Понедельник, полночь

Как всегда, первым сообщил новость Джек Соломинка, он же Джекстроу. Наш эскимос отличался не только феноменальным зрением, но и превосходным слухом. Руки у меня озябли (я попеременно держал в них книгу), поэтому, застегнув спальник до подбородка, я стал наблюдать за приятелем. Джекстроу был занят тем, что вырезал какие-то фигурки из бивня нарвала. Неожиданно он застыл как изваяние. Неторопливо опустил кусок бивня в стоявший на камельке кофейник (любители экзотики платили бешеные деньги за такого рода поделки, изготовленные, по их убеждению, из бивня мамонта), поднялся и приложил ухо к вентиляционному отверстию.

– Самолет, – определил он почти мгновенно.

– Какой еще там, к черту, самолет. – Я пристально взглянул на говорившего. – Джек Соломинка, опять ты метилового спирта нализался!

– Да что вы, доктор Мейсон. – Голубые глаза, так мало сочетавшиеся со смуглой кожей и широкими скулами эскимоса, сощурились в улыбке. Ничего крепче кофе Джекстроу не употреблял, о чем было известно нам обоим. – Слышу отчетливо. Подойдите, убедитесь сами.

– Ну уж нет.

Чтобы растопить иней в спальнике, мне понадобилось целых пятнадцать минут, и я только-только начал согреваться. Да и появление самолета над богом забытым ледовым плато казалось мне невероятным. За четыре месяца существования нашей станции, созданной в рамках программы Международного геофизического года, это был первый, к тому же косвенный, контакт с внешним миром и оказавшейся за тридевять земель от нас цивилизацией. Какой будет прок экипажу самолета или мне самому, если я снова поморожу ноги? Откинувшись на спину, я взглянул на матовые окна, как всегда покрытые инеем и слоем снега, и посмотрел на Джосса, лондонского пролетария, выполнявшего у нас обязанности радиста, – он тревожно ворочался во сне. Затем я вновь перевел взгляд на Джекстроу.

– Гудит?

– Гул усиливается, доктор Мейсон. Усиливается и приближается.

«Откуда взялся этот самолет?» – подумал я с досадой: не хотелось, чтобы кто-то вторгался в наш тесный, сплоченный мирок. Наверное, самолет службы погоды из Туле. Хотя вряд ли. До Туле целых шестьсот миль, мы сами трижды в сутки посылаем туда метеосводки. Возможно, это бомбардировщик стратегической авиации, совершающий полет с целью проверки американской системы дальнего радиолокационного обнаружения. Или авиалайнер, прокладывающий новый трансполярный маршрут. А может, даже самолет с базы в Годхавне…

– Доктор Мейсон! – В голосе Джекстроу прозвучала озабоченность. – По-моему, с ним что-то случилось. Он кружится над нами и постепенно снижается. Это большой самолет, многомоторный. Точно!

– Проклятие! – рассердился я.

Протянув руку, я надел шелковые перчатки, висевшие у изголовья. Расстегнул молнию на спальнике и выругался, когда мое тело обдало морозным воздухом.

Я разделся всего полчаса назад, но одежда уже стала жесткой, негнущейся и страшно холодной. В тот день – редкий случай – температура в нашем жилище поднялась чуть выше точки замерзания. Но я все-таки натянул на себя теплое белье, шерстяную рубаху, брюки, шерстяную пару на шелковой подкладке, две пары носков и фетровые боты. На это ушло всего полминуты. Находясь на широте 72°40′ на ледяном плато Гренландии, поднявшемся на восемь тысяч футов над уровнем моря, невольно научишься поторапливаться. Я направился в тот угол нашей берлоги, где спал радист. Из приоткрытого спальника торчал только его нос.

– Просыпайся, Джосс.

Я тряс спящего до тех пор, пока из спального мешка не высунулась рука. Капюшон откинулся, и показалась темноволосая всклокоченная голова.

– Вставай, приятель. Можешь нам понадобиться.

– Что стряслось? – произнес он, протирая заспанные глаза, и посмотрел на хронометр, висевший у него над головой. – Двенадцать часов! Всего тридцать минут спал.

– Знаю. Ты уж извини. Только шевелись.

Обойдя передатчик фирмы RCA и печку, я остановился у стола с приборами. Судя по их показаниям, ветер дул с ост-норд-оста со скоростью пятнадцать узлов, что составляет почти семнадцать миль в час. В ту ночь, когда кристаллы льда и поземка, несшаяся с ледяного щита, замедляли вращение чашек анемометра, истинная скорость ветра была, пожалуй, раза в полтора выше. Перо самописца вычерчивало ровную линию, держась у отметки минус 40 градусов по Цельсию. Я представил себе эту адскую комбинацию – лютая стужа и вдобавок сильный ветер, – и по спине у меня побежали мурашки.

Джекстроу молча облачался в меховую одежду. По его примеру я надел штаны из меха карибу и парку с капюшоном, отороченным мехом северного оленя. Наряд этот был изготовлен умелыми руками жены Джекстроу. Потом натянул сапоги из тюленьей шкуры, шерстяные перчатки и рукавицы из оленьего меха. Теперь и я, как, похоже, и Джосс, явственно слышал гул моторов. Ровный гул авиационных двигателей заглушал даже бешеный треск чашек анемометра.

– Да это… да это же самолет! – удивленно проговорил Джосс.

– А ты думал, столь любезный твоему сердцу лондонский двухъярусный автобус? – Надев на шею снежную маску и защитные очки, я достал из-за печки фонарь: там мы хранили его для того, чтобы не заморозить сухие элементы. – Кружит над нами уже две или три минуты. Джекстроу считает, что он терпит бедствие. Я тоже так думаю.

Джосс прислушался.

– По-моему, моторы у него в исправности.

– И по-моему. Но помимо неисправности двигателя, может существовать десяток других причин для аварии.

– Но что ему тут нужно?

– А бес его знает. Может, наши огни заметил. Других, насколько мне известно, на участке площадью пятьдесят тысяч квадратных миль не предвидится. И если командиру самолета, не дай бог, придется сделать вынужденную посадку, единственный его шанс на спасение – оказаться поблизости от жилья.

– Помогай им бог, – озабоченно проговорил Джосс.

Он сказал что-то еще, но я уже торопился выбраться наружу.

Выйти из нашего жилища можно было через особый лаз. Сборный дом, доставленный на тракторных санях от побережья еще в июле, был опущен в углубление, вырубленное в леднике, так что над поверхностью возвышалось всего несколько дюймов плоской крыши. Чтобы добраться до лаза и крышки, которая открывалась как внутрь, так и наружу, следовало подняться по крутой лесенке.

Поднявшись на первые две ступеньки, я снял со стены деревянный молоток и принялся колотить по краям прихваченной льдом крышки, закрывавшей лаз. Такая процедура повторялась всякий раз после того, как люк открывался хотя бы на самое непродолжительное время. Теплый воздух, скопившийся наверху, просачивался наружу и растапливал снег, который тотчас превращался в лед, едва люк закрывался.

На этот раз лед удалось отбить без труда. Упершись снизу плечом, я поднял крышку, покрытую слоем снега, и вылез наружу.

Граничащее с отчаянием чувство, которое испытываешь, когда задыхаешься, ощущая, как вырывается из груди теплый воздух, отсасываемый мертвящей стужей словно насосом, было мне знакомо. Но в тот день все обстояло гораздо хуже. Я даже не представлял себе, насколько велика скорость ветра. Согнувшись пополам и отчаянно кашляя, я делал неглубокие вдохи, чтобы не поморозить легкие. Стоя спиной к ветру, я согрел дыханием оленьи рукавицы, надел снежную маску и защитные очки и выпрямился. Джекстроу оказался рядом со мною.

Ветер, дувший над ледяным щитом Гренландии, никогда не выл и не взвизгивал. Издаваемый им звук походил на стон, жалобные причитания, реквием по душе, испытывающей адские мучения. От такого стона люди сходят с ума. Два месяца назад мне пришлось отправить на базу в Уплавник нашего тракториста. Мальчишка сломался и утратил всякую связь с действительностью. Ветер сделал свое дело.

В ту ночь стенания его периодически то усиливались, то ослабевали. Такой перепад тональности бывал очень редко. К стонам ветра прибавлялся дикий свист его в оттяжках радиоантенны и укрытиях для метеоаппаратуры. Но у меня не было желания внимать этой погребальной музыке, да и не она громче всего слышалась в ту ночь.

Пульсирующий гул мощных авиационных двигателей, становившийся то громче, то тише, словно волны прибоя, звучал совсем рядом. Машина находилась с наветренной стороны от нас. Мы повернулись туда, но ничего не увидели. Хотя небо было затянуто облаками, снег не шел. Странное дело, но сильных снегопадов в Гренландии почти не бывает.

Из кромешной тьмы неслись, подхваченные ветром, мириады ледяных иголок. Они прилипали к защитным очкам, впивались в открытые участки лица, словно рой разъяренных ос. Острая боль тут же стихала под новыми уколами, действовавшими как анестезирующее средство.

Я по себе знал, что это не предвещает ничего хорошего. Повернувшись спиной к ветру, я принялся растирать рукавицами онемевшую кожу до тех пор, пока не восстановилось кровообращение. Потом подтянул снежную маску повыше.

Самолет кружился против часовой стрелки. Похоже, он описывал эллипс: когда машина поворачивала на юг и на запад, гул моторов становился несколько тише. Но спустя тридцать секунд самолет снова приближался с оглушительным ревом и поворачивал на юго-запад. Тогда он оказывался с подветренной от нас стороны. Судя по восклицанию, Джекстроу увидел самолет в то же самое время, что и я.

Машина находилась ближе чем в миле от нас, на высоте не более пятисот футов над поверхностью ледяного плато. Хотя в поле зрения она была всего пять секунд, у меня пересохло во рту, а сердце бешено заколотилось.

Нет, это был не бомбардировщик дальнего действия и не самолет метеослужбы с базы в Туле, экипажи которых обучены для тяжелой работы в суровых условиях Арктики. Судя по множеству ярко освещенных иллюминаторов, это был авиалайнер, совершающий трансатлантический или трансполярный рейс.

– Видели, доктор Мейсон? – приблизив лицо к моему уху, прокричал Джекстроу.

– Видел, – протянул я, не найдясь, что сказать.

Я представил себе, что творится в салоне самолета, где находятся пассажиры. Господи, сколько их, пятьдесят, семьдесят? Вот они сидят в своих удобных креслах, в тепле и уюте. И вдруг удар, жуткий скрежет и скрип. Тонкая оболочка авиалайнера вспорота во всю длину, и в салон, словно приливная волна, устремляется масса ледяного воздуха. Возникает перепад температур в шестьдесят градусов, а ошеломленные, искалеченные, потерявшие сознание и умирающие люди в изуродованных креслах – в одних лишь костюмах и платьях…

Описав круг, самолет летел в нашу сторону. На этот раз он еще больше приблизился к нам, снизившись по крайней мере футов на сто, и, похоже, потерял скорость. Она составляла сто двадцать – сто тридцать миль в час. Я не специалист в этой области, но мне показалось, что огромная машина летит с опасно малой скоростью. «Достаточно ли надежно работают у него стеклоочистители, удаляющие иголки, которые залепляют ветровое стекло?» – невольно подумал я.

Но тут же позабыл обо всем, кроме одного: самолету нужно увеличить скорость. Прежде чем он снова повернул на восток и мы потеряли его из поля зрения, нам показалось, будто авиалайнер клюнул носом. В то же мгновение в темноту уперлись два ярких снопа света. Один из них, узкий луч, направленный вперед, выхватил из мрака миллионы сверкающих, как алмазы, крохотных льдинок. Другой – в виде веера – был направлен вниз по курсу воздушного корабля и походил на блуждающий огонек, освещающий покрытую снегом поверхность ледяного плато. Схватив Джекстроу за руку, я крикнул ему в ухо:

– Он сейчас приземлится! Площадку высматривает. Выводи собак, готовь нарты. – У нас был трактор, но в такую стужу бог знает сколько пришлось бы повозиться, чтобы запустить его. – Постараюсь помочь тебе.

Кивнув головой, Джекстроу повернулся и мгновенно растворился во мраке. Я тоже повернулся, собираясь последовать его примеру, как вдруг ударился лицом о метеобудку. Выругавшись, бросился к люку. Едва касаясь ступенек, спустился вниз. Джосс уже облачился в меха, лишь капюшон парки был откинут на плечи. Нагрузившись снаряжением, он шел с той стороны нашего барака, где хранились продовольствие и топливо.

– Захвати с собой как можно больше теплой одежды, Джосс, – торопливо проговорил я, лихорадочно вспоминая, не забыл ли чего. Но в стужу, от которой коченело не только тело, но и мозг, сделать это было непросто. – Спальники, одеяла, куртки, рубахи. Все равно чьи. Запихай их в пару джутовых мешков.

– Думаете, они приземлятся, сэр? – На худощавом умном лице отразились любопытство, тревога, страх. – Неужели правда?

– Во всяком случае, попытаются. Что у тебя там?

– Осветительные ракеты, две штуки. – Он положил свою ношу у печки. – Надеюсь, они в исправности.

– Молодчина. Прихвати с собой еще парочку тракторных огнетушителей. Типа «Ню-Суифт-Дж-1000». – Хотя вряд ли будет какой-то прок от этих игрушек, если вспыхнет несколько тысяч галлонов бензина, на ходу соображал я. – Возьми пожарные топоры, ломы, вехи, катушку с тросом и аккумулятор для фары-искателя. Да укутай его как следует.

– Бинты взять?

– Ни к чему. При сорокаградусном морозе кровь тотчас замерзает, так что бинты не потребуются. Но морфий и шприцы захвати. Вода в этих ведрах есть?

– Оба ведра полные. Только льда в них больше, чем воды.

– Поставь их на печку. Да не забудь погасить ее и выключить свет, когда будешь уходить. – Странное дело, хотя именно огонь позволял нам выжить в Арктике, его-то мы и боялись пуще всего на свете. – Остальные вещи сложи у метеобудки.

При тусклом свете карманного фонаря я увидел Джекстроу возле укрытия для ездовых собак, сооруженного нами из пустых ящиков, закрытых старым брезентом. Эскимос вел на первый взгляд безнадежную борьбу со сворой рычащих, огрызающихся псов. Но на самом деле он отлично справлялся с ними и, отвязав четверых из них с привязи, успел поставить в упряжку.

– Как дела? – крикнул я.

– Все в порядке. – (Я представил его улыбку под снежной маской.) – Большинство собак запряг сонными. Очень помог мне Балто. Он страшно злой, когда его будят среди ночи.

Балто, вожак упряжки, огромный, весом в девяносто фунтов пес, помесь волка с сибирской лайкой, был прямым потомком своего знаменитого тезки, принадлежавшего Амундсену. Жуткой зимой 1925 года, когда бежавший за санями каюр ослеп, умный пес, несмотря на пургу и лютый мороз, привел упряжку в Ном, что на Аляске, с грузом вакцины. И жители города, в котором бушевала эпидемия дифтерита, были спасены. Балто нашего Джекстроу ни в чем не уступал своему прославленному родичу. Это был сильный, умный, преданный хозяину зверь, который время от времени показывал погонщику свои волчьи зубы. Как и подобает хорошему вожаку, он следил за дисциплиной и жестоко наказывал провинившихся. Именно так он и вел себя в ту минуту: скалил клыки, подталкивал и кусал неповоротливых и упрямых собак, в корне пресекая непослушание.

– Ну, занимайся своим делом. А я схожу за фонарем.

С этими словами я направился к высокому сугробу, находившемуся к западу от нашего жилища. Остановившись, прислушался. Слышны были лишь стенания ветра, несшегося над поверхностью ледника, да беспрестанный треск анемометра. Я повернулся к Джекстроу, пряча лицо от колючего ветра.

– Самолет… Ты слышишь самолет, Джекстроу? Сам я ничего не слышу.

Стащив с головы капюшон, Джекстроу выпрямился и приложил ладони к ушам. Мотнув головой, надел капюшон.

– Боже мой! – воскликнул я, поглядев на каюра. – Неужели они разбились?

Вместо ответа Джекстроу покачал головой.

– Почему же нет? – требовательно спросил я. – В такую ночь, да еще когда самолет находится с наветренной стороны, грохота и за полмили не услышишь, если он разобьется.

– Я бы почувствовал удар, доктор Мейсон.

Согласно кивнув, я промолчал. Конечно, Джекстроу прав. Твердая, как скала, поверхность ледника передает звуковые колебания, словно камертон. В июле прошлого года мы явственно ощутили сотрясения, возникшие в семидесяти милях от нас, когда от глетчера оторвался айсберг и рухнул в воды фьорда. Не то пилот потерял ориентировку, не то, пытаясь вновь отыскать огни нашего лагеря, стал описывать круги большего диаметра… Во всяком случае, еще была надежда, что самолет цел и невредим.

Я поспешно направился к тому месту, где под прикрытием высокой снежной стены стоял зачехленный трактор. Удалив с одного края брезента снег, на что у меня ушло не больше двух минут, я юркнул под чехол. О том, чтобы поднять его, не было и речи: пропитанная маслом ткань промерзла и при малейшем усилии порвалась бы.

Фара-искатель, укрепленная на шпильках, приваренных к капоту трактора, удерживалась двумя барашками. Но в здешних широтах отвинтить их было не так-то просто: стоило начать откручивать их, как они тотчас ломались. Поэтому приходилось снимать рукавицы и, оставшись в одних перчатках, согревать гайки теплом своих ладоней. В ту ночь у меня на это не было времени. Достав из ящика с инструментами разводной ключ, я ударил по шпилькам, ставшим от холода хрупкими, как чугун, и они мгновенно сломались.

Я выполз из-под брезента, держа под мышкой фару-искатель, и тотчас услышал быстро приближающийся рев авиационных двигателей. Судя по звуку, самолет находился совсем рядом, но я не стал терять время на его поиски, а, нагнув голову, чтобы уберечь лицо от острых ледяных иголок, чуть ли не на ощупь добрался до нашего жилища. Джекстроу протянул мне руку. Они с Джоссом, погрузив кладь, уже привязывали ее к нартам. Когда я наклонился, чтобы помочь, над головой у меня с шипением взвилась ракета, осветившая ярким пламенем белый снег, на фоне которого возникли черные тени. Совсем забыв, что, потушив свет в нашем укрытии, мы лишили пилота ориентира, я зажег фальшфейер и укрепил его на метеобудке.

Мы разом повернулись к югу и снова увидели самолет. Нам тотчас стала ясна причина, по которой мы его столько времени не могли обнаружить. Командир самолета, по-видимому, описал восьмерку, и теперь самолет летел с востока на запад. Хотя машина находилась на высоте менее двухсот футов, шасси по-прежнему не было выпущено. Похожая на огромную птицу, она пронеслась в каких-то двухстах ярдах от нас. Обе посадочные фары были направлены вниз. В свете их лучей, точно в калейдоскопе, мельтешили наполнявшие мрак ледяные иголки. Яркие пятна мчались одно за другим по заснеженной поверхности льда. Затем эти пятна, увеличившиеся в размерах, но потускневшие, повернули куда-то налево в ту самую минуту, как самолет, круто накренясь направо, полетел по часовой стрелке на север. Поняв намерения пилота, я стиснул кулаки, не в силах ничем помочь.

– Антенна! – крикнул я. – Поезжай вдоль антенны.

Я наклонился и подтолкнул нарты в ту самую секунду, когда Джекстроу прикрикнул на вожака упряжки. Подойдя вплотную ко мне, Джосс спросил:

– В чем дело? Почему мы…

– Он приземляется. Я уверен. К северу от нас.

– К северу? – Несмотря на снежную маску, в голосе его прозвучал ужас. – Он же погибнет. И всех пассажиров погубит. Там торосы…

– Знаю.

Поверхность ледника в северо-восточном направлении была неровной, изрезанной. Под воздействием неведомых сил она покрылась множеством торосов высотой десять – двадцать футов. Такой участок был единственным на расстоянии ста миль.

– Пилот все-таки решил садиться. На брюхо, с убранным шасси. Вот почему он изменил направление движения. Он намерен приземляться против ветра, чтобы максимально уменьшить скорость посадки.

– Мог бы приземлиться и южнее. Ведь там поверхность ровная, как бильярдный стол.

В голосе Джосса слышались нотки отчаяния.

– Мог, но не захотел, – прокричал я в ухо радисту. – Его на мякине не проведешь. Соображает, что, если посадит машину с подветренной стороны от нашего лагеря, даже в сотне ярдов, в такую погоду у него не останется практически никаких шансов обнаружить наши огни, наше жилье. Ему приходится садиться против ветра. У него нет иного выбора.

Мы долгое время молчали, с трудом преодолевая сопротивление ветра, полного колючих ледяных игл. Джосс снова придвинулся ко мне.

– Может, он успеет заметить торосы. Может, сумеет…

– Ничего он не успеет, – грубо оборвал я товарища. – Видимость у него не более сотни ярдов.

Покрытая инеем и ставшая раз в пятьдесят толще обыкновенного радиоантенна, протянувшаяся на двести пятьдесят футов к северу, сильно провисла и теперь раскачивалась, словно маятник, на столбах высотой четырнадцать футов, установленных попарно. Мы двигались вдоль антенны почти на ощупь. Немного не дойдя до крайней пары столбов, мы услышали, как прежде ослабленный ветром гул моторов вдруг превратился в оглушительный рев. Едва успев предупредить своих спутников, я ничком упал на наст. Огромный силуэт авиалайнера, мне показалось, пронесся у нас над самой головой, хотя впоследствии выяснилось, что мачты, на которых была укреплена антенна, остались целы.

Не соображая, что делаю, я тут же вскочил на ноги, чтобы определить, куда умчался самолет, но в то же мгновение полетел вверх тормашками по насту. Подхваченный мощным вихрем четырех воздушных винтов, я очутился футах в двадцати от места, на котором только что находился. Весь в ушибах, бранясь на чем свет стоит, я снова вскочил на ноги и, не успев прийти в себя, двинулся в ту сторону, откуда доносился встревоженный и перепуганный лай собак. Внезапно рев моторов стих: самолет садился.

Всем телом я ощутил мощный толчок и понял, что посадка оказалась неудачной. Похоже, что пилот переоценил высоту. От такого удара может сжать в гармошку фюзеляж, и от машины останутся одни обломки.

Но случилось иное. Я снова прижался к поверхности ледника и не то услышал, не то почувствовал вибрацию и какое-то шипение. Оно продолжалось шесть – восемь секунд. Видно, это изувеченный фюзеляж бороздил ледяную поверхность. Затем до меня донесся другой, еще более громкий звук, заглушивший свист ветра. Это был скрежет деформирующегося металла. Потом наступила тишина – глубокая и зловещая, которую не в силах был нарушить вой пурги.

Я с трудом встал на ноги. И тотчас заметил, что потерял снежную маску. Очевидно, ее сорвало с меня, когда я летел кубарем, подхваченный воздушной струей. Вытащив фонарь из-под парки – я держал его там, чтобы не разрядить батарейку, – я посветил кругом. Однако маски не обнаружил: ветром ее могло унести и за сотню футов. Худо дело, но ничего не попишешь. Не хотелось думать о том, во что превратится моя физиономия, когда я вернусь в нашу берлогу.

Джосс и Джекстроу все еще пытались утихомирить собак.

– С вами все в порядке, сэр? – спросил Джосс, когда я подошел к ним, и тут же воскликнул: – Господи, да вы без маски!

– Я знаю. Пустяки. – Но это были не пустяки: при каждом вдохе я чувствовал жжение в горле и легких. – Ты заметил, где сел самолет?

– Приблизительно. Пожалуй, к востоку от нас.

– Джекстроу?

– По-моему, чуть севернее.

Вытянув руку, он показал в ту сторону, откуда дул ветер.

– Пойдем точно на восток. – Ведь кому-то надо было принимать решение, пусть даже ошибочное. Вполне вероятно, что ошибку совершу я. – Пойдем на восток. Джосс, какая длина троса на этой катушке?

– Ярдов четыреста.

– Хорошо. Пройдем четыреста ярдов, затем повернем точно на север. Наверняка на снегу остались следы. Если нам повезет, то мы их обнаружим. Дай-то бог, чтобы самолет приземлился не дальше четырехсот ярдов отсюда.

Подойдя к ближайшей мачте, я удалил с нее похожие на длинные перья кристаллы инея и привязал к ней конец троса. Привязал прочно. Ведь от этого троса зависела наша жизнь: без него в такую темную, штормовую ночь мы не смогли бы вернуться назад. Отыскать свои собственные следы нам бы не удалось: поверхность ледника настолько тверда, что даже пятитонный трактор оставил на ней лишь едва заметные вмятины.

Мы двинулись в путь. Ветер дул нам почти прямо в лицо. Первым шел я, за мной – Джекстроу с собачьей упряжкой, замыкающим был Джосс. Преодолевая сопротивление возвратной пружины, он разматывал катушку с тросом. Оставшись без снежной маски, я задыхался. Горло жгло огнем, лицо мерзло от ледяного ветра, и разум отказывался повиноваться. Хотя я и пытался защитить рукой рот и нос и делал неглубокие вдохи, легкие мои разрывал мучительный кашель.

Хуже всего было то, что я задыхался. Мы бежали изо всех сил по гладкой поверхности льда в громоздкой полярной одежде, отдавая себе отчет в том, что от нашей скорости зависят жизнь и смерть полураздетых людей, очутившихся на морозе. Возможно, самолет развалился на части и оставшихся в живых пассажиров выбросило на лед. Только вряд ли кто-нибудь из них уцелел. У человека, испытавшего перепад температур свыше шестидесяти градусов, не выдерживает сердце, или же пять минут спустя он умирает от переохлаждения. Возможно, все, кто находился в самолете, очутились в ловушке и, не в силах оттуда выбраться, замерзают с каждой минутой. Как до них добраться? Как доставить их к нам в лагерь? Ведь только у тех нескольких человек, которых мы эвакуируем первыми, есть хоть какая-то надежда на спасение. Даже если мы перевезем всех к себе на станцию, чем их кормить? Съестных припасов у нас до жути мало. Да и где разместить всю эту уйму народа?

Резкий крик Джекстроу застал меня врасплох, и я едва не упал. Я оглянулся: ко мне бежал Джосс.

– Трос кончился? – спросил я.

Он кивнул и, направив луч фонаря мне в глаза, прокричал:

– У вас нос и щека обморожены!

Сняв рукавицы, я остался в перчатках и начал растирать лицо до тех пор, пока не почувствовал, что кровообращение восстановилось. Потом из рук Джекстроу взял старую шерстяную фуфайку и обмотал ею лицо – какая-никакая, а защита.

Мы повернули на север. Теперь ветер дул нам в правую щеку. Пришлось пойти на риск: ведь мы не знали наверняка, что направление ветра осталось неизменным. Освещая фонарями дорогу, через каждые пятнадцать – двадцать футов мы останавливались и втыкали в звенящий лед заостренный бамбуковый шест. Мы прошли с полсотни ярдов, но ничего не обнаружили. Я уже начал подозревать, что мы проскочили западнее места приземления самолета, и стал ломать голову над тем, что делать дальше. Но в эту минуту мы угодили в выбоину глубиной восемнадцать дюймов и шириной десять футов. Эту выбоину, оставленную приземлившимся или разбившимся самолетом, мы обнаружили по чистой случайности. Западнее на поверхности почвы не было ни единого следа. Пройди мы в десяти футах левее, мы бы ее не заметили. Восточное же углубление плавно уменьшалось, а справа и слева от него возникли глубокие борозды, похожие на следы гигантских плугов. Очевидно, при ударе порвалась обшивка нижней части фюзеляжа. Было бы странно, если бы этого не произошло. Чуть подалее к востоку, вправо от основной борозды, мы заметили еще два параллельных углубления в снежном покрове ледника. Вмятины, ясное дело, были проделаны все еще вращавшимися винтами. Похоже, после соприкосновения с поверхностью самолет накренился вправо.

Я успел понять, что все произошло именно таким образом, обведя лучом фонаря полукруг. Я велел Джоссу принести еще одну охапку бамбуковых палок и прикрепить к ним трос, привязанный одним концом к мачте радиоантенны, а потом вернуться к нам. Иначе веревку замело бы через какие-то десять минут. Затем бросился за Джекстроу, мчавшимся со своей упряжкой по следу, оставленному потерпевшим аварию самолетом.

Ветер, который нес с собой тучи снежных частиц, усилился. Мы едва передвигались, наклоняясь вперед, чтобы устоять на ногах. Так мы прошли двести, затем триста ярдов и вдруг почти в четверти мили от того места, где авиалайнер коснулся земли, наткнулись на него. Машина остановилась поперек импровизированной посадочной полосы, но сохранила горизонтальное положение.

Хотя самолет сел на брюхо, не выпустив шасси, при тусклом свете фонаря он показался невероятно высоким и широким. И все же, несмотря на внушительные размеры, у авиалайнера был жалкий, пришибленный вид. Разумеется, впечатление было субъективным. Просто я понял, что этому искалеченному гиганту взлететь больше не суждено.

Не было слышно ни звука, не видно ни души. Лишь высоко над головой я заметил в иллюминаторе бледно-голубой огонек. Иных признаков жизни не было.

Понедельник, с 1 до 2 ночи

То, чего я больше всего боялся, не произошло: не видно было признаков пожара, не слышно зловещего потрескивания. Хотя возможно, что где-то внутри фюзеляжа или в крыльях язычок пламени лижет поверхность металла в поисках горючего или масла, чтобы превратиться во всепожирающее пламя. При таком ветре машина сгорела бы дотла. Однако опасения оказались напрасными: пилот, сохранивший присутствие духа и своевременно выключивший систему зажигания, перекрыл и топливные магистрали.

Подключив фару-искатель к аккумулятору, Джекстроу протянул мне лампу. Я нажал на выключатель. Тотчас вспыхнул узкий, но мощный луч, способный в нормальных условиях светить на шестьсот ярдов. Я направил луч направо, потом перед собой.

Какой краской покрашен самолет, определить было невозможно. Весь фюзеляж покрылся слоем льда, который в лучах прожектора сверкал, словно зеркало. Хвостовое оперение оказалось цело.

Зато обшивка фюзеляжа была повреждена на половину длины. Как раз напротив нас топорщились оторванные листы. Левое крыло приподнято градусов на пятьдесят, что я не сразу заметил. Из-за него мне не видно было переднюю часть машины, зато над ним и чуть ближе к хвосту я увидел нечто такое, что заставило меня забыть о людях, находившихся внутри.

Луч прожектора словно прилип, освещая отчетливые даже под слоем льда крупные буквы: ВОАС[1]. ВОАС! Каким образом мог очутиться британский авиалайнер в здешних краях, было непостижимо. Я знал, что самолеты авиакомпаний ВОАС и KLM совершают трансарктические рейсы из Копенгагена и Амстердама в Виннипег, Лос-Анджелес и Ванкувер с посадкой в Сёндре-Стрёмфьорде, который находится в полутора часах лету к юго-западу от нас, на западном побережье Гренландии, прямо на Северном полярном круге. Мне хорошо было известно, что на том же маршруте работают самолеты компаний «Пан-Америкэн» и «Транс-Уорлд». Едва ли можно предположить, что из-за неблагоприятных условий один из самолетов этих компаний настолько удалился от привычной трассы. Если же это действительно авиалайнер компании ВОАС, то совершенно непонятно…

– Я нашел дверь, доктор Мейсон. – Джекстроу вывел меня из оцепенения, дернув за руку. Он ткнул пальцем в сторону большой овальной двери, нижний край которой находился на уровне наших глаз, и продолжил: – Может, попробуем?

Услышав звон двух ломов, которые погонщик поднял с саней, я кивнул. Попытка не пытка. Укрепив прожектор на подставке, я направил его на дверь, взял лом и засунул его в щель между нижним краем и фюзеляжем. Джекстроу последовал моему примеру. Мы дружно навалились на ломы, но безрезультатно. Повторили попытку еще и еще, повиснув в воздухе, однако дверь не поддавалась. Чтобы увеличить усилие, ухватились вдвоем за один лом. На сей раз дело пошло. Но, оказывается, не дверь стала поддаваться, а начал гнуться лом. В шести дюймах от конца он сломался с громким, как пистолетный выстрел, треском, и мы оба повалились на спину.

Время поджимало нас, и моя неосведомленность относительно устройства самолета не оправдывала меня. Я выругал себя за то, что потерял драгоценные минуты, пытаясь взломать массивную дверь, закрытую изнутри на прочные задрайки и способную выдержать нагрузку в тысячи фунтов на квадратный дюйм. Схватив фару-искатель и аккумулятор, я подлез под вздыбившуюся хвостовую часть и, преодолевая сопротивление ветра, начиненного снеговыми зарядами, двинулся к правому крылу. Конец его зарылся глубоко в наст, лопасти винтов отогнулись под прямым углом назад. Я было решил вскарабкаться наверх по крылу и разбить один из иллюминаторов, но спустя несколько секунд оставил попытку подняться по обледенелому металлу, да еще в такую пургу. Устоять на крыле было невозможно, да и сомнительно, чтобы мне удалось разбить один из иллюминаторов. Как и двери, они достаточно прочны.

Спотыкаясь и падая, мы обогнули утонувший в насте конец крыла и увидели торос. На него-то и наткнулся самолет. Высотой футов пятнадцать и шириной футов двадцать, он находился в прямоугольном треугольнике, образованном носовой частью фюзеляжа и передней кромкой крыла. Однако сила удара пришлась не на коренную часть крыла. Достаточно было взглянуть на нос корабля, чтобы убедиться в этом. Должно быть, самолет ударился о торос правой стороной кабины пилотов: «фонарь» был разбит вдребезги, обшивка повреждена и вдавлена футов на шесть или семь. Что произошло с летчиком, сидевшим с этой стороны, нетрудно догадаться. Но мы, по крайней мере, сумеем проникнуть внутрь самолета.

Направив луч фары так, чтобы он освещал кабину пилотов, я прикинул расстояние до нижней кромки «фонаря» – оно составляло целых девять футов – и прыгнул, чтобы ухватиться за край ветрового стекла. Однако руки у меня начали скользить. Я уцепился за одну из стоек «фонаря», и тотчас в пальцы врезались обломки стекла. Если бы не Джекстроу, подхвативший меня, я бы сорвался. Опершись коленями о его плечи и держа в руке пожарный топор, минуты через две я удалил осколки стекла, оставшиеся у стоек и верхнего и нижнего края рамки. Я даже не ожидал, что авиационное стекло настолько прочно, и не предполагал, пролезая в своей громоздкой одежде через ветровое стекло, что оно такое узкое.

Я упал на человека. Хотя было темно, я понял, что он мертв. Сунув руку за пазуху, я достал фонарь, включил его на пару секунд и тотчас выключил. Это был второй пилот. Его расплющило между сиденьем и изуродованными рычагами, ручками управления и приборной доской. После того как я однажды очутился на месте дорожного происшествия (гоночный мотоцикл врезался в тяжелый грузовик), таких травм мне еще не доводилось видеть. Если кто-то из раненых, не успевших прийти в себя пассажиров уцелел, они не должны быть свидетелями столь жуткого зрелища.

Отвернувшись, я выглянул из окна кабины вниз, защищая ладонью глаза от острых ледяных колючек. Джекстроу смотрел на меня.

– Принеси одеяло, – крикнул я ему. – А еще лучше – тащи весь мешок. Медицинскую сумку с морфием захвати. Потом поднимайся ко мне.

Через двадцать секунд он вернулся. Поймав мешок и коробку с морфием, я положил их на изуродованный пол рядом с собой и протянул руку Джекстроу. Однако, в отличие от низкорослых и грузных гренландцев, мой приятель был самым ловким и подвижным человеком из всех, кого я знал. Он подпрыгнул, ухватился одной рукой за нижнюю кромку окна, а другой – за центральную стойку и с легкостью перебросил ноги и тело внутрь кабины.

Сунув ему в руки фонарь, я принялся рыться в мешке. Достал одеяло и закрыл им убитого, подоткнув края таким образом, чтобы его не сорвало ледяным ветром, гулявшим по изуродованной кабине.

– Одеялу каюк, – проворчал я, – но зрелище не из приятных.

– Зрелище не из приятных, – согласился Джекстроу. Голос его прозвучал уныло. – А что скажете об этом?

Я посмотрел в ту сторону, куда он показывал. В левой, почти не пострадавшей части кабины я увидел командира самолета. Все еще пристегнутый ремнями к креслу, летчик сидел на первый взгляд целый и невредимый, уткнувшись лбом в боковое стекло. Сняв меховую рукавицу, варежку и шелковую перчатку, я потрогал его лоб. Вот уже целых пятнадцать минут мы находились на этом лютом холоде, и я готов был поклясться, что холоднее, чем у меня, человеческая плоть не бывает. Но я ошибался. Я надел перчатку и рукавицу и отвернулся от мертвеца. В тот вечер было не до вскрытия.

В нескольких футах от кабины пилота мы обнаружили радиста. Он полусидел-полулежал, видно ударившись о переднюю стенку своего закутка в момент аварии. Правой рукой он по-прежнему сжимал вырванную «с мясом» ручку передней панели рации, похоже навсегда вышедшей из строя.

При свете фонаря я обнаружил на переборке следы крови. Склонившись над потерявшим сознание человеком – он еще дышал, – я снова снял перчатки и осторожно пощупал его затылок. Затем столь же осторожно убрал их. Меня охватили отчаяние и ярость. Разве я смогу оперировать пациента, у которого сломан шейный позвонок, да еще в таком состоянии? Даже если бы мне предоставили лучшую операционную в Лондоне, я не смог бы поручиться за его жизнь. В лучшем случае он бы уцелел, но остался слепым: зрительный центр наверняка поврежден. Пульс был учащенный, слабый и не слишком ровный. Мне пришла в голову подленькая мысль, которой я тотчас устыдился: этого бедолагу мне вряд ли придется оперировать. Если после неизбежной встряски, которая ему предстоит, когда мы станем вытаскивать его из самолета и по жуткому холоду повезем к себе в барак, он останется жив, то произойдет чудо.

Вряд ли несчастный когда-нибудь придет в себя. Но на всякий случай я ввел ему дозу морфия. Потом, поудобнее положив больного, мы закрыли его одеялом и двинулись дальше.

Сразу за радиорубкой находилось узкое помещение, занимавшее целых две трети ширины авиалайнера. Два кресла, убирающаяся кровать. Очевидно, каюта для отдыха членов экипажа. В момент удара о торос в ней кто-то находился. Человека, лежавшего на полу в одной рубашке, без куртки, авария, похоже, застала врасплох. Он не успел даже сообразить, что произошло.

В кухне-буфете мы нашли стюардессу. Растрепанные черные волосы падали ей на лицо. Она лежала на левом боку и негромко стонала, больше от испуга, чем от боли. Пульс у нее был ровный, но учащенный. Подойдя поближе, Джекстроу наклонился к ней.

– Поднять ее, доктор Мейсон?

– Нет, – покачал я головой. – По-моему, она приходит в себя. Где и какие повреждения произошли, она нам скажет сама. Прикроем ее одеялом и оставим в покое. Наверняка есть люди, которым наша помощь нужнее.

Дверь в главный пассажирский салон была заперта. Во всяком случае, так показалось. Но я знал, что в обычных условиях она не должна запираться. Очевидно, при посадке ее заклинило. Нельзя было терять время, и мы с Джекстроу, сделав шаг назад, со всей силы навалились на дверь. Она поддалась, приоткрывшись на три-четыре дюйма. Одновременно послышался крик боли.

– Осторожней! – воскликнул я, но Джекстроу уже ослабил напор. Повысив голос, я произнес: – Попрошу вас отойти в сторону. Мы хотим проникнуть в салон.

Из-за двери послышалось невнятное бормотание, тихий стон и шарканье ног. Дверь отворилась, и мы вошли.

В лицо мне ударила струя теплого воздуха. Разевая рот, как рыба, я пошатнулся, с трудом устояв на ногах. Затем спохватился и захлопнул за собой дверь. Двигатели не работали, за тонким фюзеляжем арктический холод. Поэтому, несмотря на надежную изоляцию салона, тепло, которое жизненно необходимо тем, кто уцелел, может быстро улетучиться. Не обращая внимания на человека, который стоял, пошатываясь, передо мной, держась одной рукой за спинку кресла, а другой потирая разбитый в кровь лоб, я повернулся к Джекстроу.

– Тащи сюда стюардессу. Используем шанс, хотя он и невелик. Уж лучше лежать со сломанной ногой в теплом салоне, чем с шишкой на голове в холодном буфете. Кинь одеяло на бортрадиста, но не вздумай его трогать.

Кивнув, Джекстроу вышел из салона и мигом закрыл за собой дверь. Я повернулся к мужчине, стоявшему в тамбуре. Он все еще прижимал большую смуглую руку, обросшую черной шерстью, к кровоточащему лбу. Задержав на мне на какое-то мгновение взгляд, он стал растерянно смотреть, как капает кровь на его красный галстук и голубую сорочку, которые так не сочетались со светло-серым габардиновым костюмом. Мужчина зажмурил глаза и встряхнул головой, словно прогоняя наваждение.

– Прошу прощения за неуместный вопрос, – произнес он спокойным, низким голосом. – Но… что случилось?

– Произошла авиакатастрофа, – односложно ответил я. – Что вы помните?

– Ничего. Вернее, помню удар, потом громкий скрежет рвущегося металла…

– А потом вы ударились о дверь. – Я показал на пятна крови позади себя. – Присядьте. С вами будет все в порядке.

Утратив интерес к этому пассажиру, я оглядел салон. Я ожидал увидеть сорванные со своих оснований сиденья, но оказалось, что все они целы: по три кресла – слева от меня, по два – справа. Сиденья в передней части салона были обращены назад, в задней части – вперед. Более того, я предполагал, что глазам моим предстанут изувеченные, раненые, стонущие люди, валяющиеся в проходах, тамбурах. Но просторный пассажирский салон был почти пуст, не слышно было ни звука.

Однако кроме человека, находившегося рядом, я обнаружил в салоне еще девятерых. Двое лежали в передней части прохода. Приподнявшись на локте, растерянно озирался крупный, плечистый мужчина с кудрявыми темными волосами. Рядом лежал пожилой человечек, видны были лишь пряди черных волос, прилипших к лысине. На нем был не по росту большой клетчатый пиджак и безвкусный галстук в клетку. Создавалось впечатление, что оба сидели в креслах слева, прежде чем ударом их сбросило на пол.

Сзади, тоже в левой части салона, сидел еще один пассажир. Сначала я удивился тому, что человек этот не упал, но потом увидел: он в полном сознании. Сидел он в напряженной позе, упершись спиной в иллюминатор, ногами – в пол и крепко – так, что надулись жилы и побелели костяшки пальцев на худых руках, – держась за подлокотники. Направив луч фонаря выше, на его лицо, я разглядел белый стоячий воротничок.

– Расслабьтесь, ваше преподобие, – обратился я к священнику. – Под ногами у вас terra firma[2], прилетели.

Священник ничего не ответил, лишь посмотрел на меня через стекла очков без оправы. Поняв, что он цел и невредим, я двинулся дальше.

В правой передней части салона, каждый у иллюминатора, сидели еще четверо – две женщины и двое мужчин. Одна из дам была довольно пожилая, но такая накрашенная и с такой немыслимой прической, что, вздумай я определить ее возраст, я бы ошибся лет на десять. Правда, лицо ее мне показалось знакомым. Она была в сознании, только растерянно оглядывалась. То же можно было сказать и о ее соседке, судя по внешности, даме еще более состоятельной: на плечах накидка из норки, из-под нее выглядывает простого покроя зеленое шерстяное платье, которое, похоже, стоит целое состояние. Ей было лет двадцать пять. Эту белокурую, сероглазую женщину с классическими чертами лица можно было бы назвать писаной красавицей, если бы не чересчур полные, капризные губы. Возможно, когда она очнется, подумал я неприязненно, то с помощью помады наведет марафет. Однако в тот момент она, как и остальные, не успев прийти в себя окончательно, еще только стремилась вырваться из глубин оглушившей их дремы.

Двое пассажиров, сидевшие впереди, также не успели оклематься. Одному из них, крупному, тучному, краснолицему господину с густыми белыми волосами и такими же усами, смахивающему на полковника армии конфедератов, было лет пятьдесят пять. Второй – худой мужчина с изборожденным морщинами лицом – смахивал на еврея.

Пока все обстоит благополучно, подумал я с облегчением. Лишь у одного из восьми кровоподтек на лбу. Чем не аргумент в пользу размещения кресел спиной к передней части самолета? Несомненно, все люди обязаны если не жизнью, то по крайней мере отсутствием травм тому обстоятельству, что кресла с высокими спинками почти полностью самортизировали удар.

Два пассажира в задней части салона наглядно подтверждали необходимость располагать кресла таким образом, чтобы пассажиры не сидели лицом по направлению полета. Девушка с каштановыми волосами, в плаще с поясом, на вид лет восемнадцати-девятнадцати, лежала на полу между двумя креслами. Она шевельнулась, но, когда я схватил ее под мышки, чтобы помочь подняться на ноги, вскрикнула от боли. Тогда я бережно посадил ее в кресло.

– Плечо, – произнесла она сдавленным голосом. – Очень болит плечо.

– Чему тут удивляться? – Отогнув ворот ее блузки, я снова поправил его. – У вас ключица сломана. Сидите смирно и поддерживайте правой рукой левую… Ага, вот так. Я наложу вам повязку позднее. Ничего не почувствуете, обещаю.

Девушка робко и благодарно улыбнулась, но ничего не сказала. Оставив ее, я направился в хвостовую часть салона. Наклонился над пассажиром, сидевшим в кресле, но тотчас же выпрямился: голова его была неестественно вывернута, так что осмотр оказался излишним.

Пассажиры, находившиеся в передней части салона, успели прийти в себя. Одни продолжали сидеть в креслах, другие с растерянным видом поднимались, недоуменно оглядываясь. Мне было не до них. Я вопросительно посмотрел на Джекстроу, вошедшего в салон в сопровождении Джосса.

– Не хочет идти, – ткнул большим пальцем назад Джекстроу. – Очнулась, но не желает покидать радиста.

– С ней все в порядке?

– По-моему, у нее на спине ушибы. Однако молчит, признаваться не хочет.

Ничего не ответив, я пошел к главному входу, который мы не сумели открыть снаружи. Я решил, что это дело стюардессы, чем ей заниматься – членом экипажа или же находящимися под ее опекой пассажирами. И все-таки обстоятельство это мне показалось чрезвычайно странным. Почти столь же странным, как и то, что, хотя минут за пятнадцать до катастрофы неизбежность ее была очевидной, ни один из десяти пассажиров, находящихся в салоне, не пристегнулся ремнями. Что же касается стюардессы, бортрадиста и члена экипажа в помещении для отдыха, то событие это, по-видимому, застигло врасплох и их.

Ручку двери повернуть было невозможно. Я позвал Джекстроу, но и вдвоем нам не удалось сдвинуть ее даже самую малость. По-видимому, при ударе о торос произошла деформация всего фюзеляжа самолета. Если дверь, находившаяся сзади кабины управления, перекошена в такой же степени – а подобное непременно должно было произойти, поскольку она расположена ближе к месту удара, – то всех этих людей придется извлекать через окна кабины летчиков. Вспомнив о страшной ране на голове бортрадиста, я подумал, что вряд ли имеет смысл тревожить его.

Когда я отвернулся от двери, дорогу мне преградила какая-то фигура. Это был седовласый, с сивыми усами «полковник-южанин». На багровом лице выделялись выпученные голубые глаза. Разозли такого хорошенько, мигом в святцы угодишь. Именно в подобного рода состоянии господин этот и находился.

– Что случилось? Какого черта? – гремел он голосом, который как нельзя больше подходил к его полковничьей внешности. – На кой ляд мы приземлились? Что мы тут забыли? Что это за шум снаружи? И кто вы такие, черт бы вас побрал?

«Похоже, большая шишка», – подумал я. Денег и влияния ему не занимать, так что можно без стеснения дать волю праведному гневу. Если потом возникнут неприятности, нетрудно догадаться, с какой стороны их следует ожидать. Правда, его возмущение было в какой-то мере оправданно. Каково бы почувствовал себя я сам, если бы, задремав на борту трансатлантического авиалайнера, проснулся среди стылой ледяной пустыни и увидел, как по самолету расхаживают три типа в меховой одежде да еще в защитных очках и снежных масках!

– Вы совершили аварийную посадку, – ответил я, не вдаваясь в подробности. – Почему, не знаю. Откуда мне знать, черт побери. Шум, который доносится снаружи, – это стук ледяных иголок, ударяющихся об обшивку самолета. Что касается нас, то мы ученые, обслуживающие станцию, созданную согласно программе Международного геофизического года. Она в полумиле отсюда. Мы увидели и услышали ваш самолет незадолго до аварии.

Я хотел было пройти мимо, но старик преградил мне путь.

– Извольте подождать, – повелительно произнес он, уперев мне в грудь мускулистую руку. – Полагаю, мы вправе узнать…

– Потом, – оборвал я его и отстранил от себя его руку, а Джекстроу завершил начатое дело, толкнув «полковника» так, что тот плюхнулся в кресло. – Не мешайте, черт бы вас побрал. Тут имеется тяжелораненый, которому следует оказать экстренную помощь. Мы отправим его в безопасное место, а потом вернемся за вами. Пусть двери будут плотно закрыты, – обратился я ко всем присутствующим, но разгневанный седовласый господин снова привлек к себе мое внимание. – Если вы не заткнетесь и будете рыпаться, можете оставаться здесь. Если бы не мы, часа через два вы окоченели бы от холода. Возможно, все еще у вас впереди.

Я двинулся по проходу, сопровождаемый Джекстроу. Молодой человек, лежавший до того на полу, уже сел в кресло. Когда я проходил мимо, он улыбнулся.

– Вот как надо приобретать друзей и оказывать на людей влияние. – Речь его была грамотной, слоги несколько растянутыми. – Боюсь, вы обидели нашего досточтимого друга.

– Я тоже этого боюсь, – улыбнулся я в ответ и, вовремя сообразив, остановился. Эти широкие плечи и большие ловкие руки сейчас были бы как нельзя кстати. – Как самочувствие?

– В темпе прихожу в себя.

– И то верно. Еще минуту назад вы выглядели гораздо хуже.

– Веду чикагский счет после нокаута, – охотно ответил молодой человек. – Не могу ли быть чем-то полезен?

– Потому-то я вас и спрашиваю, – кивнул я.

– Рад услужить.

С этими словами молодой человек поднялся. Оказалось, что он на несколько дюймов выше меня. Человечек в кричащем галстуке и клетчатом пиджаке обиженно заворчал (так тявкает щенок, которому причинили боль):

– Будь осмотрителен, Джонни! – Громкий, гнусавый голос выдавал в говорившем обитателя нью-йоркских трущоб. – На нас лежит ответственность, мой мальчик. Не растянуть бы нам связки.

– Не переживай, Солли. – Джонни покровительственно потрепал того по лысине. – Я только проветрюсь.

– Но сначала наденьте эту парку и штаны. – Мне некогда было думать о том, что заботит маленьких человечков в пестрых пиджаках и еще более пестрых галстуках. – Они вам пригодятся.

– Холод мне не страшен, приятель.

– Такой холод страшен. Температура наружного воздуха на шестьдесят градусов ниже той, что в салоне.

Послышались удивленные восклицания кого-то из пассажиров, и молодой человек, сразу посерьезнев, взял у Джекстроу одежду. Не став дожидаться, когда он оденется, вместе с Джоссом я вышел из салона.

Стюардесса склонилась к раненому бортрадисту. Осторожным движением я поставил ее на ноги. Она не стала сопротивляться, лишь молча взглянула на меня. В больших карих глазах, выделявшихся на белом как мел лице, стоял ужас. Ее бил озноб, руки были холодны как лед.

– Хотите замерзнуть насмерть, мисс? – Подыскивать слова сочувствия мне было некогда, к тому же я знал, что этих девушек учат, как вести себя в чрезвычайных обстоятельствах. – Разве у вас нет шапки, пальто, сапог или чего там еще?

– Есть, – произнесла стюардесса глухим, почти безжизненным голосом. Она стояла у выхода. Слышно было, как ее локоть выбивает по двери дробь. – Схожу оденусь.

Выбравшись из разбитого окна, Джосс пошел за носилками. Пока мы ждали его, я приблизился к аварийной двери, расположенной сзади летной палубы, и ударами пожарного топора попытался открыть ее. Но дверь не поддавалась.

Подняв носилки, мы принялись привязывать к ним бортрадиста, стараясь, несмотря на тесноту, не причинить ему боли. В эту минуту вернулась стюардесса. На ней было теплое форменное пальто и сапоги. Я бросил ей брюки из меха карибу.

– Так-то лучше, но не вполне. Наденьте вот эти штаны.

Она заколебалась, и я грубо добавил:

– Мы отвернемся.

– Я… мне нужно проведать пассажиров.

– С ними все в порядке. Поздненько вы о них вспомнили, а?

– Знаю. Прошу прощенья. Но я не могла оставить его одного. – Стюардесса взглянула на молодого человека, лежавшего у ее ног. – Как вы думаете… я хочу сказать… – Она замолчала на полуслове, и вдруг у нее вырвалось: – Он умрет?

– Вероятно.

Девушка вздрогнула, словно получив пощечину. Я не хотел причинить ей боль, а лишь констатировал факт.

– Сделаем все, что в наших силах. Но боюсь, этого окажется недостаточно.

Наконец мы надежно привязали раненого к носилкам, обложив его голову мягкими вещами. Когда я поднялся на ноги, стюардесса поправляла полы пальто, из-под которого выглядывали меховые штаны.

– Отвезем его к себе в барак, – объяснил я. – Внизу стоят нарты. Места хватит и вам. Можете поддерживать ему голову. Хотите поехать?

– Но пассажиры… – нерешительно проронила она.

– О них не беспокойтесь.

Плотно затворив за собой дверь, я вернулся в пассажирский салон и протянул свой фонарь мужчине с рассеченной бровью: в салоне горели только два крохотных огонька – не то ночного, не то аварийного освещения. Проку от них не было никакого, лишь тоску наводили.

– Мы увозим с собой бортрадиста и стюардессу, – объяснил я. – Через двадцать минут вернемся. Если хотите жить, держите дверь плотно закрытой.

– Удивительно бесцеремонный молодой человек, – проворчала пожилая дама.

Голос у нее оказался низкий, звучный, и в нем была необычайная энергия.

– Лишь в силу необходимости, мадам, – заметил я сухо. – Или вы предпочли бы, чтобы я произносил длинные цветистые речи, а вы тем временем превращались в сосульку?

– Пожалуй, нет, – ответила дама отчасти шутливо, отчасти серьезно.

Когда я стал закрывать за собой дверь, мне показалось, что дама фыркнула. Иного определения не подобрать.

Пробравшись через тесную, изуродованную кабину пилотов почти в полной темноте, под свист ураганного ледяного ветра мы с невероятным трудом опустили раненого на сани. Если бы не рослый незнакомец, нам бы ни за что не справиться с этой задачей. Сначала мы с ним подали носилки, их подхватили снизу Джекстроу и Джосс, привязали к саням. Затем помогли спуститься стюардессе. Когда она повисла у нас на руках, мне послышался крик. Я вспомнил слова Джекстроу о том, что у нее повреждена спина, но деликатничать было некогда.

Я спрыгнул вниз, следом за мной – наш новый знакомый. Я не собирался приглашать его с собой, но раз уж ему хочется прогуляться, пусть подышит свежим воздухом, только пешком, а не на собачьей упряжке.

Ветер чуть поутих, зато стужа стала еще злее. Даже собаки искали укрытия с подветренной стороны самолета. Время от времени то одна, то другая вытягивала шею и издавала протяжный жуткий, похожий на волчий, вой. Тем лучше, по мнению Джекстроу: побегут резвее.

Так оно и вышло. К тому же упряжку подгоняли пурга и ветер. Сначала я бежал впереди, освещая дорогу фонарем. Но вожак упряжки, Балто, оттолкнул меня в сторону и исчез во мраке. У меня хватило здравого смысла не мешать ему. Пес бежал по борозде, проведенной фюзеляжем самолета, мимо бамбуковых шестов, вдоль веревки и радиоантенны быстро и уверенно, словно средь бела дня. Слышен был лишь свист отполированных стальных полозьев, скользящих по насту, твердому и гладкому, словно лед на реке. Ни одна карета «скорой помощи» не смогла бы доставить раненого в лагерь с таким комфортом, как собачья упряжка.

До барака добрались за какие-то пять минут, а три минуты спустя уже возвращались. Но это были напряженные три минуты. Джекстроу затопил камелек, зажег керосиновую лампу и фонарь Кольмана. Мы с Джоссом поместили офицера на раскладушку возле камелька, предварительно засунув раненого в мой спальник и положив туда с полдюжины химических таблеток, которые при соприкосновении с водой выделяют тепло. Я скатал одеяло, подложил его под голову раненого и застегнул спальный мешок. У меня был необходимый инструмент для операции, но спешить с ней не следовало. И не столько потому, что надлежало срочно спасать остальных пассажиров, сколько по той причине, что малейшее прикосновение к лежавшему у наших ног человеку с посеревшим от боли обмороженным лицом означало бы его гибель. Удивительно, что он был все еще жив.

Велев стюардессе сварить кофе, я дал ей необходимые инструкции, после чего мы оставили ее в компании рослого молодого человека. Стюардесса принялась кипятить воду на сухом спирту, а ее спутник, недоверчиво разглядывая себя в зеркале, стал одной рукой растирать обмороженную щеку, а второй прикладывать компресс к распухшему уху. Мы забрали у них теплую одежду, захватили бинты и отправились в обратный путь.

Через десять минут мы снова были на борту самолета. Несмотря на теплоизоляцию фюзеляжа, температура в пассажирском салоне снизилась по крайней мере на пятнадцать градусов. Почти все дрожали от холода, кое-кто похлопывал себя по бокам, чтобы согреться. Даже седовласый «полковник» присмирел. Пожилая дама, кутаясь в меховую шубу, с улыбкой взглянула на часы.

– Прошло ровно двадцать минут. Вы весьма пунктуальны, молодой человек.

– Стараемся.

Я вывалил привезенную с собой груду одежды на кресло, туда же высыпали содержимое своего мешка Джекстроу и Джосс. Кивнув на груду, я произнес:

– Распределите между собой эти вещи, только поживее. Хочу, чтобы вы все отправились с двумя моими друзьями. Возможно, одна из вас будет настолько любезна, что останется. – Посмотрев на кресло, в котором сидела, поддерживая правой рукой левое предплечье, молоденькая девушка, я прибавил: – Мне понадобится ассистент, чтобы оказать помощь этой юной леди.

– Помощь? – впервые за все время открыла рот роскошная молодая особа в мехах. Услышав ее не менее роскошный голос, я тотчас захотел причесаться, чтобы выглядеть поприличнее. – А в чем дело? Что с ней, скажите ради бога?

– Сломана ключица, – ответил я лаконично.

– Сломана ключица? – Пожилая дама вскочила на ноги с выражением озабоченности и возмущения на лице. – И все это время она сидела одна. Почему вы ничего не сказали нам, глупый вы человек?

– Забыл, – честно ответил я. – Кроме того, что бы это изменило? – Я посмотрел на молодую женщину в норковой шубке. – По правде сказать, мне не очень хотелось бы обращаться к вам с какой-то просьбой, но девушка показалась мне болезненно застенчивой. Она наверняка предпочла бы, чтобы рядом с ней находилась представительница слабого пола. Не смогли бы вы мне помочь?

Особа в норковом манто уставилась на меня с таким видом, словно я обратился к ней с каким-то непристойным предложением. Однако прежде, чем она успела ответить, вмешалась пожилая дама:

– Я останусь. Мне хотелось бы оказать вам эту услугу.

– Видите ли, – начал я нерешительно, но дама тотчас же оборвала меня:

– Я-то вижу. В чем проблема? Думаете, я слишком стара, верно?

– Ну что вы, – запротестовал я тут же.

– Лжец, но джентльмен, – улыбнулась она. – Давайте не будем терять напрасно столь драгоценное для вас время.

Мы посадили девушку на первое из задних кресел, где было свободнее. Едва мы сняли с нее пальто, как ко мне обратился Джосс:

– Отправляемся, шеф. Через двадцать минут вернемся.

Как только дверь за ним закрылась, я разорвал индивидуальный пакет, и дама с любопытством посмотрела на меня.

– Вы хоть сами-то знаете, что надо делать?

– Более или менее. Я же врач.

– Да неужели? – Она разглядывала меня с нескрываемым недоверием. Ничего удивительного: в громоздкой, испачканной, провонявшей керосином меховой одежде, с небритым лицом я действительно мог вызвать подозрение. – Вы в этом уверены?

– Конечно уверен, – грубовато ответил я. – Хотите, чтобы я достал из-за пазухи диплом или повесил на шею бронзовую табличку, на которой указаны часы приема?

– Мы с вами найдем общий язык, – фыркнула пожилая дама. – Как вас зовут, милочка?

– Елена, – едва слышно произнесла вконец смутившаяся девушка.

– Елена? Какое славное имя. – И действительно, у нее это славно получилось. – Ведь вы не англичанка? И не американка?

– Я из Германии, госпожа.

– Не называйте меня госпожой. А знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Вот как, из Германии? Уж не из Баварии ли?

– Да. – Улыбка преобразила довольно некрасивое лицо немки, и я мысленно поздравил пожилую даму. Ей ничего не стоило заставить раненую забыть о боли. – Из Мюнхена. Может, знаете этот город?

– Как свои пять пальцев, – с благодушным видом ответила ее собеседница. – И не только Хофбраухаус. Вы ведь еще совсем молоденькая?

– Мне семнадцать.

– Семнадцать, – грустно вздохнула дама. – Вспоминаю свои семнадцать лет, моя милая. То был совсем другой мир. Трансатлантических авиалайнеров в то время не было и в помине.

– По правде говоря, – пробурчал я, – и братья Райт не успели тогда еще как следует взлететь.

Лицо пожилой дамы показалось мне очень знакомым, и я досадовал, что не сразу вспомнил, кто она. Наверняка оттого, что привычное ее окружение ничуть не походило на мрачную стылую пустыню.

– Хотите меня обидеть, молодой человек? – полюбопытствовала она, но на лице ее я не обнаружил следов возмущения.

– Разве кто-нибудь посмеет вас обидеть? Весь мир лежал у ваших ног еще при короле Эдуарде, мисс Легард.

– Так вы узнали меня, – обрадовалась дама.

– Кто не знает имени Марии Легард. – Кивнув в сторону молодой немки, я добавил: – Вот и Елена вас узнала.

По благоговейному выражению лица девушки было понятно, что для нее это имя значит столько же, сколько и для меня. В течение двадцати лет Мария Легард была звездой мюзик-холла и тридцать лет – королевой оперетты. Она прославилась не столько своим талантом, сколько природной добротой и щедростью (которые, кстати, сама ядовито высмеивала), а также тем, что основала с полдюжины сиротских приютов в Великобритании и Европе. Имя Марии Легард было одним из немногих имен в мире эстрады, пользовавшихся поистине международной известностью.

– Да-да. Вижу, вам знакомо мое имя, – улыбнулась мне Мария Легард. – Но как вы меня узнали?

– Естественно, по фотографии. На прошлой неделе я видел ее в журнале «Лайф», мисс Легард.

– Друзья зовут меня Марией.

– Но мы с вами не знакомы, – возразил я.

– Я потратила целое состояние на то, чтобы фотографию отретушировали и сделали более-менее приличной, – ответила дама, задумавшись о своем. – Фотография получилась превосходная. Самое ценное в ней то, что она имеет сходство с моим нынешним обликом. Всякий, кто узнает меня по ней, становится моим другом на всю жизнь. Кроме того, – добавила она с улыбкой, – к людям, спасающим мне жизнь, я не испытываю иных чувств, кроме дружеских.

Я ничего не ответил: надо было как можно скорее закончить перевязку руки и плеча Елены. Та уже посинела от холода и не могла сдержать дрожи.

Мария Легард одобрительно посмотрела на мою работу.

– Вижу, вы действительно кое-чего поднахватались, доктор… э…

– Мейсон. Питер Мейсон. Друзья зовут меня Питером.

– Питер так Питер. А ну, Елена, живо облачайтесь.

Пятнадцать минут спустя мы были уже в лагере. Джекстроу пошел распрягать и привязывать собак. Мы с Джоссом помогли обеим женщинам спуститься по крутой лестнице в нашу берлогу. Но, оказавшись внизу, я тотчас же позабыл и о Марии Легард, и о Елене, пораженный представившейся мне картиной. Гнев и тревога на лице Джосса, стоявшего рядом, сменились выражением ужаса. То, что он увидел, касалось каждого из нас, но Джосса в особенности.

Раненый летчик лежал там же, где мы его оставили. Остальные стояли полукругом у камелька. У их ног валялся большой металлический ящик. Это была рация, наше единственное средство связи с внешним миром. Я плохо разбираюсь в радиоаппаратуре, но даже я, как и остальные, понял, и мысль эта обожгла меня кипятком: рация безнадежно испорчена.

Понедельник, с 2 до 3 ночи

Воцарилась гробовая тишина. Лишь полминуты спустя я сумел заговорить. А когда заговорил, голос мой звучал неестественно тихо в неестественной тишине, нарушаемой только стуком анемометра.

– Великолепно. Действительно великолепно. – Медленно обведя взглядом присутствующих, я ткнул пальцем в изувеченную рацию. – Что за идиот сделал это? Кому пришла в голову такая гениальная мысль?

– Да как вы смеете, сэр! – Побагровев от гнева, седовласый «полковник» шагнул ко мне. – Попридержите свой язык. Мы не дети, чтобы с нами…

– Заткнись! – произнес я спокойно, но, по-видимому, в моем голосе было нечто такое, от чего он, стиснув кулаки, умолк. – Ну, так кто мне ответит?

– Пожалуй… пожалуй, виновата я, – выдавила стюардесса. Ее лицо, на котором резко выделялись широкие брови, было таким же бледным и напряженным, как и тогда, когда я впервые увидел ее. – Я во всем виновата.

– Вы? Единственный человек, который должен знать, как важна для нас рация? Ни за что не поверю!

– Боюсь, вам придется поверить, – уверенным негромким голосом сказал мужчина с рассеченной бровью. – Возле передатчика никого, кроме нее, не было.

– Что с вами случилось? – поинтересовался я, увидев, что рука у него в крови и ссадинах.

– Заметив, что рация падает, я попытался подхватить ее. – Криво усмехнувшись, мужчина добавил: – Зря старался. Увесистая штуковина, черт бы ее побрал.

– Вот именно. Но все равно спасибо. Руку перевяжу вам попозже. – Я снова повернулся к стюардессе. Но даже ее бледное исхудалое лицо и виноватое выражение глаз не смогли утишить моего гнева и, по правде говоря, страха. – По-видимому, рация рассыпалась у вас прямо в руках?

– Я уже сказала, я виновата. Только я опустилась на колени рядом с Джимми…

– Каким еще Джимми?

– Джимми Уотерман – помощник командира самолета. Я…

– Помощник командира? – прервал я ее. – Выходит, радиооператор – помощник командира?

– Да нет же. Джимми пилот. У нас три пилота. Бортрадиста в экипаже нет.

– Нет? – начал было я, но задал другой вопрос: – А кто же тот человек, который остался в помещении для отдыха? Штурман?

– В составе экипажа нет и штурмана. Гарри Уильямсон – бортинженер. Вернее, был бортинженером.

Ни бортрадиста, ни штурмана… Многое изменилось за эти несколько лет, после того как я совершил трансатлантический перелет на борту «стрейтокрузера». Не интересуясь больше составом экипажа, я кивнул в сторону разбитой рации:

– Как это произошло?

– Вставая, я задела стол, ну и… рация и упала, – неуверенно закончила она.

– Ах вот как, упала, – недоверчиво повторил я. – Передатчик весит полтораста фунтов, а вы его запросто смахнули со стола?

– Я его не роняла. Ножки у стола подвернулись.

– У него нет никаких ножек, – оборвал я ее. – Только кронштейны.

– Значит, кронштейны сорвались.

Я взглянул на Джосса, который прикреплял стол и устанавливал рацию.

– Могло такое случиться?

– Нет, – категорически возразил он.

Снова в жилом блоке воцарилась тишина. Напряжение, от которого все чувствовали лишь неловкость, стало почти невыносимым. Но я понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, а только повредят. Рация разбита. Это конец.

Ни слова не говоря, я отвернулся, повесил на гвозди меховую одежду, снял защитные очки и рукавицы.

– Давайте взглянем на вашу голову и руку, – обратился я к мужчине с рассеченной бровью. – На лбу у вас довольно неприятный порез. Оставь пока рацию в покое, Джосс. Свари сперва кофе, да побольше.

В эту минуту по трапу спустился Джекстроу, который тоже с изумлением воззрился на разбитый передатчик.

– Знаю, Джекстроу, знаю. Потом тебе объясню, хотя и сам толком не понимаю, как это случилось. Будь добр, принеси несколько пустых ящиков из склада продуктов, чтобы было на чем сидеть. И бутылку бренди прихвати. Нам всем это окажется как нельзя кстати.

Едва я начал обрабатывать рану, как к нам подошел тот самый любезный молодой человек, который помогал мне спустить вниз раненого помощника командира. Посмотрев на него, я понял, что, возможно, он не настолько уж и приветлив, каким показался мне вначале. Я бы не сказал, что у него было враждебное выражение лица, но холодный оценивающий взгляд выдавал в нем человека, знающего по опыту, что сумеет справиться с любой ситуацией – как благоприятной, так и нет.

– Послушайте, – начал он без лишних слов, – не знаю, кто вы и как вас зовут, но мы благодарны вам за все, что вы для нас сделали. Весьма вероятно, мы вам обязаны жизнью. И признаем это. Нам также известно, что вы исследователь и приборы вам чрезвычайно необходимы. Так ведь?

– Так.

С этими словами я плеснул на рану йоду. Но пострадавший обладал выдержкой и даже глазом не моргнул. Затем я посмотрел на говорившего. Такого не следует сбрасывать со счета. За этим умным лицом скрывались жесткость и упорство. Подобные качества не прививаются в привилегированном колледже, который наверняка окончил этот молодой человек.

– Хотите еще что-нибудь прибавить? – поинтересовался я.

– Да. Мы полагаем… Виноват, я полагаю, что вы слишком грубы с нашей стюардессой. Вы же видите, в каком состоянии бедная девушка. Согласен, вашей рации каюк, и вы вне себя от злости. Но к чему срывать на ней свою злость? – Все это время мой собеседник говорил спокойно, не повышая голоса. – Радиопередатчик – вещь заменимая. И этот будет заменен, обещаю вам. Через неделю, самое большее через десять дней, вы получите новую рацию.

– Вы очень любезны, – сухо заметил я. Закончив перевязку, я выпрямился. – Мы благодарны за ваше предложение. Однако вы не учли одного. За эти десять дней все мы можем погибнуть. Погибнуть все до единого.

– Можем погибнуть… – Оборвав себя на полуслове, молодой человек сурово взглянул на меня. – Что вы хотите этим сказать?

– А то, что без рации, о которой вы говорите как о чем-то пустяковом, ваши шансы – наши шансы – уцелеть не так уж велики. По правде говоря, их вовсе нет. Саму по себе рацию мне совсем не жаль. – Я с любопытством посмотрел на говорившего, и в голову мне пришла абсурдная мысль. Вернее, поначалу она показалась таковой, но затем печальная истина открылась мне. – Кто-нибудь из вас имеет хоть малейшее представление, где вы сейчас находитесь?

– Разумеется, – слегка пожал плечами молодой человек. – Не скажу точно, далеко ли до ближайшей аптеки или кабака…

– Я им сообщила, – вмешалась стюардесса. – Перед тем как вы появились, мне уже задавали этот вопрос. Я решила, что Джонсон, командир самолета, из-за пурги пролетел мимо аэропорта Рейкьявика. Это Лаунгьёкюдль, правда ведь? – Увидев выражение моего лица, стюардесса торопливо продолжала: – А может, Хофсьёкюдль? Дело в том, что из Гандера мы летели примерно на северо-восток, а это два единственных пригодных для посадки ледовых поля, или как они тут у вас в Исландии называются…

– В Исландии? – произнес я с удивлением. – Вы сказали «в Исландии»?

Девушка растерянно кивнула. Все посмотрели на нее, но, видя, что она молчит, словно по мановению жезла, направили взгляды на меня.

– Исландия, – повторил я. – Милая моя, в данный момент вы находитесь на высоте восьми с половиной тысяч футов над уровнем моря посередине ледового щита Гренландии.

Слова мои подействовали на присутствующих как разорвавшаяся бомба. Сомневаюсь, что даже Мария Легард когда-либо волновала так свою аудиторию. Мало сказать, что слушатели были ошеломлены. Они оцепенели, узнав подобную новость. Когда же способность мыслить и речь вернулись к нашим постояльцам, я ничуть не удивился тому недоверию, с каким они восприняли мое заявление. Все разом заговорили, а стюардесса, чтобы привлечь мое внимание, шагнув ко мне, взяла меня за лацканы. На руке ее сверкнуло кольцо с бриллиантом, и я подумал о том, что это является нарушением устава гражданской авиации.

– Это еще что за шутки? Такого быть не может! Гренландия… Откуда ей тут взяться?

Поняв по выражению моего лица, что я не склонен шутить, девушка еще крепче потянула меня за лацканы. Мне же пришли в голову две противоречивые мысли. Во-первых, я подумал о том, что, хотя в них застыли страх и отчаяние, таких удивительно красивых глаз мне еще не приходилось видеть. Затем подумал, что авиакомпания ВОАС на этот раз изменила своему правилу – подбирать на должность стюардесс девушек, спокойствие которых в экстремальных условиях не уступает их внешности. И тут она словно с цепи сорвалась:

– Как это могло случиться? Мы совершали перелет по маршруту Гандер – Рейкьявик. Ни о какой Гренландии не может быть и речи. Кроме того, существует автопилот, радиолуч, и потом… и потом, каждые полчаса наши координаты уточнялись диспетчером. Это невозможно, невозможно! Зачем говорить такое!

Стюардесса дрожала не то от нервного волнения, не то от холода. Молодой человек с изысканным произношением неловко обнял ее за плечи, и она сильно вздрогнула. У нее действительно была какая-то травма, но с этим можно было подождать.

– Джосс! – попросил я. Он стоял у камелька и разливал в кружки кофе. – Сообщи нашим друзьям координаты станции.

– Широта 72°40′ северная, долгота 40°10′ к западу от Гринвича, – бесстрастным тоном произнес радист. Послышался недоверчивый гул. – До ближайшего жилья триста миль. Четыреста миль севернее полярного круга. Без малого восемьсот миль от Рейкьявика, тысяча миль от мыса Фарвель, южной оконечности Гренландии, и немногим дальше от Северного полюса. Если кто-то не верит нам, сэр, пусть прогуляется в любом направлении и убедится, кто из нас прав.

Спокойное, деловое заявление, сделанное Джоссом, стоило больше, чем пространные объяснения. И мгновенно все ему поверили. Однако проблем возникло больше, чем следовало. Я шутливо поднял руки, пытаясь защититься от града вопросов, обрушившегося на меня.

– Прошу вас, дайте мне время, хотя, по правде говоря, я знаю не больше, чем вы. Возможно, за исключением одной детали. Но прежде всего каждый получит кофе и коньяк.

– Коньяк? – Я заметил, что шикарная дамочка успела первой завладеть пустым ящиком – одним из тех, которые принес вместо мебели Джекстроу. Подняв изумительной формы брови, она спросила: – Вы полагаете, что это разумно?

По интонации голоса было понятно, что она иного мнения.

– Безусловно, – ответил я, заставляя себя быть учтивым: перебранка среди участников столь тесной группы, какую нам придется некоторое время составлять, может перейти все границы. – Почему же нет?

– Алкоголь открывает поры, милейший, – произнесла дама с деланой любезностью. – Я думала, каждому известно, что это опасно, когда попадаете на холод. Или вы забыли? Наш багаж, наша одежда… Кто-то должен привезти все это.

– Бросьте нести чепуху, – не выдержал я. – Никто из помещения сегодня не выйдет. Спите так, кто во что одет. Тут вам не фешенебельный отель. Если пурга стихнет, завтра утром попытаемся привезти ваш багаж.

– Однако…

– Если же вам приспичило, можете сами сходить за своим барахлом. Угодно попробовать?

Вел я себя хамовато, но дамочка сама напросилась на грубость. Отвернувшись, я увидел, что проповедник поднял руку, отказываясь от предложенного ему коньяка.

– Давайте пейте, – нетерпеливо проговорил я.

– Не уверен, что мне следует это делать. – Голос у проповедника был высокий, но с четкой дикцией. То обстоятельство, что он соответствовал его внешности, вызвало во мне смутное раздражение. Проповедник нервно засмеялся. – Видите ли, мои прихожане…

Усталый, расстроенный, я хотел было сказать, чтобы его прихожане катились куда подальше, но вовремя спохватился: кто-кто, а уж он-то был ни в чем не виноват.

– В Библии вы найдете немало прецедентов, ваше преподобие. Вы это лучше меня знаете. Коньяк вам, право, не повредит.

– Ну хорошо, если вы так полагаете.

Он с опаской, словно из рук самого Вельзевула, взял стакан, однако, как я заметил, опорожнил его привычным, уверенным жестом. После этого лицо служителя церкви приняло самое блаженное выражение. Заметив лукавый блеск в глазах Марии Легард, я улыбнулся.

Преподобный оказался не единственным, кому кофе и коньяк пришлись по душе. За исключением стюардессы, с растерянным видом пригубившей свой бренди, все остальные успели опорожнить стаканы, и я решил, что самая пора распечатать еще одну бутылку мартеля. Улучив минуту, я склонился над раненым, лежавшим на полу. Пульс его был не столь частым, более устойчивым, дыхание более глубоким. Положив внутрь спальника еще несколько теплотворных таблеток, я застегнул молнию.

– Как вы полагаете, ему стало немного лучше? – Стюардесса стояла так близко, что, выпрямляясь, я едва не задел ее. – Он… мне кажется, ему стало лучше, не правда ли?

– Немного лучше. Но шок вследствие травмы и переохлаждения все еще дает себя знать. – Внимательно посмотрев на девушку, я внезапно почувствовал чуть ли не жалость. Однако мне стало не по себе от мыслей, пришедших в голову. – Ведь вы давно летаете вместе, правда?

– Да, – ответила она односложно. – Голова… как вы думаете…

– Потом. Позвольте мне взглянуть на вашу спину.

– На что?

– На спину, – терпеливо повторил я. – Ваши плечи. По-моему, они у вас болят. Я поставлю ширму.

– Нет, нет. – Она отодвинулась от меня. – Со мной все в порядке.

– Не упрямьтесь, милая. – Я удивился тому, насколько убедительно и четко прозвучали эти слова в устах Марии Легард. – Вы же знаете, он доктор.

– Нет!

Пожав плечами, я взял свой стакан с коньяком. Тех, кто приносит дурные вести, испокон веков не жалуют. Думаю, мои слушатели готовы были, по примеру древнего деспота, пустить в ход кинжалы. Может, дело обойдется лишь тумаками, подумал я, с интересом посматривая на собравшихся.

Это была забавная компания, мягко выражаясь. Да и то сказать, люди, одетые в вечерние костюмы и платья, в мягких шляпах и нейлоновых чулках, всегда будут выглядеть нелепо в грубой, лишенной элементарного комфорта обстановке жилого блока, где все сводится к единой цели – выжить.

Ни кресел, ни даже стульев у нас не было, как не было ковров, обоев, книжных полок, кроватей, портьер и самих окон. Унылая, похожая на хозяйственное помещение комната размером восемнадцать футов на четырнадцать. Пол из желтых сосновых досок, стены обшиты листами бакелита с капковой теплоизоляцией, внизу – выкрашенные зеленой краской листы асбеста, верхняя часть стен и потолок обшиты сверкающим алюминием для отражения тепловых и световых лучей. Почти до половины стены покрыты тонким слоем льда, который на углах едва не дорос до потолка: в этих местах, наиболее удаленных от камелька, было холоднее всего.

В обеих стенах длиной в четырнадцать футов – двери. Одна вела к наружной лестнице, вторая выходила в сложенный изо льда и снега туннель, где мы хранили продовольствие, бензин, соляр, батареи и динамо-машины для питания рации, взрывчатку для сейсмических и гляциологических исследований и сотню других предметов. Примерно в центре от него под прямым углом ответвлялся еще один туннель, который постоянно удлинялся: мы выпиливали в нем снежные блоки. Растопив снег, мы добывали таким способом себе воду. В дальнем конце главного туннеля находился примитивный туалет.

Вдоль длинной стены и до половины той, у которой крепился трап, ведущий наверх, были установлены двухъярусные койки. Всего их было восемь. У противоположной восемнадцатифутовой стены находились камелек, верстак, стол для приемника и ниши для метеоприборов. Вдоль стены возле туннеля выстроились ряды банок, ящиков с провизией, принесенных в свое время для того, чтобы их содержимое успело оттаять.

Медленным взглядом я обвел помещение и собравшихся в нем. И не поверил своим глазам. Однако все это происходило на самом деле. Угораздило же меня очутиться в этой компании! Усевшись тесным полукругом вокруг камелька, пассажиры перестали разговаривать и выжидательно смотрели на меня. Стояла мертвая тишина, которую нарушали лишь стук вращающихся чашек анемометра, доносившийся из вентиляционной трубы, приглушенный вой ветра, проносящегося над ледовым щитом Гренландии, да шипение фонаря Кольмана. Подавив вздох, я поставил стакан.

– По-видимому, какое-то время вам придется гостить у нас, поэтому неплохо бы познакомиться. Сначала представимся мы. – Кивнув в ту сторону, где Джосс и Джекстроу, он же Джек Соломинка, возились с разбитой рацией, вновь водруженной на стол, я произнес: – Слева – Джозеф Лондон, уроженец Лондона, наш радист.

– Оставшийся без работы, – добавил ворчливо Джосс.

– Справа – Нилс Нильсен. Повнимательнее взгляните на него, дамы и господа. В данный момент ангелы-хранители ваших страховых компаний, вероятно, возносят к небесам свои молитвы за то, чтобы он продолжал оставаться живым и здоровым. Если вам суждено вернуться домой, вы скорее всего будете этим обязаны ему. – Впоследствии я не раз вспомню свои слова. – О том, как уцелеть в условиях Гренландии, он, пожалуй, знает лучше всех на свете.

– Мне показалось, вы называли его Джекстроу, Джек Соломинка, – сказала Мария Легард.

– Это мое эскимосское имя. – Сняв с головы капюшон, Джекстроу улыбнулся пожилой даме. Я заметил ее сдержанное удивление при виде белокурых волос и голубых глаз. Словно прочитав ее мысли, каюр продолжал: – Мои бабушка и дедушка были датчанами. У большинства жителей Гренландии в жилах столько же датской, сколько и эскимосской крови.

Я удивился, услышав его слова. Это было знаком уважения к личности Марии Легард. Гордость эскимосским происхождением была в Джекстроу столь же велика, как и щекотливость темы.

– Как это интересно, – произнесла роскошная леди, поддерживавшая соединенными в замок руками колено, обтянутое роскошным нейлоновым чулком. Лицо ее изображало благородное снисхождение. – Первый раз вижу настоящего эскимоса.

– Не бойтесь, леди. – Улыбка на лице Джекстроу стала еще шире, но мне стало не по себе: я знал, что за внешней жизнерадостностью и доброжелательностью у нашего эскимоса скрывался вспыльчивый нрав, очевидно унаследованный от какого-то предка-викинга. – Это не заразно.

Наступило неловкое молчание, и я поспешил продолжить:

– Меня зовут Мейсон. Питер Мейсон. Руководитель этой научной станции. Вам приблизительно известно, чем мы занимаемся, забравшись в ледяную пустыню. Это метеорологические, гляциологические наблюдения, исследование земного магнетизма, полярного сияния. Свечение воздуха, ионосфера, космические лучи, магнитные бури и десяток других предметов – все это темы, которые, я полагаю, также не представляют для вас интереса. – Взмахнув рукой, я продолжал: – Как вы успели заметить, мы обычно одни не остаемся. Пять наших товарищей отправились в полевую экспедицию на север. Недели через три они должны вернуться. Затем мы соберем свои вещи и, прежде чем наступит зима и паковый лед у побережья замерзнет, уедем отсюда.

– Прежде чем наступит зима? – выпучил глаза человечек в клетчатой куртке. – Вы хотите сказать, что здесь бывает еще холоднее, чем теперь?

– Конечно бывает. Один исследователь по имени Альфред Вегенер зимовал милях в пятидесяти отсюда в тысяча девятьсот тридцатом – тысяча девятьсот тридцать первом годах, тогда температура опустилась до шестидесяти пяти градусов ниже нуля по Цельсию. И это была еще не самая холодная зима, насколько нам известно.

Подождав, пока это радостное известие дойдет до сознания моих слушателей, я перешел к процедуре знакомства с гостями.

– Это что касается нас. Мисс Легард, Мария Легард, не нуждается в представлении.

Шепот удивления, несколько голов повернулись в сторону актрисы. Оказалось, я был не вполне прав.

– Но вот, пожалуй, и все, что я знаю о вас.

– Корадзини, – представился мужчина с рассеченным лбом. Белая повязка, запачканная кровью, выделялась ярким пятном на фоне его редеющих темных волос. – Ник Корадзини. Держу курс в милую моему сердцу Шотландию, как пишут в туристских проспектах.

– В отпуск?

– Увы, – усмехнулся Корадзини. – Еду управлять филиалом «Глобал» Международной тракторной компании, что в пригороде Глазго. Слышали о ней?

– Слышал. Так, говорите, тракторная компания, мистер Корадзини? Вы для нас на вес золота. У нас есть допотопный трактор, который обычно заводится лишь при помощи кувалды и какой-то матери.

– Вот как, – опешил, как мне показалось, Корадзини. – Конечно, я могу попробовать…

– А по-моему, вы уже много лет не имели дела с тракторами, – заметила проницательная Мария Легард. – Так ведь, мистер Корадзини?

– Боюсь, что так, – грустно признался тракторозаводчик. – Но в ситуации наподобие этой я охотно применю другие свои способности.

– У вас будет такая возможность, – заверил я его и перевел взгляд на стоявшего рядом проповедника, беспрестанно потиравшего руки.

– Смоллвуд, – представился он. – Преподобный Джозеф Смоллвуд. Делегат от штата Вермонт на Международную ассамблею унитарных и свободных объединенных церквей, которая состоится в Лондоне. Возможно, вы слышали о ней? Это первое наше крупномасштабное совещание за многие годы.

– Прошу прощения, – покачал я головой. – Но пусть это вас не беспокоит. К нам довольно редко забегает почтальон. А кто вы, сэр?

– Солли Левин. Житель Нью-Йорка, – зачем-то прибавил человечек в клетчатой куртке. Он покровительственно обнял за широкие плечи молодого человека, сидевшего рядом. – А это мой мальчик Джонни.

– Ваш мальчик? Сын?

Мне показалось, что они похожи.

– Выбросьте это из головы, – растягивая слоги, произнес молодой человек. – Меня зовут Джонни Зейгеро. Солли мой менеджер. Извините, что затесался в столь приличное общество. – Окинув взором собравшихся, он задержал взгляд на роскошной молодой даме, сидевшей возле него. – Я что-то вроде кулачного бойца. Это и означает «боксер», Солли.

– И вы ему поверили? – патетически воскликнул Солли Левин, воздев сжатые в кулаки руки. – Вы ему поверили? Он еще извиняется. Джонни Зейгеро, будущий чемпион в тяжелом весе, извиняется за то, что он боксер. Это же надежда белого мира, вот кто он такой. Соперник номер три нынешнего чемпиона. Друзья зовут его…

– Спроси доктора Мейсона, слышал ли он когда-нибудь обо мне, – осадил его Зейгеро.

– Это еще ни о чем не говорит, – улыбнулся я. – Но внешность у вас не боксерская, мистер Зейгеро. Да и речь тоже. Я не знал, что бокс – один из предметов, которые изучают в Гарвардском университете. Или вы окончили Йельский?

– Принстонский, – осклабился Джонни. – А что тут удивительного? Вспомните Ганни, специалиста по Шекспиру. Роланд Ла-Старза был студентом колледжа, когда выступал за звание чемпиона мира. Почему же я не могу быть боксером?

– Вот именно, – попытался поддержать своего протеже Солли Левин. Но голос его прозвучал неубедительно. – Почему бы нет? Когда мы победим вашего хваленого британца, эту старую перечницу, которую вследствие самой чудовищной несправедливости в долгой и славной истории бокса назвали претендентом номер два… Когда мы уделаем этого старого обормота, из которого песок сыплется, то мы…

– Успокойся, Солли, – прервал его Зейгеро. – Сделай паузу. На тысячу миль отсюда ты не найдешь ни одного журналиста. Побереги свои драгоценные силы для них.

– Просто не хочу терять форму, малыш. Слова шли по пенсу за десяток. А у меня их в запасе тысячи…

– Надо говорить «тыщи», Солли, тыщи. Держи марку. А теперь заткнись.

Солли так и сделал, и я обратился к особе, сидевшей возле Зейгеро:

– Слушаю вас, мисс.

– Миссис. Миссис Дансби-Грегг. Возможно, вам знакомо мое имя?

– Нет, – ответил я, морща лоб. – Не припомню.

Конечно, имя это было мне знакомо, как и ее фотография, которую я раз десять видел на страницах самых популярных ежедневных газет. О ней, как и о многих других светских бездельниках, сплетничали досужие репортеры, излюбленными персонажами которых были представители так называемого светского общества, развивающие бурную и совершенно никчемную деятельность – источник неиссякаемого интереса для миллионов читателей. Насколько я помню, миссис Дансби-Грегг особенно отличалась в области благотворительности, хотя не слишком распространялась о своих доходах.

– В конце концов, это и неудивительно, – приторно улыбнулась она. – Вам так редко доводится бывать в приличном обществе, не так ли? – Посмотрев на девушку со сломанной ключицей, светская львица произнесла: – А это Флеминг.

– Флеминг? – Удивление, написанное на моем лице, на сей раз было подлинным. – Вы имеете в виду Елену?

– Флеминг. Моя собственная горничная.

– Ваша собственная горничная… – раздельно произнес я, чувствуя, как во мне вскипает негодование. – И вы не захотели помочь, когда я делал ей перевязку?

– Мисс Легард первой вызвалась ассистировать вам, – холодно заметила аристократка. – Зачем же было мне вмешиваться?

– Совершенно верно, миссис Дансби-Грегг, – одобрительно произнес Джонни Зейгеро. И, посмотрев на нее внимательно, добавил: – А то могли бы и руки испачкать.

На изысканном, тщательно размалеванном фасаде впервые появилась трещина. Покраснев, миссис Дансби-Грегг не нашлась, что ответить. Люди наподобие Джонни Зейгеро и на пушечный выстрел не приближались к кругу состоятельных лиц, в котором вращалась леди. Поэтому она не знала, как с ними разговаривать.

– Выходит, осталось еще два человека, – поспешил я вмешаться.

Рослый «полковник» с багровым лицом и белой шевелюрой сидел около худенького взъерошенного еврейчика, выглядевшего нелепо рядом с грузным соседом.

– Теодор Малер, – негромко проговорил еврейчик.

Я подождал, но он ничего не прибавил. Весьма общительная личность, нечего сказать.

– Брустер, – объявил толстяк. Потом сделал многозначительную паузу. – Сенатор Хофман Брустер. Рад, если смогу быть как-то полезен, доктор Мейсон.

– Благодарю вас, сенатор. Во всяком случае, вас-то я знаю. – И действительно, благодаря его удивительному умению рекламировать себя половина населения западного мира знала этого не стеснявшегося в выражениях сенатора, уроженца юго-запада, отличавшегося антикоммунистическими и чуть ли не изоляционистскими взглядами. – Совершаете поездку по европейским странам?

– Можно сказать и так. – Сенатор обладал способностью придавать даже пустяковым замечаниям государственный смысл. – В качестве председателя одной из финансовых комиссий осуществляю, так сказать, сбор необходимой информации.

– Насколько я могу понять, супруга и секретариат отправились раньше вас, как и подобает простым смертным, на пароходе, – с кротким видом заметил Зейгеро и, покачав головой, добавил: – Ну и шум подняли парни из комиссии Конгресса по поводу средств, расходуемых американскими сенаторами на зарубежные поездки.

– Ваши замечания совершенно неуместны, молодой человек, – холодно проговорил Брустер. – И оскорбительны.

– Наверное, вы правы, – извиняющимся тоном сказал Зейгеро. – Не хотел вас обидеть. Прошу прощения, сенатор, – искренне произнес он.

«Ну и компания подобралась!» – подумал я в отчаянии. Только их мне и недоставало здесь, в самом центре Гренландского плоскогорья. Управляющий тракторной компанией; звезда эстрады; проповедник; острый на язык, хотя и образованный, боксер со своим чудаковатым менеджером; светская львица с немецкой горничной; сенатор; неразговорчивый еврей; смахивающая на истеричку стюардесса. И вдобавок тяжелораненый пилот, который в любую минуту может отдать концы. Но ничего не поделаешь. Раз уж они навязались на мою голову, буду лезть из кожи вон, лишь бы доставить этих людей в безопасное место. Однако сложность задачи ужаснула меня. С чего начинать? У пассажиров нет арктической одежды, способной защитить их от пронизывающего насквозь ветра и лютого холода. Нет ни опыта, ни навыков передвижения в условиях Арктики. Никто из них, за исключением двух-трех человек, не обладает достаточной выносливостью и силой, необходимыми для того, чтобы выжить в условиях Гренландского ледового щита. У меня голова шла кругом от всех этих мыслей.

Зато словоохотливости наших гостей можно было позавидовать. Помимо того, что коньяк согревает, он, увы, обладает еще и побочным эффектом: развязывает языки. К глубокому моему сожалению, меня засыпали вопросами, полагая, будто я в состоянии на них ответить.

Точнее сказать, вопросов было всего с полдюжины, но задавались они в сотне вариаций. Как могло произойти, чтобы пилот отклонился на столько сотен миль от курса? Уж не вышли ли из строя компасы? А может, командир корабля умом тронулся? Но ведь в таком случае его заместитель и второй пилот наверняка бы заметили, что дело нечисто? Возможно, рация была повреждена? В тот день, когда они вылетели из Гандера, стоял собачий холод. Не прихватило ли морозом закрылки или рулевые тяги, отчего авиалайнер и сбился с пути? Но если так, то почему никто не предупредил их заранее о возможной катастрофе?

Я постарался ответить на все вопросы, но суть моих ответов сводилась к тому, что я знаю не больше их самих.

– Но ведь вы утверждали, будто кое-что известно вам лучше, чем нам, – заявил Корадзини, впившись в меня взглядом. – Что вы имели в виду, доктор Мейсон?

– Что? Ах да, вспомнил. – В действительности я ничего и не забывал, просто, поразмыслив, решил не делиться своими соображениями. – Вряд ли был смысл говорить вам, будто я что-то знаю, мистер Корадзини. Да и откуда мне могло быть что-то известно, меня же в самолете не было. Просто хочу высказать кое-какие свои предположения. Они основаны на научных исследованиях, проведенных здесь и на других станциях, установленных в Гренландии в соответствии с программой Международного геофизического года. Некоторые из таких наблюдений проводятся более полутора лет. Вот уже свыше года мы являемся свидетелями особенно интенсивной солнечной активности, изучение которой является одной из главных задач Международного геофизического года. Величина ее максимальная за все столетие. Вы, возможно, знаете, что именно пятна на Солнце, вернее, излучение этими пятнами частиц обусловливает полярные сияния и магнитные бури. Ведь оба этих явления связаны с нарушениями, возникающими в слоях ионосферы. Эти нарушения могут вызывать и почти всегда вызывают помехи при передаче и приеме радиосигналов. Когда же помехи велики, они могут полностью нарушить радиосвязь. Кроме того, они вызывают временные искажения магнитного поля Земли, в результате чего магнитные компасы оказываются совершенно бесполезными. – То, что я говорил, было сущей правдой. – Разумеется, такое могло произойти лишь в чрезвычайных условиях. Однако я уверен, что именно они повинны в том, что случилось с вашим самолетом. Тогда, когда невозможно определиться по звездам – а ведь ночь была беззвездной, – приходится рассчитывать лишь на радио и магнитный компас. Ну а если оба прибора выходят из строя, жди беды.

И вновь начались пересуды. Хотя было видно, что большинство имеют весьма смутные представления о том, о чем я толкую, мое объяснение всех удовлетворило. Да и фактам, по общему мнению, соответствовало. Поймав на себе недоуменный взгляд Джосса, я пристально посмотрел на товарища и отвернулся. Будучи радистом, Джосс лучше меня знал, что активность солнечных пятен, правда все еще заметная, была максимальной в минувшем году. В прошлом бортрадист, он также знал, что на авиалайнерах применяются гирокомпасы, на которые солнечные пятна и магнитные бури не оказывают никакого воздействия.

– А теперь нам нужно подкрепиться, – произнес я громким голосом. – Есть желающие помочь Джекстроу?

– Конечно. – Как и следовало ожидать, первой поднялась Мария Легард. – Правда, стряпуха я не ахти какая. Покажите мне, что я должна делать, мистер Нильсен.

– Спасибо. Джосс, помоги мне поставить ширму. – Кивнув в сторону раненого, я добавил: – Надо бы как-то помочь этому парню.

Хотя я и не просил ее об этом, подошла стюардесса. Я хотел было возразить, но потом передумал, только пожал плечами и разрешил ей остаться.

Через полчаса я приступил к операции. Я делал все, что было в моих силах. Операция была не из легких, однако и пациент, и ассистировавшая мне стюардесса перенесли ее гораздо лучше, чем я ожидал. Чтобы защитить затылок, я надел на больного прочный кожаный шлем, а Джосс привязал раненого, которого мы поместили в спальный мешок, к носилкам: иначе летчик стал бы метаться и разбередил рану.

– Что вы теперь думаете, доктор Мейсон? – коснувшись моей руки, спросила стюардесса.

– Пока трудно сказать наверняка. Я не знаток по части черепно-мозговых травм, но даже специалист не смог бы сказать ничего определенного. Возможно, рана гораздо опаснее, чем это кажется. Может произойти кровоизлияние. В подобных случаях оно зачастую запаздывает.

– Но если кровоизлияния не случится? – допытывалась девушка. – Если рана не более опасна, чем это кажется на первый взгляд?

– Тогда его шансы пятьдесят на пятьдесят. Еще два часа назад я бы не сказал этого. Но у парня поразительно сильный организм. Более того, если бы можно было его поместить в теплую палату, обеспечить ему хорошее питание, квалифицированный уход в первоклассной больнице… Ну а пока… Словом, будем надеяться.

– Да, – проронила девушка. – Благодарю вас.

Посмотрев на нее, я разглядел осунувшееся лицо, синие круги под глазами и ощутил подобие жалости. Только подобие. Девушка была измучена и дрожала от холода.

– В постель, – произнес я. – Вам нужен сон и тепло, мисс… Прошу прощения, забыл спросить ваше имя.

– Росс. Маргарита Росс.

– Шотландка?

– Ирландка. Уроженка Южной Ирландии.

– Тоже хорошо, – улыбнулся я. Но ответной улыбки не увидел. – Скажите, мисс Росс, почему самолет был почти пустой?

– Это был дополнительный рейс. Ожидался большой приток пассажиров из Лондона. Происходило это позавчера. Мы остались ночевать в Айдлуайлде и утром должны были вернуться в аэропорт. Представитель авиакомпании позвонил пассажирам, имевшим билеты на вечерний рейс, и предложил полететь более ранним рейсом. Десять человек согласились.

– Понятно. Но не странно ли то, что на борту самолета, совершающего трансатлантический перелет, была всего одна стюардесса?

– Я вас понимаю. Обычно мы летаем втроем: буфетчик и две стюардессы. Или два буфетчика и одна стюардесса. Но не тогда, когда на борту всего десять человек.

– Разумеется. Хотите сказать, что обслуживать их и вовсе ни к чему. Наверное, – продолжал я, – во время таких ночных полетов и вздремнуть можно.

– Вы несправедливы! – Подобной реакции от нее я не ожидал. Бледные щеки девушки вспыхнули. – Такого со мной никогда прежде не случалось. Никогда!

– Прошу прощения, мисс Росс. Я вовсе не хотел вас обидеть. Мое замечание ничего не значит.

– Нет, значит! – Чудные карие глаза девушки наполнились слезами. – Если бы я не уснула, то знала бы о неизбежности катастрофы. Смогла бы предупредить пассажиров. Пересадила бы полковника Гаррисона на переднее сиденье, обращенное к хвостовой части самолета…

– Полковник Гаррисон? – оборвал я ее.

– Да, тот, что в заднем кресле. Он мертв.

– Но ведь на нем не было формы, когда он…

– Какое это имеет значение? В списке пассажиров он значился под таким именем… Знай я, что произойдет, он бы остался жив и у мисс Флеминг не было бы перелома ключицы.

Так вот что ее беспокоило. Этим-то и объяснялось ее странное поведение, догадался я. Но мгновение спустя осознал, что ошибаюсь: она вела себя подобным же образом и до аварии. Возникшее во мне подозрение крепло с каждой минутой: за этой особой нужен глаз да глаз.

– Вам не в чем упрекать себя, мисс Росс. Командир корабля, очевидно, потерял ориентировку в отсутствие видимости. А лагерь наш находится на высоте восемь тысяч футов над уровнем моря. Вероятно, до самого последнего момента он не знал, что случится несчастье.

Я мысленно представил обреченный авиалайнер, круживший над нашим лагерем по крайней мере минут десять. Однако если перед глазами мисс Росс и стояла подобная же картина, то она и виду не подала, что это так. Она или не знала, что происходило в те роковые минуты, или же была превосходной актрисой.

– Возможно, – убитым голосом произнесла она. – Не знаю.

Поели мы плотно: горячий суп, картофель с мясом и овощами. Разумеется, обед был приготовлен из консервированных продуктов, но вполне съедобен. Это была последняя плотная трапеза, на которую наши гости да и мы сами могли рассчитывать в ближайшее время. Однако я счел неуместным сообщать людям подобную новость. Успеется. Скажу им об этом завтра, вернее сегодня попозднее, поскольку шел уже четвертый час утра.

Я предложил четырем женщинам занять верхние койки не потому, что деликатничал. Просто там было градусов на четырнадцать теплее, чем на нижнем ярусе. И разница температур увеличивалась после того, как гасился камелек. Когда гости узнали, что я намерен выключить печку, послышались робкие голоса протеста. Однако я не стал вступать ни в какие обсуждения. Как и все, кто хоть какое-то время прожил в Арктике, я патологически боялся пожара.

Маргарита Росс отказалась занять место на койке, заявив, что будет спать рядом с раненым пилотом, чтобы оказать ему помощь в случае, если он проснется. Я сам собирался дежурить около больного, но, увидев, что намерения ее непреклонны, возражать не стал, хотя и испытывал неловкость.

В распоряжении шести мужчин было пять коек. Джекстроу, Джосс и я могли с успехом спать, не снимая меховой одежды, на полу. Естественно, возник спор относительно дележа коек, но Корадзини предложил метнуть монету. Сам он оказался в проигрыше, однако перспективу провести ночь на холодном полу встретил с добродушной улыбкой.

После того как все устроились на ночлег, я взял фонарь, журнал для записи метеоданных и, взглянув на Джосса, направился к люку. Повернувшись на бок, Зейгеро, лежавший на нарах, с удивлением посмотрел на меня:

– Что за дела, доктор Мейсон? Тем более в такую рань?

– Сводка погоды, мистер Зейгеро. Забыли, зачем мы находимся здесь? А я и так опоздал на три часа.

– Даже сегодня?

– Даже сегодня. Самое главное в метеорологических наблюдениях – это их непрерывность.

– Чур меня, – передернувшись от холода, произнес Зейгеро. – Даже если на дворе лишь наполовину холоднее, чем здесь.

С этими словами он отвернулся. Джосс поднялся вместе со мной, верно истолковав мой взгляд. Я догадывался, что он сгорает от любопытства.

– Я с вами, сэр. Взгляну на собак.

Не став смотреть ни на собак, ни на метеоприборы, мы прямиком направились к трактору и укрылись под брезентом, чтобы обрести хоть какую-то защиту от стужи. Ветер, правда, заметно поутих, но стало еще холоднее: на ледовый щит надвигалась долгая полярная ночь.

– Дело нечисто, – без обиняков заявил Джосс. – Дурно пахнет.

– Дышать невозможно, – согласился я. – Вся трудность в том, чтобы определить, где собака зарыта.

– Что это за байка насчет магнитных бурь, компасов и рации? – продолжал мой напарник. – Зачем?

– Я еще раньше сказал им, что мне известно нечто такое, чего они не знают. Так оно и было. Но потом сообразил, что лучше помалкивать об этом. Ты знаешь, как эта окаянная стужа действует на мозги. Давно следовало понять.

– Что именно?

– Что лучше держать язык за зубами.

– О чем вы, скажите ради бога?

– Прости, Джосс. Не стану тебя больше мучить. Никто из пассажиров не догадывался, что им предстоит аварийная посадка, потому что все находились под воздействием снотворного или наркотика.

Несмотря на темноту, я представил себе, как Джосс вытаращил на меня глаза. Помолчав, он негромко произнес:

– Вы не стали бы говорить таких вещей, не будь в них уверены.

– Конечно уверен. Реакция пассажиров, то, с каким трудом они возвращались к действительности, и, главное, их зрачки – все это подтверждает мои предположения. Сомнений нет. Это какой-то быстродействующий состав. По-моему, в аптеках он называется «Микки Финнс».

– Однако… – Джосс умолк на полуслове, пытаясь осознать услышанное. – Однако, оклемавшись, люди должны были сообразить, что им дали снотворного.

– При обычных обстоятельствах – да. Однако люди эти приходили в себя при, я бы сказал, весьма необычных обстоятельствах. Не хочу сказать, что они не испытывали слабости, головокружения, вялости. Конечно, все это было. Но они, вполне естественно, приписали свое состояние последствиям катастрофы. Еще более естественно то, что они скрывали эти симптомы друг от друга и не подавали виду, будто с ними что-то стряслось. Им было бы стыдно признаться в собственной слабости. Так уж заведено: в экстремальных условиях хочется показать себя героем в глазах соседа.

Джосс ответил не сразу. Мне и самому не сразу удалось переварить то, что я узнал. Поэтому я дал ему время поразмышлять, слушая заунывный вой ветра и шорох миллионов ледяных иголок, скользящих по насту. Мысли мои были под стать холодной тревожной ночи.

– Не может быть, – наконец выдавил Джосс, стуча зубами от холода. – Неужели вы думаете, что какой-то безумец бегал по самолету со шприцем в руках или бросал снотворные таблетки в стаканы с джином и прохладительными напитками? Вы полагаете, все пассажиры были усыплены?

– Почти все.

– Но каким образом это ему удалось?

– Погоди, Джосс, – перебил я его. – Что случилось с рацией?

– Что? – Мой вопрос застал Джосса врасплох. – Что с нею случилось? Иначе говоря, каким образом передатчик мог упасть? Даже не представляю себе, сэр. Знаю только одно: сами по себе кронштейны не могли подвернуться. Ведь передатчик и аппаратура весят без малого сто восемьдесят фунтов. Кто-то это сделал специально.

– Рядом с рацией никого, кроме стюардессы Маргариты Росс, в это время не было. Все это отмечают.

– Да, но скажите ради бога, зачем ей понадобилось делать подобную глупость?

– Не знаю, – ответил я устало. – Я очень многого не знаю. Знаю одно: именно она сделала это… Кому, кроме нее, проще всего было подсыпать зелье в напитки пассажиров?

– Господи! – тяжело вздохнул Джосс. – И то верно. В напитки, а может, в леденцы, которые дают пассажирам при взлете.

– Нет, – решительно мотнул я головой. – Ячменный сахар не может отбить вкус зелья. Скорее всего, она положила его в кофе.

– Должно быть, она, – согласился радист. – Однако… Однако она вела себя так же странно, как и все остальные. Пожалуй, даже более странно.

– Наверно, было отчего, – угрюмо проронил я. – Ладно, давай возвращаться, пока не окоченели. Когда останешься с глазу на глаз с Джекстроу, расскажи ему обо всем.

Спустившись в нашу берлогу, я на несколько дюймов приоткрыл крышку люка: когда в тесном помещении собралось четырнадцать человек, немудрено и задохнуться. Потом взглянул на термограф. Он показывал 44 градуса ниже нуля.

Улегшись на полу, я завязал капюшон, чтобы не обморозить уши, и спустя мгновение уснул.

Понедельник, с 6 утра до 4 пополудни

Впервые за четыре месяца забыв перед сном завести будильник, проснулся я поздно. Тело онемело, от неровного деревянного пола болели бока, меня бил озноб. Было темно, как в полночь. С тех пор как край солнца в последний раз в году появился над горизонтом, прошло уже две или три недели. Небо освещалось тусклым светом сумерек лишь в течение двух-трех часов до и после полудня. Стрелки на светящемся циферблате часов показывали половину десятого.

Я извлек из кармана фонарь. Отыскав керосиновую лампу, зажег ее. При тусклом ее свете, не достигавшем углов помещения, можно было разглядеть похожие на мумии фигуры, скрючившиеся на койках или раскинувшиеся в самых нелепых позах на полу. Изо ртов вырывались клубы пара, конденсировавшегося на обледенелых стенках жилища. Местами языки льда достигали световых люков. Это объяснялось тем, что тяжелый холодный воздух проникал ночью через входной люк внутрь помещения. Судя по показаниям термографа, температура наружного воздуха была 48 градусов ниже нуля.

Некоторые бодрствовали. Как я и предполагал, большинству холод помешал как следует выспаться. Однако в койках людям было все же теплее, поэтому никому не хотелось вылезать из них. Надо чуть нагреть помещение, тогда настроение у всех поднимется.

Камелек я разжег не сразу: топливо, подававшееся самотеком из бака, загустело от холода. Но когда горелки зажглись, тотчас загудело пламя. Открыв обе горелки до предела, я поставил на конфорку ведро с водой, успевшее за ночь почти полностью превратиться в глыбу льда. Надел снежную маску и защитные очки и полез наверх, чтобы посмотреть, какая погода.

Ветер почти стих, об этом можно было судить по ленивому постукиванию чашек анемометра. А вместо туч ледяных иголок, порой взмывавших ввысь на несколько сотен футов, лишь облачка ледяной пыли нехотя скользили по сверкающей поверхности ледника при тусклом свете моего фонаря. Ветер по-прежнему дул с востока. Было холодно, но все же не так, как прошлой ночью. Если говорить о воздействии холода на человеческий организм в условиях Арктики, то надо иметь в виду, что температура не является здесь единственным решающим фактором. Ветер имеет не меньшее значение. Усиление ветра на один узел соответствует понижению температуры на один градус. А влажность еще важнее. При высокой относительной влажности температура даже на несколько градусов ниже минус 20 градусов может оказаться невыносимой. Но нынче ветер был несильный, а воздух сухой. Я счел это доброй приметой… Но это было последнее утро, когда я еще верил в приметы.

Спустившись вниз, я увидел прежде остальных Джекстроу, возившегося с кофейником. Юноша улыбнулся мне. Лицо у него было свежее, отдохнувшее, словно он проспал целых девять часов на пуховой перине. Правда, я еще ни при каких обстоятельствах не видал его усталым или расстроенным. Способности Джекстроу подолгу обходиться без сна и трудиться до упаду можно было только удивляться.

Он один был на ногах. Проснулись и другие, но с коек не слезали. Спал лишь сенатор Брустер. Остальные смотрели на середину помещения, кое-кто подпер рукой подбородок. Все дрожали от холода, лица посинели, осунулись. Одни смотрели на Джекстроу, морща нос в предвкушении кофе, аромат которого успел наполнить помещение; другие в изумлении наблюдали за тем, как с повышением температуры тает на потолке лед, как в разных местах пола от капель на глазах образуются крошечные сталагмиты: на полу температура была градусов на двадцать ниже, чем наверху.

– Доброе утро, доктор Мейсон.

Мария Легард попыталась улыбнуться, но улыбка у нее получилась вымученной. Бывшая звезда эстрады за ночь постарела лет на десять. Хотя она принадлежала к немногим счастливцам, которые получили спальник, актриса, должно быть, провела шесть мучительных часов. Ничто так не изнуряет человека, как озноб, да еще в течение целой ночи. Это как заколдованный круг. Чем больше человек дрожит, тем большую испытывает усталость; а чем больше устает, тем меньше становится его сопротивляемость холоду. Его знобит еще сильнее. Я только сейчас понял, что Мария Легард – очень пожилая женщина.

– Доброе утро! – улыбнулся я в ответ. – Как провели первую ночь в своем новом жилище?

– Первую ночь! – Хотя актриса и не вылезала из спальника, я догадался, что она сцепила пальцы и втянула голову в плечи. – Дай-то бог, чтобы это была последняя ночь. У вас очень холодное заведение, доктор Мейсон.

– Прошу прощения. В следующий раз мы организуем дежурство и станем топить печь всю ночь. – Показав на воду, образовавшуюся на полу, я добавил: – Помещение уже нагревается. Выпьете кофе – вам сразу станет лучше.

– Какое там лучше! – энергично запротестовала Мария, однако в глазах ее вновь появился блеск. Повернувшись к молоденькой немке, лежавшей на соседней койке, она спросила: – А вы как себя нынче чувствуете, моя милая?

– Лучше. Спасибо, мисс Легард. – Девушка была до нелепости благодарна за то, что кто-то поинтересовался ее самочувствием. – Меня ничто не беспокоит.

– Это еще ничего не значит, – жизнерадостно заверила ее старая актриса. – Меня, кстати, тоже. Но это же оттого, что мы обе с вами закоченели… А вы как пережили эту ночь, миссис Дансби-Грегг?

– Вот именно, пережила, – слабо улыбнулась леди. – Как заметил вчера вечером доктор Мейсон, здесь не отель «Ритц»… А кофе пахнет восхитительно. Принесите мне чашку кофе, Флеминг, прошу вас.

Взяв одну из чашек, налитых Джекстроу, я отнес ее молоденькой немке, пытавшейся здоровой рукой расстегнуть молнию на спальнике. И хоть видел, что она испытывает страшную неловкость, все-таки решил поставить светскую львицу на место, пока она не распустилась окончательно.

– Оставайтесь на месте, милая, и выпейте вот это.

После некоторого колебания она взяла чашку, и я отвернулся.

– Вы, очевидно, забыли, миссис Дансби-Грегг, что у Елены сломана ключица?

Судя по выражению ее лица, она ничего не забыла. Однако мигом сообразила, что если светские хроникеры узнают о ее поведении, то смешают потом ее имя с грязью. В том кругу, где она вращалась, правила заключались в том, чтобы соблюдать внешние приличия, даже если это и бессмысленно. Вполне допускалось сунуть ближнему нож под ребра, лишь бы благопристойно улыбнуться при этом.

– Прошу прощения, – любезно проговорила она. – Ну конечно, я совсем упустила это из виду.

Взгляд ее глаз стал холодным и жестким, и я понял, что приобрел врага. Это меня не смутило, но вызвало досаду. Предстоит обсудить столько важных проблем, а мы занимаемся пустяками. Однако полминуты спустя все, включая и миссис Дансби-Грегг, забыли о случившемся.

Я протягивал мисс Легард чашку кофе, когда раздался крик. Он был, наверное, не слишком и громок, но в тесном помещении прозвучал пронзительно и жутко. Мария Легард от неожиданности вздрогнула, и содержимое ее чашки, горячее как огонь, ошпарило мне руку.

Боли я почти не почувствовал. Кричала стюардесса Маргарита Росс. Наполовину выбравшись из спального мешка, она стояла на коленях, растопырив пальцы вытянутой перед собой руки. Вторую руку она прижимала ко рту, впившись взглядом в распростертую рядом с нею фигуру. Я оттолкнул девушку в сторону и сам опустился на колени.

В такую лютую стужу трудно определить точно, но я был убежден, что молодой пилот мертв уже несколько часов. Я долго стоял на коленях, не спуская с него глаз, а когда наконец встал, то почувствовал себя вконец разбитым стариком. Я ощутил в груди холод. Почти такой же, какой сковал лежащего передо мною пилота. Все успели проснуться и смотрели на меня во все глаза. В них отражался суеверный страх. Молчание нарушил Джонни Зейгеро.

– Он мертв, доктор Мейсон, да? – произнес он хрипловатым голосом. – Эта черепно-мозговая травма…

Не закончив фразы, боксер умолк.

– Кровоизлияние в мозг, насколько могу судить, – спокойно ответил я.

Я солгал. У меня не было и тени сомнения относительно причин смерти пилота. Произошло убийство. Убийца действовал беспощадно и хладнокровно: пока тяжелораненый лежал без чувств, беспомощный, как младенец, негодяй без труда задушил его.

Понедельник, с 6 до 7 часов вечера

Я застыл, ничем не отличаясь в это мгновение от находившегося рядом со мной мертвеца, не успев даже вынуть руку из внутреннего кармана. В такой позе я находился секунд пять – десять. Вспоминая впоследствии эту минуту, я объяснял свое поведение воздействием стужи на мое сознание, а также тем потрясением, которое испытал, узнав о зверском убийстве людей (я и сам не ожидал, что это так меня взволнует), и той атмосферой, которая царила в этом стылом металлическом склепе. Все это так подействовало на мой обычно невпечатлительный ум, что я сам себя не узнавал. Возможно, сочетание трех этих факторов пробудило во мне первобытные страхи, живущие в душе каждого из нас. В такие минуты с нас мигом слетает весь внешний лоск цивилизации. Я похолодел от ужаса. Мне померещилось, будто один из мертвецов поднялся со своего кресла и направляется ко мне. До сих пор помню дикую мысль: лишь бы это не был сидевший в правой части кабины второй пилот, изувеченный до неузнаваемости при ударе машины о торос.

Один Бог знает, сколько времени я еще стоял бы так, оцепенев от суеверного страха, если бы металлический звук не повторился. Звук, доносившийся из кабины пилотов, был царапающим. Казалось, кто-то ходит по палубе, усыпанной обломками приборов. Звук этот, словно щелчок выключателя, после которого в погруженной в кромешный мрак комнате становится светло как днем, мигом вывел меня из оцепенения, заставил забыть суеверные страхи и пробудил чувство действительности и способность мыслить. Я тут же опустился на колени, прячась за спинкой кресла. Сердце все еще колотилось, волосы по-прежнему стояли дыбом, но, повинуясь инстинкту самосохранения, я начал лихорадочно размышлять.

А причин для этого было предостаточно. Ведь тому, кто отправил на тот свет троих ради достижения своих целей, ничего не стоит прикончить и четвертого. В том, кто это был, я не сомневался ни минуты. Ведь одна лишь стюардесса видела, куда я иду. Кроме того, она понимала, что, пока я жив, она не сможет чувствовать себя в безопасности. Я оказался настолько глуп, что выдал себя. Она была не только готова убить меня, но и располагала необходимыми для этого средствами. В том, что она вооружена и отлично владеет этим смертоносным оружием, я успел убедиться за последние несколько минут. Да и опасаться ей нечего: снежная пелена заглушает звуки, а южный ветер отнесет в сторону хлопок выстрела.

В моем сознании вдруг что-то сработало, меня охватило безумное желание сражаться за собственную жизнь. Возможно, оттого, что я подумал о четырех ее жертвах, вернее пяти, если учесть помощника командира. Возможно, в немалой степени решимость моя укрепилась и оттого, что у меня был пистолет. Достав его из кармана, я переложил фонарь в левую руку и, нажав на кнопку выключателя, побежал по проходу.

Я был совершенным новичком в этой игре со смертью. Лишь очутившись у передней двери салона, я сообразил, что преступник, укрывшись за одним из кресел, может в упор застрелить меня. Но в салоне никого не оказалось. Влетев в дверь, при тусклом свете фонаря я заметил чей-то темный силуэт. Спрятав лицо, человек метнулся к разбитому ветровому стеклу.

Я выхватил пистолет и нажал на спусковой крючок. Мне даже не пришло в голову, что меня могут осудить за убийство не оказавшего мне сопротивления человека, пусть даже преступника. Но выстрела не последовало. Я снова нажал на спусковой крючок, но когда вспомнил, что он поставлен на предохранитель, в рамке ветрового стекла были видны лишь густые хлопья снега, кружившие в серой мгле. Послышался глухой удар каблуков о мерзлую землю.

Я проклинал себя за глупость и, опять упустив из виду, что являю собой превосходную мишень, высунулся из окна кабины. Мне снова повезло: я заметил силуэт человека. Обогнув концевую часть левого крыла, фигура исчезла в снежной круговерти.

Тремя секундами позже я и сам очутился на земле. Неловко спрыгнув, я тотчас вскочил и, обежав крыло, бросился что есть силы за незваной гостьей.

Она направлялась прямо к станции, ориентируясь по бамбуковым палкам. Я слышал топот ног, мчащихся по мерзлоте, видел, как прыгает луч фонаря, освещая то бегущие ноги, то бамбуковые палки. Бежала она гораздо быстрее, чем можно было от нее ожидать. И все же я быстро догнал ее. Неожиданно луч фонаря метнулся в сторону, и беглянка свернула куда-то влево под углом в сорок пять градусов. Я кинулся за нею следом, ориентируясь по свету фонаря и топоту ног. Пробежав тридцать, сорок, пятьдесят ярдов, я остановился как вкопанный: фонарь погас, звук шагов оборвался.

Во второй раз я проклинал свою несообразительность. Мне следовало поступить иначе: бежать к жилью и ждать, когда преступница вернется. В арктическую стужу, убивающую все живое, да еще оставшись без укрытия, долго не продержишься.

Но еще можно было исправить свой промах. Когда я бежал, ветер дул мне прямо в лицо. Теперь надо идти назад таким образом, чтобы он дул мне в левую щеку. Тогда, двигаясь перпендикулярно к линии, отмеченной бамбуковыми палками, я непременно отыщу дорогу. Освещая себе путь фонарем, я не могу пройти мимо палок. Повернувшись, я сделал шаг, другой и остановился.

Зачем она увела меня в сторону? Ведь ей все равно не скрыться. Пока мы оба живы, мы непременно вернемся в барак и встретимся там рано или поздно.

Пока мы оба живы! Господи, ну что я за болван! Самых элементарных правил игры не понимаю. Единственный способ скрыться от меня раз и навсегда состоит в том, чтобы меня убрать. Пристрелить на месте, и концы в воду. Поскольку она остановилась раньше меня и выключила фонарик прежде, чем это сделал я, ей хорошо известно, где я нахожусь. Тем более что я, не сразу сообразив, пробежал еще несколько шагов. Как знать, может, она стоит всего в нескольких футах от меня и целится.

Включив фонарь, я посветил вокруг себя. Никого и ничего. Лишь холодные хлопья снега, рассекающие ночной мрак, летят в лицо да жалобно стонет ветер, шурша частицами льда, несущимися по твердой как железо поверхности стылого плато. Я выключил фонарь и, неслышно ступая, сделал несколько быстрых шагов влево. Зачем я его зажигал? Ведь это лучший способ выдать себя. Свет фонаря в руках у идущего человека виден на расстоянии, в двадцать раз превышающем радиус действия самого фонарика. Дай-то бог, чтобы снежная пелена скрыла этот свет.

Откуда же произойдет нападение? С наветренной стороны? Так я ничего не увижу в снежном вихре. Или же с подветренной? Тогда я ничего не услышу. Я решил, что с наветренной. Ведь, двигаясь по поверхности плато, производишь не больше шума, чем на асфальте. Чтобы лучше слышать, я отогнул капюшон, а чтобы лучше видеть – сдвинул на лоб очки. Прикрыв глаза ладонью, я напряженно вглядывался во мглу.

Прошло пять минут, но ничего не случилось, разве что у меня замерзли уши и лоб. Ни звука, ни силуэта. Нервы натянулись до предела, ожидание стало невыносимым. Медленно, крайне осторожно, я стал двигаться по кругу диаметром ярдов в двадцать. Однако ничего не увидел и не услышал. Зрение мое настолько привыкло к темноте, а слух – к заунывной симфонии полярных широт, что я, готов поклясться, сумел бы услышать и увидеть любого, если бы тот находился поблизости. Но было такое ощущение, будто, кроме меня, на ледовом щите нет ни одной живой души.

Я вдруг похолодел от ужаса: я понял, что и в самом деле остался один. Но понял слишком поздно. Застрелить нежелательного свидетеля было бы непростительной глупостью. После того как рассветет и обнаружат пронизанное пулями тело, начнутся расспросы, возникнут подозрения. Пусть лучше на трупе не останется следов насилия. Ведь даже опытный полярник может заблудиться во время пурги.

А я действительно заблудился. Я это знал. Был убежден в этом еще до того, как, чувствуя левой щекой ветер, пошел по направлению к бамбуковым палкам. Палок я не обнаружил. Я описал окружность большего радиуса, но снова ничего не нашел. На расстоянии около двадцати ярдов от самолета и, очевидно, до самого барака бамбуковые палки были выдернуты из снега. Границы между жизнью и смертью, отмеченной этими непрочными знаками, больше не существовало. Я был обречен.

Но я не мог позволить себе паниковать. Не только потому, что понимал: стоит запаниковать – и мне конец. Меня сжигала холодная злоба от сознания, что меня обвели вокруг пальца, оставили на погибель. Но я не погибну. Я не знал баснословной величины ставки в смертельной игре, которую вела эта неслыханно коварная и жестокая стюардесса с обманчиво нежным личиком, но поклялся, что не стану одной из тех пешек, которые будут сметены с шахматной доски. Я застыл на месте, оценивая обстановку.

Снегопад усиливался с каждой минутой. Видимость не превышала нескольких футов. Количество осадков на ледовом щите Гренландии не превышает семи-восьми дюймов в год. Но в ту ночь, на мою беду, началась пурга. Ветер дул с юга, но погода в здешних местах настолько капризна, что никогда не знаешь, куда он повернет через минуту. Батарейка фонаря села, потому что я подолгу включал его, да еще на холоде. Желтый луч светил всего на несколько шагов, да и то в подветренную сторону. По моим расчетам, самолет находился не далее чем в ста ярдах от меня, а наша берлога – в шестистах. Поскольку хижину занесло почти вровень с поверхностью ледника, у меня был всего один шанс из ста обнаружить ее. Отыскать же самолет или же оставленную им огромную борозду длиной четверть мили, что одно и то же, гораздо проще. Вряд ли поземка успела замести ее. Я повернулся таким образом, чтобы ветер дул мне в левое плечо, и пошагал.

Минуту спустя я наткнулся на глубокую выемку. Хотя двигался я в темноте, чтобы не разряжать батарейку фонаря, но, запнувшись о кромку и грохнувшись на лед, я понял, что отыскал след авиалайнера. Повернув направо, я через какие-то полминуты добрался до него. Наверное, можно было бы скоротать ночь в разбитом авиалайнере, но в ту минуту я испытывал лишь одно желание. Обойдя оконечность крыла, при блеклом свете фонаря я обнаружил бамбуковую палку и пошагал в сторону станции. Палок оказалось всего пять. Дальше – ни одной. Однако я знал, что первые пять указывают направление в сторону нашего логова. Все, что мне надо было делать, это ставить последнюю палку вперед в створе с остальными, освещая их фонарем. Так и доберусь до хижины, подумал я в первые секунды. Но потом сообразил, что для того, чтобы более-менее точно выравнивать палки, нужны два человека. Иначе я ошибусь, самое малое, на два или три градуса: батарейка садилась с каждой минутой, видимости почти никакой. На первый взгляд это пустяк, но расчет показал, что на таком расстоянии ошибка даже в один градус означает отклонение от курса без малого на сорок футов. В подобной темноте можно пройти в десятке ярдов от нашего жилья и не заметить его. Существуют и менее сложные способы самоубийства.

Захватив с собой все пять палок, я вернулся к самолету и пошел вдоль борозды до выемки, образованной машиной при аварийной посадке. Я знал, что антенна длиной двести пятьдесят футов находится примерно в четырехстах ярдах где-то по румбу вест-тень-зюйд. Иначе говоря, чуть влево, если встать спиной к самолету. Не колеблясь ни секунды, я погрузился в темноту. Шел я, считая шаги, стараясь двигаться так, чтобы ветер дул мне не прямо в лицо, а немного слева. Через четыреста шагов остановился и достал фонарь.

Батарейка окончательно села: нить лампочки едва рдела, не разглядеть было даже собственной рукавицы. Меня обступила кромешная тьма, какая бывает только в Гренландии. Чувствуя себя слепцом, попавшим в мир слепых, я мог рассчитывать лишь на осязание. Впервые меня обуял страх, и я едва не поддался необоримому желанию бежать куда глаза глядят. Но бежать было некуда. Выдернув из капюшона шнурок, с трудом повинующимися мне руками я связал две бамбуковые палки. Получился шест длиной восемь футов. Третью палку я воткнул в снег, затем лег ничком и, упершись в нее подошвой сапога, длинным шестом описал окружность. Но ничего не обнаружил. Вытянув руки, в которых держал шест, я воткнул в снег две последние палки. Одну с наветренной, другую – с подветренной стороны. И вокруг каждой из них описал окружность. Однако снова ничего не нашел.

Я взял в охапку бамбуковые палки, сделал еще десять шагов и трижды повторил процедуру. И опять безрезультатно. Через пять минут, сделав еще семьдесят шагов, я понял, что трассу, проложенную вдоль антенны, мне уже не найти. Что я окончательно заблудился. Должно быть, ветер изменил направление, и я отклонился в сторону. Мороз пробежал у меня по коже. Выходит, я не имею представления, где самолет, и мне теперь не удастся вернуться к нему. Если бы я даже знал, в какой стороне он находится, вряд ли сумею добраться до него. Не потому, что выбился из сил, а потому, что единственным ориентиром для меня было направление ветра. Лицо же у меня так замерзло, что я ничего не ощущал. Я слышал, но не ощущал его.

Сделаю еще десяток шагов, решил я, а затем вернусь. «Куда ж ты вернешься?» – тут же спросил я сам себя ехидно, но не стал обращать внимания на насмешки, а упрямо продолжал считать шаги, двигаясь на негнущихся ногах. На седьмом я наткнулся на один из столбов, между которыми была натянута антенна. От удара я едва не потерял равновесие. Однако, придя в себя, обхватил столб как родного. В ту минуту я понял, что испытывает приговоренный к смерти, узнав о помиловании. Ощущение изумительное. Но уже минуту спустя восторг сменился гневом, холодной, всепожирающей злобой. Я даже не подозревал, что способен на подобное чувство.

Подняв шест, чтобы не потерять из виду покрытую инеем антенну, я бежал к нашему бараку. И удивился, увидев освещенные фонарями фигуры, возившиеся возле защищенного от ветра трактора. Мне стоило большого труда осознать, что я отсутствовал каких-то полчаса. Пройдя мимо, я открыл люк и спустился в наше жилище.

Джосс по-прежнему занимался у себя в углу с рацией, четверо женщин жались к печке. Я заметил, что на стюардессе была надета парка Джосса. Девушка потирала ладони, протянув их к огню.

– Озябли, мисс Росс? – участливо произнес я.

Во всяком случае, мне хотелось изобразить участие. Однако даже мне самому голос показался хриплым и неестественным.

– Еще бы она не озябла, доктор Мейсон, – осадила меня Мария Легард. Я обратил внимание на то, что актриса назвала меня по фамилии. – Последние четверть часа она была вместе с мужчинами у трактора.

– И чем же вы занимались?

– Поила их кофе. – Впервые в голосе стюардессы прозвучал вызов. – А что тут такого?

– Ничего, – отрезал я и мысленно произнес: «Долгонько же ты разливаешь кофе». – До чего же вы добры.

Растирая обмороженное лицо, я направился в туннель, служивший нам складом продуктов, по пути незаметно кивнув Джоссу. Тот сразу последовал за мной.

– Кто-то попытался отделаться от меня, – начал я без всяких предисловий.

– Отделаться? – Джосс долго смотрел на меня сузившимися глазами. – Хотя теперь я всему поверю.

– Что ты хочешь сказать?

– Минуту назад я стал искать кое-какие запасные детали, однако некоторые не нашел. Но дело не в этом. Насколько вам известно, запасные детали хранятся рядом со взрывчаткой. Кто-то там шуровал.

– Взрывчатка? – Я явственно вообразил себе, как маньяк засовывает под трактор заряд гелигнита. – Пропало что-нибудь?

– Да ничего не пропало. Вот это-то и странно. Я проверял, вся взрывчатка цела. Но в каком она виде! Все раскидано, заряды валяются вместе с запалами и детонаторами.

– Кто сюда днем заходил?

– Кого тут только не было! – пожал плечами Джосс.

И действительно, всю вторую половину дня и вечер одни приходили, другие уходили. Мужчины заходили за деталями для кузова, женщины – за продовольствием и иными припасами. Кроме того, в конце туннеля находился наш примитивный туалет.

– Что с вами произошло, сэр? – вполголоса произнес Джосс.

Я рассказал о том, что случилось. Смуглое лицо Джосса напряглось, рот превратился в узкую щель. Джосс понимал, что такое заблудиться на плоскогорье.

– Вот мерзавка, – проронил он. – Надо обезвредить ее, сэр. Непременно обезвредить. Иначе она натворит дел. Но ведь нужны какие-то доказательства, признания или что-то еще, верно? Нельзя же…

– Я позабочусь и о том и о другом, – отозвался я, не в силах утишить гнев, бушевавший у меня в груди. – Сию же минуту.

Выйдя из туннеля, я подошел к стюардессе.

– Мисс Росс, мы упустили из виду одно обстоятельство, – резко произнес я. – Речь идет о продуктах, оставшихся в кухне-буфете авиалайнера. В ближайшем будущем они могут сыграть решающую роль. Ведь речь идет о жизни и смерти. Много ли там провизии?

– В кухне-буфете? К сожалению, не очень много. Кое-что на случай, если кто-то вдруг проголодается. Мы совершали ночной рейс, доктор Мейсон, пассажиры успели поужинать.

«После чего их угостили своеобразным сортом кофе», – подумал я угрюмо.

– Пусть немного, это не важно, – ответил я. – Пригодится и это немногое. Я хочу, чтобы вы отправились со мной и показали, где лежит провизия.

– Неужели нельзя подождать? – возмутилась Мария Легард. – Неужели вы не видите, что бедняжка озябла до полусмерти?

– А вы не видите, что я и сам замерз не меньше? – отрезал я. Лишь мое состояние могло извинить тон, каким я разговаривал с Марией Легард. – Так вы пойдете со мной, мисс Росс, или нет?

Она пошла. На сей раз я рисковать не стал. Взял с собой фару-искатель с аккумулятором, еще один электрический фонарь и всучил стюардессе целую охапку бамбуковых палок. Когда мы поднялись на верхние ступеньки лестницы, стюардесса хотела пропустить меня вперед, но я велел ей идти первой. Мне надо было видеть ее руки.

Снегопад поутих, ветер ослаб, и видимость несколько улучшилась. Двигались мы вдоль антенны, затем повернули по пеленгу ост-тень-норд, время от времени устанавливая вешки. Через десять минут мы уже стояли у самолета.

– Вот и превосходно, – заметил я. – Вы первая, мисс Росс. Поднимайтесь.

– Подниматься? – Девушка повернулась ко мне, и, хотя при свете фары, лежавшей на снегу, разглядеть выражение ее лица было трудно, в голосе ее определенно прозвучало удивление. – Но как?

– А как в прошлый раз, – оборвал я ее, с трудом сдерживая гнев. Еще секунда, и я бы не выдержал. – Подпрыгните.

– Как в прошлый раз?.. – Не кончив фразу, она ничего не понимающими глазами уставилась на меня. – Что вы хотите этим сказать? – едва слышно прошептала она.

– Прыгайте, – произнес я, не поддаваясь чувству жалости.

С усилием отвернувшись, девушка подпрыгнула. Но зацепиться за раму ветрового стекла не сумела, не достав до нее дюймов шести. Она повторила попытку, но опять безуспешно. Тогда я подсадил ее. Зацепившись за раму, стюардесса повисла, подтянулась на несколько дюймов, но тотчас с воплем рухнула вниз. С трудом поднявшись на ноги, она с растерянным видом смотрела на меня. Великолепный спектакль.

– Не могу, – глухо проговорила она. – Вы же видите, мне не забраться. Чего вы от меня хотите? В чем дело? – Я промолчал, и девушка заговорила запальчиво: – Я… я здесь не останусь. Вернусь на станцию.

– Чуточку погодя. – Я грубо схватил ее за руку. – Стойте так, чтобы я мог видеть вас.

Подпрыгнув, я влез в кабину пилотов. Наклонился вниз, подал руку и довольно бесцеремонно втащил девушку в самолет. Ни слова не говоря, мы вошли в кухню-буфет.

– Укромное местечко, – заметил я. – Тут и наркота водится. – Девушка сняла с себя маску, но я поднял руку, не дав ей возможности перебить меня. – То есть наркотики, мисс Росс. Но вы, конечно, не понимаете, о чем это я?

Уставясь на меня немигающими глазами, она ничего не ответила.

– В момент аварии вы сидели здесь, – продолжал я. – Возможно, вот на этом самом табурете. Правильно?

Она молча кивнула.

– И разумеется, при столкновении вы ударились о переднюю переборку. Скажите, мисс Росс, где металлический выступ, нанесший вам колотую рану в спину?

Она взглянула на шкафчики, потом на меня.

– Вы… За этим вы и привели меня сюда?

– Где он? – повторил я.

– Не знаю. – Покачав головой, она шагнула назад. – Какое это имеет значение? Про какие наркотики вы говорите? Скажите, прошу вас.

Молча взяв ее за руку, я привел стюардессу в радиорубку. Направил луч фонаря на верхний угол корпуса рации и произнес:

– Кровь, мисс Росс. И волокна синей материи. Кровь из вашей раны… Материя – та, из которой сшита ваша форма. Именно здесь вы сидели или стояли в момент аварии; жаль, что вы потеряли равновесие. Правда, пистолет из рук не выпустили. – (Широко раскрыв глаза, она смотрела на меня. Лицо ее походило на маску из белого папье-маше.) – Что же вы не реагируете на подсказку, мисс Росс? Надо было спросить: «Какой еще пистолет?» Я бы вам ответил: «Тот самый, который вы наставили на помощника командира самолета». Жаль, что вы не убили его с первого раза, верно? Правда, ошибку свою вы исправили. Задушить раненого оказалось куда проще.

– Задушить? – с усилием выдавила она.

– Молодцом, к слову сказано, – похвалил я ее. – Вы же задушили его прошлой ночью.

– Вы с ума сошли, – едва слышно произнесла стюардесса. Губы ее были неестественно яркими на посеревшем лице. В огромных глазах застыли ужас и отчаяние. – Вы с ума сошли, – повторила она, запинаясь.

– Я рехнулся, – согласился я. Снова схватив стюардессу за руку, я потащил ее в кабину управления и уперся лучом фонаря в спину командира авиалайнера. – И об этом вам ничего не известно?

Подавшись вперед, я отогнул полу тужурки, чтобы показать пулевое отверстие в спине убитого. В этот момент я обо что-то запнулся и едва не упал под тяжестью тела стюардессы. Издав стон, она рухнула на меня. Машинальным жестом я подхватил ее и опустил на пол, браня себя в душе за то, что поддался на уловку. Резким движением я ткнул два пальца под ложечку притворщице.

Никакой реакции не последовало. Девушка действительно была в обмороке.

Понедельник, с 7 вечера до 7 утра вторника

К тому времени, как мы вернулись в барак, Джекстроу со своими помощниками успели собрать и установить кузов. Кое-кто уже спускался вниз, в нашу берлогу. Проверять качество сборки я не стал: если Джекстроу за что-то берется, делает он это добросовестно.

Он, должно быть, искал меня, но расспрашивать при посторонних, где я пропадал целый час, не стал. Дождавшись, когда все остальные уйдут, я взял его под руку и отвел в сторону, где нас никто не смог бы подслушать. Однако далеко мы не удалялись, чтобы не терять из виду желтоватый огонек в световом люке: заблудиться еще раз не хотелось.

Молча выслушав меня, Джекстроу спросил:

– Что будем делать, доктор Мейсон?

– Смотря по обстоятельствам. Разговаривал с Джоссом?

– Пятнадцать минут назад. В туннеле.

– Что с передатчиком?

– Боюсь, ничего не выйдет. Не хватает нескольких конденсаторов и ламп. Он искал их повсюду. Считает, что запасные детали у него похитили.

– Может, еще найдутся? – предположил я, сам не веря тому, что говорю.

– Две лампы уже нашлись. В глубине туннеля. От них осталась кучка битого стекла.

– Наши «друзья» ничего не упускают из виду! – вполголоса выругался я. – Выходит, иного выбора у нас нет. Ждать больше нельзя. Отправляемся как можно раньше. Но прежде всего нужно как следует выспаться.

– Двинемся в Уплавник? – Там, близ устья глетчера Стрейзунд, находилась база нашей экспедиции. – Думаете, мы туда доберемся?

Так же как и я, Джекстроу думал не о тяготах и опасностях зимнего похода в условиях Арктики, хотя они и представляли собой серьезную проблему для нас, оснащенных допотопным «ситроеном», а о том обществе, в котором нам придется находиться. Было совершенно очевидно, что неизвестные преступники смогут избежать правосудия или, по крайней мере, ареста и допроса лишь в том случае, если из всей компании уцелеют одни они.

– Шансы у нас невелики, – заметил я сухо. – Но их будет еще меньше, если останемся здесь. Тогда голодная смерть нам обеспечена.

– Это верно. – Помолчав, он заговорил о другом: – По вашим словам, нынче вечером вас пытались убить. Не кажется ли вам это странным? А я-то решил, что нам с вами нечего опасаться. По крайней мере, несколько дней.

Я понял, что он имел в виду. Кроме нас с Джекстроу, вряд ли можно было найти кого-то во всей Гренландии, кто сумел бы завести трактор, тем более работать на нем. Лишь Джекстроу мог управляться с собачьей упряжкой. Что же касается ориентировки по звездам или магнитному компасу, что весьма сложно в высоких широтах, то вряд ли кто-то из пассажиров был в ладах с этим искусством. То, что мы были знатоками своего дела, гарантировало нам жизнь хотя бы на ближайшее время.

– Ты прав, – согласился я. – Но по-моему, они об этом не думали, поскольку не придавали значения обстоятельствам. Надо заставить их осознать всю серьезность обстановки. Тогда мы оба обезопасим себя. Пока мы не отправились в поход, надо все поставить на свои места. Вряд ли это придется по нраву нашим новым знакомым, но ничего не попишешь.

Я объяснил свой план Джекстроу, и тот, подумав, кивнул.

Через две-три минуты после того, как мой товарищ спустился в барак, я последовал его примеру. Все девять пассажиров сидели внизу. Точнее, восемь; девятая, Мария Легард, исполняла обязанности шеф-повара. Я обвел сидящих внимательным взглядом. Впервые в жизни я смотрел на людей, пытаясь определить, кто из них убийцы. Ощущение было не из приятных.

Поначалу мне показалось, будто любой – или любая – мог быть потенциальным или фактическим преступником. Правда, даже допуская подобную мысль, я отдавал себе отчет в том, как она могла появиться. Ведь в моем сознании убийство ассоциировалось с отклонением от нормы. При теперешних же совершенно немыслимых обстоятельствах пассажиры в своих громоздких, нелепых костюмах все как один казались далеко не нормальными. Но потом, приглядевшись повнимательней, перестав обращать внимание на неестественность обстановки и нелепость одежды, я увидел перед собой лишь горстку дрожащих от холода, топающих ногами, чтобы согреться, несчастных и вполне обыкновенных людей.

Но так ли уж они обыкновенны? Можно ли сказать это о Зейгеро? Он обладал телосложением, силой, быстротой реакции и темпераментом первоклассного боксера-тяжеловеса. Однако на боксера был совсем не похож. Не потому, что он, очевидно, образованный и культурный молодой человек. Такие боксеры не редкость. Дело было в другом: на лице его я не обнаружил ни единой отметины. Даже шрамов на бровях. Кроме того, я ни разу не встречал его фамилии на афишах. Правда, подобный факт еще мало о чем говорит. Будучи медиком, я не выношу зрелищ, в которых один homo sapiens старается нанести увечье другому, поэтому спортом мало интересуюсь.

Возьмем того же Солли Левина, его импресарио, или, скажем, преподобного Джозефа Смоллвуда. Солли совершенно не похож на импресарио боксера-профессионала из Нью-Йорка. Скорее его можно было назвать карикатурой подобного типажа, насколько я мог судить. Преподобный Смоллвуд – кроткий, мягкий, чуточку нервный, чуточку анемичный человек, какими нам часто изображают служителей культа и какими они почти никогда не бывают в действительности, – настолько соответствовал стереотипу, что все его поступки, реакцию, замечания можно было заранее предсказать и не ошибиться ни на йоту. Однако я знал, что убийцы настолько умны и рассудительны, что стараются не походить на расхожий персонаж, чтобы не выдать себя. Правда, они могут оказаться настолько хитры, чтобы поступать как раз наоборот.

Личность Корадзини тоже оставалась загадкой. Проницательные, умные, крутые бизнесмены и предприниматели – типичный продукт американского образа жизни. Именно таким продуктом и являлся Корадзини. Однако в отличие от рядового бизнесмена, обладающего лишь крутым характером, Корадзини, кроме того, был крут и физически. Эту крутость, даже жестокость, как я понял, он без колебаний проявит в любом деле, даже в том, которое не имеет прямого отношения к бизнесу. Я был готов подозревать Корадзини, но по причинам, совершенно противоположным тем, по которым подозревал Левина и преподобного Смоллвуда. Корадзини не укладывался ни в какие рамки, он совершенно не был похож на типичного американского предпринимателя.

Что же касается двух оставшихся мужчин, Теодора Малера, низенького еврея, и сенатора Брустера, то первый был в моих глазах более подозрителен. Но когда я попытался выяснить почему, то не смог привести никаких иных причин, кроме того, что он худ, смугл, озлоблен и скрытен. Чем еще это можно было объяснить, если не тем, что у меня сложилось о нем предвзятое мнение, я не мог сказать. Что касается сенатора Брустера, то он был вне подозрений. Правда, в следующую минуту в голову мне пришла мысль, поразившая меня. Если кто-то хочет оказаться вне подозрений, он должен надеть на себя личину человека, который действительно вне подозрений. Откуда мне знать, что он сенатор Брустер? Достань пару липовых документов, обзаведись белыми усами и седой шевелюрой вдобавок к цветущей физиономии – и вот тебе сенатор Брустер. Правда, играть такую роль неопределенно долго невозможно. Но ведь это и не требуется.

Положение мое было тупиковое, я это понимал. Я лишь все больше запутывался, чувствовал себя все менее уверенно и все больше подозревал всех. Даже женщин. Возьмем молодую немку, Елену, уроженку Мюнхена, расположенного в Центральной Европе. Атмосфера лжи и обмана, царившая вблизи железного занавеса, допускала все, что угодно. Однако мысль о том, что семнадцатилетняя девушка может оказаться закоренелой преступницей (вряд ли речь идет о новичках), была нелепой. Да и перелом ключицы – подтверждение того, что авария была для нее неожиданностью, – служит сильным аргументом в пользу невиновности девушки. Миссис Дансби-Грегг? Та принадлежала к обществу, которое я знал лишь понаслышке, по рассказам своих коллег, врачей-психиатров, которые ловили крупную рыбу в мутной воде жизни молодых лондонских аристократок. Однако шаткость их положения, неврозы, не говоря об их частых финансовых затруднениях, не носили криминального характера. Кроме того, представителям этого общества недоставало тех качеств, какими в полной мере обладали Зейгеро и Корадзини, – физической силы и решительности, необходимых в таком деле. Впрочем, как обобщать, так и вдаваться в детали одинаково опасно; что собой представляет миссис Дансби-Грегг как личность, мне было абсолютно неизвестно.

Единственной моей опорой, островком безопасности в море неуверенности была Мария Легард. Если я ошибся в ней, то был не одинок. Выходит, миллионы других людей тоже ошиблись в ней, а этого не может быть. Есть вещи, которые просто нельзя себе представить. Это был именно тот самый случай. Мария Легард была вне подозрений.

Во внезапно наступившей тишине я услышал глухой стук лениво вращавшихся чашек анемометра и шипение лампы Кольмана. Собравшиеся уставились на меня со смешанным чувством удивления и любопытства. Внешне бесстрастный и небрежно рассеянный, я тем не менее дал ясно понять присутствующим, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Об этом все догадались, все девять пассажиров авиалайнера. То обстоятельство, что я оказался в центре всеобщего внимания, было мне на руку. Появление Джекстроу с магазинным винчестером под мышкой осталось никем не замеченным. Палец он держал на спусковом крючке.

– Прошу прощения, – произнес я. – Знаю, таращить глаза невежливо. Правда, теперь ваша очередь это делать. – Я кивнул в сторону Джекстроу. – В каждой экспедиции имеется одна-две винтовки. Чтобы защищаться от медведей и волков и добывать тюленину для собак, если члены экспедиции находятся вблизи побережья. Никогда не думал, что оружие пригодится на вершине ледника. Чтобы защищаться от еще более опасных хищников, чем белые медведи или волки. Мистер Нильсен удивительно меткий стрелок. Не вздумайте шутить. Руки за голову! Это касается каждого из вас.

Словно по мановению волшебного жезла, глаза присутствующих обратились ко мне. Я успел вытащить «беретту» калибра 9 миллиметров, которую извлек из кобуры полковника Гаррисона. На сей раз я не забыл снять пистолет с предохранителя. В стылой тишине барака щелчок прозвучал неестественно громко.

– Что еще за произвол, черт бы вас побрал? – побагровев, закричал сенатор Брустер, вскочив на ноги.

Он кинулся на меня, но тотчас остановился как вкопанный. В тесном помещении выстрел из винчестера прозвучал оглушительно. Когда же эхо выстрела стихло и дым рассеялся, все увидели, что сенатор с побелевшим лицом разглядывает отверстие в досках пола. Должно быть, Джекстроу не рассчитал и пулей пробило рант на обуви сенатора Брустера. Однако эффект превзошел все ожидания. Сенатор, пятясь, с трудом сел на койку. Он настолько перепугался, что забыл положить руки на затылок. Но я не придал этому значения: теперь государственный муж будет смирным.

– О’кей, вижу, вы не шутите. Мы в этом убедились, – растягивая слоги, произнес Зейгеро, однако руки на затылок положил. – Мы знаем, вы не станете бросать слов на ветер, док. Стряслось что-нибудь?

– Стряслось, – жестко ответил я. – Двое из вас убийцы. У обоих пистолеты. Сдайте ваше оружие.

– Коротко и ясно, милый юноша, – проговорила Мария Легард. – Короче не скажешь. Вы что, рехнулись?

– Опустите руки, мисс Легард. В число подозреваемых вы не входите. Нет, я не рехнулся. Как и вы, я в здравом уме и твердой памяти. Если же вам нужны доказательства, вы их найдете на борту самолета или в вырубленной во льду могиле. У командира самолета пулей пробит позвоночник, у пассажира на заднем кресле прострелено сердце, второй пилот был задушен. Да, задушен. Смерть наступила от удушья, а не от кровоизлияния в мозг, как вам сообщили. Задушен во сне. Вы мне верите, мисс Легард? Или желаете прогуляться к самолету, чтобы убедиться в истинности моих слов?

Она не сразу ответила. Никто не произнес ни слова. Все были ошеломлены и не успели прийти в себя от услышанного. Все, кроме двух преступников. Но, как ни старался, я не смог заметить в лицах присутствующих ничего, что могло бы обнаружить среди них убийц, – ни единого ложного жеста, ни малейших признаков вины. В глубине души я надеялся, что преступники обменяются взглядами. Но надежда не оправдалась. Убийцы умели владеть собой. Я испытывал горечь поражения.

– Приходится верить вам, – так же медленно произнесла Мария Легард. Правда, в голосе ее звучала неуверенность, а в лице не было ни кровинки. Взглянув на стюардессу, старая актриса спросила: – Вы знали об этом, милая?

– Узнала всего полчаса назад. Доктор Мейсон подозревал меня.

– Боже мой! Какой… какой кошмар! Какой ужас! Двое из нас убийцы! – Сидя у камелька, Мария Легард оглядела остальных восемь человек, потом поспешно отвела взор. – Может быть… Может быть, вы нам все расскажете, доктор Мейсон?

Я так и сделал. Возвращаясь из похода к самолету, я размышлял, следует ли сохранять свое открытие в тайне. И решил, что не следует. Если бы я промолчал, то все равно не сумел бы обмануть убийц, ведь они уже знали, что мне известно об их существовании. Теперь же пассажиры глаз друг с друга не будут сводить. Мне это будет на руку, а убийцам станет труднее заниматься своими черными делами.

– Вставайте по очереди, – добавил я, закончив свой рассказ. – Мистер Лондон обыщет каждого из вас. Прошу не забывать: я знаю, с кем имею дело. И церемониться не стану. Когда подойдет ваша очередь, стойте спокойно, не делайте резких движений. Стрелок я аховый, поэтому целиться буду в туловище.

– Я так и подумал, – заметил Корадзини.

– Что вы подумали, не важно, – отрезал я. – Но испытывать судьбу не советую.

Джосс начал с Зейгеро. Обыскивал он его старательно. На лице боксера появилось злое выражение; он не спускал глаз с моего пистолета. Не найдя ничего, Джосс занялся Солли Левином.

– Нельзя ли узнать, почему я оказалась вне подозрений? – внезапно спросила Мария Легард.

– Вы? – отозвался я, не сводя глаз с Солли. – Мария Легард? Бросьте ерунду нести!

– Ваш лексикон и тон оставляют желать много лучшего. – Старая актриса была, видимо, тронута, но голос ее все еще дрожал. – Однако лучшего комплимента мне не доводилось слышать. И все же я настаиваю на том, чтобы обыскали и меня. Не желаю, чтобы на меня пала хоть тень подозрения, если оружие не будет найдено.

Оружие действительно не удалось найти. Джосс обыскал мужчин, Маргарита Росс – женщин, причем высокомерная миссис Дансби-Грегг возмутилась. Но ни тот, ни другая ничего не обнаружили. Джосс бесстрастно посмотрел на меня.

– Принеси их багаж, – приказал я. – Чемоданчики, которые они с собой приготовили.

– Вы только зря тратите время, доктор Мейсон, – заметил Ник Корадзини. – Даже малому ребенку, а не то что преступнику, было бы понятно, что вы станете нас обыскивать. Пистолеты, о которых вы толкуете, нетрудно спрятать в кузове трактора, в нартах или под тонким слоем снега, чтобы можно было в любой момент достать их. Какой дурак станет держать оружие при себе? Ставлю тысячу против одного, что вы ничего не найдете.

– Может, вы и правы, – медленно проговорил я. – Но если б я был одним из убийц и спрятал оружие в чемодан, то заговорил бы так же, как вы.

– Говоря вашими же словами, бросьте ерунду нести! – воскликнул он, вскочив на ноги. Под нашими с Джекстроу внимательными взглядами он направился в угол, сгреб в охапку груду «дипломатов» и сумок и швырнул их мне под ноги. – С какого начнете? Вот это мой чемодан, вот саквояж его преподобия. Это… – Он посмотрел на бирку. – Это портфель сенатора. Чей последний чемодан, не знаю.

– Мой… – холодно заметила миссис Дансби-Грегг.

– Ах, наряды от Баленсиаги, – усмехнулся Корадзини. – Ну так кто же, док… – Замолчав, он выпрямился и посмотрел на световой люк. – Что за чертовщина? Что там происходит?

– Номер не пройдет, Корадзини, – поспешил предупредить я. – Винтовка Джекстроу…

– Плевать мне на его винтовку! – отрезал он. – Сами посмотрите.

Знаком велев ему посторониться, я взглянул наверх. Спустя две секунды я кинул пистолет Джоссу, поймавшему его на лету, и устремился к выходу.

Вторник, с 7 утра до полуночи

– Пистолет? – дрожащим голосом произнес Малер, подняв руки. – Я… я не понимаю, доктор Мейсон. Нет у меня пистолета.

– Ну конечно. – Чтобы придать вес своим словам, я вскинул «беретту». – Повернитесь.

– Что вы хотите делать? Вы совершаете…

– Кругом!

Он повернулся. Сделав два шага вперед, я ткнул дулом пистолета в поясницу старика и принялся обыскивать его.

Малер напялил на себя два пальто, пиджак, несколько свитеров и шарфов, две пары штанов и несколько пар нижнего белья, так что обыскать его оказалось делом непростым, и я не сразу убедился, что никакого оружия при нем нет. Я отступил, и Малер повернулся ко мне лицом.

– Надеюсь, вы теперь довольны, доктор Мейсон?

– Посмотрим, что у вас в чемодане. А в остальном я доволен. Располагаю нужными доказательствами. – Луч фонаря скользнул по пригоршне сахара, извлеченного мной из кармана его внутреннего пальто: в каждом из них было больше фунта. – Не угодно ли объяснить, откуда это у вас, мистер Малер?

– Неужели не понятно, доктор Мейсон? – едва слышно проговорил старик. – Украл.

– В том-то и дело! Зачем было мелочиться человеку с таким размахом? На вашу беду, Малер, когда в бараке стало известно о краже сахара, я смотрел на вас. Не повезло вам и еще по одной причине. Когда мы пили кофе несколько минут назад, я украдкой отхлебнул из вашей чашки. Вы туда бухнули столько сахара, что я проглотить не смог эту гадость. Надо же такому случиться, Малер, не правда ли? Погореть из-за какого-то пустяка! Но так уж повелось: матерому преступнику нечего опасаться крупных промахов. Он их никогда не совершает. Если б вы не трогали сахар, когда били радиолампы, я бы ни за что вас не заподозрил. Кстати, а где остальной сахар? Припрятали? Или выбросили?

– Вы совершаете серьезную ошибку, доктор Мейсон, – на сей раз твердо, без единой нотки вины или тревоги произнес Малер. Но меня ему было не провести. – К лампам я даже не притрагивался. А из мешка взял лишь несколько пригоршней сахара.

– Ну разумеется. – Я помахал «береттой». – Назад, к вездеходу, приятель. Заглянем в ваш чемодан.

– Нет!

– Не валяйте дурака! – оборвал я его. – У меня в руках пистолет. И я не колеблясь пущу его в ход, уж вы мне поверьте.

– Верю. Думаю, вы способны на крутые меры, если нужно. Я не сомневаюсь, вы человек решительный, доктор. Но в то же время упрямый, импульсивный и плохо разбирающийся в людях. Однако я уважаю вас за умелые, инициативные действия в обстановке, которая сложилась отнюдь не по вашей вине. И потому не желаю, чтобы вы выставляли себя на посмешище. – Он взялся за лацкан своего пальто. – Позвольте кое-что показать вам.

Я выставил вперед «беретту», но напрасно. Малер неторопливо достал откуда-то из внутреннего кармана книжечку в кожаной обложке. Отступив на несколько шагов, я открыл удостоверение.

Одного взгляда было бы достаточно. Десятки раз я видел такие документы и все же смотрел на эту книжечку словно впервые. Опешив, я не сразу пришел в себя, чтобы осознать смысл открытия, чтобы утишить страх, возникший следом за ним. Я медленно закрыл удостоверение, опустил снежную маску и, подойдя к Малеру, стянул маску с него. Луч фонаря высветил бледное, посиневшее лицо старика с напрягшимися желваками: у него зуб на зуб не попадал от холода.

– Дохните, – велел я.

Он послушно дохнул. Ошибки быть не могло: я слышал характерный сладковатый запах ацетона. Ни слова не говоря, я вернул старику удостоверение и сунул пистолет в карман парки.

– Давно болеете диабетом, мистер Малер? – после долгой паузы произнес я.

– Тридцать лет.

– У вас довольно тяжелая форма болезни.

В отличие от многих своих коллег, я не считал нужным скрывать правду от пациента. Ко всему прочему, если диабетик дожил до столь преклонного возраста, то лишь оттого, что соблюдал диету и разбирался в методах лечения недуга, поэтому знал о нем, как правило, все.

– Того же мнения и мой доктор, – произнес Малер с невеселой усмешкой, поднимая маску. – Как и я сам.

– Две инъекции ежедневно?

– Две, – кивнул старик. – Перед завтраком и вечером.

– Но разве у вас нет с собой шприца?

– Обычно я беру его с собой. А в этот раз не захватил. Доктор сделал мне укол в Гандере. Я безболезненно могу пропустить очередную инъекцию, поэтому был уверен, что до прилета в Лондон со мной ничего не случится. – Похлопав по нагрудному карману, Малер прибавил: – С такой книжечкой нигде не пропадешь.

– Кроме Гренландии, – возразил я. – Но вы вряд ли рассчитывали застрять здесь. Какая вам предписана диета?

– Блюда с высоким содержанием белков и крахмала.

Я посмотрел на куски рафинада, зажатые у меня в левой руке.

– Оттого-то вам и потребовался сахар?

– Да нет, – пожал плечами Малер. – Но я знаю, что с помощью сахара выводят из коматозного состояния. Я полагал, что, если как следует наемся сахара… В общем, вам теперь известно, как я стал преступником.

– Теперь да. Прошу прощения, что угрожал вам оружием, мистер Малер, но вы должны признать, что у меня были все основания подозревать вас. Какого черта вы меня не предупредили заранее? Я все-таки доктор.

– Наверно, рано или поздно мне пришлось бы к вам обратиться. Но сейчас у вас и без меня хлопот полон рот. Кроме того, я не рассчитывал на то, что в вашей аптечке окажется инсулин.

– Так оно и есть. Он нам ни к чему. Прежде чем попасть в экспедицию, каждый проходит придирчивую медицинскую комиссию. Что касается диабета, то вряд ли этим недугом можно заболеть в одночасье… Должен сказать, мистер Малер, вы довольно спокойно относитесь ко всему этому. Давайте-ка вернемся к трактору.

Через минуту мы добрались до вездехода. Не успел я отогнуть полог, как из кузова вырвалось плотное белое облако. Помахав рукой, чтобы рассеять его, я заглянул в кузов. Пассажиры все еще пили кофе – он у нас был в избытке. Даже не верилось, что мы отсутствовали всего несколько минут.

– Давайте-ка закругляйтесь, – скомандовал я. – Через пять минут трогаемся в путь. Джекстроу, будьте добры, заведите двигатель, пока он не остыл окончательно.

– В путь! – послышался возмущенный голос миссис Дансби-Грегг. – Милейший, мы и передохнуть даже не успели. Всего несколько минут назад вы обещали нам три часа сна.

– Это было несколько минут назад. Теперь все изменилось. Я узнал кое-что о мистере Малере. – Я вкратце рассказал своим спутникам то, что, по моему мнению, им следовало знать. – Жестоко говорить об этом в присутствии мистера Малера, но сами факты жестоки. Тот, кто разбил самолет и похитил сахар, подверг жизнь мистера Малера величайшей опасности. Лишь два средства смогли бы спасти ему жизнь. Во-первых, надлежащая высококалорийная диета в качестве временной меры и, во-вторых, инсулин. Ни того ни другого у нас нет. Единственное, чем мы можем помочь мистеру Малеру, – как можно быстрее попасть туда, где все это имеется. Двигаемся в сторону побережья. Двигатель не будем выключать до тех пор, пока его не запорем, попадем в пургу или пока последний водитель не выбьется из сил. У кого есть возражения?

Вопрос можно было бы и не задавать, но я не мог сдержать себя. Очевидно, мне хотелось спровоцировать протест, чтобы сорвать свою злость на первом, кто подвернется под руку. Я злился на тех, кто причинил старику новые страдания, потому что был почти уверен: все наши усилия будут сведены на нет, ведь преступники наверняка раскроют свои карты. У меня даже возникло желание связать всю эту компанию, чтобы никто и шевельнуться не смог. Будь условия подходящими, я бы так и поступил. Однако в нынешних условиях это было невыполнимо: в такую жестокую стужу связанный человек и пару часов не продержится.

Но возражений не было. Скорее всего, потому, что люди слишком озябли, устали, изголодались и испытывали жажду: в сухой холодной атмосфере происходит значительное влагоотделение. Люди, не привыкшие к арктическим условиям, должно быть, сочли, что достигли предела мучений, что хуже ничего уже не может произойти. Я надеялся, что мои незваные гости не скоро убедятся, насколько они заблуждаются.

Возражений не было, но были два предложения. Оба они исходили от Ника Корадзини.

– Послушайте, док. Я насчет диеты для мистера Малера. Может, она и не получится такой, как надо. Но мы, во всяком случае, постараемся, чтобы больной получил нужное количество калорий. Правда, я не знаю, как вы их подсчитываете, будь они неладны. А что, если удвоить его рацион? Хотя нет, при такой кормежке и воробей ноги протянет. Пусть каждый из нас отдаст ему четверть своей порции. Тогда мистер Малер получит в четыре раза больше обычной своей нормы…

– Ни в коем случае, – запротестовал старик. – Благодарю вас, мистер Корадзини, но я не могу допустить…

– Блестящая мысль, – вмешался я. – Я сам об этом подумал.

– Вот и отлично, – довольно улыбнулся Корадзини. – Принято единогласно. У меня есть еще одно предложение. Мы с мистером Зейгеро подменим вас. Тогда продвинемся дальше и быстрее. – Предвидя возражения, он поднял руку. – Любой из нас может оказаться тем, кого вы ищете. Более того, мы оба можем оказаться злоумышленниками, раз уж речь идет о мужчинах. Но если я один из убийц и ничего не знаю об Арктике, навигации, не соображаю, как управляться с этим окаянным «ситроеном», и не сумею вовремя обнаружить трещину, то, ясное дело, я никуда не денусь, пока не доберусь до побережья. Вы согласны?

– Согласен, – ответил я.

В этот момент раздался кашель, за ним рев – это Джекстроу запустил не успевший остыть двигатель. Я взглянул на Корадзини.

– Хорошо, – сказал я. – Спускайтесь. Получайте свой первый урок водительского мастерства.

Среда, с 4 утра до 8 вечера

Несмотря на то что у всех слипались веки от усталости и непреодолимого желания уснуть, не думаю, чтобы в ту ночь кто-то сомкнул глаза. Каждый понимал: сон в лютый мороз – это смерть.

Такого холода мне еще никогда не приходилось испытывать. Хотя в тесный кузов, рассчитанный самое большее на пятерых, нас набилась добрая дюжина, а в камельке всю ночь пылал огонь, в ту долгую темную ночь, даже выпив по две чашки обжигающего кофе, мы испытывали адские муки. Зубы клацали, как у эпилептиков; о тонкие деревянные борта стучали коленки и локти. То один из нас, то другой растирал обмороженное лицо, руку или ногу, чтобы восстановить кровообращение. Так продолжалось всю ночь. Диву даюсь, как немолодой Марии Легард или больному старику Малеру удалось тогда остаться в живых. Не знаю, как мы пережили ту ночь. Я взглянул на светящийся циферблат часов. Было уже около четырех утра. Я решил, что дальше бездействовать ни к чему. Включив плафон, при тусклом его свете я убедился, что у Марии Легард и Теодора Малера сна ни в одном глазу. И прежде не очень яркая лампочка едва мерцала. Это был дурной признак. Это означало, что аккумуляторы почти сели от мороза. Однако и при слабом желтом свете можно было разглядеть следы обморожения на посиневших лицах моих спутников; клубы пара, вырывавшиеся у них изо рта; слой льда, образовавшийся на стенках кузова и потолке. Лишь небольшой участок вокруг трубы камелька оставался свободным ото льда. Видеть этих страдающих, несчастных людей было невыносимо.

– Не спится, док? – стуча зубами, спросил Корадзини. – Или забыли воткнуть в розетку плед с электроподогревом?

– Просто не привык подолгу нежиться в постели, мистер Корадзини! – как можно бодрее ответил я. – Ну что, поспал хоть кто-нибудь?

В ответ все молча замотали головами.

– Кто-то еще надеется уснуть?

И вновь качнулись из стороны в сторону головы.

– Тем лучше. – Я с трудом поднялся на ноги. – Сейчас только четыре часа. Но если нам суждено замерзнуть, то пусть уж это случится в пути. Кроме того, стоит нам замешкаться на час-другой, двигатель прихватит, и нам никогда не удастся завести его. Каково ваше мнение, Джекстроу?

– Схожу за паяльными лампами, – произнес он вместо ответа, отодвинул полог и полез наружу – и тотчас зашелся в сухом мучительном кашле: морозный воздух обжег ему легкие.

Следом за Джекстроу выбрались из кузова мы с Корадзини. И сразу словно очутились в ледниковом периоде. Холод, перехватив дыхание, полоснул по легким. Чтобы спрятать лицо от стужи, мы надели очки и снежные маски. Поравнявшись с кабиной водителя, я направил луч фонаря на спиртовой термометр (ртуть замерзает при минус 39 градусах). Не веря своим глазам, посмотрел на него еще раз. Красный столбик, опустившись на дюйм ниже колбы, застыл на отметке минус 55 градусов по Цельсию. Конечно, это не температура минус 65 градусов, о которой сообщал Вегенер, и уж тем более не минус 90, отмеченные русскими на станции «Восток» в Антарктиде. Однако более низкой температуры мне в жизни своей не приходилось испытывать. Надо же было такому случиться именно теперь, за две сотни миль от ближайшего жилья! Мы с Джекстроу оказались в обществе двух убийц, старика, одной ногой стоящего в могиле, и семерых других спутников, теряющих с каждой минутой силы от холода, усталости и недоедания. Да еще в довершение всего на борту допотопного трактора, готового остановиться в любую минуту.

Час спустя именно это и произошло. Я уже давно догадывался, что нам еще предстоят неприятности. И в самом деле, после того как я включил зажигание и нажал на кнопку звукового сигнала, послышался только жалкий писк. Аккумуляторы настолько «сели» на холоде, что с их помощью нельзя было бы завести и теплый двигатель. А уж о холодном и говорить нечего: в картере, коробке передач и дифференциале смазка утратила свои свойства, превратившись в густую, вязкую, как животный клей, массу. Вдвоем с Джекстроу мы попытались завести мотор вручную, но не сумели провернуть коленвал и один раз.

Мы решили пустить в ход паяльные лампы, но выяснилось, что керосин, замерзающий при минус 45 градусах и загустевающий уже при минус 40 градусах, превратился в лед. Пришлось прибегнуть к бензиновым паяльным лампам. Поставив их на деревянные ящики и закрыв двигатель брезентом, мы расположили две лампы под картером, две под коробкой передач и одну под дифференциалом. Примерно через час коленвал можно было провернуть без особого труда. Установив на место аккумулятор, отогретый у камелька, мы снова попытались завести двигатель. Но все было тщетно.

Никто из нас, в том числе и Корадзини, чья компания изготавливала дизельные трактора, не был специалистом по обслуживанию бензиновых двигателей. Отчаяние готово было овладеть нами. Однако мы понимали, что поддаваться ему нельзя ни в коем случае. Не выключая паяльных ламп, мы снова притащили аккумулятор к камельку, вывернули и зачистили свечи зажигания, отогрели щетки генератора, сняли, прогрели и продули бензопроводы, удалили лед из приемного патрубка карбюратора. Затем все поставили на место. Работа была тонкой, поэтому пришлось снять перчатки. При соприкосновении с металлом слезала кожа, на пальцах образовывались волдыри, из-под ногтей сочилась кровь, свертывавшаяся на морозе. Губы, соприкасавшиеся с холодным металлом бензопровода, распухли. Мы выносили поистине адские муки. Хотя мы то и дело грелись у камелька, у нас постоянно мерзли руки, ноги и лица.

И все же наши старания были не напрасны. В шесть пятнадцать, два с лишним часа спустя, двигатель зачихал, закашлял, ожил. Снова заглох, закашлял опять и застучал ровно и уверенно. С усилием раздвинув в улыбке губы, я хлопнул по спине Джекстроу и Корадзини, на мгновение позабыв о том, что тот вполне может оказаться одним из преступников, а потом повернулся и пошел завтракать. Если только можно было назвать завтраком нашу скудную трапезу: кофе, галеты да пара банок мясных консервов на всю компанию. Причем львиную долю получил Теодор Малер. После этого у нас осталось всего четыре банки тушенки, столько же банок овощных консервов, фунтов десять сухофруктов, немного мороженой рыбы, коробка галет, три пачки овсянки и более двадцати банок сгущенного молока без сахара «Несл». Этого продукта, как и кофе, у нас было в избытке. Разумеется, была у нас и тюленина для собак: пока мы завтракали, Джекстроу положил несколько кусков на камелек, чтобы мясо оттаяло. Мясо молодого тюленя в жареном виде вполне съедобно, но главное, чтобы собаки были сыты. Выйди двигатель из строя, единственная наша надежда – это собачья упряжка.

Позавтракав и накормив собак, перед самым заходом луны мы тронулись в путь. Трактором управлял Корадзини. При тусклом свете луны было видно, как поднимается ввысь плотное облачко выхлопных газов. Мы договорились, что водители будут меняться каждые четверть часа: находиться в неотапливаемой, продуваемой насквозь кабине дольше невозможно. Рассказывали, что в Антарктике произошел такой случай. Водитель, которому пришлось долго сидеть в открытой кабине, так отморозил пальцы, что для того, чтобы разжать их и отогреть в теплом помещении руки, пришлось отсоединять баранку от рулевой колонки. Я не хотел, чтобы такое же случилось и с нами.

Как только вездеход тронулся, я взглянул на Малера. Внешний вид старика оставлял желать много лучшего. Хотя он лежал в спальнике из гагачьего пуха, застегнутом до самого подбородка, да еще под несколькими одеялами, осунувшееся лицо старика посинело от холода. Чтобы не стучать зубами, он сунул в рот носовой платок. Я пощупал запястье больного. Пульс был учащенный, но достаточно наполненный. Правда, за последние два-три часа я так сильно поморозил себе пальцы, что мог утратить их чувствительность. Изобразив на лице бодрую улыбку, я спросил:

– Как себя чувствуете, мистер Малер?

– Уверен, доктор Мейсон, не хуже любого из вас.

– Ну, это еще не предел. Сыты?

– Сыт ли я?! – воскликнул больной. – Благодаря этим щедрым людям я сыт по горло.

Иного ответа и нельзя было ожидать от деликатного старика. Хотя порция, которую получил диабетик, была солидной, он проглотил ее в мгновение ока. Конечно же, он был голоден: при отсутствии инсулина, регулирующего содержание сахара в крови, его организм постоянно требовал пищи.

– Хотите пить?

Он кивнул. Старик, видно, не подозревал, что это еще один симптом обострения болезни. Значит, Малер начал слабеть. Скоро он начнет терять в весе. За прошедшие полтора дня он спал с лица, скулы у него обострились. Правда, то же произошло и с остальными, в особенности с Марией Легард. Несмотря на ее стойкость и мужество, решимость и жизнерадостность, бедная женщина старела на глазах. Выглядела она больной и измученной. Но я ничем не мог ей помочь.

– Как ваши ноги? – спросил я у Малера.

– Вы думаете, они у меня имеются? – улыбнулся старый еврей.

– Позвольте взглянуть, – решительно произнес я и, несмотря на протесты, осмотрел больного.

Одного взгляда на мертвенно-бледную, холодную как лед плоть было достаточно.

– Мисс Росс, – обратился я к стюардессе, – отныне вы сиделка мистера Малера. На санях у нас есть две грелки. Как только вода нагреется, наполняйте их по очереди. К сожалению, растопить этот окаянный снег удастся не скоро. Прикладывайте их к ногам мистера Малера.

Старик снова запротестовал. Заявил, что не желает, чтобы с ним нянчились. Но я не стал обращать внимание на его слова. Я не решался сообщить ему, что обмороженные ноги означают для диабетика гангрену и ампутацию. Обведя медленным взглядом людей, находящихся в кузове, я поймал себя на мысли, что, знай я, кто виновник всех этих несчастий, убил бы подлеца на месте.

В этот момент появился Корадзини, которого сменил Джекстроу. Хотя за рулем он просидел всего пятнадцать минут, вид у него был ужасный. На синеватом лице появились желтые пятна – признаки обморожения, губы потрескались, ногти побледнели, руки покрылись волдырями. Мы с Джекстроу и Зейгеро выглядели не лучше, но именно Корадзини пришлось управлять трактором в самую сильную стужу. Будто больного малярией, его била страшная дрожь. Бедняга едва переставлял ноги, так что нетрудно было догадаться, что они у него обморожены. Я посадил его возле камелька.

– Ноги ниже колен чувствуете? – поспешил я спросить у Корадзини.

– Ни черта не чувствую. – Он попытался улыбнуться, на потрескавшихся губах выступила кровь. – Холод собачий, док. Пожалуй, надо растереть мои ходули снегом, верно?

Наклонившись, он принялся было развязывать шнурки окоченевшими, кровоточащими пальцами. Но Маргарита Росс, опустившись на колени, своими нежными руками уже снимала с него башмаки. Глядя на закутанную в громоздкую одежду хрупкую фигурку девушки, я в сотый раз обругал себя за мои нелепые подозрения в отношении ее.

– Выражаясь вашим языком, мистер Корадзини, пусть дурные снегом растираются, – возразил я. – Это все равно что пустить в ход наждачную бумагу. Дело в том, что при температуре ниже пятидесяти пяти градусов снег приобретает жесткую кристаллическую, как у песчаника, структуру. Если его потереть, он рассыпается, превращается как бы в белый песок. – Кивнув на одно из ведер, стоявших на камельке, я продолжал: – Когда температура воды достигнет тридцати градусов, суньте туда ноги. Подождите, пока кожа не покраснеет. Ощущение будет не из приятных, но делу поможет. Если появятся волдыри, завтра я их проткну и продезинфицирую.

– И так будет продолжаться все время, док? – удивился Корадзини.

– Боюсь, что да.

Я оказался прав. Во всяком случае, так продолжалось часов десять. Температура опускалась. Затем, достигнув без малого минус 60 градусов, столбик термометра замер и начал мало-помалу подниматься. Все это время на плите стояли ведра со снегом, а миссис Дансби-Грегг, ее горничная Елена, а затем и Солли Левин горящими паяльными лампами помогали поскорее растапливать лед. И все это время водители испытывали адскую боль, когда отогревали окоченевшие руки и ноги. За эти десять часов у нас появилась почти патологическая боязнь минуты, когда нужно будет опускать обмороженные ноги в горячую воду.

Малер с каждой минутой слабел, а Мария Легард, впервые замолчавшая, легла в уголок, закрыв глаза, словно мертвая. Прошло десять часов. Десять долгих, как вечность, часов, в течение которых мы претерпевали адские муки. Но задолго до того, как эти десять часов кончились, обстановка коренным образом изменилась.

В полдень мы остановили вездеход. Пока женщины разогревали суп и с помощью паяльных ламп растапливали две банки с фруктами, мы с Джекстроу наладили передатчик, натянули антенну и принялись выстукивать свои позывные GFK. Обычно такие восьмиваттные рации, получающие питание от приводимой в движение ручной динамки, снабжены ключом для работы с азбукой Морзе. Ответные же сигналы принимались с помощью наушников. Зная, однако, что все участники экспедиции, кроме него самого, не в ладах с морзянкой, Джосс усовершенствовал рацию таким образом, что «морзить» нужно было лишь при вызове. После того как связь устанавливалась, подсоединив микрофон к антенне, вы превращали его в небольшой, но достаточно надежный динамик.

Вызывал Джосса я лишь потому, что обещал выходить с ним на связь регулярно. Только и всего. По моим расчетам, мы находились в ста двадцати милях от станции, это был предельный радиус действия нашей рации. Я не знал, как повлияет чрезвычайно низкая температура на качество передачи, но почти не надеялся, что у нас что-нибудь выйдет. Хотя северного сияния утром не было, нарушения, возникшие в ионосфере, по-видимому, все еще давали себя знать. Кроме того, Джосс сам утверждал, что починить стационарную рацию невозможно.

Целых десять минут Джекстроу старательно крутил рукоятку динамо-машины, а я выстукивал свои позывные. Трижды повторив сигнал вызова, я переключал тумблер на прием и, подождав секунд десять ответа, вновь продолжал вызывать станцию. В последний раз послав позывные, я включил прием, немного подождал и с подавленным видом дал отбой Джекстроу. Но микрофон, который я сжимал в руке, внезапно ожил:

– GFX вызывает GFK, GFX вызывает GFK. Мы вас слышим. Сигнал слабый, но отчетливый. Повторяю, мы вас слышим. Прием.

От волнения я едва не уронил микрофон.

– GFK вызывает GFX, GFK вызывает GFX! – завопил я. Заметив, как Джекстроу показывает мне на тумблер, я обругал себя за недогадливость и, переключив его в положение «передача», принялся повторять позывные. Затем, нарушая общепринятые правила, выпалил: – Говорит доктор Мейсон. Говорит доктор Мейсон. Слышу тебя хорошо. Это ты, Джосс?

С этими словами я переключил тумблер.

– Да, сэр. Рад слышать вас. – Из-за помех голос Джосса казался механическим, лишенным человеческого тепла. – Как себя чувствуете? Как с погодой, где находитесь?

– Дела идут! – ответил я. – Холод лютый, минус пятьдесят пять. Удалились от тебя примерно на сто двадцать миль. Джосс, это же чудо! Как тебе удалось починить рацию?

– Я ее не чинил, – ответил он бесстрастно. После некоторой паузы радист продолжил: – С вами желает поговорить капитан Хиллкрест, сэр.

– Капитан Хиллкрест! Какой еще, к черту, капитан Хиллкрест?..

Я умолк на полуслове. Но не от удивления, хотя и был поражен тем, что Хиллкрест, который, по моим расчетам, должен был находиться почти в двухстах пятидесяти милях севернее станции, сейчас сидит рядом с Джоссом, а оттого, что перехватил взгляд Джекстроу. В следующее мгновение я и сам сообразил, что в нашей ситуации не следует открывать всех карт.

– Не теряй со мной связи, – торопливо проговорил я. – Через две-три минуты снова свяжусь с тобой.

Рация была установлена позади трактора, поэтому те, кто находился в кузове, слышали каждое наше слово. В эту минуту полог раздвинулся, из вездехода выглянули Корадзини и Зейгеро. Не обращая на них внимания и не заботясь о том, чтобы пощадить чью-то гордость, я взял рацию и генератор и вместе с Джекстроу, отвязавшим антенну, пошагал прочь. Ярдах в двухстах мы остановились. При свете луны путешественники видели нас, но не слышали.

Мы снова установили рацию, и я принялся выстукивать позывные. Но на сей раз у меня ничего не вышло: окоченевшие от холода пальцы отказывались повиноваться. К счастью, мои друзья догадались, в чем дело. Едва я нажал на выключатель, послышался спокойный, уверенный, обнадеживающий голос Хиллкреста:

– Вот это сюрприз! Рад слышать вас, доктор Мейсон. Судя по тому, что сообщил мне Джосс, и по этой задержке, вы в достаточной мере удалились от трактора. При температуре минус пятьдесят пять вам не очень-то улыбается торчать на холоде. Говорить буду сам. Долго не задержу. Вы меня слышите?

– Слышу отчетливо. Какого дьявола… Прошу прощения, продолжайте.

– Спасибо. В понедельник пополудни из передач британского и американского радио мы узнали об исчезновении авиалайнера. Во вторник утром, то есть вчера, у нас был сеанс связи с базой в Уплавнике. По их словам, хотя официально об этом не сообщалось, правительства США и Великобритании убеждены, что самолет не утонул, а приземлился. Где-нибудь в Гренландии или на Баффиновой Земле. Почему они в этом убеждены, не имею представления. Во всяком случае, предпринята крупнейшая со времен войны спасательная операция. В ней участвуют корабли и авиация. Привлечены к участию в поисках иностранные торговые суда. К побережью Гренландии, главным образом западному, направляются американские, британские, французские и канадские траулеры. Подходы к восточному побережью скованы льдом. Дюжина американских бомбардировщиков, базирующихся в Туле и в Сёндре-Стрёмфьорде, уже совершают разведывательные полеты. За дело взялись корабли американской береговой охраны. Отряд канадских эсминцев, действовавший в центральной части Атлантики, на всех парах мчится к южному входу в Девисов пролив. Правда, попадут они туда не раньше чем через полтора дня. Кроме того, британский авианосец в сопровождении двух эскадренных миноносцев успел обогнуть мыс Фарвель. Не знаю, удастся ли им пробиться на север. Ведь море Баффина замерзло. Но Девисов пролив свободен ото льда до острова Диско, а может, и до Свартенхука. В поиски авиалайнера приказано включиться персоналу всех геофизических станций, действующих в Гренландии. Потому мы и вернулись в лагерь, чтобы запастись горючим.

Не выдержав этой болтовни, я переключил рацию на передачу.

– Из-за чего сыр-бор разгорелся? Можно подумать, что на борту самолета находился американский президент и половина членов королевской семьи Великобритании. Почему нет вестей из Уплавника?

Короткая пауза, затем вновь послышался голос Хиллкреста:

– В течение последних суток мы не могли наладить связь с базой. Сию же минуту свяжемся с ними, сообщим, что пропавший самолет обнаружен и что вы направляетесь к побережью. Есть какие-нибудь новости?

– Никаких. Хотя нет. Оказалось, что у одного из пассажиров – его фамилия Малер – запущенная форма сахарного диабета. Состояние его тяжелое. Радируйте в Уплавник, пусть достанут инсулин. В Готхобе он наверняка имеется.

– Понял, – затрещало в микрофоне. Затем возникла долгая пауза, слышны были обрывки слов. Наконец капитан заговорил вновь: – Предлагаю двигаться нам навстречу. У нас достаточный запас горючего, много продуктов. Если нас будет восемь вместо двоих, то опасаться преступников нечего. Мы уже прошли сорок миль…

Взглянув на Джекстроу, я заметил в углах его глаз «гусиные лапки» – верный признак удивления и радости. Те же самые чувства охватили и меня самого.

– Мы от вас на расстоянии каких-то восьмидесяти миль. Часов через пять-шесть могли бы встретиться.

Словно камень свалился у меня с души. Я воспрял духом. Лучшей новости и желать было нельзя. Наконец-то все наши беды позади… Но в следующую минуту чувство облегчения и душевный подъем сменились унынием. Меня словно обдало ледяной водой: Джекстроу отрицательно помотал головой. Напрасно я решил, что бедам нашим настал конец.

– Ничего не выйдет, – ответил я Хиллкресту. – Это было бы роковой ошибкой. Как только мы повернем назад, преступники снова примутся за свои черные дела. Даже если мы этого не сделаем, то, зная, что у нас с вами был сеанс связи, они пойдут ва-банк. Нам нужно продолжать путь. Догоняйте нас как можно быстрее. – После короткой паузы я продолжил: – Объясните руководству базы, что нам чрезвычайно важно знать, почему проявляется такой интерес к разбившемуся самолету. Речь идет о жизни и смерти людей. Пусть найдут список пассажиров и выяснят, не фальшивый ли он. Это категорическое требование, капитан Хиллкрест. Не принимайте никаких отговорок. Мы должны знать.

Сеанс связи продолжался еще с минуту, хотя все было уже сказано. Кроме того, даже в те непродолжительные отрезки времени, в течение которых лицо мое оставалось не защищенным снежной маской, шевелить на лютом морозе потрескавшимися, кровоточащими губами было сущей мукой. Я не говорил, а мямлил. Поэтому, условившись, что следующий сеанс связи состоится в восемь вечера, и сверив часы, я закончил передачу.

Обитатели вездехода сгорали от любопытства. Но прошло целых три минуты (за это время кровообращение в наших озябших руках и ногах восстановилось, судя по пронзительной боли в конечностях), прежде чем кто-либо осмелился открыть рот. Само собой, первым вопрос задал сенатор. Куда подевались его апломб и румянец! Бледные щеки, заросшие седой щетиной, еще больше обвисли. Поскольку он заговорил первым, я решил: Брустер уверен, что его не относят к числу явно подозреваемых. В конечном счете он был прав.

– Ну так как, связались со своими друзьями, доктор Мейсон? То есть с полевой партией? – неуверенным голосом спросил сенатор Брустер.

– Да, – кивнул я. – Джоссу, то есть мистеру Лондону, после тридцати часов работы удалось-таки отремонтировать рацию. Он сумел связаться с капитаном Хиллкрестом, начальником полевой партии, и наладил релейную связь с нами. – Что такое «релейная связь», я и сам не знал, но термин показался мне вполне наукообразным. – Как только он соберет все, что надо для похода, капитан двинет вдогонку за нами.

– А это верное решение? – с надеждой в голосе произнес сенатор. – Хочу сказать, сколько времени…

– Красивый жест, не более, – оборвал я его. – Он находится самое малое в двухстах пятидесяти восьми милях от нас. Скорость его трактора немногим больше нашей. – В действительности он был в три раза быстроходней нашего «ситроена». – Догонит нас не раньше чем через пять-шесть суток.

Угрюмо кивнув головой, Брустер не произнес больше ни слова. Вид у государственного мужа был подавленный, но, похоже, он мне поверил. Кто же из пассажиров не поверил мне, кто из них понимал, что я лгу? Ведь все запасные конденсаторы и лампы разбиты вдребезги, и починить рацию, конечно же, невозможно.

Среда, с 8 вечера до 4 пополудни четверга

Мы продолжили свой поход в самом начале девятого. Я сначала хотел задержаться на несколько часов. С этой целью я придумал уйму всевозможных причин. Если нужно, был даже готов вывести из строя двигатель. Я решил спровоцировать убийц. Догадавшись, что я намеренно тяну время, они бы предприняли какие-то действия. Во всяком случае, попытались бы это сделать. Именно это и входило в мои планы. Час или два спустя Джекстроу должен был вооружиться винтовкой, висевшей у него за плечами, а я – пистолетом. Наставив дула на злоумышленников, мы держали бы их под прицелом до тех пор, пока не подоспел бы Хиллкрест. При благоприятных обстоятельствах он должен был догнать нас не позднее полуночи. И тогда наши беды остались бы позади.

Но обстоятельства оказались отнюдь не благоприятными. Беды продолжали нас преследовать. Вездеход Хиллкреста безнадежно застрял. Видя ухудшившееся состояние старого Малера, наблюдая, как от часа к часу слабеет Мария Легард, я решил не терять ни минуты. Будь я из другого теста или не будь я хотя бы доктором, то, возможно, и сумел бы убедить себя в необходимости пожертвовать Марией Легард и Теодором Малером. Ведь ставки в игре, которую вели преступники – я был совершенно уверен в этом, – были много выше, чем жизнь одного или двух человек. Я мог бы держать на мушке всех или по крайней мере главных подозреваемых целые сутки. До тех пор, пока не появилась бы группа Хиллкреста. Но я никогда бы не смог убедить себя в том, что больные пассажиры – это пешки, которых можно сбросить со счетов. Несомненно, я проявил слабость, но даже гордился этим своим недостатком, и Джекстроу полностью разделял мое мнение.

В том, что Хиллкрест все-таки догонит нас, можно было не сомневаться. Я кусал губы от досады, ведь именно я подсказал преступникам мысль высыпать сахар в бензин, сообщив, что у Хиллкреста на исходе горючее. Это был блестящий ход с их стороны – убийцы старались застраховать себя от любых случайностей. Но хотя Хиллкрест и был взбешен задержкой, он был вполне уверен, что найдет выход из положения. В просторной кабине вездехода целая мастерская, с помощью нее можно устранить любую неисправность. Механик-водитель, которому я не завидовал, хотя он и работал в тепле, под тентом, успел разобрать двигатель и очищал поршни, стенки цилиндров и клапана от несгоревших частиц сахара, выведших из строя огромный механизм. Двое его товарищей соорудили импровизированную дистилляционную установку. Она состояла из почти полной бочки с бензином, в верхнюю часть которой был вставлен тонкий змеевик, обложенный льдом и соединявшийся с пустой бочкой. Как мне объяснил Хиллкрест, у бензина более низкая температура кипения, чем у сахара. Поэтому образующиеся при нагреве бочки пары бензина, проходя по охлаждаемой льдом трубке, превращаются в чистый, без примеси, бензин.

Так обстояло дело, во всяком случае теоретически. Однако Хиллкрест, похоже, не был в этом уверен полностью. Он спрашивал у нас совета, выяснял, не можем ли мы ему как-то помочь, но я ответил отрицательно. Это было, как я понял позднее, трагической, непростительной ошибкой с моей стороны. Я мог ему помочь, поскольку мне было известно нечто такое, о чем никто не знал. Но в ту минуту я напрочь забыл об этом. И поскольку так случилось, то ничто на свете не могло теперь предотвратить трагедию или спасти жизнь тем, кому суждено было погибнуть.

Я слушал рев трактора, который наклонялся то в одну, то в другую сторону и, лязгая гусеницами, двигался курсом зюйд-вест-тень-вест, и меня одолевали невеселые мысли. Еще недавно ясное небо стало темнеть и затягиваться тучами. Я ощущал, как вскипает во мне ярость, как душу наполняют мрачные предчувствия. Мне казалось, что вот-вот должно произойти какое-то новое несчастье. Хотя, будучи доктором, я понимал, что почти наверняка это психологическая реакция организма на переохлаждение, усталость, бессонницу и голод, а также физическая реакция на удар по голове, я не мог отделаться от мысли: я злюсь оттого, что беспомощен.

Я был беспомощен и не мог защитить ни в чем не повинных людей, оказавшихся рядом со мной. Людей, доверивших мне свои жизни. В их числе находились больной старик Малер и Мария Легард, робкая немецкая девушка и посерьезневшая Маргарита Росс. Должен признаться, больше всех других меня заботила именно она. Я был беспомощен, не зная, как предотвратить очередной удар, который преступники могут нанести в любую минуту. В уверенности, что Хиллкрест успел сообщить мне все, что меня интересовало, они решат, будто я жду подходящей минуты, чтобы застать их врасплох. Но в то же время они мешкали, не зная наверняка, многое ли мне известно. Пока трактор двигался туда, куда им было нужно, они продолжали вести рискованную игру, готовясь в подходящий момент покончить с нами раз и навсегда. И самое главное, я был беспомощным, потому что не знал определенно, кто они, эти преступники.

В сотый раз я мысленно перебирал все детали, события, произнесенные слова, пытаясь извлечь из глубин памяти один-единственный факт, одно слово, которое смогло бы указать мне единственно верное решение. Но сделать этого не сумел.

Шестеро из десяти наших пассажиров, по существу, не вызывали во мне особых подозрений. Маргарита Росс и Мария Легард, несомненно, принадлежали к ним в первую очередь. Единственная претензия к миссис Дансби-Грегг и Елене состояла в том, что я не располагал бесспорными доказательствами их невиновности, хотя был уверен, что они и не нужны. Как, к сожалению, показали состоявшиеся недавно судебные разбирательства, связанные с коррупцией среди американских сенаторов, этим государственным мужам свойственны те же человеческие слабости, в особенности жажда наживы, как и простым смертным. Однако я не допускал и мысли, чтобы сенатор мог быть замешан в убийствах и преступной деятельности такого масштаба. Что касается Малера, то я уверен: диабет – это еще не гарантия того, что больной не преступник. Он мог вынудить летчиков приземлиться поблизости от того места, где имеется достаточное количество инсулина. Но рассуждения эти были слишком заумными. Во всяком случае, Малера я сбросил со счетов. Мне необходимо было обнаружить убийц, готовых в любую минуту нанести очередной удар. Малер же одной ногой стоял в могиле.

Преступников следовало искать среди четверых – Зейгеро, Солли Левина, Корадзини и преподобного Смоллвуда. Проповедник же был настолько набожен, что подозревать его в чем-то было просто грешно. Все эти дни он не выпускал из рук Библию. Конечно, каждый обманщик лезет из кожи вон, чтобы ввести своих ближних в заблуждение. Но ведь есть какие-то границы, которые нельзя преступить, не рискуя показаться смешным.

Подозревать Корадзини были все основания. Он немного разбирался в тракторах. Правда, наш «ситроен» и машины, выпускаемые его компанией, отличались друг от друга как небо и земля – и по возрасту, и по конструкции. Но он оказался единственным, кто был на ногах, когда я проник в пассажирский салон авиалайнера. Именно он, попав к нам на станцию, так дотошно расспрашивал о партии, руководимой Хиллкрестом. Как потом выяснилось, он вместе с Джекстроу и Зейгеро доставал из туннеля бензин и имел возможность высыпать сахар в оставшееся горючее. Однако существовало важное свидетельство в его пользу – повязка на его руке, которую он повредил, кинувшись спасать рацию.

Гораздо больше оснований было подозревать Зейгеро, а заодно с ним и Солли Левина. Именно боксер спрашивал у стюардессы, когда будет ужин, – улика убийственная. Когда приемопередатчик упал, Солли Левин находился рядом и вполне мог толкнуть его – еще одна веская улика. Зейгеро тоже занимался транспортировкой горючего. Хуже того, на боксера он походил не больше, чем Солли Левин на импресарио. Против Зейгеро свидетельствовал и тот факт, что, по словам Маргариты Росс, Корадзини не вставал в самолете с кресла. Разумеется, это не значило, что Корадзини не мог иметь сообщника. Но кто этот сообщник?

Я похолодел от осенившей меня внезапно мысли: поскольку в ход были пущены два пистолета, все это время я считал, что преступников только двое. А почему не трое? А если Корадзини, Зейгеро и Левин заодно? Несколько минут я переваривал пришедшую мне в голову мысль и в конце концов почувствовал себя еще более беспомощным. Ощущение неминуемой беды превратилось в убеждение. Я с трудом успокоил себя тем, что тройка эта не обязательно связана между собой. Однако отныне следовало учитывать и такую возможность.

Примерно в три часа утра, продолжая двигаться вдоль обставленной вехами трассы, которой, казалось, не будет конца, мы почувствовали, что трактор сбавил ход. Джекстроу, сидевший за рулем, включил пониженную передачу: мы начали подниматься по пологому склону, ведущему к подножию холмов. Впереди нас ждал перевал – извилистая дорога, рассекавшая нунатаки Виндеби почти пополам. Можно было бы, сделав крюк, обогнуть эту горную гряду. Но тогда мы потеряли бы сутки, а то и двое. А так нам надо было пройти всего десять миль, да еще по четко обозначенной трассе.

Через два часа склон стал заметно круче, и гусеницы начали пробуксовывать. Однако мы нашли выход и из этого положения: погрузили в кузов вездехода почти весь бензин и снаряжение, до этого находившиеся на санях. Таким образом, вес вездехода увеличился, а с ним и сцепление с поверхностью. Правда, продвижение было медленным и трудным. Пришлось идти зигзагом, так что милю, отделявшую нас от перевала, преодолели за час с лишним. Подойдя к нему в начале восьмого утра, мы сделали остановку. С одной стороны дороги, на всем ее протяжении, шла глубокая трещина в покровном леднике. Хотя особых неожиданностей нам не предстояло, путь тем не менее был очень труден и опасен. Поэтому я решил подождать, пока не станет достаточно светло.

В ожидании завтрака я осмотрел Малера и Марию Легард. Несмотря на то что температура наружного воздуха неуклонно повышалась – было примерно минус 35 градусов, – больные не поправлялись. У старой актрисы был такой вид, словно она несколько дней не ела. Лицо ее покрылось пятнами и волдырями – это были следы обморожения. Щеки ввалились. Налитые кровью, с опухшими, красными веками глаза потускнели. За десять часов она не проронила ни слова. Все реже и реже просыпаясь, Мария лишь дрожала и невидящим взором смотрела в одну точку. Вид у диабетика был получше, но я понимал, что, как только организм старика ослабнет, наступит конец. Несмотря на все наши усилия, вернее усилия Маргариты Росс, ноги у него окоченели, появился сильный насморк – явление редкое для Арктики. Должно быть, больной успел простудиться еще до того, как вылетел из Нью-Йорка. К недугу, бороться с которым у него не оставалось сил, прибавились чирьи. Дышал он тяжело, распространяя характерный запах ацетона. Малер бодрствовал и не утратил способности мыслить. На первый взгляд он выгодно отличался от Марии Легард, но я знал, что в любой момент может произойти коллапс – предвестник истинной диабетической комы.

В восемь часов мы с Джекстроу поднялись на склон и вновь связались с Хиллкрестом. Узнав, что за минувшие двенадцать часов они не прошли и двух миль, я пал духом. Там, где находилась их партия, температура была на целых шестнадцать градусов ниже, чем у нас. Нагреть в такую лютую стужу до кипения восьмигаллоновую бочку бензина, даже пустив в ход печки, паяльные лампы и иные подручные средства, было невероятно трудной задачей. Вездеход за минуту пожирал столько бензина, сколько получалось путем перегонки за полчаса. Иных вестей не было: с базы в Уплавнике, связь с которой состоялась у наших друзей час назад, ничего нового не сообщили. Мы с Джекстроу молча упаковали радиоаппаратуру и пошли назад к кабине трактора. Свойственная Джекстроу жизнерадостность начала изменять ему… Он теперь редко разговаривал и еще реже улыбался. Я понял, что надеяться нам больше не на что.

Четверг, с 4 пополудни до 6 вечера пятницы

Мы двигались весь вечер и ночь. За рулем «ситроена» мы с Джекстроу и Корадзини сидели по очереди. В работе двигателя появились сбои, звук выхлопа становился все более странным, с каждым разом все труднее включалась вторая передача. Но я не мог, не смел останавливаться. От скорости зависела жизнь человека.

Вечером в начале десятого Малер впал в коллапс, который стал переходить в коматозное состояние. Видит бог, я сделал все, что в моих силах, но этого было недостаточно. Ему нужна была теплая постель, обильное питье, средства, стимулирующие жизнедеятельность, глюкоза орально или внутривенно. Ни стимулирующих средств, ни теплой постели не было, а узкая, жесткая кровать не могла заменить ее. Все труднее было получить воду, чтобы утолить жажду, мучившую Малера; возможности сделать ему внутривенную инъекцию я не имел. На старика жалко было смотреть, мучительно слушать его затрудненное, хриплое дыхание – предвестник диабетической комы. Если не достанем своевременно инсулин, то самое позднее через три дня больной умрет.

Мария Легард тоже таяла на глазах. Старая актриса теряла силы с каждым часом. Почти все время она спала тревожным, беспокойным сном. Мне, видевшему артистку на сцене и восхищавшемуся ее удивительным жизнелюбием, не хотелось верить, что она сдастся так легко. Но жизнелюбие это было попросту проявлением ее нервной энергии. Физических же сил, необходимых для того, чтобы справиться с нынешней ситуацией, у нее почти не осталось. Приходилось то и дело напоминать себе, что передо мною женщина далеко не молодая. В этом я убеждался, видя ее измученное, изрезанное морщинами лицо.

Если меня заботили пациенты, то моего друга Джекстроу беспокоила погода. Вот уже несколько часов столбик термометра поднимался. С каждым часом усиливаясь, завывал ветер, совсем было стихший за последние два дня. Небо обложило темными тучами, из которых шел обильный снег. Сразу после полуночи скорость ветра превышала пятнадцать узлов, вихрь взметал секущую поземку.

Я знал, чего опасается Джекстроу, хотя мне самому подобное явление наблюдать не приходилось. О катабатических ветрах Гренландии, которые сродни грозным «вилливау», возникающим на Аляске, мне известно было лишь понаслышке. Когда скопившиеся в центре плато большие массы воздуха охлаждаются под воздействием чрезвычайно низких температур, как это происходило в продолжение двух последних суток, то возникает градиентный ветер. Увлекаемые им воздушные массы, словно гигантский водопад – иного определения не подобрать, – устремляются вниз по склону. Развивая вследствие их большого веса значительную скорость, эти воздушные массы постепенно нагреваются за счет сил трения и сжатия. Скорость такого гравитационного ветра может стать ураганной. На пути его не способна уцелеть ни одна живая душа.

Судя по всем признакам, условия для возникновения гравитационной бури были налицо. Недавние сильные холода, усилившийся ветер, повышение температуры, изменившееся направление движения воздушных масс, плотная облачность – все, по словам Джекстроу, свидетельствовало об этом. Не было случая, чтобы он ошибался, когда речь шла о прогнозе погоды, поэтому у меня были все основания полагать, что он не ошибется и на этот раз. Если же Джекстроу нервничал, то даже самому большому оптимисту следовало встревожиться в наших обстоятельствах. Ну а обо мне и говорить нечего.

Двигались мы на полной скорости, да еще и под уклон. Мы успели повернуть и шли точно на зюйд-вест в сторону Уплавника. К четырем утра, по моим расчетам, мы были всего в шестидесяти милях от базы. Но тут нас поджидали заструги.

Заструги – наметенные ветром снежные гряды – сущий бич для тракторов, в особенности старой конструкции, вроде нашего «ситроена». Эти снежные наносы похожи на волны, какими их изображают на гравюрах восемнадцатого века. Верхушки их твердые, а подошвы мягкие. Чтобы преодолеть их, приходилось двигаться по-черепашьи медленно. И все равно трактор и прицепленные сзади сани раскачивались, словно суда в штормовую погоду. Лучи, отбрасываемые фарами, то светили в темнеющее небо, то упирались в передние заструги. Порой перед нами расстилались ровные участки. Но впечатление было обманчиво. Двигаться по свежевыпавшему или принесенному ветром с плато снегу было неимоверно трудно.

В самом начале девятого часа утра Джекстроу остановил машину. Непрестанный рев огромного двигателя умолк, но его тотчас сменил жуткий вой и стон ветра. На нас надвигалась стена льда и снега. Джекстроу подставил ей борт вездехода. Выпрыгнув из кузова, я принялся сооружать нехитрое укрытие. Это был треугольный кусок плотного брезента, вертикальный край которого был прикреплен к крыше кабины и траку. Натянув брезент, вершину треугольника я привязал к крюку, вбитому в ледник. Во время еды внутри кузова всем было не разместиться. Кроме того, необходимо было где-то укрываться с радиоаппаратурой: в восемь утра предстоял сеанс связи с Хиллкрестом. Но главное, хотелось как-то облегчить участь Зейгеро и Левина. Всю ночь они ехали на тракторных санях, охраняемые Джекстроу или мною, и хотя температура составляла всего около двадцати градусов ниже нуля, да и закутаны оба были тепло, арестованным, похоже, крепко досталось.

Нас уже ждал скудный завтрак, но мне было не до еды. Почти трое суток я не смыкал глаз и, кажется, уже начинал забывать, что такое сон. Измученный физически и душевно, я находился на грани срыва и был не в силах по-настоящему на чем-то сосредоточиться. А задуматься было над чем. Но уже не раз я ловил себя на том, что, держа в руках кружку с кофе, клюю носом. Лишь усилием воли я заставил себя подняться и начать сеанс радиосвязи. Я намеревался переговорить сначала с Хиллкрестом, а затем с базой (накануне капитан сообщил мне частоты, на которых она работает).

С полевой партией мы связались без труда. Правда, по словам Хиллкреста, он едва слышал меня. Я подумал, что барахлит динамик, поскольку приемник получал питание от аккумулятора емкостью в сто ампер-часов. Хиллкреста я слышал превосходно.

Все мужчины, кроме Малера, сгрудились у рации. Казалось, посторонний голос – пусть далекий и лишенный человеческого тепла – вселяет в нас уверенность. Даже Зейгеро и Левин, находившиеся со связанными ногами в передней части саней, оказались в каких-то семи-восьми футах от нас. Я уселся на складной парусиновый стул спиной к брезентовому тенту. Корадзини и Брустер устроились на откидном борту, задернув полог. Так из кузова не улетучивалось тепло. Расположившись позади меня, преподобный Смоллвуд крутил ручку генератора. В нескольких футах от нас, держа в руках винтовку, наблюдал за происходящим бдительный Джекстроу.

– Слышу вас ясно и отчетливо, – сообщил я Хиллкресту, держа ладонь у микрофона рупором, иначе голос мой заглушался ветром. – Как дела?

Я переключился на прием.

– Как по маслу. – В голосе Хиллкреста слышалось радостное возбуждение. – Передайте поздравления вашему ученому другу. Его система работает как часы. Несемся пулей. Приближаемся к нунатакам Виндеби. Во второй половине дня рассчитываем пройти перевал.

Это было радостное известие. Если повезет, то к вечеру Хиллкрест догонит нас. Его группа окажет нам поддержку. Самое главное, в нашем распоряжении будет современный вездеход со всеми его техническими возможностями. А мы с Джекстроу сможем наконец-то поспать… До моего сознания дошли взволнованные слова Хиллкреста:

– Адмиралтейство, правительство или кто там еще, бес их знает, наконец-то развязали языки! Вот что я вам скажу, дружище. Сами того не подозревая, вы сидите на бочке с порохом. За устройство, которое спрятано у вас на тракторе, можно хоть завтра получить миллион фунтов. Надо только знать, к кому обратиться. Неудивительно, что правительство темнило. Власти догадывались, что дело пахнет керосином, оттого и предприняли такие широкомасштабные поиски. Авианосец «Трайтон» заберет этот агрегат.

Я переключился на передачу.

– Скажите мне, ради бога! – завопил я взволнованно. Волнение это, похоже, передалось и пассажирам, вслушивавшимся в голос моего собеседника. – О чем вы там толкуете? Что именно находилось на борту самолета? Прием.

– Извините. Это прибор, устанавливаемый на управляемых ракетах. Конструкция его настолько секретна, что, похоже, известна лишь единицам американских ученых. Это единственный образец. Его везли в Великобританию в соответствии с договоренностью между нашими странами относительно взаимной информации, касающейся атомного оружия и управляемых ракет. – Теперь голос Хиллкреста звучал спокойно и уверенно. Капитан говорил с расстановкой, взвешивая каждое слово. – Полагаю, что правительства обоих государств готовы пойти на все, лишь бы получить данное устройство и помешать тому, чтобы оно попало в чужие руки.

Последовала еще одна, более длительная пауза. Очевидно, Хиллкрест предоставлял мне возможность каким-то образом отреагировать на его слова. Но я не нашелся что сказать. Я был настолько потрясен услышанным, что окончательно потерял способность мыслить и говорить… Вновь послышался голос моего собеседника:

– Сообщаю сведения, которые помогут вам обнаружить прибор, доктор Мейсон. Выполнен он из эбонита и металла в виде портативного приемника довольно больших размеров. Носят его на плетеном ремне. Отыщите этот приемник, доктор Мейсон, и вы…

Конца фразы я так и не дождался. Слова «портативный приемник» что-то пробудили в моем затуманенном сознании. Но в это мгновение Зейгеро молнией взвился с места, на котором сидел, и, сбив с ног Джекстроу, несмотря на связанные ноги, всем телом упал на Корадзини. С искаженным злобой лицом тот, опершись одной рукой об откидной борт, другой судорожно шарил за пазухой. Поняв, что не успеет достать нужный ему предмет, «предприниматель» кинулся в сторону. Но хотя Зейгеро и был связан, он словно кошка вскочил на ноги. Я тотчас убедился, что Зейгеро действительно боксер мирового класса. Мало того что он обладал мгновенной реакцией – удар его правой был молниеносен. Довод превосходства Джонни над противником оказался убийственно веским. Корадзини был очень высок, ростом шесть футов два дюйма, весил по меньшей мере двести фунтов и был очень тепло одет. Однако от мощного удара, нанесенного в область сердца, он стукнулся спиной о борт кузова и, тяжело осев, потерял сознание. На лицо его падали хлопья снега. В жизни не видел я столь мощного удара и, дай бог, не увижу.

Несколько секунд все молчали, словно завороженные. Наступившую тишину нарушал лишь заунывный вой ветра. Я первым прервал молчание.

– Корадзини! – сказал я, не вставая с парусинового стула. – Так это Корадзини!

Я говорил едва слышно, но Зейгеро меня услышал.

– Конечно Корадзини, – спокойно отозвался он. – А как же иначе? – Нагнувшись над «предпринимателем», боксер сунул ему руку за пазуху и достал оттуда пистолет. – Возьмите-ка его себе, док. Не только потому, что опасно доверять нашему общему другу подобные игрушки, но и еще по одной причине. Пусть государственный обвинитель, окружной прокурор, или как он там у вас в Великобритании называется, убедится, что нарезка ствола совпадает со следами, оставшимися на пулях.

Зейгеро кинул мне оружие, и я поймал его на лету. Это был пистолет, но не автоматический. С каким-то странным цилиндром, навинченным на дуло. Хотя я видел его впервые, я догадался, что это глушитель. Да и пистолета подобного типа прежде не видел. Весьма неприятного вида штучка.

Все же, когда Корадзини оклемается, лучше держать оружие наготове. Джекстроу уже навел на него винтовку. Положив пистолет с глушителем рядом с собой, я достал свою «беретту».

– Вы были начеку, – произнес я, пытаясь привести мысли в порядок. – И ждали, когда он начнет действовать. Но каким образом…

– Вам что, схему начертить, док? – скорее устало, чем дерзко ответил Зейгеро. – Я же знал, что я не преступник. Как и Солли. Оставался только Корадзини.

– Понимаю. Оставался только Корадзини, – повторил я машинально. Мысли в моей голове мешались. То же самое, видно, происходило и с Корадзини, пытавшимся сесть. И все же я слышал некий тревожный сигнал в глубине души. Он звучал настойчивее и громче, чем когда-либо. Повинуясь ему, я начал подниматься. – Но ведь их было двое, двое! У Корадзини есть сообщник…

Я не закончил фразу: каким-то металлическим предметом мне по руке был нанесен такой сильный удар, что «беретта» отлетела далеко в сторону, а в затылок мне уперлось что-то небольшое и твердое.

– Ни с места, доктор Мейсон. – В спокойном бесстрастном голосе звучали сила и уверенность. Кто бы мог подумать, что он принадлежит преподобному Смоллвуду! – Всем сидеть! Нильсен, бросьте винтовку. Сию же минуту! Одно неосторожное движение, и я размозжу доктору голову.

Я стоял ни жив ни мертв. Человек, у которого такой голос, не бросает слов на ветер. Сомневаться в этом я не стал. Холодная решимость, прозвучавшая в нем, укрепила во мне уверенность: священный дар человеческой жизни для этого типа лишь пустой звук.

– Все в порядке, Корадзини?

Смоллвуд не испытывал никакого сочувствия к своему сообщнику. Ему нужно было, чтобы тот продолжал общую с ним игру.

– В порядке, – пробурчал Корадзини, успевший подняться и прийти в себя, судя по той ловкости, с какой он поймал брошенный ему мнимым проповедником пистолет. – Вот уж не думал, что человек со связанными ногами может так быстро двигаться. Но во второй раз ему меня не подловить. Всех вон, да?

– Всех вон, – кивнул Смоллвуд.

Несомненно, главным был этот человек, еще минуту назад столь неприметный. Теперь это оказалось не только вероятным, но и само собой разумеющимся.

– Всем вниз! Я сказал: всем. – Держа в одной руке пистолет, другой Корадзини отодвинул брезентовый полог. – Живей.

– Малеру не выбраться, – запротестовал я. – Он не может двигаться: он в коматозном состоянии. Больной…

– Молчать! – оборвал меня Корадзини. – Зейгеро, полезайте в кузов, вынесите его.

– Его нельзя трогать! – закричал я вне себя от ярости. – Вы его убиваете…

Я охнул от боли: Смоллвуд ударил меня пистолетом по голове. Упав на четвереньки в снег, я помотал головой, пытаясь прийти в себя.

– Корадзини велел молчать. Пора научиться выполнять приказания, – ледяным, как у робота, голосом произнес Смоллвуд.

Спокойно подождав, пока пассажиры выберутся из кузова, он жестом приказал всем выстроиться в шеренгу. Оба злоумышленника стояли спиной к брезентовому укрытию. Глаза нам слепил усилившийся снегопад, зато преступники видели нас превосходно. Я начал догадываться об их намерениях. Скупость движений и уверенность действий выдавала в них профессионалов, умеющих найти выход из любого положения.

Смоллвуд жестом подозвал меня.

– Вы не закончили свой сеанс связи, доктор Мейсон. Заканчивайте. Ваш приятель Хиллкрест, должно быть, удивлен задержкой, – произнес он, на долю дюйма придвинув ко мне ствол пистолета. – В ваших интересах не вызывать никаких подозрений с его стороны. Не пытайтесь хитрить. И не тяните резину.

Я так и сделал. Извинился, объяснив паузу тем, что Малеру стало хуже (так оно, думаю, и было в самом деле), заявил, что разобьюсь в лепешку, а устройство найду. Сказал, что, к сожалению, сеанс придется прервать, чтобы поскорее привезти больного в Уплавник.

– Закругляйтесь, – шепотом потребовал Смоллвуд.

Я кивнул.

– Тогда все, капитан Хиллкрест. Следующий сеанс в полдень. Даю отбой: Мейдей, Мейдей, Мейдей.

Выключив рацию, с делано-равнодушным видом я отвернулся. Но не успел сделать и шага в сторону, как Смоллвуд схватил меня за плечо. Несмотря на тщедушную фигуру, мнимый проповедник оказался поразительно силен. Он так ткнул меня в бок дулом пистолета, что я невольно охнул.

– «Мейдей», доктор Мейсон? – вкрадчиво спросил он. – Что еще за «Мейдей»?

– Сигнал окончания передачи, что же еще? – раздраженно отозвался я.

– Ваши позывные GFK.

– Наши позывные GFK. А сигнал отбоя – «Мейдей».

– Вы лжете.

Как мог я находить его лицо кротким и бесцветным? Рот лжепастора превратился в прямую жесткую линию, верхние веки едва прикрывали немигающие глаза – бесцветные твердые глаза, похожие на шары из бледно-голубого мрамора. Глаза убийцы.

– Лжете, – повторил Смоллвуд.

– Не лгу, – сердито отрезал я.

– Считаю до пяти. Потом стреляю, – проговорил преступник, не спуская с меня глаз. Ствол его пистолета еще сильнее упирался в мой живот. – Раз… Два… Три…

– Я скажу, что это значит! – воскликнула Маргарита Росс. – «Мейдей» – это международный сигнал бедствия. То же, что и SOS… Я вынуждена была сказать ему об этом, доктор Мейсон, вынуждена! – сквозь рыдания проговорила девушка. – Иначе он бы вас убил.

– Непременно, – подтвердил ее слова Смоллвуд. В голосе его не было ни гнева, ни сочувствия. – Надо бы сделать это сейчас – вы лишили нас четырехчасовой форы. Но дело в том, что мужество – это одно из немногих достоинств, которыми я восхищаюсь… Вы весьма мужественный человек, доктор Мейсон. Ваше мужество под стать вашей… э… близорукости, скажем так.

– Вам не удастся покинуть плоскогорье, Смоллвуд, – заявил я твердо в ответ. – Десятки судов и самолетов, тысячи людей разыскивают вас. Они вас найдут и повесят за смерть пяти человек.

– Это мы еще посмотрим, – холодно усмехнулся лжепастор, снимая очки без оправы. Но улыбка не коснулась его глаз, холодных и безжизненных, как кусочки витража, не освещенные солнцем. – Итак, Корадзини, доставай ящик. Доктор Мейсон, принесите какую-нибудь карту из тех, что лежат на сиденье водителя.

– Минутку. Может, потрудитесь объяснить…

– Тут не детский сад, и мне не до объяснений. – Голос Смоллвуда звучал ровно, в нем не было и следа эмоций. – Я тороплюсь, доктор Мейсон. Несите карту.

Когда я вернулся с картой, Корадзини сидел в передней части прицепа, держа в руках чемодан. Но это был не приемник в кожаном футляре, а саквояж, в котором хранилась одежда лжепастора.

Щелкнув замками, Корадзини достал Библию, сутану и головной убор священника, небрежно отшвырнул их в сторону. Затем осторожно извлек металлический ящик, как две капли воды похожий на магнитофон. И действительно, когда он осветил его, я прочитал надпись «Грюндиг». Но вскоре убедился, что такого прибора мне еще не доводилось видеть.

Сорвав обе катушки, он тоже бросил их в снег. Они исчезли во мраке, оставляя за собой кольца пленки. Наверняка в соответствии с недавними вкусами мнимого священнослужителя на ней была записана музыка Баха.

Ни слова не произнося, мы наблюдали за действиями Корадзини. Сняв верхнюю панель магнитофона, он отшвырнул и ее. Я успел заметить на нижней ее стороне подпружиненные гнезда – чем не тайники для двух пистолетов! Мы увидели ручки управления и градуированные шкалы. Такими деталями магнитофоны не оснащаются. Выпрямившись, Корадзини выдвинул шарнирную телескопическую антенну и надел головные телефоны. Щелкнув двумя тумблерами, начал крутить ручку, одновременно наблюдая за оптическим индикатором, какие устанавливаются на магнитофонах и радиоприемниках. Послышался негромкий, но отчетливый воющий звук, менявшийся по тональности и силе при вращении маховичка. Добившись максимального уровня звукового сигнала, Корадзини занялся встроенным спиртовым компасом диаметром около трех дюймов. Несколько секунд спустя, сняв наушники, он с довольным видом повернулся к Смоллвуду.

– Сигнал очень мощный, очень отчетливый, – сообщил он. – Но благодаря воздействию на компас большой массы металла налицо значительная девиация. Через минуту вернусь. Ваш фонарь, доктор Мейсон.

Захватив с собой прибор, он отошел от трактора на полсотни ярдов. А я с мучительным стыдом сознавал, что все то, что мне когда-либо станет известно о навигации, для Корадзини было давно пройденным этапом. Мнимый делец вскоре вернулся и, взглянув на небольшую карту явно для того, чтобы определить величину магнитного склонения, с улыбкой посмотрел на своего шефа.

– Определенно, это они. Сигнал отчетливый. Пеленг двести шестьдесят восемь.

– Отлично.

По худому неподвижному лицу Смоллвуда нельзя было сказать, насколько он удовлетворен этим известием. Спокойная уверенность, предусмотрительность и четкое распределение обязанностей между преступниками производили гнетущее, прямо-таки устрашающее впечатление. Теперь я убедился вполне, что это за порода людей. Очутившись среди этих просторов, в лишенной характерных черт местности, такие, как они, наверняка пользовались каким-то способом ориентировки. Прибор, который мы только что видели, скорее всего представлял собой батарейный радиопеленгатор. Даже мне, не особо искушенному в технике, было понятно: Корадзини, вероятно, взял пеленг на какой-то радиомаяк направленного действия. Маяк этот мог находиться на одном или нескольких кораблях – траулерах или каких-то иных малотоннажных рыболовных судах… Я готов был разбиться в лепешку, лишь бы посеять в них чувство неуверенности.

– Вы даже не догадываетесь, какое осиное гнездо потревожили. Девисов пролив, прибрежные воды Гренландии кишмя кишат надводными и воздушными кораблями. Разведывательные самолеты, базирующиеся на авианосце «Трайтон», обнаружат любое суденышко размером больше шлюпки. Траулерам не удастся скрыться. Не пройдут они и пяти миль, как их засекут.

– А зачем им скрываться? – Судя по реплике Корадзини, я оказался прав, предполагая участие траулеров в их операции. – Существуют и подводные лодки. Вернее, одна, которая находится поблизости.

– И все равно вы не сможете…

– А ну, тихо! – оборвал меня Смоллвуд. Повернувшись к Корадзини, он заговорил по-прежнему спокойно и уверенно: – Пеленг двести шестьдесят восемь градусов, то есть почти чистый вест. Дистанция?

Корадзини лишь пожал плечами. Тогда Смоллвуд подозвал меня к себе.

– Сейчас выясним, – сказал он. – Покажите на карте, где наше точное место, доктор Мейсон.

– Идите к черту, – отозвался я.

– Ничего другого я от вас и не ожидал. Но я не слеп, и ваши неуклюжие попытки скрыть одно обстоятельство бросаются в глаза. Взаимная симпатия, возникшая между вами и юной дамой, ни для кого не секрет.

Я поднял глаза на Маргариту. Бледные щеки ее порозовели, она поспешно отвернулась в сторону.

– Я выстрелю в мисс Росс.

Ни секунды не сомневаясь, что он так и сделает, я сообщил ему наши координаты. Он потребовал еще одну карту, приказал Джекстроу нанести на нее место, где мы находимся, и сличил обе карты.

– Совпадают, на ваше счастье, – кивнул он и после непродолжительного изучения карты взглянул на сообщника. – Несомненно, это Кангалак-фьорд. Находится у подошвы глетчера Кангалак. Приблизительно…

– Кангалак-фьорд, – оборвал я его сердито. – Почему же вы, черт бы вас побрал, не сели там и не избавили нас от лишних забот?

– Командир самолета получил свое, – ушел от прямого ответа Смоллвуд. И с ледяной усмешкой продолжал: – Я велел ему приземлиться чуть севернее фьорда. Там, где наши… э… друзья успели обследовать участок плоскогорья длиной в три мили. Ровный как стол, не хуже любой посадочной полосы где-нибудь в Европе или Америке. Лишь заметив показания высотомера, я понял, что он обманул меня. – Сделав нетерпеливый жест, Смоллвуд повернулся к сообщнику: – Мы напрасно тратим время. Расстояние миль шестьдесят, как полагаешь?

Взглянув на карту, Корадзини согласился:

– Да, около того.

– Ну, тогда в путь.

– Оставите нас умирать от голода и холода, насколько я понимаю, – с горечью произнес я.

– Что с вами произойдет, меня не заботит, – равнодушно ответил Смоллвуд. Куда подевался тот кроткий, незаметный проповедник, каким мы его знали еще несколько минут назад! – Однако вполне вероятно, что, воспользовавшись снегопадом и темнотой, вы вздумаете броситься за нами вдогонку. Возможно, вам удастся даже догнать и задержать нас, хотя вы и не вооружены. Поэтому мы вынуждены лишить вас возможности двигаться. На какое-то время.

– А лучше навсегда, – проронил Зейгеро.

– Одни глупцы убивают кого попало и безо всякой надобности. Ваше счастье, что в мои планы не входит ваша смерть. Корадзини, принеси веревки. На санях их достаточно. Свяжи им ноги. Руки у них окоченели, освободятся от пут не раньше чем через час. К тому времени мы окажемся среди своих. – Поигрывая пистолетом, преступник приказал: – Всем сесть на снег.

Нам не оставалось ничего иного, как повиноваться. Корадзини принес веревку. Они переглянулись со Смоллвудом, и тот, кивнув в мою сторону, произнес:

– Начинай с доктора Мейсона.

Корадзини передал ему свой пистолет. Поистине они ничего не упускали из виду. Исключалась малейшая возможность того, что кто-то из нас попытается завладеть оружием. Едва Корадзини успел дважды обмотать веревку вокруг моих ног, как я понял истинные их намерения. Меня словно ударило током. Отшвырнув от себя «управляющего», я вскочил.

– Ну уж нет! – завопил я диким голосом. – Черта с два ты меня свяжешь, Смоллвуд!

– Сядьте, Мейсон!

Приказ прозвучал как удар бича. Света, выбивавшегося из кузова, было достаточно, чтобы видеть, что дуло пистолета нацелено мне прямо между глаз. Но, не обращая на это внимания, я кричал свое:

– Джекстроу! Зейгеро, Левин, Брустер! Мигом на ноги, если жизнь дорога! У него всего один пистолет! Как только он выстрелит в кого-то из нас, пусть остальные сразу бросаются на него! Со всеми ему не справиться! Маргарита, Елена, миссис Дансби-Грегг, едва начнется пальба, разбегайтесь по сторонам, туда, где темно!

– У вас что, крыша поехала, док? – произнес изумленно Зейгеро. Однако в моем голосе звучала такая настойчивость, что он и сам вскочил на ноги, словно большая кошка, готовая наброситься на Смоллвуда. – Хотите, чтобы нас всех перебили?

– Этого-то я и не хочу. – По спине у меня пробежал холодок, ноги дрожали. – Думаете, он и вправду свяжет нас и оставит здесь? Черта с два! Как вы полагаете, почему он рассказал нам о траулере, его местонахождении, о субмарине и всем остальном? Я вам отвечу. Да потому, что он решил покончить с нами. Тогда ни одна живая душа об этом не узнает.

Слова вылетали из меня со скоростью пулеметной очереди. Спеша убедить своих товарищей действовать, пока не поздно, я не сводил глаз с направленного на меня пистолета.

– Но ведь…

– Никаких «но», – грубо оборвал я возражавшего. – Смоллвуд знает, что к вечеру здесь будет Хиллкрест. Если тот застанет нас живыми, мы первым делом сообщим ему курс, скорость, приблизительное местонахождение и пункт назначения Смоллвуда. Не пройдет и часа, как глетчер Кангалак будет блокирован и бомбардировщики, базирующиеся на «Трайтоне», сотрут преступников в порошок. Они нас свяжут? Разумеется! А потом вдвоем с Корадзини перестреляют, как раненых куропаток.

Ни у кого больше не оставалось сомнения в моей правоте. Я не видел лиц всех моих спутников, но по тому, как в руке Смоллвуда дрогнул пистолет, понял, что выиграл.

– Недооценил я вас, доктор Мейсон, – проговорил он вполголоса. На лице его не было и тени гнева. – Но вы были на волосок от смерти.

– Какая разница, когда умереть – пятью минутами раньше или позже? – произнес я, и Смоллвуд рассеянно кивнул, обдумывая что-то свое.

– Вы чудовище, а не человек! – воскликнул сенатор Брустер голосом, дрожавшим не то от страха, не то от гнева. – Хотели связать нас и перебить как… как… – Не в силах подыскать нужные слова, он прошептал: – Вы, наверное, сошли с ума, Смоллвуд. Совсем спятили.

– Ничуть, – спокойно возразил Зейгеро. – Он не чокнутый, он просто мерзавец. Бывает, одного от другого и не отличишь. Ну что, Смоллвуд, придумал очередную пакость?

– Да. Доктор Мейсон прав. В считаные секунды нам с вами не справиться. За это время кто-нибудь из вас успеет скрыться в темноте. – Кивнув в сторону саней и подняв воротник, пряча лицо от снега и пронзительного ветра, лжепроповедник продолжил: – Думаю, есть смысл подвезти вас еще немного.

Пятница, с 6 вечера до 12:15 дня субботы

Воспоминания о той жуткой белой мгле, о мучениях, которые пришлось нам претерпеть в ту долгую ночь, никогда не изгладятся из моей памяти.

Сколько же часов брели мы по следам трактора, шатаясь точно пьяные или умирающие? Шесть, восемь, десять? Мы этого не знали и никогда не узнаем. Время как самостоятельная система измерения перестало для нас существовать. Каждая секунда представляла собой мерило бесконечных мучений. Мы брели, выбиваясь из сил; каждая минута воспринималась нами как целый эон[4], наполненный страданиями; каждый час казался вечностью. Мышцы ног жгло как огнем, руки, ступни и лицо мерзли от холода, в голове стоял туман. Никто из нас, я уверен, не надеялся пережить эту жуткую ночь.

Мне так и не удалось вспомнить, какие же мысли и чувства владели нами в эти часы. Помню лишь отчаяние, какого никогда еще не испытывал. Мучительное унижение и досаду на самого себя оттого, что позволил обмануть себя как ребенка, что был бессилен противопоставить что-либо изобретательности и находчивости этого гениального гада. Я думал о миссис Дансби-Грегг, о перепуганной и связанной Маргарите, взятой в заложники. Представлял себе, как она сидит в раскачивающемся из стороны в сторону кузове трактора, поглядывая на Смоллвуда, стиснувшего в руке пистолет. На смену досаде внезапно пришла всепоглощающая злоба. Но лишь на непродолжительное время. И еще я испытывал чувство прежде неведомого страха. Страха, сковавшего мое сознание.

То же самое, думаю, происходило и с Джонни Зейгеро. После гибели миссис Дансби-Грегг он не проронил ни слова. Он трудился не щадя себя. Наклонив голову, он шел словно заведенный. Не раз, думаю, юноша досадовал на свою оплошность, которую допустил, признавшись, что Солли Левин его отец.

Джекстроу был столь же немногословен, как и все остальные. Не желая делиться своими мыслями, он говорил лишь в крайних случаях. Винил ли он меня за то, что случилось, не знаю. Полагаю, что нет. Не такой у него характер. О чем он думал, я догадывался, потому что знал его буйный темперамент. Попадись нам Смоллвуд и Корадзини безоружными, мы не колеблясь задушили бы их голыми руками.

Мы все трое измучились, обморозились. Потрескавшиеся губы кровоточили, от жажды и голода мы слабели с каждым часом. Однако я не уверен, что это доходило до нашего сознания в ту ночь. Мы словно бы не принадлежали самим себе. Тела наши походили на механизмы, управляемые разумом, а разум был весь во власти тревоги и гнева и ничего иного не воспринимал.

Мы двигались в ту сторону, куда ушел трактор. Наверное, можно было бы повернуть назад в надежде наткнуться на партию, руководимую Хиллкрестом. Я достаточно изучил Хиллкреста и знал, что он поймет: лица, очевидно захватившие трактор, не посмеют появиться в Уплавнике, а направятся к побережью. Вероятнее всего, Хиллкрест тоже двинется в сторону Кангалак-фьорда. Этот фьорд да крохотная бухточка поблизости от него представляли собой единственное удобное место для рандеву на стомильном участке скалистого побережья. Поэтому капитан мог проложить курс прямо к фьорду. На борту его «сноукэта» был установлен опытный образец нового компактного гироскопа «Арма». Этот прибор, еще не пущенный в серийное производство, предназначался для использования на суше и зарекомендовал себя наилучшим образом. Так что ориентироваться на ледовом плато не представляло для Хиллкреста никакой проблемы.

Но даже если бы его группа направлялась в сторону побережья, у нас не было никаких шансов обнаружить ее в такую пургу. Разминувшись с партией Хиллкреста, мы бы заблудились и погибли. Гораздо лучше идти не навстречу им, а к морю, где нас может подобрать какое-нибудь патрульное судно или самолет. Если только доберемся. Ко всему прочему, я знал, что Джекстроу и Зейгеро были того же мнения и готовы преследовать Смоллвуда и Корадзини, пока не свалятся с ног.

По правде говоря, ничего иного нам и не оставалось, если бы мы даже захотели. Когда злоумышленники ссадили нас с саней, мы находились в глубокой выемке, рассекавшей поверхность плато. Извиваясь как змея, она спускалась к самому Кангалак-фьорду, являя собой идеальный канал для катабатического ветра, мчащегося словно поток по склону плоскогорья. Хотя ветер был достаточно крепок и в ту минуту, когда мы остались одни, теперь он усилился до штормового. Никогда еще не приходилось мне слышать на Гренландском ледовом плато (мы находились на высоте около тысячи пятисот футов) таких звуков. Ветер не стонал, как обычно, а завывал и пронзительно визжал. Так бывает во время урагана, когда ветер свистит в верхних надстройках и такелаже корабля. Он нес с собой плотную, как стена, тучу снега и льдинок, от которых немели руки и лицо. Идти против ветра было невозможно. Подгоняемые штормом, больно хлеставшим нас в согбенные спины, мы двигались в единственно возможном направлении.

Досталось нам здорово. Лишь трое из нас – Зейгеро, Джекстроу и я сам – могли нести добавочный груз помимо груза собственного тела. А ведь с нами было трое людей, совершенно неспособных передвигаться самостоятельно. Малер не приходил в себя, жить ему оставалось недолго. Час за часом, долгие как вечность, Зейгеро тащил старика сквозь белый кошмар. Самоотверженность юноши стоила ему дорого. Несколько часов спустя, осмотрев окоченевшие, ни на что не пригодные колотушки, которые некогда были его руками, я понял, что Джонни Зейгеро не суждено больше перелезть через канаты ринга. Мария Легард тоже была без сознания. Я с трудом нес ее, понимая, что это напрасный труд. Если очень скоро старая актриса не окажется в укрытии, эта ночь будет последней в ее жизни. Через час после ухода трактора рухнула на снег Елена, не отличавшаяся крепким здоровьем. Закинув девушку на спину, ее понес Джекстроу. До сих пор не могу понять, как трое измученных, голодных, полузамерзших людей могли, хотя и с частыми остановками, столько времени нести трех других. Правда, Зейгеро обладал недюжинной силой, Джекстроу был невероятно вынослив. Мною же двигало чувство долга, поддерживавшее меня в течение долгих часов после того, как отказались повиноваться руки и ноги.

Следом за нами брел сенатор Брустер. Он то и дело спотыкался, подчас падал, но всякий раз заставлял себя подняться и упорно двигался дальше. В эти ночные часы Хофман Брустер перестал существовать для меня как сенатор, вновь превратившись в полковника-конфедерата. Но теперь это был не заносчивый, властный аристократ-южанин – он стал живым олицетворением эпохи рыцарства с ее учтивостью и доблестью, проявляемыми в минуту тяжких испытаний настоящими мужчинами. Не раз в продолжение бесконечной ночи сенатор настаивал на том, чтобы подменить кого-нибудь из нас. И он брал на себя ношу и шел с нею до тех пор, пока у него не подкашивались ноги. Несмотря на возраст, сенатор был сильным человеком. Он обладал мощной мускулатурой, но сердце и легкие у него были изношены. С каждым часом Брустер слабел, на него жалко было смотреть. Налитые кровью глаза почти закрывались от усталости, на посеревшем лице, словно высеченные резцом, появились страдальческие складки. Дышал он с трудом, с присвистом, слышным несмотря на пронзительный вой ветра.

Смоллвуд и Корадзини были уверены, что бросили нас на верную смерть. Но они просчитались, забыв про Балто. Вожак упряжки был спущен нами с поводка. Преступники не то не заметили его, не то упустили из виду. Однако Балто не забыл про нас. Должно быть, пес давно понял, что стряслась беда. В продолжение всего времени, пока нас везли в качестве пленников, Балто ни разу не приблизился к трактору. Но едва мы остались одни, откуда ни возьмись из снежной пелены появился Балто. Он повел нас вниз по склону глетчера. Во всяком случае, мы надеялись, что это так. По словам Джекстроу, умный пес шел, руководствуясь отметинами от гусениц «ситроена», погребенными под слоем снега. Зейгеро не очень-то верил этому. Юноша не раз бурчал себе под нос: «Хотел бы я знать, куда ведет нас эта псина».

Но Балто свое дело знал. Неожиданно – это произошло в промежутке между полуночью и тремя часами – вожак остановился и, вытянув шею, жутко завыл. Подождал ответа, которого мы не сумели услышать. Внезапно пес изменил направление, повернув налево, навстречу пурге. По знаку Джекстроу мы последовали его примеру.

Через три минуты мы наткнулись на нарты. Рядом с ними, свернувшись клубком, лежали две собаки. Несмотря на пургу, чувствовали они себя вполне комфортно. Дело в том, что толстый мех лайки представляет собой столь надежный теплоизоляционный слой, что при температуре 40 градусов ниже нуля снег не будет таять на ней неопределенно долгое время. Но собаки предпочли комфорту свободу: не успели мы подойти к ним, как они исчезли в снежной круговерти. В наследство от них нам достались нарты.

Очевидно решив, что далеко нам не уйти, Смоллвуд обрезал постромки и отцепил нарты, чтобы избавиться от лишней обузы. К моему огорчению, ни одеял, ни магнитного компаса на нартах не оказалось. Преступник ничего не упустил из виду. На долю секунды на смену ненависти, которая была сильнее даже крепнущей привязанности к Маргарите Росс и стала на время единственным смыслом моего существования, пришло чувство восхищения его умом и предусмотрительностью.

Несколько минут спустя мы соединили обрывки постромок, привязали их спереди и, посадив на жесткие нарты Марию Легард, Малера и Елену, двинулись в путь. Тащить нарты пришлось, разумеется, самим. Но это были сущие пустяки. Не то что прежде. Однако так продолжалось недолго.

Двигаться по гладкому, ровному льду глетчера Кангалак было бы легко, если бы не усилившийся ветер. Снежный вихрь летел вдоль поверхности ледника, ледяные заряды его слепили нас. Приходилось останавливаться и держаться всем за руки, чтобы кого-нибудь не унесло ветром неведомо куда. Теодор Малер, метавшийся в бреду, не раз скатывался с нарт. Я велел Брустеру сесть на задок и следить за тем, чтобы больной не упал. Сенатор было запротестовал, но потом подчинился и, по-видимому, испытывал удовлетворение от своей новой роли.

Я плохо помню, что произошло потом. Мне кажется, что я был в каком-то забытьи. С закрытыми глазами я продолжал брести, с трудом передвигая словно налитые свинцом окоченевшие ноги. После того как мы усадили Брустера на задок саней, помню только одно: что есть силы меня трясут за плечо. Очнувшись, я увидел Джекстроу.

– Ни шагу дальше! – кричал он мне в самое ухо. – Сделаем передышку, доктор Мейсон. Подождем, когда пурга поутихнет. Не то нам всем конец.

Я пробормотал что-то нечленораздельное. Решив, что я согласен с ним, Джекстроу стал подтаскивать нарты к подветренной стороне сугроба, наметенного у гребня склона. Хотя укрытие было не очень-то надежным, оно все же защищало от ветра и метели. Мы сняли с саней больных и спрятали их за сугробом. Готовый опуститься рядом, я вдруг заметил, что кого-то недостает. Измученный и озябший, я не сразу сообразил, что нет Брустера.

– Господи помилуй! Сенатор… Мы его потеряли! – прокричал я на ухо Джекстроу. – Схожу поищу его. Сию же минуту вернусь.

– Оставайтесь здесь, – крепко схватил меня за руку эскимос. – Вам не отыскать дороги назад. Балто! Балто!

Он произнес несколько неизвестных мне эскимосских слов. Умный пес, по-видимому, понял хозяина. Мгновение спустя он уже мчался в ту сторону, куда показал рукой Джекстроу. Через две минуты Балто вернулся.

– Нашел? – спросил я товарища.

Тот молча кивнул.

– Сходим принесем его.

Балто привел нас туда, где лежал, уткнувшись лицом в снег, мертвый сенатор. Пурга уже заметала его, покрывая белым саваном. Через час здесь останется лишь едва заметный белый холмик, заброшенный среди однообразной белой пустыни. Руки мне не повиновались, и я не смог осмотреть умершего. Да в осмотре и не было нужды: пятьдесят лет гастрономических излишеств и злоупотребления спиртным плюс вспыльчивость натуры – все это я прочел на лице сенатора еще при первой встрече – дали себя знать. Какова была причина смерти – паралич сердца или тромбоз сосудов мозга, – не имело значения. Но Брустер умер как настоящий мужчина.

Суббота, с 12:15 до 12:30 пополудни

«Ситроен» двигался совершенно нелепым образом. То замедлял ход, едва не останавливаясь, то рывком устремлялся вперед, проходя при этом ярдов двадцать, а то и тридцать. Хотя мы не видели поверхности ледника, но догадывались, что водитель огибает неровности и на полном газу мчится вдоль расселин. Однако средняя скорость машины была невелика. Пройдет минут пять, не меньше, прежде чем трактор достигнет точки напротив нас, где ледник круто поворачивает влево, спускаясь к фьорду.

Видя все это, я думал лишь об одном. О том, что Смоллвуд и Корадзини снова оставили нас в дураках. Лишь теперь до меня дошло, как было дело. Вероятно, преступники заметили ракеты, выпущенные Хиллкрестом для того, чтобы указать наше местонахождение пилоту «симитара», и решили держаться подальше от нас.

Причина, по которой они это сделали, не имела значения. Главное, Корадзини и Смоллвуда нам не остановить. Во всяком случае, таким образом, как мы рассчитывали. Вернее, остановить их можно, но ценой жизни двух заложников. На этот счет можно не заблуждаться.

Я ломал голову в поисках выхода. Вряд ли нам удастся приблизиться к трактору незамеченными. Не успеем мы пройти и десятка ярдов, как нас обнаружат. Приставят пистолет к виску Маргариты и Солли – мы и шагу дальше не сделаем. Но если ничего не предпринимать и позволить преступникам скрыться, едва ли это поможет заложникам. Ведь у траулера есть название или опознавательный номер. Трудно себе представить, чтобы Смоллвуд оставил в живых наших друзей после того, как те увидят судно. Тогда о нем станет известно кораблям и самолетам, патрулирующим район Девисова пролива и моря Баффина. Зачем идти на риск, если можно без труда пристрелить заложников? Еще проще – сбросить их в пропасть или спихнуть с высоты полутораста футов в ледяную воду фьорда… Через какие-то три минуты «ситроен» достигнет ближайшей к нам точки.

– Похоже на то, что они удерут от нас, – прошептал Хиллкрест, словно боясь, что Смоллвуд и Корадзини могут его услышать.

В действительности ни тот ни другой не услышали бы его, вздумай даже капитан закричать во всю глотку.

– Но ведь именно этого ты и хотел, – с досадой заметил я.

– О чем ты говоришь, старик? Ведь у них секретный прибор…

– Плевать я хотел на этот прибор, – процедил я. – Не пройдет и полугода, как ученые придумают новый. Вдвое лучше этого и в десять раз секретнее. Пусть себе удирают на здоровье.

Хиллкрест был поражен услышанным, но промолчал. Оказалось, однако, что не я один придерживаюсь такого мнения.

– Правильно рассуждаете, – поддержал меня подошедший Зейгеро. На руки его, обмотанные бинтами, казалось, были надеты боксерские перчатки. Тон, которым он произнес эти слова, был легкомысленным, но лицо у юноши выглядело мрачным. Он с тоской смотрел на противоположную сторону ледника. – Вы словно читаете мои мысли, док. К черту военные игры. В той точке мой старик. И ваша девушка, док.

– Какая еще девушка? – в недоумении оглянулся на меня Хиллкрест. А потом помолчал, наморщив лоб, и сказал после долгой паузы: – Извини, старина. Не сразу сообразил.

Ничего не ответив, я повернул голову в сторону подошедшего Джосса. От волнения он забыл надеть головной убор и рукавицы.

– «Уайкенхем» встал на якорь, сэр, – проговорил он, запыхавшись. – Его…

– Да сядь ты! А то заметят.

– Виноват. – Он опустился на четвереньки. – Катер уже подходит к берегу. И четыре истребителя в воздухе. Они на полпути. Через пару минут взлетят четыре или пять бомбардировщиков. На борту у них фугасные и зажигательные бомбы. Они не так быстроходны, зато…

– Бомбардировщики? – оборвал я радиста. – На кой черт они сдались? Что здесь – открытие второго фронта, что ли?

– Никак нет, сэр. Если Смоллвуд попытается скрыться с трофеем, они раздолбают траулер в пух и прах. Коробке и на сто метров не удастся отойти.

– К черту их трофей! А человеческая жизнь ничего не стоит, что ли? В чем дело, Джекстроу?

– Вспышки, доктор Мейсон. – Он показал в сторону берега, по которому карабкались десантники с траулера. Они успели покрыть две трети расстояния, отделявшего их от ледника. – Похоже, сигналят.

Я сразу увидел вспышки небольшого, но мощного фонаря. Через несколько секунд раздался голос Джосса:

– Это морзянка. Но «морзят» не по-нашему, сэр.

– А ты думал, они будут для нас стараться? – заметил я сухо, пытаясь скрыть охватившее меня отчаяние. Потом деловито добавил: – Предупреждают наших старых знакомых. Если мы видим людей с траулера, то, ясное дело, и они нас заметили. Вопрос в следующем: понимают ли их Смоллвуд и Корадзини?

Ответом на мой вопрос был рев мотора, донесшийся с противоположного края ледника. Я вскинул к глазам бинокль Хиллкреста. Сидевший за рулем Корадзини понял опасность обстановки. Забыв о всякой осторожности, он гнал «ситроен» на предельной скорости. Должно быть, он вконец обезумел. Ни один человек в трезвом уме не стал бы так рисковать. Трактор мчался по иссеченной трещинами поверхности ледника, шедшей под уклон. Сцепления между гусеницами и льдом почти не было. Неужели водитель не понимал гибельности своего поведения?

Спустя несколько секунд выяснилось, что это так. Во-первых, я не мог себе представить, чтобы Корадзини или Смоллвуд запаниковали. Даже если положение безвыходное. Во-вторых, положение их было не таким уж гибельным. Ведь у них была вполне реальная возможность сбежать, прихватив прибор с собой. Стоит лишь остановить трактор и осторожно спуститься по леднику пешком, подталкивая стволом пистолета своих заложников. А может, они думают иначе?

Я силился проследить ход мыслей преступников. Неужели они считают, что самое главное для нас – это прибор? Что жизнь человека не представляет никакой ценности и ее можно сбросить со счетов? Неужели, зная о меткости Джекстроу, они решат, что, стоит им остановиться, их подстрелят, не заботясь о судьбе заложников? А может, убийцы все же допускают, что существуют нормальные люди, думающие иначе, чем они?

Нечего ломать голову. Надо действовать. Если мы позволим негодяям продолжать движение, то они или сорвутся в пропасть, или, если чудом доберутся до побережья, убьют заложников. Если же задержать их немедленно, то у Маргариты и Солли Левина останется шанс на спасение. Хотя бы всего-навсего один из ста. Ведь они – единственные козырные карты в руках Смоллвуда и Корадзини. Их будут беречь для собственного блага. Иного выбора нет. Игра рискованная. Придется рассчитывать, что преступники не станут пока расправляться с заложниками, ведь до фьорда еще целая миля. Но однажды я уже пошел на риск и проиграл.

– Трактор подбить сумеешь? – спросил я деревянным голосом.

Джекстроу посмотрел на меня и кивнул.

– Вы не посмеете! – запротестовал Зейгеро, впервые перестав растягивать слоги. – Они же их убьют, убьют! Господи! Если вам по-настоящему дорога эта малышка, Мейсон, вы ни за что…

– Молчать! – рявкнул я. Схватив моток веревки, я поднял карабин. – Неужели ты думаешь, они оставят твоего отца в живых? Не сходи с ума!

В следующее мгновение я уже бежал по открытому участку длиной ярдов в тридцать, отделявшему нас от первого ущелья. Я невольно присел: в футе от меня провизжала выпущенная Джекстроу пуля. Пробив капот, она ударилась о двигатель. Раздался звон, словно гигантским молотом ударило по наковальне. Но «ситроен» продолжал идти как ни в чем не бывало.

Перепрыгнув через расселину, я расставил руки, чтобы не потерять равновесие, и оглянулся. Хиллкрест, Джосс, Зейгеро и еще двое следовали за мной. Я бросился вперед, огибая препятствия. «Зачем увязался за нами Зейгеро?» – подумал я сердито. Безоружный, руки забинтованы. Одна обуза от калеки. Но я еще не знал, на что способен калека…

Мы бежали по самому узкому участку глетчера. Туда, где появится трактор, если эскимосу не удастся подбить его. Хотя пули летели гораздо выше, мы отчетливо слышали вой каждой из них. Затем – металлический звон. Джекстроу не промахнулся ни разу. Но мотор оказался невероятно живучим.

Не успели мы преодолеть и половины участка, как послышался скрежет в коробке передач «ситроена». Взвыл мотор. Я видел водителя и без бинокля. Гусеницы, видно, скользили по крутому склону, и водитель пытался тормозить двигателем. До трактора оставалось меньше сотни ярдов. Пули перестали жужжать: должно быть, Джекстроу менял магазин. Но тут в изрешеченный капот угодила шестая пуля. Мотор умолк. Словно замок зажигания выключили.

Трактор замер. Удивительное дело – на таком-то крутом склоне! Я даже не ожидал. Нет никакого сомнения, судя по визгу изношенных тормозных колодок, остановили его намеренно.

Лишь теперь я понял причину остановки. В кабине водителя что-то происходило. Но что именно, мы не знали. Приходилось перепрыгивать и обходить десятки трещин. Приблизившись ярдов на тридцать, мы увидели, что между Солли Левином и Корадзини идет отчаянная борьба. Как ни странно, Солли Левин одолевал соперника. Навалившись на Корадзини, сидевшего за рулем, он что есть силы бил его лысой головой по лицу. Зажатый в угол, более мощный Корадзини не мог использовать свое преимущество в силе.

Дверца кабины неожиданно распахнулась, оба вывалились из нее. Они что есть мочи колотили друг друга. Понятно, почему Солли бил противника головой: руки его были связаны за спиной. Надо обладать отчаянной храбростью, чтобы решиться напасть на Корадзини. Но Солли не суждено было воспользоваться плодами своего мужества. Выхватив наконец пистолет, преступник в упор выстрелил в старика. Я опоздал всего на долю секунды.

Кинувшись на Корадзини, я выбил у него из рук пистолет. Но помочь Солли было уже нельзя. Обливаясь кровью, он лежал скрючившись на льду. В эту минуту меня отшвырнули в сторону. Джонни Зейгеро смотрел на бездыханное тело, распростертое у его ног. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем Джонни повернулся к Корадзини. Лицо юноши было бесстрастно.

Но в глазах преступника я увидел страх. Видно поняв, что ему пришел конец, Корадзини пустился наутек. Он бежал, ища укрытия среди моренной гряды, расположенной в десятке ярдов от нас. Однако не успел он сделать и нескольких шагов, как Джонни настиг его. Оба упали на лед. В ход пошли кулаки, ноги. Борьба происходила в зловещем молчании. Каждый из соперников знал, что дерется за собственную жизнь.

– Брось карабин!

Услышав голос, я обернулся. Сначала я увидел лишь бледное, без кровинки, лицо Маргариты. В карих глазах ее застыли мука и страх; я машинально вскинул карабин.

– Брось! – повторил Смоллвуд спокойным голосом. Убийца выглядывал из-за спины девушки, прикрываясь ею как щитом. Руководствуясь холодным расчетом, преступник дождался минуты, когда мы отвлечемся. – Твой приятель тоже. А ну, живо!

Помедлив, я посмотрел на Хиллкреста, державшего в руках оружие. В эту минуту раздался хлопок. Вскрикнув от боли, Маргарита схватилась за руку ниже локтя.

– Я сказал: живо! Следующую пулю всажу ей в плечо.

В тихом голосе прозвучала угроза. Лицо преступника было бесстрастно. Я ни секунды не сомневался: этот слов на ветер не бросает. На лед с грохотом упали два карабина – мой и капитана Хиллкреста.

– А теперь столкните их вниз.

Мы повиновались, не в силах что-либо предпринять, просто стояли, наблюдая за ожесточенной схваткой, происходившей на леднике. Ни одному из бойцов не удавалось подняться на ноги: было слишком скользко. Наверху оказывался то один, то другой. Ни один не уступал другому в силе. Зейгеро был измучен долгим ночным походом, а обмотанные бинтами руки не позволяли ему ни схватить соперника, ни нанести решающий удар. И все же перевес был на его стороне. Вопреки моему утверждению, что Джонни никогда не доведется выйти на ринг, юноша наносил Корадзини один удар за другим. Вспомнив, как он сбил с ног Корадзини, я испытал к мнимому дельцу нечто похожее на жалость. Но тут же спохватился: нашел кому сочувствовать – Корадзини! А чем он лучше Смоллвуда, который намерен убить Маргариту? Ему это не труднее, чем прихлопнуть муху. Я взглянул на скрючившуюся на льду фигурку, и жалости к Корадзини как не бывало.

Лжепастор немигающим взором наблюдал за соперниками, готовый в любой момент пустить в ход пистолет. Но Зейгеро почти все время находился внизу. Зажав голову Корадзини одной рукой, другой он что есть силы молотил его. «Промышленник» только стонал от боли. В конце концов, охваченный страхом, он вырвался из рук соперника и побежал. Но вместо того чтобы искать защиты у Смоллвуда, бросился к груде камней. Вскочив, боксер кинулся следом. Да так стремительно, что Смоллвуд промахнулся.

– Позовите своего приятеля Нильсена. – По-видимому, поняв, что происходит за моренной грядой, Смоллвуд заговорил решительным тоном, даже не удосужившись посмотреть на Джекстроу, бежавшего к нам в сопровождении зимовщика из партии Хиллкреста. До него оставалось не больше пятидесяти ярдов. – Пусть и он бросит карабин. В ущелье! Быстро!

– Джекстроу! – крикнул я хриплым голосом. – Брось ружье! Он целится в мисс Росс. Собирается застрелить ее.

Джекстроу остановился, едва не упав на льду, и замер на мгновение. Услышав мою просьбу, он неторопливым движением бросил карабин в ближайшую расселину и неспешно подошел к нам.

– Он шевелится, Мейсон! – схватил меня за руку Хиллкрест. – Он жив!

Капитан указывал на Левина.

Тот и в самом деле едва заметно шевельнулся. Я ведь не осматривал его. Мыслимое ли дело, чтобы профессионал вроде Корадзини, стреляя в упор, мог промахнуться? Не обращая внимания на Смоллвуда, я опустился на колени и пристально посмотрел на Солли. Хиллкрест не ошибся. Старик дышал. От виска к затылку шла глубокая царапина.

– Кожа содрана. Возможно, контужен. Только и всего, – заключил я, поднимаясь со льда, и невольно оглянулся в сторону груды камней. – Но Корадзини все равно конец.

Я догадывался, что там происходит. Не слышно было ни диких воплей, ни брани. Но от этого становилось еще страшнее. В тот момент, когда Смоллвуд, по-прежнему прикрываясь девушкой как щитом, спрыгнул с трактора и торопливо зашагал к каменной россыпи, оттуда раздался душераздирающий вопль. У меня волосы встали дыбом от этого крика. Даже Смоллвуд остановился как вкопанный. Послышался мучительный стон, и все стихло. Не было ни шума, ни криков, ни шарканья ног, ни придыхов, сопровождающих удары. Тишина.

Придя в себя, Смоллвуд подошел к самым валунам и лицом к лицу столкнулся с Джонни. Не выпуская из рук пистолета, лжепастор отступил в сторону. Зейгеро неторопливо направился к нам. Лицо его было в ранах и кровоподтеках, окровавленные руки висели как плети. Сзади волочились два испачканных кровью бинта.

– Кончено? – спросил я.

– Кончено.

– Вот и отлично.

Говоря это, я не кривил душой.

Внезапно лицо юноши преобразилось. Вначале недоверчивое, теперь оно радостно сияло. Зейгеро опустился на колени рядом с отцом. А Смоллвуд прицелился юноше в спину.

– Не делайте этого, Смоллвуд! – закричал я. – У вас останется всего четыре патрона.

Глаза лжепастора – глаза убийцы – скользнули по моему лицу. Смысл моих слов дошел до его сознания, и он одобрительно кивнул. Обратившись к Джекстроу, стоявшему к нему ближе всех, он произнес:

– Принесите мой приемник.

Джекстроу направился к трактору. В это время Зейгеро с усилием поднялся на ноги.

– Похоже, я малость поторопился, – проронил он, взглянув в сторону моренной гряды. Я не заметил на его лице сожаления. Одно безразличие. – Полдюжины свидетелей подтвердят, что он покончил с собой… Очередь за тобой, Смоллвуд.

– Корадзини был глупец, – презрительно произнес Смоллвуд. Преступник обладал поразительным хладнокровием. – Я прекрасно обойдусь без него. Оставьте рацию здесь, Нильсен, и идите к своим друзьям. А я пойду к своим. – Он кивнул в сторону фьорда. – Или вы ничего не заметили?

Действительно, мы только сейчас увидели первого десантника из тех, что высадились с траулера. Он поднимался по отвесной стене ледника. В считаные секунды вслед за ним появилось еще с полдюжины человек. Спотыкаясь и скользя, они вновь поднимались и бежали что есть силы.

– Спешат на торжественную церемонию. – Улыбка едва тронула губы лжепастора. – Останетесь здесь, пока мы с мисс Росс пойдем им навстречу. Не вздумайте сдвинуться с места. Девчонка у меня в руках.

Он чувствовал себя победителем, хотя выражение лица и интонация оставались равнодушными. Наклонившись, Смоллвуд подхватил переносной приемник. Затем поднял голову в небо.

Я тоже услышал этот звук, но, в отличие от Смоллвуда, знал, что это такое. Такого оборота дела преступник не ожидал. Объяснять, что обозначает пронзительный свист, оказалось излишним. Над нами на высоте меньше четырехсот футов в тесном строю пронеслись четыре смертоносные сигары. Это были реактивные истребители «симитар». Сделав разворот, они рассыпались и, снижая скорость, принялись кружить над языком фьорда. Я не люблю самолеты, мне не по душе рев реактивных двигателей, но в ту минуту для меня не было ничего радостнее, чем зрелище боевых машин и рев их двигателей.

– Истребители, Смоллвуд! – восторженно завопил я. – Взлетели с авианосца. Это мы вызвали их по радио.

Мнимый проповедник, по-волчьи скаля зубы, смотрел на барражирующие самолеты. Понизив голос, я продолжал:

– Им приказано стрелять в любого, кто спускается с ледника. Повторяю, в любого, в особенности несущего в руках чемодан или приемник.

Это была ложь, но Смоллвуд об этом не знал. Увидев самолеты, он поверил мне.

– Они не посмеют, – проговорил он. – Ведь они убьют и девушку.

– Глупец! – воскликнул я презрительно. – Что стоит жизнь человека по сравнению с этим прибором! Уж вам-то это хорошо известно, Смоллвуд. Кроме того, экипажам самолетов приказано, если они обнаружат двух человек, не дать им уйти живыми. В полярной одежде мисс Росс всякий примет за мужчину. Тем более сверху. Летчики сочтут, что это вы и Корадзини, и сотрут вас в порошок.

Я знал, что Смоллвуд поверил моим словам. Потому что сам он поступил бы именно так. Ведь для таких, как он, человеческая жизнь гроша ломаного не стоит. Но в храбрости ему нельзя было отказать. Как и в уме.

– Я не тороплюсь, – успев прийти в себя, произнес он спокойно. – Пусть себе кружатся сколько угодно. Дела это не меняет. Пока я в вашем обществе, никто не посмеет меня тронуть. А через час или около того стемнеет, и я смогу покинуть вас. Ну-ка, подойдите поближе, джентльмены. Уж вы-то не станете рисковать жизнью мисс Росс.

– Не слушайте его! – закричала Маргарита, едва не рыдая. Лицо ее исказило страдание. – Уходите, прошу вас! Все уходите! Он все равно убьет меня, я это знаю! Так пусть уж теперь убивает! – Девушка закрыла лицо руками. – Теперь мне все равно!

– Зато мне не все равно! – оборвал я ее сердито. Слова сочувствия были неуместны. – Нам всем не все равно. Не будьте дурой. Все обойдется, вот увидите.

– Умные речи и слышать приятно, – одобрительно отозвался Смоллвуд. – Только, дорогуша, не стоит обращать внимание на заключительную часть выступления.

– Почему бы вам не сдаться, Смоллвуд? – спокойно спросил я лжепастора. Я вовсе не надеялся при этом переубедить фанатика, а лишь пытался выиграть время. Я заметил нечто такое, от чего у меня радостно забилось сердце: оттуда, где мы устроили засаду, по правому краю ледника, один за другим выходили человек двенадцать. – С авианосца подняты в воздух бомбардировщики. Можете мне поверить, на борту у них бомбы. Фугасные и зажигательные. И знаете почему, Смоллвуд?

Парни с «Уайкенхема» были одеты в защитную, а не в морскую форму. Наверняка это морская пехота, хотя на борту эсминца могли оказаться и солдаты, участвующие в какой-нибудь совместной операции. Они были до зубов вооружены и, судя по внешнему виду, дело свое знали. Я заметил, что командир десантников не стал валять дурака, в отличие от морских офицеров. Вместо пистолета под мышкой он нес ручной пулемет, поддерживая его ствол левой рукой. Три других десантника были вооружены аналогичным образом, остальные – карабинами.

– Им предписано не дать вам уйти живыми, Смоллвуд, – продолжал я. – Даже если вы спуститесь с ледника, из фьорда вам не выбраться. Ни вам, ни вашим приятелям, которые спешат вам навстречу. Ни тем, кто поджидает вас на траулере.

Господи, до чего же медленно тащатся эти десантники! Почему бы одному из стрелков не прикончить Смоллвуда уже сейчас? Мне даже не пришло в голову, что пуля прошьет не только убийцу, но и девушку, которую он прижимает к себе. Если я смогу отвлечь внимание мерзавца еще на полминуты, если никто из стоящих рядом со мной не подаст виду…

– Они потопят этот траулер, Смоллвуд, – продолжал я, не давая ему возможности оглядеться. Люди с траулера отчаянно размахивали руками, пытаясь предупредить Смоллвуда об опасности. Хотя до них было три четверти мили, голоса их были слышны отчетливо. Я пытался заглушить их, стараясь изо всех сил приковать к себе внимание лжепастора. – Они разбомбят судно вместе с вами и этим проклятым устройством.

Но было поздно. Услышав голоса, Смоллвуд посмотрел в сторону долины, затем туда, куда указывали десантники с траулера. Бросив взгляд через плечо, он так и впился в меня горящим ненавистью взором, оскалившись, как хищник. Куда подевались его невозмутимость и спокойствие!

– Кто они такие? – злобно воскликнул он. – Что им надо? Живо отвечайте, не то девчонка получит пулю!

– Это десант с эсминца, находящегося в соседней бухте, – твердо ответил я. – Это конец, Смоллвуд. Может, вас еще будут судить.

– Я убью девчонку! – прошептал он свирепо.

– А они убьют вас. Им приказано заполучить этот прибор во что бы то ни стало. Конец игре, Смоллвуд. Бросайте оружие.

В ответ лжепастор разразился страшной бранью и вдруг бросился к водительской кабине, подталкивая впереди себя девушку. В другой руке он держал пистолет, нацеленный на нас. Разгадав его самоубийственное намерение, я тоже кинулся к двери кабины.

– Ты с ума сошел! – закричал я. – Ты убьешь и себя, и ее!..

Раздался негромкий хлопок. Предплечье моей правой руки обожгло словно раскаленным железом, и я с размаху упал на лед. В это мгновение Смоллвуд снял «ситроен» с тормозов. Если бы не Джекстроу, успевший оттащить меня, я наверняка оказался бы под гусеницами. Мигом вскочив, я кинулся вслед за трактором. Джекстроу – за мной. Боли от раны я, признаться, в ту минуту не ощущал совершенно.

Между гусеницами и поверхностью ледникового склона сцепления почти не было. Расстояние между трактором и нами увеличивалось с пугающей быстротой. Какое-то время Смоллвуд пытался управлять вездеходом. Но вскоре стало очевидно, что все его старания напрасны: стальная махина была неуправляема. «Ситроен» заносило то в одну, то в другую сторону. Наконец, развернувшись на сто восемьдесят градусов, он начал все быстрее и быстрее скользить вниз, назад по склону от того места на правой стороне ледника, где мы стояли. Там в левом углу излучины из-подо льда торчали каменные столбы нунатаков.

Каким образом трактор не упал в расщелину, не наткнулся на ледяные глыбы, ума не приложу. С ходу преодолевая узкие трещины, «ситроен» с каждой секундой набирал скорость, скрежеща гусеницами и мчась по неровной поверхности ледника. Следом за ним изо всех сил мчались мы с Джекстроу, перепрыгивая через расщелины, чего не сумели бы сделать в любое другое время.

Мы отставали от трактора ярдов на триста. До излучины глетчера было меньше полусотни ярдов, когда «ситроен» с маху налетел на ледяную глыбу. Повернувшись несколько раз, он со страшной силой ударился задней частью о самый большой нунатак – каменную скалу высотой футов в пятьдесят, оказавшуюся в самом углу излучины. Не добежав ста с лишком ярдов до трактора, мы видели, как из кабины вывалился оглушенный Смоллвуд. В одной руке он держал шляпную картонку. Следом за ним появилась Маргарита. Не то она сама бросилась на преступника, не то споткнулась о него – разобрать было невозможно. Как бы то ни было, оба упали и мгновение спустя исчезли у подножия нунатака.

Мы с Джекстроу находились в полусотне ярдах от нунатака, когда чуть не над самыми нашими головами раздался стук авиационных пушек. Я упал на лед. Но не за тем, чтобы спастись от снарядов. Я это сделал для того, чтобы не соскользнуть в расселину вслед за Маргаритой и Смоллвудом. А над глетчером на бреющем полете уже неслись два истребителя. Из их пушечных стволов вырывалось алое пламя. Несколько раз перекувырнувшись, я взглянул на язык ледника, над которым встала стена разрывов. Ярдах в шестидесяти или семидесяти ниже нас на льду, не поднимая голов, лежали люди с траулера. Я успел заметить третий истребитель. Ревя моторами, он летел с севера. Этот «симитар» прошел тем же маршрутом, что и первые два. Очевидно, летчикам было приказано вести огонь на поражение лишь в случае крайней нужды. А такой нужды уже не было. Десант с траулера вряд ли мог доставить нам какие-либо неприятности. И десантники, и траулер могли убираться несолоно хлебавши. Без прибора они не представляли для нас никакого интереса.

Опередив на десяток ярдов Джекстроу, я добрался до нунатака. Сердце сжималось от тревоги. Трещина между каменной глыбой и ледником была всего три фута шириной. Я заглянул вниз и едва не обезумел от радости. Расселина, сужавшаяся до двух футов, на глубине пятнадцать футов упиралась в каменный выступ, высеченный за тысячелетия резцом ледника.

Маргарита и Смоллвуд, судя по всему, перепугались, но были живы и невредимы. Расселина была неглубока, к тому же они могли замедлить скорость падения, упираясь в ее стенки. Оскалив зубы, Смоллвуд смотрел на меня. Дуло его пистолета было приставлено к виску девушки.

– Веревку, Мейсон, – сказал он вполголоса. – Бросьте мне веревку. Расселина сжимается. Ледник в движении.

Так оно и было. Все глетчеры находятся в движении. Скорость движения некоторых из них, расположенных на западном побережье Гренландии, невероятно велика. Например, глетчер Упернавик, который находится севернее, за час перемещается на целых четыре фута. Словно в подтверждение слов Смоллвуда, лед под моими ногами дрогнул и, скрежетнув, сдвинулся дюйма на два.

– Торопитесь! – Железное самообладание не покидало лжепастора до последней минуты. Лицо его оставалось бесстрастным, только губы сжались да в голосе звучала настойчивость. – Торопитесь, не то я убью ее!

Что-что, а это я знал: рука у него не дрогнет.

– Хорошо, – хладнокровно ответил я. Мозг мой работал поразительно четко. Никогда еще я не чувствовал себя таким спокойным и уверенным, хотя и сознавал, что Маргарите грозит смертельная опасность. Сняв с плеча веревку, я произнес: – Ловите.

Смоллвуд поднял обе руки, чтобы поймать веревку. Сделав шаг вперед, я оттолкнулся ногами и, плотно прижав руки к бокам, камнем упал на преступника. Он видел, что я падаю, но, запутавшись в веревке, да еще в такой тесноте, не успел отскочить. Удар ногами пришелся ему в плечо и вытянутую руку. Мы оба рухнули на каменный уступ.

Повторюсь, что, несмотря на небольшой рост, Смоллвуд был невероятно силен. Но на этот раз он проиграл. Может быть, потому, что он не успел прийти в себя от нанесенного мною удара, что, правда, вполне компенсировалось моим истощением и потерей крови от раны в плече. И все-таки преступник оказался в безвыходном положении. Не обращая внимания на пинки, тычки в глаза, град ударов по неприкрытой голове, я сжимал его жилистое горло и колотил затылком о лед расселины до тех пор, пока не почувствовал, что тело лжепастора обмякло. Теперь я понял, что пора убираться. Расстояние между ледяной стеной и гладкой поверхностью нунатака сократилось до восемнадцати дюймов. На сужающейся каменной полоске мы со Смоллвудом остались одни. Джекстроу, которого спустили в расселину Хиллкрест и его люди, успел обвязать Маргариту веревкой вокруг пояса. И вслед за девушкой наверх подняли и его самого. Я готов был поклясться, что наша стычка с лжепастором продолжалась секунд десять, не больше. На самом же деле, как мне рассказали позднее, мы дрались три или четыре минуты. Вполне возможно. Я был настолько хладнокровен и отрешен от всего, словно это происходило не со мной.

Хорошо помню, как меня окликнул Джекстроу. В голосе его звучала тревога:

– Живей, доктор Мейсон! В любой момент трещина сомкнется.

– Сейчас. Сбрось еще одну веревку. – Я показал на радио, лежавшее у моих ног. – Слишком дорогой ценой досталась нам эта игрушка, чтобы бросить ее.

Спустя двадцать секунд я был наверху. В это мгновение стена льда со скрежетом придвинулась к нунатаку еще на дюйм или два. И тут до нас донесся голос Смоллвуда. Встав на четвереньки, он тупо, словно не веря своим глазам, смотрел, как смыкаются над ним стены.

– Бросьте мне веревку. – Даже ощущая дыхание смерти, Смоллвуд по-прежнему владел собой. Лицо его было непроницаемо как маска. – Ради бога, бросьте веревку.

Я вспомнил о том, какой кровавый след оставил за собой преступник. Вспомнил об убитом командире авиалайнера, о трех летчиках, полковнике Гаррисоне, сенаторе Брустере, миссис Дансби-Грегг. О том, что из-за него на краю могилы оказались Мария Легард и старый Малер. Вспомнил, сколько раз он грозился убить ставшую мне дорогой девушку, до сих пор трепетавшую от ужаса. Затем посмотрел на Джекстроу, державшего в руке моток веревки, и прочел в его глазах те же чувства, которые испытывал я сам. Приблизившись к краю расселины, он поднял над головой туго смотанную веревку и с размаху швырнул ее вниз, угодив прямо в голову Смоллвуда. Затем, ни слова не говоря, шагнул назад.

Поддерживая с обеих сторон Маргариту Росс, мы побрели навстречу офицеру, командовавшему десантом. В этот момент глетчер содрогнулся. Миллионы тонн льда сползали к Кангалак-фьорду.

Капитану третьего ранга ВМС США Джеймсу Д. Суонсону, приземистому, расположенному к полноте крепышу, было под сорок. Черные как смоль волосы, румяное, словно у херувима, лицо, веселые морщинки в уголках глаз и губ – все наводило на мысль, что перед вами этакий весельчак и гуляка, душа компании недалеких, беззаботных морячков. Во всяком случае, от первой встречи с американцем у меня осталось именно такое впечатление. Но, поразмыслив, я решил, что человек, назначенный на должность командира новейшей и мощнейшей во всем атомном подводном флоте лодки, должен, пожалуй, обладать и какими-то другими качествами. Присмотревшись к офицеру, я обнаружил в нем то, что должен был бы заметить сразу, если бы не сырой свинцовый туман и не зимние сумерки, опускавшиеся над заливом Ферт-оф-Клайд. Его глаза. Это были глаза кого угодно, но только не хлыщеватого, с потугами на остроумие, бонвивана. Таких холодных, как сталь, глаз я в жизни своей не видел. Взгляд их был пронзителен, как бор дантиста, ланцет хирурга или электронный микроскоп ученого. Оценивающие глаза. Сначала они оценили меня, затем бумагу, которую офицер держал в руке. Однако владелец их ничем не выдал мнения, к которому пришел.

– Весьма сожалею, доктор Карпентер, – произнес подводник, как и подобает уроженцу Юга, растягивая слоги. Спокойно и учтиво, но без нотки сожаления. Затем, сложив телеграмму, сунул ее в конверт и протянул мне. – Не могу ни считать эту телеграмму убедительным документом, ни принять вас на борт в качестве пассажира. Я ничего не имею против вас лично, но у меня есть приказ.

– Документ для вас неубедителен? – Я вынул телеграмму и ткнул пальцем в подпись. – А это кто подписал? Мойщик окон в адмиралтействе, что ли?

Взглянув повнимательней на лицо командира субмарины, я понял, что шутка получилась плоской. Он четко проговорил:

– Адмирал Хьюсон – командующий Восточной дивизией сил НАТО. Во время учений НАТО я подчиняюсь ему. Но в остальное время я ответствен лишь перед Вашингтоном. Сожалею, но сейчас именно тот самый случай. Кроме того, доктор Карпентер, вы могли договориться с кем-то в Лондоне, чтобы тот послал такую телеграмму. Она даже не на служебном бланке.

Ничего не скажешь, бдительный господин. Но подозрения его совершенно безосновательны.

– Можете связаться с ним по радиотелефону, коммандер.

– Вполне, – согласился офицер. – Но это все равно не будет иметь никакого значения. Лишь американские граждане, имеющие соответствующие полномочия, вправе находиться на этом корабле. Причем подтверждение должно прийти из Вашингтона.

– От начальника отдела боевого использования подводных лодок или командующего подводными силами Атлантического флота? – Янки медленно, как бы задумчиво кивнул, и я продолжил: – Тогда свяжитесь с ними по радио, пусть сделают запрос у адмирала Хьюсона. У нас очень мало времени, коммандер. – Можно было добавить, что пошел снег и я вконец продрог, но я промолчал.

Подумав несколько секунд, он кивнул и подошел к переносному телефону, соединенному спиралеобразным кабелем с каким-то продолговатым предметом, лежавшим у наших ног. Офицер что-то негромко произнес и повесил трубку. Едва он вернулся ко мне, как по трапу взбежали три человека, облаченных в канадки. Повернувшись в нашу сторону, они остановились. Самый высокий из них, худощавый, похожий на ковбоя, агрессивный тип с соломенной шевелюрой, стоял чуть выдвинувшись вперед. Командир субмарины ткнул в его сторону:

– Лейтенант Ганзен, мой старший помощник. Он позаботится о вас, пока я не вернусь.

Коммандер умел выбирать слова.

– Не надо обо мне заботиться, – кротко ответил я. – Из детского возраста я давно вышел, и мне ничуть не скучно одному.

– Вернусь как можно скорее, доктор Карпентер, – сказал Суонсон и стал быстро спускаться по сходням.

Я недоуменно посмотрел ему вслед, больше не думая, что командующий подводными силами Атлантического флота вербует кадры из числа завсегдатаев Центрального парка. Я попытался проникнуть на борт корабля, которым командует Суонсон, и, если выяснится, что я не имею на это разрешения, он не хочет, чтобы я исчез в его отсутствие. Ганзен и два его спутника, видно, самые крепкие парни на корабле.

Корабль. Я посмотрел на большой черный силуэт почти у самых моих ног. Это была первая подводная лодка с ядерной силовой установкой, которую я видел. «Дельфин» был примерно такой же длины, как и океанские субмарины эпохи Второй мировой войны. Но на этом сходство заканчивалось. Диаметр его превышал диаметр дизельной подводной лодки по меньшей мере в три раза. Форма «Дельфина» не походила на очертания надводного корабля, а была почти цилиндрической. И нос у него был не заостренный, а в виде полусферы. Палубы как таковой не существовало: борта и носовая часть корпуса закруглялись. Лишь на носу и на корме оставались очень узкие рабочие площадки – настолько скользкие и опасные, что на стоянке они были всегда обнесены леерным ограждением. Отнесенная метров на тридцать от носовой оконечности стройная мощная рубка, похожая на огромный спинной плавник гигантской акулы, вздымалась на шесть с лишним метров. По бортам и посередине рубки под прямым углом торчали откинутые назад стабилизаторы. Я попытался разглядеть, что находится ближе к корме, но из-за тумана и густого снега, который несся со стороны северной части залива Лох-Лонг, не смог этого сделать. К тому же мне было не до любопытства. В тонком плаще поверх костюма я чувствовал, как под ледяными пальцами ветра все мое тело покрывается гусиной кожей.

– Никто не говорил, что мы должны окоченеть как ледышки, – сказал я Ганзену. – Вон там буфет. Ваши принципы позволяют вам принять чашку кофе от известного вражеского лазутчика доктора Карпентера?

– Когда речь идет о кофе, приятель, – усмехнулся лейтенант, – у меня нет принципов. Особенно нынче вечером. Надо было заблаговременно объяснить нам, что такое шотландская зима.

Ганзен не только походил на ковбоя, он и говорил как ковбой. Я их насмотрелся: мне часто лень встать с кресла и выключить телевизор.

– Ролингс, сходи позвони командиру, скажи, что мы пошли погреться.

Пока Ролингс ходил звонить, Ганзен повел нас к освещенному неоновыми огнями буфету. Пропустив меня первым, он направился к стойке. Третий моряк, красномордый тип, ростом и сложением напоминавший белого медведя, вежливо запихнул меня в угол дивана. Рисковать им не хотелось. Подошел и Ганзен. Он приземлился с другой стороны, а когда вернулся Ролингс, присел напротив.

– Бык в загоне, чистая работа, – одобрительно заметил я. – До чего же у вас недоверчивый, мерзкий склад ума, разве не так?

– Обижаете, – грустно произнес Ганзен. – Мы трое приветливых парней, которые выполняют приказ. Это у коммандера Суонсона недоверчивый, мерзкий склад ума. Верно, Ролингс?

– Что верно, то верно, лейтенант, – угрюмо проронил Ролингс. – Такой уж у нас бдительный командир.

– А вам все это не обременительно? – не унимался я. – Ведь если до отхода корабля осталось меньше двух часов, каждый человек на счету.

– Валяй, валяй, док, – одобрительно произнес Ганзен. Но его голубые и холодные, как Ледовитый океан, глаза смотрели на меня отнюдь не одобрительно. – Я умею слушать.

– Наверно, не терпится попасть в район паковых льдов? – полюбопытствовал я.

Все трое работали в одном диапазоне, уж это точно. Даже не обменявшись взглядом, они одновременно придвинулись ко мне на какую-то долю дюйма, причем с весьма решительным видом. Ганзен с улыбкой подождал, пока официантка поставит четыре дымящиеся кружки кофе на стол, потом все тем же ободряющим тоном произнес:

– Валяй дальше, приятель. Что может быть любопытнее, чем слушать сверхсекретную информацию, которую выбалтывают в забегаловках. Откуда тебе известно, куда мы направляемся, черт бы тебя побрал?

Я полез во внутренний карман плаща, но в то же мгновение моя правая рука оказалась стиснутой стальными пальцами Ганзена.

– Мы не только недоверчивы, – извиняющимся тоном произнес он. – Мы, подводники, просто нервные люди. Такая уж у нас жизнь. Потом, на борту «Дельфина» есть отличная фильмотека. Раз какой-то тип лезет во внутренний карман пальто, то уж не за тем, чтобы проверить, на месте ли бумажник.

Взявшись свободной рукой за его кисть, я прижал ее к столу. Признаюсь, сделал я это не без труда – рацион американских подводников весьма богат калориями, – но не повредил ни одного кровеносного сосуда. Достав из кармана газету, положил ее на стол.

– Вы хотели выяснить, откуда мне известно, куда вы направляетесь, черт бы меня побрал, – сказал я. – Да читать умею. Вот вечерняя газета, выходящая в Глазго. Я купил ее в аэропорту Ренфру полчаса назад.

Ганзен потер кисть, потом улыбнулся:

– За что ты получил докторскую степень, док? За достижения в состязаниях по тяжелой атлетике? Теперь насчет газеты. Как это ты умудрился купить ее полчаса назад в Ренфру?

– Я сюда прилетел на вертолете.

– Ах вот как, на геликоптере? Слышал, жужжал тут один «птеродактиль» несколько минут назад. Но это была флотская машина.

– На ней действительно четырехфутовыми буквами было выведено: «ВМС США», – согласился я. – И командир вертолета все время жевал жевательную резинку и вслух мечтал поскорее вернуться в Калифорнию.

– Ты сообщил об этом командиру субмарины? – поинтересовался Ганзен.

– Он мне и слова не дал сказать.

– У него хлопот полон рот, не до того было, – объяснил лейтенант. Развернув газету, он сразу нашел то, что искал: двухдюймовые буквы заголовка протянулись поперек первой полосы. – Ну ты только посмотри! – Лейтенант Ганзен даже не пытался скрыть свое раздражение и досаду. – Мы ходим на цыпочках в этой богом забытой дыре, помалкиваем в тряпочку, присягнув никому не сообщать, зачем и куда идем. И что же? Я беру в руки эту вшивую газетенку и на первой же странице вижу всю сверхсекретную информацию.

– Шутишь, лейтенант, – засомневался краснолицый моряк, похожий на белого медведя. Казалось, голос его доносится откуда-то из ботинок.

– Я не шучу, Забринский, – холодно ответил Ганзен. – В этом ты можешь убедиться, если успел научиться читать. «Атомная подводная лодка идет на выручку» – вот что тут написано. И еще: «Смелый бросок к Северному полюсу». Господи помилуй, к Северному полюсу! Тут же помещена фотография «Дельфина». И нашего командира. Черт бы их побрал, тут даже моя фотография.

Протянув волосатую лапу, Ролингс повернул к себе газету, чтобы получше разглядеть нечеткий снимок старпома.

– И в самом деле. Нельзя сказать, чтобы фотограф польстил тебе. Но сходство есть. Главное схвачено.

– Ты ровным счетом ничего не смыслишь в фотографии, – убийственным тоном заметил Ганзен. – А теперь слушай сюда. «За несколько минут до полудня по Гринвичу в Лондоне и Вашингтоне было сделано совместное заявление: „В связи с критическим положением, в котором находятся уцелевшие участники экспедиции на дрейфующей станции «Зет», и неудачными попытками спасти их или связаться с ними с помощью обычных средств командование ВМС США намерено направить атомную подводную лодку «Дельфин» в район бедствия, чтобы попытаться вступить в контакт с уцелевшими. Сегодня на рассвете «Дельфин» вернулся на свою базу в Холи-Лох, Шотландия, завершив продолжительные учения в составе сил НАТО в восточной части Атлантики. Выражается надежда, что «Дельфин» (командир – капитан третьего ранга ВМС США Джеймс Д. Суонсон) выйдет в море приблизительно в девятнадцать часов по Гринвичу“. Лаконичное и сдержанное заявление знаменует начало дерзкой и опасной спасательной операции, не знающей аналогов в истории исследования Ледовитого океана. Шестьдесят часов назад…»

– Дерзкой, говоришь, лейтенант? – нахмурился Ролингс. – И опасной? А командир собирается выяснять, кто пойдет в поход добровольно?

– А чего тут выяснять? Я доложил командиру, что восемьдесят четыре члена экипажа все как один согласны.

– Меня ты не спрашивал.

– Значит, про тебя забыл. Попрошу заткнуться, когда говорит старший помощник командира. «Шестьдесят часов назад мир был потрясен, узнав о бедствии, которое произошло в ледовом лагере „Зет“, на единственной британской метеорологической станции в Ледовитом океане. Об этом сообщил знающий английский язык радиолюбитель из Будё, Норвегия, принявший едва слышный радиосигнал с макушки мира. Из другого сообщения, принятого менее суток назад британским траулером „Морнинг стар“ в Баренцевом море, явствует, что уцелевшие участники ледового лагеря, почти целиком сгоревшего во время пожара, возникшего глубокой ночью в четверг, находятся в бедственном положении. Ввиду того что запасы дизельного топлива уничтожены огнем, а продовольствие подходит к концу, существует опасность, что оставшиеся в живых зимовщики при температурах около минус тридцати по Цельсию, которые наблюдаются в районе дрейфующей станции, продержатся недолго. Нам не известно, все ли жилые блоки, в которых находились участники экспедиции, сметены огнем. Предполагаемые координаты дрейфующей станции „Зет“, созданной только в конце лета этого года, таковы: 85°40′ северной широты, 21° 30' восточной долготы. Это всего лишь в трехстах милях от Северного полюса. Точное местоположение станции определить невозможно вследствие дрейфа полярных паковых льдов в направлении по часовой стрелке. Последние тридцать часов сверхзвуковые бомбардировщики дальнего действия американских, британских и советских ВВС совершают облеты паковых льдов в поисках дрейфующей станции. Вследствие неопределенности ее координат, наступившей полярной ночи и чрезвычайно неблагоприятных метеоусловий самолеты не смогли обнаружить лагерь и вынуждены были вернуться».

– А зачем им было его обнаруживать? – проворчал Ролингс. – Располагая современной аппаратурой, можно было обнаружить станцию хоть за сто миль. Радиооператору надо было продолжать передачи, и все дела. Его сигнал использовали бы как радиомаяк.

– Может, радист погиб, – угрюмо возразил Ганзен. – Может, рация вышла из строя. Может, топливо для дизель-генератора сгорело. Все зависит от того, какой источник питания используется для рации.

– Дизель-генератор, – сказал я. – И у него были еще аварийные железоникелевые аккумуляторы. Возможно, он их экономит, использует лишь в экстренных случаях. Имеется еще ручная динамка, но мощность ее невелика.

– Откуда тебе это известно? – спокойно спросил Ганзен. – Я имею в виду источники энергии.

– Наверно, читал где-то.

– Ах вот как, где-то читал. – Он бесстрастно взглянул на меня, затем снова принялся за чтение: – «Согласно сообщению из Москвы, самый мощный в мире атомный ледокол „Двина“ около двадцати часов тому назад вышел из Мурманска и движется полным ходом к паковым льдам. Эксперты не ожидают положительных результатов, поскольку в это время года толщина льда увеличивается, образовалось сплошное ледяное поле, пробиться через которое вряд ли удастся даже „Двине“. По-видимому, единственная, хотя и весьма слабая, надежда спасти уцелевших на дрейфующей станции – это атомная субмарина „Дельфин“. Но задача, стоящая перед нею, чрезвычайно трудна. Субмарине придется пройти в подводном положении несколько сотен миль под полярной ледовой шапкой. Ей будет весьма сложно пробиться на поверхность и отыскать уцелевших зимовщиков. Несомненно, что если какой-то корабль в мире и способен достичь цели, то это „Дельфин“ – гордость атомного подводного флота США».

Ганзен умолк и с минуту читал про себя. Затем произнес:

– Вот, пожалуй, и все. Дальше рассказывается о «Дельфине». И еще автор несет чушь насчет того, будто экипаж лодки составляют лучшие моряки флота США.

Ролингс, похоже, был уязвлен последней фразой. Краснорожий «белый медведь», усмехнувшись, достал пачку сигарет и пустил по кругу. Потом, став снова серьезным, сказал:

– А что эти чудаки забыли на Северном полюсе?

– Это метеорологи, балда, – объяснил ему Ролингс. – Не слышал, что сказал лейтенант? Хотя ты таких слов не понимаешь, – съязвил он и снисходительно добавил: – Они погоду ловят, Забринский.

– И все равно они чудаки, – прогудел Забринский. – А зачем им это надо, лейтенант?

– Думаю, доктор Карпентер тебе лучше объяснит, – сухо ответил Ганзен, невесело глядя в окно на клубы снега, словно представляя себе обреченных людей на полярной льдине. – Пожалуй, ему об этом известно больше, чем мне.

– Кое-что известно, – подтвердил я. – В этой работе нет ничего таинственного или опасного… Синоптики в настоящее время считают, что Арктика и Антарктика – это две гигантские фабрики погоды. Именно там возникают процессы, влияющие на метеорологические условия в остальных частях обоих полушарий. Нам уже многое известно об Антарктике, но об Арктике мы не знаем практически ничего. Поэтому выбирается подходящая льдина, на нее доставляются сборные дома, их набивают до отказа специалистами и всякими приборами. Потом эта льдина дрейфует в полярных широтах полгода или около того. Ваши земляки создали две или три такие станции, а русские и того больше. Десяток, самое малое, причем почти все они расположены в Восточно-Сибирском море.

– А как устраивают эти лагеря, док? – спросил Ролингс.

– По-разному. Янки предпочитают делать это зимой, когда ледяные поля достаточно прочны для посадки на них самолетов. Какой-нибудь экипаж вылетает, скажем, с мыса Барроу на Аляске и совершает облет паковых льдов до тех пор, пока не находит подходящую льдину. Даже в том случае, если это несколько льдин, превратившихся на холоде в сплошную глыбу, специалист запросто определит, какая из льдин достаточно прочна, чтобы выдержать оттепель. Потом на нее доставляют разборные дома, снаряжение, продовольствие, людей, и станция готова. Русские предпочитают делать это летом, доставляя оборудование и людей на судне. Обычно они используют атомный ледокол «Ленин». Он углубляется в ослабшие ледяные поля, выгружает на льдину всех и все, что нужно, и до наступления холодов убирается восвояси. Именно таким способом мы и создали дрейфующую станцию «Зет». Свою единственную станцию в Арктике. Русские разрешили нам использовать атомоход «Ленин». Когда речь идет о метеорологических наблюдениях, все страны готовы помогать друг другу, ведь метеосводки нужны каждому. Они доставили нас в район паковых льдов севернее Земли Франца-Иосифа. Наша станция переместилась на значительное расстояние, ведь льды медленно дрейфуют на запад. В данный момент льдина примерно в четырехстах милях севернее Шпицбергена.

– И все равно у них не все дома, – заметил Забринский. Помолчав несколько мгновений, он задумчиво взглянул на меня: – Вы что, в британском флоте лямку тянете, док?

– Вы уж простите его за невоспитанность, доктор Карпентер, – холодно заметил Ролингс. – Так у него жизнь сложилась. Насколько мне известно, он родился в трущобах Бронкса.

– Я не хотел вас обидеть, док, – добродушно проговорил Забринский. – В королевском флоте служите?

– Откомандирован, я бы сказал.

– Сразу видно, – кивнул Ролингс. – А что это вас так в Арктику тянет, док? Там не очень жарко, могу вас заверить.

– А потому, что людям на дрейфующей станции «Зет» может понадобиться срочная медицинская помощь. Тем, кто остался в живых, конечно.

– У нас свой медик есть. И он знает свое дело. Это вам не клистирная трубка со стетоскопом. Так о нашем костоправе пациенты отзываются.

– Он не костоправ, а врач, грубиян ты этакий, – назидательно проговорил Забринский.

– Я это и имел в виду, – стал оправдываться Ролингс. – Вырвалось. Ведь не каждый день с образованными людьми приходится разговаривать. Я хотел сказать, что у нас на субмарине с медобслуживанием все в порядке.

– Не сомневаюсь, – улыбнулся я, – но у оставшихся в живых на льдине могут быть обморожены конечности. Может, и до гангрены дошло. А я специалист по этой части.

– Да неужто? – посмотрел на дно своей кружки Ролингс. – Когда это вы успели им заделаться?

Оторвав взгляд от окна, за которым сгущались сумерки, Ганзен миролюбиво заметил:

– Доктор Карпентер не подсудимый, а ты не прокурор, так что изволь заткнуться.

Такое панибратство между офицерами и их подчиненными, эта взаимная подначка, казавшаяся на первый взгляд фамильярностью, была для меня непривычным, хотя и знакомым явлением. Именно такие отношения устанавливаются среди членов экипажей бомбардировщиков, где каждый чувствует себя нужным и зависящим от своих товарищей. А мнимая недисциплинированность – это признак вовсе не распущенности, а спаянности, где всякий ценится не только как мастер своего дела, но и как личность. Кроме того, я понимал, что поведение моряков обусловлено определенными, пусть и неписаными, правилами. Хотя на первый взгляд Ролингс и Забринский относились без должного почтения к лейтенанту Ганзену, существовала невидимая черта, которую ни тот ни другой были не вправе переступить. Что же касается Ганзена, то, обращаясь к своим подчиненным, он старательно избегал изображать из себя большое начальство. И все-таки сразу было понятно, кто тут верховодит.

Перестав меня допрашивать, Ролингс и Забринский принялись бранить Шотландию вообще и Холи-Лох в частности, находя залив непригодным в качестве базы для подводных лодок. В это время мимо окон кафе промчался джип, пронзивший снопами света снежную круговерть. Умолкнув на полуслове, Ролингс вскочил, затем медленно опустился на стул.

– Час от часу не легче, – заявил он.

– Заметил, кто это? – спросил Ганзен.

– Энди-ковбой, кто же еще.

– Я этого не слышал, Ролингс, – ледяным тоном оборвал его лейтенант.

– Вице-адмирал ВМС США Джон Гарви, сэр.

– Энди-ковбой, скажет тоже, – усмехнулся Ганзен, посмотрев на меня. – Адмирал Гарви. Командующий военно-морскими силами США, входящими в состав вооруженных сил НАТО. Действительно, это очень любопытно. Что ему тут понадобилось?

– Третья мировая война разразилась, – сострил Ролингс. – Адмиралу впору пить свой мартини, а он вздумал…

– Он, случайно, не с вами прилетел из Ренфру на «птеродактиле»? – пристально взглянул на меня Ганзен.

– Нет.

– А вы с ним, случайно, не знакомы?

– Впервые слышу его имя.

– Дело тут нечистое, – буркнул под нос Ганзен.

Прошло несколько минут. Лейтенант и его подчиненные безуспешно пытались установить, зачем сюда пожаловал адмирал. В этот момент открылась дверь и в помещение ворвался снежный вихрь. К столику, за которым мы сидели, подошел моряк в синей куртке:

– Я от командира, лейтенант. Он просит доставить доктора Карпентера к нему в каюту.

Кивнув, Ганзен поднялся и первым вышел из здания. Пурга начала стихать. Стемнело, несшийся с севера студеный ветер хлестал в лицо. У ближайшего трапа лейтенант остановился, подождав, пока члены экипажа и рабочие верфи, на фоне залитого светом снега похожие на призраков, опустят в носовой люк торпеду. Потом направился к кормовому трапу. Мы стали спускаться следом за ним.

– Осторожней, док. Тут скользко, – предупредил меня снизу Ганзен.

Так оно и оказалось. Мне не хотелось очутиться в ледяной воде залива, и я постарался не упасть. Миновав брезентовый тамбур перед кормовым люком, по крутому трапу мы спустились вниз и очутились в сверкающем чистотой машинном отсеке, битком набитом выкрашенными в шаровый цвет механизмами, панелями приборов и освещенном лампами дневного света.

– А почему глаза мне не завязали, лейтенант? – поинтересовался я.

– Зачем? – усмехнулся офицер. – Если ты свой человек, это ни к чему. Если чужой – тоже ни к чему. Никому рассказать об увиденном не сумеешь: ведь ближайшие несколько лет тебе придется смотреть на свет сквозь решетку.

Доводы были убедительными. Я пошел следом за Ганзеном, неслышно ступая по черному резиновому настилу мимо огромных механизмов, в которых я без труда узнал электроэнергетические турбогенераторные установки. Снова ряды приборов, дверь, затем тридцатифутовый узкий проход. Когда я шел по коридору, то ощущал, как вибрирует под ногами палуба. Где-то поблизости должен находиться реакторный отсек субмарины. В палубе коридора я заметил тяжелые круглые крышки. Они, очевидно, закрывали люки для осмотра реактора.

В конце коридора мы уперлись в прочную, надежно задраенную дверь. Открыв ее, попали в центральный пост. Слева находилась радиорубка, направо – целая батарея неизвестно для чего предназначенных механизмов и панелей, впереди – большой стол для прокладки курса. За ним, в центре помещения, располагались кожухи выдвижных устройств, дальше – перископная рубка со спаренным перископом. Центральный пост был в два раза больше КП любой дизельной подводной лодки, и все же каждый квадратный дюйм пространства был занят каким-нибудь хитроумным механизмом или устройством. Не было видно даже потолка: над головой, повсюду, куда хватал глаз, проходили переплетения всевозможных кабелей и трубопроводы.

Левая передняя часть центрального поста ничем не отличалась от пульта управления современного многомоторного реактивного лайнера. Я заметил две колонки управления, какие мы видим в самолетах, а напротив них – ряды калиброванных шкал, защищенных козырьками. Перед колонками два мягких кожаных кресла, снабженных ремнями безопасности. Какую же тряску приходится переносить подводному крейсеру, если операторы вынуждены пристегиваться?

Напротив площадки с приборами управления, через проход, находилась вторая рубка. Каково ее предназначение, я так и не понял. Ганзен, торопливо шагавший по коридору, внезапно остановился у первой налево двери и постучался. Дверь открыл капитан третьего ранга Суонсон.

– А, это вы. Простите, что заставили вас ждать, доктор Карпентер. В шесть тридцать отплываем, Джон, – обратился командир к Ганзену. – Успеешь подготовиться к походу?

– Смотря как пойдет погрузка торпед, командир.

– Берем только шесть штук.

Старпом удивленно поднял брови, но промолчал.

– Зарядить торпедные аппараты? – поинтересовался он.

– Нет, пусть разместят их на стеллажах. Необходимо произвести кое-какие профилактические работы.

– Запасных не будем брать?

– Не будем.

Кивнув, Ганзен вышел. Суонсон пригласил меня в каюту и закрыл за собой дверь.

Командирская каюта была лишь немногим просторнее телефонной будки. Складная койка, утапливаемый в переборку умывальник, небольшой письменный стол, складной стул, рундук, над койкой – репитеры приборов. И все. Если бы вам вздумалось станцевать здесь твист, то, не удаляясь от центра каюты, вы получили бы переломы сразу в десятке мест.

– Доктор Карпентер, – проговорил Суонсон, – хочу познакомить вас с адмиралом Гарви, командующим военно-морскими силами США, входящими в НАТО.

Поставив на стол стакан, адмирал поднялся с единственного стула и протянул мне руку. Когда Гарви встал и я увидел его «кавалерийские» ноги, то понял, почему он получил прозвище Энди-ковбой. Как и Ганзену, мне проще было представить его на ранчо, чем на корабле. Высокого роста, с обветренным лицом, светлыми волосами и такими же бровями, с прыгающими в голубых глазах искорками смеха – в адмирале было нечто такое, что роднит всех флотоводцев мира независимо от их расовой или национальной принадлежности.

– Рад познакомиться, доктор Карпентер. Прошу извинить нас за то, что были… э… недостаточно гостеприимны. Но командир Суонсон действовал согласно инструкции. Его люди позаботились о вас?

– Даже разрешили угостить их чашкой кофе.

– Этим подводникам палец в рот не клади, – усмехнулся адмирал. – Боюсь, что традиционное американское гостеприимство поставлено под сомнение. Хотите виски, доктор Карпентер?

– А я полагал, что на американских кораблях спиртного не держат.

– Конечно, мой мальчик. Разве что для медицинских целей. Это из моих собственных запасов. – Достав из кармана объемистую фляжку, адмирал потянулся за стопкой. – Прежде чем отправиться в отдаленные районы горной Шотландии, благоразумные люди принимают необходимые меры предосторожности. Прошу простить меня, доктор Карпентер, вчера вечером я встречался в Лондоне с вашим адмиралом Хьюсоном. Хотел прибыть сюда утром, чтобы уговорить коммандера Суонсона захватить вас с собой, но задержался.

– Уговорить, сэр?

– Да, уговорить, – вздохнул адмирал. – Командиры наших атомных субмарин, доктор Карпентер, – народ капризный. К кораблям под их началом они относятся как к своей личной собственности. Можно подумать, что они крупные держатели акций кораблестроительной компании, которая клепает эти лодки. – Подняв стопку, он проговорил: – Желаю удачи командиру и вам, доктор. Надеюсь, вам удастся отыскать этих бедняг. Боюсь, это ничуть не проще, чем найти иголку в стогу сена.

– Думаю, мы их найдем, сэр. Вернее, коммандер Суонсон найдет.

– Почему вы так уверены? – произнес, растягивая слоги, адмирал. – Это что, интуиция?

– Можно и так сказать.

Опустив стопку, Гарви изучающе посмотрел на меня:

– Адмирал Хьюсон не сказал мне о вас ничего определенного. Кто вы такой, Карпентер?

– Разве он не объяснил вам, адмирал? Я обыкновенный доктор, откомандированный на флот…

– Вы военно-морской врач?

– Не вполне. Я…

– Вы штатский?

Я кивнул. Адмирал и Суонсон многозначительно переглянулись. Если они и были счастливы оттого, что на борту новейшей атомной подводной лодки очутился не просто иностранец, но еще и «штафирка», то умело скрывали это от меня.

– Продолжайте, – произнес адмирал Гарви.

– Это все. По заданию флотских властей я исследую влияние внешних факторов на здоровье людей. Как воздействуют экстремальные климатические условия на человека, работающего в Арктике или в тропиках, как переносит тот или иной человек невесомость или перепады давления при экстренном выходе из подводной лодки на поверхность. Главным образом…

– Из подводной лодки… – повторил адмирал. – А вы раньше бывали на подводных лодках, доктор Карпентер? Участвовали в боевых походах?

– Приходилось. Правда, выход на поверхность в искусственно созданных условиях – это совсем не то.

Адмирал и командир субмарины, видно, вовсе пали духом. Мало того что на борту корабля иностранец. Он еще и шпак. Хуже того, кое-что кумекает в устройстве подводных лодок. Я прекрасно понимал их состояние. На их месте я бы чувствовал себя не лучше.

– Почему вас интересует дрейфующая станция «Зет», доктор Карпентер? – спросил меня в лоб адмирал Гарви.

– Я получил задание от адмиралтейства.

– Понятно, понятно, – устало протянул Гарви. – Адмирал Хьюсон мне уже говорил. Но почему выбрали именно вас, Карпентер?

– Я знаком с Арктикой, сэр. Считаюсь специалистом по лечению лиц, подвергшихся длительному переохлаждению и имеющих обмороженные конечности и гангренозные раны. Могу оказаться полезным при таких обстоятельствах, при каких от корабельного врача не будет никакого проку.

– В считаные часы я могу вызвать сюда полдесятка лучших флотских специалистов, – спокойно парировал адмирал. – Причем военнослужащих. Это не объяснение, Карпентер.

Отбиваться становилось все труднее, но я продолжал упорствовать:

– Мне знакома дрейфующая станция «Зет». Я участвовал в выборе места для нее и создании лагеря. Начальник лагеря, майор Холлиуэлл, мой старинный и закадычный друг.

То, что я сказал, было лишь наполовину правдой, но вдаваться в подробности было некогда.

– Так, так, – задумчиво проговорил Гарви. – И вы по-прежнему станете утверждать, что вы рядовой врач?

– В мои обязанности входит многое.

– Вот именно. Если вы, Карпентер, обыкновенный костоправ, то как вы объясните вот это? – С этими словами адмирал протянул мне листок бумаги. – Это радиограмма в ответ на запрос о вас, направленный Суонсоном в Вашингтон.

Я взглянул на текст шифровки:

«Личность доктора Нила Карпентера удостоверена. Он вправе пользоваться полным, повторяю, полным вашим доверием. Необходимо оказывать ему всяческую поддержку и выполнять все его указания, кроме тех, которые могут угрожать безопасности вашего корабля или жизни членов его экипажа».

Шифровка была подписана начальником штаба флота.

– Очень любезно со стороны начальника штаба, – сказал я, возвращая адмиралу листок. – Раз у вас есть такая характеристика на меня, то что же вас не устраивает?

– Не устраивает, и все, – внушительно отвечал адмирал. – В конечном счете ответственность за безопасность «Дельфина» возложена на меня. Эта шифровка дает вам право действовать по вашему усмотрению и заставлять командира субмарины действовать вопреки его суждениям. Допустить подобное я не желаю.

– Ваше желание или нежелание оставьте при себе. У вас есть приказ. Извольте ему подчиниться.

Адмирал меня не ударил. Даже бровью не повел. Он вовсе не был уязвлен тем, что его не посвятили в причины моего таинственного появления на корабле. Старого моряка заботило одно – безопасность подводного крейсера.

– Если я сочту, что гораздо важнее сохранить «Дельфин» как боевую единицу, чем носиться сломя голову по Северному Ледовитому океану, или выясню, что вы представляете опасность для корабля, то отменю приказ начальника штаба ВМФ. Я тут командую флотом. Так что распоряжение это меня не устраивает, – заявил Гарви.

Ну и попал я в переплет! Адмирал не шутит. Он не побоится ответственности, если сочтет, что прав. Я смотрел на моряков изучающим взглядом, лихорадочно придумывая историю, которая устроила бы их обоих. После некоторого размышления я понизил голос до шепота и спросил:

– Эта дверь звуконепроницаема?

– Более или менее, – ответил тоже шепотом Суонсон.

– Не буду вас обижать, заставляя присягать, что вы не станете разглашать сведения, которые я вам сообщу, – заявил я тихим голосом. – Но имейте в виду, я отвечаю на ваш вопрос, будучи вынужден это сделать по настоянию адмирала Гарви, который грозится снять меня с корабля, если не буду потакать ему.

– Осложнений не будет, – заявил Гарви.

– А вы почем знаете? Хотя это не имеет никакого значения. Дело в том, джентльмены, что дрейфующая станция «Зет» официально зарегистрирована как метеостанция Министерства авиации. Она действительно принадлежит Министерству авиации, но в числе ее сотрудников всего два синоптика.

Наполнив мой стакан вновь, адмирал, ни слова не говоря, пододвинул его мне. Старый разбойник умел находить общий язык с людьми.

– Зато на станции уйма специалистов по части радиолокации, наблюдения и съемки в инфракрасных лучах и по самым современным компьютерам, – продолжал я. – Нам теперь известна последовательность сигналов, используемых русскими при запуске ракет. На станции «Зет» установлена гигантская тарельчатая антенна, с помощью которой можно в считаные секунды обнаружить и усилить такие сигналы. Затем с помощью «Лорана»[5] определяется пеленг на источник сигнала, и через три минуты после запуска ракеты рассчитываются высота, скорость и направление полета. Причем с ничтожной погрешностью и, естественно, с помощью компьютеров. Минуту спустя информацию получают все посты противоракетной обороны США от Аляски до Гренландии. Еще минута, и в воздух поднимаются самонаводящиеся противоракеты, которые собьют русские ракеты над Арктикой, не причинив никому вреда. Если взглянете на карту, то увидите, что станция «Зет» расположена в двух шагах от стартовых площадок русских ракет и на несколько сотен миль ближе к ним, чем нынешняя линия ДРО – дальнего раннего оповещения. Можно сказать, благодаря ей линия ДРО – вчерашний день.

– Я в этом не разбираюсь, – невозмутимо ответил адмирал. – В первый раз слышу о подобных вещах.

Ничего удивительного. Я сам придумал эту байку минуту назад. Любопытно, какова будет реакция Суонсона, когда мы попадем на станцию «Зет»? Если только попадем. Ничего, как-нибудь выкручусь, лишь бы добраться до нее.

– Кроме личного состава станции, – продолжал я, – во всем мире не найдется и пяти человек, которые догадывались бы, что там происходит. Теперь это знаете и вы. Вы понимаете, как важно для свободного мира, чтобы эта станция продолжала функционировать. Если с ней что-то произошло, необходимо как можно раньше выяснить, что именно, и возобновить ее работу.

– Я по-прежнему утверждаю, что вы не простой доктор, – улыбнулся Гарви. – Коммандер Суонсон, когда вы сможете выйти?

– Как только закончим погрузку торпед и примем на борт дополнительное количество продовольствия и теплой одежды, сэр.

– Как? А вы же собирались произвести погружение с целью проверки дифферентовки корабля. Ведь отсутствие торпед в носовых аппаратах даст себя знать.

– Я так и собирался сделать, пока не услышал рапорт доктора Карпентера. А теперь мне и самому не терпится выйти в море. Выясню, нужна ли срочная дифферентовка. Если нет, нужные работы проведем во время похода.

– Поступайте, как знаете, – согласился адмирал. – Я пожертвовал бы двумя последними коренными зубами, командир, лишь бы пойти с вами. Кстати, а куда вы пристроите доктора Карпентера?

– В каюту старпома и инженера-механика, – ответил Суонсон и улыбнулся мне. – Я уже велел отнести туда ваш чемодан.

– Трудно было его открыть? – полюбопытствовал я.

– Впервые вижу такой мудреный замок, – признался офицер, чуть покраснев. – Именно это обстоятельство и тот факт, что нам с адмиралом не удалось его открыть, и вызвали наше недоверие к вам. Мы должны кое-что обсудить с адмиралом, поэтому я провожу вас до каюты. Ужин в восемь.

– Спасибо, обойдусь без ужина.

– На борту «Дельфина» не укачивает, смею вас заверить, – улыбнулся Суонсон.

– Лучше лягу спать. Я почти трое суток не спал – в пути вот уже пятьдесят часов.

– Ничего себе путешествие, – снова улыбнулся коммандер. Казалось, с губ его никогда не сходит улыбка, но тот, кто решил бы ей поверить, остался бы в дураках. – А где вы были пятьдесят часов назад, доктор?

– В Антарктике.

Адмирал Гарви как-то странно взглянул на меня, но ничего не сказал.

Хотя спал я долго, сон не освежил меня. Часы показывали половину десятого. Но не вечера, а утра. Выходит, я спал пятнадцать часов кряду.

В каюте было темно. Поднявшись, я на ощупь отыскал выключатель и оглянулся. Ни Ганзена, ни инженера-механика в каюте не было. Они, должно быть, пришли, когда я уснул, а ушли прежде, чем проснулся. Оглядевшись, я прислушался, но ничего не услышал. Кругом царила полная тишина, ничто не указывало на то, что корабль движется. У меня было такое ощущение, словно я в собственной спальне. Что же произошло? В чем задержка? Накануне я готов был поклясться, что Суонсон разделяет мое нетерпение.

Наскоро ополоснувшись над раковиной, выдвигающейся из стенки, я решил, что бриться не стоит, и, надев сорочку, брюки и туфли, вышел. В паре метров по правому борту я увидел открытую дверь и вошел. Несомненно, это была кают-компания. В ней сидел какой-то офицер и завтракал. Перед ним стояла огромная тарелка с бифштексами, яичницей и жареным картофелем. Время от времени заглядывая в журнал, офицер неторопливо жевал, явно наслаждаясь жизнью. Он был примерно моего возраста, крупный, несколько грузный. Впоследствии я убедился, что он ничем не отличался от остальных членов экипажа, которые много ели и мало трудились. У офицера были коротко подстриженные черные волосы с проседью на висках и приветливое умное лицо. При моем появлении он поднялся и протянул руку:

– Должно быть, доктор Карпентер? Добро пожаловать в кают-компанию. Я Бенсон. Садитесь, садитесь.

Что-то пробормотав в ответ, я спросил:

– В чем дело? Что произошло? Почему мы стоим?

– Ну что за люди? – покачал головой Бенсон. – Все куда-то спешат, спешат… А что толку от их спешки? Хочу сказать…

– Прошу прощения, но мне нужно увидеться с командиром. – Я повернулся, чтобы выйти, но мой собеседник положил мне на плечо руку:

– Успокойтесь, доктор Карпентер. Мы плывем. Присаживайтесь.

– Плывем? В надводном положении? Но я ничего не ощущаю.

– Ничего удивительного. Мы на глубине трехсот футов. Возможно, четырехсот. Я в такие детали не вдаюсь, – сказал моряк, махнув рукой. – Пусть у технарей голова болит.

– У технарей?

– Я имею в виду командира, стармеха и прочих специалистов, – произнес брюнет, сделав широкий жест, обозначавший, что весь этот люд его мало интересует. – Проголодались?

– Клайд прошли?

– Если вы считаете, что Клайд тянется аж до севера Шотландии, то да, прошли.

– Не понял юмора.

– Во время последней обсервации мы находились в Норвежском море, – усмехнулся мой собеседник. – Примерно на широте Бергена.

– У нас еще только вторник? – спросил я с глупым видом.

– Еще только вторник, – добродушно засмеялся брюнет. – Если на основании этих данных определите, с какой скоростью мы идем последние пятнадцать часов, открытие держите при себе. – Откинувшись на спинку стула, он крикнул: – Генри!

Из буфетной вышел стюард в белой куртке. Это был высокий худой негр с вытянутым, как у страдающего диспепсией спаниеля, лицом. Взглянув на Бенсона, он многозначительно спросил:

– Еще тарелку жареного картофеля, док?

– Ты прекрасно знаешь, что больше одной тарелки этого перенасыщенного углеводами продукта я не употребляю, – с достоинством ответил Бенсон. – Во всяком случае, на завтрак. Генри, это доктор Карпентер.

– Здрасте, – вежливо произнес Генри.

– Подай гостю завтрак, Генри, – попросил Бенсон. – Имей в виду, что доктор Карпентер – британец. Нельзя, чтобы он подумал, будто в американском флоте туго с кормежкой.

– Если кто-то из экипажа и недоволен питанием, ему до сих пор удавалось это скрывать, – с мрачным видом ответил Генри. – Завтрак. Соорудим. Сию минуту.

– Ради бога, не надо ничего сооружать, – сказал я. – У нас, гнилых британцев, есть свои предрассудки. Мы никогда не едим по утрам жареного картофеля.

Кивнув, стюард вышел.

– Насколько я понимаю, вы – доктор Бенсон, – догадался я.

– Здешний лекарь, – подтвердил он. – Тот самый, в чьей профессиональной компетентности усомнились, прислав на корабль конкурента.

– Я здесь только пассажир. Конкурировать с вами не намерен, уверяю вас.

– Знаю, знаю, – произнес Бенсон поспешно. Чересчур поспешно. Не иначе Суонсон постарался объяснить офицерам, чтобы они не слишком досаждали мне. Я снова представил себе, что скажет командир субмарины, когда, очутившись на льдине, убедится, что я наврал ему с три короба. По-прежнему улыбаясь, Бенсон продолжил: – Тут и одному-то доктору делать нечего, а двум и подавно.

– Так вы, следовательно, не очень переутомились? – спросил я, хотя ответ был мне известен заранее: чересчур уж медленно Бенсон жевал.

– Какое там переутомился! Хоть бы кто-нибудь зашел ко мне в лазарет за целый день. Приходят лишь по утрам после захода в порт, на головные боли жалуются. Моя основная работа заключается в том, чтобы наблюдать за радиационной безопасностью и чистотой воздуха. На старых дизельных лодках уже после нескольких часов пребывания под водой становилось невозможно дышать. Теперь же, если это необходимо, мы можем находиться в подводном положении месяцами… – Бенсон усмехнулся. – Работа – не бей лежачего. У каждого члена экипажа есть дозиметр; кроме того, время от времени мы определяем полученную им суммарную дозу радиации по пленочному дозиметру. Обычно она меньше той, какую вы получаете на пляже в не слишком жаркий день. Что касается качества воздуха, с этим обстоит еще проще. Единственно, с чем нам приходится сталкиваться, – это наличие в судовой атмосфере углекислого и угарного газа. На борту имеется очистительная установка, с помощью которой выделяемый при дыхании углекислый газ выкачивается в море. Наличие окиси углерода можно было бы устранить почти полностью, запретив курение. Но бунт среди членов экипажа на глубине трехсот футов нам ни к чему, поэтому данное соединение сжигается с помощью специального устройства и тоже выводится за борт. Но даже и с этим нет проблем: у меня есть толковый механик, который обслуживает эти механизмы. – Мой собеседник вздохнул. – У меня такая хирургическая палата, что вы ахнете, доктор Карпентер. Операционный стол, зубоврачебное кресло, всяческие современные приспособления. Но самым тяжелым больным, какого мне довелось лечить, был кок, который обжег себе сигаретой пальцы, уснув во время одной из моих лекций.

– Лекций?

– Должен же я чем-то заниматься, чтобы не свихнуться от безделья. Часа два в день я изучаю новейшие публикации, имеющие какое-то отношение к медицине. Но какой из этого прок, если ты не имеешь возможности применить полученные знания на практике? Поэтому я и выступаю с лекциями. Рассказываю морячкам о тех местах, где нам предстоит побывать, – это всем интересно. Я выступаю с лекциями о проблемах здоровья и гигиены, некоторые матросы их посещают. Я предупреждаю ребят об опасности переедания и отсутствия моциона, но на мои слова никто не обращает внимания. Я и сам-то себя не слушаю. Именно во время такого выступления и обжег себе пальцы кок. Вот почему наш друг Генри так критически настроен к человеку, который учит моряков воздержанию, а сам занимается чревоугодием. Сам он ест ничуть не меньше любого из нас, но не в коня корм – все такой же худой. А уверяет, будто сидит на диете.

– Похоже, живется вам здесь вольготно, не то что рядовому моряку.

– Совершенно верно, – просиял Бенсон. – У меня есть одно занятие, вернее, хобби, каким не смог бы заняться ни один рядовой матрос. Я большой специалист по части льда.

– Выходит, у Генри хлеб отбираете?

– Что? При чем здесь Генри? – засмеялся врач. – Лед меня интересует не с гастрономической точки зрения. Я работаю с эхоледомером. Я вам покажу этот прибор.

Генри принес завтрак. Побывали бы в кают-компании субмарины метрдотели из так называемых пятизвездочных лондонских отелей: они бы увидели, как следует кормить людей. Расправившись со своей порцией, я сообщил Бенсону, что его лекции о вреде переедания не принесут ему особой популярности. В ответ он сказал:

– Командир заверил меня, что вам хочется осмотреть корабль. Я к вашим услугам.

– Весьма любезно с вашей стороны. Но мне хотелось бы сначала побриться, одеться и переговорить с Суонсоном.

– Брейтесь на здоровье. Никто не возражает. Если же вас заботит форма одежды, то у нас можно ходить по кораблю в рубашке и брюках. Что же касается командира, он просил меня передать вам, что, как только у него появится информация, представляющая для вас интерес, он тотчас вас об этом известит.

Побрившись, я вместе с Бенсоном отправился осматривать достопримечательности этого подводного города. Должен признаться, что после знакомства с «Дельфином» любая британская субмарина показалась бы мне творением ледникового периода.

Начну с того, что меня потрясли размеры этой атомной подводной лодки. Ведь на ней надо было разместить ядерный реактор. Поэтому внутренние помещения лодки не уступали по величине корпусу надводного корабля водоизмещением в три тысячи тонн. На ней были три палубы вместо одной палубы и нижнего трюма, как на обычной подлодке. Пастельные тона коридоров, жилых и рабочих помещений создавали впечатление легкости, воздушности и простора.

Естественно, прежде всего врач повел меня в свои владения. Это был довольно тесный, но великолепно оснащенный лазарет, в котором можно было как провести самую сложную хирургическую операцию, так и поставить пломбу. Для украшения единственной переборки, на которой не было укреплено никакой аппаратуры, Бенсон использовал сюжеты, не имеющие ничего общего с медициной. Это были цветные фотографии – кадры из мультфильмов, изображавшие всех героев, начиная с Пучеглазки и кончая Пиноккио. А в центре находилась огромная фотография медвежонка Йоги в безукоризненной чистоты манишке с галстуком. Он старательно отпиливал первое слово на прибитой к деревянному столбу табличке, гласившей: «Не кормите медведей». Такими кадрами переборка была оклеена сверху донизу.

– Подбор фотографий несколько отличается от традиционного, – засмеялся я.

– У меня и традиционных картинок хватает, – вздохнул Бенсон. – Но библиотекарь находит, что они разлагающе действуют на экипаж. Так что сойдут и эти. Они несколько оживляют жутковатый вид этого помещения, смахивающего на морг. Поднимают настроение больным и страждущим. К тому же занимают их, пока я читаю двести семнадцатую страницу медицинского справочника, чтобы установить диагноз.

Пройдя кают-компанию и офицерские помещения, мы из лазарета спустились палубой ниже и попали в помещения для рядового состава. Показав мне сверкающие белым кафелем умывальники, безукоризненно заправленные койки, Бенсон привел меня в столовую для нижних чинов.

– Сердце корабля, – заявил он. – Вот оно, а не атомный реактор, как утверждают плохо осведомленные люди. Оглядитесь как следует. Первоклассная радиоаппаратура, игральный автомат, проигрыватель, кофеварка, мороженица, кинозал, библиотека, фонотека… Куда там тягаться какому-то реактору? Если бы старые подводники увидели всю эту роскошь, они перевернулись бы в гробу от возмущения. Сравнивая первобытные условия, в каких они жили, с нашими, они решили бы, что мы окончательно испорчены и развращены. Возможно, они были бы правы, а возможно, и нет: ведь им не приходилось торчать под водой по нескольку месяцев… Вот куда приходят морячки, когда им надоедают мои лекции об опасности переедания. – Доктор повысил голос, чтобы его услышали семь или восемь сидевших за столами подводников, которые пили кофе, дымили сигаретами и разглядывали журналы. – Сами убедитесь, доктор Карпентер, много ли проку от моих уговоров соблюдать диету и поддерживать форму. Вы когда-нибудь видели такие трудовые мозоли на животах?

Матросики весело загоготали. Они, похоже, привыкли к подначкам доктора. Бенсон нарочно преувеличивал, и они это понимали. Каждый из моряков, видно, умел пользоваться ножом и вилкой, когда было нужно. Но и только. Все члены экипажа чем-то походили друг на друга – и рослые, и невысокие. Я заметил в них те же черты, какие обнаружил у Забринского и Ролингса: непринужденность и уверенность в себе, оптимизм и невозмутимость, свойственные людям, знающим себе цену.

Бенсон познакомил меня с каждым из подводников, объяснив, каковы его обязанности, и в свою очередь растолковал морячкам, что я британский флотский врач, совершающий плавание с целью акклиматизации. Очевидно, сделал он это по наущению командира. Сказанное было недалеко от истины и в то же время пресекало пересуды на мой счет.

Зайдя в тесный отсек рядом со столовой, Бенсон объяснил мне:

– Здесь находится установка по очистке воздуха. Это оператор Гаррисон. Как действует твоя машина, Гаррисон?

– Нормально, док, нормально. Содержание окиси углерода в атмосфере не превышает тридцати миллионных.

Оператор занес в журнал показания приборов. Бенсон размашисто расписался, обменялся с Гаррисоном парой фраз и вышел.

– Одним росчерком пера выполнил половину своего дневного трудового задания, – заметил врач. – Насколько я понимаю, вам не хочется осматривать мешки с пшеницей, мясные туши, ящики с картофелем и сотню сортов консервированных продуктов.

– Не очень. А почему вы меня спросили?

– Вся передняя часть палубы у нас под ногами представляет собой кладовую. Знаю, на первый взгляд туда черт знает сколько влезет добра. Но вы представить себе не можете, какое количество продуктов поглощает в течение трех месяцев сотня ртов. Это самое малое, если придется задержаться. Припасы осматривать не будем, чтобы лишний раз не напоминать мне, что игра идет в одни ворота. Лучше заглянем туда, где готовят пищу.

Доктор первым вошел на камбуз – небольшое квадратное помещение, сверкавшее белым кафелем и нержавеющей сталью. При нашем появлении рослый, плечистый кок повернулся и с улыбкой спросил у Бенсона:

– Пришли пробу снять, док?

– Вовсе нет, – строго ответил судовой врач. – Доктор Карпентер, это старший кок и мой заклятый враг Сэм Мак-Гуайр. Чем сегодня будешь пичкать морячков, Сэм?

– Разве это пичкать? – весело подхватил шутку Мак-Гуайр. – Будут только суп со сметаной, говяжье филе с жареным картофелем и добрый кусок яблочного пирога. Здоровая, сытная пища.

Бенсон аж передернул плечами. Он уже собирался выйти из камбуза, как вдруг замер на месте и ткнул пальцем в сторону толстой бронзовой трубы диаметром дюймов десять и высотой около четырех футов, торчавшей из палубы.

– Эта штуковина может заинтересовать вас, доктор Карпентер. Знаете, что это такое?

– Кухонный агрегат?

– А похож, верно? Это устройство для удаления отходов. В прежние времена, когда субмарине приходилось всплывать через каждые несколько часов, с отходами было просто: опрокинул за борт помойное ведро – и дело с концом. Но когда неделями находишься под водой на глубине трехсот футов, мусор за борт не выбросишь. Эта труба доходит до самого днища корабля и заканчивается прочной водонепроницаемой крышкой. Особая система не позволяет открыть обе крышки одновременно, иначе субмарине каюк. Сэм или кто-нибудь из его подручных запихивает отходы в нейлоновую сетку или полиэтиленовые мешки и кладет туда кирпичи…

– Кирпичи, говорите?

– Кирпичи. Сэм, сколько у нас на борту кирпичей?

– Тыща с гаком, док.

– Чем не стройплощадка? – усмехнулся Бенсон. – Кирпичи нужны для того, чтобы мешки с отходами не всплыли на поверхность. Хотя сейчас и мирное время, нельзя, чтобы нас обнаружили. Засовываем в трубу три или четыре мешка, подаем сжатый воздух, и все дела. Потом наружная крышка закрывается снова. Все просто.

– Да.

Это нехитрое устройство почему-то заинтересовало меня. Много дней спустя я вспомнил свой необъяснимый интерес к этой системе и подумал, уж не признак ли это старческого маразма.

– Не стоит вашего внимания эта хреновина, – добродушно заметил врач. – Современный вариант мусоропровода. Поехали дальше.

Пройдя по коридору, мы уперлись в стальную дверь в поперечной переборке. Мы открыли, а потом закрыли за собой восемь прочных задраек.

– Носовой отсек запасных торпед, – понизил голос Бенсон. Примерно половина коек (а их было десятка полтора), укрепленных вдоль переборок или возле стеллажей с торпедами, была занята. Матросы спали крепким сном. – Всего шесть торпед. Обычно на стеллажах их двенадцать, да полдюжины находятся в трубах аппаратов. Но на сей раз шесть торпед – это все, чем мы располагаем. В двух новейших, управляемых по радио торпедах во время недавних маневров сил НАТО обнаружились неполадки. Поэтому адмирал Гарви приказал извлечь все шесть штук и проверить их во время стоянки в Холи-Лох. На борту «Хенли» – это наша плавбаза – есть мастера своего дела. Но едва мы извлекли эти сигары для осмотра, как был получен приказ отправляться на поиски дрейфующей станции, и командир настоял на том, чтобы оставить у себя хотя бы шесть этих сигар. – Усмехнувшись, Бенсон добавил: – Для командира субмарины хуже нет, чем выходить в море без торпед. Уж лучше дома сидеть.

– Но ведь эти торпеды неисправны?

– Не знаю. Наши спящие богатыри выяснят это, когда продерут глаза.

– Почему же они сейчас не трудятся?

– Потому что перед походом они вкалывали без передышки почти шестьдесят часов. Пытались установить причину неполадки и проверить, исправны ли остальные торпеды. Я сказал командиру, что, если он хочет, чтобы лодка взлетела в поднебесье, лучший для этого способ – разрешить торпедным электрикам продолжить работу. Они уже качались из стороны в сторону, как ходячие привидения. И командир приказал прекратить работу.

Пройдя вдоль стеллажей, на которых покоились сверкающие стальные сигары, Бенсон остановился перед стальной дверью в поперечной переборке. Открыв ее, в метре с небольшим мы обнаружили точно такую же, с комингсом высотой около полутора футов.

– Вижу, вы ничего не упускаете из виду, – заметил я. – Точно в подвалы Английского банка попадаешь.

– Атомная лодка уязвима для подводных препятствий в не меньшей степени, чем дизельная, – объяснил Бенсон. – Мы потеряли не один корабль из-за того, что носовая переборка оказалась недостаточно прочной. Корпус «Дельфина» способен выдержать самые невероятные нагрузки, но стоит нам наткнуться на какой-нибудь острый предмет, как он вспорет корпус, точно консервный нож – жестяную банку. Самое опасное – это столкновение в надводном положении, и самая уязвимая часть субмарины – носовая оконечность. Поэтому для большей безопасности на корабле предусмотрена двойная прочная переборка. Ни на одном другом подводном корабле этого нет. Носовые и кормовые отсеки тесноваты, зато спим спокойно.

Закрыв за собой заднюю дверь, доктор открыл переднюю. Мы очутились в носовом торпедном отсеке – узком, тесном помещении, где только-только хватало места, чтобы зарядить или извлечь торпеду из трубы аппарата. Трубы аппаратов, закрытые тяжелыми крышками, располагались в два яруса по три в каждом. Над головой у нас проходили погрузочные рельсы с прочными цепными талями. Коек тут не было, чему я ничуть не удивился: кому охота спать в не защищенном аварийной переборкой носовом отсеке.

Когда мы вернулись в кают-компанию, вошел вестовой и сообщил, что меня желает видеть командир субмарины. Следуя за матросом, я поднялся по трапу в центральный пост. Отстав от меня на несколько шагов, шел доктор Бенсон. Коммандер Суонсон ждал меня у двери в радиорубку.

– Доброе утро, доктор. Выспались?

– Пятнадцать часов проспал. Так что вполне. И завтрак был превосходный. Что-то случилось, командир? – Я был уверен, что-то произошло: на губах Суонсона не было улыбки.

– Пришла депеша, касающаяся дрейфующей станции. Через несколько минут ее расшифруют, – сообщил Суонсон, но я догадался, что содержание радиограммы ему известно.

– Когда же мы успели всплыть на поверхность? – поинтересовался я, зная, что после погружения субмарина утрачивает связь с внешним миром.

– А мы и не всплывали. Корабль находится на глубине порядка трехсот футов.

– Так как же вы умудрились получить радиограмму?

– Времена меняются. Чтобы передать депешу, нам и теперь приходится всплывать. Что же касается приема, то радиограммы можно получать и на максимальной глубине погружения. Где-то в штате Коннектикут установлен самый мощный в мире передатчик, работающий на сверхнизких частотах. Это позволяет ему вступить с нами в контакт так же просто, как обычной радиостанции – с надводным судном. Пока депешу расшифровывают, я вас представлю членам экипажа.

Командир познакомил меня с моряками, находившимися в центральном посту. Что касается Бенсона, то и с рядовыми, и с офицерами он обращался одинаково. Наконец командир остановился около сидевшего за перископом офицера, похожего на учащегося старшего класса.

– Это Уилл Рейберн, – проговорил Суонсон. – Обычно мы на него не обращаем внимания, но, когда оказываемся подо льдом, самым главным лицом на корабле становится штурманский офицер. Мы заблудились, Уилл?

– Мы находимся вот тут, командир. – Он указал на крохотную светящуюся точку на карте Норвежского моря, находившуюся под стеклом штурманского стола. – С помощью гирокомпаса и КИНС место корабля определяется абсолютно надежно.

– Что это за зверь такой – КИНС? – спросил я.

– Это сокращение обозначает «корабельная инерциальная навигационная система», доктор Карпентер, – объяснил мне Суонсон. – Когда-то этот прибор использовали для управления межконтинентальными ракетами. Теперь он модифицирован для навигационных целей и применяется на подводных лодках, главным образом атомных. Не стану объяснять, как он работает: Уилл даст мне сто очков вперед. Если ему удастся заполучить вас в качестве слушателя, он вам голову заморочит своими россказнями.

– Такая скорость вас устраивает, доктор? – взглянув на карту, спросил меня командир лодки.

– Глазам своим не верю.

– Мы вышли из залива Холи-Лох раньше, чем я рассчитывал, еще семи не было, – признался Суонсон. – Я хотел было произвести несколько погружений для дифферентовки, но это оказалось излишним. Выяснилось, что даже без двенадцати торпед в носовой части корабля дифферент субмарины на корму незначителен. Мы и прибавили ходу…

Взяв у вестового шифровку, он умолк на полуслове и начал неторопливо читать. Затем, резко вскинув голову, отошел в дальний угол помещения. Когда я подошел к нему, на его лице по-прежнему не было улыбки.

– Прошу прощения, – проговорил Суонсон. – Майор Холлиуэлл, начальник дрейфующей станции… Вчера вечером вы сказали, что он ваш близкий друг?

Во рту у меня пересохло, и я только кивнул. Взяв из рук командира радиограмму, я прочитал ее текст:

«В 09:45 по Гринвичскому времени британский траулер „Морнинг стар“, принявший первое сообщение со станции „Зет“, получил еще одно, которое сложно разобрать. Согласно этой радиограмме, майор Холлиуэлл и трое других членов личного состава станции получили тяжелые травмы или погибли… Кто именно погиб, неизвестно. Еще несколько человек, сколько именно, неизвестно, получили сильные ожоги и обморожения. Понять что-либо о наличии продовольствия, топлива и об атмосферных условиях из-за слабого сигнала невозможно. С трудом удалось установить, что оставшиеся в живых участники экспедиции находятся в одном бараке, но из-за погодных условий не могут перемещаться. Отчетливо прозвучало слово „пурга“, но какова скорость ветра и температура воздуха, нам неизвестно.

„Морнинг стар“ неоднократно пытался вступить в контакт со станцией, но подтверждения о приеме получено не было.

По просьбе британского адмиралтейства „Морнинг стар“ покинул район рыбного промысла и направляется к паковым льдам для использования в качестве поста связи. Конец сообщения».

Сложив листок, я протянул его Суонсону, который снова произнес:

– Очень сожалею, Карпентер.

– Получили тяжелые травмы или погибли, – повторил я. – Если все жилые блоки сгорели, в условиях низких температур это одно и то же. – Мне казалось, что говорю не я, а кто-то другой, настолько безжизненно звучал мой голос. – Джонни Холлиуэлл и трое его подчиненных. Джонни Холлиуэлл. Таких людей, как он, встретишь не часто. Парень что надо. В пятнадцать оставил школу и стал работать. После смерти родителей надо было поставить на ноги брата, который был моложе его на восемь лет. Он экономил каждый грош, недоедал, недопивал, пожертвовал лучшими годами своей жизни, лишь бы брат смог получить университетское образование. И только после этого подумал о себе и женился. У него остались славная жена и трое очаровательных ребятишек. Две племянницы и племянник, которому нет и шести месяцев.

– Две племянницы, – эхом отозвался Суонсон и, пристально поглядев на меня, спросил: – Господи, так он ваш брат? – Моряк, похоже, не придал значения тому, что у нас разные фамилии.

Я молча кивнул. С озабоченным видом к нам подошел лейтенант Рейберн, но командир отмахнулся от него и покачал головой.

– Такие, как он, просто не сдаются, – произнес я. – Думаю, он в числе уцелевших. Он должен жить. Мы обязаны установить координаты станции. Во что бы то ни стало.

– Пожалуй, обитатели станции и сами не знают своих координат, – отозвался Суонсон, ухватившись за возможность переключиться на другую тему. – Это же дрейфующая станция. А при нынешних погодных условиях обитатели станции, вероятнее всего, не определялись уже несколько дней. К тому же, насколько нам известно, секстанты, хронометры и радиопеленгаторы сгорели во время пожара.

– Они должны знать координаты, полученные ими во время последнего определения. Скорость и направление дрейфа им известны, так что могли бы сообщить свое счислимое место. Пусть «Морнинг стар» непрерывно запрашивает позицию станции. Если вы сейчас всплывете, то сумеете связаться с траулером?

– Сомневаюсь. Думаю, судно самое малое в тысяче миль от нас. Приемник у него слабенький. Можно сказать и по-другому: недостаточно мощен наш собственный передатчик.

– Би-би-си имеет в своем распоряжении множество достаточно мощных передатчиков. То же можно сказать и об адмиралтействе. Обратитесь к кому-нибудь из них с просьбой связаться с «Морнинг стар» и предложить траулеру непрерывно запрашивать координаты станции.

– Но они и сами могли бы это сделать.

– Конечно. Но они не смогут услышать ответ. А «Морнинг стар» сможет, если станция ответит. Траулер с каждым часом приближается к кромке льдов.

– Будем всплывать, – кивнул Суонсон.

Отвернувшись от карты, он направился к пульту управления погружением и всплытием. Проходя мимо стола прокладки, командир спросил у штурмана:

– Что ты хотел мне сказать, Уилл?

Повернувшись ко мне спиной, лейтенант понизил голос, но у меня всегда был острый слух, и я услышал его слова:

– Ты видел его лицо, командир? Я уж думал, что он тебе врежет.

– Я тоже так подумал, – так же тихо ответил Суонсон. – Просто я первым попался ему под руку.

Я пошел к себе в каюту и упал на койку.

– Вот мы и добрались, – произнес Суонсон. – Это кромка льдов.

Шедший курсом норд «Дельфин», огромный цилиндрический корпус которого еще минуту назад скрывался под водой, появился на поверхности. Покачиваясь на крупной волне, субмарина двигалась со скоростью меньше трех узлов. Могучие механизмы едва вращали оба восьмифутовых винта – лишь бы корабль слушался руля. Мы стояли на мостике, и хотя самый чувствительный в мире гидролокатор неустанно ощупывал окружавшую нас толщу воды, Суонсон был начеку. Столкнуться с плавающей льдиной ему не хотелось. Стоял полдень, но арктическое небо было затянуто тучами, словно на исходе дня сгущались сумерки. Судя по данным приборов, установленных на мостике, температура воды составляла минус 2°, а температура воздуха минус 26° по Цельсию. Штормовой ветер, дувший с норд-оста, срывал гребни с крутых свинцовых волн. Превращаясь на лету в лед, брызги с силой ударялись об ограждение мостика. Стужа была невыносимой.

Дрожа от холода, несмотря на теплую канадку и непромокаемый плащ, я прижался к брезентовому обвесу мостика, словно тот мог защитить меня от стужи, и посмотрел туда, куда указывал Суонсон. Сквозь пронзительный вой ветра и барабанную дробь ледышек, ударявшихся об ограждение мостика, я слышал клацание зубов командира. Находившаяся менее чем в двух милях иссера-белая узкая полоса, казалось, занимает всю северную часть горизонта. Зрелище было мне знакомо, но привыкнуть к нему невозможно – ведь это кромка полярных льдов, шапкой закрывающих макушку Земли. В то время года она представляла собой прочную массу льда, тянувшуюся от того места, где мы находились, до самой Аляски. И под этим ледовым полем нам предстояло пройти несколько сот миль, чтобы отыскать людей, которые вот-вот погибнут, а возможно, уже погибли. Скорее всего, так оно и есть. В этой ледяной пустыне без конца и края. Каким образом, мы этого еще не знали.

Радиограмма, переправленная нам сорок девять часов назад, была последней. Никакими другими сведениями мы больше не располагали. Последние двое суток «Морнинг стар» вел передачи почти непрерывно, пытаясь поймать станцию «Зет», но ответом было молчание. Ни слова, ни сигнала, ни намека на звук.

Восемнадцать часов назад к кромке полярных льдов подошел русский атомный ледокол «Двина», попытавшийся пробиться к станции. В начале зимы лед не настолько толст и плотен, как это бывает в марте, а обладающая прочным корпусом и мощными машинами «Двина», как мы слышали, способна форсировать лед толщиной почти в пять с половиной метров. Всем было известно, что при благоприятных условиях «Двина» сумеет пробиться хоть к Северному полюсу. Но лед оказался торосистым, и попытка не увенчалась успехом. Углубившись в полярные льды на сорок с лишним миль, «Двина» уперлась в стену торосов высотой двадцать футов, уходившую на глубину ста футов. Согласно сообщениям, «Двина» получила значительные повреждения носовой части корпуса и никак не могла вырваться из ледового плена. Своим отважным поступком русские ничего не добились, разве только – впервые за много лет – улучшили отношения между Востоком и Западом.

Но на этом они не успокоились. Русские и американские бомбардировщики дальнего действия совершили несколько вылетов в район, где могла находиться станция «Зет». Несмотря на пургу и штормовой ветер, машины летали по самым разным направлениям, исследуя льды с помощью совершеннейших радарных установок. Но все их усилия оказались тщетными. Неудачу приписывали самым разным причинам. В частности, были бесплодными поиски станции с помощью принадлежащего стратегической авиации бомбардировщика «В-52», оснащенного радаром с фантастической разрешающей способностью: в полной темноте он мог обнаружить жилой блок с высоты десять тысяч футов. Кто-то высказал предположение, что ни одного блока не уцелело. Была выдвинута также гипотеза, что радар не в состоянии отличить обледенелый жилой блок от тысяч ледяных торосов и что вообще поиски ведутся не там, где следует. Вероятнее всего, дескать, излучаемые радарной антенной волны рассеивались в плотных облаках ледяных иголок, подхваченных воздушным вихрем. Так или иначе, но дрейфующая станция «Зет» молчала, словно ее и не существовало.

– Нет смысла стоять здесь. Того и гляди, в ледышку превратишься, – прокричал Суонсон, иначе его нельзя было услышать. – Если хотим пройти под ледяным полем, надо погружаться.

Повернувшись к ветру спиной, командир субмарины посмотрел на запад. Меньше чем в четверти мили от нас лениво покачивалось на волнах крупнотоннажное, широкое на мидельшпангоуте судно. Это был траулер «Морнинг стар», двое суток назад подошедший к кромке льдов. После тщетных вызовов станции «Зет» судно намеревалось возвращаться в Гулль, чтобы пополнить запас топлива.

– Передай им эту светограмму, – обратился Суонсон к стоявшему рядом с ним сигнальщику. – «Намерены осуществить погружение и двигаться подо льдом. Предполагаем оставаться под водой от четырех до четырнадцати суток». – Повернувшись ко мне, Суонсон произнес: – Если за это время станцию не обнаружим, то… – Фраза повисла в воздухе. Я кивнул, и Суонсон продолжил текст светограммы: – «Большое спасибо за помощь. Желаем удачи и благополучного возвращения домой». – Пока сигнальщик стучал заслонкой сигнального фонаря, коммандер удивленно заметил: – Неужели эти рыбаки ведут арктический лов всю зиму?

– Ведут.

– Надо же, всю зиму тут торчат. Я за четверть часа едва не закоченел насмерть. Испорченные британцы, вот они кто.

На мостике «Морнинг стар» в ответ замигал фонарь.

– Что он пишет? – спросил командир.

– «Не стукнитесь головой, когда пойдете подо льдом. Желаем удачи, счастливого плавания».

– Все вниз, – скомандовал Суонсон.

Пока сигнальщик отстегивал брезентовый обвес, я успел спуститься по трапу и очутиться в тесном отсеке. Протиснувшись сквозь узкий люк по второму трапу, попал в прочный корпус, после чего, одолев еще один трап, проник в центральный пост субмарины. За мной спустились Суонсон и сигнальщик. Наконец появился и Ганзен, которому пришлось задраивать тяжелые крышки люков.

Тот, кто воспитан на кинофильмах о моряках, был бы разочарован манерой Суонсона командовать при погружении. Не было ни суматохи, ни моряков, впившихся стальным взглядом в панели приборов, ни криков «Срочное погружение!», ни воплей ревуна.

Наклонясь к микрофону, командир спокойно произнес:

– Говорит командир корабля. Мы намерены идти подо льдом. Сейчас совершаем погружение. – Повесив микрофон, он скомандовал: – Глубина погружения триста футов.

Старший специалист по электронному оборудованию неспешно проверил ряды сигнальных ламп, указывающих состояние шахт, забортных отверстий и клапанов. Круглые лампы погасли, горели лишь прямоугольные индикаторы. Еще раз внимательно поглядев на них, мичман доложил:

– Забортные отверстия задраены, сэр.

Командир кивнул. Послышалось шипение воздуха, вырывающегося из балластных цистерн, только и всего. Мы уже двигались подо льдом. Зрелище было не более увлекательное, чем наблюдать человека, толкающего перед собой тачку. Зато оно вселяло в вас какую-то уверенность.

Через десять минут Суонсон подошел ко мне. Поближе познакомившись с коммандером, за последние двое суток я проникся к нему любовью и уважением. Весь экипаж безгранично и всей душой верил своему командиру. То же стало происходить и со мной. Оказалось, что это добрый, приветливый человек, досконально знающий свое ремесло, не упускающий из виду ни малейшей детали, обладающий проницательным умом; человек, которому ни при каких обстоятельствах не изменяет невозмутимость. Ганзен, старший офицер, не привыкший никому слепо поклоняться, категорически заявил, что Суонсон – лучший командир подводной лодки на всем американском флоте. Я надеялся, что он не ошибается: именно такой человек был необходим в подобной обстановке.

– Идем подо льдом, доктор Карпентер, – объявил коммандер. – Как вы к этому относитесь?

– Хотелось бы посмотреть, куда мы направляемся.

– Посмотрите, – отозвался Суонсон. – На борту нашей субмарины самые зоркие в мире глаза. С их помощью можно видеть, что творится внизу, вокруг и вверху. Глаза, смотрящие вниз, – это эхолот, который сообщает, какая глубина под килем. Поскольку под нами пять тысяч футов воды, вряд ли существует опасность наткнуться на какую-нибудь подводную гряду, поэтому использование эхолота сейчас – простая формальность. Но ни один толковый штурман не станет выключать прибор. Для наблюдения за тем, что происходит впереди корабля и по бортам, мы оснащены двумя гидролокаторами: один ведет круговое наблюдение, второй имеет два носовых сектора обзора по пятнадцать градусов каждый, считая от диаметральной плоскости судна. Устройство это все видит, все слышит. Стоит кому-нибудь уронить гаечный ключ на палубу корабля, находящегося в двадцати милях от нас, и нам тотчас станет об этом известно. На первый взгляд и это кажется излишним. С помощью гидролокатора мы можем обнаружить ледяные сталактиты, образующиеся при сжатии паковых льдов. Но во время пяти походов подо льдом и двух к Северному полюсу я ни разу не обнаружил сталактитов или подводных хребтов на глубине свыше двухсот футов. Мы же находимся на глубине трехсот футов. И все равно гидроакустические станции не выключаются.

– А вдруг вы столкнетесь с китом? – предположил я.

– Можем столкнуться и с другой субмариной, – ответил без улыбки Суонсон. – В таком случае нам обоим конец. И русские, и наши атомные подводные лодки шныряют взад и вперед подо льдами, так что полярная область все больше напоминает площадь Таймс-сквер.

– Но ведь вероятность…

– А какова вероятность столкновения двух самолетов на участке воздушного пространства площадью десять тысяч квадратных миль? Теоретически ее не существует. Однако только в этом году произошло три таких столкновения. Вот почему гидролокаторы включены постоянно. Но самый главный орган зрения, когда находишься подо льдом, – это глаз, направленный вверх. Вот взгляните.

Суонсон привел меня в кормовую часть центрального поста, где у правого борта находились доктор Бенсон и еще какой-то моряк, наблюдавшие за установленным на уровне глаз застекленным прибором, похожим на самописец. По движущемуся рулону бумаги шириной семь дюймов ходило перо, вычерчивая узкую прямую линию черного цвета. Бенсон занимался калибровкой одного из устройств.

– Верхний эхолот, – произнес Суонсон. – Мы его обычно называем ледомером. Заведует им не доктор Бенсон, а двое опытных специалистов. Но поскольку нашего достойного доктора за уши не оторвать от прибора, мы махнули на него рукой. Пусть себе забавляется.

Бенсон улыбнулся, но не оторвал глаз от выводимой пером самописца линии.

– Действует по принципу эхолота – принимает сигнал, отраженный от поверхности льда. Тонкая черная линия наверху означает, что над нами чистая вода. Когда мы окажемся подо льдом, перо самописца будет перемещаться еще и в вертикальной плоскости, показывая не только наличие льда, но и его толщину.

– Толково, – заметил я.

– Не просто толково, а жизненно необходимо, – отозвался командир субмарины. – Когда мы находимся подо льдом, от точности показаний прибора зависит жизнь каждого из членов экипажа. Да и личного состава дрейфующей станции «Зет». Как только нам станут известны ее координаты, мы сможем подойти к ней подо льдом и всплыть. Лишь этот прибор поможет нам определить, где толщина льда минимальна.

– А что, в это время года не бывает участков открытой воды? Или разводий?

– Мы называем их полыньями. Нет, не бывает. Но дело в том, что паковые льды даже в зимний период не являются неподвижной массой, и перепады в давлении часто приводят к разрывам в ледяных полях и появлению участков, свободных ото льда. Надолго ли – при низких температурах, какие бывают зимой, можете догадаться сами. Уже через пять минут появляется тонкий слой льда, который через час увеличивается до дюйма и до фута через два дня. Если мы сможем добраться до одного из таких разводий, скажем, в течение трех суток, у нас будет возможность всплыть на поверхность.

– Пробив лед боевой рубкой?

– Вот именно. Ограждением боевой рубки. Все современные атомные лодки оснащены специально усиленным ограждением боевой рубки. Цель этого одна – пробить лед. И все равно приходится быть осторожным, ведь удар передается на корпус.

После некоторого раздумья я произнес:

– А что будет с корпусом, если при резком изменении солености или температуры воды вы станете всплывать слишком быстро? Или если в последнюю минуту выяснится, что вы удалились от участка, где толщина льда незначительна, и над вами прочный трехфутовый лед?

– Вот именно, – заметил Суонсон. – В последнюю минуту. О таких вещах лучше не думать, а не то что говорить. Иначе жизнь превратится в кошмар.

Я внимательно посмотрел на командира субмарины. Понизив голос, он продолжал:

– Думаю, вряд ли на борту найдется хоть один человек, который не испытывал бы страха, когда «Дельфин» движется подо льдом. Я и сам испытываю это чувство. Думаю, наша субмарина – лучший в мире корабль. Но может произойти самое непредвиденное. А если что-то стрясется с реактором, паровыми турбинами или генераторами тока, то, можно сказать, мы очутимся в гробу с запаянной крышкой, и крышкой этой будет паковый лед. Если какая-то неполадка произойдет в открытом море, опасности нет. Мы всплываем или же идем под РДП[6], включив дизели. Но дизелям нужен воздух, которого подо льдом нет. Так что если что-то случится, мы отыскиваем полынью. Правда, шансов найти ее – один из десяти тысяч, тем более в такое время года. Ищем, пока аккумуляторы не разрядятся. Ну а разрядятся…

– Блестящая перед нами перспектива, – заметил я.

– Вот именно, – улыбнулся Суонсон, правда не слишком весело. – Но такого никогда не случится. Что это там уважаемый Бенсон расшумелся?

– Вижу! – воскликнул Бенсон. – Первая глыба льда. Еще одна. И еще! Идите сюда, доктор, посмотрите.

Я посмотрел. Перо самописца уже не вычерчивало ровную горизонтальную линию, а выводило очертания льдины, под которой мы проходили. Опять появилась горизонтальная линия, затем вертикальное перемещение пера – снова субмарина прошла подо льдиной. У меня на глазах количество горизонтальных линий увеличивалось, длина их уменьшалась, потом они исчезли совсем.

– Вот и добрались, – кивнул Суонсон. – А сейчас нырнем как можно глубже, причем как можно скорее.

Должно быть, именно таким мрачным и жутким представляли себе ад, где царит вечный холод, наши далекие нордические предки, когда приближалась роковая минута кончины. Но славные наши пращуры видели эту картину лишь в собственном воображении, мы же убедились в ее реальности и, сравнив их представления с современным видением ада, нашли, что последний имеет то несомненное преимущество, что от холода в нем не замерзнешь.

Этого нельзя было сказать о нас с Ролингсом. Неся получасовую вахту на мостике, мы с ним постепенно превращались в ледышки. Зубы у нас стучали, как кастаньеты. А все из-за меня. Через полчаса после того, как радисты начали вызывать станцию, работая на ее волне, но не услышали ни ответа, ни подтверждения приема, я высказал предположение, что, возможно, «Зет» принимает наш сигнал, но ее рация не имеет надежных источников питания, поэтому зимовщики попытаются дать знать о себе каким-то иным способом. Я напомнил Суонсону, что дрейфующие станции обеспечены запасом сигнальных ракет. Ведь помимо радиозондов и метеорологических ракет это единственный способ указать направление заплутавшим участникам партии при потере радиосвязи. Для сбора метеоданных радиозонды поднимаются на высоту двадцати миль, а метеорологические ракеты, запускаемые с шаров-пилотов, – еще выше. В лунную ночь вроде нынешней радиозонды можно было бы обнаружить самое малое миль за двадцать. Если же к ним прикрепить «люстры», то и за все сорок. Согласившись с моими доводами, Суонсон вызвал добровольцев нести первую вахту, поэтому выбора у меня не было. Ну а Ролингс согласился составить мне компанию.

Представший нашим взорам ландшафт, если можно дать такое определение голой и унылой пустыне, принадлежал, казалось, чуждому миру и производил жутковатое впечатление. Небо было безоблачным и в то же время беззвездным. Этого я не мог понять. Невысоко над южной частью горизонта из мглы поднялась тусклая луна, освещавшая таинственным светом погруженную во мрак безжизненную поверхность ледовой полярной шапки. Казалось бы, лед, освещенный луной, должен сверкать, переливаться мириадами искр, точно подвески в хрустальной люстре. Но он был темным. Луна висела так низко, что длинные тени, отбрасываемые причудливой формы торосами, создавали мрачный фон. Там же, куда падал лунный свет, лед был настолько выщерблен многочисленными штормами, что почти полностью утратил способность отражать свет.

Неровная торосистая ледяная шапка производила впечатление чего-то нереального, неуловимого. То это было резкое, контрастное сочетание белых и черных цветов, то нечто призрачное, размытое, похожее на мираж, исчезающий в стылом безмолвии. Но это была не игра воображения, а поземка, которая неслась, подхваченная ледяным ветром, достигавшим подчас силы шквала и несшим с собой мириады острых ледяных иголок. Несмотря на то что мостик находился на высоте двадцати футов от поверхности льда, вихрь поднимался и туда. По правой стороне ограждения рубки с адским грохотом стучали частицы льда. В незащищенные участки кожи они врезались точно частицы песка, вылетающие из пескоструйного аппарата, находящегося на расстоянии руки. Но боль от впивающихся в кожу ледяных иголок была мгновенной. Похожий на осиный, укус каждой такой иголки сопровождался анестезирующим воздействием холода. Вскоре мы вовсе перестали их ощущать. Как только ветер ослабевал, грохот ледышек стихал. В такие минуты слышалось шуршание, словно бы производимое полчищами крыс: по твердой, как железо, поверхности полярной шапки неслись, царапая ее, частицы льда. Термометр на мостике показывал минус 30 °C. Если бы мне пришлось подыскивать участок для строительства курорта, то здешние места я выбрал бы в самую последнюю очередь.

Мы с Ролингсом притопывали ногами, хлопали себя по бокам и все равно беспрестанно дрожали. Брезентовый навес плохо защищал от ветра; очки покрывались инеем, их то и дело приходилось протирать. Лишь когда острые льдинки впивались в лицо, мы отворачивались и прекращали наблюдение за горизонтом. Неужели же из-за того, что не вовремя запотеют очки, может погибнуть горстка потерявших всякую надежду людей, затерянных среди этого стылого безмолвия? До рези в глазах мы вглядывались в даль, но не смогли увидеть ни единого признака жизни. Все кругом точно вымерло.

После того как нас сменили, мы с Ролингсом поспешили вниз. Суонсон сидел на раскладном табурете рядом с радиорубкой. Стянув с себя верхнюю одежду, маску и защитные очки, я взял невесть откуда взявшуюся кружку дымящегося кофе и постарался не очень прыгать от боли: замерзшие руки и ноги начали отходить.

– Как это вы умудрились порезаться? – озабоченно спросил Суонсон. – На лбу у вас кровь.

– Кусочком льда ударило. – Я устал, и настроение у меня было подавленное. – Мы лишь напрасно теряем время. Если зимовщики лишились укрытия, они давно потеряли всякую связь по радио. Без продовольствия и палаток они смогли бы выжить лишь несколько часов. Ни Ролингса, ни меня не назовешь неженками, но через тридцать минут мы чуть концы не отдали.

– Не знаю, – задумчиво произнес Суонсон. – Вспомните Амундсена, Скотта, Пири. До полюсов они добрались пешком.

– Это люди совсем другой породы, командир. А может, им светило солнце. Могу сказать одно – мне и получаса не выдержать. А для иных и пятнадцати минут достаточно.

– Пусть дежурят по пятнадцать минут. – Суонсон посмотрел на меня бесстрастным взглядом: – Так вы не очень-то надеетесь на успех?

– Если зимовщики остались без всякого крова, вовсе не надеюсь.

– Вы же сами мне говорили, что на станции были железоникелевые аккумуляторы, – заметил Суонсон. – По вашим словам, эти батареи сохраняют заряд несколько лет и в любых климатических условиях. Наверно, их-то и использовали зимовщики, когда несколько дней назад передали свой первый сигнал бедствия. Вряд ли аккумуляторы успели разрядиться.

Поняв, что имеет в виду Суонсон, я промолчал. Дело не в аккумуляторах, а в людях. Люди погибли.

– Согласен, – спокойно продолжал офицер. – Мы действительно напрасно тратим время. Пожалуй, нам надо сматывать удочки и возвращаться на базу. Если не запеленгуем станцию, нам ее ни за что не отыскать.

– Возможно. Но вы забыли о предписании из Вашингтона, командир.

– Что вы имеете в виду?

– Разве вы не помните, что обязаны оказывать мне всяческую помощь и выполнять все мои указания, за исключением тех, которые могут оказаться опасными для корабля и его экипажа? В настоящее время никакой опасности вы не подвергаетесь. Если не удастся запеленговать станцию, я готов совершить вылазку в радиусе двадцати миль. Если никого не обнаружу, можно будет отыскать другую полынью и повторить поиск. Район поиска не так уж и велик. Хотя и небольшая, но надежда есть. Я готов оставаться здесь всю зиму, лишь бы отыскать станцию.

– И это называется не подвергать опасности жизнь моих людей? Совершая вылазки по торосам в разгар зимы?

– О том, чтобы подвергать опасности жизнь ваших людей, не было и речи.

– Выходит, вы намерены искать станцию в одиночку? – Суонсон посмотрел себе под ноги и покачал головой: – Не знаю, что и сказать. Не то вы чокнутый, доктор Карпентер, не то единственный, кого и следовало послать на эту операцию. – Он со вздохом взглянул на меня: – То вы говорите, что нет никакой надежды, то заявляете, что готовы остаться здесь всю зиму. Вы меня извините, доктор, но у вас концы с концами не сходятся.

– Гордыня меня обуяла, – объяснил я. – Не люблю отказываться от дела, которое и начать еще не успел. Каково отношение американских моряков к таким вопросам – это мне неведомо.

Суонсон снова задумчиво посмотрел на меня. По его глазам я понял, что он верит мне не больше, чем муха пауку, пригласившему ее располагаться поудобнее. Американец с улыбкой сказал:

– Американских моряков не так-то просто вывести из себя, доктор Карпентер. Советую вам поспать пару часов, пока есть такая возможность. Если собираетесь идти пешком к Северному полюсу, вам это не помешает.

– А вы сами? Вы же всю ночь не сомкнули глаз.

– Я, пожалуй, подожду малость. – Кивнув в сторону радиорубки, он добавил: – Вдруг что-то новенькое сообщат.

– А что передает оператор? Сигнал вызова, и только?

– И еще просьбу сообщить свои координаты и пускать сигнальные ракеты, если есть такая возможность. Если что-то станет известно, тотчас дам вам знать. Спокойной ночи, доктор. Вернее, с добрым утром.

С трудом поднявшись, я направился в каюту Ганзена.

Первым сдался лейтенант Ганзен. Вернее, не сдался, поскольку Ганзену слово это было неведомо. Справедливее было бы сказать, что он первым проявил хоть какой-то намек на здравый смысл. Схватив меня за руку, он приблизил свое лицо к моему и, сняв снежную маску, прокричал мне в ухо:

– Дальше нельзя, док. Надо остановиться.

– У следующего тороса, – завопил я в ответ.

Слышал он меня или нет, не знаю, но он тотчас сдвинул маску на место, чтобы защитить лицо от стужи, и, ослабив натяжение веревки, привязанной к моему поясу, дал мне возможность идти дальше. Последние два с половиной часа мы с Ганзеном и Ролингсом шли головным по очереди. Двое ведомых отставали футов на тридцать – с таким расчетом, чтобы в случае необходимости подстраховать ведущего. Такая необходимость уже возникала. Скользя и скатываясь, старпом на четвереньках вскарабкался по иссеченной трещинами вздыбленной льдине и протянул руки вперед, но во мраке ничего не нащупал и в то же мгновение упал вниз, пролетев больше пяти футов. Рывок был для него столь же болезнен, как и для нас с Ролингсом, удержавших товарища. Прежде чем мы благополучно подняли его наверх, он с минуту или две провисел над только что образовавшейся полыньей. Ганзен был в полном смысле слова на волосок от гибели, ведь очутиться в воде даже на несколько секунд при ледяном ветре означает неминуемую смерть. В такую стужу одежда человека, извлеченного из полыньи, в считаные секунды превращается в ледяной панцирь, который невозможно ни снять, ни разрезать. В этом случае даже если сердце и выдержит почти мгновенный перепад температур в шестьдесят градусов, человек просто замерзнет.

Вот почему я с опаской шагнул вперед и потрогал лед щупом – куском веревки, опущенным в воду, который мгновенно затвердел на морозе и стал прочным, как стальной прут. Я шел вперед, спотыкаясь, а то и падая при внезапно наступавшем затишье. Тогда передвигаться приходилось на четвереньках. Внезапно я почувствовал, что ветер спал и в лицо мне не хлещет град острых льдинок. Несколько минут спустя своим посохом я нащупал что-то твердое. Это была вертикальная стена наслоившегося льда. Обрадовавшись укрытию, я поднял очки, достал фонарь и включил его, освещая дорогу ослепленным яркой вспышкой товарищам.

Они двигались вытянув перед собой руки, словно незрячие. Последние два с половиной часа мы и были незрячими: от защитных очков проку не было. Первым приблизился Ганзен. Очки, снежная маска, капюшон и вся верхняя одежда его были спереди покрыты толстым слоем сверкающего льда, потрескавшегося лишь на сгибах. При движении старпома за целых пять футов слышалось потрескивание. С головы, плеч и локтей свешивались как бы ледяные перья. Похожий на чудовище с какой-то планеты, где царит вечный холод, такой, к примеру, как Плутон, лейтенант явился бы находкой для любого постановщика фильмов ужасов. Очевидно, я и сам выглядел не лучше.

Защищенные стеной, мы прижались друг к другу. В каких-то четырех футах над нашими головами свистел ледяной вихрь, похожий на сверкающий сероватый поток. Сидевший слева от меня Ролингс поднял очки и, увидев на себе обледеневшую одежду, принялся колотить кулаком по груди. Протянув руку, я схватил его за запястье.

– Оставь это занятие, – посоветовал я.

– Оставить? – Голос Ролингса заглушала снегозащитная маска, однако я слышал, как стучат у него зубы. – Этот дурацкий панцирь весит тонну. Таскать такой груз я не привык, док.

– Если бы не этот дурацкий панцирь, ты давно окоченел бы насмерть: он защищает тебя от ветра и ледяного шторма. Посмотрим, что у тебя с лицом. И с руками.

Я осмотрел Ролингса и двух его спутников – нет ли у них следов обморожения. Ганзен осматривал меня. Нам по-прежнему сопутствовала удача. Мы посинели от холода и продрогли, но признаков обморожения не было заметно. Меховая одежда остальных выглядела не столь живописно, как моя, но мои спутники были одеты подобающим образом. Экипажи атомных лодок всегда получали самое лучшее снаряжение, и арктическая одежда не была исключением. Хотя спутники мои и не превратились в ледышки, они, судя по их лицам, находились в крайней степени изнеможения. Мериться силами с арктическим штормом – это все равно что идти против течения реки из патоки. Кроме того, что нам то и дело приходилось карабкаться, скользя и падая, по торосам и обходить непреодолимые нагромождения льдов, нас тянули вниз двадцатикилограммовые рюкзаки и бессчетные килограммы льда. В результате наше путешествие по покрытому предательскими трещинами льду, да еще во мраке и в стужу, превратилось в сущий кошмар.

– Дошли до ручки, что называется, – произнес Ганзен. Как и Ролингс, дышал он очень часто, мелкими глотками, будто ловя ртом воздух. – Больше нам не выдержать, док.

– Напрасно ты не посещаешь беседы доктора Бенсона, – проговорил я с укором. – Это тебе не субмарина, где можно кататься словно сыр в масле да валяться в постели.

– Да неужто? – Он уставился на меня. – А ты сам-то как себя чувствуешь?

– Устал малость, – ответил я. – Но не так чтоб уж очень. – Ничего себе, не так чтоб уж очень! Ноги у меня буквально отваливались, хотя признаться в этом мешало самолюбие. Правда, чувство это всегда кстати. Сняв рюкзак, я достал фляжку с медицинским спиртом. – Предлагаю сделать привал на четверть часа. Больше нельзя, иначе начнем превращаться в сосульки. Кроме того, капля горячительного отполирует кровяные тельца.

– А я полагал, что медицинская наука не рекомендует принимать спирт внутрь при минусовых температурах, – засомневался Ганзен. – От этого поры открываются или что-то вроде того.

– Назовите мне любую область человеческой деятельности, и я сошлюсь на авторитеты, придерживающиеся противоположного мнения, – возразил я. – Их хлебом не корми, лишь бы человеку жизнь испортить. Кроме того, этот спирт лучше отборного шотландского виски.

– Так бы и сказал. Дай-ка сюда. Ролингсу и Забринскому пить много вредно… Что новенького, Забринский?

Выдвинув антенну, засунув под капюшон наушники и прикрыв микрофон сложенными рупором ладонями, радиооператор что-то говорил. Зная, что Забринский знаток радиодела, я отдал ему рацию еще на борту субмарины. Вот почему Забринский ни разу не шел головным: при ударе или погружении в воду прибор тотчас вышел бы из строя. Тогда бы и нам конец: без радио мы не смогли бы не только отыскать станцию «Зет», но и вернуться на субмарину. Телосложением, ростом и выносливостью Забринский походил на гориллу, однако мы берегли его, словно статуэтку из мейссенского фарфора.

– С новостями туговато, – отвечал радист. – Аппаратура отличная, но из-за этого чертова шторма столько помех. Хотя нет, минуту… – Он приник к микрофону и, прикрыв его ладонями от шума бури, возобновил передачу: – Говорит Забринский… Забринский. Да, мы подустали немного, но доктор считает, что доберемся… Подождите, я у него узнаю. – Повернувшись ко мне, Забринский спросил: – Как по-твоему, далеко ли мы удалились от субмарины?

– Мили четыре прошли, – пожал я плечами. – От трех с половиной до четырех с половиной миль. Любую цифру бери, какая нравится.

Забринский заговорил снова, потом вопросительно посмотрел на Ганзена и меня. Мы отрицательно покачали головами, и он объявил о конце передачи.

– Штурман говорит, что мы на четыре-пять градусов севернее пункта назначения. Он советует повернуть на юг, не то ледовый лагерь проскочим.

Я ожидал худшего. В течение часа, прошедшего с предыдущего сеанса связи, когда с борта «Дельфина» сообщили наши координаты, единственным способом определения пути были сила и направление ветра. Однако когда лицо у вас полностью закрыто и онемело от холода, оно перестает быть надежным навигационным прибором. К тому же ветер мог изменить направление. Могло быть гораздо хуже. Я так и сказал Ганзену.

– Вполне, – мрачно отозвался тот. – Мы могли ходить кругами, а то и вовсе отдать концы. Если ты это имеешь в виду… – Отхлебнув из фляги, он закашлялся и вернул ее мне. – Вот теперь стало повеселее. Скажи честно, ты сам-то уверен, что доберемся?

– Нам нужно чуточку удачи. Вот и все. Или ты полагаешь, что рюкзаки слишком тяжелы? Может, желаешь часть груза здесь оставить?

В действительности мне вовсе не хотелось этого делать. Мы несли с собой сорок килограммов продуктов, камелек, пятнадцать килограммов твердого топлива, без малого три литра спирта, палатку, весьма внушительный набор медицинских препаратов и лекарств. Но если все это добро надо оставить, пусть участники спасательной партии сами об этом заявят. Они же, уверен, этого не сделают.

– Ничего мы тут не оставим, – заявил Ганзен. Не то отдых, не то выпитый спирт сделали свое дело: голос старпома окреп, и лейтенант почти не стучал зубами.

– Пусть эта мысль умрет, так и не родившись, – поддержал его Забринский. Когда я впервые увидел его в Шотландии, он напомнил мне белого медведя. Теперь же, среди льдов, в обледенелой меховой одежде, он стал еще больше похож на этого арктического зверя. Да и телосложение у него было медвежье. Казалось, усталость ему неведома – он был в гораздо лучшей форме, чем все мы. – Этот груз, оттягивающий мои согбенные плечи, похож на старого приятеля. Досаждает, но обойтись без него невозможно.

– А что ты скажешь? – спросил я у Ролингса.

– Силы берегу, – ответил тот. – Думаю, со временем мне придется тащить на себе Забринского.

Снова надев исцарапанные, теперь совсем бесполезные очки, мы с усилием поднялись на ноги и двинулись на юг. И тотчас наткнулись на гряду торосов, преградившую нам путь. Такой длинной гряды нам еще не попадалось. Однако мы ничего не имели против: нам нужно было удалиться от прежнего курса, чтобы затем взять правильное направление. Кроме того, двигаясь вдоль торосов, мы оказывались в известной мере защищенными от ветра. Это помогало нам сберечь силы. Через четверть мили гряда кончилась. Ледяной ветер накинулся на нас с такой яростью, что сбил меня с ног. Я решил, что меня ударил локомотив. Схватившись одной рукой за веревку, я подтянулся и встал. Я громко закричал, предупреждая своих спутников об ожидающей их опасности. Так мы снова очутились на ветру, хлеставшем нам в лицо, и снова наклонялись вперед, чтобы не упасть под напором пурги.

Следующую милю мы прошли меньше чем за полчаса. Идти теперь стало гораздо легче, хотя по-прежнему приходилось огибать участки, покрытые торосистым, слоистым и битым льдом. Плохо было одно. Все, кроме Забринского, выбились из сил и оттого чаще, чем следовало бы, спотыкались и падали. У меня самого ноги словно налились расплавленным свинцом. Каждый шаг отдавался болью от пятки до бедра. И все-таки я мог бы идти дальше любого из моих спутников, в том числе и Забринского. Ведь у меня была цель, и к этой цели я продолжал бы стремиться даже после того, как отказали бы ноги. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший брат. Живой или мертвый. Жив он или нет, этот единственный на свете человек, которому я обязан всем? Неужели он умирает в эту самую минуту? Его жена Мэри и трое их ребятишек, баловавшие и разорявшие своего дядюшку-холостяка, который баловал их в свою очередь, должны знать, что с ним случилось. И сообщить им об этом мог лишь я один. Жив он или мертв? Ног своих я не чувствовал, их кололо раскаленными иголками, но мне казалось, что боль испытываю не я, а кто-то другой. Я должен узнать. Узнать во что бы то ни стало. Добраться до станции «Зет», даже если оставшийся путь придется проделать на четвереньках. И я узнаю. Но сильнее мучительного чувства неизвестности меня терзало чувство тревоги за судьбы мира. Это было важнее жизни и смерти начальника дрейфующей станции. И даже двух десятков членов ее персонала. Во всяком случае, с точки зрения мирового сообщества.

Еще перед дорогой мы чувствовали себя страшно уставшими, если не сказать измученными. Ноги словно налились свинцом, кости болели; казалось, еще одно усилие, и мы свалимся. Несмотря на это, мы двигались в наполненном воем мраке ночи словно два призрака, скользящие по тускло белеющей снежной пустыне, похожей на лунный ландшафт. Мы уже не сгибались под тяжестью рюкзаков. Двигаясь с попутным ветром, мы шли в пять раз быстрее и почти без усилий. Мы больше не опасались угодить в разводье или покалечиться. Сняв бесполезные очки, мы шли, освещая себе путь мощными фонарями, отбрасывающими яркие лучи футов на пятнадцать, а то и на все тридцать. Кроме этих обстоятельств, способствовавших нам, существовал еще более мрачный фактор, заставлявший нас быстрее переставлять натруженные ноги. Это было опасение, что «Дельфин» уйдет под воду и нам придется погибнуть в этой ревущей ледяной пустыне. Мы окажемся без крова и пищи, и костлявая с косой не замедлит явиться.

Мы мчались, но не слишком быстро, иначе костлявая в два счета догнала бы нас. При низких температурах единственное, чего эскимос боится больше чумы, – это переутомление, которое в этих широтах поистине опаснее чумы. Излишняя физическая нагрузка на человека, облаченного в меховую одежду, заставляет его потеть, а когда она уменьшается, пот замерзает. Единственный способ устранить пленку льда – возобновить нагрузку. Так возникает порочный круг, который постепенно сужается и приводит к неизбежному концу. Поэтому, хотя мы и бежали, это, по существу, был не бег, а трусца, почти спортивная ходьба. Мы принимали все меры к тому, чтобы не взмокнуть.

Примерно через полчаса я предложил Ганзену сделать передышку. Мы укрылись у основания отвесной ледяной стены. За последние две минуты мой спутник раза два упал на ровном месте, да и меня ноги не слушались.

– Как себя чувствуешь? – спросил я.

– Неважно, док, – признался лейтенант, часто и тяжело дыша. – Но со счетов меня еще не сбрасывай. Далеко ли мы ушли, как по-твоему?

– Мили на три. – Похлопав по поверхности ледяной стены, о которую мы оперлись спинами, я проговорил: – Пару минут отдыхаем, а потом попробуем забраться на этот торос. По-моему, он достаточно высок.

– Чтобы поземка не мешала наблюдать? – спросил Ганзен. Я кивнул, на что он заметил: – Без толку, док. Клубы снега и ледяных иголок поднимаются футов на двадцать, не меньше. Если ты и поднимешься выше, то все равно субмарину не увидишь. Надо льдом торчит лишь верхняя часть ограждения рубки.

– Я пораскинул мозгами, – произнес я. – Мы были так заняты собственными бедами, что позабыли о коммандере Суонсоне. Думаю, мы недооцениваем его.

– Вполне возможно. Но единственно, кто меня сейчас беспокоит, это лейтенант Ганзен. А тебя?

– То, о чем я говорил. Я почти уверен: Суонсон полагает, что мы возвращаемся на субмарину. Ведь он сам приказал нам вернуться спустя какое-то время. И если даже он считает, что мы не получили его особого распоряжения, оттого ли, что с нами стряслась беда, оттого ли, что вышла из строя рация, все равно он рассчитывает на наше возвращение.

– Не обязательно. Он может думать, что мы еще на пути к дрейфующей станции.

– Ну уж нет. Командир уверен, что мы не глупее его и встанем на его место. Он рассуждал бы следующим образом. Если рация вышла у нас из строя прежде, чем мы добрались до ледового лагеря, продолжать идти к нему было бы самоубийством. Самым разумным для нас решением оказалось бы возвращение на субмарину. И на тот случай, чтобы его заблудшие овечки не заплутали, он бы выставил фонарь в окне своей овчарни.

– Ей-богу, док, ты прав! Ну конечно, он так и сделал. Как же иначе? Господи, а у меня самого-то чем голова набита? – Лейтенант поднялся и повернулся лицом к ледяной горе.

Помогая друг другу, мы стали карабкаться по склону торосистой гряды. Вершина ее находилась меньше чем в двадцати футах над уровнем пакового льда. Этого было недостаточно, чтобы подняться над белой пеленой ледяных иголок. Ледяной вихрь ослабевал лишь на какое-то мгновение, и тогда у себя над головой долю секунды мы видели чистое небо. Так что если и было что увидеть, мы ничего не успели бы разглядеть.

– Будут и другие торосы, – прокричал я в ухо Ганзену. – Повыше этого. – Тот молча кивнул. Выражения его лица я не видел, да мне и незачем было его видеть. Он думал то же самое, что и я: мы ничего не сможем увидеть, потому что видеть нечего. Суонсон не поставил фонаря на окно овчарни, потому что «Дельфин» ушел под воду. Иначе его раздавило бы льдом.

В течение последующих двадцати минут мы пять раз поднимались на торосы и столько же раз спускались, при этом все больше расстраиваясь. Я вконец выбился из сил. Каждый шаг причинял мне мучительную боль. С Ганзеном дело обстояло еще хуже: он спотыкался и раскачивался из стороны в сторону, словно пьяный. Как врач я сознавал, сколько энергии может таиться в обессилевшем человеке, энергии, которую он будет использовать, попав в экстремальные условия. Я понимал и другое: источник ее может иссякнуть. Мы действительно находились на грани срыва. И когда срыв этот произойдет, мы упадем под грядой торосов. Ну а уж безносая не заставит себя ждать.

Шестой торос едва не доконал нас. Забираться на него было несложно: ступеней и выступов хоть отбавляй. Просто нас оставили силы. И тут до меня дошло: измучились мы оттого, что это был самый высокий торос, который возник в центре приложения фантастической величины сил, где паковый лед вздыбился на высоту тридцати футов. Должно быть, подводная гряда на этом участке уходит на глубину двухсот футов.

Не дойдя шести футов до вершины тороса, мы оказались выше уровня, на который поднимался ледяной вихрь. Очутившись на самом верху, поддерживая друг друга, чтобы не упасть под напором ветра, мы посмотрели вниз. Зрелище было фантастическое. Мы увидели гигантское серовато-молочное море, в котором вьюном кружились снежные протуберанцы. И море это простиралось до самого горизонта. Подобно всем явлениям, наблюдаемым в столь высоких широтах, картина эта вселяла в наши сердца чувство ужаса. Нам казалось, что мы не на Земле, а на далекой, незнакомой и давно остывшей планете.

Мы до рези в глазах вглядывались в западную часть горизонта. Но ничего не увидели. Ничего, кроме стылой пустыни. Посмотрев на север, мы повернулись на сто восемьдесят градусов. И снова не увидели ничего. У меня возникло такое ощущение, словно в жилах моих течет не кровь, а ледяная вода.

Подумав, что мы проскочили мимо субмарины, я стал изучать восточную часть горизонта. Задача была не из легких: от ветра на глаза наворачивались слезы. Еще хорошо, что ледяные иголки больше не впивались в лицо. Я снова посмотрел на восток. Еще и еще. Потом схватил Ганзена за руку:

– Посмотри вон туда. На норд-ост. С четверть мили отсюда, может, с полмили. Видишь что-нибудь?

Прищурившись, лейтенант несколько секунд вглядывался туда, куда я показал рукой. Потом покачал головой:

– Ни черта не вижу. А тебе что померещилось?

– Сам не знаю. Мне показалось тусклое светящееся пятно, которое почти незаметно на фоне штормовой пелены.

Прикрыв с боков глаза ладонями, Ганзен с полминуты вглядывался вдаль. Наконец сказал:

– Бесполезно. Ничего не вижу. У меня вот уже полчаса что-то неладно со зрением. Но мне даже не мерещится ничего.

Я отвернулся, чтобы дать отдых слезящимся глазам. Затем повернулся на восток.

– Черт побери, не скажу наверняка, что вижу что-то, но в то же время не исключаю такой возможности.

– А что там, по-твоему, может быть? – уныло спросил Ганзен. – Свет, что ли?

– Луч прожектора, направленный вверх. Пронзить эту пелену ему не под силу.

– Брось выдумывать, док, – устало проговорил офицер. – Чего человеку не привидится, когда он этого захочет. Кроме того, если это так, выходит, мы проскочили мимо «Дельфина». А это исключено.

– Ничуть. После того как мы начали карабкаться на эти окаянные торосы, я перестал ориентироваться во времени и пространстве. Вполне возможно, что я что-то видел.

– И сейчас еще видишь? – безразличным голосом произнес старпом.

– Может, и у меня галлюцинации, – признался я. – И все-таки мне кажется, что я не ошибся.

– Пошли, док. Двинулись в путь.

– Куда?

– Сам не знаю. – Зубы моряка так стучали, что я с трудом разобрал его слова. – Думаю, это не имеет особого значения…

Внезапно из середины пригрезившегося мне светящегося пятна, в какой-то четверти мили от нас, взвилась ввысь ракета. Рассекая пелену ледяных иголок, она взлетела к чистому небу, волоча за собой шлейф рдеющих алым пламенем искр. Вот она поднялась на пятьсот, а то и все шестьсот футов и тотчас рассыпалась ослепительными пурпурными звездами, лениво устремившимися к земле. Подхваченные ветром, они летели в западном направлении и гасли одна за другой. После этого небо показалось еще холоднее и пустыннее.

– Ты и сейчас полагаешь, что не имеет большого значения, куда идти? – спросил я у Ганзена. – Или, может, не заметил этот крохотный огонек?

– Великолепнее этого зрелища маменькин сыночек Ганзен в жизни еще не видел и не увидит, – с благоговейным трепетом произнес лейтенант. И с этими словами шлепнул меня по спине. Да так, что чуть не сбил меня с ног. – Добрались, док! – завопил он. – Добрались. Теперь я стал силен, как десяток человек. Дом наш, милый дом, мы к тебе идем.

И через десять минут мы действительно очутились дома.

– Господи, красота-то какая! – вздохнул Ганзен, переводя довольный взгляд с командира на меня, с меня – на стакан, который держал в руках, затем на воду, капавшую с меховой парки на пол командирской каюты. – Как хорошо дома! Тепло, светло, уютно. А я уж думал, что никогда не вернусь на свой корабль. В ту самую минуту, когда вверх взлетела ракета, я осматривался вокруг, выбирая себе местечко, куда бы лечь и помереть. Кроме шуток, командир.

– А как доктор Карпентер? – улыбнулся Суонсон.

– У него в мозгу какой-то дефект, – заявил Ганзен. – Похоже, он не понимает, что такое сдаться. По-моему, он просто упрям как мул. Такой уж это народ.

Шутливый тон, перескакивание с предмета на предмет объяснялись вовсе не теми облегчением и расслабленностью, какие приходят на смену нервным перегрузкам и напряжению. Ганзен был не таков. Я это понимал, как понимал и Суонсон. Вернувшись почти двадцать минут назад, мы успели рассказать обо всем, что с нами произошло, лишний пар был выпущен, и все ждали счастливой развязки. Казалось, все встало на свои места. Но после того как напряжение было снято и все встало на свои места, появилось время поразмышлять о том, что же произошло. Я прекрасно понимал, что перед умственным взором Ганзена встает обугленная, бесформенная груда плоти – все, что осталось от моего брата. Он не хотел, чтобы я говорил об этом, и я его не осуждал. Он даже не хотел, чтобы я вспоминал о случившемся, хотя и понимал, что такое невозможно. Это в натуре у самых добрых людей, даже если внешне они жестки и циничны.

– Словом, вы оба можете считать себя самыми счастливыми людьми на свете, – улыбнулся Суонсон. – Ракета, которую вы увидели, была третьей и последней. Зато до этого мы устроили настоящий фейерверк, который продолжался около часа. Как полагаешь, старпом, наши люди и уцелевшие зимовщики сейчас в безопасности?

– Дня два о них можно не беспокоиться, – кивнул лейтенант. – С ними все в порядке. На станции холодина, добрая половина членов экспедиции нуждается в лечении, но живы будут.

– Вот и отлично. А у нас такие дела. Примерно полчаса назад разводье перестало сужаться, но теперь это уже не важно. Можем погрузиться в любую минуту. Важно то, что мы обнаружили неполадку в эхоледомере. Повозиться придется, на устранение дефекта уйдет несколько часов. Но, думаю, надо дождаться, когда прибор исправят, а уж потом предпринимать какие-то шаги. Ваша идея выйти по счислению в заданную точку и пустить наугад торпеду мне не очень-то по душе. Раз дело не горит, лучше подождем, пока починят ледомер, затем изучим контур разводья и выстрелим в самую серединку. Если толщина льда не превышает пяти футов, отверстие пробьем без труда.

– Так будет лучше всего, – согласился Ганзен. Допив свое виски, он с трудом поднялся на ноги и потянулся. – Пойду вкалывать. Сколько торпед в рабочем состоянии?

– Четыре, не меньше.

– Тогда пойду помогу этому мальчишке Миллсу заряжать. Если не возражаете, командир.

– Возражаю, – коротко ответил Суонсон. – Взгляни вон в то зеркало и поймешь почему. Тебе пульку в духовое ружье не вставить, а не то что торпеду. Ты же не с воскресной прогулки вернулся. Поспи несколько часов, Джон, а потом увидим.

Спорить Ганзен не стал. С коммандером Суонсоном не очень-то поспоришь. Направляясь к двери, лейтенант спросил:

– Идешь, док?

– Сию минуту. Желаю хорошо выспаться.

– Ага. Спасибо. – Коснувшись моего плеча, молодой офицер улыбнулся воспаленными, запавшими глазами. – Спасибо за все. Всем спокойной ночи.

После того как лейтенант вышел, командир субмарины спросил:

– Не повезло вам нынче с погодой?

– Обитателям дома престарелых в такой вечерок я бы не советовал гулять.

– Похоже на то, что лейтенант чувствует себя в долгу перед вами, – без всякой связи с предыдущим заметил Суонсон.

– Это вам показалось. Просто это такой уж человек. Вам чертовски повезло со старпомом.

– Знаю. – Помолчав, офицер негромко добавил: – Обещаю, что больше не стану повторять этого, но я от души вам сочувствую, доктор.

Взглянув на него, я кивнул. Я знал, что Суонсон говорит искренне, но что можно сказать в ответ?

– Вместе с ним погибли еще шестеро, командир, – сообщил я.

– Мертвецов повезем в Великобританию? – спросил после паузы офицер.

– Нельзя ли еще капельку виски, командир? Боюсь, что за последние несколько часов мы значительно уменьшили ваши запасы горячительного. – Подождав, когда он наполнит мой стакан, я сказал: – С собой их мы не повезем. Это не мертвецы, а груды изувеченной, обгорелой плоти. Пусть здесь остаются.

Он облегченно вздохнул и поспешно произнес первое, что пришло ему в голову:

– А эта аппаратура для наблюдения за запусками русских ракет… Она погибла?

– Я не смотрел.

Скоро Суонсон сам убедится, что такой аппаратуры и не существовало. Какова будет реакция командира подлодки, когда он узнает, что в заливе Холи-Лох я вешал лапшу на уши ему и адмиралу Гарви, я даже не мог себе представить. Но в ту минуту меня это не волновало. Это уже не имело никакого значения. Внезапно меня охватило ощущение безмерной усталости. Спать мне не хотелось, просто я был смертельно утомлен. С усилием поднявшись на ноги, я попрощался с хозяином и вышел.

Когда я вошел в каюту, Ганзен уже лежал на койке. Меховая одежда его валялась там, где он ее снял. Убедившись, что он спит, я разделся сам, повесил одежду в гардероб и убрал свой «манлихер-шенауэр» в кобуру. Потом лег на койку, пытаясь уснуть. Хотя я и был ужасно измучен, мне было не до сна.

В голову лезли всякие мысли, нервы были взвинчены. Я поднялся с постели и, натянув рубашку и хлопчатобумажные брюки, направился в центральный пост. Там и провел остаток ночи. Расхаживая взад-вперед, я наблюдал, как возятся с эхоледомером два техника, читал поздравительные радиограммы, не перестававшие поступать, иногда обменивался парой фраз с вахтенным офицером и пил кружку за кружкой кофе. Так я скоротал ночь и, хотя не сомкнул глаз, с наступлением утра чувствовал себя свежим и почти отдохнувшим.

Все, кто собрался в кают-компании завтракать, были спокойны и веселы. Люди сознавали, что отлично сделали свое дело, ведь весь мир заявлял об этом, и каждый считал, что главные трудности позади. Ни у кого не было сомнения в том, что командир сумеет пробить отверстие во льду. Не будь за столом меня, своего рода привидения на пиру, моряки бы откровенно радовались.

– Засиживаться за кофе сегодня не придется, джентльмены, – произнес Суонсон. – На станции «Зет» ждут нас. Хотя я уверен, что зимовщики вне опасности, они, должно быть, чертовски страдают от холода и одиночества. Ледомер работает вот уже час, во всяком случае я надеюсь, что работает. Сейчас начнем погружение и проверим прибор в деле. А потом, зарядив два аппарата, – пары торпед, думаю, будет достаточно, – пробьем себе выход наверх в районе станции.

Спустя двадцать минут «Дельфин» находился там, где ему и положено находиться, – на глубине ста пятидесяти футов от поверхности моря, вернее, от полярной шапки льдов. Через десять минут, во время которых штурман постоянно следил за тем, чтобы субмарина сохраняла нужную позицию, стало ясно, что эхоледомер функционирует надлежащим образом, вычерчивая с фантастической точностью рельеф ледового покрова. Суонсон удовлетворенно кивнул.

– Теперь все в порядке, – проговорил он, обращаясь к Ганзену и Миллсу, старшему минному офицеру. – Можете приниматься за дело. Не хотите составить им компанию, доктор Карпентер? Или такое занятие, как зарядка торпедных аппаратов, вам давно наскучило?

– Никогда не видел, как это делается, – признался я. – Спасибо за приглашение.

Суонсон был одинаково заботлив не только по отношению к своему любимому «Дельфину», но и к людям. Недаром моряки души в нем не чаяли. Он знал или догадывался, что я не только терзаюсь мыслью о гибели брата, но и мучаюсь над разгадкой многих проблем. Хотя Суонсон не сказал ни слова, он наверняка слышал, как я бесцельно слонялся по центральному посту, и понимал, что я буду рад хотя бы на минуту отвлечься от тяжелых раздумий. Возможно, этому умному и проницательному человеку известно гораздо больше, чем можно предполагать. Решив, что все равно ничего нового не узнаю, я пошел вместе со старпомом и Миллсом. Старший минный офицер чем-то напоминал штурмана. Как и Рейберн, внешне он смахивал скорее на старшеклассника, чем на толкового офицера, каким был на самом деле. Возможно, объяснялось это тем, что я начал стареть.

Подойдя к пульту управления погружением и всплытием, старший офицер принялся изучать световые табло. Хорошо выспавшись, он снова стал самим собой – жизнерадостным, чуть циничным, раскрепощенным и бодрым. Лишь ссадины на лбу и на скулах – следы ледяных иголок – напоминали о событиях минувшего вечера. Показав рукой на панель, он произнес:

– Эти сигнальные лампы оповещают о состоянии торпедных труб, доктор. Если горит зеленая лампа, значит крышка торпедного аппарата закрыта. Шесть заглушек закрывают трубы снаружи (мы их называем наружными крышками аппарата), столько же – изнутри. Ламп всего двенадцать, но мы следим за ними очень внимательно. Надо, чтобы горели только зеленые лампы. Если горит хоть одна красная, то чего тут хорошего, верно? – Обратившись к Миллсу, Ганзен спросил: – Горят только зеленые?

– Только зеленые, – эхом отозвался минный офицер.

Пройдя мимо кают-компании в носовую часть, мы по широкому трапу спустились в столовую для нижних чинов, а оттуда направились в носовой отсек запасных торпед. В прошлый раз, накануне выхода субмарины из устья Клайда, на койках спали девять или десять моряков. Теперь же все койки были свободны. Нас ждали пять человек – четыре рядовых и унтер-офицер Боуэн, которого Ганзен по-свойски называл Чарли.

– Теперь ты поймешь, – обратился ко мне старпом, – почему у офицеров жалованье выше, чем у нижних чинов. Чарли и его смелые ребята могут дрыхнуть без задних ног, спрятавшись за двумя аварийными переборками, а мы должны идти проверять безопасность труб торпедных аппаратов. Таковы требования устава. Но, имея холодную голову и железные нервы, чего не сделаешь для своих моряков.

Боуэн усмехнулся и отпер первую дверь. Мы перешагнули через высокий комингс, оставив позади всех пятерых, подождали, когда за нами повернут задрайки, потом открыли дверь в носовой аварийной переборке, перелезли еще через один комингс и оказались в тесном торпедном отсеке. На сей раз дверь, закрепленная прочным стопором, осталась распахнутой.

– Действуем по инструкции, – сказал Ганзен. – Обе двери можно оставлять открытыми лишь при загрузке торпед в трубы аппаратов. – Проверив положение металлических рукояток в задней части труб, старпом протянул руку и, взяв микрофон на пружинной подвеске, нажал на кнопку. – К проверке труб все готово. Все рукоятки в положении «закрыто». Все ли зеленые лампы горят?

– Горят только зеленые лампы, – прозвучал в динамике металлический голос.

– Вы уже проверяли, – напомнил я осторожно.

– И снова это делаем. Так положено по инструкции, – улыбнулся старпом. – Кроме того, мой дедушка умер в возрасте девяноста семи лет, а я собираюсь побить его рекорд. Зачем пытать судьбу? Какие трубы используем, Джордж?

– Третью и четвертую.

На задних крышках аппаратов я заметил бронзовые таблички. На аппаратах левого борта стояли цифры 2, 4, 6, на аппаратах правого борта – 1, 3 и 5. Лейтенант Миллс намеревался стрелять из центральных аппаратов.

Сняв с переборки фонарь в резиновом чехле, Ганзен подошел к третьему аппарату.

– Рисковать не стоит, – проговорил он. – Сначала Джордж откроет контрольный вентиль на задней крышке с целью убедиться в том, что в трубах аппаратов нет воды. Воды не должно быть, но иногда небольшое ее количество просачивается через переднюю крышку. Если воды не обнаружено, он открывает заднюю крышку и освещает внутренность трубы, желая выяснить, нет ли в ней посторонних предметов. Как дела, Джордж?

– С третьей трубой все в порядке. – Миллс трижды поднял рукоятку вентиля, но признаков воды не обнаружил. – Открываю заднюю крышку.

Взявшись за рукоятку, он поднял ее и открыл тяжелую круглую крышку. Посветил внутри, затем выпрямился:

– Чисто и сухо, как в тарелке у голодного матроса.

– Разве так его учили докладывать начальству? – посетовал старпом. – Эти молодые офицеры просто от рук отбились. Лады, Джордж, осмотри четвертую трубу.

Миллс улыбнулся, закрыл заднюю крышку третьей трубы и подошел к четвертому аппарату. Подняв ручку контрольного крана, произнес:

– Ого!

– В чем дело? – спросил старпом.

– Вода, – лаконично ответил Миллс.

– Много? Дай взгляну.

– А это опасно? – поинтересовался я.

– Бывает, – односложно ответил Ганзен. Он поднял и опустил рукоятку, появилось еще с ложку воды. – Если в наружной крышке имеется даже незначительный дефект, то, когда субмарина опустится на достаточную глубину, внутрь трубы может просочиться вода. По-видимому, сейчас именно тот самый случай. При открытой наружной крышке, дружище, вода из этого крана ударила бы как из брандспойта. И все же рисковать не стоит. – Старпом снова взял в руки микрофон. – Сигнальная лампа четвертой трубы по-прежнему горит зеленым огнем? У нас тут появилась вода.

– Горит зеленый огонь.

– А сейчас как, течет? – спросил у Миллса старпом.

– Чуть-чуть.

– Центральный пост, – произнес в микрофон старший офицер. – На всякий случай проверьте карту дифферентовки.

Наступила пауза, затем динамик заговорил:

– Говорит командир. Система сигнализации указывает на то, что все трубы свободны от воды. На документе подпись лейтенанта Ганзена и механика.

– Благодарю вас, сэр. – Выключив микрофон, старпом улыбнулся: – Лейтенант Ганзен для меня авторитет. Как теперь дела?

– Вода не течет.

Миллс потянул к себе тяжелую рукоятку. Та переместилась на дюйм или два, затем рычаг заело.

– Заклинило, – решил минный офицер.

– А смазочное масло на что, торпедист? – спросил Ганзен. – Навались, Джордж, навались.

Миллс навалился. Рычаг переместился еще на пару дюймов. Улыбаясь, Миллс встал поудобнее и снова нажал на рычаг. В это мгновение Ганзен закричал:

– Отставить! Ради бога, не трогай рычаг!

Но было поздно. Рукоятка подалась, и тяжелая крышка распахнулась со страшной силой, словно от удара мощного тарана. В торпедный отсек с ревом устремился поток воды. Струя била словно из водяной пушки или отверстия плотины Боулдер-Дэм. Вода подхватила лейтенанта Миллса, травмированного задней крышкой торпедного аппарата, и ударила о заднюю перегородку. Молодой офицер, пригвожденный к переборке потоком воды, в следующую секунду рухнул на палубу.

– Продуть центральную балластную цистерну! – прокричал в микрофон Ганзен. Чтобы и его не унесло водой, старпом уцепился за дверь торпедного отсека. Несмотря на адский рев воды, голос его звучал отчетливо. – Аварийная тревога. Срочно продуть цистерну главного балласта. В трубу номер четыре поступает забортная вода. Продуть цистерну главного балласта… – Выпустив из рук дверь и с трудом удерживаясь на ногах, он двинулся по палубе, по щиколотку залитой бурлящей водой. – Убирайтесь отсюда, бога ради.

Напрасно тратил старпом свои силы. Я уже сматывал удочки. Взяв Миллса под мышки, я пытался перетащить его через комингс двери в носовой аварийной переборке. Но все мои усилия были тщетны. Из-за того что корабль принял такое количество воды, дифферентовка нарушилась и нос субмарины начал круто опускаться вниз. Тащить Миллса, удерживаясь при этом на ногах, мне было невмоготу. Потеряв равновесие, я споткнулся о комингс и вместе с молодым офицером упал в тесное пространство между аварийными переборками.

Ганзен, по-прежнему находившийся в носовой части отсека, не переставая бранился, пытаясь освободить тяжелую дверь от удерживающего ее стопора. Субмарина успела получить сильный дифферент на нос, и, чтобы снять массивную дверь со стопора, старпому пришлось навалиться на нее всем телом. Удержаться на скользкой, уходящей из-под ног палубе было для него непосильной задачей. Оставив Миллса, я перепрыгнул через комингс и с налета ударил плечом в дверь. Стопор освободился, массивная дверь наполовину закрылась, увлекая нас с Ганзеном навстречу мощному потоку воды, бившему из трубы торпедного аппарата. Кашляя и отплевываясь, мы поднялись на ноги и, пытаясь закрыть водонепроницаемую дверь, ухватились каждый за свою задрайку.

Мы дважды попытались прижать дверь и дважды потерпели неудачу. Вода бурлила в трубе, едва не достигая края комингса. С каждой секундой угол дифферента увеличивался, преодолевать силу тяжести становилось все труднее.

Вода начала переливаться через комингс прямо нам на ноги.

Ганзен оскалил зубы. Сначала я решил, что он улыбается, но челюсти у него были плотно стиснуты и в глазах не было веселья. Заглушая рев воды, он прокричал:

– Теперь или никогда.

Он попал в самую точку. Если не закроем дверь сию же минуту, нам ее не удастся закрыть никогда. По знаку Ганзена мы одновременно навалились на задрайки, одной рукой упираясь в переборку. Щель уменьшилась до четырех дюймов. Но тут дверь снова приоткрылась. Мы опять навалились, и опять не хватило четырех дюймов, чтобы закрыть ее. Я понял, что наши силы на исходе.

– Можешь удержать ее на секунду? – прокричал я.

Старпом кивнул. Ухватившись обеими руками за нижнюю задрайку, я лег на палубу, уперся подошвами в комингс, затем рывком выпрямил ноги. Дверь с грохотом закрылась. Лейтенант повернул свою задрайку, я – свою. Мы были спасены. На какое-то время.

Предоставив старпому заниматься остальными задрайками, я принялся отбивать задрайки задней двери. Не успел я повернуть одну, как остальные открылись как бы сами по себе. Унтер-офицеру Боуэну и его матросам, находившимся с противоположной стороны задней переборки, понятно было, что нам хочется как можно быстрее выбраться из отсека. Едва дверь открылась, как от перепада давления мне больно сдавило барабанные перепонки. Слышался рев воздуха, с силой врывавшегося в балластные цистерны. Я приподнял за плечи Миллса, и его тотчас подхватили сильные, ловкие руки. Через пару секунд по ту сторону комингса очутились и мы с Ганзеном.

– Скажите ради бога, что случилось? – спросил у старпома Боуэн.

– Открыта передняя крышка четвертой трубы.

– Господи Иисусе!

– Задрайте эту дверь. Да понадежнее, – распорядился старший офицер и кинулся бежать по вздыбившейся палубе отсека запасных торпед. Мельком взглянув на лейтенанта Миллса, я посмотрел вслед старпому, но не побежал за ним. Какой прок?

Рев сжатого воздуха наполнил корабль, балластные танки быстро опоражнивались, но «Дельфин» продолжал лететь стрелой в темные глубины океана. Даже с помощью имеющих большую емкость резервуаров со сжатым воздухом невозможно было достаточно быстро исправить положение. Десятки тонн забортной воды, проникнувшей в носовой торпедный отсек, давали себя знать. «Удастся ли остановить это падение?» – тупо подумал я. Идя по проходу кают-компании, я цеплялся за поручни, чтобы не упасть на вздыбившейся палубе, и ощущал, как содрогается под ногами корпус корабля. Ясное дело, отчего: Суонсон распорядился включить турбины на всю мощность. Огромные бронзовые винты бешено вращались в обратную сторону, пытаясь замедлить страшное пике.

У страха есть запах. Его можно обонять и видеть. В то утро я убедился в этом, придя в центральный пост корабля. Когда я проходил мимо рубки акустика, никто даже не посмотрел в мою сторону. Людям было не до меня. Напряженные, неподвижные, с осунувшимися лицами моряки впились взглядом в падающую камнем стрелку глубиномера.

Вот уже пройдена отметка шестьсот футов. Ни одна из дизельных лодок, на которых мне довелось побывать, не погружалась на такую глубину. Ни одна из них не смогла бы уцелеть. Шестьсот пятьдесят футов. Представив себе гигантскую массу воды над нами, я почувствовал себя несчастным. И я не был единственным, кто испытывал такое же чувство. Молодой матрос, обслуживавший пульт погружения и всплытия, так стиснул кулаки, что побелели костяшки пальцев. Щеки его подергивались в нервном тике. У юноши был вид человека, которого манит костлявым пальцем безносая.

Семьсот футов. Семьсот пятьдесят. Восемьсот. Мне еще никогда не доводилось слышать о том, чтобы субмарина погружалась на такую глубину и оставалась при этом целой. Коммандеру Суонсону, по-видимому, тоже.

– Мы только что поставили новый рекорд, моряки, – произнес он спокойно. Хотя командир субмарины был достаточно умен, чтобы понимать всю опасность положения, ни голосом, ни манерой поведения он не подал и виду, что испытывает страх. – Насколько мне известно, мы находимся на самой большой глубине, на какую опускалась подводная лодка. Скорость спуска?

– Без изменения.

– Скоро изменится. Думаю, торпедный отсек заполнен водой. Дальнейшему его заполнению препятствует сжатый воздух. – Взглянув на циферблат, он задумчиво постучал ногтями по зубам. Для Суонсона это было то же самое, что нормальному человеку впасть в истерику. – Продуть цистерны с дизельным топливом. Продуть цистерны с пресной водой. – Хотя распоряжения эти были произнесены бесстрастным голосом, командир был близок к отчаянию, раз решился на то, чтобы за тысячи миль от базы приказать выкачать за борт весь соляр и пресную воду. Но в эту минуту главное состояло в том, чтобы облегчить корабль.

– Цистерна главного балласта продута, – хриплым голосом, в котором ощущалось напряжение, доложил командир поста погружения и всплытия.

Суонсон молча кивнул. Шум, создаваемый сжатым воздухом, уменьшился почти на три четверти, и возникшая относительная тишина была зловещей, пугающей. Казалось, «Дельфин» не желает бороться за свою жизнь. Оставалась слабая надежда на то, что нас спасут скудные запасы пресной воды и соляра. Однако при той скорости, с какой продолжала погружаться субмарина, надежды эти представлялись призрачными.

Ганзен стоял рядом со мной. С левой руки на палубу капала кровь. Присмотревшись повнимательнее, я заметил, что у него сломаны два пальца. Должно быть, это произошло в торпедном отсеке. Но в ту минуту это не имело значения. Для самого Ганзена тоже. Травмы он даже не заметил.

Стрелка глубиномера продолжала опускаться. Я знал: ничто теперь не спасет «Дельфин» от гибели. Раздался звонок. Взяв в руки микрофон, Суонсон нажал на кнопку.

– Докладывают из машинного отделения, – послышался металлический голос. – Нужно уменьшить обороты. Коренные подшипники начинают перегреваться. В любую минуту может заклинить коленвал.

– Оборотов не сбавлять. – Суонсон повесил микрофон.

Сидевший у консоли управления юноша, у которого нервно подергивалась щека, принялся твердить:

– Боже милостивый. Боже милостивый…

Голос его, поначалу едва слышный, становился все громче и громче, приближаясь к истерике. Подойдя к матросу, Суонсон коснулся его плеча:

– Нельзя ли потише, паренек? А то думать мешаешь.

Бормотание прекратилось, юноша застыл, словно изваяние из серого гранита. Лишь на шее с частотой отбойного молотка трепетала жилка.

– Сколько еще может выдержать субмарина? – спросил я равнодушным тоном. Но слова мои прозвучали будто кваканье простуженной жабы.

– Думаю, мы вторгаемся в область неизведанного, – спокойно признался командир корабля. – Мы на глубине тысячи футов с хвостиком. Если глубиномер показывает правильно, предел прочности остался позади. Нас должно было раздавить полсотней футов выше. В настоящую минуту давление воды на корпус значительно превышает миллион тонн. – Самообладание командира, его ледяное спокойствие потрясали воображение. Чтобы найти такого человека, пришлось, должно быть, обшарить всю Америку. Коммандер Суонсон являлся именно тем человеком, который был нужен в данную минуту в данном месте, то есть в центральном посту затерявшейся в океанских просторах субмарины, очутившейся на фантастической глубине.

– Скорость погружения уменьшается, – прошептал Ганзен.

– Уменьшается, – кивнул Суонсон.

Но по-моему, уменьшалась она гораздо медленнее, чем мне бы хотелось. Вряд ли корпус сможет долго выдерживать такое давление. Каков-то будет конец? В следующую минуту я отбросил эту мысль. Все равно не узнаю. Должно быть, на каждый квадратный фут теперь приходится тонн двадцать. Если нас раздавит, то мы и почувствовать ничего не успеем.

Вновь послышался звонок. Звонили из машинного. На этот раз в голосе механика звучало отчаяние:

– Надо уменьшить обороты, командир. Редуктор раскалился докрасна.

– Когда раскалится добела, тогда и начинай жаловаться, – оборвал его Суонсон. Если машины разнесет, их разнесет все равно; но прежде чем это произойдет, командир вытрясет из них душу, чтобы попытаться спасти корабль.

Раздался еще один звонок.

– Центральный? – прозвучал резкий высокий голос. – Докладывают из столовой для нижних чинов. Начинает просачиваться вода.

Присутствующие в центральном посту люди оторвали глаза от глубиномера и впились в динамик. Подвергнутый фантастическому давлению корпус в конце концов дал течь. Достаточно крохотного отверстия, тонкой, как паутинка, трещинки, чтобы корпус лопнул и расплющился, словно игрушка, угодившая под паровой молот. Стоило лишь мельком взглянуть на бледные, испуганные лица моряков, чтобы понять: об этом же подумали и они.

– Где? – спросил Суонсон.

– У переборки с правого борта.

– Много воды?

– С пинту-две. Струится по переборке. Но течь усиливается. Скажите ради бога, командир, что нам делать?

– Что делать? – отозвался Суонсон. – Взять швабру и вытирать воду, черт бы ее побрал. Неужели хотите жить в грязи? – С этими словами он повесил микрофон.

– Погружение прекратилось. – Эти два слова прозвучали как мольба. Я ошибся, сказав, что все впились глазами в динамик. Один из присутствующих, юноша, сидевший у пульта управления погружением и всплытием, неотрывно следил за глубиномером.

– Погружение прекратилось, – подтвердил и командир поста. Голос его дрогнул.

Никто не произнес ни слова. С изуродованных пальцев Ганзена продолжала капать кровь. Мне показалось, что на лбу Суонсона выступила испарина, но я мог и ошибиться. Под ногами у нас по-прежнему дрожала палуба: могучие механизмы старались изо всех сил вырвать «Дельфин» из объятий смерти; в цистерны с дизельным топливом и пресной водой по-прежнему с шипением поступал воздух. Показаний глубиномера я больше не видел: его закрывал от меня командир поста погружения и всплытия.

Прошло девяносто секунд, показавшихся нам долгими, как високосный год. Девяносто бесконечных секунд, в продолжение которых мы ждали, когда внутрь субмарины ворвется вода и поглотит всех нас. Затем командир поста проговорил:

– Глубина уменьшилась. На десять футов.

– Ты уверен? – спросил Суонсон.

– Ставлю на пари годовое жалованье.

– Подожди, когда домой вернемся, – пожурил его командир. – Корпус может не выдержать. Это давно должно было произойти. Надо подняться еще на сотню футов, чтобы на пару тонн уменьшить удельное давление. Тогда у нас появится шанс. Во всяком случае, шансы будут равны. После этого они будут увеличиваться. По мере подъема сжатый воздух в торпедном отсеке станет расширяться, вытесняя из него воду и уменьшая массу корабля.

– Глубина уменьшается, – повторил командир поста погружения и всплытия. – Глубина уменьшается. Скорость подъема без изменения.

Подойдя к посту, Суонсон стал наблюдать за медленным перемещением стрелки глубиномера.

– Сколько осталось пресной воды?

– Тридцать процентов.

– Прекратить продувку цистерн с пресной водой. Машинам средний ход назад.

Рев сжатого воздуха почти стих, и палуба почти перестала дрожать под ногами.

– Скорость подъема без изменения, – доложил командир поста. – Глубина уменьшилась на сто футов.

– Отставить продувку топливных цистерн. – Сжатый воздух перестал шипеть. – Все машины малый ход назад.

– Глубина уменьшается.

Вынув из кармана шелковый платок, Суонсон вытер лицо и шею.

– Я малость разнервничался тогда, – произнес командир, ни к кому не обращаясь. – И меня не волнует, если кто-то это заметил. – Взяв в руки микрофон, Суонсон негромко заговорил: – Говорит командир. Все в порядке, можете вздохнуть свободно. Ситуация под контролем, мы поднимаемся. Любопытная деталь. Мы по-прежнему на триста футов ниже глубины, какой достигала когда-либо подводная лодка.

У меня было такое ощущение, словно меня пропустили через мясорубку. Такое же ощущение, судя по внешнему виду, было у всех. Кто-то произнес:

– Никогда не курил, а теперь закурю. Одолжите кто-нибудь сигаретку.

– Знаете, что я сделаю, когда мы вернемся в Штаты? – сказал Ганзен.

– Знаю, – отозвался Суонсон. – Выгребешь из загашника все свои деньги до последнего цента, отправишься в ресторан Гротона и закатишь пир на весь мир в честь парней, создавших этот корабль. Опоздал, лейтенант. Мне первому пришла в голову эта мысль. – Замолчав, командир корабля внезапно спросил: – А что у тебя с рукой, старпом?

Подняв к глазам кисть, старший офицер стал изумленно разглядывать ее.

– А я даже не знал, что поцарапался. Видно, дверью прищемило, когда задраивали ее, будь она неладна. Вон там аптечка, док. Не забинтуешь?

– Ты здорово постарался, Джон, – похвалил его Суонсон. – Когда задраивал дверь, – объяснил он. – Наверно, работа была не из легких.

– Что верно, то верно, – согласился Ганзен. – Но хвалить надо не меня, а доктора. Это он ее задраил, а не я. А если бы не задраил…

– Или если бы я разрешил тебе зарядить торпедные аппараты, когда ты вернулся вчера вечером, – с мрачным видом перебил его Суонсон. – Когда мы находились на поверхности и все люки были открыты. Сейчас мы были бы на глубине восьми тысяч футов совсем холодненькими.

– Господи! Совсем запамятовал, – спохватился Ганзен, вырвав у меня руку. – Оставь меня. Джордж Миллс, старший минный офицер… Вот кому досталось. Позаботься лучше о нем. Или пусть Бенсон им займется.

– Спешить некуда, – возразил я, взяв в руки его кисть. – Сначала займемся твоими пальцами. Миллс ничего не чувствует.

– Господи боже! – На лице Ганзена появилось удивление, возможно, возмущение моей черствостью. – Когда он придет в себя…

– Он никогда больше не придет в себя, – ответил я. – Лейтенант Миллс мертв.

– Что?! – воскликнул Суонсон, больно впившись пальцами мне в руку. – Вы сказали «мертв»?

– Поток воды из трубы четвертого аппарата ударил его с силой локомотива, – объяснил я устало. – Его швырнуло о заднюю переборку, размозжив затылок. По-видимому, смерть произошла мгновенно.

– Джордж Миллс, – прошептал побледневший Суонсон. – Бедный мальчик. Это был его первый поход на борту «Дельфина». Надо же такому случиться. Погиб.

– Убит! – возразил я.

– Что вы сказали? – Если бы Суонсон не спохватился, то на моей руке остались бы синяки. – Что вы сказали?

– Убит, вот что я сказал.

Суонсон пристально посмотрел на меня. В глазах его были лишь тревога и усталость. Он как-то разом состарился. Круто повернувшись, офицер подошел к командиру поста погружения и всплытия, что-то сказал ему, затем вернулся:

– Пойдемте ко мне. Сможете перевязать лейтенанта у меня в каюте.

– Вы понимаете, что вы сказали? – произнес Суонсон. – Вы предъявляете тяжкое обвинение…

– Да бросьте вы, – грубо оборвал я командира субмарины. – Мы с вами не на заседании суда, а я никого не обвиняю. Я только заявляю, что произошло убийство. В смерти лейтенанта Миллса повинен тот, кто оставил наружную крышку торпедного аппарата открытой.

– Что значит оставил крышку открытой? Как можно утверждать, что кто-то оставил наружную крышку открытой? Это могло произойти по объективным причинам. И даже в том случае, хотя я и не могу допустить такого, даже в том случае, если кто-то оставил крышку открытой, нельзя же обвинять человека в убийстве из-за его халатности, забывчивости или же…

– Коммандер Суонсон, – возразил я. – Могу засвидетельствовать перед всеми присутствующими, что вы лучший боевой офицер из всех, кого я встречал на своем веку. Но быть лучшим в одном не означает быть лучшим и во всем остальном. В вашем образовании, коммандер, налицо существенные пробелы. Вы не разбираетесь в тонкостях ремесла диверсанта. Для этого нужен низменный, подлый склад ума, что вам чуждо. Вы говорите о каких-то объективных причинах, из-за которых крышка оказалась открытой. Назовите мне эти причины.

– Мы несколько раз ударились о лед, – медленно проговорил Суонсон. – От таких ударов крышка могла открыться. Когда вчера вечером мы пытались найти отдушину, кусок льда, к примеру сталактит, мог…

– Но ведь трубы торпедных аппаратов утоплены внутрь корпуса, не так ли? Какой же формы должен был быть сталактит, чтобы опуститься вниз, затем повернуть под прямым углом?.. Но даже и в этом случае он только закрыл бы крышку.

– Наружные крышки осматриваются каждый раз, когда мы приходим на базу, – упорствовал Суонсон. – Их открывают и в том случае, когда мы проводим проверку дифферентовки корабля в доковых условиях. В любом доке сколько угодно ветоши, обрывков тросов, другого мусора, который плавает на поверхности и может запросто заклинить наружную крышку.

– Но горели зеленые лампы.

– Крышка могла быть чуть приоткрыта, и контакты сигнального устройства могли не сработать.

– Чуть приоткрыта! Как вы думаете, почему погиб Миллс? Если вы видели, с какой силой ударяется струя воды о лопасти турбины гидроэлектростанции, то можете представить, каким потоком хлынула вода в торпедный отсек. Приоткрыта? Господи! А как открываются эти крышки?

– Двумя способами. Во-первых, с помощью гидравлического устройства, стоит лишь нажать кнопку. Во-вторых, вручную, с помощью маховика, установленного в самом торпедном отсеке.

Я повернулся к Ганзену. Он сидел на койке рядом со мной. Когда я принялся накладывать шины на его сломанные пальцы, лицо его побледнело.

– Я насчет этих маховиков, – обратился я к старпому. – Они находились в положении «закрыто»?

– Ты же слышал, что я тогда сказал. Конечно… Мы сразу проверяем, в каком они положении.

– Кому-то вы не по душе, – сказал я Суонсону. – Или же «Дельфин». А может, кто-то узнал, что «Дельфин» отправляется на поиски уцелевших зимовщиков со станции «Зет», и это ему не понравилось. Поэтому он или они совершили диверсию. Помните, как вы удивились тому, что не понадобилось корректировать дифферент корабля? Вы намеревались совершить медленное погружение для проверки дифферентовки, считая это необходимым из-за отсутствия торпед в носовых трубах. Но надо же! Никакой корректировки не понадобилось!

– Я вас слушаю, – спокойно проговорил Суонсон. Теперь он действительно слушал меня, подняв бровь. Вода с шумом устремлялась в балластные цистерны. Репитер глубиномера показывал глубину двести футов. По-видимому, Суонсон приказал командиру поста погружения и всплытия прекратить подъем. Нос субмарины был все еще наклонен вниз под углом около двадцати пяти градусов.

– Корректировки не понадобилось, потому что некоторые трубы уже были наполнены водой. Насколько я понимаю, труба номер три, та, которую мы проверили и нашли, что с ней все в порядке, была единственной, не заполненной водой. Наш умник оставил наружные крышки открытыми, отсоединил приводы от маховиков, чтобы со стороны казалось, будто они находятся в положении «закрыто», и изменил полярность некоторых проводов в соединительной коробке. Вот почему вместо красных ламп, сигнализирующих положение «открыто», горели зеленые. Человек, который знал, зачем ему это нужно, мог сделать это в считаные минуты. Готов биться об заклад, вы убедитесь, когда у вас будет такая возможность, что так оно и есть. Приводы отсоединены, провода перепутаны, а отверстия в контрольных вентилях замазаны герметиком, быстросохнущей краской или даже жевательной резинкой. Вот почему, когда вентили были открыты, вода не полилась.

– Но из крана четвертой трубы немного воды все-таки вытекло, – возразил Ганзен.

– Жевательная резинка оказалась плохого качества.

– Вот подлец, – спокойно произнес Суонсон. Его сдержанность произвела на меня гораздо большее впечатление, чем самые громогласные обвинения. – Ведь он мог бы погубить нас всех. Если бы не милость Божья и мастерство гротонских кораблестроителей, никого из нас не осталось бы в живых.

– Он этого не желал, – заметил я. – У него не было намерения убивать нас. В тот вечер в Холи-Лох вы собирались осуществить проверку дифферентовки. Вы мне сами об этом сказали. Оповестили ли вы об этом экипаж или же сообщили ему в приказе?

– И то и другое.

– Ясно. Выходит, «приятель» наш знал о ваших планах. Он также знал, что вы будете проводить эти испытания в надводном положении или же на небольшой глубине. Если бы вы стали проверять трубы, то вода начала бы поступать в них, но не под таким давлением. Вы сумели бы закрыть дверь в передней аварийной переборке, но отказались бы от своих намерений. Что бы произошло в таком случае? Ничего особенного. В худшем случае пришлось бы лечь на дно. На глубине, безопасной для «Дельфина». Лет десять назад весь экипаж субмарины погиб бы от удушья. А сегодня, имея в своем распоряжении установки для регенерации воздуха, под водой можно находиться не один месяц. Надо только выпустить буй с антенной, доложить кому следует, что с вами произошло, да попивать кофе в ожидании водолаза, который поставит на место наружную крышку, а потом, откачав воду из торпедного отсека, всплыть. Наш неизвестный «друг» – или «друзья» – не хотел никого убивать. Но задержать вас хотел. И это ему бы удалось. Теперь мы знаем, что вы смогли бы всплыть и без посторонней помощи, но даже в этом случае начальство приказало бы вам зайти на сутки-двое в док на профилактику.

– А зачем кому-то понадобилось задерживать нас? – спросил Суонсон. В его глазах мне померещился огонек любопытства, но, возможно, это только показалось. На лице офицера отражалось только то, что он хотел изобразить.

– Господи, неужели вы полагаете, что я могу ответить на такой вопрос? – раздраженно произнес я.

– Нет, пожалуй, – бесстрастно ответил Суонсон. – Скажите, доктор Карпентер, вы подозреваете кого-то из членов экипажа?

– Вам действительно нужен ответ?

– Полагаю, что нет, – вздохнул командир субмарины. – Оказаться на дне Северного Ледовитого океана – не очень-то привлекательный способ самоубийства. Если бы кто-то из членов экипажа подложил нам свинью, то, узнав что мы не собираемся проверять дифферентовку корабля на мелководье, он бы быстренько привел все в порядок. Выходит, сделать это мог кто-то из гражданских – рабочих дока в Шотландии. А ведь каждый из них прошел тщательную проверку, и не одну, и получил допуск к секретным работам.

– Это еще ничего не доказывает. Как в фешенебельных московских гостиницах, так и в британских и американских тюрьмах вы найдете уйму людей, имевших допуск к секретным работам… Что вы намерены предпринять, командир? Я имею в виду – в отношении «Дельфина»?

– Ломаю голову, как быть. В нормальных условиях следовало бы закрыть наружную крышку четвертой трубы, откачать воду из торпедного отсека, затем проникнуть внутрь него и закрыть заднюю крышку четвертого аппарата. Но наружная крышка не закрывается. Через несколько секунд после того, как Джон доложил, что четвертая труба сообщается с забортной водой, командир поста погружения и всплытия нажал на кнопку дистанционного управления. Вы сами убедились, что это не помогло. Вероятно, в крышке перекос.

– Конечно, перекос, как пить дать, – мрачно произнес я. – Если нажатием кнопки ничего не сделать, надо пустить в ход кувалду.

– Можно было бы вернуться в полынью, из которой мы недавно ушли, снова всплыть и послать под лед водолаза. Но я не хочу заставлять людей рисковать жизнью. Можно уйти в открытое море, подняться на поверхность и провести ремонтные работы там. Но из-за дифферента корабля на это уйдет чертовски много времени. Прежде чем мы вернемся, пройдет несколько суток. А некоторые из зимовщиков станции «Зет» находятся в очень тяжелом состоянии. Можем опоздать.

– Ну так вот, – произнес я. – Можете располагать мной, командир. Когда мы с вами познакомились, я сказал, что исследую воздействие окружающей среды на человеческий организм, в частности перепад давлений при аварийном выходе из субмарин. Я совершил очень много таких экспериментов, командир. У меня большой опыт, я знаю, что надо делать при таких перепадах, и умею надлежащим образом на них реагировать.

– И как же вы на них реагируете, доктор Карпентер?

– Я их прекрасно переношу.

– Что же следует предпринять?

– Вам отлично известно, что следует предпринять, – нетерпеливо произнес я. – Надо просверлить отверстие в задней аварийной переборке, ввинтить шланг для подачи сжатого воздуха, открыть дверь, влезть кому-нибудь в узкое пространство между двумя аварийными переборками и подавать сжатый воздух до тех пор, пока давление в этом пространстве не сравняется с давлением воздуха в торпедном отсеке. Задрайки на двери в носовой аварийной переборке следует ослабить, и, когда давление воздуха станет одинаковым, дверь откроется от легкого толчка. Тогда человек проникает в отсек, закрывает заднюю крышку четвертой трубы и спокойно уходит. Ведь вы именно это имели в виду?

– Приблизительно, – признался Суонсон. – Кроме одного. Вы тут ни при чем. Каждый член экипажа участвовал в учениях по аварийному выходу из субмарины. Каждому известно о воздействии перепада давлений на организм. И в большинстве своем мои моряки гораздо моложе вас.

– С чем вас и поздравляю, – отозвался я. – Однако возраст не имеет никакого отношения к способности выдерживать перепады давлений. Вы же не запустите на околоземную орбиту зеленого юнца, верно? Что же касается имитированных выходов на поверхность из цистерны глубиной в сотню футов, когда давление увеличивается постепенно, когда работаешь в условиях повышенного давления, а потом подвергаешься медленной декомпрессии, то они разительно отличаются от выхода из железного ящика в реальных условиях. Я видел молодых ребят – рослых, крепких, прекрасно подготовленных, которые ломались в таких условиях, а когда пытались выбраться наружу, то едва не сходили с ума. Сочетание физиологических и психических факторов, воздействующих на человека, – вещь суровая.

– Пожалуй, – медленно произнес Суонсон. – Я предоставил бы шанс вам, а не кому-то другому. Но вы забываете вот о чем. Что скажет командующий подводными силами Атлантики, если узнает, что вместо одного из своих подчиненных я послал на задание штатского?

– Я знаю, что он скажет, если вы не разрешите мне этого сделать. Он заявит: «Коммандера Суонсона надо понизить в звании до лейтенанта, потому что он, имея у себя на борту признанного специалиста в этой области, из глупого упрямства не захотел его использовать, чем подверг опасности жизнь членов экипажа и корабль».

Суонсон улыбнулся, но улыбка его была невеселой. И то сказать, ему было не до смеха: мы лишь чудом спаслись от верной смерти, до сих пор находились в трудном положении, а один из офицеров субмарины лежал бездыханный в нескольких футах от командира.

– А ты что скажешь, Джон? – посмотрел командир на Ганзена.

– Я встречал гораздо более бестолковых людей, чем доктор Карпентер, – ответил старший офицер. – К тому же нервозность и паника свойственны ему не более, чем мешку портландского цемента.

– Он обладает качествами, которых трудно ожидать от заурядного лекаря, – согласился Суонсон. – Буду рад принять ваши услуги. Вас будет сопровождать один из членов экипажа. Это и здравому смыслу будет отвечать, и честь мундира спасет.

Операция прошла не очень гладко, но и неудачной ее нельзя было назвать. Все произошло именно так, как и следовало ожидать. «Дельфин» подвсплыл, чтобы корма оказалась всего в нескольких футах от нижней поверхности льда. В результате давление в торпедном отсеке уменьшилось до минимума. И все-таки нос корабля находился на глубине ста футов.

В отверстие, просверленное в задней аварийной переборке, был ввинчен армированный шланг. Облачившись в водолазные костюмы из пористой резины и нацепив акваланги, мы с молодым торпедистом по имени Мерфи вошли в тамбур между двумя прочными переборками. Зашипел подаваемый по шлангу сжатый воздух. Давление в тесном отсеке начало увеличиваться: двадцать, тридцать, сорок фунтов на квадратный дюйм. Воздух сдавливал мне легкие и барабанные перепонки; за ушами болело, голова закружилась. Так бывает, когда вдыхаешь чистый кислород под большим давлением. Но для меня это было привычным делом, я знал, что останусь жив. Но каково приходилось моему молодому напарнику? Ведь сочетание физической и психической нагрузок для большинства людей оказывается на данной стадии не под силу. Однако если Мерфи и испытывал страх или боль, то он это умело скрывал. Мерфи держался молодцом: Суонсон пустышку не подсунет.

Как только давление выровнялось, мы повернули заранее ослабленные задрайки на двери в передней аварийной переборке. Уровень воды в торпедном отсеке был на два фута выше края комингса, и, когда дверь приоткрылась, вода, кипя, устремилась в межпереборочное пространство. Тем временем сжатый воздух продолжал поступать. Благодаря этому давление в торпедном отсеке стало выравниваться. Секунд десять мы цеплялись за дверь, стараясь не оказаться сбитыми с ног возникшим водоворотом, прежде чем уровень воды не сравнялся. Дверь распахнулась настежь. Уровень воды на пространстве от аварийной переборки до подволока торпедного отсека составлял тридцать дюймов. Мы включили герметические фонари, перешагнули через комингс и оказались в воде.

Температура ее была примерно на два градуса ниже точки замерзания. Хотя костюмы из пористой резины рассчитаны для работы именно в таких условиях, я судорожно глотнул, очутившись в ледяной воде. Мешкать мы не стали: ведь чем дольше будешь здесь оставаться, тем больше времени придется торчать в барокамере. Мы двинулись к носовой части отсека. Отыскав наружную крышку четвертой трубы, задраили ее. Но я успел осмотреть клапан давления.

Задняя крышка на вид была цела: тело несчастного лейтенанта Миллса смягчило удар, и оттого она не слетела с петель. Не обнаружив на ней деформаций, мы без труда установили крышку на место. Закрепив ее стопорной рукояткой, вышли из отсека.

Оказавшись в пространстве между переборками, постучали условным сигналом. Почти сразу послышалось приглушенное гудение мотора: это заработали установленные в торпедном отсеке мощные помпы, выкачивая за борт воду. Уровень ее стал постепенно понижаться, одновременно уменьшалось и давление. Мало-помалу «Дельфин» становился на ровный киль. Когда уровень воды оказался ниже переднего комингса, мы подали еще один условный сигнал, и избыток сжатого воздуха был постепенно удален из торпедного отсека.

Спустя несколько минут я уже стаскивал с себя водолазный костюм. Суонсон поинтересовался:

– Были какие-нибудь сложности?

– Никаких. Мерфи – парень что надо.

– Других не держим. Большое спасибо, доктор. – Понизив голос, офицер спросил: – Вы, случайно, не заметили?..

– Как же иначе, – ответил я. – Конечно заметил. Отверстие в клапане было залеплено не замазкой, не жвачкой и не краской. Это был животный клей, какой продают в тюбиках. Самое надежное средство.

– Понятно, – произнес Суонсон и отошел.

Когда мы вернулись в барак, в котором сгрудившись лежали уцелевшие зимовщики, в нем почти никого не осталось, кроме доктора Бенсона и двух вконец ослабевших человек. Помещение показалось на сей раз почему-то гораздо просторнее и холоднее. Оно стало жалким и неопрятным, точно базарная площадь после сезонной распродажи. Повсюду валялись предметы одежды, постельные принадлежности, обтрепанные одеяла, перчатки, тарелки, ложки и вилки и десятки личных вещей. Больным было не до них, они были рады поскорее унести ноги. И я их не осуждал.

Оба находившихся в бессознательном состоянии человека лежали ко мне лицом. Оба были обожжены и обморожены. Они не то спали, не то были в состоянии комы. Но я не стал рисковать. Знаком я вызвал Бенсона наружу. Тот подошел к нам. Мы спрятались от ветра, прижавшись к западной стене барака.

Я рассказал Бенсону то, что сообщил командиру и старпому. Доктору следовало знать обстановку. Ведь ему придется постоянно находиться в тесном контакте с больными. Немало удивившись тому, что узнал, он не подал и виду, что потрясен. Врачи умеют владеть своей мимикой. Найдя больного в критическом состоянии, они не бьют себя в грудь и не начинают громко сетовать, поскольку подобное поведение деморализовало бы пациента. Таким образом, три члена экипажа «Дельфина» знали правду. Ну, если не всю, то хотя бы половину. Три – это достаточно. Лишь бы не чересчур много.

Теперь слово взял Суонсон. Ведь к мнению командира Бенсон относился с большим доверием, чем к моему.

– Где ты намерен разместить больных, которых только что доставили на лодку? – спросил он корабельного врача.

– Там, где им будет удобнее всего. В офицерских каютах, в матросских кубриках. Но так, чтобы не особенно стеснить наших ребят. Так сказать, распределим нагрузку. – Помолчав, он продолжал: – Тогда я еще не знал… гм… последних новостей. Но теперь все предстает в ином свете.

– Вот именно. Половину эвакуированных надо поместить в кают-компанию, остальных – в столовую для нижних чинов. Нет, лучше в матросские кубрики. Пусть устраиваются с комфортом. Если спросят, в чем дело, объясни, что так удобнее лечить и вести наблюдение за пациентами. Заручись поддержкой доктора Джолли. С ним, похоже, договориться можно. Не сомневаюсь, он поддержит тебя и в ином. Всех пациентов раздеть догола, вымыть и одеть в чистое белье. Если больной слишком слаб и его нельзя транспортировать, вымыть его прямо в постели. По словам доктора Карпентера, при сильных ожогах чрезвычайно важно предотвратить инфекцию.

– А как быть с их одеждой?

– Соображаешь, – пробурчал Суонсон. – Одежду следует унести и снабдить бирками. Из карманов извлечь содержимое и тоже пометить бирками. Всем сообщить, что одежду необходимо продезинфицировать, выстирать и выгладить.

– Любопытно было бы узнать, что именно мы ищем, – заметил Бенсон.

Командир корабля взглянул на меня.

– А бог его знает, – признался я. – Все, что угодно. Убежден в одном: пистолета вы не обнаружите. Особенно внимательно метьте перчатки. Когда вернемся в Шотландию, мы подвергнем их испытанию на нитраты, чтобы установить, кто стрелял из пистолета.

– Если кто-нибудь пронес на корабль предмет больше почтовой марки, я этот предмет отыщу, – пообещал Бенсон.

– Ты уверен? – спросил я. – Даже если предмет этот пронес ты сам?

– Что? Я? Что ты хочешь этим сказать, черт бы тебя побрал?

– Хочу сказать, что кто-то мог незаметно засунуть этот предмет к тебе в аптечку, даже в карман.

– Господи! – Доктор принялся лихорадочно шарить в своих карманах. – Мне и в голову такое не пришло.

– Потому что у тебя натура, которой чужды подлость и подозрительность, – сухо заметил Суонсон. – Ну, ступай. Ты тоже, Джон.

Оба офицера направились к субмарине, а мы с командиром вошли в барак. После того как я убедился, что оба больных действительно без сознания, мы принялись за работу. Не думаю, что Суонсон много лет работал дворником или мусорщиком, однако за дело он взялся так, словно всю жизнь шарил по помойкам. Он был старателен и ничего не оставлял без внимания. Как, впрочем, и я сам. Мы расчистили угол барака и стали складывать туда все, что валялось на полу или висело на все еще обледенелых стенах, не упуская ничего из виду. Каждый предмет, в зависимости от того, что он собой представлял, мы вытряхивали, переворачивали, открывали или вынимали его содержимое. Через четверть часа досмотр был закончен. Если бы в помещении находился посторонний предмет размером больше спички, мы бы его нашли. Однако обнаружить нам ничего не удалось. Затем мы разбросали предметы в таком же беспорядке, в каком они лежали перед этим. Не хотелось, чтобы хоть один из больных, очнувшись, заметил, что мы что-то искали.

– Плохие из нас сыскари, – сокрушенно проговорил Суонсон.

– Нельзя найти того, чего нет. Беда еще и в том, что мы не знаем, что именно должны обнаружить. Начнем пока с пистолета. Он может быть где угодно, даже где-нибудь среди торосов. Хотя вряд ли. Убийца не любит расставаться с оружием. А вдруг оно ему понадобится? Мест, где он мог бы его спрятать, не так уж много. Здесь, в главном бараке, оставить его он не мог, тут постоянно толпится народ. Остаются два места – метеобюро и лаборатория, в которой лежат мертвецы.

– Он мог спрятать пистолет в развалинах одного из сгоревших бараков, – возразил Суонсон.

– Ни в коем случае. Наш «приятель», по-видимому, живет здесь не один месяц и успел узнать, что такое арктический шторм. Ледяные иголки прилипают к любому предмету, который попадается им на пути. Металлические рамы в основании бараков по-прежнему на месте, а полы, вернее, те места, где были деревянные полы, покрыты слоем льда толщиной от четырех до шести дюймов. Это все равно что спрятать пистолет в быстротвердеющий бетон.

Мы начали с барака, в котором находилось метеорологическое бюро. Осмотрели каждую полку, каждый ящик, каждый шкаф и уже принялись отрывать задние стенки металлических футляров, в которых находились метеорологические приборы, как вдруг Суонсон произнес:

– Мне пришла в голову одна мысль. Через пару минут вернусь.

Вернулся он не через пару минут, а минуту спустя. В руках у него были четыре предмета, влажно поблескивавшие при свете лампы и сильно пахнувшие бензином: маузер, рукоятка ножа с обломком клинка и два завернутых в прорезиненную ткань пакета. В них мы обнаружили запасные обоймы с патронами для маузера.

– То, что вы искали, – сказал Суонсон.

– А где вы все это нашли?

– В тракторе. В топливном баке.

– Как вы догадались?

– Повезло. Запомнилась ваша фраза насчет того, что типу, стрелявшему из этого пистолета, оружие может снова пригодиться. Спрячь он маузер на открытом воздухе, пистолет бы обледенел. Даже если бы не обледенел, то металл мог сжаться и патроны не вошли бы в ствол или же замерзла бы смазка. При такой низкой температуре не замерзают лишь два вещества – спирт и бензин. А в бутылке джина пистолет не спрячешь.

– И все равно он просчитался, – заметил я. – Металл и в бензине сжимается. Ведь температура у него такая же, как и у окружающего воздуха.

– Возможно, преступник этого не знал. А если и знал, то считал, что лучше тайника не сыскать. – Суонсон внимательно посмотрел на меня и, увидев, что я разглядываю пустой магазин, спохватился: – А пистолет вы не заляпаете?

– Вы насчет отпечатков пальцев? После пребывания предмета в бензине «пальчиков» не остается. К тому же убийца, думаю, был в перчатках.

– Тогда зачем вам понадобилось искать оружие?

– Чтобы узнать заводской номер. Может, удастся установить его происхождение. Вполне вероятно, что убийца официально зарегистрировал его. Хотите верьте, хотите нет, а такое прежде случалось. Имейте в виду, убийца не думал, что кто-то заподозрит неладное, и еще меньше ожидал, что орудие преступления станут искать. Почему он взялся за пистолет, понятно, если взглянуть на нож. С пистолетом много шума, поэтому я и удивился, что преступник пошел на такой большой риск. Ведь он мог всполошить весь лагерь. Но после того как сломался клинок, ничего другого убийце не оставалось. С таким ножом нужно быть очень осторожным. При низких температурах сталь становится хрупкой. Очевидно, убийца угодил в ребро или же сломал клинок, извлекая его из тела жертвы. Лезвие входит довольно легко, но может застрять в хряще или кости при попытке вытащить его.

– Хотите сказать, что преступник убил еще и третьего человека? – поинтересовался Суонсон. – Этим самым ножом?

– Это была его первая жертва, – кивнул я. – Обломок клинка должен остаться в груди убитого. Но искать его я не намерен. Бесполезно, да и времени много уйдет.

– Пожалуй, я разделяю мнение Ганзена, – медленно проговорил командир. – Понимаю, трудно объяснить диверсию на борту корабля, но, ей-богу, все это похоже на дело рук маньяка. Имею в виду эти убийства.

– Действительно, это убийства, – согласился я. – Но не бессмысленные. С точки зрения убийцы. Нет, не спрашивайте меня. Не знаю, какие у него были – или имеются – мотивы. Знаю одно, да и вам это тоже известно, – зачем он устроил пожар. Не понимаю только, почему он убил этих людей.

Помотав головой, Суонсон произнес:

– Давайте перейдем в другой барак. Я позвоню на корабль, пусть кто-нибудь присмотрит за этими больными. Не знаю, как вы, а я вконец окоченел. К тому же вы вчера совсем не спали.

– Я сам пока за ними присмотрю, – сказал я. – Часок-другой. Мне надо подумать, хорошенько пораскинуть мозгами.

– Но ведь у вас очень мало фактов.

– В том-то и беда. Потому и хочу пораскинуть мозгами.

– Прошу прощения за то, что досаждаю вам своими расспросами, – проговорил я любезным тоном. – Но так уж заведено в правительственных учреждениях. Изволь отвечать им на тысячу вопросов, один глупее другого, да еще в четырех экземплярах. Такая уж у меня работа, я должен отправить отчет по радио как можно скорее, и был бы весьма признателен вам за помощь. Прежде всего, кто может сказать, как этот треклятый пожар начался?

Мне хотелось надеяться, что обращение мое похоже на речь чиновника министерства снабжения, за которого я себя выдавал и которому поручено составить официальный отчет. Чтобы ни у кого не возникло подозрений, я объяснил, будто министерством снабжения разработана инструкция, согласно которой в случаях гибели людей на место происшествия с целью выяснения обстоятельств их смерти посылается врач. Возможно, так оно и было. Я этого не знал и знать не желал.

– Пожалуй, я первым заметил пожар, – неуверенно произнес Несби, повар ледового лагеря. Говорил он с заметным йоркширским акцентом. Он все еще выглядел больным, но гораздо лучше, чем накануне. Долгий сон в теплом помещении и отличное питание превратили его и остальных восьмерых зимовщиков, собравшихся в кают-компании, совсем в других людей. Правда, лицо капитана Фолсома было настолько обожжено, что никаких перемен к лучшему я в нем не заметил. Впрочем, позавтракал он с большим аппетитом. – Дело было около двух часов ночи, – продолжал Несби. – Без малого два. Помещение было уже в огне. Горело, будто факел. Я…

– Какое помещение? – прервал я говорившего. – Где вы спали?

– На кухне. Там же была и столовая. Крайний с запада блок в северном ряду.

– Вы ночевали там один?

– Нет, вместе со мной ночевали Хьюсон, Фландерс и Брайс. Фландерс и Брайс числятся, вернее, числились лаборантами. Мы с Хьюсоном спали в самом заднем конце помещения. Там были два больших шкафа. Они стояли вдоль боковых стен блока, в них хранился весь наш провиант. А Фландерс и Брайс спали в столовой, возле камбуза.

– Они находились ближе к входной двери?

– Точно. Я поднялся, кашляя и задыхаясь от дыма. Голова у меня закружилась. Я заметил, что сквозь восточную стену блока уже пробиваются языки пламени. Разбудив Хьюсона, я бросился к огнетушителю, он висел у двери. Но огнетушитель не сработал. Наверно, из-за холода. Точно не знаю. Ничего было не разглядеть. В жизни столько дыма не видывал. Растормошил Фландерса и Брайса, крикнул, чтобы сматывались. Потом наткнулся на Хьюсона и велел ему разбудить капитана Фолсома.

– Вы разбудили капитана Фолсома? – взглянул я на Хьюсона.

– Я пошел будить его, но не сразу. Весь лагерь был охвачен огнем. Он походил на огромный костер. Между двумя рядами блоков полыхало пламя высотой в два десятка футов. По воздуху летали брызги топлива, потом они вспыхивали. Чтобы не попасть под горящие брызги, я сделал большой крюк, повернув на север.

– Ветер дул с востока?

– Не совсем. В ту ночь, имею в виду. Скорее, с юго-востока. А еще точнее – с востоко-юго-востока. Держась на всякий случай подальше от генераторного блока, – он находился рядом с помещением столовой в северном ряду – я добрался до жилого барака. Того самого, где вы нас обнаружили.

– Тогда-то вы и разбудили капитана Фолсома?

– Он уже исчез. Вскоре после того, как я вышел из помещения столовой, на складе начали рваться бочки с горючим. Он как раз южнее жилого барака. Ну и грохоту же от них было! Как от настоящих бомб, будь они неладны. От таких взрывов и мертвый бы проснулся. В общем, они-то и разбудили капитана Фолсома. Они с Джереми, – Хьюсон кивнул головой в сторону зимовщика, сидевшего напротив него, – взяли в бараке огнетушитель и попытались приблизиться к бараку майора Холлиуэлла.

– Он находился западнее склада горючего?

– Точно. Но там творился сущий ад. Огнетушитель капитана Фолсома работал превосходно, но приблизиться к огню было невозможно. По воздуху летали струи горящего соляра. Казалось, будто пена из огнетушителя и та горит.

– Погодите. Давайте вернемся к моему вопросу. С чего начался пожар?

– Мы раз сто пытались это выяснить, – с усталым видом произнес доктор Джолли. – Должен признаться, старина, мы и сами не разобрались. Знаем только, где начался пожар. Если вспомнить, какие именно сооружения сгорели, и учесть направление ветра, вывод один: все началось со склада горючего. Но каким образом возник пожар, не знает никто. Да и какое это теперь имеет значение?

– Я с вами не согласен. Имеет значение, и большое. Если нам удастся выяснить, с чего начался пожар, мы, возможно, сумеем предотвратить подобное несчастье в будущем. Потому-то меня и направили сюда. Хьюсон, вы заведовали складом горюче-смазочных материалов и генераторным блоком. У вас есть какие-то соображения?

– Никаких. Наверняка что-то случилось с электропроводкой, но каким образом все произошло, ума не приложу. Возможно, какая-то из бочек дала течь и в воздухе были пары соляра. В помещении склада были установлены два масляных радиатора для поддержания температуры минус шестнадцать-семнадцать градусов, чтобы топливо не загустело. Возможно, произошло короткое замыкание и газ вспыхнул. Но это всего лишь предположение.

– А не могли ли причиной пожара стать самовозгорание ветоши или непотушенный окурок?

– Послушайте, мистер, – побагровел Хьюсон. – Я свое дело знаю. Не надо мне говорить насчет самовозгорания ветоши или о непотушенном окурке. Как следить за порядком в своем хозяйстве, мне хорошо известно.

– Нечего лезть в бутылку, – оборвал я его. – Я вовсе не хотел вас обидеть. Я только выполняю порученное мне задание. – Повернувшись к Несби, я спросил его: – Что произошло после того, как вы послали Хьюсона разбудить капитана Фолсома?

– Кинулся в радиорубку. Этот блок находится южнее кухни и западнее барака майора Холлиуэлла…

– Но прежде чем выйти из столовой, вы убедились, что оба техника – Фландерс и Брайс, что ли, – оставили помещение?

– Нет, я этого не сделал. – Понурив голову, Несби уставился в пол. – Они погибли. Из-за меня. Но вы представить себе не можете, что творилось в столовой. Сквозь стенку пробивался огонь, было полно дыма и смрада от горящего соляра. Ничего не было видно, и я чуть не задохнулся. Я хорошенько встряхнул их обоих и крикнул, чтоб поживее сматывались. Кричал я достаточно громко.

– Могу подтвердить его слова, – спокойно проговорил Хьюсон. – Я стоял рядом с ним.

– Ждать я не стал, – продолжал Несби. – Я не о спасении собственной шкуры думал. Просто решил, что Фландерс и Брайс следом за мной выбегут. Я хотел предупредить остальных. Только… Только через несколько минут я заметил, что их нигде не видно. Ну а потом… Потом было поздно.

– Вы бросились в радиорубку. Вы спали в помещении радиостанции, Киннэрд, не так ли?

– Да, именно там, – скривив губы, произнес радист. – Я и мой помощник Грант, паренек, который умер вчера. Доктор Джолли спал в отделенной перегородкой восточной части блока. Там у него была операционная и крохотная лаборатория, в которой он исследовал пробы льда.

– Выходит, пожар должен был начаться с вашего конца? – спросил я у Джолли.

– Наверно, – согласился ирландец. – Признаться, старик, все это мне представляется каким-то кошмарным сном. Я чуть не задохнулся. Первое, что увидел, это лицо Гранта, склонившегося надо мной. Парнишка тряс меня и орал во всю мочь. Что именно, уж и не помню. Наверно, хотел втолковать мне, что барак горит. Не знаю, что я ему сказал, похоже, что ничего. Но явственно помню, как он начал хлестать меня по щекам, причем довольно сильно. Но это помогло. Ей-богу! Я вскочил на ноги, и он потащил меня из моего кабинета в радиорубку. Молодому Гранту я обязан жизнью. Хорошо хоть, что я сообразил захватить с собой медицинскую сумку, она у меня всегда наготове.

– А что же разбудило Гранта?

– Его Несби разбудил, – объяснил Киннэрд. – Кричал, барабанил по двери. Если бы не он, мы с доктором Джолли сыграли бы в ящик. Воздух в радиорубке был отравлен, и, если бы Несби не закричал, мы бы так и не проснулись. Я велел Гранту растолкать доктора, а сам попытался открыть наружную дверь.

– А что, она была заперта?

– Ее заклинило, будь она неладна. Ничего удивительного. Днем, когда обогреватели шпарили вовсю, лед вокруг дверей оттаивал. А ночью, забираясь в свои спальники, мы убавляли напряжение до минимума. Растаявший в щелях лед замерзал, и дверь оказывалась словно запечатанной. Так случалось каждую ночь. Всякий раз утром приходилось попотеть, чтобы выбраться наружу. Но, должен вам сказать, в тот раз выбрались мы без всяких затруднений.

– А что было потом?

– Я выскочил, – отвечал Киннэрд. – Из-за черного дыма и брызг соляра невозможно было ничего разглядеть. Отбежал ярдов на двадцать в южном направлении, чтобы понять, что же происходит. У меня создалось впечатление, будто весь лагерь охвачен огнем. Когда тебя будят в два часа ночи, а ты почти ничего не видишь, не успев проснуться и одурев от дыма, котелок у тебя варит не ахти. Еще слава богу, что я сообразил, что надо передать «SOS», иначе нам хана. Вот я и вернулся в радиорубку.

– Мы все обязаны жизнью Киннэрду, – произнес молчавший до этого Джереми – рыжеволосый крепыш-канадец, занимавший должность старшего техника базы. – А если бы я распустил руки, нам всем была бы крышка.

– Христом Богом прошу, заткнись, приятель, – пробурчал Киннэрд.

– Не заткнусь, – упрямо отвечал Джереми. – Кроме того, доктор Карпентер должен знать все подробности. После капитана Фолсома я первым вышел из жилого барака. Хьюсон уже говорил, что мы попытались сбить огонь с барака майора Холлиуэлла. С самого начала дело было безнадежным, но мы все равно делали свое дело. Мы же знали, что в блоке находятся четыре человека. Только зря теряли время. Капитан Фолсом сказал, что намерен пустить в ход еще один огнетушитель, и велел мне сходить посмотреть, что с радиорубкой. Все здание радиостанции было охвачено огнем. Когда я подошел к двери с западной стороны блока, то увидел, что Несби наклонился над доктором Джолли. Выбравшись на свежий воздух, тот сразу упал будто подкошенный. Он крикнул мне, чтоб я поскорей оттащил доктора от горящего барака. Но тут я увидел, что к нам бежит Киннэрд. Смотрю: он прямо к дверям радиорубки направляется. – Невесело улыбнувшись, Джереми продолжал: – Ну, думаю, у малого крыша поехала. Одним прыжком я загородил ему дорогу. Он крикнул, чтобы я не мешал ему. Я ему говорю: «Не валяй дурака». А он как заорет на меня – иначе из-за рева пламени я б его не услышал – и говорит, что должен вынести портативную рацию. И еще сказал, что горючему хана, что и генераторный блок и пищеблок в огне. Сбив меня с ног, он кинулся в дверь. Оттуда вырывались дым и огонь. Как он остался жив, ума не приложу.

– Тогда-то вы и получили сильные ожоги лица и рук? – спросил Суонсон. Командир субмарины стоял в дальнем углу кают-компании и до сих пор молчал. Однако он не пропустил ни единого слова. Потому-то я и попросил его присутствовать: от внимания Суонсона не ускользнет ничто.

– Пожалуй, что так, сэр.

– За такой подвиг вы заслуживаете приема в Букингемском дворце.

– Чихать я хотел на Букингемский дворец, – сердито выругался Киннэрд. – Кто вернет мне моего товарища? Молодого Джимми Гранта? Пригласят ли его в Букингемский дворец? Черта с два. Не повезло бедняге. Вы знаете, чем он был занят? Когда я вошел в радиорубку, он все еще в ней находился. Сидел за передатчиком, посылал сигнал «SOS» на закрепленной за нами частоте. На нем уже горела одежда. Я стащил его со стула, крикнул, чтобы захватил с собой несколько железоникелевых батарей и поскорей выметался. Схватив портативную рацию и ящик с элементами питания, я бросился к двери. Думал, что Грант бежит за мной следом. Из-за рева пламени и взрывов бочек с горючим стоял такой гул, что я ничего не слышал. Чтобы понять, что там творилось, надо было все это увидеть собственными глазами. Я отбежал в сторону, чтобы спрятать в безопасное место рацию и аккумуляторы. Потом вернулся. Я спросил у Несби, который пытался привести в чувство доктора Джолли, вышел ли из помещения радиостанции Джимми Грант. Он сказал, что нет. Я кинулся к двери и тут потерял сознание.

– Это я ему врезал, – произнес с мрачным видом Джереми. – Сзади. Другого выхода не было.

– Когда я очухался, я был готов убить тебя, – хмуро заметил Киннэрд. – Но ты, пожалуй, спас мне жизнь.

– Как же иначе, – криво усмехнулся Джереми. – В ту ночь от меня было много пользы. Ведь я бил собственных товарищей. После того как Несби очухался, он принялся орать: «Где Фландерс и Брайс, где Фландерс и Брайс?» Ведь они оба ночевали в пищеблоке, там же, где и он сам с Хьюсоном. К тому времени к нам подошли еще несколько человек, которые находились в жилом бараке. Через какое-то время мы заметили, что Фландерса и Брайса среди них нет. Несби побежал к пищеблоку. Кинулся к двери, а двери-то и нет, сгорела. Из помещения языки пламени вырываются. Я его шарахнул, он упал и стукнулся головой о лед. – Посмотрев на Несби, Джереми сказал: – Еще раз извини, Джонни, но ты тогда был точно чокнутый.

– До сих пор чувствую твой кулак, – потер подбородок Несби и улыбнулся. – Но ты был прав.

– Тут появился капитан Фолсом, с ним Дик Фостер, он тоже спал в жилом бараке, – продолжал Джереми. – По словам капитана, ни один огнетушитель не действовал, все замерзли. Услышав, что Грант остался в радиорубке, они с Фостером накинули на себя мокрые одеяла. Я попытался задержать их, но Фолсом приказал мне отойти в сторону, – чуть улыбнулся Джереми. – А когда капитан Фолсом приказывает… Словом, ослушаться его невозможно. Закрывшись с головой мокрыми одеялами, капитан вместе с Фостером вбежали в радиорубку. Через несколько секунд капитан Фолсом выбежал оттуда, неся на руках Гранта. В жизни своей я не видывал такой картины: оба горели точно живые факелы. Что случилось с Фостером, не знаю, но из помещения радиостанции он так и не выбрался. Крыши барака, в котором жил майор Холлиуэлл, и столовой рухнули. Приблизиться к этим постройкам было невозможно, да и поздно было что-то сделать. К тому времени майор и трое остальных да и Фландерс с Брайсом, должно быть, были уже мертвы. Доктор Джолли считает, что они почти не мучились, потому что успели задохнуться.

– Что же, – с трудом выдавил я, – перед нами предстает довольно ясная картина этих жутких событий. Неужели не было возможности приблизиться к жилищу майора Холлиуэлла?

– Стоило бы подойти к нему футов на пятнадцать, и вам был бы конец, – прямо заявил Несби.

– Что же произошло потом?

– Я принял командование на себя, старина, – проговорил Джолли. – Правда, подчиненных у меня не было. В основном работал сам. Иначе говоря, занимался ранеными. Прежде всего заставил всех отойти подальше, пока пожар не поутих и бочки с горючим не перестали взрываться. Потом мы все направились в жилой барак, где я оказал посильную помощь травмированным и обожженным. Хотя Киннэрд и сам получил сильные ожоги, он оказался первоклассным ассистентом. Тех, кто пострадал больше всех, мы уложили в постель. Состояние молодого Гранта было кошмарным, было мало надежды спасти его. Ну и… Да вот, пожалуй, и все, о чем можно рассказать.

– И вы несколько суток не ели?

– Ни корки хлеба не осталось, старина. Да и согреться было нечем, не считая аварийных ламп Кольмана, находившихся в трех уцелевших бараках. Мы кое-как исхитрились растопить немного льда, вот и все. Чтобы сохранить оставшиеся тепло и энергию, я распорядился, чтобы все уцелевшие легли на пол и закутались как следует.

– Досталось вам, – сказал я, обращаясь к Киннэрду. – Каждые два часа приходилось вылезать на холод, чтобы передавать сигнал «SOS».

– Не только мне, – отозвался Киннэрд. – Другим тоже пришлось померзнуть. Доктор Джолли настоял на том, чтобы все, кто могут, поочередно работали на передатчике. Дело было несложное. Рация была заранее настроена на нужную волну. Следовало только передать сигнал и ждать ответа, надев наушники. Если приходил ответ, я стрелой мчался в метеоблок. С радиолюбителем из Будё связался Хьюсон, а Джереми поймал радиостанцию траулера, рыбачившего в Баренцевом море. Ну и я, конечно, работал. Кроме них двоих, мне помогали доктор Джолли и Несби. Так что особых трудностей я не испытывал. Хассард нес дежурство у рации на следующий день. Во время пожара он подпортил себе зрение.

– Так вы все это время оставались за начальника лагеря, доктор Джолли? – поинтересовался я.

– Избави бог. Первые сутки капитан Фолсом находился в довольно тяжелом состоянии. Но как только оправился, то принял командование. Я всего лишь клистирная трубка, старичок. Быть лихим командиром, действовать решительно – это не для меня, дружище.

– И все равно вы отлично справились со своими обязанностями, – проговорил я, оглядев собравшихся. – Тем, что у вас на лице и руках не останется на всю жизнь шрамов, вы обязаны исключительно энергичным и своевременным мерам, принятым доктором Джолли в совершенно невероятных условиях. На этом и закончим. Вам, должно быть, не так-то легко было вновь пережить события той ночи. Вряд ли нам удастся установить, каким образом возник пожар. Это один из тех редчайших случаев, которые страховые компании называют происходящими в силу форс-мажорных обстоятельств. Уверен, Хьюсон, и тени сомнения не может пасть на вас. Ни о какой халатности тут не может быть и речи. Пожалуй, ваша гипотеза о возникновении пожара заслуживает доверия. Хотя и пришлось заплатить за этот урок чертовски высокую цену, впредь будем знать: ближе чем за сто метров от лагеря располагать склад горючего не следует.

Собравшиеся стали расходиться. Джолли отправился в лазарет, не пытаясь скрыть удовлетворения от того, что оказался единственным на корабле врачом, который не был выведен из строя. Его ждало немало хлопот: смена повязок, осмотр Бенсона, рентгенография лодыжки Забринского, наложение новой гипсовой повязки на место перелома.

Придя к себе в каюту, я отпер чемодан. Достав портмоне, снова запер его, после чего пошел в каюту к Суонсону, позвонившему мне. Я обратил внимание на то, что командир теперь улыбался гораздо реже, чем при первом нашем знакомстве. Едва я вошел, он поднял на меня глаза и произнес:

– Если тех двоих больных, которые остались в лагере, можно транспортировать, это надо сделать немедленно. Чем скорее мы вернемся в Шотландию и доложим обо всем властям, тем лучше я буду себя чувствовать. Я же предупреждал, расследование ничего не даст. Как знать, может, еще кто-то скоро станет очередной жертвой. Карпентер, по моему кораблю свободно разгуливает преступник.

– Хочу сказать вам три вещи, – перебил я его. – Во-первых, никаких жертв почти наверняка больше не будет. Во-вторых, не надо в наши дела впутывать так называемые власти. И в-третьих, от встречи, которая состоялась утром, была определенная польза. Трех человек из числа подозреваемых можно исключить.

– Должно быть, не в пример вам, я что-то упустил из виду.

– Дело не в этом. Просто мне было известно нечто такое, чего не знали вы. Я знал, что под полом лаборатории было около сорока железоникелевых элементов в превосходном состоянии.

– Ну и прохиндей же вы, – проронил Суонсон. – Наверно, забыли мне сообщить об этом, только и всего?

– Я никому ни о чем не сообщаю, если не уверен, что это принесет мне пользу.

– С такими взглядами несложно приобрести уйму друзей, – сухо заметил Суонсон.

– Вот что меня заботит. Кто мог использовать эти элементы? Только тот, кто время от времени выходил из жилого барака, чтобы передать сигнал «SOS». Таким образом, капитан Фолсом и братья Харрингтон исключаются. О том, чтобы им выйти из барака, не могло быть и речи. Они были не в состоянии подняться. В числе подозреваемых остаются Хьюсон, Несби, доктор Джолли, Джереми, Хассард и Киннэрд. Один из них убийца. Кто именно, решайте сами.

– Зачем им понадобились запасные элементы? – спросил командир. – А если они у них были, зачем же они рисковали собственной шкурой, используя севшие батареи? Видите ли вы в этом какой-то резон?

– Резон есть во всем, – возразил я. – Если вам нужны новые доказательства, то они у меня есть. – Достав из кармана портмоне, я вынул оттуда документы и положил их перед собеседником. Он взял их в руки, изучил и вновь убрал в бумажник.

– Наконец-то, – произнес он спокойно. – Долгонько же вы скрывали истину. Итак, вы офицер шестого отдела. Контрразведка. Правительственный агент. Не думайте, что я стану петь и танцевать по этому поводу, Карпентер. Я уже вчера понял, кто вы такой. – Суонсон испытующе взглянул на меня: – Ну что вы за народ! Никогда не скажете, кто вы такие, покуда вас не припрет. – Можно было предположить, что моряк задаст мне вопрос, но он промолчал.

– Я сообщаю, кто я такой, по трем причинам. Вы вправе рассчитывать на мое доверие. Мне нужна ваша поддержка. И еще потому, что то, что я намерен вам сообщить, вы узнали бы и без меня. Вы когда-нибудь слышали о фотокамере для наблюдения за баллистическими ракетами модели «Перкин-Эльмер Роти»?

– Любопытно, – буркнул Суонсон. – Нет, не слышал.

– А о «Самосе» слышали? «Самосе-НТ»?

– Это система для наблюдения за искусственными спутниками и баллистическими ракетами? – Коммандер кивнул. – Слышал. Но какая может быть связь между ней и кровожадным убийцей, орудующим на станции «Зет»?

Я объяснил Суонсону, какая связь может существовать между ними. Связь, которая существует не теоретически, а вполне реально. Суонсон слушал меня очень внимательно, не прервав ни разу. Когда я закончил, он откинулся на спинку стула и кивнул:

– Нет никакого сомнения, вывод ваш правильный. Но кто же он, этот преступник, вот в чем вопрос. Мне не терпится посадить этого мерзавца за решетку.

– И вы бы тотчас надели на него наручники?

– А как же иначе? – изумленно посмотрел на меня Суонсон. – А вы бы не поступили точно таким же образом?

– Не знаю. Хотя нет. Я бы оставил его на свободе. Думаю, что наш «приятель» всего лишь звено в очень длинной цепи, и если мы дадим веревочке виться, то он не только сам попадет в петлю, но и наведет нас на след остальных участников этой шайки. К тому же я не уверен, что убийца действовал один. Преступники зачастую имеют сообщников, командир.

– Так их двое? Вы полагаете, что у меня на корабле двое убийц? – Сжав губы, Суонсон задумчиво подпер ладонью подбородок, что свидетельствовало о крайнем волнении командира субмарины. Затем он решительно помотал головой: – Убийца, должно быть, один. Если это так, то, знай я, кто он, я бы сию же минуту арестовал негодяя. Не забывайте, Карпентер, прежде чем выйти в открытое море, несколько сот миль нам предстоит проплыть подо льдом. Мы не в состоянии наблюдать за всеми шестерыми. А ведь у всякого, кто хоть немного знаком с устройством субмарины, имеется сто способов погубить нас всех. Если бы мы находились в стороне ото льдов, это не имело бы значения, но в нынешних условиях его присутствие представляет для нас смертельную опасность.

– А вам не приходит в голову следующая мысль: если бы преступнику вздумалось погубить нас, он погиб бы и сам?

– Я не разделяю вашей уверенности в том, что человек этот психически здоров. Все убийцы немного с приветом. Какими бы убедительными ни были причины, толкающие их на преступления, сам факт, что они убивают, свидетельствует об их психической неполноценности. Их нельзя мерить обычной меркой.

А вдруг Суонсон прав? Вполне могло оказаться, что дело обстоит именно таким образом. Большинство убийц совершают преступление под влиянием аффекта, и происходит это лишь однажды в жизни. Но наш «приятель», судя по всему, не был подвержен какому-то эмоциональному воздействию. Кроме того, он совершил не одно убийство.

– Возможно, вы правы, – произнес я задумчиво. – Пожалуй, я с вами согласен. – Я не стал уточнять, в чем именно совпадают наши точки зрения. – Кто же, на ваш взгляд, кандидат в висельники?

– Будь я проклят, если я это знаю. Я слушал каждое слово, которое произносилось нынче утром. Наблюдал за лицами тех, кто говорил, и тех, кто молчал. До сих пор ломаю голову, и черт меня побери, если могу прийти к какому-то выводу. Что скажете о Киннэрде?

– Он наиболее подозрителен, верно ведь? Но только потому, что он опытный радиооператор. Передавать и принимать сигналы с помощью азбуки Морзе можно научиться за пару дней. Медленно, неумело, не разбираясь в аппаратуре, но все-таки можно. Любой из зимовщиков может оказаться неплохим радистом. То обстоятельство, что Киннэрд мастер своего дела, пожалуй, даже свидетельствует в его пользу.

– Железоникелевые батареи из радиорубки были перенесены в помещение лаборатории, – отметил Суонсон. – Легче всего это было сделать Киннэрду. Если не считать доктора Джолли, кабинет и спальня которого находились в этом же бараке.

– Выходит, подозрение падает на Киннэрда или Джолли?

– Ну а разве не так?

– Конечно, так. В особенности если учесть, что консервированные продукты были спрятаны под полом лаборатории. А хранились эти продукты в пищеблоке, где жили Хьюсон и Несби. Выходит, и они под подозрением. Наличие же радиозонда и баллона с водородом в лаборатории наводит на мысль о соучастии Джереми и Хассарда. Ведь один из них – техник, а другой – синоптик, и предметы эти были под рукой у них обоих.

– Молодчина, запутывай меня окончательно, – с досадой проговорил Суонсон. – Как будто и без того путаницы мало.

– Я совсем не собираюсь вас запутывать. Просто хочу сказать, что, если допускаешь одну возможность, не следует забывать и о других. Кроме того, ряд фактов свидетельствует в пользу Киннэрда. Когда он бросился в рубку за передатчиком, то рисковал жизнью. А когда попытался вернуться туда еще раз, чтобы спасти Гранта, он шел на верную гибель. И наверняка погиб бы, если бы Джереми не оглушил его. Вспомните, что произошло с Фостером, который кинулся в горящее помещение, накинув на голову мокрое одеяло. Ведь он так и не выбрался из огня. Кроме того, разве стал бы Киннэрд упоминать об аккумуляторах, если бы был замешан в каких-то манипуляциях? А ведь он это сделал. Возможно, именно поэтому потерял сознание, а потом скончался Грант, помощник радиооператора. Киннэрд велел мальчишке захватить с собой батареи, и тот замешкался в поисках аккумуляторов, которых там уже не было. И последнее обстоятельство. Несби утверждает, будто дверь радиорубки заклинило. Очевидно, ее прихватило льдом. Неужели, если бы за несколько минут до этого Киннэрд баловался спичками, дверь успела бы обледенеть?

– Что ж, если вы исключаете из числа подозреваемых Киннэрда, то придется исключить и доктора Джолли, – раздельно проговорил командир субмарины. Затем с улыбкой продолжал: – Мне трудно себе представить вашего коллегу, доктор Карпентер, который носился бы повсюду, проделывая в людях дырки. Их дело – штопать эти дырки, а не проделывать. Иначе Гиппократу это бы не понравилось.

– Я вовсе не исключаю Киннэрда из числа возможных преступников, – возразил я. – Но и не намерен навешивать на него ярлык убийцы. Что же касается высоких моральных качеств представителей моей профессии, то могу напомнить, сколько «добрых лекарей» предстало перед Лондонским городским судом присяжных! Правда, против Джолли улик у нас нет. Его участие в событиях той ночи заключалось лишь в том, что он с трудом выбрался из радиорубки, упал навзничь и в такой позе пролежал, по существу, до тех пор, пока пожар не кончился. Правда, неизвестно, каковы были его действия до возникновения пожара. Но в его пользу свидетельствует тот факт, что дверь заклинило. Кроме того, Киннэрд или Грант наверняка заметили бы, если бы Джолли что-то замышлял. Койка доктора находилась в дальнем конце радиорубки, и он непременно прошел бы мимо Киннэрда и Гранта, когда стал бы выбираться из помещения, прихватив с собой еще и железоникелевые аккумуляторы. Кроме того, в его пользу еще одно обстоятельство. Не думаю, что падение Бенсона было несчастным случаем. Если же это так, то неясно, каким образом Джолли, находившийся у нижней части ограждения мостика, мог уронить Бенсона, который был наверху, и допустить при этом, чтобы тот упал на него.

– Вы очень удачно выступаете в качестве защитника Джолли и Киннэрда, – пробурчал Суонсон.

– Вовсе нет. Я лишь говорю то, что заявил бы любой адвокат.

– Хьюсон, – раздельно проговорил коммандер. – Или Несби, повар. А может, Хьюсон и Несби. Вам не кажется странным, что два эти человека, спавшие у дальней, то есть восточной, стены пищеблока, которая, должно быть, вспыхнула первой, сумели выбраться из помещения, а двое других, это, кажется, были Фландерс и Брайс, спавших ближе к выходу, задохнулись? По словам Несби, он кричал и тряс их за плечи. Он мог бы кричать и трясти их с тем же успехом хоть всю ночь. Возможно, оба были без сознания. Или мертвы. А что, если они заметили, как Несби или Хьюсон, а может, и оба достают припрятанные продукты, и их за это прикончили? А может, сделали это еще раньше. Не забывайте про пистолет. Он был спрятан в топливном баке трактора – довольно странный тайник. Но Хьюсону мысль эта странной не показалась бы, верно ведь? Ведь он же тракторист. И уж очень много времени потребовалось ему, чтобы оповестить о случившемся капитана Фолсома. Он заявил, будто ему пришлось сделать большой крюк, чтобы не попасть в огонь. Но если Несби сумел проникнуть в радиорубку, то, выходит, пожар был не настолько уж силен. И еще одно весьма существенное обстоятельство. По словам Хьюсона, когда он направлялся к жилому блоку, на складе начали взрываться бочки с горючим. Если они начали взрываться именно в этот момент, то почему все пять блоков, которые впоследствии сгорели дотла, были уже в огне? Потушить огонь было уже нельзя, поскольку строения успели пропитаться соляром, который переносился по воздуху ветром. Выходит, первые взрывы произошли гораздо раньше. Кроме того, что он предупредил о пожаре капитана Фолсома, который и без того был оповещен о случившемся, похоже на то, что после возникновения пожара Хьюсон ничем себя не проявил.

– Из вас получился бы превосходный обвинитель, командир. Но не кажется ли вам, что вы приводите слишком много фактов, дискредитирующих Хьюсона? И что умный человек не допустил бы, чтобы против него были улики? Он непременно изобразил бы из себя этакого героя, сражающегося с огнем, чтобы выставить себя в выгодном свете.

– Нет, не кажется. Не забывайте, ему и в голову не могло прийти, что кому-то вздумается проводить расследование причин пожара. Разве мог он или кто-то другой допустить, что ему придется отчитываться в своих действиях?

– И снова повторю: люди вроде тех, кого мы ищем, никогда не рискуют. Они всегда действуют исходя из предположения, что их могут разоблачить.

– Но как их разоблачишь? – удивился Суонсон. – Каким образом могли у кого-то возникнуть подозрения?

– А вам не пришло в голову, что преступники опасаются нас?

– Нет, не думаю.

– Вчера вечером, когда меня ударило крышкой люка, вы говорили совсем иначе, – заметил я. – Вы сказали, что наверняка за мною кто-то охотится.

– Слава богу, что у меня такая заурядная должность, как командир атомной субмарины, – убежденным тоном проговорил Суонсон. – Признаюсь, я и сам не знаю, что мне думать. Что скажете о коке, этом самом Несби?

– Полагаете, он в сговоре с Хьюсоном?

– Если предположить, что находившихся в пищеблоке людей, которые не были замешаны в преступлении, убрали, а Несби остался жив, то, очевидно, так оно и есть. Но к чему ему было лезть в огонь спасать Фландерса и Брайса?

– Возможно, это был рассчитанный шаг. Несби увидел, как Джереми оглушил Киннэрда, когда тот попытался во второй раз проникнуть в радиорубку, и решил, что Джереми окажет такую же услугу и ему, когда он изобразит из себя этакого благородного спасателя.

– Пожалуй, вторая попытка Киннэрда проникнуть в радиорубку была тоже инсценировкой, – предположил Суонсон. – Ведь Джереми уже пытался задержать его.

– Вполне возможно, – согласился я. – Но если он преступник, зачем ему понадобилось заявлять о том, что дверь в радиорубку примерзла и что ему пришлось вышибать ее? Он таким образом защитил бы от подозрений Джолли, а какой убийца станет кого-то выгораживать?

– Случай безнадежный, – спокойно произнес Суонсон. – По-моему, всю эту компанию нужно арестовать, и дело с концом.

– Разумное решение, – отозвался я. – Так и сделаем. И никогда не узнаем, кто убийца. Имейте в виду, дело сложнее, чем вы думаете. Вы упускаете из виду двух наиболее подозрительных господ. Я имею в виду Джереми и Хассарда – двух решительных и умных малых. Если они убийцы, то они бы постарались сделать так, чтобы ни у кого не возникло подозрений относительно них. Правда, я упустил из виду одну деталь. А вдруг Джереми не хотел, чтобы кто-то увидел, в каком состоянии находятся Фландерс и Брайс? Потому-то и помешал Несби вернуться в пищеблок? Возможен и иной вариант.

Суонсон готов был съесть меня глазами. Когда он увидел, что субмарина, потеряв управление, стала погружаться, пройдя отметку тысяча футов, он лишь поднял бровь. То же произошло и на сей раз. Он произнес:

– Хорошо, пусть убийца разгуливает по кораблю и портит его сколько душе угодно. Придется положиться на вас, доктор Карпентер. У меня такое ощущение, что вы оправдаете мое доверие. Вы мне вот что скажите… Насколько я могу судить, вы весьма квалифицированный следователь. Но вот что меня удивило: вы не задали один вопрос. И по-моему, весьма существенный.

– Кто предложил отнести трупы в лабораторию, зная, что тем самым надежно обезопасит тайник, в котором спрятал все необходимое?

– Прошу прощения, – слабо улыбнулся Суонсон. – Вы правы, у вас были причины не задавать такого вопроса.

– Разумеется. Вы не уверены, известно ли убийце, что мы пытаемся вычислить его. А я уверен. Он об этом не знает. Но задай я ему такой вопрос, он бы тотчас сообразил, зачем я это делаю. И понял, что я иду по его следу. К тому же я предполагаю, что приказание отдал капитан Фолсом, но совет дал кто-то другой, кто именно, этого уже не установить.

Вторая половина дня и вечер прошли быстро и в приятных хлопотах. Задраив люки, мы вырвались из добровольного ледяного плена. Факт этот имел символическое значение. После того как над корпусом субмарины сомкнулся ледяной полог, увиденные на станции «Зет» картины словно бы закрыло от умственных взоров моряков невидимым занавесом. Оборвалась физическая связь с ледовым лагерем, ставшим последним прибежищем мертвецов, которым суждено блуждать вместе со льдами в течение многих столетий. И когда связь эта разом нарушилась, ощущение ужаса и потрясения, преследовавшее моряков последние сутки, несколько притупилось. Мы как бы перевернули страницу страшной истории. Выполнив поставленную перед ними задачу, моряки подводного крейсера возвращались домой, испытывая чувство удовлетворения и радости от предстоящего прибытия в порт и увольнения на берег. Чувство это – чувство облегчения и веселья – можно было чуть ли не осязать. Но я не испытывал ни облегчения, ни радости; в душе у меня не было покоя: слишком дорого было для меня то, что я оставил в ледовом лагере. Не было мира и в душах Суонсона и старпома, Ролингса и Забринского. Они-то знали, что на борту находится убийца, на совести которого жизнь нескольких человек. Знал об этом и доктор Бенсон, но тот пока в счет не шел: он еще не пришел в себя. Мне очень хотелось, чтобы какое-то время он оставался в бессознательном состоянии. Ведь когда человек преодолевает пропасть, отделявшую его от бесчувственности, он теряет над собой контроль и становится чересчур многословным.

Некоторые из зимовщиков обратились к командиру корабля с просьбой рассказать им об устройстве субмарины. Помня о том, что я поведал ему утром, Суонсон скрепя сердце пошел навстречу любознательным, но недовольства своего ничем не выдал и по-прежнему улыбался. Отказать в подобной просьбе было бы невежливо, тем более что все секреты были скрыты от глаз непосвященных. Но согласие командира корабля показать гостям субмарину объяснялось отнюдь не его желанием выдать себя за светского человека. Если бы он отказал в столь безобидной просьбе, кое-кто мог бы насторожиться.

Экскурсию по кораблю проводил старпом, к группе экскурсантов присоединился и я. Не столько для удовлетворения собственного любопытства, сколько затем, чтобы наблюдать за реакцией зимовщиков. Мы обошли весь корабль, не были лишь в реакторном отделении, куда не допускали никого, и отделении инерциальной навигации, доступ туда был закрыт и мне самому. Не подавая виду, я внимательно наблюдал за экскурсантами, но, как и предполагал, ничего не добился. Было безумием даже надеяться на что-то: наш «приятель» с пистолетом надел на себя маску, снять которую пока никому не удается. И все же я понадеялся, что повезет и мне выпадет один шанс из миллиона.

После ужина я помогал доктору Джолли, как мог. Ничего не могу сказать об остальных качествах ирландца, но лекарем он был превосходным. Он быстро и умело осматривал ходячих пациентов. Если было нужно, менял им повязки. Осмотрел и обработал раны Бенсона и Фолсома, после чего попросил меня сходить вместе с ним на корму, в дозиметрическую лабораторию. Лишние приборы были оттуда вынесены, на их место поставлены койки еще для четырех больных – братьев Харрингтон, Браунелла и Болтона. В лазарете помещались всего две койки, которые были заняты Бенсоном и Фолсомом.

Вопреки мрачным прогнозам Джолли, транспортировка из ледового лагеря на корабль Болтону ничуть не повредила, главным образом благодаря искусству и стараниям доктора, распорядившегося привязать больного к носилкам. Болтон пришел в сознание и жаловался на страшные боли в сильно обожженном правом предплечье. Доктор снял повязку. Кожи почти не осталось, рана представляла собой сплошной гнойник с красными пятнами. У каждого врача собственный способ лечить ожоги. Джолли предпочел наложить на обожженный участок смазанную бальзамом алюминиевую фольгу, закрывавшую всю рану, и закрепить ее повязкой. После этого он сделал пациенту обезболивающий укол, дал снотворного и велел дежурному санитару немедленно докладывать ему, как только Болтону станет хуже. Бегло осмотрев трех остальных пациентов и сменив им повязки, Джолли решил лечь спать.

Я тоже. По существу, я не спал две ночи – накануне не смог уснуть из-за дикой боли в левой руке – и буквально валился с ног от усталости. Когда я добрался до каюты, Ганзен уже почивал, а инженера-механика не было.

В ту ночь снотворное мне не понадобилось.

Проснулся я в два часа ночи, но мне показалось, будто спал я всего минут пять. Чувствовал я себя совершенно разбитым. Однако в ту же секунду сон с меня словно рукой сняло.

От такого шума проснулся бы и мертвый. Из репродуктора, висевшего над койкой старпома, доносился оглушительный, пронзительный свист, менявшийся по частоте каждые полсекунды, кинжалом вонзавшийся мне в барабанные перепонки. Даже преступник на дыбе не смог бы произвести больше шуму.

Успевший вскочить на ноги Ганзен торопливо надевал рубашку и ботинки. Я не предполагал, чтобы флегматичный с виду техасец мог оказаться таким расторопным.

– Что стряслось, черт побери? – спросил я у старпома. Чтобы он меня услышал, пришлось повысить голос.

– Пожар! – с мрачным видом проговорил Ганзен. – На корабле пожар. Да еще когда мы подо льдом, будь он неладен!

На ходу застегивая пуговицы, он перепрыгнул через мою койку, толкнул дверь, да так, что она едва не слетела с петель, и был таков.

Сигнал тревоги внезапно стих, наступившая тишина подействовала словно удар. Я обратил внимание на то, что корпус корабля перестал вибрировать: судовые машины не работали. По спине у меня пополз холодок.

Почему же остановились машины? Что могло произойти в реакторном отделении, причем так быстро? Господи, неужели там пожар? Мне в свое время удалось заглянуть сквозь освинцованное стекло в атомный котел и увидеть фантастическое свечение – кошмарное сочетание зеленого, фиолетового и белого цветов, новый «страшный свет», созданный руками человека. Что произойдет, если этот «страшный свет» вырвется из-под его контроля?

Одевался я не спеша. И не только оттого, что мешала раненая рука. Возможно, на корабле пожар, а возможно, пошла вразнос ядерная энергетическая установка. Если опытный экипаж субмарины не в силах контролировать обстановку, какой прок от того, что доктор Карпентер станет носиться по кораблю с криком «Где горит?».

Через три минуты после ухода старпома я подошел к двери в центральный пост и заглянул внутрь. Если я стану мешать, то дальше не пойду. Увидев и почуяв бурый едкий дым, я услышал голос Суонсона:

– Войдите и закройте дверь.

Закрыв за собой дверь, я осмотрелся. Во всяком случае, попытался это сделать, что оказалось непросто. Глаза резало, словно кто-то швырнул мне в лицо пригоршню перца. Помещение наполнилось зловонным дымом, гораздо плотнее и удушливее лондонского тумана. Видимость не превышала нескольких футов, но я заметил, что все находились на своих боевых постах. Одни дышали с трудом, другие хрипели, третьи вполголоса бранились, у всех слезились глаза, но не было и следа паники.

– Сидели бы лучше у себя в каюте, – сухо проронил Суонсон. – Прошу прощения за то, что рявкнул на вас, доктор, но не хочется, чтобы дым распространялся по кораблю.

– Где горит?

– В машинном отделении, – спокойно, точно делясь впечатлениями о погоде, произнес Суонсон. – Где именно, не знаем. А это никуда не годится. Особенно опасен дым. Масштабы пожара нам неизвестны. По словам инженера-механика, в машинном столько дыма, что собственную ладонь не видно.

– Машины не работают, – заметил я. – Что-то случилось?

Командир субмарины вытер глаза платком, что-то сказал моряку, надевавшему резиновый костюм и противогаз, после чего снова повернулся ко мне.

– Не взорвемся, не бойтесь, – произнес он. Я готов был поклясться, что Суонсон усмехнулся при этих словах. – Что бы ни произошло с атомным реактором, защита сработает. В мгновение ока урановые стержни нейтрализуются, и реакция прекратится. Правда, в данном случае мы остановили реакцию вручную. Люди, работающие в посту управления энергетической установкой, не видели ни контрольных приборов, ни маховика для манипулирования контрольными стержнями. Иного выбора, кроме остановки реактора, у нас не было. Обслуживающему персоналу пришлось покинуть машинное отделение и пост управления энергетической установкой и укрыться в кормовом отсеке.

Теперь хоть что-то прояснилось. Итак, мы не взорвемся, не будем принесены в жертву делу развития атомной энергетики. Наш удел – старая добрая смерть от удушья.

– Что же делать? – спросил я.

– Следовало бы немедленно всплыть на поверхность. Но над нами лед толщиной четырнадцать футов. Прошу прощения. – С этими словами Суонсон повернулся к облачившемуся в защитный костюм и натянувшему противогаз моряку, державшему в руках небольшую коробку с цифровой шкалой.

Пройдя мимо штурманского стола и эхоледомера, оба приблизились к массивной двери, выходившей в коридор над реакторным отделением, по которому можно было проникнуть в машинное. Повернув задрайки, они толкнули дверь. В центральный пост ворвались клубы черного дыма. Моряк в противогазе поспешно вышел в коридор и тотчас закрыл за собой дверь. Повернув задрайки, Суонсон на ощупь подошел к посту управления и отыскал микрофон.

– Говорит командир, – эхом отозвался голос Суонсона. – В машинном отделении возник пожар. Мы еще не установили, какими он вызван причинами: повинна ли электропроводка, химическая ли реакция или возгорание топлива. Очаг пожара еще не обнаружен. Чтобы быть готовыми к наихудшему, мы намерены выяснить, нет ли утечки излучения. – Теперь я понял, что в руках у моряка в комбинезоне был счетчик Гейгера. – Если проверка даст отрицательный результат, станем искать, нет ли утечки пара. Если это ничего не даст, предпримем интенсивный поиск по установлению очага пожара. Дело не легкое. Как мне доложили, видимость нулевая. Мы отключили все электрические цепи в машинном отделении, в том числе и освещение, с целью избежать взрыва паров топлива, если они имеются в воздухе. Перекрыли впускные клапаны для кислорода и отсоединили машинное отделение от системы очистки воздуха, рассчитывая, что огонь, поглотив весь наличный кислород, сойдет на нет. До особого распоряжения курить воспрещается. Выключить все обогреватели, вентиляторы и прочие электроприборы, кроме тех, что обеспечивают связь, в том числе проигрыватель и миксер. Выключить все приборы освещения, кроме самых необходимых. Перемещения по кораблю свести до минимума. Буду держать вас в курсе событий.

Я почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Это был доктор Джолли. По его искаженному страданием, некогда веселому лицу текли слезы.

– Ну, это уж слишком, старичок, – с жалобным видом произнес он. – Не знаю, стоит ли радоваться тому, что нас спасли. Сплошные запреты – и не кури, и электричество не включай, и не шевелись. Неужели все это на полном серьезе?

– Боюсь, что да, – вместо меня ответил Суонсон. – Сбывается самый кошмарный сон, какой только может присниться командиру атомной подводной лодки, – пожар во время нахождения ее подо льдом. Мы не просто опустились до уровня обыкновенной дизельной субмарины. Мы пали еще ниже. Во-первых, дизельная подводная лодка не стала бы идти подо льдом. Во-вторых, она оснащена мощными аккумуляторами. Их емкости хватило бы для того, чтобы добраться до чистой воды. У нас запасная батарея настолько слаба, что мы с ней не пройдем и части пути.

– Вот-вот, – кивнул Джолли. – Не кури, не шевелись…

– Эта самая батарея понадобится нам для других нужд – для питания регенераторных установок, освещения, вентиляции, отопления. Боюсь, что на корабле очень скоро станет весьма холодно. Поэтому мы должны всячески экономить энергию. Никакого курения, передвижение по кораблю свести к минимуму: чем меньше двуокиси углерода будет выбрасываться в атмосферу, тем лучше. Но основная причина того, что необходимо беречь электроэнергию, следующая. Она нам понадобится для питания нагревательных устройств, помп и моторов, необходимых для пуска реактора. Если мы израсходуем энергию до пуска реактора, сами понимаете, что произойдет.

– Не очень-то веселую картину вы рисуете, командир, – посетовал Джолли.

– Да, не очень. Не вижу причин для веселья, – сухо заметил Суонсон.

– Готов поспорить: вы охотно обменяли бы свою пенсию на этакую симпатичную полынью, свободную ото льда.

– Я обменял бы на нее не только свою, но и пенсии всех американских флагманов, – деловито заметил коммандер. – Если б мы нашли полынью, я бы всплыл, открыл бы люк машинного отделения, чтобы очистить его от загрязненного воздуха, запустил бы дизель, и он отсосал бы и оставшуюся дрянь. А сейчас от дизельной установки проку не больше, чем от пианино.

– А как насчет компасов? – поинтересовался я.

– Любопытная мысль, – согласился Суонсон. – Если выходное напряжение упадет ниже определенного уровня, все три гирокомпаса фирмы «Сперри» и прибор инерциальной навигации попросту выйдут из строя. И тогда мы пропали. От магнитного компаса в высоких широтах никакого проку. Будет крутиться без толку, и все.

– Как и мы. Будем подо льдом ходить кругами, – задумчиво произнес Джолли. – Аж до скончания века. Честное слово, командир, я уж начинаю думать о том, что лучше б нам было остаться на станции «Зет».

– Мы пока еще живы, доктор… В чем дело, Джон? – обратился он к старшему офицеру, который только что вошел в центральный пост.

– Сондерс, сэр. Он на эхоледомере. Нельзя ли ему выдать противогаз? А то глаза у парня слезятся.

– Дай ему все, что угодно, лишь бы парень смог наблюдать за показаниями прибора, – ответил Суонсон. – Удвой число людей, обслуживающих ледомер. Если появится трещина величиной с волосок, я и то воспользуюсь ею. Если толщина ледяного покрова уменьшится, скажем, до восьми-девяти футов, пусть немедленно докладывают.

– Пустим в ход торпеды? – спросил Ганзен. – Последние три часа толщина льда не уменьшалась. А если будем ползти с такой же скоростью, то и за три месяца она не изменится. Я сам встану на вахту. Все равно из-за травмы руки проку от меня мало.

– Благодарю. Для начала распорядись, чтобы вахтенный машинист Гаррисон выключил регенераторную установку и систему сжигания двуокиси углерода. У нас каждый ампер на счету. Кроме того, нашим изнеженным морячкам полезно испытать на своей шкуре, каково приходилось подводникам в былые времена, когда они были вынуждены лечь на грунт и двадцать часов не высовывать носа на поверхность.

– Это может вредно сказаться на больных, – заметил я. – Я имею в виду Бенсона и Фолсома, находящихся в лазарете, а также братьев Харрингтон, Браунелла и Болтона, которые лежат в помещении дозиметрической лаборатории. У них и без того хватает проблем.

– Знаю, – отозвался командир подлодки. – Мне чертовски жаль их. Позднее, когда дышать станет совсем невмоготу, мы снова пустим в ход систему очистки воздуха, но подключим к ней только дозиметрическую лабораторию и лазарет. – Он замолчал, увидев, как в открытую со стороны кормы дверь ворвались новые клубы черного дыма. Это из машинного отделения вернулся матрос в противогазе. Несмотря на то что от едкого дыма у меня из глаз струились слезы, я разглядел, что ему не по себе. Суонсон и двое моряков, находившиеся в центральном посту, бросились к нему. Двое из них подхватили вошедшего, третий принялся закрывать тяжелую дверь, чтобы дым не проник в центральный пост.

Суонсон стащил с вошедшего противогаз. Это был Мерфи – тот самый моряк, который помогал мне задраить крышку торпедного аппарата. Такие люди, как Мерфи и Ролингс, всегда оказываются там, где трудно.

Лицо его было белым как мел, он судорожно хватал ртом воздух, глаза закатились. Было похоже, что он вот-вот потеряет сознание. По-видимому, ядовитая атмосфера центрального поста после той дряни, какой моряк успел надышаться, показалась ему горным воздухом. Через какие-то полминуты он успел прийти в себя и, опустившись на подставленный стул, с усилием улыбнулся.

– Прошу прощения, командир, – проговорил он с трудом. – Этот противогаз не рассчитан на те условия, которые возникли в машинном отделении. Что там творится – кошмар, доложу я вам. – Снова улыбнувшись, моряк добавил: – Хочу вас обрадовать, командир, утечки излучения не обнаружено.

– Где счетчик Гейгера? – спокойно спросил Суонсон.

– Боюсь, что разбит, сэр. Там ничего не было видно. Честное слово, собственной ладони было не разглядеть. Я споткнулся и чуть не упал на механизмы. Но счетчик уронил вниз. Перед этим я успел заметить его показания. Утечки излучения не зарегистрировано. – Протянув руку к плечу, Мерфи отцепил пленочный дозиметр. – Сами можете убедиться, сэр.

– Сейчас же проявить. Отличная работа, Мерфи, – с теплотой в голосе произнес Суонсон. – А теперь ступай в носовую столовую. Там воздух гораздо чище.

Через несколько минут пленочный дозиметр был проявлен и доставлен командиру. Взглянув на пленку, тот улыбнулся. Последовал долгий вздох облегчения.

– Мерфи прав. Утечки излучения нет, слава богу. Иначе бы нам крышка.

Открылась и тотчас закрылась носовая дверь. Я догадался, кто это, не успев даже разглядеть вошедшего.

– Разрешите обратиться, сэр. «Добро» от старшего торпедиста Паттерсона получено, – официально произнес Ролингс. – Мы только что видели Мерфи. Он сам не свой. Мы с шефом считаем, что таких зеленых юнцов не следует…

– Насколько я понимаю, ты намерен предложить свои услуги, Ролингс? – спросил Суонсон. Чувство ответственности и нервное напряжение давали себя знать, но командир субмарины внешне оставался невозмутим.

– Не то чтобы намерен, сэр… Но кому же еще идти?

– Минно-торпедная боевая часть никогда не отличалась излишней скромностью, – ядовито заметил Суонсон.

– Пусть он наденет кислородный прибор, сэр, – вмешался я. – От этих противогазов, похоже, никакого толку.

– Нет ли утечки радиоактивного пара, командир? – спросил Ролингс. – Вы это хотите знать?

– Вижу, ты сам выдвинул свою кандидатуру и сам же за нее проголосовал, – заключил Суонсон. – Именно.

– Вот этот костюм надевал Мерфи? – ткнул пальцем в комбинезон Ролингс.

– Да. А что?

– Если бы имелась утечка пара, на нем были бы следы влаги или конденсата, сэр.

– Возможно. Но возможно и другое. Что, если частицы сажи и дыма удерживают конденсат пара во взвешенном состоянии? А может, в машинном отделении было так жарко, что влага, осевшая на костюме, успела испариться. Можно предположить все, что угодно. Долго там не задерживайся.

– Выясню, в чем дело, и обратно, – доверительно произнес Ролингс. Повернувшись к старшему офицеру, он улыбнулся: – Тогда, на льду, ты мне помешал, лейтенант, но на этот раз я свою медаль заработаю. Как пить дать. Навеки прославлю весь экипаж корабля.

– Если торпедист Ролингс соизволит придержать язык, я смогу кое-что предложить, командир, – проговорил Ганзен. – Я понимаю, он не сможет снять там маску, но что, если через каждые четыре или пять минут он будет звонить нам по телефону или вызывать по машинному телеграфу? Тогда мы будем знать, что с ним все в порядке. Если звонки прекратятся, пошлем вслед за ним кого-нибудь еще.

Суонсон кивнул. Надев защитный костюм и кислородный дыхательный прибор, Ролингс вышел. В течение нескольких минут дверь, ведущая в машинное отделение, открывалась уже в третий раз. В центральном посту скопилось столько едкого дыма, что кто-то решил раздать всем очки. Некоторые надели противогазы.

Зазвенел телефон. Старпом ответил и, произнеся несколько слов, повесил трубку.

– Звонил Джек Картрайт, командир. – Лейтенант Картрайт занимал должность командира дивизиона движения, который нес до этого вахту на посту управления энергетической установкой. – Похоже, он потерял сознание, наглотавшись дыма, и его отнесли в кормовой отсек. Сейчас, по его словам, с ним все в порядке. Он просит, чтобы им принесли противогазы или спасательные дыхательные аппараты для него и его людей. До противогазов, находящихся в машинном, им не добраться. Я обещал выполнить его просьбу.

– Конечно, у меня было бы спокойнее на душе, если бы Джек Картрайт сам выяснил, что стряслось, – признался Суонсон. – Пошлите к нему кого-нибудь, хорошо?

– Пожалуй, я сам схожу к нему. Подежурить у ледомера смог бы и кто-нибудь другой.

С сомнением посмотрев на раненую руку Ганзена, командир субмарины кивнул:

– Добро. Сходи в машинное отделение и сразу назад.

Минуту спустя старпом вышел из центрального поста. Вернувшись через пять минут, он стал снимать с себя кислородный аппарат. Лицо его было бледным и потным.

– Совершенно верно, пожар в машинном отделении, – произнес он угрюмо. – Жара – хуже, чем в преисподней. Ни искр, ни пламени не видно. Но это еще ничего не значит. Дым настолько густой, что в двух футах и жерло печи не увидишь.

– Ролингса видел? – спросил Суонсон.

– Нет. Разве он не звонил?

– Два раза, но… – Коммандер замолчал на полуслове, услышав звон машинного телеграфа. – Выходит, с ним все в порядке. Что с кормовым отсеком, Джон?

– Там гораздо хуже, чем здесь. Больные, которые там находятся, в довольно тяжелом состоянии. Особенно Болтон. По-видимому, дым проник туда раньше, чем они задраили дверь.

– Прикажи Гаррисону включить систему очистки воздуха. Но только в дозиметрической лаборатории. Остальные помещения отключить.

Прошло пятнадцать минут. Трижды звонил машинный телеграф. Дыму прибавилось, дышать становилось все труднее. За это время в центральном посту была организована и оснащена нужной аппаратурой группа для тушения пожара. В задней части поста снова открылась дверь, и с нею в помещение ворвались новые клубы дыма.

Вернулся Ролингс. Он вконец ослаб, ему помогли снять дыхательный аппарат и комбинезон. По белому как мел лицу моряка ручьями струился пот. Костюм и волосы были также мокры от пота. Казалось, юноша только что вылез из воды. Однако он торжествующе улыбался.

– Утечки радиоактивного пара не обнаружено, командир. Это точно, – произнес он с трудом. – Но в нижней части дизельного отсека пожар. Искры летят во все стороны. Пламя небольшое. Я обнаружил очаг пожара, сэр. Правая турбина высокого давления. Горит изоляция.

– Ты получишь свою медаль, Ролингс, – заявил Суонсон. – Даже если мне самому придется ее изготовить. – Повернувшись к аварийной группе, он продолжил: – Вы слышали, турбина правого борта. Работать по четыре человека. Не больше пятнадцати минут. Лейтенант Рейберн, возглавите первую партию. Взять с собой ножи, молотки с расщепом, плоскогубцы, ломы, баллоны с углекислым газом. Сначала изоляцию обработайте, затем сдирайте. Остерегайтесь выбросов пламени, когда станете снимать ее. Относительно паропроводов предупреждать вас не буду. Ну, с богом.

После того как аварийная партия покинула центральный пост, я обратился к Суонсону:

– Похоже, ничего страшного не случилось. Сколько времени им потребуется, чтобы потушить пожар? Минут десять – пятнадцать?

Угрюмо взглянув на меня, командир субмарины ответил:

– Самое малое – часа три или четыре. Да и то если повезет. Это же у черта на куличках. Кругом вентили, трубы, конденсаторы, целые мили паропроводов. Стоит до них дотронуться, сразу руки обожжешь. Даже в нормальных условиях в такой тесноте работать почти невозможно. Кроме того, там находится гигантский кожух, обмотанный изоляцией. Механики, которые ее устанавливали, дело свое знали. Прежде чем начать работу, ребятам придется обработать изоляцию с помощью огнетушителей, да и то проку от этого будет немного. Как только они снимут участок обгоревшей изоляции, пропитанная маслом оболочка кабеля, соприкоснувшись с кислородом, вспыхнет.

– Пропитанная маслом?

– В том-то и беда, – объяснил Суонсон. – Когда имеешь дело с механизмами, требуется масло. В турбинном отсеке таких механизмов предостаточно, да и масла тоже. Некоторые материалы чрезвычайно гигроскопичны, и вот эта окаянная изоляция притягивает к себе масло, словно магнит – железные опилки, и впитывает его как промокашка.

– Но что же могло послужить причиной пожара?

– Самовозгорание. Такие случаи уже бывали. На «Дельфине» мы прошли пятьдесят тысяч миль. За это время изоляция успела насквозь пропитаться маслом. С тех пор как мы покинули ледовый лагерь, мы шли полным ходом. Турбина перегрелась, и результат налицо… Джон, от Картрайта никаких известий?

– Никаких.

– Он там находится минут двадцать, не меньше.

– Пожалуй. Когда я уходил, они с Рингманом только начали надевать костюмы. Возможно, они не сразу направились в машинное. Я свяжусь с кормовым отсеком. – Повесив трубку, он взглянул на нас с озабоченным видом: – Из кормового докладывают, что они оба ушли из отсека двадцать пять минут назад. Разрешите выяснить, в чем дело, командир.

– Ты останешься здесь. Я не намерен…

В эту минуту с грохотом распахнулась задняя дверь центрального поста, и в помещение ввалились два человека. Вернее, один почти падал, а второй поддерживал его. Закрыв за собой дверь, оба сняли с себя противогазы. В первом человеке я узнал матроса, сопровождавшего Рейберна, вторым был Картрайт.

– Лейтенант Рейберн приказал мне доставить сюда этого лейтенанта, – доложил матрос. – По-моему, с ним что-то неладно, командир.

Диагноз был поставлен довольно точно. С Картрайтом действительно было неладно. Он находился в полубессознательном состоянии, но продолжал отчаянно сопротивляться недомоганию.

– Рингман, – с трудом выдавил Картрайт. – Пять минут. Пять минут назад… Мы возвращались…

– Рингман, – негромко, но настойчиво повторил Суонсон. – Что с Рингманом?

– Упал. В турбинный отсек. Я… я спустился за ним. Попытался поднять его по трапу. Он закричал. Боже мой, как он кричал. Я… он…

Лейтенант осел на стуле и тотчас бы упал, если бы его не подхватили сильные руки.

– У Рингмана тяжелый перелом или повреждения внутренних органов, – произнес я.

– Проклятье! – негромко выругался Суонсон. – Перелом. Этого еще недоставало. Джон, распорядись, чтобы Картрайта отнесли в столовую для нижних чинов. Перелом!

– Попрошу приготовить мне противогаз и комбинезон, – живо отреагировал доктор Джолли. – Захвачу в лазарете санитарную сумку доктора Бенсона.

– Вы? – Суонсон покачал головой. – Весьма любезно с вашей стороны, Джолли. Я вам чрезвычайно признателен, но не могу разрешить…

– Да бросьте вы свои дурацкие уставы, старина, – учтиво произнес Джолли. – Имейте в виду, командир, я тоже нахожусь на этом корабле. Не стоит забывать, что плыть или тонуть будем вместе. Без дураков.

– Но вы же не умеете обращаться с аппаратурой.

– Научусь, разве нет? – упрямо проговорил Джолли и вышел.

Суонсон взглянул на меня. Хотя лицо командира было скрыто очками, я увидел в его глазах озабоченность. Он нерешительно произнес:

– Вы полагаете…

– Разумеется, доктор Джолли прав. У вас нет другого выбора. Если бы Бенсон был здоров, вы тотчас отправили бы его в турбинный отсек. Кроме того, Джолли отлично знает свое дело.

– Вы еще не были внизу, Карпентер. Это же настоящие железные джунгли. Там негде шину наложить на сломанный палец, не говоря уже…

– Не думаю, чтобы доктор Джолли стал накладывать шину или что-то вроде этого. Он только сделает Рингману обезболивающий укол, чтобы парня можно было без хлопот принести сюда.

Кивнув, Суонсон сжал губы и направился к эхоледомеру.

– Дела наши ни к черту? – спросил я у Ганзена.

– Что правда, то правда, дружище. Хуже не бывает. Обычно в субмарине воздуха достаточно для того, чтобы продержаться часов шестнадцать. Но в данном случае больше половины его практически непригодно для дыхания. Оставшегося воздуха нам хватит всего на несколько часов. Командир в безвыходном положении. Если не включить систему очистки воздуха, то людям, работающим в турбинном отсеке, придется туго. Работая в кислородной маске при почти нулевой видимости, чувствуешь себя слепым: от прожекторов толку никакого. Но если включить систему регенерации воздуха, пожар усилится. К тому же при этом будет расходоваться все больше электроэнергии. А она понадобится для запуска реактора.

– Очень утешительные новости, – протянул я. – А много ли времени потребуется, чтобы вновь пустить реактор?

– Не меньше часа. Естественно, после того как будет потушен пожар и никаких новых неполадок не будет обнаружено.

– По мнению Суонсона, чтобы справиться с огнем, понадобится три-четыре часа. Выходит, в общей сложности это пять часов. Довольно большой промежуток времени. Почему бы ему не использовать оставшуюся энергию, чтобы отыскать полынью?

– Это еще более рискованная затея, чем оставаться под водой, пытаясь потушить пожар. Я на стороне командира. Как говорится, от волка побежишь – на медведя нарвешься.

Держа в руках медицинскую сумку, кашляя и чихая, в центральный пост вошел доктор Джолли и тотчас принялся надевать на себя спасательный костюм и кислородный прибор. Ганзен объяснил, как им пользоваться, и ирландец, похоже, оказался толковым учеником. Браун, тот самый матрос, который помог Картрайту добраться до центрального, был прикомандирован к доктору. Тот не знал, где находится трап, ведущий из машинного отделения в турбинный отсек.

– Одна нога здесь, другая – там, – напутствовал его Суонсон. – Не забывайте, Джолли, вы к такой работе непривычны. Жду вас минут через десять.

Вернулись они ровно через четыре минуты. Но потерявшего сознание Рингмана с ними не было. Браун не то тащил, не то нес бесчувственное тело доктора Джолли.

– Так и не понял, что же произошло, – тяжело дыша, произнес Браун, не в силах унять дрожь от перенапряжения: Джолли весил килограммов на двенадцать больше его. – Войдя в машинное, мы закрыли за собой дверь. Первым шел я. Вдруг Джолли упал на меня. Я решил, что он споткнулся. Он сбил с ног и меня самого. Поднявшись на ноги, я увидел, что Джолли лежит сзади меня. Я направил на него фонарь. Смотрю: он потерял сознание. Маска сорвана. Я кое-как надел ее на него и быстро потащил сюда.

– Ну и ну, – задумчиво протянул Ганзен. – Профессия врача на борту «Дельфина» становится опасной. – С этими словами он хмуро посмотрел на неподвижное тело доктора Джолли, которого уже несли к задней двери, где воздух был сравнительно чище. – Все три костоправа выведены из строя. Очень кстати, не правда ли, командир?

Суонсон ничего не ответил. Я его спросил:

– Вы знаете, какой именно укол нужно сделать Рингману, каким образом и куда?

– Нет.

– А кто-нибудь из членов экипажа знает?

– Не буду с вами пререкаться, доктор Карпентер.

Открыв сумку доктора Джолли, я порылся в ней и нашел то, что искал. Наполнив шприц содержимым ампулы, я воткнул иглу себе в левое предплечье.

– Это болеутоляющее средство, – произнес я. – Боли я боюсь, а мне нужно, чтобы указательный и большой палец на этой руке работали. – Посмотрев на Ролингса, который, несмотря на то что было нечем дышать, выглядел неплохо, я спросил его: – Как себя чувствуешь?

– Засиделся без дела. – Встав со стула, моряк поднял с палубы свой кислородный аппарат. – Не бойтесь, док. Имея под рукой такого классного специалиста, как Ролингс…

– В кормовых отсеках сколько угодно свежих людей, доктор Карпентер, – заметил Суонсон.

– Нет. Только Ролингс. Это в его же интересах. Может, он нынче заработает две медали.

Улыбнувшись, Ролингс натянул маску на лицо. Две минуты спустя мы оказались в машинном отделении.

Жара была невыносимой. Несмотря на мощные фонари, видимость не превышала восемнадцати дюймов, но в остальном все было более-менее сносно. Кислородный аппарат функционировал нормально, никакого дискомфорта я не испытывал. Хочу сказать, поначалу.

Взяв меня за руку, Ролингс подошел к верхней части трапа, ведущего в турбинный отсек. Услышав характерное шипение огнетушителя, я огляделся вокруг, пытаясь установить, откуда доносится этот звук.

«Жаль, что в Средние века не существовало субмарин», – подумал я. Если бы Данте увидел зрелище, представшее нашим взорам, его описание чистилища было бы куда более устрашающим. Над турбиной правого борта были укреплены два мощных прожектора, позволявших видеть предметы на расстоянии от трех до шести футов в зависимости от количества дыма, источником которого был тлеющий изоляционный материал. Участок изоляции был покрыт толстым слоем белой пены: двуокись углерода, выбрасываемая под давлением, мгновенно замораживает любой материал, с которым входит в соприкосновение. Как только член аварийной партии, орудовавший огнетушителем, отступил в сторону, из мрака вышли три моряка и принялись рубить и отдирать изоляцию. Едва открывали кусок наружного изоляционного материала, как вспыхивала тепловая изоляция. Пламя взвивалось на высоту человеческого роста, ярко освещая фантастические фигуры людей, мигом прыгавших в сторону, чтобы не сгореть в огне. После этого вновь выходил вперед человек, державший огнетушитель. Он нажимал на клапан, пламя отступало, на его месте появлялся слой белой пены. Затем все повторялось заново. Движения участников аварийной группы напоминали священнодействия жрецов неведомой, давно забытой языческой секты, возлагавших очередную жертву на обагренный кровью алтарь.

Я понял, насколько прав был Суонсон: при таких темпах на операцию потребуется не менее четырех часов. Я старался не думать о том, чем придется дышать к тому времени находящимся на борту «Дельфина».

Заметив нас, человек с огнетушителем – это был Рейберн – подошел к нам и, пробираясь сквозь лес паропроводов и конденсаторов, привел меня к тому месту, где находился Рингман. Моряк лежал на спине не шевелясь, но был в сознании: сквозь стекла очков я видел, как вращаются белки его глаз. Я нагнулся к нему, коснувшись его маски.

– Нога? – прокричал я.

Он кивнул.

– Левая?

Раненый кивнул опять, с усилием протянул руку и показал на середину голени. Открыв медицинскую сумку, я достал ножницы, зажал между большим и указательным пальцами верхнюю часть его рукава и вырезал в нем отверстие. Затем сделал укол, и через две минуты моряк уснул. С помощью Ролингса я наложил шину на сломанную ногу и наспех закрепил ее. Прервав работу, два участника аварийной партии помогли нам поднять покалеченного вверх по трапу. После этого мы с моим спутником понесли его по коридору, расположенному над реакторным отсеком. Тут я заметил, что дыхание у меня затруднено, в ногах дрожь, тело залито потом.

Добравшись до центрального поста, я снял с себя маску и принялся кашлять и чихать, да так, что из глаз потекли слезы. За тот короткий промежуток времени, что мы отсутствовали, в помещении стало настолько душно, что я встревожился.

– Спасибо, доктор, – произнес командир субмарины. – Ну, как там дела?

– Из рук вон плохо. Терпеть можно, но не более того. Участникам аварийной партии следует работать по десять минут, не более.

– Пожарных у меня хватает. Пусть работают по десять минут.

Два плечистых моряка отнесли Рингмана в лазарет. Ролингсу было велено отправиться в носовой отсек, чтобы отдохнуть и восстановить силы, но он предпочел оставаться со мной в лазарете. Посмотрев на мою забинтованную левую руку, торпедист проговорил:

– Три руки лучше, чем одна, хотя две из них и принадлежат некоему Ролингсу.

Бенсон метался и что-то бормотал время от времени, но в сознание все еще не приходил. Капитан Фолсом спал крепким сном. Это меня удивило, но торпедист объяснил мне, что сигнальные ревуны в лазарет не выведены, а дверь звуконепроницаема.

Мы положили Рингмана на стол для осмотра, и с помощью больших хирургических ножниц Ролингс разрезал ему штанину. Перелом большой берцовой кости оказался не сложным, как я того опасался. Вскоре мы соединили оба обломка и наложили шину, причем основную часть работы выполнял мой ассистент. Я не стал подвешивать к ноге раненого груз, решив, что, когда Джолли окончательно придет в себя, он сделает все, как положено.

Едва мы закончили наложение шины, как зазвонил телефон. Чтобы не разбудить Фолсома, Ролингс тотчас снял трубку. Односложно ответив, повесил ее.

– Звонили из центрального, – произнес моряк. По непроницаемому выражению лица я понял, что новость была плохой. – Велено сообщить вам относительно Болтона, пациента, лежавшего в дозиметрической лаборатории, того, которого вчера вы доставили на лодку из ледового лагеря. Он умер. Минуты две назад. – Ролингс в отчаянии замотал головой. – Господи, еще одна смерть.

– Нет, – возразил я. – Еще одно убийство.

В субмарине было холодно, как в склепе. В половине шестого утра, через четыре с половиной часа после возникновения пожара, на борту корабля находился всего один мертвец, Болтон. Однако разглядывая своими воспаленными глазами моряков, сидевших или лежавших на палубе центрального поста (держаться на ногах никто уже не мог), я понял, что через час, самое большее два, смерть потребует новых жертв. И не позднее десяти часов «Дельфин» превратится в стальной гроб, наполненный трупами.

Как корабль «Дельфин» перестал существовать. Не слышно было ни пульсирующего рокота могучих машин, ни воя генераторов, ни гула установки для кондиционирования воздуха, ни характерных щелчков гидролокатора, ни обычно доносившегося из радиорубки потрескивания, ни слабого шипения воздуха, ни джазовых синкоп, вырывающихся из динамика проигрывателя, ни жужжания вентиляторов, ни шума шагов, ни человеческой речи. Исчезли все эти звуки, свидетельствующие о том, что корабль жив. Но возникла не тишина, а нечто гораздо худшее. Звуки иного рода. Это были признаки не жизни, а ее угасания – частое, хриплое, затрудненное дыхание хватающих воздух, цепляющихся за жизнь людей.

Им недоставало воздуха, хотя в гигантских цистернах имелось столько кислорода, что его хватило бы на много дней. На борту субмарины имелись и индивидуальные дыхательные аппараты, аналогичные британским, с помощью которых можно получать азотно-кислородную смесь непосредственно из цистерн. Однако число их было невелико, поэтому члены экипажа могли пользоваться ими поочередно лишь в течение двух минут. Остальные же моряки тем временем медленно умирали от удушья. Оставалось несколько автономных дыхательных приборов, но они предназначались исключительно для участников групп по борьбе с пожаром.

Время от времени кислород подавался из цистерн прямо в жилые помещения, но пользы от этого не было никакой. Напротив, из-за того что атмосферное давление увеличивалось, дыхание становилось еще более затрудненным. Даже если бы можно было использовать весь кислород, какой имелся в мире, от него не было бы никакого проку, поскольку с каждой минутой увеличивалось количество выдыхаемого углекислого газа. Обычно воздух на «Дельфине» подвергался очистке каждые две минуты, но гигантская система очистки, пропускавшая двести тонн воздуха, потребляла уйму электроэнергии, а по подсчетам главного электрика, емкость запасной батареи, которая понадобится для пуска реактора, уменьшилась до опасного уровня. Концентрация углекислого газа становилась предельной, но мы были бессильны что-либо предпринять.

В смеси, заменявшей нам воздух, в дополнение ко всему увеличилось содержание фреона, выделявшегося при работе холодильных установок, а также водорода, вырабатываемого аккумуляторами. Хуже того, дым был настолько плотен, что даже в носовых помещениях корабля видимость не превышала нескольких футов. Электрофильтры потребляли слишком много энергии, но даже когда они включались, то не могли справиться с фантастическим количеством частиц углерода, взвешенных в воздухе. Всякий раз как дверь в машинное отделение открывалась, а это происходило все чаще, по мере того как у пожарных иссякали силы, в отсеки корабля проникали все новые и новые клубы едкого дыма. Уже свыше двух часов тому назад пожар в машинном отделении был ликвидирован, но тлеющая изоляция выделяла гораздо больше дыма, чем при пожаре.

Самую же большую опасность представляла повышенная концентрация окиси углерода – этого смертельно опасного, бесцветного, лишенного вкуса и запаха газа, имеющего способность разрушать красные кровяные тельца, в 500 раз превышающую аналогичную способность кислорода. На борту «Дельфина» предельно допустимый уровень окиси углерода был 30 частей на один миллион. Теперь же он составлял 400–500 частей на миллион. Как только он достигнет 1000 частей, жить нам останется считаные минуты.

Другой опасностью был холод. Сбывалось мрачное пророчество Суонсона: из-за того что паровые трубы остыли, а обогреватели были выключены, температура корабельных помещений опустилась до уровня температуры окружающей подлодку воды. По шкале Цельсия эта величина составляла всего два градуса ниже нуля, но для человеческого организма это был невыносимый холод. Большинство членов экипажа не имели теплой одежды. В нормальных условиях температура на борту «Дельфина» независимо от наружной составляла 22 °C. Членам экипажа запретили двигаться по кораблю, но даже если бы это и было разрешено, им не хватило бы энергии противостоять стуже. Немногие оставшиеся силы уходили у них на то, чтобы заставлять свои легкие работать в этой все более и более удушающей атмосфере. Моряки дрожали от озноба; было слышно, как стучат у них зубы, как тихонько хнычут те, кто вконец ослаб. Но особенно отчетливо слышался иной звук – приглушенный стон, жутковатый хрип, с которым в натруженные легкие врывался воздух.

За исключением нас с Ганзеном, по сути оставшихся без одной руки, да больных, все члены экипажа «Дельфина» спускались в ту ночь в турбинный отсек, чтобы сражаться с красным демоном, грозившим всем нам гибелью. Каждый раз число участников аварийных партий увеличивалось. Вместо четырех их стало восемь, и работали они всего по три-четыре минуты, зато выкладывались до конца. Однако из-за все более сгущавшегося мрака и тесноты работа продвигалась так медленно, что впору было отчаяться. Моряки ослабли, как малые дети, и с огромным трудом сдирали слои изоляции.

Я лишь однажды спускался в турбинный отсек. Это было в половине шестого утра. Джолли, который помогал подняться по трапу получившему травму матросу, поскользнулся и рухнул вниз. Никогда не забуду представшее моему взгляду зрелище: темные, похожие на призраки фигуры еле двигались в напоминающем преисподнюю помещении, спотыкались и падали на палубу, покрытую похожей на снег пеной, в которой валялись обгорелые куски изоляции. Это были люди, находившиеся на последней стадии изнурения. Стоило вспыхнуть искре, частице огня – древней, как время, стихии, – как лучшие достижения технической мысли двадцатого столетия были сведены на нет и человек, находившийся на переднем крае науки, в мгновение ока оказался отброшенным назад в первобытную эпоху.

Кто чего стоит, проявляется в трудные минуты. На сей раз, по мнению членов экипажа субмарины, героем дня стал доктор Джолли. Быстро оправившись от травмы, полученной в ту ночь в машинном отделении, он появился в центральном посту спустя несколько секунд после того, как я наложил гипсовую повязку на ногу Рингмана. Он расстроился, узнав о смерти Болтона, но ни словом, ни взглядом не упрекнул Суонсона или меня в том, что тяжелобольного перенесли на борт субмарины. Пожалуй, Суонсон был благодарен доктору и даже собирался извиниться перед ним, но тут из машинного отделения пришел пожарный и доложил, что один участник аварийной партии поскользнулся и не то вывихнул, не то сломал себе лодыжку. Это был уже второй несчастный случай, произошедший в ту ночь в турбинном отсеке. Прежде чем мы успели задержать Джолли, он схватил первый попавшийся кислородный аппарат и тотчас покинул помещение.

Мы потеряли счет вылазкам, которые доктор совершил в ту ночь. Может, пятнадцать, а может, и больше раз он спускался вниз. Пациентов у него было предостаточно. Наиболее распространенными были два вида травм: ожоги и обморожения. Ожоги от соприкосновения с раскаленной докрасна изоляцией и паропроводами и обморожения лица и рук в результате небрежного обращения с огнетушителями. Джолли не оставил без внимания ни один вызов, даже после того как сам, и довольно сильно, расшиб себе голову. Шутник, он укорял командира корабля за то, что тот заставил его покинуть ледовый лагерь, где он находился в относительной безопасности и уюте, выдавал какую-нибудь плоскую шутку и, надев кислородную маску, уходил. Десяток выступлений депутатов конгресса или парламента не способствовал бы укреплению британо-американской дружбы в такой мере, в какой это сделал в ту ночь доктор Джолли.

Примерно в 6:45 в центральном посту появился старший минер Паттерсон. Сначала я решил, что он вошел в дверь, поскольку с того места, где я сидел рядом с Суонсоном и старпомом, двери из-за дыма было не видно. Но когда Паттерсон приблизился, я увидел, что он движется на четвереньках, мотая из стороны в сторону головой, надрывно кашляя и часто дыша. Маски на нем не было, и он дрожал всем телом.

– Надо что-то делать, командир, – прохрипел моряк. – На участке от носового торпедного отсека до столовой экипажа потеряли сознание семь человек. Им очень плохо, командир.

– Спасибо, старшой. – Суонсон, который, как и Паттерсон, был без маски, дышал с усилием. По серому лицу струились слезы и пот. – Сейчас что-нибудь придумаем.

– Кислород, – сказал уорент-офицер. – Надо подать кислород.

– Подать кислород? – Командир покачал головой. – Атмосферное давление и без того велико.

– От избыточного давления люди не умрут. – Несмотря на холод, боль в груди и жжение в глазах, до меня смутно дошло, что голос у меня странно изменился. Совсем, как у Суонсона и Паттерсона. – Их погубит окись углерода. Именно она подтачивает их силы. Все дело в соотношении окиси углерода к содержанию кислорода. Оно велико, слишком велико. Вот отчего мы все погибнем.

– Подать кислород, – скомандовал Суонсон. Даже это незначительное усилие отняло у него много энергии. – Больше кислорода.

Открыли вентили, кислород с шипением устремился в центральный пост и жилые отсеки. Мне заложило уши – все, что я почувствовал. Но ощущение это исчезло, как только приполз Паттерсон, на сей раз ослабевший еще больше, и хриплым голосом сообщил, что теперь у него на руках двенадцать человек, потерявших сознание.

Захватив с собой один из немногих оставшихся автономных кислородных аппаратов, я вместе с Паттерсоном направился в носовые помещения. Я прижимал кислородную маску на минуту-две к лицу потерявшего сознание моряка, отдавая себе отчет в том, что это лишь временная мера. Сделав несколько глотков, люди приходили в себя, но после того как маска снималась, большинство из них вновь впадали в бессознательное состояние. Затем я вернулся в центральный пост, напоминавший темницу, на полу которой сгрудились люди. Почти все были без сознания. Я чувствовал, что и сам вот-вот потеряю сознание. Что же будет, если огонь, обжигавший им легкие, перебросится на другие участки? Видят ли эти бедняги, что их лица покрылись зловещим пурпурным румянцем – первым симптомом отравления окисью углерода? Джолли все еще не возвращался из машинного отделения. По-видимому, он остался там, чтобы в любой момент прийти на помощь тем, кто мог получить травму: слабея, люди безнадежно теряли бдительность и осторожность.

Суонсон находился в прежнем положении: сидел на палубе, опершись спиной о штурманский стол. Когда я опустился вниз, оказавшись между ним и старпомом, командир слабо улыбнулся.

– Что с ребятами, доктор? – прошептал Суонсон. Но в шепоте прозвучала сталь. Спокойствие командира было непоколебимо. До меня дошло, что передо мною человек, цельный, как скала. За всю жизнь среди миллиона человек можно встретить лишь одного такого, как Суонсон.

– Худо дело, – ответил я. Ответ мой не походил на доклад врача, в нем отсутствовали детали. Но мне не хотелось расходовать силы. – Через час или раньше люди начнут умирать от отравления окисью углерода.

– Так скоро? – Я увидел удивление в красных опухших глазах, из которых струились слезы, и почувствовал его в голосе командира субмарины. – Не может быть, доктор. Ведь окись углерода только начала сказываться.

– Да, так скоро, – сказал я. – Окись углерода действует очень быстро. В течение часа умрут пять человек. За два часа – полсотни. Самое меньшее.

– Вы лишаете меня права выбора, – негромко проговорил Суонсон. – И я вам за это благодарен. Джон, где наш командир группы главных двигателей? Настал его час.

– Сейчас позову. – Ганзен с трудом поднялся на ноги, похожий на старца, поднявшегося со смертного одра. В эту минуту распахнулась дверь в машинное отделение, и в центральный пост неуверенной походкой вошли несколько покрытых копотью, измученных моряков. Готовые сменить товарищей, с палубы встали другие люди.

– Это ты, Уилл? – спросил Суонсон у одного из вошедших.

– Так точно, сэр. – Сняв маску, лейтенант Рейберн зашелся надрывным, мучительным кашлем.

– Как внизу дела, Уилл?

– Дым больше не идет, командир. – Рейберн вытер мокрое от пота лицо и, пошатываясь, опустился на палубу. – По-моему, мы залили пеной изоляцию.

– Много ли потребуется времени, чтобы убрать оставшееся?

– А кто его знает. В обычных условиях минут десять. А теперь – не меньше часа. Может, и больше.

– Благодарю. Ага! – улыбнулся коммандер при виде Ганзена и Картрайта, возникших из дымной мглы. – Вот и командир группы главных двигателей. Мистер Картрайт, буду вам премного благодарен, если вы поставите на огонь свой «чайник». Каков рекордный срок для того, чтобы запустить энергетическую установку, поднять пары и ввести в действие турбогенераторы?

– Не скажу, командир. – С покрасневшими веками, кашляющий, покрытый копотью, с искаженным от боли лицом, Картрайт тем не менее расправил плечи и растянул губы в улыбке. – Но можете считать, что рекорд будет побит.

С этими словами командир группы ушел. Сделав над собой усилие, Суонсон поднялся на ноги. В течение этих нескончаемых мучительных часов он лишь дважды надевал кислородный прибор, да и то когда заходил в машинное отделение. Распорядившись подать питание на трансляционную сеть, командир снял трубку и заговорил. Говорил он спокойным, отчетливым и сильным голосом – свидетельство самообладания, победы разума над телом: ведь натруженным легким все еще недоставало воздуха.

– Говорит командир, – произнес Суонсон. – Пожар в машинном отделении ликвидирован. Мы уже запускаем энергетическую установку. Открыть все водонепроницаемые двери и не закрывать до особого распоряжения. Можете считать, самое страшное позади. Благодарю всех за службу. – Повесив микрофон, он повернулся к старшему офицеру: – Самое худшее останется позади только тогда, Джон, когда сумеем запустить реактор.

– Разумеется, самое худшее еще впереди, – вмешался я. – Сколько уйдет времени на то, чтобы включить турбогенераторы и систему очистки воздуха? Три четверти часа, а то и час. А через какое время воздушные фильтры произведут сколько-нибудь заметный эффект?

– Через полчаса. Не меньше. Может, и больше.

– То-то и оно. – В голове у меня стоял такой туман, что я с трудом облекал мысли в слова. Да и то был не уверен, что мысли эти представляют какую-то ценность. – Итого, полтора часа, самое малое. А вы говорите: худшее позади! Худшее еще не начиналось. – Я встряхнул головой, силясь вспомнить, что же хотел еще сказать. Потом продолжил: – Через полтора часа каждый четвертый член экипажа будет мертв.

Суонсон улыбнулся. Да-да. Невероятно, но он улыбался.

– «Думаю, вы ошибаетесь, доктор» – как сказал бы, обращаясь к профессору Мориарти, Шерлок Холмс, – проговорил командир субмарины. – От отравления окисью углерода никто не умрет. Через пятнадцать минут все помещения корабля будут наполнены свежим, пригодным для дыхания воздухом.

Мы с Ганзеном переглянулись. Нервная нагрузка оказалась велика для него, и наш старик рехнулся. Перехватив наши взгляды, Суонсон расхохотался, но хохот тотчас превратился в судорожный кашель: коммандер вдохнул слишком много отравленного воздуха. Кашлял он долго, но наконец успокоился.

– Поделом мне, – проговорил он с трудом. – Но у вас были такие физиономии… Как вы полагаете, доктор, почему я приказал открыть все водонепроницаемые двери?

– Понятия не имею.

– Джон?

Ганзен покачал головой. Насмешливо посмотрев на старпома, Суонсон проговорил:

– Свяжись с машинным отделением. Пусть запускают дизель.

– Есть, сэр, – машинально произнес старший офицер, но с места не сдвинулся.

– Лейтенант Ганзен решил, что мне нужна смирительная рубашка, – заметил Суонсон. – Лейтенанту Ганзену известно, что, когда субмарина находится в подводном положении, запускать дизель можно лишь в том случае, когда лодка идет под шноркелем. А это сейчас невозможно, поскольку мы находимся подо льдом. Ведь дизель поглощает не только воздух в машинном отделении, но и тот, который имеется в корабельных помещениях. Что и требуется доказать! Под большим давлением мы подаем сжатый воздух в носовую часть корабля. Чистый, свежий воздух. Запускаем дизель, расположенный в кормовой части субмарины. Сначала он будет работать с перебоями из-за низкого содержания кислорода в этой ядовитой дряни, но все-таки будет. Он выкачает большую часть отравленного воздуха, выхлопные газы пойдут за борт. При этом в кормовой части субмарины атмосферное давление уменьшится и туда устремится чистый воздух из носовых помещений. Делать это раньше было бы самоубийством. Ведь пока пожар не был ликвидирован, подача кислорода лишь усилила бы пламя и потушить его стало бы невозможно. Но теперь мы вправе это сделать. Дизель мы запустим всего на несколько минут, но и этого будет вполне достаточно. Вы согласны со мной, лейтенант Ганзен?

Ганзен был вполне согласен с командиром, но сказать об этом не успел. Он уже вышел из помещения центрального поста.

Прошло три минуты. Из-за двери, выходившей в коридор, расположенный над реакторным отсеком, послышалось характерное покашливание дизеля. Оно тотчас заглохло, потом возникло вновь. Впоследствии мы узнали: для того чтобы запустить дизель, механикам пришлось израсходовать несколько баллонов с эфиром. Минуту-две дизель работал неустойчиво, с перебоями, и казалось, что никаких изменений к лучшему не предвидится. Но затем буквально у нас на глазах клубы дыма, освещаемые единственной лампочкой, стали рассеиваться и устремляться к коридору, ведущему в дизельный отсек. Из углов центрального поста поднялся и поплыл в коридор осевший там дым. Подаваемый в носовые отсеки свежий воздух стал, словно поршень, выталкивать дым, скопившийся в коридоре возле кают-компании, в помещение центрального поста, где атмосферное давление уменьшилось.

Через несколько минут произошло чудо. Дизель стучал теперь гораздо увереннее: вслед за задымленным воздухом в воздухосборник стала поступать воздушная смесь с повышенным содержанием кислорода. На смену дыму в центральный пост из носовых помещений начал проникать сероватый туман, который уже нельзя было назвать дымом. Это был не туман, а воздух с высокой концентрацией спасительного кислорода – воздух, в котором количество двуокиси и окиси углерода было теперь ничтожным. Во всяком случае, так нам показалось.

Глядя на членов экипажа, я не верил своим глазам. Казалось, по кораблю прошел кудесник и каждого коснулся волшебной палочкой. Потерявшие сознание люди, которым через полчаса суждено было умереть, начали шевелиться, кое-кто открыл глаза. Больные, обессилевшие, исстрадавшиеся моряки, до этого лежавшие или сидевшие на палубе с видом полнейшего отчаяния, выпрямились, а то и встали. На лицах их появилось почти комическое выражение изумления и недоверия. Жадно вдыхая больными легкими воздух, они с удивлением убеждались, что это вовсе не отравленная, а чистая, богатая кислородом смесь. Люди, смирившиеся было с неизбежной смертью, недоумевали, как могла прийти им в голову столь нелепая мысль. В действительности качество сжатого воздуха оставляло желать много лучшего, и в акте приемки следовало отметить этот факт, однако в ту минуту нам казалось, что даже напоенный ароматом сосен горный воздух нельзя сравнить с тем, чем мы дышим.

Суонсон внимательно следил за датчиками, регистрировавшими давление воздуха в помещениях субмарины. Постепенно оно достигло нормального уровня, затем начало падать. Командир распорядился подать сжатый воздух под более высоким давлением, и когда атмосферное давление снова стало нормальным, он приказал выключить дизель и закрыть вентили подачи сжатого воздуха.

– Коммандер Суонсон, – изрек я, – если вы когда-нибудь решите стать адмиралом, в любой момент можете обратиться ко мне за рекомендацией.

– Благодарю, – улыбнулся он. – Нам просто повезло.

Конечно, нам повезло, как везет всем, кому довелось плавать под командой Суонсона.

Послышался шум насосов и моторов: это Картрайт пытался вдохнуть жизнь в энергетическую установку. Всем было известно, что когда запасная батарея разряжена, то занятие это рискованное, но почему-то каждый был уверен, что Картрайт сумеет запустить установку. Слишком уж много мы вытерпели, чтобы допустить даже мысль о возможной неудаче.

Так оно и вышло. Ровно в восемь утра Картрайт позвонил и доложил, что подал пар в сопла турбин и что «Дельфин» снова на ходу. Новость меня обрадовала.

Три часа субмарина шла малым ходом. Тем временем на полную мощность работала установка для кондиционирования воздуха: следовало восстановить нормальные условия на борту корабля. После этого Суонсон увеличил скорость хода до половины экономической. Идти с большей скоростью командир группы главных двигателей считал небезопасным, ведь не все турбины были исправны. Поскольку с правой турбины высокого давления содрали изоляцию, Картрайт использовал лишь малую часть ее мощности. Таким образом, чтобы покинуть район паковых льдов и добраться до чистой воды, нам требовалось гораздо больше времени, чем обычно. Однако во время выступления по корабельной трансляционной сети командир заявил, что если граница паковых льдов не переместилась дальше чем на несколько миль, то около четырех часов следующего утра мы должны оказаться в открытом море.

К четырем часам пополудни члены экипажа, работая посменно, сумели очистить турбинный отсек от мусора и пены, скопившихся в нем за долгую ночь. После этого командир субмарины, оставив на вахте минимальное количество людей, отправил остальных отсыпаться. После того как радостное возбуждение спало, после того как моряки с невыразимым облегчением вздохнули, поняв, что им уже не грозит смерть от удушья в стальном гробу под толщей льда, наступила реакция. Долгая бессонная ночь, часы изнурительного труда в металлических джунглях турбинного отсека, бесконечное ожидание смерти (ведь все были уверены, что впереди гибель), ядовитые газы, заставлявшие всех их претерпевать страдания, – все это вместе взятое легло на них тяжким грузом, подорвав их душевные и физические силы. Вот почему члены экипажа были в крайней степени изнеможения и, как только коснулись коек, уснули словно убитые.

Сам я не спал. Было не до сна. Я думал о том, что, в сущности, по моей вине, недосмотру или из-за моего упрямства субмарина и ее экипаж оказались в почти безвыходном положении. О том, что скажет мне коммандер Суонсон, узнав, как много я от него утаил и как мало ему сообщил. Но раз я так долго держал Суонсона в неведении, ничего не произойдет, если я помолчу еще немного. И утром успею рассказать командиру все, что мне известно. Любопытно, мягко выражаясь, будет увидеть его реакцию. Возможно, Суонсон и наградит медалями Ролингса, но у меня было предчувствие, что мне медали не достанутся. Во всяком случае, после того, что я ему сообщу.

Ролингс. Вот кто был нужен мне. Найдя моряка, я поделился с ним своими мыслями и попросил его пожертвовать несколькими часами сна. Как всегда, Ролингс охотно пошел мне навстречу.

Поздно вечером я осмотрел пару пациентов. Уставший от ночных трудов доктор Джолли спал мертвым сном, поэтому Суонсон попросил меня заменить его. Я согласился, но не лез из кожи вон. Все пациенты, за исключением одного, крепко спали, и, судя по ним, нужды будить их не было. Упомянутое исключение составлял доктор Бенсон, который к концу дня пришел в сознание. Он явно шел на поправку, но жаловался на головные боли. По его словам, у него было такое ощущение, будто на плечах у него тыква, по которой колотят пневматическим молотком. Я дал ему таблеток, и все дела. Я спросил корабельного врача, не помнит ли он, что послужило причиной его падения, но Бенсон то ли еще не поправился окончательно, то ли просто не знал. Правда, это уже не имело никакого значения. Ответ был мне известен.

Спал я целых девять часов, что было несколько эгоистично с моей стороны. Но иного выбора у меня не было: работу, которая была мне не по плечу, предстояло выполнить Ролингсу.

Глубокой ночью мы дошли до открытой воды.

Проснувшись в начале восьмого, я помылся, побрился и оделся как можно тщательнее, зная, что судье нужно прилично выглядеть, выступая на суде. Затем отправился в кают-компанию и плотно позавтракал. Без малого в девять вошел в центральный пост. Вахтенным начальником был Ганзен. Подойдя к нему, негромко, чтобы никто из посторонних не смог меня услышать, я спросил:

– Где командир?

– У себя в каюте.

– Мне хотелось бы поговорить с вами обоими. Без свидетелей.

Задумчиво взглянув на меня, старпом кивнул и, передав управление кораблем штурманскому офицеру, направился в каюту командира. Мы постучались. Войдя, закрыли за собой дверь.

– Я знаю, кто убийца, – начал я без околичностей. – Доказательств у меня нет, но я их получу. Попрошу только находиться под рукой, если сможете уделить мне время.

После минувших тридцати часов оба офицера были не способны ни на что реагировать, поэтому не стали ни всплескивать руками, ни переспрашивать, ни каким-то иным образом выражать недоверие. Суонсон лишь задумчиво взглянул на старпома, отошел от стола, на котором лежала карта (он ее изучал), и сухо заметил:

– К чему терять время, доктор Карпентер? Я никогда еще не видел убийцу. – Фраза прозвучала бесстрастно, почти легкомысленно, но серые ясные глаза его сверкнули сталью. – Любопытно будет познакомиться с преступником, на совести которого восемь жизней.

– Можете считать, нам повезло, что их только восемь, – заметил я. – Вчера утром он едва не увеличил это число до сотни.

Наконец-то слова мои задели моряков за живое. Вытаращив на меня глаза, Суонсон негромко спросил:

– Что вы хотите этим сказать?

– Наш «приятель» с пистолетом носит с собой и спички, – продолжал я. – Вчера глубокой ночью это он достал свой коробок в машинном отделении.

– Кто-то преднамеренно устроил на корабле пожар? – недоверчиво посмотрел на меня Ганзен. – Ни за что не поверю, док.

– А я поверю, – возразил Суонсон. – Поверю всему, что сообщит мне доктор Карпентер. Мы имеем дело с маньяком. Лишь душевнобольной стал бы рисковать собственной жизнью ради того, чтобы погубить сотню человек.

– Он просчитался, – сказал я. – Пойдемте.

Как я и предполагал, в кают-компании нас ждали одиннадцать человек: Ролингс, Забринский, капитан Фолсом, доктор Джолли, оба брата Харрингтон, с трудом вставшие на ноги, Несби, Хьюсон, Хассард, Киннэрд и Джереми. За исключением Ролингса, открывшего нам дверь, и Забринского, по-прежнему в гипсовой повязке сидевшего в угловом кресле с экземпляром выпускаемой на подлодке газеты в руках, все расположились вокруг стола. Некоторые при нашем появлении пытались встать, но Суонсон жестом заставил их сесть. Присутствующие сидели молча. Лишь доктор Джолли жизнерадостно прогудел:

– Доброе утро, командир. Любопытно, зачем это вы нас собрали. Весьма любопытно. Не сообщите, зачем это мы вам понадобились?

– Прошу простить нас за маленькую хитрость, – проговорил я, прочистив горло. – Вы понадобились мне, а не командиру.

– Тебе? – Джолли сжал губы и пристально посмотрел на меня. – Не понимаю, старичок. Почему именно тебе?

– Я позволил себе еще одну маленькую хитрость. Я вовсе не тот, за кого себя выдавал. Я не представитель министерства снабжения, а правительственный чиновник. Офицер британской контрразведки.

Реакция была той, какую я ожидал. Собравшиеся разинули рты, словно рыбины, выброшенные на берег. Как всегда, первым пришел в себя Джолли.

– Контрразведка, черт бы меня побрал! Та, что занимается шпионами, рыцарями плаща и кинжала, прекрасными блондинками, спрятанными в чьей-нибудь каюте, вернее, кают-компании. Но здесь-то ты что забыл? Что заставило тебя собрать нас тут, доктор Карпентер?

– Сущий пустяк. Убийство, – ответил я.

– Убийство! – воскликнул капитан Фолсом, впервые за все время пребывания на борту «Дельфина» открывший рот. Голос его прозвучал как приглушенное кваканье. – Убийство?

– Трое из зимовщиков, оставшихся в ледовом лагере, были мертвы до того, как возник пожар. Двое были убиты выстрелом в голову. Третий зарезан. Я бы назвал это убийством. Вы иного мнения?

Схватившись, словно слепой, за стол, Джолли неуверенно опустился в кресло; как мне показалось, остальные были рады тому, что они уже сидели.

– По-моему, излишне добавлять, что убийца находится в этом помещении, – все-таки добавил я.

Однако, глядя на собравшихся, никто бы не подумал, что так оно и есть. Разве мог кто-то из этих добропорядочных, законопослушных граждан быть убийцей? Все были невинны, как младенцы, чисты и девственны, как арктический снег.

Сказать, что я оказался в центре внимания всей кают-компании, значило бы ничего не сказать. Если бы я был двухголовым пришельцем из космоса, или бы только что объявил присутствующим, что все они обладатели миллионных выигрышей, или бы протягивал им соломинки, чтобы решить, кого из них поставить к стенке, – лишь в этом случае я мог бы рассчитывать на больший к себе интерес. Да и то сомневаюсь.

– Если позволите, то я начал бы с краткого введения в оптику фотографического аппарата, – произнес я. – Не спрашивайте, какое это имеет отношение к убийству. Вскоре вы убедитесь, что имеет. При высоком качестве нанесенной на пленку эмульсии и линз четкость изображения на каждой фотографии определяется фокусным расстоянием линзы, то есть расстоянием между линзой и плоскостью пленки. Всего пятнадцать лет назад максимальное фокусное расстояние фотокамеры (кроме тех, разумеется, которые используются в обсерваториях) составляло около пятидесяти дюймов. Такие фотокамеры использовались на самолетах-разведчиках в конце Второй мировой войны. На фотографии, снятой с высоты десяти миль, можно было бы разглядеть лежащий на земле небольшой чемодан. В те времена это был довольно хороший результат. Однако американской армии и авиации для аэрофотосъемок понадобились более крупные камеры с лучшими характеристиками. Единственный способ добиться этого состоял в том, чтобы увеличить фокусное расстояние. Однако существовал предел этому параметру, так как было необходимо, чтобы камера вписывалась в размеры самолета или искусственного спутника. Когда же потребовалась камера с фокусным расстоянием, скажем, двести пятьдесят дюймов, стало ясно, что установить двадцатифутовый фотоаппарат, направленный вниз, на борту воздушного корабля или спутника немыслимо. Однако ученые разработали новый тип фотокамеры, в которой использовался принцип зеркально-линзового объектива, где свет движется не по длинной прямой трубке, а отражается от зеркальных поверхностей. Это позволяет значительно увеличить фокусное расстояние без увеличения размеров самой фотокамеры. К тысяча девятьсот пятидесятому году был создан объектив с фокусным расстоянием сто дюймов. По сравнению с аппаратами эпохи Второй мировой войны, с помощью которых с десяти миль на снимке можно было увидеть чемодан, это был значительный шаг вперед: на фотографии, снятой такой камерой, можно было разглядеть пачку сигарет. Однако десять лет спустя появился устанавливаемый на спутниках прибор для наблюдения за ракетами системы «Перкин-Эльмер Роти». Фокусное расстояние объектива этой камеры было пятьсот дюймов. Если использовать обычный аппарат, то длина его объектива составила бы сорок футов. С помощью такого оптического устройства с расстояния десяти миль вы разглядите кусочек сахара.

Я посмотрел на слушателей. Все превратились во внимание. Мне мог бы позавидовать любой лектор.

– Спустя три года еще одна американская фирма сумела видоизменить этот фантастический прибор таким образом, что его стало возможно устанавливать на искусственных спутниках небольших размеров. На его создание ушло три года круглосуточной работы. Но по мнению специалистов, овчинка стоила выделки. Каково фокусное расстояние объектива этой камеры, неизвестно. Изготовители таких данных не публиковали. Но нам известно одно: при благоприятных атмосферных условиях с высоты трехсот миль можно увидеть белое блюдце на темном фоне. Причем на сравнительно небольшом негативе, который можно увеличивать почти до бесконечности, поскольку ученые разработали также совершенно новый вид эмульсии, состав которой до сих пор является сверхсекретным. Он в сто раз чувствительнее лучших пленок, изготовляемых в настоящее время промышленностью.

Камеру должны были установить на борту искусственного спутника весом в две тонны, который американцы условно назвали «Самос-III». Данное сокращение обозначает «Система наблюдения за спутниками и баллистическими ракетами». Однако установить камеру на место не удалось. Эта единственная в мире камера исчезла средь бела дня. Как впоследствии выяснилось, она была разобрана и доставлена из Нью-Йорка в Гавану на борту польского авиалайнера, якобы летевшего в Майами и таким образом сумевшего избежать таможенного досмотра.

Четыре месяца назад этот аппарат для космической фотосъемки был установлен на советском искусственном спутнике, пролетающем по полярной орбите над Средним Западом Соединенных Штатов семь раз в сутки. Такого рода спутники могут находиться на орбите в течение бесконечно долгого времени. Благодаря идеальным погодным условиям русские сумели за трое суток получить все нужные им снимки. Я имею в виду снимки всех американских ракетных установок западнее реки Миссисипи. Всякий раз, как этот аппарат снимал участок территории Соединенных Штатов, другая камера, размером поменьше, направленная вертикально вверх, привязывала снимок к звездному небу. Оставался пустяк – перенести с карты сетку координат. Таким образом русским стало известно местонахождение всех американских установок для запуска баллистических ракет. Но прежде всего им было необходимо получить снимки.

Передавать материалы по радио нет смысла: утрачивается слишком много деталей, да и качество ухудшается. А как вы помните, первый этап получения снимка – сравнительно небольшой негатив. Поэтому русским нужно было получить собственно пленки. Для этого существуют два способа: посадить спутник на землю или же с помощью специального устройства сбросить на землю капсулу с пленкой. Во время испытаний при подготовке запуска «Дискавери» американцы усовершенствовали методику использования авиации для поимки капсул. У русских такой методики нет, хотя, как нам известно, они разработали способ выведения с орбиты неисправных спутников. Им оставалось одно – посадить спутник на землю. Они намеревались сделать это милях в двухстах восточнее Каспийского моря. Но операция почему-то не удалась. Почему именно, мы не знаем. Наши эксперты полагают, что после подачи команды по радио не сработали толкатели с одной стороны капсулы. Начинаете соображать, что к чему, господа?

– Начинаем, это верно, – вполголоса произнес Джереми. – Спутник пошел по другой орбите.

– Вот именно. Ракеты, сработавшие лишь с одной стороны, не замедлили полета искусственного спутника. Они только сбили его с курса. Новая, искаженная траектория пролегла над Аляской, южной частью Тихого океана, Землей Грейама в Антарктиде, к югу от Южной Америки, над Африкой и Западной Европой. Она прошла по пологой траектории над районом Северного полюса не далее чем в двухстах милях от него. Единственно, каким образом русские могли получить пленку, это отстреливанием капсулы. Ведь если бы им и удалось уменьшить скорость полета спутника, чтобы тот сошел с орбиты, то неизвестно, куда бы он упал. Но самым досадным для русских было то обстоятельство, что ни один из участков траектории полета спутника не пролегал над территорией Советского Союза или дружественных ему стран. Хуже того, девять десятых ее проходило над районами открытого моря. Если бы капсула упала в воду, то из-за того, что она покрыта толстым слоем алюминия и пирокерамики для защиты от перегрева при входе в атмосферу, она тотчас утонула бы. Поскольку, как я уже говорил, русские не располагают средствами для перехвата падающих капсул, вряд ли они стали бы обращаться к американцам с просьбой сделать это вместо них. Вот почему русские решили спустить ее над теми участками Земли, которые им доступны. Это полярная ледовая шапка на севере или же Антарктика на юге. Вы, наверно, помните, командир, я только что вернулся с Южного полюса. У русских там имеются две геофизические станции, и до последнего времени мы полагали, что капсула с одинаковой вероятностью могла попасть туда. Но мы ошибались. Ближайшая к траектории полета станция находится в трехстах милях от нее. Что же касается полевых партий, то ни одна из них не двинулась с базы.

– Выходит, они решили спустить ее поблизости от дрейфующей станции «Зет»? – спокойным тоном спросил Джолли. Он не назвал меня «старичком». Это свидетельствовало о его тревоге.

– В тот момент, когда советский спутник сбился с орбиты, станции «Зет» даже не существовало, хотя все подготовительные работы были завершены. Мы решили зафрахтовать ледокол у Канады, чтобы можно было разбить ледовый лагерь, но русские, в духе доброй воли и международного сотрудничества, предоставили в наше распоряжение атомный ледокол «Ленин» – лучший в мире корабль. Им позарез была нужна станция «Зет». И она появилась. В нынешнем году скорость дрейфа полярных льдов с востока на запад чрезвычайно мала, и поэтому прошло почти восемь недель со времени создания ледового лагеря и до того момента, когда станция оказалась непосредственно под траекторией полета искусственного спутника.

– Так вы знали о намерениях русских? – спросил Ганзен.

– Знали. Но русские не подозревали, что мы следим за каждым их шагом. Они не имели представления о том, что среди приборов, доставленных на станцию «Зет», было устройство для наблюдения за спутниками, с помощью которого майору Холлиуэллу станет известно, когда спутник получит сигнал сбросить капсулу. – Я медленно обвел взглядом зимовщиков. – Бьюсь об заклад, что об этом не знал ни один из вас. Знали лишь майор и еще три человека, ночевавшие в его бараке, где находилось это устройство. Однако нам было неизвестно, кто из участников экспедиции подкуплен русскими. Мы только предполагали, что такой человек должен находиться в числе зимовщиков. Но кто именно, не имели представления. Ведь каждый из вас прошел самую тщательную проверку на благонадежность. И все же один из вас подкуплен. Вернувшись в Великобританию, он обеспечил бы себя до конца жизни. Помимо своего агента, русские оставили на станции портативный прибор – электронное устройство для настройки на определенный радиосигнал, который будет подаваться капсулой, как только ее отстрелят от спутника. С высоты трехсот миль капсулу можно выстрелить с такой точностью, что она упадет в радиусе мили от цели. Однако поверхность полярных льдов довольно неровная, к тому же большую часть суток там темно. Поэтому это наводящее устройство помогло бы отыскать капсулу, которая должна была подавать сигнал в течение по крайней мере суток после приземления. Взяв с собой наводящее устройство, наш «приятель» отправился на поиски капсулы. Он ее нашел, отвязал от нее парашют и принес в лагерь. Вы меня слушаете, господа? В особенности один из вас?

– Мы вас слушаем, доктор Карпентер, – ответил Суонсон. – Все до одного.

– Вот и отлично. К сожалению, майор Холлиуэлл и его три товарища тоже знали о том, что капсула сброшена. Не забывайте, что они наблюдали за этим спутником круглосуточно. Они знали, что кто-то должен отправиться на поиски капсулы. Но кто именно, не имели представления. Вот почему майор Холлиуэлл выставил наблюдателя. Ночь была ужасная, стоял лютый холод, мела поземка, но часовой все равно был начеку. Он не то наткнулся на нашего «приятеля», который возвращался с капсулой, не то, заметив в его бараке свет, пришел выяснить, в чем дело. Увидев, что наш «друг» извлекает из капсулы пленку, дежурный, вместо того чтобы пойти и доложить о случившемся майору Холлиуэллу, очевидно, вошел в барак и потребовал от агента отчета. Если все обстояло именно таким образом, то часовой совершил ошибку, стоившую ему жизни. В ребра ему всадили нож. – Я поочередно оглядел всех зимовщиков. – Любопытно, кто же из вас сделал это? Но кто бы он ни был, проделал он это неудачно. В груди жертвы нож сломался. Я извлек его оттуда.

Я посмотрел на Суонсона, но тот и глазом не повел. Он знал, что ножа я не нашел, однако командир обнаружил рукоятку ножа в топливном баке. Но я счел разумным сообщить, будто обломок клинка обнаружен.

– Видя, что дежурный не возвращается, майор Холлиуэлл встревожился. Я так предполагаю, хотя точно не знаю. Впрочем, это не существенно. Наш «приятель» с обломком ножа в руке был теперь начеку. Он понял, что кто-то его подозревает. Это явилось для него полной неожиданностью, ведь он считал себя вне подозрений. Когда появился второй человек, преступник был готов к встрече. Вошедшего пришлось убить, поскольку в бараке уже лежал труп. Кроме сломанного ножа, у убийцы был пистолет. И преступник воспользовался им. Оба человека пришли из барака Холлиуэлла. Убийца знал, что их прислал майор, и понял, что майор и его спутник, не дождавшись возвращения посланца, с минуты на минуту появятся у него в бараке. Он не стал терять времени: мосты были сожжены. Взяв пистолет, он вошел в помещение, где находился Холлиуэлл, и застрелил майора и его спутника, лежавших в постели. Я знаю это наверняка. Входные отверстия пуль находились в нижней части лица, а выходные – в верхней части затылка. По траектории полета пули можно судить, что убийца стоял в ногах кроватей и выстрелил в свои жертвы, находившиеся в лежачем положении. Думаю, самая пора признаться, что фамилия моя вовсе не Карпентер, а Холлиуэлл. Майор Холлиуэлл был моим старшим братом.

– Господи Иисусе! – прошептал доктор Джолли.

– Убийца знал, что прежде всего следует скрыть следы преступления. Существовал единственный способ добиться этого: сжечь убитых, чтобы невозможно было узнать причину их гибели. Он вытащил из склада два бочонка с горючим, облил стены барака, в котором жил майор Холлиуэлл и куда преступник успел втащить двух первых убитых им человек, и поджег строение. На всякий случай поджег и склад горючего. Перед нами, друзья мои, господин, который ничего не делает кое-как.

Сидевшие вокруг стола были потрясены услышанным. Они ничего не могли понять и смотрели недоверчиво. Это объяснялось лишь тем, что им не под силу было осознать масштабы преступления. Но это относилось не ко всем.

– Человек я любознательный, – продолжал я. – Мне захотелось выяснить, зачем больным, обожженным, изнуренным людям понадобилось тратить время и остаток сил на то, чтобы перенести мертвецов в лабораторию. Да потому, что кто-то предложил это сделать. Дескать, так будет лучше всего. На самом же деле ему нужно было помешать людям заходить туда. Я поднял щиты пола – и что же там нашел? Сорок железоникелевых элементов в отличном состоянии, запасы продовольствия, аэростат для радиозонда, баллон с водородом для наполнения аэростата. Я предполагал, что мне удастся обнаружить элементы питания. По словам Киннэрда, на станции был большой их запас, а железоникелевые батареи не могут пострадать от огня. Они лишь покоробятся, но не сгорят. Я не рассчитывал найти чего-то иного, но то, что обнаружил, позволило мне понять происшедшее.

Убийце не повезло. Во-первых, его разоблачили, во-вторых, ему не благоприятствовала погода. Метеоусловия расстроили все его планы. Он намеревался поместить пленку в радиозонд и поднять его в воздух, чтобы какой-нибудь русский летчик смог подобрать груз. Поймать падающую капсулу – дело мудреное, захватить же аэростат ничего не стоит. Почти неиспользованные железоникелевые батареи применялись нашим знакомцем для поддержания радиосвязи со своими друзьями. Он должен был сообщить им, когда погода улучшится, что намерен осуществить запуск аэростата. Чтобы сообщение не перехватили, преступник использовал особый шифр. После того как шифровальная книга оказалась ненужной, он ее сжег. Я обнаружил десятки обгорелых листков бумаги, прилипших к стенке одного из бараков. Их унесло ветром, когда наш знакомец выбросил пепел из двери метеостанции.

Убийца позаботился о том, чтобы для подачи сигнала бедствия и связи с «Дельфином» использовались «севшие» батареи. Часто теряя с нами контакт и передавая нечленораздельные сообщения, он рассчитывал, что погода тем временем улучшится и он сможет запустить свой радиозонд. Возможно, вам известно из радиопередач, что тотчас после возникновения пожара воздушное пространство в районе ледового лагеря стали прочесывать русские, американские и британские самолеты. Британцы и американцы искали станцию «Зет», русские – радиозонд. С той же целью был направлен туда ледокол «Двина», пытавшийся пробиться к месту бедствия. Но вскоре русские самолеты перестали появляться: наш «приятель» сообщил своим друзьям, что метеоусловия не позволяют ему произвести запуск, доложил о прибытии «Дельфина» и уведомил товарищей о том, что пленку доставит, куда надо, на субмарине.

– Прошу прощения, доктор Карпентер, – вежливо прервал меня Суонсон. – Вы хотите сказать, что пленки в данный момент находятся на борту корабля?

– Буду весьма удивлен, если окажется, что это не так, командир. Вторая попытка задержать нас заключалась в том, чтобы устроить на «Дельфине» диверсию. После того как выяснилось, что субмарине предстоит поход к ледовому лагерю, в Шотландию полетел приказ вывести корабль из строя. «Красные доки Клайда» ничуть не краснее любого другого порта Великобритании, но коммунистов можно обнаружить почти на всех верфях страны. Чаще всего коллеги по работе не знают об их партийной принадлежности. Разумеется, никто не желал гибели людей. Тот, кто оставил незадраенной переднюю крышку торпедного аппарата, не преследовал такой цели. В мирное время шпионы к убийствам не прибегают. Вот почему к нашему «приятелю» его начальство отнесется весьма неодобрительно. Подобно британским и американским разведчикам, русские прибегают ко всем законным и незаконным средствам ради достижения поставленных перед ними задач. Однако, как и мы, на убийство они не пойдут. Гибель людей в планы русских не входила.

– Так кто же это, доктор Карпентер? – едва слышно спросил Джереми. – Скажите, ради бога! Нас здесь девять человек. Вы знаете, кто убийца?

– Знаю. Что же касается подозреваемых, их только шесть, а не девять. Это те, кто работал с передатчиком после того, как случилась беда. Капитан Фолсом и братья Харрингтон полностью вышли из строя. Следовательно, подозрение падает на вас, Джереми, на Киннэрда, доктора Джолли, Хассарда, Несби и Хьюсона. Преднамеренное убийство в целях наживы и государственная измена. Кара может быть только одна. На суд уйдет всего один день. Через три недели все будет кончено. Ты очень умен, мой друг. Больше, чем умен. Ты гениален. Но думаю, песенка твоя спета, доктор Джолли.

Сначала никто ничего не понял. Первые несколько секунд все были потрясены, ошеломлены услышанным. Мои слова дошли до слуха каждого. Только не до сознания. Но спустя немного времени присутствующие, словно марионетки, повинующиеся движению рук опытного кукловода, медленно повернули головы и уставились на ирландца. Джолли с трудом поднялся на ноги и сделал два шага в моем направлении. Глаза его расширились, лицо побелело, губы кривились.

– Я? – произнес он удивленно. Голос его охрип и был едва слышен. – Я? Ты что, с ума сошел, доктор Карпентер? Ради бога, дружище…

Я его ударил. Не знаю зачем. Перед глазами у меня возник розовый туман. Джолли отшатнулся от меня и рухнул на палубу, схватившись обеими руками за разбитые губы и нос, прежде чем до меня дошло, что я натворил. Будь у меня в ту минуту под рукой нож или пистолет, я бы, пожалуй, убил подлеца. Убил бы не задумываясь, как ядовитую змею, тарантула или иное мерзкое и смертельно опасное существо. Но вот пелена спала с моих глаз. Никто не пошевельнулся. Не сдвинулся с места ни на дюйм. Джолли с усилием встал на колени, потом на ноги и тяжело опустился в кресло. В руках у него был окровавленный платок. В помещении царила мертвая тишина.

– Вспомни о моем брате, Джолли, – произнес я. – О брате и других мертвецах, оставшихся в ледовом лагере. Знаешь, на что я надеюсь? Надеюсь на то, что петля у палача плохо затянется и ты будешь долго, очень долго мучиться, прежде чем умрешь.

Убрав от лица платок, Джолли прошептал, с трудом шевеля разбитыми губами:

– Ты сошел с ума. Ты сам не знаешь, что говоришь.

– Об этом лучше судить присяжным. Я тебя вычислил еще шестьдесят часов назад.

– Что вы сказали? – властно произнес Суонсон. – Шестьдесят часов назад вам было известно, кто преступник?

– Я знал, что вызову ваш гнев, командир, – ответил я. Внезапно меня охватило чувство смертельной усталости и совершенного безразличия. – Но если бы я сообщил вам имя убийцы, вы бы тотчас его арестовали. Вы же сами об этом говорили. Мне хотелось проследить, куда ведет ниточка, кто его сообщники и связные в Британии. Я мечтал о том, как мне удастся разоблачить целую шпионскую сеть. Но боюсь, сообщников его и след простыл. Он кончается здесь. Прошу вас, дослушайте меня до конца. Неужели никому не показалось странным, что, когда Джолли вышел из своего охваченного пламенем барака, он рухнул наземь и лежал все это время без движения? Джолли утверждает, что он, наглотавшись дыма, потерял сознание. Никакого дыма он не наглотался, потому что успел выбраться вовремя. И лишь потом упал, сделав вид, будто потерял сознание. Странно. Ведь на свежем воздухе люди приходят в себя, а не теряют сознание. Но с Джолли обстояло иначе. Он другой породы. Ему хотелось внушить окружающим, что он не имеет никакого отношения к пожару. Чтобы хорошенько вдолбить это в голову окружающим, он неоднократно заявлял, что не является человеком действия. Уж если не он человек действия, то кто же еще?

– Вряд ли это можно назвать доказательством его вины, – вмешался Суонсон.

– Я вовсе не представляю вам доказательства, – устало произнес я. – Лишь привожу косвенные улики. Улика номер два. Вы, Несби, корили себя за то, что не сумели разбудить своих товарищей, Фландерса и Брайса. Вы могли трясти их хоть битый час и все равно не сумели бы растормошить. Джолли их усыпил с помощью эфира или хлороформа. Это произошло после того, как он убил майора Холлиуэлла и еще троих зимовщиков, но раньше, чем начал баловаться со спичками. Он понимал, что если спалит станцию, то помощи придется ждать очень долго, и хотел быть полностью уверен в том, что ему не придется голодать. Если бы вы все умерли с голоду – что ж, значит, вам просто не повезло. Но запастись продовольствием ему самому мешали Фландерс и Брайс. Разве вас не удивило, Несби, что ни ваши крики, ни встряхивание не произвели никакого эффекта? Объяснить это можно лишь одной причиной: этим людям был введен какой-то препарат. А доступ к медикаментам имел лишь один человек. Кроме того, судя по вашим словам, вы с Хьюсоном чувствовали себя словно пьяные. Чему тут удивляться? Помещение было невелико, поэтому пары хлороформа или эфира подействовали и на вас. В нормальных обстоятельствах, проснувшись, вы бы почувствовали этот запах, но зловоние, возникающее при сгорании соляра, отбивает все прочие запахи. Я понимаю, что и это не доказательство его вины.

Улика номер три. Сегодня утром я поинтересовался у капитана Фолсома, кто отдал распоряжение отнести мертвецов в помещение лаборатории. Выяснилось, что такой приказ отдал он сам. Но он вспомнил, что сделал это по совету Джолли. Тот привел какой-то мудреный довод насчет того, что, если убрать с глаз долой обугленные трупы, это повысит общий настрой зимовщиков.

Улика номер четыре. Наш «друг» заявил, будто то, каким образом возник пожар, не существенно. Это была неуклюжая попытка пустить меня по ложному следу. Как и я, преступник понимал, что факт этот имеет первостепенное значение. Полагаю, Джолли, прежде чем устроить пожар, ты намеренно вывел из строя все огнетушители, какие было возможно. По поводу этого пожара, командир. Помните, вы с некоторым подозрением отнеслись к Хьюсону, поскольку тот заявил, что бочки с горючим начали взрываться лишь в тот момент, когда он пошел к главному бараку? Он говорил истинную правду. На складе горючего находились по меньшей мере четыре бочки, которые не взорвались. Те самые, из которых Джолли вылил горючее, чтобы облить им бараки. Так ведь было дело, доктор Джолли?

– Бред, – произнес он хладнокровно. – Настоящий бред. Богом клянусь, я об этом ничего не знаю.

– Улика номер пять. По неизвестной мне причине Джолли хотел задержать «Дельфин», когда тот должен был возвращаться на базу. Для этого он решил убедить нас, будто Болтона и Браунелла, двух тяжелобольных участников экспедиции, невозможно транспортировать на субмарину. Но на его беду, на борту корабля находились еще два врача, которые могли бы прийти к иному выводу. Поэтому он попытался устранить нас, и это ему почти удалось сделать. Сперва он взялся за Бенсона. Вам не показалось странным, командир, что просьба присутствовать на похоронах Гранта и лейтенанта Миллса исходила сначала от Несби, а потом от Киннэрда? Поскольку состояние капитана Фолсома было тяжелым, обратиться к вам с подобной просьбой следовало бы доктору Джолли как самому старшему по должности. Но привлекать к себе внимание ему не хотелось. Намекнув к месту, он, несомненно, добился того, что вместо него это сделали другие. Джолли заметил, что ограждение мостика покрыто слоем льда. Он позаботился о том, чтобы Бенсон поднимался перед ним. Как вы помните, была кромешная тьма, но при свете прожектора Джолли разглядел смутные очертания головы Бенсона, когда тот достиг верхней части ограждения. Преступник резко дернул веревку, и корабельный врач потерял равновесие. Нам показалось, будто он упал на Джолли. Но это было не так. Громкий треск, который донесся до меня спустя долю секунды после того, как тело Бенсона стукнулось о лед, был вовсе не от удара головой. Это преступник пнул Бенсона по черепу. Пальцы на ногах не отбил, Джолли?

– Ты сошел с ума, – произнес он бесстрастно. – Надо же такую чушь сморозить. Даже если это не чушь, ты не сумеешь ничего доказать.

– Посмотрим! Джолли уверял, будто Бенсон на него упал. Он и сам бросился на лед и стукнулся малость головой, чтобы придать своей байке некое подобие правды. Наш «друг» ничего не упускает из виду. Я обнаружил у него на голове небольшую шишку. От такого ушиба сознания не теряют. Он пытался ввести нас в заблуждение. Слишком уж быстро он оклемался, когда попал в лазарет. И вот тут наш «приятель» совершил свою первую ошибку. Вот когда я его заподозрил. Именно тогда мне следовало понять, что я должен быть начеку, так как стал для него опасен. Вы сами там были, командир.

– Что толку? – с горечью ответил Суонсон. – Был, да ничего не заметил.

– Когда Джолли пришел в себя, он в лазарете увидел Бенсона. Вернее, одеяло и повязку на затылке. Джолли мог бы принять пациента за кого угодно: ведь когда произошел инцидент, было темно, хоть глаз коли. Но что же наш «друг» сказал? Я точно помню его слова: «Ну конечно. Вот это кто. Это он на меня грохнулся, правда?» Он даже не спросил, кто это. А ведь вопрос напрашивался сам собой. Но к чему было Джолли спрашивать? Он и без того знал, кто это.

– Конечно, знал. – Суонсон холодным взглядом посмотрел на ирландца. Я понял, что относительно Джолли у него не осталось никаких сомнений. – Вы правы, доктор Карпентер. Он это знал.

– Потом преступник расставил ловушку мне. Конечно, никакими доказательствами я не располагаю. Но дело в том, что он слышал, как я спрашивал у вас, где находится склад медикаментов. Прокравшись следом за нами с Генри, он откинул защелку, удерживавшую крышку люка. Но на этот раз желаемого результата не добился. И все же, когда на следующее утро мы отправились в лагерь, он попытался помешать нам перенести Браунелла и Болтона на субмарину, заявив, что Болтон еще слишком слаб для этого. Однако вы настояли на своем.

– Относительно Болтона я был прав, – возразил Джолли. Удивительное дело, но он был совершенно спокоен. – Ведь Болтон умер.

– Умер, – согласился я. – Умер, потому что ты его убил. Для того чтобы тебя повесили, достаточно смерти одного Болтона. По причине, которой я пока не могу понять, Джолли по-прежнему намеревался помешать отплытию корабля. Во всяком случае, задержать его. Полагаю, задержать его требовалось на час или два. И наш «приятель» решил устроить небольшой пожар. Ему нужно было чуть потрепать нам нервы и временно остановить реактор. Местом для пожара он выбрал турбинный отсек – единственный участок на корабле, куда нетрудно незаметно уронить некий предмет, который может пролежать там, оставаясь незамеченным, хоть несколько часов. Используя реактивы, он изготовил в лазарете зажигательное устройство замедленного действия, с помощью которого можно получить много дыма, но мало огня. Существует множество кислот и химических веществ, сочетание которых дает нужный результат. Это хорошо известно нашему «другу», большому специалисту по этой части. Единственно, что требовалось Джолли, это повод пройти через машинное отделение в такой момент, когда там никого не будет. Глубокой ночью. Он и это организовал. Он может организовать все что угодно. Наш «друг» весьма умен. Умен и беспощаден. Поздно вечером, накануне пожара, наш добрый «целитель» сделал обход своих пациентов. Я его сопровождал. Одним из больных, которых он осматривал, был Болтон, находившийся в дозиметрической лаборатории. Чтобы туда попасть, необходимо, естественно, пройти через машинное отделение. В лаборатории, превращенной в больничную палату, дежурил матрос. Джолли заранее предупредил его, что, если Болтону станет хуже, матрос должен вызвать доктора. Его вызвали. Я установил это после пожара, расспросив машинистов. Вахтенный механик и два машиниста находились в центральном посту управления энергетической установкой, но моторист, смазывавший нужные узлы, заметил, как Джолли прошел через машинное отделение в ответ на вызов. Дело было в половине второго ночи. Проходя мимо турбинного отсека, он воспользовался полученной возможностью и бросил зажигательное устройство вниз. Он не предполагал, что оброненная им «игрушка» упадет на изоляцию турбогенератора правого борта и вызовет ее возгорание.

Долгим взглядом посмотрев на Джолли, Суонсон повернулся ко мне и покачал головой.

– Этот довод неубедителен, доктор Карпентер, – произнес он. – Доктора Джолли вызвали лишь потому, что больному стало плохо. Джолли не таков, чтобы допустить где-то прокол.

– Совершенно верно, – согласился я. – Он не таков. Но в холодильнике в лазарете лежит вещественное доказательство, которое будет представлено суду присяжных. Это кусок алюминиевой фольги, буквально испещренной отпечатками пальцев доктора Джолли. На ней сохранились остатки мази. Эту фольгу Джолли наложил в ту ночь на обожженное предплечье Болтона, предварительно сделав ему болеутоляющий укол, так как бедняга очень страдал. Однако прежде чем нанести на фольгу целебную мазь, он насыпал на нее хлористого натрия, то есть поваренной соли. Джолли знал, что благодаря наркотику больной три-четыре часа не будет ничего чувствовать. Он также знал, что, когда Болтон очнется, под действием выделяемого телом тепла мазь растает, соль начнет разъедать обожженную плоть и больной закричит от нестерпимой боли. Вы представляете, что должен был испытывать при этом несчастный? Все предплечье представляло собой сплошную рану, и на такую рану попала соль! Вскоре после этого пациент скончался. Скончался от шока. Ну что за прелесть наш «добрый лекарь», а? Таков доктор Джолли. Кстати, можете сбросить со счета большинство его героических подвигов во время пожара, хотя, вполне понятно, он, как и любой из нас, жаждал уцелеть. Когда он в первый раз попал в машинное отделение, ему показалось, что там чересчур жарко и неуютно. Наш доктор лег на палубу и стал ждать, когда кто-нибудь вынесет его на свежий воздух. А потом…

– Он же был без противогаза, – возразил Ганзен.

– Он его снял. Ты же можешь задержать дыхание секунд на десять – пятнадцать. А почему полагаешь, что Джолли не может? Ну а потом он принялся творить чудеса геройства в машинном отделении, оттого что условия там стали лучше, чем в других помещениях корабля. К тому же в машинном он мог прикладываться к кислородной маске. Джолли гораздо меньше страдал от недостатка чистого воздуха, чем любой из нас. Ему было плевать, если бы кто-то начал кричать, умирая от удушья. Сам он не собирался терпеть лишения, если была такая возможность. Разве я не прав, Джолли?

Тот ничего не ответил.

– Где пленки, Джолли?

– Я не понимаю, о чем вы толкуете, – произнес он бесстрастным голосом. – Видит бог, мои руки чисты.

– А что скажешь насчет твоих «пальчиков» на фольге, покрытой солью?

– Каждый доктор может ошибиться.

– Ничего себе ошибочка! Где они? Где пленки?..

– Оставь меня в покое, ради бога, – с утомленным видом произнес ирландец.

– Теперь поступайте с ним, как вам будет угодно, – посмотрел я на Суонсона. – У вас найдется надежное местечко, куда можно посадить этого типа под замок?

– Как не найтись? – мрачно ответил Суонсон. – Я сам его отведу туда.

– Никуда вы его не отведете, – произнес Киннэрд, глядя на меня. Выражение лица его мне не понравилось. Не понравилось мне и то, что в руке он держал весьма зловещего вида маузер. Тот словно прилип к его ладони и нацелен был мне между глаз.

– Ловко сработано, доктор Карпентер, – проговорил Джолли. – Но судьба злодейка, старичок. Удивляться этому не следует. Ведь ничего существенного ты не узнал. Но давно бы тебе следовало понять, что выше головы не прыгнешь. И без глупостей. Киннэрд – меткий стрелок, другого такого не сыскать. Заметь, как удачно он занял позицию. Все у него на мушке.

Осторожно вытерев платком кровоточащий рот, он поднялся и, подойдя ко мне сзади, провел ладонями по моей одежде.

– Клянусь, у него даже пистолета нет, – произнес ирландец. – Попал впросак, Карпентер. Изволь повернуться к Киннэрду спиной.

Я повернулся. С любезной улыбкой Джолли что есть силы ударил меня тыльной стороной ладони. Сначала правой рукой, затем левой. Я покачнулся, но не упал. На губах я почувствовал солоноватый вкус крови.

– Не подумай, что я врезал тебе сгоряча, – с удовлетворением отметил Джолли. – Ударил я тебя с заранее обдуманным намерением. И с удовольствием.

– Выходит, убийцей был Киннэрд, – произнес я, с трудом ворочая языком. – Это он стрелял из пистолета?

– Не хочу приписывать себе все заслуги, корешок, – заскромничал Киннэрд. – Скажем так: мы все делали вдвоем.

– Так это ты отправился на поиски капсулы, – кивнул я. – Вот почему у тебя обморожено лицо.

– Заблудился, – признался Киннэрд. – Думал, никогда эту треклятую станцию не отыщу.

– Джолли и Киннэрд? – удивленно произнес Джереми. – Джолли и Киннэрд. Наши же товарищи. Ах вы, подлые, мерзкие убийцы…

– Умолкни, – приказал Джолли. – Киннэрд, ни на какие вопросы не отвечать. Я не доктор Карпентер и доказывать, какой я умный, не собираюсь. Как ты убедился, Карпентер, я человек действия. Коммандер Суонсон, снимите трубку, свяжитесь с центральным постом и прикажите всплыть. Потом возьмите курс на север.

– Вы выбрали орешек не по зубам, Джолли, – спокойно ответил Суонсон. – Уж не намерены ли угнать субмарину?

– Киннэрд, – скомандовал Джолли. – Приставь дуло своей пушки к животу старпома. Когда я сосчитаю до пяти, нажми на спусковой крючок. Раз, два, три…

Подняв руку в знак поражения, Суонсон подошел к висевшему на переборке телефону и, отдав соответствующее распоряжение, вернулся и занял место рядом со мной. При этом посмотрел на меня взглядом, в котором не было ни уважения, ни восхищения. Я посмотрел на присутствующих. Джолли, Ганзен и Ролингс стояли, Забринский сидел в сторонке, положив на колени газету. Остальные – вокруг стола. Заняв позицию, Киннэрд сжимал рукоятку пистолета. Причем очень крепко. Никому не хотелось подставлять лоб под пулю. Все были ошеломлены и не думали сопротивляться.

– Угнать атомную подлодку – заманчивое и, несомненно, весьма прибыльное дело, коммандер Суонсон, – продолжал Джолли. – Но я не стану превышать свои полномочия. Нет, приятель, мы просто покинем вас. В нескольких милях отсюда находится надводный корабль с вертолетом на кормовой палубе. Через пару минут, коммандер, вы отправите радиограмму на определенной частоте и сообщите наши координаты. «Птеродактиль» нас и подберет. Даже если ваши подпорченные турбогенераторы и выдержат нагрузку, не советую преследовать этот корабль, торпедировать или предпринимать какие-то другие рискованные шаги. Во-первых, вы не посмеете начать ядерную войну. Во-вторых, вам его не догнать. Корабль вам не видать как своих ушей, коммандер. Даже если б вы его и увидели, то это бы вам ничего не дало. На нем нет никаких опознавательных знаков.

– А где пленки? – спросил я.

– Они на том корабле.

– Что?! – воскликнул Суонсон. – Каким образом они могли на нем оказаться, черт побери?

– Извиняюсь и все такое, старина. Я вам не Карпентер и не стану открывать свои секреты. Профессионал, мой дорогой, никогда не рассказывает о своих методах работы.

– Так вы рассчитываете выйти сухими из воды? – произнес я с горечью, с трудом шевеля распухшими губами.

– А что нам может помешать? Порок не всегда бывает наказан.

– Убиты восемь человек, – изумленно произнес я. – Восемь! И ты спокойно признаешься в их убийстве?

– Спокойно? – подумав, произнес Джолли. – Нет, не спокойно. Я профессионал, а профессионалы никогда не убивают без необходимости. Но на сей раз такая необходимость была. Вот и все.

– Ты во второй раз произносишь слово «профессионал», – раздельно произнес я. – В одном я ошибся относительно вас. Вас обоих купили не при найме личного состава экспедиции. Гораздо раньше. Сразу видно, что вы за фрукты.

– Пятнадцать лет назад, старичок, – произнес Джолли. – Мы с Киннэрдом были лучшими агентами во всей Великобритании. К сожалению, в этой стране нам больше не работать. Но, полагаю, наши… э… выдающиеся способности пригодятся где-нибудь в другом месте.

– Так вы признаетесь в совершении этих убийств? – спросил я.

Смерив меня холодным взглядом, Джолли произнес:

– Дурацкий вопрос, Карпентер. Конечно. Я же сказал. А в чем дело?

– А вы, Киннэрд?

– Чего тут спрашивать? – Он подозрительно посмотрел на меня.

– Ответьте на мой вопрос, а я отвечу на ваш.

Краешком глаза я заметил, что Джолли смотрит на меня прищуренными глазами. Он интуитивно понял: тут что-то неладно.

– Тебе же это хорошо известно, корешок, – холодно заметил Киннэрд.

– Что и требовалось доказать. В присутствии по меньшей мере двенадцати свидетелей вы оба признались в убийстве. И совершенно напрасно, скажу я вам. Отвечу на ваш вопрос, Киннэрд. Я хотел услышать от вас устное признание, поскольку, кроме листа алюминиевой фольги и еще кое-чего, о чем я вам сейчас скажу, никакими конкретными доказательствами вины любого из вас мы не располагали. Боюсь, что ваши выдающиеся способности вам больше не пригодятся. Ни вертолета, ни корабля вам не видать. Болтаться вам обоим на перекладине.

– Что за чушь ты там несешь? – презрительно спросил Джолли. Но в голосе его прозвучала тревожная нотка. – Зачем ты нам лапшу на уши вешаешь, Карпентер?

Не ответив на его вопрос, я продолжал:

– Я и за Киннэрдом слежу около шестидесяти часов, Джолли. Но я вынужден был затеять эту игру в кошки-мышки. Если бы я не позволил вам почувствовать себя победителями, вы бы ни за что не признались в своих преступлениях. Но теперь вы это сделали.

– Не попадись на его удочку, приятель, – обратился к Киннэрду ирландец. – Ему некуда деться, вот он и блефует. У него в мыслях не было подозревать тебя.

– Когда я понял, что ты один из убийц, – сказал я Джолли, – я сообразил, что вторым почти наверняка должен быть Киннэрд. Вы жили с ним в одном бараке, и раз ты его не замочил и не уколол, он должен был находиться с тобой в сговоре. Так оно и вышло. И когда Несби бросился в радиорубку, чтобы сообщить о пожаре, дверь не заклинило. Ты навалился на нее изнутри, чтобы создалось такое впечатление, будто она обледенела. Рассуждая таким же образом, можно было установить, является ли твоим сообщником Грант, второй радист. Если нет, вам пришлось бы убрать его. Ты так и сделал. После того как я тебя вычислил, я как следует осмотрел Гранта. Мы с Ролингсом откопали его, и в основании черепа у него я обнаружил огромный кровоподтек. Юноша застал тебя врасплох или же проснулся в тот момент, когда ты убивал кого-то из помощников майора Холлиуэлла. Вот ты его и оглушил. Убивать ты его не стал, решив уничтожить барак вместе с парнем. Ты вовсе не ожидал, что появится капитан Фолсом и вытащит радиста из огня. Как это было некстати, верно? Он был без сознания, но если б он очнулся, то вывел бы тебя на чистую воду. Однако тебе было никак до него не добраться. В главном бараке было полно народу, большинство из-за ожогов не могли уснуть. Когда же на сцене появились мы, вы оба впали в отчаяние. Грант начал приходить в себя. И вы воспользовались удобным случаем отделаться от него. Правда, случай оказался не таким уж удобным для вас. Помнишь, как я удивился тому, что ты израсходовал весь мой запас морфия? Я действительно был этим удивлен тогда. Но не теперь. Теперь я знаю, зачем он тебе понадобился. Ты сделал парню укол морфия. При этом постарался, черт бы тебя побрал, чтобы доза была смертельной. Я правильно рассуждаю?

– Ты догадливее, чем я думал, – хладнокровно произнес доктор Джолли. – Возможно, я тебя недооценил. Но это не меняет дела, старичок.

– Сомневаюсь. Раз мне было известно, кто такой Киннэрд, почему же я позволил тебе взять верх?

– «Позволил» – это не то слово. А ответить на вопрос нетрудно. Ты не знал, что у Киннэрда есть пистолет.

– Неужели? – Я посмотрел на Киннэрда. – А вы уверены, что «пушка» выстрелит?

– Со мной этот номер не пройдет, корешок, – презрительно ответил Киннэрд.

– Я только полюбопытствовал, – заметил я кротко. – Вдруг, думаю, бензином, который в топливном баке, всю смазку смыло.

– Так ты знал об этом? – с побледневшим лицом подошел ко мне Джолли. – Что происходит, Карпентер?

– Пистолет нашел в топливном баке коммандер Суонсон, – произнес я. – Тебе пришлось его спрятать там, поскольку ты знал, что на борту субмарины все подвергнутся обыску и медосмотру. Тогда пистолет был бы обнаружен. Однако убийца, профессионал, по твоим словам, не станет расставаться со своим оружием, если его не принудят к этому обстоятельства. Я знал, что при малейшей возможности ты вернешься за пистолетом. Вот почему я положил его назад в бак.

– Черта с два! – Таким сердитым Суонсона я еще не видел никогда. – Просто забыли мне сказать, не так ли?

– Пришлось. Это случилось уже после того, как я тебя вычислил, Джолли. Полной уверенности в том, что у тебя есть сообщник, у меня не было, но если б он был, им должен был стать Киннэрд. Поэтому глубокой ночью я отправился в лагерь, положил пистолет в топливный бак и позаботился о том, чтобы ты, Джолли, не имел возможности оказаться поблизости от гаража. Однако на следующий день утром, когда все вышли подышать свежим воздухом, маузер исчез. Тогда-то я и понял, что у тебя есть напарник. Но вообще-то, истинная причина того, что я положил пистолет на место, была иная. Я хотел, чтобы ты развязал язык. И ты его развязал. Так что игра окончена. Уберите свой пугач, Киннэрд.

– Боюсь, что на этот раз номер не пройдет, корешок. – Киннэрд направил пистолет мне прямо в лицо.

– Даю вам последний шанс, Киннэрд. Слушайте меня внимательно. Уберите маузер, не то через двадцать секунд вам понадобится врач.

В ответ я услышал грязное ругательство.

– Пеняйте на себя. Ролингс, ты знаешь, что делать.

Все разом повернули головы в сторону Ролингса, стоявшего прислонясь к переборке со скрещенными на груди руками. Туда посмотрел и Киннэрд, направив на матроса ствол пистолета.

Раздался резкий, сухой выстрел «манлихер-шенауэра». Киннэрд вскрикнул. Маузер выпал у него из пальцев. Забринский, державший в одной руке мой пистолет, в другой – газету с прожженным в ней отверстием, с восхищением оглядев свою работу, обратился ко мне:

– Это от меня требовалось, док?

– Совершенно верно, Забринский. Большое спасибо. Классная работа.

– Тоже мне, классная, – презрительно фыркнул Ролингс. Подняв с палубы маузер, он направил его на Джолли. – С четырех футов даже Забринский попадет в цель. – С этими словами он достал из кармана индивидуальный пакет и бросил его ирландцу. – Так и думал, что бинт нам пригодится, вот я им и запасся. Доктор Карпентер предупреждал, что твоему дружку понадобится врач. Так оно и вышло. Ты же врач. Давай действуй.

– Действуй сам, – огрызнулся Джолли, не прибавив ни «старичок», ни «дружище». Добродушия в нем как не бывало.

Посмотрев на Суонсона, Ролингс официальным тоном произнес:

– Прошу разрешения шарахнуть доктора Джолли по черепу этой хреновиной, сэр.

– Разрешаю, – с сумрачным видом ответил командир субмарины.

Но убеждать Джолли не понадобилось. Доктор с руганью начал срывать упаковку.

Почти минуту все молчали, наблюдая, как доктор наспех накладывает повязку на кисть Киннэрда. Затем, словно в раздумье, Суонсон проговорил:

– И все же не понимаю, каким образом Джолли, будь он неладен, избавился от пленок.

– Очень просто. Подумайте немного, и все станет ясно. Эти приятели дождались момента, когда мы добрались до чистой воды, затем положили пленки в прорезиненный мешок, прикрепили к нему желтый красящий маркер и с помощью установки для удаления камбузных отходов выбросили его. Помните, вся эта компания участвовала в экскурсии по кораблю? Вот они и увидели этот мусоропровод. Возможно также, они получили надлежащие инструкции по радио от своего военно-морского специалиста. Я поставил в ту ночь Ролингса на дежурство, и он заметил, как примерно в половине пятого утра Киннэрд проник на камбуз. Возможно, он хотел прихватить там бутерброд с ветчиной, не знаю. Но, по словам Ролингса, когда этот тип лез в камбуз, в руках у него был мешок с маркером, а вышел он с пустыми руками. Мешок должен был всплыть на поверхность, а маркер, растворившись, окрасил бы участок воды площадью в тысячи квадратных футов. Штурману надводного корабля осталось бы лишь рассчитать на курсе от станции «Зет» к базе в Шотландии точку выхода субмарины на поверхность. Мешок можно было бы обнаружить и с борта корабля, но сделать это с вертолета оказалось бы гораздо проще. Кстати, я был не вполне искренен, когда заявлял, что не знаю, зачем Джолли понадобилось задерживать нас. Мне это было известно. Ему сообщили, что судно может добраться до точки выхода подлодки в открытое море лишь в такое-то и такое-то время, поэтому необходимо во что бы то ни стало задержать нас. Джолли имел даже наглость спросить меня, когда же субмарина всплывет на поверхность.

Оторвав взгляд от раненой руки сообщника, Джолли с ненавистью посмотрел на меня:

– Твоя взяла, Карпентер. Ты выиграл. Но в одном ты проиграл. Пленки, на которых изображены фактически все шахты для запуска американских баллистических ракет, в руках тех, для кого они предназначались. А это главное. Такую информацию не купишь и за десять миллионов фунтов стерлингов. Но мы ее получили. – Он злорадно оскалил зубы. – Возможно, мы и проиграли, Карпентер. Но мы профессионалы. Мы свое дело сделали.

– Пленки твои друзья получили, это верно, – согласился я. – Я отдал бы свое годовое жалованье ради того, чтобы увидеть физиономии тех людей, которые их проявят. Слушай меня внимательно, Джолли. Главная причина того, что ты попытался искалечить нас с Бенсоном, объяснялась не желанием сказать свое веское слово по поводу состояния здоровья Болтона. Тебе понадобилось остаться единственным на корабле врачом, который смог бы сделать рентгеновский снимок щиколотки Забринского и снять гипсовую повязку. Вот что было самым главным, остальное не имело значения. Поэтому-то ты и постарался изувечить меня, услышав, что на следующее утро я намерен сфотографировать перелом в рентгеновских лучах. То был единственный раз, когда ты проделал эту работу непрофессионально, но только потому, что ты был готов впасть в отчаяние. Однако на сей раз тебе повезло. Два дня назад ты снял гипсовую повязку, а вместе с ней и завернутые в пергаментную бумагу пленки, спрятанные туда тобой в тот вечер, когда мы добрались до ледового лагеря. Это оказалось идеальным тайником. Конечно, пленки можно было положить под бинты при перевязке ожогов, но ты не захотел рисковать и нашел идеальный выход из положения. На твою беду я в первый же вечер снял гипсовую повязку и подменил пленки. Кстати, вот еще одно доказательство твоей вины: на пленках явственно видны отпечатки ваших с Киннэрдом пальцев. Фольга, покрытая слоем соли, и признание, сделанное вами обоими в присутствии свидетелей, – достаточные улики. Теперь можно с уверенностью сказать, что утренняя прогулка на виселицу тебе с Киннэрдом обеспечена. Итак, виселица и провал, Джолли. Оказалось, что ты даже не профессионал. Твоим друзьям этих пленок не видать.

Беззвучно шевеля разбитыми губами, с искаженным лицом, не обращая внимания на два пистолета, направленные на него, Джолли как безумный кинулся на меня. Не успел «лекарь» сделать и двух шагов, как на темя его обрушилась рукоятка пистолета, который сжимал в ладони Ролингс. Словно подкошенный, ирландец рухнул на палубу. Ролингс безучастно посмотрел на упавшего.

– Никогда еще я не испытывал такого удовлетворения от выполненной работы, – будничным тоном произнес моряк. – За исключением, пожалуй, снимков, сделанных фотоаппаратом нашего корабельного врача для доктора Карпентера. Тех самых, которые он завернул в пергаментную бумагу.

– А что это ты снимал? – полюбопытствовал Суонсон.

– Да всех этих героев мультфильмов Уолта Диснея, которые висят в лазарете. Медвежонок Йоги, Утенок Дональд, Плуто Пучеглазый, Белоснежка и семь гномов, – довольно ухмыльнулся моряк. – И все в таком роде. Каждый кадр – настоящее произведение искусства. Да еще на цветной пленке. Я бы тоже отдал годовое жалованье, лишь бы взглянуть на физиономии этих парней, когда они проявят мои негативы, – с блаженным видом заключил Ролингс.

И кому это вздумалось назвать видавшую виды посудину «Морнинг роуз» – «Утренняя роза»? Нелепость такого названия бросалась в глаза каждому…

Траулер построили для лова рыбы в арктических широтах. Водоизмещение пятьсот шестьдесят тонн, пятьдесят два метра длины, девять метров ширины на миделе, и без груза, с полным запасом воды и топлива, посудина сидела в воде на четыре с лишним метра. Строила траулер верфь в Ярроу аж в 1926 году.

Посудина была скрипучая, тихоходная и валкая и трещала по всем швам. И давно пора бы пустить ее на металлолом…

Сродни траулеру были и капитан его – мистер Имри, и старший механик мистер Стокc.

Судно обладало отменным аппетитом и пожирало уйму угля. И то же самое можно было сказать об остальных двоих: капитане, который поглощал виски в дозах весьма неумеренных, и стармехе – большом знатоке ямайского рома.

В момент, когда мы встретились, эта троица и предавалась любимому занятию, не меняя своих многолетних привычек.

Насколько я мог заметить, никто из немногочисленных моих сотрапезников, сидевших за двумя длинными столами, особой наклонности к чревоугодию не проявлял. Разумеется, на это была веская причина. Дело было вовсе не в качестве блюд. И не в претензиях к художественному уровню интерьера кают-компании, отделанной малиновыми коврами и портьерами, каковые странно смотрелись на борту допотопного траулера. Дело в том, что в 1956 году по капризу одного миллионера, владельца судоходной компании, в ком любовь к морю уживалась с полным невежеством в мореходстве, траулер был оснащен новой машиной и переоборудован в яхту для увеселительных прогулок.

Плохой аппетит моих сотрапезников объяснялся концом октября. Это пора крепких штормов. Моксен и Скотт, судовые стюарды, благоразумно задернули портьеры на окнах кают-компании, лишив нас зрелища осенней непогоды.

Наблюдать, что происходит снаружи, не было необходимости. Всякий слышал и ощущал шторм всем своим существом. Заупокойно выл ветер в снастях – пронзительный, тоскливый свист, похожий на жалобные причитания ведьмы. Через равные промежутки времени раздавались гулкие, как взрывы, удары бивших в скулу траулера волн, гонимых к осту ледяным ветром, рожденным на бескрайних просторах Гренландского ледового щита, за целых семьсот миль отсюда. Тоны судовой машины менялись по мере того, как корма то вздымалась вверх, едва не обнажая винт, то вновь погружалась в воду. Иногда возникало такое чувство, будто тебя завинчивают как штопор, что вызывало особенно неприятное ощущение, и, кажется, не у меня одного.

Проплавав последние восемь лет на морских судах, сам я не страдал от качки. Но и без медицинского образования – а по документам я врач – нетрудно было обнаружить у моих спутников симптомы морской болезни. Жалкая улыбка, отвращение к пище, самососредоточенность – все эти признаки были налицо. Забавное зрелище – наблюдать, как развивается морская болезнь, если страдает кто-то иной, а не вы сами. Любой желающий мог до посинения, вернее, пожелтения глотать драмамин, но арктические шторма это средство от качки не признают. Это все равно что глотать аспирин при холере.

Я огляделся. Кто-то сдаст первым. По-видимому, Антонио – высокий, худощавый, манерный, но чрезвычайно симпатичный уроженец Рима с шапкой белокурых вьющихся волос. Обычно, когда подступает тошнота, лицо приобретает зеленоватый оттенок. Что же касается Антонио, то лицо его цветом напоминало ликер «шартрез», вероятно от природной бледности итальянца. После того как судно особенно резко накренилось, Антонио вскочил и молча выбежал из салона.

Сила примера столь велика, что спустя несколько секунд из-за стола поспешно вышли еще трое: двое мужчин и девушка. Через пару минут кроме капитана Имри, Стокса и меня за столом остались только мистер Джерран и мистер Хейсман.

При виде поспешного бегства сотрапезников капитан и стармех обменялись удивленными взглядами и, качая головой, принялись дозаправляться горючим. Капитан Имри, рослый моряк с пронзительным взглядом голубых близоруких глаз, копной седых волос и длинной, как у пророка, бородой, был облачен в двубортную тужурку с золочеными пуговицами и широкой нашивкой коммодора Королевского военно-морского флота, которую носил незаконно, и орденскими планками в четыре ряда, которые носил по праву. Достав из привинченного к палубе контейнера бутылку виски, он налил стакан чуть не до краев, добавив туда немного воды. В эту минуту судно подбросило и накренило, но капитан Имри не пролил ни капли. Опустошив одним залпом содержимое стакана, он потянулся к трубке. Капитан Имри давно усвоил хорошие манеры.

О мистере Джерране этого я бы не сказал. Он хмуро разглядывал телячьи котлеты, брюссельскую капусту, картофель и пиво, очутившиеся у него на брюках. Но стюард был тут как тут – со свежей салфеткой и пластмассовым ведерком.

Несмотря на странно заостренный череп и широкое одутловатое лицо, Отто Джерран с первого взгляда казался человеком нормального телосложения. Но когда он вставал, выяснялось, что впечатление обманчиво: при росте менее ста шестидесяти сантиметров весил он около ста десяти килограммов. Он носил туфли на высоких каблуках и дурно сшитый костюм; шея у него отсутствовала, длинные кисти рук – нервные, ноги – необычайно маленькие. Багровый цвет лица объяснялся коронарной недостаточностью, а не вспыльчивым характером. Джерран поднял глаза на капитана Имри.

– Что за глупое упрямство, капитан! – воскликнул Джерран неестественно высоким для столь грузного мужчины голосом. – Зачем же идти навстречу этому ужасному шторму?

– Какому шторму? – искренне удивился капитан, ставя стакан на стол. – Этот безобидный ветерок вы называете штормом? – Имри повернулся к мистеру Стоксу, сидевшему рядом со мной. – Баллов семь, верно, мистер Стокс? От силы – восемь, но не больше.

Налив себе рому, Стокс откинулся на спинку стула. В отличие от капитана, и лицо, и череп Стокса были абсолютно голы. Сияющая лысина, худое смуглое морщинистое лицо и длинная жилистая шея делали его похожим на неопределенного возраста черепаху. Да и двигался он со скоростью черепахи. Мистер Стокс и капитан Имри служили на тральщиках еще во время мировой войны и, уйдя десять лет назад в отставку, остались неразлучны. Иначе как «капитан Имри» и «мистер Стокс» ни один ни другой друг к другу не обращались.

После приличествующей паузы мистер Стокс выразил свое компетентное мнение:

– Семь.

– Конечно семь, – безоговорочно согласился капитан, снова наполняя стакан.

Слава богу, что ходовую вахту на мостике несет штурман Смит, подумал я.

– Ну вот видите, мистер Джерран? Сущие пустяки, а не шторм.

Уцепившись за стол, наклонившийся под углом тридцать градусов, собеседник капитана промолчал.

– Разве это шторм? Помню, как мы с мистером Стоксом отправились рыбачить на банки близ острова Медвежий. Мы добрались туда первыми и вернулись в порт с полными трюмами. Случилось это, кажется, в двадцать восьмом году.

– В двадцать девятом, – поправил его Стокc.

– В двадцать девятом, – согласился капитан, устремив взгляд голубых глаз на Джеррана и Иоганна Хейсмана – тщедушного, бледного человечка с вечно настороженным выражением лица и не знающими ни минуты покоя руками. – Вот это был шторм! Мы вышли из Абердина на траулере, забыл его название…

– «Сильвер Харвест», – отозвался мистер Стокc.

– На «Сильвер Харвесте». Во время десятибалльного шторма поломалась машина. Два часа судно дрейфовало лагом к волне, два часа невозможно было завести на шлюпку перлинь. Командовал траулером…

– Мак-Эндрю, Джон Мак-Эндрю, – подсказал старый механик.

– Благодарю вас, мистер Стокс. У капитана был перелом шейных позвонков. Тридцать часов он греб, удерживая судно против волн. Это с гипсовой-то повязкой на шее. Шторм был силой десять баллов, а в течение четырех часов – даже одиннадцать. Видели бы вы эти волны! Горы, настоящие горы! Нос взлетал на десять метров, потом опускался, судно кидало с борта на борт. И так много часов подряд. Кроме мистера Стокса и меня, укачало всех… – Увидев, что Хейсман вскочил и бросился бегом из салона, капитан Имри замолчал на полуслове. – Ваш друг нездоров, мистер Джерран?

– Нельзя ли выпустить плавучий якорь, или как у вас это называется? – умоляюще произнес Джерран. – А может, надо искать укрытие?

– Укрытие? От чего? А вот еще помню…

– Мистер Джерран и его спутники не плавали всю свою жизнь, – заметил я капитану.

– И то правда. Выпустить плавучий якорь? Гм, волнение от этого не уменьшится. Ближайшее укрытие – остров Ян-Майен. Идти до него триста миль в западном направлении, навстречу шторму.

– А если уходить от шторма? Разве это не поможет?

– Конечно поможет. Тогда качка уменьшится. Если вы настаиваете, мистер Джерран. Вам известны условия нашего контракта. Капитан обязан выполнять все распоряжения фрахтователя, если при этом судно не подвергается опасности.

– Хорошо, хорошо. Тогда делайте что надо.

– Вы, разумеется, понимаете, мистер Джерран, что подобная погода продержится еще сутки, а то и больше?

Самочувствие Джеррана несколько улучшилось, и со слабой улыбкой он произнес:

– Мы все во власти матери-природы, капитан.

– Тогда нам придется идти почти на восток.

– Всецело полагаюсь на вас, капитан.

– Вижу, вы не отдаете себе отчета в том, что это значит. Мы потеряем двое, а то и трое суток. Если пойдем курсом девяносто, то севернее мыса Нордкап нас встретит шторм почище этого. Возможно, в Хаммерфесте придется искать укрытия. Потеряем неделю или даже больше того. Не знаю, во сколько сотен фунтов обходится вам в сутки фрахт и оплата съемочной группы… Я слышал, что некоторые из так называемых звезд могут почти мгновенно сколотить себе целое состояние… – Не кончив фразы, старый моряк встал и отодвинул стул. – Хотя о чем говорить. Для такого человека, как вы, деньги ничего не стоят. Прошу прощения, свяжусь с ходовой рубкой.

– Подождите, – испуганно проговорил Джерран, о скупости которого ходили легенды: капитан Имри невольно коснулся самого больного его места. – Неделю потеряем, говорите?

– Если повезет.

Капитан подвинулся к столу и потянулся к бутылке.

– И так трое суток пропало, – сказал Отто. – Скалы у Оркнейских островов, море да «Морнинг роуз»… У нас ни фута пленки натурных съемок не снято.

– А ваш режиссер и операторы четверо суток на койках валяются, – посочувствовал капитан Имри. – Капризы матери-природы, мистер Джерран.

– Трое суток коту под хвост, – повторил Джерран. – Возможно, еще неделю потеряем. А на все тридцать три дня отведено, – прибавил он со страдальческим лицом. – Далеко ли до острова Медвежий, капитан?

– Триста миль или около того. Двадцать восемь часов ходу, если идти на полных оборотах.

– А это возможно – идти на полных оборотах?

– Судно-то выдержит. Выдержат ли ваши люди? По-моему, прогулка на водном велосипеде по пруду им была бы больше по душе.

– Конечно, вы правы, – согласился Джерран, находя свою выгоду в подобном повороте дела. – Доктор Марлоу, за время службы в военном флоте вам не раз приходилось врачевать страдающих морской болезнью? – Не услышав возражений, Джерран продолжал: – Много ли нужно времени, чтобы оправиться после такого недомогания?

– Все зависит от степени. – Я никогда не задумывался над этим, но ответ показался мне разумным. – После плавания через Ла-Манш, продолжающегося полтора часа, чтобы прийти в себя, достаточно и десяти минут. А после четырехдневного атлантического шторма потребуется несколько суток, чтобы оклематься.

– Но ведь от морской болезни не умирают, верно?

– Никогда не слышал ни о чем подобном.

Мне стало ясно, что при всей его нерешительности и суетливости, над которой (разумеется, за глаза) все посмеивались, Джерран способен на решительные, граничащие с жестокостью действия. Каким-то образом все это связано с деньгами, подумал я и продолжал:

– Сама по себе морская болезнь к подобному исходу привести не может. Но если у больного слабое сердце, тяжелая форма астмы, бронхит или язва желудка…

Немного помолчав и что-то прикинув в уме, Джерран сказал:

– Должен признаться, меня беспокоит здоровье членов нашей съемочной группы. Не смогли бы вы на них взглянуть? Здоровье наших людей для меня дороже любых денег, заработанных от продажи фильма. Вы как доктор согласитесь со мной, я в этом уверен.

– Безоговорочно, – отозвался я.

И тотчас понял, что Отто обвел меня вокруг пальца: располагая ограниченными возможностями для медицинского обследования, я не смог бы установить наличие каких-то серьезных заболеваний у членов съемочной группы и экипажа и подписал бы чистое медицинское свидетельство. В таком случае Отто смог бы потребовать скорейшей доставки группы на остров Медвежий, несмотря на страдания «наших людей», о которых он столь лицемерно беспокоился, тем самым значительно сэкономив деньги и время. В крайнем случае, если с кем-то и случится несчастье, ответственность ляжет на меня.

Осушив рюмку дешевого бренди, которое в ничтожных количествах выдавал нам Отто, я поднялся из-за стола.

– Вы останетесь здесь? – спросил я.

– Да. Спасибо за помощь, доктор. Большое спасибо.

– Пока не за что.

– Умер? – Багровое лицо Отто Джеррана приобрело лиловый оттенок. – Умер, вы сказали?

– Именно это я и сказал.

Мы с Отто были в кают-компании одни. Часы показывали ровно десять. В половине десятого капитан Имри и мистер Стокс разошлись по каютам, где в продолжение следующих десяти часов они будут пребывать в состоянии полной некоммуникабельности. Взяв со стола бутылку бурды, на которую чья-то рука без зазрения совести наклеила этикетку «бренди», я отнес ее в буфетную и, прихватив взамен бутылку «Хайна», вновь уселся.

Отто, похоже, был потрясен известием: он не заметил моего непродолжительного отсутствия и смотрел на меня невидящим взглядом. Я плеснул себе в стакан, но Джерран никак на это не отреагировал. Обуздать скаредную его натуру могло лишь чрезвычайное обстоятельство. Разумеется, потрясти может смерть любого человека, которого ты знал, но столь явное потрясение могло быть вызвано лишь кончиной кого-то очень близкого, каковым Антонио для Отто Джеррана вряд ли являлся. Возможно, подобно многим, Отто испытывал и суеверный страх; узнав о смерти на борту судна, он, естественно, опасался, как бы трагическое это событие не повлияло на деятельность съемочной группы и членов экипажа. Вероятно также, что Отто Джерран ломал голову, не зная, где среди просторов Баренцева моря найти гримера, парикмахера и костюмера, вместе взятых, поскольку все эти обязанности, в целях экономии опять же, выполнял покойный Антонио. С видимым усилием оторвав свой взор от бутылки «Хайна», Отто впился в меня взглядом.

– Откуда вы знаете, что он… умер?

– Остановилось сердце. Дыхание прекратилось. Вот откуда.

Взяв бутылку, Отто плеснул себе в бокал. Не налил, а именно плеснул. По белой скатерти расплылось пятно. Дрожащей рукой он поднял бокал и залпом выпил, пролив немалую толику виски на сорочку.

– Как он умер? – Голос Отто звучал твердо, хотя и негромко: бренди сделало свое дело.

– В муках. Если хотите спросить, от чего он умер, то я этого не знаю.

– Не знаете? А еще доктор.

Отто стоило огромного труда не упасть со стула: одной рукой он сжимал бокал, другой опирался о стол. Я ничего не ответил, поэтому Джерран продолжал:

– А не могла ли послужить причиной смерти морская болезнь?

– У него действительно были симптомы морской болезни.

– Но вы говорили, что от этого не умирают.

– Он умер от иной причины.

– Вы сказали, что такое может произойти при язве желудка, больном сердце или астме.

– Он был отравлен.

Отто уставился на меня в недоумении. Затем, поставив бокал на стол, вскочил на ноги. Судно отчаянно швыряло из стороны в сторону. Быстро подавшись вперед, я подхватил бокал, прежде чем тот успел упасть. В то же самое мгновение, покачнувшись, Отто кинулся к правому борту, с размаху открыв телом дверь. Несмотря на вой ветра и удары волн, было слышно, как его выворачивает наизнанку. Вернувшись с посеревшим лицом, Отто закрыл за собой дверь и плюхнулся на стул. Взял протянутый мною бокал, опорожнил его и наполнил вновь. Отхлебнув, вперился в меня взглядом:

– А каким ядом?

– Думаю, стрихнином. Все признаки налицо…

– Стрихнином? Господи боже! Вам следует… вы должны произвести вскрытие.

– Не мелите чепуху. Делать этого я не собираюсь. Вы не представляете, какая это сложная процедура. У меня нет надлежащего инструментария. Я не патологоанатом. Кроме того, необходимо согласие родственников, а как его получишь посреди Баренцева моря? Нужно постановление коронера, а где его взять? Помимо всего прочего, такого рода распоряжения отдают в том случае, если есть подозрение на убийство. Подозрений таких нет.

– Нет подозрений? Но вы же сами сказали…

– Я сказал, что похоже на стрихнин. Я не говорил, что это именно стрихнин. Правда, налицо все классические признаки отравления стрихнином: тело изогнулось, точно натянутый лук, в глазах застыл ужас. Но когда я стал распрямлять его конечности, то симптомов столбняка не обнаружил. Кроме того, время действия яда иное. Обычно отравление стрихнином дает о себе знать спустя десять минут, и через полчаса после того, как вы приняли его, ваша песенка спета. Между тем Антонио сидел вместе с нами за ужином не менее двадцати минут, но ничего, кроме симптомов морской болезни, я у него не заметил. Умер он всего несколько минут назад. В довершение всего, кому мог помешать такой безобидный паренек, как Антонио? А может, в вашей группе есть отъявленный негодяй, который убивает от нечего делать? Видите ли вы тут какую-то логику?

– Нет, не вижу. Но… но яд. Вы же сами заявили…

– Пищевое отравление.

– Пищевое отравление! Но от пищевого отравления не умирают. Вы имеете в виду отравление птомаином?

– Ничего такого я не имел в виду. Подобного отравления не существует. Вы можете съесть птомаина сколько угодно безо всякого для себя вреда. Пищевые отравления бывают разного рода: наличие химических веществ, например ртуть в рыбе; съедобные грибы, которые оказываются несъедобными; съедобные устрицы, которые тоже не стоит есть. Но самый опасный враг – сальмонелла. Это убийца, поверьте мне. В самом конце войны одна из ее разновидностей – Salmonella enteritidis – свалила около трех десятков жителей Стока-на-Тренте. Шестеро скончались. А существует еще более опасная бактерия – Clostridium botulinum – так сказать, двоюродная сестра ботулина, восхитительного вещества, которое, по данным министерства здравоохранения, способно с полной гарантией за одну ночь уничтожить население целого города. Клостридиум вырабатывает экзотоксин, яд, смертоноснее которого не бывает. Перед войной группа туристов, приехавших на расположенное в Шотландии озеро Лох-Маре, решила перекусить. На завтрак у них были сэндвичи с консервированным паштетом из дичи. У восьми в паштет проник этот яд. Все восемь скончались. В ту пору противоядия от этой отравы не было, нет его и теперь. Видно, Антонио отравился чем-то похожим.

– Понятно, понятно, – отозвался Джерран. Отхлебнув из бокала, он посмотрел на меня круглыми глазами. – Господи боже! Неужели вы не понимаете, что это значит? Выходит, мы все в опасности. Этот клостридиум, или как бишь его, может распространиться со скоростью чумы.

– Успокойтесь. Это не инфекция.

– Но камбуз…

– Полагаете, я об этом не подумал? Источник отравления не на камбузе. Иначе мы все погибли бы… Ведь пока Антонио не утратил аппетита, он ел то же, что и остальные. Не знаю точно, но можно выяснить у его соседей. По-моему, это были Граф и Сесил.

– Сесил?

– Сесил Голайтли, ассистент оператора, или кем он там у вас числится.

– Ах, Герцог!

Низенького, себе на уме, веселого, похожего на воробья кокни все звали Герцогом, верно потому, что титул этот никак не сочетался с его заурядной внешностью.

– Разве этот поросенок что-нибудь увидит! Он и глаз-то от тарелки не отрывает. Совсем другое дело Тадеуш, тот ничего не упустит.

– Я выясню. Проверю также камбуз, кладовую и холодильник. Вряд ли мы найдем там что-то подозрительное. Думаю, у Антонио был собственный запас консервированных деликатесов, но все-таки проверю. Следует уведомить капитана.

– Капитана Имри?

– О случившемся нужно известить капитана судна, – терпеливо объяснял я. – Факт смерти полагается зарегистрировать в вахтенном журнале. Необходимо составить свидетельство о смерти. Обычно это делает капитан, но если на борту есть врач, то капитан передает ему такие полномочия. Кроме того, капитан должен распорядиться о подготовке к погребению. В море, по морскому обычаю. Думаю, похороны состоятся завтра утром.

– Да, пожалуйста, – вздрогнул Джерран. – Окажите любезность. Конечно, конечно, по морскому обычаю. Пойду к Джону, сообщу ему об этом ужасном происшествии.

Под Джоном Отто, очевидно, подразумевал Джона Каммингза Гуэна, казначея и экономиста компании, старшего компаньона фирмы, которого большинство считало ревизором и во многих отношениях фактическим хозяином киностудии.

– А потом лягу спать. Да-да, спать. Звучит кощунственно, понимаю: бедный Антонио умер, а я хочу спать. Но я ужасно расстроен, действительно расстроен.

– Могу принести вам в каюту успокоительного.

– Нет-нет. Со мной все в порядке.

Он машинально сунул бутылку «Хайна» в один из бездонных карманов просторного пиджака и нетвердой походкой вышел из столовой. Похоже, Отто предпочитал традиционные средства от бессонницы.

Открыв дверь, я выглянул наружу. Волнение действительно усилилось. Температура воздуха понизилась, почти параллельно поверхности моря неслись редкие хлопья снега. Волны походили на водяные горы. Судно проваливалось в ложбины между волнами, гребни которых оказывались вровень с мостиком, ударялось о них с гулом, похожим на пушечный выстрел, затем выпрямлялось и валилось набок. Мне показалось, что ветер поворачивал к норд-осту; что это предвещало, я не знал. Скорее всего, ничего хорошего в этих широтах. С некоторым усилием я закрыл наружную дверь, мысленно благодаря Всевышнего за то, что в ходовой рубке находился Смит.

Почему же я не сказал Отто всю правду? По-видимому, он не внушал мне особого доверия, тем более что много выпил.

Антонио был отравлен не стрихнином. В этом я был твердо уверен, как и в том, что не ботулизм явился причиной его смерти. Действительно, экзотоксин – яд смертельный, но, к счастью, Отто не знал, что действует он не раньше чем через четыре часа. Известны случаи, когда инкубационный период составлял целых двое суток. Возможно, Антонио днем поел консервированных трюфелей или чего-то другого, привезенного им из Италии. Но в таком случае симптомы проявились бы за ужином; однако, кроме странного зеленоватого оттенка лица, ничего особенного я в нем не заметил. Вероятно, это была какая-то разновидность системного яда, но я не слишком большой специалист по этой части. Трудно было также предположить чью-то злую волю.

Открылась дверь, и в салон ввалились два человека с растрепанными волосами, закрывавшими их лица. Увидев меня, они переглянулись и хотели было уйти, но я позвал их жестом. Подойдя к моему столу, оба сели. Когда вошедшие откинули со лба волосы, я узнал в них маленькую Мэри, помощника режиссера, и Аллена, который был у всех на подхвате. Очень серьезный юноша, незадолго до того оставивший университет. Он был умен, но недальновиден: он считал, что крутить кино – это самое замечательное на свете ремесло.

– Простите за вторжение, доктор Марлоу, – весьма учтиво произнес Аллен. – Мы просто не знали, где бы нам приткнуться. Везде занято.

– Вот вам и место. Я ухожу. Отведайте великолепного виски из запасов мистера Джеррана. Похоже, вам это ничуть не повредит.

– Спасибо, доктор Марлоу. Мы не пьем, – ответила маленькая Мэри своим звучным голосом.

У нее были распущенные по плечам длинные платиновые волосы, которых годами не касалась рука парикмахера. Должно быть, по ней-то и сох Антонио. Несмотря на серьезное выражение лица, огромные очки в роговой оправе, отсутствие макияжа, деловой и независимый вид, в девушке чувствовалась какая-то незащищенность.

– В гостинице не оказалось номера? – спросил я.

– Видите ли, – проговорила Мэри, – в салоне не очень-то поговоришь по душам. Кроме того, эта троица…

– А что, «Три апостола» стараются вовсю, – кротко отозвался я. – Но гостиная-то была пуста?

– Вовсе нет, – осуждающим тоном сказал Аллен, но глаза его смеялись. – Там сидел мужчина. В одной пижаме. Мистер Гилберт.

– В руках у него была связка ключей. – Мэри поджала губы. Помолчав, продолжала: – Он пытался открыть дверцы шкафа, где мистер Джерран хранит свой запас спиртного.

– Действительно, это похоже на Лонни, – согласился я. – Что поделать, если мир кажется Лонни таким печальным и неустроенным. А почему бы не воспользоваться вашей каютой? – спросил я у Мэри Дарлинг.

– Что вы! Ни в коем случае!

– Ну разумеется, – отозвался я, пытаясь понять причину.

Попрощавшись, я прошел через буфетную и очутился на камбузе. Камбуз был тесен, но опрятен. Не камбуз, а симфония из нержавеющей стали и белого кафеля. Я рассчитывал, что в столь поздний час здесь никого нет. Но ошибся. В поварском колпаке на коротко остриженных седеющих волосах над кастрюлями склонился старший кок Хэггерти. Оглянувшись, он с удивлением посмотрел на меня.

– Добрый вечер, доктор Марлоу, – улыбнулся кок. – Хотите проверить, все ли в порядке?

– Да, с вашего разрешения.

– Я вас не понимаю, сэр, – сухо ответил Хэггерти. Улыбки как не бывало. Четверть века службы на военно-морском флоте оставляют свой отпечаток.

– Прошу прощения. Простая формальность. Похоже, налицо случай пищевого отравления. Хочу выяснить, в чем дело.

– Пищевое отравление? Ну, мой камбуз тут ни при чем, могу вас заверить. За всю жизнь у меня такого не случалось! – возмутился Хэггерти, даже не удосужившись поинтересоваться, кто жертва и насколько тяжело отравление. – Я двадцать семь лет прослужил коком в военном флоте, доктор Марлоу. Последние из них старшим коком на авианосце. А вы мне толкуете о недостаточной чистоте на камбузе…

– Никто об этом не говорит, – возразил я в тон ему. – Всякому видно, чистота идеальная. Если источник отравления камбуз, то вашей вины тут нет.

– Никакой он не источник, мой камбуз. – Красное лицо Хэггерти еще больше побагровело, а голубые, как незабудки, глаза глядели враждебно. – Извините, мне работать надо.

Повернувшись ко мне спиной, он принялся стучать кастрюлями. Я не люблю, когда во время разговора ко мне поворачиваются спиной, и естественной моей реакцией было желание схватить Хэггерти за плечо. Но я решил действовать словом.

– А что так поздно задержались, мистер Хэггерти?

– Ужин для ходового мостика готовлю, – сухо ответил он. – Для мистера Смита и боцмана. В одиннадцать смена вахты, они в это время вместе трапезничают.

– Будем надеяться, что до двенадцати с ними ничего не произойдет.

– Что вы хотите этим сказать? – медленно повернувшись ко мне, спросил кок.

– Хочу сказать следующее. То, что случилось однажды, может случиться снова. Вы даже не поинтересовались личностью пострадавшего и насколько тяжело его состояние.

– Я вас не понимаю, сэр.

– Очень странно. В особенности если учесть, что от пищи, приготовленной на этом камбузе, человеку стало плохо.

– Я подчиняюсь капитану Имри, а не пассажирам, – сказал уклончиво кок.

– Вам известно, что капитан спит у себя в каюте. Его и пушками не разбудишь. Не угодно ли пойти со мной и посмотреть на дело своих рук. На человека, которого отравили.

Это было не очень-то вежливо с моей стороны, но иного выхода я не находил.

– На дело моих рук? – Хэггерти отвернулся, сдвинул кастрюли в сторону и снял поварской колпак. – Ничего плохого я сделать не мог, доктор.

Подойдя к двери каюты, где находился Антонио, я отпер ее. Запах стоял отвратительный. Антонио лежал в той же позе, в какой я оставил его. Но в лице не осталось ни кровинки, руки были почти прозрачны.

– Как вам нравится это зрелище? – повернулся я к Хэггерти.

Лицо у кока не побелело, а приобрело молочно-розовый оттенок. Секунд десять смотрел он на мертвеца, потом отвернулся и торопливо зашагал по проходу. Заперев дверь, я последовал за ним, шатаясь из стороны в сторону: траулер отчаянно качало. Добравшись до столовой, я извлек из гнезда бутылку «Черной наклейки» и, приветливо улыбнувшись маленькой Мэри и Аллену, направился на камбуз. Полминуты спустя туда же вернулся и Хэггерти. Вид у него был – не позавидуешь. Несомненно, за долгую службу на флоте он повидал немало, но в зрелище человека, умершего от отравления, есть что-то особенно жуткое. Я налил полстакана виски, кок залпом выпил и закашлялся. Лицо его приобрело почти нормальный цвет.

– Что это? – хрипло спросил он. – Что же это за яд? Господи, в жизни не видел такого кошмара.

– Не знаю. Но пытаюсь выяснить. Так можно мне осмотреть камбуз?

– Ну конечно. Не сердитесь, доктор. Я не знал. Что вы хотите осмотреть в первую очередь?

– Уже десять минут двенадцатого, – заметил я.

– Десять двенадцатого? Господи, совсем забыл про вахтенных! – воскликнул Хэггерти и с невероятной поспешностью начал собирать ужин.

Две банки апельсинового сока, консервный нож, термос с супом и второе в плотно закрытых металлических судках – все это он сложил в плетеную корзину вместе с вилками, ложками и двумя бутылками пива. На все ушло немногим больше минуты.

Пока кока не было – отсутствовал он минуты две, – я осмотрел продукты на полках и в объемистом холодильнике. Если бы даже я и умел проводить анализ, у меня не было нужной аппаратуры, поэтому я полагался на зрение, вкус и обоняние. Ничего необычного я не обнаружил. Действительно, чистота на камбузе была безупречная.

– Напомните мне меню ужина, – обратился я к Хэггерти, когда тот пришел.

– Апельсиновый или ананасовый сок, говяжье рагу…

– Консервированное? – спросил я, на что тот кивнул. – Давайте посмотрим.

Открыв по две банки всего, что перечислил кок, под его пристальным взглядом я снял пробу. По своему вкусу ни соки, ни рагу не отличались от обычных консервированных продуктов.

– А что было на второе? – продолжал я. – Бараньи котлеты, брюссельская капуста, хрен и вареный картофель?

– Совершенно верно. Но эти продукты хранятся не здесь.

Кок провел меня в прохладное помещение, где хранились продукты и овощи, затем в освещенную ярким светом холодную кладовую, где с крюков свешивались огромные куски говядины, свинины и баранины.

Как я и предполагал, ничего подозрительного я не обнаружил и заверил Хэггерти: в том, что произошло, нет его вины. Затем поднялся на верхнюю палубу и, пройдя по коридору, добрался до капитанской каюты. Повернув ручку и убедившись, что дверь заперта, я принялся стучать. Затем начал бить по двери каблуками. Безрезультатно: раньше чем через девять часов капитан не придет в себя. Хорошо, что штурман знает свое дело.

Я вернулся на камбуз (Хэггерти там уже не было) и, пройдя через кладовку, проник в кают-компанию. Мэри Дарлинг и Аллен сидели на диване и, сплетя руки, глядели друг другу в глаза. Я знал, на судне романы возникают чаще, чем на берегу, но полагал, что случается это где-то у Багамских островов, а не здесь, в стылых просторах Арктики, вряд ли способных настроить кого-то на лирический лад. Заняв капитанский стул, я плеснул себе на дно стакана виски и произнес: «Ваше здоровье!»

Оба подпрыгнули, словно их ударило током. Мэри укоризненно произнесла:

– Ну и напугали вы нас, доктор Марлоу!

– Прошу прощения.

– Мы все равно собирались уходить.

– Еще раз прошу прощения. – Посмотрев на Аллена, я усмехнулся. – Тут не то что в университете, верно?

– Действительно, есть разница, – слабо улыбнулся он.

– А что изучали?

– Химию.

– И долго?

– Три года. Вернее, почти три года. – Снова слабая улыбка. – Вот сколько времени понадобилось, чтобы убедиться: с этим предметом я не в ладах.

– А сколько лет вам теперь?

– Двадцать один год.

– Все еще впереди. Когда я начал учиться на врача, мне стукнуло тридцать три.

Хотя Аллен ничего не сказал, по выражению его лица я понял, каким стариком он меня считает.

– А что же до этого делали?

– Ничего особенного. Скажите, во время ужина вы сидели за капитанским столиком? – (Оба кивнули.) – Примерно напротив Антонио?

– Пожалуй что так, – отозвался Аллен.

Это было хорошим началом.

– Антонио нездоров. Я пытаюсь выяснить, не съел ли он чего-нибудь такого, что могло отрицательно повлиять на него. Не заметили, что он ел?

Оба растерянно переглянулись.

– Цыпленка? – подсказал я. – А может, сардины?

– Простите, доктор Марлоу, – сказала Мэри. – Мы не очень-то наблюдательны.

Я понял, что помощи отсюда ждать нечего: оба слишком заняты друг другом. Может быть, они и сами-то ничего не ели. Я тоже был не очень наблюдателен. Но ведь я не знал, что готовится убийство.

Держась друг за друга, чтобы не упасть, молодые люди встали с дивана.

– Если вы идете вниз, попросите Тадеуша зайти. Он в салоне.

– А что, если он в постели? – сказал Аллен. – И спит?

– Где-где, но только не в постели, – убежденно ответил я.

Минуту спустя появился Граф. От него разило бренди. Породистое лицо его выражало раздражение.

– Какая досада! – начал он без всякого вступления. – Какая досада, черт подери! Не знаете, где можно найти отмычку? Этот идиот Антонио заперся изнутри и дрыхнет, наевшись успокоительных таблеток. Никак не разбудить этого кретина!

– Он не запирался изнутри, – произнес я, извлекая из кармана ключ. – Я запер его снаружи.

Растерянно посмотрев на меня, в следующую минуту Граф машинально полез за фляжкой, видно догадавшись, что произошло. Особого потрясения он, похоже, не испытывал, но растерянность его была неподдельной. Он наклонил фляжку, из которой в стакан упало две-три капли. Протянув руку к бутылке «Черной наклейки», щедро налил в стакан и сделал большой глоток.

– Он не мог меня услышать? Он… уже никогда никого не услышит?

– К сожалению. Пищевое отравление, не иначе. Это был какой-то очень сильный, быстродействующий и смертельный яд.

– Он мертв?

– Мертв, – кивнул я.

– Мертв, – повторил Граф. – А я-то… Я ему сказал, чтобы он прекратил свою итальянскую оперу, и оставил его умирать. – Отхлебнув из стакана, Тадеуш скривился, но не из отвращения к содержимому. – А еще католиком себя считал.

– Ерунда. Надевать на себя рубище и посыпать голову пеплом вам не стоит. Вы не заметили ничего особенного? Я видел Антонио за столом, но оказался не более наблюдательным, чем вы, хотя я как-никак врач. Кроме того, когда вы уходили из каюты, помочь ему было уже невозможно. – Плеснув в стакан Графа виски, себе наливать я не стал: должен же хоть кто-то сохранить трезвую голову. – Вы сидели рядом с ним за ужином. Не помните, что вы ели?

– Что и все. – При всей изысканности своих манер Граф не мог скрыть, что потрясен. – Вернее, Антонио ел не то, что ели все.

– Не надо говорить загадками, Тадеуш.

– Грейпфруты да подсолнечное семя. Он практически только этим и питался. Вегетарианец придурочный.

– Полегче на поворотах, Тадеуш. Вегетарианцы могут стать вашими гробовщиками.

– Весьма неуместное замечание, – снова поморщился Граф. – Антонио никогда не ел мяса. И картофель не жаловал. На ужин он съел брюссельскую капусту и хрен. Я это хорошо помню, потому что мы с Сесилом отдали ему свои порции хрена, к которому он был особенно неравнодушен, – передернул плечами Граф. – Варварская пища, отвечающая низменным вкусам англосаксов. Даже молодой Сесил не стал эту дрянь есть.

Я обратил внимание на то, что Граф был единственным участником съемочной группы, который не называл Сесила Голайтли Герцогом. Может, потому, что считал его недостойным столь высокого титула, но, скорее всего, аристократ до мозга костей полагал, что такими вещами не шутят.

– А фруктовый сок он пил?

– У Антонио был запас ячменного напитка домашнего изготовления, – усмехнулся Граф. – Он был убежден, что в консервированные напитки намешано чего угодно. В этом отношении Антонио был очень щепетилен.

– Суп или что-то вроде того он ел?

– Суп был мясной.

– Ну разумеется. А еще что?

– Он и второе-то не доел, ну, эту свою капусту с хреном. Возможно, вы помните, как он выскочил из-за стола.

– Помню. Он страдал морской болезнью?

– Не знаю. Я был знаком с ним не больше, чем вы. Последние двое суток он был очень бледен. Но и все мы бледны.

Я раздумывал, какой бы каверзный вопрос задать еще, но в эту минуту вошел Джон Каммингз Гуэн. Необычную свою фамилию он унаследовал от деда-француза, выходца из Верхней Савойи. Естественно, вся съемочная группа называла его за глаза Гуан, о чем Гуэн, вероятно, не догадывался: он не из тех, кто спускает обидчику.

У всех, кто входил в кают-компанию с палубы, волосы были растрепаны. Гуэн был не таков. Я бы не удивился, если бы выяснилось, что вместо помады волосы у него смазаны столярным клеем, так они были прилизаны. Среднего роста, полный, но не толстый, гладкое, лишенное морщин лицо. На носу пенсне, которое очень шло к его облику цивилизованного и светского человека.

Взяв с подставки стакан, Гуэн выждал, когда судно займет надлежащее положение, быстрым, уверенным шагом подошел к столу и сел справа от меня.

– Вы позволите? – спросил он, взяв бутылку виски.

– Чужого не жаль, – отозвался я. – Я только что стащил ее из шкафа мистера Джеррана.

– Повинную голову меч не сечет. – Гуэн наполнил свой стакан. – Теперь и я стал сообщником. Ваше здоровье.

– Полагаю, вы от мистера Джеррана?

– Да. Он чрезвычайно расстроен. Очень, очень жалеет бедного юношу. Какое несчастье.

В характере Гуэна я обнаружил новую черту: обычно его заботили лишь собственные выгоды. Являясь экономистом кинокомпании, он прежде всего должен был думать о том, как скажется на интересах компании смерть одного из участников съемочной группы. Но Гуэна, оказывается, волновала человеческая сторона дела, и я понял, что был несправедлив к нему.

– Насколько я понимаю, – продолжал он, – причину смерти вам пока не удалось установить.

Дипломатия была второй натурой Гуэна. Проще было сказать, что я не нашел ключа к разгадке.

– Я не нашел ключа к разгадке, – сказал я вместо него.

– Если будете так откровенничать, карьеры вам не сделать.

– Ясно одно: причина смерти – яд. Я захватил с собой несколько справочников, но проку от них мало. Чтобы яд определить, необходимо или выполнить лабораторный анализ, или наблюдать действие яда. Большинство ядов имеют характерные симптомы. Но Антонио умер прежде, чем я вошел в его каюту. Инструментарием же для вскрытия я не располагаю. Ко всему прочему, я не патологоанатом.

– Вы убиваете во мне доверие к профессии врача. Цианид?

– Исключено. Антонио умер не сразу. Достаточно двух капель цианисто-водородной кислоты, даже небольшого количества кислоты, применяемой в фармакологии, – а это двухпроцентный раствор безводной синильной кислоты, – и не успеет ваш стакан упасть на пол, как вы мертвы. Цианид – это всегда преднамеренное убийство. Случайно им отравиться невозможно. А я уверен, что смерть Антонио – случайность.

– Почему вы думаете, что это случайность? – спросил Гуэн, налив себе еще виски.

– Почему я уверен? – повторил я. Ответить на этот вопрос мне было трудно, тем более что я был уверен, что это отнюдь не случайность. – Во-первых, ни у кого не было возможности подсыпать Антонио яд. Известно, что до самого ужина Антонио находился в каюте один. – Взглянув на Графа, я поинтересовался: – У Антонио в каюте были собственные съестные припасы?

– А как вы догадались? – удивился Граф.

– Я не гадаю. Я действую методом исключения. Так были?

– Две корзины, набитые стеклянными банками. Я, кажется, говорил, что из жестянок он не ел. В банках были какие-то овощи и всевозможные детские пюре. Очень привередлив был по части еды бедный Антонио.

– Тогда я начинаю понимать. Я попрошу капитана Имри изъять эти продукты, чтобы отдать их по возвращении на анализ. Однако вернемся к возможности преднамеренного отравления. Придя в столовую, Антонио ел то же, что и все…

– Кроме фруктовых соков, супа, бараньих котлет и картофеля, – возразил Граф.

– Да, кроме. Но что он съел, ели и мы. Выйдя из столовой, он сразу направился в каюту. Во-вторых, кому бы пришло в голову убить такого безобидного мальчика, как Антонио? Тем более что никто с ним прежде не был знаком. Только маньяк стал бы травить кого-то, находясь среди столь ограниченного числа людей и зная, что шансов скрыться у него нет: в Уике нас будут ждать детективы из Скотленд-Ярда.

– Может быть, маньяк решил, что именно так станет рассуждать человек со здравым умом? – предположил Гуэн.

– А какой это английский король умер от того, что объелся миногами? – спросил Граф. – Лично я уверен, что злополучный Антонио умер, объевшись хреном.

– Вполне возможно, – отозвался я, отодвигая стул, чтобы встать из-за стола. Но встал не сразу. Слова Графа запали мне в память. В отдалении я услышал как бы звон колокольчика, напомнившего мне, что где-то неподалеку стоит костлявая с косой, быть может готовясь нанести очередной удар. Зная, что оба наблюдают за мной, я вздохнул. – Но это одни лишь предположения. Надо позаботиться о бедняге Антонио.

– Зашить в парусину? – спросил Гуэн.

– В парусину. Каюта Графа убрана. Следует зарегистрировать факт смерти. Выписать свидетельство о смерти. Попросить мистера Смита, чтобы распорядился насчет похорон.

– Мистера Смита? – удивился Граф. – А почему не нашего достойного капитана?

– Капитан Имри в объятиях Морфея, – отозвался я. – Я уже убедился в этом.

– Плохо вы разбираетесь в языческих богах, – заметил Гуэн. – Он в объятиях Вакха.

– Пожалуй что так. Прошу прощения, господа.

С этими словами я направился к себе в каюту. Но не затем, чтобы составить свидетельство о смерти. Как я уже сообщил Гуэну, у меня была с собой медицинская библиотечка, причем вполне приличная. Я отобрал несколько книг, в их числе были «Медицинская юриспруденция и токсикология» Глейстера (9-е издание, Эдинбург, 1950), «Справочник по судебной фармакологии» Дюара (Лондон, 1946) и «Судебная медицина и токсикология» Гонзалеса, Ванса и Хелперна, по-моему изданная до войны. Я стал просматривать указатели и минут через пять обнаружил то, что искал.

Под рубрикой «Системные яды» я нашел следующую запись: «Аконит: Бот. Ядовитое растение из семейства лютиковых. Известен также под названием „борец сборный“ и „борец крючковатый“. Фарм. Aconitum napellus. Это растение, как и аконитин, представляющий собой алкалоид, добываемый из цветов, листьев и корней А., считается самым смертельным ядом из всех известных ядов: доза не свыше 0,004 г смертельна для человека. Аконит и его алкалоид вызывают жжение, имеют раздражающее и анестезирующее действие. Затем, особенно при увеличении дозы, вызывают сильную рвоту, сопровождаемую параличом двигательного аппарата, поражением нервной системы, резким снижением артериального давления, ослаблением сердечной деятельности, после чего наступает летальный исход.

Лечение. Для получения успешных результатов помощь должна быть возможно более быстрой. Для промывания желудка взять 12 г танина, развести в 9 литрах теплой воды, затем, взяв 1,2 г танина, развести в 180 мл тепловатой воды. После этого промыть желудок водой со взвесью угля. Применять средства, стимулирующие сердечную и двигательную деятельность, искусственное дыхание и кислородную терапию.

NB. Корни аконита нередко принимают за хрен».

Я все еще машинально разглядывал статью об аконите, но мысли мои были заняты иным: до меня вдруг дошло, что с «Морнинг роуз» творится неладное. Судно по-прежнему имело ход, допотопные машины его работали все так же надежно, но характер качки изменился, размах сильно увеличился.

Вложив закладку, я закрыл книгу и выскочил из каюты. Пробежал коридор, поднялся по трапу и, миновав салон, очутился на верхней палубе. Было темно, но по силе штормового ветра и клочьям пены, срываемой с гребней, я понял, что волнение достигло исключительной силы. Я отпрянул и вовремя ухватился за поручни при виде черной жуткой стены воды, взвившейся метра на три над моей головой. Пришла она с левого борта. Я был уверен, что на переднюю палубу рухнут сотни тонн воды. Но этого не произошло: траулер повалился на правый борт под углом без малого сорок градусов, и сила удара пришлась на оголившийся бакборт. Послышался оглушительный грохот, траулер задрожал всем корпусом, кипящая вода забурлила в шпигатах, выливаясь назад в море. Судно повалилось на противоположный борт. Ничего в этом страшного не было: арктические траулеры достаточно надежны. Но причина для беспокойства, вернее, отчаянной тревоги была: та гигантская волна сбила судно с курса градусов на двадцать, однако никто даже не пытался вернуть корабль на нужный румб. Другая волна, поменьше, сбила траулер еще градусов на пять к востоку. Я кинулся к трапу на мостик.

На том самом месте, где час назад мы столкнулись с Мэри Стюарт, я на кого-то налетел. На сей раз мы сшиблись сильнее. По восклицанию и каким-то иным признакам я понял, что и на этот раз передо мной то же лицо.

Я буркнул что-то в виде извинения и, отпрянув в сторону, поставил ногу на ступеньку трапа, но в эту минуту Мэри Стюарт схватила меня обеими руками за предплечье.

– Что-то случилось? Да? Что именно?

Голос ее звучал спокойно и лишь настолько громче, чтобы заглушить пронзительный вой ветра в такелаже. Разумеется, девушка поняла: что-то произошло, недаром доктор носится по судну как угорелый.

– Судно не управляется. В ходовой рубке, видимо, никого нет. Никто не пытается удержать судно на курсе.

– Не могу ли я чем-нибудь помочь?

Она была на высоте.

– Можете. На камбузе над плитой есть электрическая колонка. Принесите кувшин горячей воды, чтобы можно было пить не обжигаясь, кружку и соль. Очень много соли.

Я не столько увидел, сколько представил, что она кивнула. Четыре секунды спустя я оказался в рулевой рубке. При тусклом свете с трудом разглядел силуэт человека, упавшего грудью на штурманский стол. Второй сидел выпрямившись у штурвала. Мне понадобилось целых пятнадцать секунд, чтобы найти панель приборов, и всего две, чтобы отыскать реостат и повернуть ручку до отказа. Вспыхнувший яркий свет заставил меня зажмуриться.

Смита я увидел у штурманского стола, Окли у штурвала – первый лежал на боку, второй сидел. Оба опустили головы, обхватив колени сцепленными руками. Ни тот ни другой не издавали ни звука, возможно, они не испытывали боли, возможно также, что у них были парализованы голосовые связки.

Сначала я осмотрел Смита. Понимая, что жизнь одного человека столь же ценна, как и жизнь другого, я все-таки отдавал себе отчет в том, что необходимо думать об общем благе: если судну предстоит трепка, то без Смита нам не обойтись.

Глаза у него были открыты, и взгляд осмысленный. В статье об аконите указывалось, что умственные способности отравившегося сохраняются до конца. Неужели это конец? Яд вызывает паралич двигательного аппарата, отмечалось в статье, а паралич был налицо. Второй признак – паралич органов чувств, потому-то ни один из больных не кричал от боли; должно быть, оба давно перестали звать на помощь, ничего уже не ощущая. Я заметил два почти пустых металлических судка, валявшихся на полу. Можно было предположить, что оба агонизируют, если бы не одно обстоятельство: следов рвоты, о которой указывалось в статье, не было. Я пожалел, что не изучал в свое время отравления – их причины, следствия, действия ядов, симптомы, характерные и нехарактерные.

Вошла Мэри Стюарт – мокрая насквозь, с растрепанными волосами. Кроме всего того, что я просил, она принесла еще и ложку.

– Кружку горячей воды, шесть ложек соли. Живей. Хорошенько перемешайте.

Прежде всего промывание желудка. Ну а что касается дубильной кислоты и активированного угля, с этим дело обстоит хуже. Единственная надежда на быстродействующее и эффективное средство. Старик-профессор в медицинском колледже предпочитал квасцы и сульфат цинка, по моему же убеждению, нет ничего лучше хлористого натрия – обыкновенной поваренной соли. Очень хотелось верить, что аконитин не успел в достаточной степени проникнуть в кровь. Я приподнял Смита, чтобы он занял сидячее положение, но тут в рулевую рубку ворвался темноволосый моряк. Несмотря на стужу, он был в одной лишь вязаной фуфайке и джинсах. Это был Аллисон, старший рулевой, телосложением похожий на Смита.

– Что произошло, доктор? – спросил он, посмотрев на обоих моряков.

– Пищевое отравление.

– Я спал, но меня будто толкнуло. Думаю: что-то стряслось, судно не управляется…

Я поверил Аллисону: у опытных моряков развито чувство опасности. Оно не покидает их даже во сне. Торопливо подойдя к штурманскому столу, рулевой посмотрел на картушку компаса.

– Судно на пятьдесят градусов отклонилось от курса.

– Ничего, в Баренцевом море места много, – отозвался я. – Лучше помогите.

Взяв штурмана за руки, мы потащили его к двери левого борта. Перестав размешивать содержимое жестяной кружки, Мэри с недоумением посмотрела на нас.

– Куда вы тащите мистера Смита? – спросила она, решив, видно, что мы бросим его за борт.

– На крыло мостика. На свежий воздух. Весьма надежное средство.

– Но ведь идет снег! И очень холодно.

– Кроме того, я надеюсь, что его будет рвать. Пусть уж рвет на мостике, а не в рубке. Как на вкус ваше лекарство?

Отхлебнув из ложки, девушка поморщилась:

– Какая гадость!

– Глотать можно?

– С трудом, – произнесла она, передернув плечами.

– Еще три ложки, – распорядился я.

Вытащив Смита на крыло, мы прислонили его к ограждению. Парусиновый обвес плохо защищал от ветра. Глаза у штурмана были открыты. Похоже, он соображал, что вокруг него происходит. Я поднес кружку к его губам, но соленый раствор потек по подбородку. Откинув голову Смита назад, я влил ему в рот соленую воду. Очевидно, чувства у него еще не атрофировались окончательно: он скорчил гримасу. Адамово яблоко начало двигаться. Я наклонил кружку еще больше, на этот раз он выпил все содержимое. Спустя каких-нибудь десять секунд его начало рвать. Несмотря на протесты Мэри и неодобрительные взгляды Аллисона, я продолжал вливать в рот штурману соленую воду до тех пор, пока его не стало рвать кровью. Затем переключился на Окли.

В течение каких-то пятнадцати минут на руках у нас оказалось двое пациентов, которые испытывали нестерпимые боли в животе и вконец ослабели, однако избежали участи несчастного Антонио. Аллисон встал на руль, переведя судно на нужный курс. Присев на корточки, запорошенная снегом Мэри Стюарт ухаживала за Окли. Смит, несколько придя в себя, сидел, прислонясь к рулевой рубке. Понемногу к нему стал возвращаться голос.

– Бренди, – проквакал он.

– Противопоказано, – покачал я головой. – Так написано в учебниках.

– «Отар-Дюпюи», – настойчиво повторил он, окончательно оправившись.

Подумав, я принес бутылку из личных запасов капитана Имри: после того, что пришлось испытать желудку Смита, ему могла повредить лишь карболовая кислота. Поднеся бутылку ко рту, штурман сделал глоток, и его снова вырвало.

– Наверное, следовало начать с коньяка, – заметил я. – Правда, соленая вода обходится дешевле.

С видимым усилием Смит улыбнулся, затем снова припал к горлышку. На этот раз коньяк попал по назначению. Видно, желудок у штурмана выложен сталью или асбестом, решил я. Отобрав у него бутылку, я протянул виски Окли, но тот отрицательно мотнул головой.

– Кто на руле? – хриплым голосом спросил Смит.

– Аллисон.

Штурман удовлетворенно кивнул.

– Проклятая посудина, – выдавил он. – Проклятое море. Надо же, укачало. Меня – укачало!

– Вас действительно укачало. Но море тут ни при чем. Пищевое отравление. Ваше счастье, что я подоспел вовремя.

Смит кивнул, но не проронил ни слова. Очевидно, говорить ему было трудно.

– У мистера Окли замерзли руки и лицо. Он весь дрожит от холода. Как, впрочем, и я, – заметила Мэри.

Мне тоже было холодно. Усадив Смита на привинченный к палубе стул, я решил помочь Мэри, пытавшейся поднять Окли, у которого подкашивались ноги. Сделать это было нелегко. Но в эту минуту на мостике появились Гуэн и Граф.

– Слава богу, наконец-то! – чуть запыхавшись, произнес Гуэн. – Где мы вас только не искали… В чем дело? Он пьян?

– Он болен. Той же болезнью, что поразила Антонио. Только этому повезло. А что стряслось?

– Такая же болезнь. Вы должны тотчас пойти с нами, доктор Марлоу. Черт побери, похоже на эпидемию.

– Одну минуту. – Втащив Окли в рулевую рубку, я посадил его поудобнее на спасательные жилеты. – Насколько я понимаю, на борту еще одна жертва?

– Да. Отто Джерран. – Услышав эти слова, я не очень удивился: всякий, кто даже понюхал этот проклятый аконитин, подумал я, может в любой момент отдать концы. – Десять минут назад я постучал в дверь его комнаты. Не услышав ответа, вошел. Вижу, он по полу катается…

Мне в голову пришла забавная мысль: похожему на шар Отто Джеррану кататься по полу не составляло труда; правда, самому ему явно было не до смеха.

– Кто-нибудь может вам помочь? – спросил я у Аллисона.

– Нет проблем, – кивнул в сторону коммутатора рулевой. – Стоит только позвонить в кубрик.

– Ни к чему, – вмешался Граф. – Я останусь.

– Вот и отлично. – Я мотнул подбородком в сторону Смита и Окли. – Они пока не в состоянии спуститься в каюту. Если попытаются, то окажутся за бортом. Не смогли бы вы принести им одеяла?

– Разумеется, – ответил Тадеуш и, поколебавшись, прибавил: – Но моя каюта…

– Заперта, знаю. А моя нет. У меня на постели лежат одеяла и еще – в рундуке. – Когда Граф ушел, я обратился к Аллисону: – Дверь капитанской каюты впору динамитом рвать. Крепко же спит мистер Имри…

Рулевой усмехнулся, снова указав на телефон.

– Аппарат связи с мостиком висит у него над головой. Регулируя сопротивление в цепи, можно усилить звуковой сигнал так, что и мертвый проснется.

– Скажите, чтобы он отправлялся в каюту мистера Джеррана, сообщите, что дело срочное.

– Видите ли, – неуверенно произнес Аллисон. – Капитан не любит, когда его будят среди ночи. Ведь со штурманом и боцманом все в порядке.

– Сообщите, что скончался Антонио.

Оказалось, что Отто Джерран пока жив. Несмотря на вой ветра, гулкие удары волн и скрип переборок обветшалого судна, голос Отто был отчетливо слышен. Правда, что именно он говорил, разобрать было невозможно: слова перемежались воплями и стонами.

Открыв дверь, мы увидели, что, хотя Отто Джерран и не при последнем издыхании, дело идет к развязке. Схватившись руками за горло, Отто катался по полу. Пунцовое лицо его побагровело, глаза налились кровью, на фиолетовых, как при синюхе, губах выступила пена. Ни одного из симптомов, сходных с теми, что я наблюдал у Смита и Окли, я не обнаружил. Вот и верь ученым трактатам.

– Давайте поднимем его и отведем в ванную, – сказал я, обращаясь к Гуэну.

Легко сказать: поднять рыхлую, как у медузы, глыбу весом в сто с лишним килограммов… Я уже решил было отказаться от своего намерения и собирался оказать больному посильную помощь на месте, но тут в каюту вошли капитан Имри и мистер Стокс. Я удивился тому, как скоро оба явились, да еще и по форме одетые. Лишь увидев поперечные складки на брюках, я сообразил, что они спали не раздеваясь. Я мысленно возблагодарил Всевышнего за то, что штурман так быстро пришел в себя.

– Черт побери, что тут происходит? – совершенно трезвым голосом гневно заговорил капитан Имри. – По словам Аллисона, этот итальянец мертв… – Заметив распростертого на полу Джеррана, капитан осекся. – Господи помилуй! – А подойдя поближе, воскликнул: – Этого еще недоставало! У него что, припадок эпилепсии?

– Отравление. Тем же ядом, который погубил Антонио и чуть не убил штурмана и Окли. Помогите-ка нам отнести его в ванную.

– Отравление! – повторил капитан и посмотрел на мистера Стокса, словно ожидая от того подтверждения. – У меня на судне? Откуда взялся яд? Кто им его дал? Почему…

– Я врач, а не сыщик. Кто, где, когда, почему и что – мне неизвестно. Известно лишь одно: пока мы языки чешем, умирает человек.

Через полминуты мы вчетвером отнесли Отто Джеррана в ванную. При этом ему досталось. Впрочем, Джерран наверняка предпочел бы оказаться в синяках, но живым, чем без единой царапины, но мертвым. Рвотное средство оказалось столь же эффективным, как и при лечении Смита и боцмана. Спустя три минуты Отто лежал на койке, укрытый грудой одеял. Он все еще стонал и дрожал, клацая зубами, но щеки у него уже начали принимать обычную свою окраску, на губах высохла пена.

– Думаю, с ним теперь все в порядке, но вы за ним присматривайте, ладно? – обратился я к Гуэну. – Через пять минут я вернусь.

Возле двери Имри остановил меня.

– Мне надо бы поговорить с вами, доктор Марлоу.

– Потом.

– Нет, сейчас. Как капитан судна я…

Я положил ему на плечо руку, и капитан Имри осекся. Я хотел было сказать, что в то время, когда люди мрут как мухи, капитан, надравшись в стельку, храпит у себя в каюте. Но это было бы не вполне справедливо. Я злился оттого лишь, что на судне творились недобрые дела, а кто в этом повинен, я не знал.

– Отто Джерран будет жить, – произнес я. – Счастье, что мистер Гуэн остановился у дверей его каюты. А сколько еще людей, возможно, лежат на полу, не в силах добраться до двери и позвать на помощь? Налицо четыре жертвы. Кто даст гарантию, что число их не достигнет десятка?

– Десятка? Ну конечно, конечно, – с подавленным видом проговорил капитан Имри. – Мы пойдем с вами.

Мы направились прямо в кают-компанию. Там сидело человек десять – одни мужчины, по большей части молчаливые и хмурые. Вряд ли будешь разговорчив и жизнерадостен, если одной рукой держишься за стул, а в другой сжимаешь стакан. Отложив в сторону инструменты, «Три апостола» пили со своим руководителем Джошем Хендриксом, наполовину англичанином, наполовину голландцем. Это был невысокого роста, худой, серьезный пожилой мужчина с вечно озабоченным лицом. Даже в свободное от работы время он был увешан электронной и звукозаписывающей аппаратурой. Поговаривали, будто он и спал в этой сбруе. Страйкер, похоже вовсе не удрученный болезненным состоянием супруги, забравшись в угол, беседовал с Конрадом и двумя другими актерами – Гюнтером Юнгбеком и Ионом Хейтером. За третьим столиком устроились Джон Холлидей, фотограф, и Сэнди, заведовавший реквизитом. Насколько я мог судить, никто из них не страдал больше, чем следовало ожидать при такой болтанке. На нас с долей изумления посмотрели одна или две пары глаз, но, не желая терять времени на объяснения, я промолчал.

В салоне, кроме Аллена и маленькой Мэри, никого не было. С позеленевшими лицами, сцепившись пальцами, они восхищенно уставились друг на друга с выражением людей, у которых нет завтрашнего дня. Впервые на моей памяти Мэри сняла свои огромные очки: не иначе как они запотели от бурного дыхания Аллена. Она оказалась весьма симпатичной девушкой, без того выражения уязвимости и беззащитности, которое столь часто можно наблюдать у близоруких людей, когда они снимают очки. Что же до Аллена, то у него никаких дефектов зрения не наблюдалось.

Я взглянул на буфет, стоявший в углу. Застекленные дверцы его были не повреждены, из чего я заключил, что ключи Лонни Гилберта подходят к любому замку: следов пожарного топора или стамески я на них не обнаружил.

Хейсман спал у себя в каюте беспокойным, тревожным сном, но, судя по всему, был вполне здоров. Нил Дивайн, находившийся в соседнем помещении, больше обыкновенного походил на средневекового епископа. Лонни сидел на койке, спрятав одну руку, в которой он, судя по блаженной улыбке, сжимал похищенную бутылку виски.

Пройдя мимо каюты Джудит Хейнс (она не ужинала), я вошел в последнее, насколько мне известно, обитаемое помещение. Старший электрик группы, крупный, полный, розовощекий Фредерик Криспин Харботтл, подперши подбородок, с задумчивым и почему-то грустным видом жевал яблоко. По неизвестной мне причине все его звали Эдди: ходили слухи, что о себе он говорил в том же ключе, что и о другом знатоке электричества, Томасе Эдисоне.

– Прошу прощения, – произнес я. – На судне произошло несколько случаев пищевого отравления. С вами, по-видимому, ничего не произошло. А как обстоит с Герцогом? – кивнул я в сторону соседа, лежавшего к нам спиной.

– Живой, – с философским равнодушием произнес Эдди. – Стонал и охал, пока не свалился. Но он каждую ночь стонет и охает. Сами знаете, какая у Герцога ненасытная утроба.

Это было известно всем. Если человек может прославиться за какие-то четверо суток, то именно это произошло с Сесилом Голайтли из-за его невероятной прожорливости. Но при всем своем зверском аппетите Герцог походил на недавнего узника концлагеря.

Скорее по привычке, чем в силу каких-то иных причин, я наклонился к Герцогу и тотчас увидел широко открытые, наполненные болью, вращающиеся из стороны в сторону глаза, беззвучно шевелящиеся серые губы на пепельном лице и скрюченные пальцы, прижатые к животу.

Остававшийся без помощи много дольше, чем Смит, Окли или Джерран, Герцог находился гораздо ближе к роковой черте. Была минута, когда у меня опустились руки, но Герцог оказался гораздо упорней меня; несмотря на хилый вид, здоровье у него было железное. И все же, если бы не искусственное дыхание и стимулирующие сердечную деятельность инъекции, он бы наверняка умер.

– Будет ли этому конец? – слабым и сварливым голосом спросил Отто Джерран.

Отто действительно был слаб. Лицо его осунулось и не успело обрести обычный свой цвет. И было отчего: отравление завершило целую серию неудач. Из-за штормовой погоды не удалось отснять и фута пленки с натурой.

– Думаю, что да, – ответил я. При наличии на борту судна злоумышленника, у которого под рукой целый арсенал ядов, такое утверждение звучало, конечно, слишком оптимистично, но нужно же мне было что-то сказать. – Если бы появились новые жертвы, симптомы были бы налицо. Я осмотрел всех.

– Неужели? – усомнился капитан. – И членов экипажа? Они ели то же самое, что и вы.

– Об этом я не подумал.

Так оно и было. Без всяких на то оснований я решил, что признаки отравления могут быть лишь у членов съемочной группы. Капитан же подумал, что я считаю моряков людьми второго сорта, о которых не стоит и беспокоиться.

– Я не знал, что они ели то же самое. Хотя иначе и быть не могло. Пожалуйста, проводите меня…

Сопровождаемый мрачным мистером Стоксом, капитан показал мне жилые помещения членов экипажа, располагавшихся в пяти каютах. В двух размещалась палубная команда, в одной – мотористы, еще в одной – оба кока, и в последней – два стюарда. С нее-то мы и начали обход. Открыв дверь, мы остановились как вкопанные, утратив дар речи. Я очнулся первым.

В нос ударил такой тошнотворный запах, что меня едва не вырвало. В каюте царил невообразимый хаос: стулья опрокинуты, повсюду разбросана одежда, разорванные простыни и одеяла свалены в кучу, словно после побоища. Однако на удивительно спокойных лицах Моксена и Скотта не было ни ссадин, ни синяков.

Оставаться в своей каюте на ночь одному мне вдруг расхотелось. Эксцентричный миллионер, переоборудовавший «Морнинг роуз», терпеть не мог запоров на дверях жилых помещений. Возможно, то было своего рода фобией, а может быть, он полагал (кстати, небезосновательно), что многие часто погибают из-за того, что им не удается выбраться из закрытой на замок каюты. Так или иначе, запереться изнутри было невозможно, на двери не имелось даже щеколды.

И я решил отправиться в кают-компанию, вспомнив, что там в углу стоит очень уютная кушетка. На ней можно устроиться на ночь и, главное, защититься от нападения со спины. В ящиках под кушеткой хранилась целая кипа мохнатых пледов – наследство от прежнего владельца, как и двери без замков. Но самое замечательное: помещение ярко освещено, сюда будут приходить люди даже в столь поздний час, тут уж вас никто врасплох не застанет. Правда, это не помешало бы выстрелить в меня через широкое окно кают-компании. Утешением, хотя и слабым, был тот факт, что злоумышленник или злоумышленники до сих пор не прибегали к актам явного насилия; правда, гарантии в том, что они не станут действовать напропалую, никто не мог дать.

И тут я вспомнил, что пленарная сессия правления кинокомпании «Олимпиус продакшнз» должна состояться в кают-компании. Когда же она началась? Минут двадцать назад, не больше. Еще столько же, и помещение освободится. Не то чтобы я сомневался в ком-то из четырех членов правления. Просто они могли бы удивиться тому, что я, имея комфортабельную каюту, решил обосноваться на ночь в кают-компании.

Отчасти из соображений долга, отчасти для того, чтобы убить время, я решил навестить Герцога, успокоить его относительно диеты и выяснить, правду ли говорил Сэнди. Дверь в его каюту была третья слева. Вторая справа была открыта настежь. Каюта принадлежала Мэри Стюарт. Она сидела на стуле между столом и койкой, широко открыв глаза и уперев локти в колени.

– Что же это такое? – спросил я. – Всенощное бдение?

– Спать не хочется.

– И дверь настежь. Кто-нибудь должен прийти?

– Надеюсь, что нет. Дверь невозможно закрыть.

– Да, двери здесь не запираются.

– Раньше это не имело значения. Теперь имеет.

– Уж не думаете ли вы, что кто-то проникнет в каюту и прикончит вас во сне? – произнес я таким тоном, словно исключал подобную возможность.

– Не знаю, что и подумать. Но со мной все в порядке.

– Все еще трусите? – покачал я головой. – Как не стыдно! А вот ваша тезка, маленькая Мэри, не боится спать одна.

– Она и не спит одна.

– Неужели? Ах да, я забыл, в какое время мы живем.

– Она с Алленом. В комнате отдыха.

– Вот оно что! Почему бы вам не пойти к ним? Если вы ищете безопасности, то безопасно там, где больше народу.

– Не хочу… как это называется… быть третьим лишним.

– Что за чушь! – воскликнул я и зашагал к каюте Герцога.

На щеках его играл румянец, правда чуть заметный, но дело, похоже, шло на поправку. Я спросил, как он сейчас себя чувствует.

– Отвратительно, – отозвался Герцог, потирая желудок.

– Все еще болит?

– Голодный спазм, – ответил он.

– Ночью ничего не ешьте, а завтра – что угодно. Чай и сухари отменяются. Кстати, напрасно вы послали Сэнди грабить кладовку. Хэггерти поймал его на месте преступления.

– Сэнди? В кладовку? – искренне удивился Герцог. – Никуда я его не посылал.

– Но ведь он сказал, что идет на камбуз?

– Ни словом насчет камбуза не обмолвился. Послушайте, док, не надо валить на меня…

– Выходит, я неправильно его понял. Возможно, он хотел сделать вам сюрприз.

– Действительно, я сказал ему, что голоден. Но…

– Да ладно. Все в порядке. Спокойной ночи.

Направляясь к себе, я заметил, что дверь в каюту Мэри Стюарт все еще открыта. При виде меня девушка ничего не сказала. Я тоже промолчал. Придя в каюту, взглянул на часы. Всего пять минут прошло. Оставалось пятнадцать. Как же, буду я ждать столько времени: от усталости у меня подкашивались ноги. Но нельзя же идти в кают-компанию без всякого предлога. Я напряг свой утомленный мозг, и спустя несколько мгновений ответ был готов. Открыв саквояж, я извлек оттуда три самых важных документа – свидетельства о смерти. Повинуясь безотчетному желанию, я посмотрел, сколько еще осталось бланков. Десять. Итого тринадцать. Слава богу, я не суеверен. Свидетельства и несколько листов гербовой бумаги с роскошной шапкой – прежний владелец ничего не делал наполовину – я положил в портфель.

Открыл дверь пошире и, убедившись, что коридор пуст, вывинтил укрепленную на подволоке лампу. Встряхнув ее как следует, ввинтил снова в патрон, взял портфель, закрыл дверь и направился на мостик.

Проходя по верхней палубе и поднимаясь по трапу, я убедился, что погода не улучшилась. Снег, гонимый ветром почти параллельно поверхности моря, валил так густо, что огонь на топовой мачте мерцал не ярче светлячка. На руле стоял Аллисон. Он чаще поглядывал на экран радара, чем на картушку компаса, что было вполне понятно при такой плохой видимости.

– Не знаете, где капитан хранит судовую роль?[11] У себя в каюте? – спросил я.

– Нет, – ответил рулевой, посмотрев через плечо. – В штурманской рубке. – Помолчав, он поинтересовался: – А зачем она вам, доктор Марлоу?

Вынув из портфеля бланк свидетельства о смерти, я поднес его к лампочке нактоуза. Аллисон сжал губы.

– Верхний ящик слева.

Достав судовую роль, я вписал куда положено фамилию, адрес, возраст, место рождения, вероисповедание, имена близких родственников каждого из трех покойников, положил книгу на место и направился в кают-компанию. Джерран, три других члена правления и Граф, которых я покинул полчаса назад, все еще сидели за круглым столом, разглядывая содержимое картонных скоросшивателей, лежавших перед ними. Кипа папок лежала на столе, несколько валялись на палубе, упав при качке. Посмотрев на меня поверх стакана, Граф произнес:

– Все еще не спите, дружище? Стараетесь для нас? Скоро я потребую вашей кооптации в состав правления.

– Пусть уж сапоги тачает сапожник, – отозвался я, поглядев на Отто Джеррана. – Извините за вторжение, но мне нужно оформить ряд документов. Простите, что помешал вашей беседе…

– У нас нет от вас секретов, – ответил Гуэн. – Мы просто изучаем рабочий сценарий. Все участники съемочной группы и члены экипажа получат завтра по экземпляру. Вам дать один?

– Спасибо. Потом. У меня в каюте вышло из строя освещение, а при спичках писать как-то несподручно.

– Сейчас уходим. – Лицо Отто не утратило землистого оттенка, но разум был способен управлять телом. – Полагаю, нам всем надо как следует выспаться.

– Именно это я и порекомендовал бы вам. Могли бы вы задержаться минут на пять?

– Конечно, если это необходимо.

– Мы обещали представить капитану Имри письменную гарантию, снимающую с него вину в случае новых жертв этой таинственной болезни. Он хочет получить подписанный документ к завтраку. Поскольку вахта капитана в четыре ноль-ноль, то и завтрак его будет ранним. Предлагаю сейчас же и подписать эту бумагу.

Все кивнули в знак согласия. Я сел за ближайший стол и, старательно выводя буквы (а почерк у меня отвратительный) и пытаясь использовать юридические обороты (они у меня получались кошмарными), составил документ, который соответствовал обстоятельствам. Остальные не то действительно разделяли мое мнение, не то просто устали, чтобы во что-то вникать, во всяком случае, едва взглянув на бумагу, подписались под ней. Среди подписавшихся был и Граф; я не подал виду, что удивлен этим, хотя мне и в голову не приходило, что Граф тоже принадлежит к руководящим кругам. Я считал, что известные кинооператоры (а Тадеуш, несомненно, относился к таковым) всегда независимы и поэтому не могут входить в состав директората. Во всяком случае, открытие это объяснило мне отсутствие должного почтения к Отто со стороны Тадеуша.

– А теперь на покой, – отодвинул свое кресло Гуэн. – Вы тоже идете спать, доктор?

– После того, как заполню свидетельства о смерти.

– Обязанность не из приятных. – Гуэн протянул мне папку. – Может быть, это вас развлечет.

Я взял сценарий. Джерран, с видимым усилием поднявшись из-за стола, произнес:

– Я по поводу похорон, доктор Марлоу. По морскому обычаю. Когда они состоятся?

– Этот обряд принято совершать на рассвете. – Отто болезненно поморщился, поэтому я прибавил: – После того, что вам довелось испытать, мистер Джерран, советую пропустить церемонию. Отдыхайте как можно дольше.

– Вы действительно так считаете? – Я кивнул, и с лица Джеррана исчезла страдальческая маска. – Сходите за меня, Джон, хорошо?

– Разумеется, – ответил Гуэн. – Спокойной ночи, доктор. Спасибо за помощь.

– Да-да, большущее спасибо, – отозвался Отто.

Неуверенной походкой все направились к выходу. Я извлек бланки свидетельств и принялся заполнять их. Затем запечатал их в один конверт, а документ, предназначенный для капитана, – в другой, едва не забыв поставить под ним собственную подпись, и понес их в ходовую рубку Аллисону, чтобы тот при смене вахты передал пакеты капитану Имри. Аллисона в рубке не оказалось. Тепло одетый, закутанный почти по самые брови штурман восседал на табурете перед штурвалом, не прикасаясь к нему. Время от времени штурвал вращался сам по себе – то по часовой, то против часовой стрелки. Реостат освещения был отрегулирован на максимальную мощность. Штурман был бледен, под глазами очерчены темные круги, но на больного похож он не был. Поразительная способность восстанавливать силы.

– Гидрорулевой включен, – объяснил он почти веселым голосом. – И свет как дома в гостиной. К чему ночное зрение при нулевой видимости?

– Вы должны соблюдать постельный режим, – заметил я.

– Я только что из-под одеяла и снова нырну туда. Штурман Смит еще не поправился окончательно и знает это. Пришел сюда лишь затем, чтобы уточнить наши координаты и подменить Аллисона, пока тот чашку кофе выпьет. Ко всему прочему, рассчитывал встретить вас здесь. В каюте я вас не нашел.

– А зачем я вам понадобился?

– «Отар-Дюпюи», – произнес штурман. – Как вам нравится это название?

– Название отличное.

Смит слез с табурета и направился к буфету, где капитан хранил собственные запасы горячительного.

– Но не затем же вы искали меня по всему судну, – продолжал я, – чтобы угостить бренди.

– Нет. Честно говоря, я размышлял. Правда, мыслитель я оказался аховый, судя по тому, в какой переплет попал. Рассчитывал, вы мне поможете разобраться, – произнес он, протягивая стакан.

– У нас с вами может получиться отличная сыскная бригада, – сказал я.

Смит улыбнулся, но улыбка его тотчас погасла.

– Три мертвеца и четыре полумертвых. Пищевое отравление. Что за отравление?

Как и с Хэггерти, я принялся вешать ему лапшу на уши насчет анаэробных микробов. Но оказалось, Смит – не Хэггерти.

– Чрезвычайно разборчивый яд. Поражает А и убивает его; пропускает Б; поражает, но не убивает В, оставляет в покое Г и так далее. А все ели одно и то же.

– Действие яда непредсказуемо. Во время пикника шесть человек могут съесть один и тот же инфицированный продукт, после чего трое попадут в больницу, а остальные и рези в желудке не почувствуют.

– Понятно, у одних болят животики, у других нет. Но тут совсем другое дело. Речь идет о сильнодействующем яде, вызывающем мучительную и скорую смерть одних и совершенно не действующем на других.

– Я сам нахожу это странным. У вас есть на этот счет какие-то соображения?

– Да. Отравление было преднамеренным.

– Преднамеренным? – Я отхлебнул бренди, соображая, насколько откровенным можно быть со штурманом. Не слишком. Пока, во всяком случае, решил я. – Разумеется, преднамеренным. А как просто это делается. У отравителя есть маленький такой мешочек с ядом. И еще – волшебная палочка. Стоит ею взмахнуть, и он превращается в невидимку, а потом начинает носиться между столами. Щепотку Отто, мне ничего, щепотку вам и Окли, ни одной щепотки Хейсману и Страйкеру, двойная доза Антонио, ни одной для девушек, щепотка Герцогу, по две Моксену и Скотту и так далее. Своевольный и капризный тип, этот ваш приятель-невидимка. Или вы назовете его разборчивым?

– Не знаю, как я назову его, – серьезно ответил Смит, – зато знаю, как назову вас: неискренним, заметающим следы, уводящим в сторону, не в обиду будь сказано.

– Никаких обид.

– Вы не так уж просты. Не станете же вы уверять, будто у вас нет определенного мнения по этому поводу.

– Такое мнение у меня было. Но поскольку я размышлял о случившемся гораздо дольше, чем вы, эти сомнения я отбросил. Ни мотива, ни обстоятельств, ни способа отравления – ничего этого установить невозможно. Разве вы не знаете: когда доктору становится известно о случайном отравлении, он прежде всего подозревает, что отравление это отнюдь не случайно.

– Итак, вы во всем разобрались?

– Насколько это возможно.

– Понятно. – Штурман помолчал, потом прибавил: – Вам известно, что в радиорубке у нас имеется приемопередатчик, с помощью которого можно связаться практически с любым пунктом в северном полушарии? У меня такое предчувствие, что скоро нам придется его использовать.

– За каким бесом?

– Просить о помощи.

– О помощи?

– Именно. Сами знаете, что это такое. Это то, в чем вы нуждаетесь, попав в беду. Думаю, помощь сейчас нам нужна. А если случатся новые такие же непредвиденные неприятности, без помощи нам каюк.

– Прошу прощения, – ответил я, – но я вас не понимаю. Кроме того, Великобритания довольно далеко от нас.

– Зато атлантические силы НАТО недалеко. Они проводят совместные учения где-то возле мыса Нордкап.

– Вы хорошо информированы, – заметил я.

– А это полезно, когда имеешь дело с лицом, которое, по его словам, вполне устраивает, что три человека на борту судна умерли загадочной смертью. Я уверен, до тех пор, пока не выяснится причина их смерти, нельзя успокаиваться. Признаюсь, я не отличаюсь особой проницательностью, однако не намерен недооценивать те умственные способности, которыми я располагаю.

– Я тоже не намерен. Однако не надо недооценивать и мои способности. Спасибо за угощение, – ответил я и направился к правой двери.

Судно раскачивалось вдоль и поперек, содрогаясь всем корпусом, но по-прежнему двигалось в северном направлении, рассекая огромные валы. Только теперь сквозь снежную круговерть нельзя было рассмотреть не то что гребни волн, а даже то, что творится на расстоянии вытянутой руки. Мой взгляд упал на заснеженную палубу крыла мостика, и при тусклом свете, пробивавшемся из рулевой рубки, я заметил чьи-то следы. По тому, насколько они отчетливы, я решил, что всего несколько секунд назад кто-то стоял на крыле мостика и подслушивал наш разговор со штурманом. Но в следующую минуту сообразил, что следы эти оставлены мной самим, а снег не успел их запорошить потому, что их защищал брезентовый навес. Спать, скорее спать: из-за недосыпания, нервного напряжения последних часов, штормовой погоды и мрачных предчувствий, которыми поделился со мной Смит, у меня начинались галлюцинации. Тут я заметил, что рядом со мной стоит штурман.

– Вижу, вы от меня не отстаете, доктор Марлоу, – проронил он.

– А как же иначе. Может быть, вы считаете меня тем самым невидимым Борджиа, который как тень появляется то здесь, то там со своим ядом?

– Нет, не считаю. Не считаю также, что вы придерживаетесь моего мнения, – прибавил он мрачно. – Но возможно, когда-нибудь вы об этом пожалеете.

Впоследствии выяснится, что он был прав. Знай я, как сложатся обстоятельства, мне не пришлось бы оставлять Смита на острове Медвежий…

В это время года в здешних широтах рассветает лишь в половине одиннадцатого. Именно тогда и состоялось погребение Антонио, Моксена и Скотта. Да простят нас за спешку тени убиенных: мела пурга, ветер проникал сквозь самую плотную одежду, колол лицо, пронизывал до костей. В руках, затянутых в перчатки, капитан Имри держал тяжелую, с медными застежками Библию. По-моему, он читал Нагорную проповедь. Все фразы разобрать было невозможно: ветер вырывал слова из уст и швырял их в свинцовую мглу. Осеняемые британским флагом, три тела, зашитые в парусину, одно за другим соскользнули в пучину. Плеска не было слышно, его заглушил погребальный вой ветра.

Обычно провожающие не сразу отходят от могильного холма. Тут холма не было, а лютая стужа заставила людей думать лишь о том, как бы поскорей очутиться в тепле. Кроме того, заявил капитан, по рыбацкому обычаю полагается помянуть усопших. Похоже, обычай этот ввел сам капитан Имри, да и покойные не были рыбаками. Во всяком случае, очень скоро на палубе не было никого.

Я остался стоять там, где стоял. Не хотелось подражать остальным. Кроме того, поскольку накануне я спал всего три часа, я устал, голова шла кругом, и я надеялся, что арктическая стужа взбодрит меня. Цепляясь за леер, я кое-как добрался до какого-то предмета, который был установлен на палубе, и спрятался за ним, рассчитывая, что на ветру мозги мои очистятся от тумана.

Холлидей был мертв. Трупа его я нигде не нашел, хотя как бы невзначай осмотрел все возможные и почти все невозможные места, где его могли спрятать. Я понял, что тело его покоится в глубинах Баренцева моря. Как он туда попал, я не имел представления. Возможно, ему в этом кто-то помог, но, скорее всего, обошлось без посторонней помощи. А из кают-компании он ушел так быстро потому, что действие выпитого им – предназначенного мне – виски было столь же скоро, сколь и смертельно. Почувствовав тошноту, он, видимо, подошел к борту и поскользнулся… А может, судно сильно качнуло и он не смог удержаться на ногах. Единственным утешением, если тут уместно такое слово, было то, что, прежде чем захлебнуться, он умер от яда. Не думаю, что утонуть – это сравнительно легкая и безболезненная смерть, как считают многие.

Я был уверен, что отсутствия Холлидея не заметил никто, кроме меня и лица, повинного в его смерти. Но и относительно этого уверенности у меня не было: возможно, злоумышленник не знал о последнем посещении Холлидеем кают-компании. Правда, Холлидея за завтраком не было, но и другие появлялись в кают-компании не сразу, приходя поодиночке в течение двух часов. Сэнди, его соседа по каюте, укачало настолько, что до Холлидея ему не было никакого дела. Холлидей был человеком замкнутым, поэтому вряд ли кто-то мог поинтересоваться, куда он пропал. Я надеялся, что его отсутствие долгое время останется незамеченным: хотя в документе, выданном капитану накануне утром, не предусматривались меры, какие необходимо принять в случае исчезновения кого-либо из пассажиров, капитан мог воспользоваться этим обстоятельством как предлогом для того, чтобы изменить курс и пойти полным ходом в Хаммерфест.

Вернувшись утром к себе в каюту, я обнаружил, что спичка, которую я положил между дверью и комингсом, исчезла. Монеты, засунутые во внутренние карманы чемодана, переместились: кто-то открывал его в мое отсутствие. Можно понять, каково было мое состояние, если скажу, что открытие это не слишком меня поразило. Некий господин знал, что добрый лекарь изучает действие аконитина и поэтому небезосновательно считает, что отравление не было случайным, но само по себе это обстоятельство вряд ли было поводом для осмотра ручной клади доктора. Я понял: отныне мне следует опасаться нападения сзади.

Услышав позади себя шум, я хотел было сделать несколько шагов вперед, а затем круто повернуться, но тут же сообразил: вряд ли кто-то решится прикончить меня среди бела дня. Я спокойно оглянулся и увидел Чарльза Конрада, направлявшегося ко мне, чтобы укрыться от ветра.

– Что это вы тут делаете? – произнес я. – Утренний моцион в любую погоду? Или вам не по вкусу капитанское виски?

– Ни то ни другое, – ответил Конрад. – Пришел из любопытства. – Он похлопал по громоздкому предмету – метра три высотой, полуцилиндрическому, с плоским основанием, – закрытому брезентом и принайтованному к палубе десятком стальных тросов. – Знаете, что это за штука?

– Вопрос на засыпку?

– Да.

– Разборные арктические дома. Во всяком случае, об этом шел разговор в порту отправления. Шесть штук, вставлены один в другой для экономии места.

– Вот именно. Бакелитовая фанера, капковая изоляция, асбест и алюминий. – Он ткнул пальцем в громоздкий продолговатый предмет высотой около двух метров, укрепленный впереди нас. – А это что?

– Тоже вопрос на засыпку?

– Разумеется.

– И я снова отвечу неправильно?

– Да, если все еще верите тому, что вам наболтали в Уике. Это вовсе не арктические жилища, они нам не понадобятся. Мы направляемся в бухту под названием Сёрхамна, то есть Южная гавань, где уже есть жилища, причем вполне пригодные для обитания. Лет семьдесят назад на остров в поисках угля приехал некто Лернер. Этот чудила раскрашивал прибрежные скалы в цвета немецкого флага, чтобы застолбить территорию. Построил бараки, даже подвел дорогу к заливчику под названием Квальросбукта, то бишь бухта Моржовая. На смену ему пришло рыболовецкое товарищество, эти тоже строили бараки. Девять месяцев тут находилась норвежская научная экспедиция, работавшая по программе Международного геофизического года. Она тоже строила дома. Так что с жильем в Сёрхамне все в порядке.

– Вы очень осведомлены.

– Просто не успел забыть то, что прочитал полчаса назад. Мсье Гуан утром раздавал проспекты с рекламой фильма века. Вы разве не получили?

– Получил. Правда, он забыл дать мне еще и толковый словарь.

– Верно. Словарь был бы кстати. – Похлопав по брезенту, Конрад прибавил: – Это модель центральной секции субмарины. Одна оболочка, внутри пустота. Если муляж, то это не значит, что он картонный. Корпус стальной, весит десять тонн, из них четыре тонны приходится на чугунный балласт. А вон та штуковина – это рубка. Привинчивается к секции, когда ту спускают на воду.

– Вот как! – воскликнул я, не найдя другого ответа. – А муляжи тракторов и бочки с горючим – в действительности танки и зенитные установки?

– Это в самом деле трактора и бочки. Вам известно, что существует всего один экземпляр сценария и он хранится в сейфах Английского банка или что-то вроде того?

– Как раз на этом месте я и уснул.

– Нет даже рабочего сценария для съемок на острове. Просто серия разрозненных эпизодов. Выглядят они как обыкновенная белиберда. Наверняка необходимы связующие моменты, чтобы получилась целая картина. Только, видите ли, все это в сейфах на Как-Бишь-Ее-стрит. Концы с концами не сходятся.

– А может, так и задумано? – предположил я, чувствуя, как у меня коченеют ноги. – Может, на этой стадии смысла и не требуется? Видно, есть причины скрытничать. Кроме того, некоторым продюсерам нравится, когда режиссер импровизирует по ходу развития событий.

– Нил Дивайн не из таких. Он ни разу в жизни не импровизировал, – ответил Конрад, выглядывая из-под шапки залепленных снегом волос. – Если в рабочем сценарии Нила указано, что там-то вам следует надеть котелок, а в эпизоде номер двести восемьдесят девять сплясать канкан, так оно и случится. Что же касается Отто, то пока не будет учтено все до последней спички, до последнего пенни, он и пальцем не пошевелит.

– Он слывет чересчур осторожным.

– Осторожным? – Конрада передернуло. – А не кажется ли вам, что вся эта компания с большим приветом?

– Все киношники с большим приветом, – признался я. – Однако, впервые попав в их среду, мне трудно определить, насколько они отклоняются от нормы. Что думают на этот счет ваши коллеги?

– Какие еще коллеги? – мрачно спросил Конрад. – Джудит Хейнс со своими моськами валяется в постели. Мэри Стюарт, по ее словам, у себя в каюте пишет письма. А на самом деле – завещание. Если Гюнтер Юнгбек и Ион Хейтер и имеют собственное мнение, то они его тщательно скрывают. Во всяком случае, они и сами тронутые.

– Даже для актеров?

– Сдаюсь, – невесело улыбнулся Конрад. – После похорон у меня мрачное настроение. Просто эти господа ничего не смыслят в вопросах кинематографии. Во всяком случае, британской. Это и неудивительно, ведь Хейтер работал лишь на американских студиях, Юнгбек в Германии. Да не такие уж они и тронутые, просто у меня нет с ними точек соприкосновения.

– Но вы же обязаны общаться.

– Не обязательно. Я люблю ремесло актера, но работа с фильмом навевает на меня тоску, с коллегами я не общаюсь. Так что я и сам тронутый. Однако Отто за них горой, и этого мне достаточно. Будь их воля, оба давно бы меня вытолкали из съемочной группы. – Он снова зябко повел плечами. – Любопытство Конрада не удовлетворено, но с Конрада достаточно. Разве вы как доктор не посоветуете мне воспользоваться щедростью капитана и выпить за упокой душ усопших?

Капитан разливал виски так бережно, что было ясно: оно из его собственных запасов, а не Отто Джеррана. Закутавшись в пестрый плед, Отто молча сидел в своем кресле. В кают-компании собралось человек двадцать – члены экипажа и пассажиры. У всех был мрачный вид. Я удивился, увидев Джудит Хейнс рядом с ее мужем, Майклом Страйкером, предупредительно склонившимся к ней. Удивился присутствию маленькой Мэри. Чувство долга, видно, пересилило в ней отвращение к спиртному. И еще больше поразился тому, что в ней не было обычной заносчивости. Но отсутствию Мэри Стюарт, Хейсмана и Сэнди не удивился. Юнгбек и Хейтер, с которыми у Конрада, по его словам, было мало общего, сидели рядом. Они действительно походили на киноактеров, какими я их себе представлял. Хейтер высок, белокур, красив, молод, правильные черты живого, выразительного лица. Юнгбек лет на пятнадцать старше, крепко сбитый, плечистый. В темных волосах едва заметная седина; обаятельная, чуть грустная улыбка. Я знал, что в картине ему отведена роль главного злодея, однако на злодея он не был похож.

Тишина в кают-компании объяснялась не только значимостью события. Своим приходом мы, должно быть, прервали капитана на полуслове. Он налил нам виски, я отказался. Затем капитан Имри продолжил свою речь.

– Да, – произнес он внушительно, – таков обычай, таков обычай. Они ушли от нас, погибли трагически, три сына Британии.

Хорошо, что Антонио не слышит этого заявления, подумал я.

– Что для вас значит остров Медвежий? – вопрошал капитан. – Думаю, ничего. Просто точка на карте. Как остров Уайт в Англии или Кони-Айленд в Америке. Географическое название. Но для таких, как мистер Стокс и я, это нечто большее. Остров Медвежий… Тут за одну ночь мальчишки взрослели, а люди пожилые, вроде меня, дряхлели.

Капитана Имри словно подменили. В словах старого моряка звучала грусть, но не было горечи. Настроение его передалось слушателям, и они перестали поглядывать на двери.

– Мы называли его воротами, – продолжал капитан. – Воротами в Баренцево и Белое море, воротами в русские порты, куда мы водили конвои в те долгие годы войны, с окончания которой минуло уже столько лет. Если ты проходил ворота и возвращался назад, тебе везло; совершив этот путь раз пять или шесть, ты расходовал везенье на всю оставшуюся жизнь. Сколько раз мы проходили ворота, мистер Стокс?

– Двадцать два. – Впервые мистер Стокс ответил сразу, не важничая.

– Двадцать два раза. Я рассказываю об этом не потому, что сам участвовал в тех конвоях, а потому, что на долю моряков, ходивших в Мурманск, досталось гораздо больше страданий, чем кому-либо еще. И именно там, у этих ворот, им приходилось особенно трудно, поскольку денно и нощно поджидал нас там противник и наносил удар за ударом. Отличные корабли и отличные парни – наши и немцы – покоятся в этих водах. Здесь самое большое в мире кладбище кораблей. Теперь кровь смыта и вода чиста. Но она, эта кровь, не смыта с нашей памяти. Прошло тридцать лет, но я не могу без волнения слышать это слово – Медвежий.

Капитан зябко передернул плечами и едва заметно улыбнулся:

– Разболтался, старый пустомеля. Теперь вы понимаете, какой это кошмар, когда перед вами стоит и чешет языком старый болтун. А хотел я сказать вот что. Товарищи наши попали в хорошее общество. – Подняв стакан, Имри прибавил: – Вечная им память.

Вечная память. Нутром я ощущал, что слова эти произносятся не в последний раз.

Тут я увидел какую-то фигуру, мелькнувшую за окном. Я был почти уверен, что это Хейсман. Если это так, возникают три вопроса, требующие немедленного ответа: почему, идя в сторону кормы, он выбрал наветренную, а не подветренную сторону надстройки? Уж не затем ли, чтобы его не разглядели в залепленные снегом окна кают-компании? И наконец, что он делает на верхней палубе в такую стужу, которой он якобы патологически боится?

Я не спеша вышел за дверь с подветренного борта. Подождал, не пойдет ли кто за мной. Почти сразу следом за мной вышел Гюнтер Юнгбек. Спокойно улыбнулся мне и направился в сторону пассажирских кают. Я подождал еще немного, затем по скоб-трапу поднялся на шлюпочную палубу, очутившись позади ходовой и радиорубки. Обошел вокруг трубы и втяжных вентиляторов, но никого там не обнаружил. И то сказать: без крайней необходимости на ботдек, где не было никакой защиты от ледяного ветра, не пришел бы и белый медведь. Пройдя к корме моторного баркаса, я спрятался за вентилятор и начал наблюдать.

Сначала я не увидел ничего любопытного, кроме множества покрытых снегом предметов, укрепленных на кормовой палубе, уставленной бочками с горючим. Там же на кильблоках стояла пятиметровая рабочая шлюпка. Внезапно кто-то отделился от большого квадратного ящика – кабины вездехода. Человек из-под руки стал вглядываться в мою сторону. Заметив прядь соломенных волос, я тотчас догадался, кто это. Почти сразу к девушке подошел какой-то мужчина. Даже не успев разглядеть его худое аскетическое лицо, я понял, что это Хейсман.

Взяв Мэри за руку, он стал ей что-то внушать. Я опустился на колени, чтобы меня не заметили, и попытался вслушаться в разговор. Но тщетно: ветер дул в другую сторону, да и беседовали оба тихо, как и подобает заговорщикам. Я подполз к самому краю шлюпочной палубы, чтобы уловить хотя бы обрывки фраз, но напрасно.

Хейсман обнял Мэри Стюарт. Та, обвив его шею руками, положила голову ему на плечо. В такой трогательной позе они стояли минуты две, потом двинулись в сторону пассажирских кают. Я даже не предпринял попытки пойти за ними.

– Йога в море Баренца, – произнес рядом чей-то голос. – Такая поза вам очень к лицу.

– Фанатики все доводят до крайности, – отозвался я, неуклюже, но неторопливо поднимаясь с колен.

Я знал: Смита мне нечего опасаться. Взглянув на него, я отметил, что выглядит он гораздо лучше, чем накануне вечером. Штурман смотрел на меня с удивлением.

– Упражнения должны быть систематическими, – объяснил я.

– Разумеется. – Пройдя мимо, он перегнулся через поручни и увидел на снегу следы. – Наблюдали за птицами?

– Да, обнаружил гнездовье лысух и крачек.

– Понятно. Только очень уж странная пара подобралась.

– Это же киношники, Смит. Там и не такие пары встречаются.

– Странные птицы, уж это точно. – Кивнув в сторону рубки, штурман продолжал: – Там тепло и весело, док. Удобное место для орнитологических наблюдений.

Но особого тепла мы не ощутили: заметив меня в окно, Смит вышел, оставив дверь рубки открытой. Правда, с весельем было проще. Достав из шкафчика бутылку, штурман спросил:

– Ну что, пошлем за королевским дегустатором?

Изучив свинцовую фольгу на горлышке бутылки, я ответил:

– Только если вы думаете, что кто-то установил на борту судна упаковочный автомат.

– Я это проверил. – Смит распечатал бутылку. – Прошлой ночью у нас с вами состоялся разговор. Больше говорил я. Слушали вы меня или нет, не знаю. Я был встревожен. Думал, что вы не придаете значения моим подозрениям. А теперь перепуган до смерти. Потому что вы все так же беспечны.

– Оттого, что интересуюсь орнитологией? – кротко спросил я.

– В том числе и по этой причине. Я имею в виду это повальное отравление. У меня было время подумать, и я пораскинул мозгами. Конечно, откуда вам было знать, кто отравитель. Трудно предположить, чтобы вы, зная типа, убившего этого итальянского парня, позволили ему отравить еще шестерых и двух из них отправить на тот свет.

– Премного вам благодарен, – произнес я.

– Это произошло вчера вечером, – продолжал штурман, не слушая меня. – Тогда вы, возможно, не могли сделать никаких выводов. А сегодня можете. Произошло кое-что еще, не так ли?

– Что именно?

Смит сразу вырос в моих глазах. Штурман убежден, что готовится очередное преступление, но почему? Может быть, он догадался, кто может баловаться аконитином, хотя и не знал, что это аконитин; ломал голову, где злоумышленник достал его и где хранит, где научился так незаметно подмешивать яд в пищу? И не только кто отравитель, но и почему действует таким именно образом? А также чем объяснить выбор его жертв? Возможно, Смит строил свои догадки, заметив мое странное поведение?

– Многое. И не только то, что произошло совсем недавно. В свете последних событий странными кажутся и другие факты. Например, почему для экспедиции выбраны капитан Имри и мистер Стокс, а не два молодых толковых офицера – яхтенный капитан и механик, которые в это время года, как правило, не имеют работы? Да потому, что оба стары и сутками не просыхают. Не видят, что вокруг происходит, а если и видят, то не придают значения.

Я не стал ставить на стол стакан, пристально смотреть на Смита или каким-то иным образом показывать, что слушаю его с неослабевающим интересом. Но на самом деле я его слушал. Подобная мысль мне даже в голову не приходила.

– Вчера вечером я заявил, что присутствие мистера Джеррана и всей его компании в это время года в здешних широтах весьма странно. Теперь я этого не думаю. Я полагаю, за всем этим скрыта определенная причина, объяснить которую может ваш друг Отто, хотя вряд ли это сделает.

– Он мне вовсе не друг, – возразил я.

– И вот это. – Смит вытащил экземпляр проспекта. – Этот бред, который сует всем старый хитрован Гуэн. Получили?

– Гуэн – хитрован?

– Вероломный, продажный, корыстолюбивый хитрован. Я сказал бы это о нем даже в том случае, если бы он не был профессиональным бухгалтером.

– Его тоже не следует причислять к моим друзьям, – заметил я.

– И вся эта таинственность, якобы ради сохранения в тайне замысла сценария, будь он неладен. Ставлю сто против одного, что под этим скрывается кое-что поважнее сценария. И еще сотню, что в банковском сейфе сценария нет, потому что никакого сценария вообще не существует. Потом, эти съемки на острове Медвежий. Вы читали? Даже не смешно. Какие-то разрозненные эпизоды: пещера, таинственные моторные лодки, субмарины, кадры с изображением альпинистов, карабкающихся по утесам и падающих в море, смерть героя в снегах Арктики. Все это на уровне пятилетнего ребенка.

– Вы очень недоверчивы, Смит, – сказал я.

– Разве я не прав? И эта молодая польская актриса, блондинка…

– Мэри Стюарт – латышка. Что вы имеете против нее?

– Странная особа. Заносчивая и нелюдимая. Но едва кто-то заболевает – на мостике ли, в каюте Отто или в каюте паренька по прозвищу Герцог, она тут как тут.

– У нее натура доброй самаритянки. Разве вы стали бы мозолить всем глаза, если б решили не привлекать к себе внимания?

– Возможно, это лучший способ добиться желаемого результата. А если я не прав, то какого черта прятаться с Хейсманом на кормовой палубе?

Лучше иметь Смита в числе друзей, чем в числе врагов, подумал я.

– Может быть, любовное свидание?

– С кем? С Хейсманом?

– Вы же не девушка, Смит.

– Нет, – усмехнулся он, – но я их хорошо изучил. Почему все члены совета директоров так лебезят перед Отто и поливают его грязью за глаза? Почему в состав правления входит кинооператор? Почему…

– А как вы догадались?

– Вот оно что. Выходит, вы тоже поняли, что дело нечисто. Капитан Имри показал мне гарантийное письмо, которое вы подписали вместе с членами правления. Среди прочих была и подпись Графа. Почему же член правления, этот самый Дивайн, который, по общему мнению, отлично знает свое дело, так боится Джеррана, в то время как Лонни, этот пьяный бездельник, который безнаказанно ворует у Отто спиртное, и в грош его не ставит?

– Скажите, Смит, много ли времени вы уделяете своим штурманским обязанностям? – поинтересовался я.

– Трудно сказать. Примерно столько же, сколько вы своим докторским.

Я не сказал «очко в вашу пользу» или что-то вроде. Лишь позволил штурману налить в мой стакан неотравленного виски. Глядя в окно, я подумал, что перечень вопросов можно продолжить. Почему Мэри секретничает с Хейсманом, которому еще накануне, судя по его внешнему виду, было не до козней, хотя не исключено, что Хейсман – один из тех, кто так дешево ценит человеческую жизнь, или их сообщник? Почему Отто, сам жертва отравления, так бурно отреагировал на смерть Антонио? Так ли уж безобидны были намерения Сесила, забравшегося в кладовку? Да и намерения Сэнди? Кто читал статью об аконите? Кто выбросил объедки из камбуза? Кто побывал ночью у меня в каюте и шарил в моем чемодане? Зачем ему это понадобилось? Уж не тот ли это мерзавец, который подменил виски, сбил меня с ног и был повинен в смерти Холлидея? Сколько их? И если Холлидей погиб случайно, в чем я был уверен, то зачем он приходил в кают-компанию?

Голова моя была до предела напичкана всякими «если» и «почему».

– Так вы признаете, что дело тут нечисто? – спросил Смит.

– Разумеется.

– И рассказали мне лишь о том, что вам уже конкретно известно, а не о том, что вы думаете?

– Разумеется.

– Вы разрушаете иллюзии, – сказал Смит. – О врачах я был иного мнения. – Засунув руку в капюшон моей канадки, он потянул вниз шарф и уставился на огромный рубец, покрытый коркой запекшейся крови. – Господи! Что это с вами?

– Упал.

– Такие, как вы, не падают. Их роняют. И где же вы упали? – спросил он, выделяя последнее слово.

– На верхней палубе. Ударился о комингс двери кают-компании, – ответил я.

– Неужели? Криминалисты определили бы это как удар твердым предметом. Очень твердым предметом шириной с полдюйма и с острым краем. Ширина комингса три дюйма, и он обит пористой резиной. Такие комингсы у всех наружных дверей на судне. Или вы не заметили? Так же, как не заметили и исчезновения Джона Холлидея?

– Откуда вам об этом известно? – изумленно спросил я штурмана.

– Так вы не отрицаете факта?

– Я ничего не могу сказать. Но как вы узнали?

– Я спустился вниз, чтобы увидеть завреквизитом, типа по имени Сэнди. Мне стало известно, что он болен…

– А почему вы пошли?

– Если это имеет значение, объясню. Он не из тех, кого обычно балуют вниманием. Остаться больному наедине с самим собой – удовольствие небольшое.

Я кивнул, поняв, что иначе Смит не мог поступить. Штурман продолжал:

– Я спросил у него, где Холлидей, поскольку не видел его за столом. Сэнди ответил: тот пошел завтракать. Я промолчал, но, заподозрив неладное, отправился в салон. Там его тоже не оказалось. Подозрения мои усилились, я дважды обшарил судно с носа до кормы, заглянул во все уголки. Холлидея нет на судне, можете мне поверить.

– Вы доложили капитану?

– За кого вы меня принимаете? Конечно не доложил.

– По какой причине?

– По такой же, что и вы. Насколько я знаю капитана Имри, он бы заявил, что в соглашении, которое вы подписали, на этот счет ничего не говорится, и тотчас повернул бы «Морнинг роуз» курсом на Хаммерфест. – Смит в упор взглянул на меня. – Очень хочется узнать, что произойдет, когда доберемся до Медвежьего.

– Возможно, произойдет кое-что любопытное.

– Вас ничем не прошибешь. Что бы такое сообщить доктору Марлоу, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию? Попробую это сделать. Помните, утром я сказал, что в случае необходимости мы сумеем связаться по радио почти с любой точкой, расположенной в северном полушарии?

– Помню.

– Так вот, теперь мы можем звать на помощь хоть до посинения. С помощью нашего передатчика невозможно установить связь даже с камбузом. – Помрачнев, Смит извлек из кармана отвертку и повернулся к приемопередатчику, укрепленному на переборке.

– Вы всегда носите с собой отвертку? – спросил я невпопад.

– Лишь когда вызываю Тунхейм и не получаю ответа. А ведь это не просто радиостанция на севере острова Медвежий, а официально зарегистрированная база норвежского правительства. – Смит принялся отвинчивать лицевую панель. – Час назад я снимал эту хреновину. Через минуту поймете, почему я привинтил ее вновь.

Пока штурман орудовал отверткой, я вспомнил наш разговор и упоминание об относительной близости кораблей НАТО. Вспомнил, что я увидел на снегу отпечатки ног. Сначала я решил, что кто-то подслушивал наш разговор, но затем отверг это предположение, убедившись, что следы принадлежат мне. Почему-то мне не пришло в голову, что тип, совершивший серию убийств, догадается использовать мои следы. Следы действительно были свежими: наш вездесущий приятель снова принялся за свое.

Вывернув последний винт, Смит без труда снял переднюю панель. Заглянув внутрь, я произнес:

– Теперь понятно, зачем вы поставили панель на место. Кто-то тут кувалдой поработал.

– Именно такое складывается впечатление. Вандал сделал все, чтобы рацию было невозможно восстановить. Убедились?

– Пожалуй.

Смит начал привинчивать панель. Я поинтересовался:

– А в спасательных шлюпках рации имеются?

– Да. Питание от динамок. Радиус действия немногим дальше камбуза, то есть проку не больше, чем от мегафона.

– Придется доложить капитану о случившемся?

– Разумеется.

– Итак, курс на Хаммерфест?

– Через сутки можно прокладывать курс хоть на Таити, – заметил Смит, затягивая последний винт. – Именно тогда я и доложу капитану, что произошло. Через сутки.

– Это крайний срок прибытия на рейд Сёрхамны?

– В общем, да.

– Скрытный вы человек, Смит.

– В такое общество пришлось попасть, жизнь заставляет.

– Вам не в чем себя упрекнуть, Смит, – наставительно произнес я. – Мы переживаем трудный период.

Остров Медвежий был мрачен, как вдовий траур. Зрелище потрясало, если не пугало, наблюдателя. Здесь, в краю вечных снегов и льдов, где зимой воды Баренцева моря покрываются молочно-белым покровом, при виде черных как смоль, высотой в четыреста с лишним метров утесов, подпирающих свинцовое небо, вы испытываете то же, только во сто крат более сильное, впечатление, какое производит на новичка зрелище черного северного склона горы Эйгер, выделяющегося на фоне белоснежных Бернских Альп. Инстинкт заставлял поверить увиденному, разум же отказывался признать реальность его существования.

Находясь к зюйд-весту от южной оконечности Медвежьего, мы шли точно на ост, рассекая сравнительно спокойную гладь моря. Правда, чтобы не упасть, все еще приходилось держаться за поручни или иные предметы. Волнение уменьшилось лишь оттого, что ветер дул с севера и мы оказались в известной мере защищены скалами Медвежьего. Мы подходили к острову с юга по настоянию Отто Джеррана, желавшего получить натурные кадры, которыми съемочная группа до сих пор еще не располагала. Мрачные утесы и ущелья действительно стоили того, чтобы их запечатлеть, но вести съемку мешали снежные заряды.

К северу от нас возвышались доломитовые скалы Хамбергфьель. Высотой около семидесяти пяти метров, они походили на крепостные башни. На северо-востоке менее чем в миле от них громоздились столбы и арки Птичьих скал, словно высеченные резцом безумного скульптора.

Зрелище это я мог наблюдать лишь благодаря тому, что находился в ходовой рубке: там напротив рулевой колонки (на руле стоял штурман) был вмонтирован диск Кента – вращающееся смотровое стекло, а по бокам – большие стеклоочистители, от которых было мало проку.

Вместе с Конрадом, Лонни и Мэри Стюарт я стоял у левого борта. Конрад, который на самом деле не был тем разбитным малым, образ которого он создал на экране, похоже, подружился с Мэри Стюарт. Теперь ей было с кем перемолвиться словом. Последние сутки она не то чтобы избегала моего общества, а просто не очень-то стремилась попадаться мне на глаза. Возможно, ее мучила совесть. Признаться, я и сам не жаждал с нею встречи, и на это были причины.

У меня к Мэри было двойственное отношение. С одной стороны, я был благодарен Мэри за то, что она, хоть и невольно, спасла мне жизнь, помешав выпить мою последнюю на этом свете порцию виски. С другой стороны, Мэри лишила меня возможности побродить по судну и – как знать – наткнуться на того негодяя, который разгуливал среди ночи с черными намерениями в душе и молотком в руках. В том же, что она и тип, на кого она работала, знали, что я могу некстати попасться им на глаза, сомнений у меня не было. И еще одно лицо занимало мои мысли – это Хейсман. Врачи в силу особенностей их профессии ошибаются чаще, чем иные люди. Вполне возможно, что, увидев его больным, я напрасно решил, что Иоганн не в состоянии передвигаться по судну. За исключением Гуэна, он один занимал одноместную каюту и мог никем не замеченным совершать свои вылазки. Кроме того, очень подозрительной казалась мне байка о его сибирской ссылке. Однако я не располагал ни одним существенным фактом, включая и тайную встречу с Мэри Стюарт, который позволил бы мне выдвинуть какое-то обвинение против Хейсмана.

Ощутив прикосновение Лонни, которого сразу можно было узнать по запаху, я обернулся.

– Помните наш разговор третьего дня? – спросил он.

– Мы с вами много о чем говорили.

– Говорили о кабаках.

– О кабаках? О каких еще кабаках?

– О тех, что будут на том свете, – торжественно произнес Лонни. – Думаете, они там существуют? На небесах, я имею в виду. Какие же это небеса, если там нет кабаков? Разве это милосердно – старика вроде меня отправить в рай, где действует сухой закон?

– Не знаю, Лонни. Судя по сведениям, приводимым в Священном Писании, там есть вино, молоко и мед. – Увидев расстроенное лицо Лонни, я спросил: – А почему вас так волнует эта проблема?

– Вопрос чисто теоретического свойства, – с достоинством ответил старик. – Отправлять меня туда было бы не по-христиански. Меня же всегда мучит жажда. Вот именно не по-христиански. Ведь наивысшая из христианских добродетелей – это милосердие. – Покачав головой, он прибавил: – Самое немилосердное – это лишить меня эликсира доброты.

Лонни устремил пристальный взгляд на причудливой формы островки, разбросанные менее чем в полумиле слева по борту. На его лице застыло выражение невозмутимой жертвенности. Он был вдрызг пьян.

– Так вы верите в доброту, Лонни? – спросил я с любопытством.

Я не мог себе представить, чтобы человек, проживший целую жизнь среди киношников, способен был еще верить во что-то.

– А как же иначе, дружок?

– Даже по отношению к тем, кто ее не заслуживает?

– Видишь ли, таким она нужна больше, чем другим.

– Даже по отношению к Джудит Хейнс?

Лонни взглянул на меня так, словно я его ударил.

Я протянул старику руку, чтобы помириться, но тот отвернулся и ушел с мостика.

– Оказывается, и невозможное становится возможным, – произнес Конрад. На его лице не было улыбки, но я не заметил и осуждения. – Вам удалось нанести оскорбление Лонни Гилберту.

– Это было не так-то просто, – отозвался я. – Я перешагнул границу приличий. Лонни считает меня недобрым.

– Недобрым? – спросила Мэри Стюарт, положив руку на мою.

Круги у нее под глазами стали еще темнее, глаза покраснели. Замолчав, она посмотрела через мое плечо. Я оглянулся.

В рубку входил капитан Имри. Лицо у него было расстроенное, даже взволнованное. Подойдя к Смиту, он что-то негромко сказал ему. Штурман удивленно взглянул на капитана и покачал головой. Старый моряк произнес еще одну фразу, в ответ Смит пожал плечами. Затем оба посмотрели на меня, и я понял: что-то стряслось. Сверля меня глазами, капитан мотнул головой в сторону штурманской рубки и направился туда сам. Извинившись перед Мэри и Конрадом, я последовал за ним.

– Опять неприятность, мистер, – произнес Имри, закрыв за мной дверь. На «мистера» обижаться я не стал. – Пропал один из участников съемочной группы, Джон Холлидей.

– Куда пропал? – невпопад спросил я.

– Я тоже хотел бы это знать, – взглянул он на меня неприязненно.

– Он не мог исчезнуть бесследно. Вы его искали?

– Как же иначе? – озабоченно ответил капитан. – Везде искали, начиная от канатного ящика и кончая ахтерпиком. На борту его нет.

– Господи боже, какой ужас, – ответил я, изобразив изумление. – Но я-то тут при чем?

– Я думал, вы сможете нам помочь.

– Рад помочь, но каким образом? Полагаю, вы обратились ко мне как к представителю медицинской профессии, но в регистрационной карточке Холлидея нет ничего такого, что могло бы пролить свет на случившееся.

– Я обращаюсь к вам вовсе не как к представителю медицинской профессии, будь она неладна! – тяжело задышал капитан. – Думал, вы поможете мне как человек. Чертовски странно, мистер, что вы всякий раз оказываетесь в самой гуще событий.

Я ничего не ответил, потому что и сам подумал о том же.

– Почему вы первым узнали о смерти Антонио? Почему вы оказались на мостике, когда заболели Смит и Окли? Как получилось, что вы направились прямо в каюту стюардов? Вслед за тем вы наверняка бы пошли в каюту к мистеру Джеррану и нашли бы его мертвым, не подоспей мистер Гуэн. И не странно ли, мистер, черт бы вас побрал, что, вместо того чтобы помочь больным, вы, доктор, делаете все, чтобы они заболели?

Без сомнения, капитан был по-своему прав, излагая собственную версию. Меня поразило, что он в состоянии еще что-то излагать. Поистине я его недооценивал и вскоре убедился, в какой степени.

– А почему вы так долго оставались на камбузе позавчера вечером, когда я уже лег спать, будь вы неладны? Там, откуда пошла вся зараза? Хэггерти мне доложил. Доложил и о том, что вы везде совали свой нос и даже удалили кока на некоторое время. Того, что искали, вы не нашли. Но спустя какое-то время вернулись, так ведь? Хотели выяснить, куда подевались остатки от ужина, было дело? И сделали вид, будто удивлены, что они исчезли. Что-то вы на суде запоете?

– Да как вы смеете, вы, старый осел!..

– И прошлой ночью где только вас не видели. Да-да, я наводил справки. В кают-компании, мне сообщил об этом мистер Гуэн. На мостике, как доложил мне Окли. В салоне, о чем доложил мне Гилберт. И еще… – капитан сделал многозначительную паузу, – в каюте Холлидея. Об этом мне сообщил его сосед. А главное, кто отговорил меня идти в Хаммерфест и убедил всех подписать эту шпаргалку, которая будто бы снимает с меня всякую ответственность? Вы можете мне ответить, мистер?

Выложив свою козырную карту, капитан Имри готов был сделать соответствующий вывод. Следовало одернуть старика: того и гляди, в кандалы меня закует. Не хотелось говорить старику то, что предстояло сказать, но что поделать? Видно, этим утром мне не приобрести новых друзей.

– Я доктор, а не мистер, – произнес я и холодным изучающим взглядом посмотрел на капитана. – Я не ваш помощник, черт бы вас побрал.

– Что? Что вы сказали?

Открыв дверь в рулевую рубку, я предложил капитану пройти первым.

– Вы тут толковали насчет суда. Зайдите в рубку и повторите свои клеветнические измышления в присутствии свидетелей. Вы даже не представляете, чем это может для вас обернуться.

Судя по выражению его лица и несколько сгорбленной фигуре, капитан представлял, к чему это может привести. Я нисколько не гордился своей прямотой. Передо мной стоял придавленный старик, честно заявивший о том, что он обо мне думает. Но выбора у меня не оставалось. Закрыв дверь, я молчал, не зная, с чего начать…

В дверь постучали, и в рубку с встревоженным видом вошел Окли.

– Вам следует спуститься в кают-компанию, сэр, – произнес он. И, повернувшись ко мне, прибавил: – Да и вам, пожалуй, тоже, доктор Марлоу. Произошла драка, и нешуточная.

– Еще не легче! – воскликнул в отчаянии капитан и с необычным для своего возраста и комплекции проворством вышел.

Я вышел следом за ним, но не столь поспешно.

Окли не солгал. В кают-компании находилось человек шесть: один или два члена группы, укачавшись, все еще лежали у себя в каюте пластом. «Три апостола», забравшись в салон для отдыха, как обычно, самозабвенно предавались своим какофоническим упражнениям. Трое из шести стояли, один сидел, еще один опустился на колени, а последний лежал на палубе. С беспомощным выражением на лицах стояли Лонни, Эдди и Хендрикс. Прижимая окровавленный платок к правой скуле, за капитанским столом сидел Майкл Страйкер. На костяшках пальцев, держащих платок, были заметны ссадины. Мэри Дарлинг стояла на коленях. Я видел ее со спины. Белокурые косы ее касались палубы; очки в роговой оправе валялись в полуметре от девушки. Она беззвучно плакала. Опустившись рядом, я помог ей подняться. Мэри недоуменно посмотрела на меня: без очков она была совершенно беспомощна.

– Все в порядке, Мэри, – произнес я. – Это я, доктор Марлоу. – В лежащем я с трудом узнал Аллена. – Будьте умницей. А я посмотрю, что с ним.

– Он страшно искалечен, доктор Марлоу, просто страшно! – с трудом выдавила она. – Взгляните на него.

И она заплакала навзрыд.

Подняв глаза, я проговорил:

– Мистер Хендрикс, сходите, пожалуйста, на камбуз, попросите у Хэггерти бренди. Скажите, что я вас послал. Если его нет на камбузе, возьмите сами.

Хендрикс кивнул и быстро исчез. Обращаясь к капитану Имри, я сказал:

– Простите, что не спросил разрешения.

– Ничего, доктор, – ответил он машинально; все внимание его было сосредоточено на Майкле Страйкере.

Я снова повернулся к Мэри:

– Сядьте на кушетку, вон туда. Выпейте бренди. Вы меня слышите?

– Нет, нет! Я…

– Приказываю вам как врач.

Я посмотрел на Эдди и Лонни. Поддерживая девушку под руки, они усадили ее на соседнюю кушетку. Я не стал проверять, выполняет ли она мои указания, переключив внимание на Аллена.

Страйкер постарался: на лбу у юноши была рана, на щеке ссадина, глаз заплыл, из носа текла кровь, губа рассечена, один зуб выбит, второй качался.

– Это вы его так отделали? – спросил я у Страйкера.

– А разве не понятно?

– Зачем так зверствовать. Он же еще мальчик. В следующий раз выбирайте партнера своей весовой категории.

– Вроде вас, что ли?

– Ах боже ты мой! – отозвался я устало.

Под внешним лоском Майкл Страйкер скрывал натуру животного. Не глядя больше на Страйкера, я попросил Лонни принести с камбуза воды и как мог привел юношу в порядок, обмыв ему лицо, залепив рану на лбу пластырем, вставив тампоны в нос и наложив пару швов на губу.

– Что произошло, мистер Страйкер? – набросился на него капитан Имри.

– Произошла ссора.

– Да неужели? – с сарказмом спросил капитан. – И что же послужило ее причиной?

– Оскорбление. Нанесенное вот им.

– Этим пацаном? – возмутился старый моряк. – Что же это за оскорбление, чтобы можно было так изувечить мальчишку?

– Оскорбление личности. – Страйкер потрогал порез на щеке. Забыв о клятве Гиппократа, я пожалел, что рана недостаточно опасна. – Он получил то, что получает всякий, кто меня оскорбляет, не более.

– Не хочу болтать попусту, – сухо заметил Имри, – но как капитан судна…

– Я не член вашего экипажа, будь он неладен. И раз этот придурок не предъявляет ко мне претензий, вы премного меня обяжете, если не станете соваться куда не просят.

С этими словами Страйкер вышел из кают-компании.

Капитан хотел было пойти следом, но передумал. Сев на свое место, достал из гнезда бутылку и обратился к мужчинам, сгрудившимся вокруг Мэри:

– Кто-нибудь знает, что тут произошло?

– Нет, сэр, – ответил Хендрикс. – Мистер Страйкер стоял возле иллюминатора. К нему подошел Аллен и что-то сказал. Что именно, не знаю, но минуту спустя оба катались по полу. Все случилось в считаные секунды.

Устало кивнув, капитан налил себе изрядную порцию виски. Очевидно (и вполне справедливо), он рассчитывал, что на якорь судно будет ставить штурман. Я же поднял Аллена на ноги и повел к дверям.

– Отведете его вниз? – спросил капитан.

Я кивнул:

– И когда вернусь, расскажу вам, как я дошел до такой жизни.

Капитан усмехнулся, занятый своим стаканом. Мэри отхлебывала бренди и вздрагивала при каждом глотке.

Положив Аллена на койку, я укрыл его пледом. Щеки юноши порозовели, но он не проронил ни слова.

– Что там у вас произошло? – поинтересовался я.

– Прошу прощения, но мне не хотелось бы об этом говорить, – произнес он после некоторого колебания.

– Почему же?

– Вы меня извините, но на то есть причины.

– Это может кому-то повредить?

– Да, я… – Он осекся.

– Чего же тут смущаться? Должно быть, она вам очень нравится. – Помолчав, Аллен кивнул. Я продолжал: – Привести ее сюда?

– Что вы, доктор, что вы! Я не хочу. Я в таком виде… Нет, нет!

– Пять минут назад вид у вас был гораздо хуже, однако даже тогда девушка рвалась к вам всем сердцем.

– Неужели? – Он попытался улыбнуться и сморщился от боли. – Ну хорошо.

Оставив его, я направился к каюте Страйкера. Он открыл на мой стук, но смотрел волком. Я взглянул на все еще кровоточащую рану.

– Позволите вас осмотреть? – спросил я.

Джудит Хейнс сидела на единственном стуле, держа на коленях своих коккер-спаниелей. В брюках и малице она походила на рыжую эскимоску. Ее ослепительная улыбка казалась какой-то застывшей.

– Нет, – ответил Страйкер.

– Может образоваться рубец, – возразил я, хотя меня совершенно не трогало, образуется он или нет.

– Вот как!

Нетрудно было догадаться, что Страйкер очень заботится о своей наружности. Закрыв дверь, я обработал рану, наложил на нее вяжущий состав и наклеил пластырь.

– Послушайте, я вам не капитан Имри. За что вы так отделали мальчишку? Так и убить недолго.

– Вы же слышали, на то были личные причины. – Ни то, что я оказал ему помощь, ни скрытая лесть не смягчили этого грубияна. – Ваш докторский диплом не дает вам права задавать лишние вопросы.

– Этот сопляк получил то, что заработал, – произнесла Джудит Хейнс не более дружелюбно, чем ее муж.

То, что она сказала, мне было интересно услышать по двум причинам. Во-первых, всем было известно, что супруга своего она не переносит, чего в данном случае не наблюдалось. Во-вторых, свойственная ей, в отличие от Страйкера, откровенность могла простить многое.

– Откуда вам это известно, мисс Хейнс? Вас в кают-компании не было.

– А что я там забыла? Я…

– Дорогая! – предостерегающе произнес Страйкер.

– Не доверяете собственной жене? Опасаетесь, как бы она не проговорилась? – сказал я и, невзирая на его сжатые кулаки, обратился к Джудит Хейнс: – А известно ли вам, что в кают-компании сидит молоденькая девочка и заливается слезами, жалея мальчишку, избитого вот этим громилой? Или вас это не трогает?

– Если вы имеете в виду эту сучку, так ей и надо.

– Дорогая! – настойчиво повторил Страйкер.

В изумлении взглянув на Джудит, я понял, что она не шутила. Губы ее скривились, превратившись в одну сплошную линию, зеленые глаза налились ядом. Я убедился, что слухи о гнусности этой женщины отнюдь не беспочвенны.

– Эту безобидную девочку вы называете сучкой? – произнес я, паузами выделяя каждое слово.

– Потаскушка! Сука! Дрянь подзаборная…

– Прекрати! – вскричал Страйкер, в голосе его слышалась тревога. Я понял: лишь отчаяние могло заставить этого человека повысить голос на жену.

– Вот именно, прекратите! – сказал я. – Не знаю, почему вы так говорите, мисс Хейнс, но больше чем уверен, вы и сами этого не знаете. Подозреваю, что вы больны.

Я повернулся, чтобы уйти, но Майкл загородил мне дорогу. Лицо его побледнело.

– Никто не смеет разговаривать с моей женой таким тоном, – произнес он, почти не разжимая губ.

– Я оскорбил вашу жену? – спросил я, почувствовав внезапное отвращение к этой чете.

– Непростительно.

– Следовательно, оскорбил и вас?

– Вы уловили суть дела, Марлоу.

– И всякий, кто оскорбляет вас, получает то, что заслужил. Так вы сказали капитану Имри?

– Именно так я и сказал.

– Понятно.

– Я был уверен, что вы поймете. – Он все еще загораживал мне дорогу.

– А если я попрошу прощения?

– Прощения? – холодно усмехнулся Страйкер. – Ну-ка попробуйте.

Повернувшись к Джудит Хейнс, я произнес:

– Не знаю, почему вы так говорите, мисс Хейнс, но больше чем уверен, вы и сами этого не знаете. Подозреваю, что вы больны.

Лицо Джудит вытянулось, став похожим на лицо мертвеца. Я повернулся к ее мужу. Красивое лицо его исказилось, челюсть отвисла, кровь отхлынула от щек. Отпихнув его в сторону, я подошел к двери и остановился.

– Не беспокойтесь, бедняжка. Никому этого не скажу, – проговорил я. – Врачи умеют хранить тайны.

Я вышел на верхнюю палубу, не успев отделаться от ощущения, что прикоснулся к чему-то гадкому. Снег валил не так густо; перегнувшись через левый, наветренный, борт, я увидел, что один мыс примерно в полумиле от нас, а другой появился по левому борту. Капп-Кольтхофф и Капп-Мальмгрен. Я помнил: залив Эвьебукта придется пройти в северо-восточном направлении. Скалы здесь не столь высоки, но под их прикрытием волнение ослабло. До места назначения оставалось меньше трех миль.

Я поднял глаза. На обоих крыльях мостика собралось множество народа. Рядом я заметил фигурку, забившуюся в угол мостика. Это была Мэри Дарлинг. Подойдя к девушке, я обнял ее за плечи и увидел красные глаза и залитые слезами щеки, наполовину скрытые под огромными очками.

– Милая Мэри, что вы тут делаете? – спросил я. – Тут такой холод. Войдите в рубку или спуститесь в каюту.

– Мне хотелось остаться одной, – с жалкой улыбкой и рыданием в голосе ответила девушка. – А мистер Гилберт все пытался напоить меня бренди… и я…

Ее передернуло от отвращения.

– Один молодой человек желает вас видеть, и немедленно, – объявил я.

– Ему… – улыбка исчезла с ее лица, – ему придется лечь в больницу?

– После обеда он поднимется с постели. А сейчас, мне кажется, он хочет подержать вашу руку в своей.

– Ах, доктор Марлоу! Хороший вы человек, правда хороший.

– Ну, исчезайте!

Теперь девушка улыбнулась почти счастливой улыбкой и исчезла. Я и сам отчасти был такого же мнения о себе. Тем лучше. Тем меньше будет на борту убитых, больных и искалеченных. Я был рад тому, что не пришлось задавать маленькой Мэри обидных вопросов. Если она хоть в какой-то мере способна на то, в чем ее обвиняла Джудит Хейнс, то место ей не среди помрежей, а среди самых известных и богатых киноактрис современности. Хорошо, что я не стал выяснять, что произошло между нею и Алленом с одной стороны и четой Страйкер – с другой.

Я задержался на мостике еще несколько минут, наблюдая, как матросы снимают найтовы, крепящие палубный груз, скатывают брезент и закрепляют стропы. Двое моряков готовили переднюю грузовую стрелу и прогревали лебедку. По-видимому, капитан Имри решил не терять времени даром, с тем чтобы после разгрузки поскорее убраться восвояси. Я направился в кают-компанию.

Единственным пассажиром в ней был Лонни. Однако одиноким он себя не чувствовал, сжимая в руке бутылку «Хайна». Когда я сел рядом, он поставил ее на стол.

– Утешали страждущих? Уж очень у вас вид озабоченный, дорогой мой. – Постучав по бутылке, прибавил: – Забудем тяготы земной юдоли…

– Это бутылка из буфетной, Лонни.

– Дары природы принадлежат всему человечеству. Наперсточек?

– Разве только за то, чтобы вы перестали пить. Хочу перед вами извиниться, Лонни. Я по поводу нашей очаровательной кинозвезды. Думаю, всей доброты, какая есть на свете, не хватит, чтобы смягчить ее черствое сердце.

– Семя падет на бесплодную почву?

– Пожалуй, да.

– Покаяние и спасение чужды нашей прекрасной Джудит?

– Ничего не могу сказать по этому поводу. Знаю лишь одно: глядя на нее, думаешь, сколько повсюду зла.

– Аминь, – отозвался Лонни, сделав добрый глоток. – Но не следует забывать притчу о заблудшей овце и блудном сыне. Окончательно пропащих людей не бывает.

– Надеюсь. Желаю вам удачи в наставлении ее на путь праведный. Не думаю, что у вас будет много соперников. Чем же объяснить, что одна женщина так не похожа на двух остальных?

– Вы имеете в виду Мэри Стюарт и маленькую Мэри? Славные, славные девочки. Даже я, старый маразматик, люблю их. Такие милые дети.

– И они не способны причинить зло?

– Никогда.

– Легко сказать. А если бы они находились в состоянии алкогольного опьянения?

– Что? – искренне возмутился Лонни. – О чем вы говорите? Такое просто немыслимо.

– А если б это был двойной джин?

– Бросьте чепуху молоть.

– И по-вашему, не было бы никакого вреда, если бы одна из них попросила глоточек?

– Конечно, – искренне удивился Лонни. – К чему это вы клоните, дружище?

– А к тому. Интересно знать, почему вы, накачиваясь целый день, набросились как-то раз на Мэри Стюарт, когда та попросила глоточек?

Словно при замедленной съемке, поставив на стол бутылку и стакан, Лонни с трудом поднялся. Вид у старика был усталый и жалкий.

– Когда вы вошли, я сразу смекнул, что к чему, – с тоскою в голосе произнес он. – С самого начала вы хотели задать мне этот вопрос. – Не глядя на меня, он покачал головой и добавил вполголоса: – А я думал, вы мой друг.

И с этими словами вышел нетвердой походкой.

Северо-западная часть бухты Сёрхамна, где стал на якорь траулер, находится менее чем в трех милях к северо-востоку от южной оконечности Медвежьего. Сама бухта, вытянутая в виде буквы U, шириною в километр и длиною в полтора километра по направлению меридиана, с юга имеет выход. Восточный рукав бухты начинается от небольшого полуострова длиной метров триста, за которым простирается двухсотметровый участок воды с разбросанным по нему множеством мелких островов, за коими расположен более крупный остров Макель, узкий и длинный, растянувшийся на полмили в сторону южного мыса Капп-Руалквам. Суша, к северу и югу низменная, к западу довольно круто поднимается вверх, нигде не достигая высоты более тысячи двухсот метров. Тут не увидишь горделивых утесов Хамбергфьеля или Птичьего хребта, расположенных южнее. Здесь суша была покрыта снегом, особенно глубоким на северных склонах холмов, где его не успевало расплавить катившееся низко над горизонтом солнце.

Сёрхамна не только лучшее, но, по существу, и единственное на Медвежьем острове место, пригодное для якорной стоянки. Когда с запада дует ветер, суда надежно защищены. Немногим хуже защищены они от северного ветра. При восточных ветрах корабли также находятся в сравнительной безопасности, очутившись между мысом Капп-Хеер и островом Макель. Едва же погода ухудшится, всегда можно подойти к острову поближе и там укрыться. Зато при южном ветре судно оказывалось во власти бури.

Вот почему разгрузка шла с такой лихорадочной поспешностью. Уже при нашем приближении ветер, в течение последних полутора суток медленно менявший направление по часовой стрелке, стал увеличивать скорость своего кругового перемещения и дул с оста. Теперь его направление изменилось на ост-зюйд-ост, и судно начало потряхивать.

Стоя на якоре, «Морнинг роуз» смогла бы с успехом переждать шторм, но беда в том, что судно не стояло на якоре, а было пришвартовано к полуразрушенному пирсу, сложенному из известняка: ни металлические, ни деревянные конструкции не выдержали бы ударов волн. Пирс был построен еще в начале века. Когда-то он имел форму буквы Т, но левая часть горизонтали почти исчезла, а южная сторона вертикали была значительно повреждена. Именно об эту полуразрушенную часть пирса и начало бить наш траулер. Не помогали ни кранцы из кусков мягкой древесины, ни автомобильные покрышки. Особого вреда судну это не причиняло (траулеры славятся своей прочностью), зато разрушало причал. Через определенные промежутки времени от пирса отваливались каменные глыбы и падали в воду, и, поскольку на причале находилось почти все наше горючее, продовольствие и оснащение, подобное зрелище не очень-то нас радовало.

Вначале, когда судно ошвартовалось, незадолго до полудня, разгрузка шла весьма быстро. Только с шавками мисс Хейнс пришлось повозиться: огрызались, того и гляди укусят. Не успел тральщик подойти к причалу, как на воду была спущена пятиметровая рабочая шлюпка, а следом за ней – четырехметровый катерок с подвесным мотором. Они предназначались для нас. За какие-то десять минут с помощью специально усиленной носовой стрелы с палубы подняли модель центральной секции субмарины и опустили в воду, где это сооружение, очевидно благодаря наличию четырех тонн балласта, держалось весьма устойчиво. Но когда на верхнюю часть секции опустили рубку и стали ее привинчивать болтами, возникли затруднения.

Оказалось, что болты не попадают в гнезда. Гуэн, Хейсман и Страйкер, которые наблюдали за заводскими испытаниями, заявили, что тогда все шло как по маслу. Сейчас же этого не происходило: овального сечения рубка не ложилась на четырехдюймовой ширины фланец. Очевидно, во время шторма рубку деформировало.

Дело можно было бы поправить в считаные минуты, если бы мы располагали квалифицированными рабочими и необходимым оборудованием. Но минуты растягивались в часы. Раз десять с помощью передней стрелы рубку опускали, столько же раз пришлось ее поднимать и выправлять ударами кувалды. Едва деформация исправлялась в одном месте, как возникала в другом. Хотя модель секции подлодки была в достаточной мере защищена пирсом и корпусом судна, дело осложнилось появлением волн.

Капитана Имри все это не тревожило, что вполне соответствовало его натуре. Но, странное дело, с момента прибытия судна в Сёрхамну ничего крепче кофе он не пил. Помимо порядка на судне – до пассажиров ему не было никакого дела – главная его забота заключалась в том, чтобы как можно скорее освободить ордек от палубного груза, хотя, по словам Джеррана, согласно договору о фрахте, прежде чем взять курс на Хаммерфест, капитан обязан был доставить на берег и груз, и пассажиров. И еще одно тревожило старого моряка: надвигалась темнота, погода ухудшалась, а передняя стрела была все еще поднята, так как боевая рубка не встала на место.

В этом был и свой плюс, так как капитану некогда было ломать голову по поводу исчезновения Холлидея. Событие это чрезвычайно его тревожило: капитан заявил, что, придя в Хаммерфест, он первым делом отправится к прокурору. В тот момент мне ясны были два обстоятельства. Во-первых, я был уверен, что капитану до Хаммерфеста не добраться, хотя я и не собирался объяснять ему, почему так думаю. Во-вторых, вряд ли Имри спокойно выслушал бы подобное. Правда, после ухода судна с рейда острова Медвежий, я надеялся, настроение капитана улучшится.

Спустившись по скрипучему металлическому трапу, я прогуливался по наполовину разрушенному причалу. Там уже стояли небольшой трактор и вездеход с прицепленными к ним санями. Все, начиная с Хейсмана и кончая последним техником, помогали грузить на них оборудование. Снаряжение предстояло доставить к блокам, расположенным на небольшом возвышении метрах в двадцати от конца причала. Работали все, причем с огоньком. Да и как иначе: температура была около пятнадцати градусов мороза. Сопровождая очередную партию груза, я добрался до хозяйственных блоков.

В отличие от причала, строения выглядели вполне прилично. Блоки были изготовлены из сборных деталей и напоминали шале, какие нередко встретишь в высокогорных районах Европы. Такие сооружения выстоят и сотню лет, если их защитить от воздействия сильных ветров и перепада температур.

Все пять блоков были удалены друг от друга на значительное расстояние. Хотя я и не большой специалист по проблемам Арктики, я понял, чем это объяснялось: наизлейшим врагом в здешних широтах является огонь. Однажды возникнув, пожар не прекратится до тех пор, пока не поглотит все, что может гореть, если под рукой нет химических средств пожаротушения: глыбы льда не в счет. Четыре небольших блока находились по углам довольно внушительного здания. Согласно весьма искусно выполненной Хейсманом схеме, которая была приведена в проспекте, блоки эти предназначались соответственно для хранения транспортных средств, горючего, продовольствия и оборудования. Правда, мне было непонятно, что подразумевалось под словом «оборудование». Сооружения напоминали кубы без окон. Центральное здание по форме походило на звезду: посередине пятигранник с пятью треугольными пристройками. Столь странную форму объяснить было нельзя, поскольку она лишь способствовала теплоотдаче. В пятиграннике размещались жилые помещения, столовая и кухня. В каждом из щупалец звезды были устроены две крохотные спальни. К стенам привинчены масляные радиаторы, но, пока не запустили дизель-генератор, пришлось довольствоваться обыкновенными печками. Для освещения использовались патентованные керосиновые лампы Кольмана. Консервы предстояло разогревать самим на керосинке: ведь повар стоит денег, и Отто, естественно, не взял его с собой.

Кроме Джудит Хейнс, все, даже не совсем поправившийся Аллен, работали споро и дружно, правда молча. Хотя никто не был особенно близок с Холлидеем, известие о его исчезновении еще больше омрачило настроение участников съемочной группы, словно бы преследуемой злым роком. Страйкер и Лонни, как обычно не разговаривавшие друг с другом, проверяли, доставлены ли на место припасы, топливо, масло, продовольствие и одежда. Сэнди, почувствовавший себя гораздо лучше на суше, проверял реквизит, Хендрикс – звуковую аппаратуру, Граф – кинокамеры, Эдди – электрооборудование, я – свой скудный инструментарий. К трем часам, когда начало смеркаться, мы убрали в хранилища все свое имущество, распределили между собой комнаты и снесли туда раскладушки и спальные мешки, не оставив ничего из своих вещей на причале.

Зажгли керосинки, предоставив Эдди и «Трем апостолам» возиться с дизель-генератором, затем вернулись на судно: я – потому что мне надо было поговорить со Смитом, остальные – потому что в бараке было темно и холодно, так что даже злополучная «Морнинг роуз» представлялась нам раем, где тепло и уютно. Почти сразу после нашего возвращения произошла целая серия неприятных инцидентов.

В три десять совершенно неожиданно боевая рубка легла на фланец. Чтобы зафиксировать ее в нужном положении, завинтили шесть болтов из двадцати четырех и с помощью рабочей шлюпки стали буксировать это неуклюжее сооружение на участок, где под прямым углом пересекались основной причал и его крыло, ориентированное на север.

В три пятнадцать под управлением штурмана стали спешно убирать с фордека палубный груз. Не желая мешать Смиту и не имея возможности поговорить с ним наедине, я спустился к себе в каюту, извлек из медицинской сумки прямоугольный пакет, обшитый тканью, переложил его в саквояж из шерстяной байки и поднялся наверх.

Это произошло в три двадцать. Еще и четверть палубного груза не была снята на причал, как Смит исчез. Он словно ждал минуты, когда я спущусь вниз, чтобы сбежать. Я попытался выяснить у лебедчика, куда запропастился штурман, но тот был занят и ничего мне толком не сказал. Я заглянул в каюту, на мостик, в штурманскую рубку, в кают-компанию и другие помещения, где мог находиться Смит. Расспросил пассажиров, членов экипажа. Штурмана не было нигде. Никто не знал, ушел ли он на берег или остался на судне: яркий свет палубной люстры, при котором шла разгрузка, оставлял трап в тени.

Исчез и капитан Имри. По правде говоря, я его и не искал, но полагал, что ему следовало бы заняться своими капитанскими обязанностями. Ветер перешел на зюйд-зюйд-вест и при этом крепчал. Судно начало бить о пирс, корпус скрежетал, и звук этот должен был бы привлечь капитана, жаждущего поскорее избавиться от пассажиров и их снаряжения и выйти в открытое море, подальше от беды. Но старик словно сквозь землю провалился.

В три тридцать я сошел на берег и направился к хозяйственным блокам. Кроме Эдди, который, бранясь на чем свет стоит, пытался завести дизель, и «Трех апостолов», там никого не было. Заметив меня, Эдди вскинул глаза.

– По натуре я не нытик, доктор Марлоу, но этот стервец никак не заводится…

– Вы Смита не видели? Штурмана?

– Минут десять назад видел. Он заглянул, чтобы узнать, как идут дела. Что-нибудь случилось?

– Он с вами разговаривал? Не сказал, куда идет? Что намерен делать?

– Нет, не сказал. – Эдди взглянул на озябшие лица «Трех апостолов», но те молчали. – Постоял несколько минут, держа руки в карманах, посмотрел, чем мы тут занимаемся, задал пару вопросов и был таков.

– Не заметили, куда он направился?

– Нет, – ответил Эдди, а «Три апостола» отрицательно мотнули головами. – Что-то стряслось?

– Ничего особенного. Судно должно вот-вот отойти, капитан ищет помощника.

Я покривил душой, поскольку был уверен, что с минуты на минуту должно что-то произойти. Я перестал искать Смита; уж если он не наблюдает за разгрузкой, у него есть на то причины.

В три тридцать пять я вернулся на траулер. На этот раз Имри был на месте. До сих пор я думал, что капитану на все наплевать, но, увидев его при свете палубной люстры, понял, что мог и ошибиться. Он стоял, сжав кулаки, с багровым лицом в белых пятнах и метал огненные взгляды. С похвальным, хотя и грубоватым лаконизмом он повторил то, что успел сообщить уже десятку человек. Сказал, что, дескать, обеспокоен ухудшением погоды (выбор слов был, правда, иным), что поручил Аллисону запросить у службы погоды в Тунхейме прогноз. Сделать этого Аллисон не сумел: выяснилось, что приемопередатчик разбит вдребезги. Еще час назад, по словам Смита, рация была исправна, поскольку в вахтенном журнале записана последняя метеосводка. А теперь и Смита не видно. Куда он, к черту, подевался?

– Он на берегу, – ответил я.

– На берегу? А вам откуда это известно, черт бы вас побрал? – не очень дружелюбно поинтересовался капитан.

– Я только что из лагеря. Мистер Харботтл, электрик, сообщил, что штурман недавно заходил к нему.

– К нему? Смит должен наблюдать за разгрузкой. Какого черта он там болтается?

– Сам я мистера Смита не видел, – объяснил я терпеливо, – следовательно, не смог этого выяснить.

– А вы какого дьявола туда заходили?

– Вы забываетесь, капитан Имри. Я не обязан перед вами отчитываться. Я просто хотел поговорить с ним, пока судно не отчалило. Мы с ним подружились, да будет вам известно.

– Ах вот как, подружились! – многозначительно произнес капитан. Никакого особого значения в его словах не было, просто Имри был не в духе. – Аллисон!

– Слушаю, сэр.

– Найдите боцмана. Поисковую партию на берег. Живо. Я сам вас поведу. – Если раньше можно было сомневаться в том, что капитан озабочен, то сейчас эти сомнения исчезли. Он повернулся ко мне, но, поскольку рядом со мной стояли Отто, Джерран и Гуэн, я не был уверен, что слова Имри относятся ко мне. – Через полчаса отплываем, независимо от того, найдем мы штурмана или нет.

– Разве так можно, капитан? – укоризненно произнес Отто. – А что, если он пошел прогуляться и заблудился? Видите, какая темнотища.

– А вам не кажется странным, что мистер Смит исчез именно в ту минуту, когда я обнаружил, что приемопередатчик разбит вдребезги, хотя, по его словам, недавно работал?

Отто замолчал, его сменил прирожденный дипломат мистер Гуэн.

– Думаю, мистер Джерран прав, капитан. Вы не вполне справедливы. Я согласен, уничтожение рации – серьезный и тревожный факт, особенно в свете последних таинственных событий. Но вы, полагаю, напрасно считаете, что мистер Смит имеет к этому какое-то отношение. Во-первых, он производит впечатление достаточно умного человека, чтобы столь явным образом компрометировать себя. Во-вторых, зачем ему, штурману, который понимает, сколь важна роль судовой радиостанции, делать такую глупость? В-третьих, если бы он попытался избежать последствий своих действий, как бы удалось ему скрыться на острове Медвежий? Я не хочу упрощать ситуацию, объясняя происшедшее случайностью или внезапной потерей памяти. Я допускаю, что он мог заблудиться. Вы могли бы подождать хотя бы до утра.

Я заметил, как кулаки у капитана разжались, и понял, что если он и не колеблется, то, во всяком случае, задумывается над тем, что сказал ему Гуэн. Однако Отто свел на нет все то, чего почти достиг Гуэн.

– Ну конечно, – произнес он. – Он только пошел прогуляться по острову.

– Что? В такой-то темноте, черт бы ее побрал? – Капитан преувеличивал, но это было простительно. – Аллисон! Окли! Все остальные! Пошли. – Понизив голос на несколько децибелов, Имри объявил, обращаясь к нам: – Через полчаса я отплываю, вернется Смит или нет. Курс на Хаммерфест, джентльмены. Хаммерфест и правосудие.

Капитан торопливо спустился по трапу, сопровождаемый полудюжиной членов команды. Вздохнув, Гуэн произнес:

– Пожалуй, и нам следовало бы помочь.

И с этими словами ушел. За ним после некоторого колебания последовал Отто.

Я не стал участвовать в поисках Смита, раз уж тот не хотел, чтобы его нашли. Направившись к себе в каюту, я написал записку, захватил с собой сумку и пошел на поиски Хэггерти. Мне нужен был такой человек, которому я мог бы довериться, и, поскольку Смит исчез, следовало рассчитывать лишь на кока. После допроса, учиненного капитаном, он относился ко мне с еще большей подозрительностью. Но Хэггерти неглуп, честен, дисциплинирован и, главное, все тридцать семь лет службы выполнял приказы.

Минут пятнадцать я морочил коку голову, и он в конце концов согласился сделать то, что я ему велел.

– А вы не дурачите меня, доктор Марлоу? – спросил Хэггерти.

– Неужели я способен на такое? Что я от этого выиграю?

– И то правда, – произнес он, неохотно взяв мою сумку. – Как только удалимся на безопасное расстояние от острова…

– Не раньше. И, кроме того, письмо. Для капитана.

– В рискованное дело ввязываетесь, доктор Марлоу, – заметил кок, не подозревая, насколько он прав. – Объясните, что происходит?

– Если бы я это знал, Хэггерти, неужели бы я остался на этом богом забытом острове, как вы думаете?

– Я этого не думаю, сэр.

Впервые за все время я увидел на его лице улыбку.

Капитан Имри и его поисковая партия вернулись спустя одну-две минуты после того, как я поднялся на верхнюю палубу. Смита с ними не было. Меня не удивило ни то, что моряки не нашли Смита, ни непродолжительность поисков: прошло всего минут двадцать, не больше. Если взглянуть на карту, то остров Медвежий может показаться крохотным клочком земли. На самом же деле он занимает семьдесят три квадратные мили, и исследовать даже долю процента этой площади обледенелого, гористого острова в такой темноте было бы безумием. Капитан быстро смекнул это. А то обстоятельство, что Смита не удалось найти, лишь укрепило решимость Имри как можно скорее отдать швартовы. Убедившись, что весь палубный груз, все снаряжение и личные вещи участников съемочной группы переправлены на причал, капитан и мистер Стокс поспешно попрощались с нами и живо сплавили нас на берег. Грузовые стрелы были уже закреплены по-походному, двойные швартовы заменены на одиночные.

Последним сошел на берег Отто. Став на трап, он нарочито громко переспросил:

– Так договорились, капитан? Через двадцать два дня вы вернетесь?

– Не бойтесь, мистер Джерран, зимовать вам здесь не придется. – Довольный тем, что покидает так нелюбимый им остров, капитан Имри позволил себе расслабиться: – Если нужно, я и за трое суток могу обернуться. Счастливо, всем удачи.

С этими словами капитан приказал поднять трап и взошел на мостик, не объяснив, что означает эта таинственная фраза насчет трех суток. Скорее всего, судя по настроению, он был готов хоть сию минуту доставить на остров вооруженный до зубов отряд норвежских полицейских. Меня это не волновало: зная характер Имри, я предполагал, что до утра старик успеет изменить свое решение.

Включив ходовые огни, «Морнинг роуз» медленно отошла от причала, двигаясь в северном направлении, затем, повернув на сто восемьдесят градусов, пошла по бухте Сёрхамна на юг, постепенно увеличивая скорость. Очутившись против причала, капитан дал два гудка, которые тотчас поглотила снежная пелена, и в считаные секунды судно исчезло из поля зрения.

Мы неподвижно стояли, съежившись от холода, еще не веря, что уже невозможно вернуть траулер с его ходовыми огнями и стуком дизеля, и ощущая себя не путешественниками, наконец-то прибывшими на землю обетованную, а ссыльными, высаженными на пустынный арктический остров.

Когда мы попали в жилой блок, настроение наше не слишком улучшилось. Эдди запустил генератор, и масляные радиаторы медленно нагревали помещения, не отапливаемые уже с десяток лет. Никто не пошел в выделенную ему спальню, где было гораздо холоднее, чем в кают-компании. Никому не хотелось разговаривать. Хейсман начал читать скучную лекцию о том, как выжить в условиях Арктики, – тема, хорошо ему знакомая, если учесть его длительное и близкое знакомство с Сибирью. Однако слушали его невнимательно, да вряд ли и сам докладчик прислушивался к тому, что говорил. Затем Хейсман, Отто и Нил Дивайн, перебивая друг друга, начали обсуждать план съемок на следующий день, естественно если позволит погода. Кончилось тем, что Конрад заметил: нецелесообразно начинать работу, пока люди не оправились от морской болезни. Этого мнения придерживались все, за исключением, пожалуй, меня одного.

– Зимой в Арктике нужно иметь фонари, так ведь? – спросил Конрад, обращаясь к Хейсману.

– Так.

– А они у нас есть?

– Сколько угодно. А что?

– Мне нужен фонарь. Я хочу отправиться на поиски. Мы целых двадцать минут, если не больше, сидим здесь, а в это время где-то в темноте плутает человек. Может, он болен, ранен или обморожен. Возможно также, что он упал и сломал себе ногу.

– Чересчур уж вы строги к нам, Чарльз, – отозвался Отто. – Мистер Смит всегда производил впечатление человека, который сумеет позаботиться о себе.

Джерран сказал бы то же самое, даже увидев, как штурмана треплет белый медведь. По своей натуре и воспитанию Отто был не из тех, кто печется о ближнем.

– Если вам наплевать на то, что с ним случилось, то так и скажите.

Конрад предстал передо мной в новом свете. Теперь он принялся за меня:

– Я полагал, что вы первым предложите начать поиск, доктор Марлоу.

Пожалуй, я так бы и сделал, если бы меньше знал о штурмане.

– Меня вполне устраивает быть вторым, – ответил я миролюбиво.

Кончилось тем, что на поиск отправились все, кроме Отто, пожаловавшегося на недомогание, и Джудит Хейнс, которая заявила, что это глупая затея и что мистер Смит вернется, когда сочтет нужным. Я был того же мнения, но по иной причине. Всем нам раздали фонари, и мы решили, что будем держаться вместе, а если потеряем друг друга из виду, вернемся не позже чем через полчаса.

Партия двинулась веером вверх по склону горы, с севера нависшей над бухтой Сёрхамна. Во всяком случае, в ту сторону направились остальные. Я же пошел к блоку, где стучал дизель, – самый удобный и теплый уголок, где можно спокойно отсидеться человеку, не желающему, чтобы его нашли. Выключив фонарь, я неслышно открыл дверь и проник внутрь. Не успел я сделать и шага, как невольно выругался, споткнувшись обо что-то мягкое и едва не растянувшись во весь рост. Я тут же снова включил фонарь.

И ничуть не удивился, узнав в распростертой на полу фигуре штурмана. Он привстал, что-то промычав, поднял руку, защищая глаза от яркого света, и снова опустился на пол, прикрыв веки. Левая щека у него была в крови. Покачиваясь из стороны в сторону, он застонал, казалось теряя сознание.

– Очень больно, Смит? – поинтересовался я.

Он снова застонал.

– Вот что получается, если провести по физиономии горстью смерзшегося снега, – упрекнул я его.

Штурман перестал качаться и стонать.

– Комедия предусмотрена программой на более позднее время, – холодно заметил я. – А пока изволь объяснить, почему ты вел себя как последний дурак.

Я положил фонарь на кожух генератора так, чтобы луч был направлен в потолок. При тусклом свете я увидел, как с делано непроницаемым лицом Смит поднимается на ноги.

– Что вы имеете в виду?

– Пи-Кью-Эс 182131, Джеймс Р. Хантингдон, служащий судоходной компании «Голден Гринз и Бейрут», скрывающийся под псевдонимом Джозеф Рэнк Смит, вот кого я имею в виду.

– Очевидно, последний дурак тоже относится ко мне, – ответил Смит. – Неплохо бы и вам представиться.

– Доктор Марлоу, – сказал я.

Лицо Смита было все так же непроницаемо.

– Четыре года и четыре месяца назад, когда мы заставили тебя покинуть насиженное местечко старпома этого допотопного танкера, мы предполагали, что ты сделаешь у нас карьеру. Причем блестящую. Еще четыре месяца назад мы придерживались того же мнения. Но теперь я далеко не уверен в этом.

– На Медвежьем не очень-то сподручно меня увольнять, – невесело улыбнулся штурман.

– Если сочту нужным, уволю хоть в Тимбукту, – ответил я назидательным тоном. – Перейдем к делу.

– Могли бы дать о себе знать, – заметил он огорченно. На его месте и я бы не веселился. – Я только начал догадываться. Но точно не знал, что на борту есть кто-то еще, кроме меня.

– А тебе и не следовало знать. И догадываться не следовало. Надо было выполнять приказания. И только. Помнишь последнюю строчку в инструкции? Цитата из Мильтона. Она была подчеркнута. Это я ее подчеркнул.

– «Кто лишь стоит и ждет, он тоже верно служит», – произнес Смит.

– Вопрос в том, стоял ли ты и ждал. Черта с два. Данные тебе указания были простыми и четкими. Находиться на борту «Морнинг роуз» до тех пор, пока с тобой не свяжутся. Не предпринимать, повторяю, не предпринимать никаких самостоятельных шагов, не пытаться ничего выяснять, неизменно вести себя, как подобает заурядному офицеру торгового флота. Этого ты не сделал. Мне было нужно, чтобы ты оставался на судне, Смит. А ты зачем-то спрятался в этом богом забытом сарае на острове Медвежий. Какого черта ты не выполнил мои указания?

– Виноват. Но я думал, что на судне я один. Обстоятельства диктовали новую тактику. Четыре человека умерли таинственной смертью, еще четыре едва не последовали за ними… Что же, черт побери, было мне делать? Сидеть сложа руки? Не проявлять инициативы, не думать своей головой хотя бы раз в жизни?

– Да, надо было ждать указаний. А теперь ты что наделал? У меня словно одна рука осталась. Второй был траулер, и по твоей вине я его лишен. Я рассчитывал, что можно будет распоряжаться им в любое время дня и ночи. А теперь такой возможности нет. Кто сумеет удержать судно неподалеку от берега ночью или привести его в бухту в пургу? Тебе, черт побери, хорошо известно, что этого не сможет никто. Капитану Имри и по спокойной реке среди бела дня траулер не провести.

– Выходит, у тебя есть рация? Чтобы связаться с судном?

– Разумеется. Вмонтирована в медицинский саквояж. Размером не больше полицейской рации, но радиус действия у нее приличный.

– Связаться с «Морнинг роуз» будет довольно сложно: ведь судовой приемопередатчик выведен из строя.

– Глубокая мысль, – заметил я. – А кто виноват? Зачем было в рулевой рубке во всеуслышание заявлять о том, как просто будет вступить в контакт с кораблями НАТО и позвать их на помощь? Умник, все это время стоявший на крыле мостика, ловил каждое твое слово. Да-да, на снегу были мои следы. Ими-то он и воспользовался и быстренько сбегал за молотком.

– Пожалуй, мне следовало быть поосмотрительней. Могу принести свои извинения.

– Я и сам-то оказался не на высоте, так что с извинениями подождем. Раз ты здесь, то мне теперь можно меньше опасаться удара в спину.

– Так они за тобой охотятся?

– Без сомнения.

Я рассказал Смиту вкратце все, что сам знал, не делясь подозрениями, чтобы не морочить ему голову зря.

– Чтобы работать согласованно, договоримся, что инициатором действий, которые я, вернее, мы сочтем необходимыми, буду я. Естественно, ты можешь действовать по обстоятельствам и самостоятельно, если окажешься в опасности. Заранее разрешаю тебе разделаться с любым.

– Приятно слышать. – Лицо штурмана впервые осветилось улыбкой. – Еще приятнее было бы знать, зачем мы – ты, как я понял, крупный чиновник британского казначейства, и я, мелкая сошка в той же конторе, – забрались на этот гнусный остров.

– У казначейства лишь одна забота – деньги и только деньги, в том или ином виде. Не наши собственные деньги, не деньги, принадлежащие британскому правительству, а так называемые грязные деньги. В таких делах мы сотрудничаем в тесном контакте с национальными банками других государств.

– Для таких бедняков, как я, понятия «грязные деньги» не существует.

– Даже ты с твоим грошовым жалованьем не захочешь к ним прикасаться. Это незаконные трофеи Второй мировой войны. Деньги, добытые кровью, вернее, ничтожная их часть. Еще весной сорок пятого года Германия обладала несметными богатствами, но к лету того же года сейфы ее опустели. И победители, и побежденные нагрели руки, таща все, что попадается на глаза: золото, драгоценные камни, картины старых мастеров, ценные бумаги (облигации немецких банков, выпущенные сорок лет назад, в цене до сих пор), – и растащили их кто куда. Вряд ли нужно говорить, что никто из участников этой акции не уведомил надлежащие учреждения об источниках их доходов. – Взглянув на наручные часы, я сказал: – Наши друзья, обеспокоенные твоим исчезновением, прочесывают в эту минуту остров Медвежий, вернее, незначительную его часть. На поиски отведено полчаса. Минут через пятнадцать мне придется притащить тебя в бессознательном состоянии.

– Скучная задача, – вздохнул Смит. – Я имею в виду эти сокровища. А много ли их было всего?

– Все зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «много». Предполагается, что союзникам, то есть Великобритании, американцам и русским, которых мы привыкли обвинять во всех смертных грехах, удалось завладеть примерно двумя третями этих богатств. Выходит, в распоряжении нацистов и их сторонников остается около трети, что, по скромным подсчетам, повторяю, по самым скромным подсчетам, составляет около трехсот пятидесяти миллионов. Естественно, фунтов стерлингов.

– В общей сложности миллиард!

– Плюс-минус сто миллионов.

– Детское замечание насчет скучной задачи беру назад. Забудь о нем.

– Договорились. Сокровища эти оказались в самых неожиданных местах. Естественно, часть из них лежит на тайных счетах в банках. Часть, несомненно в виде золотых монет, покоится на дне высокогорных озер. Все попытки поднять их на поверхность не дали результатов. Мне известно, что два полотна кисти Рафаэля находятся в подземной галерее одного миллионера в Буэнос-Айресе, картина Микеланджело – в Рио, несколько Халсов и Рубенсов хранятся в нелегальной коллекции в Нью-Йорке, один Рембрандт – в Лондоне. Владельцы их – это лица, находящиеся или находившиеся в составе правительства или верховного командования армий тех стран, о которых шла речь, или же связанные с упомянутыми учреждениями. Сами же правительства ничего с ними сделать не могут да, похоже, и не хотят. Вполне возможно, что они извлекают из этого известную выгоду. В конце тысяча девятьсот семидесятого года один международный картель решил продать немецкие ценные бумаги, выпущенные еще в тридцатых годах, общей стоимостью в тридцать миллионов и обратился поочередно к финансовым кругам Лондона, Нью-Йорка и Цюриха. Однако федеральный банк Западной Германии заявил, что оплатит их в том лишь случае, если будет установлен подлинный владелец этих бумаг. Дело в том, что эти ценные бумаги в сорок пятом году были изъяты из сейфов Рейхсбанка специальным подразделением советских войск. Но это, так сказать, лишь верхушка айсберга. Наибольшая часть сокровищ спрятана, а незаконные их владельцы все еще боятся превратить их в наличные. В Италии создана специальная правительственная комиссия, руководитель которой профессор Сивьеро утверждает, что местонахождение самое малое семисот картин старых мастеров – многие из них поистине бесценны – до сих пор неизвестно. Другой эксперт, Симон Визенталь, его австрийский коллега, по существу, повторяет его слова. Он, кстати, заявляет, что бессчетное количество военных преступников, к примеру высших чинов СС, живут припеваючи, пользуясь зашифрованными вкладами, размещенными в банках, разбросанных по всей Европе. Сивьеро и Визенталь – признанные авторитеты по вопросу о возвращении национальных сокровищ. К сожалению, существует горстка экспертов – их три-четыре человека, которые знают дело не хуже, если не лучше, но, к несчастью, не придерживаются высоких принципов морали, в отличие от первых, которые чтят закон. Имена их известны, но люди эти неприкасаемы, поскольку не совершили явных преступлений. Даже после того, как они были замешаны в аферу с акциями, выяснилось, что акции подлинные. И все-таки это преступники международного масштаба. Самый ловкий и преуспевающий из этой группы находится среди нас на острове Медвежий. Это Иоганн Хейсман.

– Хейсман?

– Он самый. Весьма одаренный юноша.

– Но как это возможно? Хейсман? Зачем ему это понадобилось? Ведь он всего два года назад вернулся…

– Знаю. Всего два года назад он совершил невероятно дерзкий побег из сибирской ссылки и приехал в Лондон. Шум толпы, телеоператоры, метровые статьи в газетах… А красный ковер, который ему постлали под ноги, растянулся бы от Тилбери до Томска. Как может Хейсман быть мошенником, если все это время он был занят своей старой любовью – кинематографом? И все же это так. Мы установили, что перед войной они с Отто были компаньонами, владельцами киностудии. Выяснилось, что они даже учились в одной гимназии. Известно и то, что во время аншлюса Хейсман сбежал не туда, куда следует, а Отто – куда следует. Известно также, что Хейсман, в то время питавший симпатии к коммунистам, был бы «желанным» гостем третьего рейха. А потом началась запутанная история, одна из многих, какие случались в Центральной Европе во время войны, когда работали двойные и тройные агенты. По-видимому, Хейсману, с его просоветскими взглядами, разрешили приехать в Россию, а оттуда его отослали назад в Германию. Здесь ему приказали сообщить русским ложные сведения, на первый взгляд казавшиеся правдивой информацией.

– И почему он на это согласился?

– Потому что жена его и двое детей были арестованы. Причина вполне убедительная, не так ли? – (Смит кивнул.) – Когда война кончилась, русские, войдя в Берлин, захватили архивы гестапо и, выяснив, какую информацию поставлял им Хейсман, сослали его в Сибирь.

– На их месте я бы тут же расстрелял его.

– Они так бы и поступили, если бы не одно обстоятельство. Я тебе уже говорил, что Хейсмана голыми руками не возьмешь. В конечном счете оказалось, что он, ведя тройную игру, всю войну работал на русских. Четыре года он добровольно работал на гитлеровцев и с помощью сотрудников абвера шифровал ложную информацию. Однако немецкие разведчики так и не догадались, что Хейсман использовал личный шифр. После войны русские вывезли его из Германии под видом ссылки в Сибирь для его же блага. По нашим сведениям, ни в какую ссылку его не отправляли, а его жена и две замужние дочери безбедно живут в Москве и поныне.

– Так он все это время работал на русских? – растерянно спросил Смит.

Я ему посочувствовал: такую тонкую игру, какую вел Хейсман, не каждому под силу понять.

– Уже в новом качестве. В течение последних восьми лет мнимой ссылки Хейсмана под разной личиной видели в Северной и Южной Америке, в Южной Африке, Израиле и, хочешь верь, хочешь не верь, в лондонском отеле «Савой». Мы знаем, но не можем доказать, что все эти поездки были каким-то образом связаны с усилиями русских отыскать нацистские ценности. Не забывай, что у Хейсмана были покровители из числа крупных функционеров национал-социалистской партии, высших чинов СС и абвера. Он как никто другой подходил для выполнения заданий подобного рода. После «побега» из Сибири он снял в Европе два фильма, один из них в Пьемонте. Некая старушка жаловалась, что у нее с чердака как раз в это время пропали картины. Второй фильм он снимал в Провансе. Один старый деревенский адвокат вызвал полицию, заявив, что у него из конторы исчезло несколько ящиков с облигациями. Представляли ли полотна и облигации какую-то ценность, мы не знаем; еще меньше известно о том, имеет ли Хейсман какое-то отношение к этим пропажам.

– Ты мне столько наговорил, что не сразу переваришь, – пожаловался Смит.

– И то правда.

– Не возражаешь, если я закурю?

– Даю пять минут! А потом потащу тебя за ноги.

– Лучше за руки, если тебе все равно. – Смит зажег сигарету и задумался. – Выходит, нам надо выяснить, что нужно Хейсману на острове Медвежий?

– Затем мы здесь и находимся.

– У тебя есть какие-нибудь соображения?

– Никаких. Но, думаю, поездка его как-то связана с деньгами. Хотя какие тут можно найти деньги? И все же такое не исключено. Возможно, это маневр, позволяющий ему подобраться к деньгам. Как ты уже успел понять, Иоганн – очень замысловатый господин.

– А есть ли тут какая-то связь с киностудией? С его старым другом Джерраном? Или же он использует их как прикрытие?

– Не имею ни малейшего представления.

– А Мэри Стюарт? Девушка, которая тайно встречается с ним? Какое отношение она имеет ко всему этому?

– Ответ тот же. Мы о ней знаем очень мало. Знаем ее подлинное имя, она его не скрывала, как не скрывала ни возраста, ни места рождения, ни национальности. Нам также известно, правда не от нее самой, что мать ее латышка, а отец немец.

– Вот как! Наверное, служил в вермахте, абвере или СС?

– Вполне возможно. Мы этого не знаем. В иммиграционных анкетах она указывает, что родители ее умерли.

– Выходит, наша контора ею тоже интересуется?

– У нас есть информация о всех лицах, связанных с киностудией «Олимпиус продакшнз». Так что проводить самостоятельное расследование тут ни к чему.

– Итак, фактов никаких. Но может быть, у тебя есть какие-то догадки, предположения?

– Догадки дешево стоят.

– Да я и не рассчитывал, что от них будет какой-то прок, – пожевал сигарету Смит. – Прежде чем мы уйдем отсюда, хочу высказать два соображения. Во-первых, Иоганн Хейсман – всемирно известный и весьма преуспевающий профессионал. Так?

– Он всемирно известный преступник.

– «Что в имени? Ведь роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Дело в том, что люди такого сорта стараются избежать насилия, разве не так?

– Совершенно верно. Они считают это ниже своего достоинства.

– Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то упоминал имя Хейсмана в связи с насилием?

– Такого случая не припомню.

– Но за последние двое суток произошло несколько событий, так или иначе связанных с насилием. И если не Хейсман, то кто другой организатор этих преступлений?

– Я не говорю, что это не Хейсман. Леопард может сменить шкуру. Возможно, он оказался в таком положении, что иного выхода не было. Может быть, у него есть сообщники, которые готовы прибегнуть к насилию и не разделяют его принципов. Возможно, преступник вовсе не связан с Хейсманом.

– Вот это мне по душе, – заметил Смит. – Простые, без выкрутасов, ответы. И еще одно обстоятельство, которое ты, возможно, упустил из виду. Если наши «друзья» охотятся на тебя, то есть все основания полагать, что они идут и по моему следу. Вспомним любителя подслушивать чужие разговоры, поднявшегося на мостик.

– Я вовсе не упускал этого из виду. И не только в связи с его появлением на мостике, хотя этот факт дал пищу для размышлений, но в связи с твоим «исчезновением». Не важно, какого мнения придерживается на этот счет большинство, но кто-то один, может, несколько человек убеждены, что ты сбежал с судна преднамеренно. Теперь ты меченый, Смит.

– Выходит, когда ты притащишь меня в барак, не все будут жалеть от души бедного старого Смита? Кто-то может усомниться в подлинности моих ран?

– Сомневаться никто не станет. Всем и так понятно, в чем дело. Но мы должны сделать вид, будто не замечаем этого.

С этими словами я подхватил Смита под мышки и поволок. Голова у него болталась из стороны в сторону, руки и ноги волочились по снегу. Метрах в пяти от двери в основной блок вспыхнули два фонаря, выхватив нас из темноты.

– Так вы нашли его? – спросил Гуэн, рядом с которым стоял Харботтл. – Молодчина! – Мне показалось, что Гуэн был искренен.

– Да. Метров четыреста отсюда, – произнес я, часто дыша, чтобы дать им понять, что такое тащить по неровной, заснеженной местности детину весом в девяносто килограммов. – Нашел его на дне лощины. Помогите, пожалуйста.

Гуэн и Харботтл помогли мне внести Смита в жилой блок и положить его на раскладушку.

– Господи! Господи! – ломал руки Отто с мукой на лице: еще один человек сел на шею. – Что же с ним, беднягой, случилось?

Кроме Джеррана, в помещении находилась одна Джудит Хейнс. Она и не подумала отодвинуться от печки, которую монополизировала. Очевидно, зрелище потерявших сознание мужчин было ей не в новинку: при появлении Смита она и бровью не повела.

– Не знаю, – произнес я, переводя дыхание. – По-моему, упал с высоты и головой ударился о валун.

– Сотрясение мозга?

– Возможно. – Проведя пятерней по волосам штурмана и не обнаружив на поверхности черепа никаких повреждений, воскликнул: – Ну конечно!

Все выжидающе посмотрели на меня.

– Бренди, – сказал я, обращаясь к Отто.

Достав стетоскоп, я сделал вид, что прослушал больного, затем заставил штурмана выпить глоток-другой коньяка. Штурман закашлялся и застонал. Для человека, не привыкшего к подмосткам, Смит сыграл свою роль превосходно и закончил представление тем, что изрыгнул поток ругательств и изобразил на своем лице ужас, когда я сообщил, что судно ушло без него.

Пока разворачивалось это представление, в комнату сходились остальные участники поисковой группы. Исподтишка я наблюдал за ними, но все мои труды оказались напрасными: если кто-то и испытал при виде Смита чувство, отличное от чувств изумления или облегчения, то не подал и виду. Да и могло ли быть иначе.

Минут десять спустя внимание всех присутствующих, потерявших интерес к Смиту, привлек тот факт, что ни Аллена, ни Страйкера нет среди пришедших. Вначале я объяснил отсутствие именно этих двоих случайностью, через пятнадцать минут нашел его странным, а когда прошло двадцать минут – заподозрил неладное. Такое чувство, я заметил, было у всех. Забыв про монополию на печку, Джудит Хейнс нервно расхаживала по комнате, ломая руки. Остановившись передо мной, она наконец воскликнула:

– Мне это не нравится! – В голосе ее звучала тревога. – Что с ним? Почему его так долго нет? Он там вместе с этим Алленом. Что-то случилось. Я знаю, знаю. – Видя, что я не отвечаю, Джудит спросила: – Разве вы не отправитесь на поиски моего мужа?

– А разве вы искали мистера Смита? – огрызнулся я. В отличие от Лонни, я не всегда расположен ко всем одинаково. – Когда ваш муж захочет вернуться, тогда и вернется.

Джудит посмотрела на меня без особой враждебности, беззвучно шевеля губами. Я понял: никакой ненависти к мужу она не испытывает, все это одни лишь сплетни, в глубине души она за него волнуется. Мисс Хейнс отвернулась, я протянул руку к карманному фонарю.

– Придется снова идти на поиски, – произнес я. – Кто понесет носилки?

Сопровождать меня вызвались Конрад, Юнгбек, Хейтер и Хендрикс. Добровольцев нашлось много. Да и кто-то еще может потеряться. Выйдя из барака, каждый из пяти пошел на поиски, держась на расстоянии четырех метров друг от друга. Мы двинулись на север.

Полминуты спустя мы нашли Аллена. Вернее, он нас нашел. Увидев свет фонарей (свой фонарь он потерял), спотыкаясь и качаясь, будто пьяный, дрожа как в лихорадке, он кинулся к нам. Нам казалось не только бесполезным, но и жестоким расспрашивать юношу в таком состоянии, и мы внесли его в дом.

Посадив Аллена на табурет у печки, я осмотрел раненого. Положительно, день для него сложился неудачно, на этот раз ему досталось не меньше, чем утром. Над глазом две безобразные раны, правая щека в синяках и ссадинах, изо рта и носа течет кровь. Но самое неприятное – глубокая, до кости, рана на затылке. Кто-то здорово отделал беднягу.

– Что с вами случилось теперь? – спросил я. Юноша скривился: я начал обрабатывать ему лицо. – Вернее, вы знаете, что с вами произошло?

– Не знаю, – произнес он хриплым голосом. На лице его появилась гримаса боли. – Не знаю. Не помню ничего.

– Ты попал в переделку, дружок, – сказал я. – Во второй раз. Кто-то нанес тебе травму, и нешуточную.

– Знаю. Но ничего не помню. Честное слово. Просто не представляю, что со мной произошло.

– Но вы должны были видеть нападавшего, – рассудительно заметил Гуэн. – Вы должны были столкнуться с ним лицом к лицу. Господи боже, у вас вся рубашка изорвана и нескольких пуговиц на куртке не хватает. Вы должны были хоть мельком увидеть лицо.

– Темно было, – промямлил Аллен. – Я ничего не увидел и не почувствовал. Помню только, как очнулся. Лежу на снегу, голова идет кругом, точно с похмелья. Затылок болит. Я понял, что у меня течет кровь. Прошу вас, не расспрашивайте. Что произошло, я не знаю.

– Нет, знаешь, знаешь! – расталкивая всех, закричала Джудит. Я был потрясен переменой в ее лице. Зубы оскалены, зеленые глаза превратились в щелки, лицо напоминало череп. – Лгун проклятый! – визжала она. – Решил отплатить ему? Подлый недоносок, что ты сделал с моим мужем? Отвечай! Слышишь? Что ты с ним сделал? Где он? Где ты его бросил?

– Простите, мисс Хейнс, я не знаю… – испуганно посмотрел на нее Аллен.

Выпустив когти, Джудит кинулась на юношу. Но я был готов к этому. Гуэн и Конрад тоже. Она вырывалась, словно дикая кошка, осыпая Аллена площадной бранью, затем обмякла. Мисс Хейнс часто дышала, готовая разрыдаться.

– Ну, успокойся, девочка, успокойся, – говорил Отто. – К чему…

– Не успокаивай меня, старый подонок! – визжала Джудит. Привыкший к поношениям со стороны дочери, Отто Джерран и это оскорбление воспринял как должное. – Ты лучше узнай, что сделал этот гад с моим мужем. Почему ты этого не делаешь?

Понемногу Джудит успокаивалась, и, видя, что она не намерена ни на кого нападать, мы ее отпустили. Но, схватив фонарь, она тут же кинулась к двери.

– Задержите ее, – произнес я.

Хейтер и Юнгбек преградили ей путь.

– Пустите меня, пустите! – кричала бедная женщина. Но ни Хейтер, ни Юнгбек не сдвинулись ни на шаг, и Джудит повернулась ко мне. – Какого черта ты тут распоряжаешься? Я хочу найти Майкла!

– Простите, мисс Хейнс, – ответил я. – Вы в таком состоянии, что никого не сможете найти. Вы побежите куда глаза глядят и через пять минут заблудитесь. Мы сами отправимся на его поиски.

Со сжатыми кулаками и оскаленными зубами Джудит шагнула к отцу.

– И ты позволяешь ему так обращаться! Со мной! – Она сверкнула глазами в мою сторону. – Слизняк! Вот ты кто! Тряпка! Всякий, кому не лень, об тебя ноги вытирает. – (Отто нервно заморгал, но ничего не ответил.) – Разве я не твоя дочь? Разве не ты тут хозяин, будь ты неладен? Кто тут распоряжается? Ты или доктор Марлоу?

– Ваш отец, – сказал Гуэн. – Естественно. Но, не в обиду доктору будь сказано, мы его нанимали не для мебели. Было бы глупо с нашей стороны мешать доктору Марлоу заниматься своим делом.

– Хотите сказать, что я больная? – Кровь отхлынула от ее щек, она еще больше подурнела. – Это вы хотите сказать? Может быть, душевнобольная!

Я не стал бы осуждать Гуэна, если бы он напрямик ей ответил: «Да», но Гуэн был слишком уравновешен и воспитан, чтобы допустить такую бестактность. Кроме того, он, думаю, не раз видел Джудит в таком состоянии. Спокойно, но не снисходительно он произнес:

– Ничего подобного я не имел в виду. Разумеется, вы расстроены и издерганы. Ведь это ваш муж потерялся. И все же я согласен с доктором Марлоу, вам не следует отправляться на поиски Майкла. Мы скорее найдем его, если вы не станете нам мешать, Джудит.

Она заколебалась, готовая устроить истерику или скандал. Наложив пластырь на рану на голове у Аллена, я заметил:

– Пока достаточно. Когда вернемся, придется выстричь этот участок и наложить несколько швов.

И уже у самой двери я негромко сказал Гуэну:

– Не разрешайте ей нападать на Аллена, хорошо?

Гуэн кивнул.

– Заклинаю вас, уберегите от нее и маленькую Мэри.

Гуэн удивленно взглянул на меня:

– Эту девочку?

– Эту девочку. После Аллена на очереди она.

Я вышел из барака в сопровождении той же четверки. Закрыв дверь последним, Конрад не удержался от восклицания:

– Вот тебе и кинозвезда. Ну и ведьма!

– Она немного расстроена, – кротко заметил я.

– Немного расстроена! Я за тридевять земель убегу, если она расстроится по-настоящему. Как вы думаете, что случилось со Страйкером?

– Не имею представления, – ответил я. Было темно, и придавать лицу выражение искренности не понадобилось. Придвинувшись поближе к Конраду, тихо, чтобы никто не услышал, я сказал – Поскольку кругом одни чокнутые, думаю, вас не удивит странная просьба еще одного чокнутого.

– Я разочаровался в вас, доктор. А я-то думал, что мы с вами принадлежим к числу немногих почти нормальных людей.

– Если судить по нынешним меркам, то всякий умеренно чокнутый может считаться нормальным. Вам что-нибудь известно о прошлом Лонни?

Помолчав, Конрад спросил:

– А разве у него есть прошлое?

– Прошлое есть у всех. Если вы имеете в виду преступное прошлое, то его у Лонни нет. Мне необходимо выяснить, был ли он женат и имел ли семью. Только и всего.

– Почему бы вам не узнать у него самого?

– Если бы я был с ним на короткой ноге, то не стал бы к вам обращаться.

Снова молчание.

– Марлоу ваша настоящая фамилия, док?

– Фамилию не менял. Кристофер Марлоу. Так указано в паспорте, метрическом свидетельстве, водительском удостоверении.

– Кристофер Марлоу. Совсем как у одного драматурга.

– Мои родители увлекались литературой.

– А-а. – Конрад еще помолчал, а потом сказал: – Помните, что произошло с вашим тезкой? Ударом ножа в спину его убил приятель. Ему и тридцати не было.

– Не беспокойтесь. Мое тридцатилетие скрылось в дымке времени.

– Вы действительно доктор?

– Да.

– И кое-что еще, правда?

– Правда.

– Лонни. Семейное положение. Имеет детей или бездетен. Можете положиться на меня, не разболтаю.

– Спасибо, – сказал я, и мы разошлись.

Мы шли на север по двум причинам: ветер, а значит, и снег, били нам в спину, тем самым ускоряя наше продвижение. Кроме того, Аллен появился именно с той стороны. Несмотря на уверения Аллена, что он ничего не помнит, я был убежден, что мы должны найти Страйкера где-то поблизости. Так оно и оказалось.

– Сюда! Сюда! – Хотя снежная пелена заглушала звуки, высокий голос Хендрикса был слышен отчетливо. – Я нашел его!

Он действительно нашел Страйкера. Раскинув руки и ноги, тот лежал на снегу вниз лицом. У левого плеча валялся гладкий яйцевидный камень. Наклонясь, я осветил его фонарем и разглядел несколько волосков, прилипших к темному пятну. Без сомнения, этот камень и явился орудием убийства. Смерть, по-видимому, наступила мгновенно.

– Он мертв! – с изумлением воскликнул Юнгбек.

– Совершенно верно, – отозвался я.

– Убит!

– И это верно.

Я попытался перевернуть Майкла Страйкера на спину, но это удалось сделать лишь с помощью Конрада и Юнгбека. Верхняя губа убитого была рассечена от самой ноздри, один зуб выбит, на левом виске кровавое пятно.

– Клянусь, драка была отчаянная, – проговорил Юнгбек. – Не думаю, что убил его этот мальчишка Аллен.

– Я тоже этого не думаю, – сказал я.

– Аллен? – изумился Конрад. – Готов поклясться, он сказал правду. Как вы считаете, могло это произойти при временной потере памяти?

– С шишкой на голове можно наделать чего угодно, – ответил я. Возле убитого было много следов, уже засыпанных снегом. Кому они принадлежат, установить было невозможно. – Давайте отнесем его в барак, – предложил я.

Из-за того что конечности убитого не гнулись – не вследствие трупного окоченения, а из-за мороза, – нести его оказалось несложно. После того как труп положили на снег возле барака, обратившись к Хендриксу, я сказал:

– Зайдите в барак, попросите у Гуэна бутылку бренди. Скажите, что я заставил вас вернуться с дороги и захватить горячительного. И пусть Гуэн выйдет к нам.

Поняв, что случилась беда, Гуэн с опаской вышел из барака, осторожно закрыл дверь. При виде белого как мрамор изуродованного лица Страйкера он побледнел и сам.

– Господи Исусе! – прошептал он. – Мертв?

Я ничего не ответил, лишь перевернул убитого на спину – и на сей раз с помощью Конрада и Юнгбека. Теперь это было сложнее. Издав гортанный звук, Гуэн лишь смотрел, как поземка заносит капюшон канадки Страйкера, пряча страшную рану на голове. Ветер, поворачивавший к югу, усилился, температура была минус тридцать. Лишь теперь я заметил, что весь дрожу от холода. Остальные чувствовали себя не лучше.

– Несчастный случай? – хриплым голосом спросил Гуэн.

– Нет, – ответил я. – Я видел камень, каким его убили.

У Гуэна снова вырвалось нечленораздельное восклицание. Я продолжал:

– Оставить его здесь мы не можем, но и тащить труп в барак тоже нельзя. Предлагаю отнести его в гараж.

– Да-да, в гараж, – машинально отозвался Гуэн.

– А кто сообщит обо всем мисс Хейнс? – спросил я.

Делать это самому мне не очень хотелось.

– Что?.. – В голосе Гуэна прозвучало недоумение. – Что вы сказали?

– О случившемся необходимо уведомить жену.

Я врач, и выполнить эту миссию следовало мне, но получилось иначе. Дверь дома распахнулась, и на пороге в обществе своих коккер-спаниелей появилась Джудит Хейнс. За ней маячили силуэты Отто и Графа. Молча постояв в проеме, она, словно во сне, приблизилась к телу мужа и склонилась над ним. Несколько мгновений спустя выпрямилась, растерянно оглянувшись вокруг, один миг смотрела на меня и, прежде чем кто-либо из нас успел кинуться к ней на помощь, словно подкошенная упала.

Сопровождаемые Отто, мы с Конрадом внесли ее в дом и положили на раскладушку, на которой недавно лежал Смит. Собак, с яростным лаем рвавшихся к хозяйке, пришлось привязать. Джудит побледнела как мел, дышала прерывисто. Я приподнял ей веко правого глаза, не ощутив сопротивления. Широко открыв глаза и разинув рот, со сжатыми кулаками рядом стоял Отто.

– С ней все в порядке? – хрипло проговорил он. – Она…

– Она придет в себя, – ответил я.

– Может, дать ей нюхательной соли? – спросил он.

– Не надо. Нюхательная соль лишь поможет бедной женщине очнуться и осознать несчастье.

– А Майкл? Мой зять? Он… то есть…

– Вы же видели, – почти сердито ответил я. – Мертв, конечно мертв.

– Но как, как это произошло?

– Его убили.

Последовали восклицания, вздохи, затем наступило молчание, подчеркиваемое шипением ламп Кольмана. Я не стал наблюдать реакцию со стороны присутствующих, поняв, что все равно ничего не узнаю, и лишь растерянно смотрел на лежащую без чувств Джудит. Решительный, обходительный, циничный Страйкер испытывал страх перед этой женщиной. Чем это объяснялось? Тем, что она, будучи дочерью Джеррана, обладала властью и благополучие его целиком зависело от своенравной Джудит? Ее патологической ревностью или дрянной натурой, способной на что угодно? Или же она шантажировала, грозя в случае неповиновения обрушить на его голову все беды? А может, он по-своему любил жену и в надежде когда-нибудь добиться взаимности готов был терпеть все унижения и обиды? Этого я никогда не узнаю. В сущности, не сам Страйкер интересовал меня, а те обстоятельства, которые помогли бы объяснить столь неожиданную реакцию Джудит на смерть мужа. Ведь она презирала его. За то, что он от нее зависел, за его слабость, готовность сносить оскорбления, за трусость, пустоту и суетность, скрывавшиеся под столь мужественной личиной. Но может быть, Джудит все же любила мужа за то, кем он был когда-то? Или кем мог стать? Или ее расстроила потеря мальчика для битья – единственного в мире человека, на ком она могла безнаказанно точить свои когти? Она могла даже не отдавать себе отчета в том, что Майкл стал неотъемлемой частью ее существования. Самый невзрачный материал может стать краеугольным камнем. Убери его – и строение рухнет. Как ни парадоксально, но столь болезненная реакция на смерть мужа могла свидетельствовать о крайнем и неисправимом эгоизме. Джудит еще не до конца осознала, сколь жалка отныне ее участь: она осталась одна на целом свете.

Мисс Хейнс шевельнулась, поморгала ресницами и открыла глаза. Вспомнив, что случилось, всем телом вздрогнула. Я помог ей приподняться, и она огляделась.

– Где он? – едва слышно спросила она.

– Не беспокойтесь, мисс Хейнс, – отозвался я и зачем-то прибавил: – Мы о нем позаботимся.

– Где он? – простонала бедная женщина. – Он мой муж, муж. Я хочу видеть его.

– Не надо, мисс Хейнс, – неожиданно ласково произнес Гуэн. – Доктор Марлоу прав, мы обо всем позаботимся. Мы его видели, вы лишь расстроите себя…

– Принесите его. Принесите его, – безжизненным, но твердым голосом приказала она. – Я должна снова увидеть его.

Я встал и направился к двери. Граф преградил мне путь. На породистом лице его были написаны отвращение и ужас.

– Вы не посмеете этого сделать. Зрелище кошмарное, отвратительное…

– А вы что думали? – Во мне кипела злость, но голос прозвучал устало. – Если я этого не сделаю, она уйдет из дома. А ночь нынче не для прогулок.

Втроем – Юнгбек, Конрад и я – мы внесли Страйкера в помещение и положили так, чтобы нельзя было видеть размозженный затылок. Поднявшись с раскладушки, Джудит Хейнс медленно, словно лунатик, подошла к мертвому и опустилась на колени. С минуту молча смотрела на него, затем протянула руку и нежно провела по изувеченному лицу. Никто не произнес ни слова, никто не пошевелился. Не без труда Джудит подняла правую руку мужа, хотела было сделать то же самое с левой, но, заметив, что рука стиснута в кулак, она осторожно разжала пальцы. На ладони убитого лежал коричневый круглый предмет. По-прежнему стоя на коленях, она взяла его и показала находившимся в комнате. Потом протянула Аллену. Все, словно сговорясь, посмотрели на юношу.

Обшитая коричневой кожей пуговица как две капли воды походила на те, что остались на куртке Аллена.

Долго ли продолжалась тишина, лишь подчеркиваемая шипением ламп и воем ветра, я не знаю. Пожалуй, не больше десяти секунд. Но они показались вечностью. Глаза Аллена были прикованы к пуговице в руках Джудит Хейнс, взоры присутствующих устремлены на него самого. Эта маленькая обтянутая кожей пуговица точно заворожила нас.

Первой вышла из оцепенения Джудит Хейнс. Медленно, с усилием она поднялась и остановилась в нерешительности. Приняв это за чистую монету, я смотрел не на женщину, а на Конрада и Смита. Конрад опустил веки, дав понять, что знает, как надо действовать. Смит перевел взгляд в сторону Джудит Хейнс, и в тот момент, как она двинулась прочь от тела своего мужа, оба придвинулись друг к другу, преградив ей путь. Джудит Хейнс остановилась и, взглянув на мужчин, улыбнулась.

– В этом нет никакой необходимости, – произнесла она и швырнула пуговицу Аллену.

Тот машинально поймал ее и растерянно поднял глаза на женщину.

– Она ведь тебе еще пригодится, не так ли? – снова улыбнулась она и направилась в сторону своей комнаты.

Я облегченно вздохнул, впрочем, как и те, кто стоял поблизости. Отвернувшись от Джудит Хейнс, я посмотрел на Аллена.

И снова реакция моя была ошибочной. Я инстинктивно чувствовал, что такое спокойствие и кротость не вяжутся с характером этой волчицы, но приписал их потрясению.

– Это ты его убил, ты! – вдруг завизжала она как бешеная. Однако еще больше ярости она проявила, набросившись на маленькую Мэри, так что та упала на спину. Джудит накинулась на нее, выставив острые ногти. – Ах ты, сука, потаскуха, грязная тварь, убийца! Это ты убила его! Ты убила моего мужа! Ты! Ты! – рыдая, оскорбляла она перепуганную девушку.

Схватив одной рукой ее за волосы, другой Джудит норовила впиться ей в глаза, но тут подоспели Смит и Конрад. Оба рослые, сильные мужчины, но обезумевшая женщина дралась с таким остервенением, что понадобилось время, чтобы оторвать ее от жертвы. Но и теперь мисс Хейнс все еще не выпускала из пальцев волосы Мэри. Лишь после того как Смит бесцеремонно вывернул ей руку, Джудит вскрикнула от боли и отпустила волосы бедной девушки. Джудит поставили на ноги, но она продолжала кричать. Она дико выла, как воет перед смертью животное. Внезапно вой оборвался, ноги у мисс Хейнс подкосились, и Смит с Конрадом опустили ее на пол.

– Действие второе? – взглянул на меня, тяжело дыша, побледневший Конрад.

– Нет, это не было просто игрой. Не проводите ли Мэри в ее комнату?

Я посмотрел на потрясенную, всю в слезах девушку, но помочь не успел. Забыв о собственных ранах, Аллен опустился перед ней на колени и помог сесть. С помощью платка не первой свежести он принялся промокать три безобразные глубокие царапины на левой щеке Мэри. Оставив их вдвоем, я зашел к себе в комнату, взял шприц для внутривенных инъекций и направился к Джудит Хейнс. Смит и Конрад стояли рядом, к ним присоединились Отто, Граф и Гуэн. При виде шприца Отто схватил меня за руку:

– Вы хотите сделать укол моей дочери? Ведь все кончилось. Вы видите, она без сознания.

– Хочу, чтобы она и впредь оставалась в таком состоянии, черт побери, – ответил я. – В течение многих часов. Так будет лучше для нее и для всех нас. Признаться, мне жаль вашу дочь, для нее это был такой удар. Но в данном случае я должен принять во внимание ее положение. Откровенно говоря, она сейчас невменяема и крайне опасна. Хотите еще раз взглянуть на то, что она сделала с Мэри?

Джерран не знал, что ответить, но Гуэн, как всегда спокойный и рассудительный, пришел мне на помощь:

– Доктор Марлоу абсолютно прав, Отто. Он старается ради блага Джудит. Прийти в себя после подобного потрясения ей поможет лишь продолжительный отдых. Это для нее самое лучшее.

Я придерживался иного мнения. Самым лучшим средством была бы смирительная рубашка, однако я поблагодарил Гуэна кивком, сделал Джудит инъекцию, помог поместить больную в спальный мешок с молнией на боку и, проследив за тем, чтобы ее укрыли одеялами, вышел. Коккер-спаниелей я отвел к себе в комнату.

Посадив маленькую Мэри на скамью, Аллен продолжал вытирать кровь с ее щеки. Девушка перестала плакать и лишь изредка всхлипывала. Стоявший неподалеку Лонни с сочувствием смотрел на нее, качая головой.

– Бедная девочка, – произнес он вполголоса.

– Все будет в порядке, – сказал я в ответ. – Если чуть постараться, то рубцов не останется.

Я взглянул на тело Страйкера. Ясно было, что его нужно как можно скорее отнести в гараж: кроме Лонни и Аллена, все неотрывно смотрели на труп, он притягивал взгляды.

– Я не маленькую Мэри имел в виду, – отозвался Лонни, – я говорил о Джудит Хейнс. Бедная одинокая девочка.

Я пристально вгляделся в Гилберта, но ни следа иронии на его лице не было: Лонни действительно жалел Джудит.

– Лонни, вы не перестаете удивлять меня, – признался я.

Затопив печку, я поставил греться воду, затем повернулся к Страйкеру. Смит и Конрад поняли меня без слов. Лонни настоял на том, чтобы пойти с нами. Оставив Страйкера в гараже, мы направились в барак. Смит и Конрад вошли внутрь, Лонни остался снаружи. Он стоял задумавшись и, казалось, не замечал ни ветра, ни пурги, ни лютого холода.

– Постою здесь немного, – проговорил он. – На свежем воздухе и голова лучше работает.

– Ни в коем случае, – возразил я. Забрав у него из рук фонарь, я направил луч в сторону соседнего хозяйственного блока. – Заходите. Прямо и налево.

Если охрана порядка на студии «Олимпиус продакшнз» была поставлена из рук вон плохо, то о запасах спиртного тут позаботились.

– Дорогой мой, – произнес Лонни, отбирая у меня фонарь. – Я сам проследил за разгрузкой.

– И за тем, чтобы не было замка, – добавил я.

– Даже если б замок и был, Отто все равно дал бы мне ключ.

– Дал бы ключ? – недоверчиво спросил я.

– Конечно. А вы решили, что я профессиональный взломщик? Как вы думаете, кто дал мне ключи от буфета на «Морнинг роуз»?

– Отто? – догадался я.

– Кто же еще?

– Чем вы его шантажируете, Лонни?

– Отто – очень добрый человек, – вполне серьезно ответил Гилберт. – Разве я вам не говорил?

– Не помню, – ответил я, наблюдая за тем, как старик целеустремленно двигался по глубокому снегу к складу продуктов. Наконец я вошел в жилой барак.

Поскольку Страйкера унесли, внимание большинства обитателей барака было обращено на Аллена. Заметив это, тот убрал руку с плеча Мэри, хотя все еще продолжал вытирать кровь с ее щеки. Конрад, которому Мэри Стюарт нравилась все больше и который постоянно искал ее общества последние два дня, сидел рядом с латышкой, растирая ее руки (та, видно, пожаловалась, что озябла). В бараке действительно было все еще холодно. Мэри Стюарт смущенно улыбалась, но не противилась. Отто, Гуэн, Граф и Нил Дивайн, сидевшие возле печки, негромко переговаривались. Дивайн выступал в качестве не столько участника дискуссии, сколько бармена, расставляя стаканы и бутылки. Жестом Отто подозвал меня.

– После всего того, что нам пришлось вытерпеть, – произнес он, – думаю, необходимо восстановить силы. – Неслыханная щедрость Отто служила безусловным подтверждением того, насколько потрясен он случившимся. – Кроме того, нужно решить, что с ним делать.

– С кем?

– Разумеется, с Алленом.

– Ах вот что. Прошу прощения, господа, но не рассчитывайте, что я стану участником попойки и обсуждения. – Я кивнул Аллену и маленькой Мэри, которые с некоторой опаской наблюдали за нами. – Простите, мне нужно заняться своими прямыми обязанностями.

Сняв с печки воду, успевшую нагреться, я принес ее к себе в комнату, накрыл белой тканью шаткий стол, поставил на него тазик, инструменты и нужные медицинские препараты. Войдя в общую комнату, подошел к углу, где сидели Конрад и Мэри Стюарт. Как и все остальные, они переговаривались почти шепотом – не то для того, чтобы их не слышали, не то под впечатлением смерти Страйкера. Теперь Конрад старательно массировал другую руку девушки.

– Извините, что помешал вам оказывать потерпевшей первую помощь, но я хочу подлатать Аллена. Дорогая Мэри, не могли бы вы присмотреть за маленькой Мэри?

– Дорогая Мэри? – изумленно поднял он бровь.

– Я называю ее так, чтобы отличить ее от маленькой Мэри, – объяснил я. – Кроме того, я обращаюсь к ней таким образом, когда мы вдвоем коротаем ночи.

При этих словах Мэри Стюарт слабо улыбнулась.

– Дорогая Мэри, – повторил Конрад одобрительно. – Мне нравится это. Можно, я буду вас так называть?

– Не знаю, – ответила девушка полушутя-полусерьезно. – Не будет ли это нарушением авторских прав?

– Он может получить лицензию на временное их использование, – отозвался я. – В любой момент могу ее аннулировать. О чем это вы секретничали?

– Хотим узнать ваше мнение, док, – ответил Конрад. – Тот камень, которым ударили Страйкера, весит, думаю, килограммов тридцать. А вы как полагаете?

– Так и полагаю.

– Я спросил Мэри, смогла бы она поднять такой валун над головой. Она сказала: «Не смеши меня».

– Если она не переодетая олимпийская чемпионка, то вы действительно смешны. Конечно, поднять такой валун ей не под силу. А в чем дело?

– Взгляните на нее, – кивнул Конрад в сторону маленькой Мэри. – Кожа да кости. Представляете себе…

– Я бы хотел, чтобы Аллен слышал ваши слова.

– Вы знаете, что я хочу сказать. Под силу ли ей поднять такую глыбу? Джудит Хейнс назвала ее убийцей. Правда, Мэри тоже участвовала в поиске, но каким образом…

– Думаю, мисс Хейнс имела в виду другое, – сказал я и отошел. Подозвав жестом Аллена, я обратился к Смиту, сидевшему поблизости – Мне нужен ассистент для операции. Нет ли у вас желания помочь?

– Есть, – ответил штурман, поднимаясь. – Готов заняться чем угодно, лишь бы не думать о том, какой рапорт составляет на меня капитан Имри.

Полагая, что природа с задачей справится лучше меня, я не стал возиться с лицом юноши и вместо этого занялся раной на затылке. Сделав заморозку, я выбрил кожу вокруг раны и кивком показал на нее Смиту. Тот широко открыл глаза, но не сказал ни слова. Я наложил восемь швов и закрыл рану пластырем. Во время всей операции не было произнесено ни слова.

– Вы ничего не хотите сказать, доктор Марлоу? – не выдержал Аллен.

– Хороший лекарь за работой не болтает.

– Думаете так же, как и остальные, верно?

– Не знаю. Не знаю, что думают остальные. Ну, вот и готово. Зачешите волосы назад, и никто не догадается, что вы рано облысели.

– Хорошо. Спасибо вам. – Обернувшись, Аллен помолчал, затем горько спросил: – Каким же негодяем я всем кажусь, верно?

– Только не доктору.

– Значит… Вы не думаете, что это сделал я?

– Нет, не думаю. День у вас тяжелый, вы потрясены больше, чем представляете себе. Когда новокаин перестанет действовать, вам будет больно. Ведь ваша комната рядом с моей?

– Да, но…

– Когда я закончу с маленькой Мэри, я пришлю ее к вам.

Юноша хотел что-то сказать, но лишь устало кивнул и вышел.

– Какой кошмар, – произнес Смит. – Я насчет раны. Удар, видно, был страшный.

– Его счастье, что череп не проломлен. И вдвойне счастье, что сотрясение мозга небольшое.

– Ага. – Помолчав, Смит прибавил: – Я не доктор и не мастер по части слов, но не кажется ли вам, что все теперь предстает в ином свете?

– А я доктор, и мне тоже так кажется.

Поразмыслив, Смит добавил:

– Особенно если внимательней посмотреть на Страйкера?

– Вот именно..

Я привел маленькую Мэри. Она была очень бледна, боязливо оглядывалась, но в целом держала себя в руках. Взглянув на Смита, она хотела что-то сказать, но передумала, позволив мне заняться ее лицом. Я продезинфицировал царапины и наложил на них пластырь со словами:

– Некоторое время будете испытывать страшный зуд, но если потерпите и не сдерете пластырь, шрамов не останется.

– Спасибо, доктор. Постараюсь, – ответила девушка слабым голосом. – Можно с вами поговорить?

– Разумеется. – Заметив, что она смотрит на Смита, я прибавил: – Можете не волноваться. То, что вы сообщите мне, за пределы этой комнаты не выйдет.

– Понимаю, однако…

– Мистер Джерран угощает виски всех желающих, – спохватился Смит, направляясь к двери. – Ни за что не прощу себе, если не воспользуюсь случаем.

Не успел штурман выйти из комнаты, как маленькая Мэри схватила меня за лацканы пиджака. В лице ее были отчаяние и тревога, в глазах – мольба.

– Аллен не делал этого, доктор Марлоу. Я знаю. Клянусь, не делал. Понимаю, обстоятельства против него. Эта утренняя драка, и снова драка, пуговица в руке мистера Страйкера и все остальное. Но я знаю, он этого не совершал, он сказал мне. Аллен не станет лгать! Он человека обидеть не способен, а не то что убить. И я не трогала мистера Страйкера! – говорила она, стиснув кулачки. По щекам девушки лились слезы. За всю свою недолгую жизнь ей еще не приходилось попадать в такой переплет. Мотая головой, она восклицала: – И я этого не совершала, а она назвала меня убийцей! При всех назвала! Я не способна на такое, доктор Марлоу… Я…

– Мэри! – Я закрыл ей рот ладонью. – Вы и мухи не обидите, я это знаю. И Аллен таков. Разве если только муха особенно назойлива. Да и то не уверен, что это у вас получится.

Убрав мою руку, Мэри широко раскрыла глаза:

– Так вы хотите сказать, доктор Марлоу…

– Хочу сказать: глупые вы гусята. Я не только не верю, что вы имеете какое-то отношение к смерти Страйкера, я это знаю.

Шмыгнув носом, бедная девочка продолжила:

– Вы очень добрый человек, доктор Марлоу. Хотите нам помочь…

– Да перестаньте вы. Я это могу доказать.

– Доказать? – В измученных глазах ее затеплился огонек надежды. Не зная, верить мне или нет, девушка повторила оцепенело: – А она говорит, это я… я убила.

– Мисс Хейнс сказала это в переносном смысле, – возразил я. – А это разные вещи. Но и тут она ошиблась. Она хотела сказать, что вы ускорили смерть ее мужа, однако это не так.

– Ускорила?

– Да. – Взяв ее за руки, чтобы она больше не мяла мне одежду, я посмотрел на девушку, стараясь придать своему лицу выражение этакого доброго дядюшки. – Скажите мне, милая Мэри, вы когда-нибудь вздыхали под луной в обществе Майкла Страйкера?

– Я? Вздыхала?

– Мэри!

– Да, – произнесла она с несчастным видом. – То есть нет, не было этого.

– Вы очень понятно выражаетесь, – ответил я. – Тогда поставим вопрос иначе. Вы когда-нибудь давали мисс Хейнс повод для подозрений?

– Да. – Она снова шмыгнула носом. – Вернее, он дал повод.

Не выказывая своей досады, я сочувственно посмотрел на девушку.

– В тот день, когда мы отплыли из Уика, он позвал меня к себе в каюту. Он был в каюте один. Сказал, что хочет поговорить о фильме.

– На этот раз не о гравюрах, – заметил я.

Растерянно взглянув на меня, Мэри продолжала:

– Он и не собирался говорить о фильме. Вы должны верить мне, доктор Марлоу!

– Я вам верю.

– Он закрыл дверь, схватил меня и начал…

– Избавьте меня от кошмарных подробностей. Когда этот негодяй стал к вам приставать, в коридоре послышался стук женских каблучков. Подлец сделал вид, будто это вы сами ему навязываетесь. Дверь открылась, появилась его дражайшая половина, он стал отбиваться от распутной помощницы режиссера со словами: «Что вы, что вы, Нанетта! Возьмите себя в руки! Как так можно!» или что-то в этом роде.

– Примерно так оно и было. – Вид у Мэри стал еще более жалким. Потом, спохватившись, она проговорила: – А как вы узнали?

– Таких Страйкеров хоть пруд пруди. Сцена, которая последовала, была, вероятно, кошмарной.

– Было две сцены, – бесцветным голосом проговорила девушка. – Нечто похожее произошло на следующий день вечером. Джудит пригрозила пожаловаться своему отцу, мистеру Джеррану. Страйкер, конечно в ее отсутствие, заявил, что, если я вздумаю скандалить, он меня уволит. Ведь он продюсер картины. Позднее, когда я… подружилась с Алленом, он сказал, что если захочет, то выгонит нас обоих и позаботится о том, чтобы ни одна киностудия не приняла нас на работу. Аллен сказал, что он не прав, что мы ни в чем не виноваты.

– И тогда Страйкер избил его. Не беспокойтесь, с Алленом все будет в порядке. Раненый странствующий рыцарь будет рядом с вами. – Я улыбнулся и чуть коснулся ее распухшей руки. – Зрелище стоит того, чтобы его увидеть. Юный возлюбленный, обклеенный пластырем. Вы его любите, Мэри?

– Разумеется, – произнесла девушка торжественно. – Доктор Марлоу…

– Замечательный я человек?

Почти счастливо улыбнувшись, девушка вышла. Вслед за нею появился Смит. Я рассказал ему то, что услышал.

– Этого и следовало ожидать, – отозвался штурман. – Истина становится очевидной, когда ее вешают тебе на нос и вдобавок лупят по голове дубиной. Что же делать?

– А делать нужно вот что. Во-первых, надо реабилитировать этих двух влюбленных в глазах всей группы. Это не имеет значения в данный момент, но, полагаю, им хотелось бы, чтобы их товарищи не видели в них преступников и разговаривали с ними как с равными. Во-вторых, я не намерен сидеть тут без дела ближайшие двадцать два дня. И два-то дня слишком много. Быть может, мне удастся раззадорить неизвестного преступника или преступников, чтобы они начали действовать.

– По-моему, действий было достаточно, – заметил Смит.

– Возможно, ты и прав. В-третьих, для нас обоих жизнь могла бы стать гораздо легче и безопаснее, если бы мы вынудили всех наблюдать друг за другом, чтобы помешать преступникам напасть на нас врасплох.

– Ты берешь быка за рога, – заметил Смит. – Сразу приступаешь к осуществлению своего плана. Начнешь с общей беседы?

– Начну с общей беседы со всей честной компанией. Я посоветовал Аллену отдохнуть пару часов, но, думаю, им с Мэри тоже следует присутствовать.

Смит вышел, следом за ним и я. В общей комнате, по-прежнему держа в руках стаканы, восседали, негромко переговариваясь, Гуэн, Отто и Граф. Примеру их последовали и почти все остальные. Отто Джерран жестом подозвал меня.

– Одну минуту, – ответил я, направляясь к выходу.

Задыхаясь от ледяного ветра, проникавшего в легкие и мешавшего идти, я с трудом дошел до склада продовольствия. Сидя на ящике, при свете фонаря Лонни любовно разглядывал янтарную жидкость в стакане.

– Ха! – воскликнул он. – Наш вездесущий лекарь. Знаете, когда вино придется мне отведать…

– Вино?

– Фигурально выражаясь. Когда пьешь благородное шотландское виски, половину удовольствия получаешь от его созерцания. Вы когда-нибудь пробовали пить в темноте? Безвкусное, затхлое, никакого букета. На эту тему можно написать целую монографию, – указал он в сторону штабеля ящиков, сложенных у стены. – Возвращаясь к моим рассуждениям насчет потустороннего мира, хочу сказать, что если открыты бары на острове Медвежий, то наверняка…

– Лонни, – прервал я его, – вы много потеряли. Отто угощает всех благородным виски. Причем наливает в большие стаканы.

– Я как раз собирался уходить. – Запрокинув голову, он опустошил стакан. – При мысли, что меня могут принять за мизантропа, меня охватывает ужас.

Я отвел этого друга рода человеческого в кают-компанию и сосчитал присутствующих. Двадцать один человек, включая меня, как и должно быть. Двадцать вторая – Джудит Хейнс – лежит у себя в каюте и проснется не скоро. Отто снова подозвал меня. На сей раз я повиновался.

– У нас состоялся своего рода военный совет, – с важным видом произнес он. – Мы пришли к определенному выводу и хотели бы услышать ваше мнение.

– Почему именно мое? Я рядовой служащий, как и все остальные, разумеется, за исключением вас троих и мисс Хейнс.

– Считайте, что вы кооптированы в совет директоров, – великодушно сказал Граф. – Конечно, временно и без выплаты жалованья.

– Нам важно узнать ваше мнение, – без обиняков заявил Гуэн.

– Мнение о чем?

– О мерах, которые следует принять по отношению к Аллену, – ответил Отто. – Я знаю, по закону каждый считается невиновным, пока не будет доказано обратное. Мы отнюдь не намерены предпринимать какие-то радикальные меры. Но мы хотим оградить себя…

– Как раз об этом я и хотел с вами поговорить, – сказал я. – Насчет того, чтобы оградить себя. С этой целью я обращаюсь к каждому из присутствующих.

– С какой целью? – грозно сдвинул брови Отто Джерран.

– Хочу сделать короткое объявление, – отозвался я. – Я не отниму у вас много времени.

– Я не могу вам этого позволить, – надменно произнес Отто. – Во всяком случае, пока вы не объясните нам суть вашего объявления. Лишь после этого мы можем дать или не дать свое согласие.

– Дадите вы свое согласие или нет, мне безразлично, – ответил я равнодушно. – Мне не потребуется ничье согласие, когда речь идет о жизни и смерти людей.

– Я запрещаю. Напоминаю вам о том, о чем вы сами мне напомнили. – Отто забыл, что следует говорить вполголоса, теперь все внимание присутствующих было приковано к нашему спору. – Вы мой служащий, сэр!

– Вот я и хочу в последний раз выполнить свой долг добросовестного служащего, – сказал я, плеснув в стакан виски из бутылки, из которой наливали себе Джерран и несколько других участников группы. – Общее здоровье! – произнес я. – Я придаю этому тосту важное значение. Здоровье нам понадобится, чтобы покинуть этот остров живыми и невредимыми. Будем надеяться, что фортуна не отвернется ни от кого из нас. Что касается службы, Джерран, то можете считать, что с данной минуты я у вас больше не служу. Я не хочу работать на дураков. Более того, я не хочу работать на тех, кто, возможно, не только дураки, но и мошенники.

Отто посинел, не в силах ни вздохнуть, ни произнести хоть слово. На лице у Графа появилось задумчивое выражение. Гуэн оставался безучастен. Оглядевшись, я продолжал:

– Излишне говорить о том, что очевидно. О том, что наша экспедиция оказалась удивительно неудачной, что ее преследовали несчастья одно за другим. Произошел ряд трагических и чрезвычайно странных событий. Умер Антонио. Это могло произойти в силу неблагоприятных обстоятельств; могло случиться и так, что он был убит по ошибке вместо кого-то другого. То же самое можно сказать и об обоих буфетчиках, Моксене и Скотте. Аналогичные покушения были, возможно, предприняты против мистера Джеррана, мистера Смита и молодого Сесила, присутствующих здесь. Могу с уверенностью заявить, что, не окажись я рядом, по крайней мере трех из них ждала бы участь Антонио. Вам, возможно, покажется странным, почему столько внимания я уделяю случаям пищевого отравления, хотя и со смертельным исходом. Да потому, что у меня есть все основания считать, что смертельный яд, аконитин, содержащийся в корнях аконита, которые невозможно отличить по виду от хрена, был подмешан в пищу отдельным членам экипажа во время ужина, когда упомянутые лица отравились.

Мельком взглянув на присутствующих, я убедился: все были ошеломлены настолько, что даже не переглядывались и забыли о щедрости Отто. Глаза всех теперь были прикованы ко мне, все обратились в слух.

– Затем таинственно исчезает Холлидей. Не сомневаюсь, что причину смерти можно было бы установить при вскрытии, но я также не сомневаюсь и в том, что тело несчастного Холлидея лежит на дне Баренцева моря. Я думаю – хотя это всего лишь предположение, – он погиб не в результате пищевого отравления, а потому, что выпил отравленное виски, предназначенное мне.

Я взглянул на Мэри Стюарт. Рот у нее открылся, глаза расширились в ужасе; кроме меня, этого не заметил никто.

Опустив ворот канадки, я показал собравшимся огромный синяк на левой стороне шеи.

– Такой синяк я мог получить сам, упав и ударившись обо что-то? Или возьмем случай с разбитой рацией. Могло ли это быть случайностью? Пока это одни лишь предположения. Допускаю, в жизни случается так, что происходят еще более драматические, но никак между собой не связанные события. Но случайность, возведенная в энную степень, противоречит всем принципам теории вероятности. Думаю, вы согласитесь, что если нам удастся однозначно доказать, что налицо тщательно разработанное и тщательно осуществленное преступление, то новые трагические события следует считать не случайными, а преднамеренными убийствами для достижения цели, которая нам неизвестна, но которая имеет огромное значение для преступника.

Слушатели внешне никак не реагировали на мои слова. Исключение составлял один человек, возможно несколько.

– И это явное убийство совершено, – продолжал я. – Это неуклюжее убийство Майкла Страйкера было попыткой свалить вину за преступление, которого Аллен не совершал, на этого юношу. Не думаю, что убийца имел особо враждебные намерения относительно Аллена, просто он хотел отвести от себя подозрения. Полагаю, если бы вы хорошо взвесили обстоятельства, то пришли бы к такому же выводу. При наличии доктора возложить вину на мальчишку никому не удастся. Аллен заявляет, что не помнит ничего. Я целиком ему доверяю. Ему нанесен жестокий удар по затылку, рана до кости. Как ему не проломили череп, как он не получил сильного сотрясения мозга, уму непостижимо. Но он, должно быть, долгое время находился без сознания. Это свидетельствует о том, что нападавший, который, по его мнению, нанес юноше смертельный удар, находился в отличной физической форме. Неужели можно предположить, что Аллен, потеряв сознание, тотчас вскочил на ноги и сразил обидчика? Концы с концами не сходятся. Ответ однозначен: неизвестный подкрался к Аллену сзади и сбил его – нет, не руками, а каким-то тяжелым и твердым предметом, скорее всего камнем, их вокруг сколько угодно валяется. После того как юноша упал, он изранил ему лицо, разодрал куртку и оторвал пару пуговиц, чтобы создать впечатление, будто произошла стычка. То же самое, но уже с летальным исходом произошло с Майклом Страйкером. Убежден, не случайно Аллена ударили так, что он лишь потерял сознание, а Страйкера убили. Наш приятель, должно быть большой специалист в делах такого рода, знал, какое усилие необходимо в каждом случае. А это не так-то просто, как может показаться. Затем этот упырь имел глупость внушить нам, изувечив лицо Страйкеру, будто тот дрался с Алленом. Представьте себе всю гнусность натуры, способной преднамеренно изуродовать мертвеца…

На лицах слушателей было написано не отвращение, а ужас; разум отказывался признать, что такое может произойти. Никто не переглядывался, глаза всех присутствующих были прикованы ко мне.

– У Страйкера рассечена верхняя губа, выбит зуб, на виске большая ссадина, очевидно след от удара, нанесенного еще одним камнем. По-видимому, нападавший постарался, чтобы на руках и костяшках пальцев у него не осталось следов. Если бы рана была получена жертвой во время стычки, возникло бы обильное кровотечение и осталось бы много синяков. Ничего этого мы не наблюдаем, потому что Страйкер был мертв и кровообращение в его организме прекратилось до того, как ему были нанесены эти раны. Для вящего эффекта убийца вложил в руку Страйкера пуговицу, оторванную от куртки Аллена. Кстати, на снегу нет следов, какие остаются при схватке; видны только следы двух человек, ведущие к тому месту, где лежал Страйкер. Затем следы одного из них уходят в сторону. Спокойно, без суеты он сделал свое дело, правда не очень чисто, и ушел.

Отхлебнув немного виски, которое, судя по превосходному качеству, было из собственных запасов Джеррана, я, чтобы произвести надлежащее впечатление, спросил:

– Вопросы есть?

Как и следовало ожидать, вопросов не было. Все были настолько заняты своими мыслями, что им было не до меня.

– Думаю, вы согласитесь, – продолжал я, – теперь у нас вряд ли есть основания полагать, что четыре человека, погибшие ранее, оказались жертвами роковой случайности. Лишь самые недалекие люди поверят, что между убийствами нет никакой связи и что они не являются делом рук одного и того же лица. Итак, мы имеем дело с убийцей, который работает с размахом. Человек этот или безумец, или маньяк, злобное, жестокое чудовище, убивающее без разбору для достижения каких-то своих гнусных целей. Возможно также, что он и одно, и второе, и третье. Как бы то ни было, преступник находится здесь. Который же из вас?

Впервые слушатели мои отвели глаза, став исподтишка вглядываться друг в друга, словно надеясь, что им удастся разоблачить убийцу. Но никто за ними не наблюдал так внимательно, как я, посматривая поверх стакана. Однако убийца был слишком умен, чтобы попасться в столь нехитрую ловушку. Я терпеливо ждал, когда присутствующие перестанут озираться по сторонам, а затем произнес, чтобы вновь привлечь к себе внимание:

– Не знаю, кто из вас убийца, но могу с уверенностью определить, кто им не является. Вместе с отсутствующей мисс Хейнс нас двадцать два человека. Девять из нас свободны от подозрений.

– Боже милостивый! – пробормотал Гуэн. – Боже милостивый! Это чудовищно, доктор Марлоу, уму непостижимо. Один из сидящих здесь, человек, которого мы знаем, убил пятерых? Этого не может быть!

– Сами знаете, что может, – возразил я. Гуэн промолчал. – Начнем с того, что я чист. Не потому, что мне это известно – всякий может так сказать о себе, – а потому, что были совершены попытки убить меня, причем последняя едва не завершилась успехом. Кроме того, в момент, когда Страйкер был убит, а Аллен ранен, я был занят тем, что тащил к лагерю мистера Смита.

Последнее было правдой, но не всей правдой до конца, и только убийца мог на это указать, но, поскольку теперь он охотился за мной, его мнение меня не интересовало, ведь он не мог его выразить.

– Вне подозрений и мистер Смит – не только потому, что в это время он был без сознания, но и потому, что едва не пал жертвой отравителя еще на судне.

– Тогда и я чист, доктор Марлоу! – послышался надтреснутый фальцет Герцога. – Я тоже не мог этим заниматься…

– Согласен, Сесил. Кроме того, что вас тоже пытались отравить, вам, не в обиду будь сказано, не под силу поднять тот камень, которым был убит Страйкер. Мистер Джерран также вне подозрений. Во-первых, он сам стал жертвой покушения, во-вторых, в момент убийства Страйкера он находился в жилом блоке. Разумеется, Аллен не имел никакого отношения к убийствам, как и мистер Гуэн, хотя тут вы должны поверить мне на слово.

– Что вы хотите этим сказать, доктор Марлоу? – спокойно спросил Гуэн.

– Когда вы впервые увидели убитого Страйкера, вы побледнели как полотно. Люди умеют владеть собой, но никто еще не научился краснеть и бледнеть, когда ему вздумается. Если бы вы были подготовлены к подобному зрелищу, вы бы не побледнели. А вы изменились в лице, следовательно, для вас это явилось неожиданностью. Обеих Мэри придется исключить из числа подозреваемых, ни у одной из девушек не хватило бы сил бросить такой камень в Страйкера. То же самое касается и мисс Хейнс. Итак, по моим подсчетам, подозреваемых тринадцать. – Оглядев присутствующих, я всех пересчитал. – Совершенно верно. Тринадцать. Будем надеяться, что число это для одного из вас окажется очень несчастливым.

– Доктор Марлоу, – произнес Гуэн, – полагаю, вам следует пересмотреть свое решение оставить службу у нас.

– Считайте, я его пересмотрел. А то я начал уже ломать голову над тем, как заработать на кусок хлеба. – Взглянув на свой пустой стакан, а затем на Отто, я продолжал: – Поскольку я, так сказать, снова в штате, вы мне позволите?..

– Конечно, конечно. – Отто, с виду потрясенный услышанным, опустился на табурет и как-то разом обмяк, словно проколотый футбольный мяч, если такое сравнение применимо к груде сала. – Господи боже! Один из сидящих здесь – убийца. Один из нас загубил пять жизней! – Он содрогнулся всем телом, хотя в помещении стало значительно теплее. – Пять мертвецов! И негодяй, который отправил их на тот свет, среди нас!

Закурив сигарету, я пригубил виски и стал ждать новых замечаний. Ветер усилился, было слышно, как он стонет и воет, точно оплакивая погубленные жизни. Жутко было слышать этот реквием, но все превратились в слух, цепенея от леденящего ужаса. Прошла целая минута, но никто не произнес ни слова, и я продолжил:

– Выводы напрашиваются сами собой. Во всяком случае, если подумаете хорошенько. Страйкер убит, как и четверо других наших товарищей. Кому нужна была их смерть? Зачем им было умирать? С какой целью их убили? Не маньяк ли их убил? И достиг ли он своей цели? Если нет или если убийца – психопат, то кто из нас на очереди? Кому предстоит умереть сегодня ночью? Можно ли спокойно разойтись по комнатам спать, зная, что в любую минуту к вам может войти убийца? Может, это сосед по комнате, который только и ждет, чтобы ударить ножом или задушить подушкой? Думаю, последнее наиболее вероятно. Кому придет в голову, что преступник может действовать так безрассудно? Разумеется, за исключением маньяка. Итак, нам предстоит бессонная ночь. Возможно, мы сможем организовать бдение в течение одной ночи. Но сумеем ли мы продолжать такое дежурство двадцать две ночи? Может ли кто-либо из нас быть твердо уверен в том, что к возвращению «Морнинг роуз» он останется жив?

Судя по выражению лиц и гробовой тишине, такой уверенности не было ни у кого. Задумавшись над вопросом, который сам задал, я понял, что в гораздо большей мере он относится ко мне. Если преступник не маньяк, убивающий без разбору, а хладнокровен, расчетлив и поставил перед собой определенную цель, то следующая его жертва – это я. Не потому, что устранить меня входит в его планы, а потому, что я помеха их выполнению.

– Какова же должна быть наша тактика? – спросил я. – Разделимся на «чистых» и «нечистых» и перестанем общаться друг с другом? Возьмем, к примеру, завтрашнюю съемку. Мистер Джерран и Граф, насколько мне известно, отправляются к скалам – один «чистый», второй потенциально «нечистый». Может быть, мистеру Джеррану следует иметь при себе еще одного «чистого» для страховки? Хейсман на рабочей шлюпке намерен обследовать побережье вдоль бухты и, возможно, чуть южнее. Насколько мне известно, Юнгбек и Хейтер вызвались помочь ему. Невиновность всех троих, как вы заметили, не доказана. Отправится невинная овечка вместе со злым волком или волками, а потом те вернутся и скажут, что бедняжка упала за борт и, несмотря на все их героические усилия, увы, погибла. Что уж говорить о великолепных ущельях в южной части острова… Точно рассчитанный толчок локтем, умело подставленная подножка, а высота около пятисот метров… Костей не соберешь. Сложная проблема, не так ли, господа?

– Глупости, – громогласно заявил Отто. – Совершенные глупости.

– Неужели? – удивился я. – Тогда спросите у Страйкера, каково его мнение на этот счет. Или спросите Антонио, Холлидея, Моксена и Скотта. Когда ваша душа, мистер Джерран, будет созерцать с небес, как вас опускают в яму, вырубленную во льду, это вы тоже назовете глупостью?

Сразу сникнув, Отто потянулся к бутылке.

– Что же нам делать, скажите ради бога?

– Не представляю, – произнес я. – Вы слышали, что я сказал мистеру Гуэну. Я вновь на службе у киностудии. В организацию экспедиции я лично не вложил ни гроша, но, как заявил мистер Гуэн капитану Имри, сами вы вложили в нее все свои средства. Думаю, решение следует принимать на уровне совета директоров – трех его членов, которые все еще в состоянии это сделать.

– Не соизволит ли наш служащий объяснить, что он имеет в виду? – попытался улыбнуться Гуэн.

– Намерены вы продолжать съемки или не намерены, решать вам. Если по крайней мере человек шесть будут постоянно дежурить в жилом блоке, внимательно наблюдая и прислушиваясь к происходящему, то, вполне вероятно, мы сохраним свое здоровье в течение всех двадцати двух суток. Но это значит, что вы не сделаете ни одного кадра и понапрасну потратите вложенные средства. Не хотел бы я столкнуться с такой проблемой. У вас превосходное виски, мистер Джерран.

– Вижу, оно пришлось вам по вкусу, – отозвался Отто, попытавшись съязвить, но в голосе его прозвучала тревога.

– Не будьте скаредным, – ответил я, наполняя стакан. – Настало время испытания душ.

Ответа Отто я не слушал, занятый собственными мыслями. Однажды, когда мы уже вышли из порта отправления, Граф что-то сказал по поводу хрена, и тут, точно фитиль, к которому поднесли спичку, в голове у меня вспыхнула догадка. То же самое произошло и сейчас.

Граф внимательно взглянул на меня.

– Снять с себя ответственность проще всего, но как бы вы сами поступили? – Улыбнувшись, он прибавил: – Считайте, что я снова кооптировал вас в совет директоров.

– Предложил бы самое простое решение, – сказал я. – Я бы застраховал себя от нападения сзади и снимал бы этот окаянный фильм.

– Ах так, – кивнул Отто. Граф и Отто переглянулись, явно удовлетворенные предложенным выходом. – Но что бы вы посоветовали в данный момент?

– Когда у нас ужин?

– Ужин? – заморгал глазами Отто. – Около восьми.

– А сейчас пять часов. Соснуть на три часа, вот что бы я предложил. Только не советую никому подходить ко мне ни под каким предлогом – попросить ли аспирина или пырнуть ножом. Нервы у меня на пределе, и я за себя не ручаюсь.

– А если я сейчас попрошу аспирина, вы меня не пришибете? – откашлявшись, спросил Смит. – Или чего-нибудь посильней, чтоб уснуть. А то голова раскалывается.

– Уснете через десять минут. Только имейте в виду, проснувшись, будете чувствовать себя гораздо хуже.

– Хуже быть не может. Ведите меня к себе, давайте свое снотворное.

Войдя к себе в комнату, я повернул ручку окна с двойными стеклами и с трудом открыл его.

– А у тебя открывается?

– Ты ничего не упускаешь из виду. Незваным гостям трудно будет проникнуть к тебе.

– Как же иначе? Неси сюда раскладушку. Можешь забрать ее из спальни мисс Хейнс.

– Хорошо. Там как раз есть лишняя.

Пять минут спустя, закутавшись так, что только глаза оставались не защищенными от летящего в лицо снега и ветра, уже не стонущего, а воющего по-волчьи над стылыми плоскогорьями острова, мы со штурманом стояли возле окна моей спальни, которое я закрыл, сунув сложенный вчетверо листок бумаги между рамой и косяком. Ручки снаружи не было, но я захватил с собой швейцарский армейский нож с множеством разных приспособлений – таким откроешь что угодно. Мы посмотрели на просторную общую комнату – кают-компанию, из окна которой струился яркий белый свет, и на тускло освещенные спальни.

– В такую ночь честный человек и носа наружу не высунет, – шепнул мне на ухо штурман. – А если бесчестный попадется?

– Еще не время, – отозвался я. – Сейчас каждый начеку, опасно и прокашляться в неподходящий момент. Позднее он или они, возможно, и вылезут из своего логова. Только не сейчас.

Направившись прямо к складу продовольствия, мы закрылись и, поскольку окон в помещении не было, включили карманные фонари. Осмотрев мешки, ящики, картонки и коробки, ничего подозрительного не обнаружили.

– А что мы ищем? – поинтересовался Смит.

– Представления не имею. Ну, скажем, нечто такое, чего тут не должно быть.

– Пистолет? Большую бутылку черного стекла с надписью «Смертельно. Яд»?

– Нечто вроде этого. – С этими словами я извлек из ящика бутылку «Хейна» и сунул в карман малицы. – В медицинских целях, – объяснил я.

– Разумеется. – Смит в последний раз обвел лучом фонаря стены блока, задержав сноп света на трех лакированных ящиках на верхней полке стеллажа. – Должно быть, какой-то особо качественный продукт, – решил Смит. – Может, икра для Отто?

– Медицинские приборы. Главным образом инструменты. Не яд. Даю гарантию, – ответил я, направляясь к двери. – Пошли.

– И проверять не будем?

– Какой смысл? Вряд ли мы там обнаружим автомат.

Ящики были размером двадцать пять на двадцать сантиметров.

– Не возражаешь, если я все-таки проверю?

– Хорошо. – Я начал раздражаться. – Только поживей.

Открыв крышки первых двух ящиков, Смит мельком осмотрел их содержимое и закрыл вновь. Открыв третий ящик, он произнес:

– Кому-то понадобился медицинский инструментарий.

– Я к этим ящикам не прикасался.

– Значит, прикасался кто-то другой.

С этими словами штурман протянул мне ящик. Два гнезда в нем и в самом деле оказались пусты.

– Действительно, – признал я. – Взяты шприц и ампула с иглами.

Молча посмотрев на меня, штурман взял коробку, закрыл ее крышкой и поставил на место.

– Не скажу, что мне это нравится.

– Двадцать два дня могут показаться долгими как вечность, – сказал я. – Вот если бы еще найти состав, которым хотят этот шприц наполнить…

– Если бы. А может, кто-то взял шприц для собственного употребления? Какой-нибудь наркоман сломал свой собственный? К примеру, один из «Трех апостолов»? Биография подходящая – мир поп-музыки и кино, к тому же зеленые юнцы.

– Нет, не думаю.

Из склада мы направились в блок, где хранилось горючее. Чтобы убедиться в том, что там нет ничего такого, что бы представляло для нас интерес, нам хватило двух минут. То же можно сказать и о блоке, где хранилось оборудование. Правда, там я нашел два нужных мне предмета – отвертку и пакет с шурупами.

– Зачем это тебе? – поинтересовался Смит.

– Закрепить рамы, чтобы не открыли снаружи, – объяснил я. – В спальню можно попасть не только через дверь.

Задерживаться в гараже, где лежал мертвый Страйкер, глядевший неподвижным взором в потолок, особого желания мы не испытывали. Мы осмотрели ящики с инструментами, металлические барабаны и даже прозондировали топливные масляные баки и радиаторы, но ничего не обнаружили.

Затем направились к причалу. От основного блока до пирса было немногим больше двадцати метров, и через пять минут мы были на месте. Фонари включить мы не решились и двигались к головной части причала на ощупь, рискуя свалиться в ледяную воду. Отыскав рабочую шлюпку, закрепленную в защищенном от ветра углу причала, спустились в нее по трапу, проржавевшему настолько, что некоторые перекладины были толщиной не больше шести миллиметров.

Даже во время снегопада огонь карманного фонаря ночью виден далеко, однако, оказавшись ниже уровня причала, мы все же включили фонари, на всякий случай прикрывая их. Осмотр рабочей шлюпки ничего не дал. Никакого результата не дал и осмотр четырехметровой моторки, куда мы затем забрались. Оттуда по скоб-трапу мы вскарабкались в боевую рубку модели подводной лодки.

На расстоянии метра с небольшим от верхнего среза рубки по ее окружности была приварена платформа. Приблизительно в полуметре от фланца, к которому привинчена рубка, находилась полукруглая площадка, на нее можно было попасть через рубочный люк. К площадке был прикреплен небольшой трап, по которому мы спустились внутрь. Включив фонари, огляделись.

– Совсем другое дело субмарина, – заметил Смит. – Тут уж тебя снегом не занесет. Но поселиться здесь надолго я бы не хотел.

И правда, очень уж мрачно и темно было внутри корпуса. Палуба представляла собой настил из досок, положенных с интервалом поперек лодки и привинченных с обоих концов крыльчатыми гайками. Под досками виднелись ряды выкрашенных в шаровой цвет прочно закрепленных чугунных чушек – четыре тонны балласта. По бортам корпуса располагались четыре квадратные балластные цистерны. Для придания секции отрицательной плавучести их можно было заполнить водой. В дальнем конце корпуса установлен небольшой дизель-мотор, выхлопная труба которого выпущена через верх боевой рубки. Дизель соединялся с компрессорной установкой, предназначенной для продувки балластных цистерн. Таковы были конструктивные особенности модели подводной лодки. По слухам, модель обошлась в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов, откуда можно было заключить, что любимым времяпрепровождением Отто, как и всех кинопродюсеров, было сочинительство.

Мы обнаружили в лодке несколько предметов иного рода. В шкафу, в кормовом конце секции, мы нашли четыре небольших грибовидных якоря с якорь-цепями в комплекте с небольшой портативной лебедкой. Наверху находился люк, через который можно подняться на верхнюю палубу. Якоря использовались для того, чтобы закрепить модель в любом положении, какое будет необходимо. Напротив шкафа в переборке прочно привязана пластмассовая модель перископа, которая внешне ничем не отличалась от настоящего прибора. Рядом находились еще три пластмассовые модели: трехдюймовая пушка, которую предполагалось, очевидно, установить на верхней палубе, и два пулемета, предназначенных, похоже, для монтажа на боевой рубке. В носовой части секции располагались еще два шкафа: в одном хранились пробковые спасательные жилеты, в другом – шесть банок краски и кисти. На банках стояло: «Моментальная шаровая».

– Что это значит? – поинтересовался Смит.

– Очевидно, какой-то тип быстросохнущей краски, – предположил я.

– Везде флотский порядок, – заметил штурман. – Недооценивал я Отто. – Он зябко повел плечами. – Хотя снег тут и не идет, но мне, признаться, холодно. Словно в железном гробу.

– Да, не очень-то здесь уютно. Давай выбираться на берег.

– Поиски оказались бесплодными?

– Пожалуй. Да я и не рассчитывал на успех.

– Потому-то и уговорил их продолжать съемки? Сначала колебался, потом стал нажимать? Это не затем, чтобы в их отсутствие осмотреть комнаты и вещи?

– Как могла прийти тебе в голову такая подлая мысль, Смит?

– Вокруг тысяча сугробов, где хоть черта спрячешь.

– Вот и я так думаю.

Добраться до жилого блока оказалось гораздо более простой задачей, путь наш освещали неярко горевшие лампы Кольмана. Без особого труда забравшись в свою спальню, мы стряхнули снег с сапог и одежды и повесили ее сушиться. После холода субмарины мы чувствовали себя как у Христа за пазухой. Достав отвертку и шурупы, я принялся закреплять раму. Смит, жалуясь на недомогание, раскупорил бутылку, которую я прихватил в складе продовольствия, и, вынув две мензурки из моего медицинского саквояжа, стал ждать, когда я закончу работу.

– Ну вот, – заключил он, – теперь можно не бояться, что кто-то влезет сюда ночью. А как быть с остальными?

– Я думаю, что большинству не грозит какая-то опасность, – сказал я, – поскольку они не собираются нарушать планы нашего приятеля или приятелей.

– Большинству, говоришь?

– Пожалуй, окно в спальне Джудит Хейнс я бы тоже завинтил.

– Джудит Хейнс?

– Мне кажется, она в опасности. Насколько реальна эта опасность, я не знаю. Возможно, это у меня от нервов.

– Ничего удивительного, – неопределенно сказал Смит и отхлебнул из стакана. – Я тоже думал, но о другом. Как ты считаешь, скоро ли поймут члены правления компании, что необходимо вызвать сюда представителей правопорядка, позвать на помощь или хотя бы оповестить внешний мир о том, что служащие компании мрут как мухи, причем не своей смертью?

– А ты бы пришел к такому решению?

– Конечно, если бы не был преступником и не имел веских причин избегать встреч с представителями закона.

– Я не преступник, но у меня есть веские причины не встречаться здесь с представителями закона. Как только оные появятся на сцене, любая преступная мысль, намерение и действие уйдут в глубокое подполье и тайна пяти погибших так и останется нераскрытой. Выход один – дать веревочке виться, чтобы у палача появилась работа.

– А что, если веревка окажется настолько длинной, что в петлю попадет кто-то из нас? Если произойдет еще одно убийство?

– В этом случае придется прибегнуть к помощи закона. Я нахожусь здесь для того, чтобы как можно лучше сделать свое дело, и не хочу, чтобы пострадали невинные.

– Ты снял у меня с души камень. Ну а если такая мысль все-таки придет им в голову?

– В этом случае надо будет попробовать связаться с Тунхеймом. Радиус действия тамошней радиостанции таков, что достанет хоть до Луны. До Тунхейма меньше десяти миль, но при нынешних погодных условиях это все равно что добраться до Восточной Сибири. Если погода улучшится, появится возможность попасть туда. Ветер поворачивает к весту; если он не изменится, то, двигаясь вдоль берега на моторке, можно, хоть и не без труда, доплыть до Тунхейма. Если ветер перейдет ближе к норд-весту, такой возможности не будет: открытую лодку захлестнет волной. Добраться до станции по суше вряд ли удастся. Во-первых, местность сильно пересеченная, гористая, на снегоходе туда не пройти. Если отправиться пешком, придется углубиться внутрь острова, двигаясь на запад, чтобы оставить в стороне комплекс Мизерифьель, так как он заканчивается утесами, окаймляющими восточное побережье. Там сотни небольших озер. Их ледяной покров, думаю, еще недостаточно прочен и не выдержит веса человека. А глубина больше тридцати метров. В сугробы можно провалиться по пояс. Что говорить об опасности утонуть, когда мы не оснащены для передвижения в зимних условиях. У нас нет даже палатки, чтобы заночевать: за один световой день до Тунхейма ты вряд ли доберешься, а если начнется снегопад, будешь плутать до тех пор, пока не свалишься от холода, голода или просто от усталости. Ведь у кинокомпании даже ручного компаса не найдется.

– Ты, вижу, все насчет меня толкуешь, – проговорил Смит. – А почему бы тебе самому не отправиться в это путешествие? – усмехнулся он. – Конечно, я мог бы забраться в какую-нибудь уютную пещеру, переночевать в ней, а потом вернуться и заявить, что задание невыполнимо.

– Посмотрим, какие выпали карты. – Допив содержимое стакана, я взял отвертку и шурупы. – Пойдем узнаем, каково состояние мисс Хейнс.

Оказалось, что состояние ее сносно. Жара нет, пульс нормальный, дыхание глубокое и ровное; как она будет себя чувствовать, когда проснется, – это другой вопрос. Я закрепил шурупами ее окно, чтобы никто не забрался к ней. Теперь в спальню Джудит можно было попасть, лишь разбив двойную раму и наделав при этом столько шуму, что половина блока проснется. Затем мы вошли в общую комнату – кают-компанию.

Удивительное дело – она почти опустела, хотя здесь должны были находиться человек десять. Я тут же смекнул, что тревожиться по этому поводу не стоит. Отто, Граф, Хейсман и Гуэн, очевидно, собрались в чьей-то спальне и обсуждают важные проблемы, о которых не следует знать всякой мелкой сошке. Лонни наверняка отправился «подышать свежим воздухом». Лишь бы не заблудился на пятачке между жилым блоком и продовольственным складом. Аллен наверняка лег в постель, а маленькая Мэри, похоже преодолевшая прежние страхи, сидит рядом, держа раненого за руку. Куда исчезли «Три апостола», я не знал да и не особенно тревожился по этому поводу: если они и могут причинить какой-то вред, то лишь нашим барабанным перепонкам.

Я подошел к плите, на которой стоял трехконфорочный керогаз, возле него хлопотал Конрад. В одной кастрюле тушилось жаркое, в другой бобы, в кофейнике кипела вода для кофе. Конрад, похоже, наслаждался своей ролью шеф-повара, тем более что ему помогала Мэри Стюарт. Будь это кто-то другой, я решил бы, что передо мной актер, на потребу галерке изображающий своего в доску парня. Но я успел достаточно изучить Конрада и знал, что он не таков, что в его натуре заложено стремление помочь ближнему, а желание как-то возвыситься над товарищем ему совершенно чуждо.

– Что же это такое? – проговорил я. – Ведь Отто назначил «Трех апостолов» дежурить по очереди на камбузе.

– «Трем апостолам» вздумалось совершенствовать свое исполнительское мастерство прямо в жилом бараке, – объяснил Конрад. – В целях самозащиты я заключил с ними сделку. Они репетируют в блоке, где установлен дизель-генератор, а я хозяйничаю здесь вместо них.

Я попытался представить себе адский шум, создаваемый лишенными слуха певцами, их инструментами с усилителями звука и грохотом дизеля в тесном помещении размером в два с половиной на два с половиной метра. Попытался – и не смог представить.

– Вы заслужили медаль, – изрек я. – И вы тоже, дорогая Мэри.

– Я? – улыбнулась девушка. – А я-то тут при чем?

– Помните, что я говорил насчет того, чтобы паиньки работали на пару с бяками? Рад, что вы присматриваете за одним из тех, на ком лежит подозрение. Он ничего не всыпал в кастрюли, не заметили?

Мэри перестала улыбаться.

– Не нахожу тут ничего смешного, доктор Марлоу.

– Я тоже. Неуклюжая попытка разрядить атмосферу. – Взглянув на Конрада, я заговорил уже иным тоном: – Нельзя ли шеф-повара на два слова?

Пристально взглянув на меня, Конрад кивнул. А Мэри Стюарт заметила:

– Вот это мило. А почему нельзя поговорить с ним в моем присутствии?

– Хочу рассказать ему пару забавных историй, а вам, насколько я понял, мой юмор не по вкусу.

Отойдя с ним на несколько шагов в сторону, я спросил Конрада:

– Не удалось вам потолковать с Лонни?

– Нет, не было возможности. А что, это спешно?

– Вполне может статься. Я его не видел, но думаю, он в продовольственном складе.

– Там, где Отто хранит свой эликсир жизни?

– Не в дизельном же блоке искать Лонни. Солярка и бензин не по его части. Сходили бы вы в склад, чтобы найти утешение от тягот сурового нашего мира, от острова Медвежий, от компании «Олимпиус продакшнз», – словом, от чего угодно, и затеяли с ним разговор. Скажите, что скучаете по семье и еще что-нибудь. Заставьте его разговориться.

Помолчав, Конрад произнес:

– Мне Лонни нравится. Не по душе мне это задание.

– Мне не до ваших переживаний. Меня заботит безопасность и жизнь людей.

– Хорошо, – кивнул он, внимательно поглядев на меня. – А не боитесь обращаться за помощью к одному из подозреваемых?

– Я вас ни в чем не подозреваю, – ответил я. – И никогда не подозревал.

Он молча глядел на меня какое-то время, затем проговорил:

– Скажите то же самое Мэри, хорошо?

Он отвернулся и направился к двери. Я подошел к керогазу. Мэри Стюарт посмотрела на меня серьезно и спокойно.

– Конрад велел сообщить вам – вы меня слушаете? – что он не состоит в списке подозреваемых.

– Это хорошо, – улыбнулась девушка, но не слишком весело.

– Мэри, – произнес я, – вы мною недовольны.

– Ну и что?

– Что – ну и что?

– Вы мне друг?

– Конечно.

– «Конечно, конечно…» – Она очень похоже передразнила меня. – Доктор Марлоу – друг всего человечества.

– Доктор Марлоу не обнимается всю ночь напролет со всем человечеством.

Снова улыбка. На этот раз повеселей.

– А Чарльзу Конраду вы друг? – спросила она.

– Он мне нравится, но я не знаю его мнения обо мне.

– И мне он нравится. Насколько мне известно, и я ему нравлюсь. Поэтому мы все друзья. – (Я чуть было не сказал «конечно», но только кивнул.) – Так почему бы нам троим не делиться секретами?

– Женщины – самые любопытные существа на свете, – ответил я. – Во всех смыслах этого слова.

– Не надо считать меня дурой, прошу вас.

– А вы сами-то делитесь секретами? – спросил я. Мэри нахмурилась как бы в недоумении, и я продолжил: – Предлагаю детскую игру. Вы сообщите мне свой секрет, а я в ответ – свой.

– Что вы имеете в виду?

– Вашу тайную встречу вчера утром. Во время снегопада, на верхней палубе. Когда вы были так милы с Хейсманом.

Я ожидал немедленной реакции и очень удивился, когда на мои слова девушка никак не отреагировала. Она лишь взглянула на меня и, помедлив, произнесла:

– Так вы за мной шпионили?

– Я случайно оказался поблизости.

– Что-то я вас поблизости не заметила, – закусив губу, сказала она, правда, не очень расстроенным голосом. – Очень жаль, что вы это видели.

– Почему же? – Я хотел произнести эту фразу с иронией, но удержался.

– Потому что не хочу, чтобы люди знали.

– Вполне очевидно, – терпеливо продолжал я. – Но почему?

– Потому что мне нечем гордиться. Мне нужно зарабатывать на жизнь, доктор Марлоу. Я приехала в Великобританию всего два года назад и ничего не умею. Актриса я никудышная, я это знаю. У меня ни крупицы таланта. Две последние картины с моим участием были сплошным кошмаром. Неудивительно, что все на меня косятся и спрашивают друг друга вслух, с какой это стати я снимаюсь уже в третьем фильме киностудии «Олимпиус продакшнз». Теперь вы знаете причину. Мне покровительствует Иоганн Хейсман. – Мэри слабо улыбнулась. – Вы удивлены, доктор Марлоу? Может быть, шокированы?

– Нет.

Улыбка исчезла с ее губ. Лицо помертвело. Безжизненным голосом девушка произнесла:

– Выходит, вы легко поверили, что я такая?

– Нет. Наоборот. Я вам не верю.

Девушка посмотрела на меня растерянно и грустно.

– Не верите, что я такая?

– Не верю. Мэри Стюарт не может быть такой. Дорогая Мэри не может быть такой, какой она хочет себя выставить.

Лицо ее вновь ожило, и она проговорила в волнении:

– Для меня это самый лучший комплимент. – Девушка помолчала, разглядывая свои руки, потом, не поднимая глаз, произнесла: – Иоганн Хейсман – мой дядя. Мамин брат.

– Ваш дядя?

Как ни готов я был ко всяческим неожиданностям, но подобный вариант мне никогда бы и в голову не пришел.

– Дядя Иоганн. – И снова мимолетная, едва заметная улыбка, в которой светилось лукавство. Как же хорошо она смеется от восторга и счастья, подумал я. – Можете мне не верить. Сами пойдите к нему и спросите. Только без свидетелей, пожалуйста.

– Четыре склянки пробило, живей вставай, чудила, – потряс меня за плечо Смит. И призыв, и жест были излишними: я был настолько издерган, что, едва штурман повернул ручку, я проснулся. – Пора с докладом на мостик. Мы свежий кофе сварили.

Я пошел следом за ним в кают-компанию, поздоровался со склонившимся над кофейником Конрадом и вышел наружу. К моему удивлению, ветер, дувший теперь с веста, ослаб баллов до трех, снег почти перестал, и мне даже показалось, будто на юге, над бухтой Сёрхамна, в просвете между тучами тускло сияют звезды. Зато морозило сильней, чем ночью. Поспешно затворив дверь, я повернулся к Смиту и сказал вполголоса:

– Неожиданная перемена погоды. Если так будет продолжаться, Отто напомнит тебе о твоем вчерашнем обещании добраться до Тунхейма и вызвать полицию.

– Я уже сам жалею, что пообещал, но ведь у меня не было другого выхода.

– Теперь тем более. Плыть никуда не следует. Посматривай за Хейтером, да повнимательней.

– Считаешь, что он опасен? – произнес Смит после продолжительного молчания.

– Он один из тринадцати потенциальных убийц, причем из тех, кто вызывает особое подозрение. Если исключить из чертовой дюжины Конрада, Лонни и «Трех апостолов», остается восемь. И один из восьми, может, двое или даже трое – это те, за кем нужен глаз да глаз.

– Уже теплее, – ответил Смит. – Но почему ты думаешь, что пятеро из них… – Штурман на полуслове умолк, заметив, что в кают-компанию, позевывая и потягиваясь, вошел Люк – худой, неуклюжий, долговязый юноша. Он был так лохмат, что хотелось позвать цирюльника или надеть ему на шевелюру повязку.

– Неужели ты думаешь, что он способен на убийство? – спросил я.

– Я мог бы засудить его за музыкальные безобразия, какие он вытворяет на своей гитаре. Но на большее он не способен, – согласился Смит. – То же можно сказать и об остальных четверых. – Наблюдая за Конрадом, который куда-то нес чашку кофе, штурман прибавил: – За нашего героя поручусь головой.

– Куда же он так спешит?

– Поддержать силы дамы сердца. Ведь мисс Стюарт, по существу, дежурила вместе с нами.

Я хотел было заметить, что у этой дамы сердца странная привычка шататься по ночам, но передумал. Хотя прежнее ее поведение для меня оставалось загадкой, я ни на минуту не допускал, чтобы девушка могла иметь какое-то отношение к деятельности преступников.

– Это важно – добраться до Тунхейма? – спросил Смит.

– Доберешься ты туда или нет, не имеет особого значения. Все зависит от погоды и поведения Хейтера. Если придется вернуться, тем лучше, ты мне здесь пригодишься. Если доберешься до Тунхейма, там и оставайся.

– Как я там останусь? Я же отправлюсь за помощью, не так ли? И Хейтер потребует, чтобы я вернулся.

– Если скажешь, что устал и нуждаешься в отдыхе, тебя поймут, я уверен. Если Хейтер начнет шуметь, потребуй, чтобы его арестовали. Я дам тебе письмо для начальника метеостанции.

– Ах вот как, письмо? А если господин начальник откажется выполнить твое распоряжение?

– Думаю, ты сумеешь найти людей, которые тебе охотно помогут.

– И это, конечно, твои друзья, – посмотрел на меня без особого восторга штурман.

– На станцию откомандирована группа британских метеорологов. Их пятеро. Но они не метеорологи.

– Естественно, – холодно, почти враждебно отозвался Смит. – Вижу, вы не любите раскрывать свои карты, доктор Марлоу.

– Не сердись. Я не прошу, а приказываю. Такова стратегия. Если ты не подчиняешься приказам, то я подчиняюсь. Тайна, которую знают двое, известна всем. Если б ты заглянул в мои карты, то еще неизвестно, кто был бы следующим. Письмо это я дам тебе утром.

– Хорошо, – произнес Смит, с трудом сдерживая гнев, и с мрачным видом добавил: – Нисколько не удивлюсь, если обнаружу в Тунхейме и «Морнинг роуз».

– Такая возможность отнюдь не исключена, – ответил я.

Кивнув, Смит отвернулся и направился к печке, у которой стоял Конрад, разливая кофе. Минут десять мы сидели, прихлебывая ароматный напиток и разговаривая о пустяках, затем Смит и Конрад ушли. В течение последующего часа не произошло ничего стоящего внимания, не считая того, что спустя пять минут после начала дежурства Люк внезапно заснул. Будить я его не стал. В отличие от Люка, мне было не до сна, голова разламывалась от дум.

Но вот в коридоре открылась дверь, вышел Лонни. Поскольку, по его словам, спал он обычно мало, факт этот меня не удивил. Войдя в кают-компанию, он тяжело опустился на стул рядом со мной. Выглядел он подряхлевшим и измученным и говорил без привычной шутливости.

– И снова перед нами добрый исцелитель, – произнес он. – И снова он врачует народ. Я пришел, дружище, разделить с вами полнощное бдение.

– Сейчас не полночь, а без двадцати пяти четыре, – ответил я.

– Это для красного словца, – вздохнул Лонни. – Я плохо спал. Вернее, не спал вовсе. Перед вами обремененный заботами старик, доктор.

– Очень жаль это слышать, Лонни.

– Не нужно слез. Как и большая часть человечества, я сам создаю себе проблемы. Быть стариком само по себе плохо. Быть одиноким стариком – а я много лет одинок – и того хуже. Но быть одиноким стариком, который не в ладах с совестью, – просто невыносимо. – Лонни снова вздохнул. – Нынче мне особенно жаль себя.

– Почему вы решили, что вы не в ладах с собственной совестью?

– А потому, что она-то и не дает мне спокойно спать. Ах, дружок, что может быть лучше, чем уснуть без мук. Чего же еще пожелать старику, когда настанет вечер и придет пора уйти?

– Чтобы попасть в кабак на том берегу?

– Не будет даже этого, – мрачно покачал он головой. – Таких, как я, в раю с распростертыми объятиями не ждут. Рылом мы не вышли, дружок, – улыбнулся старик, но глаза его оставались печальными. – Пивной бар в чистилище – на большее я не рассчитываю.

Старик умолк, закрыв глаза, и я решил, что он уснул. Но он прокашлялся и сказал невпопад:

– Всегда это приходит слишком поздно. Всегда.

– Что приходит, Лонни?

– Сострадание, понимание или прощение. Думается, Лонни Гилберт мог прожить жизнь более достойно. Но я понял это слишком поздно. Слишком поздно надумал сказать, что я тебя люблю, какой ты славный человек или что я тебя прощаю. Если бы да кабы… Трудно помириться с человеком, если ты смотришь на него, а он лежит мертвый. Боже мой, боже мой! – С видимым усилием он поднялся. – Но ничтожная надежда еще осталась. Лонни Гилберт сейчас пойдет и сделает то, что должен был сделать много лет назад. Но сначала я должен вооружиться, влить огня в старые жилы, очистить разум – словом, подготовиться к тому испытанию, которое, со стыдом признаю, мне предстоит. Короче, дружище, где виски?

– Боюсь, Отто унес его с собой.

– Добряк Отто, добрей его не сыскать, только скуповат немного. Но ничего, до основного хранилища рукой подать.

Он направился к выходу, но я его остановил.

– Когда-нибудь вы пойдете в склад, сядете на ящик и замерзнете. Незачем вам туда идти. У меня в спальне есть бутылка. Из того же источника, уверяю. Сейчас принесу, а вы тут присмотрите. – Присматривать ему не было нужды: секунд через двадцать я вернулся.

Лонни щедрой рукой наполнил стакан, опустошил его в несколько глотков, посмотрел влюбленно на бутылку и отставил ее в сторону.

– Выполнив свой долг, я вернусь и выпью не торопясь. А пока я подкрепился в достаточной мере.

– Куда же вы направляетесь? – спросил я, не представляя, что за дела могут быть у него среди ночи.

– Я в большом долгу перед мисс Хейнс. Я хочу…

– Перед Джудит Хейнс? – невольно удивился я. – А я-то думал, вы и смотреть в ее сторону не желаете.

– В огромном долгу, – твердо произнес старик. – Можно сказать, хочу снять с души грех. Понимаете?

– Нет. Я понимаю одно: сейчас только без четверти четыре. Если вопрос этот так важен, как вы заявляете, то раз уж вы откладывали его решение столько лет, подождите еще несколько часов. Кроме того, мисс Хейнс больна, она испытала тяжелейшее душевное потрясение и находится под действием транквилизаторов. Нравится ей это или нет, но я ее доктор, и я вам не разрешаю будить ее.

– Если вы доктор, дружище, то должны понять, насколько это срочное дело. Я дошел, что называется, до ручки. Еще несколько часов, и будет поздно: тот Лонни Гилберт, которого вы сейчас видите перед собой, наверняка превратится опять в старого, эгоистичного, малодушного Лонни, каким он был прежде. В того Лонни, каким вы все его знаете. И тогда ничего нельзя будет исправить. – Сделав паузу, он переключился на другое: – Транквилизаторы, говорите? А долго ли они действуют?

– Это зависит от больного. Четыре, шесть, иногда восемь часов.

– Что и требовалось доказать. Бедная девочка, наверное, лежит уже несколько часов, не в силах уснуть и страстно желая, чтобы хоть кто-то навестил ее. Правда, вряд ли она ждет общества Лонни Гилберта. Или вы забыли, что с тех пор, как сделали ей укол, прошло около двенадцати часов?

Он был прав. Уже давно отношение Лонни Гилберта к Джудит Хейнс привлекало мое внимание. Решив, что будет полезно узнать, что за вина угнетает Лонни Гилберта и что именно намерен он сообщить бедной женщине, я произнес:

– Позвольте, я схожу и взгляну на нее. Если она не спит и в состоянии с вами беседовать, то пожалуйста.

Лонни кивнул. В спальню мисс Хейнс я вошел без стука. Ярко горела керосиновая лампа. Джудит лежала с открытыми глазами, почти с головой закрывшись одеялами. Вид у нее был ужасный, а бронзовые волосы лишь подчеркивали худобу и бледность ее лица. Обычно пронзительные зеленые глаза были словно подернуты пеленой, на щеках следы слез. Она безразлично взглянула на меня, когда я подвинул к ее кровати табурет, затем со столь же безразличным видом отвернулась.

– Надеюсь, вы хорошо спали, мисс Хейнс, – сказал я. – Как вы себя чувствуете?

– Вы всегда посещаете своих пациентов глубокой ночью? – спросила она бесцветным голосом.

– Heт, не всегда. Мы начали дежурить по ночам. Сегодня мой черед дежурить. Вам нужно что-нибудь?

– Нет. Вы узнали, кто убил моего мужа?

Она произнесла эти слова настолько спокойным и твердым тоном, что у меня возникло опасение, уж не прелюдия ли это к новому приступу истерики.

– Не узнал. Следует ли понимать, мисс Хейнс, что вы более не считаете Аллена виновным?

– Не думаю, что это сделал он. Я лежу без сна уже много часов, обо всем размышляя, и пришла к такому выводу. – По ее безразличному голосу и лицу можно было определить, что она все еще находится под действием успокоительного препарата. – Вы поймаете его, верно? Того, кто убил Майкла? Майкл был совсем не такой плохой, каким его считали, доктор Марлоу. Нет, совсем не такой. – Впервые на ее лице мелькнуло бледное отражение улыбки. – Не хочу сказать, что он был добрым или образцовым человеком, вовсе нет. Но он был мне нужен.

– Я знаю, – ответил я, хотя только теперь начал это осознавать. – Надеюсь, мы доберемся до преступника. Найдем его. У вас нет на этот счет никаких соображений?

– Мои собственные соображения мало чего стоят, доктор. У меня в голове еще туман.

– С вами нельзя было бы поговорить, мисс Хейнс? Для вас это не будет утомительно?

– Я и так говорю.

– Не со мной. С Лонни Гилбертом. Он хочет сообщить вам что-то важное.

– Мне? – В усталом голосе ее прозвучало удивление, но не протест. – Что же такое Лонни Гилберт намерен мне сообщить?

– Не знаю. Похоже на то, что докторам Лонни не доверяет. Я понял только одно: он причинил вам большое зло и хочет перед вами покаяться. Так мне кажется.

– Лонни хочет передо мною покаяться? – с изумлением произнесла Джудит Хейнс. – Нет, этого не может быть. – Помолчав какое-то время, она проговорила: – Что ж, мне бы очень хотелось увидеть его.

С трудом скрыв собственное изумление, я вернулся в кают-компанию и сообщил не менее удивленному Лонни, что мисс Хейнс охотно встретится с ним. Посмотрев ему вслед, я взглянул на Люка. Юноша спал как убитый, на устах его блуждала счастливая улыбка. Ему, видно, снились золотые диски. Потом я неслышным шагом подошел к комнате Джудит: клятва Гиппократа не запрещает доктору стоять у закрытой двери.

Мне стало ясно, что придется напрячь слух: хотя дверь была из бакелитовой фанеры, собеседники говорили вполголоса. Опустившись на колени, я прижал ухо к замочной скважине. Слышимость значительно улучшилась.

– Вы! – воскликнула Джудит Хейнс удивленно. – Вы хотите просить у меня прощения?

– Я, дорогая моя, я. Столько лет, столько лет я хотел это сделать. – Голос старика стал не слышен. Затем он произнес: – Как это гадко! Жить, питая неприязнь, какое там, ненависть… – Лонни замолчал. Спустя некоторое время продолжил: – Нет мне прощения. Я знаю, он не мог быть настолько дурным человеком и вообще дурным. Вы же любили его, а разве можно любить безнадежно дурного человека? Но даже если бы его душа была чернее ночи…

– Лонни! – резко оборвала его Джудит. – Я знаю, муж мой не был ангелом, но и дьяволом не был.

– Знаю, дорогая моя, знаю. Я только хотел сказать…

– Да выслушайте же меня! Лонни, в тот вечер Майкла не было в машине. Его и рядом с ней не было.

Я напряг внимание, но ничего не услышал. Джудит Хейнс прибавила:

– Меня тоже в машине не было.

Наступило продолжительное молчание. Потом Лонни сказал почти шепотом:

– А мне дело представили совсем иначе.

– Я в этом уверена, Лонни. Машина была моя. Но не я ее вела. И не Майкл.

– Но вы не станете отрицать, что мои дочери были… не в себе в тот вечер. И вы тоже. И что вы сделали их такими.

– Я не отрицаю ничего. Мы все тогда перепились. Вот почему с тех пор я капли в рот не беру. Не знаю, кто виновен в случившемся. Знаю лишь одно: ни Майкл, ни я не выходили из дому. Господи, неужели я стала бы лгать, когда Майкла нет в живых?

– Нет, конечно нет. Но кто… кто же вел вашу машину?

– Два посторонних человека. Двое мужчин.

– Двое мужчин? И все это время вы скрывали их имена?

– Скрывали? Я бы так не сказала. Если мы это делали, то невольно. Главное заключалось в ином. Всем известно, что мы с Майклом… Словом, преступниками мы не были, но готовы были взять от жизни свое.

– Двое мужчин, – машинально повторил Лонни, не слушая ее. – Двое мужчин. Вы должны их знать.

Снова молчание, затем Джудит вымолвила:

– Конечно.

И снова тишина, приводящая в бешенство. Я даже дышать перестал, боясь пропустить хоть слово. Но услышать, что было сказано дальше, мне не удалось. Сзади раздался резкий и враждебный голос:

– Черт побери, чем это вы тут занимаетесь, сударь?

Я с трудом сдержался, чтобы не ответить достаточно резко, и, повернувшись, увидел массивную грушеподобную фигуру Отто, возвышающуюся надо мной. Весь красный, он угрожающе сжимал кулаки.

– Вы, я вижу, расстроены, мистер Джерран, – ответил я. – Я подслушивал. – Встав на ноги, я отряхнул пыль с колен. – Могу все объяснить.

– Жду ваших объяснений, – чуть побледнел Отто. – Это будет интересно.

– Я только сказал, что могу все объяснить. Это отнюдь не значит, что я намерен перед вами отчитываться. Если уж на то пошло, что вы сами тут делаете?

– Что я… что я?.. – Он не мог больше выговорить ни слова. Казалось, еще минута, и он лопнет от злости. – Какая наглость, черт побери! Я собираюсь на дежурство. Что вы делаете у двери в спальню моей дочери? Странно, что вы не подсматриваете, Марлоу, а подслушиваете!

– Мне незачем подсматривать, – назидательно произнес я. – Мисс Хейнс моя пациентка, а я врач. И если я захочу увидеть, я открою дверь и войду. Что ж, раз вы приступили к дежурству, я пойду спать. А то я устал.

– Спать? Ей-богу, Марлоу, вы еще пожалеете, клянусь. Кто там у нее?

– Лонни Гилберт.

– Лонни Гилберт? Какого черта! Отойдите в сторону! Пустите!

Я преградил ему путь. Отто кинулся на меня точно танк, но сантиметрах в тридцати от двери все же остановился.

– На вашем месте я не стал бы врываться. У них очень важная беседа. Оба, можно сказать, погружены в отнюдь не радостные воспоминания.

– Что вы там еще несете, черт вас побери? Что хотите этим сказать, вы, любитель чужих секретов?

– Ничего я вам не хочу сказать. Может быть, вы сами мне кое-что сообщите? Может быть, расскажете об автомобильной катастрофе, которая, насколько мне известно, произошла в Калифорнии много лет назад? Катастрофа, в которой погибли жена Лонни и две его дочери?

Лицо Отто было уже не серым и не багровым, как всегда. Краска исчезла с его щек, на них появились безобразные свинцовые пятна.

– Автомобильная катастрофа? – Голос его был спокоен. – Что еще за автомобильная катастрофа?

– Не знаю, потому-то вас и спрашиваю. Я слышал, как Лонни говорил об аварии, кончившейся для его семьи трагически. Поскольку ваша дочь знает о ней, я решил, что знаете и вы.

– Не имею представления, о чем она там толкует.

Оставив свои инквизиторские замашки, Отто круто повернулся и зашагал в кают-компанию.

А я, пройдя мимо него, направился к выходу. Смит, судя по всему, собрался на прогулку. Хотя температура ничуть не повысилась, снег прекратился, дувший с веста ветер ослаб и напоминал свежий бриз. Это, видимо, объяснялось тем, что мы оказались с подветренной стороны Антарктикфьеля. В многочисленных просветах туч виднелись звезды. Воздух был пронизан их сиянием. На юге, низко над горизонтом, я увидел луну, находившуюся в третьей четверти.

Войдя в помещение, я заметил Лонни, возвращавшегося к себе в спальню. Шел он неуверенно, словно человек, потерявший очки. Когда он очутился рядом со мной, я заметил, что в глазах его стоят слезы. Дорого бы я дал, чтобы узнать их причину. Лонни был настолько расстроен, что даже не взглянул на едва начатую бутылку виски, стоявшую на столике перед Отто Джерраном. Он не посмотрел и на Отто, и, странное дело, Джерран тоже не обратил внимания на проходившего мимо Лонни. Судя по напору, с каким он на меня набросился возле комнаты дочери, следовало ожидать, что он начнет допрашивать старика. Возможно, даже схватит руками за горло. Однако пыл Отто заметно поостыл.

Я направился к Люку, намереваясь разбудить нашего бдительного ночного стража, но в этот момент Отто поднялся со стула и двинулся по коридору к комнате дочери. Я не колеблясь последовал за ним – семь бед, один ответ – и остановился у приоткрытой двери. С Джудит Отто говорил строгим голосом, в котором не было и намека на отцовскую привязанность.

– О чем ты с ним толковала, чертовка? Что ты ему наплела? Об автомобильной катастрофе? Что ты там наболтала Гилберту, шантажистка, мерзавка?

– Вон отсюда! – решительно произнесла Джудит. – Оставь меня, чудовище! Вон, вон отсюда!

Я еще ближе приник к щели между дверью и косяком: не каждый день приходится слушать столь трогательные семейные диалоги.

– Я не позволю, черт возьми, чтобы родная дочь мне перечила! – забывшись, повысил голос Отто. – Хватит с меня, натерпелся я от тебя и от этого гнусного шантажиста. Что ты…

– Ты смеешь так отзываться о Майкле? – произнесла она спокойно, и от этого спокойствия у меня по спине поползли мурашки. – Ты смеешь так говорить о нем, мертвом. Об убитом. О моем муже. Что ж, милый папочка, я тебе скажу то, чего ты не знаешь. Я знаю, чем он тебя шантажировал. Сказать, папочка? Может, и Иоганну Хейсману сказать?

Наступила тишина. Затем у Отто вырвалось:

– Ах ты гадина!

Казалось, еще мгновение, и Джерран задохнется.

– Гадина? – надтреснутым голосом повторила Джудит. – Вся в тебя. А теперь, папочка, вспомни тридцать восьмой год. Вспомнил? Даже я помню. Бедный старый Иоганн. Все бежал и бежал. Бежал не туда, куда надо. Бедный дядя Иоганн. Ведь ты так учил меня называть его, милый папочка? Дядя Иоганн…

Я отошел от двери – не потому, что узнал все, что желал, а потому, что разговор вот-вот должен был окончиться. Мне не хотелось попадаться Джеррану на глаза второй раз. Кроме того, с минуты на минуту мог появиться Юнгбек, напарник Отто. Тот наверняка сообщит своему шефу, за каким занятием он меня застал. Я вернулся к Люку, но, решив не будить парня ради того лишь, чтобы отправить его снова в постель, плеснул себе на дно стакана виски, чтобы крепче спалось. Не успел я поднести стакан к губам, как раздался пронзительный женский крик:

– Вон отсюда, вон, вон!

Пулей вылетев из спальни дочери, Джерран поспешно закрыл дверь. Проковыляв в кают-компанию и схватив у меня из-под носа бутылку, толстяк налил себе и залпом выпил полстакана. Рука у него дрожала, и часть виски он расплескал.

– Что ж это вы, мистер Джерран, – с укором произнес я. – Так расстроили дочь. Она очень больна, ей необходимы нежная привязанность, любовь и забота.

– Нежная привязанность! – Отто допивал стакан, проливая на рубашку. – Любовь и забота! Как бы не так! – Он плеснул себе еще виски и немного успокоился. Когда же заговорил снова, никому бы и в голову не пришло, что всего несколько минут назад он готов был разорвать меня на части. – Возможно, я был недостаточно внимателен к ней. Но это истеричка, настоящая истеричка. Как все актрисы. Боюсь, ваше успокоительное недостаточно эффективно, доктор Марлоу.

– На разных людей лекарство действует по-разному, мистер Джерран. И не всегда предсказуемо.

– Я вас не упрекаю, – раздраженно ответил он. – Забота и внимание. Да-да. Но по-моему, лучше ей отдохнуть как следует. Может быть, дать ей какое-то иное средство, на этот раз более эффективное? Ведь вреда от этого не будет?

– Нет. Никакого вреда не будет. Она действительно была, как бы вам сказать, несколько взвинчена. Но мисс Хейнс – своенравная особа. Если она откажется…

– Ха! Еще бы не своенравная! Но все-таки попробуйте.

Потеряв, по-видимому, к этому вопросу всякий интерес, Отто задумчиво уставился в пол. При появлении заспанного Юнгбека он без всякого воодушевления поднял глаза и грубо растолкал Люка, схватив его за плечо.

– Вставай, приятель. – Юноша заворочался, протирая слипшиеся веки. – Тот еще сторож. Дежурство окончено. Ложись в постель.

Что-то виновато пробормотав, Люк с трудом поднялся и пошел к себе в комнату.

– Напрасно вы его растолкали, – заметил я. – Все равно ему скоро вставать на работу.

– Времени уже много. Кроме того, – прибавил Отто непоследовательно, – часа через два я их всех подниму. Видимость улучшилась, луна светит. Вполне можно добраться, куда мы планировали, и, как только достаточно рассветет, начать съемки. – И, посмотрев в сторону комнаты своей дочери, переспросил: – Так попытаемся?

Я кивнул и вышел из кают-компании. Прошло каких-то десять минут, но за это время лицо Джудит изменилось до неузнаваемости. Бедная женщина постарела лет на десять. В комнате стояла гнетущая тишина. Слезы текли по щекам Джудит. На суровом полотне подушки темнели мокрые пятна. Охваченный жалостью и состраданием, я произнес:

– Вам бы следовало уснуть.

– Зачем? – Она сжала кулаки, костяшки пальцев побелели. – Какое это имеет значение? Ведь все равно придется просыпаться.

– Да, я знаю. – В такой ситуации любые слова прозвучали бы банально. – Но сон принесет вам облегчение, мисс Хейнс.

– Ну хорошо, – сквозь слезы проговорила она. – Пусть это будет долгий сон.

Я был настолько глуп, что послушался ее. Хуже того, пошел в свою комнату и уснул сам.

Спал я больше четырех часов. А когда очнулся, то обнаружил, что в кают-компании почти никого нет. Отто сдержал свое слово и поднял всех ни свет ни заря. Вполне естественно, ни он, ни кто другой не сочли нужным разбудить меня.

Отто и Конрад сидели в кают-компании и пили кофе. Судя по тому, как тепло оба были одеты, я понял, что они собираются уходить. Конрад вежливо поздоровался со мной. Отто промолчал. Затем сообщил, что Граф, Нил Дивайн, Аллен, Сесил и маленькая Мэри, захватив киноаппараты, отправились на снегоходе по дороге Лернера и что они с Конрадом едут за ними следом. Хендрикс и «Три апостола» работают поблизости со своей звукозаписывающей аппаратурой. Час назад Смит и Хейтер отправились в Тунхейм. Оттого что Смит не разбудил меня и ничего не сказал о предстоящем путешествии, я поначалу расстроился. Но по размышлении пришел к выводу, что расстраиваться нет оснований. Такое решение говорило об уверенности Смита в своих силах и, следовательно, о моей уверенности в его силах. Потому-то ему и не понадобилось никаких напутствий. Захватив портативную камеру, Хейсман вместе с Юнгбеком на рабочей шлюпке обследовали побережье. Гуэн предложил им свою помощь вместо отсутствующего Хейтера.

– Как моя дочь, доктор Марлоу? – поднялся, допив кофе, Джерран.

– С ней все будет в порядке, – ответил я, еще не зная, как жестоко я ошибаюсь.

– Мне хотелось бы поговорить с ней перед уходом. – О чем тут еще разговаривать, подумал я, но удержался от комментариев. – У вас нет возражений медицинского характера?

– Медицинского – нет. У меня есть соображения, диктуемые здравым смыслом. Она находится под действием сильного снотворного. Вам ее не разбудить.

– Но ведь…

– Надо подождать самое малое два-три часа. Если вы не хотите следовать моим советам, мистер Джерран, то зачем спрашивать.

– Справедливое замечание. Пусть отдыхает. – Направившись к двери, он остановился. – Какие у вас планы на сегодня, доктор Марлоу?

– Кто останется в бараке, кроме вашей дочери и меня?

Он посмотрел насупясь и произнес:

– Мэри Стюарт. Затем Лонни, Эдди и Сэнди. А что?

– Они спят?

– Насколько мне известно, да. А в чем дело?

– Нужно похоронить Страйкера.

– Да-да, конечно. Страйкер. Совсем забыл, знаете ли. Ну конечно. Может быть, вы сами?

– Хорошо.

– Премного вам обязан. Кошмарное, кошмарное занятие. Еще раз спасибо, доктор Марлоу. – Вразвалку, словно утка, он с решительным видом направился к выходу. – Чарльз, мы опаздываем.

Оба ушли. Я налил себе кофе, но есть ничего не стал, не до еды было. Отправившись в хозяйственный блок, отыскал лопату. Фирн был не слишком глубок, не больше фута, но земля успела промерзнуть. Чтобы выкопать яму, пришлось провозиться битых полтора часа и как следует вспотеть, что весьма опасно в столь высоких широтах. Убрав лопату, я поспешил в барак, чтобы переодеться. Утро было морозное, и потому долго оставаться на дворе не следовало.

Пять минут спустя я повесил на шею бинокль и неслышно закрыл за собой дверь. Было уже около десяти, но ни Эдди, ни Сэнди, ни Лонни, ни Мэри Стюарт не вышли из своих комнат. С первыми тремя, испытывавшими отвращение к физическому труду, было ясно: своих услуг они предлагать не станут. Что касается Мэри Стюарт, та могла попросить, чтобы я захватил ее с собой, по разным причинам: из любопытства, страсти к исследованиям, потому что ей приказано следить за мной или потому, что в моем обществе она чувствовала себя в большей безопасности, чем у себя в спальне. Как бы там ни было, мне очень не хотелось, чтобы она следила за мной, поскольку я сам решил следить за Хейсманом.

Но для этого следовало прежде отыскать его. Хейсман же как сквозь землю провалился. Насколько мне было известно, в поисках натуры вместе с Юнгбеком и Гуэном он намеревался на лодке-моторке обследовать берег бухты Сёрхамна. С той точки, на которой я стоял, лодки было не видно. Предполагая, что моторка могла оказаться под прикрытием какого-либо из мелких островов, усеявших бухту, я направлял бинокль и в их сторону. И понял, что в бухте Хейсмана нет.

Вряд ли он мог взять курс на восток, в открытое море, северную оконечность острова Макель. С севера шли крутые волны с белыми барашками, а Хейсман отнюдь не был похож на бесстрашного морехода, к тому же он помнил слова Смита о том, сколь опасно выходить в море в открытой шлюпке. Скорее всего, решил я, Иоганн отправился в защищенный от ветра залив Эвьебукта.

Туда же последовал и я. Вначале я двигался в юго-западном направлении, держась подальше от высоких скал, окаймлявших побережье, – не потому, что опасался головокружения, а потому, что где-то внизу, у поверхности заливчика, Хендрикс и «Три апостола» записывали или рассчитывали записать на пленку крики гнездившихся здесь, по сведению орнитологов, чаек, кайр и глупышей.

У меня не было причин опасаться звукооператоров, просто я не хотел привлекать к себе чьи-то любопытные взоры.

Подниматься наискосок по ровному на первый взгляд склону оказалось не простым занятием. Альпинистских навыков тут не требовалось, да у меня их и не было; важно было другое – обладать способностью вовремя обнаруживать расщелины и ямы, которые на белом снегу не всегда удавалось различить. Поэтому я довольно часто падал, иногда проваливаясь по самые плечи. Снег был рыхлым, и падения оказались безболезненными, но на то, чтобы выбраться из сугробов, уходило много сил. Если так трудно продвигаться по этой довольно ровной поверхности, подумал я, то каково же Смиту и Хейтеру, ведь рельеф местности в северной части острова гораздо сложнее.

За полтора часа, прежде чем добраться до отметки полтораста метров, откуда открывался вид на соседний заливчик под названием Эвьебукта, я прошел без малого полтора километра. Имея U-образную форму, он тянется от мыса Капп-Мальмгрен на северо-востоке до мыса Капп-Кольтхофф на юго-западе. Длиною он чуть больше мили, шириной вдвое меньше. Вдоль всей береговой черты возвышаются отвесные утесы, которые смотрятся в свинцовые воды. Попади в шторм судно – укрыться ему было бы негде.

Чтобы отдышаться, я растянулся на снегу. А когда пришел в себя, вскинул к глазам бинокль и принялся обследовать бухту. Однако никаких признаков жизни я не обнаружил. Над юго-восточной частью горизонта поднялось солнце, но, хотя лучи его били мне в глаза, видимость была отменная: разглядишь в бинокль и чайку, севшую на воду. В северной части залива несколько островов, прямо надо мной отвесные утесы, из-за них не видно, что происходит внизу. Если моторка по ту сторону островка или внизу под скалами, вряд ли Хейсман так долго оставался бы под их прикрытием.

Я посмотрел на юг, в сторону мыса Капп-Кольтхофф, где простиралось открытое море. Одна за другой накатывали увенчанные белыми гребнями волны. Я был уверен, что Хейсман не осмелится выйти из-под защиты мыса, да и Гуэн слишком осторожен, чтобы рисковать жизнью.

Сколько времени я лежал в ожидании, когда из-за островка или со стороны скал появится моторка, уж и не помню. Я неожиданно заметил, что дрожу от холода и что руки и ноги у меня буквально окоченели. И в ту же минуту примерно в трехстах метрах к северо-западу от оконечности Капп-Кольтхофф я обнаружил своеобразное углубление в скалах и понял, что это вход в небольшую бухточку. Там-то, скорее всего, и находилась моторка. Зачем Хейсману было там прятаться, я не мог взять в толк. Было ясно одно: обследовать тот участок по суше бессмысленно. Даже в том случае, если бы за два часа путешествия я не сломал себе шею, спуститься к воде оказалось бы невозможно: сложенные из известняка утесы круто обрывались к темному студеному морю.

С усилием распрямив ноги, я поднялся и отправился назад к жилому блоку. Возвращаться оказалось гораздо легче, поскольку пришлось спускаться вниз. Двигаясь по собственным следам, я смог избежать падений. И все равно к жилью я добрался лишь около часу дня. До барака осталось всего лишь несколько шагов, когда открылась дверь и появилась Мэри Стюарт. При виде ее у меня в недобром предчувствии сжалось сердце. Растрепанные волосы, побелевшее от ужаса лицо, расширившиеся от страха глаза свидетельствовали о том, что к нам снова пришла беда.

– Слава богу! – воскликнула она, захлебываясь слезами. – Слава богу, что вы пришли. Скорей! Случилось нечто ужасное…

Не теряя времени на расспросы, я кинулся следом за ней и через распахнутую настежь дверь вошел в комнату Джудит. Действительно, произошло несчастье, но торопиться было незачем. Наполовину прикрытая одеялом, которое она, по-видимому, стащила, падая с кровати, на полу лежала Джудит, а на постели – на три четверти пустой пузырек с таблетками барбитурата, несколько таблеток рассыпалось. Бедная женщина сжимала в руке горлышко на три четверти опорожненной бутылки джина. Наклонившись, я прикоснулся к мраморному лбу и понял, что Джудит мертва уже несколько часов. «Пусть это будет долгий сон», – сказала она мне.

– Я не трогала ее. Я…

– Когда вы ее обнаружили в таком виде?

– Минуту или две назад. Я приготовила поесть, сварила кофе и пришла узнать…

– Где остальные? Лонни, Сэнди, Эдди?

– Где? Не знаю. Ушли недавно, сказали, что отправились прогуляться.

Так я им и поверил. Лишь одна причина могла заставить дойти хотя бы до двери блока по крайней мере двоих из этой троицы.

– Позовите их, – сказал я. – Они в складе продовольствия.

– В складе? Что им там делать?

– Там Отто хранит свои запасы спиртного.

Мэри вышла из помещения. Убрав в сторону пузырек с таблетками и бутылку с джином, я поднял Джудит с холодного пола и положил на кровать. Осмотрев спальню, ничего необычного я не обнаружил. Окно закрыто, шурупы на месте. Распакованная одежда аккуратно сложена на табурете. Взгляд мой уперся в бутылку с джином. Судя по словам Страйкера да и по собственному признанию Джудит, она много лет не брала в рот ни капли спиртного. Вряд ли трезвенник станет держать у себя спиртное на тот случай, если ему вздумается утолить жажду.

Распространяя запах винокурни, в комнату ввалились Лонни, Эдди и Сэнди. Запах этот был единственным подтверждением их пребывания в складе: теперь они стали трезвее трезвого. Все трое застыли в оцепенении, уставившись на мертвую женщину, и молчали. Да и что они могли сказать? Я произнес:

– Нужно известить мистера Джеррана о смерти его дочери. Он отправился на север к соседнему заливу. Если идти по следам снегохода, найти его будет нетрудно. Думаю, вам следует отправиться всем вместе.

– Господи помилуй! – с мукой в голосе произнес Лонни. – Бедная женщина. Бедная, бедная девочка. Сначала муж… Теперь она. Когда все это кончится, доктор?

– Трудно сказать, Лонни. Жизнь не всегда добра к нам, верно? Не слишком напрягайтесь, разыскивая мистера Джеррана. Не хватало нам еще сердечного приступа.

– Бедная маленькая Джудит, – повторил Лонни. – А как мы объясним Отто причину ее смерти? Джин и барбитурат – смертельное сочетание, верно?

– Очень часто.

Все трое переглянулись в растерянности и ушли. А Мэри Стюарт спросила:

– Что я должна сделать?

– Оставаться на месте. – Резкость тона поразила меня самого. – Хочу поговорить с вами.

Отыскав полотенце и носовой платок, я завернул в них соответственно бутылку с джином и пузырек. Поймав на себе изумленно-испуганный взгляд Мэри, подошел к кровати и принялся осматривать мертвую женщину в поисках следов насилия. Много времени не понадобилось. Джудит была одета. На ней были подбитые мехом брюки и малица. Подозвав Мэри жестом, я откинул назад волосы Джудит и показал на крохотный след от укола на шее. Мэри провела языком по запекшимся губам и посмотрела на меня. В глазах ее застыла мука.

– Да, – произнес я, – совершено убийство. Что вы думаете на этот счет, дорогая Мэри?

Слова были ласковыми, а тон – нет.

– Убийство! – прошептала она.

Посмотрев на завернутые в ткань бутылки, она снова провела языком по губам, открыла рот, чтобы что-то сказать, и не смогла.

– Возможно, в ее желудке есть джин, – согласился я. – Возможно, даже снотворное. Хотя сомневаюсь. Человека, находящегося без сознания, трудно заставить что-то проглотить. Возможно, посторонних отпечатков пальцев на бутылке и пузырьке и нет, они могут быть стерты. Но она держала бутылку большим и указательным пальцами. Когда опустошаешь бутылку на три четверти, двумя пальцами ее не удержишь.

Мэри в ужасе смотрела на след от укола. Затем я поправил Джудит волосы.

– Думаю, что ее убили, введя смертельную дозу морфия. Что вы полагаете на этот счет, дорогая Мэри?

Девушка жалобно смотрела на меня, но расходовать жалость на живых мне не хотелось.

– Вы задаете мне этот вопрос уже второй раз. Зачем вы это делаете? – спросила она.

– Потому что тут в известной мере есть и ваша вина. В том, что она убита, виноваты и вы. Возможно, даже в значительной мере. Убита. Причем как ловко все подстроено. Все становится понятным, только слишком поздно. Подстроено так, словно это самоубийство. Однако я-то знаю, что она совсем не пила. Ну так как?

– Я не убивала ее! Господи! Я не убивала ее! Не убивала, не убивала!

– Дай бог, чтобы не было вашей вины и в смерти Смита, – произнес я угрожающе. – Если он не вернется, вас обвинят в соучастии в убийстве.

– Мистер Смит! – с изумленным и несчастным видом воскликнула девушка. Но растрогать меня ей не удалось. – Клянусь, я не знаю, о чем вы говорите! – сказала она.

– Ну еще бы. Вы заявите то же самое, если я спрошу у вас об отношениях между Джерраном и Хейсманом. Вы же такой милый и невинный младенец. И не знаете, какие отношения у вас с вашим добрым дядюшкой Иоганном?

Тупо уставившись на меня, Мэри покачала головой. Я ударил ее по лицу. Понимая, что больше сердит на себя, чем на нее, ударил снова. Девушка вскинула на меня глаза с удивлением и обидой. Я замахнулся вновь, но она закрыла глаза и отшатнулась. И тогда, вместо того чтобы ударить ее еще раз, я обнял девушку и прижал к себе. Мэри стояла неподвижно, даже не пытаясь вырваться. У нее не было сил.

– Бедная моя Мэри, – сказал я. – И бежать-то вам больше некуда. – (Она молчала, все еще не открывая глаз.) – Дядя Иоганн такой же вам дядя, как и я. В ваших иммиграционных документах указано, что родители ваши умерли. Я уверен, что они живы и что Хейсман приходится вашей матери братом не в большей мере, чем вам дядей. Уверен, что оба они у него в заложниках, чтобы гарантировать ваше послушание. Вы тоже у них в заложниках, чтобы гарантировать их послушание. Я не просто предполагаю, что у Хейсмана черные намерения, я это знаю. И я не просто предполагаю, что Хейсман – преступник международного масштаба, а уверен в этом. Я знаю, что вы не латышка, а чистокровная немка. Мне также известно, что ваш отец был видной фигурой в высших военных кругах рейха. – На самом деле ничего этого я не знал, а лишь предполагал, но оказалось, что попал в точку. – Кроме того, мне известно, что речь идет о крупных суммах, не наличными, а в ценных бумагах. Ведь это правда?

Наступила тишина, затем девушка произнесла безжизненным голосом:

– Если вам столько известно, зачем же было притворяться? – Откинувшись назад, она посмотрела на меня взглядом побитой собаки. – Вы вовсе не доктор?

– Я доктор, но последние несколько лет не практикую. Теперь я состою на службе у британского правительства. Ничего возвышенного или романтического. Я не сотрудник разведки или контрразведки, я служащий британского казначейства. А здесь я очутился потому, что наша контора давно интересуется махинациями Хейсмана. Правда, я не ожидал, что появится уйма других проблем.

– Что вы имеете в виду?

– Слишком долго объяснять.

– А мистер Смит? – спросила она и после некоторого колебания прибавила: – Он тоже сотрудник казначейства?

Я кивнул, и Мэри сказала:

– Я так и подумала. – Помолчав, она продолжала: – Во время войны мой отец командовал соединением подводных лодок. По-моему, он также занимал крупный, очень крупный пост в партийном руководстве. А потом исчез…

– Где находились порты, на которых базировались соединения под его началом?

– В последний год войны в Тромсё, Тронхейме, Нарвике, еще где-то.

Я вдруг понял, что иначе и быть не могло, и спросил:

– Он исчез? Был объявлен военным преступником?

Мэри кивнула.

– А теперь он старик?

Снова кивок.

– И вследствие преклонного возраста амнистирован?

– Да, года два назад. Потом он вернулся к нам. Мистер Хейсман каким-то образом свел нас всех вместе.

Я мог бы объяснить, как ловок в таких делах Хейсман, но мне было не до этого, и я сказал:

– Ваш отец не только военный преступник, он обвиняется и в гражданских преступлениях, очевидно в растрате значительных сумм. Все это вы делаете ради него?

– Ради мамы.

– Весьма сожалею.

– Я тоже. Сожалею, что доставила вам столько неприятностей. Как вы думаете, с мамой ничего не случится?

– Думаю, ничего, – ответил я, тут же вспомнив о собственных тщетных усилиях сохранить жизнь вверенных мне людей.

– Но что мы можем сделать? Что можно сделать, чтобы такие кошмары не повторились?

– Речь идет не о том, что мы можем сделать. Я знаю, что надо делать. И сделать это предстоит вам.

– Я сделаю все, что угодно. Все, что скажете. Обещаю.

– В таком случае ничего не предпринимайте. Ведите себя так же, как вели прежде. Особенно по отношению к дяде Иоганну. Ни слова о нашем разговоре. Ни ему, ни кому другому.

– И даже Чарльзу?

– Конраду? Ему тем более.

– Но мне казалось, что вы к нему больше расположены.

– Разумеется, расположен. Но гораздо меньше, чем он расположен к вам. Узнав обо всем, он убьет Хейсмана на месте. До сих пор, – прибавил я с горечью, – мне не удалось проявить ни достаточной осмотрительности, ни проницательности. Предоставьте мне последнюю возможность. – Подумав, я присовокупил: – Впрочем, одну услугу вы мне можете оказать. Дайте знать, если увидите, что кто-то возвращается. Хочу взглянуть на кое-что.

Запасы спиртного Отто убывали катастрофически. Общеизвестно, что некоторые в состоянии стресса начинают много есть. В кинокомпании «Олимпиус продакшнз» таких не водилось. Пища спроса не находила, зато сильно возросла тяга к крепким напиткам. В кают-компании стоял такой дух, что хоть топор вешай, – точь-в-точь, как в кабаке в Глазго после сокрушительного разгрома шотландской футбольной команды игроками из исстари враждебной соседней страны, что расположена к югу от границы. За исключением раненого Хейтера, никто из шестнадцати человек, находившихся в кают-компании, не выказывал ни малейшего желания разойтись по спальням. Все почему-то полагали, что раз Джудит Хейнс умерла у себя в спальне, то это же может случиться с любым из них. Группками по двое, по трое присутствующие расселись где попало, молча пили или переговаривались вполголоса, время от времени озираясь вокруг. Атмосфера становилась все более гнетущей; причиной тому служила скорее не смерть Джудит, а страх перед новой опасностью. Хотя было уже около семи и наступила темнота, а с севера надвигалась снежная пелена, Хейсман, Гуэн и Юнгбек все не возвращались.

Странное дело, Отто сидел обособленно от всех. Он жевал сигару, но не пил, производя впечатление человека, который гадает, какие новые грозные испытания готовит ему судьба. Я обменялся с ним несколькими фразами. Отто был непоколебимо убежден, что все трое утонули, поскольку, утверждал он, ни один из них не умел управлять моторкой. Даже если бы им и удалось удержаться на воде в течение нескольких минут, по мнению Отто, надежды на их спасение нет никакой: по гладким отвесным скалам на берег не подняться. Но случись невероятное – им все же удалось выкарабкаться на сушу, – в мокрой одежде они тотчас бы замерзли. Если они не вернутся, заявил Джерран, а теперь ясно, что они уже не вернутся, он прекратит съемки и станет ждать, когда Смит приведет помощь. Если же штурман не вернется в ближайшее время, надо всей компанией искать спасения в Тунхейме.

Все присутствующие разом замолчали. Посмотрев на меня, стоявшего поодаль, Отто, напряженно улыбаясь, произнес, пытаясь разрядить обстановку:

– Подходите же, доктор Марлоу. Вижу, у вас нет стакана.

– Нет, – ответил я. – Думаю, это неразумно.

Отто оглядел сидящих в кают-компании. Если он и был расстроен, что стадо его быстро уменьшается, то горе свое он скрывал умело.

– Похоже на то, что остальные не считают такое занятие неразумным.

– Остальным не придется выходить на мороз.

– Что? – уставился на меня Отто. – Что вы хотите этим сказать?

– Хочу сказать, что, если Хейсман, Юнгбек и Гуэн не вернутся через несколько минут, я возьму моторку и отправлюсь на их поиски.

– Что? – воскликнул он совсем иным тоном, с трудом поднимаясь со стула, как делал это всегда, когда желал произвести впечатление. – Отправитесь на их поиски? Вы с ума сошли, сударь? Какие могут быть поиски? Темно, хоть глаз коли. Ну уж нет, я и так потерял много людей. Категорически запрещаю вам уходить.

– А вам не пришло в голову, что у них попросту отказал мотор? Что их относит ветром и они могут замерзнуть, пока мы тут сидим и точим лясы?

– Я об этом подумал и считаю, что поломка лодочного двигателя исключена. Перед началом экспедиции все моторы были капитально отремонтированы, а Юнгбек, насколько мне известно, превосходный механик. Такой вариант отпадает.

– Я все равно пойду их искать.

– Хочу напомнить вам, что моторная лодка принадлежит киностудии.

– А кто мне помешает ее взять?

– Вы отдаете себе отчет… – брызнул слюной Отто.

– Отдаю, – ответил я, устав от Джеррана. – Я уволен.

– Тогда и меня увольняйте, – произнес Конрад. Все повернулись к нему. – Я отправляюсь с доктором Марлоу.

Иного я от Конрада и не ожидал. Ведь это он организовал поиски Смита сразу после нашей высадки на остров. Спорить с ним я не стал. Я видел, как Мэри Стюарт, положив руку на его локоть, с тревогой смотрела на молодого человека. Уж если ей не удалось его отговорить, зачем же мне стараться.

– Чарльз! – внушительно произнес Джерран. – Хочу напомнить вам, что вы подписали контракт…

– Плевал я на ваш контракт, – ответил Конрад.

Не веря своим ушам, Отто уставился на взбунтовавшегося актера и вдруг, плотно сжав губы, круто развернулся и отправился к себе в комнату. После его ухода все разом заговорили. Я подошел к Графу, который в задумчивости потягивал свой коньяк. Тот вскинул на меня глаза и безрадостно улыбнулся.

– Если вам нужен третий самоубийца, мой дорогой…

– Давно ли вы знакомы с Отто Джерраном?

– Что вы сказали? – Граф на мгновение растерялся, затем, отхлебнув из стакана, ответил: – Лет тридцать с гаком. Это всем известно. Я познакомился с ним в Вене еще до войны. А почему вы об этом меня спрашиваете?

– Вы занимались тогда кинобизнесом?

– И да и нет. – Польский аристократ загадочно улыбнулся. – И об этом указано в анкетах. В те годы, мой дорогой, граф Тадеуш Лещинский, то есть ваш покорный слуга, был если не Крезом, то, во всяком случае, состоятельным человеком и главной финансовой опорой Отто. – Снова улыбка, на этот раз веселая. – Как вы считаете, почему я являюсь членом правления кинокомпании?

– Что вам известно об обстоятельствах внезапного исчезновения Хейсмана из Вены в тридцать восьмом году?

Веселой улыбки как не бывало.

– Итак, этого в анкетах нет. – Я помолчал, ожидая ответа, и, не получив его, добавил: – Берегите свою спину, Граф.

– Мою… что? Спину?

– Да, ту часть тела, которую так часто поражают острые предметы или летящие с большой скоростью тупые. Неужели вы не заметили, что члены правления компании «Олимпиус» мрут один за другим, словно от эпидемии? Один лежит в хозяйственном блоке, другой в своей спальне, еще двоим грозит опасность, если только они уже не погибли в волнах. Почему вы считаете себя удачливее остальных? Остерегайтесь пращи и стрелы, Тадеуш. Неплохо бы предупредить Нила Дивайна и Лонни Гилберта, чтобы опасались того же. Во всяком случае, в мое отсутствие. Особенно это касается Лонни. Буду рад, если вы проследите, чтобы он без меня не выходил из этого помещения. Очень уязвимое это место – спина.

Помолчав несколько секунд, с бесстрастным выражением лица Граф произнес:

– Честное слово, не понимаю, о чем вы толкуете.

– Ни минуты в этом не сомневался, – ответил я, похлопав по объемистому карману его малицы. – Он должен лежать здесь, а не валяться без пользы у вас в комнате.

– Что должно здесь лежать, скажите ради бога?

– Ваш пистолет типа «беретта» калибром девять миллиметров.

Произнеся эту загадочную фразу, я подошел к Лонни, ковавшему железо, пока оно горячо. Рука его, державшая стакан, тряслась мелкой дрожью, глаза остекленели, но речь была, как обычно, понятна и отчетлива:

– И снова наш рыцарствующий лекарь скачет кому-то на выручку, – продекламировал Лонни. – Не нахожу слов, дорогой мой, чтобы описать, какой гордостью наполнено мое сердце…

– Оставайтесь в помещении, пока меня не будет, Лонни. Не выходите отсюда. Ни единожды. Пожалуйста. Обещаете? Ради меня.

– Боже милостивый! – воскликнул Лонни и громко икнул. – Можно подумать, мне грозит опасность.

– Так оно и есть. Поверьте, это сущая правда.

– Мне грозит опасность? – искренне изумился Гилберт. – Кто может желать зла бедному, старому, безвредному Лонни?

– Вы будете поражены, узнав, сколько человек желает зла бедному, старому, безвредному Лонни. Забудьте свои проповеди насчет врожденной доброты человека и обещайте, твердо обещайте нынче вечером никуда не выходить!

– Это для тебя так важно, мой мальчик?

– Да.

– Тогда ладно. Положив эту скрюченную руку на бочку с отменным ячменным виски…

Не дожидаясь, когда он закончит тираду, я направился к Конраду и Мэри Стюарт, которые вполголоса, но очень бурно обсуждали какую-то проблему. Заметив меня, оба замолчали. Взяв меня за руку, Мэри умоляющим голосом произнесла:

– Прошу вас, доктор Марлоу, скажите Чарльзу, чтобы он не ездил с вами. Вас он послушается. Я уверена. – Она повела плечами. – Я знаю, нынче ночью должно произойти нечто ужасное.

– Возможно, вы и правы, – согласился я. – Мистер Конрад, вы еще понадобитесь.

Произнеся эту фразу, я понял, что сформулировал свою мысль неудачно. Вместо того чтобы глядеть на Конрада, девушка смотрела на меня, поняв значение моих слов раньше, чем я. Взяв меня обеими руками за плечо, она заглянула мне в лицо глазами, полными отчаяния, повернулась и пошла к себе.

– Пойдите к ней, – сказал я Конраду. – Велите ей…

– Ни к чему. Я пойду с вами. Она это знает.

– Идите к ней, пусть она откроет окно и положит на снег черный ящик, который я ей дал. Потом окно закроете.

Конрад внимательно посмотрел на меня, хотел было что-то ответить, затем ушел. Парень он был сообразительный и даже не кивнул в знак согласия.

Минуту спустя он вернулся. Мы оделись потеплей и захватили с собой четыре самых мощных фонаря. Когда мы подходили к двери, маленькая Мэри поднялась со стула, на котором сидела рядом с Алленом, и проговорила:

– Доктор Марлоу!

Приблизив губы к ее уху, я прошептал:

– Замечательный я человек?

Она торжественно кивнула, посмотрев на меня грустными глазами, и поцеловала. Не знаю, что подумали присутствующие, наблюдая эту трогательную сцену. Мне это было безразлично. Скорее всего, все решили, что то был прощальный поцелуй, запечатленный на щеке доброго лекаря перед тем, как ему быть исторгнуту во тьму внешнюю. Закрыв за собой дверь, Конрад посетовал:

– Могла бы и меня поцеловать.

– Думаю, свое вы получили сполна, – ответил я.

У Конрада хватило такта промолчать. Не включая фонарей, мы подошли к складу продовольствия, постояли там, чтобы убедиться, что за нами никто не следит. Потом, обойдя жилой блок, подобрали черный ящик против окна Мэри Стюарт. Она стояла там и, уверен, заметила нас, но не подала и виду.

Прямо по снегу мы спустились к причалу, спрятали черный ящик под брезент на корме, завели подвесной мотор мощностью всего в пять с половиной лошадиных сил, впрочем достаточной для четырехметровой лодки, и отчалили. Когда мы огибали северный конец причала, Конрад произнес:

– Господи, темно, как у негра за пазухой. На что же вы рассчитываете?

– В каком смысле?

– Как отыщете Хейсмана с его спутниками?

– Глаза бы мои их не видели, – признался я откровенно. – Я их и не собираюсь искать. Наоборот, надо принять все меры к тому, чтобы избежать встречи.

Пока Конрад осмысливал сказанное мною, в целях предосторожности я убавил обороты двигателя и после того, как мы отошли на сотню метров, у северного берега залива Сёрхамна заглушил мотор. Пройдя по инерции некоторое расстояние, моторка остановилась. Я перебрался на нос, опустил якорь и вытравил трос.

– Судя по карте, – заметил я, – глубина здесь три сажени. По мнению специалистов, для того чтобы нас не сносило, нужно вытравить метров пятнадцать троса. Столько мы и вытравили. А поскольку находимся у самого берега, то практически невидимы, и тому, кто приблизится с юга, разглядеть очертания лодки будет невозможно. Курить, разумеется, запрещено.

– Забавная история, – сказал Конрад. Помолчав, он осторожно спросил: – А кто должен приблизиться с юга?

– Белоснежка и семь гномов.

– Ясно. Так вы считаете, что с ними все в порядке?

– Я считаю, что с ними отнюдь не все в порядке, но в другом смысле.

– Ах вот что! – Наступила пауза, которая была вполне естественной. – Раз уж речь зашла о Белоснежке…

– То что?

– Как вы смотрите на то, чтобы рассказать мне волшебную сказку? Так и время скоротаем.

И я рассказал Конраду все, что знал или думал, что знаю. Он выслушал меня, ни разу не прервав. Я подождал комментариев и, не услышав их, прибавил:

– Дайте обещание, что не пришибете Хейсмана при первой же встрече.

– Даю, но с большой неохотой. – Конрад передернул плечами. – Господи Иисусе, ну и холод!

– Так и должно быть. Молчок!..

Вначале едва слышно, прорываясь сквозь снежную пелену и северный ветер, затем все громче застучал мотор. Последние две минуты звук выхлопа раздавался особенно отчетливо.

– Надо же! – произнес Конрад.

Лодка слегка покачивалась, удерживаемая якорем, нас обоих била дрожь: стужа усиливалась. Обогнув северный конец причала, Хейсман выключил двигатель. Вместо того чтобы пришвартоваться и сразу же выбраться на причал, Хейсман с Гуэном и Юнгбеком провозились у пирса минут десять. В темноте и из-за снегопада не было видно, чем они заняты. Однако несколько раз мелькнул луч фонаря, донесся глухой металлический стук. Раза два послышался всплеск, как при падении в воду тяжелого предмета. Наконец в сторону жилого блока по причалу двинулись три яркие точки.

– Очевидно, теперь мне полагается задавать умные вопросы, – сказал Конрад.

– А мне – давать умные ответы. Думаю, скоро мы их получим. Выберите-ка якорь.

Я снова завел мотор. На самых малых оборотах мы прошли в восточном направлении метров двести, затем повернули на юг. После того как мы удалились на достаточное расстояние от берега, оказавшись к тому же с наветренной стороны от жилого блока, я дал полный газ. Ориентироваться оказалось гораздо проще, чем я ожидал. С темнотой мы успели освоиться, и я без труда различал очертания берега справа по борту. Даже при худшей видимости трудно было бы не определить границы между черной полосой прибрежных скал и заснеженными холмами, уходящими вдаль. Волнение было незначительное, да и ветер дул в нужном направлении.

Справа приближался мыс Капп-Мальмгрен. Я повернул моторку к зюйд-весту, чтобы попасть в залив Эвьебукта, и смотрел во все глаза, стараясь не налететь на камни. Хотя прибрежные скалы были видны отчетливо, на их черном фоне островки, которые, как я заметил утром, разбросаны тут и там в северной части бухты, различить оказалось невозможно.

Конрад с завидным терпением, характерным для него, заговорил – впервые с тех пор, как мы подняли якорь. Прокашлявшись, он спросил:

– Можно задать вопрос?

– Можно даже получить ответ. Помните те столбы и веретенообразные рифы вблизи скал, которые мы видели, огибая остров с юга на борту «Морнинг роуз»?

– Благословенной памяти… – отозвался Конрад с тоской в голосе.

– К чему напрасно убиваться? – подбодрил я его. – Сегодня вы ее увидите вновь.

– Что? Нашу «Морнинг роуз»?

– Ее самую. Я на это надеюсь. Эти столбы образовались в результате выветривания и под воздействием приливно-отливных течений, штормовых волн, перепадов температур. Остров постоянно разрушается, и глыбы камня то и дело падают в море. В результате в скалах образовались пещеры и кое-что еще. До сегодняшнего дня я и не подозревал, что такое явление существует. В двухстах – трехстах метрах от южной оконечности суши, заключающей в себе этот залив, от точки, которая называется мыс Капп-Кольтхофф, находится крохотная подковообразная гавань. Я разглядел ее в бинокль.

– Когда же вы это успели?

– Во время прогулки. Во внутренней части подковы имеется проход, вернее, туннель, выходящий на противоположную сторону мыса Капп-Кольтхофф. Его можно найти только на крупномасштабной карте острова Медвежий. Сегодня утром я раздобыл такую карту.

– Такой длинный туннель? Сквозной? Должно быть, это искусственный туннель?

– Какой чудак станет тратить целое состояние на то, чтобы пробить в скале туннель длиной двести метров от пункта А до пункта В, если до любого из этих пунктов можно добраться за пять минут по чистой воде? Я имею в виду остров Медвежий.

– Действительно, – согласился Конрад. – Вы полагаете, что Хейсман и его друзья могли там побывать?

– Где же еще? Я осмотрел каждый уголок залива Сёрхамна, но так их и не обнаружил.

Конрад промолчал. Он нравился мне все больше. Ведь он мог бы задать десяток вопросов, ответа на которые не получил бы. Мотор марки «Эвинруд» уверенно рокотал, и минут через десять в южной части залива Эвьебукта я заметил очертания приближающихся с каждой секундой скал. Слева была отчетливо видна оконечность мыса Капп-Кольтхофф. Мне показалось, что за ним белеют гребни волн.

– Вряд ли нас кто-нибудь увидит, – сказал я. – Ночное зрение нам теперь ни к чему. Островов поблизости нет. Хорошее освещение было бы очень кстати.

Конрад прошел на нос и включил два мощных фонаря. Через две минуты меньше чем в сотне метров впереди возникли очертания отвесных скал. Я повернул лодку вправо и повел ее на норд-вест вдоль скал. Минуту спустя мы обнаружили ориентированное на восток круглое отверстие. Я сбросил газ, и моторка по инерции подошла к входу в пещеру, который оказался совсем крохотным. Оглянувшись, Конрад произнес:

– У меня клаустрофобия.

– У меня тоже.

– А если застрянем?

– Их моторка больше нашей.

– Если только она была здесь. Ну что ж, рискнем.

Я решил потом напомнить Конраду его слова и направил лодку в туннель. Выяснилось, что он больше, чем казалось вначале. Волны и течения так отполировали стены туннеля, что они стали гладкими, как алебастр. Хотя этот удивительный туннель был ориентирован строго на юг, судя по меняющейся его ширине и высоте, было ясно, что его не касалась рука человека. Но тут Конрад окликнул меня, показав куда-то вправо по курсу, и я понял, что поспешил с выводами.

Углубление в стенке туннеля было едва заметно и не отличалось от других двух, которые мы миновали. Ниша была не больше двух метров глубиной и шириной от шестидесяти сантиметров до полутора метров. Создавалось впечатление, что она вырублена руками человека. Наше внимание привлек штабель окрашенных шаровой краской аккуратно сложенных брусков.

Ни один из нас не произнес ни слова. Конрад включил еще два фонаря и, направив их вверх, положил в нишу. Затем мы с трудом забрались туда сами и накинули огон фалиня на один из брусков. Все так же молча я взял опорный крюк и измерил им глубину, которая оказалась меньше полутора метров. Грунт показался странным на ощупь. Пошарив под водой, я извлек на поверхность ржавую, но еще прочную цепь и стал ее выбирать. Оказалось, что другой ее конец болтом с проушиной соединен с бруском такой же формы, как и те, что были сложены в нише. Цепь и брусок я снова опустил на дно.

Достав из кармана нож, я царапнул им по поверхности бруска. На первый взгляд он был из свинца, но это была лишь оболочка. Я счистил ножом верхний слой свинца. При свете фонаря сверкнуло что-то желтое.

– Ну и ну, – проговорил Конрад. – По-моему, это называется золотое дно.

– Вроде того, – отозвался я.

– Взгляните.

Протянув руку, Конрад достал из-за штабеля банку с краской. На ней было выведено: «Моментальная шаровая».

– Качество отменное, – сказал я, потрогав один из брусков. – Уже высохла. Ловкий ход. Вы отпиливаете болт с проушиной, красите брусок, и что получается?

– Чушка такого же размера и окраски, как и бруски, уложенные на днище модели субмарины.

– Один к одному, – сказал я и приподнял один из брусков. – С брусками такого размера удобнее всего иметь дело. Вес восемнадцать килограммов.

– А вы почем знаете?

– Знаю по опыту работы в казначействе. Стоимость по нынешнему курсу около тридцати тысяч долларов. Как думаете, сколько в штабеле таких брусков?

– Сто. Может, больше.

– Это только малая толика, остальные почти наверняка в воде. А кисти там есть?

– Да.

Конрад протянул было руку, чтобы их достать, но я его остановил:

– Не надо. Пальчики нам еще пригодятся.

– Только сейчас до меня дошло, – медленно произнес Конрад. – Так здесь три миллиона долларов?

– Плюс-минус несколько процентов.

– Надо бежать, – сказал Конрад, – а то меня охватывает чувство алчности.

Мы покинули пещеру. Оказавшись в круглой бухточке, оглянулись на темное зловещее отверстие.

– А кто его обнаружил?

– Не имею представления.

Возвращаться оказалось гораздо сложнее, чем выходить в залив. Шло встречное волнение, ледяной ветер и снег били в лицо. Из-за снегопада видимость резко ухудшилась. Но через час мы все-таки добрались до причала и, дрожа от холода, пришвартовали моторку. Конрад вскарабкался на пирс, я передал ему черный ящик, затем обрезал метров девять троса и тоже вылез наверх. Обвязав ящик тросом, я выдвинул две защелки и снял с ящика часть верхней и нижней крышки. Тускло засветились шкала и переключатели. Более яркого освещения мне и не понадобилось: прибор был достаточно прост в обращении. Вытащив телескопическую антенну до отказа, повернул две ручки. Вспыхнул тусклый зеленый огонек, послышалось слабое гудение.

– Всегда испытываю чувство удовлетворения, когда наблюдаю, как действуют эти игрушки, – сказал Конрад. – Но снег прибору не повредит?

– Эта игрушка стоит больше тысячи фунтов стерлингов. Можно погрузить ее в кислоту, опустить в кипяток, уронить с пятого этажа. И все равно она будет работать. Существует разновидность этой игрушки, которой можно выстрелить из орудия. Так что снег ей не повредит.

– Пожалуй, – заметил Конрад, наблюдая за моими действиями.

Я положил прибор на каменную кладку южной части причала, привязал к основанию кнехта и присыпал снегом. Конрад спросил:

– А каков у него радиус действия?

– Сорок миль. Но нынче вечером хватило бы и четвертой доли.

– Он сейчас работает?

– Работает.

К основной части пирса возвращались, заметая перчатками свои следы.

– Не думаю, чтобы кто-то слышал шум мотора, но лучше не рисковать. Покараульте немного.

Я спустился в субмарину, а через каких-то две минуты был снова на причале.

– Все в порядке? – спросил Конрад.

– Да. Два типа краски не вполне совпадают, но если не приглядываться, не заметишь.

Нельзя сказать, чтобы нас встретили как героев. Не то чтобы спутники наши разочаровались в нас, просто они успели отдать свои симпатии Хейсману, Юнгбеку и Гуэну, которые, как и следовало ожидать, заявили, будто к вечеру у них вышел из строя мотор. Хейсман, как и полагается, поблагодарил нас, правда несколько снисходительно. Это должно было бы вызвать к нему враждебное отношение, но я и без того был достаточно враждебно настроен к этому господину. Поэтому мы с Конрадом сделали вид, будто испытываем облегчение оттого, что с ними ничего не случилось. Особенно удачно сыграл свою роль Конрад, несомненно актер с большим будущим.

Можно было ожидать, что благополучное возвращение пятерых их товарищей обрадует наших спутников, но вышло иначе: присутствие покойницы стало еще более ощутимым. Хейсман начал было рассказывать о великолепных пейзажах, которые ему удалось отснять, но, заметив, что его не слушают, замолчал. Да и то сказать, трудно было представить, каким образом удалось ему установить съемочные камеры и звукозаписывающую аппаратуру в тесном туннеле… Отто попытался было наладить со мной отношения и заставил выпить виски. Он даже пошутил насчет того, что вредно пить только тому, кто намерен совершить прогулку по морозу, будучи уверенным, что я сегодня никуда больше не пойду. Разумеется, я не стал распространяться насчет того, что собираюсь совершить такую вылазку, правда лишь до причала, не дальше.

Я взглянул на часы. Минут через десять мы отправимся на прогулку: четыре члена совета директоров кинокомпании, Лонни и я. Вшестером. Четверо членов совета директоров налицо, Лонни нужно какое-то время, чтобы приспособиться к действительности. Намереваясь лишить старика общества Вакха, служившего единственным его утешением, я направился в комнату Гилберта.

В комнате стоял лютый холод: окно было открыто настежь. Подняв фонарь, валявшийся у кровати, я выглянул в окно. Хотя снег все еще шел, можно было разглядеть две пары следов: кто-то убедил Лонни в необходимости оставить свою комнату.

Не обращая внимания на любопытные взгляды, я вышел из барака и направился в продовольственный склад. Дверь блока была открыта, но Лонни я там не обнаружил. Единственным признаком недавнего его пребывания была полупустая бутылка с отвинченной крышкой.

Следов у склада было много, и разобраться в них оказалось нелегким делом. Я вернулся в барак и убедился: охотников пойти на поиски Лонни хоть отбавляй. Спустя минуту Граф нашел старика за блоком, где был установлен генератор. Уже запорошенный снегом, Лонни лежал, уткнувшись лицом вниз. На нем были рубашка, пуловер, брюки и стоптанные ковровые туфли. Снег у его головы был желтого цвета, видно, там пролилось содержимое бутылки, которую бедняга сжимал в руке.

Мы перевернули его на спину. Лицо Лонни было как полотно, глаза остекленели, грудь не вздымалась и не опускалась. На всякий случай, вспомнив, что судьба оберегает детей и пьяниц, я приложил ухо к груди старика. Мне послышался какой-то слабый звук.

Внеся Лонни в барак, мы положили его на кровать. Каждый как мог старался проявить заботу о старике. В ход пошли грелки с горячей водой, масляные радиаторы, теплые одеяла. Достав стетоскоп, я убедился, что сердце у Лонни бьется, хотя и едва слышно. От каких бы то ни было средств стимулирования сердечной деятельности я решил отказаться, сосредоточив усилия на том, чтобы отогреть замерзшее тело старика как можно скорее. В это время, чтобы хоть отчасти ускорить кровообращение, четверо растирали ему ледяные руки и ноги. Через четверть часа появились первые признаки дыхания. Лонни, похоже, достаточно согрелся. Я поблагодарил своих помощников и отпустил всех, кроме маленькой Мэри и Мэри Стюарт, попросив их поухаживать за больным. Сам я очень торопился: взглянув на часы, я убедился, что опаздываю на десять минут.

Веки у Лонни дрогнули. Спустя несколько мгновений он открыл глаза и мутным взглядом посмотрел на меня.

– Старый осел! – произнес я, хотя и понимал, что не следовало так разговаривать с человеком, еще стоящим одной ногой в могиле. – Зачем ты это сделал?

– Ага, – едва слышно прошептал он.

– Кто тебя выманил? Кто напоил тебя?

Я видел, как девушки переглянулись, но сейчас их мнение меня не интересовало.

Губы Лонни беззвучно шевельнулись. Глаза его лукаво блестели, послышался шепот:

– Один добрый человек. Очень добрый.

Если бы я не боялся вытрясти из Лонни душу, я бы как следует тряхнул его. Сдерживая гнев, я спросил:

– Какой человек, Лонни?

– Добрый, – пробормотал он, – добрый. – Подняв худую руку, жестом поманил меня. Я наклонился. – Знаешь что? – выдавил Гилберт.

– Скажи мне, Лонни…

– Главное… – вздохнул он.

– Да, Лонни?

– Главное… – сказал он с усилием и замолчал.

Я приложил ухо к его губам.

– Самое главное – это милосердие, – произнес он и опустил восковые веки.

Я выругался и продолжал браниться до тех пор, пока не заметил, что обе девушки с ужасом смотрят на меня, решив, что брань моя относится к Лонни.

– Ступайте к Конраду, то есть к Чарльзу, – обратился я к Мэри Стюарт. – Пусть он попросит Графа зайти в мою комнату. Сию же минуту. Конрад знает, как это сделать.

Ни слова не говоря, Мэри Стюарт вышла из комнаты. А маленькая Мэри спросила:

– Доктор Марлоу, Лонни будет жить?

– Не знаю, Мэри.

– Но ведь… ведь он совсем согрелся.

– Убьет его не холод.

Девушка испуганно вскинула на меня глаза.

– Вы хотите сказать, он может погибнуть от алкоголя?

– Вполне возможно.

– Вас это совершенно не волнует, доктор Марлоу? – вспыхнула девушка.

– Нет, не волнует. – (Она в ужасе смотрела на меня.) – Нет, Мэри, не волнует, потому что не волнует его. Лонни давно уже мертв.

Вернувшись к себе в комнату, я нашел в ней Графа.

– Вы поняли, что это было покушение на жизнь Лонни? – спросил я его без обиняков.

– Нет. Но событие это меня озадачило.

Обычного для Графа шутливого тона как не бывало.

– Известно ли вам, что и Джудит Хейнс была умерщвлена?

– Умерщвлена?

Граф не скрывал, что потрясен известием.

– Кто-то ввел ей смертельную дозу морфия. Причем и шприц, и морфий были похищены у меня.

Граф промолчал.

– Так что ваши поиски золотого руна из невинного приключения превратились в нечто совершенно иное.

– Действительно.

– Понимаете ли вы, что связались с убийцами?

– Теперь понимаю.

– Теперь понимаете. Вы понимаете, как к этому отнесется закон?

– Понимаю и это.

– У вас есть пистолет?

Он кивнул.

– Стрелять умеете?

– Я польский граф, сударь.

И снова появился на миг прежний Тадеуш.

– Любопытное зрелище будет представлять собой польский граф, когда его вызовут в качестве свидетеля, – заметил я. – Вы, разумеется, отдаете себе отчет в том, что единственный ваш шанс – выступить в качестве свидетеля обвинения?

– Вполне, – ответил он.

– Мистер Джерран, – проговорил я. – Буду весьма признателен, если вы, мистер Хейсман, мистер Гуэн и Тадеуш выйдете со мной на минуту.

– Выйти с вами? – Отто взглянул на часы, затем на троих своих коллег, снова на часы, а потом на меня. – В такую-то стужу и в столь поздний час? А зачем?

– Прошу вас. – Я посмотрел на актеров, собравшихся в кают-компании. – Буду также весьма признателен, если остальные останутся в помещении, пока я не вернусь. Надеюсь, задержу вас ненадолго. Вы не обязаны подчиняться моей просьбе, а я, разумеется, не вправе заставить вас сделать это. Хочу лишь отметить, что это в ваших же собственных интересах. Мне известно, кто из нас убийца. Но, думаю, будет справедливо, если прежде, чем назвать его имя, я побеседую с мистером Джерраном и остальными членами руководства кинокомпании.

Я ничуть не удивился тому, что краткое мое обращение было выслушано в полной тишине. Как и следовало ожидать, первым нарушил молчание Отто Джерран. Прокашлявшись, он изрек:

– Так вы утверждаете, будто вам известно, кто этот человек?

– Да.

– И можете это подтвердить?

– Хотите сказать, представить доказательства?

– Именно.

– Нет, не могу.

– Ага! – многозначительно сказал Отто. Оглядев присутствующих, он добавил: – А не много ли вы на себя берете?

– В каком смысле?

– В том смысле, что вы все больше и больше проявляете диктаторские замашки. Старина, если вы нашли преступника, сообщите, кто он, и дело с концом. Здесь не место для представлений. Не подобает простому смертному изображать из себя этакого Господа Бога. Доктор Марлоу, хочу напомнить вам, что вы всего лишь один из сотрудников нашей киностудии.

– Я не сотрудник вашей киностудии, я сотрудник британского казначейства, которому поручено расследовать некоторые аспекты деятельности компании «Олимпиус продакшнз лимитед». Расследование это закончено.

При этих словах у Джеррана отвисла челюсть. На гладком лице Гуэна появилось несвойственное ему настороженное выражение. Хейсман удивленно воскликнул:

– Правительственный агент! Сотрудник секретной службы!

– Вы перепутали две страны. Правительственные агенты работают в Министерстве финансов США, а не в британском казначействе. Я обыкновенный чиновник и за всю свою жизнь не только ни разу не выстрелил из пистолета, но даже никогда не носил его с собой. И прав у меня не больше, чем у почтальона или мелкого клерка с Уайтхолла. Вот почему я не требую, а прошу. – Взглянув на Отто, я сказал: – Именно поэтому я предлагаю вам нечто вроде предварительной консультации.

– Расследование? – спросил Отто, успевший прийти в себя. – Какое еще к черту расследование? И каким образом лицо, нанятое для выполнения обязанностей врача…

Отто выразительно замолчал, показывая, насколько поражен открытием.

– А вы не задумывались над тем, почему ни один из остальных кандидатов на должность врача экспедиции не явился к вам на собеседование? Особенно большого внимания хорошим манерам в медицинских колледжах не уделяют, но все же мы не настолько невоспитанны. Позволите продолжать?

– Я полагаю, Отто, – хладнокровно сказал Гуэн, – нам следует выслушать то, что он намерен нам сообщить.

– Мне тоже хотелось бы это услышать, – заметил Конрад, один из немногих находившихся в кают-компании, кто не смотрел на меня, словно на инопланетянина.

– Ни минуты в этом не сомневаюсь. Боюсь, вам придется остаться в бараке. Однако, если не возражаете, хотелось бы с вами переговорить с глазу на глаз, – сказал я, направляясь к себе в комнату.

Отто преградил мне путь.

– Все, что вы собираетесь сообщить Конраду, можно сказать и остальным.

– Откуда вам это известно? – возразил я, грубо отстранив его, и закрыл дверь за Конрадом, когда мы оба вошли ко мне в спальню.

– Я не хочу, чтобы вы покидали блок, по двум причинам, – сказал я Конраду. – Если прибудут наши друзья, то, не найдя меня у причала, они направятся прямо в жилой блок. Тогда вы им сообщите, где меня найти. Кроме того, вы должны следить за Юнгбеком. Если он попытается выйти из помещения, попробуйте уговорить его остаться. Если вам это не удастся, не дайте ему уйти дальше чем на метр. Если в руках у вас случайно окажется бутылка виски, ударьте его посильней. Только не по голове, а то убьете. Бейте по плечу поближе к шее. При этом вы, вероятно, сломаете ему ключицу, тем самым выведя его из строя.

Даже глазом не моргнув, Конрад произнес:

– Теперь мне понятно, почему вы предпочитаете обходиться без оружия.

– Бутылка виски, – согласился я, – уравнивает шансы.

Эта книга главным образом не о нефти, но именно нефть и оборудование, используемое для ее добычи, послужили основой для сюжета. Поэтому предварительное описание этих феноменов кажется интересным и полезным.

Что такое нефть и как началось ее образование, похоже, никто не знает наверняка. На эту тему написано множество технических и научных трудов – я в глаза не видел ни одного, но меня убедили: в основном они согласуются во всем, пока не касаются того, что и представляет основной интерес, а именно как нефть становится нефтью. На этом этапе теории множатся аналогично тем, что относятся к происхождению жизни. Дилетант, встречаясь с трудностями, идет путем упрощений, что я и намерен сделать, так как не могу действовать иначе.

Для образования нефти нужны всего две составляющие: горная порода и абсолютно вымершие растительность и примитивные живые организмы, населявшие реки, озера и моря примерно за миллиард лет до нашего появления. Отсюда и термин – ископаемое топливо.

Библейские ссылки на горы как символы вечности ведут к неправильным представлениям о природе и неизменности гор. Материал, из которого состоит земная кора, – горная порода – не является вечным и неразрушимым. Он не является даже неизменным. Напротив, он постоянно претерпевает изменения, находится в движении и подвергается превращениям, поэтому полезно напоминать себе, что было время, когда не существовало ни одной горы. Даже в наши дни среди геологов, геофизиков и астрономов нет полного согласия относительно того, как образовалась земля. Общепринято считать, что началось с раскаленного газообразного состояния, перешедшего в расплавленное состояние, но ни одно из них не привело к формированию чего бы то ни было, включая и горы. Поэтому ошибочно полагать, что горы всегда были, есть и будут.

Мы в данном случае не будем вникать в теорию первичного возникновения гор, нас интересуют горы в том виде, какой они приняли в наши дни. Следует признать, что процесс изменений отслеживать затруднительно, так как даже незначительные изменения могут занять миллион лет, а значительные – сотни миллионов. Главным фактором в процессе разрушения гор является погода, а в процессе образования основная роль принадлежит гравитации.

На горы влияют пять основных погодных факторов. Мороз и обледенение разрушают горную породу, и она подвергается постепенному выветриванию. Морские волны в своем постоянном движении и во время приливов, а еще больше при сильных штормах, безжалостно размывают береговые линии. Но особенно грандиозной разрушительной силой обладают реки – достаточно вспомнить Гранд-Каньон, чтобы получить представление о той мощи, которая вложена в его создание. Те горы, которые не подвергаются воздействиям этих факторов, по крупицам смываются дождями.

Что бы ни являлось причиной эрозии, результат одинаков: гора распадается на мельчайшие составляющие, частицы породы, или просто пыль. Дожди или талые воды несут эту пыль в крошечные ручьи и могучие реки, которые, в свою очередь, доставляют ее в озера, внутренние моря и к береговой линии океанов. Пыль хоть и мелкая, порошковая, однако все же тяжелее воды, и когда вода становится достаточно спокойной, постепенно опускается в виде ила на дно не только в озерах и морях, но также в устьях рек, а при наводнениях – и на суше.

По прошествии невообразимо долгого времени целые горные массивы уносятся в моря, и вследствие эффекта гравитации на пути к морю рождаются новые горы, образуемые наслоениями пыли, которые вырастают на десятки, сотни и даже тысячи футов. Нижние слои этих новых образований уплотняются вследствие постоянно возрастающего давления сверху, пока частицы не сплавляются и не формируют снова горную породу.

На этом последнем этапе перед формированием горной породы и появляется нефть. Те озера и моря, что существовали миллионы лет назад, были практически забиты водной растительностью и самыми примитивными формами живущих в воде существ. Умирая, они опускались на дно озер и морей вместе с оседающей пылью и были погребены под новыми и новыми бесчисленными слоями пыли и останков водной растительности и простейших. Миллионы лет и непрерывно возрастающее давление верхних слоев превратили разложившиеся растения и простейших в нефть.

Описанный кратко, этот процесс кажется вполне достоверным, но тут-то и возникает почва для разногласий. Известны необходимые условия для образования нефти, но неизвестны причины метаморфозы. Кажется вероятным, что требуется некий химический катализатор, но таковой не удалось обнаружить. Первую синтетическую нефть, в отличие от вторичных синтетических масел, таких как те, что получены из угля, еще предстоит создать. Нам остается просто принять, что нефть – это нефть, она залегает в пластах горной породы, но всегда только в тех частях планеты, где в доисторические времена существовали моря или озера, на месте которых теперь где-то новые континенты, а где-то новые океанские глубины.

Оставайся сама нефть скрытой в глубине горной породы да будь земля стабильным образованием, нефть никогда не была бы открыта. Но наша планета – место крайне нестабильное. Не существует такого понятия, как стабильный континент, надежно пришвартованный к земной оси. Континенты покоятся на так называемых тектонических платформах, которые, в свою очередь, плавают по раскаленной магме без якоря и радара и вольны двигаться в любом направлении. Так это и происходит, никаких сомнений: они бьются и трутся друг о друга, наползают и подныривают совершенно непредсказуемым образом, демонстрируя, аналогично горам, свою совершенную нестабильность. Хотя это тесное взаимодействие длится уже десятки или сотни миллионов лет, для нас оно становится очевидным только при землетрясениях, которые происходят при «разборках» между двумя тектоническими плитами.

При столкновении двух таких плит возникает невероятно сильное давление, обуславливающее известные эффекты, среди которых два представляют интерес для нашего повествования. Во-первых, громадные сдавливающие силы приводят к отжиму нефти из тех слоев горной породы, в которых она залегает, и распространению ее по всем направлениям, куда позволяет давление, – вверх, вниз, в стороны. Во-вторых, при столкновении сами горные пласты сцепляются, складываются и выталкиваются вверх, образуя горные массивы, – так Гималаи рождены движением на север индийской тектонической плиты. Сцеплением нижних слоев создаются фактически подземные горы, массивные купола и арки.

Что касается возможности обнаружения нефти, то здесь важна структура самой горной породы. Горная порода может быть пористой и непористой; пористая порода, такая как гипс, позволяет жидкостям, подобным нефти, проходить сквозь себя, а непористая порода вроде гранита жидкостей не пропускает. В случае пористой породы нефть под воздействием сжимающих сил будет подниматься, пока не ослабнет распределительное давление, и заляжет на или вблизи поверхности земли. В случае непористой породы нефть окажется запертой под сводами и арками и, несмотря на огромное давление снизу, не сможет ни подняться, ни уйти в сторону.

В этом последнем случае для обнаружения нефти используется так называемый традиционный метод. Геологи, обнаружив купол, сверлят в нем дырку. Если им повезет, он будет заполнен нефтью, а не окажется сплошным, и тогда конец заботам – мощное подземное давление само доставит нефть на поверхность.

Добыча нефти, профильтровавшейся сквозь пористую горную породу, представляет совершенно иную и гораздо более сложную проблему, которая не имела решения вплоть до 1967 года. И даже тогда она была решена только частично. Беда в том, что эта профильтровавшаяся нефть не собирается в виде озер, а неразделимо смешана с инородными материалами, такими как песок и глина, из которых ее нужно извлечь и очистить.

Она является твердой и должна добываться как таковая, и хотя эта отвердевшая нефть может залегать на глубине до шести тысяч футов, современной науке и технике доступны только первые двести футов, и это только разработка открытым способом. Традиционные способы добычи – бурение вертикальных шахт и прокладка горизонтальных галерей – были бы безнадежно нерентабельными, поскольку они не смогут обеспечить сырьем коммерчески выгодный процесс. Новейшая экстракционная установка, запущенная летом 1976 года, требует десять тысяч тонн сырья в час.

Два превосходных примера двух различных способов добычи нефти можно наблюдать на дальнем северо-западе Северной Америки. Традиционный метод глубокого бурения нашел свое применение на нефтяных месторождениях арктического побережья Северной Аляски, в заливе Прадхо. Второй – метод открытой добычи – еще предстоит внедрить, и единственное место в мире, где он может быть применен, – это битумоносные пески Атабаски.

– Нет, это место не для нас, – сказал Джордж Демотт. Он расправил мощную спину и отстранился от обеденного стола, неодобрительно взирая на остатки огромных бараньих отбивных. – Джим Брэди хочет, чтобы его полевые игроки были стройными, здоровыми и сильными. Стройны ли мы, здоровы ли, сильны ли?

– Есть еще десерты? – спросил Дональд Маккензи. Подобно Демотту, он был крупным спокойным человеком с обветренным морщинистым лицом, пожалуй, немного более крупным и немного менее спокойным. Посторонние часто принимали их за пару ушедших на покой боксеров-тяжеловесов. – Я вижу кексы, печенье и большой выбор пирожков, – продолжил он. – Ты читал их памятку о питании? Там сказано, что среднему человеку, чтобы выжить в условиях Арктики, необходимо в день пять тысяч калорий. Но мы, Джордж, не вправе отнести себя к середнячкам. Шесть тысяч – это верняк. Я бы сказал, для надежности лучше даже поближе к семи. Как насчет шоколадного мусса с двойной порцией сливок?

– Он даже поместил эти свои требования на служебную доску объявлений, – устало проронил Демотт. – Почему-то в жирной черной рамке. За личной подписью.

– Старому оперативнику не пристало топтаться у доски объявлений, – фыркнул Маккензи.

Он перевел в вертикальное положение все свои 220 фунтов и целенаправленно двинулся к буфетной стойке. Не возникало сомнений, что «BP/Sohio»[12] очень заботится о своих служащих. Здесь, в Прадхо-Бей, на суровом берегу Северного Ледовитого океана в середине зимы, в просторной, светлой, хорошо проветренной столовой со стенами пастельных тонов, с помощью центральной системы кондиционирования поддерживалась комфортная температура 72 градуса по Фаренгейту. Разница с наружной температурой составляла 105 градусов. Выбор первоклассно приготовленных блюд поражал воображение.

– Они здесь точно не голодают, – сказал Маккензи, вернувшись с двумя порциями мусса и сливочником. – Интересно, как бы это воспринял старый абориген Аляски.

Сначала старатель или охотник прежних дней решил бы, что у него галлюцинации. Трудно предсказать, что именно вызвало бы наибольшее удивление. Восемьдесят процентов блюд, перечисленных в меню, ему были бы совершенно неизвестны. Но еще больше его изумил бы сорокафутовый плавательный бассейн и застекленный сад с соснами, березами, травой и цветами, в который можно было пройти через столовую.

– Бог его знает, что подумал бы старик, – произнес Демотт, – но можешь спросить вон у того. – Он кивнул на человека, направляющегося к ним. – Джек Лондон сразу бы его узнал.

– Я бы сказал, скорее типаж Роберта Сервиса[13].

Новоприбывший определенно не принадлежал к широко распространенному типу. На нем были толстые валенки, молескиновые штаны, сильно выгоревшее индейское шерстяное одеяло – макинау, которое дополнялось одинаково выгоревшими заплатами на рукавах. На шее висели рукавицы из меха нерпы, а в правой руке он держал шапку из енота. Длинные белые волосы были расчесаны на прямой пробор. Его слегка крючковатый нос и ясные голубые глаза прятались в глубоких морщинах, которые могли быть следствием обилия солнца или снега, а может быть, и сильно развитого чувства юмора. Остальные черты лица скрывала роскошная седая борода и усы, покрытые ледяными катышками. Он остановился около них, и по мгновенной вспышке белых зубов можно было догадаться, что он улыбнулся.

– Мистер Демотт? Мистер Маккензи? – Он протянул руку. – Финлэйсон. Джон Финлэйсон.

– Мистер Финлэйсон, – сказал Демотт. – Офис управляющего полевыми работами?

– Я и есть управляющий. – Он взял стул, сел, вздохнул, стряхнул частично лед с бороды. – Да. Да… Знаю. В это трудно поверить. – Он снова улыбнулся, указав на свою одежду. – Большинство людей думают, что я бродяга. Вы знаете, безработный, странствующий на товарняках. Бог знает почему. Ближайшая железная дорога бесконечно далеко от Прадхо-Бей. Почти так же, как Таити и зеленые лужайки. Знаете, постепенно становишься похожим на местных. Слишком давно в Заполярье. – Необычно отрывистая манера речи позволяла предположить, что контакты с цивилизацией у этого человека были в лучшем случае с перебоями. – Простите, что не смог. Я имею в виду – не смог вас встретить. Дедхорс…[14]

– Дедхорс? – удивился Маккензи.

– Взлетная полоса… Небольшие проблемы на одном из сборных пунктов. Случается постоянно. Мороз черт знает что вытворяет с молекулярной структурой стали. Надеюсь, о вас позаботились?

– Жалоб нет, – улыбнулся Демотт. – Нам много не надо. Буфет функционирует. Маккензи при деле. Верблюд и колодец. – Демотт поймал себя на том, что говорит как Финлэйсон. – Может, одна маленькая жалоба имеется: меню слишком разнообразно, а порции слишком велики. Талия моего компаньона…

– Талия твоего компаньона не твоя забота, – спокойно произнес Маккензи. – Но у меня действительно есть жалоба, мистер Финлэйсон.

– Догадываюсь. – Зубы блеснули снова, и Финлэйсон встал. – Давайте выслушаем ее в моем кабинете. Это рядом. – Он пересек столовую и остановился у входной двери, указав на другую дверь, слева. – Главный центр управления работами. Сердце залива Прадхо, по крайней мере его западной половины. Компьютерная система управления всеми полевыми работами.

– Предприимчивый парень со связкой гранат мог бы здесь неплохо поразвлечься, – сказал Демотт.

– Пяти секунд хватило бы, чтобы загубить все месторождение. Вы проделали весь путь от Хьюстона, чтобы подбодрить меня? Сюда, пожалуйста.

Они прошли через одну дверь, затем еще через одну, внутреннюю, и оказались в маленьком кабинете. Столы, стулья, шкафы – все металлическое, серое, цвета военно-морского флота. Финлэйсон предложил всем сесть и улыбнулся Маккензи:

– Французы говорят, что еда без вина, как день без солнца.

– Беда в этой техасской пыли, – заметил Маккензи. – Напрочь забивает горло, как никакая другая. Над водой просто смеется.

Финлэйсон поднял руки, как бы защищаясь:

– Там, за этими стенами, работают большие буровые установки. Чертовски дорогие и очень сложные в управлении. Там абсолютно темно, сорок градусов ниже нуля, и вы устали – здесь вы постоянно испытываете усталость. Не забывайте, что мы работаем по двенадцать часов в день, семь дней в неделю. Пара глотков виски поверх всего этого, и придется списывать на миллион долларов оборудования. Или вы повредите трубопровод. Или сами убьетесь. Или, что уж совсем плохо, убьете других. Во времена сухого закона было проще – массовая контрабанда из Канады, самогонный джин, там были тысячи подпольных перегонных кубов. Но теперь здесь, в Норт-Слоуп, совсем иначе: поймали с чайной ложкой контрабандного алкоголя – и до свидания. Никаких оправданий. Вон. Но здесь такого не случается. Кто будет рисковать восьмьюстами долларами в неделю ради порции бурбона ценой в десять центов?

– Когда ближайший рейс на Анкоридж? – спросил Маккензи.

Финлэйсон улыбнулся.

– Еще не все потеряно, мистер Маккензи. – Он отпер шкаф, достал бутылку виски и пару стаканов и плеснул в них щедрой рукой. – Добро пожаловать в Норт-Слоуп, джентльмены.

– Меня посетило видение, – сказал Маккензи. – Путешественники, захваченные непогодой в Альпах, и святой Бернард, бегущий к ним вприпрыжку… с чаем. Вы что же, совсем не пьете?

– Пью. Неделю из пяти, когда живу с семьей в Анкоридже. А это держу только для очень важных посетителей. Следует ли думать, что вы подпадете под эту квалификацию? – Он в задумчивости стряхивал лед с бороды. – Должен признаться, что впервые услышал о вашей организации пару дней назад.

– Думайте о нас как о розах пустыни, – предложил Маккензи. – Рождены, чтобы цвести и отцветать никем не увиденными. Ну не совсем так, но пустыня имеет место. Именно там мы большей частью и проводим наши дни. – Кивком головы он указал на окно. – Пустыне не обязательно быть песчаной. Полагаю, это вполне может быть квалифицировано как арктическая пустыня.

– Я и сам порой так думаю. Но что вы делаете в тех пустынях? Я имею в виду, какова ваша функция?

– Наша функция? – Демотт задумался. – Как это ни странно, я бы сказал, что наша функция состоит в том, чтобы довести нашего почтенного работодателя Джима Брэди до состояния банкротства.

– Джим Брэди? Мне казалось, его имя начинается с Э.

– Его мать была англичанкой. Назвала его Элджернон. Вас бы это устроило? Его все знают как Джима. Ну, это не суть важно, но в мире есть всего три человека, действительно способных ликвидировать пожары на нефтяных полях, особенно пожар на нефтяной скважине, и все трое из Техаса. Джим Брэди – один из них.

– Принято считать, что существует три возможных причины возгорания нефти: самопроизвольное возгорание, которого не должно быть, но случается; так называемый человеческий фактор, иначе говоря – простая неосторожность; и технические неполадки. Двадцатилетний опыт работы позволил Брэди распознать четвертый и наиболее зловещий фактор, который широко известен как промышленный саботаж.

– Кому здесь заниматься саботажем? Ради чего?

– Наиболее очевидная причина – конкуренция между большими нефтяными компаниями – может быть исключена. Мнение о беспощадной конкуренции бытует только в прессе, охочей до сенсаций, да среди наиболее невежественной части публики. Один раз послушать вашингтонских лоббистов нефтяных компаний на их закрытых совещаниях, и станет навсегда понятно выражение: две головы на одной шее, два сердца, бьющиеся в унисон. Помножьте на двадцать. Стоит «Эксону» поднять цену на газ сегодня на один цент, и «Галф», «Шелл», «Бритиш петролеум», «Элф», «Аджип» и все остальные сделают то же самое завтра. Классический пример кооперации – множество компаний работают рука об руку ради взаимной выгоды. Ради выгоды всех нефтяных компаний. Штат Аляска и простые обыватели, конечно, могут придерживаться иной, более предвзятой точки зрения.

– Если мы исключаем конкуренцию, тогда следующей в списке оказывается власть. Международная силовая политика. Скажем, страна Х может значительно ослабить враждебную страну Y, поспособствовав уменьшению ее доходов от нефти. Это один возможный сценарий. Возможна и внутренняя силовая политика. Допустим, существование недовольных элементов при диктаторском правлении в нефтедобывающей стране, выбравшие поджог как способ демонстрации недовольства режимом, при котором власть имущие, получая прибыль от неправедного бизнеса, в лучшем случае оказывают благодеяния своим родственникам и приближенным, в то время как простые крестьяне продолжают жить в средневековой нищете. Голод является великой движущей силой, и здесь появляется простор и для личной мести, и для сведения старых счетов, и для удовлетворения накопившейся ненависти.

– Нельзя забывать и о маньяках – поджигателях, для которых нефть смехотворно легкая цель и источник красивого огня. Короче, возможно все, и чем причудливее и невообразимее, тем вероятнее. Наш недавний случай, к примеру, – кивнул он на Маккензи. – Мы с Дональдом только что вернулись с Залива. Там местная охрана и полиция были сбиты с толку множеством малых пожаров. Это так говорится, малых, но общий ущерб от них составил два миллиона долларов. Никаких сомнений, что действовал поджигатель. Мы его выследили, задержали и наказали. Подарили ему лук со стрелами.

Финлэйсон подумал, что виски подействовало слишком быстро.

– Одиннадцатилетний сын британского консула. У него был мощный пневматический пистолет Уэбли. Уэбли традиционно делает для таких пистолетов специальные патроны – полые свинцовые шарики. Они не производят патронов из закаленной стали, дающих при попадании в железо великолепную вспышку. Но наш мальчуган располагал боезапасом своего приятеля – араба, имевшего такой же пистолет, но с нелегальными патронами для охоты на хищников в пустыне. Просто случайность, что отец того арабского мальчишки, кстати принц крови, оказался владельцем того самого нефтяного поля. Маленький англичанин теперь имеет стрелы с наконечниками из резины.

– Уверен, что должна последовать мораль.

– Разумеется. Урок. Непредсказуемое – всегда рядом. Нашему подразделению производственного саботажа, как называет его Джим Брэди, шесть лет. Нас в нем четырнадцать человек. Сначала это было просто бюро расследований. Мы приходили на место, когда дело было сделано и огонь вырвался на свободу – бывало, что сам Джим инициировал пожар, – и пытались выяснить, кто это сделал, как и почему. Честно говоря, успеха добивались редко: обычно оказывалось, что ворота настежь, а коней уже и след простыл, нам оставалось только закрыть ворота пустой конюшни.

– Мы изменили тактику. Теперь мы запираем ворота конюшни таким образом, чтобы их никто не смог отпереть. Иначе говоря, предупреждаем попытку, максимально ужесточая контроль и за производством, и за персоналом. Теперь мы нарасхват, мы стали наиболее доходным подразделением «Брэди энтерпрайзиз». Бесспорно. Каптаж скважин, вышедших из-под контроля, ликвидация пожаров; да всего и не перечислить, что мы делаем для обеспечения безопасности. Наши услуги пользуются таким спросом, что мы могли бы втрое увеличить наше подразделение и всем хватило бы дела.

– Что же вас останавливает? Я имею в виду расширение бизнеса.

– Недостаток квалифицированных кадров, – сказал Маккензи. – Их просто нет. Более точно, есть оперативники, но почти не имеющие опыта, и тотальная нехватка людей, годных к обучению. Немногие удовлетворяют всему спектру требований. Нужно обладать пытливым умом, который, в свою очередь, основывался бы на врожденном инстинкте сыщика, – иметь ген Шерлока Холмса, я бы сказал. Это или есть, или нет, внедрить невозможно. Нужно обладать глазами и носом, настроенными на опасность, – почти одержимостью, а это приходит только с опытом работы в поле; необходимо располагать довольно подробным знанием нефтяной индустрии по всему миру и плюс ко всему нужно быть нефтяником.

– И вы, джентльмены, – нефтяники. – Это было утверждением, не вопросом.

– Всю нашу сознательную жизнь, – кивнул Демотт, – мы оба руководили полевыми работами.

– Если ваши услуги пользуются таким спросом, каким образом нам повезло оказаться во главе очереди?

– Насколько нам известно, нефтяная компания впервые получает предупреждение о намерении организовать диверсию. Впервые есть шанс испытать наш механизм предотвращения. Несколько удивляет тот факт, мистер Финлэйсон, что вы узнали о нас только пару дней назад. Как же так случилось, что мы уже здесь? Нам-то стало о вас известно три дня назад, как только мы вернулись с Ближнего Востока. Мы позволили себе один день отдыха, еще один день ушел на изучение местонахождения и мер безопасности на аляскинском трубопроводе и…

– Как вы могли это изучить? Разве подобная информация не является закрытой?

– Мы могли бы запросить ее сразу, как только получили просьбу о помощи, – терпеливо объяснял Демотт, – но этого не требовалось. Эта информация, мистер Финлэйсон, не является закрытой. Она доступна публике. Большие компании, как правило, поразительно беспечны в этом отношении. Возможно, чтобы убедить публику или чтобы придать блеска облику компании, описывая ее систему безопасности, они не просто публикуют информацию о ее работе, но фактически бомбардируют ею обывателей. Информация эта, разумеется, ненадежна и отрывочна, но даже человек средних способностей может составить из кусков целое.

– Собственно, большим компаниям вроде «Аляски», которая построила ваш трубопровод, не в чем себя особенно упрекать. Им далеко до опрометчивости чемпиона всех времен – правительства Соединенных Штатов. Рассекречивание атомной бомбы является тому классическим примером. Когда русские тоже сделали бомбу, правительство решило, что теперь нет никакого резона хранить информацию о ней под грифом «секретно». Хотите знать, как сделать атомную бомбу? Пошлите запрос в АЕС[15] в Вашингтоне и с обратной почтой получите всю необходимую информацию. Мысль, что такая информация может быть использована американцами против американцев, никогда не посещала головы высоких интеллектуалов Капитолийского холма и Пентагона, которые, похоже, пребывают под впечатлением, что американские преступники массово удалились на покой в тот день, когда эту информацию рассекретили.

– Подождите. Достаточно. – Финлэйсон взмахнул рукой, защищаясь. – Верю, что вы не засылали в Прадхо-Бей армии шпионов. Ответ прост. Когда я получил это письмо – оно было послано мне, а не в главное управление компании в Анкоридже, – я позвонил генеральному директору. Мы оба решили, что почти наверняка это просто розыгрыш, шутка. Однако с сожалением должен признать, что многие жители Аляски не испытывают к нам добрых чувств. Поэтому мы решили, что если это не шутка, то положение может стать очень серьезным. Люди, подобные нам, хотя и поднялись на достаточно высокие позиции в своей области, не принимают окончательных решений, касающихся безопасности и будущего десятимиллиардного капитала. Поэтому мы решили поставить в известность великих «пенджэндрамов»[16]. Вы получили директивы из Лондона. Мне сообщили о принятом решении уже после этого.

– Дирекции везде одинаковы, – сказал Демотт. – У вас при себе эта записка с угрозами?

Финлэйсон достал из стола маленький листок и протянул его Демотту.

– «Дорогой мистер Финлэйсон», – прочитал Демотт. – Вежливый, однако. «Хочу вас проинформировать, что в ближайшем будущем вас ждет небольшая потеря нефти. Уверяю вас, совсем несущественная – только чтобы продемонстрировать вам, что мы можем перекрыть подачу нефти, когда и где захотим. Будьте любезны оповестить об этом представителей компании „ARCO“».

Демотт передал записку Маккензи.

– Естественно, не подписана. Никаких требований. Если это не шутка, то задумана смягченная демонстрация, чтобы подготовить к большой угрозе и большим требованиям, которые за ней последуют. Сапер-моралист, если позволите, решил напугать вас до колик в желудке.

– Мне кажется, он уже достиг этого, – сказал Финлэйсон, глядя в пространство перед собой.

– Вы оповестили «ARCO»?

– Конечно. Месторождение разделено почти поровну. Мы ведем буровые работы в западном секторе, а их компания – в восточном. Она, вообще-то, называется «Атлантик Ричфилд, Эксон».

– Какова была их реакция?

– Как у меня: надеяться на лучшее, ожидать наихудшего.

– Как воспринял угрозу глава службы безопасности?

– Более чем пессимистически. Это же его детище. Если бы я был на его месте, то воспринимал бы это так же. Он убежден, что угроза существует.

– Я тоже, – сказал Демотт. – Записка была в конверте? Спасибо. – он прочитал адрес: «Джону Финлэйсону, бакалавру естественных наук, члену-корреспонденту Института горных инженеров». – Не просто педантичность, свидетельство проделанной работы. «„BP/Sohio“, Прадхо-Бей, Аляска», почтовый штамп Эдмонтона, Альберта.

– Никаких ассоциаций. У меня там ни друзей, ни просто знакомых и определенно никаких деловых контактов.

– А у главы службы безопасности?

– Аналогично. Никаких контактов.

– Его имя?

– Броновски. Сэм Броновски.

– Не пора ли ему к нам присоединиться?

– Боюсь, придется подождать. Он в Фэрбенксе. Если погода не помешает, сегодня вечером будет здесь. Зависит от видимости.

– Сезон снежных бурь?

– Здесь их нет. В районе Норт-Слоуп выпадает мало осадков, не больше шести дюймов за всю зиму. Но ветер сильный, просто жуть. Он поднимает снег с поверхности в воздух, и слой в тридцать-сорок футов над землей становится совершенно непрозрачным. Несколько лет назад перед Рождеством «геркулес», считающийся самым надежным авиасредством, пытался совершить посадку в таких условиях и потерпел аварию. Двое из четырех членов экипажа погибли. С тех пор пилоты осторожничают; если такое могло случиться с «геркулесом», никто не застрахован. Эти мощные ветры и снежные вихри, ими созданные, достигают скорости семидесяти миль в час и отравляют нам жизнь. Из-за них центр управления построен на сваях высотой в семь футов, чтобы дать возможность снегу проноситься над землей. В противном случае в конце зимы мы бы оказались погребенными под огромным сугробом. Сваи, конечно, уменьшают отток тепла в вечную мерзлоту, но это не главное.

– Что делает Броновски в Фэрбенксе?

– Пытается укрепить там, где тонко. Нанимает дополнительную охрану для Фэрбенкса.

– Как он это делает?

– Полагаю, подход бывает разным. Это подразделение Броновски, мистер Демотт. В этих делах у него карт-бланш. Лучше вам спросить у него, когда он вернется.

– Да перестаньте. Вы же его босс. Он подчиненный. Боссы всегда подсматривают за подчиненными. Просто ориентировочно. Каким образом он набирает людей?

– Ну так и быть. Вероятно, у него есть список людей, с которыми он персонально знаком и к которым может обратиться в случае срочной необходимости. Но честно говоря, я совсем не уверен, что это так. Возможно, я его босс, но когда я передаю полномочия, я их действительно передаю. Мне известно, что он в контакте с начальником полиции и полагается на его рекомендации. Возможно, он помещает объявления в еженедельник «Вся Аляска», который издается в Фэрбенксе, но, может, он и не делает ничего подобного. – Финлэйсон задумался ненадолго. – Я бы не сказал, что он сознательно помалкивает об этом. Полагаю, если всю жизнь работаешь агентом службы безопасности, то уже и своей левой руке не позволишь знать, что делает правая.

– Что за народ он нанимает?

– В основном бывших полицейских или бывших десантников.

– Но не специально тренированных охранников?

– Как таковых нет, но я думал, что для десантников ощущение присутствия опасности становится частью натуры. – Финлэйсон улыбнулся. – Я думаю, для Сэма главным критерием является способность метко стрелять.

– Агент безопасности – это особая ментальность, а не физические качества. Вы сказали: «в основном».

– Он нанял двух первоклассных агентов безопасности. Один находится в Фэрбенксе, а другой – в Валдизе.

– Кто сказал, что они первоклассные?

– Сэм. Он их тщательно выбирал. – Финлэйсон потрогал свою подсыхающую бороду, что могло свидетельствовать о раздражении. – Знаете, мистер Демотт, возможно, вы даже добродушны, но у меня такое ощущение, словно меня допрашивают.

– Чепуха. Если бы это было так, вы бы знали наверняка, потому что я бы расспрашивал о вас. Но я не намерен этого делать ни сейчас, ни потом.

– Что так? Нет ли у вас на меня досье, а?

– Во вторник пятого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года вы поступили в среднюю школу в Данди, Шотландия.

– Бог мой!

– Что такого особого в районе Фэрбенкса? Почему именно там потребовалось усиление системы безопасности?

– Никаких важных или неотложных причин, поверьте.

– Не имеет значения важность их и неотложность, но каковы причины?

Финлэйсон затаил дыхание, словно собираясь глубоко вздохнуть, но раздумал.

– Глупо, наверное, все это. Знаете, слухи могут накликать беду. Народ опасается за этот сектор. Трубопровод на всей своей протяженности в восемьсот миль до Валдиза пересекает три горных хребта. Всего на нем двенадцать насосных станций. Вблизи Фэрбенкса находится насосная станция номер восемь. Летом семьдесят седьмого на ней произошел взрыв. Станция была полностью разрушена.

– Авария?

– Да.

– Причины взрыва установлены?

– Конечно.

– Удовлетворительные доказательства?

– Компания, построившая трубопровод, «Аляска», была удовлетворена.

– Но не все были удовлетворены?

– Некоторые отнеслись скептически. Штат и федеральное агентство воздержались от комментариев.

– Какие объяснения дала «Аляска»?

– Техническая неисправность и сбой в электроснабжении.

– Вы сами этому верите?

– Меня там не было.

– Большинство было удовлетворено объяснениями?

– Очень многие им не поверили.

– Мог быть саботаж?

– Может быть. В тот момент я был здесь. Я никогда не видел восьмой станции. Она уже отстроена вновь, разумеется.

Демотт вздохнул:

– Здесь мне следовало бы продемонстрировать некоторые признаки раздражения. Не доверяете себе, мистер Финлэйсон, не так ли? А из вас мог бы получиться хороший агент службы безопасности. Не думаю, что вы рискнули бы высказать свое мнение относительно того, имело ли место укрывательство.

– Мое мнение не имеет значения. Имеет значение то, что пресса Аляски была абсолютно в этом уверена и широко и открыто об этом писала. Тот факт, что газеты, казалось, совершенно не опасались обвинения в клевете, можно бы рассматривать как существенный. Они были бы рады общественному запросу, а «Аляска» отмалчивалась.

– Что так возбудило прессу? Или это лишний вопрос?

– Прессу взбесило, что ее не допускали на место аварии в течение многих часов. Но еще больше взбесил тот факт, что не пускали их не мирные служивые штата, а частная охрана, которая, что невероятно, сама перекрыла государственные дороги. Даже их собственный представитель по связям с общественностью признал, что их действия являются незаконными.

– Кто-нибудь подал жалобу в суд?

– Суда не было.

– Почему? – Финлэйсон пожал плечами, и Демотт продолжил: – Могло это случиться, потому что «Аляска» – крупнейший работодатель штата и выживание многих компаний зависит от их контрактов с «Аляской»?

– Возможно.

– С этой минуты я буду стараться вас расколоть ради Джима Брэди. К каким выводам пришла пресса?

– Поскольку в течение целого дня их не допускали на место происшествия, они были уверены, что за это время работники компании лихорадочно работали над уничтожением следов основного пролива и сокрытия факта, что отказоустойчивость системы дала опасный сбой. Кроме того, пресса утверждала, что «Аляска» скрыла ущерб, нанесенный пожаром.

– Может быть, они скрыли улики, свидетельствующие о саботаже?

– Не хочу строить домыслов.

– Будь по-вашему. Известны ли вам или Броновски какие-нибудь подозрительные личности в Фэрбенксе?

– Зависит от того, кто, по-вашему, попадает под это определение. Если вы имеете в виду защитников окружающей среды, которые были против строительства трубопровода, то да. Сотни.

– Но они, я полагаю, всегда действуют открыто и дают свои имена и адреса, когда обращаются в газеты.

– Да.

– К тому же это люди чувствительные и неагрессивные, всегда остающиеся в рамках закона.

– Других подозрительных я не знаю. В Фэрбенксе пятнадцать тысяч жителей, наивно думать, что все они чисты, как свежевыпавший снег.

– Что об аварии думает Броновски?

– Его там не было.

– Я спрашиваю не об этом.

– Но он тогда был в Нью-Йорке. Он еще не работал у нас.

– Следовательно, он новичок в компании.

– Да. По вашим меркам он автоматически попадает под подозрение, я полагаю. Если вы собираетесь напрасно тратить время, копаясь в его прошлом, вы вольны делать это, но мы его проверяли и перепроверяли трижды. Полицейское управление Нью-Йорка подтвердило его непорочность. И он, и его компания имеют – имели – безупречную репутацию.

– Не сомневаюсь. Какова квалификация у него самого и у его компании?

– Одинаковая. Он руководил одним из крупнейших и, бесспорно, лучших агентств безопасности Нью-Йорка. До этого он был полицейским.

– На чем специализировалась его компания?

– На самом лучшем. Главным образом на охране. Дополнительная охрана для горстки крупнейших банков, когда их собственная служба безопасности страдает от дефицита кадров из-за отпусков или болезней. Патрулирование жилья богатейших людей Манхэттена и Лонг-Айленда во время больших светских раутов, чтобы предотвратить бесстыдное улепетывание с драгоценностями гостей. И третье – обеспечение сохранности на выставках драгоценных камней и живописи. Если бы вам удалось уговорить голландцев дать на пару месяцев для выставки «Ночной дозор» Рембрандта, Броновски был бы тем человеком, которого вы послали бы за картиной.

– Что могло побудить такого человека все бросить и перебраться сюда, на край света?

– Он не говорит. Да этого и не требуется. Ностальгия. Более точно, ностальгия его жены. Она живет в Анкоридже. Он летает туда на выходные.

– Я считал, что полагается четыре полных недели отработать, прежде чем получишь выходной.

– К Броновски это не относится, только к тем, кто работает постоянно здесь. Номинально его рабочее место здесь, но он отвечает за весь трубопровод. К примеру, если что-то случается в Валдизе, он оказывается гораздо ближе, если находится в квартире жены, чем если бы находился здесь. Он очень легок на подъем, наш Сэм. Владеет и сам управляет самолетом. Мы оплачиваем только топливо, это все.

– Нельзя сказать, что он без гроша за душой.

– Не могу не согласиться. Ему нет необходимости работать, но он не может без дела. Что до денег, так он владеет контрольным пакетом своей компании.

– Не было ли злоупотребления служебным положением?

– Как он мог злоупотребить там служебным положением, если он даже не выезжал из штата с тех пор, как приехал сюда год назад?

– Надежный парень, кажется. Такие наперечет. Дональд? – Демотт посмотрел на Маккензи.

– Да. – Маккензи взял в руки неподписанное письмо. – ФБР это видело?

– Нет, конечно. Какое отношение имеет к этому ФБР?

– Это может иметь к ним самое непосредственное отношение, и очень скоро. Я знаю, что аляскинцы считают, что они отдельная нация, что здесь частное феодальное владение и что вы относитесь к нам, несчастным, как к низшим сорока восьми, но вы являетесь тем не менее частью Соединенных Штатов. Когда нефть отсюда достигает Валдиза, она транспортируется оттуда в один из штатов западного побережья. Любые перебои в поставке нефти между Прадхо-Бей и Калифорнией рассматривались бы как противозаконное вмешательство в торговые отношения между двумя штатами, и ФБР было бы вовлечено автоматически.

– Но пока такого не произошло. Кроме того, что может сделать ФБР? Они и о себе-то не смогут позаботиться. Нам придется спасать их от замерзания до смерти уже в первые десять минут их пребывания здесь. Они смогут выжить только под крышей, и что они смогут сделать? Оккупировать наши компьютерные терминалы и основные линии связи и поднять тревогу на станциях в Прадхо-Бей, Фэрбенксе и Валдизе? У нас есть высококвалифицированные специалисты, способные отслеживать более трех тысяч источников тревожной информации. Приставить к этому делу фэбээровцев – все равно что заставить слепого читать текст на санскрите. И внутри, и снаружи они будут только мешаться под ногами у тех, кто занят делом.

– Патрульные Аляски могли бы выжить. Я полагаю, они выживают там, где вашим собственным людям не выжить. Вы обращались к ним? Вы поставили в известность администрацию штата в Джуно?

– Нет.

– Почему?

– Они нас не любят. Разумеется, если бы была физическая угроза, беспорядки, они бы незамедлительно вмешались, но до тех пор они предпочитают делать вид, что ничего не знают. Не могу сказать, что я их виню за это. Прежде чем вы спросите почему, я вам скажу. Худо ли, хорошо ли, но мы наследовали «Аляске». Они построили трубопровод и следят за ним, а мы его используем. Боюсь, здесь существует широкая серая зона неразличимости. В глазах большинства людей они были трубопроводом, а мы им стали.

Финлэйсон обдумал свои дальнейшие слова.

– Иногда «Аляску» хочется даже пожалеть. Они были жестоко ошельмованы. Нет сомнения, они несут ответственность за горы отходов и огромные издержки, но они завершили немыслимо трудную работу в немыслимо тяжелых условиях, и, более того, они уложились в срок. Лучшая строительная компания в Северной Америке в настоящее время. Блестящие инженерные решения и блестящие инженерные кадры, но среди тех, кто отвечает за связи с общественностью, толковых мало: может, они были бы на месте на Манхэттене, но не на Аляске. Их задачей было продать народу нефтепровод, а они преуспели в обращении огромной части населения в ярых противников строительства нефтепровода и самой строительной компании.

Он покачал головой:

– Нужно было обладать особым даром, чтобы так навредить своей компании. Стараясь защитить доброе имя «Аляски», они не нашли ничего лучшего, чем явное сокрытие улик и ложь, что было подтверждено. Так доброе имя превратилось в сомнительную репутацию.

Финлэйсон достал из ящика пару листков и передал их Демотту и Маккензи.

– Фотокопии классического примера того, как они общались с контрактниками. Можно подумать, что навыки работы были ими получены в каком-то полицейском государстве. Прочтите это. Весьма поучительно. Становится понятно, как молва привела к тому, что нас не любят.

Двое мужчин начали читать.

В десять вечера сотрудники Джима Брэди в баре отеля «Питер Понд»[17] Форт-Макмюррея, что за тысячу триста миль на юго-запад от Прадхо-Бей, встретились с Джеем Шуром. Те, кому принадлежало право высказывать суждения по таким вопросам, с готовностью соглашались, что в Канаде, как управляющему инженерными сооружениями, Шуру нет равных. Его темное, мрачноватое, почти пиратское лицо являлось несправедливой насмешкой природы, так как по натуре своей он был веселым, дружелюбным, компанейским человеком, легко сходившимся с людьми и очень отзывчивым.

Справедливости ради нужно сказать, что в данный момент он не испытывал ни веселья, ни добродушия, как, впрочем, и сидевший рядом с ним Билл Рейнольдс, начальник производства компании «Санмобиль», румяный и постоянно улыбающийся человек, которого природа наградила действительно дьявольским умом, казалось присущим Шуру, но такового не имевшему.

Билл Рейнольдс посмотрел через стол на Демотта и Маккензи, с которыми они с Шуром познакомились всего минуту назад, и сказал:

– Вы опережаете время, джентльмены. Замечательное обслуживание, если можно так сказать.

– Стараемся, – сказал Демотт удовлетворенно. – Делаем все возможное.

– Виски? – спросил Маккензи.

– Спасибо, – кивнул Рейнольдс. – Похоже, двойная доза?

– Точно.

– Дороговато, пожалуй.

– Сделает вас сговорчивее, – улыбнулся Демотт.

– Управление – это Эдмонтон – дало нам знать, что вы не появитесь раньше чем через четыре дня. Мы уж никак не ждали вас всего через четыре часа. – Рейнольдс с любопытством посмотрел в глаза Демотту поверх стакана с новой порцией виски. – Боюсь, нам мало что о вас известно.

– Справедливо. Мы знаем о вас еще меньше.

– Не нефтяники, значит?

– Конечно нефтяники, но бурильщики. Мы не знакомы с шахтной добычей.

– Служба безопасности – ваша постоянная работа?

– Совершенно верно.

– Тогда бесполезно спрашивать, что вы делали в Норт-Слоуп?

– Опять в точку.

– Сколько вы там пробыли?

– Два часа.

– Два часа! Вы хотите сказать, что залатали прорехи в системе безопасности за два часа?

– Да ничего мы не латали. Мы уехали.

– Позволено будет спросить почему?

– Начальник производства был, скажем так, несговорчив.

– Вечно я со своим любопытством.

– А что такое?

– Я здесь являюсь начальником производства. Но намек понял.

– Да никаких намеков. Вы задали вопрос, я на него ответил, – сказал Демотт дружески.

– И вы решили просто уйти….

– У нас полно заказов по всему миру, мы не тратим время на тех, кто не хочет сам себе помочь. Не будем переворачивать все с ног на голову, джентльмены: ваша компания ожидает, что это мы с Маккензи будем задавать вопросы, а вы отвечать на них. Когда была получена угроза?

– Сегодня в десять утра, – сказал Шур.

– У вас она с собой?

– Не совсем так. Она пришла по телефону.

– Откуда?

– Анкоридж. Международный звонок.

– Кто принял сообщение?

– Я. Билл был со мной рядом и тоже слушал. Звонивший дважды повторил свое сообщение. Он слово в слово сказал следующее: «Я вынужден информировать вас, что „Санмобиль“ в ближайшем будущем ожидают небольшие перебои в добыче нефти. Хочу успокоить вас: совершенно незначительные, только чтобы убедить вас, что мы можем прекратить поток нефти, где и когда пожелаем». Это все.

– Никаких требований?

– Абсолютно никаких, что удивительно.

– Не сомневайтесь. Требования придут вместе с большой угрозой. Вы бы могли распознать этот голос, если бы услышали снова?

– Узнал бы я голоса миллиона других канадцев, которые говорят точно так же, как этот? Вы полагаете, что угроза является реальной?

– Да. Нам свойственно серьезно относиться к подобным вещам. Какова охрана завода?

– Ну, для нормальных условий она вполне достаточная.

– Условия обещают быть слегка ненормальными. Сколько бойцов?

– Двадцать четыре, под началом Терри Бринкмана. Он свое дело знает.

– Не имею ни малейших сомнений. Есть сторожевые собаки?

– Ни единой. Обыкновенные полицейские собаки: овчарки, доберманы, боксеры – не могут выжить в этих экстремальных условиях. Лайки, конечно, могут, но сторожа они никудышные, больше интересуются друг другом, чем нарушителями.

– Электрозащита ограждения?

Шур закатил глаза и стал выглядеть обреченно.

– Вы с ходу хотите дать козырную карту защитникам окружающей среды. Почему, если самый захудалый старый волк опалит свою шелудивую шкуру…

– Понятно. Полагаю, бессмысленно спрашивать об электронных пучках, сенсорных устройствах и тому подобном?

– Бессмысленно – верное слово.

– Как велика территория завода? – спросил Маккензи.

– Около восьми тысяч акров, – сказал Рейнольдс несчастным голосом.

– Восемь тысяч акров, – мрачно повторил Маккензи. – Какой периметр они дают?

– Четырнадцать миль.

– Да, таки мы имеем здесь проблему, – сказал Маккензи. – Я полагаю, ваша система охраны делится на две составляющие: охрана основных сооружений и охрана периметра, чтобы предотвращать вторжение посторонних.

– Охранники работают в три смены, в каждой смене по восемь человек.

– Восемь человек, без всяких вспомогательных средств, для охраны самого завода и патрулирования периметра в четырнадцать миль в темноте зимней ночи.

– Завод работает круглосуточно, и территория ярко освещена днем и ночью, – сделал попытку защититься Шур.

– Но не периметр. Туда хоть на автобусе, хоть на джипе можно въехать, да что без толку перечислять. Сказано, мы имеем проблему.

– И не только эту, – сказал Демотт. – Самая яркая иллюминация не поможет ни в малейшей степени. Не поможет, если в каждой смене сотни рабочих и таких смен три.

– Что вы имеете в виду?

– Подрывные элементы.

– Подрывные элементы! Среди рабочих неканадцев меньше двух процентов.

– Что, канадские преступники отменены королевским указом? Когда вы нанимаете людей, вы проверяете их прошлое?

– Ну конечно, допросов не проводим и на детекторе лжи не проверяем. Если это делать, никогда никого не нанять. Нас интересует квалификация, рекомендации, опыт работы и нет ли истории криминальной активности.

– Это маловажно. Действительно опытный преступник никогда не имеет криминального досье. – Демотт выглядел как человек, который собирался вздохнуть, взорваться, выругаться и все бросить, но передумал.

– Теперь уже поздно. Завтра мистер Маккензи и я хотели бы поговорить с вашим Терри Бринкманом и осмотреть завод.

– Если мы будем здесь с машиной около десяти…

– А что, если это будет часов в семь? Да, семь будет нормально.

Демотт и Маккензи проводили взглядом двух уходивших мужчин, потом посмотрели друг на друга, осушили стаканы и подозвали бармена, затем стали смотреть в окно отеля «Питер Понд», названного в честь первого белого, увидевшего битумоносные пески.

Понд спустился на каноэ по реке Атабаске почти двести лет назад. По-видимому, его самого не очень заинтересовали пески, но десятью годами позднее более известный исследователь, Александр Маккензи, был заинтригован клейким веществом, сочащимся в выходах породы высоко над рекой. Он писал: «Битум находится в жидком состоянии и, смешанный с резиной или смолой ели, служит для заклеивания индейских каноэ. При нагревании пахнет подобно морскому углю».

Словам «морской уголь» не придавалось значения больше ста лет; никто не понял, что исследователь восемнадцатого века наткнулся на один из крупнейших в мире резервуаров ископаемого топлива. Но не наткнись он, и не было бы здесь сегодня ни отеля «Питер Понд», ни города за его окнами.

Даже еще в середине шестидесятых Форт-Макмюррей был не чем иным, как маленьким примитивным пограничным постом с населением, насчитывающим тысячу триста человек, и улицами, покрытыми пылью, грязью или снежной кашей, в зависимости от погоды. Теперь, оставаясь по-прежнему пограничным городом, он стал совсем иным. Храня прошлое, но заглядывая в будущее, он стал некой миниатюрой города, испытывающего бум, и, в терминах увеличения населения, самым стремительно растущим в Канаде. Где четыре года назад было тринадцать сотен жителей, теперь было тринадцать тысяч. Построены школы, отели, банки, больницы, церкви, супермаркеты и, главное, сотни домов. И чудо из чудес: замощены улицы. То, что выглядит чудом, объясняется тем, и только тем, что Форт-Макмюррей находится в самом сердце битумоносных песков Атабаски, крупнейшего месторождения в мире.

Весь вечер шел сильный снег, и теперь он еще не совсем прекратился. Все вокруг: дома, деревья, машины – было под пушистым белым покровом. Сотни огней гостеприимно светили сквозь тихо падающие снежные хлопья. Картина наполнила бы радостью глаза и сердце художника, рисующего рождественские открытки. Примерно такие мысли блуждали в голове у Маккензи.

– Сегодня здесь должен бы появиться Санта-Клаус.

– Хотелось бы, – сказал Демотт сердито. – Особенно если бы он принес с собой немного покоя на землю и добрую волю всем людям. Что ты думаешь об этом звонке в «Санмобиль»?

– То же самое, что и ты. Текст практически идентичен записке, полученной Финлэйсоном в Прадхо-Бей. Очевидно, что это тот же самый человек или группа людей.

– А как ты расцениваешь тот факт, что аляскинские нефтяники получили угрозу из Альберты, а в Альберте угроза получена с Аляски?

– Никак, кроме того, что угрозы исходят из одного источника. Этот звонок из Анкориджа наверняка был сделан с общественного телефона. Отследить его невозможно.

– Возможно, но не наверняка. Я не знаю, можно ли из Анкориджа прямо позвонить сюда. Думаю, что нет, но мы это выясним. Если это невозможно, на телефонной станции есть запись. Так что есть шанс, что мы сможем локализовать телефон.

Маккензи посмотрел на Форт-Макмюррей сквозь донышко стакана и сказал:

– Это бы сильно помогло.

– Могло бы немного помочь. Есть две зацепки. Здесь было десять, когда позвонили. В Анкоридже в это время шесть утра. Кто, кроме сумасшедших или рабочих ночной смены, может оказаться на темных промерзших улицах Анкориджа в такое время? Я полагаю, это выглядит странным и не должно остаться незамеченным.

– Если есть кому замечать.

– Полицейские в патрульных машинах. Таксисты. Водители снегоуборочных машин. Почтальоны. Ты был бы поражен, сколько людей на совершенно законных основаниях оказываются на улице темной ночью.

– С чего бы мне поражаться? – сказал Маккензи в сердцах. – На нашей чертовой работе мы сами частенько оказываемся ночью на улице. Ты сказал, две зацепки. Какая вторая?

– Если удастся локализовать таксофон, нам сумеет помочь полиция, которая может потребовать, чтобы почтовики вытащили монеты из автомата, и передаст их специалистам по пальчикам. Есть неплохие шансы, что парень, звонивший в Форт-Макмюррей, пользовался более крупными монетами, чем остальные граждане, звонившие этим днем или ночью. Две-три крупных монеты с одинаковыми отпечатками пальцев – и мы имеем нашего парня.

– Возражаю. Монеты проходят сквозь такое множество рук, что ты получишь множество отпечатков, даже, думаю, слишком много.

– Возражение принимается. Установлено, что на металлической поверхности при наложении доминирует самый поздний отпечаток. Мы снимем отпечатки и с наборной панели: люди не набирают номер в меховых рукавицах. Затем сверимся с криминальными записями. Отпечатки могут оказаться в картотеке. Если нам повезет, он наш, берем его и задаем массу интересных вопросов.

– Ну ты голова, Джордж. Умен. Поймай только сначала своего человека.

– Если у нас будет описание или отпечатки с криминальным досье, это будет не очень трудно. Если он уйдет в подполье, тогда трудно, но ему нет причин думать об укрытии. Ему, может быть, даже и неудобно скрываться. Может, он является столпом общества Анкориджа.

– Могу поспорить, что другим столпам анкориджского общества понравилось бы твое замечание. Они бы подумали о нас то же, что Джон Финлэйсон. Кстати, что ты собираешься предпринять в отношении Финлэйсона? Восстановление отношений кажется не только желательным, а просто обязательным. При столь очевидной связи…

– Дадим ему немного повариться в собственном соку. Я, конечно, не имею в виду буквального значения этого выражения. Пусть немного понервничает в Прадхо-Бей, пока мы будем готовы здесь. Он хороший мужик, умный, честный. Он реагировал так, как реагировал бы ты, да и я сам, если бы пара варягов попыталась захватить власть. Чем дольше мы пробудем здесь, тем вероятнее, что мы добьемся его безусловного сотрудничества, когда вернемся. Джим Брэди принес дурную весть, но в очень подходящий момент. Мы получили прекрасный повод откланяться. Кстати, о Джиме…

– Что-то мне все не очень нравится. Какие-то дурные предчувствия. Видимо, сказывается моя шотландская кровь. Тебе известно, что месторождение в Прадхо-Бей и то, которое находится здесь, вместе хранят много больше половины запасов нефти Северной Америки. Это жуткое количество нефти. Не хотелось бы, чтобы что-то с ним случилось.

– Раньше ты не беспокоился о таких вещах. Следователю надлежит быть хладнокровным, циничным и беспристрастным.

– Это правильно, когда касается чужой нефти. Эта нефть – наша. Огромная ответственность. Нужны радикальные решения на самом высоком уровне.

– Мы говорили о Джиме Брэди.

– Я о нем и говорю.

– Думаешь, его нужно вызвать сюда?

– Я уверен.

– Я тоже. Поэтому и заговорил о нем. Пойдем ему позвоним.

Джим Брэди, ратующий за стройность, остроумие, энергичность и атлетичность своих оперативных сотрудников, в ботинках дотягивал до пяти футов и 240 фунтов. Никогда не путешествуя налегке, он прихватил с собой в полет из Хьюстона не только свою жену Джен, привлекательную блондинку, но и красавицу-дочь, Стеллу, тоже натуральную блондинку, которая во время подобных выездов в поле выполняла обязанности его секретаря. Он доставил жену в отель Форт-Макмюррея, но Стеллу оставил при себе в микроавтобусе, который «Санмобиль» послала за ним, чтобы доставить на завод.

Первое впечатление, произведенное им на настоящих мужчин Атабаски, оказалось весьма неблагоприятным. Он предстал в великолепно сшитом темно-сером деловом костюме – только безупречный покрой позволял ему выглядеть элегантно при такой округлой фигуре, – белой рубашке и консервативном галстуке. Поверх всего этого были надеты два шерстяных пальто и просторная бобровая шуба, окончательно сравнявшая его горизонтальные размеры с вертикальными. Он щеголял в мягкой фетровой шляпе в цвет костюма, но и она почти скрылась под серым шерстяным шарфом, обмотанным дважды вокруг темени и подбородка.

– Вот это да! Черт меня побери! – воскликнул Брэди. Голос заглушался шарфом, концы которого были завязаны на лице непосредственно под глазами – единственным, что не было скрыто одеждой, но и этого было достаточно, чтобы его компаньоны поняли, до какой степени он поражен.

– Это что-то! Вы, парни, должно быть, неплохо развлекаетесь, роясь здесь и возводя хорошенькие маленькие замки из нефтяного песка.

– Можно, конечно, и так на это посмотреть, мистер Брэди, – сказал Джей Шур сдержанно. – Возможно, не так уж много по техасским стандартам, но это разработка крупнейшего месторождения в истории человечества.

– Я не хотел никого обидеть. Не обижайтесь! Вам кажется, что техасец не может признать лучшим и большим то, что вне его штата? – Чувствовалось, что он старается подыскать наилучшую формулировку для такого признания. – Это превосходит все, что я видел до сих пор.

«Этим» был драглайн, но такой драглайн, какого Брэди никогда не видел. Драглайн, по существу, машинное отделение с кабиной, где находится пульт, с которого осуществляется управление стрелой-манипулятором. Стрела подвешена на петлях и шарнирно крепится к основанию машинного отделения и благодаря этому может подниматься, опускаться и поворачиваться из стороны в сторону: управление осуществляется с помощью тросов, протянутых от машинного отделения через массивную стальную надстройку к верхушке стрелы. Один из тросов, проходящий через наконечник стрелы, поддерживает ковш, который можно опускать для выборки материала, а затем поднимать и перемещать поднятый материал в сторону, в отвал.

– Самая большая штука, которая когда-либо двигалась по земле, – сказал Шур.

– Двигалась? – спросила Стелла.

– Да, он может двигаться. Ходит. Правильнее сказать – волочит ноги, обутые в те огромные башмаки, под основанием. Выставлять на дерби в Кентукки не стоит, конечно, поскольку милю проходит за семь часов. Но ему и не приходится перемещаться больше чем на несколько ярдов за один раз.

– И этот длиннющий нос….

– Стрела. Обычно ее длину сравнивают с размером футбольного поля, но это неправильно, она длиннее. Отсюда ковш не выглядит таким огромным, но это за счет угла зрения; он забирает за один раз почти восемьдесят кубических ярдов грунта, достаточно для заполнения большого гаража для двух машин. Драглайн весит шесть с половиной тысяч тонн, примерно как небольшой крейсер. Стоимость? Около тридцати миллионов долларов. Сборка занимает от пятнадцати до восемнадцати месяцев, и, естественно, она производится прямо на месте. Их здесь четыре. Вместе они могут переместить четверть миллиона тонн за день.

– Все, ваша взяла, – сказал Брэди. – Пошли внутрь, а то я замерз. – Остальные четверо: Демотт, Маккензи, Шур и Бринкман, начальник охраны, – посмотрели на него с легким удивлением. Казалось невозможным, что человек, так основательно укутанный и изолированный естественным образом, может чувствовать даже легкую прохладу, но если Брэди говорит, что он замерз, значит так оно и есть.

Они залезли в микроавтобус, который, может, и не отличался особым комфортом, но имел прекрасно работавшую печку. Прекрасно выглядела и девушка в парке с откинутым капюшоном и сияющей улыбкой на лице. Бринкман, который был много младше всех остальных в свои тридцать лет, поначалу не обратил особого внимания на Стеллу. Сейчас он прикоснулся к краю своей меховой шапки и залился румянцем. Его реакция была неудивительна, поскольку в белой меховой парке девушка выглядела не менее очаровательной, чем маленький белый медвежонок.

– Папа, хочешь продиктовать что-нибудь? – спросила она.

– Пока ничего, – ответил Брэди. Оказавшись изолированным от сурового холода, он развязал концы шарфа, обнажив лицо, которое, возможно, в далеком прошлом носило на себе черты характера, позволившего ему пробиться из уличной нищеты к своим нынешним миллионам, но долгие годы благополучия стерли малейшие их следы. Кости черепа спрятались под жировыми наслоениями, лишив его лицо складок, морщин и даже мельчайших морщинок около глаз. Это было жирное лицо избалованного херувима. Правда, в глазах не было ничего от херувима. Взгляд его голубых глаз был холодным, оценивающим и жестким.

– Значит, это конец линии, – сказал Брэди, посмотрев в окно на драглайн.

– Ее начало, – сказал Шур. – Битумный песок может залегать на глубине до пятидесяти футов. Грунт, который лежит поверх него, для нас большое бремя, так как совершенно для нас бесполезен. Это гравий, глина, сланец, песок с малым содержанием нефти. Сначала весь этот грунт должен быть удален. – Он указал на приближавшийся трак. – Часть этого мусора, выбранного другим драглайном на новом месте, сейчас вывозится. Чтобы еще больше поразить вас, мистер Брэди, скажу, что эти траки тоже самые большие в мире. Их вес сто двадцать пять тонн, грузоподъемность сто пятьдесят тонн, и все это всего на четырех шинах. Но видели бы вы эти шины!

Трак как раз проехал мимо, и они получили возможность увидеть его шины. Их размер по высоте Брэди оценил в десять футов, ширина была соответствующей. Сам трак был гигантских размеров: по высоте кузова футов двадцать и примерно такой же ширины, место водителя так высоко, что он сам едва виден с земли.

– Одна такая шина стоит как приличный автомобиль, – сказал Шур. – А если захотите купить сам трак по сегодняшним ценам, то от трех четвертей миллиона останется на сдачу только мелочь. – Он поговорил с водителем, и автобус медленно двинулся с места.

– Когда мусор вывезен, тот же драглайн выбирает битумный песок, что и делает тот драглайн, который мы видели, и складывает его в огромные груды, которые мы называем отвалами. – (Причудливая машина феноменальной длины с шумом набрасывалась на отвал). – Это роторный экскаватор, всегда работающий в паре с драглайном. Длина четыреста двадцать футов. Вы можете наблюдать, как вгрызаются в отвал ковши роторного экскаватора. Четырнадцать ковшей на колесе диаметром сорок футов выбирают приличный тоннаж в минуту. Затем битумный песок подается вдоль хребта роторного экскаватора, мы называем его мостом, к сепараторам. Оттуда…

– К сепараторам? – прервал Шура Брэди.

– Иногда песок слипается в большие комья, твердые как камень, которые могут повредить ленту конвейера. Сепараторы – это просто вибрирующие сита, задерживающие такие комья.

– А без сепараторов ленты конвейеров могут быть повреждены?

– Конечно.

– Выведены из строя?

– Возможно. Мы не знаем. До этого никогда не доходило.

– Что дальше?

– Битумный песок ссыпается в движущиеся воронки, которые вы видите вон там. Из них песок высыпается на ленту конвейера, доставляющего его на обрабатывающий завод. После этого…

– Минуточку, – прервал на этот раз Демотт. – У вас, наверное, и конвейерных линий не одна.

– Да, хватает.

– Сколько?

– В общей сложности шестнадцать миль. – Шур выглядел сконфуженно. Демотт уставился на него, и Шур поспешил продолжить: – В конце каждой конвейерной линии находится радиальный стакер, который сгружает песок в так называемые пульсирующие сваи – это вроде склада.

– Радиальный стакер – это что? – спросил Брэди.

– Подвески, являющиеся продолжением ленты конвейера. Они могут опрокидываться через специальную дугу и направлять битумный песок в подходящий буферный резервуар. Или они могут заполнять накопители, которые доставляют битумный песок под землю, чтобы начать процесс химического и физического отделения битума. Первый из названных процессов…

– О господи! – воскликнул Маккензи потрясенно.

– Давайте подведем итоги, – сказал Демотт. – Не хочу быть грубым, мистер Шур, но мне не хочется слушать о процессе извлечения битума. Я уже видел и слышал все, что хотел.

– Боже всемогущий! – воскликнул Маккензи, должно быть для разнообразия.

– В чем дело, джентльмены? – спросил Брэди.

– Когда вчера вечером мы говорили с мистером Шуром и мистером Рейнольдсом, который руководит здесь работами, – начал Демотт, тщательно подбирая слова, – мы думали, что у нас есть некоторые причины для беспокойства. Сейчас я понял, что мы зря тратим драгоценное время на пустяки. Бог мой, теперь я действительно беспокоюсь!

– Вчера вечером мы оказались перед фактом, что периметр предприятия смехотворно прост для преодоления; не представит труда для подрывников и проникновение на сам завод. Оценивая ретроспективно все увиденное, можно сказать, что это просто, как нечего делать. Сколько слабых звеньев ты насчитал, Дон?

– Шесть.

– У меня счет тот же.

– Прежде всего, это драглайны. Они выглядят нерушимыми, как утесы Гибралтара, но фактически они-то и есть наиболее уязвимое звено. Сотни тонн взрывчатки ничего не смогут сделать с утесами Гибралтара, но я могу вывести из строя драглайн двумя пятифунтовыми зарядами, поместив их в то место, где стрела крепится к основанию драглайна.

– Хорошо, если вам удастся подобраться к драглайну, но это вряд ли получится: территория ярко освещается прожекторами, – сказал Бринкман, нарушив молчание впервые за последние пятнадцать минут, и сразу пожалел о своем высказывании.

– О господи! – воскликнул Маккензи, не особенно разнообразя свой репертуар.

– Что вы имеете в виду, мистер Маккензи?

– Я имею в виду, что нет ничего проще, чем выяснить, где находится выключатель или источник питания для прожекторов, и разбить его или, используя новаторский подход, отключить. Я мог бы просто отключить подачу энергии. А еще проще пострелять по лампам из пулемета. Это займет не более пяти секунд. Конечно, если они не из пуленепробиваемого стекла.

– Пяти фунтов технического аматола будет достаточно, чтобы вывести из строя на неопределенный период роторный экскаватор. Потребуется не больше взрывчатки, чтобы позаботиться о мосте роторного экскаватора. Двух фунтов хватит для тарелки сепаратора. Таким образом, это четыре возможных способа. Радиальный стакер тоже представляет лакомый кусок. Если он не работает, «Санмобиль» не сможет отправлять на переработку даже уже складированный битумный песок. Но вероятно, наиболее привлекательны – шестнадцать миль неохраняемой конвейерной линии.

В автобусе повисло напряженное молчание, которое снова нарушил Демотт:

– Зачем рисковать, устраивая диверсию на обогатительном комбинате, если проще и эффективнее просто прервать поток сырья? Трудно продолжать обработку, если нечего обрабатывать. Элементарно. Детская игра. Четыре драглайна, четыре роторных экскаватора, четыре моста экскаваторов, четыре сепаратора, четыре радиальных стакера, шестнадцать миль конвейера, четырнадцать миль непатрулируемого периметра и всего восемь человек, чтобы все это охранять. Ситуация абсурдна. Боюсь, мистер Брэди, способа помешать нашему приятелю из Анкориджа осуществить задуманное не существует.

Брэди обратил холодный взгляд голубых глаз на несчастного Бринкмана и сказал:

– Что вы можете сказать обо всем этом?

– Что я могу сказать, кроме того, что должен выразить согласие? Будь у меня в десять раз больше бойцов, мы все равно не смогли бы ничего противопоставить такой угрозе. – Он пожал плечами. – Мне и в страшных снах не могло привидеться ничего подобного.

– Мы все в шоке. Не корите себя. Вы, служба безопасности, думали, что это добыча нефти, а не война. Каковы ваши обязанности здесь?

– Мы здесь, чтобы предотвращать три нежелательных явления: драки среди рабочих, мелкое воровство и пьянство на территории комбината. Но до сих пор мы очень редко сталкивались с чем-то подобным.

Было заметно, что слова Бринкмана натолкнули Брэди на какую-то мысль.

– Ах да! Беспорядки при стрессовых ситуациях и все такое. – Он обернулся. – Стелла!

– Да, папа. – Она открыла корзинку из ивовых прутьев и вынула из нее фляжку и стопку, наполнила ее и передала отцу.

– Дайкири[18], – сказал Брэди. – Есть еще виски, джин, ром…

– Прошу прощения, мистер Брэди, – встрял Шур, – но компания придерживается очень строгих правил…

Брэди высказался в крепких выражениях относительно строгих правил, которых придерживается компания, и снова обратился к Бринкману:

– Таким образом, до сих пор вас хватало с избытком, и если что случится в будущем, вы обойдетесь своими силами?

– Не совсем так. Тот факт, что нам редко приходится вмешиваться, еще не означает, что мы лишние. Важно наше присутствие. Вы не станете бросать булыжник в витрину ювелирного магазина, если в пяти футах от нее стоит заинтересованный полицейский. Что же касается будущего, я чувствую себя абсолютно беспомощным.

– Если бы вы собирались нанести удар, какое место вы бы сочли наиболее подходящим?

– Лента конвейера в любой точке, – ответил Бринкман, не задумываясь.

Брэди посмотрел на Демотта и Маккензи, те согласно кивнули.

– Мистер Шур?

– Согласен. – Шур неосознанно отхлебнул виски из стакана, оказавшегося каким-то образом у него в руке. – Она кажется очень прочной, но это видимость. Общая ширина шесть футов, но стальное полотно толщиной всего в полтора дюйма. Я бы и сам смог с ним совладать при помощи кузнечного молота и зубила. – Шур говорил и выглядел при этом очень подавленно. – Не многим известно, какие горы сырья мы должны перерабатывать, чтобы проект оставался рентабельным. Нам нужно около четверти миллиона тонн битумного песка в сутки. Как я уже говорил, крупнейшее добывающее предприятие, существовавшее когда-либо. Стоит перекрыть подачу сырья, и оно остановится через несколько часов. Это означает потерю ста тридцати тысяч баррелей нефти в день. Даже такая компания, как «Санмобиль», не сможет долго терпеть такие потери.

– Сколько стоило строительство производства здесь? – спросил Брэди.

– Два миллиарда, приблизительно.

– Два миллиарда долларов и потенциальные потери ста тридцати тысяч баррелей нефти в день. – Брэди покачал головой. – Трудно усомниться в блестящих способностях тех, кто создал проект и осуществил его, и тех инженеров, что здесь работают. Но несомненно и другое – во всяком случае, для меня, – что все эти интеллектуалы проявили некоторую слепоту. Почему не была предусмотрена вероятность возникновения подобной ситуации? Я понимаю, легко быть умным задним числом, но здесь не требовалось особого ума, чтобы подумать об опасности. Нефтяной бизнес отличается от любого другого. Неужели они не видели гигантского потенциала для ненависти и сумасшествия, для шантажа? Неужели они не предусмотрели этого при создании крупнейшего во все времена индустриального заложника фортуны?

Шур бессмысленно посмотрел на свой стакан, машинально выпил и ничего не сказал.

– Не совсем, – сказал Демотт.

– Что значит твое «не совсем»?

– Безусловно, это индустриальный заложник фортуны, но не крупнейший во все времена. Это сомнительное достоинство принадлежит, вне всяких сомнений, самому трансаляскинскому нефтепроводу. Их затраты составили не два, а восемь миллиардов. Они транспортируют не сто тридцать тысяч баррелей в день, а миллион двести тысяч баррелей. У них под охраной не шестнадцать миль конвейерной ленты, а восемьсот миль трубопровода.

Брэди протянул свой стакан за новой порцией, переварил неприятную новость, подкрепил себя спиртным и спросил:

– Неужели у них нет никаких средств обеспечения безопасности этой чертовой штуки?

– В пределах ограничения размеров потерь, безусловно, есть. У них великолепная система связи и электронного управления, со всеми мыслимыми резервными устройствами, обеспечивающими отказоустойчивость, вплоть до спутниковой станции управления чрезвычайной ситуацией. – Демотт достал из кармана листок бумаги. – У них двенадцать насосных станций с дистанционным или местным управлением. Трубопровод оборудован шестьюдесятью двумя дистанционными запорными клапанами, управляемыми по радио с ближайшей северной станции. С помощью этих клапанов можно остановить поток нефти на любом участке. Есть восемьдесят контрольных вентилей, которые предотвратят обратный поток нефти, и еще сотни разных вентилей, смысл работы которых доступен только инженерам. В общей сложности они имеют свыше тысячи показателей дистанционной системы контроля. Короче говоря, они могут изолировать любой отрезок трубопровода в любую минуту. Так как требуется шесть минут, чтобы заглушить большой насос, некоторое количество нефти успеет сбежать: примерно пятьдесят тысяч баррелей, это было подсчитано. Цифра может показаться огромной, но это капля в море по сравнению с тем, что может находиться в трубопроводе. Но нужно помнить, что нефть не может закачиваться бесконечно.

– Это очень интересно, – холодно сказал Брэди. – Могу поспорить, все эти ухищрения имели целью охрану окружающей среды. Могу поспорить также, что жуликам и шантажистам, приславшим угрозы, совершенно наплевать на окружающую среду. Они просто хотят прервать поток нефти. Можно защитить трубопровод?

– Если вернуться к недостаточной предусмотрительности, о которой вы говорили раньше…

– То, о чем вы умолчали, – это возможность повредить трубопровод в любом месте, в любой момент?

– Совершенно верно.

– Ты думал об этой проблеме? – спросил Брэди, глядя на Демотта.

– Конечно.

– А вы, Дональд?

– Я тоже.

– И что вы надумали?

– Ничего. Поэтому мы и послали за вами. Надеялись, может, вы придумаете что-нибудь стоящее.

Брэди посмотрел на него со злостью, подводя в уме итоги того, что стало ему известно. Прошло некоторое время, прежде чем он заговорил снова:

– Что произойдет, если возникнет повреждение и поток нефти в трубе будет остановлен? Она загустеет?

– В конце концов – да. Но на это нужно довольно много времени. Нефть, выходящая из-под земли, горячая; она все еще теплая, когда достигает Валдиза. У трубопровода очень хорошая теплоизоляция, да и нефть при движении создает трение, а следовательно, разогревается. Считается, что поток можно восстановить после неподвижности в течение двадцати одного дня. Это предел. После этого… – он развел руками.

– Нефть больше не потечет?

– Нет.

– Никогда?

– Я боюсь утверждать наверняка. Не знаю. Никто мне не рассказывал об этом. Не думаю, что кто-нибудь даже захочет говорить об этом.

Все молчали, пока снова не заговорил Брэди:

– Знаете, чего бы мне хотелось?

– Я знаю, – сказал Демотт. – Вам хотелось бы оказаться сейчас в Хьюстоне.

Послышался звонок радиотелефона. Водитель снял трубку, послушал и обернулся к Шуру:

– Это офис управляющего. Хочет, чтобы мы немедленно возвращались. Мистер Рейнольдс говорит, что это очень срочно. – Шофер нажал на газ.

Рейнольдс их ждал. Он указал Брэди на телефон на столе и сказал:

– Хьюстон. Вас.

– Слушаю, – сказал Брэди в трубку, затем сделал раздраженный жест и повернулся к Демотту. – Дерьмо. Чертов код. Примешь, ладно? – Было несколько странновато слышать это от Брэди, который сам изобрел этот код и настаивал на его употреблении почти для всего, кроме «здравствуйте» и «до свидания». Демотт вытащил блокнот и карандаш, взял телефон и начал писать. Запись сообщения заняла не больше минуты, еще пара минут ушла на расшифровку.

– Это все, что у вас есть? – спросил он в трубку. Пауза. – Когда вы получили это сообщение и когда это случилось? – Снова пауза. – Пятнадцать минут и два часа. Спасибо. – Он повернулся к Брэди. – Трубопровод был поврежден. Насосная станция номер четыре. Рядом с перевалом Атиган, хребет Брукса. Точных сведений еще нет. Кажется, повреждение не очень серьезное, но достаточное, чтобы пришлось перекрыть трубопровод.

– Есть шанс, что это случайность?

– Взрывчатка. Они взорвали два запорных клапана.

Нависла тишина. Брэди с интересом разглядывал Демотта.

– Не нужно так убиваться, Джордж. Мы ведь ожидали чего-нибудь подобного. Это еще не конец света.

– Для двоих, находившихся там, уже конец.

Было полтретьего пополудни, время – аляскинское, почти темно, но видимость хорошая, ветер десять узлов, и температура воздуха –4 °F – 36 градусов ниже нуля[19], – когда двухмоторный реактивный самолет снова опустился на посадочную полосу в Прадхо-Бей. Получив сообщение из Хьюстона, Брэди, Демотт и Маккензи не стали терять время. Они проделали обратный путь до Форт-Макмюррея, упаковали в дорогу предметы первой необходимости, что в случае Брэди оказалось тремя фляжками со спиртным, попрощались с Джен и Стеллой и отправились прямо в аэропорт. Брэди заснул сразу, как только они оказались в воздушном пространстве над Юконом, вскоре заснул и Маккензи. Демотт же продолжал бодрствовать, пытаясь решить головоломку: что могло заставить противника, осуществляя угрозу не более чем показательной акции, убивать?

Едва самолет застыл на посадочной полосе, к нему подкатил ярко освещенный микроавтобус, и сразу отъехала вбок передняя дверь. Брэди, третьим покинувший самолет, был первым в автобусе. Остальные последовали за ним. Человек, встретивший их у трапа, сел за руль. Ему можно было дать от сорока до пятидесяти лет, коренастый, с круглым лицом. Он казался человеком жестким, но было в нем что-то, что заставляло думать, что он умеет пошутить, хотя в данный момент поводов для шуток не было.

– Мистер Брэди, мистер Демотт, мистер Маккензи, – сказал он с акцентом, позволявшим безошибочно распознать уроженца Бостона. – Добро пожаловать. Мистер Финлэйсон попросил меня встретить вас. Как вы догадываетесь, он сейчас безвылазно сидит в центре управления работами. Меня зовут Сэм Броновски.

– Начальник службы безопасности, – сказал Демотт.

– За грехи мои, – улыбнулся Броновски. – Вы – мистер Демотт, тот, кому я должен сдать полномочия?

– Кто вам это сказал? – спросил Демотт, пристально глядя на Броновски.

– Мистер Финлэйсон. Во всяком случае, по смыслу сказанного.

– Боюсь, мистер Финлэйсон несколько преувеличил.

– Сейчас это неудивительно. Он недавно говорил с Лондоном, теперь, похоже, страдает от травмы левого уха. – Броновски снова улыбнулся.

– Мы здесь не для того, чтобы присваивать себе чьи бы то ни было полномочия, – сказал Брэди. – Мы работаем не так. Но если нам отказывают в сотрудничестве, я имею в виду полное сотрудничество, мы вполне можем остаться дома. Простой пример: мистер Демотт хотел немедленно поговорить с вами. Сам глава компании гарантировал мне полное сотрудничество, но мистер Финлэйсон наотрез отказался выполнить просьбу мистера Демотта и мистера Маккензи.

– Я бы немедленно явился, если бы знал, – торопливо сказал Броновски. – В отличие от Финлэйсона, я всю жизнь был агентом безопасности и знаю, кто вы и чем занимаетесь. В подобной ситуации я приму любую помощь профессионалов, которую вы сможете предоставить, но не будьте к нему слишком строги: это не просто трубопровод его страны, он относится к нему как к своей любимой дочери. Для него создавшаяся ситуация совершенно непривычна, он просто не знает, что нужно делать. Он не хотел мешать, просто тянул время, пока сможет получить совет на высшем уровне.

– Вы, похоже, готовы голову дать на отсечение за своего босса?

– Простая справедливость; надеюсь на вашу справедливость тоже. Представьте, каково ему сейчас. Говорит, что, если бы не разозлился так на вас двоих, двое парней с четвертой станции были бы сейчас живы.

– Это чушь, – сказал Маккензи. – Меня трогает его раскаяние, но, будь здесь пятьдесят демоттов и пятьдесят маккензи, это все равно случилось бы.

– Когда мы сможем быть на месте? – спросил Брэди.

– Мистер Финлэйсон спрашивал, не заглянете ли вы и ваши коллеги сначала к нему, поговорить с ним и мистером Блэком. После этого вы можете вылететь в любой момент. Вертолет ждет.

– Блэк?

– Генеральный директор аляскинского отделения.

– Вы бывали на этой станции?

– Я был тем человеком, который их нашел. Точнее, был первым на месте происшествия. Вместе с начальником подразделения Тимом Хьюстоном.

– Вы пользуетесь личным самолетом?

– Да, но не в этот раз. Эта часть хребта Брукса похожа на лунные горы. Мы прилетели на вертолете. После получения этой чертовой угрозы мы постоянно совершали облет станций и удаленных клапанов. Прошлую ночь мы провели на пятой станции. Мы как раз подлетали к четвертому клапану, это всего в миле от станции, когда увидели большой взрыв.

– Вы видели его?

– Вы понимаете, пламя и дым от горящей нефти. Вы спрашиваете, слышали ли мы что-нибудь? Но в вертолете невозможно ничего услышать. Да и так все понятно, если вы видите, как крыша взлетает на воздух. Мы сели и сразу выскочили из машины, я с винтовкой, Тим с двумя пистолетами. Зря потеряли время. Мерзавцев и след простыл. Как нефтяники, вы понимаете, нужна значительная группа людей и целый комплекс зданий, чтобы разместить и обслуживать пару турбин типа авиационных, мощностью тринадцать с половиной тысяч лошадиных сил, не говоря уж о мониторинге и связи, которые они должны постоянно поддерживать. Горела сама насосная, не так уж сильно, но для нас с Тимом слишком сильно, чтобы войти внутрь без огнетушителей. Мы начали осматриваться вокруг, когда услышали крики, доносившиеся со склада. Дверь была заперта, но ключ торчал в замке. В помещении склада оказался начальник станции со своими людьми. Они немедленно похватали со стен огнетушители и через три минуты сбили огонь. Но для двух инженеров, находившихся в насосной, уже было слишком поздно. Они прибыли на станцию из Прадхо-Бей накануне, чтобы выполнить рутинную профилактику одной из турбин.

– Они были мертвы.

– Дальше некуда. – На лице Броновски не отразилось никаких эмоций. – Они братья. Прекрасные парни. Наши с Тимом друзья.

– Могла это быть случайная смерть, от взрыва?

– Взрыв в вас не стреляет. Они были очень обезображены, но это не скрыло отверстия от пули между глаз.

– Вы обыскали окрестности?

– Разумеется. Условия не были идеальными: уже было темно, шел снег. Я думаю, что видел след вертолета на наметенном сугробе, остальные в этом не уверены. Однако на всякий случай я связался с Анкориджем и попросил следить за всеми общественными и частными посадочными полосами штата. Кроме того, обратиться по телевидению и радио к публике с просьбой сообщать об услышанном шуме вертолета в необычных местах. Не надеюсь, но один шанс из десяти тысяч, что кто-то откликнется. Большинство людей не имеют представления, как огромен этот штат. Он больше чем половина Западной Европы, а население всего триста тысяч, образно говоря, он просто необитаем. Вертолеты – привычная особенность жизни на Аляске, и народ обращает на них внимания не больше, чем обращают внимание на машины в Техасе. А в-третьих, у нас светло только три часа в день, так что идея поиска с воздуха просто смешна: нам потребовалось бы в пятьдесят раз больше самолетов, чем мы имеем, и даже тогда нужна большая удача, чтобы их найти. – Для вашего сведения: мы обнаружили нечто весьма неприятное. На случай аварии на насосной станции смонтирован аварийный трубопровод, на который можно переключиться, чтобы миновать станцию, но наши приятели о нем позаботились тоже, взорвав управляющий вентиль.

– Так следует ожидать большого пролива нефти?

– Ни в коем случае. На нефтепроводе установлены тысячи сенсоров на всем пути от Прадхо-Бей до Валдиза, и любая секция может быть перекрыта и немедленно изолирована. Даже ремонт не должен создавать проблем. Но ни человек, ни металл не могут работать достаточно хорошо при таких чрезвычайно низких температурах.

– Похоже, к саботажникам это не относится, – сказал Демотт. – Сколько их было?

– Паулсон говорит, что двое. Двое других – что трое. Остальные не знают.

– Не очень-то наблюдательный народ здесь, не так ли?

– Думаю, вы не правы, мистер Демотт. Паулсон очень хороший человек и очень наблюдательный.

– Он видел их лица?

– Нет, и это совершенно точно.

– Маски?

– Нет. У них были подняты меховые воротники, а шапки надвинуты низко на лоб, так что были видны только глаза. Вы не можете разглядеть цвет человеческих глаз в темноте. Кроме того, народ был поднят с постели.

– Но не два инженера, они работали, несмотря на ранний час. Почему бы это?

– Потому что они еще не ложились. Они работали всю ночь, потому что собирались домой к семьям в Фэрбенкс, на полагающуюся им неделю отпуска. Потому что мы договорились, что я заберу их в это время.

– Паулсон или кто-нибудь из его людей могли узнать голоса.

– Если бы, тогда обладатели голосов уже сидели бы за решеткой. Их лица были закрыты воротниками, которые заглушали и голоса. Вы задаете очень много вопросов, мистер Демотт.

– Мистер Демотт – опытный следователь, – сказал Брэди весело. – Фактически я сам его натаскивал. Что случилось потом?

– Их конвоировали на продовольственный склад и там заперли. Этот склад запирается из-за медведей. Медведи, если совсем не оголодают, не склонны лакомиться человечинкой, но обожают человеческую еду.

– Спасибо, мистер Броновски. Один последний вопрос. Паулсон или кто-нибудь из его людей слышали роковые выстрелы?

– Нет. Но и Паулсон, и двое его людей видели, что нападающие имели оружие с глушителями. Это благодаря множеству тех образовательных кинокартин, мистер Демотт.

Возникла пауза в расспросах, которую нарушил Брэди:

– Так как по природе я проницательный наблюдатель, могу утверждать, Джордж, что тебя что-то мучит. Что у тебя на уме?

– Только смутная догадка: а не являются ли убийцы служащими аляскинского трубопровода?

Наступила краткая, но многозначительная тишина. Затем Броновски сказал:

– Это все объясняет. Вы понимаете, я говорю сейчас как доктор Ватсон. Я знаю, что Шерлок Холмс мог бы найти виновного, не вылезая из кресла, но никогда не слышал о полицейском или агенте безопасности, который смог найти ответы на все вопросы, даже не побывав на месте преступления.

– А я и не утверждаю, что знаю ответы на все вопросы, – сказал Демотт. – Я говорю, что существует такая вероятность.

– Что тебя наводит на эту мысль? – спросил Брэди.

– В первую очередь то, что нефтепровод – не просто самый крупный работодатель, но практически единственный. Откуда еще, черт побери, могли появиться здесь убийцы? Кем еще они могут быть? Охотниками-одиночками, расставлявшими капканы, или старателями, в середине-то зимы на северном склоне Брукса? Они бы замерзли в первый же день. Они не могут быть старателями, тундра намертво замерзла, а под ней две тысячи футов вечной мерзлоты. А что до охотников, им было бы не только холодно и одиноко, но и очень голодно, потому что они не смогли бы найти ничего съедобного к северу от хребта Брукса до поздней весны.

– Сказанное тобой означает, что только трубопровод и поддерживает жизнь в этих местах, – пробурчал Брэди.

– Именно. Если бы убийство произошло на седьмой или восьмой насосной станции, обстоятельства могли бы быть совершенно иными – до тех станций раз плюнуть добраться из Фэрбенкса на машине. Но через Брукс зимой на машине не проедешь, с рюкзаком тоже не пойдешь, если не замыслил самоубийство. Остается все тот же вопрос: как они туда попали и как выбрались оттуда?

– Вертолетом, – сказал Броновски. – Помните, я говорил, мне показалось, что я видел следы полозьев. Тим, Тим Хьюстон, видел их тоже, но не так уверен в этом. Остальные отнеслись скептически, но признали возможность на уровне вероятности. Я летаю на вертолетах, сколько себя помню. – Броновски гневно тряхнул головой. – Ради бога, каким образом еще они могли там появиться и исчезнуть?

– Я подумал, – сказал Маккензи, – что на насосной станции, вероятнее всего, есть радарная установка с экраном.

– Конечно, – пожал плечами Броновски. – Но снег шутит шутки с радарами. Да они могли и не смотреть на экран, могли вообще отключить его, не ожидая гостей в такую плохую погоду.

– Но они наверняка с нетерпением ждали вас, – вставил Демотт.

– Не раньше, чем через час. Погода стала ухудшаться на пятой станции, поэтому мы вылетели раньше времени. И еще: даже услышав вертолет, они бы автоматически сочли, что это один из наших, никаких подозрений ни у кого не возникло бы.

– Как бы то ни было, – сказал Демотт, – а я убежден, что это дело рук кого-то из своих. Убийцы – служащие нефтепровода. Записка, извещающая об их намерении организовать небольшой разлив нефти, была вполне цивилизованной, не содержала даже намека на жестокость, но произошло убийство. Диверсанты были опознаны и оказались вынужденными пойти на убийство.

– Опознаны? – Маккензи не вписался в поворот.

– Да. Броновски сказал, что ключ торчал в замке двери склада. Не забывайте, что все запертые внутри были действительно инженерами. Они не могли не сообразить подсунуть под дверь картонку, дощечку или кусок линолеума, вытолкнуть ключ из замочной скважины и втащить его внутрь с помощью этого нехитрого приспособления. Если бы я запирал их, то выкинул бы ключ за милю от этого места. Но убийцы этого не сделали. Почему? Потому что они хотели привести тех двух инженеров, что находились около турбины, и запереть вместе с остальными. Но и этого они не сделали. Почему? Потому что саботажники сказали или сделали нечто выдавшее их. И были узнаны инженерами, так как те, очевидно, знали их довольно хорошо. И у саботажников не осталось выбора, кроме убийства свидетелей.

– Как вам эта гипотеза, Сэм? – спросил Брэди.

Броновски все еще медлил с ответом, когда автобус остановился около главного входа в административное здание. Брэди, как и ожидалось, первым выбрался из него и побежал – если вообще допустимо сказать «побежал» о человеческой особи, чья форма близка к сферической, – к гостеприимному укрытию. Остальные последовали за ним, правда без особой спешки.

Джон Финлэйсон поднялся из-за стола, когда они вошли в его кабинет. Он протянул руку Брэди и сказал:

– Рад познакомиться, сэр. – Он слегка кивнул Демотту, Маккензи и Броновски, затем повернулся к человеку, сидевшему за столом справа от него. – Мистер Хэмиш Блэк, генеральный директор отделения на Аляске.

Мистер Блэк даже отдаленно не походил на директора чего бы то ни было, и меньше всего на менеджера трудного и беспощадного нефтяного бизнеса. Зонтика и котелка не было, но и без них худое, тонко очерченное лицо с безукоризненно подстриженными усиками, черные волосы, разделенные посередине безупречным пробором, и пенсне свидетельствовали о его принадлежности к ведущим бухгалтерам лондонского Сити, кем он и был на самом деле.

Не такая уж редкость, что человек, не отличающий болта от гайки, возглавляет огромный индустриальный комплекс. Мальчишка-посыльный, старательно пробивавший себе путь наверх через чины и звания, достиг наконец зала заседаний директората, став весьма влиятельным человеком: это – Хэмиш Блэк, поднаторевший на вычислениях при помощи карманного калькулятора и теперь задающий тон всей индустрии. Ходили слухи, что его годовой доход описывается шестью цифрами, в фунтах стерлингов, не в долларах. И его наниматели были уверены, что он стоит каждого пенни.

Блэк терпеливо ждал, пока Финлэйсон закончит процедуру представления.

– Я не пойду так далеко, как мистер Финлэйсон, не скажу, что рад вас видеть, – произнес Блэк. Его улыбка была такой же тонкой, как его лицо. Спокойная, ровная, отчетливая речь родом из Сити, лондонской Уолл-стрит, как и внешний вид.

– При других обстоятельствах – безусловно, но сейчас, мистер Брэди, скажу одно: я рад тому, что вы и ваши коллеги здесь. Полагаю, мистер Броновски сообщил вам подробности. Как вы предлагаете нам действовать дальше?

– Не знаю. У вас есть стаканы?

Выражение лица Финлэйсона можно было интерпретировать как неодобрительное, но Блэк, казалось, не верил в использование выражения лица. Брэди разлил дайкири из фляжки тем, кто был с ним заодно, и спросил:

– ФБР уже поставлено в известность?

– Вынужденно, – ответил Блэк.

– Вынужденно?

– По закону полагается сообщать о любом нарушении торговых отношений между штатами. Честно говоря, не представляю, чем они могут помочь.

– Они уже на насосной станции?

– Нет, они еще и не появлялись: ждут нескольких армейских офицеров – артиллеристов для компании: специалистов по бомбам, взрывчатке и тому подобным вещам.

– Зря тратят время. Среди тех, кто построил и эксплуатирует трубопровод, довольно таких знатоков взрывчатки, каких не найти ни в одном армейском подразделении, – экспертов по взрывчатке. Убийцы не оставили даже следов взрывчатки на четвертой станции.

Если молчание можно назвать холодным, то молчание, наступившее после этих слов, было просто ледяным.

– Значит ли это то, о чем я думаю? – процедил Финлэйсон с каменным лицом.

– Можете себе представить, именно так. Объясни, Джордж, – сказал Брэди.

Демотт объяснил. Когда он закончил, Финлэйсон произнес:

– Абсурд. Зачем кому-то из наших служащих идти на такое преступление? Бессмысленно.

– Всегда неприятно, когда оказывается, что пригрел на груди змею, – сказал Брэди сочувственно. – Мистер Блэк?

– Мне кажется это возможным, но только потому, что нет других объяснений на данный момент. Что думаете вы сами, мистер Брэди?

– То же самое, о чем я спрашивал мнение Броновски до того, как мы устроились в этом кабинете.

– Да. Помню. – Броновски выглядел сконфуженно. – Мне не нравится эта версия о внутренних диверсантах. Слишком уж правдоподобно она выглядит. Но если принять ее, то сразу можно показать пальцем на нас с Тимом. – Броновски помолчал. – У нас с Тимом есть вертолет. Мы были в нужном месте почти в нужное время. Нам известны десятки способов повреждения трубопровода. Не секрет, что мы имеем большой опыт взрывных работ, поэтому для нас было бы нетрудно устроить взрыв на четвертой станции. – Он снова помолчал. – Но кто заподозрит начальника службы безопасности и его заместителя?

– Я, например, – сказал Брэди, глотнув спиртного и вздохнув. – И я бы уже засадил вас за решетку, если бы не ваш безупречный послужной список, отсутствие видимых мотивов и тот факт, что невероятно, чтобы вы действовали так неуклюже.

– Не неуклюже, мистер Брэди. Убийцы были или глупы до идиотизма, или очень напуганы. Их действия отличает совершенный непрофессионализм. Зачем они пристрелили двух инженеров? Почему оставили убитых, не скрыв следы преступления? Почему просто не стукнули так, чтобы те потеряли сознание? Существуют десятки способов этого добиться, не оставив видимых следов. Не взорвали, наконец, вместе со станцией? Божье провидение, и не было бы никаких следов убийства.

– Дилетантство всегда огорчительно, не правда ли? – Брэди повернулся к Финлэйсону. – Могли бы мы связаться с Анкориджем? Спасибо. Джордж, какой номер? Поговори сам, пожалуйста. – Демотт взял трубку, и в течение четырех минут доступная слуху присутствующих его половина диалога сводилась к немногим односложным словам.

– Будто вы этого не знали, – сказал Демотт, положив трубку.

– Неудача? – спросил Маккензи.

– Слишком большая удача. Полиция Анкориджа указывает не на одну, а на четыре телефонные будки. В тот неурочный час подозрительные личности или были внутри, или отирались поблизости. Из всех четырех автоматов извлечено необычно много монет высокого достоинства. Все монеты были изъяты и доставлены в полицейский участок. Но отпечатки пальцев еще не сняты, и потребуются часы, чтобы сравнить их с картотекой.

– Важность этого звонка мне непонятна. Какая здесь связь с четвертой насосной станцией? – сказал Блэк с саркастической сдержанностью.

– Возможно, есть связь, – сказал Брэди, – Но может, и нет. Нам известно наверняка, что «Санмобиль», компания, разрабатывающая месторождение битумного песка к северу от Форт-Макмюррея, в Альберте, получила угрозу, касающуюся их линии перегонки нефти. Текст угрожающего сообщения почти идентичен тому, что получили вы, разница лишь в том, что ваш получен по почте, а они получили его по телефону. Звонили с общественного телефона в Анкоридже. Мы пытаемся выяснить, из какой телефонной будки звонили, и надеемся на удачу с отпечатками пальцев, чтобы узнать, кто звонил.

Блэк ненадолго задумался и сказал:

– Забавно. Угроза нефтедобыче Аляски пришла из Альберты, а угроза Альберте пришла с Аляски. Должна быть связь с четвертой станцией: у совпадения не бывает таких длинных рук. И в то время, когда вы сидите здесь, мистер Брэди, злоумышленники, возможно, закладывают взрывные устройства в стратегических точках нефтяного промысла «Санмобиля».

– Меня тоже посещала эта мысль. Однако подозрения и предположения вряд ли нам помогут, пока не будут выяснены действительные обстоятельства. Мы надеемся, что нам удастся найти одно-два неоспоримых свидетельства даже на самой четвертой насосной станции. Собираетесь туда, мистер Блэк?

– О боже! Конечно нет. Я из тех граждан, что не расстаются с письменным столом. Но я буду ждать вашего возвращения с большим интересом.

– Возвращения? Я никуда не собираюсь. Те заледенелые просторы – не для меня. Мои превосходные помощники прекрасно знают, что нужно искать. Кроме того, кому-то все равно нужно оставаться на командном пункте. Далеко ли до четвертой насосной станции, мистер Броновски?

– Для вертолета? Сто сорок миль, ни больше ни меньше.

– Великолепно. У нас достаточно времени, чтобы восполнить пропущенный ланч. Ваша столовая еще открыта, мистер Финлэйсон, я полагаю, и винный погреб сносен?

– Очень сожалею, мистер Брэди. – Финлэйсон даже не пытался скрыть злорадство в голосе. – Правилами компании алкоголь строго запрещен.

– Нет нужды заниматься самоистязанием, – сказал Брэди вежливо. – У меня на борту лучшая винная коллекция к северу от полярного круга.

Три дуговые лампы, работающие от генератора, освещали полуразрушенную насосную станцию и разбитое вдребезги оборудование, создавая жесткий контраст между сияющей белизной и какой-то потусторонней чернотой без всяких полутонов. Снег медленно падал сквозь исчезнувшую крышу, а сильный ветер подхватывал тонкие белые облака и выдувал в зияющую дыру в северной стене. Совместным действием двух снегопадов уже смягчились и сгладились очертания механизмов, но недостаточно, чтобы скрыть, что моторы, генераторы, насосы, распределительные щиты или полностью разрушены, или серьезно повреждены. Снегом были милосердно занесены и два тела, лежавшие рядом с жалкими останками распределительного щита. Демотт внимательно осматривался вокруг. Его лицо было безрадостным, как та сцена, что предстала их взорам.

– Повреждения распределены равномерно, – сказал он. – Свидетельствует о том, что был не один центральный взрыв, а с полдюжины небольших зарядов. – Он обратился к Паулсону, начальнику станции, чернобородому человеку с мукой в глазах: – Сколько взрывов вы слышали?

– Только один, мне кажется. Но нельзя быть в этом уверенным. Мы бы и не могли услышать других взрывов после первого, барабанные перепонки были не в состоянии их регистрировать. Но один мы все слышали, это точно.

– Взрыватель электрический, или радио-, или, если они использовали гремучую ртуть, резонансная детонация. Знатоки своего дела, вне всяких сомнений. – Он взглянул на два бесформенных сугроба. – Но с другой стороны, совсем не профессионалы. Почему тела здесь до сих пор?

– Так было приказано.

– Кем приказано?

– Из управления. Не прикасаться до проведения посмертного освидетельствования.

– Чушь! Какое может быть освидетельствование замерзшего тела. – Демотт нагнулся и стал счищать снег с ближайшего тела и взглянул с удивлением, когда тяжелая рука легла ему на левое плечо.

– Послушайте, мистер, вы плохо слышите? – Паулсон говорил не враждебно, но раздраженно. – Здесь я распоряжаюсь.

– Распоряжались. Дональд?

– Да! – Маккензи снял руку Паулсона с плеча Демотта и сказал: – Давайте спросим генерального директора, Блэка, и послушаем, что он скажет о тех, кто чинит препятствия расследованию убийств.

– В этом нет необходимости, мистер Маккензи, – сказал Броновски. – Джон расстроен, разве это не понятно?

Паулсон постоял в нерешительности несколько секунд, повернулся и вышел. Демотт успел счистить с тела большую часть снега, когда снова почувствовал легкое прикосновение к своему плечу. Это возвратился Паулсон с одежной щеткой на длинной ручке, которую и протягивал Демотту. Демотт улыбнулся ему, поблагодарил и осторожно смел остатки снега.

Чрезвычайно обезображенный череп убитого было трудно распознать как человеческий, но причина образования круглого отверстия над пустой левой глазницей сомнений не вызывала. С помощью Маккензи Демотт приподнял замерзший труп и осмотрел затылок. Там даже кожа не была повреждена.

– Пуля застряла внутри, – сказал Демотт. – Нарезка на ней должна заинтересовать баллистическую лабораторию полиции.

– Только где та лаборатория? – сказал Броновски. – Аляска всего-то каких-нибудь полмиллиона квадратных миль. Я далек от оптимизма.

– Согласен. – Они опустили тело на пол, и Демотт попытался расстегнуть молнию на рваной зеленой парке, но и она тоже была замерзшей. От его усилий лед слегка треснул, и он попытался отделить куртку от рубашки под ней и заглянул в промежуток между двумя слоями одежды. Он увидел во внутреннем правом кармане парки какие-то документы и коричневый конверт и попытался, плоско просунув руку, вытащить их, ухватив указательным и средним пальцами, но, поскольку в захват попадал только уголок конверта, намертво примерзшего к остальным бумагам и к самому карману, оказалось, что их невозможно сдвинуть. Демотт распрямил спину, оставаясь на коленях перед убитым, посмотрел на него задумчиво, потом обратился к Броновски: – Могли бы мы перенести тела куда-нибудь, где бы они оттаяли немного? Я не могу обследовать их в таком состоянии, да и для вскрытия это необходимо.

– Джон? – Броновски посмотрел на Паулсона; тот кивнул, хотя и с неохотой.

– И еще одно, – сказал Демотт. – Каким образом быстрее всего убрать снег с пола и техники?

– Укрыть брезентом и включить пару горячих фенов. Мгновенно все будет готово. Хотите, чтобы я это организовал прямо сейчас? И тела тоже?

– Да, пожалуйста. Потом я хотел бы задать несколько вопросов. В жилом помещении, если возможно.

– Это прямо напротив. Я присоединюсь к вам через несколько минут.

– Взыграл твой охотничий инстинкт? Что ты нашел? – спросил Маккензи, когда они вышли наружу.

– У того убитого сломан указательный палец на правой руке.

– И это все? Я не удивлюсь, если у него половина костей сломана.

– Вполне возможно. Но этот палец сломан странным образом. Потом объясню.

Броновски и Паулсон присоединились к ним за удобным круглым столом на кухне жилого отсека.

– Порядок. Все сделано, – сказал Паулсон. – Снега не останется через пятнадцать минут. Что касается двух инженеров, я не знаю, что сказать.

– Значительно дольше, – сказал Демотт. – Спасибо. Теперь так: Броновски, Маккензи и я сам считаем, что убийцы – служащие аляскинского нефтепровода. Что вы думаете на этот счет?

Паулсон посмотрел вопросительно на Броновски, но не нашел ничего вдохновляющего там, отвел глаза, задумался.

– Вполне возможно, – сказал он наконец. – Только они и есть здесь живые души на десять тысяч квадратных миль вокруг. Сто тысяч душ, насколько мне известно, трудоустроены на нефтепроводе. Более того, взорвать насосную станцию мог любой сумасшедший, но только нефтяник мог локализовать и разрушить резервный вентиль.

– Мы также пришли к заключению, что инженеры… кстати, как их имена?

– Джонсон и Джонсон. Братья.

– Так вот, мы думаем, что бомбисты каким-то образом раскрылись, и Джонсоны их узнали, поэтому должны были умолкнуть навеки. Но ни вы, ни ваши люди их не узнали. Вы уверены, что это так?

– Абсолютно. – Паулсон невесело улыбнулся. – Если было, как вы говорите, значит нам повезло, что мы не узнали их. Но это и неудивительно. Не забывайте, что мы здесь, на четвертой станции, несильно отличаемся от отшельников, живущих в пустыне. Мы встречаемся с другими людьми только во время отпусков, неделя через месяц. Инженеры, обслуживающие весь нефтепровод, вроде Джонсонов или того же мистера Броновски, разъезжают с места на место и встречаются со множеством людей. Они знают в десятки раз больше людей, чем мы, и могут быть узнаны тоже очень многими.

– Вы и ваши люди абсолютно уверены, что ничего хотя бы отдаленно знакомого не было ни в их речи, ни в одежде, ни в манере говорить?

– Вы толчете воду в ступе, Демотт.

– Есть вероятность, что они прилетели вертолетом.

– Черт побери, а как еще они могли здесь оказаться? Мистер Броновски считает, что он видел следы полозьев. Я не уверен, что это были следы полозьев. Но это была неподходящая ночь, чтобы в чем-то быть уверенным. Темно, сильный ветер, несущийся снег. В таких условиях можно вообразить все, что угодно.

– Вы не слышали, как подлетел вертолет? Или вам кажется, что слышали?

– Да ничего мы не слышали. Не забывайте о том, что мы спали, и, кроме того…

– Я думал, радар ведет поиск постоянно.

– Как правило. Любой случайный звук включает сигнализацию. Но мы не сидим день и ночь у экрана. Благодаря хорошей изоляции звуки извне не проходят внутрь. Рядом работает генератор, что также не улучшает ситуацию. Наконец, постоянный ветер, как правило с севера, относит шум вертолета, подлетающего с противоположного направления. Я знаю, что вертолет – один из самых шумных видов транспорта, но даже в полностью проснувшемся состоянии мы не слышали, как с юга прилетел вертолет мистера Броновски. Я бы рад помочь, но больше ничего не знаю.

– Сколько времени займет ремонт насосной станции?

– Несколько дней, может быть неделю. Я не знаю. Нужны новые моторы, коммутатор, трубы, автокран, бульдозер. Все есть в Прадхо-Бей, кроме моторов, но я надеюсь, что «геркулес» доставит и их сегодня вечером. Потом одним или парой вертолетов все доставят сюда. Завтра утром ремонтники приступят к восстановительным работам.

– Таким образом, пройдет неделя, прежде чем нефть потечет снова?

– Нет-нет, если повезет, уже завтра. Восстановление затвора байпаса – не такая уж грандиозная работа, просто замена отдельных частей.

– Значит ли это, что вы можете воспринимать случившееся как небольшое нарушение процесса? – спросил Демотт.

– Технически – это так. Души братьев Джонсон могут относиться к этому иначе. Хотите посмотреть на насосное отделение? Основная масса снега уже наверняка растаяла.

Снега в насосной действительно не осталось. Было тепло и влажно. Без защитного белого покрывала картина выглядела еще более отвратительной, размеры разрушений стали более понятными и приводящими в уныние, смрад нефти и гари более острым и тошнотворным. Каждый с мощным фонарем в руке, чтобы разгонять тени, создаваемые дуговыми лампами, Демотт, Маккензи и Броновски обшаривали дюйм за дюймом пол и стены.

– Что вы ищете? – с любопытством спросил Паулсон спустя минут десять.

– Я вам скажу, когда найду, – сказал Демотт. – Пока даже представления не имею что.

– В таком случае могу и я присоединиться к поискам? – спросил Паулсон.

– Безусловно. Не прикасайтесь и не переворачивайте ничего. ФБР будет недовольно.

Еще десять минут спустя Демотт распрямил спину и выключил фонарь.

– Все, джентльмены. Если вы нашли не больше, чем я, тогда мы все четверо не нашли ничего. Похоже, взрыв и огонь начисто вылизали блюдо. Давайте взглянем на братьев Джонсон. Они должны быть уже в состоянии, пригодном для осмотра.

Они и были. Демотт в первую очередь направился к тому из братьев, которого пытался осмотреть еще в насосной. В этот раз молния на зеленой парке расстегнулась без труда. То воздействие взрыва, которым изрезало парку, не проникло внутрь, так как на клетчатой рубашке под ней не было никаких следов повреждения. Демотт достал бумаги из правого внутреннего кармана куртки, просмотрел их и положил обратно. Затем он поднял обе обгоревшие кисти рук, осмотрел их, потом подверг беглому осмотру руки целиком и опустил их. Демотт полностью повторил процедуру с другим убитым, затем встал. Паулсон посмотрел на него насмешливо.

– Детективы всегда так осматривают убитых?

– Полагаю, нет. Но я и не детектив. – Он повернулся к Броновски. – У вас все?

– Если у вас все. – Сэм Броновски повел Демотта и Маккензи к вертолету сквозь тонко сеявшийся снег, который снизил видимость до нескольких ярдов. Было пронизывающе холодно.

– Наверняка что-нибудь есть, – сказал Маккензи прямо в ухо Демотту, не по секрету, а просто чтобы быть услышанным. – Не мог ты не наткнуться на что-нибудь, человек не может не наследить.

– В насосной ничего нет, абсолютно точно. Место было вычищено до нашего прихода. Почти наверное, еще до того, как пошел снег.

– Что ты имеешь в виду?

– Старое доброе прочесывание, вот что я имею в виду.

– Паулсон и его люди?

– И/или. Больше некому.

– Может, нечего было находить?

– У убитого сломан указательный палец. Согнут под углом сорок пять градусов к большому. Никогда не видел ничего подобного.

– Случайность.

– Скорее странность. Есть еще странности. Когда я осматривал его в первый раз, во внутреннем кармане лежал конверт, который мне не удалось вытащить.

– Но ты смог это сделать сейчас, когда расстегнул молнию.

– Нет. Его там не оказалось.

– И/или поработали, ты думаешь?

– Похоже на то.

– Чрезвычайно странно.

Четыре часа спустя команда Брэди стояла, дрожа от холода, посреди развалин главного перерабатывающего завода в Атабаске. Сам Брэди, упакованный в обычный кокон из нескольких пальто и шарфов, был не в лучшем настроении еще и потому, что перелет в Канаду лишил его обеда.

– Как это могло случиться? – повторял он. – Здесь же так просто охраняемая зона, ярко освещенная, как вы сами указывали, где работают только, простите, на девяносто восемь процентов лояльные канадские патриоты. – Он заглянул в огромную дыру, образованную взрывом в цилиндрическом хранилище. – Как это возможно?

– Мне кажется, это не совсем справедливо, мистер Брэди. – Кудрявый румяный Билл Рейнольдс, начальник производства, заступился за своего коллегу Терри Бринкмана, начальника охраны предприятия, которому и предназначались замечания Брэди. – У Терри вчера ночью было на дежурстве только восемь человек, а для него самого это была уже вторая смена за день. Иными словами, он был на дежурстве уже пятнадцать часов к тому моменту, как это произошло. Можете видеть, он себя не щадит. – Брэди никак не выразил своего понимания, и Рейнольдс продолжил: – Вы помните, мы все согласились относительно приоритетности узлов по вероятности атаки на них. Именно на них Терри и его люди и сосредоточили свое внимание, поэтому для патрулирования самого завода просто не осталось людей. Если вы помните, мистер Брэди, вы были полностью согласны с этим. Кроме того, вы сказали, что Терри не в чем себя упрекнуть. Если искать виноватых, то неплохо бы не забывать и о самих себе.

– Никто никого не винит, мистер Рейнольдс. Как велики повреждения?

– Достаточно. Мы с Терри считаем, что злоумышленники взорвали здесь три заряда: это гидроочиститель газойля, а в помещении рядом – гидроочиститель нафты. В действительности нам крупно повезло: газ мог взорваться, а горючее загореться. А мы не имеем этой хворобы. Рабочий поток будет восстановлен через сорок восемь часов.

– А пока процесс полностью остановлен?

– Продолжают работать драглайны. Все остальное стоит. Радиальные стакеры полны.

– Вы думаете, это кто-то из заводских?

– Уверен, что так, – сказал Бринкман. – Это огромный завод, но чтобы он работал, нужно совсем немного народа, и каждый в смене знает всех остальных. Незнакомца сразу бы заметили. Кроме того, мы просто знаем, что это дело рук своих: шесть тридцатиунциевых зарядов были взяты со склада взрывчатки прошлой ночью.

– Склад взрывчатки?

– Мы используем взрывчатку, чтобы дробить большие глыбы битумного песка, который порой слипается очень крепко. Но у нас используются только небольшие заряды.

– Выходит, достаточно большие. Этот склад взрывчатки обычно заперт?

– На два замка.

– Кто-то взломал дверь?

– Никто ничего не ломал. Поэтому Бринкман и сказал, что мы уверены, что это кто-то из своих. Просто воспользовались ключом.

– У кого, как правило, находятся ключи? – спросил Демотт.

– Есть три набора. Один у меня, и два у Бринкмана.

– Почему два?

– Один я постоянно держу при себе, – объяснил Бринкман. – Другой получает охранник склада в ночную смену, который передает их утром своему сменщику.

– Кто они, эти охранники?

– Мой второй заместитель, Йергенсен, – это его смена, и Нэпье. Я думаю, что никому из нас троих не нужно воровать взрывчатку, мистер Демотт.

– Нет, если случай не клинический. Кажется маловероятным, что кто-нибудь мог вытащить ключ и сделать копию. Не только потому, что исчезновение ключа могло быть замечено, но и опасность быть найденным через слесаря, изготовившего ключ.

– Может быть, есть кто-то, кто нелегально режет ключи.

– Сомневаюсь, что ключ брали. Более вероятно, что был сделан слепок, секундное дело. Именно здесь начинается нелегальщина: ни один легально работающий слесарь не будет делать ключи по слепку. Возможно ли, что был момент, когда слепок мог быть сделан?

– Я не знаю относительно Йергенсена и Нэпье, но свои я ношу на поясе.

– Каждый когда-то спит, – сказал Маккензи.

– И что с того?

– Тогда вы снимаете ремень, так?

– Конечно. – Бринкман пожал плечами. – Теперь вы спросите, крепко ли я сплю, и я отвечу, что да, крепко. Если вы собираетесь спросить, не мог ли кто-то войти в мою комнату, пока я там крепко спал, и позаимствовать мои ключи на пару минут и вернуть их, оставшись незамеченным, то да, это вполне возможно.

– Это не очень продвинуло нас, – сказал Брэди. – Среди тех, у кого все липнет к рукам, некоторые испытывают привязанность к ключам.

– Видели ли кого-нибудь из охранников на территории ночью?

– Йергенсен должен знать, – сказал Бринкман. – Позвать его?

– Разве он не патрулирует шестнадцать миль конвейера или что-нибудь еще?

– Он в столовой.

– Но он на дежурстве? И разумеется, отвечает за все?

– Отвечает за что, мистер Брэди? Четыре человека охраняют четыре драглайна, завод не работает. Вряд ли бомбисты снова нападут сегодня ночью.

– Вряд ли, но не невероятно.

– Приходите с ним в мой офис, – сказал Бринкману Рейнольдс, и Бринкман вышел. – Думаю, там вам будет теплее и комфортнее, мистер Брэди.

Они последовали за Рейнольдсом в административный блок через приемную, где хорошенькая молодая женщина с сияющими глазами, сидевшая за письменным столом, одарила их обворожительной улыбкой, и дальше в кабинет Рейнольдса, где Брэди начал освобождаться от верхних слоев одежды еще прежде, чем Рейнольдс успел закрыть дверь. Рейнольдс взял стул и сел за свой стол, а Брэди устало опустился в единственное кресло, имевшееся в комнате.

– Простите, что заставил вас тащиться через весь северо-запад так неожиданно, – сказал Рейнольдс. – Ни нормального сна, ни путной еды, нарушение всех биоритмов из-за разницы во времени, это должно выбивать из колеи. При этих обстоятельствах я чувствую себя вправе нарушить правила компании. Подумать только, я единственный человек в «Санмобиле», кто может себе это позволить. Как насчет выпивки?

– Ха! – выдохнул Брэди. – С утра пораньше, не только без обеда, но и без завтрака тоже. – Луч надежды засветился в его взгляде. – Дайкири?

– Но я думал, вы всегда…

– Нас потрепало над Юконом, – сказал Демотт. – Мы исчерпали весь запас.

Брэди бросил на него сердитый взгляд. Рейнольдс улыбнулся:

– Дайкири нет, но есть действительно неплохое виски двенадцатилетней выдержки.

Несколькими секундами позже Брэди опустил наполовину опустевший стакан и кивнул одобрительно.

– Почти так же хорошо. Теперь ваша очередь, – кивнул он в сторону Демотта и Маккензи. – До сих пор всю работу делал я сам.

– Да, сэр. – Даже намека на улыбку не промелькнуло на лице Маккензи. – Если позволите, у меня три вопроса. Кто предложил проверить склад взрывчатки?

– Никто. Терри Бринкман сделал это по своей инициативе. У нас очень простая и очень тщательная система проверки. Учет производится дважды в день. Мы считаем число зарядов разного типа, вычитаем это количество из того, что в предыдущей записи, и получаем то, что было использовано за день. Или украдено, как в данном случае.

– Очко в пользу вашего начальника охраны.

– Он вызывает подозрения?

– Боже мой! Абсолютно нет! Почему я должен его подозревать? Вопрос второй: куда вы вешаете ключи ночью?

– Я их никуда не вешаю. – Он кивнул в сторону массивного сейфа в углу. – Держу их там днем и ночью.

– Тогда я вынужден перефразировать то, что должно было стать моим третьим вопросом: вы единственный, кто имеет ключ к этому сейфу?

– Есть еще один ключ. Он у Коринн.

– А! У той хорошенькой девчушки в приемной?

– Та, как вы выразились, хорошенькая девчушка в приемной – мой секретарь.

– Ну и почему ключ у нее?

– По целому ряду причин. Как вы знаете, все большие компании пользуются кодами. Мы не исключение. Коды хранятся здесь, Коринн является моим кодировщиком. Кроме того, я не могу быть здесь постоянно. Мои заместители, бухгалтеры, юристы, начальник службы безопасности – все имеют право доступа к сейфу. Уверяю вас, здесь хранятся несравненно более важные вещи, чем ключ от склада взрывчатки. Никогда ничего не пропадало.

– Значит ли это, что люди входят, берут, что им нужно, и уходят?

– Не совсем так. – Рейнольдс поднял брови и посмотрел на Маккензи тяжелым взглядом. – Они должны записаться на входе, показать Коринн, что они выносят, и снова расписаться.

– Пара ключей в кармане брюк?

– Разумеется, она их не обыскивает. Должно же существовать хоть какое-то доверие на уровне управленческого звена.

– Да. Можно ее позвать сюда?

Рейнольдс вызвал Коринн, воспользовавшись устройством внутренней связи. В вельветовых «ливайсах» цвета хаки и клетчатой рубашке с намеком на беспорядок, вошедшая Коринн смотрелась очень хорошо, а улыбка делала ее просто очаровательной.

– Вы знаете, кто эти джентльмены, Коринн? – спросил Рейнольдс.

– Да, сэр. Думаю, каждый знает.

– Я думаю, мистер Маккензи хочет задать вам несколько вопросов.

– Слушаю, сэр.

– Сколько лет вы с мистером Рейнольдсом?

– Немногим более двух лет.

– А до этого?

– Я пришла сразу после школы секретарей.

– У вас здесь ответственная и секретная работа?

Она снова улыбнулась, но в улыбке на этот раз сквозила некоторая неуверенность от непонимания, что стоит за этим вопросом:

– Мистер Рейнольдс считает меня своим доверенным секретарем.

– Могу я узнать, сколько вам лет?

– Двадцать два.

– Вы, должно быть, самый юный доверенный секретарь из тех, кто служит в больших корпорациях, с которыми мне приходилось иметь дело.

На этот раз она закусила губу и взглянула на Рейнольдса, который сидел, откинувшись на спинку стула и сцепив руки на шее сзади, с видом человека на отдыхе. Он улыбнулся и сказал:

– Мистер Маккензи – следователь по делам о саботаже на производстве. Он должен выполнять свою работу, задавать вопросы – часть его работы. Я знаю, что он сейчас высказал утверждение, а не задал вопрос, но это одно из тех утверждений, которые нуждаются в комментариях.

Она повернулась к Маккензи, ее длинные каштановые волосы качнулись тяжелой волной.

– Наверное, мне очень повезло, – сказала она намеренно холодно, и Маккензи это почувствовал.

– Ни один из моих вопросов, Коринн, не направлен против вас, договорились? Вы должны хорошо знать всех управленцев, не правда ли?

– Как же иначе? Они все проходят мимо меня, чтобы попасть к мистеру Рейнольдсу.

– Включая и тех, кто пользуется этим сейфом?

– Конечно. Я знаю их всех очень хорошо.

– Все они ваши хорошие друзья, так?

– Как сказать. – Она все еще улыбалась, но это давалось ей с трудом. – Очень многие из них слишком стары, чтобы быть моими друзьями.

– Но вы со всеми в хороших отношениях, да?

– О да! – Она снова сияла улыбкой. – Не думаю, что у меня есть враги.

– Все преходяще! – Реплика принадлежала Демотту, который и продолжил допрос с этой веселой ноты. – Кто-нибудь из тех, кто имеет доступ к сейфу, доставлял вам неприятности? К примеру, пытался унести что-то, чего брать не должен был?

– Не часто, и только по рассеянности или потому, что не читал списка засекреченных материалов. Конечно, если кто-то не хочет, чтобы я видела, что он взял, он может спрятать это в карман, мистер Демотт.

– Это правда, мисс Делорм, – кивнул Демотт. Девушка рассматривала его глазами, в которых затаился смех, словно ее забавляла его непонятливость. Он уловил это и, в свою очередь, несколько мгновений смотрел на нее очень пристально. – А теперь, что вы думаете на этот счет? – спросил он. – Вы думаете, что любой мог взять что-то из сейфа и пронести мимо вас незаметно?

Она взглянула ему прямо в глаза и сказала:

– Мог-то мог, но я сомневаюсь в этом.

– Могу я получить список тех, кто пользовался сейфом в последние четыре-пять дней?

– Конечно. – Она вышла и сейчас же вернулась с листом бумаги, который Демотт быстро просмотрел.

– Бог мой! Сейф – просто Мекка для половины «Санмобиля». Двадцать пользователей только за последние четыре дня. – Он посмотрел на девушку. – Это ксерокопия, могу я оставить ее у себя?

– Конечно.

– Спасибо.

Коринн Делорм одарила сияющей улыбкой всех находившихся в кабинете, но прежде, чем она вышла, взгляд ее голубых глаз еще раз остановился на Демотте.

– Очаровашка, – сказал Брэди.

– С каскадом, – добавил Маккензи с сожалением. – Ей показалось, что мы с тобой принадлежим к разным поколениям, Джордж. – Он нахмурился. – Откуда ты взял, что она Делорм?

– У нее на столе дощечка с именем Коринн Делорм.

– Демотт Ястребиный Глаз. – Маккензи покачал головой.

Остальные мужчины рассмеялись. Напряженность, возникшая в комнате, пока продолжался допрос девушки, разрядилась.

– Могу быть еще чем-нибудь полезен? – спросил Рейнольдс.

– Да, пожалуйста, – сказал Демотт. – Могли бы мы получить список охранников?

Рейнольдс наклонился к переговорному устройству и сказал Коринн принести список. В этот момент в кабинет вошел Бринкман в сопровождении высокого рыжего мужчины, которого он представил как Карла Йергенсена.

– Вы были начальником караула этой ночью, как я понимаю? Вы заходили в ту часть, где произошла диверсия? – спросил Демотт.

– Да, несколько раз.

– Так часто? Я думал, что вы сконцентрируете все внимание на тех участках, которые мы ошибочно считали наиболее уязвимыми.

– Я объехал их на джипе только пару раз. У меня было какое-то странное предчувствие, что мы охраняем не те места. Не спрашивайте меня почему.

– Ваше странное предчувствие оказалось не таким уж ошибочным, в конце концов. Что-нибудь необычное? Что-то внушило подозрения?

– Ничего. Я знаю каждого в ночной смене и знаю, где рабочее место каждого. Никого из тех, кого не должно было быть, не было там, где не положено быть.

– У вас есть ключ от склада взрывчатки. Где вы его держите?

– Терри упоминал об этом. Он у меня только во время дежурства, потом я его сдаю. Я всегда ношу его в одном и том же застегнутом кармане рубашки.

– Мог кто-нибудь добраться до него?

– Разве что профессиональный карманник, но и то я бы знал об этом.

Оба были отпущены. Снова появилась Коринн со списком в руках.

– Быстро, однако, – сказал Рейнольдс.

– Вовсе нет. Он уже давно отпечатан.

– Вы должны познакомиться с моей дочерью, Стеллой. Уверен, что вы подружитесь. Вы ровесницы и очень похожи, – сказал Брэди.

– Спасибо, мистер Брэди. С удовольствием.

– Я скажу ей, чтобы она вам позвонила.

Когда Коринн вышла, Демотт спросил:

– Кого вы имели в виду, говоря, что они похожи с вашей дочерью? Со Стеллой они абсолютно не похожи.

– Чертики в глазах, мой мальчик, чертики в глазах. Нужно учиться смотреть в корень. – Брэди с трудом поднялся. – Годы берут свое. Завтрак, и в постель. Я целый день занят расследованием. Это труднее, чем тушить пожар.

Ни Демотт, ни Маккензи ничего не имели против присутствия Джен и Стеллы. Мать и дочь были замечательно похожи: Джен, натуральная блондинка с умными серыми глазами, была поразительно красива в свои сорок с лишним лет, Стелла выглядела ее точной копией, только моложе и еще привлекательнее благодаря глазам, в которых, по утверждению обожающего ее отца, плясали чертики.

Мужчины нашли Джен в баре отеля «Питер Понд», где она ждала их возвращения. Высокая, элегантная, она вышла им навстречу со своим обычным выражением терпеливого добродушного изумления. Демотт знал, что этот взгляд выражает ее истинные чувства: уравновешенность была немалым преимуществом для той, кому приходится всю жизнь потакать Джиму Брэди.

– Здравствуй, дорогая! – Он потянулся слегка, чтобы чмокнуть ее в лоб. – Где Стелла?

– В твоей комнате. У нее для тебя несколько сообщений, она практически весь день провела у телефона.

– Прошу прощения, джентльмены. Кто-нибудь из вас может угостить мою жену.

Он пошел вразвалку по коридору, пока Демотт и Маккензи удобно устраивались в тепле бара. В полную противоположность своему мужу, Джен едва прикасалась к алкоголю, поэтому потихоньку тянула ананасовый сок, пока мужчины пили виски. Она не делала попытки поговорить о делах в отсутствие Брэди, но живо рассказывала о Форт-Макмюррее и тех немногих развлечениях, которые здесь доступны в середине зимы.

Вернулся Брэди вместе со Стеллой. Она шла рядом с ним своей обычной походкой, слегка покачивая бедрами. Демотт, обычно не склонный давать волю воображению, впервые обратил внимание на абсурдное несоответствие двух фигур. Господи, что за пара, думал он, бегемот и газель.

Едва устроившись в кресле с крупногабаритным бокалом дайкири в пухлой руке, Брэди сделал едва уловимый знак Демотту и Маккензи, и те, пробормотав что-то невнятное, поднялись и вышли.

Брэди, казалось, был в прекрасной форме и оживленно рассказывал, в несколько отредактированном варианте, о своих перемещениях по Крайнему Северу. Послушав его некоторое время, Джен сказала с сомнением:

– Мне кажется, вам не удалось существенно продвинуться, да?

– Девяносто процентов нашей работы, дорогая, – спокойно сказал Брэди, – является умственной. Когда мы приступаем к действиям, то результат их является механической и неизбежной кульминацией этой предшествующей незримой тяжкой работы. – Он постучал себя по лбу. – Умный генерал не вводит в бой свои войска без предварительной рекогносцировки.

– Только дайте нам знать, когда идентифицируете врага, – сказала Джен. Вдруг она стала очень серьезной. – Это страшное дело, да?

– Убийство всегда таково, дорогая.

– Мне это не нравится, Джим. Я не хочу, чтобы ты в нем участвовал. Здесь должны действовать представители закона. Тебе никогда прежде в своей работе не приходилось сталкиваться с убийством.

– Ты предлагаешь мне бежать?

Она взглянула на его массивную фигуру и рассмеялась.

– Это единственное, для чего ты не создан.

– Бежать? – сказала Стелла с насмешкой. – Папа не добежит отсюда до сортира!

– Да ладно вам! – широко улыбнулся Брэди. – Уверен, что в такой суете не возникнет необходимости.

– Куда пошел Дональд? – спросила Джен.

– Наверх. Я попросил его кое-что сделать.

А Маккензи в это самое время очень медленно обходил апартаменты Брэди, имея на голове наушники, в одной руке металлическую коробку со шкалой, а в другой антенну. Он двигался целенаправленно, как человек, знающий, что он делает. Вскоре он нашел то, что искал.

Войдя в бар, Маккензи тотчас направился к семейному кружку Брэди.

– Два, – отрапортовал он.

– Чего два, дядя Дональд? – спросила Стелла ласково.

– Когда вы собираетесь заняться воспитанием своей слишком любопытной дочери? – обратился Маккензи к своему боссу.

– Я прекратил попытки. Совершенно бесполезно. В любом случае это материнская забота. – Он дернул головой вверх. – Все удалось найти?

– Полагаю, все.

Появился Демотт, тоже с отчетом.

– А, Джордж, какие успехи? – приветствовал его Брэди.

– Рейнольдс, по всей видимости, готов к полному взаимодействию. Однако все личные дела хранятся в Эдмонтоне. Он говорит, что пока их найдут и доставят сюда, будет уже вечер, а может, и завтрашнее утро.

– Какие личные дела? – спросила Стелла.

– Государственная тайна, – сказал ей Брэди. – Ну, ничего не поделаешь. Еще что-нибудь?

– Естественно, у него нет ничего для снятия отпечатков пальцев.

– Займитесь этим после ланча.

– Он говорит, что сам разберется; по-видимому, начальник полиции – его приятель. Думает, что начальник полиции может нервничать из-за задержки с сообщением о преступлении. – Он ухмыльнулся, взглянув на Стеллу. – И не спрашивай, какое преступление.

– Нет, сэр, мистер Демотт, сэр. – Она очаровательно надула губки. – Я никогда не задаю вопросов. Мне разрешено только прислуживать, штопать и стирать.

– Рейнольдс всегда может сказать, что сначала он думал, что это просто несчастный случай, – сказал Брэди.

– Думаю, у начальника полиции превосходное зрение и ума не занимать.

– Рейнольдсу придется постараться. Что в Прадхо-Бей?

– Часовая задержка. Они сообщат.

– Неплохо. – Брэди повернулся к Стелле. – Сегодня утром мы познакомились с очаровательной девушкой, правда, Джордж? Сразу собьет тебе цену. Правда, джентльмены?

– Никаких сомнений, – подтвердил Маккензи.

– Они противные, да? – обратилась Стелла к Демотту.

– Оцениваю шансы как равные, – произнес Демотт. – Но она очень хорошая девочка.

– Секретарь директора, Коринн Делорм, – сказал Брэди. – Я подумал, что тебе захочется с ней познакомиться. Она сказала, что была бы рада встретиться с тобой. Она-то наверняка знает все ночные клубы, дискотеки и прочие злачные места Форт-Макмюррея.

– Это что-то новенькое, папа, – усмехнулась Стелла. – Ты, должно быть, имеешь в виду какой-то другой город. Я не знаю, каков этот город летом, но в середине зимы он просто вымирает. Тебе следовало нас предупредить, что это арктический город.

– Приятная фразеология. Удивительное знание географии. Полезно для пополнения образования, – буркнул Брэди, ни к кому не обращаясь. – Возможно, тебе следовало бы остаться в Хьюстоне.

Стелла посмотрела на мать и сказала, насмешливо тряхнув головой в сторону отца, отчего ее светлые волосы закрыли на мгновение лицо:

– Мама, ты слышала то, что мне пришлось выслушать?

Джен улыбнулась:

– Слышала. Рано или поздно тебе, дорогая, придется признать тот факт, что твой отец ужасный старый лицемер, ни больше ни меньше.

– Но он притащил нас сюда против воли, отбивающихся и визжащих, а теперь… – Ей не хватило слов, что было само по себе примечательно.

На лице Брэди возникло несчастное выражение, насколько это было возможно на такой румяной физиономии.

– Ну вот, теперь вы уверяете, что вам здесь не нравится, так, может, вам действительно вернуться в Хьюстон? – В его голосе появились тоскливые нотки. – Там сейчас градусов семьдесят.

Повисла тишина. Брэди смотрел на Демотта, Демотт смотрел на Брэди. Джен Брэди посмотрела на обоих.

– Что-нибудь происходит, чего я не понимаю? – спросила она.

Брэди опустил глаза.

Тогда она переключила свое внимание на Демотта:

– Джордж?

– Слушаю, мэ-эм.

– Джордж! – (Он посмотрел на нее.) – И не называй меня «мэ-эм».

– Хорошо, Джен. – Он вздохнул и начал говорить с волнением. – Босс «Брэди энтерпрайзиз» не только ужасный старый лицемер, но и ужасный старый трус. Он хочет, на самом деле, чтобы вы, как было принято говорить в вестернах, убрались из города.

– Почему? Что мы натворили?

Демотт взглянул на Маккензи в расчете на помощь, и тот сказал:

– Вы ничем не провинились. Это он сам натворил – вернее, собирается. – Маккензи покачал головой и посмотрел на Демотта. – Это нелегко объяснить.

– Мы решили по ходу действий играть в открытую, заставить их обнаружить себя. У нас с Доном есть предчувствие, что их реакция будет направлена против «Брэди энтерпрайзиз» в целом и против самого босса в частности. Реакция может быть самой жестокой – для этих людей не существует правил, кроме их собственных. Мы не думаем, что они направят удар непосредственно на Джима. Хорошо известно, что его невозможно запугать, но не менее хорошо известно, как он привязан к своей семье. Они могут думать, что, похитив тебя, или Стеллу, или вас обеих, смогут заставить его отступить, – объяснил Демотт.

Джен взяла Стеллу за руку.

– Это какая-то нелепость, – сказала она. – Драма. Такого больше не случается. Дон, я прошу тебя… – Она взглянула с волнением на дочь, слегка сжала ей руку и отпустила.

Маккензи был мрачен.

– Не проси меня, Джен. Когда они оттяпают тебе палец с обручальным кольцом, ты не будешь больше говорить, что такого теперь не случается. – (Она выглядела шокированной.) – Прости, если это звучит жестоко, но подобные вещи никогда не прекращались. Может, все и не обернется так плачевно, но мы должны предусмотреть самое худшее. Этого требует простое здравомыслие. Мы должны найти для тебя и для девочки надежное место. Как сможет Джим работать в полную силу, если будет все время беспокоиться о вас?

– Он прав, – пробормотал Брэди. – Пойдите упакуйте свои вещи.

Пока говорил Маккензи, Стелла сидела, положив руки на колени, подобно прилежной школьнице, и мрачно ему внимала. Теперь она сказала:

– Я не могу уехать, папа.

– Почему?

– Кто же будет готовить тебе дайкири?

– Есть нечто поважнее чертова дайкири, – резко бросила ее мать. – Если мы уедем, кто станет объектом номер один?

– Папа, – спокойно произнесла Стелла. – Вы это знаете, Джордж.

– Конечно. Но мы с Дональдом умеем очень хорошо присматривать за людьми.

– Все будет просто здорово, да? – Стелла снова села на стул, сверкая глазами. – Вас всех троих пристрелят, или взорвут, или еще что-нибудь.

– Не нужно расстраиваться. Этим делу не поможешь, – успокаивающе сказала Джен. – Нужна логика. – Она обратилась к Брэди: – Если мы уедем, ты же все равно будешь о нас беспокоиться, да и мы будем до смерти бояться за тебя. Что это нам даст? – Брэди ничего не ответил, и она продолжила: – Одно я знаю точно: я не собираюсь бежать от своего мужа. Чтоб мне провалиться на месте, но Джен Брэди не будет спасаться бегством, точка.

– Чтоб мне провалиться на месте, но Стелла Брэди тоже бежать не собирается. Кто будет обеспечивать связь, я хотела бы знать? Ты в курсе, сколько времени я просидела сегодня на телефоне? Звонила в Англию и всем остальным. Четыре часа. – Она решительно встала. – Налить еще, папа? – И нарочито оттопырила ухо. – Прости, я не расслышала.

– Чудовищная женская деспотия, вот что я сказал.

– Ага. – Стелла улыбнулась, собрала пустые бокалы и направилась к бару.

Брэди пристально посмотрел на Демотта и Маккензи.

– Ну хороши же вы оба. Почему вы меня не поддержали? – Он тяжело вздохнул и сменил тему. – Почему бы нам всем не поесть, наконец. Поедим – и потом я должен вздремнуть. Девочки, что вы собираетесь делать во второй половине дня?

Стелла возвратилась с полными бокалами.

– Мы собираемся покататься на санях. Правда, хорошо? – сказала она.

– Господи боже мой! Ты имеешь в виду – по улице? – Брэди хмуро посмотрел сквозь окно на редко падающие снежинки. – Хорошо для некоторых, но не для тех, кто в здравом уме. – Он с трудом встал. – В обеденном зале через две минуты. Джордж, можно тебя? – Брэди увлек за собой Демотта.