С какой стороны вас знают близкие?

У вас когда-­нибудь возникало ощущение, будто в общении с окружающими вы лишь пассивный пассажир? Вы сто раз твердили себе, что надо держать себя в руках и не срываться на ребенка, коллегу, родственника, спутника жизни. Но в пылу спора — о нет, вас опять понесло: колкое слово, повышенный голос и лавина всего, что вы «на самом деле» думаете.

Возможно, вы не слишком вспыльчивы и не взрываетесь, а, наоборот, замыкаетесь в себе и отстраняетесь, потому что вам или неприятно («Я на все это не подписывался!»), или тяжело переносить эмоциональный накал («Это слишком, я не могу с этим справиться!»), или и то и другое одновременно.

А может быть, вы и не из агрессивных, и не из замкнутых. Может быть, вы почти всегда сдержанны, рациональны, невозмутимы. А вот ваш партнер, в отличие от вас…

В любом случае поздравляю, вы человек.

Вы жаждете достучаться до окружающих — или пусть, черт побери, вас наконец оставят в покое. При этом иногда вы чувствуете себя так, словно потеряли поводья и скачете галопом к краю утеса. Иногда вы видите, к чему все идет, понимаете, что так нельзя, что не хотите так поступать. А иногда забываете про свои благие намерения, снова вскакиваете в седло и дергаете поводья еще сильнее. И кричите громче. Или отстраняетесь от партнера еще дальше.

Рано или поздно — через минуты, часы, дни или месяцы — вы опомнитесь. И тогда настанет пора устранять последствия катастрофы. Или вы оба сделаете вид, что ничего не случилось, просто продолжите жить дальше. До следующего раза.

Неужели вам не надоело? Неужели вы не сожалеете? Ведь вы не хотите так жить — и клянетесь себе, что на этот раз вы поведете себя иначе или они поведут себя иначе. И да, некоторое время все идет нормально, иногда даже долгое время, пока партнер не отвернется от вас холодно и раздраженно, пока он снова не унизит или не заденет вас. И тогда вам захочется одного — вцепиться в глотку, ведь вы имеете право, вам надо, чтобы вас услышали! Или вы просто хотите, чтобы вас оставили в покое. Почему нельзя принять вас как есть? Вы же соглашались заключить брак, а не пойти на пожизненные курсы личностного роста!

Говорят, что существуют два типа пар: те, которые бурно ссорятся, и те, которые дистанцируются [1] *. Я бы добавил третий тип — те, которые делают и то и другое. Один бушует, второй отстраняется. Прячется, как черепаха от града [2].

Я — специалист по налаживанию отношений — читал об этом лекции и проводил семинары и в корпорациях, и для широкой публики, и для психотерапевтов по всему миру. За тридцать лет созданную мной терапевтическую модель освоили тысячи психологов и корпоративных коучей, она помогла бесчисленному множеству людей и пар.

Если вы ловите себя на постоянных стычках с партнером, если вас одолевают досада и ощущение, что вас не желают слушать, если вы чувствуете, что вас недооценивают или слишком сильно контролируют, что от вас дистанцируются и отгораживаются, что вы одиноки или с вами дурно обходятся, эта книга покажет вам принципиально новый способ взаимодействия с окружающими. Он связан с вашим восприятием себя в отношениях. В этой книге я постараюсь побудить вас к смелым и даже революционным изменениям ваших представлений, в первую очередь, о себе.

Обещаю, что дело того стоит. В действительности это единственный способ положить конец непрерывной борьбе в отношениях, когда ваша пара увязает в постоянных ничего не решающих ссорах, вы отдаляетесь друг от друга, начинаете жить «вместе, но врозь» и рискуете окончательно потерять друг друга. С помощью этой книги вы сначала восстановите связь с собой — своими чувствами, потребностями и желаниями — так как счастливые отношения начинаются именно с хорошего контакта с самим собой. Затем вы овладеете сложной, но практичной технологией отношений, которая позволит получать больше желаемого и легче проходить мрачные места на вашем пути.

Это будет непросто, думаю, вы и сами знаете. Раз вы читаете эту книгу, то, должно быть, не понаслышке знаете: отношения могут быть сущим адом. В близких отношениях, борясь сердце-к-сердцу, мы постоянно проигрываем — и в большом и в малом. Мы забываем, что человек, которого сейчас осыпаем упреками или от которого отгораживаемся каменной стеной, — самый важный человек в нашей жизни. Мы смотрим на своего партнера не с того конца телескопа, и он кажется нам или ничтожным, или сокрушительно огромным, или и то и другое. И вот тогда в игру должен вступить кто-то вроде меня. На протяжении почти всей профессиональной жизни я консультировал тысячи людей по поводу их отношений: супругов и интимных партнеров, коллег по работе, глав корпораций и политических лидеров. Я многое повидал. Часто ко мне приходят на грани катастрофы, когда прежние попытки не помогли. Как терапевт я специализируюсь на отношениях пар, мужской психологии, гендерных проблемах, травмах и вопросах власти.

Терапия жизни в отношениях (Relational Life Therapy) ** известна тем, что позволяет быстро добиться глубоких и устойчивых изменений. Она учит людей строить гармоничные отношения и привносить в жизнь радикальную честность, самоуважение и глубокий контакт с собой и окружающими. Терапевты, работающие в этой модели, нарушают множество классических правил. Например, мы не соблюдаем нейтралитет. А когда речь идет об ответственности в паре, далеко не все можно поделить пятьдесят на пятьдесят. Порой мы занимаем чью-то сторону. И не прячем свою личность за маской профессионализма. Мы опираемся на то, что мы тоже люди, и, если необходимо, делимся своим опытом: ведь каждый из нас многое пережил на пути к собственной целостности и близости [3].

Эта книга — приглашение. То самое приглашение, которое мы с другими терапевтами —специалистами по Relational Life Therapy делаем своим клиентам каждый день. Это приглашение по-настоящему овладеть сложным набором навыков — своего рода технологией. Будет трудно, не стану скрывать. Зато, когда вы научитесь, ваши новые навыки подарят вам с партнером такой уровень близости, доверия, сплоченности и радости, который в нашей культуре является редкостью. Хотите чувствовать, что вас слышат? Хотите, чтобы ваш партнер чувствовал себя услышанным вами? Хотите всегда помнить, что вы с партнером на одной стороне — даже в пылу ссоры, даже когда вы отдаляетесь друг от друга? Помните о любви

Прежде чем схватить вербальный нож, прежде чем вырыть себе яму еще глубже, остановитесь и позвольте мне напомнить вам, что вы любите этого человека. В этом и загвоздка, мой друг. Помните ли вы — действительно ли вы помните в пылу ссоры, когда по жилам несутся волны страха или праведного гнева, — что вы любите этого человека? Помните ли вы об этом, когда вы настолько опустошены или сбиты с толку, что даже под дулом пистолета не смогли бы выдавить из себя больше двух-трех слов? Ответ должен отрезвить: если вы по-настоящему честны с собой, то — нет, не помните. В пылу ссоры вся сладость единения, ощущение, что вы вдвоем — команда, готовая сразиться со всем миром, чувство «Мы» — все это становится едва уловимым.

Хорошая новость: любовь никуда не делась. Плохо другое: она хранится в тех частях вашего мозга, тела и нервной системы, доступ к которым во время подобных вспышек перекрыт. Эндокринная система входит в состояние боевой готовности и накачивает кровь стимуляторами. Вегетативная нервная система, которая не контролируется сознанием, включает реакцию «бей или беги» и либо взвинчивает вас, либо отключает. Высшая нервная деятельность (активность префронтальной коры — капитанского мостика вашего мозга) полностью уходит в офлайн, в то время как более примитивные отделы мозга (лимбическая система, особенно миндалевидное тело ***) [4] решительно берут управление на себя.

В этот момент мозг находится в состоянии, когда пре­фронтальная кора не может выйти на связь с подкорковой системой и успокоить ее. А когда мы не можем успокоиться, мы теряем зазор между тем, что чувствуем, и тем, как ведем себя. Дело в том, что древние отделы нашего мозга интересует только выживание отдельной особи, их не заботит сохранение близости с ее уязвимостью. «Мы» испаряется, превращаясь в «Я» и «Ты» — противников в холодном мире, где «Я» должно победить, а «Ты» — проиграть [5].

«Мы» — это основание близости. «Я и Ты» — основание соперничества и вражды. «Я и Ты» — это здорово, когда тебе предстоит схватка с тигром, и уже совсем не так здорово во время спора с женой, начальником или ребенком. В такие напряженные моменты особенно трудно сохранять хладнокровие именно потому, что за плечами у нас примерно миллион лет общей эволюции, в ходе которой развивалась лимбическая система с ее мгновенными реакциями, обес­печивающими выживание, плюс еще один мощный фактор — индивидуальная травма. У каждого она своя, но любого из нас травма вгоняет в режим выживания, в котором мы стискиваем кулаки, готовясь к самозащите, или зубы, чтобы закрыться, как в крепости. Чем больше травм вы перенесли в детстве, тем легче переключаетесь на режим борьбы и противостояния «Я и Ты» [6].

Если вы думаете: «Ну, в моем детстве не было ничего особенно травматичного», отвечу: вполне возможно. Мы к этому еще вернемся. Но прежде приглашаю вас поприсутствовать при моем разговоре о детской травме. Иногда «ничего особенного» и не надо. Все зависит и от вашей природной конституции и множества других переменных, однако иногда достаточно всего разок стукнуть по яичной скорлупке, чтобы остались трещины на всю жизнь. Что у вас за травмы?

Работая с парой, я всегда держу в голове один важный вопрос. Это не вопрос: «Каковы ваши стрессогенные факторы?» Стрессогенные факторы — пандемия, денежные неприятности, несовпадение сексуальных импульсов, дети, родители — играют важную роль, но хорошо функционирующая пара вполне способна справиться с умеренным уровнем стресса. Главный вопрос для меня — это даже не «Какова динамика ваших отношений? Каков танец ваших отношений?» Это тоже важный вопрос, но и он не основной. Главный вопрос, который я задаю на терапевтической сессии, очень прост: «С какой вашей частью я сейчас разговариваю?»

Говорю ли я со зрелой частью — той, которая присутствует здесь и сейчас? Эту часть я называю Мудрым Взрослым. Это та часть, которой дороги «Мы». А может быть, я говорю с той частью вас, которая была травмирована и сейчас под воздействием триггера включает режим военного положения — ­сознание «Я и Ты»? Эта часть вашей психики видит реальность сквозь призму прошлого.

Я убежден, что не бывает «слишком острых» эмоциональ­ных реакций, просто иногда человек реагирует на то, чего перед ним уже нет.

Партнеры по близким отношениям имеют то благословенное преимущество, что могут преподнести друг другу целительный дар своего присутствия. Но, чтобы быть в сознании «Мы», быть вместе с партнером, нужно присутствовать здесь и сейчас самому, а не погружаться в прошлое.

Травматические воспоминания — не слишком удачный термин. Травму не вспоминаешь, ее проживаешь заново. Ветеран, который слышит звук «выстрела» от выхлопной трубы на улице и, мгновенно развернувшись, хватает воображаемую винтовку, он не думает: «Вот я иду по Мэйн-стрит и вспоминаю вой­ну». В этот миг он снова на поле боя. Прошлое накладывается на настоящее, замутняет сознание и искажает реальность [7]. Когда какой-то триггер запускает травму, мы физически входим в режим «бей или беги». Я своими глазами видел, как пациенты, столкнувшись с невыносимым, вызывающим шок переживанием, например, узнав об измене, со сдавленным воплем выскакивали за дверь моего кабинета и приходили в себя уже в коридоре.

Однако большинство из нас не проигрывают заново сам травматический опыт. Вместо этого мы прибегаем к какой-то защитной стратегии, которыми нас для подобных случаев снабдила эволюция. Например, вы в детстве жили в атмо­сфере эмоциональной заброшенности, а потому выросли в очаровательного соблазнителя — эксперта по привлечению всеобщего внимания. Или в детстве у вас не было личного пространства, и теперь вы обнесли себя надежной стеной и овладели искусством держать всех на расстоянии. Эту компенсаторную — основанную на защитах часть нашей психики я буду называть Адаптивным Ребенком [8].

Пиа Меллоди, одна из моих великих наставниц, называла Адаптивного Ребенка «малышом во взрослых одежках» [9]. Адаптивный Ребенок — детская версия Взрослого, которого вы слепили из чего попало в отсутствие здоровой родительской заботы. Приведу таблицу, в которой черты Адаптивного Ребенка сопоставлены с чертами Мудрого Взрослого [10].

Посмотрите на эту таблицу. Я бы хотел, чтобы вы заметили несколько важных деталей. Прежде всего, видите, насколько напряжен, самоуверен и непреклонен Адаптивный Ребенок? Одна моя клиентка говорила, что ее Адаптивный Ребенок — словно живущий в ней маленький консерватор-­фундаменталист. Какой контраст с гибкостью, смирением и умением различать нюансы, характерными для Мудрого Взрослого, и вы, вероятно, уже знаете из психологической литературы, что это черты зрелой личности [11]. Грубость не помогает настоять на своем

Взглянем поближе на одно из незрелых качеств, характерных для Адаптивного Ребенка, — на жесткость, грубость. Я говорю клиентам, что, если после моих сессий они усвоят всего одно правило, они уже не зря потратили деньги на терапию. Вот это правило: грубость не помогает настоять на своем. Она не дает ничего, чего нельзя с гораздо большим успехом добиться при помощи твердости, основанной на любви.

Был у меня один клиент, лет семидесяти, прямо-таки двой­ник Клинта Иствуда — и в самом деле у него было ранчо в Вайоминге. Я подробно рассказал ему, почему в жесткости нет ничего ценного, и не сойти мне с этого места, если он не заплачет, когда в полной мере осознает это. Прошло некоторое время. Скупыми мужскими клинт-­иствудскими слезами — но все же он заплакал.

Я сказал ему:

— Наверное, вы подумали, как сурово обходились с самим собой все эти годы.

— Нет, — возразил он. — Я подумал, какой вред причинил своим сыновьям. Знакомьтесь: ваш Адаптивный Ребенок

Та часть вас, которую мы условились называть Адаптивным Ребенком, ригидна, но это не означает, что она всегда склонна к проявлению агрессии. Может быть, ваш Адаптивный Ребенок, наоборот, излишне сговорчив и хочет всем нравиться. А возможно, ваш Адаптивный Ребенок склонен к самолюбованию или, наоборот, к комплексу неполноценности, либо колеблется между этими полюсами. Не важно, предпочитает он доминировать или уходить в себя: когда вас что-то триггерит, он реагирует примерно одинаково. Эта установленная по умолчанию реакция, ваш привычный стиль поведения — это ваша позиция в отношениях, которую вы будете занимать снова и снова при любом стрессе.

Вот, к примеру, Дэн. Его специфическая позиция в отношениях — целая наезженная колея его Адаптивного Ребенка. И она едва не стоила ему развода. Дэн и Джулия. Капитуляция вруна

— Я постоянно вру, — бесстрастно говорит мне Дэн в первые минуты нашей первой сессии.

— Дэн врет по любому поводу, и по-крупному, и по мелочи, — уточняет его жена Джулия. — Спросите Дэна, какая на нем сейчас обувь, и он скажет, что кроссовки.

«Довольно остроумно», — думаю я, только Джулия не шутит. Они приехали ко мне на интенсивную терапию. Я проведу с ними вместе два дня, а в конце они решат, сохранять семью или разводиться. Это последняя остановка для пар на грани разрыва.

Дэн — славный парень, настоящий симпатяга. Беда в том, что от него почти не добиться прямого ответа ни на один вопрос. Он любит жену и по большому счету хочет хорошего. Так почему же человек в здравом уме и твердой памяти вроде него не может просто взять и прекратить врать? Потому, предполагаю я, что Дэн не совсем понимает, что происходит. Я не имею в виду, что Дэн сумасшедший: просто он проживает свою жизнь в сознании «Я и Ты», в ипостаси Адаптивного Ребенка, а при этом ошибочно считает себя Мудрым Взрослым, способным ценить «Мы». И культура в целом поощряет Адаптивного Ребенка Дэна. Он прекрасно понимает, что на работе врать не стоит, и из шкуры вон лезет, лишь бы угодить начальству. Работает по шестнадцать часов в день в IT-компании и уже занял там высокую должность.

Как и у многих моих клиентов, Адаптивный Ребенок Дэна обеспечивает ему успехи в большом мире, однако грозит пустить под откос его личную жизнь. Дело в том, что культура в целом поддерживается за счет Адаптивных Детей, а зрелые люди нередко представляют для нее угрозу. Наше общество само по себе обладает качествами Адаптивного Ребенка: черно-­белым мировоззрением, перфекционизмом, нереалистичными ожиданиями, неумением прощать. Такова культура индивидуализма, о которой я подробно расскажу в главе 2.

Дэн — белый, лет тридцати пяти — уверяет меня, что врет, чтобы «не было неприятностей», и косится при этом на сидящую рядом Джулию, чернокожую, примерно его ровесницу.

«Возможно… но здесь есть что-то еще», — думаю я.

Во время совместной работы Дэн покажет мне, какова его позиция в отношениях.

— Это Джулия уговорила вас на терапию? — спрашиваю я Дэна в какой-то момент.

— Ну, не сказать чтобы уговорила, но да, настоятельно предложила, — отвечает он.

— Вы пытались прекратить лгать самостоятельно?

— Пытался, конечно, но вообще-то — что вы имеете в виду под словом пытался?

— Вы потратили на борьбу с ложью много времени?

— Не могу сказать, что это прямо борьба…

После трех-четырех раундов я начинаю чувствовать себя так, словно мог бы сказать, что небо голубое, а Дэн возразил бы, что оно бирюзовое. Он из тех, кто открывает окно в тропический ливень, смотрит на мокрую руку и говорит: «Кажется, там немного моросит» [12].

Как терапевт по отношениям я располагаю тремя источниками информации: что говорят партнеры о себе и друг о друге, как они ведут себя в моем присутствии и что я чувствую, когда наблюдаю их поведение.

Когда кто-то говорит, что он делает что-то (например, врет), а потом проделывает подобное прямо передо мной (уклоняется от ответа), у меня есть основания полагать, что в жизни он именно такой, как описывает. Итак, Дэн чемпион по увиливанию. Он живет исходя из своего Адаптивного Ребенка. Мудрый Взрослый в нас не станет хронически лгать. С учетом этого я задаю следующий вопрос: к чему адаптировался Адаптивный Ребенок Дэна? Кто и как заставил Дэна принять его нынешнюю позицию в отношениях — от всего увиливать?

— Покажите мне отпечаток пальца, и я расскажу вам об этом пальце, — говорю я своим студентам. Если у Дэна черный пояс по избеганию, он где-то этому научился. Вероятно, в детстве у него перед глазами был пример какого-то скользкого типа и Дэн перенял эту манеру либо, наоборот, усвоил искусство уклонения в качестве реакции на значимого взрослого, прекрасно владевшего искусством контроля.

Я отваживаюсь высказать обоснованную догадку:

— Дэн, кто пытался вас контролировать, когда вы были маленьким?

Он раздумывает над ответом:

— Точно не отец. Он был пассивным и вечно витал в облаках.

— Значит, это ваша мать правила бал? — предполагаю я.

Он смеется:

— Железной рукой.

— И вами тоже правила?..

— Понимаете, я был хороший актер, — говорит он.

— В каком смысле?

— Я был примерный мальчик. Спортивный, отличник, церковь по воскресеньям. — Он лукаво улыбается. — Фасад был прекрасный.

— А за фасадом?

Опять широкая улыбка.

— Пожалуй, с изнанки я был не очень.

— Прошу прощения?

— О, ничего катастрофического. Девочки, немного алкоголя, даже травка, кокаинчик… Но она так и не догадалась.

— Вы держались тише воды ниже травы, — отваживаюсь я.

— Конечно. Меньше знаешь — крепче спишь.

«Его девиз, — думаю я. — Прямо хоть печатай на футболке».

— Тише воды ниже травы, — повторяю я. — Совсем как ваш отец.

— Ну да. — Он кивает. — Это я и сам понимаю.

— А что происходило, если кто-то перечил вашей матери?

— Ой, такого не бывало никогда. — Он качает головой. — Она была очень строгая, очень религиозная. Католичка.

— Вы никогда не видели, чтобы ей кто-то перечил?

— Никто не осмеливался, — без выражения отвечает он.

Я откидываюсь на спинку кресла и пристально смотрю на него. Джулия сидит рядом с мужем, неподвижная, словно статуя.

— То есть вы научились, — говорю я Дэну.

— Чему научился?

— Самосохранению. Психологическому выживанию.

Все RLT-психотерапевты знают, что к острому уму Адаптивного Ребенка нужно относиться с неизменным уважением. Лгать жесткой авторитарной матери — именно это помогало маленькому Дэну сохранять независимость и чувство собственного Я. Дэну в детстве пришлось выбирать между самоустранением по примеру отца и одиночным противостоянием доминирующей матери, и он не выбрал ни того, ни другого.

— Кесарю кесарево, — говорит он мне.

— А вам свое.

Дэн улыбается не без самодовольства.

— На стороне, — добавляю я.

На стороне — вот какая проблема стоит перед Дэном сегодня. В частной жизни он иногда сорит деньгами, флиртует, выпивает с приятелями — но на стороне. Однако, как говорим мы, RLT-психотерапевты, «что тогда было адаптивно, сейчас мешает жизни». Стратегия, которая помогала Дэну сохранять рассудок и оберегала его в детстве, вот-вот потопит его брак. Дэну пора понять, что Джулия — не его вечно недовольная, все контролирующая мать, а он — больше не тот мальчик, устраивающий тайные бунты. Настала пора, чтобы на первый план вышло Мудрое Взрослое Я Дэна, та часть, которая способна противостоять потоку детских чувств, захлестывающему его всякий раз, когда Джулия кажется ему требовательной, как мать; та часть, которая опирается не на прошлое, а на настоящее; не лимбическая система, а префронтальная кора. Пора помочь ему выбраться из «Я и Ты» и достичь настоящего «Мы».

Одна из самых характерных особенностей Адаптивного Ребенка, живущего в системе «Я и Ты», состоит в том, что он включается автоматически, рефлекторно. Это Вжух — телесная реакция, которая разливается по телу снизу вверх, начиная с ног, словно волна. Я называю это нашим первым сознанием и выделяю три типа реакций — «бей», «беги» и «исправь». Как выглядит реакция «бей», знают все. Что касается «беги», просто напомню, что человек может сидеть в нескольких сантиметрах от соседа и все равно убегать — внутренне. Мы называем это состояние «каменная стена». Наконец, рефлекторная реакция «исправь» — это совсем не то же самое, что зрелое взвешенное желание поработать над отношениями. Адаптивный Ребенок, рвущийся все исправить, движим тревогой и инстинктивным желанием как можно скорее избавиться от оказываемого на него давления. Его девиз: «Я буду недоволен, пока ты не перестанешь (делать что-то, что вызывает мое напряжение)».

Дэн — не из тех, кто борется, и не из тех, кто исправляет. Он беглец, он убегает при помощи лжи, умолчания и уверток. Теперь, во время нашей совместной работы, до него наконец доходит, что покладистость и пассивное сопротивление — не единственные варианты. Да, они были нужны, когда он имел дело с матерью, но в браке с Джулией им нет места. У Джулии есть ресурсы, например доброта и понимание, которых практически не было у матери Дэна. А у Дэна теперь есть ресурсы, которых у него не было, когда он был маленьким мальчиком, например способность прямо посмотреть Джулии в лицо, сказать правду и допустить, чтобы полетели какие-то щепки, если уж нужно. Я называю это разрешить плохому произойти.

Однажды, месяца через два после начала терапии, Дэн и Джулия врываются ко мне в кабинет вприпрыжку, держась за руки и просто сияя.

— Какой у вас счастливый вид! — замечаю я.

— Мы и правда счастливы, — говорит Дэн.

— У нас прорыв! — добавляет Джулия.

— Ну что ж, — говорю я, — за этим явно стоит интересная история. Рассказывайте.

— Проще некуда, отвечают они.

— Это было в выходные, — сообщает мне Дэн. — Джулия послала меня в магазин с длинным списком. Ну и, как обычно, я принес почти все.

Они переглядываются.

— Тут она спрашивает: «Черт побери, ну и где же молоко?» — Дэн подается вперед и смотрит на меня не мигая. — И вот что я вам скажу. Каждая клеточка моего тела хотела сказать: «Молоко в магазине кончилось». Но я вместо этого вдохнул поглубже и просто ответил: «Забыл».

Он поворачивается к жене и говорит:

— И Джулия тут же расплакалась.

— Я сказала, — говорит она, — что ждала этой минуты десять лет. Настоящая работа над отношениями:

Миф об индивидуальности

Вот уже много сотен лет в западной культуре доминирует идея личности. И в самом деле, что может быть естественнее? Я существую. Я, Терри, вот эта самая личность, ссутуленная над ноутбуком, существую отдельно от всех остальных. Я сущность, ограниченная периметром тела. Более того, само слово «индивид» означает «неделимый» [1]. Я существую исключительно в границах моей кожи. Или нет?

В пределах моего тела находится мозг. Не там ли заключено мое сознание? Какова форма моего сознания? Кончается ли оно там же, где кончается мое тело? Великий антрополог Грегори Бейтсон приводит в пример слепца [2], который идет по улице, нащупывая дорогу тростью. Получается, что и сама трость, и информация, которую она позволяет добыть, находятся в сознании слепца, заключает Бейтсон.

Знаменитый философ-­когнитивист Томас Метцингер начинает свои исследования природы сознания с пересмотра знаменитого эксперимента с «ложной рукой», который он провел с собой в качестве подопытного. Вот как он это описывал.

Испытуемые видели резиновую кисть руки [3], лежавшую перед ними на столе, в то время как собственная рука была скрыта от них ширмой. Видимую субъекту резиновую руку и его собственную, невидимую, синхронно поглаживали зондом… Через некоторое время (в моем случае от 60 до 90 секунд) возникает широко известная иллюзия резиновой руки. Она состоит в том, что вы воспринимаете резиновую руку как вашу собственную и, что еще более невероятно, ощущаете ритмические поглаживания зондом в этой резиновой руке. Более того, вы полноценно ощущаете «виртуальную руку»: предплечье соединено с поддельной кистью, лежащей перед вами на столе.

(Пер. Г. Соловьевой.)

По-видимому, личность этого философа — его «Томасность» — заканчивалась на кончиках пальцев, но каких именно пальцев: живых или резиновых? Когнитивная наука учит нас, что то, что мы думаем о себе, выводится не из непосредственного опыта, а из целого коллажа ощущений и образов — саморепрезентаций — наших представлений о самом себе, автопортретов, которые мы рисуем. Подобным же образом мы воспринимаем мир сквозь фильтры накопленных знаний [4]. Мы узнаем стул по его «стульности». Он вписывается в категорию, которую мы уже знаем. Без этого культурного знания мы бы видели мир так, как видят его младенцы [5]: свет, тени, формы, запахи, которым мы не можем дать никаких или почти никаких определений.

В этом отношении все мы своего рода нарциссы. Никто из нас не воспринимает себя непосредственно, наше самовосприятие пропущено сквозь фильтры накопленных представлений. Большинство из нас думает о себе как о теле, как о физическом Я. Но любой образ — это конструкт, порожденный разумом. Когнитивистика показывает, что то, что мы называем своим Я, на самом деле лишь изменчивый покров саморепрезентаций [6], образов Я. И очень хорошо, что наше видение себя и мира может меняться, иногда быстро и резко, а если мы ему поможем, то и надолго.

Раньше психологи думали, что характер, когда он уже сформировался, крайне неподатлив. Они предполагали, что, как только в мозге сформировалась нейронная связь, с ней уже ничего не поделаешь. Это представление изменилось с открытием нейропластичности мозга [7]. Мы пришли к пониманию, что нейронные связи можно перестроить и реструктурировать, обучая их новой информации. Говорят, что «нейроны, которые активизируются одновременно, становятся связанными [8] друг с другом». Или, как говорят нейробиологи, «состояния становятся характерными чертами» [9]. В современной психотерапии многое упирается в нейропластичность [10]. Мне в моей практике доводилось видеть, как перестройка нейронных связей приводит к глубоким изменениям, к появлению совершенно новых черт личности и особенностей поведения, иногда в считаные минуты. «Я просто окаменел бы»

Эрнесто — пятидесяти шести лет, латиноамериканец — был сущий порох. Взрывался он, хвала небесам, не физически, но любил накричать и унизить и вообще был завзятым вербальным абьюзером в духе «подумаешь, грубо, зато я сказал все, что думал».

— Меня просто накрывает слишком быстро, — говорит он мне, когда проходит примерно три четверти полуторачасовой консультации с ним и его женой Мэдди, тоже латиноамериканкой, на несколько лет моложе. Эрнесто говорит то же самое, что и многие клиенты-­абьюзеры, которых я выслушивал за все эти годы.

Битый час я кружу вокруг да около и наконец задаю вопрос, благодаря которому нападаю на золотую жилу:

— Кто научил вас быть злобным и вспыльчивым?

— Вы имеете в виду в с-с-семье? — Он слегка заикается. — Ну, мать умерла, когда мне было восемь, отец снова женился. Да, думаю, мачеха.

— Какой она была?

Эрнесто с улыбкой качает головой:

— Ой, она была самая злая, самая плохая, самая ужасная…

— Значит, это она, — говорю я.

— Да.

— Она научила вас быть настолько противным?

— Да, думаю, научила.

— И каково вам это видеть?

Я пытаюсь перехватить его взгляд, а он смотрит в пол. Я сижу напротив него и чувствую его стыд, чувствую, как к его лицу приливает жар.

— Эрнесто, — негромко зову я.

Он молчит.

— Где вы сейчас? — спрашиваю я через некоторое время. — Что происходит?

— Ох, — говорит он без улыбки. — Мне стыдно. За то, что кто-то видит меня таким, каким я вижу ее. — Он качает головой и смотрит куда-то мне за спину.

Мне интересно, что он сейчас видит, что вспоминает.

— Я умираю со стыда, — признается он.

— Этот стыд мы называем здоровой виной или раскаянием. Если бы вы чувствовали то же самое тогда, сразу, это остановило бы вас. Логично?

Он кивает, понурив голову.

— У вас есть фотография мачехи?

— Что? С собой? Нет.

— А можете раздобыть?

— Конечно, — говорит он. — Да, могу.

— Хорошо. Я хочу, чтобы вы сделали вот что. Вы можете кричать на жену. Я не в состоянии вам помешать. Но в следующий раз, когда вы почувствуете, что вот-вот взорветесь, я бы хотел, чтобы вы перед этим достали фото своей мачехи, посмотрели ей в глаза и сказали: «Я знаю, что вот-вот причиню боль любимой женщине. Прямо сейчас быть похожим на тебя важнее, чем моя жена». Скажите это — а потом делайте что хотите, кричите, если нужно.

Эрнесто вскидывает голову и смотрит прямо на меня:

— Это неправда. От такого я просто окаменел бы и ни слова не сказал. Мачеха для меня не важнее, чем моя жена.

Он умолкает, протягивает руку и кладет ее на колено Мэдди.

Она берет его руку, они смотрят друг на друга.

Прошло почти четырнадцать лет. С тех пор Эрнесто ни разу не срывался на Мэдди.

Нейробиологи учат нас, что для того, чтобы разомкнуть и перестроить нейронную связь, нужны две вещи. Во-первых, необходимо сделать неявное явным. Иногда надо помочь человеку увидеть то, чего он не видит. Но нужно быть готовым к обратной связи. Во-вторых, нужно вызвать у человека отвращение [11], протест, что-то вроде: «Ой, нет, не думаю, что мне и правда хочется продолжать так делать».

Во время разговора с Эрнесто я помог ему выразить неявное, описав словами то, как он воспроизводит поведение своей мачехи. Эрнесто испытал отвращение. После этого, согласно последним исследованиям, ему потребовалось около пяти часов, чтобы начать создавать новую нейронную связь: «Господи боже мой, ни за что не буду повторять ту мерзость, в которой меня вырастили!»

В этот момент отвращения Эрнесто пробудился и увидел «Мы». Ведь все это время он кричал не на кого-нибудь, а на любимую женщину. О чем он только думал? С моей помощью он переключился из левополушарного состояния в то, когда активен весь мозг. Теперь ведущим стало правое полушарие, которое заведует отношениями [12], однако практическая мудрость левого тоже оставалась доступной. С моей помощью Эрнесто вспомнил то целое, частью которого был, — отношения. Таково наше оптимальное состояние в отношениях с близкими.

Эрнесто переключился из Адаптивного Ребенка, незрелой части его психики, которая впитала ярость мачехи и воспроизводила ее, на Мудрого Взрослого. Он позаимствовал у меня префронтальную кору, чтобы пробудить свою собственную. Проще говоря, он взял попользоваться мой мозг. Мы постоянно оказываем друг другу такую услугу.

Современные исследования ясно показывают, что мы не являемся отдельными, окруженными непроницаемыми границами индивидами. Наш человеческий мозг, как, в сущности, и мозг большинства млекопитающих, приспособлен для совместной регуляции. Наши нервные системы непрерывно реагируют и сонастраиваются с нервными системами окружающих нас людей. Отношенческий мозг

Существует особая научная дисциплина, которая изучает, как в детстве наш мозг и центральная нервная система формируются под влиянием отношений с близкими, как отношения влияют на нашу нейробиологию, когда мы становимся взрослыми и вступаем в интимную связь. Это нейробиология [13] межличностного взаимодействия. Главное открытие в этой области состоит в том, что сознание существует в контексте отношений. Партнеры по близким отношениям буквально регулируют нервные системы друг друга, уровень кортизола (гормона стресса) и скорость иммуннологических реакций. Прочные отношения повышают иммунитет и снижают заболеваемость, не говоря уже о снижении уровня депрессии и тревожности и улучшении субъективного самочувствия в целом. Ненадежные — изматывают постоянным стрессом [14], что может приводить к заболеваниям.

Исследования подтвердили, что большинство родителей интуитивно понимают: неврологическое развитие новорожденных и маленьких детей зависит от стимулирующего любящего [15] общения. С первых недель жизни младенцы активно ищут и просят общения с окружающими. Родители обеспечивают ребенку, по словам психоаналитика Дональда Винникотта, «достаточно хорошее поддерживающее окружение» [16]. Падая с велосипеда, малыш смотрит в лицо взрослого, который его сопровождает, чтобы узнать, сильно ли он разбил коленку. Родители привыкают утешать ребенка, делиться с ним своей точкой зрения (эта боль не будет длиться вечно) и эмоциональной реакцией, служа своеобразным модулятором, настраивающим его эмоциональную жизнь. По словам Эда Троника, первопроходца в области наблюдений за развитием новорожденных, специалисты по психическому развитию детей [17] применяют термин «нейроархитекторы» для описания тех, кто заботится о младенцах. Самые первые отношения, в которые вступает маленький ребенок, определяют, как будет настроен его мозг, — то есть буквально выстраивают его.

Каждый день в своем кабинете я вижу, что бывает с людьми, которые в детстве не получали помощи в настройке своих эмоций. В целом они отрезаны от собственной эмоциональной жизни. Не имея возможности опереться на нервную систему взрослого, они не могли справиться ни со своими, ни с чужими эмоциями — и до сих пор не могут. «Я полагался на себя»

Пол — белый, сорока девяти лет, — сидит, положив одну ногу на колено другой, и рассеянно барабанит пальцами по щиколотке. Его жена Черил, тоже белая, пятидесяти пяти лет, потеряла всякое терпение и теперь в ярости на него. Он слишком замкнутый, слишком отстраненный. А ей нужно больше. И все же, заверяет меня Пол, детство у него было нормальное, счастливое. Никто не кричал на него, не бил, не мучил, говорит он мне. Я такое уже слышал, и сейчас, в самом начале сессии, трудно определить, в каком доме рос Пол — без любви или просто в тишине и спокойствии.

Я спрашиваю:

— К кому же вы обращались за утешением и подбадриванием, когда вам было страшно или больно?

— Вообще-то, не припомню, чтобы я к кому-то обращался, — задумчиво отвечает он. — Я полагался на себя.

— С какого возраста?

— Что, простите?

— Сколько лет вам было, когда вы научились самостоятельности?

— Не знаю, — отвечает он. — Сколько себя помню.

— Ясно, — говорю я ему. — Вы захлопнули дверь и отгородились от чувств так давно, что и не помните. Но вы не родились таким. Раньше, чем охватывает ваша память, вы наверняка пытались раз или два обратиться к родителям за утешением, а их реакция привела вас к выводу, что искать эмоциональной поддержки у них — плохая идея.

Пол ерзает в кресле и внимательно слушает меня.

— Поскольку рядом не было никого, кто помог бы модулировать ваши чувства, вы повели себя очень умно для маленького мальчика. Вы их отключили. Захлопнули перед ними дверь.

Пол относится к первому типу избегающих любви, а говоря на современном психологическом языке, к представителям избегающе-­отвергающего стиля привязанности. Пол живет, отгородившись от всех стеной, поскольку вырос в семье, где все жили, отгородившись от всех стеной. В чем же тогда проблема? Отключить эмоции для Пола нормально. Если бы он жил один, все было бы прекрасно, но он не один. У него есть жена и несколько детей, которые нуждаются в нем. Беда Пола в том, что мы, люди, не можем хирургически отсекать собственные чувства. Стоит открыться одному чувству, и хлынут все. Черил изо всех сил стучится в двери Пола. Но открыть ей свое сердце — значит распахнуть двери, которые Пол накрепко запер еще в детстве. Он испытывает эмоции, но лишен инструментов, которые позволили бы их распознавать.

— Вы оставили свои чувства в прошлом, — сказал я на следующей сессии, — но они вас не оставляли. Они все это время просачивались. Вам просто нужна помощь, чтобы снова наладить с ними связь и научиться называть их.

Мне приходится учить Пола, как переживать эмоции. Они нужны ему, чтобы делиться с женой. В дальнейшем в ходе сессии она признается, что их брак уже давно наскучил ей. Полу нужно научиться делиться с Черил своей эмоциональной жизнью и в ответ интересоваться эмоциональной жизнью Черил. Все это дается ему с трудом, потому что, когда маленький Пол падал с велосипеда, взрослые отводили взгляд или смотрели на него безо всякого выражения.

Я рассказываю Полу, что такое пассивный абьюз, эмоциональная заброшенность. Его беда не в том, что у него есть что-то такое, чего не должно быть (ярость или сексуальная энергия), а в том, что у него нет того, что должно быть, — умения поддержать, утешить, поделиться. Детей гораздо чаще забирают из семей именно из-за заброшенности, а не из-за насилия. Если вы хотите наглядно увидеть, что происходит с младенцами и маленькими детьми, когда их лишают отношений со взрослыми, посмотрите на YouTube эксперименты доктора Эда Троника с «неподвижным лицом» [18].

— Вот что вы увидите, — рассказываю я Полу, посоветовав видео Троника. — Начинается ролик просто чудесно. Вы увидите молодую маму с маленьким ребенком на коленях — ему года полтора-два. В руках у мальчика игрушечный динозаврик, и динозаврик кормит маму, а мама ест воображаемую еду, которую дает ей игрушка. Мама с ребенком нежно воркуют. Потом мама вдруг отворачивается и застывает. Никакой враждебности, никаких знаков ребенку, просто совершенно бесстрастное неподвижное лицо. Две минуты. Столько длится весь эксперимент. Но выдержать эти две минуты — настоящая пытка. Сначала маленький мальчик проходит весь репертуар способов добиться внимания, все больше впадая в отчаяние. Он воркует, гулит, подносит динозавра к лицу матери, пытается заставить ее снова есть, участвовать в игре. Ничего не помогает, и тогда ребенок прибегает к «протестному поведению» — вопит, визжит, выгибает спину. И наконец просто декомпенсирует. Раскачивается, рыдает, капает слюной, снова и снова бьется затылком в тело матери.

— Две минуты, — говорю я Полу. — Как вы думаете, сколько таких минут вы выдержали? * * *

В детстве Полу не хватило опыта сонастройки. Когда взрослый постоянно взаимодействует с ребенком, это вызывает мощный биологический отклик — снимает беспокойство и приносит удовольствие. Отношения заливают организм ребенка окситоцином и вызывают выработку эндогенных опиоидов, которые укрепляют привязанность. Казалось бы, вот и чудесно, но, как не устает предостерегать доктор Троник, в реальной жизни отношения с людьми — сущий хаос. Между ребенком и взрослым налаживается бесконечный цикл: гармония-­дисгармония-восстановление отношений.

Более того, связь — это отнюдь не улица с односторонним движением. В одном из видео доктора Троника младенец, не в состоянии успокоиться, визжит и выгибает спину. Измученная мать не может побороть раздражение и сердито смотрит на ребенка, которого держит на руках. Младенец инстинктивно поднимает крошечные ручки над головой, чтобы защититься от сердитого лица матери. Вся последовательность занимает тридцать пять секунд. Нервная система младенца реагирует на реакции родителей, но и сами дети регулируют нервную систему родителей, о чем вам скажет большинство думающих матерей и отцов. Как говорится, ты счастлив настолько, насколько твой самый несчастный ребенок.

Такая сонастроенность нервных систем характерна не только для детей и родителей. Она наблюдается между особями и у разных других биологических видов. Например, если впрыснуть мыши в лапу раздражающее вещество [19], она будет зализывать ее, чтобы избавиться от дискомфорта. Чем сильнее вещество, тем энергичнее мышь вылизывается. Простая зависимость, верно? Да, так и есть, пока не покажешь мыши вторую мышь, которая сидит за стеклом и которой в лапу тоже ввели раздражающее вещество. Если вторая мышь вылизывается не так энергично, боль у первой мыши стихает. Если вторая мышь сильно мучается, первая мышь начинает вылизываться интенсивнее. Уровень боли у первой мыши определяется тем, насколько сильную боль она наблюдает у сородича.

Отметим, что эта реакция действует, только если мыши знают друг друга. Если они не сидели в одной клетке, ничего не получится. Более того, синхронное вылизывание с высокой вероятностью предсказывается, если эти мыши — пара. Видимо, «Я чувствую твою боль» как-то связано с «Я настроен на тебя». Чем ближе отношения, тем сильнее мимикрия. Что это — мышиная эмпатия? Мышиная любовь? * * *

Сейчас все больше и больше пишут о социальной природе нашего мозга и нервной системы [20]. Так все-таки, обладаем ли мы индивидуальностью? В каком-то смысле да, только одновременно мы полностью взаимозависимы и неврологически переплетены друг с другом. Да, мы отдельные личности, но личности, для которых жизненно необходима связь с другими. Как выражается нейробиолог Дэн Сигел, мозг — социальный орган [21], а наши отношения друг с другом — не роскошь, а главнейшее питательное вещество, необходимое для выживания.

Мы индивиды, чье существование зависит от принадлежности к группе.

В начале пятидесятых годов ХХ века психиатра Рене Шпица попросили проконсультировать сиротские приюты, где была необычайно высока младенческая смертность [22]. Этих детей регулярно кормили, переодевали, пеленали, следили, чтобы они имели возможность отрыгнуть воздух после кормления. Но Шпиц обнаружил, что с этими детьми не играли, не разговаривали, их не тискали — словом, у них не было никакой эмоциональной синхронизации со взрослым. Произошедшее получило официальное название — синдром остановки развития *. Выражаясь простым языком, эти дети умирали от одиночества.

Наша нервная система никогда не была приспособлена к саморегуляции. Мы все фильтруем свое чувство стабильности и благополучия через отношения с другими. И все же наше общество пронизано культурой индивидуализма. Идея сурового индивидуалиста, который держится особняком от остальных, не имеет отношения к действительности. * * *

Если хотите знать, как выглядит человек, полностью исключенный из социального взаимодействия, изучите мозг человека, который долгое время провел в одиночном тюремном заключении.

Девятнадцатого июня 2012 года Грег Хейни, профессор психологии из Калифорнийского университета в Санта-­Крус, сообщил подкомиссии юридического комитета сената конгресса США по конституции, гражданским правам и правам человека: «Условия содержания [23] [восьмидесяти тысяч американских заключенных, которые долгое время провели в одиночных камерах] настолько суровы, что не могут служить никаким дисциплинарным целям». У некоторых заключенных это лишь ускоряет низвержение в бездну безумия. Вот что пишет журнал Американской ассоциации психологов APA Monitor.

Точку зрения Хейни подтверждает и бывший заключенный Энтони Грейвз, который провел в тюрьме 18 лет, в том числе 10 лет в одиночной камере, в ожидании казни за убийство, которого не совершал. «Я видел, как люди приходят в тюрьму в совершенно здравом уме, а через три года уже не живут в реальном мире», — говорит он. По словам Грейвза, один заключенный «выходил во двор для прогулок, раздевался догола, ложился и мочился — и весь обливался при этом. Брал свои фекалии и мазал себе лицо».

Вот он, совершенно независимый индивид! Лишенные социальных связей, мы разрушаемся как личности — и даже сходим с ума. * * *

Многочисленные современные исследования [24] изучают границы между нами и способы, которыми эмоциональное состояние одного партнера, зачастую не выраженное в словах и, более того, неосознаваемое, влияет на второго. Мне представляется, что самое простое и элегантное из множества имеющихся описаний социальной природы нашего мозга — это весьма авторитетная Social Baseline Theory **, которую разработали Лейн Бекс и Джеймс А. Коан, исследователи из Виргинского университета.

Я начал понимать, что такое базовая социальная теория, много лет назад, когда был на сафари в заповеднике Серенгети. Мой друг Рик Томсон, опытный проводник, увел меня на рассвете выслеживать потенциальную добычу. В высокой траве притаилась золотистая львица, едва различимая в кустах. В нескольких шагах дальше стоял ее потенциальный завтрак — ни о чем не подозревающий бородавочник, вынюхивавший в земле личинку. Словно сговорившись, львица и бородавочник разом подняли головы — и бросились бежать как ошпаренные. После потрясающего спринта, продлившегося считаные секунды, оба, снова словно сговорившись, резко остановились. Львица улеглась и принялась небрежно вылизывать лапы. Аппетитный бородавочник покрутил задом, словно в танце: «Ха-ха, львица, сегодня не твое утро».

Я спросил Рика, что он думает про их синхронность. Что заставило животных остановиться в один и тот же момент?

— Сохранение энергии, — объяснил он. — Закон здешних краев. Трать как можно меньше, сохраняй энергию, оставайся в живых. Момент, который вы видели, — это был некий предел, который пересекли и львица, и бородавочник, после чего поняли, что дальнейшая погоня бессмысленна, львица не догонит добычу.

Биологи говорят в таких случаях об экономии действия [25], принципе минимального расхода калорий, который наблюдается в царстве животных повсеместно. Ведь еды не всегда достаточно.

Наш мозг сжигает топливо, причем, как выяснилось, в огромных количествах, и исследования показывают, что из всех отделов больше всего энергии расходует префронтальная кора — на ту самую деятельность, которая появилась последней в ходе эволюции человека и развилась относительно недавно ***. Префронтальная кора — это мудрое, весьма адаптивное, невероятно расчетливое устройство, состоящее из миллиардов нейронов [26]. Это сложная структура, необходимая нам, чтобы Мудрый Взрослый мог совершать свои продуманные, целенаправленные, преднамеренные действия. Но это энергозатратно [27]. Нейрофизиологи уже несколько десятков лет знают, что мозг делегирует рутинную работу (контроль за дыханием и сердцебиением, например) не таким умным и более автоматизированным отделам нервной системы, которые тратят меньше энергии. Однако, когда Бекс и Коан изучили огромный объем исследований на эту тему, они сделали вывод, что энергозатратная префронтальная кора не просто передает менее сложные функции [28] другим частям нервной системы, но еще и прекрасно справляется с задачей сохранения энергии, передавая психические функции одного человека окружающим его людям.

Более ранние исследования показывали, что люди стремятся к взаимодействию друг с другом, так как нуждаются в корегуляции [29]. Теория Социальной Базы идет дальше и предполагает, что независимо от культуры «близость к социальным ресурсам [30] — это фундаментальная точка отсчета для нашего мозга». Человеческий мозг предполагает, что мы встроены в хорошо нам знакомую, плотную сеть взаимозависимости, где задачи, которые могли бы быть задачами отдельного человека и его нервной системы, распределяются на всех членов группы. Возьмем необычайно простой пример. Я слежу за костром. Вы стоите на страже.

Похоже, исследования показывают, что многозадачность изобрели яппи [31]. На самом деле мы не в состоянии выполнять две разные задачи одновременно, что бы себе ни говорили. В действительности мы смещаем фокус внимания, переключаемся с задачи на задачу и не выполняем ни ту, ни другую настолько хорошо, насколько у нас получалось бы, если бы мы занимались чем-то одним.

Итак, вернемся к костру. Если я поддерживаю огонь и одновременно слежу, не нападет ли на меня хищник, префронтальная кора у меня перегружается. Но если я поддерживаю огонь и доверяю своему другу и соседу по пещере Ральфу, что он постоит на страже за нас двоих, моя префронтальная кора может расслабиться и сосредоточиться на костре. В сущности, это открытие и подтолкнуло Бекса и Коана к созданию их теории.

Оба ученых исследовали неврологические процессы, связанные с саморегуляцией. Они приступали к исследованиям, предполагая, что при входе в пространство социальных взаимодействий префронтальная кора отдельного человека активируется. Когда мы в обществе, нужно считывать массу тонких подсказок и намеков. Однако — поначалу даже к своей досаде — они обнаружили, что при взаимодействии с другими людьми наша префронтальная кора практически всегда замедляется и успокаивается [32].

Как это объяснить? Недавние исследования показали, как именно люди помогают друг другу регулировать сложные эмоции вроде гнева, страха и боли, но Бекс и Коан пошли дальше. Оказывается, в отношениях мы меньше страдаем от стресса.

Распределение эмоциональной нагрузки и производительность «коллективного разума» позволяет префронтальной коре каждого отдельного человека делать гораздо меньше работы, чем пришлось бы ему в одиночку. Нам даже не всегда требуется какое-либо саморегулирование или совместное регулирование — порой для них нет причин, поскольку «коллективный разум» (я разведу костер, а ты последи, чтобы медведь не пришел) оставляет нам значительно меньше всего того, что нужно регулировать. Точкой отсчета для нашего мозга является общая социальная компетентность. Вот как говорят об этом сами авторы.

Социальная близость способна снизить почти все расходы энергии, связанные с префронтальной корой. Например, люди, недавно вступившие в романтические отношения, могут в меньшей степени стремиться к личной саморегуляции, поскольку окружающий мир начинает казаться им уже не таким опасным и сложным. Кроме того, их партнеры совершают действия, которые положительно влияют на их состояние (скажем, держат за руку в знак поддержки), избавляя таким образом от необходимости регулировать свои эмоции самостоятельно.

Причем чем теснее связь, тем сильнее расслабление. Когда человеку нужно пройти сложную медицинскую процедуру, даже возможность подержать за руку незнакомого человека повышает чувство безопасности и снижает боль и тревогу. Если держать за руку друга [33], это действует еще сильнее, а рука любимого человека — лучшее обезболивающее на свете. Все это заставило Бекса и Коэна, как и многих их последователей, усомниться в том, разумно ли выделять личность [34] как единицу изучения в психологии человека. Трудоемкие процессы саморегуляции представляются довольно грубыми и лишенными изящества в свете идеи, что социальные отношения позволяют связанным друг с другом личностям переживать меньше стресса.

Те из нас, кто состоит в долгосрочных близких отношениях, вероятно, инстинктивно понимают это как ситуацию расширения возможностей. Развитые социальные связи оберегают нас от одичания, как, к примеру, при одиночном заключении. Да, связь с людьми дарит нам спокойствие. В то же время мы по опыту знаем, что немногое может стать таким сильным триггером или вывести из себя так, как отношения с любимыми. Любовь — как хороший сантехник, доберется до самых потайных мест и выявит все незалеченные раны и трещинки, притаившиеся внутри. Мало что может нажать на все эмоциональные кнопки и вызвать такую боль, как любовь. К тому же скоро мы убедимся, что все мы женаты на своих неудовлетворенных потребностях. Так что — хорошо это или плохо — наши нервные системы переплетены.

Мудрый Взрослый, префронтальная кора, ведомая правым полушарием мозга, видит целое и понимает, насколько мы взаимозависимы. Но когда мы находимся под воздействием стресса, — а для некоторых из нас это почти всегда, — вперед проталкивается Адаптивный Ребенок, который хочет нас защитить, и перехватывает власть. Мы переключаемся на ориентацию исключительно при помощи левого полушария, а оно строго алгоритмично и механически [35] занимается решением насущных задач. Мы утрачиваем широкую перспективу, которую показывает правое полушарие, и вместо префронтальной коры руководствуемся более эмоциональной и примитивной лимбической системой. В такие моменты мы перестаем ценить все, что касается отношений.

Главная беда состоит в том, что левополушарная ориентация Адаптивного Ребенка соответствует принятой в нашем обществе культуре индивидуализма. Когда мы «сдвинуты влево», то есть нас ведет левое полушарие, воцаряются логика и механистичность. Насущные задачи оказываются в списке приоритетов выше, чем отношения между людьми, которые выполняют эти задачи. Это относится как к Адаптивному Ребенку в каждом из нас, так и к обществу в целом. Лишь недавно мир корпораций осознал новый вид лидерства — лидерство, основанное на отношениях, вместо иерархического управления. * * *

Саммит, юный фрилансер-­айтишник, никак не мог наладить собственный бизнес, несмотря на свой выдающийся ум и талант. Особенно его обескураживало, что на работе он всегда давал больше, чем от него просили, и при этом либо терял заказы, либо не получал повторных. Когда мы разговаривали о его работе, обнаружилась закономерность. Саммит начал понимать, что то, что он считал своей сильной стороной, на самом деле главная его слабость. Он засиживался над работой допоздна и всегда обеспечивал заказчику программу намного более изящную, сложную и многогранную, чем ему заказывали. Вместо «форда» собирал «ламборджини» — только вот клиенту «ламборджини» был ни к чему. Саммит ожидал похвалы, а вместо этого постоянно слышал: «А нельзя ли попроще?» Левое полушарие велело ему предпочитать саму вещь тем людям, которые будут ею пользоваться. Его Адаптивный Ребенок создавал близкий к совершенству продукт, не посоветовавшись с Мудрым Взрослым, который прислушался бы к пожеланиям клиента, а не к своим собственным.

Поскольку клиенты зачастую обращаются ко мне, находясь в тупиковой ситуации, я вижу множество людей, которые основную часть жизни задействовали участки мозга, связанные с Адаптивным Ребенком. Они думают, что они Мудрые Взрослые, но на самом деле нет. По большей части мир щедро награждает их. Поскольку Адаптивный Ребенок отражает культурные ценности в целом, люди, живущие в основном с опорой на своего Адаптивного Ребенка, как правило, добиваются огромных успехов в финансах и в профессии. А вот с личной жизнью у них катастрофа.

Главный постулат индивидуализма — я существую отдельно от природы, или, точнее говоря, — человек выше природы. В начале, согласно книге Бытия, Господь повелел Адаму владычествовать надо всем, что ходит, плавает и ползает по земле (Бытие 1: 26–28). Это была неудачная мысль. Древние греки были скромнее. С их точки зрения ставить себя выше природы — это святотатство [36], гордыня и причина падения всех трагических героев до единого. Однако бредовая идея владычества — что мы имеем право и обязаны все контролировать — стала столпом патриархальной культуры и традиционных представлений о мужественности. Сегодня большинство из нас уже не тратит почти все время на выживание и покорение стихий, однако и вы, вероятно, пытаетесь применить идею владычества к жене, детям, собственному телу, кому-то из коллег или к миру в целом.

Бредовая идея контроля — цель любой больничной программы по управлению стрессом, в которую вы, возможно, угодите, когда у вас случится инфаркт. Именно с ней пытаются совладать «Анонимные алкоголики» со своими двенадцатью шагами, именно о ней говорится в их «Молитве о смирении». Наше индивидуалистическое, линейное, ньютоновское мировоззрение ставит человека выше природы и создает иллюзию, будто он способен ею манипулировать, подчинять ее своей воле — совсем как хирург, оперирующий живое тело, или механик, склонившийся над машиной. Мы созданы по образу и подобию Бога — Великого Часовщика [37], как гласила расхожая мудрость Эпохи Просвещения. Мы стоим выше системы и работаем над ней.

Если управление миром — центральный компонент традиционного представления о мужественности, то управление управляющим — центральный компонент традиционного представления о роли женщины — «шея вертит головой», как говорится. Но как известно каждому, кто работал с проблемами так называемой созависимости, приспособленчество при всей его внешней самоотверженности — на самом деле тоже форма контроля, когда жена старается «не вывести мужа из себя». Созависимым поведением я считаю все случаи, когда вы воздерживаетесь от совершенно разумных действий, например от того, чтобы сказать правду, опасаясь, что партнер выдаст неразумную реакцию. И традиционная мужественность с ее манипуляциями над природой, и традиционная женственность с ее манипуляциями над мужчинами — это попытки контроля, попытки навязать свою волю и другим людям, и непосредственно всему миру.

Отношенческое сознание, напротив, синонимично экологическому. Оно корректирует бредовые идеи владычества и заменяет их знанием, что мы не вне и не над природой — мы живем в ней, мы ее часть. Это экологическое смирение. Единственное в природе, что мы можем непосредственно контролировать, это мы сами, да и то если повезет. Мне видится, что перейти от гордыни к смирению для нас — шаг не менее фундаментальный, чем поместить в центр Солнечной системы Солнце, а не Землю.

Когда мы как вид перейдем от модели владычества над природой к модели бережного отношения к природе, мы поймем, что вода, в которую мы постоянно сбрасываем пластик, — это вода, которую мы пьем, а воздух, который мы загрязняем, — это воздух, которым мы дышим. Если мы вообще выживем. COVID-19 — наш первый опыт взаимодействия с природой, которая ополчилась против нас в масштабах планеты. Воспримем ли мы это как призыв к действиям? Вряд ли. За первой пандемией последуют другие, сегодня мы носим медицинские маски, а завтра, возможно, придется надеть противогазы. Наши действия настолько саморазрушительны, что балансируют на грани суицида. Но мы не унимаемся.

Как вверху, так и внизу. Та же драма доминирования, которая сейчас разыгрывается на нашей планете, прорывается и в нашей личной жизни.

В отношениях с близкими мы сплошь и рядом занимаем позицию «вне» или «выше». Мы стремимся контролировать партнеров, детей, наши тела, даже образ мыслей («Надо мыслить позитивно»). Отойдите на шаг в сторону — и вы увидите, что строить отношения из позиции власти и контроля — это безумие.

Но даже если мы это понимаем, в момент, когда страсти начинают накаляться, власть берут более реактивные отделы мозга и мы обращаемся к модели: «Я прав, а Ты нет. Твоя победа — мое поражение. Я могу либо подпустить Тебя ближе, либо защитить себя».

Мы все коллективно и лично отчаянно нуждаемся в новой парадигме. С той точки зрения, где ценны в первую очередь отношения, ответом на вопрос «Кто прав, а кто виноват?» будет: «Какая разница?» С этой точки зрения и сам вопрос звучит по-другому: «Как мы как команда собираемся решить проблему? Какой способ подходит нам обоим?» Переход от индивидуалистического мышления к отношенческому — на первый взгляд кажется романтическим идеализмом, но я день за днем наблюдаю в собственном кабинете, какой потенциал для изменений в нем таится.

Приведу самый заурядный пример. Стэн. Ты или прав, или женат

— Он не желает меня слушать! — кричит Люси, белая, лет тридцати пяти. Она сидит на самом краю дивана и воздевает руки, будто умоляет меня о чем-то.

— Я ее не понимаю, — произносит Стэн, тоже белый, сорока трех лет. Он закрыл лицо руками — сломленный, измученный, словно говоря: «Что бы я ни делал…»

А третий в кабинете — я, и я смотрю и слушаю. Брак Стэна и Люси на грани краха — и из-за чего? Из-за недоразумения.

Прошлые выходные едва не обернулись бедой.

— Мы собирались поехать восстановить силы — только вдвоем в нашем домике на Кейпе, — рассказывает мне Люси. — Мы оба ждали этой поездки. Она была нам нужна. — Она опускает глаза и смотрит на свои ладони. — Мы и доехали-то туда чудом. Я чуть не развернула машину и не уехала домой.

Что же произошло?

— Такая банальщина, вы будете смеяться, — говорит Люси. — И тем не менее…

Тем не менее, думаю я. Старое доброе «тем не менее». Такая банальщина, что впору только посмеяться, но тем не менее… из-за нее можно и на баррикады пойти. Домашняя жизнь — это крошечная сцена, полная гигантских эмоций.

— Что же произошло?

— Да чушь полнейшая, — объявляет Стэн, барабаня одной ногой о пол, раздраженный, потерявший терпение.

— Мы взяли две машины, — перебивает его Люси, решив взять все в свои руки. — Обе были нагружены продуктами. Поэтому мне было не видно, что сзади. Я и так нервничала. Не люблю ездить в темноте. Я попросила Стэна держаться рядом — на всякий случай, ну, я не знаю, если я потеряюсь, не там сверну, да мало ли.

— Она хотела, чтобы я присматривал за ней, — говорит мне Стэн, чтобы сократить историю. — Я так и делал.

— Нет, не делал, — говорит Люси.

— Именно это я и делал. Вот посудите сами. — Стэн обращается ко мне, к арбитру. — Я пробирался сквозь пробки…

— Еще одна сложность, — встревает Люси.

— Не будем отвлекаться, — прошу я ее.

— Я был на две машины впереди нее.

— Но я тебя не видела! — перебивает Люси.

— Я прекрасно видел ее в зеркало заднего вида.

У Стэна появляется затравленное выражение. Я уже чувствую, куда все ведет.

— Она мне звонит в панике, совсем не в себе. «Ты обещал, что не бросишь меня!» Прямо с ходу начинает на меня орать.

— Ой, Стэн, да ладно тебе. — Люси словно отмахивается от ребенка.

— Родная, конечно, очень плохо получилось, что ты меня не видела, как ты говоришь…

— Но ты меня бросил! А обещал…

— Ты была сразу за мной, черт побери! Я сказал тебе: следи за машиной, которая у тебя впереди. Я был рядом, милая. Так что не надо…

— Мог бы просто пропустить две машины вперед, и тогда…

— Ясно, — перебиваю их я. — Кажется, я понял.

Стэн и Люси увлеклись типичной битвой индивидуалистов «Кто прав, кто виноват», опираясь на то, что у них были несколько разные определения, что такое «быть рядом» с Люси. И оба правы, когда говорят, что их спор — банальщина, но есть в нем и это досадное «тем не менее». «Тем не менее» может разрушить семью. «Тем не менее» может привести к разводу.

Для Люси «быть рядом» — значит быть прямо возле нее. Для Стэна это значит держать ее в поле зрения. Кто тут объективно прав? Ну, признаться, вопрос с подвохом.

Я прошу супружеские пары, с которыми работаю, проглотить несколько горьких пилюль. Вот первая: В личных отношениях нет места объективной реальности. Объективная реальность хороша, когда нужно заставить поезд приехать по расписанию или разработать спасительную вакцину, но, чтобы дознаться, чья точка зрения «обоснована» в межличностных отношениях, это путь к провалу. Она ведет к битвам за объективность. Что происходит — Люси заводится по пустякам или Стэн бросает ее в беде? Такие споры могут вертеться по кругу вечно, словно собака, кусающая свой хвост, и вырваться из них сложно, поскольку предположение, что бывают объективные факты, изначально ошибочно.

В близких отношениях вопрос не в том, чтобы два человека пришли к одной единственно истинной реальности, наша задача — путем переговоров примирить две разные субъективные реальности. Из этих двоих я беру сторону Люси, в этом и состоит разница между RLT и остальными видами терапии. Мы можем принять чью-то сторону. Фактически Стэн прав, а с точки зрения отношений — нет. Действительно ли Стэн присматривал за Люси, действительно ли следил, как и обещал, чтобы у нее все было хорошо? Да, бесспорно. И если бы просьба исходила от него, его бы все устроило. Но Стэн не женат на Стэне. Люси нужно было ощущать успокоительное присутствие Стэна рядом, в поле зрения. Ей требовалась не его помощь, а уверенность, которую придавало его присутствие. В этом случае — и во многих других подобных, как уверяет меня Люси, — Стэн «не понимал», чего она хочет. Он не улавливает главного, поскольку не мыслит отношенчески. Подобно множеству моих клиентов-­мужчин, Стэн ведет себя инструментально. Он сфокусирован на насущной задаче, а не на субъективных чувствах партнерши. Он присматривал за ней, но не удовлетворял ее эмоциональных потребностей.

Именно об этом писала Дебора Таннен, знаменитый лингвист, в своей книге «Ты меня не понимаешь!», которая вышла в 1990 году, где говорится о том, что мужчины в разговоре обсуждают информацию, а женщины выстраивают отношения [38]. «Объективно» Стэн был на сто процентов прав. Однако одновременно он был на сто процентов слеп и глух ко всему, что составляло субъективное восприятие его жены. Хуже того, всякий раз, когда Люси пыталась объяснить ему, что ее беспокоит, всякий раз, когда она пыталась навести мосты через разделявшую их пропасть, Стэн только упорнее держался за свою драгоценную правоту.

— Давайте я объясню. — Я пытаюсь помочь Стэну. — Посмотрим, сумеете ли вы сменить точку отсчета. Когда Люси что-то говорит, у вас, Стэн, есть два критерия, две точки отсчета, которые служат вам ориентирами. Первый — объективная реальность. Вы действительно присматривали за Люси, как она хотела, — да или нет? Права ли она в своей оценке — да или нет? На это я, друг мой, скажу — удачи вам. Права она или не права — извините, Стэн, но, увы, это никого не интересует. В сущности, вы применяете к своим отношениям с женой научный метод. А здесь он не работает. А вторая точка отсчета, судя по выражению вашего лица, это, как бы сказать, вы сами. Вы говорите себе: «О Господи! Неужели мне и правда нужно все это выслушивать?»

Стэн ерзает на диване, но не отпирается.

Я продолжаю:

— Вот чего я хочу от вас: смените точку отсчета. Просто попробуйте. Мне горько вам говорить, но дело тут не в точности формулировок и уж точно не в том, как вы себя показали во всей этой истории. Стэн, сейчас все дело в Люси, в ее чувствах, в ее реальности, в ее субъективном опыте. В настоящий момент, прямо сейчас, спросите себя, чего вам больше хочется — доказать, что вы правы, и выиграть спор или помириться с женой и помочь ей почувствовать себя лучше?

— В смысле? — спрашивает он несмело, но внимательно слушает, что я скажу.

— У меня припасена на такой случай реплика на десять тысяч долларов. Готовы, Стэн?

Он кивает.

Я обращаюсь к Люси, изображая Стэна. Первым делом я смягчаю выражение лица и голос.

— Родная, — нежно говорю я, — прости меня за то, что тебе так плохо. Я не хотел, чтобы ты так себя чувствовала. Что я могу сказать или сделать сейчас, чтобы тебе стало легче?

Потом я поворачиваюсь к Стэну.

— «Прости меня за то, что тебе так плохо», — повторяю я. — «Что я могу сказать или сделать сейчас, чтобы тебе стало легче?» Зарубите это себе на носу, — говорю я ему. — Наклейте на зеркало, чтобы читать каждое утро, пока бреетесь.

Стэн ничего не говорит, а просто сидит тихо и переваривает услышанное. Люси рядом с ним плачет.

— Если бы эти слезы могли говорить, что они сказали бы? — спрашиваю я, повернувшись к ней.

— Просто… — Она запинается. — Просто…

Ничего, что она на миг утратила дар речи. Я знаю, почему она плачет. Она силком затащила мужа к трем терапевтам до меня, и никто из них не стал с ним бороться. Она плачет от облегчения.

Да, Стэн на грани развода, но он не плохой человек. То, что он так яростно отстаивал, то, за что чувствовал обиду, было, в сущности, ощущение собственной правоты — в линейном, индивидуалистическом, ньютоновском мире, в котором все мы живем. Но чтобы сохранять эмоциональное присутствие в жизни жены, ему нужно всего-­навсего отказаться от привычного мировоззрения и принять совершенно иную парадигму. Понимаете, клиентки тащат ко мне своих партнеров не потому, что хотят наладить коммуникацию, хотя многие поначалу именно так и говорят, и не для того, чтобы разрешить тот или иной конфликт. Женщины вроде Люси ведут ко мне мужчин вроде Стэна, чтобы я научил их, как быть в отношениях.

На самом деле Люси хочет получить совершенно другого Стэна — и не меньше. Многие семейные терапевты пугаются настолько честолюбивых упований, но мы, специалисты по RLT, только радуемся.

— У меня тут клиника по трансплантации личности, — говорю я Люси, а потом поворачиваюсь к Стэну. — Хотите попробовать?

— То есть? — Стэн явно пугается.

Я улыбаюсь.

— Посмотрите сейчас на свою жену и скажите что-нибудь, что исходит из самого сердца, — подсказываю я, во­одушевляя и подталкивая Стэна к действию, и он, представьте себе, слушается.

— Люси. — Он берет ее за руку. — Послушай, прости. Прости меня за то, что в тот день чувствовала себя такой брошенной.

— Еще вам жаль, что вы ее не слушали, — добавляю я.

— Жаль, — соглашается Стэн. — Честно. Мне надо было лучше тебя слушать. — Он смотрит в залитое слезами лицо жены.

— Хотите, этот человек обнимет вас? — спрашиваю я, и она бросается вперед, протягивая к нему руки.

— Не спешите, — говорю я, когда Стэн нежно укачивает ее. — Не жалейте времени. * * *

Упорное стремление Стэна «во всем разобраться», исполненное благих намерений, но ошибочное по сути, лишило обоих супругов возможности пережить моменты вроде того, что случился у них сейчас, в моем кабинете, — момента воссоединения. Думаю, все пары, которые я наблюдаю в остром кризисе, подобно Стэну и Люси, нуждаются в механизме коррекции. Они понимают, что важно ничего не заметать под ковер, более того, полны решимости найти выход. Беда в том, что их модель поиска выхода — это попытки прийти к соглашению, сформулировать один-единственный верный ответ, вместе встать на одну току зрения. Это распространенное, страстное и вполне понятное желание. Увы, у большинства партнеров единственная верная версия событий — это, как бы так выразиться, моя, и упрямый парт­нер думает то же самое о своей. Парадокс в том, что выход можно найти, только отказавшись от этой мечты, смирившись с тем, что вы с партнером никогда не будете смотреть на все одинаково.

Да и не нужно. У вас может быть разное восприятие реальности, которое, в свою очередь, запустит у каждого из вас свой набор эмоций. Когда Стэн прекратил обороняться и вместо этого стал залечивать раненые чувства жены, она ощутила, что ее выслушали, через пропасть перед ними лег мостик и все снова смогли дышать спокойно. Этот момент заставляет задуматься об одном важном обстоятельстве. Отношенческий подход не предполагает, что вы смотрите на все одними и теми же глазами, думаете одни и те же мысли и ощущаете одни и те же эмоции. Отношения — не растворение, при котором исчезают все границы. Напротив, отношенческий подход требует наличия «Я». Но это такое «Я», которое укоренено в широком контексте «Мы». Признав, что у Люси своя законная версия реальности, отличающаяся от версии Стэна, я на самом деле призываю Стэна отлепиться, стать отдельным от Люси, но это разделение должно произойти в границах их брака.

Я бы хотел, чтобы все мы признали, что переход из индивидуалистического линейного мира [39] в объемный мир отношений — это настоящая трансформация. Когда клиенты учатся думать и вести себя с точки зрения отношений, их характер и уровень эмоционального развития улучшаются — причем часто взлетают до небес. Они все больше и больше начинают жить, исходя из Мудрого Взрослого, ведомые правым полушарием и под руководством префронтальной коры. Проще говоря, научившись думать и действовать с точки зрения отношений, мы резко взрослеем. Стив. «Я все правильно понял, доктор?»

Стив — высокий, чернокожий, слегка за сорок — в самом начале нашей работы предупреждает, что он «личность типа три А» — одной А ему недостаточно, сообщает он мне. И в самом деле, он похож на этакого капитана Вселенная, который держит руку на пульсе всего мироздания. Красивый, умный, спортивный, он ходил во все нужные школы и университеты, добился сказочного успеха в финансовой сфере, уже богат по стандартам большинства людей — а ему всего-то слегка за сорок, так что впереди у него большое будущее.

Кроме того, у него двое сыновей — восьмилетние разнояйцовые близнецы с синдромом Мартина-­Белл, оба с тяжелой задержкой развития. Очаровательные мальчишки с золотым сердцем, все их обожают и готовы зацеловать — все, кроме Стива. На одной сессии он твердо, хотя и со стыдом сообщает мне, что никогда никому в этом не признавался, кроме своего терапевта, но на самом деле он испытывает к этим детям только одно чувство — ненависть. Они пятно на его безупречном резюме, грозный знак свыше. Чем он заслужил такое?..

Когда я все это слушаю, мне приходит в голову, что мы со Стивом, пожалуй, должны поработать над его способностью к эмпатии. И так мы и делаем. Я принимаюсь учить Стива практике, которую несколько игриво называю корректирующей эмпатией.

— Я хочу, чтобы вы, прежде чем открыть рот, останавливались и задумывались, — говорю я ему. — Спросите себя: «Какие чувства вызовет у собеседника то, что я собираюсь сказать?»

Недели через три после начала упражнений Стив врывается ко мне в кабинет с широченной улыбкой.

— Доктор! Эта ваша эмпатия — вещь! — Он показывает мне два больших пальца.

— Отлично, — говорю я. — Вижу, вам есть чем поделиться. Рассказывайте.

— В прошлую субботу я взял одного из мальчиков на бейсбол. Не знаю как вы, а я, когда беру ребенка в Фенвей-парк, покупаю ему мороженого, хот-догов и сахарной ваты сколько влезет. Это настоящий кутеж.

У меня у самого два сына, я прекрасно знаю этот ритуал и так ему и говорю.

— Так вот, по дороге домой в машине малыша укачало, — продолжает Стив. Он смотрит на меня и продолжает напряженным голосом. — Он прижал руку ко рту — черт возьми, Терри, он готов был проглотить собственную рвоту, так боялся меня! — На глазах у Стива блестят слезы. — Я посмотрел на своего сына, увидел ужас у него во взгляде. И жутко разозлился — разозлился на себя самого, и сказал: «Зайчик, тошнись на здоровье, не думай про машину, ну ее совсем»… — Стив выпрямляется. — И тут до меня дошло. Машина тут ни при чем, речь о нем — только о нем! — Он улыбается, потрясенный, тронутый до глубины души. — Понимаете?

— Понимаю, — говорю я.

Этой историей я хочу показать вам, что как терапевт, за плечами которого тридцать с лишним лет работы, я твердо убежден, что Стив в тот вечер по дороге из Фенвей-­парка поднялся на несколько ступенек вверх по лестнице развития. Научившись думать отношенчески, он стал другим человеком — он стал лучше. Нарушенная связь истощает, а восстановленная — исцеляет. * * *

Научиться думать отношенчески означает проживать каждый день с пониманием, что отношения с близкими — это наша эмоциональная биосфера, среда, в которой мы живем и от которой зависим. Конечно, вы можете загрязнять свою биосферу вспышками гнева и раздражения. Но тогда вы будете дышать этим загрязненным воздухом в виде отчуждения своего партнера. Я говорю с клиентами не об альтру­изме, а скорее о разумном эгоизме.

— Следить, чтобы партнер был счастлив, в ваших же интересах, — учу я их. — Во-первых, вы его любите. Но еще важнее и ближе к делу, что вы вынуждены с ним жить — помните? Счастливая жена (или муж) — счастье в доме.

Вы — вы с партнером — взаимосвязаны, и деваться вам некуда. А бредовые идеи о том, что вас это все не трогает, что вы выше этого, — это не просто бессердечно, но иногда и откровенно опасно. Люди, которых мы знаем и любим, буквально переплетены с нами. Они высматривают медведей, пока мы поддерживаем огонь, они накрывают на стол, пока мы созываем детей и следим, чтобы они помыли руки. Люди, которых мы знаем и любим, служат триггерами для глубочайших душевных ран и сомнений — и одновременно дарят величайшее утешение и умиротворение. Думать о себе как об обособленной личности, которая смотрит на все это отстраненно и сверху вниз, — опасное заблуждение. И верить ему — значит навлечь на себя катастрофические последствия. В болезни и в здравии, в том, как с нами обращаются и как мы обращаемся с другими, в самой структуре нашего мозга — мы не в силах выстоять в одиночку.

Как «Я и Ты» побеждает «Мы»

Когда в близких отношениях на нас действуют триггеры, пробуждающие травму, наш Мудрый Взрослый отключается, и мы оказываемся во власти Адаптивного Ребенка. Мы чувствуем, что на нас нападают [1], и сопротивляемся. Когда люди знакомятся со своим Адаптивным Ребенком, их первым импульсом обычно бывает стремление подчинить его себе, решив, будто он плохой.

— Просто бесит, когда я срываюсь на детях! — говорит мне на одной из первых сессий Дэниел, азиатского происхождения мужчина под тридцать. — Девяносто процентов времени мне удается держать эмоции под замком, но иногда давление так нарастает, что я раз — и взрываюсь! — Он надувает щеки и резко выпускает воздух.

Однако Адаптивный Ребенок — не какая-то токсичная сила, которую нужно изгнать или подавить. Это юная часть вас, которая научилась справляться с обстоятельствами так, как смогла. Ей нужно, чтобы кто-то сыграл для нее роль родителя, и сейчас единственный, кто и в самом деле на это способен, — это вы. Здесь действует духовный принцип: чтобы выйти из-под власти какой-то части вас, надо сначала узнать ее получше и подружиться с ней [2].

Когда я знакомлюсь с чьим-то Адаптивным Ребенком, с чьей-то индивидуальной версией сознания «Я и Ты», я пытаюсь понять его истоки. Например, Адаптивный Ребенок Дэниела закатывает истерики. Да, он страшно кричит на супругу и детей. Хуже того, он бьет посуду, колотит кулаком в стену, один раз разнес в щепки стул. Ярость — дисфункциональная позиция Дэниела в отношениях, его способ явить себя миру, жизненное кредо.

Я внимательно слушаю его историю, и в голове складывается более точное описание. В те моменты, когда на него действует триггер, Дэниел ощущает себя пострадавшей стороной. Он — профессиональная разъяренная жертва. Идиотка на стойке регистрации с темпераментом дохлой рыбы — из-за нее Дэниел всюду опоздал. Тупица, который должен был встретить его в аэропорту, заставил ждать четверть часа и к тому же с трудом говорил по-английски. Крышка на банке с майонезом нарочно не открывалась, чтобы позлить его. Дэниел маневрирует по враждебному миру, который ополчился против него. Но просто так он не сдаcтся — еще чего! Он стал ангелом отмщения и в совершенстве овладел наукой, которую одна из моих главных наставников, великая исследовательница Пиа Меллоди, автор первых работ по исцелению травмы, называла «агрессией жертвы» * [3]. Действуя из этой позиции, человек чувствует себя жертвой, а ведет себя как агрессор. «Ты сделал мне больно, и за это я сделаю тебе вдвое больнее». С этого и начинается порочный круг. Каждое поколение действует исходя из собственных травм, родители передают детям версию собственных страданий. Но мы способны на большее. Однако для этого нам нужно освободиться от власти реактивного мозга, сознания «Я и Ты», Адаптивного Ребенка — от власти того фильтра, который не дает нам видеть реальность. * * *

Подумайте немного и попробуйте сформулировать, в чем состоит ваша дисфункциональная позиция. Наверняка она есть и у вас, если вы не само совершенство. Даже если все 364 дня в году вы исходите из позиции Мудрого Взрослого, руководствуясь префронтальной корой, то в оставшийся один-единственный день, когда вы немножко не в себе, к чему вас тянет? Ваша дисфункциональная позиция в отношениях — это все то неконструктивное, что повторяет в отношениях ваш Адаптивный Ребенок: преследование, уход в себя, стремление угодить, нытье, контроль.

Если вам трудно сформулировать, какова ваша личная позиция в отношениях, ничего страшного. Попросите о помощи партнера! Я совершенно уверен, что ваши любимые охотно помогут справиться с этой задачкой.

Признак дисфункциональной позиции — она не помогает получить желаемое. Например, гневное преследование — это дисфункциональная позиция. Едва ли получится стать ближе к человеку, если ты кричишь на него за то, что он отдаляется. Гневное преследование само себе противоречит. Как я учу клиентов, которые к нему склонны, «вынужден вас огорчить: злоба и придирки — это совсем не сексуально».

Задумайтесь на минутку, и вы вспомните с десяток дисфункциональных позиций. Ну, скажем, мученик, а еще — тиран, а еще — жертва. Как только выясните, какова ваша личная позиция, попробуйте описать ее подробнее. Спросите: «А какая я жертва? Беспомощная? Злая? Какой я тиран?» И так далее.

Как только RLT-психотерапевт выясняет, какова дисфункциональная позиция каждого из партнеров, он непременно задает следующий вопрос: «Откуда она взялась?» Спросите и о себе, и о своем партнере — к чему адаптировались те мальчик и девочка. Как только составите четкое представление, какова ваша основная дисфункциональная позиция, задайте себе еще три вопроса.

• Кто делал так на ваших глазах?

• Кто делал это с вами?

• С кем вы это делали и никто вас не остановил?

Последний вопрос нередко оказывается критически важным. В семье Дэниела никто не буйствовал, кроме самого Дэниела. Он закатывал истерики с тех пор, как себя помнит.

— А как на это реагировали ваши родители?

Он пожимает плечами:

— Никак. Обычно давали мне, что я хотел.

— Вот почему сейчас, в сорок три года, вы по-прежнему закатываете истерики, — замечаю я.

Кто-то когда-то сказал мне, что дети — они словно газ, заполняют все, что их вмещает, до отказа. Когда Дэниел был маленьким, никто не вмещал его, поэтому он постоянно выплескивался в окружающую среду. И продолжал проделывать это, когда мы познакомились. Случайные прохожие, вероятно, не сказали бы, что Адаптивный Ребенок Дэниела возник в результате травмы, а я бы сказал. Потому что у меня более гибкое определение травмы, чем те, к которым все привыкли. Например, на мой взгляд, Дэниел стал жертвой ложно-­поддерживающей психологической заброшенности.

Помните, я уже просил скептически настроенных читателей подождать, когда мы всесторонне обсудим природу травмы, и только тогда решать, были ли травмы в их жизни. Ну что ж, вот оно, обещанное обсуждение. Травмы отношений

Задумываясь о травме, мы обычно представляем себе то, что травма-­терапевты называют Большой Травмой с заглавной буквы Т — угрожающие жизни и здоровью катастрофические события, которые имеют четкие границы во времени [4]. Например, цунами, ураган, вой­на. Мы, специалисты по RLT, чутко выявляем Большую Травму и работаем с ней, но так же чутко мы настроены и на «малые травмы» — травмы отношений. И это не тот единственный случай, когда вы выбросили родную маму с балкона четырнадцатого этажа, а те сто тысяч раз, когда она говорила, что вы для нее невыносимое бремя. Психотерапевты редко сталкиваются с одномоментными катастрофическими событиями, скажем с единичным случаем инцеста. Гораздо чаще мы имеем дело с мелкими, разъедающими личность эпизодами, происходившими по десять раз на дню каждый день вашего детства [5]. Джои и Линда. Некому рассказать

— Понимаете, когда Джои становится агрессивным, я просто… просто хочу встать и уйти, — говорит мне Линда.

Мы сидим все вместе, втроем, на демонстрационной сессии перед залом, полным терапевтов. Линда сказала группе, что она из американских индейцев, из племени чероки. Ей тридцать три года.

— Агрессивным? Что это значит? Каким он тогда становится?

— Джои начинает настаивать, что нам надо поговорить, — продолжает она. — А я сразу: «Не трогай меня!» Запираюсь в спальне, а он молотит в дверь и орет. Но меня нет.

— Вы за стеной, — говорю я.

— За высокой стеной, — соглашается она.

— Вот прямо: «Делай что хочешь — пакуй свои вещи, выбегай на улицу, попадай под машину. Мне плевать с высокой колокольни, что ты сделаешь!» Я вас верно понял?

— Точно.

— Хорошая у вас стена, крепкая.

— Еще бы, — кивает она. Спина у нее прямая, руки сложены на коленях, и она смотрит на своего мужа Джои, великана с огромной копной афрокосичек, примятой кожаной бейсболкой. Джои чернокожий и моложе жены, ему двадцать семь.

Выждав немного, я спрашиваю ее:

— Чем же все кончается? Когда стена рушится?

— Когда мы миримся?

— Да.

— Ну, когда Джои смягчается, когда у него меняется тон, когда язык тела становится понежнее, тогда…

Я поворачиваюсь к Джои. Он подтверждает, что говорит Линда. Да, когда он агрессирует, она отстраняется. Но, по словам Джои, Линда умолчала о другом: обычно он становится агрессивным именно потому, что она от него отстранилась.

— Но то, что говорит Линда, вам помогает? — спрашиваю я, не давая отклониться от темы. — Когда вы смягчаетесь и становитесь нежнее, она выходит из-за стены?

— Да, помогает, — говорит он. — Что есть, то есть.

— А сколько нужно ждать?..

— Ну, пару дней, может три, — делится он, будто это нормально.

Мы умолкаем на целую бесконечную минуту.

— Не знаю, Джои, но мне представляется — как у нас говорят, у меня фантазия — что по ту сторону стены, которую строит Линда, сидит тот маленький мальчик, который прячется внутри вас, и чувствует себя очень одиноким, брошенным и растерянным.

Джои энергично кивает:

— Бинго!

— Бинго, — говорю я афрокосичкам, которыми он занавесил лицо. — Расскажите, пожалуйста…

И тут ни с того ни с сего он признается в том, о чем редко вспоминает и уж тем более не говорит.

— Понимаете, — перебивает он меня, — в детстве я пережил насилие.

— В смысле…

— Сексуальное. — Он смотрит в пол, под ноги. — Моя тетка.

— Вам было…

— Семь, — отвечает он. — Никто ничего не знал. Я никому не рассказывал.

И тут этот великан начинает плакать. Сжимает кулаки и плачет в них.

— Какой кошмар, — говорю я Джои. — Какой же кошмар! — И через некоторое время добавляю: — Значит, тот маленький мальчик под дверью Линды…

— Это словно… — Джои еще плачет, — словно там никого нет. Никого нет дома, некому рассказать — словно моя история никого не интересует! * * *

Послушайте, как Джои описывает свои чувства, когда Линда от него отгораживается: «Словно некому рассказать, словно моя история никого не интересует». Его внутренний ребенок ощущает одиночество, которое, должно быть, переживал семилетний мальчик в собственной семье: если бы он не чувствовал себя таким одиноким, то рассказал бы кому-нибудь, что сделала с ним тетка. И в самом деле, дальше Джои рассказывает, что у его матери была зависимость от рецептурных лекарств, а отец вечно заводил романы на стороне. Конечно, терапевт мог бы сосредоточиться на том единственном эпизоде сексуального насилия, и это было бы оправданно: тем случаем действительно необходимо заняться. Но меня особенно заинтересовало одиночество этого маленького мальчика. Тетка подвергла его насилию один раз, а родители пренебрегали им 365 дней в году. Это и есть травма отношений. Травма, отравляющая каждый день детства. Обратите внимание, в отношениях с Линдой у Джои активируется не то связанное с инцестом чувство, что его используют и ему не дают дышать. У него просыпается гораздо более опасное чувство — ощущение брошенности.

Травмы отношений оставляют глубокие раны.

Особенно сильно они ранят человека на ранних этапах развития. Когда Джои стоит под дверью Линды, он превращается в семилетнего мальчика. Он не вспоминает свою эмоцию, он ее снова проживает.

Ощущение, что все тебя бросили, — это детское состояние Я.

— Взрослых не бросают одних, — говорю я Джои. — От них уходят, их даже отвергают. Но взрослые выдерживают. В случае с ребенком по-другому: «Если ты оставишь меня одного, я умру». Детей бросают. Когда у вас возникает этот леденящий ужас, это отчаяние, вы уже больше не находитесь в своем взрослом Я. Вы впадаете в свою детскую часть.

Из детского состояния Джои хочет, чтобы Линда позаботилась о нем — обиженном и голодном семилетнем мальчике. Мы все этого хотим. Мы все мечтаем, чтобы наши партнеры проникли в самые глубины нашей души и своей любовью исцелили незрелые раненые части нашей психики. Но близкие никогда не оправдывают таких ожиданий. Потому что они просто люди, а потому несовершенны. Потому что в тот день, когда вы в них особенно нуждаетесь, у них болят зубы и их нельзя трогать. Потому что в тот идеальный момент, когда вы пылаете от страсти, они переели и перепили и хотят только спать. Я вас огорчу:

единственный человек, который совершенно точно всегда готов прийти на помощь вашему внутреннему ребенку, это вы сами. И это нормально. Этого достаточно. Надо только научиться это делать.

К концу нашей сессии Джои с моей помощью сумел познакомиться и поговорить с тем маленьким мальчиком, который живет у него внутри. Джои плачет, поскольку не смог защитить его вовремя, и маленький мальчик прощает его. Он клянется отныне и впредь заботиться об этой беззащитной части своей души.

— Тебе больше никогда не придется быть одному, — говорит он своему Внутреннему Ребенку.

А потом этот большой сильный мужчина, закрыв глаза, сажает свое маленькое Я к себе на колени, обнимает и рыдает над ним.

— Я с тобой, — шепчет он сквозь слезы. — Я с тобой.

Зрелость наступает, когда мы начинаем самостоятельно заботиться о своем Внутреннем Ребенке, не навязывая эту работу своим партнерам. Таблица травм.

Индивидуалист у себя дома

— Мы в тупике, — говорит мне Брит в первые же секунды нашей первой сессии. Брит — белая, ей едва за сорок; сложения она квадратного, мускулистого и крепкого, голова слегка наклонена вперед, будто она вечно идет против сильного ветра. — Позади три терапевта, а счастливее мы не стали.

Ее муж Джим, тоже белый, тощий и долговязый, сидит, откинувшись в кресле, скрестив длинные ноги в элегантных брюках, — вылитый привилегированный джентльмен из Каролины, впрочем, он такой и есть.

— У нас каждый раз один и тот же сценарий, — говорит он. — Это так достало!

— Это кошмар! — прибавляет красок Брит.

— Хорошо, — говорю я. — Рассказывайте.

— А с чего начать? — с широкой приглашающей улыбкой спрашивает Брит. — Про критическую расовую теорию или, скажем, про подгузники?

— Для вас это одно и то же? — уточняю я.

— Да все у нас одно и то же, — устало откликается она.

Я смотрю на Джима. Он внимательно слушает.

— Хорошо, давайте сначала про подгузники, — прошу я Брит.

— Он не желает их менять, даже прикасаться к ним, — говорит она.

— Ну, я… — начинает Джим и отводит глаза.

— Вы что? — спрашиваю я.

— От слова никогда, — отвечает за него Брит. — Ни разу в жизни. Даже когда его жена свалилась с высоченной температурой — прикиньте, а?!

— Послушай, милая…

— Даже когда мы думали, что у меня, наверное, коронавирус! — Она не может остановиться, вот-вот сорвется на визг.

Джим сидит с каменным лицом.

— Каково вам это слышать? — спрашиваю я его наконец.

— Что ж, мне и раньше доводилось, — отвечает он одновременно и доверительно, и пренебрежительно.

— Это не ответ на мой вопрос, — не сдаюсь я.

Тут он поворачивается ко мне, взгляд у него суровый.

— Мне и раньше доводилось это слышать, как бы так выразиться, часто.

Я начинаю чувствовать его, ощущать, как он держится, — понимаю, из какого он теста, как выразился бы мой отец. Мне хочется его стукнуть. Чтобы добиться чего-то другого, помимо этого каменного лица — то ли воинственной, то ли измученной, но в любом случае совершенно гнусной мины «несчастного страдальца», которую он, видимо, натренировал до совершенства.

— Вы позволите? — спрашивает он, хотя никто не требует, чтобы он спрашивал разрешения.

— Конечно, говорите.

— Видите ли, да, у нас маленькие дети, двое, и с ними бывает трудно, тут никаких сомнений, — пускается он в объяснения. — Но у нас есть ресурсы. Мы живем в большом доме. Брит может получить любую помощь, какая ей только понадобится. Только не надо просить меня…

— Этот обаяшечка, — признается Брит, — утверждает, что не умеет обращаться с маленькими детьми.

Джим смущенно улыбается.

— Я просто не чувствую с ними никакой связи, — говорит он мне. — Потом, когда они подрастут, все будет иначе, но сейчас… Они же младенцы. Я наверняка уроню кого-нибудь из этих маленьких негодников, ведь они такие вертлявые, и он разобьется.

— Ой, вряд ли, дорогой, — возражает она, впрочем, довольно вяло, словно уже и не ждет, что ее услышат, и уже давно перестала обижаться. — Джим у нас человек старой школы, — сообщает она мне. — Сильный молчаливый мужчина, соль земли и голубая кровь к тому же.

Джим хмыкает — его все это забавляет.

— Шастал по общежитиям в Гарвардском университете с ружьем и удочкой, — продолжает Брит. — «Неужели тут никто не любит охоту и рыбалку?» — передразнивает она его аристократический южный акцент.

— А почему Гарвард? — спрашиваю я Джима. — Я бы решил, что Дьюк или…

— Хотел расширить горизонты. — Он тоже широко улыбается, хотя выражение его лица более напряженное и не такое располагающее, как у Брит. — Посмотреть, как живет другая половина. — Он едва не подмигивает мне и показывает пальцем вверх, будто хочет пояснить: «Вы же понимаете, другая половина — это северяне, люди с верхней части карты».

Затем он поворачивается к жене, кладет ей руку на колено — по-дружески, по-собственнически.

— А в итоге привез с собой домой частичку Севера, — заканчивает он, все так же улыбаясь.

Брит подхватывает:

— Вы, наверное, думаете, у нас тут политические противоречия между красными и синими, между республиканцами и демократами, — говорит она и печально улыбается мужу. — Но, честное слово, на самом деле у нас до сих пор противоречия между синими и серыми, федералами и конфедератами времен Гражданской вой­ны Севера и Юга. Вопрос морали, а не политики.

— Как в критической расовой теории? * — догадываюсь я.

— Я просто против тех, кто принижает Америку, — возвещает Джим.

— То есть вообще против всех, — перебивает Брит, — кто помнит, что мы сотни лет держали в рабстве миллионы человек…

— Я не отрицаю историю, — мягко, но настойчиво возражает Джим.

— …И что системный расизм до сих пор пронизывает все до единого…

— Вот здесь наши мнения несколько расходятся, — говорит Джим.

И тут, к некоторому моему огорчению, партнеры просто умолкают — несомненно, воссоздавая обычный ход беседы наедине. Несколько неприятных мгновений мы втроем сидим во внезапно наступившей мрачной тишине. Я понятия не имею, куда мне теперь двигаться, и в конце концов решаю спросить:

— У вас и дома все так происходит?

Они поднимают глаза.

— Сначала вот так вот спорите, а потом просто перестаете разговаривать? — спрашиваю я.

— Расходимся по своим углам, — отвечает Джим.

— И презираем друг дружку, — услужливо добавляет Брит.

Друг на друга они не смотрят. Да и на меня, если уж на то пошло.

— У меня есть право на вежливое обращение, — вполголоса цедит обиженный и оскорбленный Джим, ни к кому не обращаясь — разве что к каким-то невидимым присяжным.

— А у меня есть право на выражение своей позиции. Что толку, если мы не сможем быть честными друг с другом? — парирует Брит. Индивидуализм.

Как научиться последовательности отношений

— Ничего не могу с собой поделать, — жалуется мне Дарлен. — Вот зараза! Каждый раз попадаюсь на крючок.

— Покуда есть на свете дураки… — замечаю я вслух.

Дарлен смеется — теплым грудным смехом, перед которым никто не устоит. Никто, кроме Уильяма, который сидит рядом с ней на диване в моем кабинете и, похоже, совершенно невосприимчив к ее чарам. Обоим под сорок — афроамериканцы, подвижные и энергичные. Работать с такими одно удовольствие, а вот жить, наверное, не очень.

— Уильям нажимает кнопочку, Дарлен взрывается, — продолжает она.

— Да мне и нажимать особенно не приходится, — отзывается он.

— Да нет, по мне так даже сейчас нажимаешь, и еще как, — отвечает она, кладет ногу на ногу и разглаживает складки стильной серебристой юбки.

Уильям весь съеживается. Когда он сидит вот так, ссутулившись, видно, что он оцепенел от злости и обиды, однако он ничего не говорит.

— Что вы сейчас чувствуете? — спрашиваю я его.

— Все нормально, — отвечает он.

— Я вам, конечно, верю, но вид у вас и правда несколько расстроенный.

Вообще-то, вид у него сильно расстроенный, но я рассудил, что «несколько» лучше усваивается.

Он пожимает плечами и косится на Дарлен.

— Она вас нервирует, — осторожно говорю я, заметив его взгляд. — Вас беспокоит, что она чувствует?

— Дело в том, что… — Уильям со вздохом вытягивает длинные ноги. Постукивает друг о друга носками классических ботинок.

— Уильям?.. — подталкиваю его я.

— Знаете, — отвечает он, — вот она так об этом говорит, будто эти ее взрывы — это сущий пустяк. Но… — Снова нервозный взгляд. — Вы бы лучше спросили нашу дочку.

— О чем?! — напускается на него Дарлен.

— Вот именно, — говорит Уильям и еще сильнее съеживается. — Если это такой пустяк, давай спросим Сирини.

— Ей всего пять лет! — вскипает Дарлен.

— Уже достаточно взрослая, — не отступает Уильям.

Я начинаю понимать, как у них все происходит и каковы отрицательные образы — упрощенные представления партнеров друг о друге. «Уильям нажимает кнопочку, Дарлен взрывается», — сказала Дарлен и была права. Когда они описывают свою домашнюю жизнь, мне становится ясно, что Дарлен та еще птица, а от Уильяма нет никакого проку. Вместе они попали в порочный круг, который определяет их поступки, и ни тот, ни другой не успевает этого осознать.

Помните, чтобы жить отношенчески, экологично, нужно прежде всего научиться выявлять свои закономерности поведения, свою хореографию, которую можно описать словами «Чем больше Я…, тем больше Ты…». Чем больше Дарлен бушует, тем больше гнева Уильям сливает куда-то в сторону. И наоборот, чем больше Уильям, по выражению Дарлен, «подбрасывает ей гранат», тем больше она бушует. Естественно, все внимание достается Дарлен. Но если послушать обоих, складывается впечатление, что она не сильно злее и подлее мужа — просто громче кричит. В их браке и, безусловно, для родных и близких проблемой считается Дарлен, ведь это у нее ярость бьет через край. Так и есть, и я ей не потакаю, просто стараюсь рассматривать действия каждого в широком контексте «Мы». * * *

Еще в начале шестидесятых годов прошлого века Карл Витакер, один из великих первопроходцев в области семейной терапии, совершал врачебный обход в сопровождении юных интернов в психиатрической больнице в Цинциннати. Он беседовал с женщиной в депрессии, обуреваемой суицидальными настроениями, которая так плакала, что едва могла говорить. Рядом с ней сидел встревоженный муж, который доблестно старался развеселить ее. Показывал фото внуков и нежно улыбался, любуясь этими снимками. Несмотря на настойчивые подбадривания мужа, женщина только отворачивалась и принималась судорожно рыдать с новой силой. «Все видят, что жена слишком много плачет, — как известно, заметил тогда Витакер. — Кто видит, что муж слишком много улыбается?»

Уильям зол на Дарлен. Он зол на то, что она так зла на него. Зол, что она «срывается на нем» при дочери. Зол, что не может ни о чем с ней поговорить, чтобы она не взорвалась еще сильнее. Но мысли, о которых, как он думает, ему нельзя говорить прямо, постоянно выражаются косвенно. В психологии для этого есть термин пассивная агрессия, и Уильям — классический случай: он отыгрывает те чувства, которые не направляет по адресу, через мелкие оскорбления и невербальные придирки. Вздыхает, корчит гримасы, закатывает глаза, сутулится так, словно на его плечи легли горести всего мира. Мне очевидно, какая у него отношенческая позиция: он из партии долготерпеливых страдальцев.

Вместо того чтобы рассматривать супругов как две отдельные личности, я обращаю внимание на объединяющую их закономерность — Уильям играет роль утомленного отца для дикого разъяренного ребенка Дарлен. Такая точка зрения позволяет мне делать с их отношениями то, что им не удается изнутри. Например, я могу попытаться столкнуть Дарлен с позиции «плохой». В семейной терапии мы называем это перераспределением. [5] Берете качество, которое якобы целиком принадлежит кому-то одному, например кто-то «плохой», — и передаете кому-то другому.

— Ловко это у Уильяма получается, — замечаю я, обращаясь к Дарлен.

— Еще как ловко, — тут же отвечает она. — Такой спокойный, такой рассудительный… такой подлый.

— Скажите, какие подлые слова он вам говорил.

— Говорил, что я не заслуживаю собственного ребенка. — Она складывает руки на груди.

— Я на самом деле говорил… — начинает Уильям, но Дарлен бросает на него один-единственный взгляд, и он умолкает.

Я как семейный терапевт пристально слежу за паттернами их поведения. Но перемены не происходят сами по себе, отдельно от участников отношений — нет, они исходят от одного из партнеров или от обоих. Я учитываю их динамику в работе с каждым по отдельности.

Начинаю я с Уильяма. Как можно деликатнее сообщаю ему, что он проявляет пассивную агрессию. Объясняю, что это значит, и привожу несколько конкретных примеров скрытой враждебности, которые отметил во время сессии. Слышать это ему неприятно.

— Относительно пассивно-­агрессивных людей вообще и мужчин в частности у меня есть некоторое наблюдение, — говорю я. — Лично я никогда не видел пассивно-­агрессивного человека, который вырос бы в обстановке, где за открытую агрессию его не закатывали в асфальт, если не физически, то психологически.

— Да это же его отец, — качает головой Дарлен. — И в асфальт закатывал, и вообще.

Уильям бросает на нее косой взгляд.

Она не смотрит на него в ответ.

— Самый злобный мужик во всем квартале. Именно злобный.

— Вы чувствовали, что можете свободно выражать свои чувства? — спрашиваю я Уильяма.

— Нет, ни тогда, ни сейчас. — Он смотрит в пол.

— Уильям, пожалуйста, посмотрите на меня, — прошу я. Он поднимает голову.

— Вам надо сопротивляться ей, — говорю я ему. — Надо действовать прямо. Я вам помогу, если хотите. Проведу шаг за шагом. Вы не видели такого в детстве, поэтому не знаете, как это — с уважением настаивать на своем.

Он мотает головой.

Именно это нужно вам сейчас, чтобы выбраться из порочного круга. Я хочу, чтобы вы были храбрым. Не уклоняйтесь. Держите курс прямо в бурные волны. Вы готовы? Готовы учиться?

Тут Уильям вдруг поворачивается к Дарлен.

— Послушай, я буду прямолинеен, хорошо? Я терпеть не могу, когда мы ссоримся при Сирини. Ей это вредно. Ты должна перестать… перестать орать.

Нелегко посмотреть прямо в лицо своим страхам, своим отрицательным ожиданиям, нелегко пробовать что-то новое, от чего не успел защититься. Я восхищаюсь его отвагой и так и говорю.

— А вы, Дарлен… — начинаю я.

— Я понимаю, — отвечает она. — Он прав.

Я уделяю минуту тому, чтобы объяснить, что такое абьюз свидетеля.

— У детей нет границ, — говорю я Дарлен. — Они системы, открытые нараспашку. Когда Сирини слышит, как вы кричите на Уильяма, для нее это все равно что вы кричите на нее. Я бы работал с ее травмой точно так же, как с травмой ребенка, которого проклинали последними словами.

Дарлен смотрит на меня.

— У нас много вариантов. Можете взять тайм-аут. Можете пройти какой-­нибудь курс по управлению гневом. Можете попробовать легкие медикаменты, можете…

— Может, я просто буду держать язык на привязи? — предлагает она.

— Возможно, для этого вам придется физически делать перерыв в напряженные моменты, — предупреждаю я.

— Ладно, я в деле.

— Тридцать дней, — говорю я ей. — У вас тридцать дней на то, чтобы все прекратить, или одному из вас придется на время отселиться.

У Дарлен такой вид, будто она хочет что-то сказать, но я продолжаю:

— Сейчас, пока мы с вами беседуем, вы продолжаете наносить Сирини травму. А она, честно говоря, для меня сейчас главное. — Это останавливает Дарлен. — Ну как, согласны?

— Никому не потребуется отселяться, — обещает Дарлен.

Так и есть. * * *

Когда я сосредоточиваюсь на закономерностях поведения пары, я никого не считаю виноватым, но оставляю за собой свободу называть вещи своими именами. «Присоединение через правду» — это искусство конфронтации с любовью, которым владеют специалисты по RLT: мы как зеркало — показываем неприятную правду и не уклоняемся от роли наставника и коуча. Мы беспощадно работаем с трудными чертами характера и проблемным поведением, продолжая при этом с любовью относиться к самим клиентам, и по­этому клиенты чувствуют, что мы с ними близки, и не сопротивляются нам, а доверяют. Через конфронтацию мы присоединяемся к клиентам и создаем с ними союзы. Парт­неры могут говорить, что хотят улучшить коммуникацию или овладеть еще каким-то механическим навыком, но почти во всех случаях на самом деле им хочется другого — им хочется, чтобы в сознании их супруга произошли крупные перемены, хочется, чтобы их партнер стал человеком, больше ориентированным на отношения.

RLT действительно повышает способность жить в отношениях у каждого из партнеров. Я часто вижу случаи, когда человек встает с дивана в моем кабинете и клянется, что больше никогда не будет вести себя так, как вел себя до этого всю жизнь, — и действительно, от этого поведения не остается ни следа, если только немного помочь ему. Моя задача как терапевта — проскользнуть мимо Адаптивного Ребенка и вызвать состояние «Я» Мудрого Взрослого. К этой части психики мне и нужно присоединиться. Я вижу то, чего еще не видите вы, мой клиент. Но вы не можете взять у меня взай­мы префронтальную кору и пользоваться ею, пока у вас не отрастут новые нейронные связи. Вместе мы пробудим в вас позицию наблюдателя — того, в чьих руках бразды правления, того, чье зрение не искажено, того, кто способен думать, принимать решение действовать — и меняться.

Возможно, дорогой читатель, вы можете многое изменить в ваших отношениях сами, без терапевта. Что-то в вас может пробудиться просто от резонанса с этими словами.

Задумайтесь сейчас о тех важных отношениях, в которых вы, как вам кажется, буксуете, — естественно, это могут быть отношения с ближайшим партнером, но, возможно, речь идет о людях в целом или о ваших отношениях с ребенком, другом, родственником, коллегой. Каков ваш глубинный отрицательный образ этого человека? Каким вы видите его — слишком властным или безразличным? Он вас травит? Контролирует? Или закрывается от вас и отказывает во взаимности? А когда вы видите его таким, какова ваша типичная реакция? Что вы делаете — умоляете, урезониваете, уговариваете, пытаетесь все исправить на скорую руку? Или вы замыкаетесь, отдаляетесь, бежите? Как вы думаете, какой ваш глубинный отрицательный образ сложился у этого человека, и можете ли вы признать, что в нем есть крупица истины? Каковы ваши роли на этих качелях? Ваша динамика? Чем больше чего, тем больше чего? У нас, чем больше Белинда жалуется на мою безответственность, тем больше мне хочется уйти в работу и спрятаться от нее. А у вас какая закономерность? И как бы вы могли вырваться из нее — творчески, весело, даже шутя?

Одна моя приятельница замужем за мастером дзена.

— Как это — жить с дзенским учителем? — спрашиваю я ее.

— Знаешь, подолгу сердиться на этого паршивца очень трудно, — отвечает она. — Вот позавчера мы были в супермаркете, и я устроила склоку сама не знаю почему. Оборачиваюсь — и не вижу его. Оказывается, он упал на пол и примеривается целовать мне ноги. «Беда в том, — говорит, — что этим ножкам недостает внимания!» Ну как тут злиться?

Мне бы хотелось, чтобы каждый, кто читает эту главу, дал себе слово изменить одну свою поведенческую привычку в отношениях — перестать жаловаться, контролировать, замыкаться в себе. Объявите мораторий на свои тщетные попытки заставить другого измениться, попробуйте что-то такое, что вас самих удивит. Мы, специалисты по RLT, говорим, что наша задача — чтобы слабые научились стоять на своем, а могучие смягчились. Если вы привыкли вставать в такую позицию, чтобы сразу было видно, какой вы большой и раздутый, — в позицию гнева, возмущения, контроля, — смягчитесь, озаритесь изнутри, постарайтесь найти в себе уязвимые места и попробуйте лидировать с опорой на все это, а не на гнев. Тогда «я злюсь» превращается во «мне больно». И наоборот, если вам страшно, попробуйте обрести голос, заявить о себе, постоять за себя с любовью к партнеру и с заботой об отношениях. Я называю это мягкой силой, и мне еще многое предстоит рассказать о ней и о том, как ее применять, в главе восьмой.

Наконец, если вы хотите сломать сложившийся шаблон и получить от своих отношений больше, попробуйте сами начать больше давать. Вместо того чтобы жаловаться, что вам больше не бывает весело вместе, организуйте вечер развлечений. Не нойте насчет своей жалкой сексуальной жизни — узнайте, что заводит партнера, и попытайтесь это обес­печить. Один раз я ехал в машине и едва не попал в аварию, потому что засмотрелся на наклейку на бампере у машины впереди: «МЫ ДОЛЖНЫ САМИ ПРЕВРАТИТЬСЯ В ТОТ ШАНС, О КОТОРОМ МЕЧТАЕМ». Это была цитата из Ганди. Хотите больше доброты — будьте добрее. Хотите больше смеха — будьте смешнее. Экспериментируйте с новыми ходами и посмотрите, куда они вас приведут.

Но если вы застряли в наезженной колее и не в состоянии выбраться, как ни стараетесь, значит, вам нужна помощь. Вы поймете, что нуждаетесь в помощи, когда обнаружите, что вам не удастся изменить положение дел. Однако, возможно, вас ждет приятный сюрприз. Когда вы перестанете скандалить с партнером, требуя перемен, а вместо этого искренне постараетесь держать себя с ним приятнее — или активнее, или менее агрессивно, смотря в какую сторону вы изменитесь, — вероятно, вы обнаружите, что радикальные перемены с вашей стороны вызывают и другую реакцию со стороны партнера. Не попадайтесь в ловушку предположения, что ваш партнер просто такой-то и сякой-то от природы. Включите в картину себя.

Спросите партнера, что бы вы могли делать иначе, чтобы получить другой ответ от него. А потом, когда выслушаете один-два совета, постарайтесь это обеспечить — если, конечно, от вас не потребуют спрыгнуть в речку с ближайшего моста. Почему? Да потому что это помогает, мой дорогой читатель. Это дает ту животворящую близость, к которой вы стремитесь, проводит вас сквозь сумрачный лес, где вы заблудились, к реке жизни, к отношениям, к связи. Вы можете использовать те отношения, в которых вы сейчас состоите, как горнило собственных перемен, собственной трансформации, и как источник поддержки и глубокого исцеления. Ведь любовь и правда исцеляет, любовь и правда преображает, надо только согласиться оставить позади собственное эго и прийти на ее праздник.

Нельзя любить снизу вверх и сверху вниз

Точка зрения на себя как на независимого и обособленного от природы индивида порождает одиночество. Но это лишь полбеды. С самого своего зарождения культура индивидуализма неразделимо слилась с другой культурной традицией, куда более древней — с патриархатом. Если считаешь себя индивидом, мир, в котором ты живешь, скорее всего, патриархален, а патриархат учит нас, что мы не только отделены от природы, но еще и являемся ее хозяевами.

Индивидуализм — это триумф обособленности. Патриархат — триумф доминирования.

Господь поставил Адама владычествовать «над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». Как же Он ошибся. Брюс и Лея. Токсичное доминирование

— Я так больше не могу, — говорит мне Лея. Белая, едва за сорок, с густыми черными волосами и синими глазами, сейчас Лея скорее несчастна, чем прекрасна. Ее супружеская жизнь катится под откос, и именно она решила все это прекратить.

Брюс, сидящий рядом с ней, сохраняет бесстрастное выражение. На нем костюм, но без галстука, накрахмаленная рубашка, дорогие туфли, и он сидит, подавшись ко мне всем своим накачанным телом — точь-в-точь сжатая пружина. Лицо у него как маска, зато все тело кричит: «Ну давай, вызывай огонь на себя!»

Он мне неприятен с первого взгляда, хотя я не понимаю, в чем дело. Наверное, вы огорошены — не ожидали, что терапевт признается в антипатии к клиенту? Причем на первой сессии, не когда-­нибудь! Позвольте внести ясность и показать вам кое-какие закулисные механизмы. Как терапевт я осознанно позволяю себе погрузиться в любые чувства, которые возникают у меня к клиенту, поскольку убежден, что они часто несут полезную информацию. Словно в голове у меня есть некая прихожая вроде воздушного шлюза в подводной лодке. Я позволяю какой-то части своей психики купаться в волнах эмоции — раздражения, беспомощности, отвращения, — но эта эмоция остается в шлюзе, в то время как вся остальная моя психика, мое наблюдающее Я, решает, как лучше всего ею воспользоваться.

Если клиент не входит в кабинет с плакатом «Я ПОХОЖ НА ВАШУ МАМУ», я заранее предполагаю, что почувствую примерно то же самое, что и все остальные. И я могу использовать свою реакцию в качестве данных, которые помогут мне поставить диагноз — не психиатрический, а отношенческий. Кроме того, иногда я делюсь своими чувствами в рамках терапевтической интервенции. Но сейчас я внутренне отмечаю свою реакцию на Брюса и возвращаюсь к Лее, которая уже договорила и ждет моего ответа.

— Я продолжу? — спрашиваю я Брюса, и он дает мне разрешение кивком.

Тогда я обращаюсь к Лее.

— Вы думаете о том, чтобы разорвать супружеские отношения?

— Я уже их разорвала. Мы разъехались. Брюс теперь живет один.

Я киваю.

— Однако вы обратились ко мне, чтобы…

— Чтобы дать браку последний шанс.

— Поскольку…

— Поскольку… — Она ненадолго задумывается, а потом начинает перечислять, словно ставит галочки в списке. — Трое детей, почти двадцать лет вместе, когда-то я любила его…

— Правда? — настораживаюсь я.

— Да, — отвечает она, не глядя на мужа. — Очень.

Я обращаюсь к Брюсу:

— Как вы справляетесь?

— Нормально, — говорит он, хотя его тон свидетельствует об обратном.

— Это была для вас неожиданность? Что она хочет покинуть вас?

— Нет, — мотает он головой. — Никаких неожиданностей.

— Если у нас ничего не получится…

— Я понимаю, — говорит он. — Последний шанс.

— Вы хотите потерять ее?

— Нет, — отвечает он. — Но знаете что? Я не уверен, что мне нужен этот брак.

«Супер, — думаю я. — Оба уже одной ногой за дверью».

— Почему вы хотели бы уйти от Леи? — спрашиваю я его.

Брюс снова мотает головой, но теперь это сопровождается лукавой улыбочкой, словно он только что сказал себе что-то забавное.

— Это смешно? — спрашиваю я. — Мне интересно, что вы…

Тут Брюс делает свой ход.

— У вас все прекрасно складывалось, когда вы разговаривали с ней, — перебивает он меня и жестом указывает на Лею, умудрившись одним движением и направить меня, и выказать мне полное пренебрежение. — Вот и продолжайте, — велит он нам. — Я подожду своей очереди.

«Итак, он уже собирается перетянуть всю сессию на себя», — думаю я.

Я сразу заметил, что он высокомерен, самовлюблен и любит контролировать. Рабочая гипотеза.

Своей царственностью Брюс напоминает мне одного моего парижского клиента. На первой встрече, прежде чем поздороваться, он вручил мне список своих проблем.

— Если вас не затруднит, сделайте, пожалуйста, две ксерокопии и отдайте мне, прежде чем мы начнем, — распорядился он.

Первым в списке проблем он проставил «нарциссизм».

— Ну что ж, — сказал я, — с этим вы точно не ошиблись.

Я не принимаю вызова Брюса и поворачиваюсь к Лее.

— Почему вы задумались о том, чтобы уйти? — спрашиваю я.

Она сидит прямо, не выражает особых эмоций, но с ответом не медлит.

— Думаю, кое-что вы только что видели.

Брюс сидит рядом с ней, совершенно неподвижный, однако видно, что он потихоньку закипает.

— С ним трудно жить. — Лея смотрит на мужа, с тревогой ждет его реакции.

Я ловлю этот взгляд.

— Вы смотрите на него, — говорю я. — Вас пугает…

— Заботит.

— Что именно?

— Как он себя поведет, когда мы отсюда выйдем.

Мне интересно, какой именно реакции она боится. А если учесть то, что она сейчас сказала, мне интересно, безопасно ли для нее с эмоциональной точки зрения говорить еще что-то.

Сейчас я мог бы попросить Брюса подождать в приемной, пока я исследую вопрос о потенциальном домашнем насилии. Я не прошу женщин говорить правду сильной стороне, если это физически опасно. RLT предполагает, что при угрозе физического ущерба обращаться за консультацией для пар — это неверное решение. Но я уже затрагивал этот вопрос в телефонном разговоре с Леей, когда она записывалась на прием. Брюс никогда не совершал над ней физического насилия. Да, конечно, его гнев может напугать. Он бил посуду, ударял кулаками в стены. Правда, такие физические проявления случаются нечасто, говорит мне Лея, но это все равно очень страшно. Тем не менее акты насилия со стороны Брюса никогда не были вещественными, никогда не были направлены на живых людей — к счастью *. Поэтому я считаю, что вполне могу спросить ее в его присутствии:

— Каких его проявлений вы боитесь?

Лея подается ко мне, словно хочет поделиться секретом.

— Он меня накажет! — только и говорит она.

— Как? Что именно он сделает?

Она некоторое время думает, по-прежнему подавшись вперед, лицо ее наполовину занавешено волосами.

— Жаром или холодом, — наконец отвечает она. — Жар — это когда он кричит, орет на меня… — Брюс ерзает на диване, словно хочет что-то сказать, но Лея отважно продолжает: — Ругается.

— Он обзывает вас скверными словами? — уточняю я, а затем поворачиваюсь к Брюсу. — Такова ее реальность. Она не обязательно соответствует вашей. Мы об этом еще поговорим, честное слово. — Затем я снова обращаюсь к Лее. — Он обзывает вас скверными словами? — повторяю я и добавляю: — Любые фразы, которые строятся по модели «Ты такая-то и такая-то».

Лея хмыкает:

— Стерва. Это главное, а к нему уже прилагательные — мерзкая, фригидная, чертова…

Брюс не выдерживает:

— Погодите, минуточку…

— Вы ничего такого ей не говорили? — спрашиваю я его.

— Послушайте, — умоляющим тоном произносит Брюс. — Бывает, что супруги ссорятся, согласитесь. То есть говорил ли я ей что-то такое за двадцать с лишним лет? Возможно. Я мог бы дать вам ее список…

— Ты ведешь себя злобно. — Лея смотрит прямо в лицо мужу. — Супруги ссорятся, но не как ты. Ты жестокий.

— Знаешь, ты тоже не всегда белая и пушистая, — пытается он возразить.

— Это неправда, и ты это знаешь, — говорит она. — Прошлая суббота.

— Я… ну, я…

— Я спала в кабинете, — рассказывает Лея, обращаясь ко мне. — Брюс хотел секса, но мы поссорились. Помнишь? — спрашивает она мужа. Нет ответа. — Тогда я попросила, чтобы он отпустил меня. Была не в настроении.

Тут она поворачивается к мужу и смотрит на него — не с тревогой, как раньше, а с гремучей смесью ярости, отвращения и жалости.

— И вот как поступил мой муж. Без единого слова Брюс преспокойно сложил мой халат, тапочки, ночную рубашку и щетку для волос аккуратной стопочкой. И очень бережно положил на пол за порогом спальни, после чего запер дверь спальни на ночь, предоставив мне объяснять нашим дочкам-­подросткам, что только что произошло.

Я поворачиваюсь к Брюсу.

— Все так и было?

— Ну… — начинает он.

— Вы так поступили?

— Не собираюсь я лежать рядом с женой, когда она такая холодная, — запротестовал он.

— Вы были холодны? — спрашиваю я Лее.

— Я же сказала, мы ругались целый день, и я была не в настроении…

— Это была месть, — говорю я Брюсу.

— Что, простите?

— Наказание в чистом виде, — сообщаю я ему.

— Для Брюса любое «нет» означает, что я холодна к нему, — добавляет Лея.

Брюс кладет ногу на ногу, потом снова ставит обе ноги на пол. Все его тело словно искрит от возмущения. Он смотрит на нас, своих мучителей.

— Не желаю сидеть здесь и терпеть, что вы сговорились против меня.

— Никто против вас не сговорился, Брюс. Я пытаюсь спасти ваш брак.

Он снова шипит. Я в третий раз решаюсь обратиться к его жене, вместо того чтобы вступать с ним в конфронтацию.

— Вот таким он возвращается домой? — спрашиваю я ее.

— Каждый раз, когда у меня к нему какие-то вопросы, — отвечает она. — Я стерва, а он потерпевший.

Она рассказывает несколько историй о том, как Брюс вваливался домой часа в четыре ночи пьяный и требовал секса. Или о том, как Брюс спускал существенные суммы на то, чтобы развлекать своих статусных клиентов в стриптиз-­клубах. Или о том, как Брюс в ярости выгнал из дома их младшую дочку — как он выразился, за «нарушение субординации». «Ты спятил? — задала она ему тогда риторический вопрос. — Это же твоя дочь!»

— Ясно, — говорю я. — Мне этого хватит.

Я уже увидел и услышал достаточно, чтобы понять, что Лея не заблуждается относительно мужа. Я верю ей, потому что Брюс ведет себя со мной точно так же, как и дома, по ее описаниям, а еще потому, что доверяю своим чувствам, которые возникают у меня в его обществе. Я как терапевт располагаю тремя источниками информации: рассказами каждого из клиентов, тем, что происходит в кабинете при мне, и тем, что я чувствую, когда работаю с клиентом.

Все время этого разговора Брюс смотрит в окно — ему удается одновременно и быть эмоционально отстраненным, и кипеть от ярости.

Я обращаюсь к нему:

— Значит, Брюс, вы все это делали?

— Знаете, думаю, вне контекста…

— У меня есть правило, решающее все споры, правило семьдесят на тридцать, — говорю я. — Если то, что мне говорят, верно на семьдесят процентов, для наших целей этого достаточно.

— Конечно, — великодушно соглашается он. — Семьдесят процентов.

Некоторое время я смотрю на него, а он в ответ смотрит прямо мне в глаза.

— Итак, настал момент в ходе терапии, когда мы решаем, все или ничего, — говорю я.

— В смысле? — вскидывается он.

— Вы или едете в этом автобусе, или выходите.

Он ждет.

Я говорю напрямик:

— Брюс, у меня для вас две новости, хорошая и плохая. Какую сначала?

Он задумывается на наносекунду:

— Хорошую.

— Я сильно удивлюсь, если мы не сумеем спасти ваш брак.

Он кивает.

— Хотите плохую?

Он кивает во второй раз.

— Вы школьный хулиган, — говорю я. — Когда что-то вас не устраивает, вы становитесь наглым, эгоистичным и мстительным.

— Вы сделали все эти выводы за полчаса? — спрашивает он с самодовольной ухмылкой.

Меня так и подмывает стереть эту ухмылку с его лица.

— Этого вполне достаточно, — непоколебимо отвечаю я. — Хотите, расскажу почему?

— Конечно, — благородно отвечает он. Терять-то ему нечего.

— Во-первых, вы ничего не отрицаете, — начинаю я. — Но дело не только в этом. У вас хватило тупости — если мне будет позволено так сказать — проявить все эти качества прямо здесь, при мне.

— Сейчас? — Он не верит своим ушам.

— Да, на сессии.

Тут наконец его ярость прорывается наружу.

— Не пудрите мне мозги! — выпаливает он. — Где вас учили?

И тут же, повернувшись к Лее:

— Откуда ты выкопала этого шарлатана?

— Вот и сейчас, — спокойно замечаю я. — Вот сейчас вы ведете себя как школьный хулиган.

— Есть разница! — цедит он сквозь сжатые зубы. — Одно дело хулиган, и совсем другое просто…

— Эй, Брюс, смотрите. — Я обращаюсь к Лее. — Насколько точно я сейчас описал вашего мужа по шкале от одного до десяти?

— Десять, — без паузы отвечает Лея.

— А как бы вы оценили важность вопроса буллинга для вас по шкале от одного до десяти?

— Пятнадцать, — говорит она. — Сто.

Я снова обращаюсь к Брюсу:

— Если вы хотите удержать Лею, что, насколько я понимаю, не обязательно так, но, если вы все-таки хотите этого, Брюс, я бы отнесся к ее словам серьезно.

Он откидывается на спинку дивана и долго смотрит на меня — должно быть, решает, соглашаться ли на нашу терапию.

— Ладно, — говорит он наконец. — Значит, она говорит, я зверь. А как насчет моих жалоб?

— Что Лея холодная, недоступная, несексуальная, не проявляет любви к вам? — высказываю я гипотезу.

Я слышал этот перечень много раз от многих Брюсов. Он словно тот крупный мужчина на качелях, который недоволен, что жена вечно где-то в вышине, и не представляет себе, что его поведение имеет к этому какое-то отношение.

— Да, — говорит он, и челюсть у него выпячивается, словно у нахального мальчишки. — Именно так.

— Все это реально, Брюс. Я хочу все это проработать. Все это должно измениться.

— Но? — подсказывает он.

— Вы должны сделать первый ход, — говорю я ему. — Она не пойдет вам навстречу, если вы не спуститесь.

— Если не спущусь? — Снова ухмылка. — Откуда?

Я делаю глубокий вдох.

— Брюс, давайте немного поговорим о чувстве собственного величия. Приворотное зелье величия

Вот уже полвека психология с трудом пытается научить нас, как подняться из пучины стыда и комплекса неполноценности. Но, судя по результату, мы совершенно не умеем помогать людям избавляться от мании величия и завышенной самооценки — самодовольного ощущения, что они выше прочих и вправе презирать человеческие законы. Здоровая самооценка — это позиция «Я такой же»: человек считает себя ничем не лучше и не хуже всех прочих. Нездоровая само­оценка может выглядеть как стыд — ощущение собственной неполноценности, дефектности, неспособности соответствовать стандартам. Однако она может проявляться и как мания величия — чувство превосходства [1], убежденность, что ты наделен особыми правами и привилегиями.

Вот что надо знать о мании величия, а в частности — о разнице между манией величия и стыдом. Прежде всего, и то и другое — следствие серьезного ментального искажения, чистый бред. Одно человеческое существо принципиально не может быть выше или ниже другого. Принципиально — нет. Кем бы вы ни были, святым или маньяком-­убийцей, Махатмой Ганди или бездомным алкоголиком, все люди на свете от рождения одинаково ценны и достойны одинакового уважения. Ваша ценность определяется внутри, ее нельзя ни заслужить, ни утратить. Она ваша по праву рождения и до самой смерти.

Разумеется, этот принцип лежит в основе демократии. Наше общество строится на идее, что все мы созданы равными, у каждого человека есть право голоса и для всех справедливы одни и те же законы. По крайней мере, так в теории. Все мы знаем, что на практике ни в одном человеческом сообществе положение с равенством даже не приближается к идеалу. Тут-то и зарыта собака. Поскольку, хотя все мы наделены равными неотчуждаемыми правами, в повседневной жизни это равенство далеко не всегда заметно. Не важно, позволяем мы себе признать это или нет, но большинство из нас в любой обстановке очень остро чувствуют, где мы находимся на иерархической лестнице. И где на ней находятся все остальные. Единственная сложность с такого рода суждениями состоит в том, что все это на сто процентов чепуха.

Скажем, вы посредственный теннисист и вас постоянно побеждают. Вы берете платные уроки, тренируетесь и тренируетесь — и вот проходит полгода. В один прекрасный день вам удается разгромить противника, который до этого всегда вас побеждал. Вы чувствуете себя на седьмом небе от счастья? Надеюсь, да. Вы это заслужили. Теперь вы играете в теннис лучше своего заклятого врага. Поздравляю! Однако вы не стали лучше как человек. Вы можете быть умнее, богаче, высокого роста или низкого — все это имеет какое-то значение, но ничего не меняет принципиально. Ощущение своей ценности идет изнутри.

Мир отношений «Мы» — мир взаимозависимости — покоится на фундаменте сотрудничества с природой и друг с другом. Он озарен вдохновением, которое время от времени рождается из нашего взаимодействия. Мир «Мы» — мир новаторства и изобилия. Мир, где нет победителей и побежденных, потому что в выигрыше все. Мир индивидуализма «Я и Ты» покоится на фундаменте соперничества — соперничества с природой и друг с другом. Это соперничество позволяет нам в гордыне своей считать, что мы сами себе источники вдохновения. Это мир победителей и побежденных. В нашей повседневной жизни [2] то, в каком мире мы живем в ту или иную минуту, зависит от того, в какой части своей нейронной сети мы находимся — в правом или левом полушарии, в коре или подкорке, в состоянии симпатического сближения или парасимпатического избегания. * * *

Подобно многим другим успешным мужчинам, с которыми я работаю, Брюс почти всю жизнь прожил в сознании «Я и Ты», и мир щедро вознаграждал его за это. А параллельно в его личной жизни творился сущий кошмар. Наша культура вознаграждает Адаптивных Детей, поскольку ценности и нравы этой незрелой, индивидуалистичной, не готовой к близким отношениям части нашей психики отражают как зеркало ценности и нравы нашей культуры индивидуализма. Мы живем в нарциссическом обществе, где не место близким отношениям [3], поскольку суть его столетиями составляла капиталистическая конкуренция: если я становлюсь на ступеньку выше, ты опускаешься на ступеньку ниже, если я получаю очко, с тебя его снимают.

Когда мои дети были маленькими, я однажды побывал на званом обеде для учителей и родителей. Во время приема со мной заговорил сосед — чей-то моложавый папа, которого я давно не видел.

Я тут же заметил, что он заметно похудел и выглядит очень спортивно. Мне сразу стало ужасно неловко за мое не слишком моложавое брюшко, и я рухнул в омут стыда. Я чувствовал себя старым и толстым. Тут вдруг я вспомнил, что этот человек — богатенький наследник, что он ни дня в жизни не работал. «Еще бы, — подумал я. — Может до посинения торчать в тренажерном зале, если захочет, а по счетам платить из семейных капиталов». Дзынь! Я получил одно очко, поднялся на одну ступеньку. Я-то заработал каждый свой пенни в поте лица. А пока я стоял ступенькой выше и посматривал на соседа сверху вниз, я еще и заметил, что у меня и волос побольше, чем у него. Ха!

Но тут я подумал: «Минуточку, он купается в деньгах. Он богатый. А я нет. Почему я не богатый? Что я сделал не так?» И тут же — дзынь! — с меня сняли одно очко, я опустился на ступеньку вниз. И так я и скакал вверх-вниз, туда и обратно, пока усилием воли не вырвался из всего этого и не сказал себе: «Вот что, а почему я, собственно, не слушаю, что мне хочет сказать этот человек, который стоит передо мной?!» * * *

Брюс по жизни находится в позиции человека, который выше всех на ступеньку и на всех смотрит свысока. Он просто образчик гордыни и заносчивости: контролирует, унижает и наказывает всех, как только что-то ему не по нраву. Хотя он женат и у него есть дети, он убежден, будто имеет право напиваться, словно юный студентик, и спускать тысячи в стриптиз-­клубах. И жестоко обращаться с женой. «И при всем при том это он подумывает о том, чтобы бросить ее», — поражаюсь я. Он презирает свою жену, он презирает законы. Он уже настроился на то, чтобы развод причинил ему как можно меньше боли. И кстати, он прав. Лея стала холодной и сексуально менее уступчивой. Она вообще в последнее время стала менее уступчивой. Лея обретает свой голос и тем самым меняет правила. Это необходимо признать. Но индивидуалистические и шовинистические законы придется нарушить ради них обоих. Помните, я хочу, чтобы могучие смягчились, а слабые стояли на своем. Женщин веками приучали жертвовать своими потребностями «ради отношений». Позвольте мне высказаться предельно ясно. Я говорю не о жертвах. Для многих женщин говорить в полный голос и заявлять о своих потребностях — значит, наоборот, укреплять отношения. Мы-сознание требует не уступчивости, а искренней декларации своих прав. То, что Лея недавно обрела уверенность в себе, хорошо для их брака. Хотя я подозреваю, что втолковать это Брюсу будет нелегко.

— Расскажите мне о своем детстве, — прошу я его.

— Что вы хотите узнать?

— О ваших родителях.

— У меня их не было.

— Простите?

— Мать сбежала, когда мне было года три, и больше я о ней не слышал.

— Как трудно вам пришлось, — говорю я.

Он только кивает.

— А отец был настоящий игрок и пьяница.

— Ох, — говорю я. — Какой кошмар.

— Детство я провел в Вегасе, ужинал в компании отвратительных второсортных звезд, потому что отец, если уж играл, то играл по-крупному.

— Ему везло?

— Смеетесь? У него была игровая зависимость, — отвечает он. — Один раз мы на год сорвались на Аляску, потому что его преследовали кредиторы.

— Сколько лет вам было, когда вы взяли на себя заботу о его эмоциональных потребностях? — наугад спрашиваю я.

Сначала Брюс не вполне понимает вопрос, потом до него доходит.

— Я не особенно разбирался, что он там себе чувствует. Я пытался дотащить эту развалину до койки, когда он отрубался. Он был здоровенный.

— Сколько лет вам было, когда все это началось?

— Господи. Когда началось? Четыре, пять.

— Вам не дали далеко уйти.

— Нет. Помню, мы были в номере мотеля, довольно сомнительного, и я хотел уложить его в постель, все дергал и теребил его, а он не просыпался, а я… Мне было его просто не дотащить. Он был слишком большой.

— А вы — слишком маленький, — добавляю я.

— Да.

— Вы были всего-­навсего маленький мальчик.

— Да.

Он погружается в себя.

— Что вы чувствуете?

— Что?

— Сейчас, когда мы об этом говорим. Я хотел узнать, что вы чувствуете к отцу.

— А зачем это вам? — Подбородок снова выпятился — Брюс бросал мне вызов.

— Зачем мне знать, что вы чувствовали к отцу?

— Да, — настороженно отвечает он. — Зачем?

— Я ваш терапевт, мне важно понимать, что вы чувствовали, а может быть, и до сих пор чувствуете к отцу.

— Почему?

— Потому что, — объясняю я Брюсу, глядя ему прямо в лицо, — вы превратились в него. Проклятие ложной поддержки

Все мы женимся на своих незавершенных историях. Все мы женимся на своих отцах и матерях. И в самых близких отношениях мы неминуемо превращаемся в своих отцов и матерей. Тот маленький мальчик, безуспешно пытающийся уложить мертвецки пьяного отца в постель, — это прямо аллегория обессиливания. Ему было всего пять лет! Но одновременно Брюсу коварно внушали другое сообщение: «Когда ты вырастешь и станешь мужчиной, ты сможешь потакать себе и предаваться излишествам, как я». Брюс одновременно явно лишился родительской поддержки, что привело к обессиливанию и тяжелейшему глубинному стыду, и скрыто был наделен ложной поддержкой, что привело к самовлюбленности, сексуальной распущенности, жестокости и агрессии. Стыд Брюса был скрыт, спрятан за завесой пьянства и без­образного поведения. Его отец был почти алкоголик, почти эротоман и, безусловно, кутила. Брюс занял место отца за барной стойкой, и теперь Лея дожидается, когда ее муж вернется домой после нескольких часов в стриптиз-­клубе.

В этом-то и беда. Брюс любил отца. Это была единственная его привязанность, единственный пример для подражания в его жизни. На сознательном уровне Брюс презирал своего жалкого папашу, но бессознательно присоединялся к нему, жил в том же мире, где обитал отец. Я называю это составлять родителям духовную компанию. Брюс гулял по казино и мужским клубам, переходил от карточного стола к рискованным инвестициям. Он добился успеха в том, в чем отец потерпел неудачу. Его отец поклонялся удаче, а Брюс заработал достаточно денег, чтобы купаться в них до гробовой доски.

— Кажется, я выставил отца на посмешище, — заявляет Брюс, когда мы обсуждаем его богатство.

— Выставили на посмешище? — отвечаю я. — Скорее дополнили его. Исправили все плохое. Воплотили его наследие.

Брюс смотрит на меня, в газах его блестят слезы.

— Вы были преданным сыном, — говорю я ему. * * *

Когда я работаю с человеком, который находится в сознании «Я и Ты», в сознании Адаптивного Ребенка: одержим яростью, затаил обиду или гневно преследует кого-то, — я думаю о нем с точки зрения отношений. К чему адаптировался этот Адаптивный Ребенок? Помните, Адаптивного Ребенка формируют два пути усвоения поведения. Один из них — противодействие, которое вызывает сопротивление. Брюс стремился добиться успеха там, где его отец потерпел такой зрелищный провал, стремился сопротивляться отцовской судьбе, и это подпитывало его трудоголизм. Но второй путь — подражание, и мы нередко неосознанно подражаем тем способам существования в мире, которые на сознательном уровне презираем.

— Послушайте, Брюс, — начинаю я. — Складывается впечатление, что ваш отец страдал алкоголизмом, у него была игровая зависимость и склонность к приступам ярости.

— О да.

— Ярости на вас?

— О да.

— Но вы любили его, — говорю я. — При всем при том вы любили его.

— Мы были вдвоем против всего мира, — говорит он мне.

Я откидываюсь в кресле и смотрю на него — и на миг его лицо становится для меня открытой книгой.

— И до сих пор так. Брюс, ваш несчастный отец — ничтожество, алкоголик, игрок…

— Да, — соглашается Брюс.

— В сущности, он был для вас совершенно недоступен.

— Да.

Я наклоняюсь к нему и вполголоса произношу:

— Так вот, я могу сказать вам, как быть ближе к отцу, который обладает нулевыми способностями быть близким для вас. Вы ничего не можете получить от него, но все равно почувствуете близость.

— Как это делается? — спрашивает он.

— Надо быть как он, — отвечаю я. — Жить в его мире. В вашем случае — жить в мире распущенности, злости и самомнения, где царствует эго.

Брюс выпрямляется, сложив руки на груди, и ведет себя нехарактерно тихо.

— Я думаю, вы любите своего отца, — мягко говорю я.

И тут он плачет. Не рыдает, даже не всхлипывает, — но ясно, что Брюс одновременно скорбит и смягчается.

— Вы не можете его спасти, — говорю я даже не сегодн­яшнему Брюсу, а мальчику, живущему в нем. — Вы не можете его воскресить.

— Он умер.

— Не важно.

Довольно долго мы сидим и молчим.

— Ну, что теперь? — спрашивает наконец Брюс.

— Все зависит от вас, — отвечаю я. — Вам решать, с кем вы — с необузданным самодовольным отцом или с женой и детьми. Каким вы хотите стать — мотом и кутилой вроде отца или настоящим семьянином.

— Я люблю своих родных, — очень слабым голосом говорит Брюс.

— Каких именно? Тех, с которыми вы выросли, или тех, с которыми состаритесь?

Брюс робко смотрит на Лею:

— Я не хочу быть как отец.

Он берет Лею за руку, и та не отнимает ее.

— Вы выросли практически как Маугли, — говорю я Брюсу. — Зато теперь у вас есть семья. Вы сделали верный выбор, Брюс. У вас прекрасная семья. В ней недостает только одного — вас.

Лея стискивает комок бумажных салфеток, съеживается и плачет. Брюс гладит ее по руке.

— Она плачет по вам, — говорю я Брюсу. — Она хочет, чтобы вы были рядом. Чтобы вы были дома и были нормальным.

— Нормальный — это для меня что-то новенькое, — говорит он мне.

— Понимаю. Я вам помогу. Проведу шаг за шагом, если только вы выберете этот путь.

Брюс смотрит на Лею в упор, в ее сморщившееся от плача лицо.

— Я его выбираю.

— Хорошо, — говорю я. — Тогда пора поздороваться с женой и детьми.

— Конечно, — говорит он.

— И попрощаться с отцом.

Он сам не замечает, что глаза у него полны слез.

— Наверное, действительно пора.

— Да, — соглашаюсь я. — Наверное, пора. Самовлюбленность

И вот фантазии развеялись —

Неистовая близость и мягкая сила

Никому и в голову не пришло сообщить ей, что все кончено. Ни мужу-профессору, ни друзьям, ни родственникам, ни тем более детям, которых они вместе воспитывали. Естественно, были какие-то признаки, тревожные сигналы, звоночки, на которые обязательно обратила бы внимание более мудрая женщина: он приходил домой за полночь, неубедительно объяснял частые командировки, дулся, увиливал, становился все более раздражительным, особенно если его начинали расспрашивать. Подруги в один голос убеждали ее бросить этого недоумка, но сама она его даже понимала.

Причем не только теперь, но и тогда. Она понимала, что происходит. Если их брачный союз умер, они убили его вместе. Теперь, когда перед ней расстилалась обширная равнина одиночества, она винила себя так же, как и его. Они опустили руки уже давно, много лет назад. Все это время она говорила себе, что это просто ухабистый отрезок их долгого жизненного пути. Он был безумно занят на работе, а с тремя детьми было столько хлопот. Она знала, что жизнь в их паре разладилась, но утешала себя, что просто еще не пришло время. Пусть дети немного подрастут. Пусть он поднимется повыше по карьерной лестнице. Раньше они были парой. Их время скоро наступит. Так она думала. Так думали они оба — как она предполагала. Но она ошибалась. * * *

— Я же тебе говорил! — объявляет Фил на нашей первой и, вероятно, последней сессии. — Милая, я сидел внизу лестницы и ревел как ребенок, и говорил, что ты меня теряешь. Ты что, и это забыла?

Лиз, сидящая рядом с мужем на диване, бессознательно гладит длинные каштановые волосы. В круглых очках без оправы и простом платье песочного цвета она выглядит так, словно вот-вот запоет песню протеста, примкнет к демонстрации, организует марш — все, что угодно, только не будет здесь, с мужем. Ее серьезность может тягаться разве что с ее полным недоумением. Она протягивает к мужу руки, словно умоляя о чем-то.

— Но ведь я-то думала, ты счастлив, — говорит она, по ее словам, в четырехсотый раз.

— Еще бы, конечно думала, — напускается Фил на нее. — И хочешь скажу почему?

Я настораживаюсь, готовый при необходимости вмешаться.

— Хочешь, скажу, почему ты думала, что мы оба так счастливы?

Видно, как Лиз съеживается в кресле.

— Потому что, — произносит он раздельно, — потому что ты ничего не понимала, черт побери, вот почему!

— Ну, наверное, да, — робко говорит она.

Фил поворачивается ко мне:

— Да и ладно бы, но вот только если бы Лиз встала утром и обнаружила, что я валяюсь на полу с перерезанным горлом, она бы переступила через меня, сказала: «Доброе утро, зай» — и сварила бы мне кофе.

— Зачем ты так?!.. — обижается она.

— Лиз, — продолжает он. Высокий, тощий, царственный. — Я тебе сто раз это говорил. Прямо кричал. Даже оставил ее проклятые имейлы открытыми на экране…

— Ой, Фил, — говорит она. — Я думала, это какая-то ерунда. Ну подумаешь, увлекся старшеклассницей. Ты же такой обаятельный, вот я и решила…

— Не увлечение, она не старшеклассница и даже не моя студентка!

— Теперь я все это знаю, — признает посрамленная Лиз.

— Чего тебе еще было нужно? — в бешенстве продолжает Фил. — Стрелку помадой нарисовать?

— Ладно, ладно, — вмешиваюсь я. — Достаточно.

Фил откидывается на спинку дивана и берет себя в руки.

— Разбегаемся, Лиззи, — тихо произносит он.

Я слышу, сколько боли погребено под слоем его злости.

— По-моему, Фил, если говорить честно, это вы от нее убегаете, — медленно говорю я.

— Нет. — Он мотает головой. — Это был командный проект. И команда не справилась, — с горечью добавляет он.

— Что это значит?

— Знаете, как говорят — «разошлись, как в море корабли»?

Я киваю.

— Так вот, мы не разошлись. Мы умчались друг от друга на всех парах, будто ракеты. Она вбухала все в детей. Я ушел в работу, а потом… — Тут он разворачивается к жене. — Глазом не успел моргнуть, а уже ничего не осталось. Мы исчерпали ресурсы. Банк лопнул.

Лиз рядом с ним тихо плачет.

— Вы ничего не знали? — спрашиваю я ее. — Не знали, насколько он несчастен?

— Я просто…

— Мы не разговариваем, — отвечает за нее Фил. — Мы с Лиз, понимаете? Мы из тех, кто делает, не из тех, кто говорит. У вас есть проект? Может быть, нужно кому-то помочь? Сыграть во что-то двое на двое, в поход сходить? Вот в этом мы очень хороши.

— Господи. — Лиз вся белая от обиды и отчаяния. — Я думала, мы отлично проводили время.

— Так и было, ласточка, — говорит ей Фил. — Ты делала все сама. Была застрельщицей. Это ты организовывала игры, лыжи, походы на детскую оперу. Я тебе очень благодарен…

— Тогда в чем твои…

— Просто на меня, на нас не оставалось ничего.

— Это же все — мы! — возражает она. — Все, что ты сейчас сказал…

— Все ради ячейки общества, Элизабет. Ради нас пятерых. — Он подается к ней, злой, напряженный. — Но для меня — ничего. Годами.

Лиз, измученная и беззащитная, глубоко вздыхает. Поворачивается к мужу и с душераздирающей открытостью спрашивает:

— Ну и что теперь?

Тот самый вопрос, над которым размышляю и я. У них было все, кроме друг друга

Лиз и Фил напоминают мне популярную в восьмидесятые наклейку на бампер: «Мой образ жизни не дает мне жить». На бумаге они были само совершенство, у них было все. Красивые, с выверенной системой ценностей, защитники всех нуждающихся. В гараже — шикарный внедорожник, готовый развезти детей по частным школам, где с них пылинки сдувают. В последние четыре года у супругов почти не было секса, но о каком сексе может идти речь, если дети постоянно норовят забраться к вам в постель и вообще у вас столько дел?

Они редко ссорились, у них редко бывали явные разногласия, и это на самом деле усугубляло проблему. Они никогда не добивались гармонии через прохождение конфликта и восстановление. В сущности, они из стадии гармонии разошлись каждый по своим углам. Можно сказать, что в браке и Лиз и Фил были индивидуалистами в крайней степени. Оба с головой ушли в работу: он — в преподавание и исследования, она — в семью и детей. Отношения в паре намертво застряли на последнем месте в списке приоритетов, и на них просто не оставалось времени и сил. Брак оказался на грани распада не из-за острого кризиса, потому что Фил изменил Лиз, а в результате целой жизни, прожитой без фаз восстановления. Их сад зарос, поскольку им годами пренебрегали, и вся конструкция рухнула не из-за взрыва, а просто потому, что прогнила.

Лиз — яркий пример романтического индивидуалиста и, как подобает таким романтикам, была сосредоточена на развитии, на развертывании уникальной эволюции каждого человека, на его Bildung *, как называли это немецкие романтики [1]. Но она не сбегала из дома на курсы медитации или пилатеса. Она была сконцентрирована не на своем развитии, а на неповторимом внутреннем росте троих детей, пренебрегать которым было нельзя. Либеральная мать, она жила как романтический индивидуалист не сама, а опосредованно — через детей, когда организовывала им всевозможные спортивные секции и занятия искусством. Развитие детей, их Bildung, — вот что занимало ее и придавало смысл ее жизни.

Фил тоже был в этом задействован. Он время от времени выражал бессильный протест, но тем не менее следовал традиционной американской программе. Он ходил на работу, а дома исполнял отцовские обязанности. Однако всего остального, что касалось семьи и романтических отношений в их паре, он был лишен.

В последние годы мы часто слышим, что женщины вроде Лиз не имеют права голоса в отношениях с мужьями. Что женщины пренебрегают собственными потребностями ради удобства окружающих. По традиционному патриархальному сценарию хорошая женщина вроде Лиз не имеет собственных потребностей [2], это было бы эгоистично. Хорошая женщина живет, чтобы служить другим. Но и мужчина вроде Фила тоже лишен права голоса. За исключением плотского желания (мужчина всегда должен быть в полной боевой готовности), у сильного мужчины не должно быть никаких эмоциональных потребностей и уж точно никаких слабых мест. Сильный мужчина должен быть лишен потребностей точно так же, как и его жена, — она добродетельна, он стоек. «Хорошая женщина», которую заставляют молчать, встречает молчаливого «сильного мужчину», и ни тот ни другая не в состоянии высказать даже самой простенькой просьбы, например: «Знаешь, мне сейчас хочется, чтобы меня обняли» [3]. * * *

Лиз и Фил сделаны из одного теста — из старого доброго теста новоанглийских янки. Они рождены для текста праздничной открытки, где перечисляются все недавние успехи каждого члена семьи: Фил получил повышение, Оливия сыграла в школьной постановке, Брайан всех порвал на теннисном корте, а крошка Эми уже лепечет что-то по-французски. А надо всем этим величественно высится Лиз, Великая Мать, бесполая богиня-­кормилица. У Фила и Лиз было все, кроме друг друга.

— Мы не разговариваем, — сказал Фил. — Честное слово.

Что было бы не такой большой бедой, если бы они оба соблюдали условия договора. Все шло прекрасно, пока Фил не захотел большего. Попытаться оторвать Лиз от детей оказалось практически невозможно.

— Итак, — вмешиваюсь я, — кто она, другая женщина?

Фил съеживается, Лиз прикусывает язык. Оба молчат.

— Точнее, другая девушка, — говорит наконец Лиз.

— Она в прошлом. Ничего существенного, — неопределенно отмахивается Фил.

— Почему? Ты потерял ее погремушку? — спрашивает Лиз.

Фил мотает головой, стряхивая досаду.

— Дело не в том, что у меня было с ней, Лиз, — объявляет он. — Дело в том, чего у меня не было с тобой. В том, чего больше нет у нас с тобой.

— То есть это я виновата? — Лиз все-таки злится. — Это я сделала так, что ты мне изменил? Вот как, значит, ты это теперь видишь?

— Мы просто запутались, — понуро отвечает он.

— Ты бы хоть что-то сказал! — воет она. — Схватил бы меня за горло, заставил заметить!

— Я пытался! — восклицает он.

— Что, вот тогда, один раз? — Лиз не верит своим ушам и накапливает пар. — Один-единственный раз, и я даже не поняла, о чем ты, черт побери, говоришь! «Ты меня теряешь», — с омерзением цитирует она. — Серьезно, Филип? Супер. Почему? Как? Что я, по-твоему, должна была с этим делать?

— Ты спросила? — запинаясь, выдавливает он.

— А ты объяснил? — напирает она.

«Приехали, — думаю я. — Шах и мат. Не спрашивай и не говори ничего по собственной инициативе». Лиз и Фил, прекрасно воспитанные в родительских семьях, были слишком вежливы, чтобы общаться друг с другом. Обоих растили родители, жившие якобы в постоянной гармонии, а на самом деле эмоционально отгородившиеся друг от друга. Словно привидения, которые вертятся друг вокруг друга, но никогда не соприкасаются. Я называю таких людей уклонистами от любви [4], поскольку они выросли в семьях, где царит отчуждение и где выбросы эмоций, связанные с конфликтами, обидами и неудовлетворенными потребностями, считаются несколько неприличными.

— Мы из тех, кто делает, не из тех, кто говорит, — предупредил меня Фил.

«Ну поздравляю, — думаю я. — Вот до чего это вас довело». * * *

Вот как журналист Джон Тейлор описывал печальный конец собственного брачного союза: «Наше супружество не было кромешным адом [5], — писал он, — оно просто разрушилось, словно механизм, так засорившийся из-за мелких разочарований и мелочных обид, что его детали перестали подходить друг к другу». За «мелкими разочарованиями и мелочными обидами», о которых пишет Тейлор, по-видимому, не следовало никакого восстановления.

Подобно большинству пар, с которыми я работаю, Лиз и Фил просто не располагают в своих отношениях механизмом коррекции отношений. Хорошие пары регулируют друг друга: даже если возникает конфликт, супруги все обсуждают и положение улучшается. Но у таких пар, как Лиз и Фил, ничего не прорывается наружу, существующая дистанция принимается за норму, и ничего не улучшается. Потом кто-то наконец делает что-то такое, чтобы спровоцировать кризис: кто-то заболевает, у ребенка появляются странные симптомы, муж или жена обращаются к чему-то или к кому-то вне их отношений. Как пишет Торо в «Уолдене», «большинство людей ведет безнадежное существование» (пер. З. Александровой). Но у кого-то оно менее безнадежное, у кого-то — более. Лиз была удовлетворена, а Фил хотел большего. Я ни в коей мере не оправдываю его поступка, но кто-то должен хорошенько встряхнуть семейные отношения, прежде чем они навсегда исчезнут с лица земли.

Как метко заметила моя коллега Эстер Перель, желая изменить супругу, ты жаждешь не просто другого человека. Ты жаждешь другую себя [6]. И как терапевт, работающий с изменой, я знаю, какие источники жизненной силы раскрываются во внебрачных отношениях, чтобы потом добавить перчинку законному браку. Но когда большинство людей, подобно Филу и Лиз, думают о страстных чувствах в браке, они, несомненно, имеют в виду фазу гармонии. В нашей культуре страсть говорит о наличии «настоящих чувств». Однако в реальной семейной жизни подлинная страсть рождается в подлинном конфликте благодаря полной вовлеченности, благодаря тому, что мы готовы встретиться лицом к лицу. Хотите высоких нот — услышьте и низкие. Я бы хотел, чтобы Лиз и Фил услышали одну простую истину: избегание и сглаживание острых углов напрочь убивают романтику. Партнерам необходимо время от времени ругаться, чтобы сделать отношения глубже. Неистовая близость

Неистовая близость — это способность партнеров выдерживать сложные ситуации [7] в отношениях, встречать друг друга лицом к лицу. Ни Фил, ни Лиз не тренировали это умение в своем браке. Лиз управляла своей семьей, словно хорошо смазанным станком, который жужжит без сучка без задоринки. Но если начать мыслить отношенчески, экологично, начинаешь понимать, что именно умение работать с разного рода сучками и задоринками обеспечивает почву для подлинной близости — это удобрение и есть драгоценный дар дисгармонии. Как писал Йейтс, «Но храм любви стоит, увы, На яме выгребной» (пер. Г. Кружкова). «Эталонная американская семья» Лиз, как однажды назвал ее Фил (и театрально отсалютовал при этом), не давала жить ее мужу.

Но говорил ли об этом Фил? Разве он, как спрашивала Лиз, схватил ее за горло и встряхнул? Замечала ли Лиз, что он участвует в делах семьи все более и более вяло? Скучала ли она по нему? Похоже, нет. Похоже, ее все устраивало. Теперь Фил смотрит на нее почти что с отчаянием.

— Под слоем нашей слащавой вежливости, — объявляет он, — бурлит расплавленная лава еще более приторной вежливости.

— Господи, Фил, какие злобные слова, — говорит Лиз, обиженная и рассерженная.

«Злобные, — думаю я. — И неуместные. Но это не значит, что это неправда». * * *

Поскольку я работаю в Бостоне, я видел много семей вроде тех, из которых произошли и Лиз, и Фил. Целые системы, застрявшие в фазе псевдогармонии, которая зиждется не на романтике, а на отрицании. Я как-то видел карикатуру, на которой женщина пишет красной губной помадой по всей стене в своей гостиной: «Здесь никогда ничего не происходит!» Некоторые семьи до того воспитанные, до того сдержанные, что в их присутствии просто невозможно проявление ничего столь недостойного, как эмоция — обида, гнев или паника. Плачущих детей отправляют в их комнату, чтобы они там «взяли себя в руки». Никто не знает, как выруливать из дисгармонии обратно в восстановление, поскольку самой дисгармонии нет места, ее отрицают.

Для Лиз, старшей сестры, маленькой героини, хорошей девочки, культура видимости, приличий и отрицания оказалась вполне благоприятной. Но Фил, которого трудно назвать мятежником, все-таки сохранил в себе какую-то искру, какую-то страсть. Это и привлекло к нему Лиз — она увидела в нем проблеск жизни. И между ними с самого начала пробежала искра. Но как только на сцену вышли трое детей, мир супругов оказался заполнен занятиями, ответственными делами, уроками фортепиано, родительскими собраниями, поездками на горнолыжные курорты и хоккейными матчами. Лиз была довольна такой жизнью. А Филу было одиноко.

— Семья на пятерку с плюсом, а пара на двой­ку с минусом, — сказал он мне.

Несколько раз он пытался достучаться до Лиз: «Давай отправим детей к твоим родителям и сбежим на выходные!» Но что-то всегда мешало. Фил — человек очевидно добродушный, и он покорялся требованиям семьи, а свою тоску пытался затолкать подальше. Понимаете, ему не хотелось иметь дела с собственными неподобающими чувствами — как и с чужими.

Потом как-то под вечер он обнаружил, что прогуливается у реки с юной коллегой, понимая, что отнюдь не должен изливать ей душу, но почему-то не может удержаться. Диана вытянула из него все, можно сказать, силой взбудоражила все чувства, которые он старался отключить. Как и в большинстве внебрачных романов, дело тут было не в сексе, а в эротике в самом широком смысле слова. Диана предложила Филу не только секс, но еще и радость чуткого внимания, радость контакта. Когда мужчины влюбляются в женщин гораздо моложе себя, утверждая, будто это заставляет их снова почувствовать себя как в юности, чаще всего это означает, что в них пробуждается страсть к жизни. Почти все изменники в один голос твердят: «Я снова почувствовал себя живым». * * *

В седьмой главе я упомянул, что, сталкиваясь с супружеской неверностью, исследую две области: почему супруг-­изменник чувствует себя вправе изменять и каково общее состояние отношений. В этом случае я не вижу в Филе отъявленного нарцисса. Кто-то должен был разбить окно и впустить в их дом свежий воздух. Мы, терапевты, в целом наблюдаем два вида пар: одни бурно ссорятся, другие эмоционально дистанцируются. Когда я имею дело с теми, кто ссорится, я часто ловлю себя на том, что разгребаю их бесконечные жалобы друг на друга, чтобы пробудить то хорошее, что держит их вместе, их «Мы». У пар, которые дистанцируются, чаще всего дела обстоят наоборот. Вместо того чтобы находить в паре сближающие элементы, я сначала должен помочь партнерам вывести на поверхность все разъединившие их вопросы, которые так и остались неразрешенными. То, на что они не желали смотреть слишком уж пристально. Прежде чем сможет появиться «Мы», должно быть два «Я».

Я как терапевт помогаю каждому партнеру набраться сил, чтобы стоять на своем, говорить о своих невысказанных потребностях и о своих страданиях. Когда в паре царит отчуждение, не надо вручать супругам букет и обеспечивать красивый уход в закат, чтобы создать близость. Сначала вручите им биту, чтобы разнести ту отупляющую конструкцию, которую они создали. Потом покажите, как в реальной жизни выглядит нормальная ссора.

К какому типу пар вы принадлежите в тех случаях, когда вам трудно договориться друг с другом? К чему вы склонны — к ссорам или к дистанцированию? Нужны ли вам более конструктивные способы разговаривать друг с другом — чтобы поменьше обвинять и критиковать и побольше смиренно делиться собственным опытом и выражать искренний интерес к опыту партнера? Или же ваша хорошая ссора, как летняя гроза, которая только встряхнет листок-­другой, зато очистит воздух? Помните, в целом я предлагаю слабым стоять на своем, а могучим смягчаться. Если вы привыкли к мощным выражениям гнева, станьте маленьким, беззащитным, мягким — и пусть вас ведет не сознание собственной правоты, а открытое сердце. Если вы склонны скорее избегать конфликтов или являетесь закоренелым любителем всем угождать, наберитесь храбрости. Осмельтесь раскачать лодку. Подумаешь, партнер рассердится! И что? Не падайте духом, двигайтесь вперед, обретайте свой голос, пробивайтесь к цели. * * *

Многие клиенты, увязшие в романах на стороне, приходят ко мне, ломая руки, и жалуются на тревогу, депрессию и полную растерянность в метаниях от партнера к любовнику и обратно.

— Мне надо докопаться до сути! — восклицают они. — Сделать наконец выбор и покончить с этим кошмаром!

Любого терапевта, который принимает эту ремарку за чистую монету, я называю наивным. Такие изменники, раздираемые страстью, чувственностью и эмоциональной близостью к любовнице с одной стороны, и стабильностью, семейными ценностями и домашним уютом с другой, по большей части мечутся туда-сюда, лгут и супругам, и любовницам и сами затягивают свои муки по одной простой причине: они хотят и того и другого. Да я и сам желаю им этого — одновременно и страсти, и стабильности. Задача в том, чтобы объединить их в отношениях с одним и тем же человеком.

Страсть в супружеских отношениях Лиз и Фила сошла на нет не потому, что Лиз бросила себя на алтарь воспитания детей, а потому, что Филу не удалось ни заявить о своей законной потребности получить от брака больше, ни быть услышанным.

— Вот что, Филип, — говорит Лиз к концу сессии. — Теперь я точно тебя слышу. Все мое внимание направлено на тебя.

И тут Фил делает такое, чего я не ожидал: сгибается и начинает рыдать, неудержимо, душераздирающе, открыто. Он тянет руку к жене, но та ее не замечает.

— Как же ты не видишь, Лиз? — спрашивает он, вытирая лицо. — Как же ты не видишь? Это все, чего мне хотелось.

— Чего? Всего моего внимания? — спрашивает она.

— Да нет, тебя! — в отчаянии отвечает он. — Тебя. Никого другого я не хочу — только тебя, тебя настоящую, живую, чтобы ты была здесь, со мной, а не мыслями где-то.

— Знаете, Фил, у меня для вас две новости, хорошая и плохая, — говорю я ему.

— Говорите, — отвечает он.

— Хорошая новость — вы ее получили. Она сейчас целиком и полностью здесь, с вами. Цель достигнута.

— А плохая?

— При этом вы разбили ей сердце.

Фил и Лиз соглашаются забыть об обидах — он с радостью, она с неохотой — и поработать над своими супружескими отношениями. Во всех без исключения подобных ситуациях пара вынуждена столкнуться и с глубинной причиной неверности, в случае Фила — отчужденностью супругов, и с подсох­шей корочкой обиды, вызванной романом на стороне.

— Есть ли надежда? — спрашивает меня Фил с трогательной открытостью. — По вашему профессиональному мнению, с чем нам придется столкнуться?

— Все просто, — отвечаю я ему. — Друг с другом. Взглянуть в лицо друг другу

Столкнуться друг с другом. Что на самом деле означает эта фраза? На самом глубинном уровне она означает, что придется вступить в борьбу. Рассказать обо всем, что вам не нравится, выразить свои желания, высказать конкретные предложения, как для вас будет лучше, а потом, если все пойдет хорошо, поработать как команда, чтобы все исправить. Восстановление требует заявлений со стороны недовольного партнера (но не агрессии), на которые второй супруг должен ответить чутко и заботливо (но не обиженно). Существует вполне конкретная технология восстановления, набор навыков, которыми в нашей индивидуалистической и антиотношенческой культуре почти никто не овладевает.

Задумайтесь ненадолго. Видели ли вы когда-­нибудь, хоть раз в жизни, как применяют навыки восстановления отношений? В культуре в целом? Сомневаюсь. В родительской семье — первой школе отношений? [8] Для большинства — вряд ли, разве что вам очень повезло и вы выросли в доме, где к отношениям относились с умом. На самом деле освоение навыков восстановления [9] отношений предполагает, что придется забыть все, что вы усвоили в семье, и заново учиться под руководством кого-то вроде меня, либо лично, либо на семинарах, онлайн-­курсах или по книгам вроде этой.

Можете ли вы освоить эти навыки самостоятельно, как пара, и обойтись без профессиональной помощи? Да, многие из вас сумеют изменить самих себя и свои отношения через самоизучение, по книгам, онлайн-­семинарам и лекциям. Особенно если учиться вместе. Но даже если хотя бы один из вас освоит более высокий уровень мастерства в отношениях, паттерны вашего взаимодействия изменятся. Как вы поймете, что вам все-таки нужен профессионал? Все просто. Вам как паре нужна профессиональная помощь, если вы самостоятельно не можете вот так работать вместе, не можете и смотреть на себя со стороны, и прислушиваться к себе. Если ничего не восстанавливается. Если ничего не меняется.

Я советую парам очень серьезно взяться за культивацию отношенческих навыков в жизни. Таскать друг друга на выездные программы по обогащению супружеской жизни, слушать выступления ведущих специалистов по семейным отношениям, обсуждать все, что вы узнали, и все, над чем работаете лично. И пусть дети видят, как вы восстанавливаете отношения друг с другом. Если дети слышат, как родители ссорятся, а они все равно услышат, как бы вы ни скрывались, пусть они услышат, как вы миритесь. Расскажите детям про гармонию, дисгармонию и восстановление — ваши родители, скорее всего, ничего такого вам не говорили. Вооружите их этим навыком, снабдите знаниями.

Каковы же они, навыки восстановления? Их можно найти в моей предыдущей книге «The New Rules of Marriage», но давайте поговорим о них и здесь, а по некоторым ключевым пунктам кое-что добавим. Прежде всего, усвой­те, что восстановление — это не улица с двусторонним движением. Этого почти никто не понимает. Когда перед тобой разъяренный партнер, это не значит, что настала твоя очередь. Это не диалог. Лиз рассказывает о своих невзгодах не в качестве приглашения для Фила сделать то же самое. Соблюдайте очередность. Восстановление идет в одном направлении. Когда вашему парт­неру требуется восстановление, ваша единственная задача — помочь ему вернуться к гармонии с вами, проработать его недовольство, поддержать его желание воссоединиться с вами. Я прошу клиентов, когда они оказываются лицом к лицу с несчастным партнером, забыть о своих потребностях и заняться его несчастьями. Почему? Потому что это в ваших же интересах. Помните, с экологической точки зрения, если один из вас побеждает, а другой остается ни с чем, страдают оба. Проигравший заставит победителя поплатиться. Фил покорно следовал за Лиз, чтобы и дальше покорно следовать за Лиз, он был неудовлетворен, но не жаловался. Лиз командовала всем, пока ей не пришел счет за тот день у реки.

Честно говоря, большинство пар не то чтобы совсем не умеют восстанавливать отношения, они просто не очень хорошо это делают. Фил все-таки пытался сказать Лиз, что ему нужно, — но всего один раз. Большинство из нас все же предпринимают несколько попыток быть услышанными и сделать жизнь лучше. Но мы довольно быстро усваиваем, что такие попытки либо ни к чему не приводят, либо пробуждают обиды и вызывают эскалацию конфликта.

Подобно тому крупному мужчине на качелях, который кричит жене, чтобы она спустилась к нему, обычно мы направляем свое внимание на то, что партнеры делают неправильно, а не на то, какова наша роль во всем этом. Мы сосредоточиваемся на том, как нам обидно, на том, что нас не слышат, а не на том, что нам самим стоило бы выражаться яснее. Предлагаю альтернативу: «Как мне жаль, что тебе плохо!» Почему бы не начать именно с этого — с сострадания? Состраданию все равно, кто прав, кто виноват. Отбросьте саму мысль об этой дихотомии, к которой вас тянет токсичный индивидуализм. Первое, к чему мы прибегаем в такие минуты, — это так называемая объективная реальность: «Да, конечно, я опоздал, но ведь такие пробки…» Ваши оправдания и объяснения никого не интересуют. Второе, на чем мы сосредоточиваемся, столкнувшись с рассерженным партнером, — это, как правило, мы сами. «Ой, ну перестань. Сколько раз мне приходилось ждать, пока ты…» Прошу прощения, но сейчас до вас никому нет дела. Партнеру интересно, есть ли вам дело до него. Считайте, что вы сидите в окошке обслуживания клиентов. Кто-то вам говорит, что у него сломалась микроволновка, — так вот, ему неинтересно слышать, что у вас сломался тостер. И ваши соображения его не интересуют. Ему нужно починить микроволновку. Займитесь клиентом. А когда он удовлетворится, найдется место и вам с вашими переживаниями.

Итак, для восстановления нужно уметь правильно высказаться и правильно отреагировать. Разберем все по порядку. * * *

Пусть история Лиз и Фила послужит нам предостережением. Когда вас не устраивает какой-то аспект ваших отношений, важно говорить, а не заметать все под ковер. Но есть разница, как говорить — как это делает большинство представителей нашей культуры или так, чтобы тебя действительно услышали. Для начала уберите от лица партнера свой обвиняющий палец. Я уже сбился со счета, сколько раз клиент приходил ко мне со словами: «Мне нужно кому-то излить свои чувства» — и тут же изрыгал поток: «Ты делаешь то-то и то-то, ты всегда, ты никогда, ты, ты, ты!»

В таких случаях я откидываюсь в кресле, потягиваюсь и говорю:

— Предупредите меня, когда начнутся чувства.

Оставайтесь на своей стороне улицы. Не обвиняйте парт­нера ни в чем, говорите о себе. Не «Лиз, ты не обращаешь на меня внимания», а «Лиз, я не чувствую, что меня слышат». * * *

Когда начинаешь жить отношенчески, экологично, ты берешь на себя ответственность за свои мысли. Помните, здесь нет места так называемой объективной реальности. Только мои воспоминания, моя реконструкция событий — а еще твоя. Во вторник утром Белинда говорит на прощание: «Ну, счастливо тебе». Я воспринимаю это как искреннее пожелание хорошо провести день. Во вторник вечером мы ссоримся. Когда назавтра Белинда говорит на прощание «Ну, счастливо тебе», я воспринимаю это как издевательство. И у меня по этому поводу совсем другие чувства. Эмоция следует за когницией. То, как вы что-то видите, определяет то, что вы по этому поводу чувствуете.

Что происходит между нами — это просто сырые необработанные данные. Что они означают, нам говорит сознание. Мы рассказываем себе историю о том, что произошло, и наши чувства чаще всего следуют за историей, которую мы составили. Белинда со мной мила. Белинда надо мной издевается. Жизнь за пределами индивидуализма требует от каждого из нас брать на себя ответственность за собственные ментальные конструкции. Я прошу моих клиентов использовать специальное выражение: «У меня такая фантазия». У меня такая фантазия, что ты надо мной издеваешься. У меня такая фантазия, что за твоей злостью на самом деле скрывается обида. Мы не ясновидящие — и не командный голос объективной реальности. Придерживайтесь субъективности, придерживайтесь смирения. «Таково мое восприятие, верное или неверное. Вот так я это вспоминаю. Вот такую историю я себе рассказываю». Вот в чем фокус. По большей части вы не можете никого атаковать, когда говорите с позиции «Я». А немного потренировавшись, вы обнаружите, что вам почти нечего сказать такого, что нельзя было бы счесть вашей ментальной конструкцией и вашим восприятием. Как говорить,

Лучшее будущее для наших детей

Как человеку трансформировать наследие своей родительской семьи? Как обеспечить нашим детям такое восприятие мира, которое было бы богаче и добрее того, что привили нам в нашем детстве, не настолько индивидуалистичным и более отношенческим? Даже напряженная личная работа над оздоровлением собственных отношений с близкими вам ни к чему, если вы индивид-­одиночка. Хеди Шлейфер, великий терапевт для супружеских пар, просит своих клиентов приносить на сессии фотографии детей. Она раскладывает эти фотографии на пустых стульях, по одной на каждый. Эти стулья окружают Хеди и ее клиентов во время совместной работы.

— Помните [1], — говорит она несчастным супругам. — Они смотрят на вас.

Что же такое, в конце концов, великая мечта, если не желание обеспечить детям жизнь, которая была бы лучше нашей собственной? Чаще всего мы думаем об этом материалистически. Но я говорю клиентам, что нужно стремиться вверх и психологически — набраться смелости жить в более счастливом мире с более развитыми и прочными связями, чем тот мир, где жили их родители, а может быть, и они сами. Тед

Тед — записной донжуан. Ему пятьдесят два, это его третий брак, и он впервые в жизни задумался о моногамии. Он сидит в компании еще пятерых мужчин в группе для мужей, которую я веду, и рассказывает, как всю свою жизнь лгал и обманывал. Огромный, светловолосый, красивый грубоватой красотой лесоруба, в клетчатой фланелевой рубашке, поджарый и крепко сбитый, Тед так и рвется рассказать мне во всех сенсационных подробностях, что он вытворял с женщинами в своей жизни.

Я хочу поговорить с ним об отце.

— Что вы хотите услышать? — спрашивает он. — Я его и не знал толком.

— Что это значит?

— Понимаете, он почти каждый вечер после ужина отодвигал кресло, окидывал нас взглядом и говорил: «Мне нужно повидаться с одним человеком насчет машины». И уходил.

— Куда он уходил?

Тед пожимает плечами и сокрушенно качает головой:

— Честно говоря, я не знаю. Наверное, к какой-­нибудь гулящей женщине. Он никогда не рассказывал. Но утром был тут как тут и садился завтракать.

— А ваша мама?

Он снова скорбно качает головой:

— В основном она просто шла спать. Иногда плакала. Я слышал, как она плачет.

— А вы где были?

— В своей постели, — отвечает он. — Ну, читал. Комиксы и все такое.

Я некоторое время гляжу на него.

— И каково же было все это для маленького мальчика? Для мальчика, который ночью сидел у себя в комнате и слушал, как плачет его мама?

Высокое крепкое тело Теда вдруг складывается, словно подзорная труба.

— Я старался не слушать, — говорит он тихо, и голос его едва не дрожит.

За свою жизнь Теду пришлось натренироваться ничего не слушать. Не слушать женщин, которых он мучил, не слушать голоса собственной совести, чувства вины. Не слушать своих детей, когда они просят остаться дома, точно так же, как сам он когда-то просил отца. У «Анонимных алкоголиков» есть старая пословица: «Передай назад либо передай вперед».

Говорят, самого себя цитировать — верх самомнения, но я все равно процитирую. Это из моей первой книги «Не хочу об этом говорить» (I Don’t Want to Talk About It): «Семейная патология — словно лесной пожар [2], который пожирает все на своем пути, пока не найдется кто-то, кто повернется и встретит пламя лицом к лицу. Этот человек принесет мир своим потомкам и спасет всех детей, которые родятся в дальнейшем». Большой немолодой сильный мужчина вроде Теда, скорее всего, не станет проделывать трудную работу по оздоровлению отношений ни ради себя самого, ни даже ради своей жены-«стервы». Но вот ради того, чтобы не вредить детям, они возьмутся за этот тяжкий труд. Всех мужчин, которые приходят ко мне в кабинет, я обычно спрашиваю: «Какой у вас был отец, когда вы росли?» и «Каким отцом вы хотите быть?» А потом — «Вы позволите мне помочь вам?» Прощай, папа

Я спрашиваю Теда, готов ли он попробовать несколько другой, скорее экспериментальный метод работы. Он соглашается, и я прошу его взять в огромные ручищи пачку салфеток.

— Видите вон тот пустой стул? — Я киваю на дальний конец нашего небольшого полукруга из мужчин, где осталось незанятое место.

— Угу, — говорит он.

— Я хочу, чтобы вы закрыли глаза и пригласили отца прийти и сесть на этот стул, чтобы вы могли с ним поговорить.

— Вообще-то, он уже умер, — сообщает мне Тед.

— Не важно, — отвечаю я. — Вообще-то, так наша работа становится еще важнее.

Тед с закрытыми глазами напрягает плечи.

— Попросите вслух, — прошу я его.

Он слушается. Сквозь сомкнутые веки Тед мысленным взором рассматривает своего отца, который сидит на стуле напротив. Он не спешит.

— Что вы чувствуете, когда смотрите на него?

— В основном меня просто тошнит, — отвечает он.

— Это стыд. Такая тошнота — это чаще всего сексуальный стыд.

— Вот сукин сын, — бормочет Тед, ни к кому не обращаясь. Начинает слегка раскачиваться, в уголках закрытых глаз видны слезы. — Вот сукин сын. — Теперь он раскачивается сильнее. — Знаете, что он делал? Он таскал меня с собой к своим треклятым подружкам.

— Что?!

— Сажал меня там смотреть мультики или играть.

— Сколько лет вам было?

— Я сидел в гостиной. — Тед не обращает на меня внимания. — Я слышал их в спальне.

— И каково вам было?

— Страшно, — вспоминает он, заново переживая те минуты. Он говорит словно в глубоком трансе, он погружен в прошлое. — Эти звуки. — Снова сокрушенная улыбка. Он качает головой. — Я был совсем маленький, совсем ничего не знал. Мне было страшно, что он делает ей больно. — Тут снова по его лицу потекли слезы. — Я был один.

— Тед, мне вас очень жалко.

— Потом он выходил и говорил: «Ну, пусть это останется между нами». Сукин сын. «Между нами, мужчинами».

«Маме не говори», — вспоминается мне.

— «Никому ни слова, никому». — Тед склоняет голову. — Разве можно так поступать? Разве можно так обращаться с мальчонкой?

— Скажите ему, — говорю я.

— Что?

— Скажите своему отцу.

Тед, по-прежнему закрыв глаза, в воображении смотрит на пустой стул перед собой.

— Отец, сукин ты сын, ты, ты… — Слезы душат его. Он наклоняется, хватается огромными руками за голову. — Как ты мог? — рычит он сквозь слезы. — Папа, ты научил меня этому. Ты научил меня этому. Некоторые отцы учат детей бить по мячу. А ты научил меня…

Он сгибается пополам и горько плачет без слез.

— Дайте себе волю, Тед. — Я наклоняюсь к нему и кладу руку ему на плечо. — Оплакивайте себя.

Этот могучий человек рыдает, и все его тело сотрясает дрожь.

Мы ждем — и я, и все остальные участники группы. Ждем, когда эти волны накатят и отхлынут.

— Ваш отец был эротоман? — спрашиваю я Теда.

— Думаю, да, так и было. — Он не поднимает головы.

— И вы тоже эротоман.

— Да, так точно, я знаю, что это правда.

— Что там ваша тошнота?

— Плохо.

— Тед, как звали вашего отца?

— Уильям.

— Тед и Уильям. Будто на вывеске. «Династия эротоманов с такого-то года».

Он открывает глаза и смотрит на меня.

— Тед, вы просто занимаетесь семейным бизнесом.

— Не хочу.

— Хотите уволиться?

— Да, хотел бы.

Мы смотрим друг на друга в упор.

— Хорошо. Снова закройте глаза и посмотрите на отца.

Он так и делает.

— Скажите ему, — подталкиваю я его.

— Что сказать?

— Что хотите, — говорю я. — Что он хочет услышать. То, что нужно услышать в вашем разговоре с отцом тому маленькому мальчику.

— Я любил отца, — говорит он мне.

— Правда? Правда? Хорошо, тогда с этого и начните. Скажите это ему.

Тед расправляет могучие плечи, но голос у него тоненький.

— Я люблю тебя, папа, — говорит он, сдерживая слезы. — Мне тебя не хватает. Отец, мне правда тебя не хватает. — Он сгибается пополам, смотрит снизу вверх закрытыми глазами. — Но вот что я тебе скажу, старик. Я ни за что на свете не хочу быть тобой.

Все мы молчим, чтобы это улеглось как следует.

— Все позади, — подхватываю я за него, словно актер, озвучивающий его внутренний голос.

— Все позади, папа. — И улыбка. — Наши маленькие шалости.

— Что он сейчас делает?

— Слушает. Просто слушает.

— Он знает, — догадываюсь я. — Знает, что все позади.

Тед пристально «смотрит» на воображаемого отца.

— Представляете, — говорит он мне, — по-моему, он правда знает.

Затем в ходе сессии я прошу Теда мысленно собрать во­едино весь тот сексуальный стыд, который изливали на него в детстве.

— Ваш отец вел себя бесстыдно. Он излучал стыд, которого не чувствовал, и вся эта радиация попадала прямо в вас.

— О господи, — говорит Тед.

— Этот стыд вливался в вас, Тед, и вы жили с ним всю жизнь.

— Верно, — говорит он мне. — Я был в ужасе. Мне было так стыдно за него, как он вел себя с официантками и вообще. Мама сидела тут же, а он…

— Скажите ему, — подталкиваю его я и для примера произношу: — «Отец, когда ты тащил меня за собой в свою омерзительную жизнь, ты заставлял меня стыдиться. Я впитал твой сексуальный стыд, и с тех пор он больше не покидал меня».

Тед повторяет практически слово в слово.

— «Я убегал от своего стыда при помощи отвратительных поступков».

Он снова повторяет мои слова, и теперь, когда он оказывается лицом к лицу с отцом, его голос крепнет.

— Точно так же, как ты, — говорю я.

— Точно так же, как ты, — повторяет Тед.

— Я больше не стану твоим спутником, — говорю я.

— Ы… — выдавливает он.

— Хорошо, — говорю я. — Ощутите это.

— Я больше не стану… — начинает Тед. — Папа, сукин ты сын. Я больше не буду твоим маленьким приятелем. Я всю жизнь воплощал твое сексуальное бесстыдство, и оно ранило всех, кого я люблю, — говорит он отцу с моей подсказки.

— Я возвращаю тебе твой стыд, — продолжаю я.

— Я возвращаю тебе твой стыд.

— Я возвращаю тебе твою распущенность, — говорю я.

Тед качает головой — слез больше нет, только решимость.

— Отец, — говорит он ясно и твердо. — Я больше не могу этим заниматься. Извини.

— Я возвращаю тебе твой стыд, — повторяю я.

— Что? — спрашивает Тед.

— Я хочу, чтобы вы мысленно собрали воедино весь стыд и все сексуальные импульсы, которые впитали, всю эту липкую дрянь, которая засела у вас в теле, скатали в большой шар и вручили ему.

Тед несколько мгновений сидит тихо, потом протягивает руки, будто в них что-то есть.

— Возьми это, папа. Забери себе. Это твое.

На глазах у него выступают слезы, но он тверд.

— Это было твоим с самого начала.

— Это никогда не относилось к вашей истинной сути, Тед, — говорю я ему. Мы молчим. — Вы больше ничего не хотите ему сказать?

Тед довольно долго смотрит на отца.

— Мне тебя не хватает, — мягко говорит он наконец. — Я люблю тебя, папа.

Я смотрю. Мы смотрим.

— Пока, папа, — говорит Тед.

Эта беседа состоялась семь лет назад. Тед обратился в организацию «Анонимные эротоманы», и хороший наставник и товарищи по программе помогли ему все это время оставаться чистым. Он рассчитывает продержаться до конца жизни. Не вижу причин сомневаться в нем. Как обнять внутреннего сироту

Так как же преобразить свое семейное наследие? Для этого надо с состраданием посмотреть на те части своей психики, которые остались сиротами, на тех мальчиков и девочек внутри нас, которых мы заперли подальше, бросили из-за собственного стыда и предубеждений. Нам нужно принять свою Тень [3]. В третьей главе я подробно описал два пути, формирующие сознание «Я и Ты»: путь противодействия и путь подражания.

Противодействие — это реформирование себя, стремление стать таким, каким нужно, чтобы сохранить наивысший уровень свободы и зрелости, на какой вы только способны. Кто-то из родителей постоянно вторгался в ваше личное пространство? В противодействие ему вы воздвигли мощные защитные стены. Кто-то контролировал вас? В противодействие у вас теперь черный пояс по избеганию. Кто-то был беспомощным и требовательным? Теперь вы специалист по заботливости. Десятилетиями психология работала главным образом с травмами и жертвами и прекрасно знает, что такое адаптация через противодействие.

Клиницисты занимаются в основном противодействием, а социальные психологи делают упор на не менее важную роль подражания. Дети учатся жить так, как живут родители. С волками жить — по-волчьи выть. Подражание особенно важно, когда речь заходит о вопросах самовлюбленности, о чертах характера и поступках окружающих, которые делают человека жертвой, — именно такой была сила, связывающая отца и сына — Уильяма и Теда, которую один из основоположников семейной терапии Иван Бузормени-­Надь называл межпоколенческим (трансгенерационным) наследием деструктивной вседозволенности [4]. Отец нарушает нормы морали. Он бесстыдно приводит маленького сына к любовнице — это кошмарный поступок по отношению к любому ребенку. Тед, оказавшийся, в сущности, мишенью деструктивного отцовского поведения, в результате был погребен под лавиной стыда, который заставил его чувствовать себя маленьким, грязным и одиноким. Но на другом уровне отец оказывал Теду ложную поддержку, своим примером внушая, что вот так ведет себя взрослый мужчина. Именно стыд — мерзостная основа связи Теда с отцом, однако эта связь в той же степени держалась на ощущении вседозволенности. Уильям вливал в своего сына, словно в открытый сосуд, все свои извращенные представления и ментальные конструкции, которые подпитывали его собственные сексуальные «шалости». И Тед, преданный сын, обожающий отца, превратился в него.

В отличие от противодействия, подражание родителям нередко бывает бессознательным. Моя задача — вывести его на поверхность, найти эти нейронные связи и разрушить их. А когда станет очевидно, что дети проигрывают сценарии родителей, и когда это удастся признать, моя дальнейшая работа зависит от того, как клиент относится к родителю — примеру для подражания. Пробуждение

Эрнесто уже более двадцати лет славится как отъявленный скандалист — и все это время говорит, что ярость накатывает на него так быстро, что он просто не успевает себя остановить. На нашей сессии я спрашиваю его, кто в его семье был вспыльчивым, и он в ответ потчует меня историями про злую мачеху, которую он ненавидит. С моей помощью он впервые замечает, что сейчас он в собственной семье играет роль того самого человека, которого особенно ненавидел в детстве и отрочестве. Его тут же охватывает мощное желание все отрицать.

— Вы еще смеете описывать меня в таких красках? Видеть во мне… Фу! Мне даже тошно стало!

Тошнота, которую ощущает Эрнесто и которая настигает его так внезапно, — это стыд, который он должен был ощущать все это время, причем настолько сильно, что это должно было бы пресечь его дурное поведение.

Так мы все устроены. Вы не подвергаете любимого человека вербальному абьюзу, потому что каменеете от одной мысли об этом, это противоречит всей вашей системе ценностей. Здоровое чувство вины — вот та сила, которая пресекает агрессивное поведение. Когда мачеха Эрнесто мучила его, она открыто стыдила его, но при этом оказывала скрытую ложную поддержку. Вот что она ему внушала: «Когда ты вырастешь, ты тоже сможешь срываться и поступать так с другими, это нормально». Очень многие терапевты не могут ни работать с этим, ни даже признавать. Велика вероятность, что клиницисты выявили бы стыд Эрнесто и стали бы с ним работать, но обошли бы его чувство превосходства, хотя именно его агрессивные нападки на жену и детей с позиции собственной привилегированности едва не стоили ему брака [5].

Первую фазу RLT я называю пробуждением клиента. Терапевт «протыкает воздушный шарик» самовлюбленности, и внезапно и терапевт, и клиент видят эту самовлюбленность одновременно, словно сидят бок о бок. Повторяю, покажите мне отпечаток пальца, и я расскажу вам все об этом пальце. Мы усваиваем свои отношенческие позиции — измены, скандалы, тревожную зависимость — из отношений с другими людьми. И мы возрождаем эти отношения всякий раз, когда встаем в эту позицию. Хотя тогда Тед этого не понимал, но он никогда не чувствовал себя ближе к отцу, чем в те минуты, когда занимался своим сексуальным отыгрыванием.

Я бы предложил вам немного подумать, возможно даже сделать запись в дневник. Если вы не отличаетесь от большинства из нас, прежде всего и легче всего вам будет вспомнить детские впечатления, вызвавшие у вас стыд, вспомнить, как вам делали больно. Теперь посмотрите, не удастся ли вам выявить какие-то конкретные случаи или какую-то постоянную тему в отношениях, связанные с ложной поддержкой, когда в детстве кто-то из родителей ставил вас на пьедестал (говорил «Никто не понимает меня так, как ты») или служил примером вседозволенности и привилегированности («Мне сейчас больнее, чем тебе»).

Если отношения, в которых вы изначально усвоили свою характерную реакцию, свою отношенческую позицию, вызывали отрицательные эмоции, как в случае Эрнесто, результатом будет мгновенная встряска, которая может принести огромную пользу. И тогда последуют перемены — быстрые, радикальные, а при должной поддержке еще и необратимые. RLT-психотерапевты постоянно видят, как люди вроде Эрнесто раз и навсегда зарекаются вести себя по-прежнему, хотя практиковали деструктивное поведение годами. Когда они покидают ваш кабинет, все остается в прошлом. Мы задаем нашим клиентам высокие стандарты. Мы ожидаем от них стремительных радикальных изменений — и получаем этот результат неожиданно часто.

Спросите себя, какие именно детские ощущения, связанные с явной или скрытой вседозволенностью, вы заново проигрываете сейчас. На чье поведение вы ориентируетесь — разъяренного отца, обиженной матери, жестокого брата или сестры, которых никто не пытался обуздать?

Если вы, как и Эрнесто, пытаетесь сорваться с крючка бессознательного подражания тому из родителей, кого вы презираете, вы можете сделать это быстро, как только заметите за собой такую тенденцию — либо с помощью терапевта, либо самостоятельно. Человеку вроде Теда, чья сексуальная распущенность укоренена в отношениях с любимым родителем, вырваться будет сложнее. Повторение родительской дисфункции, нередко бессознательное, для такого человека способ быть в отношениях с ним. Для многих моих клиентов стать духовным спутником любимых родителей, из-за которых у них столько трудностей, — единственная возможность почувствовать себя ближе к отцу или матери.

Повторение родительской дисфункции — это форма привязанности, иногда единственно доступная.

Но если вы освобождаетесь от этой формы привязанности к отцу или матери, вам необходимо позволить себе оплакать утрату. Когда кто-то вроде Теда стоит на пороге вечного отказа от своей дисфункции, горе из него так и изливается: «Прощай, папа. Теперь ты один. Я больше не буду составлять тебе компанию».

Можете ли вы выявить в себе какую-то черту или особенность поведения, которая опирается на ложную поддержку в детстве? Может быть, вам предлагали те или иные привилегии либо кто-то из родителей — или оба — служили для вас примером такой привилегированности? Если вам трудно выявить у себя поведенческую закономерность, говорящую о самовлюбленности и чувстве собственного превосходства, послушайтесь моего совета, спросите партнера. Очень может быть, что у него будет что сказать по этому поводу! Выслушайте все с открытым сердцем.

Итак, если вы постоянно повторяете одни и те же отвратительные поступки и это коренится в отношениях с человеком, который был вам противен, вам будет нетрудно пробудиться, осознав, что вы это повторяете, — нередко это связано с шоком — и отбросить такое поведение, возможно, даже навсегда. Но если поведение для вас способ присо­единиться к идеализируемому или любимому отцу или матери — в их обиде, горе, отчаянии — будьте осторожны. Отход от привычной позиции может ощущаться так, словно вы предаете отца или мать, даже бросаете их на произвол судьбы, а это станет триггером горя и иногда даже чувства вины. Кто вы такие, чтобы позволить себе быть счастливее, чем ваши любимые мама и папа, с которыми вы выросли и которых теперь оставляете в прошлом? Джулия и Джордж. Это было бы чудесно

На нашей сессии с Джулией и Джорджем Джордж только что дал честное слово уволиться с работы, где рабочая неделя составляет восемьдесят часов, ставить будильник на пять утра, чтобы вместе с женой делать зарядку, и в целом быть рядом с Джулией и их детьми, чего он не делал уже лет десять. Джулия относится к этому скептически. Я ее понимаю, но тут она не права: Джордж отвечает за свои слова. Я это чувствую. Джордж предлагает Джулии все, о чем та просила годами, но Джулия закутывается в защитный покров недоверия и упорно продолжает жаловаться и предъявлять претензии.

Итак, мой вдумчивый читатель, как вы наверняка уже понимаете, я задаю Джулии простой вопрос:

— Кто в вашей семье, когда вы были маленькая, был особенно обидчивым?

Задавая этот вопрос, я ищу тот пример, на который ориентировался ее Адаптивный Ребенок в своем формировании. И верно: вечно недовольная мать Джулии непрерывно, громогласно и едко жаловалась на мужа всем встречным и поперечным, в том числе маленькой дочери, которая, что предсказуемо, жалела маму.

— Все отношения, — говорю я Джулии, — это бесконечный танец гармонии, дисгармонии и восстановления. — (Она смотрит на меня с интересом.) — Джордж только что предложил вам восстановление. Исполнит ли он свое обещание? Время покажет. Но если вы, Джулия, уступите и дадите мужу возможность восстановить ваши отношения, вы оставите свою несчастную мать в прошлом.

— Это было бы чудесно, — сообщает мне Джулия и вдруг — что на первый взгляд явное противоречие — ударяется в слезы. — Мне бы этого хотелось, — говорит она, рыдая.

Прощай, мама. Прощай, папа. Это, пожалуй, и есть настоящий смысл психологической индивидуации, сепарации, как выразились бы многие психологи. Подлинная работа по отходу от родительской матрицы и превращению в человека, который принадлежит самому себе, — это разбор наследия, в результате которого можно преднамеренно и осознанно передать дальше добрые традиции и убеждения, которыми вы гордитесь, а ненужные традиции, заложенные в реакциях вашего тела, вашего Адаптивного Ребенка — уникальные контуры вашего сознания «Я и Ты» отправить на покой.

Согласно индивидуалистическому мифу, чтобы быть взрослым, надо сепарироваться от родительской семьи, особенно от матери. Я предлагаю вместо этого мифа новую парадигму. Чтобы ребенок достиг зрелости, отношения родителя и ребенка надо перенастроить, чтобы новые отношения были достаточно просторными и вмещали растущие способности ребенка. Но никому не надо никого бросать. Приключенческие истории о мальчиках от Парсифаля до Бемби печально знамениты тем, что начинаются со смерти их матерей. В этом нет необходимости. Матери, держитесь поближе к сыновьям, просто не обнимайте их так крепко, что они не смогут расти. * * *

«Семейная патология — словно лесной пожар, который пожирает все на своем пути, пока не найдется кто-то, кто повернется и встретит пламя лицом к лицу». Что именно это означает? Это означает, что надо обращаться к своим многочисленным внутренним детям, выводить их на поверхность, давать им право голоса, любить и в конечном итоге понизить их в звании. Мы достигаем зрелости, когда работаем со своим Внутренним Ребенком сами, не навязывая эту заботу своим партнерам. Когда ваш Внутренний Ребенок начинает пинаться (то есть когда вы подвергаетесь триггерному воздействию травмы), повторяю: обнимите его, усадите себе на колени, выслушайте, что он хочет сказать, проявите любовь и эмпатию — и отдерите эти липкие ручонки от руля. Понизьте внутреннего ребенка в звании. «Нет, тебе нельзя вести автобус. Это делаю я, Мудрый Взрослый».

Когда мы с Белиндой ссоримся, я прямо представляю себе маленького Терри, своего Внутреннего Ребенка лет восьми. Мысленно я ставлю его себе за спину, он может держаться за мою рубашку. Я с ним договариваюсь: между энергией ярости, которую мечет в мою сторону Белинда, и крошкой Терри стою я, взрослый. «Мое большое тело, моя крепкая спина защитят тебя. Я как Супермен, который распахивает плащ, чтобы погасить удар, погашу энергию Белинды и защищу тебя. А ты, крошка Терри, в свою очередь позволь мне иметь дело с Белиндой. Сам даже не пытайся. Я могу сделать это лучше тебя».

Полюбить, суметь выслушать, проявить сочувствие и в дальнейшем понизить в должности наших внутренних детей, наши адаптивные или раненые ипостаси — да, задача не из легких. Как же это делается? Дезире и Хуан. «Не смей кричать на моего мужа»

Дезире с ее торчащими черными волосами, в тугих рваных джинсах и белой футболке, оттеняющей еще более бледную кожу, выглядит не на тридцать, а едва на шестнадцать. С первого взгляда видно, что она упрямая и сексуальная, — два качества, которые я беру на заметку для дальнейшего изучения.

Рядом с ней сидит ее партнер Хуан — латиноамериканец, под сорок, — и внимательно смотрит на меня, раскрыв наготове на колене кожаный блокнот с занесенным над ним карандашом, только и ждет, когда сможет записать все важное, что я скажу или сделаю. Я подглядываю и вижу, что странички его блокнота — из миллиметровки, на случай, если у него появится порыв перейти от слов к формулам или начертить табличку на скорую руку. Как я узнаю вскоре, Хуан — инженер.

Я думаю, что они, наверное, взаимодополняющая пара: она обеспечивает искрометность, он — стабильность. Я думаю, что Дезире сейчас начнет жаловаться на то, что ее муж замкнутый и неласковый. Мысленно я уже представляю себе, как работаю с ним, как помогаю раскрыться.

Великий итальянский терапевт Джанфранко Чеччин часто говорил: «Люби свою гипотезу [6], пылай страстью к своей гипотезе, только не женись на ней». Моя инстинктивная догадка угодила мимо цели. Проблемой был не Хуан, проблемой была Дезире — причем так считали оба. Дезире была скандалисткой, взвивалась по поводу и без, устраивала безобразные сцены в ресторанах и драмы дома, выбегала вон, хлопала дверьми, выкрикивала эпитеты и швырялась предметами.

— Вы можете устроить всем веселую жизнь, — осторожно замечаю я.

— Еще какую! — Она с энтузиазмом кивает. Подобно большинству абьюзеров, и физических, и вербальных, Дезире зависима от любви. Подобно большинству партнеров, склонных к избыточным реакциям, она плохо умеет ставить границы и совсем не защищается. Тонкокожая, легковозбудимая, обидчивая. Когда Хуан пытается от нее дистанцироваться, разорвать их связь, извиниться перед ее врагами, заставить ее замолчать, она отвечает на это одной-­двумя минутами крайнего огорчения, за которыми нередко следуют многочасовые истерики и оскорбления.

— Кричите? — спрашиваю я.

— Еще бы.

— Хлопаете дверьми, бросаетесь чем попало?

— Бывает.

— Обзываетесь?

Она наклоняется ко мне:

— Да, причем в адрес кого попало. Иначе говоря, делаю ровно то же самое, что делала моя мать со мной.

Я откидываюсь назад, делаю глубокий вдох.

— Она и сейчас так делает, — продолжает Дезире. — В тех редких случаях, когда мы с ней видимся.

— Она вас обзывает… — начинаю я.

— Сука, шлюха, потаскуха, — сообщает мне Дезире. — И разными другими словами, все не перечислить.

Я выдыхаю:

— Какой ужас. Долго?

— До моих четырнадцати лет, когда я ушла из дома. — Голос Дезире звучит невыразительно.

Я молчу несколько секунд, чтобы все мы усвоили сказанное.

— Поэтому, — продолжает Дезире, — стоит Хуану немного отстраниться от меня, стоит мне решить, что он мне перечит, и я просто…

— Вы чувствуете, что вас бросили, я бы сказал, — говорю я ей.

— Да, бросили и предали.

— Так что маленькая девочка, которая живет в вас… — начинаю я.

— Да, ей пять, это та, которой больно, — опережает меня Дезире. — Я работала с ней на терапии кучу времени, много лет. Это не она, это другая.

— Какая?

— Которой пятнадцать.

— А, разъяренная.

— Да, — отвечает она. — Та сволочь, которая устраивает весь этот цирк.

— С ней вы тоже работали?

Дезире отрицательно качает головой.

— Говорили с ней?

Снова нет.

Я некоторое время смотрю на нее.

— Хуан, можно мне поговорить об этом поподробнее?

Хуан с радостью дает мне разрешение поработать с его женой. Я смотрю на Дезире, которая отвечает мне взглядом в упор и ждет.

— Вы не очень-то ее любите, — говорю я ей.

— Кого?

— Ту, которой пятнадцать.

Она смеется — громко и горько.

— Нет, я не очень ее люблю.

— Можно я скажу вам, почему это нехорошо с вашей стороны?

Она кивает.

— Потому что, — говорю я, — потому что она спасла вашу шкуру.

— А, я в курсе, — тут же отвечает Дезире. — Просто, понимаете, к тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я уже пережила… — Она умолкает, переводит дух. — Меня подвергали всевозможному сексуальному абьюзу.

— Мне больно это слышать.

— С конца школы и до середины колледжа я уже переспала со всеми… Я искала чего-то, может доброго папочку, кто знает, но та девушка… — Дезире морщится.

— Требует расходов, — говорю я. — Она требует расходов. Еще совсем невзрослая девчонка.

— Мягко говоря, — кивает она. — Понимаете, по правде говоря, я ее презираю.

— Ту девушку?

— Да. — Ее губы кривятся. — Ту.

— Ага, — говорю я.

Мы с Дезире смотрим друг на друга, пауза затягивается.

— Мне бы хотелось познакомиться с ней, — говорю я Дезире. Она стонет. — Вы ее пригласите? — напираю я.

Затем я прошу Дезире закрыть глаза, посмотреть внутрь, настроиться на ощущения в своем теле и найти ту пятна­дцатилетнюю девочку, которая живет в ней.

— Не уверена, что она вообще… — начинает Дезире.

— Об этом предоставьте думать мне. Закройте глаза.

Дезире неохотно слушается и приступает к упражнению. Приглашает свое воображаемое пятнадцатилетнее «Я» вый­ти наружу и присоединиться к нам в кабинете.

— Как она выглядит?

Дезире долго думает.

— Не знаю. Какой-то… отрешенной. Отрезанной от себя.

— Ясно. Так и есть, Дезире. А теперь скажите, что вы чувствуете, когда смотрите на нее?

Дезире трясет головой, в уголках глаз проступают непрошеные слезы.

— Я ее ненавижу.

— Спросите, не хочет ли она вам что-то сказать, — велю я.

Она медлит всего секунду, потом кривится и кивает:

— Она говорит: «Я в твоих оценках не нуждаюсь. Я старалась как могла при таких родителях, слышишь, ты, стерва?!»

Дезире снова кивает, словно говоря: «Гм, а в этом что-то есть».

— Вы это видите?

Дезире кивает и говорит: «Да».

— Тогда в чем дело, Дезире? Почему вы с ней так суровы?

Она задумывается, собирается с духом и не сразу отвечает на мой вопрос, а когда говорит, в ее голосе звучат слезы.

— Потому что она… она…

— Что, Дезире?

— Она… Она не выполнила свою часть сделки. Она…

— Что, Дезире? Она не была взрослой?

— У нее не хватило сил, — говорит мне Дезире. Тут слезы начинают течь по-настоящему.

— Сил на что?

— Чтобы оттолкнуть их всех от себя! — рыдает Дезире. — Чтобы отделаться от них!

Она закрывает лицо руками и плачет.

Хуан тянется к ней, хочет утешить, но я жестом прошу его воздержаться. Я хочу, чтобы Дезире прочувствовала все до конца.

— Теперь понятно, из-за чего в вас столько ярости.

Она поднимает голову и вопросительно смотрит на меня.

— Дезире, я думаю, ярость для нее — способ найти достаточно сил, чтобы отделаться от них. Сил на самозащиту.

Услышав это, Дезире склоняет голову.

Я нагибаюсь, чтобы оказаться поближе к ее склоненной голове.

— Но сил у нее нет, правда? А знаете, почему у нее нет сил? Да потому что ей всего пятнадцать лет, дорогая. — Я слышу, как она плачет. — Она еще маленькая.

Дезире сидит в этой понурой позе довольно долго. А потом тихо говорит, все так же глядя вниз:

— Она могла бы и не говорить мне «ты стерва».

— Да. — Я улыбаюсь, хотя она меня не видит. — Хорошая мысль. Скажите ей это, Дезире. Дайте ей понять, что хотите выслушать ее, но…

Дезире вся подается вперед, с досадой отмахивается от меня и смотрит на себя-подростка. Кивает, свесив руки между колен. Смотрит куда-то перед собой, не очень далеко.

— Пора, — говорит она наконец. — Пора.

— Скажите ей, что вы сейчас чувствуете.

Дезире наклоняется вперед к своей воображаемой ипостаси.

— Ты никогда не просила… — На нее накатывает волна горя. — Ты этого не заслужила, слышишь? Ты просто… всего этого… всего этого… Ты просто всего этого не заслужила.

— Что она отвечает?

Дезире кивает, немного ждет и наконец говорит:

— Она взяла меня за руку.

— Правда? — Я даже воодушевляюсь. — Сожмите ее руку, Дезире. Сожмите покрепче. Она нуждается в вас не меньше, чем та, которой всего пять.

— Прости меня, — говорит Дезире своему Адаптивному Ребенку. — Прости меня, пожалуйста. — Снова неудержимо текут слезы, она всхлипывает.

— Оставьте это в прошлом. Поплачьте и оставьте в прошлом. За что вы просите прощения? — задаю я наводящий вопрос.

— За вот это вот все, — отвечает она. — Ты никогда не просила…

— И что она отвечает?

— Тоже плачет, — говорит мне Дезире. — Кажется, мы плачем вместе.

— Хорошо. Отлично. Посидите с ней, обнимите ее, утешьте в горе.

Через некоторое время я начинаю говорить за Дезире, высказываю то, что, как я догадываюсь, сейчас звучит внутри нее.

— Мне жаль, что тебе пришлось пройти через все это, — говорю я для примера.

— Да. — Дезире повторяет мои слова.

— Прости, что я была так сурова с тобой все эти годы, — додумываю за нее я.

Дезире вскидывает голову и невесело улыбается.

— Прости меня, — повторяю я.

— Я вас слышу. — Дезире замолкает. Я жду.

— Прости меня, — произносит она очень не скоро. — Прости, что я бросила тебя одну. Прости, что ты была так одинока.

— А сейчас она одинока?

— В смысле?

— Вы чувствуете, что у вас есть она?

Дезире смотрит на свои стиснутые руки.

— Да, — медленно произносит она. — Да, я чувствую, что у меня есть она.

— А она?

Дезире пожимает плечами:

— Она просто держит меня за руку.

— Хорошо.

— Она…

— Да?

— Она просит прощения, что назвала меня стервой, — сообщает мне Дезире.

Я расплываюсь в улыбке.

— Я бы хотел, чтобы вы сказали ей еще одну вещь.

— Что?

— Скажите ей, чтобы она, когда злится, приходила к вам. Вы ее обнимете. Вы скажете, что любите ее. Но кричать на Хуана ей теперь запрещено. С этим покончено раз и навсегда.

К моему удивлению, Дезире усмехается.

— Что она…

— Она это понимает, — говорит Дезире. — Кивает.

— Правда?

— Ага. И улыбается.

— Я бы на ее месте тоже, — говорю я. — Знаете, когда пятнадцатилетнему подростку выставляют ограничения, он, конечно, дуется, но в глубине души вздыхает с облегчением.

Теперь Дезире улыбается не меньше моего.

— Она все равно может закатить скандал.

— Хорошо, — присоединяюсь я. — Этот скандал позволит вам почувствовать себя эмоционально живой.

— Но сейчас пора. Я думаю, она может снова вздохнуть спокойно.

— Да, — говорю я негромко. — Думаю, ваша ссора позади.

Дезире кивает, по-прежнему глядя на стул, который занимает ее воображаемый ребенок, и не спешит прервать контакт.

— Вам нужно сказать ей сейчас еще что-то?

Дезире качает головой. Мы все вместе ждем еще немного.

— А ей нужно сказать вам еще что-то? — Я прерываю молчание. — Когда она разговаривает с вами, ей можно больше не ершиться.

Дезире кивает с улыбкой, она на два шага опережает меня.

— Она говорит: «Спасибо».

— Скажите: «На здоровье».

Мы тихо сидим вместе, все втроем. Потом я говорю Дезире:

— Мысленно уменьшите ее так, чтобы она поместилась у вас на ладони, и посадите ее в свое сердце, где она сможет остаться с вами. А затем, когда будете готовы, откройте глаза. Я хочу кое-что показать вам.

Ее глаза медленно открываются.

— Ну, как вы?

Она кивает:

— Хорошо. Я хорошо себя чувствую.

— Посмотрите ему в лицо. — Я показываю на Хуана, который сидит молча, все так же держа наготове карандаш, и по его лицу текут слезы.

Сначала Дезире думает, что он смеется, и неуверенно хихикает.

— Нет. — Я перенаправляю ее внимание. — Посмотрите ему в лицо. Эти слезы — за вас. Это называется сострадание.

Дезире поворачивается ко мне:

— Он всегда пугается, когда я показываю…

— Дезире, — перебиваю ее я. — Посмотрите на мужа. Будьте здесь и сейчас.

Она по-детски кивает и берет Хуана за руку.

— Я просто…

Хуан обрывает ее:

— Нет, я люблю эту девочку в тебе, этого бойца, эту задиру. Я хочу обнять ее. И обниму. Мне так грустно, что она… — Ему мешают слезы. Я вижу, как на миллиметровке расплывается мокрое пятно. — Я только…

Я смотрю, как их тела тянутся друг к другу.

— Хотите обняться? — спрашиваю я Дезире, которая поднимает глаза на меня. — Хотите, чтобы этот мужчина обнял вас?

Она кивает и распахивает ему объятия.

Хуан улыбается — немного смущенно. Откладывает блокнот, отстегивает микрофон, приглаживает волосы и обнимает жену. Они тихонько раскачиваются, оба плачут.

— Прости меня, пожалуйста, — шепчет Дезире.

— Ничего-­ничего, милая, — говорит он. — Я здесь. * * *

«Передай назад, либо передай вперед». У Дезире есть дочь от другого мужчины, и ей скоро будет тринадцать. Много лет до появления Хуана она была лучшей подружкой Дезире, ее наперсницей и, в сущности, тем человеком, который заботился о ней. Я говорю Дезире, что надеюсь, что те дни, когда ее дочь страдала от приступов ее ярости, остались позади. Дезире с готовностью соглашается.

— Нам нужно устроить семейную встречу, — говорит она.

Хуан стонет, но говорит, что, если она так хочет, он в деле.

— Нам надо объявить об инаугурации нового правительства, — добавляет Дезире.

Теперь Хуан усмехается — он понимает, о чем речь.

— Ненасильственные протесты будут услышаны, — с шутовской серьезностью объявляет он.

— Но насилия мы терпеть не намерены, — предупреждает Дезире. — Согласен?

Он энергично кивает.

— А она? — спрашиваю я Дезире о ее младшей ипостаси.

Дезире умолкает, немного наклоняет голову, словно прислушивается, а потом улыбается.

— Через «не хочу», — сообщает она.

— Нормально, годится, — быстро говорю я, пока никто не успел ничего возразить. * * *

Кто-то когда-то назвал работу над отношениями «деконструкцией патриархата в паре за раз» [7]. Мне такое описание льстит. Когда вы с партнером достигаете подлинной близости, вы оба выходите за границы патриархата. Я на протяжении нашего разговора много раз упоминал токсичную культуру индивидуализма. Но как и где эти культурные силы посягают на человеческую личность? Ведь культура — не какая-то бесплотная абстракция. Культура главным образом передается через людей. Культура говорит через абьюз со стороны матери, подобной матери Дезире, которая путает нормальный сексуальный интерес с неконтролируемым промискуитетом. Культура говорит голосом отца моего клиента, который, когда ребенку исполнилось три, официально собрал всю семью посмотреть, как его сын бросит в огонь свое любимое одеялко, ведь теперь он уже совсем большой и оно ему не нужно.

Как-то раз, когда мои дети были еще маленькие, я наблюдал, как токсичный индивидуализм проявил себя в реальной жизни на моих глазах. Я был на хоккейном матче, играла команда моего сына. Один из папаш, к счастью на другой стороне стадиона, в полный голос орал на своего злополучного отпрыска лет примерно девяти. При всех зрителях на стадионе этот отец сначала отчитывал своего сына за плохую игру, а потом — за то, что он плачет. Мальчик с трудом забрался на трибуну и пристроился рядом с матерью, которая ждала его. Она шепнула ему несколько утешительных слов и попыталась обнять за плечи. И тут мальчик откинулся назад и ударил мать по лицу.

Травма порождает травму. Таков порочный круг насилия, патриархата, токсичного индивидуализма. Мама из наилучших побуждений хотела утешить сына — но защитила ли она его, установив ограничения для мужа? Что-то сомневаюсь. Молчание женщин, насилие мужчин. Этот мальчик при всех разыграл спектакль о том, как отвергают и презирают беззащитность. Это был ритуальный акт пренебрежения. Никто не скажет, что он маменькин сынок! Так и мчится этот лесной пожар из поколения в поколение.

Дети смотрят на родителей и думают: «На кого мне надо быть похожим, на нее или на него? Кем мне быть — молотом или наковальней?» Насильником или жертвой? Это выбор, где обе позиции проигрышные, но при всем при том кого бы выбрали вы? Этот мальчик в девять лет усвоил отцовское презрение и решил подражать его агрессивности. Он уже научился с пренебрежением относиться к «слабости». Его представление о благополучии зиждется на двух парных бредовых идеях — на бреде неуязвимости в сочетании с бредом доминирования. Мы, люди, не способны ни на то, ни на другое. Но в культуре индивидуальности мы должны обладать и тем и другим.

В Европе и в Америке, в деревнях и городках, где жили поколения наших предков, жители полагались на добрососедские отношения, чтобы пробиться сквозь заслоны откровенного эгоцентризма, свой­ственного прагматичному индивидуализму эпохи Просвещения, где каждый отстаивает собственные права. Но теперь это не так. Как девятилетний мальчик вырастает в мужчину, который возмущается в ответ на требование носить маску? Который отстаивает свое право на то, чтобы подвергать риску здоровье соседей? Как мальчик вырастает в мужчину с аллергией на любые просьбы и указания даже от самых близких родственников? Все это достигается через культурную передачу в образе кричащего отца.

Тот же распоясавшийся индивидуализм появляется в кулуарах Сената, в стиснутых кулаках мальчишки, в семейных скандалах — громких и тихих, и это его сила рвет связи на множестве уровней — и на психологическом, и на семейном, и на общественном. Мы встаем в полный рост — гордые, яростные, защищенные надежной броней, но совершенно одинокие. Безудержный индивидуализм где угодно — в общине, в государстве, в гостиной — норовит сокрушить плотину потребности в человеческой близости. Доминирование пожирает любовь. Презрение к беззащитности разъедает связи. Адаптивный Ребенок — словно жесткий диск, который записывает все эти культурные послания, передаваемые нам теми самыми людьми, на которых мы смотрим с уважением и даже с любовью. В пылу ссоры Адаптивный Ребенок изливает наружу все это усвоенное презрение к себе, к другим, к законам — и делает нашу жизнь невыносимой. Как развеять Великую Ложь

Как же нам избежать того презрения, которое лежит в основе Великой Лжи индивидуализма — мифа о превосходстве или неполноценности конкретного человека? Как, если оно окружает нас, словно воздух, которым мы дышим? Ответ: избежать этого по отдельности не получится. Наши травмы за редким исключением связаны с отношениями, это разрывы ткани межличностных отношений. Следовательно, и исцеление должно включать в себя отношенческий элемент — надо исправлять искаженное поле отношений между нами. Для исцеления нужно, чтобы мы научились близости. А еще мы должны начать слушать вопли различных частей своей психики и отвечать на них. Однако, чтобы ответить в настоящем, нам нужно научиться не поддаваться травмам прошлого. Наши травмы могут либо научить нас, либо переехать — смотря как мы будем с ними обращаться.

Обрести свой центр в ипостаси Мудрого Взрослого — уже половина дела. Если ваш Адаптивный Ребенок норовит перехватить руль, — подышите, сделайте перерыв, пойдите прогуляться. Вспомните, что работа над близостью ведется не просто изо дня в день, а из минуты в минуту. Что вы выберете сейчас, в этот момент: близость и уязвимость или защиту и дистанцирование, право на самовыражение или долг, призывающий найти приемлемый выход из ситуации? Что вы выберете — себя одного или вас с партнером, «Я» или «Мы»? Как говорит немецкий мистик Томас Хюбл, в такие моменты спешка — наш враг, а дыхание — наш друг [8]. Притормозите, дорогой читатель. Притормозите настолько, чтобы вы смогли сами себя догнать. Притормозите настолько, чтобы задуматься, что чувствует сейчас ваш партнер — за пределами добра и зла, за пределами «объективности», за пределами вас и ваших забот, сосредоточенных на «Я».

Для некоторых из нас хорошо позаботиться об отношениях с близкими означает полюбить себя и начать себя защищать. Для некоторых — научиться держаться скромнее. И то и другое требует, чтобы вы решились стать беззащитнее. Чтобы по-настоящему овладеть этой технологией в отношениях, бегло говорить на этом языке, требуется от двух до пяти лет. Но не отчаивайтесь. Эти приемы и новый образ мыслей настолько мощны и настолько превосходят нравы культуры в целом, что, даже если вы будете делать все не очень хорошо, это все равно радикально преобразит вашу жизнь и ваши отношения с близкими. И представьте себе, делать это не очень хорошо можно начать прямо сегодня. * * *

Начните вот с чего. Раз и навсегда запретите себе злословить, раз и навсегда запретите себе проявлять неуважение. Прежде чем открыть рот, спросите себя: «Не выходит ли то, что я собираюсь сказать, за рамки базового уважения? Есть ли вероятность, что слушатель воспримет это именно так?» Я бы хотел, чтобы вы, дорогой читатель, прямо здесь и прямо сейчас принесли клятву: «Что бы ни случилось, хоть конец света, кроме ситуаций прямой физической самозащиты, я обязуюсь и словом, и делом оказывать уважение другим человеческим существам. Однако я не стану покорно терпеть, если кто-то проявит неуважение ко мне. Я потребую, чтобы со мной говорили с уважением, а если это не поможет, прекращу взаимодействие и уйду. Но я не буду молчать и принимать это как должное. Прямо сегодня, сейчас, я клянусь прекратить терпеть неуважительное поведение в обе стороны. Мне требуется другое — я разрабатываю навыки мягкой силы, учусь одновременно и стоять за себя, и стараться щадить других».

Помните, грубость невыгодна. Нет ничего, что грубость может достичь, а полная любви твердость — нет. Когда вы говорите, не ершитесь и не задирайтесь. Злоба и претензии до добра не доведут [9]. Исследования ясно показывают, что тяжелые эмоции — гнев и возмущение — предсказуемо вызывают либо ответную агрессию, либо желание замкнуться в себе.

В отношениях с партнером вам, вероятно, потребуется твердо заявить о себе, чтобы завладеть его вниманием. Когда вы проявляете мягкую силу, в первой фазе важно делать это бестрепетно, не боясь раскачать лодку. Но как только партнер услышал вас и готов попытаться, прекратите думать о себе как об отдельной личности, «Я», и говорите как член команды «Мы». Помогайте партнеру. Показывайте, чего вы хотите, и вознаграждайте усилия противоположной стороны. Теперь, когда вы обрели опору в лучшей части своей психики, найдите лучшую часть и у партнера, наладьте с ней связь. Любовь взывает к равноправию — и между нами, и между наших ушей.

Начните с того, что заявите о собственном гражданском самосознании, о своей системе ценностей, о своем чувстве «Мы». В моем зрелом возрасте, когда за плечами тридцать пять лет брака, я заключил с мирозданием договор: как только я вижу что-то недоброе, я сразу теряю к нему интерес, кто бы ни проявлял недоброту. Скорее всего, в том, что вы говорите, есть зерно истины, и я постараюсь найти его даже при неудачной по форме подаче. Но у меня отключена частота для приема недобрых слов, поэтому, прошу вас, ради нас обоих придумайте, как говорить со мной уважительно. Я поступлю так же с вами. Как говорят врачи, главное — не навредить.

Начнем с того, что научимся сопротивляться презрению и ставить его на место. Предлагаю жить без насилия — и в отношениях с близкими, и в собственной душе. Когда в следующий раз вы почувствуете, что попали под влияние триг­гера, сделайте вдох и долгий выдох. Найдите опору в своем Мудром Взрослом, даже если для этого понадобится не одна минута, а все двадцать, и задействуйте свои навыки.

Начните разговор с благодарности.

Заявите о намерениях (например: «Мне бы хотелось прояснить кое-что, чтобы почувствовать себя ближе к тебе»).

По возможности примените колесо обратной связи или по крайней мере останьтесь на своей стороне улицы.

Дайте партнеру простор для восстановления, скажите ему, что он может сделать для вас, чтобы вы почувствовали себя лучше.

И наконец, самое трудное: не привязывайтесь к результату. Вы отлично поработали независимо от того, как отреагировал партнер, хорошо или плохо. * * *

Когда нам удается сосредоточиться на собственном искусстве отношений, это увеличивает шансы действительно их наладить. И это принципиально отличается от борьбы за свое право всегда получать желаемое. Принимайте недостатки друг друга, оплакивайте то, что вы хотели бы получить в отношениях, но чего не может дать вам партнер. Признавайте то, что имеете, скажите себе, что вам этого достаточно, это уже повод радоваться. Таковы навыки близости взрослого человека, и их мощности хватит не только на то, чтобы преобразить ваши отношения, но и на то, чтобы в конечном итоге исцелить и преобразить вас самих.

Как стать единым целым

В моем доме было три стула — один для одиночества, два для дружеской беседы, три для гостей.

Генри Дэвид Торо, «Уолден»

Преломленный свет

Сестра, мать,

Глава 1. С какой стороны вас знают близкие?

[1] …те, которые бурно ссорятся, и те, которые дистанцируются. — Распространенное наблюдение семейных терапевтов.

[2] Град и черепаха. — Хеди Шейфер, личное сообщение.

[3] …на пути к собственной целостности и близости… — Real, «High Impact Couples Therapy».

[4] …особенно миндалевидное тело… — Если префронтальная кора не связана с подкорковой системой и не успокаивает ее, у нас исчезает пауза между чувством и действием. Пре­фронтальная кора не отключается, иначе мы не смогли бы ни говорить, ни думать, ни тем более выдвигать какие бы то ни было аргументы. Отключается именно связь между ними. Когда мы в безопасности, префронтальная кора наблюдает за происходящим, успокаивает нас и усваивает информацию, которую получает из подкорковых систем мозга (например, из лимбической системы). Когда мы ощущаем опасность, верх берет инстинкт самосохранения и регулировать низшие системы префронтальной коре становится гораздо труднее. В таком состоянии, когда префронтальная кора и подкорковые системы в разладе друг с другом, мы склонны так или иначе защищаться и вербально, и физически. Козолино «Нейробиология психотерапии»; Ван дер Колк, «Тело помнит все»; Сигел, «Разум»; Сигел, «Растущий мозг»; Сигел, «Майндсайт».

[5] …«Я» должно победить, а «Ты» — проиграть. — На самом деле человеческая версия лимбической/подкорковой системы — приобретение сравнительно новое и передовое. У других млекопитающих этот участок мозга тоже есть, но наш гораздо сложнее даже на уровне подкорки. Эту систему называют по-разному: система чувств, быстрая система, подкорка, подсознание, лимбическая система, эмоциональный мозг, мозг, хранящий старые уроки, реактивный мозг. Наше выживание как биологического вида сильнейшим образом зависит и от умения налаживать связи с окружающими, и от способности избегать опасных ситуаций. Когда эти два инстинкта вступают в противоречие друг с другом, части мозга, которые у нас общие с филогенетически старшими видами, могут инстинктивно предпочесть пожертвовать связями ради физического спасения. Panksepp and Biven, Archaeology of Mind; Порджес, «Поливагальная теория».

[6] …тем легче переключаетесь на режим борьбы и противостояния «Я и Ты». — Ван дер Колк, «Тело помнит все»; Fisher, Healing Fragmented Selves; Fisher, Transforming Legacy of Trauma.

[7] …замутняет сознание и искажает реальность. — Ван дер Колк, «Тело помнит все»; Левин «Травма и память»; Сигел, «Растущий мозг».

[8] …Эту компенсаторную — основанную на защитах часть нашей психики я буду называть Адаптивным Ребенком. — За последние десятилетия психология предлагала много таких двух- и трехчастных описаний человеческой психики: Berne and McCormick, Intuition and Ego States; Schwartz, Internal Family Systems; Меллоди, Миллер и Миллер. «Где заканчиваюсь я». Стэн Таткин в своей книге «Созданы для любви» говорит о разнице между «первобытным человеком» и «дипломатом» — двумя разными частями мозга. Дэн Сигел в «Растущем мозге» тоже говорит о двух неврологических состояниях — об отзывчивой и реактивной префронтальной коре.

[9] …во взрослых одежках. — Mellody, «Post-­Induction Training».

[10] …сопоставлены с чертами Мудрого Взрослого. — Таблица адаптирована из Меллоди, Миллер и Миллер, «Где заканчиваюсь я».

[11] …это черты зрелой личности. — Erikson and Erikson, Life Cycle Completed; Arnett, Emerging Adulthood; Wrightsman, Adult Personality Development.

[12] …«немного моросит». — Фраза позаимствована из цикла о «Сотруднике агентства «Континенталь» Дэшила Хэммета.

[13] …подлинная свобода — это свобода от автоматических реакций. — Michael Mendizza (реж.), Krishnamurti: With a Silent Mind (фильм). Krishnamurti Foundation of America, 1989.

[14] …спешка — враг… — Hübl and Real, «Evolutionary Relationships».

[15] …дыхание способно изменить частоту сердцебиения… — Порджес, «Поливагальная теория»; Russo, Santarelli, and O’Rourke, «Physiological Effects of Slow Breathing».

[16] …корректирующим эмоциональным переживанием. — Нейрофизиологи называют изменения в консолидированной структуре долговременных воспоминаний при появлении новой информации реконсолидацией памяти. Старые воспоминания и давние «эмоциональные знания» могут быть трансформированы при столкновении с новой информацией, если соблюдены три условия: (1) обстановка достаточно безопасная, чтобы мозг сохранял цельность и распространял информацию по различным нейронным сетям; (2) ожидания, связанные с первоначальным знанием, осознаются и хорошо усвоены на момент столкновения с новым опытом и (3) новый опыт опровергает изначальное «знание» или ожидания. Корректирующие эмоциональные переживания могут привести к реконсолидации памяти, но не всегда. Очень важную роль играет время столкновения с новым опытом и осознание несоответствий. Ecker, «Memory Reconsolidation»; Ecker, Ticic, and Hulley, Unlocking the Emotional Brain; Schwabe, Nader, and Pruessner, «Reconsolidation of Human Memory».

[17] …переход от реактивности к осознанному выбору. — Сигел, «Разум»; Сигел, «Растущий мозг»; Siegel, Mindful Therapist; Сигел, «Майндсайт»; Меллоди, Миллер и Миллер, «Где заканчиваюсь я».

Отношения и психология

УДК 159.9

ББК 88.5

Р50

Рил, Терренс.

Р50 От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе / Терренс Рил. — Москва : Издательство АСТ, 2023. — 352 с. — (Отношения и психология).

ISBN 978-5-17-153772-2

Нет ничего сложнее, чем понять, как любить своего партнера со всеми его человеческими слабостями, — и нет ничего более важного в отношениях, чем научиться это делать!

Часто с близкими мы ведем себя не так, как нам хотелось бы: повышенный тон, резкое слово, холодное молчание — все это проявления подсознательного соперничества, которое сформировалось между партнерами под влиянием личных травм.

Революционный метод Терренса Рила, основанный на новейших открытиях психологии и нейробиологии, поможет разобраться в причинах незрелых реакций, развить новые навыки и построить теплые, по-настоящему близкие отношения. Если вы и ваш партнер загнаны в разные уголки «Я и Ты», если вы живете «вместе, но врозь» — эта книга поможет найти путь обратно к «Мы», как это удалось тысячам пар по всему миру.

УДК 159.9

ББК 88.5

ISBN 978-5-17-153772-2

ISBN 978-0-59-323367-2 (англ.)

Макет подготовлен редакцией «Прайм»

Права на перевод получены соглашением с InkWell Management LLC и Synopsis Literary Agency. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© 2022 by Terrence Real

© 2022 by Bruce Springsteen (послесловие)

© Бродоцкая А.,

Как быть по-настоящему вместе

В оформлении использованы материалы, предоставленные фотобанком Shutterstock, Inc., Shutterstock.com и фотобанком Freepik, freepik.com.

Ответственный редактор: Рузаева Н.