Ночь в номере 103

* * *

Посвящается папе – моему Рюу, обернувшемуся драконом

Пролог

– Эй, сюда! Сюда, усталый путник! Дороге нет конца, а дело идет ко сну. Загляни к нам, покой ногам дай!

Желтое око тётина[1] вглядывалось в ночь. На небе показалась луна, но тут же скромно спряталась за ширму облаков. Фонарь выхватывал из мрака большие деревянные ворота, широкую тропу и молодого зазывалу. Юноша держал тётин высоко над головой и кричал в окружавшую его темноту:

– Господин, у нас познаешь земное блаженство! Покой для тех, кому небо не по карману. Хорошие комнаты, обилие еды, мимо не проходи! Вино слаще меда, чай душистый и горячий.

Вместо господина, что в воображении зазывалы приближался к воротам, отяжеленный мешками с золотом, уставший и ищущий, где бы преклонить голову, к тропе спускался туман. Его седые клочья покрыли склоны гор, у подножия которых волей богов бил горячий источник. И стоял у целебных вод небольшой рёкан[2], предлагавший благодатную негу онсэнов[3] и спокойный сон.

– Эй, заночуй у нас! – не унимался зазывала.

Он обрядился в кимоно деда и гэта[4] не по размеру двенадцатилетнему мальчишкe. Черные волосы собрал в пучок на макушке, чтобы показать – еще немного, и он действительно станет взрослым, осталось дождаться совершеннолетия и состричь длинные локоны. Ему впервые поручили встречать ночных гостей. Фонарь подпрыгивал от нетерпения юного привратника, которому доверили важное дело. Его не пугал туман – с сентября по май пелена окутывала горы и смешивалась с паром купален.

– Целебный пар впитай про запас! Окунись, исцелись и дальше в путь пустись! Господин, путь далек, зайди на огонек!

– Что ты кричишь в ночь? – одновременно заскрипели ворота и стариковский голос, перебивая заливистые трели мальчишки. – Постояльцев разбудишь. Сегодня никто уже не придет, время позднее. Всех не заманишь.

– Погоди, дедушка, – попросил юноша, не оборачиваясь.

Дед был вездесущим, как туман. И днем и ночью выстукивал он палкой, на которую опирался при ходьбе, свой неровный шаг – проверял дела рёкана.

– Не просто так надрываюсь. Вижу свет фонаря. Жди гостя, готовь место.

Старик подошел к внуку, сощурил подслеповатые глаза, вгляделся в черноту ночного леса. Туман, густо-серый с синим оттенком, полз к воротам, постепенно заполняя лес, скрадывая стволы деревьев и дорогу к рёкану, но вдалеке бледнел, изгоняемый неясным светом.

– И вправду, будто бы свет.

Старик потер глаза и представил гостя на телеге, груженной десятком мешков с золотом. Но смутная тревога легла на его лицо таким же туманом, что подкрадывался к ногам.

– Ты бы шел спать, – сказал он. – Я сам тут управлюсь.

– О, нет, я не устал! – возразил мальчик.

– Может статься, к нам пожалуют особые гости.

– Бабушка предупредила, – заторопился мальчик. – Спросила, готов ли я. Конечно-конечно, оками-сан[5], ответил я. Она согласилась. Ты же не злишься, что я надел твои гэта, дедушка? В них я кажусь выше!

Старик несколько раз кивнул. Фонарь подскочил к небу.

– Эй, путник! Верно, ног под собой не чуешь? Остановись, у нас заночуешь! – завел мальчик радостную песню.

«Какой внучок у нас! – подумал дед, запахивая полы юкаты[6] – Такому не страшно дела передать. Традиции чтит, землю родную любит. Голос громкий, глаз зоркий. Но все же тревожно: в неурочный час вызвался внук у ворот стоять».

Свет приближался. Сомнения развеялись, к ним спешил постоялец. Густеющий туман отступил перед сиянием, к воротам подошел не человек, а скала.

– Это демон! – воскликнул мальчик.

– Нет. – Старик поспешно задвинул его за спину и склонился перед гостем с глубоким почтением.

– Господин.

Мальчик попытался разглядеть могучего человека. Дед склонился еще ниже, не поднимая на гостя взгляда. Самурай возвышался над ним, облаченный в тяжелые доспехи. Козырек шлема отбрасывал тень, маска скрывала лицо, рукоять тати поблескивала на поясе, отражая свет тётина. Фонаря при нем не было.

– Мы рады видеть вас, господин. – Старик откашлялся, чтобы голос звучал как можно приятнее.

Самурай поднял руку в предупредительном жесте. Пропустил вперед тонкую фигуру, завернутую в белый шелк. Она соткалась из окружившего ворота тумана, сияла, окутанная дымкой с головы до ног. Старик еще ниже согнул спину, украдкой показывая внуку на землю. Мальчик распластался в поклоне у ног гостьи.

– Мои покои свободны? – Голос из-под скрывающей лицо вуали напоминал потрескивание поленьев в костре. – Я так устала.

– Кто осмелится занять ваше место, Госпожа? – зачастил старик. – Мы всегда ждем вас, ваш приход – счастье для нас. – Он незаметно толкнул внука.

Юноша подскочил и, не поднимая головы, открыл ворота.

– Давно не навещала вас. – Госпожа прошла вперед. Она не снимала накидки. Шелк ее одеяний нес туман за собой, тропа за воротами затянулась молочной завесой. – Всего год прошел, а кажется, что вечность.

Госпожа знала, куда идти. Старик отправился за ней – убедиться, все ли по вкусу дорогой гостье.

– Ступай спать, юноша. – Голос самурая был подобен раскатам грома. Самурай встал у ворот рёкана. – Покуда Госпожа навещает вас, я на страже.

– Не захочет ли Госпожа чего? – осмелился спросить юноша, глядя на удаляющуюся фигуру женщины. – Я тотчас принесу.

– О Госпоже есть кому заботиться. – Самурай положил огромную ладонь на рукоять меча. – Отчего ты встречаешь нас вместе с дедом? Как поживает твоя бабушка? Здорова ли?

Юноша промолчал. Самурай терпеливо ждал.

– Время считает лучше нас, – заговорил он, когда ответа не последовало, – И всегда знает нужный срок. Отправляйся спать и ни о чем не тревожься.

Мальчик оставил сложенный тётин. Ему больше не хотелось петь, слова застряли в горле. Они боялись вырваться наружу и разбиться о самурая, вставшего у ворот непоколебимой горой. Юноша даже не смог пожелать воину доброй ночи и почти пожалел, что обрядился во взрослое кимоно. Бабушка не говорила, что ночные гости бывают такие страшные. «Хорошо, что я встречал их, а не младший братец. Он бы точно испугался!» – подумал он и побежал в крохотную комнатку возле кухни, где спали мать и младший брат, не знавший ничего о прибытии Госпожи и самурая.

Туман накрыл спящий рёкан, смешался с дыханием горячих источников. Проник в дрему постояльцев, в чуткий сон слуг. Старый хозяин постоялого двора стучал палкой, спускаясь по ступеням.

В номере на третьем этаже Госпожа снимала шелка.

1. Карп, плывущий против течения, может стать драконом

Мичи ненавидела свои пальцы.

«Кто тебе сказал, что из тебя выйдет писатель? Иди делом займись, – внутренний критик Мичи общался ворчливым тоном бабушки. – Я слышала, что даже обезьяна может написать роман, если будет все время колотить лапами по клавиатуре».

«У меня пальцы как у обезьяны, – Мичи растопыривала пятерню и оглядывала по очереди большой, указательный, средний, безымянный и особо неудавшийся мизинец, – короткие и кривые. Хорошо – не волосатые». Образ обезьяны, печатающей книгу за обеденным столом в деревенском доме бабушки, крепко сросся с моментами прокрастинации, когда Мичи таращилась в пустоту белого листа. Пальцы лежали на клавиатуре ноутбука и страдали от самобичевания Мичи.

«Кто тебе сказал, что ты писатель?»

Когда Мичи было двенадцать, она собиралась стать мангакой[7]. В пятнадцать смирилась с тем, что художественным даром природа ее не наделила, больше не терзала скетчбуки и графические планшеты, а решила выучиться на писателя вроде Кобо Абэ или одного из Мураками.

«Вот “Повесть о Гэндзи” – литература. – Бабушка появлялась из-за ширмы непременно с тряпкой в руках – вытирать пыль – или с большим пакетом – собирать лишние вещи для помощи нуждающимся. – “Стон горы” – литература. А ты мусоришь». – И она, забыв, что приготовила пакет вовсе не для мусора, кидала в него исписанные листы, на которых Мичи пробовала первые сюжеты о неразделенной любви или героических свершениях неприметной пятнадцатилетней девочки.

Ко времени поступления Мичи в университет бабушка узнала об обезьянах, пишущих роман, и о том, что во все времена слишком уж образованные девицы не ценились. И не упускала возможности упомянуть об этом в каждом разговоре с внучкой.

Мичи завидовала одноклассникам – обладателям городских бабушек. Их короткостриженые, занимающиеся кико[8] пожилые родственницы редко ворковали над внуками: они наслаждались свободой, что давал возраст. Но бабушка Мичи – почтенная Мисао – жила в Минамиямасиро[9], где человек с рождения до смерти принадлежал земле, и выращивала дайкон. В таких местах жизнь замерла в середине двадцатого века. А в восприятии Мичи время для бабушки и вовсе остановилось на эпохе Эдо[10], когда единственной целью простого человека была работа на поле от рассвета до заката, от рождения до смерти. Ни каскады рисовых полей, ни покрытые бархатным лесом холмы, ни аккуратные домики не вызывали в Мичи желания остаться в Минамиямасиро навсегда. От чистого воздуха и постоянных наставлений голова Мичи пухла до размеров бабушкиных редисов.

«Лучше бы музыкой занялась! Девушка, играющая на биве[11] или кото, почти совершенна. Но литература… Многословие ведет к избытку мыслей, что, в свою очередь, приводит к непокорности», – давила бабушка, и ее подруги, приходившие после полудня пить холодный зеленый чай, наблюдать порхающих над пионами бабочек и вздыхать о скоротечности жизни, умещающейся на опадающем лепестке цветка, соглашались единогласно.

«Женщина должна соблюдать три покорности: в юности отцу, в замужестве мужу, в старости старшему сыну. Лишь старые вдовы, как я, могут рассчитывать на возможность управлять закатом своих дней».

Бабушка принадлежала к поколению данкай, людям-глыбам, поднявшимся из послевоенного упадка. Данкай отличались твердостью духа и давили безвольных потомков непоколебимостью убеждений:

– Выйдет ли хорошая жена из той, кто читает книги чаще, чем муж утренние газеты? Оставь книги мужчинам, внучка.

Последней фразой бабушка подкрепляла аргументы о вредности поглощаемых слов. Мичи отчаянно топила в чашке с золотисто-салатовым чаем отражение студентки Университета Васэда Хирано Мичи, закончившей четвертый семестр на факультете литературы с высшим баллом. Студентка сопротивлялась, озерцо чая отзывалось рябью на праведный гнев. Мичи хмурилась и спрашивала:

– Как же эпоха Хэйан, бабушка? Твоя любимая «Повесть о принце Гэндзи»? Ее написала женщина. Что насчет «Записок у изголовья»[12]?

Бабушка перекрещивала у груди указательные пальцы. «Не говори, не говори», – значил этот жест.

– Сегодня, к твоему сведению, большинство читателей – женщины. – Жест отрицания возмущал Мичи. – И именно женщины вывели японскую литературу на новый уровень.

– Когда будешь писать, как Таэко Коно, Минако Оба или как эта ваша… – бабушка делала вид, что не может вспомнить имя, – Саяка Мурата, тогда и поговорим.

«Еще бы, – надувалась Мичи, – их ты знаешь!»

– Ты же не читала ничего из того, что я пишу, – замечала она вслух.

– И незачем. Я и так знаю тебя как облупленную, – завершала бабушка разговор.

Вечера почти не отличались друг от друга, Мичи ненавидела деревню даже больше, чем собственные пальцы.

– Поезжай к бабушке, – посоветовала мама, узнав о проблемах с вдохновением.

– Тебе смешно, да? – обиженно спросила Мичи. – Единственное, что я смогу написать у бабушки, – правила поведения идеальной жены.

– Они всегда востребованы, – рассмеялась мама, подставив под локоть очередную порцию жасминового чая и печенье в форме рыбок, их с Мичи любимые. – На удачу.

Мичи поедала рыбок с клубничной начинкой, надеясь, что одна из них принесет на хвосте толковую мысль. Мичи отправила в издательство синопсис будущей книги. Решила испытать судьбу. Прошло полгода томительных ожиданий. Мичи заглядывала в почту по несколько раз в час, уговаривала себя успокоиться, держалась не больше дня и снова обновляла почту в поисках заветного письма. Когда издательство ответило: «Синопсис нас заинтересовал. Ждем рукопись», она не сразу поверила. Осознание пришло медленно и буквально подкинуло в воздух. Мичи прыгала от радости, целовала маму, кружилась в обнимку с ноутбуком. Засела писать и погрузилась в отчаяние. Сюжет, что она так стройно описала в синопсисе, не желал превращаться в полноценную историю.

На экране чернело название, в душе Мичи строкой пропечатались слова мамы: «свежий воздух, разрядка, бабушкина стряпня», жуткие обезьяньи лапы и проплывающая мимо слава.

– Нет, – отрезала Мичи, и мама рассмеялась.

Мама прятала природную мечтательность и веселый нрав за маской спокойствия и умелыми руками швеи. На швею она выучилась после замужества. В прикроватной тумбочке томился диплом архитектора, а где-то глубоко под ежедневными обязанностями прятались мамины свобода и образность мысли, которые передались Мичи. Естественно, Мисао-сан маму не любила. Именно мама удержала бабушкиного единственного сына – отца Мичи – в шумном, высасывающем из людей и жизнь, и человечность Токио. Отправила работать специалистом по кибербезопасности, чтобы он приходил домой как можно позже, бывал в командировках как можно чаще и ленивой жене не приходилось заботиться о муже. Удобно устроилась! Мама поощряла любовь Мичи к сладкому, потакала желанию колотить корявыми пальцами по клавиатуре и отправила тратить отцовские деньги в университете на бесполезный факультет, вместо того чтобы выучиться на нормальную специальность и присматриваться к потенциальным женихам. Именно мама рассказала Мичи о глупом кафе, где молодые люди сидят, уставившись в экраны ноутбуков, а официанты проверяют, много ли клиенты успели напечатать или нарисовать. Творческое кафе называлось «Манускрипт», располагалось в районе Коэндзи и пользовалось популярностью у тех, кто отлынивал от полезных для общества дел.

Разумеется, маму в деревню никто не звал.

– Тогда поезжай куда-нибудь, отдохни, – предложила мама Мичи, прижавшейся лбом к экрану ноутбука. – Вы же хотели с Нару-тян в горы? Отец не станет возражать, я поговорю с ним. Скажу, что для дипломного проекта тебе необходимо собрать культурологические материалы.

Удивительным образом мама переняла бабушкину привычку доносить до отца решение, а не вопрос. Тот был не против, главное, чтобы его не дергали по вечерам, когда он погружался в мысли о предстоящем рабочем дне.

«В горы с Нару-тян… – размышляла Мичи. – Да, Нару-тян звала в поход в начале лета. Что-то говорила про глэмпинг у Фудзи-сан. Природа вдохновляет… Там никто не знает, что я писатель. Никто не видел моих пальцев. И никто не станет объяснять, что лучше выбрать кареглазого мужа с первой группой крови, потому что карие глаза выдают человека доброго и заботливого, а первая группа крови одаривает ее обладателя волевым характером. А если не с первой, то со второй группой, чтобы много работал и думал о семье».

– Оу, в горы?! – воскликнула Нару-тян. – Да, я помню. В горы… Заманчиво, конечно, но мы с Юкайо едем в Мияко через три дня. Там лучшие пляжи, ты в курсе?

Нару-тян, державшая телефон так, чтобы в видеокамеру попадала правая, красивая, по ее мнению, часть лица, отвечала медленно, сдерживая рвущееся ликование. Юкайо-сан шел рядом – Мичи видела полоску шеи и точеный подбородок над головой Нару-тян. Подруга даже печально шмыгнула носом, как бы говоря: «Я бы с радостью, Мичи-тян, но Юкайо, гадкий Юкайо, тащит меня на золотой песок к теплым волнам».

– Отлично! – успокоила ее Мичи.

У Нару-тян с пальцами как у пианистки или хирурга – а училась она как раз в медицинском – был кареглазый Юкайо-сан, правда, как вздохнула бы бабушка, с третьей группой крови, характерной для человека, легко поддающегося влиянию.

– Отлично, – повторяла Мичи, выбирая в системе онлайн-бронирования небольшой отель в горах. Не у Фудзи-сан, подальше. Как можно дальше от бабушки, мамы и Нару-тян. – Отлично, – шептала она как заведенная, читая описания отеля у горячих источников. – Ну а я за одиночество в горах! Куда мне до волн и песка?

Сайт одного из рёканов, что предложила система, обещал Мичи покой и летние травы строками Ямамото Эйдзо:

Я возведу домВ этом прекрасном местеСреди летних трав.Никто не помешаетОтыскать здесь мой покой![13]

Старинный рёкан на склоне гор, в окружении соснового леса располагал четырнадцатью номерами. Для бронирования были доступны люкс и стандарт.

«Творить надо с размахом, – решила Мичи и забронировала люкс. – Хвойный воздух полезен для легких, уединение отлично подходит имиджу писателя. Отель с историей вдохновит не меньше, чем природа. И я не так уж и отступлю от маминого плана изучать культуру и историю. Буду бродить по саду, наслаждаться источниками, смотреть с балкона на лес, – замечталась Мичи. – И обязательно упомяну в романе жестокую, старую защитницу традиций, подругу-предательницу и молодого человека с холодными как лед глазами и не определяемой никакой наукой группой крови».

Мичи хлопнула в ладоши. Она выбрала люкс, нажала кнопку «Бронировать». Страница встретила ее синим прямоугольником оповещения: «К сожалению, выбранный вами номер недоступен к бронированию. Приносим извинения и просим рассмотреть другие варианты отдыха в нашем отеле». Мичи издала разочарованный стон, но страница перезагрузилась – выскочило утвердительно-зеленое «Бронирование подтверждено» и окошко для оплаты.

– Сбой какой-то, – хмыкнула Мичи и ввела данные карты. Оплата прошла и тут же прилетело подтверждение: «Отель “Туманный лес”. Номер категории люкс. Период проживания: с 11 по 17 августа, шесть ночей. Полупансион».

Мичи свернула окно. Отель прислал на почту ваучер, предложил услугу трансфера с вокзала. Мичи успокоилась: все получилось! Она едет отдыхать не к бабушке! Едет писать. Писать день и ночь. Смена обстановки способствует творчеству.

2. Баклажан на стебле дыни не вырастет

Рюу отметил заявку, поступившую через систему бронирования. Рёкан был забит под завязку, как всегда в середине августа, когда погода в горах радовала уже по-осеннему мягкими днями и звездными ночами. Днем гости рёкана исследовали лес, фотографировали маленькие святилища богов, выглядывающие из травы, отправлялись на экскурсию в ближайший синтоистский храм или к водопадам, расположенным в получасе езды от отеля. Вечерами таяли в водах источников, после возвращались в номера, где ждали обильного ужина. По утрам многие из них снова ныряли в купальни или занимались гимнастикой в саду.

Во время летних каникул приезжали в рёкан семьи. Любопытные, шумные дети ожидали массу впечатлений, а их уставшие родители изо всех сил пытались расслабиться. Рёкан встречал их прохладой татами и сбрызнутых водой жалюзи, подушками из пеньки и веерами по количеству членов семьи. Осень манила тех, кто особенно ценил гениальность природы и умел наслаждаться многообразием красных и желтых цветов интерьера. Окруженный вечнозеленым бором рёкан вносил осенние цвета в номера, сочетая в икебанах строгость сосновых веток с багряными листьями кленов, рыжеватыми листочками дерева гинкго и серебряными перьями пампасной травы. Зимой горы манили одиночек к горячему саке и неспешным беседам с незнакомцами. Весной у общих бань зацветала сакура, и молодожены прохаживались по розовому ковру лепестков.

Рюу любил свою работу и понимал, как важно чуткое отношение к гостю. В отзывах на сайте отеля часто упоминали его умение предугадывать желания. Рюу знал предпочтения постоянных гостей и быстро улавливал настроение новых. Легко определял, какой гость заехал в рёкан, будут ли с ним проблемы, перейдет ли он в число тех, кто приезжает в рёкан каждый год

– Ты подтвердишь? – Позади Рюу маячил младший брат, Нобуо.

– Номер 103. – Рюу поправил белую прядь, упавшую на глаза. – У нас запрос на люкс.

– Мы не заселяем в 103-й, – напомнил Нобуо. – Почему он отражается в системе? Что ты сделал?

– Не заселяли. – Рюу прищурил серые глаза, сменил статус номера и нажал кнопку «Подтвердить бронь». – А теперь заселяем.

Свободным остался номер стандартной категории.

– Тебе влетит. – Брат заглянул в компьютер через его плечо. – Определенно.

– Свежая кровь всегда кстати. – Рюу потянулся как большой белый кот. – К тому же, если гостю нужен люкс, мы не можем предложить ему номер категорией ниже.

– Бабушка будет рвать и метать, – не унимался Нобуо.

– Разумеется. – Рюу заносил в базу дату заезда в 103-й. – Бабушку ждет веселая неделя.

– Ты же скажешь ей? – удостоверился Нобуо.

Рюу уперся подбородком в сплетенные пальцы, бледное лицо выражало крайнюю степень озабоченности. Рюу умел делать вид, что ему есть дело до мнения родных.

– Пусть будет сюрприз, – сказал он.

– Плохая идея.

Рюу пропустил замечание брата мимо ушей.

«Хирано Мичи. Дата рождения 13 февраля. Токио. Заезжает 11 августа в номер 103, – он изучал бронь. – Ты выбрала отдых в рёкане. В нашем рёкане. В 103-м номере. Тропинка на равнине…[14] Любопытно».

– Свяжись с ней, старший брат, извинись, предложи стандарт, – настаивал Нобуо, снова заглядывая в экран через плечо Рюу.

– Нет. – Упрямая прядь соскользнула на глаза, Рюу затолкал ее за ухо.

– Это все добром не кончится, – шепнул Нобуо, но Рюу уже поднялся и поклонился: к стойке подошел гость.

Гость из шестого номера жаловался. Рюу слушал.

– Наверху всю ночь шумели. – Постоялец раздраженно постукивал ключ-картой по стойке. – В 103-м.

– Это невозможно, простите, – мягко произнес Рюу. – Номер 103 на третьем этаже свободен. Забронирован на постоянного гостя, и в данный момент в нем никто не проживает.

– Я слышал голоса! – возмущался постоялец. – И грохот! В футбол они играли там, что ли? А потом до утра кто-то слушал национальную музыку. Красиво, не спорю, но невозможно уснуть!

– Номер пустует, – убеждал Рюу. Нобуо пыхтел рядом, переводя взгляд с гостя на брата, порывался влезть в разговор, удерживался с трудом. – Как и все правое крыло третьего этажа. Однако для вашего комфорта мы предложим другой номер. Естественно, уровнем выше. Номер четвертый, с индивидуальной купальней и выходом в сад камней. Уверяю, вы забудете о любых неприятностях! Кроме того, сегодня вечером вас ожидает комплимент от повара. Сожалеем о доставленных неудобствах. Приносим глубочайшие извинения. – Рюу глубоко поклонился.

Гость, вполне удовлетворенный, отправился в номер ждать завтрака. В итоге они всегда оставались довольны. И семьи, и одиночки, и новобрачные обожали Рюу. Стоило молодому администратору с необычной внешностью улыбнуться – гости забывали про жалобы. Рюу находил способ разрешить проблемы. В отеле кипела привычная жизнь. Мать следила за приготовлением завтраков, отец – за чистотой купален, бабушка, о которой все говорили благоговейным шепотом, считала прибыль. А младший брат паниковал.

– Свободен стандарт, – пробурчал Нобуо, – точно такой, как тот, в котором он проживает.

– Я знаю, – ответил Рюу. – Но он останется доволен, поверь.

– Ну да! Ты позаботишься об этом.

– Рёкан трепетно относится к желаниям клиентов. Пора бы и тебе научиться читать воздух.

Нобуо вспыхнул до корней волос. Он явно собирался что-то сказать, но передумал. От Рюу не ускользнуло, как обиженно раздулись ноздри младшего брата. Нобуо засопел, как в детстве. Еще немного – и заныл бы: «Бабушка тебя больше любит». И Рюу не смог бы возразить.

При всей своей властности Хакусана-сан позволяла Рюу играть с гостями так, как ему заблагорассудится, лишь бы рёкан приносил прибыль. Она ценила умение Рюу угодить гостю. Старший внук ходил в любимчиках бабушки: ему доставалось больше внимания и больше наказаний. И тут уже не смог бы поспорить Нобуо. Одной рукой Хакусана-сан гладила, другой – карала. Сколько раз бабушка запирала Рюу в подвале, а Нобуо сидел у двери и плакал. Рюу доставалось и за собственные проступки, и за шалости брата. Теперь, когда бабушка все реже покидала свой кабинет, Рюу игрался в волю. Хакусана-сан богатела, 103-й пока пустовал, гости оставляли благодарные отзывы.

Ваучер программа отослала на указанный почтовый адрес. Сопение Нобуо не подействовало на Рюу.

– Из восьмого выезжают сегодня в 12:00. Поможешь с багажом. – Рюу указал на желтую пометку в программе бронирования, сделал запись о смене девятого номера на четвертый из-за жалобы гостя и оставил ресепшен на надутого Нобуо. Весь день младший брат будет лезть из кожи вон, доказывая, что он прав. Рюу знал, что Нобуо действительно прав, но отступать не собирался.

Постояльцы останавливались, завидев Рюу. Белые волосы, казалось, освещали низкие потолки рёкана. Высокий и широкоплечий, в черном кимоно и штанах хакама[15] с золотыми полосами, он прекрасно вписывался в атмосферу старинного отеля. Гости поправляли предоставленные отелем юкаты и неосознанно склонялись перед ним, но он всегда опережал их, первым выказывая полагающееся почтение. Рюу любил постояльцев рёкана и стремился сделать так, чтобы каждый гость считал себя уникальным.

Четвертый номер действительно не располагал собственной купальней, но Рюу обещал ее гостю. Он открыл дверь, вошел в комнату. Татами хрустели под ногами, в настенной нише стояла летняя икебана: бледно-зеленая, почти белая гортензия соседствовала в стеклянном шаре с причудливо изогнутой сосновой веткой. Над икебаной висел свиток со строками Мацуо Басё:

Сады и горыВместе с летом в комнатуЗаглянуть спешат[16].

Номер в шесть татами получил название «Сансуй» – «Вода и горы». Комната заканчивалась перегородкой, за которой простирался сад камней. Другие постояльцы попадали в сэкитэй[17] через большой сад, проживающие в 4-м номере просто открывали сёдзи[18].

Рюу вынырнул из полумрака комнаты в серебристую строгость камней и песка. Борозды валунов расходились как круги на воде. Тянули за собой песчаные волны, напоминая замерший прилив. Узкая дорожка – брод через песок – вела от номера к пруду, посреди которого возвышался островок с покрытым мхом валуном. Поверхность водоема отражала строгий лик горы. Сад объяснял название номера.

Рюу взглянул в верхний угол небольшой террасы. Завис в полушаге над дорожкой. Поднял руку:

– Начнем.

Тонкие стены номера задрожали, завибрировала ветка икебаны, отразив начало изменений. Расчерченные на песке приливные волны пошли вспять – начался отлив, – сэкитэй отступил вдаль. Перегородки закачались, под ногой Рюу появился дощатый пол. Четвертый номер увеличивался в размерах.

– Не торопимся, – приказал Рюу. – Важно не нарушить гармонию стихий. Пусть гость, поселившийся здесь, если постоянные жалобы ему позволят, отрешится от суеты. Давайте купальню.

Рюу говорил с рёканом – и тот отвечал ему. В тихом скрипе пола, в треске новых квадратов бумаги в деревянном каркасе сёдзи, в шепоте песка, расступавшегося перед небольшой площадкой, на которой разместится купель, Рюу слышал биение старого сердца отеля, его ворчливое одобрение перемен. Перекроить комнату было почти так же легко, как внести изменения в систему бронирования и открыть для рёкана новые возможности. Рюу улыбался, руки его управляли полетом подушек и татами, указывали им, куда уместиться в новом пространстве.

– Надо бы крышу на случай дождя, – распорядился Рюу. – Две опоры, пожалуйста.

Площадка превратилась в полноценную террасу под покатой крышей, закряхтела от тяжести купальни. Доски прилетали со всех сторон, словно рёкан доставал запасы из невидимого постороннему глазу хранилища. Круглая купель вышла неглубокой, в такой удобно сидеть или полулежать.

– Неплохо! – одобрил Рюу. – Дело за водой. Поддерживаем сорок два градуса; гость нервный, но нельзя переусердствовать. Позже понадобятся полотенца и свечи!

Зеленую тень номера осветили воды, пар мягко коснулся лица Рюу в надежде добавить красок щекам. Но Рюу отступил, несколько раз сжал и разжал пальцы, оглядел сад камней, убеждаясь, что рисунок на песке не нарушен. Задерживаться в номере не позволял ежедневный обход гостиницы. Рёкан закончит все сам. Поправит стены, разгладит коврики, сдует поднявшуюся пыль порывом ветра. Здание торопилось угодить не только гостям, но и хозяевам, и больше всего – Рюу, никогда не забывавшему коснуться кончиками пальцев перегородок, ставен, перил и стен. Погладить, поощрить отель, показать, что они живут одним делом.

– Светильник. – Рюу обнаружил на втором этаже в левом ответвлении коридора перегоревшую лампочку.

– Здесь пыль, – произнес он, проверив верхнюю полку в раздевалке у купальни, где гости оставляли одежду, прежде чем пройти в душевые перед посещением бань.

– Гости могут поскользнуться. – Указал на мокрые камни дорожек, ведущих к общей купели.

– Очистить пепельницы, – бросил он, обходя зону для курения.

Пыль исчезала, пепельницы опустошались, камни высыхали, перегоревшая лампочка заменялась на исправную, стоило Рюу распорядиться. Если бы гости решили проследить за ним, подумали бы, что он колдун. Но Рюу лишь подмечал недочеты и отдавал приказы.

Отец Рюу и Нобуо, единственный сын Хакусаны, Сэдэо, проверял купели из кипариса. Гости часто выбирали именно их за приятный бонус: пар перенимал смолистый, хвойный аромат, успокаивал и оказывал антибактериальное воздействие.

Рюу поклонился отцу.

– Ты выглядишь довольным, сын, – отметил Сэдэо. Он расставлял вокруг корзины с ароматическими свечами и комплектами чистых юкат. Чуть поодаль лежала щетка с длинной ручкой. Сэдэо закончил мыть ванны.

– Отель заполнен, гости вполне рады. – Рюу поднял две корзины. – Есть повод.

– Ты выглядишь слишком довольным, я имел в виду, – уточнил Сэдэо. – Тоже есть повод?

– А ты выглядишь усталым, – сказал Рюу. – Вам с мамой надо взять отпуск.

– И провести его в каком-нибудь отеле? – усмехнулся Сэдэо. – Ты так себе это представляешь?

– Где вам не придется работать. У вас же есть такая возможность. – Рюу изогнул губы в легкой усмешке, точь-в-точь как отец. – Хотя по привычке вы начнете трудиться и там. Вдруг у них – ужас какой – не так сервируют столы на завтрак!

– Не шути, сын. – оборвал его Сэдэо. – Бабушка нас не отпустит. Она сегодня еще не выходила?

– Еще не вечер, – пожал плечам Рюу. – Здесь не домыли, – повысил он голос, обращаясь не к отцу, но к воде в купальне, и пошел дальше.

– Что ты натворил с четвертым номером? – крикнул Сэдэо.

– Ничего такого, что может вызвать гнев оками-сан.

Рюу обогнул два больших бассейна, подошел к крайнему, поставил обе корзины у пирамиды из камней, выпрямился, вдохнул пар. Представил себя драконом, как когда-то в детстве. Тогда он думал, что все горячие источники – ноздри драконов. И желал обернуться могучим существом, не подчиняющимся никому.

В их семье всем правил могучий, хитрый тигр – бабушка Хакусана.

«Когда-то ты грезила, что я стану твоим наследником, бабушка, – подумал Рюу. – Но, как ты сама не раз говорила, тигру с драконом не ужиться».

У последней открытой купальни, сразу за бамбуковой преградой, начинался лес. В августе гости редко выбирали эту купель. Боялись, наверное, близости к природе и собственной уязвимости перед ней. Рюу усмехнулся. Все дело в тумане, что подбирался к рёкану в это время года. Утром лес окутывала легкая дымка, гости выбирались из номеров – кто на гимнастику, кто на ранние купания. Днем они отправлялись на экскурсии, и их пугал уже не туман – золотистый от пробивающихся сквозь ветви солнечных лучей, – а Нобуо с его россказнями о духах, обитающих в стволах деревьях, ручьях, камнях, жуках, шуршащих в опавшей хвое, и воронах, гнездящихся на соснах. К вечеру мглистое покрывало тумана оборачивало гостиницу сумерками, вершины деревьев выглядывали из пелены, похожие на спинные пластины дракона. Постояльцы наводняли бани тихими разговорами и байками. Распаренные, разнеженные тела – легкая добыча для реальных и вымышленных тварей из леса, потому крайний онсэн пустовал.

А пока набирал силу день, все ходили спокойные и расслабленные. И только Рюу предвкушал хаос.

Он немного постоял у кромки леса и пошел проведать мать. Обход отеля и родственников Рюу совершал в одно и то же время.

– Жирные следы, – объявил он двери в конце галереи, отделяющей кухню от остального здания.

Кухня кипела гневом хозяйки. Чадили сковороды, бурлили кастрюли, шипели конфорки. Мать – королева завтраков и ужинов, Асу-сан, возвышалась над полом на метр пятьдесят три сантиметра и размахивала ножом для разделывания рыбы.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что сделал? – Острие ножа уставилось на Рюу. Выпотрошенная рыба обиженно разинула рот – о ней забыли. Асу редко пребывала в подобном настроении. – Что ты возомнил о себе?

Рюу невозмутимо взял с тарелки рисовый пирожок.

– Ты должен был отменить бронь. Позвонить, извиниться, сказать, что мест нет. – Мать забрала волосы в хвост, что добавило ей пару сантиметров роста.

– Позвонил, – соврал Рюу, глядя на мать честными глазами.

– Ты должен был предложить отель по соседству!

– Предложил. – Одно вранье тянуло за собой другое. – На противоположном склоне горы.

– Что же тогда на 103-м бронь стоит?

Асу нарезала кусочки для темпуры, рыба кряхтела от яростных движений.

– Думаю, северный склон горы ей все-таки больше по душе.

Рыбий хвост обрел способность летать, врезался в стену, свалился на пол. Рюу взял второй пирожок.

– Понятия не имею, почему она не хочет в другой отель. – Рюу сохранял невозмутимость. Асу приготовила онигири[19] с тунцом, и никакой допрос не отвлек бы Рюу от закуски. – Она бронировала номер онлайн. Как приедет, я лично отвезу ее в другой отель. И возмещу убытки, если потребуется.

– Из своего кармана, – пробурчала мать и обмакнула кусочки рыбы в кляр.

– Распоряжение великой и ужасной Хакусаны-сан? – Рюу обвел взглядом кухню в поисках десерта.

– Именно.

Шкворчание сковороды отвлекло внимание Асу, кунжутное масло ждало рыбу. Асу не умела долго злиться, негативные эмоции окрашивали ауру в мрачные цвета, она же предпочитала свет и спокойствие.

– Нобуо меня сдал? – поинтересовался Рюу.

Десерта он не нашел, должно быть, мать спрятала угощение, заслышав шаги сына. Она заранее определяла приближение Рюу, старший сын вносил в гармонию огненные всплески. В него полетел редис.

Рюу увернулся и спрятал третий пирожок в рукав кимоно.

Великая и ужасная Хакусана согнулась под тяжестью лет почти до земли. Она выходила приветствовать только постоянных гостей. Лицо ее, некогда белое и гладкое, покрылось рытвинами морщин. Во рту не хватало нескольких зачерненных зубов. Пальцы застыли под странными углами прихотью артрита. Двигалась хозяйка рёкана с большим трудом: шаркала, волочила правую ногу. «Ни к чему пугать остальных живой маской жестокого времени, – говаривала она. – Напоминать лишний раз, что даже борзый конь в старости не лучше клячи». В основном Хакусана сидела в кабинете и вела счет доходам и расходам, вооружившись очками с толстыми линзами и ясным разумом. Оками-сан правила гостиницей железной рукой. Обязанность встречать гостей, которая в рёканах по обычаю лежала на хозяйке, переложила на непутевых внуков. Заносчивый Рюу и стеснительный Нобуо плохо походили на горничных-накаи. Увы, небо не наградило Хакусану толковой невесткой и внучками. Но гостям нравились их манеры и лица. Особенно старшего.

Хакусана сразу распознала изменения в отеле. Рюу решил сыграть с ней. Пар источников стал горчить, воздух загустел, дверь 103-го номера скрипнула, натянув невидимую жилу. Струну, от которой по коридорам разнесся долгий звук, похожий на стон.

Старший внук заселил кого-то в люкс.

Хакусана потерла грудь. Уже давно изматывающая болезнь поселилась под ребрами, вцепилась крепко, а теперь отрастила холодные щупальца и подтянулась выше, к горлу. Хакусана постучала по выпирающей грудине, стук отозвался першением в горле. «Что ж, час настает, – рассудила она. – Но сейчас не стоит отвлекаться. Деньги не любят, когда к ним относятся невнимательно. – Хакусана взялась за карандаш и погрузилась в расчеты. Ровные столбцы цифр успокаивали. – Сперва посчитаю, потом поиграю».

3. Знакомство начинается с пинка

Мичи исподлобья наблюдала за администратором. Ее бесили плавные движения и учтивость молодого человека.

Где же накаи? Почему не горничная показывает номер? Мичи колотило от негодования. Если рассуждать трезво, причина вовсе не в симпатичном работнике рёкана. Не в этом работнике. А в другом – старшем и неприятном. Он не хотел ее заселять! Списывал все на ошибку системы! Но Мичи-то не ошибка системы, она живой человек!

На вокзал за Мичи приехал симпатичный молодой водитель, дерганый и смущающийся. Она сразу отметила, что у представителя отеля глаза светло-карие. «Такому присуща склонность к уединению», – выглянула из подсознания бабушка. «А мне нравится, бабушка, – ответила ей Мичи. – Они его совсем не портят. И у меня тоже карие глаза».

Мичи мысленно поспорила с бабушкой о том, что карие глаза у девушки свидетельствуют о спокойном нраве их обладательницы, и о том, стоит ли узнавать у парня группу крови, и поинтересовалась именем встречающего.

– Мацумура Нобуо, – представился он.

На лацкане пиджака поблескивал значок с названием отеля, глянцевый бок микроавтобуса вторил ему – «Туманный лес».

«Он повезет меня в лес, где зелень листвы омыта туманами. – Мичи изо всех сил старалась растормошить радостные предчувствия, что наполняли ее всю дорогу в поезде, но они не торопились возвращаться, топтались на расстоянии, точно как Мацумура Нобуо. – Если бы он топтался чуть ближе или не отводил так быстро глаза, когда наши взгляды пересекались в зеркале заднего вида. Это все бабушкино влияние!» – одернула себя Мичи и уставилась в окно.

Дорога к рёкану вилась между живописных деревенек, вблизи проплывали соломенные крыши домов, вдали виднелись рисовые террасы. Но Мичи не обращала никакого внимания на пастораль за окном. Деревеньками и террасами она наелась у бабушки. Микроавтобус нырнул в лес. Щемящее предчувствие всколыхнулось, Мичи прильнула к окну. Не светлый многоголосый бамбуковый лес и не картинная багряная чаща кленов провожали ее к рёкану. По обеим сторонам возвышались сосны. Мичи открыла окно, запустив в машину пахнущую хвоей душу леса.

«Никто не помешает отыскать здесь мой покой», – вспомнила Мичи строки из стихотворения на сайте отеля. Радость занимала подготовленное место чуть ниже солнечного сплетения.

Деревья тесно обступали трассу, почти заглядывали в окна микроавтобуса и смыкались за машиной. Мичи обернулась: лес поглотил скользящую позади дорогу.

– Вас должны были оповестить о некоторых накладках с заселением, – водитель, молчавший всю дорогу от самого вокзала, ожил в лесу.

– На сайте был какой-то сбой, – сказала Мичи, насторожившись. – Но потом пришло письмо с подтверждением. Я все оплатила, если вы об этом. И вчера мне звонил ваш менеджер, заверил, что нет никаких проблем.

– Э-э-э, – замялся водитель. – Это был Рюу-сан.

– Значит, проблема решена?

– Д-да. Все хорошо.

Как она поверила в неловкий ответ Мацумуро Нобуо? Отвлеклась на лесной антураж! Или все же дело в его глазах?

За деревьями мелькали тени. Мичи размышляла о том, не перевести ли сюжет книги в историческое русло или добавить мистики. В таком мрачном лесу наверняка кого-то убили ради мести, или во имя славного рода, или чтобы скрыть страшную тайну. И дух невинно убиенного – мстительный онрё – бродит меж сосен по сей день.

Мичи вошла во вкус: дух за много лет напитался жаждой мести и периодически являлся в ближайшую деревню, чтобы найти случайную жертву, до тех пор, пока настоящий виновник или тот, кто связан с ним кровными узами, волей судьбы не вернется в лес. Сила духа возросла: вот он уже мог вызывать пожары и землетрясения, после которых бродил по разрушенным поселениям и собирал души умерших, чтобы стать еще сильнее. Мичи почти создала в воображении облик духа и тут заметила комара, умостившегося на запястье. Мичи хлопнула по руке. Комар как ни в чем не бывало вылетел в открытое окно. На коже остался след его пиршества.

– Мы почти на месте, – сказал водитель, глянув на Мичи в зеркало.

Мичи закрыла окно. Почесала укус. Впереди загорелись фонари-торо[20] и окончательно вернули ее в реальный мир.

Рёкан раскинулся в самом сердце леса. Высокие каменные фонари с навершиями в форме цветка лотоса вели к большим воротам, напоминавшим шапку буддийского монаха.

– Пересекаем границу мира духов, – проговорила Мичи отчего-то с интонациями робота, хотя стоило добавить немного заунывности. – Оставим за воротами глупое, слабое «я».

Водителю шутка не зашла.

– Приехали, – сообщил он невесело. Помог Мичи выбраться из автобуса, вытащил ее розовый чемодан.

– Благодарю, Мацумуро-сан! – кивнула Мичи.

– Нобуо, – буркнул он.

– Простите? – удивилась Мичи.

– Мы просим всех гостей обращаться к нам по имени.

«И тебе это не очень нравится», – подумала Мичи, разглядывая напряженную спину Нобуо. Он достал из багажника ее чемодан, колесики дробно застучали по мощеной тропинке.

Стоило Мичи ступить на дорожку отеля – как восторг, который она так старательно призывала, наконец накрыл ее с головой. «Нет же! Будет история любви! Прекрасная героиня влюбится в работника отеля, узнает страшные тайны его семьи или, – Мичи вновь позволила фантазии разыграться, – о древнем проклятии, наложенном на окрестности. И вместе они победят злой рок. Почему бы и нет? Все здесь так и поет о любви!»

Двор рёкана действительно пел. Щебетали птицы, журчали небольшие фонтаны. В глубине сада Мичи увидела рукотворный водопад, каскады и чашу, поросшую мхом. Негромко общались гости, голоса соединялись в единый напев, подхвативший Мичи. Она парила в этом благозвучии по саду, в котором каждый угол, каждый ракурс открывал новое. Прогулочные дорожки тянулись во все стороны. Гордо поднимали роскошные головы лилии, белели скромные калимерисы. Трехэтажное аккуратное здание предстало перед Мичи. По навесу разлетались журавли, на крыше игриво загибались хвосты рыб, на деревянных перегородках раскрывали рты вырезанные лягушки; первые обещали гостям благоденствие, вторые – защиту от пожара, а третьи – благополучное возвращение домой. Переговаривались колокольчики, развешенные в галереях по периметру отеля. Рисовая бумага сёдзи светилась, пропуская солнечный свет внутрь комнат. На первом этаже Мичи приглянулось круглое окно с изящной решеткой из бамбука. Она представила, как чудно у него сидеть и любоваться на сад.

Вход в рёкан украшали мукаэдори – птицы счастья. Мичи не удержалась, тронула одну из них за крыло и испытала легкий трепет. Птица ответила ей, не иначе. «У меня все получится!» Мичи прикусила губу от удовольствия, как будто будущее счастье с непоколебимой решительностью уже снизошло на нее.

Нобуо откинул занавес с вышитой на нем эмблемой рёкана – рукой, держащей ветвь с вытянутыми трубочкой цветами. Прежде чем войти, Мичи скинула кеды, наступив на задники.

– Мы постараемся сделать все возможное, чтобы вам было комфортно в нашем отеле, – обернулся к ней Нобуо. – Обращайтесь ко мне по любому вопросу. Я также провожу экскурсии. – Он сжимал и разжимал ручку чемодана. – По лесу, к водопадам и в храм.

– Спасибо. На водопады я бы посмотрела.

– Мы предлагаем групповые и индивидуальные экскурсии. Если вас что-то заинтересует. – Нобуо замолчал, пауза затянулась.

Мичи разглядывала его круглое лицо и аккуратно уложенные на пробор волосы. Нобуо все молчал. «Он волнуется, – подумала Мичи. – Приятно, что он так переживает за гостя. Хочет, чтобы все понравилось».

– Спасибо, – повторила она. – Я к вам на несколько дней, обязательно выберу одну из экскурсий.

Нобуо поклонился и быстро пошел по холлу.

Солнце пробиралось в рёкан сквозь ворота, сад, галерею и занавес рассеянными мягкими лучами, освещало другое, нарисованное на стене солнце и пару журавлей, изогнувших шеи в танце. Роспись на стенах двигалась в игре света и теней. Мичи наблюдала за движением бликов и теней. Ей почудилось, что гладь воды заволновалась, задрожал тростник, взлетели лепестки сакуры. Воображение в очередной раз встрепенулось, Мичи не шла, ее несло дыхание рёкана. Окрыленная, она почти не замечала людей вокруг, пока не наткнулась на каменный взгляд пожилого мужчины за стойкой регистрации.

Восхищение разбилось о его недовольное лицо.

– Госпожа Хирано Мичи, в 103-й, – доложил Нобуо. – Я пока отнесу багаж.

– Погоди-ка, – остановил его старший менеджер.

И началось. Как легко разрушить красоту! Она лопается с мелодичным звоном. Превращается в иллюзию – в то, чем она и является, – красоту момента, эмоции, интерьера. Краски меркнут, благозвучие оборачивается какофонией, упоение – разочарованием.

Мичи стойко держала оборону. Она чесала укушенное комаром запястье и возмущалась. Нет, она не хочет в другой отель. Нет, она не понимает, что произошла ошибка программы. Нет, она не согласится переночевать в стандартном номере три ночи, пока не освободится другой люкс. И да, она готова подать жалобу. Где же обещанное гостеприимство? И лицо у вас неприятное! И залысину не прикроют редкие прядки! И уголки рта безвольные! В Мичи сражались обида и бабушка. Побеждала обида, хотя впервые Мичи болела за бабушку.

– Ваш коллега только что обещал мне комфортный отдых, – выпалила она. – Я не понимаю, в чем проблема.

Старший менеджер воззрился на Нобуо, тот открыл рот, чтобы – Мичи хотелось верить в это – встать на ее защиту. Но за стойкой размещения появилось третье действующее лицо.

Мичи испугалась юноши с белоснежными волосами и серыми контактными линзами. Он отделился от стены, не иначе. Вырос неожиданно, положил руку на плечо коллеги и повторил низким голосом:

– Никаких проблем. Это я возьму на себя. Спасибо за ваш труд, Сэдэо-сан.

Мичи мысленно пообещала ему место в книге. Внешностью он как раз походил на призрака. Поэтому Сэдэо-сан вздрогнул от прикосновения! «Он не может противиться воле призрака, – тут же включилось воображение Мичи. – Обязан повиноваться ему. Иначе гнев духов падет на отель. Может ведь быть влюбленный призрак? Почему нет?»

– Мацумура Рюу, – представился юноша.

«Братья, – отметила Мичи. – А тот, – она прищурилась в сторону удаляющегося Сэдэо-сан, – наверняка отец. У Нобуо такие же глаза. Интересно, почему одному братцу разрешили выкраситься в дурацкий цвет?»

Кимоно со строгим орнаментом из треугольников, цепляющихся друг за друга основаниями, перевязанное ленточным поясом, сглаживало впечатление от его необычной внешности.

– Но все называют меня просто Рюу.

Мичи все же смущало, что сотрудники рёкана просили обращаться к ним по имени. И Рюу, вероятно, заметил ее замешательство:

– Прошу, и вы зовите меня Рюу, – произнес он. – Благодарю, что выбрали «Туманный лес». В номере вас ожидает небольшой сюрприз. Надеюсь, он сгладит неприятное впечатление от заселения. Мне очень неудобно за отца и брата. Простите нас! – Он поклонился. – И простите, что не оками-сан встречает вас сегодня. Бабушка стара, ей нездоровится. Я приложу все усилия, чтобы скрасить ваше пребывание в рёкане.

И он снова глубоко поклонился.

– Вы можете оставить обувь здесь. – Рюу протянул Мичи комнатные тапочки. – Позвольте проводить вас в 103-й.

Рюу повел Мичи на третий этаж.

– 103-й носит имя «Восход». Если проснетесь около пяти часов утра, то насладитесь красивейшим рассветом в вашей жизни. Лес так и тянется к солнцу. На табличках значатся номера цифрами, для удобства иностранных гостей. Мы также заменили входные двери: постояльцам хочется больше уединения. И сменили простые ключи на ключ-карты.

Рюу приложил ключ-карту к замку и открыл дверь в «Восход».

Гордо задранный подбородок Мичи отвис от удивления. Татами звали пройтись по ним, присесть на дзабутон[21] или на сиденье возле вполне европейского вида столика, раскрыть ноутбук и писать. В настенной нише висел свиток с хайку и изображением необычного дерева. Его бледно-фиолетовые цветы напоминали колокольчики. «Цветы с эмблемы», – узнала Мичи. Под деревом художник изобразил реку, по застывшей воде плыл листок с крохотным то ли пауком, то ли жуком. Как и положено номеру рёкана, 103-й не давил мебелью, не нависал над гостем вычурностью украшений, картин и техники. Все сёдзи были раздвинуты, и Мичи видела сиреневатые завихрения воздуха, он будто обрел цвет и форму и ласково дохнул на вошедших. Волосы Рюу взлетели, Мичи спешно прибрала пряди своей модной «волчьей» стрижки. Мичи манил балкон – просторный, нет, бескрайний, приглашающий в сине-зеленый лес и дальше, за горы.

«Нару-тян утопится от зависти! – подумала Мичи. – В своем Мияко».

– Номер с личной ванной комнатой. – Рюу прошелся по номеру, открыл незаметную дверь. Мичи досталась полноценная ванна – редкость для рёканов, где в основном все пользовались удобствами на этаже.

Рюу продолжал знакомство с номером:

– Гардеробная, где вы найдете выбор юкат, спальня, гостиная. Перегородки формируют пространство, двигайте по своему желанию.

Мичи ходила за ним, прижимая ладони ко рту. Она тихонько попискивала и надеялась, что Рюу не слышит. «Благовоспитанная девица не корчит рожи. Если она хочет рассмеяться, то улыбается кончиками губ, прикрываясь ладонью», – напомнила Мичи бабушка, которая прочно засела внутри внучки и выступала самозваным голосом совести. «Я рот прикрыла», – мысленно огрызнулась Мичи.

– Комплимент от отеля. – Рюу кивнул на журнальный столик: в большой плоской тарелке умостилась гора фруктов, а в глиняной пиале блестел зеленый чай. – Смею верить, что вы простите нас за возникшее недоразумение. Сервис как честь, мы им дорожим. Гость для нас бесценен.

Мичи уловила легкую издевку в словах Рюу. Он высился над ней, бледный и серьезный, выискивал малейшее проявление недовольства. И все-таки говорил чуть насмешливо.

«Я придираюсь, – решила Мичи. – Такой номер! А я придираюсь!»

– К вашему возвращению мы подадим ужин. Во сколько вам удобно? В шесть или в семь вечера?

– В семь, – наугад выбрала Мичи.

– Как скажете. А пока, мой совет, спускайтесь к источнику. Для вас подготовлена индивидуальная купальня. По территории отеля можно ходить в юкате. Полотенце с собой не носите, вам все выдадут у онсэна. Поверьте. – Рюу сверкнул ровными зубами. – Вы забудете о проблемах. Вода творит чудеса.

Он направился к двери.

– Погодите, – обратилась к нему Мичи. – Такие же цветы у вас на эмблеме. Это же дерево кири[22]?

– Да. – Рюу вернулся, встал рядом. – Все предпочитают сакуру, но лично мне по душе кири. Сакура говорит о мимолетности жизни, а цветы кири – о самой жизни. И, возможно, о надежде на счастье в мимолетности.

Мичи дотронулась до нарисованных лепестков.

– По легенде, – Рюу поправил кимоно и отступил от Мичи, – птица феникс хо-о прилетает, чтобы полакомиться его плодами. В Китае его называют деревом дракона. У нас – деревом принцессы. Когда в семье рождалась девочка, «дерево принцессы» обязательно высаживали во дворе. Когда девушка выходила замуж, дерево срезали и из него изготавливали свадебный сундук.

– Оно цветет в мае, кажется? Такие красивые цветы.

– Оно росло в саду, но, к сожалению, погибло, больше не цветет. Мы сохранили память о его красоте на этом свитке. Обратите внимание на любопытное хайку, если вы интересуетесь поэзией. О жучке, плывущем в неизвестность. – Рюу поклонился и, не разгибая спины, вышел из номера.

– Как там говорят, в семье не без черной овцы? – спросила Мичи у закрывшейся двери. – В этой не без белой!

Она не стала вчитываться в строки. Пусть жучок плывет, куда хочет! Закружилась по номеру, раскинув руки.

– Все мое! Спасибо папе за его прибыльную работу! Спасибо маме за сообразительность!

Мичи достала из гардероба первую попавшуюся юкату. Развернула. Ничего необычного: пеньковое голубое кимоно, серый пояс. Мичи выбрала старинный отель, чтобы погрузиться в атмосферу прошлого, вдохновиться и засесть уже за свой роман, в котором не могла продвинуться дальше второй главы.

– Да, я же здесь не просто так! Сегодня же засяду. Ну. – Она потерлась щекой об юкату. – После купания засяду.

Юката щекотала кожу. Мичи путалась в полах одеяния. Она не особо любила традиционную одежду. Облачалась в неудобные кимоно на праздник девочек и на совершеннолетие. «И на спектакль!» – вспомнила Мичи. В начальных классах ставили спектакль, Мичи выпала роль младшей служанки младшей дочери младшей жены императора. Даже эта простая юката выглядела эффектнее, чем ее наряд в спектакле. В школьном представлении отважная императрица бросилась в море со скалы в обнимку с сыном-наследником. «Смерть придет к нам как победа, мы не сдадимся на милость врага!» – кричала Нару-тян, разодетая в императрицу. Мичи, поджав губы, отворачивалась. Кимоно Нару-тян взлетало, обдуваемое вентилятором, и она делала вид, что изящно падает. Мичи же предстояло раздирать лицо в скорби, что ее совершенно не вдохновляло. Она тоже мечтала драматично кричать и грациозно падать.

Мичи оборвала мысль о том, что надо бы обрядить предательницу-подругу в будущей истории в безликое кимоно и науськать на нее призраков. «Я плохая подруга, – укорила она себя и тут же оправдалась: – Я просто обиделась на Нару». «Как маленькая!» – совесть не сдавалась. «Ее никто не просил звать меня в горы», – Мичи не уступала совести в упорстве. Совесть промолчала: оказалась умнее.

Откуда-то донеслась музыка. В отеле, видимо, работала аудиосистема. Прозвучали первые одинокие ноты, затем – череда трезвучий и после, долгими переборами, полилась грустная мелодия. Мичи пробежалась по балкону. Пологие склоны гор, подернутые туманом, ласкали взор. Чистый воздух переполнял легкие, вызывая головокружение. На балконе мелодия звучала тише. Мичи вернулась в номер. Музыка шла из стен. Добравшись до двери, Мичи выглянула в коридор в поисках источника мелодии. Коридор звучал поскрипывающей тишиной: рёкан отзывался на движение гостей по лестнице и этажам. На третьем этаже находилось два номера. Мичи прошлась налево, на следующей двери блеснула табличка: «14». Мичи пошла обратно: справа от 103-го обнаружился одноногий столик. На шестигранной поверхности громоздилась статуэтка-нэцке, изображавшая известный сюжет: сражение бога правосудия Сёки и они.

– Привет, – не слишком почтительно улыбнулась она борющимся фигурам.

Надутый от злости они походил на ежа-переростка. Выражением выпуклых глаз он напоминал старшего менеджера Сэдэо-сан. Мичи фыркнула и перевела взгляд на дверь с табличкой «103». Логично бы обозначить номер соответствующими цифрами – один и три – 13, ведь следом шел 14-й номер. Но, по-видимому, владельцы отеля разделяли европейское суеверие насчет числа 13 и потому добавили между единицей и тройкой нейтральный нуль.

– И ты здесь по той же причине? – спросила Мичи они, которого бравый Сёки придавил камнем и объемным пузом.

Фигурки они в домах обычно ставили для защиты от козней духов.

– Одного нуля недостаточно, чтобы спастись от тринадцати, да?

Демон молча пыхтел под плитой божественного наказания.

Мичи вернулась в номер и улеглась на татами. Пришло время хвастаться!

– Нару-тян, – растянула она обращение к подруге, появившейся на экране телефона в шляпе с широкими полями и обгоревшим носом. – Я заселилась!

– О, какой большой номер, – заголосила Нару-тян. Мичи обвела камерой роскошные апартаменты. – А у нас стандартный. Юкайо пошел за коктейлем, – заявила она, не дожидаясь вопроса.

Нару-тян изогнулась, чтобы показать бирюзовое море за ее плечом. Слышался звук набегающих волн. Мичи поставила 1:1 и отбросила идею о подруге-предательнице в книге, ведь за балконом 103-го шептался лес.

– Я сейчас пойду к источникам. – Мичи добавила балл в свою пользу. – Будем созваниваться?

– Конечно! Завтра у нас прогулка на яхте, я оттуда наберу!

Счет снова сравнялся, и Мичи успокоилась. И даже рука не чесалась уже так сильно.

Двор погружался в вечерние краски. Сумерки смягчили силуэты людей фиолетовыми тенями. Постояльцы прогуливались по террасе, отодвигали перегородки, крались по тропкам в саду. Шуршали юкаты, глухо стучали гэта. Мичи нравились эти умиротворяющие звуки.

Продолговатые фонари, тянувшиеся от здания к саду, светили мягко, вокруг вились мотыльки, потрескивая крыльями. Мичи подпрыгнула, чтобы дотронуться до одного фонаря на удачу, – и еле зацепила его кончиками пальцев. Фонари закачались: колебание передалось по проводу, соединявшему их. Мичи пошла вдоль линии огней к мосту над прудом. Мост венчали полутораметровые гата[23]. Мичи возвышалась над ними всего-то на полголовы. Она задержала дыхание, взошла на мост. Огромные ворота рёкана открыли дверь в мир покоя и гармонии. Мост, если верить народным приметам, мог провести в другой мир – тайный. Мост предлагал выбор: пройти дальше и очутиться в новом пространстве или повернуть назад. В пруду суетились карпы. Высовывали из воды жадные рты и громко чмокали: просили есть. Карпы были длиной с руку Мичи, их наверняка отменно кормили, но рыбки хотели есть постоянно.

«Пусть у меня все получится!» – Мичи помахала карпам, загадала желание, надеясь на магическую силу моста, спустилась на другую сторону и вдохнула.

Рюу облокотился на стойку и проследил за гостьей из 103-го, идущей в сад. Перевел взгляд в противоположную сторону. В дальнем углу холла сидел маленький человечек в соломенной шляпе. Никто из постояльцев его не замечал. А если бы и заметили, не удивились человеку с рваной тряпицей на бедрах и перебинтованными ногами, приняли бы за очередную статуэтку, дополняющую интерьер отеля. Человечек указал длинным пальцем вслед гостье.

– Пусть слегка отдохнет. Время есть, – распорядился Рюу. – Проследите, чтобы к ее возвращению из купальни подали ужин.

Человечек поспешил исполнить приказ. И сообщить остальным: «Удивительное дело, в 103-й заселили человека. Живого человека!»

4. Утром – румянец на лице, вечером – белые кости

«Сон, полный неги, – дар онсэна», – гласили брошюры во всех номерах рёкана. Вода источников исцеляла и тело, и душу, а дорогу к исцелению подсказывали указатели в узком проходе между стенами бамбука. Мичи вынырнула из перехода, столкнулась со старшим менеджером, не удержала неудовольствие и по-детски надула губы.

– Приношу свои извинения, Хирано-сан, – поклонился ей менеджер.

Мичи оглядела его, задержала взгляд на руках. Заскорузлые пальцы цвета угря, пожаренного на углях, выдавали постоянные труды их владельца.

– Мы рады вам. Я сын владелицы отеля, отвечаю за купальни. Мое имя Мацумура Сэдэо. Просто Сэдэо, если угодно.

Он не разгибал спины.

– Огромное спасибо за все, – быстро проговорила Мичи. «Заставлять старшего ждать неправильно. Все, что прошло, забыто», – напомнила она обиде, булькающей в горле.

– Позвольте проводить до купели. – Сэдэо-сан перешел к делу. – Мы подготовили уединенную купальню под открытым небом, а также отдельную душевую.

От бамбукового прохода разбегались тропинки.

– Красные отметки укажут, какие бани сегодня подготовили для дам, если вы вдруг устанете от одиночества и захотите компании. – Сэдэо-сан махнул рукой в сторону общих ванн, оставшихся слева. – В душевой вы найдете все, что нужно: шампуни, мыло, увлажняющий крем, полотенце и новую пару тапочек, специально для онсэна. Прошу, не ходите по территории отеля в этих тапочках. Мы заботимся о чистоте. Ключ-карту и личные вещи можете оставить в раздевалке, вы увидите корзины на полке.

Рёкан в самом деле сверкал чистотой. Ни пылинки, ни соринки, ни грязного следа на тропах. Персонал действовал незаметно: кроме троих Мацумура Мичи пока не встретила других работников.

– Рекомендованное время пребывания в горячих источниках – двадцать минут, – объяснял Сэдэо-сан.

Сначала он показался Мичи старым. Теперь она решила, что ему лет пятьдесят, не больше. Движениями Сэдэо-сан напоминал Рюу. Манера разговаривать – медленно и как будто с оглядкой, – небольшой рост и светло-карие глаза роднили его с Нобуо.

Мичи приехала в действительно семейный рёкан, где традиции гостеприимства передавались из поколения в поколение. «И младшее поколение справляется куда лучше старшего», – подумала она.

– У вас есть татуировки? – спросил Сэдэо-сан. – Их нужно скрыть в том случае, если отправитесь в общие бани.

– У меня нет татуировок, – ответила Мичи.

– В душевой вы найдете специальные пластыри, – почему-то не поверил Сэдэо-сан.

– Спасибо! – поблагодарила Мичи неприятного управляющего. – Я воспользуюсь, если надумаю купаться со всеми.

– Что ж. Я буду недалеко. Если вам чего-то захочется, просто произнесите вслух. Воды мне сообщат.

– Беспроводная связь? – хихикнула Мичи, скрыв волнение. Странный ответ заставил ее поежиться. «У них тут камеры, что ли? Подслушивают и подглядывают? Воды сообщат! Неприятный он все-таки».

Да, Мичи приняла извинения Сэдэо-сан, но она умела вертеть обиды в разные стороны, выбирать лучший ракурс. Досада росла и выпирала из нее в виде шуточек, весьма остроумных, как надеялась Мичи, но за версту разящих униженной гордостью.

Сэдэо-сан не отреагировал. Еще раз поклонился и пропустил Мичи в душевую.

– Надеюсь, что смогу рассчитывать на вас в течение моего пребывания здесь, – исполнила Мичи программу вежливости.

Этого вполне хватило, чтобы Сэдэо-сан ушел к общим баням.

Мичи полулежала в купальне и представляла героев зарождающейся книги. Раздумывала, снабдить ли главного героя серыми линзами, чтобы он походил на милого администратора рёкана. Но детективу полагались черные пронзительные глаза, кривоватая ухмылка и некая надломленность, которую она заметила в Мацумура-отце. И занудство, определенно. Зато антагонист, которого читатели не раскусят хотя бы до главы двадцатой, вполне мог скрывать за солнцезащитными очками серые глаза.

– Эх. – Мичи выдохнула паром.

Звезды подмигивали ей. Частые, яркие, разноцветные, они отражались в купели. Мичи могла дотронуться до них пальцем, но боялась нарушить волшебство, царящее вокруг. «Какое небо в горах! В Токио вместо звезд ночное освещение, фары машин, реклама и вывески». У бабушки в деревне звезды тоже покрывали небо частой сетью, но даже там они не казались рисовыми зернами на празднике урожая – так много их было над вершинами гор. Купальня закольцовывалась рукотворным водопадом. С поросших влажным мхом камней сбегала вода, теряясь в изумрудном омуте бани. Воздух бодрил вечерней прохладой, пар согревал объятиями. Деревья нашептывали сюжеты, перебирали страницы земной памяти, отыскивали древние сказания. Мичи погрузилась в источник до подбородка. Влажное полотенце положила на макушку. Пар очищал от суеты дней, снимал шелуху тревог, обострял чувства. Негромкие голоса купальщиц в соседних купелях плели канву чужих судеб. Легенда превращалась в сплетню, сплетня – в легенду. Мичи удивлялась, как хорошо слышны голоса сквозь пар купален.

– Как-то давно заблудился в лесу человек. Плутал меж деревьев до глубокой ночи. Когда же совсем отчаялся, явился к нему дух, окутанный белым сиянием. Открыл дух человеку путь к горячим источникам. И приказал построить возле них гостиницу. Чтобы вечный путник, единственный не знающий покоя, смог в ней отдохнуть. «Дай гостю все, что попросит, как постучится в двери. И получишь от него вечность», – сказал дух. Исполнил человек наказ. И стал ждать прихода гостя.

Полотенце соскользнуло с макушки, Мичи забылась и опустила голову в воду.

– Сперва в дом постучалась женщина. Прижимала она к груди младенца и едва держалась на ногах. «Я могу заплатить за дрова», – прошептала она, и впустил человек ее в гостиницу, хотя построил вовсе не ночлежку, а роскошный рёкан. Но женщина эта могла оказаться обещанным гостем, рассудил он. Переступила женщина порог дома и упала замертво. Перевернул ее человек на спину, чтобы проверить, жив ли младенец, но и дитя не дышало. Пока размышлял он, что же делать, тела женщины и ребенка задрожали и истлели.

Немногим позже к рёкану пришел богато одетый человек. Сразу заметил хозяин следы крови на дорогой одежде. Впустил путника, но и тот упал без дыхания и исчез, как женщина прежде.

Явился третий призрак. А в том, что рёкан посещали призраки, человек был уверен. Стоял на пороге глубокий старик.

«Как удачно я набрел на дом в лесу. Последнее пристанище мое!» – поблагодарил старик хозяина и разделил участь предыдущих гостей.

Голос рассказчицы звучал над ухом Мичи, так близко, словно они плавали в одной купели.

«Я знаю, чем закончится твоя история, – подумала Мичи. – По крайней мере у бабушки подобные заканчивались одинаково. Кто ж не знает коварство духов!»

И купальщица, которая не думала покидать своей бани, подтвердила догадку:

– «Никто, кроме смерти, не приходит в мой рёкан!» – выкрикнул тогда хозяин.

И в тот же миг возникла перед ним женщина необычайной красоты. Обрадовался хозяин новой гостье, казалась она живой, а из-за пояса выглядывал туго набитый кошель. Впустил хозяин путницу. Прошла она в дом и – о, чудо! – не исчезла!

«Ты ли тот гость, что обещал мне дух?» – спросил человек.

Кивнула женщина и махнула кому-то рукой.

Тотчас вплыло в рёкан зеркало. Не сразу разглядел хозяин рёкана демонов, несших его. Потому что с ужасом взирал на отражение гостьи – скелет в роскошных одеяниях.

И понял тогда хозяин рёкана, что действительно ждал в гости саму смерть.

Мичи не успела понять, понравилась ли ей легенда, как вмешалась вторая рассказчица:

– Нет же, нет! То была совсем другая история. Повстречал некогда лесной дух в своем лесу юношу, что нес на спине больного отца. Нес на гору умирать под звездами и ветром. Отнялись у старика ноги, и посчитал он, что лучше достойно встретить смерть, чем быть семье обузой. Обливался юноша слезами, потому что горячо любил отца и не желал с ним расставаться. Так громко плакал и стонал юноша, что не выдержал лесной дух и вышел к ним.

«Что так громко плачешь и стенаешь в моем лесу? Почему не идет старик своими ногами?»

Поведал юноша лесному духу о бедах, случившихся с отцом. И отвел их дух к чудесной струе горячей воды, бившей из-под земли в глухой чаще леса. Стекала та вода в неглубокую ложбину, образуя озерцо.

«Войди в воды с отцом – и вернется к нему здоровье и сила».

Обрадовался юноша, вошел с отцом в горячий источник. Разгладились морщины на лице старика, выпрямились скрюченные ноги, исчезла седина. Вышел он из источника юным и здоровым. Оглянулся. А позади зовет на помощь его сын: седой, согбенный и старый.

«Что же ты наделал, о лесной дух!» – вскричал помолодевший отец.

«Мы даем жизнь ценой собственной жизни!» – был ему ответ.

Мичи вздохнула. «По вечерам в людях часто просыпается тяга к страшным историям, – подумала она. – Первобытный инстинкт? Или люди надеются изгнать из ночи реальные страхи, наполнить выдуманными, от которых легче отгородиться, стоит просто закрыть глаза?»

Мичи глаз не закрывала: считала бесчисленные звезды.

– И я знаю одну. – Девушки в соседней купальне не унимались. – Вовсе не жар земли греет благодатью онсэны. Нет, это огонь дракона, живущего у подземных истоков. Дракон тот младший брат Бога Дракона, повелителя всех вод. Как старший брат дарует людям богатство моря, так его милость младший дракон наполняет воды целительным теплом. Он спит и горячим дыханием греет источники, бьющие из-под земли. Говорят, если прекрасная дева станцует над местом, где дремлет дракон, выйдет он к ней в облике юноши и подарит то, что деве больше всего желанно. Но то слухи. Знают верно, что дракон бессмертен и добр. Он делится силой, возвращает здоровье, что мы так безрассудно тратим.

Последняя история пришлась Мичи по душе. Легенды наполнили ее идеями. В небе соткались из звезд дракон, лесной дух и путники в лесу, и Мичи, борясь с отяжелевшими веками, соединяла судьбы героев. «Детектив. Не буду отклоняться от курса. А то я так никогда не определюсь», – вяло текли мысли. Забытое полотенце легло на дно купели. Звезды посылали свой блеск к разгоряченному лбу Мичи, чтобы охладить жар, распространяющийся по телу.

– Хочу спать, – еле слышно произнесла Мичи и все-таки закрыла глаза.

Чьи-то руки подхватили ее за талию. Мичи сладко потянулась и накрылась одеялом с головой. Она как-то попала в номер.

Сон подкрадывался к Мичи. Веки смежились, выхватывая и сразу же стирая из сознания сервированный к ужину стол и цветок в круглобокой вазе. В номере опять звучала грустная колыбельная, долгие ноты набегали и отступали, Мичи качалась вместе с мелодией. Онсэн не отказал в бесценном даре.

Сны – это тоже истории. Мичи что угодно отдала бы за приспособление, способное считывать сон и переводить на бумагу. Ей снилось, как сияющий дух вышел из-за деревьев к лежащему без чувств мужчине. Мужчина не догадывался, что потерял сознание не где-нибудь, а на спине гигантского дракона, что дремал уже много веков и грезил о днях, когда обращался в человека и любил земную женщину.

– Богатая фантазия, не оторваться! – прошелестело над Мичи.

– Подвинься, мне тоже хочется, – заныло следом.

– Всем хватит, не толкайся, – загудело в ответ. – Господин Рюу дал время до рассвета.

От левого уха Мичи тянулась серебристая нить, три больших паука копошились у изголовья, шевеля длинными ножками в ее волосах. Паучьи пальпы дергали нить, тащили в разные стороны.

– Вкусно! – чавкал один.

– Ты слишком много съел, нечестно! – возмущался второй.

Третий, крупный и отливающий рыжиной в свете луны, ровное сияние которой заливало балкон и подбиралось к сопящей Мичи, держал конец нити и следил, чтобы двое других не отнимали друг у друга еду. Пауки расплетали сон Мичи. Дракон, поднявший голову, украшенную соснами, как рогами, растаял наполовину: пауки съели его задние ноги. Нить, идущая от Мичи в ненасытные рты, из серебристой превращалась в черную.

– Как же вкусно! – не мог успокоиться первый.

Мичи нахмурилась во сне. Дух пожирал мужчину. За ними наблюдал сероглазый детектив, но он был вовсе не детективом, а призраком невинно убитого юноши, которого не дождалась возлюбленная.

– Спасибо, господин Рюу! – пропел большой паук, отползая от Мичи. – Девчонку жаль, конечно. Зато как славно пообедали.

– Тише вы там!

Рюу сидел за журнальным столиком. Мичи не закрыла ноутбук. Рюу побарабанил пальцами по столу, подтянул ноутбук поближе, постучал по сенсору. Экран тут же зажегся и выдал файл с рукописью. Рюу погрузился в чтение.

В центре комнаты на низком столе был разложен ужин. Человечек в набедренной повязке и соломенной шляпе позаботился о гостье: исполнил все, как приказал Рюу. Принес еду в назначенное время, прошел за Мичи к онсэну, вытащил ее – обмякшую от пара и дремоты – из воды. Белая простынь тут же прикрыла ее. Рюу шел за ним от купальни, следил за быстрыми движениями. Соломенный человечек занес Мичи в 103-й, позвал помощницу – крохотную девочку без шеи. Рюу наблюдал, как его шустрые работники расправляли футон и укладывали Мичи.

Ночь приближалась к раннему утру. Рёкан спал. Рюу не торопился, все шло своим чередом. Пауки спустились с потолка, подобострастно потрогали край кимоно господина, показали, что голодны. Рюу рассудил, что от гостьи не убудет, и позволил паукам полакомиться снами. Они, конечно, не походили на настоящих баку[24]; Рюу много раз объяснял им, что лучше бы отрастили хоботы, но трем друзьям нравилось двигать ножками как палочками для еды.

– Рюу! – сообщил один из баку. – Мы съели дракона.

– В следующий раз он съест вас. – Рюу не отвлекался от текста. – Убирайтесь, достаточно!

Мохнатые тени смотали нить: брали еду с собой. Ножки гнулись под тяжестью съеденных снов. Мичи застонала, перевернулась на другой бок. Подушка потемнела от мокрых волос: они не успели высохнуть. Пауки пробежали вдоль стены, скрылись под потолком. Оттуда вниз: на кровать, где ворочалась Мичи, на Рюу, читавшего книгу, – уставились десятки горящих глаз. Они ждали.

Свет луны пробивался сквозь закрытые перегородки балкона, но не мог подобраться к Рюу. Он прокрутил текст вверх-вниз, зевнул.

«Нелепо. – Рюу покосился на укутанный темнотой силуэт Мичи. – Хакусана ясно дала понять, что не позволит моим планам осуществиться. Я бросил ей вызов и должен победить любой ценой. Больше возможности не представится. Но вот она, Хирано Мичи, и я читаю ее наивные сочинения».

Он закрыл ноутбук, пересел к футону, убрал с лица Мичи спутанные волосы. От уха по щеке текла кровь, Рюу вытащил из рукава платок и осторожно вытер бурый след пиршества пауков. Он оглядел Мичи. Модный оттенок волос, карамельный мокко, подчеркивал розоватую кожу, стрижка прикрывала круглые щеки. Брови Мичи коротко постригла и дорисовывала хвостик. Спала она с открытым ртом. Рюу наклонился к ней и что-то прошептал. Мичи нахмурилась. В ее сновидение пробрался туман, вытеснил духа и мужчину, изгнал обессиленного дракона, заполнил сон непроглядной пеленой, в которой поблескивало большое овальное зеркало.

Рюу вытирал пот со лба Мичи и говорил, говорил. Зеркало держали могучие темно-красные руки с выпуклыми изгибами вен на предплечьях. Мичи смотрелась в его холодную поверхность. Отражение стояло к ней спиной.

Рюу склонялся все ниже, пока губы не коснулись виска Мичи. Глаза на потолке перемигивались. Их обладатели ждали знака, готовые исполнить волю господина. Стараниями Рюу 103-й номер ожил, и, возможно, очень скоро весь отель постигнут перемены.

Отражение повернулось. С черным провалом улыбки на белом лице из зеркала выглянул череп, ощерились зубы. В пустых глазницах качались зажженные бумажные фонари. Мичи сделала шаг назад, но поскользнулась в тумане и упала, полетела во тьму. Зеркало обрушилось на нее. Глазницы поймали Мичи, вспыхнули фонари. Мичи забилась в бумажном плену, фонари летели в бездну пустых глаз. Огонек, колеблющийся над головой плененной Мичи, погас.

– Скоро час рассвета. – Рюу поднялся с пола.

Простор номера заполнили духи, сорвавшиеся с потолка. Корчащиеся, бесформенные тени окружили футон.

– Бережнее с ней. – Рюу раздвинул ставни, отошел к двери и щелкнул пальцами.

Сердце Мичи остановилось.

– Следите за телом. Не подпускайте никого.

5. Демоны живут напротив ворот храма

Солнце ленилось выйти из-за гор. В 103-й заглядывала луна, слегка завалившаяся на левый бок. Ночное светило походило на неполный бокал, из которого изливалась дымка. Резная линия леса сбрасывала холодный мрак, обретала лиловый оттенок. Клубы тумана выбирались из чаши луны, цеплялись за кроны деревьев и перила балкона, волочились по полу и сливались с волосами Мичи, окрашивая пряди в тускло-серый оттенок.

Отделение происходило медленно. Тело, не осознавшее переход, сопротивлялось, но Рюу четко озвучил распоряжение – и духи суетились, подгоняли тело, помогали забыть о привязанности и отпустить душу. Их уговоры походили на вой, неспящему гостю он вполне сошел бы за музыку ветра, перебирающего верхушки сосен. Тело Мичи. скорее всего, ощущало вой как вибрацию, душа металась как от грозовых раскатов, все еще плененная тьмой разрушенного сна. На Рюу завывания духов наводили тоску, он направился в гардеробную, к шкафу у стены, разделявшей 103-й и 14-й номера.

– Отодвинуть, – приказал он.

Мичи бы ни за что не догадалась, что ее номер на самом деле еще больше. Две темно-синих руки показались из стены и передвинули шкаф. За ним пряталась дверь с едва заметной замочной скважиной. Рюу извлек из кармана ключ, повернул три раза – и дверь открылась. Любопытствующий туман заглянул в темноту маленькой каморки.

– Кумико, – позвал Рюу, замерев на границе света и тьмы.

Комнатка ответила тишиной, Рюу терпеливо ждал, пока из темноты не донеслись шорох одежды и стон.

– Кумико, мы почти у цели.

Стон повторился. Звякнули струны, раздался глухой стук деревянного корпуса о пол. Туман тронул музыкальный инструмент, но его капельным пальцам не удалось извлечь ни звука. Тогда он переключился на человека, сидящего на подушке в комнатке на три татами. Толкнул в слабое плечо – иди, раз зовут.

Из комнатки, пошатываясь на нетвердых ногах, вышла старуха. Лохмы седых волос висели до пола, на кимоно, прежде отливавшем золотым и алым, зияли дыры. Подрагивал морщинистый нос, тяжелые, лишенные ресниц веки скрывали затянутые бельмами глаза. Скрюченные пальцы искали гриф бивы. Старуха играла всю ночь, играла одну из своих печальных песен спящей на футоне гостье отеля. Все, что она могла дать неожиданной соседке, – музыка, рассказывающая чуть больше тому, кто хочет услышать. Рюу сомневался, что Хирано Мичи хотела слышать, но был уверен, что могла бы.

– Рюу, – прошамкала старуха. – Я ждала. Ты нашел мне компанию, я так благодарна. Она хорошая, шумная, полная жизни. Я играла ей.

Рюу прижал старуху к груди.

– Ты пришел, чтобы попрощаться? Ты будешь по мне скучать?

Пальцы ощупывали лицо Рюу. Покрытые пятнами и неровностями морщин, они не утратили чувствительности, передавали ее тревогу и узнавали его суровое решение. Старуха отстранилась, Рюу подался вперед, вдыхая пыльный аромат волос.

– Я все подготовил, Кумико. – Рюу вернул пальцы незрячей на свое лицо. Пусть поймет, что он готов. – Я не просто тебе компанию привел. Там, в номере, тело девушки.

Старуха, которую Рюу с необычайной нежностью называл Кумико, ахнула.

– Госпожа согласится, непременно согласится. Мы получим свободу. – Рюу целовал сморщенные руки.

– Нет, Рюу, – запротестовала Кумико. – Она назначит цену. Опять. Ты не сможешь расплатиться.

– Я отдам ей и старую каргу, если понадобится, – Рюу повысил голос и тут же забормотал, ощутив, как вздрогнула Кумико: – Прости, прости, я не хотел. Я говорю о том, что ты снова станешь собой.

Кумико заплакала. Глухие стенания сотрясали немощное тело. Рюу вцепился в волосы на макушке, скользнул ладонью по лицу, сминая лоб, нос и подводившие его губы в кулак.

Молочный туман проник в глаза Кумико и вытеснил былой цвет, оставив тонкий зеленый серп на дне. Теперь они напоминали неполную луну, зависшую в предрассветном небе. Или воды в купелях рёкана: густой пар и еле заметная вода. Или далекие фонари, забывшие, что их удел – светить, уставшие от своего предназначения. Блеклые глаза не видели Рюу, но он знал, что Кумико помнит его черты. Он стоял рядом, такой же, как и прежде, но сама Кумико давно изменилась. И все же он приходил каждый вечер, ласково звал по имени и видел ее прежнюю.

– Мне жаль. – Голос Кумико тоже изменился. Скрежещущий, он с трудом пробивался сквозь годы, сжимающие горло.

«Чужие годы», – поморщился Рюу и повторил эхом:

– Жаль?

– Девушка, мне жаль ее. Прошу тебя, одумайся, любимый.

Рюу выпустил Кумико из объятий. Волнение сменилось яростью, оглушило, он отошел от Кумико, выкрикнул:

– Я так решил! Я верну тебя! Почему я должен всех жалеть? Я и так слишком долго откладывал, слишком долго соглашался на твои уговоры! Ты не можешь вечность сидеть в этой комнате. В этом облике!

Кумико промолчала. Отступила в каморку, нащупала ручку и закрыла дверь, за которой хранила мир их разрушенной любви. Пальцы тронули гриф бивы, нащупали лежащий на полу бати[25].

– Я принимаю то, что есть. А ты все не смиришься, муж мой.

Мичи открыла глаза. Ее знобило, правый бок онемел. В голове раздавался шепот, но слов Мичи разобрать не могла. «Я вчера так быстро заснула. – Она потянулась, разминая онемевший бок. – Сяду за рукопись! Ха, тоже мне! Свалилась без задних ног». Шепот перекатывался от уха к уху. Мичи тряхнула головой, потерла другой бок. Заметила накрытый к ужину стол.

– Я и ужин проспала! – возмутилась она вслух. – Быть не может!

Мичи на четвереньках подобралась к дзабутону, уселась, поджав под себя ноги. Ужин оставили на лакированном столе, украшенном золотисто-красным орнаментом из хризантем. На посуде топорщил острые листья изящно выведенный бамбук. Сотрудники рёкана подали гостье 103-го номера суп в пиале, прикрытой крышкой, три вида закусок – рыбную, мясную и тофу. Маринованные овощи в соответствующих форме тарелочках: нарезанные кубиками в круглых, колечками в квадратных. На десерт приготовили желе со сладкими бобами. Мичи отметила палитру блюд: белый, черный, желтый, красный и зеленый – цвета, радующие глаз и желудок, присутствовали в ужине, который она умудрилась проспать.

– И кто я после этого? – Мичи возвела укоризненный взгляд к потолку, призывая номер разделить ее негодование. – За ночь еда успела испортиться? Надо бы проверить.

Потолок молчал. Молчал и желудок.

– Сейчас поужинаю, а там и до завтрака недалеко!

Мичи взяла палочки. И застыла.

На футоне спала девушка.

– Эм-м-м… – промычала Мичи, – Ой.

«Кто спит в моем номере?» – изумилась она.

Ужин снова остался без внимания. Мичи подкралась к футону. Ноги несли на удивление легко, Мичи почти не касалась пятками пола. Посторонняя девушка спала себе дальше. За шаг до футона Мичи остановилась и огляделась. Стены, потолок, лакированный столик, открытые перегородки на балкон, бледное утро в номере, спящая на футоне девушка. «Стоп. Я только что проснулась и встала с того же футона. Так?» Нет, не так! Что-то не сходилось. Правый бок покалывало не зря. Мичи вспомнила, как во сне падала в темноту. И приземлилась в углу. Не на футон.

Руки затряслись. Дрожь передалась ребрам, охватила все тело. Мичи загремела изнутри, как позвякивающая игрушка младенца. Встряхнулась, чтобы прийти в нормальное состояние. Ощупала себя ледяными руками. Лицо, волосы, шея, грудь. Мятая юката перекосилась, Мичи запахнулась плотнее, пригладила ткань. Когда она успела переодеться? Девушка на футоне спала в похожей юкате, тоже мятой и сбившейся. Они что, рядом лежали?

– Эй, вы номером ошиблись! – крикнула Мичи, но тут же мысленно подсказала сама себе: «Как она могла ошибиться номером? А ключ-карта? Она бы дверь не открыла».

Девушка даже не поморщилась. Не только юката выглядела похоже: всклокоченные волосы, уткнутый в подушку нос, пухлые губы. Ноги раскидала, одеяло отбросила далеко – спала совсем как Мичи.

– Чего ты здесь разлеглась? – снова воскликнула Мичи, но голос сорвался, и она запищала как комар.

Кстати о комарах. Коварное насекомое укусило ее в машине. Мичи подняла руку – укус почти не чесался. Совсем не чесался. Покалывание в боку распространилось на все тело. Мичи присела на корточки возле девушки. След имелся и у нее. Бледный и незаметный, если не знать, куда смотреть. И вообще девушка какая-то слишком бледная.

Мичи вытаращила глаза и положила большой палец на запястье девушки, на место, где птичкой должен был биться пульс. Они обе обгрызли ноготь на этом большом пальце. Вот и шрам на подбородке. «Нет, только не это, нет, нет! – вместо отголосков сердца на запястье бились птички мыслей. Мичи ударилась о стеклянный столик, когда ей исполнилось три. Крови было! Шрам не портил ни ее, ни девушку… А пульса не было. Ни под пальцем с обгрызенным ногтем, ни на запястье, ни на шее.

Мичи завопила, но из широко распахнутого рта не вырвалось ни звука. Мичи всхлипнула и рухнула на колени рядом с девушкой. Но колени не стукнули об пол. Мичи разевала рот, как рыба, и смотрела на бездыханное тело. Из глаз полились слезы, но щеки не намокли. Крик не выходил, гас, не обретая силы. Мичи раскачивалась вперед-назад, и от качки волной поднималась злость. Горло разорвал низкий рык, застрявший у основания языка, покатившийся обратно в пустоту, которая поглощала Мичи. «Как такое возможно? Это не я! Не я!» – рычала она и ненавидела тишину, раздирающую рот и сердце. Мичи обняла себя руками, тут же вскинулась, сжала кулаки и принялась колотить застывшую на футоне девушку, пытаться разомкнуть ей веки, тянула за волосы. Руки не проходили сквозь тело, кулаки впивались в плоть, и злость утихала, уступала место слабой надежде.

«Я сплю!» – осенило Мичи. Она ущипнула себя, дернула за ухо. Никакого результата. Ущипнула еще раз. Ущипнула за плечо тело привидевшейся ей мертвой.

«Не сон! – шумели мысли, они превратились в настоящих птиц и рвались покинуть тесную черепную коробку отупевшей от страха Мичи.

– Да вставай же ты! – говорить она все-таки могла. – Вставай давай!

Она стащила с Мичи-на-футоне одеяло. Ударила по бедру:

– Кому говорю, вставай!

Ничего.

– Это сон, сон! – Долбила она несчастное бедро. – Ну что ты не просыпаешься?

Она принялась щипать себя. От щипков на коже оставались синие кляксы. Не красные следы. Кляксы дразнили Мичи короткий миг и исчезали.

– Да как же?!

Надежда – упрямое, целеустремленное чувство, отчаянно не уступающее место страху, – избрала иной путь. Мичи легла рядом с неподвижным телом. Полежала. Легла сверху. Сердце действительно не билось. Ни у одной из Мичи, что находились в комнате. Мичи снова попыталась кричать, но в отличие от слов крик не срывался с губ. Она полежала неподвижно, уставившись на собственный холодный нос. «Дыши!» – приказала Мичи, нос не подчинился.

Мичи зажмурилась. Представила, как соединяется с телом: рука к руке, ноги к ногам. Уместилось обратно лицо, и замолчавшее сердце пугливо застучало. Мичи распахнула глаза. Все и всё на тех же местах. Если она и была душой умершей, то не спешила возвращаться в родное тело. Мичи перевернулась, подумала, оттянула посиневший рот, он не поддавался. Надежда потихоньку переходила в жалость. Жалость издевалась над бездыханным телом вместо того, чтобы скорбеть, потому что Мичи жалела то, что от нее осталось, то, что пыталось пробраться в Мичи-на-футоне.

– И что же мне делать? – пискнула Мичи.

– Через ухо попробуй! – тоненько предложил кто-то.

Мичи уставилась на ухо. Невзрачная сережка. Мочка. Завиток хряща, его Мичи тоже хотела украсить серьгами-гвоздиками. Не успела.

– Как я сюда помещусь? – засомневалась она.

– А так, – ответили ей. Нечто продолговатое и дымчатое скользнуло по футону прямиком в ухо умершей Мичи. Глаза открылись, рот распахнулся и произнес тем же голоском:

– Видишь. И делай с ним что хочешь.

Мичи завизжала и врезала бедной себе пощечину. Номер зазвенел воплем, ужас вернул способность кричать.

– Зачем дерешься? – обиженно спросила тварь, вылезая из уха. Тело Мичи-на-футоне снова одеревенело.

– Я помочь хотел, ввести в курс дела, так сказать. А ты орешь.

– Я… я умерла!

Тварь замерла возле безвольной руки. Она напоминала меняющий форму сгусток дыма. Называть бесформенное создание тварью было не совсем правильно, зато выговорить эти два слова: «Я умерла» – оказалось и правильно, и легко. Мичи спрятала лицо в колени и разревелась. Плечи вздрагивали, горло сжимало, из груди вырывались стенания, но слезы так и не обожгли щек.

– Ну-ну, будет, – посочувствовал дым. – Ни к чему будоражить отель. Постояльцы еще спят, наши хозяева заняты подготовкой к завтраку. А ты в надежных руках. Добро пожаловать в номер 103, госпожа Мичи!

«Госпожа Мичи, госпожа Мичи», – вторили ему десятки громких голосов из стен, потолка, перегородок, мебели. Что-то пронзило Мичи, вошло стальным лезвием в грудь, застряло там. Мичи вздрогнула и упала в обморок.

Две Мичи теперь лежали рядом.

– Нет, не поднимешься, – в пятый раз повторил Рюу.

Нобуо стоял на лестнице чуть выше старшего брата и держал его за полы кимоно, совсем как в детстве. Рюу дергал ткань, желая отделаться от назойливого хвоста. Сегодня он облачился в белую рубашку с вышитыми на ней серебристыми карпами и бордовые хакама и ненавидел всех вокруг. Он бы не сумел объяснить, как работает связь: одежда ли пробуждает дерево злости, растущее из холодеющих ног, поднимающее ствол в пустой желудок и царапающее горло сухими пальцами-ветками, обращая кожу в зудящую кору. Или все же ненависть выбирает в одеяние старинную парчу?

Рюу уставился на младшего брата такими же пустыми глазами, какие были у карпов на его хакама. Он устал от Нобуо.

– Ей надо принять происходящее. Никто не должен мешать.

– Я не понимаю, что ты творишь! – Пятна нервного румянца проступили на щеках Нобуо. Он переживал за гостью, поселившуюся в 103-м номере.

«Что ж, – Рюу раздражался все больше. – Стоило отговорить ее еще на вокзале».

– И не надо, – отрезал он.

– Ты можешь объяснить, хотя бы попытаться? Вдруг я пойму? – Нобуо умолял.

– Тихо! Не тревожь рёкан.

Ранним утром в рёкане редко звучали разговоры. Отель умел спать почти так же крепко, как и все его гости. Многоокая лента бомбори[26] вдоль основной галереи, бдительные торо на мосту, фонари на балконах приглушали свечение. Рыбы забивались под фонтан в центре пруда. Зарывались поглубже в песок камни сэкитэй. Пар над купальнями стелился по земле.

Рюу по привычке обходил территорию. Нобуо поймал его у перехода к баням, на мостике, отделяющем сад от зоны купален.

– Мусор, – рыкнул Рюу на смятую бумажку у дорожки.

Пушистое существо, размером со среднюю собаку, выскочило из-под его ног. Кривые лапы, больше походящие на перекрученные веревки, мелькали под длинной шерстью. Небольшая голова с огромным ртом, формой напоминавшей стремя, крошечными глазками и носом подергивалась. Существо ухватило бумажку изогнутой верхней губой и спрятало мусор в шерсти.

– Спасибо, абуми-гути[27], ты весьма исполнителен, – похвалил Рюу.

Существо приподнялось на задние лапки, подставляя голову под ладонь Рюу. Оно шумно дышало и било по дорожке мохнатым хвостом.

– Ты верный друг, да, абуми-гути? – Рюу потрепал его по загривку. – Уж ты точно не побежишь сдавать меня Хакусане-сан.

– Я тебя не сдавал! – возмутился Нобуо, отпустив кимоно брата, сошел с мостика и смотрел на Рюу снизу вверх.

– Конечно, – согласился Рюу.

Братья пошли к огромным, поросшим по периметру бамбуком общим баням. На тропках вокруг купален суетились сандалии. Сразу с десяток бакэ-дзори рисовали синие и красные светящиеся стрелки, обозначающие, в каком направление мужская, а в каком – женская купальни.

– Господин Рюу, поговаривают, наняли новенькую? – Один бакэ-дзори увязался за братьями, на сандалии открылись круглый глаз и большой рот. – Можно ее нам в помощь? Совсем рук не хватает.

– У вас нет рук, – ответил вместо брата Нобуо.

Бакэ-дзори показал Нобуо язык.

– А ну иди прочь! – гаркнул Нобуо.

– Не смей, – оборвал его Рюу. – Ты так ничему и не научился, младший брат. Они не слуги, они наши помощники. Мы все связаны. Если хочешь, чтобы рёкан слушался тебя, учись слушать их. Когда я покину это место, – он заговорил очень тихо, и Нобуо задержал дыхание, чтобы расслышать слова, – ты позаботишься о них. Прояви уважение. Они ни в чем не виноваты.

– Что ты сделаешь? – воскликнул Нобуо, но Рюу отвернулся и ласково пообещал обиженному бакэ-дзори:

– Я обещаю, что учту вашу просьбу, но пока назначение она не получила.

Соломенный тапок поскакал к остальным бакэ-дзори.

– Девушка станет нашей работницей? – Нобуо не унимался.

– Свежая кровь, помнишь? – усмехнулся Рюу. – Но, как ты слышал, назначения не было.

– Я против. – Нобуо снова вцепился в Рюу. – Посмотри на меня, старший брат. Ты не покинешь рёкан, девушка не останется в 103-м. Я против и того, и другого.

– Я не спрашивал твоего мнения, – отмахнулся тот.

Рюу умел ускользать из виду и от вопросов. Он стремительно шел к индивидуальным купальням. Нобуо не отставал.

– Она сама догадалась, – бросил Рюу на ходу. – Всезнающая Хакусана.

Пятна жара покрыли лоб и шею Нобуо. Рюу заметил, как брат нахмурился, и продолжил:

– Ей ни к чему доносчики. И все же ты сдал меня. – Он отвернулся от Нобуо, указал в сторону купальни: – Здесь мокро!

На требование явился отряд тряпок.

– Да, – признался Нобуо спине Рюу. – Сдал. Потому что не знаю, что ты творишь!

– И не узнаешь.

Они подошли к последней купальне, той самой, где прошедшим вечером плавала Мичи. Рюу поболтал рукой в воде.

– А каппа[28] наш молодец! Сколько историй рассказал девчонке. Ее так разморило, что стараться особо не пришлось.

На похвалу из-под воды выглянула сперва плоская лысая макушка, затем лоб, поросший водорослями, и, наконец, жабьи выпученные глаза. Каппа квакнул, разинув необычайно широкую пасть, и скрылся в купели.

– Душа выскочила легко, девушка не почувствовала боли, если хочешь знать, – сказал Рюу.

Рукава его рубахи пропитались водой, рыбы, вышитые на ткани, скользнули в воду. Каппа радостно забулькал, по поверхности купальни пошли пузыри.

Не только прудовые карпы любили сытно поесть.

Хакусана не спала. Она давно утратила чудную способность молодости – засыпать, едва закрыв глаза. Целебные источники не помогали хозяйке избавиться от бессонницы и болей. Ныли старые кости, особенно ключицы и колени, стучало в висках, сердце прыгало от горла до живота, застревало в солнечном сплетении и опять совершало кульбит. Чесалась правая ступня, как всегда с приближением назначенного дня.

Госпожа не изменяла договоренности. С памятной ночи минуло много весен, Госпожа не обошла вниманием ни одну. Госпожа появлялась в час Быка – время глубокой ночи, когда мир находится во власти злых духов и правит энергия ян. Ее энергия. Госпожа приходила в середине августа. Дневной зной лета ослабевал, а вечера оставались теплыми и звездными. У ворот появлялся самурай, никогда не снимавший шлема, за ним степенной походкой выступала из леса его спутница. Хакусана ждала и жалела с годами лишь о том, что встречает путников в одиночестве. Что нет рядом мужа, что старший любимый внук больше не выходит с ней к воротам.

Хакусана никогда не сожалела о сделке с Госпожой.

Госпожа гостила три дня, приносила туманы, а после сама растворялась в них. Забирала одного из постояльцев. Такова была плата, взимаемая с рёкана. Взамен лился на хозяев благодатный золотой поток. Слава рёкана «Туманный лес» гремела по землям, близким и далеким. Сходились к ним и самураи, и феодалы. Даже драгоценный сёгун посетил источники и провел в рёкане целую зиму. Кого еще осчастливила судьба принимать в своем доме столь высокопоставленных людей?

Хакусана откинулась на мягкую спинку дзабутона. Бумага с расходами на продукты хрустнула в кулаке, воспоминания отвлекли оками-сан от дел.

Вовсе не вина на ней, а благодать! Отчего же Рюу не уймется? Разве он не зазывал самурая и его хозяйку? Разве двенадцатилетним звонкоголосым мальчишкой, полным восторга от важной обязанности, не кричал в ночь, чувствуя приближение дорогих во всех смыслах гостей? Не муж ли выстроил рёкан по велению лесного духа? Не рухнул ли в земном поклоне перед закутанной в шелка женщиной?

Отчего вина на Хакусане?

Оттого, что именно ей пришла в голову мысль о выгоде лучшей, чем золото! Замедлить неумолимое время, обрушившее на нее старость, усугубившее болезнь.

Госпожа действительно расщедрилась: договоренность распространилась на родню и слуг, хотя Хакусана за них не просила. Порой чем меньше просишь, тем больше получаешь, и Хакусану одарили безмерно. Работники рёкана с тех пор не уходили по сумрачному мосту, ведомые последним вздохом, они продолжали трудиться, обеспечивать идеальный сервис. Постояльцы, которых забирала Госпожа, тоже оставались в рёкане, штат прирастал сотрудниками, невидимыми, меняющимися и забывающими со временем о своей настоящей форме. Тела – Госпоже, души – Хакусане.

– Не покидайте стен рёкана, – объявила Хакусана семье и работникам полуправду. – И проживете долгую, счастливую жизнь. Госпожа щедра!

Хакусана скрестила руки на груди – боль под ребрами слегка отступила. Хорошие воспоминания лечили не хуже горячих вод. Волшебный отель Хакусаны-сан! Где желание гостя исполняется по мановению руки. Где стоит подумать – и перед тобой напиток, чистое полотенце или свежий футон. Где слуги не путаются под ногами, а отделяются от стен, когда прикажешь, и сливаются с ними, когда задание выполнено. Где чистейшие онсэны, за которыми следит один Сэдэо. Где лучшие блюда, но на кухне лишь Асу, непутевая невестка. Где по приказу Рюу, неблагодарного внука, высыхает мокрая дорожка и исчезает пыль. Где Нобуо, вечно ноющий младший внук, никак не научится быть мужчиной.

Щедрая Госпожа! Семейное дело, преданность традициям, бережное отношение к истории – Рюу перечислил на сайте преимущества «Туманного леса». Он внимательно следил за временем, технологии развивались; внук тащил в рёкан все, что придумывал каждый новый век. Электричество, телефонные аппараты, телевизоры, компьютеры, проводной интернет, ноутбуки, крохотные планшеты, загадочный для Хакусаны Wi-Fi, почти такой же вездесущий и незаметный, как их невидимые работники. Рюу сделал сайт, вел страницы в социальных сетях, снабдил семейство разговаривающими гаджетами, от которых Хакусана сразу же отказалась. Ей не нужно связываться с подчиненными: она и без того чувствовала их настроение и малейшее проявление неповиновения так же остро, как приближение Госпожи. Уловка с семейными традициями работала отлично. На деле одни и те же связанные договором с Госпожой духи служили родовому гнезду.

Где-то бродят по Японии вещи, обратившиеся в ёкаев, а в рёкане «Туманный лес» люди обратились в услужливые, расторопные и безропотные вещи. Госпожа приходит – одним слугой становится больше. И им не нужно платить. За теми, кто вызывал недовольство Хакусаны, закрывались ворота рёкана. Духи, отрезанные от магии, исчезали. Сила, удерживающая их в стенах отеля, меняла лица и тела, забирала истинную сущность и направляла помыслы на служение семье Хакусаны и гостям. Духи следили за территорией отеля лучше камер наблюдения. Помогали Асу готовить завтраки и мыть посуду, Сэдэо – чистить купальни и душевые, Рюу – изменять номера, подстраивая их под желания туристов. Никто из постояльцев не видел духов, снующих по коридорам и дорожкам, но они наводняли рёкан, верные слуги. Все как один трудились, не поднимая головы. Кроме своенравного Рюу.

Хакусана потерла выпирающие ключицы.

Рюу. Из желудка поднялся холод. Подобрала внуку имечко. Тигры умирают и оставляют свои шкуры; люди умирают и оставляют свои имена. Что делают драконы[29]? Дай Рюу волю – он высечет свое имя на лбу Хакусаны, сминая морщины и старческие пятна. Другого способа оставить след в истории Хакусана внуку не предоставит.

А на щеках бабушки Рюу вырежет другое имя. И потом с радостью умрет, потому что живет так, как будто давно умер.

– Хоть кому-то достался мой характер, – процедила Хакусана сквозь зубы.

Она, как и прежде, предпочитала Рюу прочим родственничкам. Мысли о нем всегда приправляло чувство вины. Маленьким внук часто расспрашивал бабушку о драконах. «Они владеют водами. Живут в озерах, реках и морях. А еще умеют летать. Дыхание их создает тучи и проливается на землю дождем. Если разозлить дракона, то он обрушит с небес огненный дождь. Драконы охраняют сокровища. И среди всех их богатств хранится бесценная жемчужина, пламенеющая как солнце», – рассказывала внуку Хакусана. И Рюу принимался бегать по заднему двору.

– Когда я вырасту, стану драконом! – кричал он и подпрыгивал, стараясь взлететь.

Хакусана смеялась и подбадривала его:

– Конечно, станешь! Не зря я выбрала тебе драконье имя!

Хакусана улыбнулась светлым воспоминаниям. Но жили в памяти и другие, куда более темные. Хакусана ни на миг не забывала искаженного лица Рюу в ночь, когда магия Госпожи окутала 103-й номер и подарила рёкану бессмертие, когда она потребовала с Хакусаны исполнить обещанное.

– Внучок не успокоится, не простит, не опустит рук, – вздохнула она.

В ту ночь Рюу чуть не сжег отель. Разгневанный дракон пролил огненный дождь, не иначе! Не танцевала ли Госпожа над местом сна младшего Бога Дракона, не вышел ли он на ее призыв, облачившись в тело Рюу? Пламя вспыхнуло из рук и дыхания внука.

– Проклинаю тебя! – Он рвался из хватки отца, задыхался от едкого дыма и ненависти. – Я отомщу, день придет!

Хакусана вторила переливчатому смеху Госпожи. Выходил треск: огонь проник в слабые легкие, бессмертие не излечило кашель.

Годы шли, Хакусана видела угли, тлеющие в Рюу, но то был гнев, ничего более. Отчаяние усыпило дракона на долгие годы.

– Что же не настает день твоего возмездия? – с издевкой спрашивала она внука. – Не она, так твоя мать. Кого бы выбрал ты?

«Если отобрать у дракона его жемчужину, он лишится пламени и погрузится в сон», – Хакусана переплетала народные предания с собственными домыслами, и малыш Рюу слушал, раскрыв рот от удивления. Тогда она не знала, насколько близка была к истине.

Рюу работал наравне со всеми, гостиница приносила стабильный доход, Хакусана благоденствовала. До тех пор, пока сегодня, ранним утром, не услышала, как Рюу спускается с третьего этажа, напевая незатейливую песенку. В руках он крутил ключ-карту – еще одно новшество – от 103-го. В серых глазах внука Хакусана различила призрачный лик Госпожи. Время начало отсчет.

Девчонка в 103-м номере перестала дышать. Духи столпились вокруг нее, назойливая бива замолкла. «Рюу приготовил Госпоже подарок», – Хакусана сразу разгадала намерение внука. Девчонка проснулась по ту сторону, где туман никогда не сходил ни с гор, ни с мерцающих обликов прислужников рёкана. Ей предстояло либо уйти вслед за закатным солнцем, либо пополнить штат прислуги. Смотря в чем Рюу убедит Хакусану.

Хакусана сжала покореженные артритом пальцы – и девочка наверху ощутила, как что-то острое и тонкое прошило ребра и затянуло узел. Хакусана решила подыграть внуку и наложила на девчонку печать хозяйки – теперь она не гостья, а слуга.

Игла пронзила и грудь Хакусаны. Спазм выбросил сгусток черной крови к уголкам рта, Хакусана не стала проверять: насмотрелась за столько лет. Скривилась и вытерла признак слабости тыльной стороной ладони. В последнее время приступы кашля, мучившие ее с момента, как муж возвел первый этаж гостиницы, усилились. Госпожа не пожелала избавить Хакусану от болезни.

– Ничего. – Подавила она судороги в грудной клетке и представила, как сходит довольная улыбка с лица внука. – Госпожа явится, и мы посмотрим, кто победит.

Хакусана поднялась с пола. Нетронутый футон, массивный стол и сиденья со спинкой, два шкафа со стеклянными дверями. Полки одного завалены бумагами, за стеклом другого выстроены куклы – округлые головы, овальные тела. В углу столик со свечами, палочкой благовоний и фотографией мужа. Кабинет служил хозяйке рёкана спальней.

– Свернись, – велела Хакусана.

Боробо-тон – старый, потрепанный футон много раз мог задушить ее во сне, ведь считалось, что боробо-тон – злой, опасный ёкай, чей дух не успокаивается и по истечении ста лет. Но он послушно свернулся и прыгнул под стол. Когда-то и боробо-тон был человеком. Хакусана не могла припомнить, кем именно был футон в прежней жизни, да и не старалась она вспоминать, кто есть кто. Куклы хранили память лучше хозяйки. Хакусана подошла было к шкафу, чтобы найти нужную куколку, но передумала. Вернулась к столику с фотографией.

Муж укорял Хакусану грустным взглядом маленьких глаз, с опущенными, спрятавшимися в складках морщин уголками.

– Нечего смотреть, ты отказался, – сказала Хакусана. – Оставил меня разбираться со всем одну. Вот и сейчас не смотри.

Она отвернула фотографию к стене. Свечи догорали, уступая место свету дня.

6. У обратной стороны тоже есть обратная сторона

– Я умерла, ты понимаешь или нет! – надрывалась Мичи. – Мама!

– О, – повторяла довольная мама, пока Мичи нажимала на разворот экрана, переводя видео то на себя, перекошенную от криков, то на другую себя, лежащую без чувств. Махала безжизненной рукой, махала своей и снова возвращала камеру к футону.

– Чудесный номер! – восторгалась мама. – Надо было поехать вместе. Представляю, какой чистый там воздух!

– Ты издеваешься, мам? – Мичи трясла телефоном. – Я умерла, слышишь?

Мама расспрашивала о том, что подали на ужин, сколько купален в рёкане и есть ли на этаже симпатичные одинокие юноши.

– Бабушка. – Не сумев добиться от матери сочувствия скоропостижной смерти, Мичи позвонила куда более серьезному человеку.

Бабушка появилась на экране не сразу. Мичи увидела вызревшие стручки гороха, обзор тут же закрыл палец в желтой перчатке, раздалось приглушенное ворчание на дурацкие кнопки, которых нет, в камеру заглянуло солнце, снова палец, уже без перчатки, бабушкино ухо с оттянутой мочкой и только потом лицо.

– Ба, я не знаю, что мне делать! Я умерла! – Мичи начала сразу. Бабушкины брови подлетели к основанию волос, но сразу вернулись в обычное положение, по форме напоминая гороховые стручки.

– Я не сомневалась, что ты во что-то вляпаешься, – заявила бабушка. – И точно.

Изображение в телефоне опять запрыгало, поскакали грядки, небо, садовые инструменты, три ступени на кухню, располагающуюся позади дома. Застучали сабо, зашлепали босые ноги, бабушка торопилась. Телефон показал плиточный пол, деревянный пол, кухонный шкаф. Мичи услышала плеск воды. Экран потемнел, бабушка положила телефон на стол. Шумно выпила то, что налила. Поднесла телефон к носу и продолжила:

– Ты уже путаешь свои сказки с реальностью. Замуж тебе пора. Замужество выбьет любую дурь.

Телефон затрещал, связь оборвалась.

Духи с интересом следили за последней попыткой Мичи связаться с внешним миром.

– Юкайо-кун такой лапочка, – щебетала Нару, – купил мне чудесное ожерелье. Я ждала кольцо, но не намекала, ни в коем случае, сделала вид, что рада и ожерелью.

– Нару-тян, со мной, кажется, случилось что-то нехорошее. – Мичи больше не могла кричать, что умерла.

– На экскурсию едешь? – заботливо переспросила Нару-тян. – Ты там поосторожнее, обувь удобную надень и смотри под ноги. Ты постоянно где-то витаешь!

Мичи потерла переносицу и попрощалась с подругой. Помощи ждать не приходилось. И мама, и бабушка, и Нару-тян не слышали, что она говорила. Слова не достигали их, а если достигали, то в измененном виде. Магия рёкана, а Мичи уже не сомневалась, что попала в отель, где правила злая, темная сила, не позволяла открыть им правду. «Лучше бы вообще не работал. – Мичи с досадой отбросила телефон. – Ну что за издевательство?»

Духи гладили Мичи по спине, она уже не дергалась от их прикосновений. По крайней мере, духи сочувствовали ее горькой судьбе.

Падать с потолка на неподвижное тело тоже не помогло. Но, в четвертый раз карабкаясь по стене на потолок, Мичи ощутила в животе приятную пустоту. Бабочки, конечно, не запорхали, но тошнота, мучившая ее после обморока, уступила место легкости. Не скованная телом, Мичи почти взлетала под потолок.

– Скоро научишься подниматься одним прыжком, – заверило Мичи существо, покрытое всклокоченными темно-каштановыми волосами. Оно собирало волосы, падающие с голов и расчесок гостей отеля, и приращивало к себе.

Мичи обозначила непричесанное создание барсуком и заметила на его спине пару светлых прядей: «Видно, в одном из номеров поселилась блондинка».

– Вскоре и они потемнеют, – заверил волосатый барсук.

За Мичи по стене поднимались три больших паука. Они падали на футон гораздо ловчее и пронзительно хохотали.

– Давай еще разок! – поддерживали Мичи многочисленные духи.

Они пропадали и появлялись. Бегали исполнять приказы хозяев, пожелания гостей, после просачивались через стены и наблюдали за тщетными попытками Мичи ожить. Слезы, так и не смочившие щек, прожгли на коже глубокие раны. Мичи ощупывала неровные бугры и выла. За этим занятием прошло утро. Среди зрителей, заполнивших номер, нашелся иттан-момэн – дух старой тряпки. Он змеей подполз к Мичи:

– Вообще-то я и удушить могу, но ты отныне наша, возьми меня на руки и вытри лицо.

Мичи обтерла щеки пахнущей сыростью тряпицей.

– По часовой стрелке, пожалуйста, – подсказывал иттан-момэн. – Приятно познакомиться, госпожа Мичи, у вас нежная кожа. Я больше привык вытирать столы, видите ли, работаю при кухне.

Мичи перестала задавать бессмысленные вопросы вроде: «Это точно не сон?», «Почему я?» – и кричать: «Дайте мне умереть по-настоящему». И духи осмелились подобраться ближе.

– Как услышал о вас, сразу прибежал смотреть. Давненько у нас никто не умирал! Хозяйка Асу отдыхает, на кухне сейчас моют красную фасоль адзуки-баба[30] и сэто-тайсё[31], они меня отпустили. С уговором рассказать, какая вы. Уверен, сэто-тайсё три раза разбился, что не его отправили! Он и при жизни мне завидовал!

Мичи кивала и терла говорящей тряпкой лицо.

– При жизни? – дошел до нее смысл сказанного.

– Мы с ним дальние родственники, – продолжала тряпка.

– Нет-нет. – Мичи убрала тряпку от лица. Глаз у иттан-момэна не обнаружилось. Мичи решила смотреть в середину тряпицы. – Простите, но вы когда-то были людьми?

– А откуда вообще берутся духи, как не из умерших людей? – поразился неосведомленности Мичи иттан-момэн. – Обычно вещи оживают, оборачиваются ёкаями, да неприкаянные, обиженные души становятся онрё. Наш случай особый, мы из людей обернулись вещами. Потому как иначе в отеле мы никому не нужны. Не потерпит Хакусана-сан наших удрученных лиц.

– Кто такая Хакусана-сан? – спросила Мичи.

– Главная хозяйка. Мать господина Сэдэо, бабушка господ Рюу и Нобуо.

– Рюу! – Мичи отбросила иттан-момэна. Провела ладонью по щеке, ощутив гладкость кожи. Она не совсем понимала, каким образом остались при ней все телесные ощущения, но главное – дух помог ей. – Вот кто мне нужен!

Забыв поблагодарить тряпку, которая от обиды забралась под татами, Мичи рванула к двери, дотронулась до дверной ручки и отлетела обратно к своему телу.

– Вам лучше дождаться господина Рюу в номере, – посоветовал зонтик с человеческой ногой. Он появился последним и наблюдал за Мичи из угла единственным глазом. – Рюу-сан довольно скоро придет, меня послали известить вас. Иттан-момэн, на кухне ждут.

Так они и менялись.

Солнце окрасило верхушки сосен кармином, медленно спустилось по склону и нырнуло в набежавшие тучи – прикрыть утомившееся за полдня лицо. Туман забрал красный оттенок, оставив над лесом розоватую пудру. Внизу, на двух этажах отеля, кипела жизнь: стучали деревянные сандалии постояльцев, гремели колеса тележки, развозившей завтраки, раздавались тихие шлепки тел о воду – те, кто встал пораньше, заполняли купальни. Мичи тянуло к живым звукам. В груди, куда ударила невидимая рука, жгло и требовало спуститься, позвать на помощь. Дверь номера держала оборону, Мичи сражалась с преградой и получала отпор вновь и вновь.

– Надо вернуться в тело, тогда меня пропустит, – решила она. И с разбегу плюхнулась на живот Мичи-на-футоне.

– Ох, неуважение какое, – прокряхтел старческий голос.

Мичи перекатилась на пол, сжалась в позе эмбриона. На балкон заглядывал огромный череп. В пустых глазницах покачивалось по бумажному фонарю. «Как в моем сне!» – подумала Мичи, прижалась к своему телу и взмолилась:

– Я еще не готова, пожалуйста, оставь меня. Дай мне еще один шанс!

– О чем она? – спросил череп у человечка в соломенной шляпе и набедренной повязке, который появился еще утром, сидел под журнальным столиком и молчал.

– Решила, что ты за ней, – пояснил человечек, – что ты смерть.

– Что ты! – Из-под балкона поднялись гигантские кисти, желтоватые косточки стукнулись друг о друга, скелет замахал руками. – Будь я смертью, стал бы заглядывать в окно? Смерть встречают у ворот, если ты не знаешь. Позвольте представиться: гася-докуро[32], местный сторож. Что тут за столпотворение?

И гася-докуро, услышав, что Мичи пытается вернуться в тело, тоже предложил прыжки с потолка.

Занятая важным делом, Мичи не услышала, как щелкнул замок. Рюу замер у двери в ванную, наблюдая за кувырками под потолком.

– Кажется, сейчас! – прокричала Мичи в полете. – Я что-то чувствую!

Жизнь не обхватила легкую душу оковами тела. Мичи пролетела через Мичи-на-футоне, просочилась сквозь пол. Вывалилась из потолка номера на втором этаже, прошла сквозь женщину, переодевающуюся из юкаты в трапециевидное платье цвета красного вина. На мгновение поймала сбивчивое биение немолодого, полного любви и надежды сердца. Одновременно с чужими чувствами в Мичи всколыхнулся голод. Изумленная и испуганная, она остановила жадную хватку рук, отрастивших черные острые когти, в доле секунды от полыхающего средоточия любви. Подавила рычание, чуждое, но, без сомнения, принадлежащее той Мичи, какой она стала, не проснувшись утром. Заставила себя пролететь дальше, в другой номер, который, к счастью, оказался пустым, а оттуда – в главное фойе рёкана. Из служебной комнаты за стойкой регистрации вышла пожилая женщина. Согнутая, с плечами разной высоты, костлявыми руками и ужасно худым лицом, она взирала на Мичи. «Хозяйка», – догадалась Мичи. Лицо владелицы рёкана походило на запеченное и после высохшее яблоко, седые волосы, собранные в тугой пучок, оттягивали виски. Хакусана-сан напоминала старинный манускрипт с запечатанными на коже прожитыми годами.

Оками-сан что-то сказала. Появился Сэдэо-сан с метлой в руках, взмахнул орудием – и Мичи вместе с пылью вынесло во двор, закрутило под вздрагивающими тётинами. К ней сбегались остальные духи-работники. Они плясали при виде новой товарки. Из пруда выскочили карпы в попытках схватить проносящуюся мимо Мичи.

– К нам, к нам, – шмякали рыбы большими ртами. Под мостом сидел каппа. Он явно был не прочь отведать кусочек новоприбывшей души.

Мичи зацепилась за ветки дерева, пальцы прошли насквозь одну, сжали другую. У Мичи получилось материализоваться.

У дерева стоял Нобуо.

– Это вы? – уставился он, увидев Мичи. – Вы здесь?

«Да! Я здесь! По вашей вине меня мотает по всему отелю! По вашей вине я сижу на дереве! По вашей вине я умерла!»

Мичи опять беспомощно открывала и закрывала рот.

– Простите. Мне очень жаль, – запричитал Нобуо, прижавшись лбом к стволу, как будто у него земля ушла из-под ног в прямом смысле слова. – Я пытался предупредить.

Нобуо действительно выглядел расстроенным, он бормотал: «Как же так?» и «Простите меня», бился лбом о дерево. Еще пару секунд таких истязаний – и Мичи поверила бы в его раскаяние, но над головой пронеслось: «Вернись» – и полет возобновился.

Мичи сорвало с ветки слабым осенним листом, понесло назад. Она обернулась, точнее подергала руками и ногами, как в воде, чтобы изменить направление, вывернула шею. Нобуо несся следом. Дерево возносило к небу бледно-серые штрихи голых ветвей.

«Погибшее дерево кири», – промелькнуло в сбивчивых мыслях Мичи.

Мичи тащило по лестницам; гости, спускавшиеся и поднимавшиеся, ловко избегали контакта с ней. В отличие от хозяев отеля они не замечали призрачную девушку, но каким-то образом определяли, что она скользит рядом и лучше обойти ее стороной.

Дверь 103-го номера блеснула табличкой.

– Только не туда, – простонала Мичи. – Пусть я лучше стану ветром.

– Привет, девчонка. – Статуэтка они, не сдувая круглых от натуги щек, оскалилась тремя рядами клыков. – Встанешь рядом со мной, а?

Герой Сёки на валуне оставался неподвижен.

– Помоги, – воззвала к божку Мичи.

Сёки не отреагировал.

– Цифра четыре, – прохрюкал вместо него демон. – Один плюс три дает четыре. Людишки не любят эту цифру, ведь четыре означает смерть. Тринадцать, к твоему сведению, тоже четыре, второй круг четверки. Страх перед цифрой четыре называется тетрафобией. И много где ты не встретишь четвертого этажа, четвертого номера. Но не у нас. Мы любим смерть, ждем из года в год.

Мичи ломилась в номер, подальше от речей и клыков демона.

– Зачем же прикрываться нулем, спросишь ты, девчонка? Ну что же ты? Спроси, спроси! – настаивал они. – Эх, скучная ты девица! Да затем, что ноль – ничто, он есть, но его будто бы и нет. Из ничего приходит смерть и после оставляет пустоту. Ты выбрала 103-й, девчонка, выбрала пустоту, и скоро смерть заполнит ее. А к нему, – они закатил глаза к камню, где сидел неподвижный Сёки, – не достучишься, не пытайся. Он же Бог! Боги о смертных мало заботятся. Ты думаешь, что он хороший, а он, между прочим, сидел у валуна, пока мы с другом в го играли. Тогда-то он камнем нас и накрыл! И это меня люди зовут вероломным?!

Демон разглагольствовал, пока голос, что оторвал Мичи от ветки, не потребовал:

– Отпусти ее.

– Слушаюсь-слушаюсь, господин! – залебезил они.

Мичи почти упала в запертую дверь, кто-то подхватил ее, не дав шлепнуться на пол.

– И их опять четверо, – прогоготал демон за стеной.

– Пустое, – произнес Рюу и поставил Мичи на ноги.

– Рюу, это вы! – обрадовалась Мичи. Она не разобралась, к ней или к демону обратился администратор, ухватилась за очнувшуюся надежду. – Я так вас ждала! Помогите мне!

Она потащила его к футону, показала на другую Мичи.

– Смотрите, вот я! И вот я! Просыпаюсь, она лежит. А я умерла.

– Что ж… – проговорил Рюу.

Мичи легонько толкнула Мичи-на-футоне большим пальцем ноги.

– Умерла, понимаете? Как такое может быть?!

– Все умирают. Рано или поздно. – Рюу чуть подвинул ее, предупреждая второй толчок.

– Но мне рано! Духи сказали… – Мичи обвела номер взглядом. – А где они? Они были тут, когда я падала.

Номер изменился. Он стал меньше, желтые стены сблизились и покрылись болотными пятнами.

– Эй, вы где? – позвала она.

Мичи заглянула в ванную. На блестящем кафеле появились капли, они медленными улитками скользили вниз и оставляли липкие с коричневыми вкраплениями следы. Перегородка душевой кабины запотела изнутри. Если там кто-то прятался, то явно не столь милый и сочувствующий, как духи, заботившиеся о ней.

– Они на балконе! – не сдавалась Мичи.

С балкона сквозило. Сиреневатый воздух номера, встретивший гостью в день заезда, обрел мертвенную бледность, затянулся вяло падающими бликами. Мичи потерла глаза. «Круги перед глазами, – объяснила она привидевшееся. – Куда они все разом подевались?»

Духи испарились все до единого. С лакированного столика исчез нетронутый ужин, зато появилась свежая еда. «Надо же, завтрак. Мисо-суп еще не остыл», – Мичи заметила пар над пиалой. В другой чаше лежал рис, украшенный завитком зеленого лука, по соседству разместились бобы и шпинат, посыпанный стружкой тунца. Ждал Мичи и вареный тофу, и разноцветные, припудренные моти[33]. Мичи обошла столик, манивший отбросить проблемы и узнать, способен ли бестелесный дух вкушать пищу, и заглянула в гардеробную.

Ни одного из ее помощников не осталось в номере.

– Вы не поверите, но у вас отель кишит ёкаями. Они сказали, что тут работают. А скелет посоветовал запрыгнуть в тело с потолка. Они спрятались. Или… – Мичи осеклась. – Я долго летала.

– Рад, что вы смирились. – Рюу стоял у футона как ни в чем не бывало. Его не волновали уменьшившееся пространство номера, изменение цветов, зябкая муть под ногами. – Утром слышался крик и плач, я решил дать вам время.

– О чем вы? – недоумевала Мичи. Она крутила головой, искала духов.

– О вас. Вашей смерти и дальнейшей судьбе среди нас.

Мичи прикусила щеку. Не мог он так сказать! Не мог же?

– Не понимаю. Вы мне не поможете?

– Нет. – Рюу смахнул несуществующую пылинку с сизого рукава кимоно. – Более того, я сам убил вас.

Звук снова отключился.

Мичи кинулась на Рюу, крик застрял в горле, вокруг администратора вырос непробиваемый барьер. Мичи бесновалась в полуметре от него, но ближе подойти не могла. Мозг метался в поисках объяснений. Откуда-то из затылка поступал сигнал: «Нет! Нет, невозможно. Нет, этого не объяснить. Нет, не жди объяснений, беги, беги прочь!» Повторяющиеся «нет» лишили Мичи сил, обрушились с затылка вниз по спине, круша и увлекая за собой позвонки. Потеряв опору, Мичи осела. На плечи навалилось ватное одеяло беспомощности, вскинутые кулаки расслабились, руки опали, подобно крыльям птицы, которая не научилась летать по-настоящему.

– Успокоились? – Рюу явно глумился на ней. Насмехался, хотя необычные глаза выражали крайнюю степень озабоченности. – Я принес завтрак. Заметил, что вы не притронулись к фруктам в корзине, и ужин… проспали.

Волоча ноги, Мичи подошла к столику, собрала последние остатки воли, взяла палочки и швырнула их в Рюу. Палочки попали в цель: зацепили щеку. Он даже не поморщился. Мичи метнула в него тарелку с рисом. В тишине бросок обрел звучание: свист воздуха, шлепок риса об пол, звон разбитой о дверь тарелки. Мичи схватила чашку с чаем. Чашек почему-то поставили две.

– Довольно, – рявкнул Рюу.

Кисть Мичи вывернуло, пиала выскочила из пальцев и вернулась на стол.

– Эта не для вас.

Он подошел к стене, где стоял платяной шкаф.

– Стойте, где стоите, прошу. Меня мало интересует ваше настроение. Я могу приказать, если просьба не возымеет эффекта.

Шкаф отодвинулся в сторону, в стене обнаружился дверной проем, за ним – комнатка. Освещения номера хватало, чтобы Мичи заметила маленький столик и дзабутон. Остальное, если в комнатке уместилось еще что-то, скрывала тьма. Рюу вытащил и прислонил к дверному проему биву. Вернулся за чаем. Отнес в комнатку. Вышел, подал темноте руку.

– Кумико, это Мичи. Мичи, это Кумико. Будьте знакомы.

Они взглянули друг на друга. Мичи – выпученными от шока, старуха – слегка приоткрытыми, затянутыми мглой слепоты глазами. Рюу поцеловал старухе запястье и завел ее обратно в каморку. Подал биву. Закрыл дверь. Махнул шкафу – и тот вернулся на пост. Подошел к столику и предложил Мичи чай.

– Не стоит больше кричать и ломать вещи. Кумико мучают головные боли.

– Кто она? Почему она там? Зачем вы заперли ее? – посыпалось из Мичи. – Это она играла вечером?

Мичи не могла двигаться, и говорить получалось плохо, но не от чар Рюу, а от понимания, что бедная женщина сидит взаперти. В одном с ней номере, в одной с ней комнате. Неизвестно, как давно она там сидит. Явно не один год.

– Ты маньяк, да? – задала она главный вопрос.

– Хороший был бы поворот для романа, да?

«Книга! – пронзило Мичи. – Как я могла забыть! Как я теперь допишу?»

Вывернутая рука дернулась. Мичи прикрыла глаза и представила, как пальцы опять удлиняются и впиваются в невозмутимое белое лицо «маньяка».

– У тебя есть индивидуальность, стиль. Но катастрофически не хватает опыта. – Рюу откинул волосы, упавшие на глаза, когда он наклонялся за бивой.

– Ты читал мою книгу? – Одним лицом он бы не отделался. Все-таки сердце, сердце ему вырвать! Мичи колотило от негодования.

– Первая глава – это не книга. Даже не ее зародыш. – Рюу осматривал свои ногти. – Считай, что и не читал. Не переживай, у тебя будет время что-то придумать. У всех наших работников есть свободное время. Мало, но есть. Мы придерживаемся вполне стандартного рабочего дня, вам полагаются выходные и отгулы в некоторых случаях.

– Отгулы? – Ещё Мичи обязательно бы вонзила когти в наглые белесые глаза. – Ты предлагаешь мне работать тут?

– Не предлагаю, – возразил Рюу. – В рёкане работают все, кто когда-либо умер в его стенах. Таков договор. Не будешь работать – тебя выгонит Хакусана-сан. И ты умрешь навсегда.

– Значит, – Мичи уцепилась за последнюю фразу. Раз она может «умереть навсегда», следовательно, умерла не до конца. – Я еще могу вернуться в тело? Могу снова стать живой?

– Я этого не говорил. Но твоя жизнь продолжится в ином статусе. И кстати, тебе лучше что-нибудь съесть, так процесс обращения происходит медленнее.

– Обращения?

– Бакэ-дзори просили тебя в бригаду.

– Бакэ-дзори, – повторила Мичи. Номер трещал по швам вместе с ней, стены хрустели и грозили сложиться пополам – все рушилось. Рушились привычные жизненные установки Мичи, мечты стать писателем. Бабушкиным голосом бухало в животе: «Я стану тапком».

Оцепенение заглушило и этот набат. Мичи равнодушно взирала на Рюу. Что он скажет дальше? Чем еще поразит, если ее тело лежит там, на футоне, а дух… душа… астральная проекция… что-то, запотевшее от горя и оставляющее липкий след, пытается собраться в аморфную кучку, прежде чем впитаться в тростниковое татами.

– Ты им подойдешь, – подытожил Рюу. – Они тоже не блещут умом, а в купальнях всегда полно работы. Но я разрешаю тебе выбрать самой. Запомни: найди работу по душе и спускайся в кабинет Хакусаны-сан. Она должна одобрить. Срок до первой звезды! Дальше я тебя защищать не смогу.

На столе обнаружился стакан сока. Мичи умостилась на подушке, сделала глоток. Сок не вытек в районе горла или желудка, не растекся по полу. Вкус апельсина расшевелил голод. Не алчность от близости к человеческому сердцу, которое Мичи испытала, оказавшись в теле женщины из номера ниже, а вполне привычное нытье желудка. Рисинки на полу звали их попробовать, но Мичи соблазнилась только на моти. Сок и десерт подействовали. Номер очнулся, отодвинул стены, вернул полумрак, разлинованный лучами солнца, которое вышло из-за туч с опаской, с неохотой. Словно его тоже могли отделить от светозарного тела и выбросить в мир, где обитали неясные копии прежних жизней.

«Дальше я тебя защищать не смогу… – размышляла Мичи. – Будто сейчас защищает. Он меня убил! Он держит в плену старую женщину! – Мичи передернуло. Бельма старухи из каморки, морщины Хакусаны-сан, которая должна была одобрить ее выбор работы… – Сколько в доме мерзких бабок?»

– Что они вещал про пустоту? – Мичи отставила пустой стакан и постучала ногтем по стеклу. – Ноль – пустота? А я кто? Оболочка, как пустой стакан? Или я теперь и есть пустота?

– Тебе надо осознать безысходность, госпожа Мичи. – Человечек в соломенной шляпе подкрался к ней из угла.

– Явился! – набросилась на него Мичи. – Где ты был? Куда вы спрятались? Ваш Рюу сделал мне больно. Он убил меня! Он кто? Бог? Нет, «богам нет дела до смертных», – передразнила она гиканье статуэтки. – Значит, демон, колдун?

Соломенный человек бил себя по бедрам.

– Рюу-сан дело говорит, – он волновался. – Найди себе работу – и увидишь, что не все так плохо. Мы заняты делом и не рассуждаем о том, чего не в силах объяснить.

– Мне драить бани? Или чистить унитазы? – На Мичи напала икота, и она, перемежая слова смехом и коротким иканием, добавила: – А что? С моими-то обезьяньими пальцами. Как раз работа подходящая. Бабушка одобрит. Тут сразу и почтение к старшим, и стабильность, и… вам тут платят?

Человечек отрицательно затряс головой.

– О, бескорыстие! Замечательное качество. Буду кланяться бесконечным гостям! Таскать чемоданы, парковать машины. Или на это уже есть работник? Посуду мыть. На кухне требуются помощники? К готовке меня нельзя подпускать: отравлю всех.

– Ты не понимаешь. – На подмогу соломенному человечку явился зонтик. – У тебя два пути: или работаешь, или умираешь!

Мичи расхохоталась. Смеялась она от отчаяния, удивляясь, как чувство обреченности походит на щекотку. Также подергивает изнутри.

– Ты теперь часть семьи, мы поможем тебе. – Приползли знакомые пауки. За ними явились волосатый барсук и тряпка.

– Вы меня бросили! – Мичи зашмыгала носом: теперь щекотало и там. – Оставили один на один с вашим чудовищем.

– Рюу-сан не чудовище, – запротестовали духи. Они прибывали, многоглазые, многорукие, с двумя лицами, совсем без лиц.

«Сколько же людей умерло здесь?» – ужасалась Мичи.

Появились и бакэ-дзори, от них Мичи отвернулась. В углу возникла женщина с красным лицом и рогами на лбу, она помешивала в глубокой миске что-то пастообразное. Адзуки-баба пришла с кухни поглядеть на Мичи. Они взглянули друг на друга, и адзуки-баба приложила палец с красным ногтем к носу. «Я ожидала большего», – значил этот жест.

– Я могла бы стать знаменитым писателем! – Мичи оправдывалась перед ней, вытирая нос рукавом. – Вы читали, читали? – Мичи сбегала до журнального столика, схватила ноутбук. – Он говорит, что будет свободное время. Кто станет читать книги покойника? Ни одно издательство не заключит со мной договор. Коротать вечность в работе и бессмысленном стуке по клавиатуре? Лицезреть вашего Рюу без возможности врезать подонку по роже? Бабушкина мечта почти и моя новая цель разом. Неожиданное сочетание!

– Господин Рюу не такой плохой. – Человечек в соломенной шляпе тронул Мичи за колено.

– Не такой плохой! – пропела Мичи. – Не такой плохой? – Она ткнула большим пальцем за спину. – Да он держит старуху в плену!

Духи взревели разом. Потолок зашатался, бумажные плафоны затрещали, громыхнула цепь икебаны.

– Да я тебе шею перегрызу! – кричала адзуки-баба. Она направила ложку на Мичи, на пол закапала вязкая каша.

– Госпожа Кумико не старуха! – заголосили бакэ-дзори. – Не смей!

– Недопустимо! – шумел зонтик.

– Она не знает, что говорит, друзья, – безуспешно призывал к спокойствию соломенный человечек.

Духи переворачивали мебель, рвали перегородки, терзали циновки. Мичи, опьяненная хаосом, ломала ненавистный 103-й вслед за духами. Напрасно соломенный человечек пытался унять их. Рёкан ожил, затрясся. Мичи сорвала свиток с хайку, отшвырнула его, бумага закрутилась вокруг деревянной планки, свиток упорхнул прочь. Стены, пол, потолок растворились, и Мичи, летающая по номеру, с упоением наблюдала, как некоторые гости отеля, иностранцы, не привыкшие к землетрясениям, сбежались к ресепшену, где бедняга Нобуо объяснял, что информацию о незначительных толчках передали с утра, меры для возможной эвакуации приняты и не стоит поддаваться панике, землетрясению присвоена низкая категория опасности и потрясет слегка. Мичи выбирала, в кого же ворваться, отрастить когти и опробовать испугавшую ее в первый раз силу.

Из кабинета за стойкой вышла Хакусана-сан. Обвела взглядом встревоженных иностранных гостей, подняла голову. Мичи прикрыла лицо рукавом, чтобы хозяйка не заметила ее, но номер внезапно затих. Появились стены, вернулся пол, угомонилась мебель. Разрушение унял перебор струн. Гостиница успокоилась. В каморке нежно и завораживающе запела бива, духи вернулись в блаженное состояние и, подхватив Мичи, уселись возле шкафа в гардеробной.

– Сейчас все вернутся к своим делам, – тихо произнес соломенный человечек. – Гости забудут о своей тревоге. А ты, госпожа Мичи, посиди и послушай.

Он поднял маленький палец, предупреждая вопросы Мичи.

– Пожалуйста, открой! – обратился он к шкафу.

Полупрозрачные руки отодвинули шкаф. Соломенный человечек достал ключ от каморки.

– Господин Рюу иногда позволяет мне. – Он отворил дверцу.

На Мичи полилась музыка. Пыль летала в солнечном свете над разгромленной мебелью, собиралась в едва заметные нити и колыхалась занавесью. Старуха по имени Кумико трогала своим бати не струны, а поблескивающие корды солнца.

– Прости, – просила музыка света и тьмы.

Соломенный человечек зашел в комнатку, подозвал тётин-обакэ, бумажный фонарь с выпученными светящимися глазами. Теперь Мичи увидела не только подушку и стол, но и футон, аккуратно разложенный, покрытый шелковым одеялом. По стене шла изящная роспись: деревня у подножия заснеженных гор. Такой же снежный пейзаж рука мастера нанесла на столик, где лежал гребень, украшенный цветами. У дальней стены стоял небольшой умывальник.

Кумико сидела на татами и играла. Она лишь слегка приподняла голову, когда соломенный человечек и тётин-обакэ зашли в комнату. Корпус бивы, откликающейся на прикосновения плектра, играл в свете глаз фонаря глубоким зеленым оттенком, на круглых боках мерцали жемчужины. Убранство комнаты, скромное, но выполненное со вкусом, гребень, бива, отделанная жемчугом, резко контрастировали с порванным кимоно, хотя и оно не утратило блеска золотого шитья.

– Почему он держит вас здесь? – бросилась Мичи к Кумико.

Старуха покачала головой и ударила бати с новой силой. Соломенный человечек зашептал:

– Госпожа Кумико, позже я велю прибраться у вас и принести вам зеленый чай. Госпожа Мичи, позволь рассказать тебе историю нашего рёкана.

7. Все, что цветет, неизбежно увянет

Жду гостя в ночи. Но он не идет весною.Лишь дождь моросит, да плачет о чем-то ветер.Во тьму завернувшись, шепчет сосна с сосноюИ тень фонаря дрожит. Он кого-то встретил?[34]

Весна в тот год выдалась холодная. Она забыла о тепле для набухших почек сакуры, неизвестно как затесавшейся среди неказистых, бедных домиков на окраине деревни. Почки никак не превращались из грубых узелков в изящные бутоны, не раскрывали лепесток за лепестком, чтобы воспеть весеннюю щедрость и подарить ту единственную красоту, какая беднякам была по карману. Красоту, за которую не требовалась плата. Но апрель не принес тепла, дул холодный ветер.

Дождевые плети хлестали землю, разбиваясь на острые осколки. Кумико низко свесила голову и вздрагивала всякий раз, когда ледяная капля пронзала шею и голые руки. Конопляные штаны и накидка промокли насквозь. Перед выходом мать хотела отдать ей свое поношенное кимоно, но в последний момент посчитала, что самой оно будет нужнее.

Четверо малышей бежали рядом, не разделяя мук сестры, шлепали босыми ножками по лужам, горланили наперебой:

– Куда идешь, сестрица? Когда вернешься, сестрица?

Мать шла чуть поодаль, опустив покрытую косынкой голову так же низко, как дочь. Пятки вязли в грязи: дорогу размыло дождем. Из приоткрытых дверей выглядывали любопытные односельчане, в деревнях глаза и уши улавливали чужое страдание быстрее собственной радости.

– Будь расторопной, – напутствовала мать.

Капля стукнула девушку в лоб.

– Будь послушной.

Капля угодила за шиворот.

– Будь молчаливой.

Капля ударила по носу, подтверждая, что нельзя его задирать.

Кумико заждались в рёкане за лесом новые хозяева, приступить к работе следовало вечером, но как бы она ни перебирала ногами, деревня не кончалась.

– Сестрица, ты принесешь сладких бобов? – спрашивали братья.

– Сколько угодно, – обещала она, – когда вернусь.

На мокром от дождя лице нельзя было увидеть слез, но девушка все равно тайком вытирала щеки.

«Весна плачет по мне, – думала она. – Она-то знает, что я не вернусь».

Кумико плакала вместе с дождем по запоздавшей весне природы и ненаступившей весне души и не заметила молодого человека, шедшего навстречу. Первым из серого занавеса капель появился красный зонтик – девушка остановилось. Зонт вел под собой молодого человека, одетого в хаори цвета плодов шелковицы. Казалось, туча сошла с небес, чтобы вобрать беснующийся дождь и водрузить солнце на полагающееся место.

Юноша встал на почтительном расстоянии от Кумико, пересчитал взглядом скачущих малышей и взглянул на мать, окаменевшую в поклоне в десяти шагах от дочери.

– Вы идете в рёкан «Туманный лес», – он не спрашивал, утверждал.

Кумико обернулась к матери. Та прижала ладони к животу, чуть ниже пупка, и покачивалась вперед-назад. Она что-то шептала, как будто по привычке проговаривала молитву, изгоняющую злых духов. Кого изгоняла мать? Духа-посланника из туманного леса, выманивающего дочь под красный зонт? Или судьбу, выпадавшую женщинам из века в век?

– Я послан встретить вас. Хакусана-сан заждалась, отправила проверить, не передумали ли.

Несмотря на то что слова относились к матери, посланник рёкана не сводил глаз с Кумико. Он отвел подбородок влево и чуть нахмурился. Мать продолжала кланяться, сыновья попрятались за ее ноги.

– Что ж, прекрасно. – Юноша ответил поклоном на поклон, поднял зонт выше и встал рядом с обещанной рёкану работницей. Дождь со злостью ударил по красной преграде, девушка вышла под его холодные стрелы.

– Я пойду рядом, господин.

Она низко поклонилась и лишь теперь заметила, как высок молодой человек, как струятся по плечам черные волосы, как изящно шитое золотом хаори.

– Идти далеко, – произнес юноша.

– Я пойду рядом. – Кумико стала копией матери: согнутая спина, ладони у живота, волосы повисли по обеим сторонам от лица.

Деревенские всё узнают. Узнают, что она встала под один зонт с незнакомцем. И тогда уже в открытую будут пенять матери, что воспитала дочь для одной цели. Той самой, для какой и продала хозяйке самого богатого рёкана в округе. О рёкане Хакусаны-сан ходили разные слухи, хорошие и дурные. «Надеется отхватить кусок их богатств», – говорили одни женщины о матери. «Избавиться от дочери хочет, только и всего», – шептались другие. «Жалко девчонку», – добавляли самые добросердечные. Мужчин женские судьбы волновали мало.

– Меня зовут Рюу, – представился юноша. – Я внук Хакусаны-сан, работаю в рёкане.

Дождь опять забился о купол зонта.

– Я пойду рядом, молодой господин, – прошептала Кумико, не решившись произнести его имя вслух. Но она повторила про себя: «Рюу» – и сохранила отзвук имени молодого господина, спрятала подальше от назойливых глаз, материнских наставлений, холодного дождя. И стыда, что причинял мучения. В обносках с материнского плеча, с мокрыми волосами и грязными ногами она удостаивалась чести пройти дорогу до места будущего позора под одним зонтом с господином, которому не хватало меча, чтобы сойти за самурая, или затейливого головного убора, какой носили высокопоставленные чиновники.

Рюу вздохнул, окинул взглядом братьев упрямой девушки. Голод стер краски с лиц малышей. Мать, опаленное молнией дерево, прикрывала сыновей руками-ветками, пыталась объять, защитить. «Всех, да не всех, – подумал Рюу, – одну ветвь ты безжалостно сломала, женщина. Хотя кто я, чтобы судить. Отдай одного, чтобы выжили остальные».

– Как тебя зовут? – задал он девушке вопрос, от которого она сильнее склонилась к земле.

– Кумико, к услугам вашего дома, господин.

Славной Хакусане-сан понадобилась девочка для ублажения гостей, а семья Кумико искала, как избавиться от лишнего рта. О цене договорились быстро. «Работа не сложная, зато будет крыша над головой и еды вдоволь», – Рюу мог отгадать, как женщина успокаивала дочь. Слова почти всегда одинаковые, прикрывающие истинную природу сделки. Пока отец семейства пропивал деньги, вырученные за дочь, мать обрывала нить, соединяющую ее сердце с ребенком. «Тебя облагодетельствовала сама Хакусана-сан, – продолжал отгадывать Рюу. – Все знают, им покровительствуют духи». Кумико тряслась под дождем, куталась в поношенную одежду и, вероятно, догадывалась, что к чему, но, послушная велению родителей, шла навстречу уготованной ей участи.

Рюу отдал Кумико зонт.

Дома вокруг зашевелились, деревенские вышли под дождь.

– Рядом пойду я, – громко, чтобы слышали все, кто хотел слышать, сказал он.

От удивления Кумико подняла на него взгляд. Шум дождя смолк. Рюу никогда прежде не видел таких глаз: темно-зеленых, полноцветных, ярких. Рюу затерялся в них, как в густом лесу. Опустился на дно подземных озер. Взлетел к небу в тот час, когда последний закатный луч погас, но небосклон не потерял еще полутонов и теней. Глаза Кумико наполнились слезами. Дождь, лишенный власти, не мог стереть их. Слезы Кумико открывали Рюу тысячи далеких звезд.

Ни дождь, ни туман не застили легкого свечения дорожки следов от маленьких ступней Кумико. Рюу ступал по ее следам.

А она постоянно оборачивалась. Даже промокший, Рюу не терял благородного вида, держался прямо, одежда не обвисла, отяжелев от влаги. Он шагал широко, но не позволял себе обогнать Кумико или идти вровень. Лес светился от тумана, от ветвей к земле тянулись прозрачные звенящие струны, струи дождя соединили лес в единую музыку. Кумико перебрала пальцами по воздуху – струны словно откликнулись.

– Вы умеете играть на кото? – заметил Рюу.

– На биве, – Кумико отвечала просто, хотя вся при этом дрожала. От Рюу исходило тепло, Кумико тянуло к молодому господину, а потому она осмелилась сказать немного больше: – Мой отец выходец из достойного рода. Инструмент достался нам от прабабушки. К сожалению, дети порой не в силах с честью нести дары родителей.

– Где сейчас ваша бива?

– Боюсь, утонула в саке, – проговорила Кумико и, опомнившись, прикрыла рот ладонью. – Прощу прощения, господин.

Кумико просила дорогу длиться и длиться. Она перестала оборачиваться, чтобы оставаться в неведении, не знать, как отреагировал молодой господин на непозволительную вольность. Так она оправдывалась. Боялась признаться, что не оглядывалась, чтобы не видеть, скрылась ли из виду деревня, и не гадать, как мало осталось идти рядом.

И потому Кумико не знала, как менялось выражение лица Рюу. Он радовался дождю, подставлял лицо каплям и верил, что это лучшая его весна. Тут же хмурился, опускал взгляд к дороге. В горле зарождалась, прокладывала путь по языку и стучала в зубы уверенность, от которой Рюу мрачнел и ухмылялся.

У ворот рёкана Кумико отдала зонт. Рюу не принял его, устремился к зданию, прямиком в кабинет Хакусаны. Распахнул перегородки, окинул пылающим взором сжавшуюся у дверей служанку и провозгласил:

– Я привел горничную. Она станет убирать комнаты. Не более, оками-сан.

Жду гостя в ночи. Уж лето в роще бамбука,И я затеряюсь в сумраке трепетной рощи:Где гость? Не идет, не слышу тихого стука,Смиряться и ждать мне летом стало чуть проще.

Июль в рёкане пах жаром распаренной земли, нагретыми камнями дорожек. Сезон дождей, надоевших еще весной, кончился последней неделей июня. Солнце праздновало середину лета, источники звали гостей предаваться грезам, любоваться голубыми и розовыми кустами гортензий, алыми и белыми розами.

Ветви бамбука украсили бумажными гирляндами цветных лент, свернутых кольцами. Надписи на обратных сторонах просили здоровья и благоденствия для гостей и работников рёкана. В передней галерее Нобуо-сан, младший брат господина Рюу, расставлял бумажных журавликов, на кухне Асу-сан замешивала тесто для лапши то-мэн. Полоски теста напоминали рыбацкую сеть, которой можно было поймать удачу, что несла седьмая ночь седьмого лунного месяца. Пока гостиница дремала, люди готовились к празднику танабата[35], «празднику звезд».

Кумико бежала по мостику с чистыми полотенцами и не замечала летних украшений, распустившихся у пруда ирисов, гибких стеблей ипомеи на столбах фонарей. Она несла, в волосах и на сердце, другой дивный цветок, и праздник лета пел в ее душе, ведь розой украсил господин Рюу обомлевшую над бивой юную Кумико. Алой розой, в знак того, что она скоро станет его женой. «Добрый, нежный, заботливый Рюу. Решительный и смелый», – пела душа Кумико. Ни одна из песен бивы, ни шелест лент и бамбука, ни жаркий полдень не могли затмить мелодии распустившейся любви.

– Моя невеста, – сказал Рюу отцу с матерью, когда подвел к ним Кумико, опустившую взор долу. Ослепленная, оглушенная неведомым прежде счастьем, Кумико не обратила внимания на то, как побледнел Сэдэо-сан и ахнула госпожа Асу.

– Сегодняшняя ночь – единственная в году, когда дозволено встретиться Орихимэ-ткачихе и ее возлюбленному Хикобоси-пастуху. – В черных глазах Рюу разгоралось пламя, и Кумико благодарила его за то, что отводил взгляд: огонь в них обжигал обоих. – Я покажу тебе их на небосклоне. Между любящими всегда протекает Млечная река, множество небесных огней, брошенных на их пути друг к другу богами. Но сегодня влюбленные вместе. Они благословят наш союз.

Пальцы Рюу задели биву – струны ответили на прикосновение. Он подарил музыкальный инструмент юной горничной на третьей неделе ее работы в рёкане. Кумико принимала драгоценный подарок со страхом и благоговением.

– Спой мне, Кумико, – попросил Рюу.

Струны отозвались раньше, чем Кумико повела по ним бати:

Слышишь, бьет колоколНашей встречи?Выйду, белое облакоБрошу на плечи.Только не колокол вовсе,Свирепствует буря.Пусть даже небо не хочет,Вместе мы будем.

Рюу подхватил мотив, и два голоса поплыли в летний полдень:

Пусть даже боги смеются над нами,Глупые мы, и вместеУмнее не станем.

– Все разрешилось само собой, сын. – Хакусана наводила на Сэдэо ужас.

В углу стояла крючковатая палка. Спина Сэдэо до сих пор прогибалась от случайного взгляда на нее: отлично помнила тяжесть и треск деревяшки о ребра. Двенадцать ударов. Сэдэо сжался, войдя в кабинет матери.

Асу просила не рассказывать, подождать немного, вдруг Рюу одумается, вдруг удастся его отговорить. «Если Рюу что-то решил, это останется с ним и обретет дыхание жизни. Тебе ли не знать?» – оттолкнул жену Сэдэо.

Но отбрасывать прочь жену не то же самое, что отказывать матери.

– Нашу служанку. Кумико, – объяснил он Хакусане, что вздумалось непокорному внуку. – Девчонку надо немедленно удалить из рёкана.

Мать улыбнулась широко, победно, и палка осталась в углу.

– Видно, боги услышали твои мольбы. – Показала Хакусана черненые зубы. – Отчего же ты не рад, сын? Жена останется при тебе. А я не лишусь лучшей кухарки. Молодой побег риса сгодится во сто крат лучше, чем погнутая кастрюля.

Сэдэо подался вперед – воспротивиться словам матери, но не нашел храбрости.

– Ты умолял меня о пощаде. Обещал подобрать кого-то, помнишь? – Хакусана редко смотрела на сына и еще реже, смотря, видела его. Вот и теперь она не заметила его порыва. – Так благодари Рюу, он похож на деда, моего дорогого мужа и твоего отца, и оказался расторопнее тебя.

– Он любит эту девушку, – шепнул Сэдэо.

– Конечно, любит. – Хакусана приподняла плечи. – Без любви никто не возьмет в невесты девчонку, отданную за десять медяков. Но откуда тебе знать о любви? Я выбрала тебе в невесты Асу, и ты покорно женился, да за столько лет не заметил ее любви.

– Я замечал, – возразил Сэдэо.

Мать покачала головой: «Куда тебе?»

– Их любовь нам на руку, – заявила она. – И тебе, и мне. И не смей мешать, слышал? Асу пусть молчит. Одно лишнее слово – и я поменяю их местами. Я распоряжусь, чтобы начали подготовку к свадьбе. Скоро явится Госпожа, вот и сыграем свадебку.

– Нет! – вскричал Сэдэо.

Хакусана не слушала его, она била пальцами по ладони, как делала всегда в хорошем расположении духа.

– Подготовимся к прибытию Госпожи. Все как обычно. Но Рюу и его девчонка должны думать, что мы стараемся для них. Ты услышал меня, сын?

– Люди станут расспрашивать.

– И что? Что мне до людей? Сколько невесток уходит в землю, как талая вода по весне. Скажем, что понесла, да ребеночка боги прибрали раньше срока, и мать заодно.

Сэдэо непроизвольно сжал кулаки.

– Хотя бы, – он говорил с трудом, слова наполняли рот горечью, – перенеси день! – Сэдэо попытался достучаться до Хакусаны.

– Мы подчиняемся иным силам, сын мой. – Хакусана искривила губы, она быстро уставала от Сэдэо. – Рёкан живет своей жизнью.

– Дай им немного времени. – Сэдэо протянул к матери руки. – Что для нее год?

– Всему свой срок и своя роль, – медленно произнесла Хакусана. – К тому же он сам так торопится, наш Рюу, подгоняет жизнь. А ты не печалься, есть же младший сын. Он наплодит вам с Асу желанных внуков. Твоя жена успокоится.

– Рюу не успокоится, – вырвалось у Сэдэо.

– Так сумей с ним сладить! – Хакусана повысила голос. – Я же с тобой справилась.

Мать жестом дала понять, что не желает больше его присутствия.

Старуха не ведала границ. Если бы отец не отрешился от всего материального в мире, судьба Сэдэо могла сложиться иначе. Но отец исполнил наказ духа: построил рёкан – и быстро отошел от дел. Его интересовали долгие разговоры с гостями, стук костей сёги[36] и рисовый вкус саке. Хакусана прибрала власть в изломанные немощью клешни. Осмелевшего Рюу она вознамерилась наказать за непослушание.

«Асу будет печалиться, – Сэдэо позволил сомнениям промелькнуть и растаять, – зато теперь она спасена».

Комната Асу, располагавшаяся возле кухни, впитала запахи еды. Прохлада пробиралась в открытые ставни и вместо того, чтобы развеять ароматы съестного, пропитывалась ими и ускользала в лес и дальше по склонам гор. Возможно, находила среди деревьев спящего, оголодавшего путника и вносила в его сны тоску по вкусной пище.

Асу редко смотрела в небо. Ее никогда не покидали кастрюли, миски и быстрый нож. Даже когда она закрывала глаза, их призрачные образы вырисовывались на изнанке век. И сейчас Асу считала звезды, а они выстраивались так, что походили на привычную кухонную утварь. Недаром кролик на Луне толок рис в ступке[37] – небесным жителям тоже нужно что-то есть. Асу вздыхала. Она бы с радостью поменялась с кроликом местами, чтобы готовить богам и не заботиться о судьбах смертных. «Но и богам порой приходится трудно», – напомнила себе Асу.

В сумерках украшения на бамбуке казались волосами Ткачихи. «Они, наверное, уже встретились, – думала Асу. – Сколько же шагов разделяли Орихимэ и Хикобоси? Сотни, тысячи? Годами и веками исчислялась их дорога, и они терпеливо ждали назначенного дня. Может быть, небесный повелитель, отец Орихимэ, вовсе не навредил любви, наоборот, оставил ее чистой и возвышенной, уберег дочь от кастрюль и риса и всего того, что я вижу в ночном небе? Нет, вряд ли его занимало что-то, кроме долга. Он напомнил им, что ее долг – ткать, его – пасти стада, любовь для долга – трата времени. Куда же людям против богов? Смертные еще сильнее связаны долгами».

Из полумрака вынырнул огонек, перелетел к силуэтам цветущих кустарников. За первым огоньком выпрыгнул второй, третий. Гортензии окутали мерцающие точки. На Танабата звезды земли – светлячки – зажигали живые огни и освещали засыпающий рёкан, принося особое волшебство, недоступное другим сезонам года. Светлячки танцевали над цветами, их свечение подсказывало, что совсем рядом кто-то влюблен. «Отчего же ты, человек, не открываешься любви?» – спрашивают светлячки у любующегося ими.

«Разве не была я влюблена?» – отвечала им Асу. Светлячки были ей милее звезд. Они жили меньше, и знали меньше, и, выходит, ценили короткую жизнь куда сильнее небесных светил. «Разве не по любви пошла я за молодого Сэдэо, прячущегося за спиной матери? Кому, как не мне, знать, сколько боли приносит любовь, когда живешь в доме, подобном нашему?»

Светлячков не заботили ответы Асу. Они гасли и зажигались, расчерчивая воздух смутными линиями.

Сумерки окутали розовые и синие лепестки гортензий, окружили густо-фиолетовыми мазками, выхватили краски цветов из опускающейся темноты и понесли к небу. Небеса и земля стремились друг к другу.

«Нет, вы не о любви слетелись сиять», – продолжила Асу.

Летние грозы обрушивались на склоны гор резким ветром и гулом, неожиданные после жарких дней. Решение, принятое Рюу, прогремело запоздалой июльской грозой. Сэдэо отправился к Хакусане. Асу заметила, каким невидящим от гнева взглядом муж окинул сына. Почувствовала, как он натолкнулся на зеркальную стену, которую возвел Рюу, и узрел в отражении понурого старика, из которого жизненные соки вышли раньше, чем из властной матери. Старика безвольного и слабого, не способного осознать, как взошла любовь, нарушающая установленный уклад жизни, как сын стоял, не склоняя головы. Асу увидела, как плечи Сэдэо дрогнули и расслабились, словно упал с них невидимый груз, столько лет гнувший его к земле. Она замечала куда больше, чем думала свекровь, укорявшая ее в недостатке внимания, в небрежности к мелочам.

«Сэдэо не станет бороться с Рюу, мы все это знаем. Пропустит вперед мать. Вот вы пришли скорбеть вместе со мной», – Асу посылала мысли к светлячкам и представляла, как они возносятся к звездам на небосводе. А за мыслями и сама Асу по крупицам летит к кустам гортензии и доживает лето легковесным светлячком.

Новость от Сэдэо обрадовала Хакусану, она велела невестке готовить свадьбу. Асу разрывалась между законами рёкана и влюбленными, между свекровью и сыном. Что несло радость Хакусане, не могло дать счастья молодым.

У окна стоял небольшой сундук, Асу рывком подняла крышку, достала белоснежный наряд невесты. Хакусана расщедрилась, купила для будущей невестки два прекрасных кимоно. Долго припоминала она Асу, кого та должна благодарить за дорогие одеяния. Теперь свадебное кимоно Асу наденет Кумико.

Асу разгладила складки на ткани. Время не тронуло кимоно с длинными, почти до щиколоток, рукавами. Пожалело и верхнюю накидку. Асу оставалось сшить нижнее кимоно для будущей невестки. Непременно белого цвета. Асу вытащила складной веер, разложила на полу гребень, две шпильки и заколку в виде глицинии. Голубая гроздь тихо звякнула в руках.

«Голову Кумико покроет ватабоси[38], что спрячет лицо невесты. Кумико произнесет клятвы. Во всем она вступит в новую жизнь. И пояс цел, как хорошо. В этом кимоно я сошла к Сэдэо. Когда еще верила, что он будет моим. Ныне юная Кумико предстанет перед Рюу».

Рюу взял на себя половину дел отца и деда, вникал в заботы Хакусаны-сан, вел беседы с постояльцами, проводил у ворот рёкана долгие ночи, принял правила, утвержденные еще до его рождения, обучал всему младшего брата. Он слишком быстро вырос, ее первенец, и решил жениться. Асу не сумела ему отказать. Услышав твердый голос: «Она моя невеста», спрятала страх за улыбкой. Обняла Кумико. И плакала, оставшись одна, отчего огни светлячков расплывались и становились мерцающей рекой между землей и небом.

В сундуке лежало и другое кимоно. Красное, шитое золотом, предназначенное для застолья с гостями. По ткани разлетались фениксы, они несли счастье невесте. Так считалось.

«Лучше бы между ними лежали все звезды неба!»

«Хозяйка рёкана Хакусана-сан. Только Хакусана-сан. – Хакусана металась по темной комнате. – Да, дух явился мужу. Да, источники нашел муж. Он построил отель. Он привел в него меня – жену – и сына Сэдэо. Но процветание делу обеспечила я, Хакусана. И Госпожа открылась именно мне. Никому другому».

Муж лежал за ширмой. Раньше это был его кабинет, но минуло много лет, Госпожа приходила не раз, отбирая у хозяина рёкана силы и разум от сезона в сезон. Хакусане не нужно отодвигать ширму, чтобы узнать, как там муж: на татами рядом пустая бутылка, в уголке рта скопилось саке. Напиток переполнял хозяина рёкана: ему он доверял то, что тревожило заблудшую душу.

«Нет. Не тебе владеть рёканом и распоряжаться работниками. Не тебе кланяться Госпоже и молить ее о щедрости. Ты упустил свою возможность».

Хакусана вела с мужем безмолвные разговоры. Ей не требовались его ответы.

«Рюу любит эту девушку. Когда-то и мы с тобой любили друг друга. Любовь заканчивается, как бутылка саке, и испаряется, как эфирные масла. Остается пустой сосуд, каждый наполняет его, как может. Кто-то новой любовью, кто-то сожалением, кто-то отбрасывает пустой сосуд и идет дальше».

Хакусана застыла в темноте, изредка покашливая. Мысли роились в голове, жужжали на разные голоса, из которых отчетливее всего звучал ее собственный, спокойный и холодный. Она давно определила свой путь; чтобы идти по нему, не нужно света. В комнате Хакусаны не было окон, выходящих в сад. Ей ни к чему звезды в чистом небе, светлячки над цветами, она любила тьму, наполнявшую рёкан по ночам, сильнее чувствовала дыхание дома и властной рукой управляла скрипами, потрескиваниями, снами и волей всех его обитателей. Многим старший внук уродился в деда, но отвагу унаследовал от нее.

«Вздумал бунтовать ради девчонки! Решил, что может распоряжаться моими работниками, – размышляла Хакусана. – Он не может управлять даже собственной жизнью. Жениться надумал. Надо же! На счастье рассчитывает? На место хозяина? Что ж, поглядим, как он оспорит решение настоящей владелицы рёкана. Я совершу обряд и получу обещанное. Мы обе получим. А Рюу, – на мгновение внутренний голос Хакусаны дрогнул, – он смирится».

Рассвет окрашивал небо первой кровью наступающего дня. Кашель разрывал грудь и горло Хакусаны. Она не собиралась менять планы. Она знала нужный срок и все же торопила его.

«Скорей, Госпожа. Прошу!»

Жду гостя в ночи. Алеют осенью клены,В огне фонаря они – живые всполохи,«Надейся», – я слышу зов в саду отдаленный,Но то не шаги, то шорох листьев и вздохи.

Рюу с братом вглядывались в сумерки. Вот-вот явится Госпожа. В мечтах о Кумико Рюу почти позабыл о прибытии важной гостьи. В августовские вечера пробрались первые клочки тумана, завернулись вокруг стволов, смешались с паром онсэнов. В рёкан потянулись гости: сад, галереи, купальни постепенно заполнялись голосами, смехом, легкой пьяной перебранкой. С приближением осени гостиница оживала и влекла Госпожу.

– Неудачное время для свадьбы ты выбрал, старший брат. – Нобуо держался ближе к воротам. Госпожа не любила, когда ее встречал кто-то, кроме Хакусаны-сан или Рюу. Обычно Нобуо вовсе не появлялся у ворот, но сегодня увязался за братом. Рюу нервничал. С приближением Госпожи старший брат перенимал некоторые повадки Хакусаны-сан. В приказах слышалось нетерпение, движения становились резкими, и от этого сходства Рюу раздражался еще сильнее. Нобуо решил поддержать его.

– Бабушка распорядилась, – процедил Рюу. – Но я рад. Давно пора положить конец происходящему. – Не говори так, Она все слышит! – Нобуо сжался за воротами.

– Не бойся, брат. – Рюу все же улыбнулся. – Я с тобой.

Сперва из тумана вышел самурай, облаченный в доспехи. Рюу поклонился спутнику Госпожи.

– Приветствую тебя, о господин! Надеюсь, твои битвы увенчались победами.

– Я одержал победу во многих битвах, но главная ждет впереди, – ответ самурая звучал ударами изнутри пустой бочки. Самурай не поднимал грозной маски, скрывавшей лицо.

Выказал уважение и Нобуо. Поклон он спрятал за уже распрямившимся братом. Нобуо боялся самурая не меньше, чем Госпожу, и недоумевал, где Рюу находит смелость общаться с воином. Тот высился над братьями глыбой, сорвавшейся с горы. Не иначе в прошлой жизни был великаном, и судьба не отказала ему в исполинском росте при перерождении. Наплечники увеличивали и без того широкие плечи, красные перевязи перчаток кричали о реках пролитой крови. Сложное переплетение шелковых нитей украшало плотные доспехи. Рогатый шлем грозил небу, удлиненная передняя часть прятала глаза. Маска скалила нарисованные зубы под крючковатым носом и усами из вощины. К поясу крепились длинный меч – мечта шестилетних Рюу и Нобуо, – короткий кинжал и веер-тэссен. Воинское обмундирование Нобуо оценил мельком, позволив себе задержать взгляд только на ботинках из медвежьей шкуры. Самурай приходил в одном и том же облачении. Нобуо задавался вопросом: не заменяют ли ему доспехи кожу? Не кроется ли под их защитой пустота и мрак?

Как бы ни дрожал Нобуо при виде самурая, Та, что следовала за ним, наводила больший ужас. Ее появление предварял холод, царапающий когтями шею, распространялся по телу и укоренялся в животе. Нобуо попятился от ледяного вздоха за плечом самурая. Воин пропустил Госпожу вперед. На голову склоненного Рюу лег парчовый рукав, и костлявая, старушечья рука похлопала его по макушке. Даже руки бабушки Хакусаны выглядели моложе! Нобуо поблагодарил богов, что родился вторым и не ему выпадала честь провожать Госпожу к покоям.

– Поднимись, дай опереться, мальчик, я долго странствовала, – Госпожа поторопила встречающих.

Многослойные одеяния скрывали дряхлое тело. От любого прикосновения казалось, что Госпожа рассыплется в прах, но Нобуо переживал: не падет ли старший брат мертвым к ногам Госпожи? Рюу подставил плечо, Госпожа оперлась на него. Ничего не произошло.

– Жизни тяжелы, ношу не сбросить, – Госпожа обращалась к Рюу, преклоненного Нобуо будто бы и не существовало. – Готовы ли мои комнаты?

– Все готово, Госпожа, – отвечал Рюу.

Они прошли ворота, Нобуо задержался, чтобы закрыть створки, искоса наблюдая за Госпожой. Она скользила по дорожке, не касаясь земли, свет фонарей тускнел, сад отступал прочь от гостьи.

– В рёкане шумно, – заметила Госпожа.

– Готовимся к свадьбе, – пояснил Рюу. И Нобуо затаил дыхание: «Зачем же он говорит об этом?»

– Неужели женишься? – Госпожа схватила Рюу за предплечье.

Холод крался к онсэнам, гости выбирались из источников, жар купален не справлялся с присутствием Госпожи.

Рюу обернулся к Нобуо, повел бровью, как бы говоря: «Иди к постояльцам, брат. Убедись, что все довольны».

Нобуо попятился в сторону онсэнов, задержался у террасы. Ни Госпожа, ни самурай не удостоили его вниманием.

– Буду рад, если почтите нас своим присутствием на церемонии, – донеслись слова Рюу. Нобуо схватился за голову: «Старший брат, да ты, никак, спятил! Что же ты творишь?»

– Врешь. – Госпожа пребывала в благодушном настроении, она смеялась. Рыбы спрятались в пруду, когда Рюу вел ее по мостику. – Радости я не доставлю. Да и к чему пугать невесту.

Рюу сопровождал гостью к покоям. Тело его обретало легкость, тонуло в облаке благовоний, окружавших Госпожу. От нее пахло алойным деревом. Пряный аромат распространялся по рёкану и кружил голову. С Рюу будто слезала шелуха, слабела власть Хакусаны-сан, раздвигались стены рёкана, исчезали постояльцы и работники. Спадали хаори и кимоно, слезала кожа, нарастала блестящая чешуя. Он мог бы взлететь, если бы оттолкнулся от ступеней и позволил телу освободиться. Мог стать невидимым, мог измениться.

– Выходит, женишься, – ворковала Госпожа. – Что ж… молодым одна лишь дорога к любви уже мнится раем. Она ведь красива, не правда ли?

В пьянящее благоухание Госпожи вмешался аромат весны. Запахло встрепенувшейся ото сна землей, первым теплым дождем, сокрытой в нем силой. Два аромата перемешались, и царственный поток алойного дерева расступился перед серебристым ручьем. В ушах Рюу зазвенело, чувства обострились. Неуловимо потянуло сладкой свежестью мяты и горьковатой остротой имбиря. Рюу стряхнул морок Госпожи. На верхней ступени промелькнула Кумико с подносом в руках: несла чай для гостя. Кумико исправно выполняла обязанности горничной, статус невесты хозяйского внука не изменил ее отношения к работе. Замерла для поклона на краткий миг и скрылась в коридоре. Но и этого хватило сполна. Кумико пахла первой встречей, возрождением из тлена.

«Кумико», – простонало сердце Рюу.

– Красива, – выдохнула Госпожа. – Продай последний котелок, но найди хорошую жену. Так говорят люди? Дальше я сама, мальчик.

Госпожа поднялась по лестнице. Рюу оцепенел, и единственное, что менялось, – картинки воспоминаний в его памяти.

Совсем недавно дед, высокий и черноволосый, вопреки почтенному возрасту, любил не столько выпить, сколько поболтать. Собирались постояльцы, поднимались чаши саке, Рюу ходил между гостями с кувшином и внимал чуть хриплому голосу деда. Почти всегда вечерние посиделки заканчивались его излюбленной историей. Легендой о рёкане.

«Мы с женой и маленьким сыном отчаялись найти удачу в деревне. В день, когда я родился, бабка моя нашла у порога сброшенную змеиную кожу. Добрая находка, означающая, что новорожденный будет богат и счастлив. Ни счастья, ни богатства не подворачивалось мне, покуда не пустился я в путь. Думается, счастье любит тех, кто за ним на край света отправиться готов».

Дед поднимал ладони к потолку, показывая, что и сейчас не прочь искать счастье, да найдено оно, лежит на ладонях.

«От города нас отделял лес. Деревенские редко захаживали в чащу, считали, меж сосен духи бродят. Детей пугали травой сусуки[39], мол, заросли покрывают землю в лесу, и ветер постоянно колышет стебли. Как известно, колышущаяся трава завлекает детей в мир духов. Никакой травы в лесу быть не могло, конечно. Трава та открытые пространства любит. Надо сказать, дети и без сусуки пропадали частенько. Взрослых же пугали шепотки ночного леса да вой зверей, что принимали они за жалобы неприкаянных душ. Я… – дед ударял кулаком в грудь и делал большой глоток, – был уже не ребенок, не боялся ни зверей, ни неприкаянных. Да и богатств, обещанных змеиной шкурой, ой как ждал!

Дух явился, когда заплутали мы в лесу. Выпрыгнул из-за дерева, с обезьяньей мордой, с оленьими рогами, и вывел к горячим источникам.

– “Давно ждали мы достойного!” – это дух обо мне речь вел. Ей-ей, не вру! Я ему подсунул под нос змеиную кожу. Что ж вы думали? Бабка в детстве строго-настрого наказала находку с собой носить, я и носил. Дух помотал рогатой головой. Жена с сыном отстали, долго мы ждали их у источников. Жена потом плакалась, что огни за ними следовали. Но куда ей понять, что то были духовы помощники!

От источников пар поднимался, камни вокруг лежали красные. Ткнул дух копытом на опушку посреди кольца камней.

“Здесь построишь рёкан, – наказал. – Будешь ждать гостя”.

И исчез, оставил инструменты да снеди всякой. Вот так вот! Зря боялись деревенские дураки! Духи-то ждали, кого посмелее да понадежнее, чтобы одарить богато. А я тут как тут! Не подвела, значит, кожа!

Выстроил я рёкан. Третий этаж для таинственного гостя определил, как велели. По первости гостиница в лесу не привлекала внимания. Кто ж в чащу заглянет? Путники проторенными дорогами идут. Снедь духова кончилась, охотиться в заколдованном лесу страшновато, – что скрывать? Мы голодали. Жена бранилась, опять обрюхатилась, сын плакал. Просили вернуться в деревню, оставить рёкан и призрачные планы. Я уж почти махнул рукой на пустое дело, как вновь явился дух, за время стал он больше, ветвистее разрослись рога. “Скоро”, – заверил он. А сын мой, маленький, глупый: “Скрести пальцы! Коль обманешь, то заставлю проглотить тысячу иголок”. С голоду совсем умом тронулся, с духом в детские игры играть. У духа и пальцев-то нет! Я сыну затрещину, а духу кланяюсь и обещаю ждать, сколько положено. Оставил он еды да фонарей: развесить над дорожками выросшего за ночь сада. Сад наш тоже дар. Камни духом расставлены. По числу значимых звезд на небе, так, кажись.

Подкрадывалась осень, август принес туманы. Из туманов вышла она. Дух не сказал, что ждем мы женщину, к тому ж старуху. И самурая с ней. Да гостей не обсуждают!

Она хотела три дня отдыха и тишины, а мне обещала процветание. “Поколения сменятся, – сказала. – Рёкан будет обогащать их”. Предложила то самое с детства положенное богатство. Велела звать Госпожой. Тогда я не ведал, кто моя гостья, да и не особо хотел вызнавать. Три дня минули. Она ушла. Унесла с собой второго сына, которого жена во чреве носила. Щедрой рукой одарила, да себя не обделила».

Дед щелкал пальцами – и Рюу приносил полный кувшин, чтобы история продолжалась.

«Слава о рёкане разлетелась быстро. К онсэнам потекли люди, к сундукам – золото. Через год гостья наша вернулась. День, два, три. Мы недосчитались постояльца. Снова пролетел год. Все повторилось. То гостя не досчитаемся в ее приход, то работницы. Сын рос. Красота жены тускнела. Я растил живот. И уже не мнилась старуха столь уж древней. К тому ж приходила она под шляпой, лицо прикрывала вуалью, я под нее не заглядывал лишний раз. И вопросов не задавал. Ушла-пришла, деньги рекой, хоть с одного-двух не бери за постой. Ну а то, что люди мрут? Так покажите гостиницу да циновку, на которой никто не умирал! Дух больше не являлся, он, видать, посланником был, человека подходящего разыскивал. Как службу исполнил, так скрылся, и зверье в лесу выло потише, и огни бродячие угасли. Зачем, стало быть, расспрашивать? Но бабье-то дело – нос совать, куда не следует. Женщина с женщиной, тем более старуха со старухой, быстрее общий язык найдут. Как-то вечером жена и выдала мне, кто такая наша гостья.

“Я видела, – дед принимался изображать Хакусану-сан: поджимать губы и выпучивать глаза. – Она сняла шелка. Под ними прах, кости, гниющая плоть. Она меня заметила. Расхохоталась. Сказала, что для каждого назначен день. О, родной, знаешь, кого мы привечаем?”

Ну я ей: “Кого?” – говорю.

А она за волосами лицо спрятала и как гаркнет:

“Смерть саму!”

“Что ты говоришь, глупая женщина?” – дурак я, что ли, верить женскому бреду.

“А ты поверь, – раздался голос гостьи. Госпожа стояла в комнате, смрад гниющей плоти дыхание отшиб. – Смерть – вечный путник, не знающий покоя, – вещала наша постоялица. – Нет дома, нет пристанища у Смерти. Не преклонить усталой головы, не скинуть бремя вечности. Я сразу повсюду, здесь и везде. Встречаю на любой дороге, вхожу в каждый дом. Смерть – нежеланный гость. Я несу за собой ваши жизни. Неподъемную ношу. Будешь ли и дальше привечать меня? Или я пойду своей дорогой, а ты своей – из леса да к городу, к закату дней?”

То был третий день. В уплату за раскрытую тайну она забрала троих. Рёкан мой продолжил работу. Я жирел и богател. Сын мужал и никогда не поднимал ни взгляда, ни голоса на мои дела со Смертью. Зато жена изменилась. Ждала прибытия Госпожи, дни считала. Как явится долгожданная гостья, так и шепчутся они в господских покоях. И чем дальше шли года, тем больше становилась ликом похожа на Госпожу.

Сын женился. Жена в деревне невесту подыскала, дочь старосты. Сынку нашему любая семья девицу бы в жены отдала. Но жена сама выбрала, сама привела. Девчонка возьми и полюби моего первенца. Тот болван любви-то почти не видел: ни материнской, ни, что таить, моей. Он и согласился, ясно дело. Сам любить не умел. Девица помаялась-помаялась, долго не тяжелела, потом, видать, свыклась и родила двоих ребят. Рюу, – дед плескал саке в сторону старшего внука, – да через четыре года Нобуо. А я наблюдал, как странно жена смотрит на молодую невестку. Что-то хранила за душой недоброе. Еще одну тайну. Я уж не спросил какую. Я открыл радостное успокоение в кристальной чистоте саке. Как известно, сперва человек пьет саке, потом саке пьет саке, в конце саке пьет человека. – Дед тряс объемный живот, прислушиваясь. – О, булькает! Выходит, мы с саке нынче едины. О чем я? Ах, да… Хозяйкой рёкана рано или поздно станет жена, пусть сама и мается».

Сердце Рюу трепетало в грудной клетке, билось отчаянной птицей. Дедушкина история наконец открылась ему, до двенадцати лет считавшему все это сказкой, а после – свыкшемуся встречать Госпожу у ворот. Рюу смотрел на босые старческие ступни Госпожи, уходившей в свои покои.

– Кумико… Кумико – вечно прекрасное дитя, – напевала Госпожа.

– Не делай этого, – у мужа дрожали губы. Он лежал в углу, рядом прыгало пламя догорающей свечи, свет выхватывал из темноты рыхлый нос.

Хакусана подала ему новую бутылку.

– Я не хочу умирать, – отрезала она.

– Такова судьба человека, – муж, едва связывавший слова, пытался достучаться до нее.

– Нет! – Хакусана топнула ногой и поморщилась: от резкого движения хрустнуло колено. – Она одарила нас богатством, как ты мечтал. Змеиная кожа давно истлела, а мы по-прежнему богаты. Скажи-ка, к чему богатство мертвому? – Она накрыла мужа одеялом, подняла свечу с пола. – Его истратят внуки. Глядишь, пойдут в тебя, пропьют рёкан. Я не допущу. «Сменятся поколения, рёкан будет обогащать их»! А если обернуть иначе? Она обещала вечность в обмен на пустяк.

Огонек свечи подпрыгивал от припадающей походки Хакусаны.

– Отдай ей меня! – хныкал муж из угла.

– Пей лучше!

Хакусана услышала звон бутылки, обернулась. Слабой рукой муж отбросил свое пойло.

– Мы не должны, жена. Мы можем отказаться!

Хакусана почти удивилась. Она и не подозревала, что в муже осталась сила духа.

– Она обещала больше не брать платы, – удивление быстро отступило. – Ты понимаешь, старый? Станет отдыхать и только. Сколько ты ныл о душах, что тревожат тебя по ночам? Все это закончится. Госпожа обещала, слышишь? – закричала она и тут же закашлялась.

«Болезнь не победит, – невысказанные слова увязли в кашле. – Я все сделаю правильно и проживу еще много лет».

– Не верю! Она обманет тебя! – Муж заплакал, сердце Хакусаны заныло. Она вытерла губы, взглянула на него. – Отдай меня, жена, я пропащий.

Путь от мужа к столу в тот вечер выдался долгим. Хакусана подошла к мужу, с трудом села рядом, погладила старика по седой голове.

– Глупец! – она каркнула, как старая ворона. – Больно ты нужен Госпоже!

– Что же нужно ей? – жалобно спросил муж.

Саке раскрасило его лицо яркими пятнами. Расплавило подбородок, затянуло пленкой глаза. Ленью раздалась когда-то сухопарая фигура. Подогнулись ноги и, даже прижатые к груди, пугали кривизной.

«Неужели он не понимает? Не испытывает того, что мучает меня и заставляет разделить жгучее желание Госпожи?» – подумала Хакусана.

– Смерть – женщина, – произнесла она вслух. – Никто не любуется ею, ведь она приходит в образе старухи. Смерть – женщина, – повторила Хакусана, целуя мужа в нос. – Ей хочется любви и восхищения. Молодость ей нужна.

Жду гостя в ночи. Зима за окном, и стужаВ наполненной гостю чаше моей любовью.Молчит моя лютня. Гаснет фонарь, не нужен.Я выплесну чашу, впредь ее не наполню.

Белое кимоно, накидка из крепа и парчи, затканная журавлями. Пояс на тонком стане, веточка глицинии в волосах. Кумико – лунный свет, ласкающий взор Рюу. Она шла по саду, и космеи качались, признавая ее превосходство, тянулись к свадебному кимоно.

По черному хаори Рюу вился дракон – мать старалась, вышивая покровителя сына. Он не стал драконом, как мечтал в детстве, но дракон был с ним в этот день, защищал, придавал сил. Рюу молил священного зверя даровать ему смелость, но от близости Кумико, трепетной, ясной, с напудренным белоснежным лицом, Рюу боялся вдохнуть, чтобы не спугнуть видение, ниспосланное ему. Трижды выпили они из священной чаши, чтобы обменяться душами, стать единым целым, мужем и женой. Вознесли гости радостные возгласы к богам.

К свадебному столу Асу облачила Кумико в церемониальный наряд, в красное, будто закатное осеннее небо, кимоно. Шумело застолье, лилось саке, звучала музыка, плясали захмелевшие звезды. Поблескивали золотые украшения, сверкали глаза невесты. Но не было среди празднующих Хакусаны и Сэдэо. Даже ради свадебного пира не оставили они своих обязанностей.

Гости проводили молодых в ночь. В комнате Рюу и Кумико ждали свадебные лепешки белого и красного цвета: Рюу положено съесть три, Кумико – сколько захочет. Они кормили друг друга лепешками и смеялись. Кумико играла на биве.

Рюу развязал шелковый шнур на своем поясе, спросил дозволения развязать пояс молодой жены.

Туман клубился у дверей рёкана.

Рюу проснулся от крика. Футон Кумико был свален в углу, бива лежала у окна, одна струна оборвалась.

«Кумико! Это Кумико!» Вопль повторился, он доносился сверху, из покоев Госпожи, истошный, дикий, но Рюу узнал голос любимой.

Он выскочил из комнаты. В коридорах толпились постояльцы, суетились слуги. Рюу врезался в бегущего Нобуо. Они ударились головами.

– Не ходи туда. – Брат, обычно заторможенный и сонный, резко схватил его за плечи. Он весь дрожал и тряс Рюу. – Заклинаю, не ходи!

Крики Кумико не смолкали, рвали душу. У них ведь теперь была общая душа. Рюу взлетел по ступеням наверх, раскидывая любопытных гостей рёкана. Проломил дверь из рисовой бумаги. Замер, не веря глазам.

Бабка держала Кумико за руки, отец – за ноги. Кумико извивалась всем телом, пытаясь освободиться.

– Отпустите ее! – Кровь стучала в висках Рюу.

«Убить! Уничтожить любого!» – Рванулся он и не сумел пошевелиться.

Покои заволокло ароматом алойного дерева. Руки и ноги окаменели, рот искорежило беззвучным воплем. Госпожа позволила ему наблюдать сквозь размытую пелену беспомощности.

В комнату вошла мать с подносом в руках. На нем стояла чаша, до краев наполненная зеленоватым отваром. От напитка поднимался пар.

Не глядя на оцепеневшего сына, Асу подошла к Госпоже и с поклоном поднесла ей чашу.

«Что же ты делаешь, мама? Неужели ты заодно с ними? – метались мысли Рюу. – Посмотри на меня. Скажи, что все это мне снится, что все это просто плохой сон. Мама!»

Госпожа взяла чашу, вдохнула пар, кивнула Хакусане. Бабушка довольно ухмыльнулась. Асу попятилась к выходу, пересекла порог и побежала по ступеням. Рюу слышал, как быстро стучали ее пятки, Асу мчалась прочь от Госпожи, от Хакусаны, от него.

Госпожа протянула чашу Кумико.

– Пей, – приказала она.

Кумико, дрожа всем телом, сделала глоток.

– До дна пей.

Госпожа не выпустила чашу из рук, она не сводила глаз с Кумико. Рюу видел, что и Кумико, не в силах отвести взгляда от лица Госпожи, смотрела как завороженная и послушно исполнила приказ. Пустая чаша отлетела в сторону, закатилась в угол.

Кумико застонала, сделала неуверенный шаг, закачалась, Госпожа ловко поймала ее, притянула к себе.

– Ты согласна принять меня? – спросила Госпожа едва слышно.

Что ответила Кумико, Рюу не расслышал, но догадался по ликующему вскрику Госпожи.

Она прижалась иссохшими губами к нежным губам девушки. Кумико быстро теряла силы. Девичье лицо колебалось, как вода, красота перетекала к старухе. Разглаживались морщины, возвращался персиковый цвет щекам, разгорелся погасший взор. Молодость Кумико затягивала гниющую плоть Госпожи, скрывала кости.

Госпожа превращалась в юную девушку, а его Кумико покрывалась морщинами, седела и оседала на пол.

Госпожа отстранилась от потерявшей сознание Кумико, обернулась к Рюу.

– Хочешь меня поцеловать? – звонко спросила она, сбросила одежды и обернулась.

Она забрала все! Чистый лик, зеленые глаза, стройное тело и лунный свет, исходивший от него. Госпожа стала Кумико! Сквозь завесу, застилавшую глаза, Рюу смотрел на любимое лицо, искаженное диким ликованием.

Хакусана-сан отбросила руки Кумико. Отец опустил ноги. Они старались не смотреть на поседевшие волосы, на покрывшуюся рытвинами кожу невестки. Кумико упала на пол отслужившей свое оболочкой. Отец Рюу выбежал из комнаты.

– Твое желание исполнено, Хакусана! – звенела Госпожа. – Живи в свое удовольствие!

Нагая, она кружилась по комнате, наслаждаясь тем, что Рюу еще несколько часов назад боялся сломать неловким движением. Госпожа гладила крутые бедра, щипала упругие щеки, играла длинными черными волосами.

– Наконец-то! – хохотала она. – Мое, по праву мое!

Она обняла за шею неподвижного Рюу, прижалась губами к уху. Дохнула свежестью дождя. Даже аромат Госпожи изменился!

«Ты не Кумико! – безмолвно кричал Рюу, давясь непослушным языком. – Прочь от меня!»

Госпожа расхохоталась еще громче:

– Я предложу тебе обмен, Рюу, когда твоя душа треснет и тьма заполнит ее!

Она толкнула его в грудь, в сердце, выбивающее путь к бездыханной Кумико. И сердце осеклось, остановилось. Рюу рухнул на пол, распластался жалким червем. Госпожа поставила ступню, аккуратную, белую как лилия ступню Кумико на его спину. Ребра свело от боли, кожа зашипела.

– Поверженный дракон, носи всегда этот знак! – провозгласила Госпожа.

По плечам Рюу потекла кровь, на спине что-то извивалось, сворачивалось, распрямлялось, чтобы снова свернуть кольца, сжать ребра, вонзить под них раскаленные когти. Рюу не издал ни звука, пока Госпожа вдавливала ногу в пылающую плоть.

Госпожа прошла по всему рёкану прежде, чем растворилась в тумане. Самурай, который не вмешался в происходящее в покоях, не встал непреодолимой преградой перед бегущим на крик Рюу, присоединился к своей Госпоже на лестнице. По саду он нес ее на руках. Постояльцы провожали их пустыми взглядами, морщили лбы, вспоминая, как разошлись по комнатам после свадебного пира. Недоумевали, что подняло их с кроватей глубокой ночью и почему они в страхе и полной тишине расходились в наполненные сочащейся тьмой сны.

Следом за Госпожой вышла Хакусана-сан, она даже не взглянула на лежащего внука. Оцепенение спало, Рюу проводил взглядом бабку, подполз к Кумико. Обожженная спина причиняла мучения, печать Госпожи ворочалась, сжимая грудную клетку.

– Кумико! – позвал он еле слышно.

Он звал долго. Вглядывался в морщины, в коричневые пятна, сменившие румянец, в плотно сомкнутые веки без ресниц. Для него она навечно была прекрасной, белоликой, зеленоглазой.

– Взгляни на меня, Кумико! – Рюу шипел, голос сгорел вместе с кожей на спине.

Он приложил ладонь к губам Кумико, проверил дыхание, попытался расслышать слабый стук в груди. И все звал.

Она не отвечала.

Кумико умерла.

Госпожа выпила ее до дна.

Рюу почти не помнил, как поднялся. Его шатало, он держался за стены, рвал окровавленными пальцами бумажные перегородки. Вернулся в их с Кумико комнату, нашел свадебное хаори. Серебряный дракон покинул ткань. Спину жгло, Рюу задержал дыхание и провел ладонью вдоль поясницы, проверил. Он истекал мглой, кровь была черной, как ночь, в которую ушла Госпожа. На стене висело зеркало. Бронза поблескивала огнем бумажного фонаря, освещавшего комнату. Рюу повернулся полубоком. На левом плече покоилась рогатая голова дракона, тугие кольца вились по спине, уходили под кожу, выныривали из-под проступающих ребер. Лапы держали поясницу, хвост загибался спиралью и возвращался к правому плечу. Там, где уместился дракон, кожа сошла, как кора с обгоревшего дерева.

«Я кричал? – Рюу прислонился к зеркалу пылающим лбом. – Нет, не кричал. Не доставил ей подобного удовольствия. Хоть что-то принял с достоинством».

Он застонал, но тут же сжал губы.

«Нет. Ты, Госпожа, напрасно ликовала. Если и раздирала меня боль, то боль от любви, обернувшейся горем. Ты сделала мне одолжение. – Рюу положил руку на голову дракона. Из клыкастой пасти вырвался огонь, опалив его волосы. – Правильно, это выход».

И он попросил у дракона благословения.

Пламя поглотило рёкан быстрее, чем ожидал Рюу. Он нес огонь по стенам, ступеням, по переходам, по ветвям деревьев. Нобуо бежал за ним, но Рюу превратился в дракона, чтобы пожрать всех. На голове не осталось волос, лицо покрывали кровавые ожоги. После Нобуо говорил, что огонь словно вырывался из спины брата, размахивал жаркими крыльями. В дыму он не разглядел свечей в его руках.

– Пойди прочь, – прорычал Рюу и поднялся по пылающей лестнице. Он шел обратно на третий этаж.

Гости проснулись снова, кричали, скатывались с лестниц, выпрыгивали из окон, искали спасения в онсэнах. Сэдэо и Асу носились от бань к кухне, от кухни к кладовой, пламя изгоняло и их. Хакусана-сан визжала в саду. Она успела вытащить мужа, тот кулем валялся у ног жены, обнимая спасенную бутылку.

– Какая ночь, – повторял он без конца.

Часть крыши рухнула, выплевывая снопы искр и рев огня. Хозяйка рёкана опустилась на колени возле мужа, перекатывая за зубами имя внука. Кричала, что восстановит отель и заставит Рюу страдать.

– Ай да старший внук! – верещал дед и отталкивал Нобуо, который пытался поднять его с земли.

Сэдэо вытащил сына из горящего дома, до покоев Госпожи Рюу не добрался, потолок в коридоре рухнул, преградив путь.

– Она жива. Жива, Рюу. Сынок, помоги спасти рёкан.

Слезы душили Рюу. Он плакал от бессилия и хотел погибнуть вместе с рёканом и Кумико. Нобуо метался между дедом и братом.

Но Сэдэо сказал правду. Госпожа исполнила обещание и наградила род Хакусаны вечной жизнью, Кумико успела стать частью семьи. Рёкан устоял вопреки усилиям Рюу. Покои Госпожи огонь не тронул, Кумико лежала наверху.

Девушка в теле старухи.

– А у Смерти теперь лицо Кумико, – закончил рассказ соломенный человечек.

– Я просила его, – произнесла Кумико.

Мичи вздрогнула. Околдованная историей рёкана, она не заметила, как Кумико перестала играть и отложила биву. Худые руки лежал на коленях, но теперь Кумико подняла голову и смотрела на Мичи слепыми глазами. На мгновение Мичи показалось, что Кумико может видеть, но та прикрыла веки и сказала:

– Я столько лет сдерживала его. Судьбу не изменишь, повторяла я. А когда твоя судьба в руках самой Смерти, не стоит и пытаться. Я попросила его убить меня, но это тело, – Кумико повела пальцами, – тело Госпожи, не уничтожить. Я просила его запереть меня, но он выводил меня во двор по ночам, и мы гуляли, пока я не настояла и сама не закрылась в этой комнате. Я просила его забыть меня, но он продолжал приходить и говорить со мной, как будто перед ним прежняя Кумико. Он приносит мне еду, хотя я не нуждаюсь в пище. Расчесывает мне волосы. Покупает одежду. Я отказываюсь от всего. Он подарил мне новую биву. Знал, от нее не смогу отказаться. Он упрямый, мой молодой господин.

Кумико подняла руку, потянулась к Мичи. Та поняла ее жест, приблизила лицо к маленькой ладони. Кожа у Кумико была сухая и шершавая. Пальцы медленно прошлись по щекам, носу и лбу Мичи.

– Он все такой же нежный, но я слышу гнев в его голосе. Гнев – частый спутник страха. И я чувствую, как он хмурится, как нервно кривит губы. Я надеялась, что он передумает. Но появилась ты. И мне очень, очень жаль.

Кумико убрала руку, опустила голову. Соломенный человечек и тётин-обакэ покинули каморку.

Мичи молча вышла вслед за ними.

С той ночи прошли сотни лет, слишком много для него и Кумико. Рюу ругал себя за слабость, но вновь и вновь поддавался ее уговорам. Кумико не могла вынести чужой боли и готова была вечно терпеть свою. Шли годы, бесконечные, похожие друг на друга, погружающие все глубже в горе, в бессилие.

Но к очередному прибытию Госпожи Рюу выжег последние капли человечности, оставшиеся в душе, и предложил Смерти обмен. Он ничего не сказал Кумико. Она бы не смогла отговорить его. Госпожа позвала Рюу ночью, отправила самурая к воротам. Она снимала одежды в одиночестве, шелк скользил по гладкой коже ненужными условностями.

– Я сделаю, как ты хочешь, мальчик, – Госпожа огласила решение, Рюу закрыл дверь ее спальни.

– Что взамен?

– Ночь.

– Еще одна ночь? Покои твои. Ты вольна оставаться, сколько пожелаешь.

– Ты не понял, мальчик. – Смех Кумико, губы Кумико, плечи Кумико – все в Госпоже мучило Рюу. – Ночь с тобой.

Ту ночь никогда он не вырвет из сердца. Она навеки переплелась с украденной свадебной ночью, хоть и разделяли их целые века. Госпожа целовала с жадностью. От ее голода в Рюу всколыхнулась тьма. Поднялась волной и выплеснулась жаркой страстью. Он шептал имя Кумико, слышал, как она играет в комнатке, за шкафом. Он мысленно повторял: «Прости», а Госпожа смеялась.

– И помни, я всегда беру свое, – шепот Госпожи пробирался под кожу.

Дракон на спине Рюу ожил, белые шрамы, оставшиеся от ожога, зашевелились. Госпожа подчиняла дракона своей воле, он перебирался по Рюу вслед за ее прикосновениями, рвал кожу, орошал простыни кровью. Но Госпожа возжелала оставить вторую печать, закрепить новый договор. Черные волосы Рюу белели, выцветали темные глаза.

– Я приду через год, – сказала Госпожа после последнего долгого поцелуя. – Подбери достойную.

Больше всего на свете Рюу ненавидел двоих: бабку Хакусану и самого себя.

8. Страх порождает черных чертей

Рассказ соломенного человечка наполнил стонами и всхлипами 103-й номер. Слова Кумико подействовали на Мичи так же, как и звуки ее бивы. Мичи вышла из комнатки погруженная в раздумья, озабоченная судьбой несчастной пленницы рёкана. Но постепенно она вспомнила, что сама в плену. И в отличие от Кумико, вполне живой, она-то мертва. Волосы на голове шевелились от негодования, в пальцах покалывало. С каждой минутой Мичи злилась все больше. Она жевала кончики волос и мечтала, чтобы и сейчас вспыхнул огонь, который много лет назад призвал на рёкан Рюу. Призывала гром и молнии, огонь небесный и огонь подземный.

– Он предложит меня? – не выдержала она и выплюнула прядь. С чего бы к ней вернулась детская привычка? – Плевала я на великую любовь! Он хочет выторговать свою Кумико, заменив ее мной? А она пытается его оправдать!

Духи оборвали вой. Посмотрели на Мичи, недоумевая: «Как могла она думать о себе после всего, что они ей поведали!» Одноглазый зонтик с шумом распахнулся. Гася-докуро, заглянувший на балкон посередине рассказа, заскрипел зубами. Пауки зашушукались. «Не ожидали… наглость… невоспитанная она…» – расслышала Мичи. Адзуки-баба просочилась сквозь пол, вернулась на кухню. Два пузатых кувшина на кривых ножках отвернулись от Мичи, правда, по ним она плохо определяла, где лицевая, а где задняя сторона. Один соломенный человечек сохранил самообладание:

– Если Госпожа согласится.

– Зачем я сюда приехала? – пожаловалась Мичи и оглядела оставшихся духов. Они взирали на нее с укором. Их не занимали беды Мичи, они всецело разделяли боль хозяина. «Отличная команда поддержки мне досталась», – опечалилась Мичи.

– Зачем вообще было меня убивать? Вон Кумико не убили, она живая осталась, – Мичи жаловалась как маленькая. – Старая, но живая лучше, чем молодая, но мертвая.

– Духом легче управлять. – Соломенный человек подсел ближе, погладил ее по макушке. – Госпоже нужно разрешение, чтобы совершить обряд. Ты бы ни за что не согласилась уступить тело Госпоже. А как дух рёкана сделаешь все, что прикажет господин. Чем дольше пробудешь среди нас, тем сильнее станет связь с хозяевами.

– Замечательно! – воскликнула Мичи. – Лучше не придумаешь!

Она засмеялась, громко и хрипло, в горле скребло от досады и потому смех выходил натужный. Бабушка назвала бы это истерикой.

От мыслей о бабушке Мичи успокоилась, перестала смеяться и спросила:

– А как ему удалось выкинуть мою душу вон?

– Рюу многому научился, – с восхищением пропели два черных паука. Упоминание хозяина вернуло им прежнее настроение. – И нас научил. Мы, например, были мальчишками-близнецами, – объясняли они наперебой. – Сморила нас то ли корь, то ли скарлатина, тогда в детских недугах не разбирались особо. И долго мы шныряли по углам шестилетними дурачками. Но господин Рюу объяснил, что духам вовсе не обязательно тяготиться человечьей формой. И мы стали паучками. «Тук-тук-тук-тук, ночью к вам придет паук. Спите, люди, ваши сны и полезны, и вкусны!» – Братья-паучки переплели по две пары ножек и заплясали на свободных.

Старший, рыжий паук, – брат он был им или нет, Мичи не просветили, – не поддерживал пустую болтовню. Иттан-момэн, наоборот, закрутился волчком следом за пауками.

– Но я не хочу становиться духом! Я живая, я человек, понимаете? – Мичи обращалась ко всем духам сразу.

– Была им. – Соломенный снял шляпу. Голова его походила на треснутое яйцо, длинная кривая трещина шла ото лба к затылку. – Ты можешь наблюдать. И работать. Госпожа скоро явится. Все решится.

– А если она не согласится? – Мичи потерла лоб.

– Если не согласится, от твоей души не останется ничего. Видишь ли, если не примешь рёкан, не станешь его частью, Хакусана-сан выставит тебя вон, а очутившись за воротами, ты исчезнешь. Пуф – и все.

– Пуф, – повторила Мичи.

– Пуф-пуф-пуф, – подхватили духи.

– Да, с первым же порывом ветра. – Соломенный человечек натянул шляпу до самых глаз. – А тело истлеет. Так что подумай, выбери, чем сможешь заняться. Пока Рюу не повел тебя к оками-сан как помощницу баки-дзори, есть время выбрать. Поброди по нашему лесу, подумай. И поверь, – он поклонился Мичи и растаял, в комнате задержался его голос: – с годами ты полюбишь работать.

Духи оставили Мичи одну, их ждала любимая работа, без которой они не могли существовать. Мичи пошла в ванную, к зеркалу. Скелет советовал скользить, а не ходить, но плавное перемещение Мичи пока не давалась.

– Не хочу я, – доверилась Мичи отражению.

Она надеялась, что в зеркале откроется портал в ее милую, скромную квартирку на окраине Токио или, что лучше, в родительский дом в большом спальном районе. И рёкан выветрится из памяти, как положено дурному сновидению. Но зеркало показывало вполне привычную картину: девушку среднего роста с растрепанными волосами. Год назад Мичи выкрасилась в ярко-синий. Запоздалый бунт прошел по дороге из салона домой, и она с трудом вернулась к природному черному, чтобы вновь перекрасить его в мокко. Зато глаза не утратили блеска и твердости взгляда, несмотря на неприятности, навалившиеся на Мичи.

– Вот бы глаза были потемнее, – Мичи, как всегда, придралась к глядевшей на нее копии. – Челку бы подстричь. Ну и юката… кошмар, – заключила она и тут же воскликнула: – Кошмар! Кто меня переодевал?

Она прижалась носом к зеркалу.

– Я его убью, этого Рюу! Убью проклятого! Или это духи? Ну да, точно духи, он бы не стал руки марать! И все равно задушу его! Ну почему, почему я такая неудачница?

Мичи стукнула ладонью стекло – зеркало слегка задрожало.

– Кто бы предупредил, что придется застрять в мире духов ненакрашенной, в мятой юкате! И с нечищеными зубами… – простонала Мичи. – Вообще, почему я все чувствую? Недоделанный призрак какой-то…

С юкатой надо было что-то делать. Духи утверждали, что Мичи научится менять внешность.

– Не хочу быть скелетом или мочалкой. Интересно, если не обернусь предметом, останусь похожа на человека? – Мичи представила густые брови, зубы побелее, рост повыше. – А можно грудь больше?

– Природа не дала, чем я могу помочь? – ответило зеркало.

Мичи ойкнула и с опаской отошла от раковины. Вместо переносящего в нужное место зеркала ей досталось говорящее.

– Не пялься на меня, – как ни в чем не бывало продолжило отражение. – Ты вроде и так вполне хороша. В восемнадцать лет даже великанша привлекательна.

– Мне не восемнадцать больше, – сказала Мичи. – Я правда смогу менять внешность?

– А то, – усмехнулось зеркало, точнее, Мичи решила, что зеркало усмехнулось, ровная поверхность никак не менялась. Зато изменялся двойник внутри: увеличился нос, разрослись плечи, исчезла грудь, волосы, наоборот, удлинились, побелели у корней, постепенно обесцвечиваясь по всей длине. На Мичи щурился Рюу. Мичи ощупала лицо, затылок, тело: она стала мужчиной!

– Я тебе помогло на первый раз, потом сама попробуешь. Но ты в молодого господина не превращайся, он шуток не понимает, – посоветовало зеркало. – Это так, на случай, если хочешь выместить зло.

«У зеркала, похоже, зуб на господина», – в животе Мичи шевельнулось удовлетворение.

– А поможешь мне превратиться… – Она прижалась к зеркалу губами и в деталях описала, кем ее осенило обернуться.

«Что от нее ожидать-то? – возмущалась бабушка Мисао, живущая в Мичи. – Наша Мичи одна такая, способная вусмерть расшибить голову об уголок тофу[40]. Да и умереть толком не сумела, какой с нее спрос? То ли дело я в ее возрасте: двое детей, хозяйство, муж да свекровь. Куда уж пальцами стучать?»

«Ты не права, бабушка, – огрызнулась Мичи. – Я учусь кое-чему. Жаль, ты не видишь!»

Мичи вскочила на перила балкона, позвала гася-докуро. Тот даже разыкался от волнения.

– Ты чего? Я сперва и не признал, – выговорил он.

Под балконом обнаружился сад камней. Скелет переступал через расчерченные волны и завитки песка. Мичи с удовольствием перевернула бы разложенные камни, соскребла мох, накидала булыжников в купель чужого номера на первом этаже.

– Первый раз – опасный. – Скелет отнес Мичи в лес. – Ты аккуратно. За границу леса ни ногой. К воротам тоже не подходи.

Мичи, не оборачиваясь, подняла руку: «Да-да!»

Лес расчертили полосы солнечного света. Сосны расступались перед Мичи, приподнимали ветви, втягивали корни. Опавшие иголки кололи ступни. Над головой возмущалась ворона, хриплый звук отозвался в ушах нарастающим эхом. Вдалеке перекатывался на разные лады горный ручей, быстрое течение ворочало камни на дне, мелодия менялась. Мичи вновь поразилась: обернувшись призраком, она не утратила телесности и чувств. Мир ли утончился, она ли стала восприимчивее, но ароматы, звуки, ощущения усиливались, углублялись, дарили головокружительную радость, наполняя Мичи. Смех изменился вместе с обликом. Ворона не зря каркала ей, приняла за товарку – так надсадно звучал хохот Мичи. Она, пожалуй, не отличалась от Кумико, спрятанной в каморке: ту сковали старушечьим телом, Мичи накрепко связали бабушкины нравоучения, заглушившие ее собственный внутренний голос. Потому Мичи и попросила зеркало превратить ее в родную бабушку и давилась теперь сиплым смехом.

«Как тебе понравится, ба? Где там мудрость, которая должна прийти с годами? У меня есть годы, а мудрости так и не появилось».

Мичи походила на котел, в котором кипели обида и злость. Из-под крышки вырывался пар сомнений, в глубине булькала ярость. Вместо мудрости Мичи с головой накрыла неконтролируемая мощь. Варево вспенилось – с грохотом сорвалась крышка.

Что делают духи в тенистом лесу? Конечно, пугают!

Нерадивый турист нашелся быстро. Мичи пошамкала старческим ртом, захрипела, закудахтала и завыла. Турист присел за сосной, огляделся, снял кепку, почесал затылок, выглянул и опять спрятался.

Мичи обернулась собой, даже юкату сумела воссоздать. Вышла из-за дерева. Их с туристом разделяло метров двадцать.

– Эй, эй, – позвал он и потер глаза. Проверил, исчезнет ли Мичи.

– Помогите, – простонала Мичи. – Меня убили.

Рот кривился: она сдерживала улыбку. Дернула ворот юкаты, грудь обагрилась кровью. Турист сдавленно крякнул.

– Помогите, прошу вас, – простонала Мичи. – Что же вы?

– Э… я не могу… я… давайте вызовем скорую? – попятился турист. Он достал телефон из поясной сумки. – Я сбегаю за гидом, он там… – Он отвел руку с телефоном назад, споткнулся и плюхнулся под дерево.

Мичи отлично справлялась без зеркала. Изменения приносили мрачное удовлетворение. Зубы не помещались в широкой, от уха до уха, пасти. Язык, опухший, синий, вывалился, отвиснув ниже подбородка, руки все удлинялись, седые волосы шевелились, как змеи, и покидали голову. Вернулся зверский голод. Мичи отрастила когти и потянулась к мужчине. Он прикрывался телефоном. На экране корчилось сморщенное рогатое существо: турист нечаянно включил камеру. Мичи облизнула раздвоенным языком торчащие изо рта клыки, потрогала обвисшую грудь и едва удержалась, чтобы не помахать в камеру. Кнопка видеозаписи мигала красным, телефон снимал происходящее.

– Слушай меня, человек, – загрохотала Мичи. – Я хозяйка горы, горная ведьма! Закончились у меня запасы, и спустилась я в поисках пищи. – Мичи вспомнилась сказка о ведьме Тёфукуяма, которую мама рассказывала ей в детстве. – Кого настигну я в своих владениях, того разорву и съем!

Турист ломился сквозь чащу, оглашая окрестности воплями. Мичи похрюкивала от радости и ощупывала рога, выросшие на лбу. Она металась меж стволов, попеременно становясь то девушкой, то старухой, то обретая волосы на голове, то теряя их. Хохот переходил в плач, за слезами следовала тошнота, мир кружился все быстрее. Мичи падала на землю, через секунду оказывалась на верхушке сосны и, цепляясь за тонкие ветки, в панике оглядывала кудрявый склон горы. Полосы солнечного света раздирали ее на части, дробили и стирали в пыль. Тень возвращала форму, намертво сшивая сосновыми иголками облик чудовищной старухи.

«Танцуй со мной, несчастный путник, одна живу я среди гор. Не поднимай тревожный взор, я разломлю тебя как прутик, как ветер взвою над тобой[41]», – напевал вихрь, поселившийся в Мичи, детскую песенку-страшилку из легенды о горной ведьме, поджидавшей путников в лесах у подножия гор. Ведьма заставляла их исполнить танец и песню покаяния, обещая отпустить, но после все равно терзала путников, выбирая куски посочнее, чтобы прокормить сынка-великана, спящего в пещере.

«Я навсегда останусь ведьмой!» – ужаснулась Мичи. Ветер бросал ее на лесную подстилку, зашвыривал на следующее дерево, обдирал кожу о ветки, впечатывал в стволы и никак не возвращал настоящий вид. От удовольствия не осталось и следа. Мичи молила обратить ее в шишку, в камень, в землю, но успокоение не приходило, ее мотало по лесу, бросало из облика в облик. Пока над соснами не прогремел властный приказ:

– Достаточно!

Гость отправился на экскурсию по лесу с группой из Иокогамы. Привыкшие к гулу большого города, кипучей портовой жизни, туристы наслаждались спокойствием и полной звуков тишиной леса. Щебетали птицы, и туристы принимались отгадывать, какая именно. Шелестели сосны, и гости перешептывались между собой, повторяя слова Нобуо, их гида: «Сосна очищает человеческую душу от влияния потусторонних сил. Долго бродить по сосновому бору нельзя, иначе благотворная энергия перестанет пополняться, и жизненные силы начнут убывать». Никто не хотел растерять энергию, но неровные шеренги сосен и разговор ветра в высоких кронах так и манили туристов зайти подальше в чащу.

– Много разных суеверий связано с нашим лесом, – рассказывал Нобуо. – Под самым высоким деревом, верили раньше, спит оборотень. Если подойдешь к нему, не разбудив, и прошепчешь на ухо желание, оно обязательно исполнится. При этом загадывать надо, будто не хочешь желанного вовсе, потому как оборотень непременно все переиначит и вывернет. А здесь… – Нобуо остановился у ближайшего дерева и надрезал кору. Из свежей раны проступила красная смола. – Видите, смола цвета крови. Здесь живет ко-дама, древесный дух. По ночам слышны постукивания и щелчки: ко-дама обходят лес. Человеку они являются в виде огней, говорить – не говорят, но если человек заблудился, ко-дама из жалости помогут выбраться из леса. Древесные духи добры, и мы защищаем их. – Нобуо достал из кармана оранжевую ленту, повязал на нижней ветке. – Встретите в лесу дерево с такой отметкой, вспомните: в нем живет ко-дама, ломать ветки и тем более рубить дерево нельзя. Иначе навлечете на себя проклятие.

Туристы с азартом стучали по стволам и задирали головы, определяя, какое из деревьев самое высокое. Ни ко-дама, ни оборотень ни одной из групп не попадался, да и по лесу можно побродить без проводника. Но Нобуо тщательно продумал маршрут от рёкана до пологих водопадов, что прятались в горном ущелье сразу за лесом, подобрал истории, которые щекотали нервы гостям из городов, и лесные экскурсии пользовались спросом.

– А злые духи тут водятся? – осведомился гость из 11-го номера.

– Злыми духи, ровно как и люди, становятся, если их злить, – Нобуо не менял поучительных интонаций, – но у духов терпения больше, потому злых людей на свете мы встречаем чаще.

– Как же с неупокоенными, самоубийцами, младенцами-упырями? – не унимался жилец 11-го.

В группе переглядывались, с подозрением косились друг на друга. Среди них были две семейные пары, дети шныряли меж сосен, и родители забеспокоились. А что, как попадутся в лесной подстилке младенцы-упыри?

– Днем они не страшны, – заверил Нобуо.

– Ага, выходит, водятся они здесь? – гость из 11-го то ли спрашивал, то ли утверждал с победным видом. Он поправил нагрудную сумку, из которой время от времени вытаскивал крекеры, и отправился на поиски потустороннего. Группа с облегчением выдохнула. Нобуо препятствовать самостоятельному походу не стал. Пусть.

Нобуо знакомил гостей с правилами принятия «лесных ванн». Первое: никаких девайсов. Большинство гостей его, конечно, нарушило. Они фотографировали причудливые корни деревьев, наводили ракурс на копошащихся под опавшей хвоей жучков, подставляли к экрану довольные лица.

Никаких громких разговоров – так гласило второе правило. Лес надо принимать в молчании. Третье: не использовать исхоженные тропы, выискивать новое. Это правило и решил соблюсти разговорчивый турист.

– Пропитайтесь коморэби – светом, пробивающимся сквозь частые деревья, – вещал Нобуо.

Золотисто-коричневый, зыбкий, распадающийся на искры свет поглотил гостя.

– Я п-п-правда видел! – Гость из 11-го номера раскачивался как осока над болотом из пролитых им слез, оттягивал щеки и причитал: – Там в лесу! Горная ведьма!

Мужчина чуть не сломал стойку ресепшена, когда, подгоняемый страхом, ворвался в рёкан. Рюу бережно приобнял его, поймав размахивающие руки, подвел к креслу, распорядился принести травяного отвара.

– Пусть Асу-сан немедленно готовит, – бросил он невидимым сотрудникам. – И Нобуо ко мне, быстро.

– Сперва я решил, что это какая-то девушка из рёкана: юката на ней голубая. – Гость часто моргал, словно пытался изгнать из глаз увиденное. Он растерял пыл, сидел в лобби на краю глубокого кресла, периодически поднимал руки к возвышающемуся над ним Рюу, но вовремя отдергивал их. – Думаю: чего она по лесу в юкате шляется? Пригляделся: волосы всклокоченные, юката на груди распахнута. – Он потер свою грудь, показывая, как сильно распахнуто. – Приблизилась и тоненьким голоском говорит: «Помогите, меня убили». Я сначала за сосну спрятался, потом решил, что не годится так, надо расспросить, помочь, что ли. А она уже напротив стоит и ручищи ко мне тянет. – Он перешел на свистящий шепот: – Под ногтями у нее то ли грязь, то ли кровь. И ногти растут, загибаются. И сама она покрывается морщинами, и шея вытягивается. – Мужчина затряс головой, втянул шею в содрогающиеся от всхлипов плечи. – И рога у нее, и клыки. Она хотела меня проглотить!

– Но ей это не удалось, – подытожил Рюу.

За время путаного рассказа он трижды принес гостю воды.

– Позвал ее кто-то! – всхлипнул гость.

– Вы имя, случайно, не запомнили? – Рюу подал ему салфетки.

– Горная ведьма она! Ямауба! Есть в вашем лесу злые духи, есть!

Травяной отвар появился на столе, Рюу вручил гостю чашку, проследил, чтобы выпил до дна.

– Не стоит переживать, Кавамура-сан, в наших краях считают: встретиться с ямаубой – к богатству. Богатства стоят того, чтобы немного напугаться, не так ли?

С каждым глотком Кавамура-сан проваливался в кресло все глубже, глаза его слипались, спина расслаблялась. Он засопел.

– Отнесите в номер, – распорядился Рюу. – И дайте еще одну порцию отвара, когда проснется. До вечера не тревожить, и баню ему приготовьте.

Духи поспешили исполнить приказ. Кавамуру-сан заволокло легкой дымкой, чтобы постояльцы, сновавшие по лобби, не заметили, как неведомая сила поднимает уснувшего гостя с кресла и несет вдоль галереи в 11-й номер.

– Кто? – спросил Рюу явившегося наконец Нобуо.

Брат отвернулся.

– Мог бы и догадаться. – Рюу со вздохом уселся в кресло. – Не уймется никак. Говорил с ней?

– Ее Хакусана-сан вызвала, – вырвался из Нобуо приглушенный стон. – А я что? Я с гостями был!

– И? – Рюу откинулся на спинку кресла и поморщился. – Мне обязательно нужно вмешаться? Судя по твоему страдальческому выражению лица.

– Ты можешь убедить. – Нобуо стоял напротив брата ни жив ни мертв. – Обеих.

– Что ж… попробую.

Высохшие русла рек изрезали узкие губы, подбираясь к черным зубам. Черный цвет обозначал постоянство, и не было в рёкане фигуры более соответствующей постоянству и непреклонности, чем Хакусана-сан. Губы складывали слова, зубы издавали недовольный скрежет. Мичи растеклась по татами бесформенной массой, утратив за время полета по лесу последние силы. Ей мерещилось, что на лице хозяйки рёкана нет ничего, кроме пропасти рта.

– Выставь ее вон, – выкрикнул рот, и Мичи схватилась за мочку левого уха. Еще одна забытая детская привычка. Трехлетняя Мичи часто успокаивалась подобным образом. Мама переживала, что однажды дочь оторвет ухо, настолько сильно Мичи дергала мочку. От терзаний мочки Мичи постарше перешла к жеванию волос. Привычки заменяли друг друга.

Если бы она могла, она не то что мочку, сердце сжала бы в кулаке, чтобы не билось так громко. Черный рот наверняка хотел сожрать ее!

– Мы не можем потерять лицо из-за сумасбродной девки. Она посрамит рёкан. Ты забыл правила? Мы говорим «да» скромности и смирению, мы говорим «нет» гордыне и тщеславию. Ты идешь на поводу низменных желаний и тащишь в дом падаль. Не в первый раз, Рюу.

Белые волосы оказались совсем рядом, Мичи повернула голову и уткнулась носом в Рюу. От него пахло чем-то терпким, Мичи вдохнула – и поплыла в обволакивающей неге. Хакусана-сан отошла на второй план, темную комнату застили белые пряди. Мичи укрылась бы ими и заснула.

– Она остается. – Рюу напоминал колеблющийся дым: очертания то явственно проступали сквозь окружавшую его пелену, то растворялись в воздухе. – Я назначил ее помощницей в женских купальнях.

«Господин грустит, – невольно подумала Мичи. Мысли как будто не принадлежали ей. – Вон и плечи поникли». Она открыла рот: спросить, не угодно ли господину чего-нибудь. Опомнилась, вздрогнула, прогоняя наваждение, скосила глаза. Чуть правее, на шаг позади Рюу, топтался Нобуо. Хакусана-сан тоже никуда не делась. За ее спиной громоздились шкафы. Через стеклянные дверцы за Мичи следили куклы.

Хакусана достала трубку. Губы превратились в борозду, хозяйка рёкана осклабилась:

– Не доверяй плачущей женщине и хромому псу. Девчонка смахнет слезы, которыми так легко ослабляет тебя, и опозорит нас снова. Ей даже отхожие места нельзя поручить после этой выходки.

– Позора нет. – Рюу не уступал. – И она меня не просила. Она вообще не знает, что делать.

– Не ты ли виноват в том? – Хакусана ткнула в сторону внука мундштуком трубки.

– Я. Оттого и прошу за нее, оками-сан.

– И я прошу, оками-сан. – Нобуо, как школьник, поднял руку.

Хакусана осадила его:

– Твоего мнения не спрашивали. Для меня и ты, и она – обуза. Да и ты, старший внук, с годами превратился в ярмо на шее. Может, мне стоит выгнать всех троих?

– Это твой дом. Ты вольна поступать как пожелаешь, – мгновенно отреагировал Рюу.

– Правда. Рёкан и все работники принадлежат мне. – Она попыхтела трубкой, затянулась и с надрывом закашлялась. Грудь клокотала, словно из Хакусаны-сан рвалась не табачная горечь, а душа. Она отложила трубку, вытащила платок, чтобы заглушить кашель.

– Принести воды? – спросил Рюу.

Хакусана-сан покачала головой: нет.

– В уголке губ, оками-сан, – сказал он тогда.

Хакусана промокнула губы. На платке остались бурые пятна.

Мичи почти завидовала куклам, прятавшимся в шкафу.

– Человек, который не делает свою работу с радостью, не может радовать других, – спокойно продолжил Рюу. – Уйдем мы с Нобуо, останетесь ты, отец и мать. Кому из вас рёкан еще приносит радость?

– У меня полно работников, – возразила Хакусана, превозмогая новый приступ кашля.

– У тебя полно пленников, оками-сан. Не путай.

– И ты подсовываешь еще одного? Не выйдет, внучок, эта… – она схватила трубку и наставила ее на Мичи, – на твоей совести. Я за нее не в ответе. Вся ответственность на тебе. Слушай, девчонка! – выкрикнула Хакусана-сан, и Мичи сильнее сжала ухо. – Я не рада твоему присутствию. Мне не нравится, во что превратились нынешние женщины. В твоем возрасте я родила и похоронила второго ребенка. Первого боги подарили мне в шестнадцать. Вы же расточаете жизнь.

– Бабушка тоже так говорит, – вырвалось у Мичи.

Она вовсе не собиралась поддакивать Хакусане-сан. Голова сама опускалась и поднималась, как у кукол Дораэмона, модных, когда Мичи было лет пять или шесть. Коты постоянно дрожали гигантскими головами на непропорционально тонюсеньких шейках, Мичи просила у мамы купить кивающую игрушку. Мама купила классного Дораэмона в желтых решетчатых очках. Он надоел Мичи на второй день.

Хакусана-сан тоже быстро надоела болтающаяся голова Мичи. Она нахмурилась, подбородок Мичи прилип к груди.

«И эта тоже колдунья!» – мысленно простонала Мичи.

– Неужели остались верные традициям люди? И каким образом ты решила отблагодарить бабушку за мудрый совет? Ты ведь приняла ее облик? – Дым поднимался над Хакусаной.

Голова Мичи снова заболталась вверх-вниз.

– Небеса покарали нас обеих непутевым потомством. Ничего, ты изменишься, девочка. Я скажу единожды: ты усвоишь на всю оставшуюся… – Хакусана сделала паузу, правый край рта искривился в насмешке, – жизнь. Рёкан – мать, ожидающая гостей как членов семьи, радостно и с надеждой, что они придут домой в хорошем расположении духа. В рёкане персонал всегда поблизости, предлагают одну услугу за другой прежде, чем гость даже подумает что-то заказать. Как почувствует голод, сразу появляется еда. После окончания трапезы тарелки исчезают. Ванны чистые и ждут купальщиков. Тапочки стоят так, чтобы гость вышел и его ноги сразу в них попали. Благовония зажигаются, стоит гостю вернуться в номер. Ты невидима, непритязательна, услужлива и молчалива. Ты сможешь жить, покуда твои хозяева не замыслят иное. Поняла?

– Да, оками-сан, – вырвалось у Мичи против воли. Она прижалась к Рюу, ища поддержки. Тот не отошел, но и не заступился.

– В моем рёкане, – Хакусана смотрела в потолок, – непослушание карается смертью, окончательной. Усвой и это. Ты не член семьи. Все, что произойдет с тобой после беседы, меня не волнует. Я пальцем не пошевелю, чтобы помочь.

– Да, оками-сан.

– А теперь вон отсюда. Все трое.

Рюу помог Мичи подняться. Она встала, опершись на подставленную руку. Рюу сразу подозвал брата и передал Мичи ему. Вытер ладони. И лицо скривил! Мичи обиженно засопела: он будто бы брезговал.

– Пойдем, отдохнешь. – Нобуо вывел Мичи из кабинета.

Она вырвалась из-под локтя Нобуо, повернулась к Рюу.

– Неужели нет другого пути?

– Нет.

Ответ прозвучал как выстрел. Губы Мичи задрожали.

– Что же мне делать?

– Жди указаний, как прочие. Уведи ее, Нобуо!

– Вы сможете меня простить, Мичи-сан? – спросил Нобуо, замерев у входа в 103-й.

Он отвел Мичи в номер, сбегал за чаем и теперь стоял с подносом, не решаясь войти.

Сама Мичи, минуя тело на футоне, прошла к столу и уселась за ноутбук. Глаза слезились после едкого дыма от трубки Хакусаны-сан. Мичи положила руки на клавиатуру, но файла с рукописью не открыла.

– Ты виноват так же, как и он. – Мичи не хотела обращать внимания на Нобуо, но за его спиной кривлялся они, и Мичи невольно улыбалась ему. Демон старался изо всех сил: корчил рожи, показывал язык, вращал глазами и головой. – Зайди уже. Не могу на него смотреть.

Нобуо поставил поднос на татами и закрыл дверь. Он что-то сказал они, но Мичи не разобрала, что именно, демон выкрикивал непристойности, не желая возвращаться на место.

«Дедлайн по книге – 30 сентября», – выскочило на экран напоминание.

«Чуть больше месяца», – равнодушно заметила Мичи. Книга перестала занимать весь ее мир. Появились проблемы посерьезнее. И больше всего Мичи тревожило то, что и эти проблемы расступались, пропуская на первое место Хакусану-сан и ее наказ. Мичи напоминала одну из металлических головоломок отца. Она с любопытством трясла коробку, высыпала на ладонь детали, билась над разгадкой, с раздражением отбрасывала головоломку прочь, не добившись результата. Восьмиугольник не складывался. Четыре разрозненных части возвращались в коробку ждать папу, который справлялся с ними в два счета. У Мичи так не выходило. Рюу защитил ее перед Хакусаной-сан, не дал прогнать, но и приговор подтвердил.

– Ты бы мог меня предупредить, – сказала Мичи.

Нобуо поставил поднос на столик. Взял чашку и опять застыл.

– Я пытался, – возразил он. – Сказал о сбое в программе. В машине, помнишь?

– Это, по-твоему, предупреждение?

– Мы никого не заселяли в 103-й номер. – Нобуо подошел, поставил чашку у ноутбука, повернул ручкой к Мичи.

– Но твой брат подтвердил мою бронь.

– Я отговаривал!

– И снова не очень-то справился.

Мичи говорила спокойно. Их с Нобуо взгляды пересекались, но так же, как и в машине, Нобуо спешил отвести глаза.

– На самом деле я не злюсь на тебя, – призналась Мичи. – То ли я уже подчинилась хозяевам, как мне обещали духи. То ли устала злиться. То ли… – Мичи замолчала.

Нобуо терпеливо ждал, глядя на нее. Мичи не договорила.

– Если бы я мог, увез бы тебя как можно дальше отсюда, – быстро произнес Нобуо.

Мичи убрала руки с клавиатуры, вернула обратно.

– На экскурсию? – уточнила она.

– Нет. Как можно дальше, чтобы никто из нас тебя не нашел.

– Тогда мне пришлось бы ударить тебя чем-нибудь тяжелым по голове, – фыркнула Мичи. – Чтобы от сотрясения мозга у тебя случилась амнезия. Но в этом случае ты бы не смог вернуться обратно. И рёкан недосчитался бы ценного сотрудника.

– Да, – сказал Нобуо.

– Да, – повторила Мичи.

Она открыла рукопись. Нобуо подошел еще ближе. Взглянул на экран.

– Не смотри, пожалуйста, – попросила Мичи. – Она не дописана, плохая примета.

– Может, тебе еще что-то принести? – заволновался Нобуо. Он отступил, снова подошел, поднял чашку, поставил, повернул. – К чаю?

– Мама обычно приносила мне печенья, – не задумываясь ответила Мичи. – Песочных рыбок.

Нобуо ушел, и Мичи накрыла грусть. Лист документа расплывался перед глазами, и единственное, что оставалось неподвижным, шкаф, скрывающий дверь к Кумико. Мичи набрала несколько предложений, удалила. Выпила чай. Написала абзац, стерла. Прикрыла ноутбук, встала, подошла к шкафу, постучала. Мичи хотелось поговорить. Нобуо ушел, духи, вероятно, прознали о лесном приключении и выговоре Хакусаны-сан и не скоро навестят ее. Одиночество навалилось на Мичи, вернулось раздражение. Шкаф послушно отскочил в сторону, будто радуясь, что кто-то, кроме Рюу, поговорит с Кумико. У Мичи не было ключа. Она прижалась губами к замочной скважине и прошептала:

– Вы все виноваты!

Еще и еще раз, намного громче. Шкаф затрясся, прыгнул на место, отталкивая Мичи от дверцы.

Мичи колотила по его деревянному боку, пока не заныли ладони. Стекла на татами, добралась до кресла, вскарабкалась, цепляясь за ножки и стоявший рядом стол, сгребла ноутбук и уткнулась в первую главу своей книги.

Буквы путались, теснили друг друга, вознамерившись покинуть экран. Мичи перечитала уже написанное. «Ужас. – Кислая волна поднялась из живота к горлу, к мутному окружению добавились серые мушки. Стыд ударил в глаза, как будто мало было ядовитого действия табака Хакусаны-сан. Или это смена облика отравила ее? А может, незаслуженно обрушенный гнев на ту, кто меньше всех повинна в ее бедах? – Как мне такое в голову могло прийти? – Мичи вспомнила перекошенное лицо туриста. – Кому я что хотела доказать? Бабушке? Жуткой Хакусане? Вот уж действительно злобная ведьма! Или ей… – Мичи сглотнула кислятину. – Кумико мне ничего не сделала… А я решила выместить на ней… обиду? Отчаяние? О-о-о, ну что же это! Я потеряла не тело, я вся потерлась».

Мичи собралась крикнуть запертой девушке-старухе что-нибудь вроде: «Прости», «Привет», «Я здесь», «Эй», «Мне тоже плохо», «Поиграй немного, пожалуйста», – хоть что-то, но передумала и ушла в текст.

«Взглянем с другой стороны. Пусть я мертва, зато теперь у меня предостаточно времени на мало-мальски приличную книгу».

Пальцы заплясали, побежали строки. Чем больше знаков чернило лист, тем легче становилось. Нобуо, трижды переспросивший, не нужно ли чего, зашел еще раз. Марш клавиатуры изгнал его лучше любой таблички «Не беспокоить». Он оставил на столе тарелку с печеньем.

Писалось жарко. Нобуо принес ей рыбок, но Мичи не заметила его, как не заметила, что из стен вылезли и расселись по татами духи. Она поглощала песочных рыбок и облизывала крошки с пальцев. Писалось легко: мысли вылетали вместе с дыханием, оседали на экране. Рыбки подмигивали украшенными джемом глазками. Мичи подумалось, что мама, как всегда, прочла ее мысли и купила любимые печенья. Слова лились из неведомого источника: Мичи не складывала их в предложения, они появлялись из головокружения, несли за собой, как в лесу носил ее ветер, но несли бережно и гораздо дальше. Из каморки зазвучала музыка. Звуки переплетались с мыслями, и Мичи открылись не просто слова, но струны, до которых дотрагивались и ее, и чужие руки.

Мичи писала новую историю.

– Вот как выходит, муж мой. Ты бросил меня расхлебывать дела гостиницы. Плохо воспитал сына и внука. Один дрожит, как вода от легкого ветра, стоит взглянуть на него. Второй забыл о почтении. – Хакусана уже не помнила, когда обзавелась привычкой разговаривать с погибшим мужем. Ложилась на футон в углу кабинета, принимала его излюбленную позу: ноги поджаты к груди, руки разбросаны в стороны. Представляла, что он прилег отдохнуть, а она сидит подле и слушает несвязные речи. Обычно муж восхвалял свою удачливость, гораздо реже сетовал на постигшую их судьбу.

«Останься мы в деревне, жена… – В вечера тоски возле него стояли четыре бутылки рисовой водки. – Ничего бы не было: ни рёкана, ни богатств, – но и стольких привязанных к нам душ. По ночам они собираются у моих ног и просят отпустить».

«По ночам я слышу твой храп, муж мой, никакие души не приходят беспокоить тебя, и ты не тревожься», – успокаивала его Хакусана.

– Рюу не видел меня молодой. – Хакусана жевала мундштук и жаловалась мужу, как будто вновь могла ощутить кургузую ладонь на щеке. – Оттого я разозлилась на девчонку. Легко ей примерить старушечьи годы, как бессмысленно она отдала свой облик и чуть не рассталась с ним. Не подумала она ни о родной бабке, ни о Кумико. Куда ей до чужой боли! И конечно, обо мне она думать бы не стала. Я ведь тоже, слышишь меня, муж, я ведь тоже была молода! Когда ты привел меня в дом своих родителей, забрал из служения родной семье и отдал служить семье новой. Роптала я на женскую долю? Хоть слово сказала о том, как претит мне, что я принадлежу отцу, мужу, свекру и свекрови, но никогда – себе? Противилась будущему: что сын вырастет и стану я слушаться его? Никогда. Я гнула спину на рисовых террасах, у низкой печки, у быстрой реки, стирая и стирая пеленки.

Хакусана поглядела на узловатые пальцы, сжимавшие трубку.

– Они когда-то напоминали ветви ивы. Стан был гибок, говорила я мало, все больше слушала, верила каждому слову. Пошла за тобой в лес. Пошла бы за моря, если бы ты решил. Я оставила снохе приданое, потому что ты сказал: «Не бери лишнего, жена». Потому что ты сказал: «Вы с сыном и так будете мне мешать». Пока ты строил, я старела. Пока ты общался с духом, растила сына. Пока пил, радуясь обретенному хозяйству, служила гостям рёкана. Знаешь ли ты, муж? – Хакусана искривила губы в подобии улыбки, но сразу же закашлялась. Она достала из рукава трубку и кисет с табаком.

Ей быстро пришлась по душе диковинка – терпкие листья, завезенные из-за моря. Она купила изысканную трубку и наслаждалась покоем, который приносили глубокие затяжки. Они успокаивали старую душу, но тревожили застрявший в груди кашель. Сегодня Хакусана задыхалась сильнее обычного. Она размяла табак, насыпала в табачную камеру, постучала по стенкам трубки, добавила еще несколько пряных щепоток, примяла. Разожгла длинные спички. Хакусана раскуривала трубку медленно, постепенно вдыхая терпкий аромат табака. Дым заполнил кабинет, причудливо волновался, формируя неверные иероглифы и рисунки. Хакусана верила, что подобным способом муж общался с ней.

– Я тебе не рассказывала, да и ты не спрашивал. В детстве хотела я стать Юки-оной. Мое детское имя ведь так и звучало: снег – «Юки». Какое еще имя подойдет для девочки, рожденной январской снежной ночью? Помнишь, кожа у меня была белая и пряталась я от солнца, а ты снял шляпу и прикрыл мое лицо? Мечтала я обернуться снежной девой. Выйти однажды ночью из родительского дома, ступать по снежному насту, не оставляя следов, укрыться в горах и слиться с зимним пейзажем. Жить свободной, служить разве что богам. А если и это придется мне не по нраву, обернуться облаком снега и плыть по небу, куда подует ветер. Но встретился ты – и жизнь закрутилась иначе. Мечтать больше не смела, но во снах видела, как живу в безмятежности на вершине горы, а нечестивцев, дерзнувших нарушить мой покой, безжалостно убиваю. Еще во снах чудилось, что дую я на тебя и сына – и лица ваши покрываются инеем. «То сказки», – говорила я себе. Замужней женщине стыдно верить сказкам, когда сама жизнь день ото дня доказывает, что в сказки не верит. Ты открыл мне иное. Я стала хозяйкой рёкана. Разве не ты передал мне власть? «Делай что хочешь», – заявил после пожара и ушел. Видно, не до конца саке взяло верх. Сделалась я ведьмой, пусть не Юки-оной, но Хакусаной-сан. Госпожа, повидавшая всё в этом мире, нарекла меня в честь священной горы Хакусан, могучей, холодной и опасной. Так что я все же Юки-она, только старая и некрасивая. Ямаубы испугался гость из 11-го номера? Что ж, есть здесь такая. Не оттого ли я разъярилась на девчонку? Она показала мне, кем я стала. А Рюу… показывает мне, каким мог быть ты, если бы раз в жизни отказался служить и согласился властвовать. Смешно.

Хакусана не замечала, как проходит ночь.

Из 103-го доносились звуки бивы – Кумико завела свои песни. Наверное, играла, чтобы поддержать новенькую. Наивная Кумико – еще одна жертва служения. «Чему служишь, маленькая бабочка, подлетевшая к огню? – подумалось Хакусане. – Воле Госпожи или не угасшей любви, что лишает тебя смелости оборвать жалкое существование? Знаешь ли, что Рюу предал вашу любовь? Все слышали стоны Госпожи в ту ночь. И спина Рюу кровоточила. Асу долго не могла отстирать его одежды. И долго еще мы видели горящий силуэт дракона».

– Больно ему, твоему тщеславному Рюу. – Хакусана набила трубку. – Жжет совершенное сильнее печати Госпожи. Жизнь из него вытекла, ходит он бледным призраком. А как звенел у ворот рёкана меч! То пела саднящая душа верного слуги Госпожи. Неужели не слышала? Сама ведь поешь свою надежду? Мы все дуры, Кумико-тян, думающие, что любовь способна изменить судьбу. Судьбу надо брать за горло, пока кто-то другой не схватил, не потащил за собой. Ах, почему Смерть не мужчина? Я бы отдала ей своего непутевого сыночка! Забирала она гостей без разбора, а тело хотела непременно женское. Смешно, – повторила она, изучая новые иероглифы. Они формировали странную историю о человеке, прибывшем в старую гостиницу, чтобы расследовать пропажу юной особы, но столкнувшемся с потусторонними силами. – Мы, женщины, даже наделенные властью, наивные. Девчонка тоже пытается влиять на происходящее. Но мы прекрасно знаем, кто владеет рёканом, и можем лишь надеяться, что наш отель ей не надоел.

Со стоном Хакусана поднялась с пола. Подошла к столу, открыла нижний ящик, достала ключ от стеклянного шкафа.

– Если хочет, чтобы работала, пусть работает. Она войдет в штат рёкана на полных правах, согласен, старший внук?

Куколки тесно стояли на полках. Хакусана погладила некоторые из них. Одинаковой округлой формы, без видимых изгибов головы, шеи и туловища. Ручки и глаза у кукол были намечены изогнутыми линиями, одежда и черты лица прорисованы тщательно. Хакусана достала из шкафа чистую болванку. Зажгла свечи.

Хакусане предстояла долгая ночь и кропотливый труд. Куколка обретет внешность. Хакусана нарисует современную одежду, в которой Мичи вошла в рёкан. Короткие шорты и широченную футболку с девицей с голубыми волосами. А сзади, на волосах изобразит иероглиф , («дзюн»), означающий послушание.

– Мы бы лучше так назвали сына, муж мой. Но нет, ты решил, что быть ему Сэдэо. Решительный человек. Он ничего не решает и ни на что не решается. Но они все – наши дети, несчастные, отобранные Госпожой. Мы на цепи, мы и есть цепь, и послушание – ее главное звено.

Вовсе не раскрашенные деревяшки давали Хакусане власть над духами. Госпожа отдыхала, но оставалась Смертью. Она не хотела уходить без причитающегося. Все, кто умер до ночи, когда Госпожа получила тело, остались в рёкане, их держал договор. Духи срастались со стенами, оборачивались предметами обихода. Они сами отказывались от человеческого облика, понимая, что больше уже не люди. Весь рёкан обратился в живое существо: столько душ наполнило его. Порой духи даже не облекались в форму, и тогда казалось, что мебель двигается сама собой, стены или купели перемещаются по мановению руки одного из хозяев, смахивается пыль, поливаются цветы. Потом Госпожа перестала отнимать жизни у обитателей рёкана. И Хакусана радовалась такому положению дел. Постояльцы были в безопасности, а слуг и так хватало. Хакусану духи боялись, Рюу слушались по доброй воле, и оками-сан не запрещала им проявлять привязанность. Но если хотела сломить кого-то, бралась за болванку. В шкафу на верхней полке томились Сэдэо и Асу. Лежал там когда-то и муж, недолго. Хакусана избавилась от его куклы, она все же не могла так поступить с тем, за кем пошла в туманный лес. Куклы Нобуо Хакусана не сделала. Младший внук и без того отличался покорностью. Зато старшего внука прорисовала с особой внимательностью в день, когда он объявил Кумико горничной, а не девчонкой для утех. Пресловутая любовь, что заставила Хакусану разбить куклу мужа, защитила и Рюу: кукла треснула, как только Хакусана нанесла слой лака. Потерпели неудачу и последующие попытки.

Рюу не подчинился.

9. Схожее сходится

– Я ходил за ним хвостом. – Нобуо впрягся в работу. Мичи всучила ему тряпку, пошла за ведром с чистой водой. Штанины хакама она заткнула за пояс, щиколотки чесались, ранним утром выпала роса, аккуратные капли стекали с травинок на ступни Мичи и попискивали:

– С добрым утром!

Мичи кланялась наступившему дню, разговаривать с травой и росой – а на самом деле с дурачащимися духами – выходило просто. Она уже не могла определить, сколько времени находится в рёкане и сколько служит семье Мацумура. Вроде бы дня три, но кажется, что почти вечность. Точно вечность, но вроде бы один бесконечный день.

Мичи поручили мыть дорожки между купальнями, разносить и раскладывать полотенца, заменять и сортировать юкаты, доставать и убирать футоны, зажигать и тушить фонари. Последнее поручение Мичи исполняла с удовольствием: она тешила себя мыслью, что у нее тоже есть хоть какая-то власть в заколдованном рёкане. Она управляла огнем. Разжигала трепещущее пламя и задувала его, любуясь рисунком дыма. Иттан-момэн, который порой увязывался за Мичи в ее беготне по номерам и саду, дразнился:

– Скажу господину Рюу, что из тебя выйдет отличная хикэси-баба[42]. Ты уже обращалась в старуху, тебе привычно будет.

– Не смей ему ничего говорить! А то я тебя сожгу. – Мичи подносила к говорящей тряпке горящую лучину.

Иттан-момэн сворачивался в клубок и откатывался подальше. Мичи шла от одного фонаря к другому и терялась в переходах, дорожках, мягких изгибах кустов и россыпи камней.

Растянувшееся и сжавшееся время с ней проводил Нобуо. Улучал любую минутку, чтобы разделить обязанности Мичи.

Мичи терялась в противоречивых эмоциях. Она смущалась и пыталась убежать от его помощи. «Не стоит молодому господину утруждать себя заботами. У него и так хватает дел. Отдохнуть бы ему. – Почти сразу тонкий голосок, принадлежавший новой, услужливой Мичи, затихал, и она думала уже о том, как приятно, что Нобуо не забывает про нее. И тут же вспоминала его слова о побеге из рёкана – и цепенела от страха. – Как можно предать оками-сан!»

Каппа вылез из дальнего онсэна, окинул Нобуо мрачным взглядом и налил в ведро свежей воды прямо из пасти. Мичи бросила водяному сырое яйцо, он прохрустел скорлупой и нырнул в источник. Капли, стекающие по ведру, подтирали деловитые бакэ-дзори. Тапочки следовали за Мичи, подстраиваясь под такт ее шагов. Нобуо начищал петли дорожек.

– Не то чтобы я хотел походить на него, я боялся бабушки, – Нобуо болтал без умолку. Он избавился от прежней стеснительности.

Мичи прикрывала улыбку рукой. Когда появилась эта манера, она тоже не припоминала. Показывать зубы гостям рёкана считалось неприличным, равно как и кому-то из хозяев.

– Я с детства растяпа. У меня все падает из рук. А бабушка повсюду ходила с палкой.

Камни сверкали ослепительнее росы. Мичи намывала мыльным раствором соседнюю дорожку, Нобуо пересел к ней.

– Однажды я разбил ценную вазу. Осколки разлетелись повсюду, так же точно разлетелись бы мои кости от ударов бабушкиной палки. Целый день я просидел за водопадом в саду камней. Вечером, когда темнота и голод выгнали меня из укрытия, пошел к матери на кухню признаваться и просить, чтобы защитила от гнева бабушки. Рюу сидел у печки, чистил редьку. Ноги его были перевязаны до колен.

Нобуо вытер грязной тряпкой нос и продолжил:

– Он увидел, что осталось от вазы, понял, что это я. Пошел к Хакусане-сан и сказал, что виноват он. Бабушка била его палкой, а я сидел за водопадом. Когда вернулся, Рюу радостно воскликнул: «Братик, мама приготовила твои любимые булочки с фасолью».

– Вместе с ногами она отбила ему совесть. – Мичи пригнулась к дорожке, чтобы не засмеяться. На носу и щеке Нобуо остались грязные разводы.

– Он защищает меня, он всех защищает. – Нобуо выскребал землю из углублений в камнях.

– Меня бабушка не била, пальцем не трогала. – Мичи продвигалась к женским купальням. Отчего-то смутная тревога застряла в горле. Ее подмывало подскочить, отвесить Нобуо поклон, пробормотать: «Благодарю, что обременились разговорами со мной» – и скрыться вслед за каппой. Или остаться и смотреть на Нобуо, раз уж он сам постоянно заглядывал за ее упавшие на глаза волосы. Или решиться и осторожно вытереть грязь с его лица.

– Бабушка любит повторять, что у меня праздные руки. Она все хочет… хотела выдать меня замуж. У тебя какая группа крови?

– Вкусная, – пискнул пробежавший мимо бакэ-дзори.

– Третья. – Нобуо отмахнулся от него тряпкой.

– Он что, – Мичи проследила за тапочком, тот омывался в ведре, – пробовал твою кровь?

– Мы все тут как блохи, – Нобуо вроде как пошутил, но остался серьезным. – Нет. – Он поймал тень недоумения во взгляде Мичи. – Они чувствуют человеческую кровь. И вполне не прочь полакомиться. Души без тел постепенно становятся кровожадными. Хакусана-сан сдерживает их. Я до сих пор не знаю всех нюансов договора, но думаю, что они, как и я, боятся бабушки.

Мичи вспомнила, как вошла в чужое тело, проскользнув в номер под 103-м. Сердце той женщины выглядело соблазнительно. Вспомнила, как пробудился голод в лесу. Страх туриста дурманил разум.

– Непременно должна быть первая, – вернулась она к разговору о родне. – Тогда муж идеален. Я говорю бабушке: «Пойду учиться». Она: «Женщине достаточно начального образования». Я пишу книги, а она меня сравнивает с обезьяной за печатной машинкой. И помидоры я подвязывать не умею.

Нобуо сочувственно запыхтел. Его реакция уравняла палку Хакусаны-сан с язвительными словами бабушки Мичи, и комок, застрявший в ее горле, отступил. Запах моющего средства сменился ароматом лилий, росших ближе к купальням, спина, за короткий срок привыкшая кланяться в любой момент, распрямилась. Мичи разглядывала Нобуо. Короткие темные волосы он аккуратно зачесывал, разделял пробором. Светло-карие глаза почти всегда смотрели куда угодно, но не на собеседника. На круглом лице, доставшемся от Асу-сан, рос длинный нос, как у Рюу и отца, зато улыбка была другая, добрая, искренняя. Улыбка преображала Нобуо, успокаивала его тревожный взгляд, добавляла уверенности, и Мичи, забывая прикрываться рукой, невольно улыбалась в ответ.

– У тебя есть старший брат? – спросил Нобуо.

– Нет. – Мичи перевела взгляд на дорожку. – И узнав твоего, я благодарна, что меня оградила судьба. Совсем не верится, что Рюу-сан может проявлять человеческие чувства.

– Ты его не знаешь так, как я, – возразил Нобуо. – Он исполнил мою мечту.

– Какую? Возить туристов туда-сюда? – усмехнулась Мичи.

– Получить образование, – ответил Нобуо. – Я поступил в Киотский университет в начале двадцатого века. Юридический колледж. Я всегда хотел учиться, но бабушка считала, что вполне довольно знаний, полученных века назад. Как почитать родителей, как кланяться старшим, как вести хозяйство. К чему тебе считать деньги, к чему знать законы? На это есть я. – Нобуо приблизил ухо к правому плечу, как делала Хакусана-сан, когда была чем-то недовольна. И тут же огляделся по сторонам, не заметил ли кто. – Первым выучился Рюу и настоял на моем образовании.

– Но духи сказали, что вы не можете покидать стен рёкана, – удивилась Мичи. – Как же вы учитесь?

– Мы не умирали, Мичи-сан, в отличие от наших слуг и… – Он осекся. Конец фразы «и тебя» повис в воздухе вместе с паром источников. – Мы вольны покидать рёкан. Но если хотим жить вечно, должны возвращаться. Согласно договору и велению бабушки. Она ведь может вычеркнуть нас из семьи. Она все может, – вздохнул Нобуо. – И тогда годы обрушатся на нас и мы умрем, как простые смертные, в страшных муках, и вороны разнесут наше запоздалое раскаяние по небу, но сердце Хакусаны-сан не дрогнет!

Мичи не выдержала и хихикнула. У Нобуо отлично получалось передразнивать голос хозяйки рёкана.

– Ты потише, – сказала Мичи, – оками-сан услышит.

– Хорошо получается? – Нобуо ничуть не встревожился. – Годы тренировок! Рюу потом еще учился, – продолжил он, – на экономическом. И совсем недавно на факультете свободных искусств в Токио.

– И как я не встретилась с ним? Хорошо, что Токио большой! – рассеянно пробормотала Мичи и добавила: – Все равно не убедишь, что он хороший.

– Я и не пытаюсь. Я к тому, что надо бы нам с тобой научиться у Рюу получать то, что на самом деле хочешь. Какая у тебя мечта?

Мичи снова уставилась на тряпку.

– Я всегда хотела стать писательницей. Сперва, конечно, думала о манге, но дар художника обошел меня стороной. Тогда я открыла мир большой литературы. Хочу быть как Нацуо Кирино или Банана Ёсимото. Ты их, скорее всего, не знаешь.

– Знаю. И Банану, и Кирино, и обоих Мураками. – Нобуо забрал у Мичи тряпку, сполоснул и отжал. – Бабушка, кстати, в рёкане запрещает читать. Современные книги, как и любые книги, кроме счетных, претят ей, потому что развращают души и способствуют вольнодумству.

– А электронные? – перебила Мичи. – Она же к тебе в телефон не полезет проверять?

– Гаджеты здесь работают со сбоями, если ты еще не заметила.

– Ноут мой работает, а вот телефон нет.

– Обычно Рюу подсылает духов, чтобы поковырялись в технике. – Нобуо почесал затылок. – Ну, там, пароль разгадать, в Сеть войти. Удается не всегда. Но у Рюу много книг. – Нобуо снова принялся оттирать дорожки. – Он читает их Кумико, а я подслушиваю под дверью.

– Ужасно. – Мичи осмелела настолько, что подобралась к Нобуо поближе.

– Что мы нарушаем запрет? Рюу привык, я тоже хочу.

– Я не о том. Ты не можешь войти и слушать рядом с ним?

Близость Нобуо успокаивала. Их руки то и дело соприкасались. Нобуо вздрагивал, но не отходил.

– Как-то не думал об этом.

– Хочешь, я буду читать тебе свою книгу?

Нобуо выронил тряпку. Она шлепнулась на дорожку – и ноги Мичи окатило брызгами. Нобуо прыгал на корточках как воробей. Мичи на мгновение перенеслась в литературное кафе. Одним из посетителей был молодой человек с золотистым ноутбуком, обклеенным смайликами. Он так же, как и Мичи, по большей части не писал, а разглядывал окружающих. Особенно Мичи. Она видела полоску лба и чуть косящие глаза. Косящие, потому что он старательно делал вид, что занят текстом. Если бы в глазах мысли появлялись, как буквы на экране ноутбука, то Мичи могла бы прочитать сюжет, который он раскручивал, но не решался облечь в слова. То же происходило с Нобуо. Слова так и рвались из него, но он сдерживался. Он вручил Мичи тряпку.

– Зачем ты хочешь походить на кого-то? – громко спросил он. – Ты могла бы писать без оглядки на других! Заиметь собственный голос!

– У меня теперь даже тела нет! – вспылила Мичи. – Да и кто бы говорил? Человек, который хочет стать клоном брата?

– Тут другое.

– Я не вижу разницы.

Какое-то время они молчали. Бакэ-дзори шлепали туда-сюда, всё ближе подбираясь к Мичи и Нобуо. Каппа пускал по воде пузыри. В густой листве оглушительно стрекотали цикады.

– Люблю август, – не выдержал Нобуо. – Вроде жарко, но в воздухе уже пахнет близкой осенью.

– А я теперь не люблю август. – Мичи встряхнула тряпки и поднялась. – Мне надо к душевым.

– Хочешь, расскажу легенду. – Нобуо тоже вскочил, ухватился за другой конец тряпки. – Рюу читал ее Кумико перед твоим приездом. У меня есть немного времени, прежде чем поеду на вокзал за гостем.

В кустах заблестели глаза, духи перестали притворяться, что поглощены работой, и собрались послушать историю.

«Все же не удержался», – мысленно Мичи не прикрывала улыбки.

– В те времена, когда боги создавали людей, жили на маленьком острове в океане чувства и духовные ценности: Радость, Грусть, Познание, Гордость, Богатство и многие другие. Им предстояло явиться к богам, чтобы те отмерили их людям. До тех пор они ждали и наслаждались жизнью. Настал срок, появились у берегов острова корабли, а остров стал погружаться под воду. Боги призвали чувства. Вместе с прочими жила на острове Любовь. Она часто бродила по маленькому кусочку суши, подаренному небесами, и любила каждый цветок, листок, камень, насекомое. Вместо того чтобы сесть на один из кораблей, Любовь побежала прощаться со всеми, кого любила. Она до последней минуты верила, что боги одумаются. Когда же увидела, как уплывают в открытое море корабли, среди которых был и белый корабль Надежды, Любовь поняла, что пучина поглотит остров, и стала звать на помощь. Мимо проплыл золотой, изукрашенный драгоценными камнями корабль Богатства. Любовь просила принять ее, но Богатство отказалось, сказав, что на корабле много драгоценностей, золота и серебра и для Любви места нет. Любовь обратилась к Гордости, чье алое судно проплывало следом. В ответ услышала, что ее присутствие нарушит порядок, установленный на борту. С мольбой о помощи Любовь кинулась к темно-синим парусам Грусти. «О, Любовь, – опечалилась Грусть. – Мне так грустно, что я должна оставаться в одиночестве». Мимо острова проплыла Радость, ее корабль был цвета утренней зари, но на борту царило такое веселье, что мольба Любви не достигла ушей Радости.

Когда Нобуо рассказывал, лицо его озарялось внутренним светом. Он поднял голову к небу, а слова лились из него единым потоком. Он не стеснялся, не прятал глаза. Мичи смотрела на него раскрыв рот, слушала и представляла корабли, плывущие по морю.

– Корабли один за другим скрылись за горизонтом. Любовь стояла на пятачке, не ушедшем пока под воду, на вершине высокой горы. В Любви бушевали все чувства, уходящие от берегов. Грусть от выпавшей ей доли и того, что не сумела послужить богам. Радость, что она не расстанется с любимым островом. Гордость, что осталась верна родным краям. Не было у Любви одного на душе – ненависти. Она не могла винить уплывающих, что не пришли на помощь. Она безмерно и безоглядно любила их. Волны обступили Любовь, как вдруг услышала она голос: «Иди сюда, Любовь, я возьму тебя с собой».

Нобуо раскрыл руки, сделал шаг к Мичи. Она подошла ближе, и руки его сомкнулись за ее спиной. Он рассказывал, глядя прямо ей в глаза:

– Подплыл к Любви седой старец на корабле, окруженном звездным сиянием. От счастья она забыла спросить имя спасителя. Достигли они Земли богов, Любовь осталась, старец отправился дальше. Когда корабль скрылся за горизонтом, Любовь спохватилась, что не поблагодарила старца. Спросила она Познание, сходившее с аметистового корабля: «Познание, скажи, кто спас меня?» – «То было Время», – тут же сказало Познание. «Время? – изумилась Любовь. – Отчего оно мне помогло?» На что Познание ответило: «Только Время понимает и знает, как важна в жизни Любовь».

– Ничего оно не знает, – очнулась Мичи. Голос Нобуо унес ее к острову и кораблям, проплывающим в закатном небе. Они стояли обнявшись, тряпка висела между ними. Мичи оттолкнула Нобуо, отскочила от него.

– Красивая сказка, не более. В жизни время убивает любовь. – Она бросила тряпку в ведро. – Годы идут, чувства слабеют.

– Мы с тобой знаем разную любовь, – мягко возразил Нобуо.

– То, что ты принес мне печенье, ни о чем не говорит! – не выдержала Мичи.

Она обнаружила тарелку возле локтя, когда пришла в сознание после накрывшего ее вдохновения. Последняя рыбка игриво загибала хвостик. «Мама не приносила печенья, – дошло до нее. – Мама спит в своей кровати в Токио, уверенная, что дочь отлично проводит время в горном отеле». Мичи выковыряла из памяти образ Нобуо, заглянувшего в номер и тихонько поставившего угощение на стол. С глупейшей улыбкой доела рыбку.

– Я принес печенья, потому что ты попросила. – Нобуо выглядел расстроенным. – И потому что тебе надо есть. Так ты сохранишь человеческий облик.

– Спасибо! – рявкнула Мичи.

Нобуо, чуть не перевернув ведро с грязной водой на вымытые дорожки, сделал шаг вперед, назад, засунул руки в карманы, ушел, вернулся.

– Ладно. Завтра договорим, – произнес он. – Я тебе расскажу легенду о девушке-оборотне, которая полюбила человека. Может, ты передумаешь насчет любви.

«Жаль, что из меня не вышел толковый оборотень, – расстроилась Мичи. – Обернуться бы шваброй, что ли, или пылесосом. Так нет, все ручками чисть».

Стенки деревянных ванн покрывались склизким илом, Мичи драила их по периметру, ошметки ила поднимались на поверхность. Мичи ловила ил сачком, выгружала в большую бадью. Там, где не выходило оторвать слизь, звала на помощь ака-намэ[43]. Из-под купальни выбирался человек, похожий на кузнечика, руки и ноги у него были вывернуты, колени и локти торчали к небу. Он цеплял животом камни, длинный язык вылизывал стенки ванн лучше щетки. У его ног суетились бакэ-дзори, подтирали капли. Они изредка издавали клекот, призывая новый отряд на помощь. Ака-намэ не разговаривал вовсе.

«Этими точно не стану, – думала Мичи. – Зачем я сорвалась на Нобуо? – Она скребла ванны, уперевшись коленями в борта. – Больше печенья не принесет. Я извинюсь завтра. Он обещал еще одну легенду, значит, придет».

Мичи захотелось обернуться птицей, распахнуть широкие крылья и перелететь ворота рёкана. Будь что будет, растворится так растворится. Зато догонит микроавтобус, на котором Нобуо поехал за гостями, влетит в открытое окно, усядется на пассажирское сиденье. И Нобуо повезет ее, видимую или невидимую, по лесу, мимо зеркальных озер, где отражается небо, к шумным городам. И они останутся там. Нобуо согласится. Обязательно. Он ведь устал от плена в рёкане.

Или взобраться по стене проворной ящерицей? Духи утверждали, что получится, что горная ведьма далеко не предел. Мичи изо всех сил не поддавалась соблазну окончательно изменить облик. Ей казалось, что сменить облик – значит признать себя мертвой и больше не вернуться в лежащее в номере тело. Мичи не подходила к себе, о теле заботился соломенный человечек: обтирал мокрой тряпкой, расставлял вокруг специальные благовония, укрывал от солнечных лучей, пробиравшихся в номер.

– Госпожа будет довольна, – приговаривал он иногда. И Мичи уже не вспыхивала от злости.

Многое переменилось в ней, причин она не понимала. К Мичи-на-футоне не тянуло с прежней силой. Писалось и работалось. Мичи отличала запахи купален, изгибы пара, привкус воды в каждой из них. Перечитывала свою писанину и исправляла, исправляла и исправляла. Ноутбук работал без сбоев. Но главы больше не казались стройными и логичными. Тело – родным. Как далеко осталась квартира в Токио, прогулки с Нару-тян, регулярные посиделки с мамой и тройной порцией мороженого? Как давно она вошла в рёкан? Как давно не проверяла почту, в страхе обнаружить требовательное письмо от редактора?

– Почему Кумико не изменит облик? – Мичи завела обычай по вечерам садиться у шкафа, за которым обитала Кумико. Оттуда лились переборы бивы. Знакомое волнение охватывало пальцы Мичи.

– Кумико заперта в теле, – поясняла Нукэкуби[44].

В гости к Мичи повадилась ходить маленькая девочка. Мичи звала ее Нукэ. Голова девочки парила над телом в изящном кимоно. Лоб прикрывала красная повязка, в затейливой прическе позвякивали украшения. Рукава испещряли разводы чернил, Нукэ приходила с холстом, садилась напротив Мичи и рисовала ее портрет.

– Я рисую всех обитателей рёкана. Развешиваю на деревьях свитки, ты не видела?

Мичи встречала нарисованные Нукэ портреты. Порой рисунки появлялись все разом на большом дереве, лишенном листьев. Гораздо чаще попадались в кустах или под мостом, прямо в пруду или на двери в кухню. Хорошо, что гости отеля не могли их видеть. На портретах обязательно присутствовал какой-нибудь изъян: отсутствующее ухо, изорванная одежда, кривой нос, одна рука. Зато они показывали работников рёкана такими, какими они были при жизни. Низенький старичок-привратник – соломенный человечек. Крупный, тучный мужчина – скелет гася-докуро. Два брата с лукавыми узкими лицами – паучки, питающиеся снами. Женщина с роскошными волосами – помощница Асу на кухне. Девушка с густо выбеленным лицом под белым зонтиком. Ее Мичи жалела больше остальных. Грустная участь – превратиться в одноногий зонт. Многие из нарисованных на портретах гостей стали бакэ-дзори. А кузнечиком, поедающим грязь, оказался богатый постоялец, которого Нукэ нарисовала с кошелем в руках. Хакусана-сан считала, что духи утратили воспоминания о прошлой жизни. Мичи узнала, что оками-сан ошибалась.

– За столько лет вами не заинтересовалась полиция? – спросила как-то Мичи больше у себя, чем у Нукэ.

– У нас отдыхал детектив. – Нукэ вытащила из пачки свертков портрет. – Господин Кавадзи Сато.

Детектив на портрете выглядел растерянным. Нукэ нарисовала одну бровь Кавадзи Сато высоко на лбу, довела концы почти до обширной залысины, вторую то ли забыла, то ли решила упустить. Внешний вид детектива не спасали ни наглухо застегнутый мундир, ни короткие усы на европейский манер, ни кустистая бровь, восходящая к виску.

– Кем он стал? – Мичи прикидывала, в каком веке детектив посетил рёкан. Судя по мундиру, в девятнадцатом.

– О, он стал ничем, – огорчилась Нукэ. – Умер, как все обычные люди, где-то очень далеко от меня. Ах, если бы Госпожа не отменила платы! Он мог бы остаться у нас! Он мне нравился. – Голова Нукэ закачалась, она мечтательно закатила глаза. – Напоминал моего жениха. Много говорил, смеялся, хвалил наше саке, вот я его и нарисовала. Видишь, я его нарисовала почти как надо.

Портрет господина Сато в самом деле выглядел вполне обычным. Если не считать брови.

– А до него никто? Ни разу? – Мичи не отставала. – Тут ведь умирали люди и это не привлекало внимания? Кто-то должен был засвидетельствовать смерть?

Голова Нукэ завертелась:

– Кто осмелится засвидетельствовать Госпожу?

Нукэ произнесла сложное слово медленно. До Мичи также медленно дошел смысл сказанного. «Кто осмелится засвидетельствовать саму Смерть? Наверняка она защищает свой рёкан от постороннего вмешательства».

– Да и время было другое. Ты, Мичи-тян, не думай, никому не было дела до чужих смертей ни тогда, ни сейчас. Свою бы отложить на поздний срок.

– Зачем вообще Госпожа забирала кого-то? – спросила Мичи. – Она же отдыхать сюда приходит?

– Это ее проклятие, – сказала Нукэ, ни секунды не задумавшись. – Смерть не может отдыхать. Она всегда исполняет свой долг. Раз не где-то, значит, у нас. Мудрая оками-сан уговорила ее на одну душу за одну ночь, а то бы нас здесь летало куда больше!

Мичи не ожидала подобных речей. Нукэ выглядела маленькой девочкой и вела себя так же. Прыгала, бегала, пела за работой, играла с посудой, кружилась с метлой, выпрашивала у остальных духов сладости, которые не ела, а раскладывала в комнаты, где останавливались семьи с детьми. При этом она без устали щебетала о своем женихе, не долго тосковавшем по погибшей невесте, выискивала в постояльцах схожие с ним черты. И рассказывала всем желающим послушать о возможном счастье с кем-то особенно похожим, если вдруг Госпожа передумает и пополнит штат работников рёкана новым духом.

Нукэ выудила портрет очередного богача, завернутого в многослойные одежды.

– А этот обратился в прах. Не хотел прислуживать в мужских банях. Хакусана-сан выставила его. Он был каким-то купцом из-за моря, я уже и не помню. – Нукэ хихикнула, но тут же загрустила и уставилась на Мичи большими детскими глазами. – Ты же не убежишь, Мичи-тян?

– Куда мне… – Мичи хотела сказать «бежать», но не договорила.

– Все, что случается в рёкане, как бы не случается, – рассудительно произнесла Нукэ. – Оно исчезает из общей картины мира.

– А у тебя есть портрет Кумико? – Мичи постучала пальцем по шкафу. – Ее я никогда не видела.

– Она ведь живая! – смутилась Нукэ. – Просто сидит в чужом теле.

– Ты же нарисовала детектива?

– Чтобы любоваться! Если попросишь, – Нукэ перешла на шепот, – так уж и быть, нарисую тебе господина Нобуо. За четыре вишневых хигаси[45]. Но обычно я живых не рисую. – Нукэ погрызла кончик кисточки. – Тебе пойдет широкая улыбка. Ты будто бы хочешь плакать, но кто-то тычет тебя острым ножиком под лопатки, напоминает, что плакать нельзя, и ты улыбаешься. Улыбка у тебя кривая. – Она взмахнула кисточкой, нарисовала рот от уха до уха. Нарисованная Мичи захлебывалась вымученной улыбкой.

Нукэ приходила регулярно, добавляла новую черту к портрету, оставляла Мичи наедине со шкафом и ноутбуком. Бива играла о большой любви и еще большей боли.

– Кумико, – звала Мичи.

Ответом всегда была тишина.

– Ты освободишься. Рюу спасет тебя.

Мичи изливала на клавиатуру все, что она думала о спятившем Рюу, о бедной Кумико, о надоедливом, но милом Нобуо, о страшной Хакусане-сан, о безразличном Сэдэо и о вечно занятой Асу. О крошке Нукэ, художнице без шеи. О незадачливой Мичи, скрытой за персоной главного героя. О Мичи, которая оставалась живой благодаря истории, рвущейся из нее.

10. Кого любишь, у того ты в оковах

После беседы с Хакусаной-сан Рюу больше не обращался к Мичи напрямую. Поначалу Мичи следовала за ним назойливой тенью. Маячила у плеча, когда он заселял гостей или провожал выезжающих, хмуро наблюдала, как он заносит в программу информацию о свободных номерах. Рюу отгонял ее ленивым жестом, как спроваживал остальных духов, досаждающих ему скорбным видом. Но внезапно Мичи отказалась от идеи надоедать Рюу. Это значило одно: Хакусана-сан сделала куклу. Мичи нарисована на болванке, покрыта лаком и спрятана в шкаф, скоро она подчинится законам рёкана.

Что ж, меньше забот.

Рюу переложил волнение за Мичи на брата. Тот воспрял духом и, искренне считая, что Рюу ни о чем не догадывается, принял на себя часть порученной Мичи работы.

Мичи драила женскую часть онсэна, напевая ненавязчивые песенки. Болтала с духом, отвечающим за чистое белье. Склонялась перед посетителями, которые тут же забывали имя расторопной вежливой девушки. Мичи пока сохраняла прежнюю форму, потому Хакусана-сан позволяла ей иногда проявляться. Рюу не возражал: симпатичная девушка вполне вписывалась в жизнь рёкана. Можно было убедить Хакусану-сан назначить Мичи горничной или помощницей Асу, тем самым позволив сохранить человеческий облик. Вот бы Нобуо обрадовался! А еще можно было послушать Кумико и вернуть Мичи в тело. Рюу одергивал себя, погружался в будни рёкана, но изменения в Мичи все же беспокоили его.

Она мыла посуду с адзуки-баба. Выслушивала жалобы Асу на задравших цены поставщиков овощей и вовсе не жасминовый аромат жасминовых таблеток для стиральных машин. Выражение лица Мичи приобрело отстраненность, гнев уступил место смирению. Она становилась безвольной работницей рёкана. Завидев Рюу, кланялась и произносила: «Господин».

«Скоро она окончательно превратится в тень, – определил Рюу. – Что еще остается обездоленной душе?»

– Сын, ты ведь не такой, – изредка корила мать, встречая Рюу на утреннем обходе рёкана. – Ты убиваешь девчонку. Еще немного – и она растворится среди них.

– Откажись, – вторила Кумико. В последнее время Рюу редко заходил в каморку, Кумико прижималась к нему в их короткие встречи, но не говорила ничего, только просила: – Не втягивай ее.

Хакусана-сан кривила губы в омерзительной ухмылке, мнила себя победительницей. Духи донесли Рюу, что оками-сан часто разговаривала с фотографией мужа и думала: никто не подозревает о ее слабости. При этом Рюу не обманывался: чужую слабость Хакусана-сан чувствовала за версту. Она обмахивалась веером и вдыхала сомнения внука. Как бы то ни было, один раз бдительное око бабушки замылилось. Дед сумел вырваться из отеля. «Что взять с пьянчужки?» – решила Хакусана-сан и ослабила надзор. Возможно ли, что дед сумел прожить остаток жизни счастливо? Свободно.

Рюу бредил свободой. Уйти, сжимая в объятиях Кумико, вновь юную и прекрасную! Ради этого он пожертвует чем угодно!

Летние вечера в рёкане отличались многоголосым жужжанием. Гости обсуждали прошедший день, шептались, целовались, искали уединения и бежали от одиночества. По вечерам время рёкана, подчиняющееся иным законам, нежели всеобщее время, особенно тяготило Рюу. Тягучее, вязкое, оно обволакивало входящих через главные ворота. Если бы постояльцы задерживались больше, чем на неделю-две, они бы почувствовали, как проходит головная боль и напряжение в шее. Как перестает ныть поясница в страхе перед завтрашним днем, выветриваются мысли о материальном, и привычная каждому японцу философия созерцания разворачивается и во внешний, и во внутренний мир. Как раскрывается, подобно экзотическому цветку, сердце, ширятся легкие, резвее несут ноги. Останься они еще дольше – на год, на три, на пять, – за созерцанием пришла бы грусть по самому драгоценному, что таит жизнь, – мимолетности. По ярким краскам, которые вносит в существование краткость человеческого пути. Рюу мог бы им рассказать, что есть те, кто жаждет короткой жизни.

Он существовал по опостылевшему времени рёкана. Звал смерть после ночи с Госпожой, но смерть не оборвала дыхание любовника. Госпожа вознамерилась насладиться им сполна. Наутро Рюу слонялся по гостинице, пугая духов кругами под глазами и саркастичной усмешкой. Он прокладывал маршрут к запасам Хакусаны-сан. «Если не умереть, так хоть спиться, как дед, и не замечать окружающего горя».

В ту постылую ночь самурай скалой вырос из-под земли, когда Рюу на шатких ногах выбирался из погреба. Рюу упал на колени, умоляя рогатого демона в маске прервать его мучения. Самурай выбил кувшин из его рук, толкнул Рюу в онсэн, дождался, пока пар вытравит из него большую часть спиртного, и предложил пройтись к воротам.

– Выходит, служка Госпожи может действовать по своему желанию. – Рюу очнулся от дурмана саке. – Мне думалось, что ты пес на цепи. То ли цепь длинна, то ли Госпоже надоело твое общество.

Рюу надеялся, что месть самурая и его меч одинаково быстры. Сейчас он разрубит зарвавшегося юнца!

– Ты все еще пьян. – Самурай помог ему выбраться из купальни.

– Мой дед говорил, что саке – первое из ста лекарств. А пьяная смерть явно второе. Ни тело не болит, ни душа.

– У тебя осталась душа?

Воин озирался по сторонам, подгонял волочившего ноги Рюу.

– Чего явился? Ты наверняка знаешь, что произошло в покоях Госпожи. Если не отомстить, то зачем? – вязкий от выпитого язык подводил Рюу.

– Я помню любовь. – Самурай прислонил Рюу к воротам и развязал шлем. Последние капли спиртного испарились из Рюу. – Помню ее до того, как она стала Смертью.

До сих пор самурай ни разу не снимал шлема. Рюу думал, что под доспехами тьма – личина всех его страданий. Он ошибался. Воин распустил тесемки маски, стащил рогатый головной убор. Вовсе не демона-тэнгу, не черную бездну скрывал шлем. От уголков глаз пожилого мужчины расходились лучи. До встречи с Госпожой воин явно был смешливым человеком, «хвосты карпов» свидетельствовали о добродушии и открытости. Но губы – безвольные, опущенные вниз по краям – выдавали иное: смех отобрали битвы, среди которых худшей оказалась любовь. Губы самурая выпила Госпожа. Рюу не нуждался в лишних объяснениях, он лучше других знал, каково целовать Госпожу. Щеки воина впали, желтоватая кожа обтягивала скулы. Седые волосы, выбритые на макушке, открывали лоб, изрезанный продольными морщинами. Пучок на затылке держала выцветшая лента.

– Я был сыном фехтовальщика. – Без маски голос самурая утратил гулкость. – Мой отец бился свирепо. Говорили, что в бою его охватывало пламя и он не сражался, а танцевал, настолько изящными выходили движения. Его убили через три года после моего рождения. Нашелся кто-то искуснее. Я не помнил отца, но во всем хотел походить на него. Не удивительно, что я выбрал путь меча и принятие смерти. Многие люди умирают с готовностью: мать ради дитя, монах ради веры, крестьянин – повинуясь долгу. Воин видит в смерти славу и вечную жизнь в ее объятиях. Ты скажешь, что я глуп, и будешь прав, – самурай говорил тягуче, в словах звучала скорбь. – Я накликал незавидную судьбу. Догадывался ли я, что объятия Смерти не просто красивые слова? Одолевать соперников, выходить один на один или на поле битвы, пить за победу, вытирать меч от крови врага – вот он, дух битвы, который и рождает огонь вокруг самурая.

Сколько раз я видел это пламя! Оно всегда одинаково. Багровое, жидкое, горячее, потому что то не огонь, то льющаяся кровь. И битвы все одинаковы. На их весах жизнь и смерть. И чаша смерти неизменно перевешивает, на чьей бы стороне ты ни оказался – победителей или побежденных. Несущие смерть рождают смерть, служат Смерти, любят Смерть. – Воин ударил кулаком о рукоять меча. – И немудрено, что мне, более всех любившему убивать, она ответила взаимностью.

В первый раз я встретил Госпожу еще юнцом, и тот день стал днем моего падения. Служил я самураем в землях рода Фудзивара[46], чье могущество прославилось в веках. Вместе с предводителем рода шли полями мы мимо очередной деревни. По дороге крестьяне приветствовали нас, кланялись, снимали шляпы, выстраивались по обе стороны шествия все – от мала до велика. Девчонка, от силы года четыре, вырвалась из объятий матери и перебежала дорогу господину. «Наказание – смерть», – объявил господин.

Меч не успел насладиться песней крови: так тонка была детская шея. Я опустил оружие и увидел Ее. Госпожу. Она стояла позади матери, упавшей возле тела дочери и не поднявшейся более. Сначала я подивился: откуда взялась богато одетая девушка, с чего она помогает крестьянке, пачкает в грязи и крови длинный шлейф цвета горечавки? Быстрая, как река на горных склонах, благоуханная, как первое утро мая, она подняла мать и дочь. Оторвалась от земли, а спутницы последовали за ней и растворились среди облаков. Похвалы господина заглушили стон досады, что сорвался с губ, когда она исчезла. Господин различил в блеске моих глаз радость от пролитой крови.

– Она явилась тебе в украденном теле? – перебил воина Рюу.

Он не мог поверить, что Госпожа пришла к самураю в образе девушки. Она всегда была старухой и иного богами ей не дано! «Сколько лет прошло с той битвы? Почему она постарела так сильно?»

– То был взгляд любви. Явись она хоть змеей, хоть червем, я бы принял ее за бабочку, за богиню, рядом с которой даже золотоносная Аматэрасу[47] преклонила бы колени, – печально пояснил самурай. – Такова была сила моей любви к смерти. Я спрашивал товарищей, когда дошли мы до Хэйдзё-кё[48]: «Видел ли кто-нибудь еще прекрасную девушку?» В один голос они отвечали: «Нет». Старший из нас сказал, что померещилась ему старуха, из-под ее лохмотьев выглядывали голые кости.

Второй раз я повстречал Госпожу в гуще сражения. Уперся ногой в тело врага, меч крепко засел в нагруднике, мне же он был нужен, чтобы обрушиться на следующего воина. Сперва подумал, что на помощь ему пришла онна-бугэйся, женщина-самурай из вражеского стана. Но она появилась из-за спины противника и дохнула ему под маску. Обняла, как мать или как возлюбленная. Ни доспеха, ни оружия при ней. Воздух пропитался терпким ароматом… – Самурай окинул Рюу взглядом. – Ты отныне тоже несешь его на коже: смолу, дым, дерево, томную сладость.

Рюу приподнял руку, понюхал ткань кимоно, пошатнулся. Запах саке не перебил терпкого аромата Госпожи. Рюу поборол желание побежать к онсэнам и сидеть в горячей воде, пока кожа не лопнет и не сойдет с него вместе с дурманом Госпожи.

– Она пахла не персиками, как полагалось девице, но войной и золотом, отданным ради битвы. Поверженный воин упал и вместе с тем пошел за ней. Я – следом. Она приподняла вуаль и сказала: «За тобой позже». Какое лицо! – Самурай вновь ударил по мечу. Кулак воина дрожал. – Лепесткам сакуры не доступна прелесть бархатной кожи, и нет среди небесных фиалов ни одного сравнимого в сиянии с ее глазами. Много раз я представлял себе видение возлюбленной. Упала на охоте птица – ее рука поднимает бездыханное тельце. Жена бьется в лихорадке – сидит Госпожа возле очага? и босые ступни ее словно благословенные зерна риса в чаше бедняка. Совершает сэпукку[49] самурай – подставляет она ладони и обращает кровь в живительную влагу, выпьешь той влаги – и уйдешь в вечность.

Я ждал новой встречи много лет. Она не пришла в зените моей славы, не пришла вместе с наградой от господина, не пришла, когда я потерял первенца. «Позже» не наступало, я грезил олицетворенной Смертью и принюхивался, не повеет ли ароматом крови, смешанной с терпкостью духов.

Она явилась, когда я дрогнул. Тот бой не был моим последним. Я прожил на свете пятьдесят три года и видел много войн, много убитых юнцов. А запомнился мальчишка, что снял защитную маску, чтобы произнести последнее «мама». Он держался за мои руки, за руки, убившие его, словно боялся, что я уйду и оставлю его один на один со смертью. Я помню его лучше родных детей. Они оба здесь. – Самурай дотронулся сначала до правого, затем до левого глаза. – Девочка и мальчик. В том бою я познал, что скрывается за красивыми словами. Смерть пришла забрать еще одно дитя. И снова приоткрыла лицо и спросила о том, что мне более всего желанно. Я ответил: «Ты».

Любовь заглушила разум. «Возьми меня взамен юнца! Уведи в свои чертоги. Верным псом буду следовать рядом, куда ты ни направишься. Без твоей красоты мне не жить!» – «Без моей красоты?» – переспросила она. Вместо слов я кинулся целовать жемчуг выпирающей косточки ее кисти. Госпожа не вскрикнула, не убежала, не выхватила кинжал, что носили благородные женщины на случай, если честь их окажется под угрозой. Она принимала жар поцелуев. «Я – твой, ты – моя», – бредил я и услышал в ответ: «Будь по-твоему! Не ведала я, что смертный может узреть мой лик. Но ты видишь то, что мне недоступно. Жди, в твой час я явлюсь, и мы соединимся навек».

Стрела настигла меня через десять лет. До того часа Госпожа не приходила. Десять лет, три месяца и девятнадцать дней жил я в горячке, обернулся в зверя, не знающего пощады и страха. Я кидался на клинки, насаживал людей на меч, пил и горланил песни, поносящие богов. Я бил свою болезную жену. Искал колдунов и требовал дать мне настоя, способного вырвать душу из тяготящей плоти. Я мог бы сам оборвать свою жалкую жизнь, завершить путь достойно. Чего я боялся? Не увидеть ее в момент сэппуку. Ведь она велела ждать. И я трусливо дожидался обещанного часа. Стрела успела оборвать мое бесчестие. Оперение у летящей смерти было того самого синего оттенка цветов горечавки. Госпожа пришла ко мне в переливчатом изменчивом шелке.

Я всю жизнь любил Смерть и наконец остался при ней. Госпожа подарила мне особый меч. «В нем часть моей силы, – сказала Госпожа. – Это оружие способно поразить и людей, и демонов. С его помощью я собираю души, нынче эта честь перейдет тебе. Будь вершителем моей воли!»

О, как я был счастлив в тот миг!

– Отчего сейчас? – спросил Рюу. Он искал в себе жалость к самураю и не находил. Слова о больной жене, об убийствах и унижениях в поисках Смерти всколыхнули в нем гнев. Воин не сожалел о содеянном, он упивался историей своей любви. Дракон на спине, растревоженный Госпожой, встрепенулся, сжал когти. – Ты ведь служил ей верой и правдой столько лет.

– Потому что тогда она была иной. Сердце куда прозорливее глаз. После нашего единения, в счастливейший день моей судьбы, позвала она своих слуг. «Демоны», – выхватил я меч. Корчащиеся, краснокожие, рогатые и клыкастые, те, кого самураи убивали и преследовали, смиренно пали ниц перед Госпожой. Она приказала принести зеркало.

Приходилось ли тебе видеть зеркало до неба? Отражались в нем начало и конец времен, жизнь и смерть всех людей, первый и последний вздох ничтожнейшего из животных, рассвет и закат богов. Возлюбленная моя подошла к зеркалу, затуманилась поверхность, выглянула из нее весенняя мерцающая краса.

«Что же ты, любимая?» – недоумевал я, глядя, как она прячет лицо за рукавом.

«Неужели ты не видишь, кто я? Боги несправедливо разделили две половины целого. И она, прекрасная, желанная, ходит по земле, и люди радуются ее приходу, хоть и приносит она порой одни страдания. Зовут ее в свои семьи. Я же, та, кто дарит отдохновение от земных мук, заточена в жутком облике. Я вечное тление и мрак! И нет мне утешения!»

«Нет никого милее Госпожи. – Я встал между ней и зеркалом. – Воистину я благословен среди смертных! Я вижу желанный, дивный сон и могу быть слугой луноликой богини!»

Я распорядился больше никогда не приносить зеркала. Много позже Госпожа сбросила его в жерло горы Хакусан[50], и его осколки замело снегом. Мы упивались светлыми днями. Госпожа приносила свой дар живым существам – забирала от страданий. Я благоговел перед действом, открывшимся мне.

До поры ей хватало моей любви и той красоты, что отражалась в моих глазах. Но зеркало разбилось, и со временем Госпожу стало тяготить, что лишь я вижу ее молодой и прекрасной. Остальным она открывалась в истинном обличии – старухой на костяных ногах. Наверное, я не мог понять глубины ее отчаяния.

Однажды она, забрав душу юного создания, вошла в мертвое тело.

«Какова я теперь?» – хвастала Госпожа.

«По-прежнему прекрасна!» – восхищался я и направлял меч к горлу того, кому она решила оборвать жизнь.

Она могла обладать любым телом, мужским или женским, молодым или старым. Но бредила юными девами. «Пусти в ход меч, что я тебе подарила», – приказывала она и наслаждалась посмертной агонией вместо того, чтобы освобождать от боли. Отобранное тело истлело за пару недель. Началось время отчаяния. Госпожа искала мужчин, способных разглядеть ее девичью прелесть.

«Невозможно, что ты один-единственный!»

Мужчины бежали в страхе, а я не мог объяснить, что гляжу на нее сердцем. Она меняла тела, ни в одном не приживалась. Раз за разом превращалась в старуху. Пропиталась трупным ядом тел.

Я снова убивал. Намного чаще, чем прежде, при жизни. Все чаще приходила моя Госпожа к мысли об отдыхе от череды смертей. Твердила, что заслужила отдых, что сила ее сродни наказанию, что она не может больше бродить по миру и заглядывать в жалкие лица смертных. Все чаще говорила моя Госпожа о несправедливости. При свете полной луны возводила очи к небесам и долго кричала хулы богам, что отмерили красоту другой, а ей определили в дар не силу, но проклятие. О какой другой говорила Госпожа, то мне не ведомо! Но там, где Госпожа останавливалась больше положенного мгновения, земля умирала. Хирел урожай, дох скот, болезни поражали людей. Они проклинали смерть и просили о лучшей жизни, чем приводили Госпожу в еще большее неистовство.

Она собрала осколки, достала части зеркала из снега. Из оцарапанных рук сыпался песок. Я плакал без слез; если бы осмелился выпустить слезы на волю, они бы тоже обернулись песком. Я видел отражение в осколках… Госпожа сдирала чужой облик – и на искаженном гневом лице проступали гнилая плоть и кости. Наконец мы пришли в лес, пропитанный смертью настолько, что присутствие Госпожи не причиняло ему вреда. Души невинно убитых и проклятых приняли желание Госпожи остаться среди сосен за милость богов. Они нашли деревенского глупца и исполнили мечту Госпожи. Появился ваш рёкан. Твоя бабка, а затем и ты, мальчик, изменили Госпожу.

– Ты обвиняешь меня? – закричал Рюу. Он выслушивал историю самурая, прижавшись спиной к воротам, чтобы утихомирить дракона, унять опоясывающую боль. Шершавое дерево возвращало его к действительности: он опирался на него, чтобы не заплутать среди минувших дней. Вина, которую самурай возложил на Рюу, уколола сильнее занозы. – Я виноват?!

– Госпожа нашла выход. – Самурай заговорил бесцветно. Воодушевление, охватившее его, исчезло, подобно тому, как выветрились из Рюу пары спирта. Он опустил голову. – Твоя бабка весьма находчива. Понятия не имею, как ей, простой крестьянке, пришло в голову верное решение. Тело должны отдать Госпоже. Она должна стать его хозяйкой по праву: получить в дар, купить, обменять. Занять она намеревалась тело твоей матери, изначально решили так. – Самурай вновь оглядел Рюу. Тот коротко кивнул, он уже знал подробности сделки. Самурай кивнул в ответ и договорил: – Но потом Хакусана предложила Кумико.

– Я найду ей другое тело. Мы договорились, – произнес Рюу, оторвавшись от ворот.

– Да, договор с ней дорого стоит. Но, помимо нового тела, ей нужен новый спутник. Она устала от меня уже давно. Я напоминаю ей время, когда она страдала, лишенная столь желанной красоты. А ваш договор, – самурай замолчал на мгновение, – утвердил ее в решении. Твоя любовь к девушке определила исход. Она попробовала вкус твоей любви, она хочет тебя.

– Она хочет… – Рюу заговорил не сразу, сперва попробовал мысль на вкус. Песок заскрипел на зубах и вышло хрипло и дробно: – заменить тебя… мной?

– Именно так. – Самурай потер грудь.

– Тогда убей меня сейчас же! – Рюу со всего размаху хлопнул ладонью по воротам. Петли заскрипели. Что-то ударило в ответ со стороны леса, Рюу воспринял глухой стук как одобрение.

– Я устал, Рюу-сан. – Самурай поправил нагрудный доспех, пряча жест томления в этом движении. – Устал от того, чего больше всего желал. Череда смертей длится и длится, и Госпожа держит меня под локоть, делая вид, что я ей нужен. Ей нравится глядеть, как я пронзаю мечом и без того обреченное тело. Она давно уже не приносит умиротворения, она хочет зрелища, хочет ощущать жизнь. Я же жажду настоящей смерти. Потому и помогаю тебе.

– Но отчего сейчас? – повторил Рюу. Он подошел ближе к воину, уповая, что тот передумает и меч запоет в ночи.

– Ты в шаге от нее, мальчик. Ты пьешь и зовешь ее. Надо поступить иначе. Когда Госпожа переходит из тела в тело, она уязвима. Я видел всего лишь раз; она не позволяла смотреть, как овладевает телами. Она обращается в тонкую струйку, серебристую и нежную, как весенний туман, как вуаль, в которой я первый раз увидел ее. А тело Госпожи ждет и дышит, словно хранит для нее жизнь, пока она не найдет другое вместилище. Если ты готов пойти до конца, – самурай отодвинул Рюу, надел шлем, повязал маску, голос его гремел храмовым колоколом, – я подарю тебе шанс.

Откровение воина падало на плечи тяжким весом, но от его ударов Рюу приходил в себя. Он весь обратился в слух и услышал единственный способ одержать победу над Госпожой.

– Любая встреча предвещает разлуку, – закончил самурай. – С первого взгляда на Кумико началось ваше расставание, с первого признания в любви к Госпоже я готовился к тому, что она отвернется от меня. У всего есть предел. У власти тоже. Ее начало и конец связаны куда прочнее, чем начало и конец любви.

С ночи страсти и тайн Рюу подвязывал белые волосы и считал недели. Проверял почту, принимал и аннулировал бронирования, помогал матери обслуживать номера, чистил купальни, поучал брата, иногда надевал цветные линзы, чтобы скрыть белесые глаза. Торопил год.

– Мичи, – прочитал он в запросе на запретный 103-й. – Хорошее имя.

И подтвердил бронь.

11. Жизнь человека подобна росе

Вокруг нее всегда стелился туман. На заре дней, когда во мгле, что была до сотворения мира, появились звезды, она была не Госпожой, а всего лишь духом, глядящим на то, как первые боги пробуждаются и утверждают день и ночь, душу и тело, мужское и женское. В их трудах обрела знание: она более не бесплотное создание, не ведающее ничего, кроме созерцания, ей определено место в зарождающемся мире. Она ответила на призыв богов и приняла их волю. Прежде чем облечь ее в плоть, боги разделили то, чем она была, – густую, бесформенную материю, погруженную в тишину. Как свет подняли из хаоса и отделили от тьмы, так и ее вознесли над миром и раскололи на две части. Нечто прекрасное, юное и лучезарное, родное, неотделимое вырвали и поставили в противоположность ей, воплотившейся в темное, холодное, полное необъяснимой тоски. Там, где утраченная ею часть проносилась над миром, все наполнялось счастьем, звенящим и благоухающим. Отчего боги рассудили так? Тогда, в начале времен, ответа она не искала. В смятении следила за ускользнувшей половиной и обретала свой облик, определенный богами.

Туман лишился звездного сияния и поплелся позади сединой волос. Не узнав радости сотворенного мира, она сразу погрузилась в уныние и несла печаль. Вместе с плотью приняла она великую силу. И долг. Боги возложили на нее важное обязательство, своей помощницей нарекли ее. «Начало и конец, жизнь и смерть замкнуты, но мы размыкаем их и разводим для новорожденного мира, – сказали боги. – Там, где жизнь, там и смерть. Вы пойдете одной дорогой, но твоя куда длиннее». Боги не удосужились предупредить, что ее дорога не только длинна, но и печальна.

В тумане за ней пошли демоны, глумливые, извивающиеся порождения тьмы. Они тащили зеркало. Взглянув в неверную поверхность, она видела, кем стала. Госпожой, облаченной в тлен. Великой и устрашающей, знаменующей конец. На обратной, недоступной стороне зеркала прихорашивалась та, которая знаменовала начало, и ей прислуживали светлые духи, восхваляющие красоту и свежесть жизни.

– Разве у нас одна дорога? – закричала Госпожа, осознав, чего лишилась. – Несправедливо, что мы разделены! – Ход времени не страшил ее, но показал, как жестоко обошлись с ней боги. – Отчего она прекрасна, а во мне лишь прах?

«Все имеет свою противоположность, – первые боги отвечали гулом внутри нее. – Вскоре мы создадим тех, кто определит твою цель. И твои тревоги развеются в постоянном труде».

И они действительно создали тех, на кого ей приходилось работать. И ее труды не заканчивались, потому что люди прибывали и прибывали щедростью богов.

Но приступить к обязанностям пришлось раньше. Едва зародился мир, взяла она под руку богиню Идзанами[51] и повела в подземный мир. Гневался ее муж, Идзанаги, но и ему, поднявшему твердь острием своего копья, не удалось оспорить замысел первых богов.

«Всем суждено повстречать тебя. И люди, и демоны, и боги-ками падут перед тобой, каждый в свой час», – объявили первые боги и не солгали.

Никто не называл ее Смертью. Куда бы ни приходила она, все шептали: «Госпожа» – и кланялись так низко, что больше не могли разогнуться. Жизни, той прекрасной, вечно юной части, отобранной богами, никто не боялся. Несмотря на то, что она гнула спины многих намного сильнее, жизнь восхваляли и праздновали. Госпожа отворачивалась от зеркала, ни на секунду не дававшего забыть о том, кто она есть. Превращала туман в дорогие ткани, накидывала на жалкое лицо, более походящее на обтянутый кожей череп. И оплакивала отнятую у нее целостность.

Мудрость богов бессердечна.

Госпожа часто задумывалась о том, какое счастье открылось бы ей, будь она целой. Какую судьбу предложила бы она людям? Не сравнялись бы они в кружении по замкнутым началу и концу с богами? Но вопросы гасли в разгоравшейся неприязни к этим жалким созданиям. Госпожа тяготилась положением не бесплотной, но и не обретшей настоящей плоти. Тяготилась плачем и стенаниями тех, к кому являлась. Жизни частенько доставались проклятия, но люди цеплялись за нее, проклятую.

Много лет и зим подарили миру великодушные боги, годы тянулись в неизвестную даль. Люди рождались и умирали, череда жизни-смерти не заканчивалась, работы хватало и для лучезарной Жизни, и для мрачной Госпожи. Никто не мог определить, когда истечет срок мира. Но боги ведали, кому родиться, кому умереть, и Госпожа всегда являлась вовремя и завершала человеку отмеренный путь. Туманная дорога длилась, не выпадало и дня отдохнуть от отведенной богами доли.

Госпожа искала успокоение в битвах. Воины умирали с ее именем на устах. Они звали смерть. Госпожа касалась бескровных щек, тускнеющие глаза широко раскрывались, они молили о пощаде – ее вид страшил их, и в подземный мир они сходили в горестном молчании.

Боги подарили Смерти женский облик, будто желали умножить муки, на которые ее обрекли. Заботит ли мужчин их внешность? Порой их легко спутать с демонами. Ошибется иной, воскликнет: «Неужто они мне навстречу!» А тот обрадуется сравнению, разразится зычным хохотом, похлопает по плечу. Но женщины не похожи на мужчин. Они стремятся к красоте, как сама Госпожа стремится к ускользнувшей от нее Жизни. Чем больше странствовала по миру Госпожа, тем больше понимала, что она похожа на всех женщин. «Вы знатно повеселились!» – роптала она, возводя руки к небу.

– Муж мой увидел, какой я стала, и испугался. Он бежал, отказавшись от меня, – со смехом говорила ей Идзанами, когда Госпожа приводила души в подземный мир. – Тебе повезло куда больше: ты никогда не была красивой, никогда не любила и не ведаешь, что такое видеть собственное уродство в глазах возлюбленного!

– Но я видела, как прекрасна Жизнь. И могла бы быть ею!

Смех богини приносил Госпоже боль.

– Первым богам ты отомстить не в силах. Так найди утешение в том, что они тебе отмерили.

Она попыталась. И, казалось, боги сжалились. Среди битв молодой, горячий и глупый юнец рассмотрел за шелками из тумана юную девушку с устами цвета засахаренной сливы. Ночами он звал ее, как не звал до того ни один самурай, крестьянин или феодал. Она увела воина за собой, потому что в его глазах она видела себя прекрасной. И отвернулась от демонов с их зеркалом.

Туман вновь заблестел звездами. Госпожа подарила своему самураю меч. Подняла на поле сражения тати, вложила в него часть своей силы.

– Будь вершителем моей воли! Устрашатся его и люди, и демоны, и боги. Вознамеришься поднять руку на бога – имей под рукой подходящий меч!

Как ей хотелось верить своим словам! Но Госпожа быстро поняла, как ничтожно мало быть прекрасной в глазах другого! Обожание верного самурая не рождало в ней ответной любви, потому что прах не умел чувствовать. Боги лишили ее и этого дара.

– Сколько всего я могла бы познать, будь у меня юное тело! – говорила она самураю, но он не разделял терзаний Госпожи. Его любви вполне хватало для счастья.

Она нашла иное решение. Вселялась в умирающих женщин. Тела, отбывшие земной срок, избавлялись от оков, желая вернуться в землю, из которой появились. Госпожа меняла оболочки и прижималась к самураю, ведомая чуждой страстью. Опалив Госпожу на краткий миг, чувства оставляли привкус пепла. Она стряхивала с плеч облики и презирала людей, которые даже мертвыми боролись с ней. Она облюбовала лес, куда жители ближайшей деревни приносили младенцев, рожденных вне брака или не перенесших родовых мук. Люди отлично прикрывали свои деяния россказнями о кровожадных духах и злокозненной траве, треском и шепотом завлекавшей путников. Духи, обитавшие среди сосен, страдали от людского горя, отравившего земли и воды, загрязнившего чистый воздух. Дух – хозяин леса, заботливый, быстроногий, с головой, украшенной венцом белых рогов, говоривший на языках всех зверей и птиц, предложил мрачной Госпоже возможность ощутить жизнь.

«За горстку монет человечек выстроит тебе дом, – пообещал он. – И не отяготит лишними вопросами. Только сделай так, чтобы их смерти больше не тревожили наш лес, милостивая Госпожа».

Рёкан потеснил сосны, источники покорились воле человека, сам человек – судьбе, от которой он ждал подарка и считал, что получил его. Госпожа сдержала обещание, данное рогатому духу. Рёкан избавил лес от смерти, он принимал Смерть в своих стенах. Боги давно уже не вмешивались в земные дела, и Госпожа распоряжалась временем по собственному желанию. Год она проводила в трудах, одну августовскую ночь наслаждалась мнимым покоем. Долг не отпускал ее, но в эту ночь она брала того, кого выбирала сама. Путь прочих, остававшихся за стенами рёкана, обрывали ее демоны. Они игрались вволю, жадные до чужих мук, наслаждались выпавшим шансом помучить и без того обреченного человека. Так Госпожа насмехалась над богами, а они молчали, потому что помнили, что срок приходит даже для бессмертных. Самурай опускал меч, и боги слышали звон стали и крики исторгнутых душ, не имевших возможности спуститься в мир мертвых. Госпожа привязывала умерших к рёкану. «Пусть служат вам, – распорядилась она. – Пусть мой рёкан процветает». Ничто не порождало сомнений в подкупленном блеском золота человеке. Если они и появлялись, он умело топил их в саке. Жена его, как всякая умная женщина, молчала. Она отлично, без всяких демонических зеркал, видела в госте злую старуху, с жадностью глядящую на живых людей, особенно на молодых служанок.

«Есть у женщин особое зрение, позволяющее вскрыть суть вещей, – ухмыльнулась Госпожа, разрешив оками-сан задать терзающий ее вопрос. – Оттого боги и определили жизни и смерти женское начало».

Договориться с Хакусаной было легко и приятно. Когда старость подкралась к хозяйке гостиницы и болезнь, что терзала ее много лет, сломила тело, она поняла, что мучит Госпожу, и предложила помощь.

«Быть может, я вновь увижу звезды?» – поверила Госпожа и согласилась на сделку. К следующему приходу, готовясь занять тело нелюбимой невестки Хакусаны, Госпожа узрела возмужавшего Рюу и его избранницу. И обрела желанное.

Душа Кумико выскочила из тела, как морская улитка из тесной раковины. Она не догадывалась, что уместится в куда худшем жилище. Души доверчивы. Наверное, потому, что недолго задерживаются в подлунном мире. Кумико пахла свежестью дождливых мартовских дней, и тело ее приняло Госпожу под прохладную сень. Затхлый аромат, следующий за Госпожой, отступил, остался разве что на конце долгого шлейфа тумана. Тело слушалось новую владелицу. Сменялись человеческие поколения, Госпожа шла из века в век юной и прелестной.

И снова наступил август. Приближались ворота рёкана. Как всегда, наступала единственная любимая Госпожой ночь, ночь ее свободы, победы над судьбой. В рёкане ждал ее Рюу, не мальчик, что мечтал стать драконом, но юноша, что может стать бессмертным.

А пока лишь пыхтел впереди, на расстоянии десяти шагов тот, кто слишком долго тяготил ее любовью. Чаща смыкалась за спиной, скрывая в густоте деревьев оставшиеся позади годы и воспоминания.

Госпожа окинула взглядом широкую фигуру самурая.

«Ты разделил со мной долгие годы. Много дольше я бродила по свету одна и во времена людей, и до их рождения. Ты не знаешь, что таит моя память, я не ведаю, что таит твоя затянувшаяся печаль. – Она непривычно поежилась, подобрала хвост тумана, закутала грудь и шею. – Как там твердят люди? «Воспоминания о начале знаменуют конец»? Мне надоел рёкан. Пора подыскать другие пристанища и дороги. В обретенной весне ты стал не нужен, задумчивый самурай. Дело осталось за малым. За века, что ходила по свету, я усвоила: ничто не приближает человека к смерти так, как утрата надежды».

Мичи отправили готовить к ночи седьмой номер. В него заселились молодожены, попросили заменить стандартные футоны на европейскую двуспальную кровать. Сэдэо кряхтел, затаскивая части кровати в номер. Он отказался от помощи духов. Из всей семьи один он не находил с призрачными работниками общего языка, прогонял, смахивал метлой. Сэдэо складывал рейки основания и деревянное изголовье, чтобы выполнить прихоть гостей. Мичи наблюдала за ним, свесившись с потолка. Рядом раскачивалась Нукэ, длинные волосы которой свешивались вниз как полог над спальным местом.

– Будто мне больше заняться нечем? – бухтел Сэдэо. Он не походил на Хакусану-сан характером, но внешне был точной ее копией и так же вытягивал губы трубочкой, когда злился. – Нормальные люди спят на футонах, супружеские пары проводят ночи каждый на своем. Что за привычка появилась у них спать в обнимку?

– Ты спала в обнимку? – тут же спросила Нукэ. Большие глаза не двигались, Нукэ поворачивала голову на триста шестьдесят градусов.

– С уткой, – призналась Мичи.

– Да нет же! – Нукэ решила, что Мичи шутит. – С женихом.

– Жениться утка мне не предлагала. У нас внебрачные отношения, – серьезно ответила Мичи.

– Сейчас что, за утку можно выйти? – голова Нукэ завертелась волчком.

– Утка плюшевая. Игрушка такая, дома осталась. Нет у меня жениха, – пояснила Мичи.

– Бедняжка ты, – сочувственно протянула Нукэ. – У меня был жених, но он остался живой и, наверное, забыл про меня. – Всякий раз, говоря о женихе, Нукэ прикрывала голубоватые веки. – Я бы к нему являлась призраком-онрё, но Хакусана-сан не позволяет покидать рёкан.

– Я должен готовиться к прибытию Госпожи, а не в конструктор играть, – ворчал внизу Сэдэо.

– Госпожа придет сегодня ночью? – еле слышно произнесла Мичи, заглядывая в остекленевшие от воспоминаний о женихе глаза Нукэ.

– В самое глухое время, в час Быка, – Нукэ начала не сразу. Подобрала волосы, обернула вокруг парящей головы, спрятала лицо. Распределила пряди так, чтобы остался виден рот.

– И сколько дней она… – Мичи замолчала, подбирая правильное слово. «Живет» как-то не подходило, – остается здесь?

– Отбывает наутро. – Нукэ раскрутила голову, взмахнув волосами. – Мне 103-й убирать не разрешают. – Она явно считала себя ущемленной. – Там убирается либо Рюу-сан, либо Асу-сан. Им помогает Соломенный. Слушай, может, тебе разрешат посмотреть на Госпожу? Раз уж ты и так там обитаешь. Расскажешь? – Голова запрыгала, как мяч на ниточке. – Расскажешь потом, какая она из себя? Я бы все отдала, чтобы разочек поглядеть.

– Ты и так всё им отдала, – прошептала Мичи.

«Именно из-за Госпожи ты не вышла замуж. Да что там замуж! Не повзрослела, не прожила мало-мальски счастливую жизнь», – подумала Мичи и тут же встрепенулась:

– Так это ты меня переодела! – Она подцепила рукой голову Нукэ, прижала к себе. – Вот спасибо!

Они засмеялись, перекатываясь по потолку.

– Эй, вы там. – Сэдэо справился со сборкой. Похожий на скелет кита или динозавра, остов кровати щерился в потолок. Сэдэо затаскивал на него матрац. – Мигом протереть от пыли и застелить. Нукэ, после отправишься на кухню. Напомни госпоже Асу приготовить гостям наш травяной чай. Ночью должно быть тихо. Ты. – Он ткнул пальцем в Мичи. – Твое место в 103-м. Закончишь – и живо наверх. Нечего шляться по этажам.

Мичи с удовольствием замоталась бы в волосы, как Нукэ. Но увы, в ее стрижке особо не спрячешься, разве только глаза прикроешь челкой и рассудишь как маленький ребенок: я вас не вижу, значит, и вы меня не видите.

Гости застыли там, где их сморил отвар. Научиться заваривать травяной чай Асу пришлось раньше, чем лечь на один футон с мужем: Хакусана-сан вызвала невестку, еще не снявшую свадебный наряд, на кухню и распорядилась приготовить особый напиток.

– Проще простого, всего-то семь трав, – указания свекрови нашли в памяти Асу уголок, темный и пыльный, как баночки, в которых Хакусана-сан держала ингредиенты для чая. В этом же уголке вскоре уместился, завернувшись в хмарь настоя и безысходности, весь рёкан.

– Ликорис, «цветок того света». Мы приглашаем в дом не просто мертвеца, а особенного гостя. Алые цветы ликориса я расставляю вдоль галереи, чтобы она видела: мы ждали. В чай же сгодится корневище, чтобы, столкнувшись с гостьей, остальные постояльцы восприняли ее как естественную часть нашего мира. Затем добавляем белый мак, лепестки и семена, чтобы постояльцы забыли о встрече с Госпожой.

Чай, приготовление которого с того дня лежало на Асу, сочетал опасные ингредиенты, но не приносил большого вреда гостям. Движения затормаживались, глаза затягивались пеленой, и к ночи постояльцы замирали на футонах на то время, что Госпожа проводила в 103-м. Магия трав действовала так же выверенно, как и вся магия гостиницы. В зелье, приготовленное для Кумико, Асу, по наставлению Хакусаны-сан, положила куда больше лепестков мака, чем обычно. «Чтобы подавить волю, – пояснила свекровь. – Сделать мягкой и податливой».

– Прострел. – Хакусана-сан доставала третий горшочек. – Собираю по весне. Эта сон-трава замедлит гостей, лишит остроты внимания. Гляди же, переборщишь – человек уснет и не проснется. Лишние смерти ни к чему, все оговорено. Дальше асиби[52], символизирует жертву, которую мы приносим Госпоже. Нарцисс. – Хакусана засовывала в горшки нос. – Запечатать страх. Хаги[53], чтобы по окончании действия чая в душах гостей осталась непонятная тоска. И семена тунгового дерева, оно растет в саду и напоминает, что все мы рано или поздно окажемся в объятиях Госпожи.

Асу утирала слезы и звала на помощь мать, оставшуюся в деревне. Мама учила иным травам. Семь весенних даров. Петрушка, маленькая Асу морщила нос: не нравилось послевкусие, что оставалось во рту после того, как мама требовала тщательно пережевать кудрявые листочки. Пастушья сумка, ее так легко найти на лугу. Сушеница, мокрица, яснотка. Мать произносила названия скороговоркой. Репа, редис. Как вкусно, когда торопливые материнские руки смешивают весенние травы в каше!

– Положи еще петрушки, не жалей! – уговаривала мать.

– Положи в той же последовательности, что я говорю, неумеха! – ругалась Хакусана-сан.

– Положи мне еще рыбы, пожалуйста, мам, – попросил Рюу.

Голос сына выдернул Асу из пропахшего травами прошлого.

В рисоварке томился рис. На плите подходили красные бобы, на доске ждала своей очереди рыба. Адзуки-баба намывала посуду. Рюу протягивал Асу пустую тарелку. Асу посмотрела сыну в глаза и тут же опустила взгляд. До сих пор не привыкла к их цвету.

«Он отнес подносы с чаем и ужинает, – вспомнила Асу. – Третий кусок уже. Нервничает, ест больше обычного».

– Сегодня? – выразила Асу свой страх.

– Желательно сейчас, – ответил Рюу.

Жареная рыба лежала в глубокой тарелке за рукой Асу, накрытая полотенцем.

– Все случится сегодня? – настойчиво спрашивала Асу.

«Давай, сынок. Улыбнись и скажи: “Я передумал”. И помоги готовить оладьи, как раньше. Тебе ведь нравилось помогать мне с готовкой. Несмотря на возражения бабушки».

Асу как раз затирала тофу, чтобы смешать его с ямсом. Рюу бы почистил морковь, нарезал корень лопуха и грибы шиитаке. В детстве он смешивал тофу с овощами, формировал шарики и следил, как Асу опускает неровные, чуть сплюснутые комочки в сковороду. Масло шипело, Рюу вытягивал шею, чтобы успеть выхватить два оладья, едва они примут золотистый оттенок. Вылавливал из сковороды и, шипя совсем как масло, дуя на пальцы, широко открывая рот, чтобы не обжечь нёбо, закидывал в рот один, а затем мчался с оставшимся прочь из кухни. Оладьи Асу готовила для Хакусаны-сан, та съедала двенадцать штук за один присест. Рюу формировал четырнадцать: двенадцать больших и два кривобоких маленьких, для себя и Нобуо.

Нынешний Рюу тряхнул тарелкой:

– Рыбы, ма.

«Справишься?» – насмешливо спросила Хакусана-сан растерянную невестку, набиравшую сушеные лепестки ликориса из первого горшочка.

– Справишься? – спросила теперь Асу у старшего сына и подвинула миску с рыбой поближе.

– Я разнес чай по номерам, – Рюу ответил не сразу. – Гости впали в оцепенение, рёкан умиротворен, даже пар источников замер. Туман уже спустился с гор.

Руки Асу задрожали, миска выпала из разжавшихся пальцев, ямсовая мука дохнула на пол, на стенки кухонных шкафов, на подол юкаты. Адзуки-баба обернулась и тут же уткнулась в мойку. Сэто-тайсё выскочил из ближайшего шкафа, звеня ножками-пиалами. Дух разбитой посуды не поднимал бутылочной головы, он считал, что молодому господину не следует находиться на кухне. Рюу встал, одной рукой обнял мать, другой – стянул полотенце с тарелки, где пряталась рыба.

– Сделай все, что сможешь, в остальном положись на судьбу[54]. – Он выбрал большой кусок. – Чтобы ни произошло, отложи для меня еще кусочек твоей рыбы, мам.

Сэто-тайсё с дребезгом выметал рассыпанную муку.

Звуки бивы возвращали зрение. Костяной бати задевал струны, слепые глаза очищались от пленки, стены комнатки раздвигались, исчезали покои Госпожи. Рёкан разворачивался как на ладони: гости, духи, сад, бани, ворота, лес. Слепцы чаще всего играли на бивах. Наверное, судьба готовила Кумико к испытанию слепотой, раз обшарпанный и заляпанный пятнами масла инструмент оставался в отчем доме дольше прочих вещей. Отец продал его незадолго до ухода Кумико. Рюу подарил невесте новый. Рука привычно приняла тяжесть грифа, пальцы нащупали шелковые струны, бати. Бива из черепахового панциря, темно-зеленая с прожилками. Итомаки, которыми подтягивают струны, из эбенового дерева. Кумико запомнила изящные хризантемы, рука мастера изукрасила корпус, вывела стебли, постаралась над завитками лепестков. Зазвучала басовая струна, вибрирующий звук проник в сердце, затрепетал в дыхании. И хризантемы проступили во мраке вокруг и внутри Кумико. И отовсюду посыпался снег.

Мир превращался в сказку с приходом зимы. Белая фата природы ложилась на деревню, сглаживала острые углы, стыдливо прикрывала дороги, грязные после дождей осени, выбеливала крыши, стирала грань между землей и небом. Снежные хлопья хрустели на волосах, опускались на ресницы и прокладывали талые дорожки по щекам. Каким волшебством оборачивался рёкан зимней порой! Кумико не смогла переплести свои крохотные следы в промежутках шагов Рюу, их совместный путь оборвался в августе. Но снег падал в незрячей мгле, рождаемый песнями бивы.

Бати не хватало трех струн, он скользил по ребрам, перебирал их в минорном ладу. Мелодия выходила из жалобного стона, который Кумико исторгла и заглушила в себе, когда привычный мир рухнул. Снег облекал звук в льдистые огни, и песня летела по этажам и переходам, высвечивая фигуры в темноте. Рюу принес биву в каморку и уговорил Кумико, застывшую в ожидании мгновения, когда она превратится в прах, сыграть. Насильно разжал пальцы, вложил бати, потребовал: «Живи». Первого звука хватило, чтобы она увидела белых бабочек, нарисовавших силуэт, выхвативших знакомые черты. По щекам Рюу текли красные слезы. Открывшимся зрением Кумико видела, что слезы любимого, как и ее песня, шли из сердца. И она жила для своего господина.

В снежно-алых оттенках являлись под музыку существа, что принадлежали рёкану. И больше. Кумико рассмотрела Ту, что облачилась в ее тело и шла по дорогам жизни, чтобы оборвать их.

«Как ты прекрасна, – клялись Госпоже узревшие украденное лицо, – как нежны твои руки!»

В белой зиме Кумико Госпожа несла тьму, перед которой меркла луна, бледнели бездны морей и лишалась цвета самая яркая человеческая душа. Кумико отворачивалась от видения и давала волю музыке. Зелье, что Госпожа заставила ее выпить, ослабило волю, но не избавило от боли, наоборот, обострило восприятие. Кумико заглянула во мрак внутри Госпожи и угасающим сознанием разглядела слабый источник света, мерцающий как вечерняя звезда на темном небосклоне. Она сохранила память о нем.

Руки, чужие, но послушные, разучивали мелодию за мелодией. По вечерам неведомая музыка радовала гостей рёкана. Кумико вкладывала в песни свою надежду, такую же пугливую и трепетную, как неясный свет, что скрывался в Госпоже.

Маленький дом на склоне горы,Столько печали и бед.Чаши пусты, не горят фонари,В доме хозяина нет[55].

Кумико видела дальний онсэн, у круглой его чаши, прямо на земле сидели Нобуо-сан и Мичи. Их плечи и бедра соприкасались. Два огонька в танце слепой зимы. Нобуо-сан играл с волосами Мичи. А она делала вид, что не замечает, но почти не дышала, чтобы не поторопить замерший момент. Духи рассказывали Кумико, как заплелась нить между Нобуо-сан и Мичи. Незаметная, но вполне уверенная в своих силах. Снег вился над ними, и тихий разговор, который заглушала песня бивы, укреплял нить, связывал в шелковую струну, чтобы и она когда-нибудь запела.

Кружат дороги, и птицы летятМимо тебя, стороной.Где же хозяин? Три года, пять?Окна темнеют тоской.

Сегодня Рюу пришел к ней в комнатку в разгар дня.

– Разве не должен ты быть с гостями? – спросила Кумико, скрывая волнение.

Он ответил не сразу. Кумико услышала, как он взял со стола гребень, как вернул на место. Рюу подошел к ней, сел рядом, взял ее руки, поднес к своему лицу.

– Выслушай меня, – произнес он.

Рюу говорил отрывисто, рассказывал историю верного спутника Госпожи, делился тем, что скрывал ото всех, в чем не хотел признаваться Кумико, которая столько раз спрашивала о том, что же изменилось в нем за последний год. Кумико ловила движения губ кончиками пальцев. Когда он закончил, она заплакала.

– Я отступлюсь, – голос Рюу дрожал. – Пусть она покарает меня, я готов вынести любое наказание.

– Нет. – Снег метался перед слепыми глазами злой вьюгой, но впервые в жизни Кумико шла сквозь метель, а не наблюдала, как зима, сковавшая ее, покрывает весь мир. – Разве ты не чувствуешь, муж мой, в рёкане снова пахнет весной?! Весной любви. Разве не слышишь, как звучит моя бива? Будто вновь поет вместе с нами среди цветов в саду. Нет. Ты не отступишь.

Она горячо ответила своему Рюу, покрыла поцелуями надломленную линию губ и проводила до самой двери 103-го, а теперь отыскала его, наблюдавшего за братом и Мичи из-за мертвого дерева. Кумико видела, как зацвела густая крона кири, лишь раз. Гроздья бледно-лиловых соцветий касались волос Рюу, когда он рассказывал Кумико легенду о волшебной птице.

«Ты можешь загадать желание, не нужно ждать появления феникса», – сказал Рюу.

«Чего я могу желать, господин мой? Ты дал мне куда больше, чем я могла надеяться», – ответила Кумико.

Тень ветвей перемежалась их тенями, создавая единый узор.

«Разреши мне загадать за нас обоих», – попросил Рюу.

Дерево погибло в пожаре, Рюу не позволил срубить почерневший ствол. Незрячий снег Кумико смягчал укор покореженных ветвей. Но сторонился Рюу.

Близился вечер, и Рюу облачился в свадебное кимоно, то самое, что Кумико снимала единственной ночью, выпавшей их любви. На ткани отсутствовал серебряный дракон. Он давно жил на спине Рюу. Одна передняя лапа сжимала шею, вторая – подбиралась к сердцу, задние лапы укоренились в пояснице. Рюу прислонился к деревянной балке, размышлял. Он жил в коконе страшных мыслей, в руках держал острые ножницы. Не разрезал кокон, но готовился обрубить переплетения чужих судеб. Снег боялся дракона на его спине, зверь мог проснуться и опалить зиму. Кумико с грустью вспоминала дни, когда волосы Рюу были черными, а в уголках губ и во взгляде скрывалась мягкая улыбка.

Как-то зимой озябший в путиСтранник открыл дверь –Снег на циновках и холод внутри,Маленький дом на горе.

Звуки бивы походили на меткие стрелы. Они проникали в сердца тех, кого показывали. Кумико играла прежде всего для Рюу – и он откликался. Разжимались когти вокруг шеи, расслаблялась спина. Рюу сбрасывал чешуйчатые кольца дракона с груди. Снег венком ложился на белые волосы. Кумико могла остановить песню, чтобы расслышать, что говорит Рюу младшему брату и пробуждающемуся в двоих у онсэна чувству. И в то же время боялась услышать, как боялась, что сегодня последний день, когда она может видеть красоту своей тюрьмы.

Есть среди горя крохотный свет,Дом на склоне горы,Сколько бы долгих ни минуло лет,Жди свою душу, жди.

Рюу шел к воротам. Там переминалась в нетерпении Хакусана-сан. Алая, целиком покрытая кровавой пеленой.

«Не стоит меня жалеть, моя Кумико. Я не жалею тебя. Жалость – признак стыда и страха. Я ничего не боюсь. Единственное, на что смею надеяться, – сострадание. Разделяя твою боль, я становлюсь ближе к тебе».

Рюу слышал музыку Кумико и отвечал. Кумико пыталась сострадать Хакусане-сан, сострадать Нобуо-сан и Мичи, Асу-сан и Сэдэо-сан, духам, томящимся в рёкане, самураю и его Госпоже, которые появятся, когда смолкнет бива.

Может, пройдет сто долгих зим,Прежде чем ранней веснойДверь ты откроешь свою перед ним:«Здравствуй, хозяин мой!»

Бати оставлял на струнах следы. Звук обретал форму, лепестки хризантемы срывались с бивы и терялись на ковре снега, застелившем пол комнатки. Снег просил Кумико никогда не прерывать песни.

На вершине сосны каркал ворон. Эти квакающие звуки очаровывали Хакусану больше, чем первый зов кукушки в апреле. Умная птица видела сразу два мира: явный и тайный – и жила в обоих. Как Хакусана: одной ногой в настоящем, другой – в прошлом. Тесно ко второй ноге жалась граница мира мертвых, и в чернильной ночи под сводом ворот граница сжималась под пяткой.

Ворон кричал трижды, замолкал и снова отправлял к небу, улегшемуся на неровное ложе гор, троекратный призыв. Надсадное карканье свидетельствовало о вмешательстве неведомых сил в человеческие дела. Птица несла послание Хакусане: жди-пожди, скоро свершится воля богов. Несла она вести и Госпоже: наступила ночь, люди загасили фонари, оставили один, большой и красный, чтобы ты нашла дорогу к успокоению.

– Сегодня ты зовешь еще и осень, – сказала Хакусана ворону. – Оттого твой крик напоминает мой кашель.

В подтверждение догадки легкие Хакусаны заполнил щекочущий холод, грудь содрогнулась – женщина закаркала, подражая птице, вытерла кровь с губ.

– Боль возвращается, Госпожа возвращается, не меняется ничего. И ты, ворон, быть может, один и тот же. Разделил со мной не просто августовскую ночь, – вечность. Слышала, в городах истребляют твоих братьев. Мол, вы портите жизнь. Напоминаете о прошлом, о родстве человека с природой. Человек не склонен вспоминать давно забытых родственников. Я бы могла приютить вас всех. От вас куда больше прока, чем от моих работников. А вы примете старую женщину? Нам будет о чем поговорить, несчастливая птица.

Спазмы мешали разговаривать. Ворон выслушал сбивчивую речь Хакусаны и закаркал в ответ: три-пауза-три – я понимаю твою боль, несчастливая женщина.

– О, нет же, я вполне довольна. Сегодня, возможно, стану еще и свободна. Вырастут ли у меня крылья? Каково смотреть на мир с вершины сосны?

– Оками-сан, ты уже на месте. Не удивлен.

Старший внук ходил бесшумно.

«Ишь, – хмыкнула Хакусана. – Распустил белые волосы, встал рядом с бледной тенью. Все так же юн и удручен. С годами сильнее походит на призрака, растерял веселые нотки в голосе, если и не каркает как ворон, то скрежещет как уставший от жизни старик. Единственное, что осталось от прежнего Рюу, – жар».

Хакусана подошла ближе к внуку. Его тепло изгоняло кашель, но, она твердо выучила урок, могло сжечь. С приходом внука воздух сгустился, ворон с шумом слетел с ветки. Он исполнил предназначение.

– Ждать не долго, – пообещала Хакусана внуку. Половина фразы застряла в надорванном горле.

– Нездоровится, бабушка? – озаботился Рюу.

Хакусана почти поверила в его искренность.

– Ты идиот, – проскрипела она сквозь зубы.

– У меня отличный учитель, – не остался в долгу внук.

Он запрокинул голову, изучал стремительно темнеющее небо. Луна закрылась тучами, чтобы никто не мог наблюдать таинство обретения силы. Сколько магии скрывала ночная царица! Окружала себя тьмой в час рождения, в новолуние. Проступала луком молодого воина, натянутым для первой битвы. Набирала вес, как женщина на сносях. Повисала круглобокая, зрелая и изливала свет. После будто вспоминала: что отдаешь, невозможно вернуть, – и таяла, отрезая от себя кусок за куском. Исчезала. Чтобы являться вновь и утверждать торжество жизни над смертью. Смотри на меня, человек, и помни: смерти нет, как нет тьмы. Я всегда есть в небе! Ты всегда есть в мире!

«И Рюу будто бы светится, хранит лунный свет в теле?»

Как бы Хакусана ни утверждала связь с Госпожой, та никогда не оказывала ей столько внимания, сколько выпало Рюу.

«Ты стал монетой в нашей сделке, внук мой. Оттого и ненавидишь себя больше, чем старую бабку. Ты все понимаешь, не дурак. И дал ей куда больше, чем когда-либо могла предложить я. Потому-то грудь старой Хакусаны все злее рвет кашель. Госпожа идет сюда разорвать прежний договор и скрепить новый. Но и тебе больно. Вон как поводишь плечами!»

– Жжет, внучек? – Хакусана тронула Рюу за спину.

Он вздрогнул, но не скинул бабушкиной руки.

– Оно того стоило? – спросил он, не сводя глаз с небосвода.

Когда-то Хакусана души не чаяла в старшем внуке, умном, участливом, смелом. Когда-то он обожал властную бабку.

– Стоило опоить и тебя вместе с твоей драгоценной Кумико. Неблагодарный! – Она отдернула ладонь: дракон под кимоно отозвался, зашевелился, обжег руку. – Ты бы уже давно умер. И мир забыл бы даже отзвук твоего имени, старший внук.

– Таков порядок вещей.

– У тебя нет детей. – Хакусана приложила горячую ладонь к груди. – Тебе не понять.

– У меня нет детей из-за тебя, оками-сан. Ты выбрала плохое оправдание. Ты поступила так ради власти. Забыв, что власть отнимает у человека душу куда быстрее смерти. Этот яд опаснее туманов Госпожи.

Они оба почуяли изменение в воздухе. Седая мгла отделила разомлевшее ночное небо от леса, стерла очертания деревьев, заволокла дорогу из чащи. Рюу часто задышал. Хакусана сделала глубокий вздох. Туман принес привкус застоявшегося чая и сладких данго[56]. Кашель заворочался, раскрываясь навстречу сладости.

– Ты чувствуешь? – спросила Хакусана. – Пахнет митариси[57]! В детстве мне один раз довелось попробовать чудное лакомство!

– Я живу с этим запахом, – оборвал ее радость Рюу. – Она отметила меня, оками-сан. Это благоухание тления.

Из тумана соткались одеяния, выпорхнули сиреневые рукава, упал на землю сумеречный шлейф, взлетела вуаль, открывая взору лицо Кумико.

Хакусана выразила покорность в догэдза – земном поклоне. Рюу стоял ровно, как самурай за спиной Госпожи.

– Рада тебе, мой Рюу! – Госпожа склонила перед Рюу украшенную цветами голову, словно это он был господином и властителем судеб. Веточка глицинии – свадебное украшение Кумико – оцарапала щеку Рюу, когда Госпожа прижалась к его губам поцелуем.

Хакусана задохнулась кашлем.

– Ты готов? – Госпожа взяла Рюу под локоть. Она больше не опускала вуаль, сияла в ночи, ослепляя выглянувшую из облаков луну и огни фонарей в онсэнах.

– А ты? – Рюу не переступил порог женских купален.

Госпожа торопилась объявить его своей собственностью.

– Ты как ребенок, – пожурила Госпожа. – Как еще ногой не топнул?

Она подошла к купели. Развязала пояс. Сняла верхнее кимоно цвета ранних сумерек. В семь слоев обернулась Госпожа, ткани спадали на землю, как распустившиеся цветы, потревоженные нетерпеливой рукой. Морская лазурь, семена горчицы, зелень растений вокруг лесного ручья, зимние азалии, цветок лука-резанца и ивы у пруда. Она облачилась в краски природы, чтобы изгнать напоминание об отсутствии цвета, в котором прозябала. Обнаженной вошла в воды, поманила Рюу. Пар взметнулся, завертелся, повторяя силуэт женской фигуры, обернулся крыльями, лег на воду легкой завесой. Туман заполнил двор рёкана.

– Мы договаривались об одной ночи. – Рюу пересилил призыв.

– Я не привыкла просить. Не привыкла к отказам.

Она повторила манящий жест. Волосы цветком распустились по водной глади, Госпожа погрузилась в источник. Рюу подошел ближе.

– Иди ко мне, – потребовали воды.

Рюу занес ногу, чтобы войти в купальню. Вокруг благоухало персиками и кровью, аромат подталкивал изнутри. Рюу ступил в воду в одежде, Госпожа вытянула руки, ухватилась за рукава его кимоно. Поверхность источника заволновалась, по желанному облику Кумико пошла рябь. На миг Рюу увидел настоящую Госпожу.

– Позови лучше своего самурая! – Он отпрянул от явившегося ему.

Госпожа изогнулась, словно карп, отяжелела и увлекла Рюу на дно.

– Он ничто без доспехов.

Рюу бился. Запах персика сменился тошнотворным, опьяняющим алойным духом. Вода проникла в легкие, на спине встрепенулся дракон, почуяв родную стихию. Задыхающийся Рюу услышал голос каппы, что рассказывал о спящем под источниками Драконе. Сейчас он встретится с хозяином вод!

Госпожа вышвырнула Рюу из онсэна.

– Ты не Кумико, – прохрипел он, ударившись о камни дорожки.

– И все же ты не сводишь с меня глаз!

Она вынырнула, прижалась грудью к бортику.

– Я не знала, что ты трус, мальчик. Можно подумать, что девица. Знаешь, что говорят девицам в таких случаях? Привыкнешь, как я привыкла. Или… – Она высоко подняла ногу и пробежалась пальцами по бедру. – Или ты передумал? Наш договор в силе?

Рюу скрючился у купели.

«Наш договор в силе?» – требовало тело, отказываясь подняться.

«Госпожа закончит омовение, – уговаривал себя Рюу. – Я подам кимоно».

Вырвалась из легких вода, ошпарила горло. Или поцелуй Госпожи выжег его, пропитал отравой?

– Разумеется. – Он оперся о купальню, встал на колени, лицом к лицу с Госпожой. – Но прошу тебя не спешить, моя Госпожа. Расставаться с душой страшно.

«Надо держать себя в руках. Нельзя поддаваться ее чарам! Мы поднимемся к девушкам. Все получится».

Женский крик прошил туманный покров над рёканом.

– Мама! – определил Рюу.

«Что-то случилось. Случилось именно сегодня».

– Ты уверен, что страшно расставаться лишь с душой? – изогнула бровь Госпожа.

Крик повторился, оборвался, как лопается струна или перетянутая нить, гулко, протяжно, оставив после себя жалобное эхо.

Смех Госпожи подгонял Рюу, дорожки мелькали, мокрая одежда мешала бежать. Рюу ворвался в холл.

Нобуо лежал у стойки, над ним высился самурай. Воин медленно, словно брат не желал отпускать то, что связало их, вытащил меч из груди Нобуо. Кровь обвила лезвие четким орнаментом, каплями срываясь вниз.

12. Рождения крик – смерти начало

– Нобуо!

Рюу зажал рану, Нобуо приподнял правую руку, уронил на пол.

– Больно дышать… не могу…

Рюу плохо соображал. Почему нелепая клякса испачкала белоснежную рубашку брата? Почему Нобуо не встает? Клякса расползалась, Рюу сжимал руками ткань, силясь остановить кровь.

Брат стонал, но никто, кроме Рюу, к нему не подходил. Отец обнимал лишившуюся чувств мать. У двери в кабинет маячила Хакусана-сан. Испуганные духи таращились из углов, но Мичи, кому судьба Нобуо могла быть столь же небезразлична, как и ему, Рюу не нашел. Она пряталась, или ее спрятали.

Самурай вытер меч, вложил в ножны. Рюу повернулся к нему, ища оправданий и поддержки.

– Воля Госпожи? – Рюу предвосхитил ответ самурая. – Госпожа преподала слугам урок.

Нобуо пытался ухватиться за руки Рюу:

– Брат, помоги!

«Старший брат, я вырасту и буду как ты». «Мужчина должен защищать свою семью. Ты подскажешь как, братик?» «Ты влюблен, брат. Ты краснеешь, у тебя глупый вид». «Рюу, рёкан – наш дом, ты всегда будешь его частью». Младший, беспокойный, неловкий, неизменно следующий правилам, преданный семье, преданный Рюу. Как давно они поменялись местами? Нобуо стал заметать следы за Рюу. Почему наказание настигло младшего? Где был старший брат, сторож и защитник?

«Где я был? С ней… С ней!»

Младший брат лежал перед старшим, забывшим, как опасны игры со смертью, и Рюу умолял богов, чтобы они решили иначе. Пусть он ляжет на залитый кровью пол вместо Нобуо!

Слезы Рюу капали на рубашку Нобуо и оставляли новые кляксы, бессильные что-либо изменить. Нобуо потянулся окровавленными пальцами к щеке Рюу.

– Нельзя… – выдохнул он.

Рука Нобуо соскользнула, обдирая кожу, – так почудилось Рюу, – требуя от него справедливости.

– Правильно, забирай, забирай все и поднимайся! Кричи, обвиняй, требуй жизнь. Потому что я должен умереть, а не ты!

Нобуо не обвинял. Он никогда бы не сказал, что Рюу виноват.

Виноват. Во всем.

– О, нет. – Услышал Рюу мягкий укор. – Всё правильно. Все на своих местах.

С волос Госпожи стекала вода, она не облачилась в кимоно в насмешку над умирающим, над болью Рюу.

Сэдэо и Хакусана-сан поспешили поклониться. Чтобы выказать уважение Госпоже, Сэдэо столкнул с колен голову жены, распластался на полу. Рюу презирал рёкан, ставящий Госпожу выше родного человека. Лицо Рюу пылало, он продолжал зажимать рану Нобуо. Брат больше не шевелился. Рот Нобуо застыл, глаза не двигались.

– Это чтобы ты не наделал глупостей, мальчик. Я верну его, когда мы закончим.

– Госпожа, – выдохнула Хакусана-сан. Она намеревалась сопровождать их, Госпожа остановила ее.

– Нет, ты мне ни к чему.

Госпожа слегка толкнула Рюу ногой.

– Пойдем. Здесь есть кому скорбеть. – Она обошла бесчувственную Асу. – Ты пойдешь следом, – приказала самураю. – Встанешь у дверей.

Мичи осталась одна. Сто третий номер опустел. В углах собралась мгла, потолок поднялся высоко и растворился, балкон исчез в тумане. Мичи уловила далекий удар колокола.

– Время, – печально изрек соломенный человечек.

Духов смело порывом ветра на девятый удар колокола, ознаменовав час ночи. Парящая голова Нукэ задержалась на миг, девочка не сводила взгляда с Мичи. Когда она исчезла, в темноте некоторое время сиял контур ее желтых глаз. Духи боялись Госпожи. Смерть пугала их не меньше, чем живых. Они могли движением ее брови обратиться в дым и не найти дороги к свету. Или, может, хозяева рёкана позвали работников встречать долгожданную гостью? Мичи терялась в догадках. Единственная, кто мог ее приободрить, – Кумико, сидевшая в каморке. Но бива смолкла, когда Нобуо привел Мичи в 103-й.

– Хакусана-сан распорядилась, чтобы ты сидела тут. Никуда не выходи.

– Побудь со мной, – попросила Мичи.

– Я должен быть внизу, вернусь, как смогу. С тобой побудут духи.

Мичи вжалась в стену. Рёкан погрузился в тишину, от которой звенело в ушах. Мичи просидела возле шкафа вечность, прежде чем раздался крик, глухой стук, и статуэтка они за дверью отчетливо произнесла:

– Первый.

Мичи заволновалась, подбежала к двери, выглянула в коридор.

– Кто? – потребовала она у демона. они не плясал больше, гримаса ликования сменилась огорчением.

– Нобуо-сан, – отчеканил демон.

– Что с ним? – воскликнула Мичи и буквально скатилась вниз.

На лестнице она столкнулась с Рюу. Его шатало, на лице темнела кровь.

– В номер, – приказал он.

– Что с Нобуо? – Мичи сделала шаг назад.

– В номер, я сказал.

За Рюу вырос человек в доспехах. Но Мичи забыла о страхе.

– И ты допустил? – Она налетела на Рюу. Кулаки прошли насквозь, она выпрыгнула из Рюу. «Мне нужно к Нобуо!» – в голове билась единственная мысль. Самурай отошел в сторону, и Мичи очутилась лицом к лицу с голой женщиной, поднимавшейся последней. Женщина посмотрела ей прямо в глаза и кивнула.

«Вот она. Госпожа», – успела подумать Мичи, прежде чем изумительный аромат подхватил ее, повлек в комнату. Взгляда Госпожи оказалось достаточно, чтобы бесплотный дух отлетел туда, где должен находиться. Мичи опустилась на колени возле своего тела. Госпожа подошла к Мичи-на-футоне, взяла за подбородок, повернула из стороны в сторону.

– Ты выполнишь свою часть сделки?

Рюу говорил без эмоций. Мичи не видела его лица. Палец Госпожи указал в пол.

– Он умрет, если что-то пойдет не так.

«Нобуо живой!» – обрадовалась Мичи и тут же отшатнулась от ответа Рюу:

– Я согласен.

«Да как же так? Что ты творишь, господин Рюу?»

В Мичи боролись подчинение хозяину и отчаянное желание выцарапать ему глаза. Она хотела броситься к его ногам и ползать, вымаливая отменить приговор, и одновременно вцепиться ему в горло.

Госпожа выгнулась дугой, откинула волосы назад, наклонилась к телу Мичи.

– Мичи… Имя-то какое. Путь! Ты бы прошла долгий путь жизни, если бы не Рюу. Знай это, Мичи. Где другая?

Шкаф отшатнулся от тайника. Рюу не сдвинулся с места. Самурай вывел Кумико. Седые волосы тянулись по полу, Кумико куталась в кимоно, закрывала лицо волосами. Спотыкалась на каждом шагу: подводили ноги. Самурай придерживал ее за локоть.

– Эту сюда, – приказала Госпожа, указывая на место возле себя. – Ты встань с мальчишкой. Одно неверное движение – убей.

– Как прикажешь, Госпожа, – пророкотал самурай и встал между ней и Рюу.

Госпожа рассматривала Кумико. С отвращением скользила взглядом по морщинам, сжатым губам, дрожащей шее.

– Я совсем забыла, что была тобой. Никак ты не отпускаешь меня. Но я освобожусь.

Кумико закрыла слепые глаза.

Мичи тоже зажмурилась.

Рюу мысленно поблагодарил Мичи за то, что решила не смотреть. Он вспомнил строки, что прочитал в черновике ее книги: «Истинное терпение проявляется, когда терпишь нестерпимое. Истинная любовь – когда терпишь нестерпимое ради другого. Больная эта любовь или святая? Никто не даст ответа».

Когда Мичи приехала в гостиницу, Рюу убедился, что Госпожа одобрит выбор. Девушка оказалась красивой, несмотря на то что периодически гримасничала и натягивала рукава юкаты до кончиков пальцев. Он распорядился заботиться о духе и теле Мичи и надеялся ничем не выдать себя. «Умереть я тебе не дам – обещал он всякий раз, пересекаясь с ней взглядом. – Я бы тебе рассказал, но чем меньше посвященных, тем больше шансов на успех».

Мичи ни в коем случае не должна была разгадать, что он задумал. Если не получится, если он хоть на миг проявит слабость…

«Пусть лучше считает меня чудовищем».

Рукоять меча обожгла его ладонь. Госпожа не заметила движения самурая, вставшего между ней и Рюу. Она давно не обращала внимания на своего самурая.

Меч вобрал груз отобранных жизней. На острие трепетало дыхание Нобуо.

«Она играючи вручила мне оружие, – рассказывал самурай у ворот, в ночь, когда Рюу хотел утопиться в саке. – Не ведающее разницы между человеком, демоном и ёкаем.

“Вот лучшее доказательство моей любви!”

Она требовала рубить тех, кого забирала, и упивалась их агонией.

“Вознамеришься поднять руку на бога – имей под рукой подходящий меч!” – сказала она однажды в исступлении. Я думал, она подарила мне знак своей любви, но ею двигали ненависть и тщеславие, что всегда оборачиваются против исторгнувшего их. Если Госпожу можно убить, то лишь этим мечом».

Магия, заполнившая номер, напоминала круги на воде. Время замерло. Рюу не мог пошевелиться, самурай застыл с поднятой рукой, Мичи оцепенела возле своего тела. Двигались лишь Госпожа и Кумико. Зыбь проходила по их лицам. Госпожа обняла Кумико, прижалась лбом к ее лбу. Черты смазались, морщины ожили, покрыли обеих коричневыми прожилками. Отступили, изгоняемые белым сиянием. Черные волосы смешались с седыми. Свет окутал женские фигуры, скрыл обмен душ. Круги магии пошли вспять, время запустилось. Девушка упала без чувств. Старуха вытерла губы, повернулась к телу на футоне.

– Ты согласна принять меня? – спросила Госпожа.

Рюу задержал дыхание.

«Согласна», – мысленно подсказал он неподвижной Мичи.

– Я согласна, – произнесла Мичи вслух.

Госпожа набросилась на ее тело голодным зверем. Мичи закричала. Та, что была духом, затрепетала и стала исчезать. Та, что лежала на футоне, выгнулась дугой. Госпожа исторгала свою суть из древней плоти. Спешила найти прибежище в заветной юности. Она слегка отстранилась от тела Мичи. Серебристый ручеек тумана струился от губ Госпожи к губам ее жертвы. Сила, стремившаяся из Госпожи, была огромна. Свет, исходивший от дымки, разгорался. Время вновь застывало.

Откровение самурая прогремело в ушах Рюу: «Прежде чем войти в новое тело, она обязана вернуться в пристанище, в котором обитала до сделки. Зачеркнуть старый договор. И заключить новый. Ты должен успеть, пока она уязвима. Действуй!»

Меч сросся с рукой. Свист стали уподобился плачу.

Рюу пронзил тело старухи.

Самурай не обманул.

Он любил ее. И не мог видеть то, чем она стала.

Кровь не потекла по лезвию.

Тряпье осело на пол.

Происходящее доходило до Мичи постепенно.

Госпожа задала ей вопрос, и слова выскочили сами собой, словно пришли извне. В ней подняла голову Мичи-служанка-рёкана, расслышала голос молодого господина и произнесла «Я согласна», не задумываясь. Она была рада угодить хозяину. Жгучая боль обожгла Мичи, когда Госпожа прижалась к ее телу, присосалась к губам. Точно кинжалом пронзило сердце, разорвало грудь.

Мичи рухнула в пропасть, раскрывшуюся над и под ней, она падала и уменьшалась. Перед глазами мелькали знакомые лица: мама, папа, Нару-тян, бабушка, университетские друзья, официант в писательском кафе, молодой человек, следящий за ней из-за ноутбука. Образы смахивала невидимая рука. Выплывали лица духов, Хакусана-сан с поджатыми губами, Асу-сан с мукой на щеке, Сэдэо-сан со шваброй.

Мичи отрицала боль, как могла, но тело сжималось, острые когти рвали кожу. Улыбающийся Рюу возник перед ней во весь рост, что-то сказал. Спросил? Предложил?

«Да, да! – ответила Мичи, забывшая, кто она на самом деле. Мичи-дух, Мичи-на-футоне, Мичи-служанка соединились и превратились в точку, в ничто в непроглядном мраке. Утонули в агонии, раздирающей ребра.

И боль отступила.

Мичи, крохотную и одинокую, покачивало в холодном течении. Она не чувствовала холода, как не чувствовала тревоги. Все отступило, потому что в пустоте не осталось ощущений. Рюу не исчез. Помахал ладонью в свою сторону: «Иди сюда, дело есть!» Точка-Мичи поплыла к нему. «Скорее всего, надо вымыть купальни», – прошептали волны. Она представила, что обернулась песчинкой в саду камней, и волны, нарисованные бамбуковой палкой, несли ее выполнять привычную работу. Но Рюу держал какие-то листы с завернутыми концами. Листы были сплошь испещрены точками. Множество Мичи на белом фоне – не песчинки. Песок бы не удержался на листе. Точки сливались в цепочки, распадались и собирались вновь. За Рюу возник Нобуо, волны побежали быстрее. Нобуо тоже улыбался, намного добрее, чем старший брат. Его улыбка пробудила в Мичи узнавание. Она поняла, чем были эти точки.

«Ты могла бы обрести свой голос», – сказал Нобуо у пруда.

«У меня теперь даже тела нет», – ответила Мичи.

Тела она лишилась. Она – точка. Именно та точка, которой не хватало на протянутых к ней листах.

Завершение.

Рюу схватил точку-Мичи, сжал в когтистых лапах, покрытых чешуей, скомкал, придал форму. Он сверкал и переливался и передавал свет Мичи. Она покрылась слоями перламутра, засияла чистым жемчугом. Рюу подкинул жемчужину, она прокатилась по его извивающейся, длинной спине. Хвост щелкнул – жемчужина полетела, набирая вес, увеличиваясь в размерах.

Руки и ноги развертывались, как полотна неопытной художественной гимнастки. Так осознают себя листья, проклевывающиеся из почек ранней весной. Выкручивало голени, болели ребра, саднило горло. Мичи расталкивала темноту.

Она вывалилась на что-то мягкое.

Футон.

Запуталась в покрывале, увидела тряпье, Кумико, самурая, Рюу.

– Рюу! – подскочила Мичи.

Рюу на татами обнимал неподвижную Кумико. У его ног валялся меч, лезвие покрылось черными пятнами, они разрастались и дымились. Воин сидел подле, сняв шлем. Лицо его казалось удивительно добрым и спокойным.

– Где она? – спросила Мичи, имея в виду Госпожу. И осеклась. Голос отозвался в груди, в ушах, загудел во лбу.

Никто не ответил.

У футона лежал ворох старой одежды. Номер дышал сосновой хвоей. На балкон заглядывала луна, окруженная ожерельями звезд. Небо освободилось от тумана.

Мичи прочистила горло, повторила вопрос.

Рюу уставился в никуда. Он не слышал и не видел ее.

– Что с тобой? – Мичи подкралась к нему, потрясла за плечо. – Очнись! Кумико жива?

Рюу молчал. Белые волосы походили на паутину, переплетаясь с темными прядями Кумико. Мичи взяла ее за руку, надеясь нащупать пульс, – ничего, даже слабого биения.

– Надо найти зеркальце, проверить дыхание! – Она снова затрясла Рюу.

Он слабо улыбнулся и произнес:

– Спасибо.

– О чем ты? – отшатнулась Мичи. – Надо проверить. Ты меня слышишь?

– За то, что тебе не все равно. За то, что ты рядом.

Лунный свет подбирался к нему, смешивался с волосами. Луна стала больше, разогнала звезды, забралась на балкон.

– Кто-то должен занять ее место.

– О чем ты? – повторяла Мичи как заведенная. Она испугалась, что Рюу рухнет рядом с Кумико, но самурай придержал его за спину.

– Смерть не может исчезнуть, – сказал Рюу и нежно, почти не коснувшись, поцеловал Кумико в лоб. – Он сказал мне выбирать. Как всегда, выбирать. Ее место определено богами, она всегда должна быть. Тебя я не мог обречь. Я и так подверг тебя опасности. А Кумико мечтала стать собой. Я выбрал правильно.

Мичи переводила растерянный взгляд с Кумико на Рюу.

– Рюу, нет. Столько лет ты… – начала она.

Он не дал закончить:

– Теперь она будет вечно прекрасной.

Рюу осторожно переложил Кумико на пол, встал. Самурай почтительно опустил голову.

– Не оборачивайтесь, – попросил он.

Рюу поднял Мичи, на которую перешло его оцепенение.

Луна вкатилась в номер, требуя места для сияния. Стены растворились. Дверь захлопнулась, табличка с номером 103 упала, расколовшись. Демон они стоял под камнем не двигаясь.

– Она умрет! Зачем ты оставил ее там? Пойдем назад! – упрашивала Мичи.

Рюу перепрыгивал через ступени, тащил Мичи вниз. Ноги подворачивались, не желали слушаться, голова трещала, шея почти не справлялась с ее весом. Носки натирали щиколотки, юката перекрутилась, давила, мешала. Рюу слишком сильно сжимал запястье, кости хрустели и переворачивались внутри, им было тесно в теле.

– Рюу! – Мичи чуть не кувыркнулась вниз по лестнице. Рюу поймал ее на лету.

Мичи села на ступеньку, проверила нос, подбородок, волосы, плечи, бока, бедра, коленки.

– Вернулась? – не веря, произнесла она.

Уши заложило криком радости. Мичи не подозревала, что умеет так визжать. Пока она трясла Рюу и проверяла сердцебиение Кумико, не могла понять, почему все настолько реальное. Пальцы еле шевелились, волосы норовили залезть в глаза и рот, глаза слезились, во рту пересохло. Почему она вся несуразная, плотная, медлительная?

– Я вернулась!

Рюу вновь поднял ее. Он улыбался, совсем как в ее бреду, немного снисходительно.

– Прости за то, что пришлось пережить.

– Я ведь вернулась! – Счастье лилось из Мичи бурным потоком. – Я жива!

Она подпрыгивала на месте. Хлопала в ладоши.

– Мичи, – воззвал к ней Рюу. – Мичи, Нобуо умирает. Мы должны быть рядом!

Лестница показалась Мичи бесконечной. Она неслась за Рюу и просила себя обернуться духом и пройти сквозь стены.

«Нобуо», – бухало сердце, и жизнь, вернувшаяся к ней, уже не приносила радости.

Из 103-го изливался туман. Его манили звезды, он стремился к их мерцанию, чтобы очиститься и наполниться светом.

Веки Кумико задрожали. Тьму, окружавшую ее столько лет, сорвало с глаз, они распахнулись, очистились от мути. Она села, оглядела комнату. Ни снега, ни красных огней.

Она больше не в каморке! Она в покоях Госпожи. Точнее, в 103-м номере.

Кумико поднялась, но слабые ноги подвели, как всегда. Она запуталась в шлейфе белого кимоно. По ткани распускались цветы, над ними летели журавли. Кумико тронула одеяние. Кто и когда облачил ее в шелка?

– Рюу? – Кумико произнесла любимое имя. И вскрикнула, прижала тонкие пальцы к губам.

Ее губы! Ее голос, мягкий, певучий! И руки, что искали любимого, – ее руки белые, с голубыми прожилками вен.

Она пошатнулась, но ее подхватили, помогли устоять.

Не Рюу преклонил перед ней колено.

Кумико не испугалась слуги Госпожи. Не задрожала, не отшатнулась от предложенной помощи. Она видела его, старика со скорбным ртом и навеки потухшими глазами, как через мелодию бивы. Самурай глубоко поклонился.

Меч в его руках истлевал, лишенный вложенной в него силы. Кумико видела тьму, изливающуюся из лезвия, слышала приглушенные крики множества его жертв. Сталь чернела, рассыпалась. Самурай не обращал внимания на свое оружие. Он не разгибал спины.

– Я пришел выразить почтение, моя Госпожа.

Кумико попыталась возразить странному обращению самурая. Но тьма, выходящая из меча, ползла к ней, клубилась у ног. Касаясь белых одежд, наполнялась сиянием, поднималась к рукам, проникала под кожу, меняла Кумико.

И Кумико распознала свет, разгорающийся в душе. Его носила в себе Госпожа. Маленький и слабый в ее мраке, он разрастался и пламенел в Кумико. В обретенном свете узрела она юного воина, закованного в уверенность в победе надежнее, чем в латы. Узрела рёкан, замерших в номерах гостей, духов, собравшихся в фойе возле хозяев. Перед ее взором простирались горы и деревни за ними. Города, страны, континенты, острова, о существовании которых она недавно не подозревала. Кумико видела земли, покрытые лесами, похожими на сосновый бор рёкана, и лесами, деревья которых напоминали веера, острые копья, пузатые горшки. Ей открывались земли, занесенные песком, изрезанные реками, изрытые подземными дорогами. Она видела дома и людей, связанных с ними. Океаны и жизнь, кипящую в водах. Звезды в ночном небе, миры, которые скрывались среди них.

Самурай подал руку новой Госпоже. Он приглашал Кумико в путь. В тысячи дорог, повороты, перекрестки. Люди шли по ним. Сердца их трепетали как свечи. Впервые зажженные, сгоревшие до середины, тлеющие огарками. Кумико могла коснуться каждого, как и сердец тех, кто собрался на первом этаже рёкана. Она воскликнула от радости: среди них полыхало одно, единственное важное ей.

Рюу…

«Я могу избавить мир от Госпожи, но не от Смерти, – сказал он сегодня днем, что теперь казался столь же далеким, как день их свадьбы. – Ее долг перейдет к другому. Другой, раз уж богами определено ей быть женщиной. Она коснулась тебя, коснется Мичи. Я должен выбрать. Одна из вас – согласиться. Но я не могу, Кумико, обречь Мичи, как не могу просить тебя вновь жертвовать собой. И потому я проиграю».

– Нет. Ты не отступишь. Я согласна, муж мой! И прошу тебя принять мое решение, – ответила она.

– Ты победил! – Кумико крикнула, чтобы Рюу услышал. Но сердце ее возлюбленного обливалось слезами, победа над Госпожой не принесла покоя его душе.

Одна свеча погасла.

– Нобуо-сан, – произнес самурай. – Такова была плата.

Слова самурая доносились издалека.

– Зонтик, тогда ты отдал мне свой зонтик. – Кумико отстранилась от воина, говорила с Рюу. – Ты дал мне защиту. Сегодня ты отдал мне…

– Вечность, – подсказывал воин.

– Что мне вечность без него?

– Ничто.

– Ты прав.

Они с Рюу стали единым целым в день, когда он, вымокший до нитки, привел ее в рёкан. Не поцелуи, не свадебная ночь, но зонтик и шаги под проливным дождем определили жизнь Кумико.

Сила бушевала в ней. Раньше она думала, что Госпожа – само зло. Кумико глядела внутрь себя и видела свободу, безграничную и всепоглощающую. В этой свободе не было борьбы, как не было и упоения. Свобода, что Кумико теперь несла в душе, была покоем. Разве назовешь покой злом, наречешь злом свободу? Посмеешь стихию вместить в рамки добра и зла?

– Отчего же она не находила покоя? К чему ей рёкан, ведь она несла умиротворение в себе?

– Она жаждала того, чем с избытком владеешь ты, юная Госпожа. Оттого не нашла покоя.

– Молодости?

– Нет, Госпожа, любви. Той, которую отдаешь, не требуя ничего взамен. Любовь – весна души, любовь – истинное бессмертие. Ты узнаешь, когда полюбишь каждого, кого уведешь за собой. Ты сумеешь дать им то, чего она не могла даже понять. Я помогу тебе.

– Ты не покинешь меня?

– Со мной ли хочешь разделить свое бремя?

Кумико неслась по лестницам подобно быстрой воде. Самурай не отставал.

Туман, напитавшись светом звезд, возвращался и спешил за Кумико, окутывая ее светлой вуалью. Возрождавшийся к новой жизни рёкан пел дивную песню. Отзывались стены, ступени, комнаты. Отзывался весь мир, потому что Кумико водила по нему вверенным бати – силой Госпожи.

13. Один раз, одна встреча

Хакусана заперлась в комнате. Она задыхалась, легкие сжались, выталкивая остатки воздуха. Боробо-тон забился под стол, выпучив глаза на хозяйку. Хакусана бросила измученное тело к столику с фото мужа. Столик покачнулся, фотография упала на пол, стекло разбилось. Рамка удержала фрагменты на месте. По лицу мужа разошлись трещины, он выглядывал из надломленных стеклянных граней, но не смотрел на Хакусану. Он предугадал исход.

Ранение Нобуо не удивило Хакусану. Она спокойно наблюдала за действиями самурая. Для нее все происходило в замедленном времени: меч вышел из ножен, слегка отклонившись, изогнувшись, незаметно для находящихся в простом времени Асу и Сэдэо. Вошел под ребра Нобуо со звоном, глотнул крови, попробовал плоти. Вырвал из Нобуо возглас изумления. Внук вцепился в меч, словно мог что-то изменить. Жадное лезвие изранило его ладони.

Асу упала в обморок. Бесхребетная! И муженек не лучше: Сэдэо не хватило даже на то, чтобы помочь сыну. Не говоря о том, чтобы предложить мечу свою жизнь. Духи замерли, кто в полу, кто в стенах: давно заучили, что в хозяйские игры не стоит вмешиваться.

Хакусана считала растянувшиеся минуты. Явился Рюу, он наконец смирился с властью Госпожи. Рёкан погрузился в безмолвие, Госпожа отрезала 103-й от мира и не позволила Хакусане разделить торжество. Сто третий извергнул тьму, а после – сияние.

Время запустилось.

– Ты ждешь, муж мой? – прохрипела Хакусана.

Пальцы не сумели дотянуться до любимого лица.

Договор с Госпожой утратил силу. На стекло брызнула кровь, трещина разорвала алые капли ветвистыми линиями.

Путь Хакусаны завершился.

Рюу скорбел у ног Нобуо.

Кумико предупреждала, что придется расплачиваться, он опрометчиво думал откупиться своей жизнью. Ничьей другой. Если бы не самурайский меч, пригвоздивший Рюу к решению, он бы отступил, не смог выбрать между братом и Кумико.

Рюу скользил по телу Нобуо взглядом и утыкался в скорбную спину матери. Рюу мучила ее тихая скорбь. Асу перебирала волосы младшего сына. Маленьким он любил положить голову ей на колени и рассказывать долгие истории. А Рюу сидел рядом и слушал выдумки брата, в которых Нобуо всегда был героем. Тихий, скромный, верный дому. Ведь его так и звали: Нобуо – «преданный человек». Он не замечал своих сильных сторон, стремился стать кем-то иным. Природная нежность делала его мягче, разумнее старшего брата. Асу любила Нобуо так, как никогда не любила Рюу, он был ее малышом, последышем, а не наследником зачарованного рёкана. Нобуо должен был прожить настоящую жизнь, не связанную с Хакусаной-сан и Госпожой. Но он хотел быть частью рёкана.

– Рюу, ты не виноват, – уговаривала Асу и себя, и сына.

– Я забыл, что мой противник – Смерть.

Рюу чудилось, что брат шевелит ногой. Слегка касается его, говоря: «Ну что ты, старший брат, нос повесил?»

– Ты обыграл ее.

– Нет, она взяла свое. – Рюу повернулся к Мичи, которая сидела рядом. Она невольно вошла в семью, и Рюу воспринимал ее родной, скованной общей печалью.

Он взял ее руку, положил на грудь Нобуо.

– Вот так должно быть. Но уже ничего не исправить.

Мичи задрала подбородок к потолку. Она изо всех сил сдерживалась. Слезы скопились, не находя возможности вырваться, преломили пространство. По лестнице, ведущей в холл, поскакали искры. Золотые, мерцающие, они плясали по стенам, прыгали, не оседая на полу и стенах, словно песочные часы перевернулись и песчинки поднялись вверх.

– Господин Рюу… Рюу! Рюу, – раздавалась отовсюду перекличка голосов. Духи окружили Рюу. Искры пронзали их. – Господин Рюу, мы свободны!

Мичи прижалась к Рюу с одной стороны, Асу – с другой. Духи обретали настоящие облики: трое улыбающихся мальчишек со взъерошенными волосами. Маленькая девочка с тремя рядами стеклянных бус на шее. Старый продавец дайкона, когда-то в дождь попросившийся переночевать в уголке кухни, возле кувшинов с соевым соусом. Богатый торговец, на поясе кошель, полный денег. Позади него высокий, как сосна, худой и лысый монах, руки у него длинные-предлинные, кожа обтягивает костяшки пальцев. Из-под локтя выглядывает женщина, одного возраста с Асу, держит тарелку с бамбуковым орнаментом – адзуки-баба не расставалась с посудой ни на секунду.

Духи заполнили холл. Они принимали человеческий вид и повторяли: «Спасибо! Спасибо!» – и крохотными светлячками исчезали под сводами потолка.

Рюу удержал Мичи. Она привстала, чтобы не дать каппе, обернувшемуся юным водоносом в фартуке, исчезнуть.

– Не плачь, – убеждал он. – Они обрели свободу.

– Желание Хакусаны-сан держало их долгие годы, обрекая на существование между мирами. Нынче пробил ее час, они вольны уйти! – нежный голос заставил их обернуться.

Сердце Рюу лопнуло, ударив по ребрам, сжалось, соединив разрозненные части, застучало в ушах, в кистях, в коленях, что затряслись и отказались поднять онемевшее тело.

В любимые глаза не насмотреться – они утонули друг в друге. Кумико предстала перед Рюу в красном кимоно, но цвет постепенно сходил с ткани, оставляя лунное мерцание шелка. Рюу вновь грезил дивным видением своей невесты. Она подошла, он, не в силах встать, прижался к ее бедрам, вдохнул весну и дождь.

– Я надеялся, – прошептал Рюу. – Я бы пошел за тобой в страну мертвых, дошел до корня земли, перевернул бы Токоё-но куни[58]. Но Страна вечности пришла ко мне. Ты проводишь душу брата, Госпожа моя? Не оставишь его во тьме?

Спрятав печаль в одеянии Кумико, он не видел, что она улыбалась. Не видел, как открыла рот Мичи. Как радостью осветился отец. Как мать произнесла одними губами, не веря ниспосланному дару: «Нобуо! Сынок!»

Рюу молился явившейся к нему богине:

– Если в твоей власти, забери меня, не его. Оставь его матери, оставь его Мичи!

Смерть читает мысли людей, Кумико читала сердце Рюу. Она коснулась его волос легче, чем бабочка задевает крыльями цветок, обхватила за плечи, чуть отстранила:

– Любовь моя, взгляни. Его час не настал, и боги позволили мне направить его душу на дорогу к свету.

– Ты что, плачешь? – удивленный оклик заглушил тихую речь Кумико. – Что вы сделали с моим братом? Рюу, эй, Рюу!

Нобуо обнимал Мичи и смеялся так громко, что точно перебудил дремлющий в травяной магии рёкан.

Мать хлопотала над младшим сыном. Мичи крутилась вместе с ней. Нобуо порывался подняться и спрятаться за спасительной стойкой ресепшена от их заботы, но они укладывали его обратно, принесли подушек, чая, влажных полотенец на лоб.

Или все же не порывался? У живой Мичи стройные ноги, с пола открывался особенно хороший вид. Нобуо краснел, терпел запоздалые средства лечения, в которых больше не нуждался, и радовался тому, что Рюу поглощен Кумико.

Рюу и Кумико стояли за порогом у распахнутых дверей. Ночь дышала прохладой. Плескались в пруду карпы, покачивались с тихим хрустом фонарики. В отель возвращалось оживление. Нобуо слышал и другие звуки. Таинственный перезвон, скрывавший тоску и ожидание. То без слов общались Рюу и Кумико, а звезды подпевали им.

Нобуо вздохнул. Он перешагнул грань миров и еще различал тончайшие изменения в сплетениях судеб, что напоминали движения струн и трепет, исходящий от них, в момент, когда звук уже родился, но не обрел звучания.

– Больно? – Сэдэо искал следы страдания на лице сына. Лицо самого Сэдэо, серое и усталое, выражало крайнюю степень отчаяния и принятия. Он умел принимать действительность, и, возможно, не один Нобуо слышал разговор звезд. Но отец не позволял себе подобной мудрости.

Нобуо как никогда остро пожелал иной судьбы.

– Нет, папа. Посмотри на Рюу. Мама, Мичи, – позвал он. – Что-то происходит.

Звезды падали с приблизившихся небес, стремились проникнуть на террасу, пробраться в здание. Луна вновь расстаралась, излила свет. Ночь обернулась серебряным днем, и Кумико с Рюу походили на призраков. Туман окружил их прозрачной мантией. Он теперь тоже нес звезды, влажные лучистые следы оставались на дорожках и камнях. Двор сверкал.

Кумико целовала руки Рюу. Самурай держал в руке пустые ножны. Заломы у губ воина исчезли, разгладились складки на переносице, заблестели глаза. Шлем он позабыл в 103-м, с грохотом падали с плеч, локтей и колен щитки. Распустились узлы доспеха, и тяжесть, сковывающая его столько веков, рухнула на землю, обратилась в песок.

Рюу опустился перед самураем на колени, Кумико повторила за ним почтительный поклон.

– Не вам кланяться. – Самурай поднял обоих.

– Мы в неоплатном долгу, господин. – Одной рукой Рюу прижимал к груди Кумико, другой – держал меч.

– Из всех живых и мертвых нет никого, кому я обязан больше, чем тебе, – голос самурая напоминал эхо, слова гасли, словно и они рассыпались песком, который через мгновение смахнет время. – Ты можешь прожить остаток своей жизни как простой человек. Или, – самурай улыбнулся, – занять мое место. Примет ли Госпожа нового слугу? Сам же отправляюсь искать мою любимую. В одном из миров, возможно, я вновь встречу ее!

Самурай раскрыл руки. Небеса вошли в рёкан.

– Души всех, кто жил и будет жить в нашем мире и в других мирах, откроются вам в назначенный срок, – произнес самурай, глядя вверх. – Помните: где есть любовь, там не боятся смерти.

Лес распевал многоголосием деревьев. Могучие сосны, их стволы, хвоя и корни служили струнами происходящему. Небо обнимало землю, падающие звезды встречали древнюю жизнь. Почтительно расступались, принимая усталого путника. Самурай вознесся белой дымкой и разделил объятия неба и земли.

Нобуо отстранил мать, встал. Как в детстве, сперва нерешительно, затем, сжав кулаки, подошел и повис у брата на шее.

– Отец, позаботься о бабушке, – сказал Рюу, глядя поверх головы Нобуо. – Она у себя. Ей надо в больницу. Годы не настигли нас, как она пророчила, но теперь болезнь возьмет свое.

– Мама, – обратился он к Асу, не дав Сэдэо ответить. – Я люблю тебя. Без тебя я бы не справился. Брат…

Рюу разжал скрещенные руки Нобуо, положил ладонь на его плечо. Ноубо не почувствовал привычной тяжести, рука брата ничего не весила. От взгляда, которым Рюу пронзал Нобуо, спина и грудь наполнились небывалой силой.

– Отель твой. Отныне вы – простые люди, в которых наш рёкан нуждался с момента создания. Уверен, ты достойно распорядишься оставшимися годами.

С Рюу происходили перемены. Он сделался выше, суровее, старше. Нобуо заметил, как волнуются края его кимоно, мерно поднимаются вверх и вниз, будто дышат. Рюу источал жар, о котором так часто говорила Хакусана-сан.

– Мичи. – Рюу поманил ее, соединил их с Нобуо руки. – Если позволишь. Ты – тропа в будущее этой семьи.

Нобуо непонимающе воззрился на брата.

– Я не хочу прощаться! – всхлипнула Мичи. Она соображала быстрее, вцепилась одной рукой в Нобуо, другой – в Рюу.

– Рёкан открыт в любое время, двадцать четыре на семь, – усмехнулся Рюу. – Без выходных, и отныне – любой номер.

Мичи фыркнула, но Рюу не отпустила.

– С тобой я тоже не хочу прощаться. Надо ведь как-то отомстить за посягательство на мое тело.

Рюу поцеловал Мичи в макушку.

– Увлекательная вышла история, не правда ли?

Кумико, молчаливая, величавая в исходящем от нее свете, поклонилась Сэдэо и Асу. Мыслями она уже устремилась вдаль, глаза казались отрешенными и пустыми, в них отражались не люди, а звезды, что указывали путь.

– Ты готов, возлюбленный мой? – спросила она.

– Готов… – ответил Рюу.

«А я нет!» – чуть не закричал Нобуо.

Огонь в душе Рюу вырвался, раскрывая языки пламени цветком из сердца.

– Позволишь ли служить тебе вечно? – спросил он у Кумико.

– Лишь рядом с тобой я смогу вынести этот долгий путь, – ответила она.

– Тогда прости мне одну слабость, – Рюу улыбался мечте, что превращалась в реальность. – Все наши духи умели менять облик.

Спину отпустило. Что-то невесомое, прохладное прошлось по позвоночнику, ослабило давление на грудную клетку, освободило шею и поясницу. Рюу сделал глубокий вдох. Прохлада окутала его с ног до головы. Перед глазами поплыли круги, Рюу прищурился. Чешуйчатая спираль разворачивалась перед ним. Рюу очутился в центре спирали, кольца замелькали, сужаясь. Тело ответило, по рукам и ногам пробежали судороги. Они не причиняли боли, наоборот, очищали и порождали тепло. В глазах полыхнуло пламя, Рюу выдохнул облако пара. Человеческое обличье таяло. Рвалась связь с родными. Пальцы загибались, выходили наружу когти. Раздавались в стороны позвонки, отращивая острые пластины. В голове пронесся ветер. Позвал в полет.

Над склоном горы возник тончайший луч. Он обретал силу и разливался по густо-сиреневому небу и темно-синему лесу, одаривая сначала бледными, но все более яркими красками зарождающегося дня. По небу растеклось расплавленное золото восхода. Туман над рёканом обрел розоватый оттенок, покрыл лес и поднялся к воспарявшему ото сна солнцу.

Привязанности покидали Рюу. Все. Кроме одной – к сияющей своей Госпоже.

– Нобуо. – Рюу ухватил за хвост ускользающие чувства. Брату, Рюу все еще это помнил, нужно повторять несколько раз. – Подумай, с кем ты хочешь встать под один зонтик.

Голос Рюу перешел в рычание. В утренней заре расправил могучие кольца белый дракон. Склонил рогатую голову к Кумико, подставил спину. Окинул прощальным взглядом вскрикнувшую мать. Дух обрел свободу. Дракон взлетел ввысь, поймал движение воздуха, взлетел к солнцу, унося Госпожу.

– Выпендрежник… – Мичи и Нобуо обрели дар речи. Покосились друг на друга.

– Рюу всегда был драконом, – сказала Асу и вздохнула. – И выпендрежником тоже. Меня волнует другое…

Туман рассеялся, колдовство, окутавшее рёкан, спало.

На стойке визгливо зазвонил телефон.

– Как мы втроем управимся с гостиницей?

Мичи обходила 103-й, проводя рукой по шершавым стенам. Босые ступни прощались с татами, запоминали неровности и стыки. Номер опустел. Комнаты выглядели заброшенными и одинокими.

Мичи села на татами, закрыла глаза. Приоткрыла правый, надеясь увидеть соломенного человечка, скелета или Нукэ с холстом. Снова сощурилась, в переплетении ресниц легко представлялись паучки, снующие по стене, чтобы украдкой полакомиться снами.

Никто не возвратился. Мичи встала, постучала в дверь шкафа, прошла в ванную, поэйкала зеркалу.

– Лист павловнии несет по реке жука. Где пристанет он?[59] – прочитала Мичи на свитке в прихожей.

За дни, проведенные в номере, она не удосужилась вникнуть в хайку Басё.

– Где пристанет он? – с грустью повторила она.

«У меня стокгольмский синдром. Я умудрилась полюбить место заточения. Даже больше! Место своей смерти».

«И возрождения», – подсказал внутренний голос.

Мичи испугалась. Внутреннее «я» растеряло бабушкины интонации, говорило очень похоже на Рюу.

«Нет, не пойдет! Я не буду носить в себе заносчивого гада!»

«Почему бы тебе не говорить самой? – предложил тут же Рюу-внутри-Мичи и сказал другим, куда более приятным тоном: – Если хочешь, можешь забрать с собой», – для внутреннего голоса он звучал довольно громко.

Возле Мичи стоял Нобуо.

– Не бойся, это всего лишь я, – сказал он.

Прошло три дня с золотого рассвета. Рёкан кипел, как вода в онсэнах. Асу-сан и Сэдэо-сан искали новых работников. Отель предлагал вакансии на любой вкус. Процесс обещал затянуться. Недовольные гости, оправившиеся от травяного чая и лишившиеся целого эпизода своих жизней, жаловались, хмурились и недоумевали. В одночасье идеальный сервис стал из рук вон плох, хотя завтраки и ужины оставались безукоризненными. Асу-сан не зря звалась королевой кухни. Нобуо дневал и ночевал на стойке регистрации, порой сокрушаясь, что смерть прошла стороной.

– Чем я могу помочь? – Мичи приставала к нему, чем вызывала у Нобуо панику. Он бледнел, путал слова.

– Ты все-таки на отдыхе, – выдавливал он.

Отдых. Лучший в жизни.

Мичи заглядывала во все углы рёкана, бродила меж сосен, подолгу замирала над прудом, пыталась разглядеть грань между обретенной реальностью и утраченным навсегда изнаночным миром. Мама, бабушка, Нару-тян, даже отец, застрявший на какой-то конференции в Европе, вспомнили про нее и названивали по несколько раз на день. Она говорила им, что занята, поглощена книгой и не может отвлекаться. Бессовестно лгала.

Книга застыла на десятой главе, текст виделся теперь пустым и глупым. Слова падали с листа на клавиатуру, отчаянно желая вернуться на кнопки, избежать участи называться предложениями и тем более абзацами. Мичи порывалась написать в издательство, но ей было стыдно перед ноутбуком: слова не шли, мысли забаррикадировались в 103-м.

– Я увезу с собой весь отель. Он живет во мне.

Мичи погладила татами. Наступило утро отъезда.

– Жаль, что не могу оставить хоть что-то на память о себе.

– Незачем, – быстро произнес Нобуо. – То есть… я буду помнить о тебе и так. И эти стены тоже. Я… – Сто третий окончательно отнял у него дар речи. Он жевал губы. – Отвезу тебя на вокзал.

– Спасибо, Нобуо.

Машина стояла за воротами рёкана. Они шли по дорожкам, петляющим между деревьев. Мичи впереди, Нобуо сзади с чемоданом.

«Подумай, с кем ты хочешь встать под один зонтик», – сказал ему брат.

Рюу действовал импульсивно. Он мог отдать зонт незнакомой девушке во времена, когда это значило больше, чем просто поделиться зонтиком. Когда это значило связь. Мог влюбиться в незнакомку, разглядев ее чистоту в холодных каплях дождя. Мог бросить вызов деспотичной главе семьи, мог победить Смерть. Нобуо мерещилось присутствие брата, плечо болело, словно сильная рука вновь обрела вес и ударила, призвала к действиям.

За поворотом показались ворота.

– Мичи… – начал он.

Мичи не расслышала, и они промолчали всю дорогу до вокзала. Деревья мелькали в стеклах микроавтобуса, дорога убегала назад, будто не желала вести их прочь от рёкана. Но удерживающие время и людей чары развеялись с исчезновением Кумико и Рюу, и машина вырвалась из соснового бора на основную трассу.

На вокзале ни на мгновение не прекращалась смена потоков прибывающих и уезжающих туристов. Мичи переступала с ноги на ногу, обрушившийся шквал толпы будто пугал ее. Нобуо невольно повторял ее движения, в нем переминалась привычка отказываться от желаний.

– Отец похоронил Хакусану-сан, – сообщил он, чтобы хоть что-то сказать. – Точнее, то, что от нее осталось.

– Правильно. – Мичи разглядывала билет.

Токио значилось в пункте прибытия, от названия города в ней пробудилась энергия. Вокзал обладал своей магией, завлекал не хуже рёкана.

– Ты думаешь, он придет к нам? – спросил Нобуо. – Рюу станет приходить каждый год?

– Нет, – ответила Мичи. – Он счастлив.

– Что ж… – замялся Нобуо. – Кстати, я тут… я все же тебе кое-что принес.

Нобуо вытащил из-за пазухи сверток.

– Кусочек рёкана. Разверни дома, хорошо?

– Хорошо, – пообещала Мичи.

Она поцеловала его в щеку на прощание.

Он не удержал ее.

Токио шумел четырнадцатью миллионами жизней. Бурлил, кричал, смеялся и плакал. Переливался огнями, гремел музыкой. Бежал на работу, бежал с работы, спал на ходу, давил громадами небоскребов. Пел в караоке, ел, закупался модными шмотками, делал стрижки, учился, мечтал, разговаривал о важном и пустяковом.

Мичи не видела городской суеты. Ей грезился серебряный туман, молчание северных гор и дыхание онсэнов.

По вечерам Мичи направлялась в творческое кафе. Изучала погруженных в работу посетителей. Молодой писатель больше не разглядывал ее. Выбрал целью симпатичную художницу, приходившую с настольным мольбертом. Художница садилась за угловой столик у окна и рисовала дождь. Какую бы погоду ни показывали большие окна кафе, она выводила мутные капли акварелью и вырисовывала из них бледные краски: красный, желтый, зеленый.

«Цветы под дождем, – думала Мичи. – Зонты тоже цветы под дождем».

Официант пристально смотрел за тем, как мечутся по клавиатуре пальцы Мичи. Работники кафе следили за посетителями. Пришли? Оплатили? Будьте добры, трудитесь. Создавайте шедевры. Или что вы там создаете?

Изредка Мичи заказывала второй кофе, но обычно полная чашка стояла возле ноутбука все три часа, что Мичи писала. Стоило прикрыть веки – герои появлялись перед взором. Добрая Асу-сан, сдержанный Сэдэо-сан, суровая Хакусана-сан. Как краски из дождя художницы. Если бы официант был еще внимательнее и смотрел не на руки, а на лицо, понял бы, что самая ответственная посетительница их кафе пишет с закрытыми глазами.

Госпожа. Страшная, запутавшаяся, забывшая предназначение. Самурай. Ни на мгновение о предназначении не забывавший.

Нет, Мичи не полюбила свои пальцы. Они, спасибо бабушке за навязчивый образ, оставались кривыми, обезьяньими и неловкими. Но она дала им волю формировать мысли в слова. И пальцы справлялись, поспевая за историей, льющейся из закрытых глаз.

Кумико, нежная, хрупкая, сильная, любящая. Рюу с его кривоватой усмешкой, ожогами на спине и сердцем дракона. И Мичи. Капризом судьбы оказавшаяся в рёкане, где отдыхала Смерть.

В комнате Мичи висел свиток из 103-го номера. Нобуо подарил ей хайку о жуке, плывущем на листе дерева кири к берегам покоя. Мичи ждала, что жук доплывет. Или прилетит волшебная птица хо-о, проглотит несчастное насекомое и сядет на ветвь с сиреневыми цветами, чтобы исполнить желание.

Ведь Рюу обещал.

Но хо-о не прилетала. А если и явилась, невидимая или неузнанная, то исполнила иное желание.

«Хорошее название – “Рёкан, где отдыхает Смерть”, – написала редактор издательства, в первых строчках письма похвалившая молодого автора за стиль и образность языка. – Я не верила, что ты успеешь!»

Только вот Мичи не отсылала ей письмо с первыми главами.

В том отправлении значились подпись Мацумуры Рюу и логотип рёкана «Туманный лес» – рука с цветущей веткой кири. Рюу скинул в издательство начало книги, пока Мичи металась по отелю в виде духа. И редактор приняла незаконченную рукопись.

«Вот почему мой ноутбук работал! Рюу хотел, чтобы я дописала книгу. – Мичи искренне думала, что в ней не осталось больше слез, но давилась их бесконечным потоком и печатала продолжение.

«Дописывай и сдавай! – требовала редактор. – Крайний срок – конец ноября».

Мичи воссоздавала духов, окруживших заботой ревущую героиню. Кожей ощущала тепло источников. Душой – единство с загадочным миром, приоткрытым ей и никому более. Она бы ни за что не успела, если бы не несла их всех в себе. Мичи старалась сохранить рёкан, не растратить в бушующем вихре токийских будней.

«Мы можем с этим работать», – объявило издательство.

Мичи дописала, и редактор забрала рёкан из воспаленной головы.

– Мать сказала, что ты стала хуже учиться. Это так? – допрашивала бабушка по телефону.

В Токио разворачивался октябрь. Мичи гуляла по Синдзюку-Гёэн[60]. В парке алели клены. Листья падали на тропинки.

«В рёкане были клены?» – не могла припомнить Мичи.

– В десятке лучших на курсе, ба, как всегда.

– Да? – недоверчиво переспросила бабушка. – Еще она сказала, что ты вроде как… – Бабушка выдержала паузу. – Влюбилась? Какая у него группа крови?

– Вкусная! – вырвалось у Мичи.

Она выбиралась в парк по воскресеньям. Тенистые аллеи, идеальные овалы прудов, соединенные изящными мостиками островки успокаивали сознание, в котором гнездилась и обретала сюжетные линии новая книга.

– Ха! Вот оно как! – Бабушка пробурчала в трубку что-то на своем, недовольно-бабушкином и добавила: – Ты все пишешь?

– Пишу.

– Ну пиши…

Клен уронил лист под ноги Мичи. Загнутые края походили на полураскрытые пальцы, в середине ладони листа паук кружил паутину.

– Ты упертая, глядишь – и выйдет толк.

Нобуо выслушивал гневную тираду гостя, когда на экране зажегся флажок нового бронирования. Запрашивали номер люкс.

– 103-й. На сутки, – прочитал менеджер.

За год семья справилась. Рёкан с древней историей привлекал сотрудников особым очарованием, высокая ставка заработной платы обещала стабильность. Сервис вернулся на привычный уровень. Нобуо влез в бабушкины запасы, оками-сан многое накопила за бесконечные годы процветания. Он поступил на экономический, учился заочно, чтобы разбираться в хозяйственной деятельности отеля. Взял себе расторопного помощника, нанял опытного бухгалтера. И без конца изумлялся, как бабушка справлялась со всем одна!

– Мы не селим в 103-й на сутки, – отрезал Нобуо.

Кимоно старшего брата сидело на Нобуо как влитое. Он следил за происходящим в холле. Асу, теперь звавшаяся оками-сан, и шестеро горничных встречали гостей. Сэдэо вел группу на экскурсию. Работник службы питания выкатил тележку с завтраками из четвертого номера, располагавшего индивидуальной купальней. Зимний сезон был в разгаре. Близился февраль, люди стекались к источникам, к теплу и уюту.

– Отменяю? – Стажер ожидал распоряжений.

– Отменяй. Но не забудь предложить гостю альтернативу. А лучше позвони и погово…

Взгляд Нобуо упал на имя гостьи.

– Подтверждай! – завопил он на весь отель.

Во дворе лежал снег. Прерывающаяся бороздка от колес тянулась к террасе. Нобуо насчитал семь чемоданов.

– Кое-что пришлось оставить. – Мичи втащила в холл восьмой. Она подстриглась, короткие волосы прилипли к потному лицу. На плече висела сумка с ноутбуком. – Я видела толстую трехцветную кошку во дворе.

– Ее зовут Миюки, – сказал Нобуо.

Он приклеился к полу, сдвинуться с места не выходило.

– Мама завела. Она давно хотела завести кошку, но бабушка не разрешала. – Нобуо мял рукава кимоно, требуя помощи у его бывшего обладателя. – Миюки к нам забрела, из деревни пришла, наверное. Мать оставила. Трехцветные приносят счастье. Вроде бы. Ты забронировала на сутки. Почему так много вещей?

– Миюки сидит на фонаре. Красивая кошка! Но Асу-сан слишком ее откормила.

– Зачем тебе столько вещей? – Нобуо посчитал чемоданы и подошел к Мичи.

Она смахнула растаявшие снежинки с восьмого чемодана, достала завернутый в бумагу сверток. Снег во дворе заметался, подлетел к галерее, подгоняемый любопытством. Рёкан отчего-то весь залило румянцем.

– Я приехала остаться, – сказала Мичи на ухо Нобуо.

И раскрыла над ним алый бумажный зонтик.

Эпилог

Осенью небо низкое, звезды тусклые. А может, зрение не дает разглядеть их свет? Нобуо опять взял ее очки.

Нет, не взял.

Нобуо нет уже пять лет.

Вчера старший внук сыграл свадьбу. Старинное одеяние невесты нисколько не потускнело. Младшая дочь уговаривала молодых облачиться в европейские наряды. На что получила ответ: журавли на кимоно принесут молодым счастье, без сомнений. Старший сын посмеивался, он вышел похожим на дядю, о котором в рёкане ходили слухи, если не легенды.

А вот Миюки. Четвертая Миюки в семье, такая же толстая, черепаховой расцветки, как и первая. В отличие от первой кошки Асу-сан, новая Миюки не драла циновки и не оставляла сюрпризов зимой на снегу, а летом за онсэнами, поближе к бамбуковым зарослям. Четвертая Миюки любила старую хозяйку, вечно озабоченную поисками очков, которые неизменно находились поверх взбитых седых волос. Ластилась, сворачивалась на коленях, укутанных в плед, и дремала, зная, что хозяйка рёкана, Мичи-сан, не сбросит на пол, не подскочит, не побежит выполнять желания гостей.

Мичи больше не тревожили домочадцы и гости отеля. Все подернулось пеленой: зрение, память, внимание. Походку и ту опутала невидимая паутина, потому Мичи чаще всего сидела в плетеном кресле на балконе 103-го. В номер снова никого не селили: девяностосемилетняя Мичи капризничала. Внуки уступали: хочешь жить, бабушка, в 103-м – живи. Мичи гладила Миюки и сквозь прикрытые веки наблюдала, как туман затягивал горы.

– Давно не виделись, старый друг, – сказала она.

Миюки зашипела, соскочила с колен, умчалась в ванную прятаться.

Он опустился мягко, огромный дракон, сотканный из тумана, обернулся юношей в изысканном черном кимоно. За руку вел девушку в белых шелках. Их поклон был глубок. Счастье Мичи – безмерно.

Мичи поднялась, опершись на столик у кресла, зацепила стопку книг. Верхняя упала, раскрылись страницы: «Маме. Спасибо, что своим примером открыла мне сотни дорог!» – благодарило посвящение от автора, младшей дочери Мичи и Нобуо.

Юноша-дракон поднял книгу, усмехнулся.

– Ничуть не изменились, все так же кланяетесь встречным-поперечным, – Мичи не говорила, она трещала, как гаснущий костер. – Видишь, я обрела голос. – Она обвела 103-й дрожащей рукой.

Юноша огляделся. Шкаф, скрывавший тайную комнатку, отсутствовал. Пропала и стена. Появились арка, полки и книги. На корешках проступали названия и скромное «Мацумура Мичи».

– Я увижусь с Нобуо? – Мичи не стала дожидаться одобрения или насмешки.

– Нобуо ждет тебя, – произнес юноша. Родной, не забытый голос песней отозвался в душе.

Облаченная в шелка девушка источала свет. Миюки выглянула из ванной. Глаза кошки различали тысячи нитей, что расходились от сияющего кимоно за край балкона, вдаль. Усы Миюки чуяли изменения. Старая хозяйка встряхнула плед, сложила на кресле. Поправила потемневшие волосы, отвела прядку от гладкого лица, на котором застыла глупая улыбка. Хозяйка больше не пахла пылью и книгами, она благоухала августом, месяцем, когда Миюки попала в многолюдный дом. Месяцем, когда годами ранее в рёкан попала Мичи. Но кошка об этом не догадывалась.

Подать руку юноше для Мичи то же, что вернуть молодость. Взглянуть в глаза девушки – что окунуться в любовь. Мичи слышала звуки бивы и пританцовывала от нетерпения.

– Ты написала дивную историю, – прошептал Рюу. – Мичи, прокладывающая тропы.

– Пришло время отдохнуть, – с нежностью вторила ему Кумико.

Биение сердца под сверкающей чешуей убаюкивало. Госпожа накрыла плечи Мичи мягким шелком. Мичи не боялась. Где есть любовь, там не боятся смерти. Рёкан остался далеко внизу. Дракон летел сквозь россыпи звезд.

Он исчез, но навсегда остался искрой в желтых глазах Миюки.

Над книгой работали

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Ответственный редактор Анна Золотухина

Литературный редактор Елена Кондрацкая

Креативный директор Яна Паламарчук

Арт-директор ALES

Иллюстрации обложки и форзацев Mugenoumi

Оформление колонцифры TomArrow

Корректоры Лилия Семухина, Надежда Лин

В оформлении макета использованы изображения по лицензии Shutterstock.com.

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru