Солнце наконец зашло за гору, океан прекратил нестерпимо сверкать, тени от платанов стали мягче. По променаду вдоль каменистого пляжа бежали в ярких футболках и шортах возвращавшиеся с работы клерки, мальчишки с криками забрасывали мяч в баскетбольное кольцо, с погрузившегося в тень песочного пляжика ушли последние туристы. Ничего этого я не видел – на окнах были опущены белые жалюзи, – но для того, чтобы знать, не обязательно видеть. Это происходило каждый день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Сказал бы, и из года в год, потому что и это правда, но мой личный первый год на этом острове еще не закончился, так что с этим утверждением я пока погожу.

Через час стемнеет. Надо выбираться из своей норы. Я бросил на пол новый криминальный романчик Алекса Куза «Бритва Оккама» – время умственных упражнений закончено, пора переходить к культу тела. Побегать босиком по песку в бухточке – двадцать кругов, двенадцать километров, один час; поплавать в холодной, густой, как пересоленный суп, океанской воде – четыре круга, чуть больше километра, тридцать минут. И так каждый день в пять часов вечера, в любую погоду, кроме шторма. Я не самоубийца, я пенсионер, мне уже за шестьдесят, и если поддерживать себя в форме не сейчас, то вообще когда? Наплававшись, я пошел в душ тут же на пляже – лучше соль смыть сразу, чем потом стряхивать ее, мелкую, с лысины и выковыривать из-за ушей.

Вернувшись к дому, я не поднялся к себе, а устроился на площади за одним из вынесенных из бара столиков среди таких же стариков, получил свою бутылочку пива – крохотную, всего двести миллилитров, совсем детская порция, – и газеты: «Дневник», «Новости столицы» и «Трибуну». Это мой ежевечерний ритуал.

Меня зовут Гонсалу Араужу Гимарайнш да Кошта, но на площади возле церкви Чудес Господних завсегдатаи крохотного бара без названия зовут меня Гонзу Лейтор – Гонзу Читатель. Я же зову своих приятелей голубями – не вслух, конечно, боже упаси. Но вы бы согласились, что они очень похожи на серых городских бездельников.

Эти мелковатые мужички собираются стайками на площади чуть ли не с раннего утра, важно прохаживаются, кренясь из стороны в сторону при каждом шаге, кружат группками, воркуют. В середине дня – порск! – разлетаются в разные стороны по домам обедать, а после сиесты снова слетаются сюда и снова кружат по выложенной морской галькой площади. Они громко приветствуют друг друга, будто только что вернулись из дальних заморских краев, обсуждают дела чужих племянников и двоюродных сестер и хвастаются достижениями своих сыновей, которые тоже вот-вот перейдут в категорию пенсионеров и окажутся тут же. Еще днем, пока светло, они играют на площади в домино, в карты или в русское лото. Но в лото уж играют всей большой компанией. Рассаживаются с карточками, закрывают циферки монетками и камешками, и кто-то один, самый ответственный и хорошо видящий, выкрикивает номера, вытаскивая деревянные бочонки из мешка: «Девяносто! Два! Четыре! Барабанные палочки! Шесть! Девочка! Восемь!..»

Сегодня все было как всегда. Зажглись разноцветные гирлянды на деревьях и Вифлеемские звезды на фонарных столбах, только что отгуляли Рождество, и неостановимый праздник катился в сторону Нового года. Круглая и желтая, как сыр, луна выскочила из-за растворившейся в черном небе горы и разбросала по океану сверкающую рыбью чешую. Бар наполнился местными завсегдатаями и туристами из двух гостиниц. По телевизорам в зале над стойкой и снаружи на террасе шел матч «Ливерпуль» – «Арсенал». Народу собралось много, свободных столиков не было, и стоял на площади немолчный гвалт. Я читал свои газеты.

Из широко распахнутой двери бара вышла с маленькой чашечкой кофе толстая старуха, с неожиданной для ее бегемотьего тела грацией проплыла в тесноте террасы, нависла круизным лайнером: «Не побеспокою?» – и уселась за мой столик. Долго помешивала ложечкой свой кофе. Свет фонаря падал на ее руки – ухоженные, с гладкой белой кожей, без всяких старческих веснушек и выступающих вен. Такие руки бывают у аристократок, не поднимавших в жизни ничего тяжелее веера.

Старуха пялилась на меня, разглядывала без всякого стеснения. Что этой старой корове надо-то? Я отложил «Новости столицы» и тоже уставился ей в лицо. Ей было хорошо за семьдесят, когда-то она наверняка была красива. Округлое полное лицо, большие голубые глаза, светлые тяжелые волосы, высокая большая грудь. Такой я увидел ее в прошлом, мысленно сняв с тела рыцарские латы жира и возраста. И тут что-то шевельнулось у меня в мозгу, очень знакомая получилась картинка.

Угадав искру узнавания в моих глазах, она медленно отодвинула от себя так и не тронутый кофе, встала и двинулась мимо церкви в сторону моря. Когда она скрылась из виду за поворотом, я поднялся и тоже не спеша, пару раз остановившись переброситься вечным «как дела?» с кем-то из вновь подошедших, пошел туда же, к набережной. Туда ведет только один путь.

Она стояла на горбатом пешеходном мостике, перекинутом через речку в точке, где та добиралась до своего великого финиша. Начался прилив, и океанская вода, шипя на камнях, заполняла речное русло. Я встал рядом, облокотившись о перила.

– Как ты нашла меня?

– Давно ты здесь?

– Почти год.

– Чем занят?

– Живу. А ты?

Мы разговаривали, стоя рядом, но глядя прямо перед собой в белую пену прибоя.

– Я не искала. Приплыла сюда на Новый год. Вчера случайно увидела тебя, не сразу узнала. Постарел, лысый стал, голова как колено. Загорелый такой. Впрочем, ты всегда был смуглым. Настоящий португалец. Только походка осталась прежней, танцующей – вот по ней я тебя и узнала… А я растолстела сверх всякой меры, диабет, старая кошелка. Никому не нужная одинокая пенсионерка.

– Ты старая кокетка, Агнесс. Ты всегда была кокеткой, этого у тебя не отнять. Приплыла, говоришь? Так это твое корыто болталось у пляжа два дня?

– Правда, она красавица?

– Океанская яхта «Азимут 77S»… Пенсионерка, говоришь? У нас в баре спорили, саудовский шейх к нам приплыл или английский миллионер. Я сказал, русский, сейчас русские самые богатые. Мне поверили.

– А это никакой не шейх, это я. И, между прочим, действительно уже лет восемь… Нет, больше… Сколько мы с тобой не виделись, Руди, лет пятнадцать?

– Двадцать лет, Агнесс, двадцать.

– Ну, значит, лет двенадцать как я на пенсии. Веду тихий размеренный образ жизни. Крохотная квартирка в пригороде Гамбурга, вокруг в основном такие же старики.

Она повысила голос:

– И, между прочим, я вырезаю талоны на скидки в супермаркете. Да! Я должна экономить! Что скажут соседи, если увидят, что я живу не по средствам?

– Что они скажут, если увидят твою яхту?

– Господи, Руди, где они увидят-то ее? В нашем тесном дворике, справа от помойки?

Мы уже не стояли на мостике, а прохаживались по набережной, сначала мимо украшенных лампочками пальм и треугольных сверкающих псевдоелок до теннисного корта и часовенки Святого Рока, потом обратно, мимо бухты с пляжем с ярко-желтым, привезенным из Марокко песком, мимо маленькой марины, где постанывали, поскрипывали, непрерывно пританцовывая на мелкой волне, катера и яхты – тоже маленькие, куда им до Агнессиного плавучего дворца. Она опиралась на мою руку, и опиралась все сильнее – таскать свое грандиозное тело ей было нелегко. Я предложил пойти ко мне, взять бутылку скотча в баре и поговорить уже спокойно, в комфорте, как положено двум старикам.

– Только не называй меня Руди. Мое имя Гонзу.

– А чем тебя не устроило имя Руди? По-моему, очень благородно – Рудольф. Когда я была вдовой немецкого генерала… Ах, мой бедный Клаус!

У нее в руках оказался розовый кружевной платочек, и она стала театрально вытирать им слезы. Это была она, моя Агнесс! Ее любовь к розовым кружевам осталась неизменной.

– Так вот, когда я была вдовой немецкого генерала, моего водителя звали Рудольф. Прекрасный, чуткий юноша…

Я сжал ее локоть.

– Хельмут. Твоего генерала звали Хельмут фон Мольтке, ты сама это придумала. И это я был твоим водителем, Агнесс. Прекрати кокетничать.

– А ты помнишь, какое это было красивое дело? Ницца, май, Каннский кинофестиваль, все эти лопоухие знаменитости, увешанные камешками по самые носы… А помнишь, какой у нас был шикарный номер в «Негреску» с подлинниками Модильяни в спальне?

– И липовая немецкая генеральша так за него и не заплатила.

Конечно, я помню. Мы тогда здорово растрясли этих павлинов, поводивших радужными хвостами на красной фестивальной дорожке, а заодно и их спонсоров, гордо надувавших свои золотые зобные мешки, как жабы в брачный период. Ницца, Ницца, пестрый порочный калейдоскоп…

Кстати, именно в Ницце мы и познакомились.

Мне было двадцать лет, я только что расстался со своими напарниками Тру и Сушем.

Я придумал – придумал сам, один! – шикарную аферу. Основная роль тоже была моя, этим двоим нужно было только подойти вовремя, и все дела. И «лаве» мы делили соответственно: половина – мне, половина – им на двоих. Где-нибудь на не особо людной улице я высматривал фраерка, такого честного и благонадежного с виду, давал ему пройти мимо, а потом бежал, обгоняя его. И вот в тот момент, когда я пробегал мимо этого фраера… Нет, я ничего у него не выхватывал, не тащил из кармана или еще откуда. Наоборот, я «случайно» ронял ему под ноги свой «лопатник» и тут же скрывался в ближайшем подъезде или в подворотне. А ребятишки мои сидели напротив через дорогу, наблюдая за всей этой сценой. Упавший под ноги кошелек кто-то поднимал с целью поживиться, кто-то – чтобы отдать «раззяве», выронившему его, но поднимали все, сто процентов. А подняв, или быстренько отходили в сторону, или рвались догнать меня. Но, безусловно, не находили и далее в некотором недоумении следовали с бумажником своей дорогой. Потом открывали его – вдруг там номер телефона или адрес есть, чтобы все-таки вернуть хозяину его вещь. Суш незаметно провожал этого лоха, а Тру поджидал меня и показывал, в какую сторону мне идти. В общем, ровно в тот момент, когда фраер открывал мой бумажник, я к нему подходил и предъявлял свои права. Громко, между прочим, предъявлял, всячески обвиняя бедолагу в краже. И, что бы он там ни пел, я, выхватив у него из рук «лопатник», начинал вопить на всю улицу, что он украл у меня пятьсот франков. Или тысячу, это уж как я сам оценивал его платежеспособность. Он, конечно, упирался, и вот тут подходили мои ребятки. Они парнишки были крепкие, особенно Тру. У него руки были, как две рульки, ну и морда тоже как-то в этом же ключе – свиная харя с гнилыми зубами и снулыми глазками. Ну, они подходили к нам и интересовались, что за базар не по делу. «Обокрали», – жалуюсь. «Этот?» – «Он самый». Ну и тут они реально начинали на фраерка наступать, что он, мол, на чужой территории работает и что за такие кренделя надо платить. В общем, снимался с чувачка весь жирок, какой он по несчастности с собой имел. И честно делился по указанной ранее пропорции.

Проработали мы в трех или четырех городах, потихоньку двигаясь в сторону моря, и вдруг Суш потребовал пересмотр договора. Суш всегда был более задумчивым, чем его дружок. «Несправедливо, – говорил, – что большую часть бабла ты забираешь, поровну надо делить». Я спорить с ними не стал, поровну так поровну. Поспорь тут – они ребята отвязные, я их на таком дне отковырял, ниже не падают. Вякнешь – долго не пробегаешь, даже мозоли натереть не успеешь. Поделил последние «лаве» на троих поровну и тут же исчез, испарился, растаял, как сон в их прокуренных мозгах. Чао, дальше без меня.

Добравшись до моря, я быстро перемещался из городка в городок – Манделье-ла-Напуль, Ле-Канне, Антиб, Кань-сюр-Мер, – не задерживаясь нигде дольше одного дня, чтобы самому не получить по мозгам за работу на чужой территории.

И вот, наконец, Ницца. Кружу по периметру старого города, там, где еще есть чистенькие кондитерские, кофейни, лавки с сувенирами и открытками. Вглубь мрачных, вечно темных и холодных, как ущелья, кварталов туристы особо не заглядывают, если не ищут цветов порока.

Эту мадам я приметил уже скоро. Высокая, холеная, лет тридцати пяти, в роскошном белом костюме – брюки клеш и блейзер с большими накладными карманами, – босоножки на здоровенной платформе, хотя куда ей, она и так дылда, почти на голову выше меня. В крохотной сувенирной лавчонке она пыталась расплатиться пятисотфранковой купюрой, вытащенной из пухлого бумажника, а когда продавец, старикашка в берете, пожав плечами, сказал, что, если бы у него была сдача, он бы вообще не стал открывать свой магазин ни сегодня, ни завтра, она молча вернула ему открытки. Потом в кондитерской она взяла большое воздушное пирожное «Анна Павлова», расплатилась и опустила свой бумажник не в сумочку, висевшую через плечо, а в левый карман своего блейзера.

Я смотрел на нее с улицы через витрину. Вот она выходит, держа тарелочку с пирожным двумя руками, щурится на ярком солнце, выбирая себе столик на террасе. Я зайду с ее левой руки, подтолкну слегка под локоток, чтобы пирожное опрокинулось на полотняный пиджачок, и, рассыпаясь в извинениях, вытащу, выужу золотую рыбку из ее кармана. Не в первый раз, я, можно сказать, мастер, так аккуратно вас препарирую, вы и не заметите.

И вот мы сшиблись плечами, пирожное полетело вместе с тарелкой на тротуар, она ахнула, я ойкнул, мои пальцы уже оказались у нее в кармане, на удивление, абсолютно пустом. И тут же мое запястье в этом чертовом кармане тисками сжали холодные сильные пальцы, а второй рукой она, будто приобняв меня за шею, крепко схватила за волосы и задрала мою голову вверх. И прошипела:

– Что, мальчишечка болезный, мелочь по карманам тыришь? Честных фраеров щиплешь?

Я настолько обалдел, что смог только вылупившись в ее прищуренные глаза брякнуть:

– А «лопатник»-то где?

А потом эта ведьма заголосила. Но совсем не то, что я ожидал, не «караул!», не «грабят!» и не «полиция!». Она заорала:

– Руди, мой мальчик! Где ты был все это время? Мы уже похоронили тебя!

На нас стали оглядываться посетители и прохожие. Из кондитерской выскочил хозяин.

– С вами все в порядке, мадам?

Я попытался отпихнуть ее свободной рукой, но она крепко прижимала меня к своей груди.

– Руди, ты не узнал меня? Не узнал свою тетю Агнесс?

Из глаз ее брызнули слезы, теперь она обратилась к месье патисье, а заодно и ко всем любителям уличных происшествий:

– Это мой племянник Руди, мы потеряли его восемь лет назад. Была страшная война на этом… на Ближнем Востоке. Вы знаете, там все время какая-нибудь война, а мой брат – он был дипломатом. И вот мы бежали, мы ехали через пустыню, а тут эти бандиты, стрельба, взрывы… Мой брат погиб у меня на глазах, я была ранена, очнулась в какой-то больнице, кругом были одни арабы. Я просила, я требовала, а они ничего не понимали, ни слова. Где Руди, где мой мальчик? Ничего, ничего… И вот тут… сейчас… это чудо, чудо!

Она нежно поцеловала меня в щеку и зашипела в ухо:

– Сейчас я отпущу тебя, щипачок. Ты можешь бежать и продолжать стричь шерстку с овец, пока тебя не поймают и не закатают на нары года на три-четыре. А можешь остаться, и тогда у тебя появится шанс узнать что-то новое и интересное.

Разумеется, я остался. Хозяин забегаловки, очень довольный, прыгал павианом вокруг нас – этот душещипательный балаган собрал ему еще десяток клиентов, – выкатил нам по чашке кофе и пару пирожных.

– За счет заведения, мадам, за счет заведения…

Мы уселись в самом дальнем уголке террасы. Первым делом она вытащила из только что совершенно пустого кармана, где я ловил золотую рыбку, маленький кружевной платочек, такой слащаво-розовый, девчачий, и стала тщательно вытирать руки, бормоча себе под нос: «Голову мыть надо – волосы сальные, дотронуться противно». Потом спросила:

– Как тебя зовут?

– Руди.

– Хорошо. Тогда я Агнесс.

Вот так мы стали напарниками. Она была аферисткой экстра-класса, но в одиночку не за любое дело возьмешься. Она видела, как я шел за ней, поняла, кто я, поняла, что я один, и решила использовать меня. Пока я охотился за ее деньгами, она сама охотилась за мной, забросила крючок и вытащила меня, трепещущего, на бережок.

Я научился водить все виды транспорта, включая яхту, вертолет и легкомоторный самолет. Когда я спрашивал: «Зачем?» – она отвечала: «Может пригодиться». Когда спрашивал: «Чего ж “Сессна”, чего же не “Боинг” сразу?» – отвечала: «Не пригодится». Она заставила меня изучить пару-тройку единоборств: «Нужно уметь защищать себя и, главное, меня, Руди». А когда я заикнулся об оружии, сказала: «Сходи в тир, возьми десяток уроков и забудь об этом навсегда, у тебя не должно возникнуть соблазна пользоваться этими штуками». Я научился одеваться и сидеть за обеденным столом, как лорд, накрывать этот самый стол, как лакей высочайшего уровня, отличать треченто от кватроченто, рассуждать о японской поэзии Серебряного века и о способах убийства животных на африканских сафари.

И, главное, она научила меня брать информацию отовсюду – из сплетен и разговоров, из передач по телику, научных статей и газет. Собирать, анализировать и использовать в своих целях.

Мы подошли уже к моему дому, а живу я как раз над тем безымянным баром. Маленький двухэтажный домик, квартирка на втором этаже продавалась очень дешево, несколько лет никто не хотел ее покупать. Как можно жить, если под окном у тебя с восьми утра и до двух часов ночи горланят? Португальцы не умеют говорить тихо и в трезвом-то виде, а тут хорошо подвыпившие мужики. Но я сказал хозяйке, что туговат на ухо и прекрасно высыпаюсь, хоть из пушек пали, и быстренько выкупил хату. Одна комната, кухня, балкончик размером с пляжное полотенце и кладовка почти три квадрата. Она, кстати, и стала основным моим стимулом, там я устроил себе кабинет. Дикая мысль, что там можно не держать швабры, старые тряпки и сломанные табуретки, а заниматься совсем другими делами, никому не могла прийти в голову.

Взяв бутылку «Лафройга» у Луиша, хозяина бара, мы поднялись ко мне. Но сначала, конечно, пришлось представить Агнесс моим приятелям, дескать, заявилась ко мне тетушка из Англии по линии двоюродного деда, уехавшего в Южную Африку еще при Салазаре. Уже раздухарившиеся и от пива, и от футбола старики, улыбаясь белыми вставными зубами – хвала стоматологии по страховке, – радостно кинулись пожимать ей руки, прикладываться щеками – галантны они были, как гранды. Кто-то, кажется, таксист Педру – почти единственный из моих приятелей, кто еще продолжает работать, хотя ему уже почти семьдесят, – худой, верткий, слегца кривоногий, молниеносно угостил даму стаканчиком дешевого вина. Агнесс приняла его с достоинством Изабеллы Кастильской, получающей контрибуцию с побежденной Португалии.

Я предложил Агнесс единственное кресло, достаточно вместительное даже для ее необъятных телес, а сам устроился на полу, бросив себе под зад пару подушек. Прямо на пол поставил и стаканы, разлил скотч, вспомнил, что не худо бы чем-нибудь закусить это дело, и пошел в кухню делать тапасы. Поджаренный тост, сверху тунец в оливковом масле из консервной банки и маленький кусочек апельсина – мое собственное изобретение. Всегда любил свалить в кучу несочетаемые ингредиенты, иногда получается здорово.

Когда вернулся в комнату с тарелкой в руках, Агнесс уже обошла мое жилище по периметру, как кошка, и теперь стояла у окна со стаканом в руке, сквозь жалюзи глядя на толпящихся внизу голубей.

– Не скучно тебе в этой дыре?

– Нет, что ты. Здесь спокойно и предсказуемо, всегда знаешь, что тебя ждет через час, через день, через неделю. Что еще нужно, чтобы встретить старость?

Господи, ну конечно, мне было здесь скучно! Так скучно, что не хотелось вставать с кровати! Лежать, не шевелиться, покрыться паутиной и задохнуться в этом коконе, только бы не спускаться вниз, не видеть это жизнерадостное старичье, изо дня в день повторяющее друг другу одни и те же истории, сплетни, вычитанные в газетах и перевранные из-за частого повторения прошлогодние новости. Бывшие таксисты, бывшие рыбаки, бывшие строители, бывшие, бывшие – все у них в прошлом. Если бы скука не опутывала меня своими сетями, разве я стал бы делать такие глупости?

Я проторчал на этом острове уже полгода, врос в компанию, собирающуюся в баре на площади, меня уже прозвали Гонзу Читателем и даже приглашали играть в лото, когда в утреннем «Дневнике» мне попалась маленькая заметка про ограбление одного небедного дома в нашей округе. Хозяева уехали в отпуск на континент, вот уже должны были вернуться, и домработница, она же нянька, пришла делать уборку в доме. И обнаружила, что одно из окон, выходящих во двор, разбито, а из дома поперта вся техника: телики, колонки, ноуты, принтер, всякая кухонная фигня типа микроволновки, комбайна и миксера – в общем, все, включая детские электронные гаджеты. Больше всего нянька убивалась именно по поводу игрушек. Как же, вот приедут сейчас детишки домой, а тут и поиграть не с чем! Ни музыкального смартфончика, ни ходячего единорога, ни гироскутера, ни электросамоката! Все пропало, горе! И со скуки я решил поймать этого вора. Что там ловить, упражнение для начинающих. Пошел я в свою кладовку…

Тут надо сказать, почему именно три квадрата кладовки стали решающим фактором приобретения этой квартирешки. Говорил уже, что оборудовал там кабинет. Кабинет – мечта хакера: мощный сервер, пара мониторов, роутер, еще кое-какие прибамбасы – кто понимает, сам догадается, остальным ни к чему.

Запустил бота – пусть лопатит мне сайты бесплатных объявлений, ищет свежие объявы, кто выставил на продажу детские гаджеты. И, пожалте вам, через три дня после ограбления появляется свеженькое объявленьице, а в нем тот самый гироскутер плюс остальные игрушки. Ну, я позвонил, говорю, хочу единорога приобрести. Договорился, подъехал, куда паренек мне сказал, в Сантану, купил этого зверя голубой масти с розовым рогом и розовой же веревочкой-поводком. Классная вещь, водишь его на веревочке, а он головой крутит, звуки всякие единорожьи издает. Сам бы играл, да не за тем покупал. Дошел я до почты, там же в Сантане, отправил этого славного зверя посылкой в наше отделение полиции и записочку добавил, что человек, зарегистрированный на таком-то сайте бесплатных объявлений под таким-то ником, и есть вор, которого они ищут. И подпись: «Сестра Ирма». Это хохма португальская, «ирма» по-португальски – это и имя, и просто «сестра», получилось «Сестра Сестра», тавтология, прикол. Что мог, сделал, дальше сами.

А на следующий вечер зашли в бар Алипиу и Ана из полиции. Отделение как раз за ближайшим углом, так что после смены ребята часто к нам заходят пропустить по стаканчику. Ну и говорят: такое дело, завелся у нас доброхот, прислал анонимку, а в ней наводка на парня, который давеча дом один ограбил. Ну, они проверить-то обязаны. Проверили, а у того дома весь скарб ворованный да еще кое-чего, что по прошлым делам проходит. Во как! Разговоров потом неделю было. Эта «сестра Ирма» прямо как новый Робин Гуд засветилась, засияла на небосклоне звездой.

Агнесс отошла от окна, покружила по комнате, встала у двери в кладовку, ну то есть в мой кабинет. Провела рукой по ней.

– Ручки нет, а дверь заперта. Что там у тебя? Прячешь что-то?

Хорошо, что на острове не принято ходить друг к другу в гости, все общение внизу на площади, а то бы уже кто-нибудь задал бы мне этот вопрос. Но от своей старой напарницы я решил не скрываться. Смысл? Она прекрасно знает, кто я, да и встретились мы, пожалуй, в последний раз, много ли нам еще осталось? Я вытащил из кармана магнитную карту, приложил к гладкой дверной поверхности. Щелкнул замок, дверь приоткрылась.

– Входи.

Сервер чуть слышно гудел, на одном экране крутилась забавная фигурка Тукса, по другому бежал снизу вверх непрерывный поток символов.

– А, твое любимое железо. То, на что ты меня променял двадцать лет назад. «Все деньги в интернете, все деньги в интернете…» Разве ты не завязал?

– Да уж пара лет как завязал. Решил, хватит. Весь каравай целиком в рот не засунешь. Это так, иногда посмотреть что-нибудь. Привычка.

Мы действительно расстались из-за «железа», как она это назвала. Когда наступила эра Великого Безнала, когда денежные потоки все больше и больше стали утекать в интернет, я понял, что пора переквалифицироваться. Какой смысл придумывать гениальные аферы, если реальные наличные деньги стрясти с кого бы то ни было становится все сложнее и сложнее? А тут, сидя за ящиком где угодно, можно снимать пенки, откуда хочешь, корпорации, фонды, личные счета – все в твоем распоряжении. Но Агнесс отказалась, дескать, поздно менять профиль. И мы разошлись. Я ушел в вирт, она осталась в реале.

Она угнездилась в кресле, взяла с тарелки тапас, недоверчиво оглядела.

– Что это?

– Тунец с апельсином. Это вкусно, попробуй.

Откусила.

– Да, неплохо… Мой муж терпеть не мог рыбу, я не ела ее девять лет и до сих пор не ем по привычке.

– Ты была замужем?

– Представь себе. Я, когда, как и ты, поняла, что пора прекращать бизнес – сама уже не в той форме и на тихую гавань средств вроде хватает, – вышла одновременно на пенсию и замуж. Мы прожили девять лет, три года назад он умер. Язва. Операция прошла успешно, но после наркоза он не проснулся. Просто не проснулся, и все…

Я взял бутылку и подлил ей в стакан виски.

– Расскажи мне.

– Я познакомилась с ним, бродя среди гостей на одной очень дорогой благотворительной тусовке, устроенной лично мною в мою же собственную пользу – ну, ты помнишь этот номер. Мы оба попытались взять один и тот же бокал шампанского с подноса официанта, при этом едва не завалив и поднос, и самого официанта. Он всегда был очень неловок, мой Якоб. Я влюбилась в него с первого взгляда, вернее, с первого слова. Между двумя бокалами шампанского он объяснил мне, что такое форекс, причем так, что я поняла. Якоб Рейнгольд, немецкий еврей из Штутгарта, финансовый эксперт. Гений. Говорить он мог только об инвестициях, акциях, биржевых индексах – одним словом, о деньгах. А я как раз думала, что мне делать с собственными деньгами, чтобы они просто не закончились раньше, чем закончусь я, ты ведь знаешь, финансы требуют внимания. В общем, я расстаралась, и через три месяца он сделал мне предложение.

– И ты допустила его до своих денег.

– Нет, Руди, только до тела. Но я внимательно слушала его, а через какое-то время даже научилась задавать правильные вопросы к его ответам. Вот, например, когда все стали смотреть хоум-видео, а киноиндустрии пророчили скорую смерть, он советовал своим клиентам вкладывать деньги в развлекательные центры с кинотеатрами на шесть – десять залов. Не знаю, как там эти самые клиенты, а я так и поступила, и теперь сеть кинотеатров по всей Германии приносит мне неплохой гешефт. Ну и еще несколько проектов Якоба я воплотила в жизнь, у меня очень миленький инвестиционный портфельчик.

– А я думал, ты все нажитое непосильным трудом вложила в свою яхту.

Агнесс рассмеялась. Надо же, смех ее остался все таким же низким, воркующим, очень сексуальным, будто там, в глубине старой жирной туши, как Иона в чреве кита, пряталась молодая красивая женщина, с которой я познакомился более сорока лет назад.

– Ну что ты, Руди, яхта эта не моя, она принадлежит фонду поощрения океанологических программ «Голубая бездна». Красиво звучит, правда?

– Тебе всегда удавалось придумывать броские названия. Только «Голубая бездна» – это вроде какой-то американский фильм.

– Ну и что, кто обратит внимание-то? Народу нравится. Между прочим, фонд настоящий, и он действительно финансирует что-то там по океанологии. Ну и меня заодно, мои путешествия.

– Да? А где она сейчас, твоя красотка?

– А здесь, неподалеку, в Кинта-ду-Лорде.

В Кинта-ду-Лорде, новом, абсолютно искусственном городке, есть просторная марина для яхт и дорогой отель. Собственно, весь городок вместе с церковью, маяком, ресторанчиком у пирса, пляжиком с кошкин лоб, небольшими домиками, пальмами и бугенвиллеей и есть один большой отель для тех, кто приходит сюда морем.

Бутылка «Лафройга» подходила к концу, в отличие от наших разговоров. Тема «а помнишь?» может быть бесконечной. Я подумывал, не спуститься ли за второй, пока Луиш не закрыл свой шалман, но Агнесс, будто угадав мои мысли, вдруг засобиралась.

– Вызови мне такси, поеду. В нашем возрасте надо вовремя ложиться спать… Скажи мне, как у вас тут развлекаются пенсионерки?

– Немецкие пенсионерки очень любят ходить по левадам.

– По левадам? Что это?

– Это такие горные, вполне оборудованные под пенсионерок тропинки вдоль бетонированных канавок с водой. Красивые виды, селфи на фоне камней и водопадов. Рюкзачок и скандинавские палки. Бутерброды и термос с чаем. Хочешь пройтись?

– Ты знаешь, хочу. И ты составишь мне компанию. Завтра. Я заеду за тобой, скажем, в двенадцать. Успеешь выспаться. Выбери не самый сложный маршрут. Должен же ты уважить свою английскую тетушку – как ты им сказал? По линии двоюродного деда, что ли?

Мы пошли в Калдейрау Верде, Зеленый котел. Не самая сложная левада, но и не короткая, шесть с половиной километров туда да столько же обратно, зато найдутся и пара пещер, через которые надо идти в темноте, и виды на ущелье глубиной больше полукилометра, и на закуску на финише водопад.

Я, правда, не думал, что Агнесс будет способна дойти до конца. Она явилась в необъятном белом спортивном костюме, дорогих трекинговых ботинках и панаме, на груди покоилась розовая фотокамера «Сони» – все-таки Агнесс и розовый цвет неразделимы. И никакого рюкзака. Она на прогулку по Английской набережной в Ницце собралась, что ли? Ладно.

Я взял сэндвичи, несколько мандаринов, две бутылки воды и пару фонариков-наголовников. И телефон, само собой. Педру подвез нас на своем такси до левады, и мы пошли.

Народу было маловато, день стоял пасмурный, периодически начинал накрапывать дождичек. В левадах вода чистая, прозрачная, холодная, она поднимается вверх по горе путем сложной системы заслонок. В воде живет мелкая горная форель, рыбки неподвижно стоят, быстро крутя прозрачными плавниками, или лихо плывут против течения. Как там у Кэрролла? Чтобы оставаться на месте, надо быстро бежать, а чтобы попасть в другое место, надо бежать в два раза быстрее. Как-то так. Поначалу мы двигались довольно споро, но потом моя спутница стала потихоньку уставать, останавливаться и фотографировать все подряд. Мы сделали привал, слопали по сэндвичу, прошли первую пещеру, и тут Агнесс вконец спеклась.

– Пожалуй, с меня хватит красот. Нельзя вызвать такси прямо сюда?.. Нет?.. Ладно, я посижу, а ты можешь еще прогуляться чуток, Руди.

Мне бы не помешало прогуляться чуток по малой надобности, поэтому я оставил свою «тетушку» с камерой, водой и мандаринами, а сам прошел метров триста вперед и скрылся от нее за каменным выступом.

Но блаженство мое было прервано громкими воплями – Агнесс заорала, осыпая кого-то грязными немецкими ругательствами. Таких можно насобирать только в самом низкопробном портовом притоне. Она всегда умела заковыристо материться на разных языках. Откуда она этих смачных словечек набралась? Будто ошивалась на самом дне, ниже можно только копать. А может, и в самом деле ошивалась. Я ведь ничего не знаю о ее жизни до того приснопамятного дня, когда сунул руку в ее карман.

Уже через несколько мгновений я был рядом с ней, сидящей спокойно на камне, но при этом ругающейся на чем свет стоит.

– Чего ты?

– Чего-чего! Какой-то гад, сволочь поганая, украл мою камеру!

– Тьфу, пропасть! Я думал, тебя тут убивают. Кто украл-то? Как он выглядел?

Агнесс не спеша вытащила из моего рюкзака пару мандаринов, начала чистить один.

– Ну, как выглядел… Высокий, лет двадцать, может, двадцать три, короткая стрижка, виски и затылок выбриты, без бороды, в одном ухе такая, знаешь, серьга не серьга вставлена, круглое такое колесико, многие сейчас так ходят, мочки себе растягивают, как масаи какие-то. Футболка черная, джинсы, дыры на коленях, синие кроссовки «Найк». Что еще?.. А! На правом предплечье татуировка цветная, дракон и китайский иероглиф «ди уй», значит «первый».

– Ниче се! Агнесс, ты не меняешься, за несколько секунд все рассмотрела. А иероглифы-то ты откуда знаешь?

– Да ерунда, увлекалась фэншуем. Модно было.

– Скажи-ка, не было у него на правой щеке родинки, круглой такой, размером с двухцентовую монетку?

Она ответила, не задумываясь:

– Нет, не было. Лицо чистое, нос прямой, вообще красавчик на самом деле, хоть и свинья. Спер у старухи фотоаппарат, не побрезговал, и сразу бежать, ни тебе «здрасьте», ни мне «до свиданья». Будто я за ним погонюсь. Вприскочку поскачу.

Оказывается, она поставила свой фотик на камешек, собиралась сделать красивое селфи «Я и горы, а вдали деревенька в ущелье». Вот тут этот красавчик и выскочил откуда ни возьмись, цап камеру и прыг-прыг-прыг по камням куда-то в обратном направлении…

– Ладно, не переживай, купишь новую. Хочешь, я тебя на смартфон сфоткаю?

– Что ты несешь… На смартфон… Дилетантщина. У меня была «Сони Альфа»! «Сони Альфа», понимаешь? Качество, как у зеркалки. На смартфон… Ладно, давай, фотографируй. Только улыбаться я не буду – не с чего.

Я сделал парочку кадров. Агнесс они вроде бы удовлетворили. Ущелье, белые домики далеко на дне и там, внизу, солнце неизвестно откуда, а вершины гор темные, заросшие эвкалиптовым лесом, и на плечах гор лежат серые мрачные облака. Даже настроение какое-то получилось.

Мы двинулись назад, я позвонил Педру, чтоб забрал нас на выходе с левады часа через полтора. Вышли мы раньше, чем он подъехал, пришлось просидеть на скамейке минут двадцать. Кафе из-за дождливой погоды было закрыто, так что кроме как на подмокшей лавочке у запертой двери ждать было негде.

Агнесс доедала последний мандарин, аккуратно складывая корочки мне в ладонь.

– Руди, а ты почему спросил про родинку у этого засранца? Расскажи-ка.

– Подумал, может, мой клиент…

– И?

– Знаешь, я вчера соврал тебе, когда сказал, что здесь не скучно. Мне смертельно скучно. Зубодробительно скучно. Иначе я бы в это не полез. Но я поклялся себе, что делом больше заниматься не буду, ни за что. Ну и со скуки начал ловить этих, как ты справедливо заметила, засранцев.

– Что?

Агнесс рассмеялась, и я опять поразился, как молодо звучит ее смех. Если закрыть глаза…

– Ты переквалифицировался в супермены, стал защитником вдов и сирот, рыцарем на белом коне? Руди, что с нами делает старость…

При чем тут старость? Это все скука, тоска, отсутствие азарта. Вот что это. А не старость никакая.

Газеты были полны заметок: «На такой-то леваде у туристки из Дании (Германии, Австрии…) семидесяти (шестидесяти пяти, семидесяти трех…) лет неизвестный вырвал из рук фотокамеру «Сони» («Никон», «Кэнон»…)». Я прикинул: если в полицию обращались две из трех жертв, то получается, что за месяц кто-то навыхватывал более сорока камер, за год выходит нехилое количество. Куда их девать? У нас и комиссионок-то практически нет, пара-тройка в столице, да туда не сдашь. Да и кому они там нужны? Туристы не будут старье покупать, а местным понадобиться может раз в год по завету. И полиция никого не поймала. Значит, эту канитель тащат на континент, а это только кораблем можно, на самолете не увезешь, сразу засветишься.

Всю сеть я отловить не в состоянии, это понятно. Но я подумал, поймаю, собственно, охотника за старухами, сдам полиции, а уж они его раскрутят. И я вышел на охоту. Переоделся немецкой пенсионеркой: короткий седой паричок, пестрые лосины, туристические ботинки на толстой подошве, очки в дорогой оправе – без диоптрий, правда, но кто заметит, – розовая непродувашка, непременная пара палок для скандинавской ходьбы и фотокамера на шее. Как хохотала Агнесс, когда я расписал свой маскарад!

– Руди, почему мы никогда не использовали твой талант? Где ты понабрался этого? В какой поселковой самодеятельности?

Мы опять сидели у меня в комнатушке, опять я разливал по стаканам виски. «Лафройга», увы, уже не было у Луиша, он держал только одну такую бутылку в баре. Никому, кроме меня, такие изыски не нужны, местные обходятся более дешевым и менее крепким пойлом. Но во второй вечер сгодился и «Баллантайнс».

– Руди, Руди, зачем ты бросил меня…

Агнесс без остановки лопала мандарины, я только успевал их чистить. Она сидела в кресле все в том же белом трикотажном костюме, огромная и грациозная, как косатка во льдах. Я, как и вчера, устроился на полу на подушках прямо перед ней, катал в ладонях стакан, согревая своим теплом малую толику скотча, рассказывал эту в общем-то провальную историю, и мне было хорошо.

– Если бы я раньше знала об этой твоей страсти к переодеваниям… «О, сколько нам открытий чудных!..» Мы могли бы неплохо зарабатывать на сельских ярмарках…

Мы ржали, я вообще падал на спину на своих подушках. Господи, помоги мне не пролить мой виски…

Короче, я потратил почти месяц, пока не вышел на этого, на своего клиента. Выбирал такие, не особо приятные деньки, дождичек или ветер, чтоб пенсионерки не валили валом, а так, по чуть-чуть их было. Ну и однажды срослось.

Левада. Микроавтобус. Высаживается группа, человек шесть-семь, такие все, как положено, восторженно-престарелые. Идут мимо закрытого бара в сторону дорожки, кто-то сворачивает в туалет – что с них возьмешь, старичье, долго ли они протянут без сортира. Последней из туалета выходит тетка в пестрых штанишках и розовой непродувашке, помним, палки и камера на шее. Она отсекает: за углом между сортиром и закрытым баром сидит на скамеечке чел, явно молодой, на морде справа та самая родинка с мелкую монетку, толстовка, рюкзачок. Что ты тут забыл-то, родной? Группа уходит вперед, эта дура отставшая им че-то вслед провопила, палкой своей помахала, но все ушли.

Двадцать минут спустя тетка – одинокая такая, ведь остальные выдвинулись вперед, – оставив свои палки у каменной стенки, воодушевленно фотографирует всякую фигню – ущелье, камни, цветуйки. У нее в руках явно «Никон», закошенный под старый пленочный фотик, тушка в кожаной обтяжке, металлические, стального цвета края, ширик – супер, две тыщи евро за новый, тудой-сюдой – триста точно заплатят за эту зеркалку. Выходим на старушенцию, и… Он схватился за камеру и дернул на себя, старуха неожиданно сильно дернула фотоаппарат в свою сторону и тут же коленом ударила ему в пах. «У, е-мое!» – парниша согнулся, выпустил теткину камеру из рук, и тут же камера полетела наземь, а эта грымза ребром сцепленных в замок ладоней жахнула ему по затылку, и, ожидаемо, лицо его, нос и все прочее пришло в соприкосновение со старухиным коленом – каменным таким коленом, как базальтовый валун. Последнее, что он запомнил – прямо перед лицом на земле лежал фотик, на нем было написано «Ниппон». Не «Никон», а «Ниппон». Это была явная подделка, контрафакт, а он, придурок, повелся… Все. Занавес упал. Веселуха закончилась.

Спустя час с небольшим группа туристов, возвращавшихся с левады, нашла тело, умело связанное металлическим тросиком: вокруг шеи скользящим узлом, запястья за спиной и, как бонус, ноги, согнутые в коленях назад и связанные тем же тросом за щиколотки. Любая попытка выпрямить ноги или двинуть руками, и на горле затягивается этот самый трос. По-моему, неплохая шутка. Я же не заткнул ему рот. Двигаться он не мог, но орать-то ори, сколько хочешь… Че, не прикольно? Не знаю, Агнесс, по крайней мере, веселилась.

– Ну и что, мой рыцарь, ты наказал этого преступника, этого страшного человека, этого похитителя дорогих старушечьих фотоаппаратов, ты, светлый герой, гроза девственниц и защитник драконов?

– Да как тебе сказать… Ну да, эти соколы позвонили в полицию, и те на удивление быстро приехали.

– И что же?

– И ничего… Взяли они тело, а там опять-таки записка: «Эта сука ворует фотокамеры у пенсионерок на левадах». И подпись: «Сестра Ирма». Как-то так, не помню уже точно.

И правда, больше ничего. Заявления не было. Ну ладно, парнишу полицейские забрали, даже пришли к нему домой с обыском. И чего? Нашли у него в доме сумарь, а внутри два десятка – может, чуть меньше – фотоаппаратов. Но паренек сказал, что кто-то, он его не знает, попросил временно хранить это все и денег дал тридцать евро, а что там, он не смотрел, ему просто деньги были нужны. Для полиции, может, и доходчиво, но я так понял, что зря сунулся. Я утырка поймал, рыло ему начистил, а он сейчас где-то в кутузке сидит и молчит. Все. Тупик. Ничего эти толеранты из него вытрясти не могут, и максимум, что ему грозит – полгода за то, что он краденое барахло у себя дома держал.

Как она хохотала… Вот никому бы я не позволил ржать над собой. Но Агнесс – это Агнесс, моя Агнесс… Ей можно. Я, когда рассказывал, сам просто упивался анекдотичностью ситуации. Я ловлю преступника! Обхохот! Зачем? Нет, ну правда. Ну поймаю, и что делать? Аутодафе? Торжественная передача в руки правосудия?

Пока Агнесс не стала вслух смеяться надо мной, я, чесслово, не задумывался, что будет дальше, настигнет ли кара, и если настигнет, то как этого самого преступника. Не мое, совсем не мое. Мне всегда было проще на другой стороне, на стороне убегающих. А тут я перелез через баррикаду, так сказать, и оказался среди тех, которые ловят. И я поймал. И что? И ничего. Правосудие – беззубое, толерантное, волшебное наше правосудие – решило: все, что оно может впаять засранцу – шесть месяцев тюряги за хранение условно краденого барахла, а если этот говнюк будет паинькой, то до трех скостят.

Назавтра я повез свою подругу в Фуншал покупать ей новую камеру. Скажу вам, наша столица – далеко не Париж, не Лондон и даже не Москва. Вот есть один магазин «ФНАК», и хватит, больше не проси.

– Нет, Руди, это не «Сони». Таки да, «Кэнон» – хорошая камера, не надо мне ничего петь, но у меня остались и зарядник, и еще батарейка запасная для «Сони». Ну скажи мне, из каких соображений я буду нечто иное брать?

– Да, это «Сони». Да, она новее, чем моя. Но она не розовая… А еще у нее этот вот, как его… видоискатель. Из-за него экранчик не поворачивается. Селфи-то как делать? И не розовая. Я ХОЧУ РОЗОВУЮ!

Ну вот с этим не поспоришь, хочет она розовую, а где ее взять, если это позапозапрошлый сезон? Ладно, проехали. Осталась Агнесс без фотокамеры.

Но это еще не все хохмы. Вот смотрите, что дальше было…

На другой день Агнесс пригласила меня к себе на яхту проехаться слегка вдоль побережья, пока погода безветренная. Договорились, что я подъеду в Кинта-ду-Лорде около полудня – видимо, для нее это раннее утро.

Я вышел на площадь, поздоровался со всеми приятелями. Это заняло, как обычно, минут двадцать, меньше не бывает. Пришлось выслушать рассказ о свадьбе чьего-то очередного племянника, обсудить вчерашний матч «Тондела» против «Насионала» и прогноз погоды на завтра. Я спросил, появлялся ли уже таксист Педру, и услышал странный ответ: Педру, как обычно, со своей машиной на площади у церкви или на второй стоянке, но работать он сегодня не будет. И вообще, сегодня таксисты не поедут. Что-то небывалое. Забастовка в нашей тихой гавани? Бунт? Гражданское неповиновение?

Я порысил к церкви. Там действительно, как и каждый день, стояли таксисты со своими желтыми авто, но сегодня они не приглашали снующих мимо туристов прокатиться по острову, а, наоборот, если кто пытался сесть, мотали головами, разводили руками – не поедут, мол. То же самое было и на второй стоянке через квартал, у бара «Солар». Это фактически таксистский бар, они ставят машины, а сами сидят, пьют кофе и обсуждают свои проблемы.

Педру был там. Я к таксистам:

– Алло, народ, что происходит? Что за дела? Педру, отвези меня в Кинту!

А он мне:

– Прости, брат, не поеду. Мы сегодня стоим, никто не ездит. Весь остров стоит. А в восемь вечера двинем в столицу маршем по авениде Инфанта мимо президентской Кинты Вижии. В знак протеста.

– Протеста против чего? Низких цен? Малого количества желающих прокатиться?

Педру посмотрел на меня с явной горечью, будто я, сущеглупый недоумок, пляшу на могиле его бабушки.

– Ты что, Гонзу, ничего не знаешь? Ты же газеты каждый вечер читаешь, уж ты-то должен знать…

А я опять чуть не сутки с Агнесс провел, сначала ходили по магазинам, потом у меня виски пили под воспоминания. В кои-то веки я нарушил свой режим – и по пляжу не бегал, и газет не читал. Вот женщины – даже на старости лет от них одно беспокойство. И именно в этот день сообщили что-то значительное в «Дневнике», где, в общем-то, главные новости – это футбол и поддержание здоровья во всех видах.

– Таксиста одного убили. Ты знаешь, уже с месяц или больше на таксистов нападают, выручку отбирают. Мы все боимся. Вон, даже деньги у сеньоры Клары оставляем. Больше двадцатки мелочью с собой стараемся не возить.

Клара, хозяйка бара «Солар», оказывается, не только кофе таксистам подает, но еще и хранит их капиталы – прямо приватный банк. И правда, уже какое-то время появляются в газетах заметки об ограблении таксистов, им угрожают, часто с ножом, отбирают выручку. Причем все чаще и чаще, последнюю неделю практически каждый день. Таксисты на острове в основном старые, как и их машины, они-то и становятся жертвой вымогателей. Но чтоб убить?..

– Да кого убили-то?

– Парня одного, молодого. Видать, не захотел с деньгами расставаться, в драку полез, и этот гад его сначала по голове треснул, а потом зарезал. На, вон, хочешь, сам почитай.

Он сунул мне в руки вчерашнюю газету. В криминальной хронике говорилось, что таксист был найден мертвым возле своей машины в районе Параизу. А это совсем рядом. Убийца оглушил его гаечным ключом, а потом ударил ножом. Ключ был обнаружен рядом с телом. На нем отпечаток большого пальца. По картотеке он не проходит. Бумажник, в котором была всего пара десяток, убийца не взял, тот остался в кармане трупа.

Если отпечатков нет в базе, значит, это новичок, убил, скорее всего, разозлившись, был выпивши или обкурен, агрессивен. Бабки не взял – видимо, сам испугался того, что вышло. Если он не получил навар вчера, значит, велика вероятность, что попытается получить его сегодня. А таксисты не работают…

Только у меня все это прокрутилось в голове, как в кармане затренькал телефон. Звонила Агнесс. Она была страшно недовольна – я опаздывал. Как же наша прогулка на яхте? Я сказал, что прогулка, похоже, накрывается.

– Агнесс, возьми машину от своего отеля и дуй сюда ко мне – дело есть.

– Дело?!

Вот это вот «дело» она произнесла так, будто после каждой буквы – а каждая буква была большой, очень большой, прямо буквищей – стояли и восклицательный, и вопросительный знак разом. Любопытство, неприятие, отбрасывание этого «дела» от себя. Но любопытства все-таки больше. Не удержится, приедет.

– Ладно, через двадцать минут. Но смотри, Руди…

Она повесила трубку.

Явилась Агнесс, конечно, не через двадцать минут, на это я и не рассчитывал. Но полтора часа – это нормально, да? В общем, было около половины третьего, я ждал ее у себя и уже отчаянно хотел жрать – пообедать не довелось. Обедаю я обычно не дома. Возиться лень, да и чего на одного готовить-то? Проще пойти куда-нибудь и за пять монет получить большую тарелку с рыбой или курицей. Или антрекот. Да плюс картошка, батат, рис, пимпинелла и помидорчик, да еще стаканчик вина в придачу. И каждый день новое блюдо. А дома сварил что-нибудь и жуй это три-четыре дня. Тоска. Но к двум часам все обычно уже съедалось – в маленьких барах много не готовят. Не дождавшись свою подругу, я спустился вниз и попросил Луиша приготовить мне хоть пару тостов с ветчиной и сыром. Не вполне еда, но хоть что-то. Тут она и подъехала. Как-то алчно глянула на мою тарелку.

– Будешь?

– С удовольствием. – И потянула тарелку к себе.

– Луиш, сделай нам, пожалуй, еще пару… нет, еще четыре тоста. Э-э… каждому. Тетушка очень проголодалась.

И вот мы сидим над горой тостов – вкуснейших, горячих, хорошо прожаренных – и запиваем все это дело темным пивом.

– Что ты хотел от меня, Руди? Что за «дело» такое?

И опять такая интонация интересная, в которой и брезгливость некоторая, и любопытство, и даже какая-то ностальгия. А может, мне показалось.

Я сунул ей под нос изрядно уже помятую газетенку.

– На, прочти. Хотя тут на португальском… Сам расскажу.

Я быстро обрисовал ей картинку, как ее увидел. Жалкий человечек – пустой, пьянь или наркоша, скорее, все-таки, обкуренный – однажды решил отобрать деньги у таксиста. Это легко, старик неуклюжий, покажи ему нож – сам все отдаст. Получилось. Потом опять. Бабло быстро кончается. Понравилось, стал выходить на разбой каждый день. Все нападения так или иначе привязаны к Параизу, райончику крайне бедному, депрессивному, многие там живут без нормальной работы, одними своими огородиками, а многие вообще уже там не живут, стоят пустые дома со слепыми, заколоченными фанерой окнами. Утырок то нападал здесь, то выезжал отсюда, то просил довезти до этих краев. Потом попал на молодого. Тот в драку. Убил его. Может, и не хотел, но так получилось. Испугался, убежал. Денег не взял. А надо на новую дозу.

– Ты хочешь сказать, что сегодня он обязательно выйдет. Я поняла. Но тебе-то что? Или ты всерьез решил вершить правосудие на этом острове? Граф Монте-Кристо! Пусть его полиция ловит.

– Пусть ловит… Она пока поймает, эта гнида еще кого-нибудь зарежет. Страшно только в первый раз. А если он Педру, например, убьет? Педру, который тебя вином угощал, помнишь? Я вот тебе про него расскажу. Ему без малого семьдесят, а он все таскается туда-сюда на своем такси. А знаешь, почему? Сорок лет назад он вместе с мужьями своих сестер – как это называется, шурин? А, нет, зять, кажется. Так вот, он со своими зятьями уехал на заработки в Южную Африку. Тогда все уезжали. Но лет через шесть вернулся. Он вернулся, а зятья – нет, там остались. Рыба ищет, где глубже, а человечки, сама знаешь, где больше дают. А у Педру пять сестер, и у всех дети, у него семь племянников и пять племянниц, и их надо было кормить, одевать, в люди выводить. А мужик один – он, Педру. Вот он и начал пахать на все свое бабье царство. Теперь-то все уже не только выросли, но и своих детей завели, а Педру остановиться не может и вот так каждый день на своей машине колесит по острову. Зато, знаешь, вот сейчас, после Нового года, начнутся семейные обеды – это когда вся родня, включая третью, четвертую и седьмую воду на киселе, собирается в ресторане. Тогда за его стол сядут человек двадцать пять – сестры, племянники, их жены, дети, племянницы, все-все. Они будут есть, пить, показывать друг другу фотографии младенцев и стариков на своих смартфонах, громко галдеть на весь ресторан так, что рядом находиться будет невозможно, и просто радоваться жизни… Нет, Агнесс, я не завидую, но, по-моему, это здорово.

– Ну, понеслось… Защитник вдов и сирот, проповедник добра и справедливости…

– Короче, Агнесс, поможешь мне?

– Да делать-то что? Говори уже, а то тянешь резину, проповедь мне читаешь. Давай тряхнем стариной, что ли.

– Надо заполучить в свои руки такси и проехаться на нем по округе. Я уверен, клиент на нас выйдет.

– А дальше?

– А дальше как пойдет…

Короче, шесть вечера, начинает темнеть. Я выглянул в окно, убедился, что Педру уже здесь, на площади, разговаривает с Кривым Алфонсу, оба возбужденно машут руками, знаете, такой жест – отмахнуть от себя что-то снизу вверх тыльной стороной ладони, что-то ненужное, нехорошее. Наверняка последние события обсуждают. Ну да мне все равно, главное – участники спектакля в сборе. Значит, шоу пора начаться. Занавес!

Агнесс спустилась и уселась на крохотной площадке между лестницей и дверью на улицу. Я наверху взял табуретку, швырнул по ступенькам, она с грохотом и подскоками понеслась вниз. На середине пути табуретки Агнесс заорала. Когда в дверь просунулись любопытные физиономии моих приятелей, их жадным очам предстала такая картина: Агнесс с табуреткой под головой кашалотьей тушей развалилась у подножия лестницы, заняв абсолютно все тесное пространство и задрав ноги, одна ее туфля свисает со ступеньки. На толстом колышущемся животе покоится крошечная розовая сумочка «Версаче». Туша едва шевелится, пытаясь выбраться из капкана, и громко стонет по-английски: «О, моя нога, я сломала ногу, боже, какая боль, помоги мне, Ру… э-э, Гонзу, скорее, я сейчас умру…» – и так далее. Я выскакиваю из своей квартиры наверху с воплем «что? что произошло?», всплескиваю руками, увидев страшное крушение Агнесс, бросаюсь к ней, приговаривая: «Ты не ушиблась?»

Все дружно подняли стонущее тело, потащили его на улицу и усадили в кресло на террасе пивнушки. Кто-то торжественно нес утерянную туфлю, кто-то предлагал вызвать скорую помощь, чтобы доставить жертву коварных ступенек в клинику. Я щупал лодыжку, Агнесс выла пожарной сиреной, корчась и порываясь упасть в обморок.

Нашарив глазами в толпе Педру, я подозвал его:

– Педру, дай мне машину, я отвезу ее в Кинту. Она в клинику не поедет, у нее свой врач, она только ему доверяет.

– Зачем? Твою тетку я сам отвезу… И почему, кстати, она говорит с тобой по-английски?

И тогда, перегнувшись через толстую ножищу, которую до сих пор держал в руках, пристально глядя таксисту в глаза, я сказал вполголоса, чтобы не слышали остальные:

– На самом деле она мне не тетка, она моя мать, приемная. Она вытащила меня из вшивого приюта в Кейпе. Мне было четыре года, я считался полудурком, мочился в постель, ел козявки, размазывал свое дерьмо по стенам и совсем не говорил. Она пришла туда с какой-то комиссией, проверочной или благотворительной, не знаю – молоденькая совсем, но такая уверенная в себе, как королева. Ее занесло в нашу комнату. Воспиталка била меня линейкой по испачканным говном рукам, а я молчал и только все старался дотянуться до ее белого платья. А эта говорит ей: «Вы плохо наказываете непослушных, дайте мне линейку!» Воспиталка и отдала. Тогда Агнесс, взяв линейку, со всего размаха влепила ей по щеке так, что сразу появился красный рубец. Не слушая воплей несчастной дуры, она сунула меня под мышку и пошла к директору приюта. Говорит ему: «Ту, что сейчас придет жаловаться, увольте немедленно, или уволят вас. Документы этого мелкого засранца выбросьте, я забираю мальчишку с собой».

– И что, усыновила тебя?

– Официально нет, выправила мне новое свидетельство о рождении. Она вырастила меня. Могу я что-то сделать для нее сам, а, Педру?

Тот только вздохнул.

– У тебя права-то есть?

– Есть.

– Ладно, сейчас пригоню машину. Только ты побыстрее, мне же еще в столицу ехать со всеми.

– Я успею.

Стонущую Агнесс с трудом усадили на переднее пассажирское, донельзя отодвинутое назад сиденье, кто-то заботливо положил ей на колени утраченную туфлю, кто-то сунул ей в руки бумажный пакет с сэндвичами, кто-то протискивался сквозь толпу, держа над головой ее сумочку, не дай бог забудет. В общем, столпотворение и суета на нашей площади были как на картине Брейгеля Старшего или еще у какого-то русского художника «Боярыня отъезжает в ссылку».

Минуты через три, когда Агнесс наконец перестала стонать – а то уж больно вошла в роль, – надела свою туфлю и принялась жевать сэндвич из пакета, я вырулил на дорогу, ведущую в Параизу. Мы покатались по этой дороге взад-вперед-наискосок около получаса, мне уже начал названивать Педру, и, чтобы ничего не врать, я выключил телефон.

И вот очередной круг. На въезде в квартал вижу, стоит какой-то чел в старой линялой толстовке, на голове шапочка вязаная с короткими ушками. Это у нас на острове такая национальная шапочка, всегда коричневая или белая, мужики с гор такие носят. И он рукой мне так, мол, остановись, брат. Поближе подъехал, смотрю – а челу-то нехорошо, потряхивает его слегка. Говорю Агнесс:

– Аккуратно. Вроде, наш клиент.

Притормаживаю около него.

– Куда, брат?

– В Санту-да-Серра подбрось.

– Легко, щас только бабу эту до дома докину, тут по пути.

Ну, он назад полез, уселся за мной, поехали. Я насвистываю, Агнесс улыбается, как престарелая Барби, этот сзади сидит, как куча, голову в плечи втянул. Я через плечо, скабрезно скалясь, говорю:

– Прикинь, брат, я эту бабищу уже неделю по острову катаю. Типа, окрестности показываю. Да только чего она видела-то! – И хохотнул со значением.

Остановился я у какого-то дома посимпатичнее. Пара этажей, садик небольшенький, дорожка, мощенная черной галькой, идет вверх к калитке. Агнесс заворочалась, стала из машины выколупываться. Вылезла, достает из своей сумочки стоевровую купюру и протягивает мне. Я ей:

– Что вы, сеньора, это слишком, это много, много!

Пытаюсь ей купюру обратно всучить, а она, совсем уже лучезарно улыбаясь, на чистом португальском говорит мне:

– О нет, это в самый раз. Вы так много для меня сделали…

Ах, Агнесс, ты полна сюрпризов! Ну, она по дорожке к дому пошла, а мы с этим утырком двинули дальше.

– Прикинь, брат, мало того, что этих туристок возишь, так их еще и… – я ввернул самое грязное словцо, эвфемизм слова «секс». – Неделю, говорю, с ней катаюсь. Но она, знаешь, щедрая. Да, что есть, то есть. Ботинки мне купила, «Эктив Кэмэл» настоящий. Супер, сто тридцать стоят. Я домой их принести не могу, жена спросит, где взял. И деньги тоже показать не могу, так и вожу их в багажнике в коробке с ботинками.

Баки ему заливаю, весь сияю от самодовольства. Тут он мне говорит:

– Не надо в Санту-да-Серра, давай дальше чуток, в Камашу.

А это по глухой такой дороге ехать, справа гора-лес, слева обрыв, ввечеру в эту сторону мало кто потащится. Вот там-то он меня потрошить и собрался.

– Нет, брат, – говорю, – в Камашу не поеду. Чего вдруг? Ты ж до Санту-да-Серра подряжался.

И вот тут я по-настоящему испугался. А кто бы не испугался, когда ему сзади в шею лезвие ножа упирается? И ждешь вроде, а как момент наступает, страх берет. Тем более если знаешь, что за спиной торчок, которого ломает. Я газанул резко, чтоб его назад отбросило, пригнулся и тут же по тормозам, ключ от машины – в карман и выкатываюсь наружу, этот – за мной. Нож в руке, выкидуха, а держит – ну, чесслово, кино насмотрелся – в кулаке высоко перед грудью – так только сверху бить. А бить-то надо снизу вверх, под ребра, либо в печень, либо в сердце. Как он сумел того таксиста завалить, вообще непонятно, видно, впрямь случайно получилось. Ну, я пячусь от него, верещу:

– Не надо, брат, не убивай, я все тебе, все тебе! Вот, часы возьми, тоже она подарила!

И с руки часики снимаю, они у меня теперь в правом кулаке, ему протягиваю. Он – на меня, я – шаг навстречу, левой рукой – за запястье, блокирую нож, а правой, часами этими, циферблатом, как кастетом, ему в челюсть – шмяк!.. Часики мне и правда Агнесс подарила, это я не соврал, подарила на наше расставание двадцать лет назад. Откуда ему знать, что стекло на них пуленепробиваемое, им не то что орехи колоть – им бетонные сваи заколачивать можно? Он покачнулся, а я его придержал – не падай, дружок – и ребром браслета по горлу ему чиркнул. Откуда ему знать, что при некоем движении из пары сегментов лезвия выскакивают, острые как бритва? Убить не убьешь, но кровь пустишь.

– А-а-а! – завопил утырок, нож бросил, за горло схватился. – Ты убил меня, убил!

– Да, я убил тебя, – сказал я и напоследок часами же ему в висок въехал, загасил.

Он брык с катушек, как у одного писателя: «Лежит, скучает».

Ножичек я подобрал аккуратно за лезвие салфеточкой, в пакетик целлофановый сунул. Это штукенция важная, вещдок. Клиента связал тросиком фирменным стилем и в багажник загрузил. Ну, еще шею ему какой-то ветошью из хозяйских запасов замотал, чтоб машину кровью не угваздал.

Возвращаюсь за своей подругой, думал, она там у калитки стоит, а подъезжаю – нет ее. Я посигналил. Тут в домике отрывается дверь, оттуда выглядывает тетка в фартуке и рукой мне машет, кричит:

– Заходите, заходите, сеньора вас ждет!

Что еще за хоровод? Захожу. В зале, где наверняка собираются только на Рождество, за столом все семейство, человек пять, во главе стола Агнесс с толстым фотоальбомом в руках, рядом бабулька сморщенная примостилась, что-то ей там показывает и, судя по всему, рассказывает всю фамильную историю. Тетка в фартуке мне улыбается:

– Слава богу, вы приехали! Сеньора была так расстроена! Подумать только, вышла прогуляться из гостиницы и заблудилась! Хорошо, что вы оставили ей свой номер телефона.

– Да, – говорю, – эта сеньора крайне рассеянна. Вчера она ухитрилась потеряться внутри отеля, забыла номер своей комнаты, плача, бродила по пустым коридорам, пока не забрела в прачечную. Там моя дочь работает, она ее спасла, отвела к стойке администратора.

Агнесс поднялась из-за стола, начался обряд прощания – объятия, пожимание рук, прикладывание щечки к щечке, все наперебой что-то втолковывают ей, хозяева улыбаются, я улыбаюсь, она улыбается так, будто после многолетней разлуки встретила своих родных. Наконец мне удалось заполучить ее, я стал подталкивать свою напарницу к выходу, шипя сквозь улыбку, что не худо бы побыстрее, но она два раза уворачивалась и вновь кидалась в раскрытые объятия семейства.

– Такие отзывчивые люди, я хочу отблагодарить их.

Она полезла в свою сумочку.

– Много не давай, не больше двадцатки. Не надо смущать невинные души, а то они начнут бездельничать, предаваться пьянству, пороку, распутству и сами не заметят, как закончат свою загубленную жизнь на панели.

Двадцать евро быстро перекочевали из холеных пальцев Агнесс в натруженную, перевитую венами лапку старушки с фотоальбомом, и мы отчалили.

Уже сидя в машине, она спросила:

– Ну, получилось?

– Груз в багажнике.

– А что теперь?

И правда, что теперь? Не повезешь же его прямиком в полицию. Заходишь в отделение, а там как раз Алипиу дежурит, и ты так небрежно ему: «Привет, Алипиу, как дела, как жизнь? Да, я тут тебе привез убийцу, возьми в машине, в багажнике». А он спокойно: «Само собой, сейчас вот статейку в газете дочитаю и схожу заберу. Ты ведь не торопишься?»

– Надо бы его где-то поближе к полиции сгрузить. Потом тебя отвезу.

За квартал от отделения, там, где потемнее, у заброшки, у старого дома с провалившейся крышей, еще каменного, а не как нынешние из бетона, я остановил машину и открыл багажник. Клиент зашевелился, тросик на горле стал затягиваться, утырок захрипел, я еще раз двинул ему в висок, чтоб затих, потом сгрузил его в узкий проулок. Пакет с ножом сунул ему за пазуху. Отогнал машину подальше и снова остановился.

– Агнесс, дай мне свой телефон.

– Зачем?

– В полицию позвоню. Я быстро, они не отслеживают. Да и у тебя номер иностранный. И платочек свой тоже дай.

Взяв ее мобильник, я прикрыл микрофон розовым платочком, двумя пальцами слегка сжал себе горло там, где связки, и вполне натуральным женским голосом сказал в трубку:

– Полиция? В переулке Девушки Сюзет возле заброшенного дома вас ждет убийца таксиста… Нет, не шутка, пройдите десяток метров, не поленитесь… Кто говорит, кто говорит… сестра Ирма говорит. – И дал отбой.

Когда таксисты вернулись из столицы, у нас на площади чуть ли не митинг случился. Педру с горящими глазами, размахивая руками, рассказывал:

– Представляете, едем мы сначала по набережной, потом на авениду сворачиваем, медленно так едем, всю проезжую часть занимаем, сигналим, полиция на перекрестках остальным машинам дорогу перегораживает, все честь по чести, солидно. И вот доезжают первые из наших до президентской резиденции, и тут на́ тебе – впереди дорогу перегораживает полицейский фургон с громкоговорителем и начинает орать: «Внимание! Просим остановить все машины!» Ну все, думаю, приехали, дальше не пропустят, конец нашему маршу протеста. А громкоговоритель орет: «Внимание! Просим тишины! Сейчас к вам обратится господин президент автономии!» И так раз пять подряд, пока все машины сигналить не перестали. Из-за фургона выезжает открытый автомобиль, а в нем стоит наш президент!

Все загалдели, что такого быть не может, что он заливает, и вообще, как Педру из своего такси мог там что-то рассмотреть? Но Педру не сдавался, призывал в свидетели других таксистов, вот, мол, и Гомеш, и Карлуш там были. Сам-то он и вправду далеко стоял, но Карлуш впереди колонны ехал, вот он точно видел, он подтвердит. «Да что видел-то, что?» – старики уже изнывают от любопытства. Но Педру себе цену знает, он не торопится.

– Ну и вот, значит. Да… Выезжает открытый такой автомобиль – белый, большой, «Бентли» вроде. И там стоит наш, значит, тоже вот в белом костюме, красавчик. И с микрофоном в руке. Вот он в микрофон говорит, а звук идет из громкоговорителя, на весь город слышно было точно.

– Да что говорит-то? Давай уже рожай, не томи! Что он сказал? – галдят со всех сторон.

Педру еще паузу подержал немного, закурил, дым выдохнул, нос почесал и наконец выдал:

– Он так сказал. Я, говорит, много говорить не буду. Я, говорит, поддерживаю ваши требования и разделяю ваши тревоги, как-то так. Но, говорит, мне только что сообщили, что полиции удалось задержать человека, которого подозревают в убийстве таксиста. Убийца таксиста арестован! А сейчас, говорит, можете продолжать свой марш! Во как! Стоило нам на улицы выйти, как у них там зачесалось, и они сразу забегали и поймали этого гада!

Ну, тут все подхватили: «Да, стоило только! Мы заставим их выполнять свой долг! Могут, если захотят!» Все кинулись в бар, стали угощать друг друга пивом и винишком – в общем, началось настоящее народное гулянье. Я тоже взял пару малюсеньких бутылочек, одну протянул Педру.

– Ну вот видишь, как все обернулось. А ты ругал меня, что я тебе машину поздно вернул.

На другой день было 31 декабря, и мы с Агнесс на ее яхте отправились в столицу смотреть новогодний салют. А до салюта был заявлен торжественный обед.

Подруга моя велела мне явиться на ее корабль одетым соответственно – если не фрак, то костюм обязателен, – а не то она бросит меня за борт на съедение косаткам. Ладно, думаю, будет тебе «соответственно», и вырядился в белый смокинг – да, есть у меня и такой прикид в шкафу, – а к смокингу – широкий бордовый пояс и такая же атласная бабочка на шее – принимай, королева, графа Монте-Кристо!

Я думал, Агнесс встретит меня в этаком навороченном вечернем платье в пол, на которое ушло метров тридцать-сорок бархата или органзы, но она была в брючном костюме, шелковом, явно очень дорогом, сливочного оттенка, жемчуг на шее и маленькие золотые сережки, в которых тоже жемчужины. Мой вид ее удовлетворил. Оглядев меня с ног до головы – еще бы повертеться заставила, – она сдержанно кивнула.

Пока суть да дело, до обеда еще было далеко, мы выпили по рюмочке сухой мадеры, и хозяйка устроила для меня экскурсию. Все, как полагается на дорогих яхтах, как на картинках в каталогах, но когда мы спустились на самую нижнюю палубу, я удивился. Там должно было быть две каюты, но Агнесс объединила все пространство и устроила – вот ни за что бы не догадался – фотостудию. С полным фаршем: четыре разные камеры на штативах, все эти штуки от бликов, зеленые занавесы для хромакея, софиты на треногах, комп с большим монитором для обработки фотографий и, конечно, всякая бутафория – табуреты, обычные и высокие, столики, вазы, кипа книг на полу в углу и другая всякая всячина. Белый кожаный диван – полукруглый, манерный – и пуфы в виде камней – круглые, черные. Короче, профессиональная студия.

– Кто у тебя тут фотографией балуется? Это ты себе фотосессии устраиваешь? Зачем тебе фотоателье?

– Это я, Руди, фотографией балуюсь. И скажу, у меня неплохо получается. Несколько снимков купил «Нэшнел джиогрэфик», кое-что глянец приобрел. Я даже выиграла пару конкурсов, честное слово. Правда, за выигранными призами не явилась – обойдусь без этих пылесборников сомнительной художественной ценности.

– Покажи.

Она опустилась в широкое белое кресло возле стола – тоже белого или, вернее, цвета слоновой кости, – включила комп, пощелкала мышкой, вывела на экран фотографии. Они и вправду оказались хороши. Улицы больших городов со старинными домами и такими же старинными трамваями, деревенские проулки с пылью и перекошенными заборами. Особенно удачными оказались морские виды – камни, прозрачная вода. Из воды высунулась голова тюленя, он смотрит прямо в камеру, то есть прямо на нас, и вроде улыбается. Или вот другой кадр: желтая полоска пляжа, девочка, маленькая совсем, лет трех, стоит к нам полубоком, раскинув руки, открыв рот, смотрит вверх, а в небе над ней совсем низко огромная чайка, и размах ее крыльев такой же, как размах рук девчонки. Здорово!

– Стоп! Эту картинку я видел.

На экране борт яхты или рыболовецкого суденышка, деталей нет, поэтому не разберешь. Явно север. По воде плывут льдины. У леера стоит человек без шапки, но в теплом красном комбинезоне. Он поднял руку. За бортом выпрыгнула косатка. Как по мановению человеческой руки. Это фото было в прошлогоднем номере «Нэшнел джиогрэфика». Фамилия фотографа вертелась где-то на окраине памяти. Хиро… Тико… Черт, не вспомнить, японское что-то. И это никак не Агнесс. Там была краткая справка о фотографе и даже, кажется, его маленький портретик.

– Агнесс, это фотка какого-то японца, Хико-что-то-там.

– Хико Ити. Это я. Ну, если точнее, одна из моих ипостасей.

– Но там был портрет. Ты совсем не похожа на того узкоглазого человечка.

– Ну, Руди, ты совсем позабыл наше ремесло…

Она нажала на кнопку, вмонтированную в стол возле монитора. Буквально сразу отворилась дверь, и вошел стюард, пожилой, в белой форме. Вообще на этом судне белый цвет превалировал.

– Пригласи сюда господина Итиро.

Через три минуты появился японец в одежде повара – белая куртка, колпак, черный фартук. Он слегка поклонился. Лет тридцати, худой, я бы сказал, костистый, высокие выступающие скулы, узкие глаза, модная короткая стрижка и ярко-сиреневый чуб, в левом ухе болтается крупная золотая серьга, как монета. Тот самый фотограф из журнала, память на лица у меня с возрастом не утратилась.

– Познакомься, Руди, это господин Итиро Абэ, мой повар и по совместительству лицо известного фотографа Хико Ити.

Повар еще раз коротко поклонился. Ну, Агнесс, что тут скажешь, я только руками развел.

Хотя нет, было что сказать.

– Послушай, что ж ты мне голову морочила с фотокамерой? Вон у тебя какое тут хозяйство, бери любую и вперед.

– Нет, Руди, та «Сони Альфа» была легкая, с ней ходить можно сколько хочешь, а попробуй потаскать на шее любую из этих, кило три-три с половиной. Мне это уже не по…

Она чуть зависла, может, хотела сказать «не по годам», «не по возрасту», но передумала.

– Не подходит, в общем. Эти за мной стюард носит. Ну, или здесь, в студии, снимаю на них. Вот, посмотри.

Она открыла другую папку, с фотографиями девушек. Классический глянец: макияж, вычурные позы, полуобнаженка, неясный смазанный фон боке. Или, наоборот, девицы по одной или парами в каких-то летних сарафанчиках, непринужденно смеющиеся на фоне луга или деревенского домика, антураж соответственный – бидоны, грабли деревянные, ящики с яблоками… Снимки хороши. Профессиональная работа.

– Когда ты этому успела выучиться?

– Это мой Якоб… Он всегда говорил: «Женщина не должна работать, но должна заниматься. Заниматься собой, живописью или бизнесом, чем-то обязательно, иначе она превратится в придаток к завтраку». Я решила заняться фотографией. Попалась мне книжка про Джулию Маргарет Камерон. Была такая мадам в Англии второй половины девятнадцатого века, под старость со скуки занялась фотографией. Представляешь, это тогда-то – выдержка камеры десять минут, мокрый коллоидный процесс, то есть надо сразу обрабатывать, а то пересохнет – в общем, возня. И она, не заморачиваясь какими-то там законами, постановкой света, перспективой и, патати-патата, стала известным мастером, ее снимки до сих пор актуальны. Ну а я-то чем хуже?

– А девчонок ты где берешь? Выглядят как фотомодели.

Продолжая листать свои снимки на экране монитора, она гордо посмотрела на меня:

– Фотомодели! Это девчонки с улицы, официантки, продавщицы или кассирши из супермаркета, зачастую совершенно задрипанные своей повседневной жизнью. Но я выбираю тех, в ком есть искра. Вот эта, например.

Она открыла снимок. Спиной к нам, но вывернув голову, пытаясь заглянуть себе за плечо, сидела девушка. Узкая белая спина, очень четко очерченная, слегка изогнутая, одно плечо закрывает подбородок и чуть приподнято, видимая часть лица уже более мягкая, слегка не в фокусе. И на этом лице, почти лишенном черт – огромные черные глаза, провалы куда-то в потусторонность, и такая тоска в этих глазах, что просто затягивает. Снимок – черно-белый.

– Девушка из сувенирной лавки в Лиссабоне. Я зашла полюбопытствовать, а тут этот взгляд. А всего-то горя оказалось – парень на дискотеку ушел с ее подружкой. А что получилось? Изгнанная Агарь. Или еще что-нибудь библейски-величественное. Или Медея, когда она еще не начала все крушить. Согласись.

Я согласился. Взял ее холеную руку и поцеловал.

– Ты мастер, Агнесс.

В нашей прежней жизни она всегда была умнее, изобретательнее, находчивее. Поначалу я даже бесился из-за того, что меня переигрывает женщина. Потом смирился. А когда мы расстались и я занялся более «прогрессивным» делом, очень гордился собой. Вот я, хитрый перец, освоил новую сферу деятельности, совсем новую, уплыл в только что открытый океан виртуальных игр, а ты, Агнесс, все там же, осталась на берегу. Даже хотелось думать, что у разбитого корыта. Но теперь мы оба пенсионеры. И что? Я сижу на своем острове, общаюсь со старичьем, с которым и поговорить-то не о чем. Ну правда, что я могу обсудить с Педру, например? Его ничто, кроме бесконечных проблем многочисленных родственников, не волнует, книги он не читает, по телику только футбол смотрит. От Великой Скуки ловлю каких-то отморозков, да и то не слишком успешно. А она болтается на своем корыте по всему миру, фотографирует встречных девчонок, превращая их лица, никому до этого не интересные, в шедевры. Инвестирует деньги в кинотеатры и еще куда-то там. Она не скучает. Агнесс, ты опять обскакала меня. Но теперь я уже не завидую, не бешусь, подпрыгивая от азарта, не дергаюсь, чтобы обойти, оказаться – или показаться самому себе – более умным, хитрым, удачливым. Теперь я просто преклоняюсь. Браво, Агнесс.

Обед был просто великолепен, господин Итиро Абэ – очень хороший повар. Описывать яства не буду, некоторые блюда, предложенные нам, знают немногие, а знатоки гастрономических утех могли бы за них пожертвовать немало. Вряд ли хоть в одном ресторане на нашем островке найдешь такой обед. Ну, может, во времена императрицы Сиси могли ей же самой подавать что-то подобное. Хотя, говорят, она вовсе ничего не ела.

А потом яхта встала в бухте столицы. На три стороны абсолютно черный океан, пустой и необъятный, он дышал и ворочался, поднимая и опуская нашу посудину на своем хребте. С четвертой – сверкающие круизники, а за ними берег с городом и огни, огни, огни… Очень красиво. Замыкает поле зрения полукруг гор, их невидимые вершины сливаются с бездонной чернотой неба. А в небе, как отражение огней города – гирлянды звезд.

Ровно в полночь, в момент смерти прошлого и рождения нового годов, начался салют. Стреляли круизники, стреляли с набережной, и по всему периметру гор абсолютно синхронно вздымались ввысь то красные, то зеленые, то золотые, прорастающие друг из друга огненные кусты фейерверков. Длилась световая симфония восемь с половиной минут. Все это время мы с Агнесс молча стояли на палубе, опираясь на тонкие перила и держа в руках бокалы шампанского.

Не знаю, что за мысли блуждали у нее в голове, но я, глядя в расцвеченную праздником ночь, думал, что это последняя наша с ней встреча, наше последнее совместное случайное «дело», больше мы не увидимся, по крайней мере, на этом свете. Ни писать, ни звонить друг другу не будем – незачем. И когда ее лохань, прекрасная океанская яхта «Азимут 77S», уйдет отсюда, это будет наше последнее «прощай». Печаль…

– Куда ты направишься дальше?

– Сначала на Канары, потом в Кабо-Верде, а оттуда на Барбадос.

– Когда уходишь?

– Завтра. То есть уже сегодня, в семь часов утра. Когда я проснусь, буду уже далеко отсюда.

Когда проснулся я, уже давно был день – серый, ветреный, тоскливый. За окном сеял дождик. Бар внизу был закрыт, на площади стояла тишина. Начался новый год, второй для меня на этом острове.

Я вышел из квартирки и пошел к океану. На набережной тоже было пусто, городок словно вымер. Были закрыты магазины, кафе и бары, выходить на улицу было совершенно ни к чему. Я смотрел на серые волны под серым небом и думал, что где-то там, между этими двумя неприветливыми стихиями, болтается белоснежная яхта, на которой уходит из моей жизни Агнесс, уходит навсегда.

Но я ошибался.

Прошел январь, подходил к концу февраль. У нас это время всяческих ремонтов и приборок. Числа пятнадцатого в январе выходит на улицы бригада дворников, в основном тетки, все в голубых фирменных футболках с надписью «Муниципальная служба». Ходят с жесткими пластиковыми метлами, катят за собой тележки с мусорными ведрами, вычищают все углы и перекрестки в центре городка. Работают, абсолютно никуда не спеша, перекрикиваются через улицу. Вот останавливается посреди дороги автомобиль, водитель начинает разговаривать со знакомой дворничихой, они болтают, смеются. Сзади выстраивается очередь из трех машин, только что отъехавших от супермаркета, люди в них терпеливо ждут, пока те наговорятся – а куда торопиться-то? Уборщицы работают полдня, и все, кампания закончена. Потом их не увидишь три-четыре месяца, в это время уборкой занимается дождь.

Еще чинят дороги, во многих местах проезжая часть замощена поставленной торчком черной океанской галькой. Ремонт выглядит следующим образом: два мужика на пятачке, огороженном красно-белой ленточкой, привязанной к поломанным стульям, вооружившись резиновыми киянками, сидят на корточках и вбивают камешки. Рядом стоят два помятых ведра с камнями. Безотказная и очень дешевая технология. Кое-где, опять же окруженные пестрой лентой, открыты люки, их проверяют всякие коммуникации.

К концу января, глядишь, снимут лампочки – рождественско-новогоднюю иллюминацию – с платанов и пальм, демонтируют псевдоелки на променаде. К началу февраля все следы многодневных праздников стираются, и город принимает будничный вид. Хотя разницы никакой. По-прежнему на всех углах стоят и сидят целыми днями праздные мужички, греясь на солнышке и переговариваясь время от времени. По-прежнему с утра бары полны теток, только что сделавших необходимые покупки в одном из двух громадных супермаркетов и теперь жаждущих выпить по чашечке кофе и поболтать о своем, о девичьем. И по-прежнему собираются стайками и воркуют мои приятели-голуби у безымянной пивнушки на площади возле церкви Чудес Господних.

Первого марта получаю в «Вотсаппе» послание от Агнесс. Его стоит процитировать: «Руди, я купила камеру “Сони”! Я купила свою камеру!! Я КУПИЛА СВОЮ СОБСТВЕННУЮ КАМЕРУ!!!» Я отправил в ответ знак вопроса, и вот что пришло: «Только представь. Иду по улочке в районе гамбургского порта – сам понимаешь, у меня могут быть там некие дела, – прохожу мимо небольшого комиссионного магазинчика бытовой техники и всякой электронной хурды, и вдруг меня словно притягивает к витрине. За стеклом стоит моя “Сони“! Нет, конечно, все камеры одинаковы с виду, но эта подавала мне телепатические сигналы: “Это я! Я!“ Захожу, прошу парнишку-продавца показать мне эту камеру. Ты же помнишь, я все свои вещи подписываю. Открываю крышечку, за которой карта памяти стоит, – и точно! Вот он, мой знак! Конечно, я купила ее. И, знаешь, в этот раз она обошлась мне в два раза дешевле, чем в первый».

Агнесс действительно всегда метила свое имущество. Не знаю, откуда у нее эта привычка, но на розовых платочках всегда вышита монограмма, сумочки, чемоданы, блокноты, посуда – все, что принадлежит ей, украшено буквой «Z», перечеркнутой двумя горизонтальными черточками, как обычно бывает у знаков валют. Представляю, как она, сопя и высунув язык от усердия, царапала свой знак иглой на крохотной крышке отсека для SD-карты.

Я спросил ее, а как же Барбадос. По моим расчетам, она должна сейчас быть в Вест-Индии, а вовсе не в Гамбурге. Нет, дойдя до Канар, она провела там пару недель, облазила все острова, а потом что-то захандрила, заскучала и решила вернуться домой. «Пора, – написала она, – уже к своим старухам, а то фрау Зибель начнет распространять слухи о моей кончине, а выжившая почти окончательно из ума фрау Мюллер совсем забудет о моем существовании. Пора окунуться в этот серый скучный мирок, чтобы снова почувствовать тягу покинуть его и уйти за горизонт».

Переписка с Агнесс снова навела меня на мысль о потоке ворованных фотокамер, плавно текущем с нашего острова на материк. Прошло ровно два месяца с момента, когда «красавчик, но свинья» спер ее «Сони Альфу», и до радостной встречи двух разлученных. Ну, допустим, месяц или полмесяца камера пролежала в лавке… Нет, это недопустимое приближение, месяц – это одно, полмесяца – совсем другой коленкор, а то, может быть, несколько дней или, наоборот, месяца полтора. Надо узнать, когда камера попала на прилавок.

И вот я пишу своей бывшей напарнице: «Узнай дату, когда твой фотоаппарат попал в магазин, и, в идеале, кто его сдал». В ответ, конечно, сразу получаю поток язвительных замечаний, типа, «всегда на страже справедливости» и «доблестный рыцарь без страха и упрека ринулся в бой». Но через два дня пришел ответ по существу: «”Сони” сдал некто Дитрих Кляйн восемнадцатого января сего года, вот его номер телефона». Интересно, как она выцарапала эту информацию?

Я представил себе: в магазинчик приходит такая старая кошелка в вытянутой вязаной кофте попугайской расцветки или в плащике, который помнит еще эйфорию падения Берлинской стены, когда-то темно-коричневом, а ныне выцветшем до непристойно светлых пятен на груди и заду. Еще пять-шесть дней назад она купила здесь фотокамеру, а сегодня, глядите-ка, принесла ее назад, пытается всучить продавцу и вернуть свои деньги. Он тычет рукой в бумажку на стене, где крупными буквами напечатано, что комиссионный товар обмену и возврату не подлежит, но старуха не отвязывается. Ну как же, нельзя вернуть? Вы понимаете, ей срочно нужно! Заболел ее Пончик, а он такой славный котик! Он с ней уже пятнадцать лет, и все было хорошо, но теперь он что-то совсем расхворался, и врач говорит, ему нужны анализы и уколы. И вообще, почки – это очень серьезно. И она ведь не просит чужих денег, а только хочет вернуть те, что еще совсем недавно заплатила за эту камеру… Но деньги уже выплачены хозяину фотоаппарата, и вернуть их поэтому никак невозможно… В ход пошел крохотный платочек, но слез так много, что этот розовый лепесток просто тонет в горючем море… А он ей говорит, что может, конечно, снова принять у нее эту злосчастную камеру на комиссию, но тогда она получит сумму только в случае ее продажи. Но как же, ведь за анализы требуют прямо сейчас! И уколы… А то бедный котик может умереть, и что она без него?.. Ну, хорошо, можно выкупить у нее камеру – восторг и чуть ли не поцелуи, она всегда знала, она чувствовала, что он славный мальчик! – но всего за тридцать евро. Но как же, ведь она заплатила за нее сто пятьдесят, вот чек! Зачем он пытается обмануть несчастную старуху?.. И нудит, и нудит, и он уже пытается выжить ее из лавки, у него-де обеденный перерыв или еще что… И он уже стоит в дверях и крутит в руках ключ, но она не понимает намеков, вцепилась в прилавок, и что, ему силой, что ли, тащить ее на улицу?.. А может, милый мальчик скажет ей, кто сдал эту камеру, и тогда она обратится прямо к этому, она уверена, доброму человеку? Не будет же он мучить старуху и бедного котика, конечно, вернет ей то, что она потратила, и все будут счастливы! Нет, этого он сделать не может… Но почему же, она же только хочет вернуть свои деньги!.. Вот чертова старуха, привязалась, как репей! И он открывает книгу, где записаны комитенты, и пишет номер телефона, лишь бы она провалилась куда-нибудь, и пусть с ней разбирается бывший владелец, а то он уже выдохся. А старуха лезет ему через плечо в книгу и бубнит, что ничего не видит, потому что забыла дома очки. Шутишь, Агнесс? Ты до сих пор в свои семьдесят с лишним не утратила зоркости.

Такой это был спектакль или другой, но информацию она мне предоставила. Дальше уже мое дело.

Так, имя немецкое, а номер телефона португальский. Сейчас, дружбан, я тебя найду. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виноват. Мне нужен акцесс – доступ, в смысле – к базе провайдера. Посидел и скомпилил себе прогу, чтобы втихую забекдорить их сервер. Зашел через некий сокс. Это такой виртуальный или фиктивный сервер в Сети, он как бы есть, но его вовсе нет. Ну, я не знаю, как это объяснить тем, кто не в теме, не суть. И – опа! – указанный номер зарегистрирован на имя Мадалены Соуза, 1937 года рождения, проживающей в городе Синтра. На Дитриха Кляйна она явно не тянет. Возможно, и даже скорее всего, и Дитрих – никакой не Дитрих.

Я сунул «отмычку» в сервер провайдера и оттуда отправил этому Дитриху автоматический звонок, что у него большая задолженность и, если в течение двух дней она не будет погашена, телефон отключат. И указал номер оператора связи. Если он позвонит по этому номеру, то звонок придет ко мне, на мою тачку. Сижу и жду.

Он позвонил через три часа. Да, я очень терпелив, если надо. Начал разговаривать с ним по-немецки, чую, он не особо понимает, перешел на португальский. Ага, добро пожаловать домой! Дитрих-то наш – чистейший португеш, как я и думал. Извинился, объяснил ему, что произошел сбой сервера и никакой задолженности у него нет. Расстались, довольные друг другом.

Что дальше? Исходим из предположения, что Дитрих – пока так и буду его называть – везет свое чардо, старушечьи фотокамеры, на материк морем. Значит, работает на каком-то судне, и судно это ушло примерно за неделю до восемнадцатого января. Морем идти суток пять, если погода совсем нехороша или если это чартер через Порту-Санту и Лиссабон. Ну даже пусть неделя. И еще пара-тройка дней, чтоб товар раскидать по купцам. То есть ищем корыто, которое ушло из Канисала – других подходящих портов у нас нет – в Гамбург в районе десятого-двенадцатого января.

– Педру!

Я прошвырнулся по городку и застал своего приятеля в вечном ожидании клиентов на стоянке возле «Солара», он и еще пара таксистов подпирали спинами стену.

– Твой племянник Гильерму вроде в порту работает?

– Малыш Мему? Да, он крановщик.

Это было сказано гордо, как обычно говорят «он наследный принц» или «он победитель чего-нибудь этакого, очень важного, чемпион мира». Но тут же дружок мой забеспокоился:

– А тебе зачем?

– Да вот хочу в газету на материк статью послать про нашу жизнь, для начала про тех, кто в порту работает. Не дашь его телефончик?

Телефончик он мне с радостью дал, и, созвонившись, уже к концу рабочей смены я был в Канисале в небольшом баре у выхода из порта, носящем громкое название «Футбольный клуб».

Малыш Мему оказался крупным мрачным сорокалетним мужиком с обветренным лицом и солидной проплешиной на макушке. Мы с ним взяли по малечку-бутылечку пива… Потом еще по бутылечку… И еще… Потом к нам подтянулись другие ребята из порта, приятели Гильерму. Все они пытались донести до меня что-то про свою нелегкую долю: «Ты вот что напиши… А еще важно…» Но постепенно разговоры превратились в пересказывание анекдотических случаев, случавшихся с ними самими или гораздо чаще с их приятелями. Я сидел, поддакивал, смеялся, где нужно, удивлялся, когда этого ждали, и слушал, внимательно слушал весь этот словесный сор. И дождался.

Напарник малыша Мему, Диогу по прозвищу Гарса (Цапля), длинноногий и остроносый, размахивая руками, как крыльями, рассказывал, как совсем недавно, сразу после Нового года, случился конфуз при погрузке контейнеровоза «Роза ду мар», ходившего чартером не куда-нибудь, а в Гамбург. Он загрузил все контейнеры честь по чести, а тут его вызвали в портовую контору и давай орать, что он поставил не те ящики. А он показывает грузовой план, там все чин чинарем, какие номера стоят, те и загрузил. План-то неправильно оформили в конторе, и часть контейнеров пришлось снимать – они должны были идти в Испанию, а вовсе не в Гамбург. Да еще оказалось, что ящики эти стоят в самом нижнем ряду. Пришлось фигову кучу контейнеров снять, чтобы до них добраться. Ну ладно, выгрузили, потом загрузили что надо, и тут оказалось, что один из контейнеров, снятых с «Розы ду мар», вскрыт. Опять скандал. Чем там дело у них кончилось, Диогу не знал, его в тонкости не посвятили, но больше всего его веселило то, что во время выгрузки по палубе бегал какой-то матрос: «Куда у них вахтенный смотрит? Мне сверху хорошо видать! Этот между контейнерами ужом проскользнул! Потом смотрю – тащит оттуда что-то! Сумка не слишком большая или мешок, не знаю! А потом у них распечатанные контейнеры случаются!»

Ну, вот и все. Осталось только выяснить, когда эта «Роза ду мар» опять к нам пожалует. Не вопрос, она в начале каждого месяца на разгрузке-погрузке, глядишь, через три денька и придет. А если мне точная дата нужна, это вот к Алонсу, он в конторе работает.

– Алонсу, «Роза ду мар» когда пришлепает? Знаешь?

– Не, не помню… Щас звякну Родригу, спрошу, он как раз на работе.

Через полминуты я узнал, что «Роза ду мар», контейнеровоз класса «Хендисайз», курсирующий между портами, включая наш и гамбургский, тот, на котором майн либер Дитрих таскает краденое барахло на материк, прибудет на остров шестого числа, то есть послезавтра. Стоянка у стенки два дня. Значит, у меня три дня. Какие планы? Первый день, ясное дело – подготовка. Сначала подумать.

Вот идет выгрузка ошибочно поставленных ящиков, и какой-то му… бегает по палубе с сумкой. Почему? Он спрятал хабар в контейнере. Зачем? Ну вот я бы как поступил? Вот я приволок на борт сумку с фотиками, их там у меня штук сорок, хороший такой объем. А в кубрике нас человек шесть, а то и десять. Количество уже не бьется, и двух лишних пар глаз достаточно. И вот какая-то любопытная крыса сует нос куда не просят – проблема. Надо чардо спрятать. В контейнере хорошо. У меня две сумки одинаковые. В одной барахло мое, ее в кубрик. В другой товар, ее понятно куда, в контейнер, который до последней остановки идет, там вытащу потихоньку – и вперед на берег. Главное – успеть достать, пока ящик с борта не сняли. А то в одном только Гамбурге контейнеровоз может у пяти-шести стенок простоять, разгрузиться-погрузиться, уйдет контейнер с борта, замучаешься в порту искать. Значит, это не какой-то матрос, механик или радист, а, скорее всего, сам вахтенный помощник, через которого все грузовые планы проходят. Он знает конкретно, что где ставят, что где снимают. Принимаем это за точку отсчета.

Дальше. Кто у нас вахтенный на «Розе ду мар», где его искать? Да опять там же, в Канисале. И на следующий день я снова был в баре «Футбольный клуб». Теперь Малыш Мему мне не был нужен, я познакомился с половиной работающих в порту мужиков. Вот Алонсу, клерк из портовой конторы – маленький, тощий, юркий, как ящерица. Стоит у стойки, цедит неизменный малек пива, а сам ни на мгновение не остается неподвижным, переминается с ноги на ногу, чешется, поглаживает стойку ладонью, оборачивается на каждого вновь вошедшего. Неспокойный такой человечек. Вроде вчера он что-то про свою дочь рассказывал, болеет она, что ли, не особо запомнил.

Встаю рядом со своим бутылечком в руке. Как дела, как жизнь, как девочка, все хорошо? Угадал. Он начинает быстро-быстро что-то мне говорить про свою дочь, что вот надо на обследование в столицу ехать, а она маленькая, боится, плачет, не хочет. А еще надо то, надо это… Заинтересованно киваю, главное – выслушать до конца. Молчать и слушать, пока сам не остановится, вывалив из себя все свои проблемы. Пятнадцать минут, и он готов, выжал из себя все, теперь можно начинать.

Для затравки пара историй, первая вообще не по делу, а вот вторая с крючком внутри. Вот, мол, у меня друг есть, он вахтенным ходит на фидере «Сиборд Марин» на Карибах, дак там расписание вообще никто не блюдет, главное – груза набрать побольше. Поэтому вместо заявленных двух недель чартер может длиться и три, и дольше.

Алонсу качает головой:

– Не, у нас такого нет. Сказано, столько-то дней у стенки, значит, столько и отстоит. Задержек нет.

– А еще он говорил, – продолжаю гнуть свою линию, – что там, на Карибах, всей разгрузкой-погрузкой ведает стивидор с берега. Ни капитана, ни старпома, ни вахтенного никто не спрашивает.

– Ну, это вообще ерунда. Как грузить без вахтенного? Он же грузовой план подписывает. Ты кого хочешь спроси.

– А кого спросить-то? Я бы спросил, – вот он, мой крючочек. – Вот ты говорил, завтра «Роза ду мар» придет – я бы их вахтенного и спросил.

– А зачем тебе это?

Я ничтоже сумняшеся отвечаю:

– Как зачем? Хочу книгу написать о тружениках моря, материал собираю.

Это вызывает уважение. Вообще, я заметил, у людей мало читающих все связанное с литературой вызывает большое уважение. На этом я и сыграл.

– Щас, – говорит, – Родригу звякну, спрошу, он посмотрит, кто там на «Розе ду мар» вахтенный.

Вахтенный помощник на контейнеровозе «Роза ду мар» – Габриэл Гомеш да Силва. Вот и ты, майн либер Дитрих, ку-ку, я поймал тебя. Основная часть подготовительного цикла пройдена, осталось хрен да маленько – запустить программку с фичей геолокации, отследить телефон на местности. Должен же я знать маршруты передвижения майн либер Дитриха или, если хотите, меу кериду Габриэла, что одно и то же. Ну и туда же в прогу примочку, чтобы засечь и определить на местности номера, с которых ему будут звонить или если он сам набрать изволит.

Прогу я заинсталлил в маленький свой ноут. Маленький да удаленький, я его в «Purism’е» заказывал. Он в три с лихом тонны бачей мне обошелся, но того стоил. В нем антенна супер, если хоть сколько угодно слабый сигнал, она словит, главное, чтобы был. Ну и, наконец, есть возможность послушать, о чем мой бравый герой будет со своими подельниками беседовать. Просочиться в сети сотового оператора через дыры в протоколе сигнализации SS7 – нормальная рабочая схема. Но это завтра с утреца, пока незачем.

Нет, я бы мог все это забубенить в стационарную тачку, но мне же и посмотреть охота, что как там получится, значит, надо быть мобильным. Я даже хотел отправить своему клиенту червя в приложении, чтоб через телефон слышать все его разговоры оффлайн, но потом решил, ну его на фиг, что я там услышу, только уши засорять.

По моим прикидкам, должно быть два, максимум три звонка, и столько же свиданий с передачей краденых камер. Не будет он поставщиков в одну отару сгонять, знакомить между собой. На последнюю стрелку я собирался пригласить кордебалет из полиции и посмотреть через щелочку на этот хоровод. Ну должен же я увидеть срежиссированное мною действо.

Было утро Первого дня. Это я так назвал. Раз судно будет двое суток стоять в порту, значит, пусть будут Первый день и Второй день. Вот Первый, значит, начался. Девять часов, я бодрый, с большой чашкой крепкого кофе сижу на диване, на коленях ноут. Чашка слегка обжигает пальцы. Помню, вычитал у кого-то из латиноамериканцев: «Кофе должен быть черным, как ночь, горячим, как страсть, и сладким, как грех». Красиво, но я предпочитаю все же без сахара, безгрешный. На ноуте карта острова, пока пустая – клиент проявится, когда его телефон законнектится с кем-нибудь. Сижу, жду…

Вторая порция кофе. Десять утра. На улице солнышко, над океаном небо голубеет, Луиш внизу уже свой шалман открыл, туристы после своих гостиничных завтраков подтянулись на первую чашечку эспрессо. У меня окно открыто, слышно, как они переговариваются. А я что, привязанный? Сижу тут, жду у моря погоды. Какого черта?

Позвонил в порт Алонсу. Сегодня с утра его смена, а мы с ним после двух посиделок в баре друзья навек. Здесь на острове корешатся быстро, благо для этого ничего, кроме потрындеть, не нужно. Спросил, пришла ли уже «Роза ду мар».

– Да, – говорит, – здесь, прямо сейчас швартуется. А что?

Я тему сбил:

– А ты до скольки на работе? Может, посидим, как вчера?

Но он сказал, что ему надо с дочкой в клинику. Рассказал мне еще про нее немного и уже про мой вопрос забыл, вроде как я и позвонил только, чтобы выпить предложить. Неплохо.

Время есть. Я спустился вниз. Там уже мои приятели-голуби собрались кучками, воркуют. В одном углу костяшки домино стучат, в другом футболистам из «Униана» кости перемывают (знатоки – ей-богу, каждого можно тренером ставить, победа гарантирована). Ну, я тоже подошел, руками помахал, свое мнение, как играть надо, выдал, потом к стойке протиснулся. Именно протиснулся. Человек шесть в экран пялятся, от страсти подвывая, «Униан Лейрия» кому-то сливает матч.

– Луиш, – говорю, – мне бы твоих волшебных тостов с ветчиной и сыром. Сделай мне штук шесть, я наверх к себе возьму. Лады?

Пока ждал, подошел к доминошникам.

– Как дела? Все хорошо?

– Все хорошо!

Сидят мужики, еще крепкие, им бы, ну не знаю, огороды, что ли, копать или столярку какую сколачивать – делать что-нибудь. Руки-то у них умелые, они что только в этих руках не вертели за долгую жизнь. Но теперь нет, шалишь, только костяшки белые пластиковые в стол вколачивают. И не скучно им. Завидую.

Есть, правда, у нас в компании один настоящий инвалид, Мигуэл. Он раньше рыбаком был, по миру помотался, в Панаме рыбу ловил, в Калифорнии. Что-то там у них на сейнере произошло, рухнуло что-то, Мигуэлу позвоночник подшибло. Домой вернулся, к жене и детям. Теперь не ходит, ездит на такой самодельной трехколесной хреновине с мотоциклетным мотором, сам собрал. Я ж говорю, они могут, старики наши. Могут, но не хотят.

Меня окликнули. Тосты были готовы, и, забрав аппетитно пахнущую тарелку, я вернулся к себе на диван к ноуту.

Полдень. Есть! Клиент проявился! Дзинь-дзинь – вахтенный Габриэл звонит кому-то в Сантану. Так, включаем громкую связь: «Прием. Прием. Неуловимый мститель вызывает поганца Габриэла». Шутка! Ладно, долго рассказывать тут нечего. Этот скупщик ворованных камер позвонил, как я и думал, троим, одному за другим, и назначил три встречи. Две сегодня: в восемь вечера в шашлычной «Нунеш» у заправки в Сантане и в восемь тридцать где-то в Файяле, конкретно не было сказано, «на том же месте» и все, значит, не в первый раз. Ну, ничего, я найду. Все рядышком. Последнее свидание было назначено в день Второй с самого, можно сказать, ранья, в восемь часов. Угадайте, где? В нашем солнечном городке. Правда, на окраине, у бара «Капитал». Там в этот час весьма тихо и пусто, с одной стороны – строительный магазин, он еще будет закрыт, с другой – эстакада скоростной магистрали, за которой пустырь. Сюда я должен буду ангажировать ансамбль песни и пляски отделения криминальной полиции. А где же пристроиться честному зрителю? Я поелозил по карте. Вот она, моя ложа – за пустырем огороженная площадка со штабелями каких-то стройтоваров и парой двадцатифутовых контейнеров. Вот на контейнере я и устроюсь.

Но завтра – для завтра. А нынче уже в семь вечера я сидел – или, правильнее сказать, сидела – в шашлычной в Сантане. Вспомнив комедию с переодеваниями, я вновь задействовал образ немецкой туристки. Сегодня ее розовую непродувашку украшал значок в виде желтого одноглазого миньона из популярного мультика. Его глаз был видеокамерой, батарейки хватает на час непрерывной съемки, но мне столько и не понадобится. Место не самое проходное, кабак стоит у малопроезжей дороги, жилых домов рядом нет, только мебельный магазинчик, но он, по-моему, закрылся навсегда.

Где-то без четверти восемь перед входом остановилась древняя «Ауди 80» омерзительно зеленого цвета, длинноносая такая, восьмидесятых годов прошлого века, а можно еще круче – конца прошлого тысячелетия. Хлопнув дверцей доисторического рыдвана, в зал шагнул парень лет двадцати пяти с кольцом в мочке левого уха. Не тот ли, что попятил Агнессину розовую «Сони»? Был это явный бразилейру, их все больше приезжает на остров.

Чего едут из своей Бразилии? Делать здесь у нас нечего, работы нет, социал маленький. Бо́льшая половина этих парней открывают барбершопы, стригут и бреют, с клиентами у них порядок, зачастую очередь сидит, и все, включая мастеров, болтают о том о сем и попивают кофеек. За последний год появилась целая формация молодых людей. Фигуру они себе уже сделали, накачали-набегали, а теперь лелеют и холят растительность на своих физиях, к парикмахеру ходят по два-три раза в неделю. Ей-богу, думают только о своей бороде.

Но, видимо, этот уроженец Бразилии стричь-брить не умеет, пришлось ему заняться другим промыслом. Он бегло оглядел столики, не нашел, кого искал, и, встав у стойки, заказал вечную чашечку эспрессо. Пенсионерка – ну, то есть я – подошла к стойке расплатиться, потом вышла на улицу покурить. Курила она не спеша, со вкусом и долго. И дождалась.

Около темной витрины закрытого мебельного магазина остановился пикап «Кангу» с глухим, без стекол, кузовом. Водитель, не выходя, что-то сказал в свой телефон, и тут же из шашлычной вышел давешний бразилейру, вытащил из своей тачки черную спортивную сумку, вполне увесистую на вид, и пошел к пикапу. Тетка в розовой непродувашке бросилась за ним, и когда из пикапа вышел водитель, она, обойдя бразильца на вираже, подошла и спросила по-английски:

– Не будет ли любезен многоуважаемый сеньор подсказать даме, где тут стоянка такси?

И меу кериду Габриэл – а кто это еще мог быть? – высокий тридцатилетний мужик, смуглый до молочно-шоколадной масти, кучерявый, с явной примесью африканской крови, объяснил даме, что стоянок тут нет, а такси ей может вызвать бармен, к нему и обращаться. Пенсионерка удалилась обратно в шашлычную. А эти полезли в пикапчик сдавать-принимать чердованный товар.

Машины разъехались. Пенсионерка взяла еще один, уже третий здесь, кофе и вытащила из рюкзачка свой ноут. Посмотрим, куда ты, прелестное дитя, теперь навостришь лыжи. Красная точка Габриэлова телефона двигалась в сторону Файяла, а навстречу ему двигалась синяя точка, обозначавшая телефон его контрагента. Они сошлись в придорожном кафе «Груташ» на окраине Файяла. Да, местечко самое подходящее для тайных свиданий. Эта забегаловка стоит на перекрестке трех дорог, и кроме этих дорог, там ничего нет, ни жилья, ни магазинов. Успею? Нет? Попробуем.

Пенсионерка, захлопнув ящик и бросив мелочь на стол, буквально выскочила на улицу. Рюкзак на спину, шлем на голову – и в седло. Я одолжил мотоцикл у парня одного, немца, живущего в столице уже третий год. Он большой любитель гонять, в том числе и по треку, и конь у него шикарный, «BMW S1000».

Как ни быстро я ехал, добрался только к шапочному разбору и успел увидеть лишь, как разъезжаются от ресторанчика уже знакомый пикап и старый красный «мерин 250». Заснять я это не успел, но номер «Мерседеса» запомнил, потом дома гляну, чей он.

Ну что ж, Первый день закончился, я – домой.

Вечерком, посидев, как положено, за пивом и газетами и поболтав с народом, я засел в своем кабинете. Перелопатил, что наснимала моя камера. Неплохо. Габриэл и первый его снабженец крупным планом, номера обеих тачек в кадре. Номера телефонов и машин в умелых руках быстро превращались в имена и адреса. Все это я записал в файлик – подробно, с повторами, чтобы самому непроходимому кретину было понятно. Нет, я ничего плохого про полицию сказать не хочу, просто на всякий случай. Выложил главную инфу про завтрашнее свидание – где, когда и с кем, – приложил видюху, потом через пару соксов спуфил мыло веерно на все адреса нашего отделения криминальной полиции от имени и с электронного адреса монастыря да Санта Мария в городке Алкобаса на континенте, так называемого монастыря Молчания. И подписался привычно: «Сестра Ирма».

«О, где ты, утро завтрашнего дня?» Утро, надо сказать, не задалось. Где-то с пяти часов пошел дождь, и, когда я без четверти семь высунул нос на улицу, там было темно, сыро и холодно. Сильный дождь уже прошел, но отовсюду летела мелкая водяная пыль – унылая, всепроникающая. С гор сползала серая рваная простыня облаков, превращалась по пути в туман, и он прятал в своем чреве еще спящие улицы. Самая гриппозная погода. А я человек уже старый… Тьфу, пропасть, наслушался Агнесс: «Старость, старость…» Не дождетесь. Оделся соответственно. Двигать пора, режиссер должен приходить в театр первым. Железный немецкий конь все еще со мной. Хорошая скотинка, пожалуй, куплю себе такую. Машина здесь мне совершенно ни к чему, а вот такой мотоцикл – то, что надо. Поскакали.

В семь ровно я был на месте, болторезом крякнул замок на воротах и вкатил мотоцикл на территорию давешнего склада. Забрался на контейнер, залег. Мягко говоря, сыровато, фактически в лужу лечь пришлось. Хорошо, я под одежду гидрокостюм надел, мне только ревматизма на старости лет не хватало… Тьфу, опять туда же понесло. Нет никакой старости, есть застой в мыслях и в теле.

Ноут поставил, где посуше, включил, жду, проявятся ли мои клиенты. Ночник достал – хотя и не ночь, туман не особо позволяет разглядеть окрестности, поэтому бинокль ночного видения не лишний. Думаю, где же полицейские? Черт, не явились, что ли? Для кого я тут шоу устраиваю? Обидно. Сам я хватать и вязать никого больше не собираюсь. Не приедут – будет меу кериду Габриэл гулять на воле.

Часики тикают, время «Ч» приходит. Вот подъезжает пикап, доброго утречка, Габриэл. Стоит, погасив фары, ждет.

Только сейчас я заметил, что кабачок закрыт. Закрыт уже давно и навечно, и окна его изнутри заклеены газетами.

Проходит еще минут десять, клиент начинает нервничать, хватается за телефон. У меня на экране появляются две точки. Габриэлова красная стоит на месте, а вторая, синяя, движется сюда со стороны района Моросуш – близко совсем, сейчас явится… Ага, вот он, больше некому.

И точно. Возле пикапа останавливается какая-то дремучая тачка, из нее вываливается парень с объемистой сумой в руках, идет к пикапу, поворачивается ко мне боком. Я пялюсь в бинокль, кручу колесико настройки, чтобы получить максимум приближения. Мать честная! У этого огрызка на щеке родинка ровно на два цента! Это ж тот гаденыш, которого я на леваде повязал. Ему ж еще вроде на киче чалиться полагается – ан нет, он снова с нами! О святая толерантность!

Габриэл вылезает из машины, утырок с родинкой открывает свой баул, и тут… «Виу-виу!» – сирена, да как-то со всех сторон, и наша доблестная полиция-троеручица, как в американском блокбастере, блокирует злоумышленников. Вот где они прятались по сию пору? Я так и не отследил. А получилось загляденье, эти двое в центре застыли, а вокруг человек десять в форме, шлемах и с автоматами – прямо балет «Спартак», танец с саблями.

Тут я пожалел, что не сунул червячка в Габриэлов телефон, сейчас бы послушал, что они там булькают, дескать, «мы здесь случайно, проездом, а сумка валялась, мы просто поглядеть хотели, что там… Нет, я его не знаю, в первый раз вижу… я вообще хотел кофе выпить перед работой, а тут закрыто…» Ну, да не важно. Спектакль закончился, этих повязали, и все укатили.

Ауфидерзейн, майн либер Дитрих, адеуш, меу кериду Габриэл. Прощайте, прощайте, я буду скучать без вас.

Стоит ли упоминать, сколько разговоров было уже этим вечером, когда выпить по стаканчику после работы зашли в нашу забегаловку Алипиу и другие ребята из отделения криминальной полиции? Приятели мои возбудились сверх всякой меры. Педру все наскакивал на Алипиу:

– Вот ты скажи, ты же без пяти минут комиссар, вот что, вы сами, без посторонней помощи, не могли этих мошенников словить? А? Вот вам что, обязательно все на тарелочке поднести надо?

А Алипиу, здоровый увалень, все кивал как-то виновато грушеподобным носом, все разводил большими крестьянскими руками, все гудел:

– Да мы уже сами почти расследование закончили, мы уже сами… мы уже…

А Ана – совсем еще девчонка, стажер, маленькая, верткая, голова чуть выше пузырька пива, стоящего перед ней на столе – размахивала руками, почти крича. Но все равно слышно ее было плохо – шумели в баре все.

– Я всегда говорила, женщины соображают быстрее мужчин. Пока наши чесались, эта сестра Ирма выследила всю шайку. А у нас в отделении даже техники такой нет, чтобы по номеру телефона кого-то отследить. Да ордер получить… А она раз, и готово…

А Алипиу ей:

– Твою сестру Ирму саму бы привлечь не худо. Хакер чистой воды. Если б я ее нашел, я бы ей влепил!

– И с благодарностью у вас, у мужиков, хреново! – начала горячиться девчонка. – Она за нас почти всю работу сделала, а ты ей влепить собрался!

И сегодня, и на следующий день, да еще и месяц спустя, пожалуй, на площади возле церкви Чудес Господних будут рассказывать и пересказывать друг другу жизнерадостные старики байки про сестру Ирму, про поимку убийцы таксиста и про взятие целой шайки похитителей фотоаппаратов. И будут появляться все новые подробности и новые версии событий. И будут они задаваться вопросом, какие еще преступления раскроет сестра Ирма, и кто она такая, и откуда взялась. И только я, Гонзу Читатель, знаю наверняка, что сестра Ирма больше не появится на нашем горизонте никогда…

Или я ошибаюсь?

В первый день у меня только один урок должен быть, третий, но я специально к первому пришла – ну, чтобы познакомиться со всеми, посмотреть, кто есть кто, кто чем дышит. Думала, посижу в учительской пару часов, за всеми понаблюдаю тихонько.

Меня директриса всем представила: «Наша коллега… дойче лерерин, язык и литература… надеюсь, подружимся…» – все, в общем, как положено на новом месте. Училки улыбаются, я тоже, руки пожимаем. И тут дверь открывается, и входит ОН. Я бы меньше удивилась, если бы фрау канцлерин ввалилась в розовом пиджаке. Первый день на этой работе, всего неделя в городе, неделя, как я сюда переехала – и здрасьте-пожалуйте, он собственной персоной передо мной.

Мне было четырнадцать, и я втюрилась в него по самую макушку. Тут удивляться нечему, по нему полшколы вздыхало. Я имею в виду половину девчачьей половины. Хотя… Он умел обаять, очаровать каждого. Даже учителя, все без исключения; даже директор по кличке Геморрой, мужик придирчивый и раздражительный – все его любили: «Энди написал сочинение не хуже нынешних писателей… Энди почти победил на олимпиаде по физике, четвертое место – это очень высокий результат… Энди будет участвовать в городских соревнованиях по многоборью, единственный от нашей школы…» И, конечно, он был красавчиком – высокий, стройный, сильные руки, волнистая пышная челка на пол-лица. Всегда ходил в черных джинсах и черной футболке с какой-нибудь готичной надписью. Вообще-то в школе такое не приветствовалось, но ему молчаливо дозволялось.

Его имя было Анджей Крански, но ему больше нравилось быть Энди, и все, включая учителей, звали его Энди. Они с матерью приехали из Польши в его глубоком детстве. Жили они в квартале за вокзалом среди турок, болгар, сербов и прочих эмигрантов, но ходил он в нашу престижную школу. И как я сейчас понимаю, Энди из кожи вон лез, лишь бы учиться именно здесь, лишь бы вырваться из своего дешевого квартала.

Меня он, безусловно, не замечал. Даже не подозревал о моем существовании. Да и замечать там особо было нечего. Тощая бледная тень, фигура-макаронина без уже положенных по возрасту девичьих выступов. Две спагеттины ног до шеи, и сразу над ними круглые Гарри Поттеровы очки. Остальное несущественно: белобрысые прямые волосы, остриженные «под гребенку» чуть ниже уха, белая, краснеющая от капли солнца кожа, брекеты, слегка загребающая походка. А ведь я старательно вертелась вокруг него. Я даже набралась смелости и записалась в театральный школьный кружок, где он блистал в главных ролях.

Когда я пришла на первое занятие, репетировали пьесу из рыцарской жизни, что-то про короля Артура и его Круглый стол. И вот все расселись на сцене, разобрали свои слова, началась читка. Мне тоже дали маленькую роль пажа, один раз я должна была сказать что-то вроде «о храбрый рыцарь, где твой славный меч?», а второй – обратиться к прекрасной даме, горестно заломив руки: «Увы, герой наш пал в неравной битве!» Ну, как-то так. Героем и храбрым рыцарем, само собой, был Энди.

И вот, значит, мы по очереди произносим свои слова, тут Энди встает и говорит, что все это ерунда на постном масле, что эти давно рассыпавшиеся в прах рыцари никого не волнуют, что ставить надо вещи современные, что у него есть прекрасная пьеса, детектив, многоплановое построение, современные реалии и патати-патата… Препод наш спорить с ним не стал. Сразу предложил прочитать эту пьесу и разобрать. Может быть, она столь прекрасна, как он сказал, и тогда, конечно, давайте ее поставим. И надувшийся от гордости Энди молниеносно раздал всем по экземпляру. Ясен пень, это была его собственная пьеса, просто он не хотел это говорить, а ждал, чтобы все восхитились для начала.

Но не восхитились. Действие стало распадаться, сюжетные линии обкурившимися змеями уползали за горизонт, не пересекаясь, персонажи произносили реплики, повисавшие в пустоте. Сырятина, одним словом. Но Клаус, препод наш, был человеком добрым, ничего такого он говорить не стал, а сказал, что очень интересный материал, надо слегка переосмыслить то и се, усилить вот этого героя, а вот этого можно и вовсе убрать, и нам всем будет интересно поработать в этом ключе… Но Энди и дослушать его не захотел, вспыхнул, руками замахал, мол, мы тут все мастодонты, рабы разлагающейся классики, про современный театр не слыхали ни черта, серость, бездарность, садовники вишневые. Подорвался и ушел. Совсем ушел из кружка. А я осталась репетировать своего пажа-недоноска.

На премьере я ухитрилась перепутать свои две реплики. Сначала прямо в лицо славному рыцарю заявила, что пал он смертью храбрых, а потом потребовала от прекрасной дамы, чтобы она немедленно предъявила мне свой доблестный меч. В общем, это были лучшие моменты в скучном действе. Зал хохотал, а я сомнамбулой бродила по сцене. Уходя, зацепила пристегнутым ко мне бутафорским кинжальчиком задник, и он поехал вслед за мной, предъявляя зрителям переодевавшихся за ним девчонок. Визг и всеобщий восторг.

Через год мои родители развелись, и мы с мамой уехали из Нюрнберга на остров Рюген, в Засниц. Больше я Энди не видела.

Меня зовут Бригитта Штаубе, и я уверена, что вечная канитель в моей жизни происходит именно из-за этого. Из-за этого имени.

Вот если бы я была, к примеру, Алисой ли хотя бы Летицией… Нет, лучше все-таки Алисой. Алиса бы не стала заморачиваться всякой фигней, которая здорово осложняет Бригитте жизнь. Она бы не постеснялась потащиться с подругой на вечеринку, где никого, кроме этой самой подруги, не знает. Она бы смотрела на пыжащихся перед девчонками парней свысока, пила бы коктейли из высоких стаканов, украшенных дурацкими бумажными зонтиками, может, даже гоняла бы по городу на электробайке.

И, уж конечно, она бы не думала третий год, купить ли ей белые джинсы в яркий крупный цветок. За эти три года Алиса бы уже сносила как минимум две пары этих прекрасных, подчеркивающих ее классную фигуру штанов. У меня нормальная фигура, среднестатистическая. И все среднестатистическое – сиськи, задница, талия, руки, ноги. Волосы свои бесцветные я слегка подкрашиваю в рыжину, совсем чуть-чуть. В тициановую блондинку. Ну, брови тоже приходится чуток подкрашивать, чтобы лицо читалось, не превращалось в пустой белый лист. У меня прекрасная, молочного отлива кожа. Правда, от солнца я вечно прячусь под шляпами, накопила их, наверное, десяток. Но все свое богачество Бригитта не может ни подать, ни преподнести.

Она никому не интересна, эта Бригитта, ее не замечают, не запоминают.

И вот сейчас Энди стоит на пороге учительской и, конечно, не узнает меня, смотрит фактически сквозь.

– А, Энди!

Директриса улыбающимся серым дредноутом в несколько приемов развернулась к нему. Понятное дело, и здесь он создал вокруг себя атмосферу обожания.

– Познакомься, наша новая коллега, Бригитта Штаубе, будет преподавать литературу старшим классам.

Какая-то тень по его лицу все же скользнула, видно, покатал по памяти, как яблочком по тарелочке: «Бригитта… Бригитта… Штаубе… Что-то вроде знакомое… Нет, не помню». Ну, я и думаю, напомнить ему или не стоит? Ладно, пока не стоит. Просто протягиваю руку. Вот и «познакомились». Спустя пятнадцать лет. Это, между прочим, половина моей жизни. И его тоже, он на два года всего старше меня. Тогда, в школе, это была ого-го какая разница, а сейчас тьфу, и не разница вовсе.

Он уже не тот распрекрасный красавчик – заматерел, закабанел, раздался во всех трех измерениях, физиономия утратила юношескую утонченную миловидность, расползлась несколько. Стрижечка короткая. И пивное, как говорят, брюшко так заметно выторчкнулось. Хотя не, не пивное никакое – ленивое. Двигать собой лень. На диван, к компу и колбаски жареные, шкворчащие рядышком пристроить или чипсы. Но это Энди. Герой моих детских грез.

И сердце мое екнуло и, выбивая дробь копытом, помчалось черт-те куда. И, ясен пень, я покраснела. Вот стою перед ним и чувствую – горю, горю, сгораю…

Слава богу, звонок прозвенел, и все понеслись кто куда.

В тот же день, сразу после моего единственного урока, Энди предложил мне пойти вечерком куда-нибудь попить пивка в честь знакомства. Пивка мы попили в «Барфюсере», потом в каком-то соседнем, более скромном кабачке, потом погуляли туда-сюда по улицам, потом оказались в моей квартирке в старом городе, в мансарде Георг-Меркель Хауса, в моей постели.

И вот уже полгода мы оказываемся в моей постели с завидной регулярностью по средам и пятницам. В свою постель Энди меня не приглашает. Живет он с мамой в новом квартале в районе Выставки. Зеленый такой райончик, в основном заселенный пенсионерами. Они бродят по аллеям, переставляя палки для скандинавской ходьбы. Жизнерадостные и всем довольные – своим кварталом, деревьями, отсутствием горлопанящих детей и самими собой. Квартирка у Энди и его мамы маленькая, две уютные спаленки – так Энди говорит, сама не бывала, не видела. Я так полагаю, она такая же примерно, как моя.

В моей комнате над кроватью – ломаный мансардный потолок и еще маленькое окошечко прямо в небо. В детстве я представляла, что живу в замке, в высокой башне, и что я принцесса Лили. До шести лет я была Лили. Когда училась говорить, мое из катящихся гранитных глыб имечко «Бригитта» было мне не по зубам, я называла себя Лили. Так меня звали и родители, и все-все-все.

Лили была озорной девчонкой, она постоянно придумывала какие-то шалости и каверзы. В четыре года, когда ее на лето спихнули к бабушке на остров Рюген, подговорила соседских мальчишек бежать в пираты, а в качестве судна использовать двери, снятые с пляжного павильончика, закрытого на ремонт. На этих дверях отважные пираты – три матроса и капитан Лили – вышли в море сразу после обеда. К тому времени, когда их хватились, течение отнесло ревущую в три горла команду неунывающего капитана километров за шесть, хорошо хоть вдоль берега. «Веселый Роджер» был сорван с мачты, пираты в кандалах разведены по домам и оставлены без сладкого, капитана к бабушке мать больше не отправляла. А то мало ли что. Не может за девчонкой уследить.

Но и сама мать не очень-то управлялась с Лили. Если под окнами ребятня с визгом летала на тарзанке вокруг единственного дерева – это придумала ее дочь. Если во дворе вдруг наступала полная тишина, значит, всех детей увел прочь гаммельнский крысолов в желтых шортиках и перепачканной футболке с чеширской улыбкой во все пузо. Лили уболтала народ пойти кататься на лошадках. «Почему не дадут покататься? Обязательно дадут, мы же заплатим», – на чумазой ладошке лежала горстка мелочи. Над головой Лили всегда царило безоблачное небо, и жизнь ее была полна радостей, приключений и чупа-чупсов».

В школе я полгода привыкала к тому, что Бригитта – это я. Что эти три слога камнепада – мое имя. Училка спрашивала маму: «У вашей девочки плохой слух? Я ее зову, зову, а она не реагирует». Бригитта была девочкой тихой, в классе особо ни с кем не дружила, инициативы не проявляла. Но и не хулиганила, как некоторые. Была незаметной, незапоминающейся.

А потом мы с мамой уехали в Засниц, туда, где раньше жила ее мать, моя бабушка. Туда, где когда-то давно над головой храброго капитана Лили реял пиратский флаг. А квартира с мансардным окошком осталась папе.

Не могу сказать, что родительский развод как-то на меня повлиял. Ничего такого трагического не произошло. Мама, кстати, быстро вышла замуж, отчим мой, громогласный и чихавший оглушительно, как артиллерийская канонада, человеком был добрым. Когда я заканчивала школу, у меня появился младший братишка Вилли – розовый, круглый и такой же громкий, как его отец. Потом я уехала учиться в Берлин и приезжала к маме все реже – им было хорошо и без меня, а я совсем перестала там чувствовать, что я дома.

С отцом я дважды ездила на море. Все смотрели на нас как на пару. Меня это бесконечно напрягало, хотелось объяснить каждому, что это папа, МОЙ папа, мой ПАПА! А не то, что они подумали. И в третий раз я ему отказала в совместном отпуске, сославшись на какую-то ерунду.

После института я осталась в Берлине преподавать школьникам литературу.

Да нормально я жила, нормально. Никакая не старая дева, не зануда, не синий чулок. Ничего подобного. И подруги у меня завелись, и даже одно время мужик был, вполне себе приличный, в банке работал менеджером по… Господи, как его? По хеджингу вроде. Что-то очень прогрессивное, сколько он ни рассказывал, я так и не смогла себе внятной картинки составить.

Мы с ним даже как-то поехали зимой на лыжах кататься. На Юнгфрау. Здорово было. Правда, в первый раз на эту чертову трассу забравшись, я вниз поехала не столько на лыжах, сколько на собственной морде. Ободрала ее снежком, как теркой. И всю неделю такая стертомордая и щеголяла. Ну и что? Мой катался, а я внизу, сидя на террасе с глинтвейном перед расцарапанным носом, махала ему лапкой в вязаной рукавичке.

Расстались мы с ним безо всякого, без скандалов, соплей и упреков. Закончился срок аренды снимаемой нами пополам квартиры, и мы разъехались каждый в свою сторону.

А восемь месяцев назад папа умер – сердце. И оказалось, что квартиру – ту самую, в старой части Нюрнберга; ту, где я была принцессой Лили – он завещал мне. И я подумала, бог с ним, с Берлином, поеду посмотрю, может, там и останусь. Все-таки своя собственная пристань, а уж школьников, нуждающихся в познании всяких там Ибсенов, Брехтов да Гете с Гейне, я везде найду.

Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но это была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем, я ее узнала, а она меня – нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг, в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы:

– Лили, малышка!

У меня сжалось что-то в животе, скрутилось горячим узлом. И я не заметила, как оказалась в жестких объятиях старой консьержки.

Я открыла дверь, бросила свой рюкзак на пол в прихожей и вошла в ту комнату, в которой жила когда-то. Это была МОЯ комната. Та же кровать с деревянным резным изголовьем, очень старая, потемневшая. Папа нашел ее где-то во Франции у брокантов еще до моего рождения. Тот же стеллажик вдоль стены с моими детскими книжками, куклами и зайцами. Папа сам собрал его, притащив домой доски. Он пилил, сверлил, винтил и сколачивал, на полу лежала мягкая опилочная пыль, вкусно пахло деревяшками. Мне тогда было пять лет. Мой письменный стол и расшатанный лично мною стул – привычку качаться, читая учебники, из меня вышибить не удалось. И вместо шкафа ввиду отсутствия места – «икеевская» перекладина с плечиками для одежды.

Я вернулась домой.

С Энди у нас, похоже, все серьезно. Через месяц у меня в квартире уже жили его домашние тапки – новые, мы ходили их покупать вдвоем – и его махровый халат в сиренево-фиолетовую узенькую полосочку – старый, он принес его из дома. Когда остается у меня ночевать по средам и пятницам (почему именно в эти дни, сказать не могу. Почему, например, не во вторник, а именно в среду? А что у него такого во вторник, а? Не знаю), он отодвигает к одному краю мои шмотки, висящие на металлической штанге, выкраивая полметра для себя. Мои шесть белых однотипных блузочек и три юбки-карандаша, одна из них – светло-серая, вторая – темно-серая, третья – черная, школьная униформа. Хотя мне всегда казалось, что это одежда официанток, и если у меня не заладится с преподаванием, я смогу подрабатывать в Выставочном центре – там всегда требуется обслуга в рестораны. Энди вывешивал, скинув одну из моих блузочек, свою рубашку, сверху пиджак. Он у него какого-то невыразимого зеленовато-горохового оттенка, в мелкую продрись, слегка смахивает на охотничий или тирольский, с псевдозаплатами на локтях, коричневыми такими, кожаными… Наверное, псевдокожаными. Да не суть. Брюки, аккуратно, по стрелочкам сложив, вешает прямо на перекладину.

Я верчусь на кухне, готовлю нам ужин, что-нибудь по-быстрому поджариваю, картошку там или те же колбаски с шукрутом. Потом мы сползаемся на диван в гостиной. Ну, это не гостиная никакая на самом деле.

Раньше, давно, это была комната родителей, потом папина, а теперь тут у меня кабинет – стол, полки со всякой бумажной хренью, методички, оставшиеся еще с института учебники – не выбрасывать же, – и, главное, комп. Мощный стационарный комп с большим монитором.

Я не очень люблю, как все сейчас, на коленке с ноутом или планшетом. Вот это я вообще не понимаю – по экрану пальцами водить по виртуальной клавиатуре. Ага, клава в пол-экрана, а экран весь – восемь дюймов. Не, мне надо, чтобы у меня перед носом экран – во! Тридцать два дюйма, и клава нормальная, чтобы колотить по ней.

Ну, само собой, тут же в кабинете и столик еще журнальный. Вот называется «журнальный», а кто вообще его чисто под журналы использует? У меня и журналов-то никаких нет, я за этим столом ем. Или книгу читаю. То есть читаю я, на диване вытянувшись, а если надо встать – в туалет там или за чаем, – книгу кладу на столик. Значит, это или обеденный, или книжный столик. Но мы уперто продолжаем говорить «журнальный».

Мы, в смысле, люди, часто используем слова неверно, не по назначению. Так, что они не показывают суть вещей, но все понимают, о чем речь… У-у, понесло меня по филологической безбрежной глади. Изыди, чур меня, чур!

После ужина при хорошей погоде у нас моцион – прошвырнуться вдоль воды полчасика-час, как пойдет. Но по пивнякам мы больше не ходим – прошел период ухаживания. Пролетел со свистом, как фанера над Парижем, уложившись в один вечерочек. Теперь нам нечего деньги зря мотать, пива мы и дома попьем. У меня, ясное дело, дома. Когда с моциона вернемся. То, се, киношка какая-нибудь, развернув монитор к дивану – телика у меня нет, – или просто в ящиках посидим, початимся, и на боковую, в постельку.

Про постель ничего плохого не скажу. Взрослые люди, обговорили, как ему нравится, как мне, нашли, можно сказать, точки соприкосновения. Да я бы в жизни ничего подобного вслух с мужиком обсуждать не стала! Как это можно проговаривать: «Мне нравится, когда ты делаешь так»? Да не «так», а полным текстом, что именно ты делаешь, где и чем… Но Энди как-то очень легко вышел на разговор, будто это само собой разумеется. Я, красная как рак, косноязычно: «Бе-бе ме-ме». Он: «Я тебя не понимаю». Я, закрыв глаза, скороговоркой: «Та-та-та». Все! За пару раз притерлись друг к другу, и теперь секс у нас на высшем уровне. Нирвана!

Я иногда задумываюсь после, когда кончаем и, довольные, сытые, отваливаемся друг от друга: «Это же Энди! Энди, мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди был недоступен. А теперь он мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!»

Про то, что мы учились с ним в одной школе, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову пришлось, то рассказала бы – подумаешь, тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня – ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках – он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.

– Не забудь, завтра в семь вечера в «Балканских». Будет здорово, если ты придешь чуть раньше и закажешь столик получше – тебе же тут совсем рядом.

Как я сдрейфила, когда Энди объявил, что решил познакомить меня со своей мамой! Казалось бы, чего тут бояться? Но я нашла. Мама для Энди – это МАМА. Это все. Мама то, мама это, маме надо, мама хотела… Она у него с языка не слезает. Нет, я не считаю, что это ненормально. Это-то как раз очень даже нормально. Мужик заботится о своей матери. Прекрасно. Побольше бы таких мужиков. Это я с моими более чем прохладными отношениями и с матерью, и с отцом, когда повзрослела уже, наверное, не вполне нормальная.

Я в курсе, что у мамы все в порядке. Вилли учится вполне себе прилично, он спортсмен, футболом увлекается, все про него, про футбол этот, про футболистов всех, какие на свете есть, знает. Отчим тоже в порядке, недавно они с мамой в Италию в отпуск ездили – Амальфи, Сорренто, Позитано, все прекрасно. Чего еще? Все живы, здоровы, все хорошо. Мне больше ничего и не надо. В «Фейсбуке» пара посланий в месяц, фотку какую-нибудь скинем друг другу, с Новым годом, с днями рождения поздравляем, все как у всех.

А Энди может по три раза за вечер, когда он со мной, домой позвонить. И не чтобы узнать, приняла ли мама таблетку или не забыла ли она поужинать, нет. Из ума она пока не выжила, ужинать не забывает и таблеток вроде никаких не ест. А просто, не скучно ли ей там одной дома, чем занималась днем, устала или нет, читает или теликом разминается, и вот есть такой фильм интересный, он сейчас только вспомнил, завтра вечерком вместе посмотрят. А то вот сегодня на уроке один лоб здоровый обозвал график гиперболой. Это, говорит, гипербола, сколько лет мусолим одно и то же, а у него все гипербола. Смешно, правда?

И на третьем месяце наших отношений Энди решил меня матушке своей представить. Я, честное слово, чуть не уссалась, такое чувство, что я кобыла и меня барышник на базар выводит. Сейчас будут в зубы заглядывать и репицу щупать, годна ли лошадка в хозяйство, подойдет ли для прынца нашего. Я даже со страху насморк подхватила. В ноябре это не диво, но я уверена, что со страху. Нос красный, распухший, гундосый, заплывшие глазенки слезятся, а там и горло подтянулось в общий строй, захрипело-засипело. Но это меня не спасло, казнь была отложена на пару недель.

И вот сакральный день настал, меня ведут на заклание. Встречу высокие стороны назначили в забегаловке «Балканские специалитеты» за квартал от старого города среди веселеньких желтеньких и розовых пятиэтажек, что в шестидесятые строили для местного рабкласса, а позже отдали понаехавшим приезжантам. Я, как было велено, пришла аж за двадцать минут, выбрала лучший из пяти возможных столик, тот, что у окна с видом на улицу. Уселась, заказала, пока суть да дело, бокал белого вина домашнего. Кислятина убогая. За стеклом турчанки толстые в ближайший супермаркет спешат, велики катятся, челы с работы разъезжаются, трамвай проскользнул. Жду.

Народу в кафешке, кроме меня, три человека. Двое маляров, что ли, в комбезах, слегка подмазанных краской, пиво у стойки пьют. И еще один кадр. Старый тощий дед-трансвестит. Сам выбрит слегка, седая щетина на подбородке и щеках кустиками, но глаза и губы накрашены. Причем так, будто школьница-малолетка красилась – морщинистые веки голубенькие, а губы малиновые, кривовато прорисованные. Стрижка короткая, седым ежиком. Юбка длинная мятая, сверху какая-то фуфайка трикотажная, бесполая и бесцветная, на шее пластиковые розовые бусы, каждая бусина с грецкий орех величиной. Сидит за соседним столиком, чашечку кофе в ладонях греет, а ладони заскорузлые, ногти с траурной каемкой – такие крестьянские мосластые руки. Вот он сидит и сам с собой жеманится: то зеркальце вытащит, посмотрится, то помаду в пальцах покрутит и в ридикюльчик допотопный бабушкинский спрячет, то плечиками пожимать примется и с воображаемыми друзьями похохатывать. Совсем ку-ку, короче.

И вот, наконец, вижу сквозь свое отражение в стекле, тормозит красный «Опель» Энди. Он сам вываливается и, обойдя свою машинюшку, открывает пассажирскую дверь. Явление Мамы. Среднего роста фигуристая мадам, блондинка загорелая, зад обтянут красными леггинсами, сверху курточка молодежная, тоже красная, расстегнутая, капюшон с меховой оторочкой под песца. На грудях, на розовой маечке надпись «Magic moments». И сапожки с опушкой. Красивые такие, коротенькие. Я бы сама такие носила с восторгом упоенья. Стрижечка модная, асимметричная, все на один бок. Ухоженная дама околобальзаковского возраста. Но я смотрела на нее сквозь последний свой щит, сквозь окно забегаловки, как на огнедышащего дракона, который вот-вот откусит мне башку.

Она вошла первой. Я поднялась. Но Мама направилась к соседнему столику, к этому сухостою старому, трансвеститу. Я обалдела. Она что, перепутала нас сослепу, решила, что ее Энди встречается с этой… с этим? Мама, протянув руки и улыбаясь приветливо козлищу спятившему:

– Амалия, дорогая…

Козлище, восстав, скрипуче:

– Тереза, детка…

И давай, перегнувшись через стол, щечками прикладываться. Я стою, челюсть как об колени брякнула, так она там и болтается.

Энди заходит. Ну, думаю, щас тоже на шею козлетону вешаться будет. А тот его по головушке огладил и ласково так, в глазки заглянув:

– Здравствуй, малышок, писюленька моя ненаглядная…

Но Энди маму под локоток и нежно от старикана оттаскивает. В мою сторону.

– Познакомься, мама, это моя подруга Бригитта.

Все положенное по протоколу мы совершили: улыбнулись друг другу лучезарно, щечками потерлись, причмокнув, за руки подержались. Ни дать ни взять счастливое воссоединение семейства после долгой разлуки. Уселись, меню изучили, заказали себе каких-то колбасок и бутылку «рислинга».

Пауза повисла. Ну, думаю, сейчас-то и начнется. Будут меня, сироту, пытать расспросами, где училась, где конфирмовалась. Но нет. Пани Тереза начала мне про сынулю рассказывать. Я услышала еще одну версию туманной юности Энди. В чем-то она пересекалась с известной мне по личным впечатлениям, в чем-то с тем, что он мне поведал, но были и абсолютно новые подробности.

Выяснилось, что среди его дарований главное – писательские способности. Да ладно, Энди – писатель! Я вспомнила мое появление в театральном кружке, пиэсу, которую он нам выкатил, и скандал, который учинил, не получив мгновенного признания.

Пока я пережевывала эту инфу, к нашему столику подрулил допивший свой кофе Амалия. Снова был произведен ритуал объятия-чмоканья-ручканья, и Амалия уплыл прочь с нашего горизонта, надеюсь, навеки. Видя мое неприкрытое недоумение, Энди пояснил, что этот откровенно слетевший с катушек дедок – мамино активитэ̀, она устраивает культурный досуг всякого социально-опекаемого старичья, концерты, танцы, экскурсии, лекции о любви и дружбе и тому подобное. Амалия – один из ее подопечных.

Через час с небольшим наши посиделки закончились. Ну и славно, я, честно говоря, подустала держать спину и лицо. Мы с Энди оплатили счет четко пополам. Пани Тереза небрежно бросила на стол чаевые, три евро мелочью. Я проводила их к машине и долго махала им вслед рукой, утирая скупую слезу. Шучу.

Итак, что мне открылось нового в моем обожаемом Энди.

Он писатель. Нет, не так. Вот как надо: он Писатель. Все, что есть на свете Эндиного – все или с большой буквы, или одними большими буквами. С придыханием. Свято.

В очередную совместную среду я стала потихоньку вытягивать из него сведения. Аккуратненько так, издалеча. Вот, говорю, хочу что-нибудь новенькое почитать. Он так удивленно:

– Почитать? Да ты вообще, по-моему, ничего не читаешь. Я у тебя и книг-то не видел.

Ну, это он зря. Книги у меня есть, целая дюжина. Давно покупаю только те книги – я имею в виду, в бумажном виде, – которыми реально хочу обладать. Чтобы они у меня стояли здесь, на стеллаже, всегда, вечность. А не просто прочитать и забыть. «Просто прочитать» я в электронную книжку закачиваю. С ней удобно, можно на ярком солнце, а можно в полном мраке, и свет включать не обязательно. Но когда Энди приходит, я, естественно, в постели носом в страницу не утыкаюсь, среды и пятницы – не библиотечные дни. Вот он меня с книжкой и не видал ни разу.

Но зачем же такие скоропалительные выводы делать, что не читаю и книг у меня нет? Вон, стоят на верхней полке, выше зайцев. «Двенадцать вечеров» – японские сказки, старая, зачитанная-захватанная, ее мне в детстве папа на ночь читал. Там сказочки еще те, про лешего-тэнгу и водяного-каппу, про ведьм с фиговой тучей глаз на икрах ног, про хитреца и мошенника Хикоити – в самый раз перед сном маленькой девочке почитать, обожаю ее. «Сирано де Бержерак», я Ростаном в подростковом возрасте зачитывалась, даже французский стала учить, чтобы в оригинале промусолить, наизусть помнила почти целиком. «Старшая Эдда», издание подарочное, красивое, бумага, рисунки, супер. Гессе, «Игра в бисер». И еще там разное.

– Ну почему же, – говорю.

С дивана свесилась, пошарила под ним, вытащила свою элкнижку, включила.

– Вот детектив Кобо Абэ читаю, неплохой, хотя и несколько занудный. Это очень по-японски – дотошно всякую мелочь выписывать.

И с этим самым японцем я сразу попала в цель. Вот так вот пульнула на удачу, и сразу в яблочко – опа! Энди завелся. И посыпалось из него, что детективы сейчас писать разучились, что старики-классики типа Честертона или Леблана – это класс, там все четенько, одно из другого вырастает, логика сюжета, разделение подозрения на всех персонажей, ничего случайного. А нынешние понапихают черт-те сколько народу, и этим бедолагам нечем заняться, они ползают по страницам сонными мухами, сюжет сыпется, мотивы невнятны – в общем, блуд и фигня. Значит, именно детективный жанр и засосал Энди. Ясненько. И только я собралась попросить у него почитать какое-нибудь творение, как он сам говорит:

– Слушай, ты ж филолог – подкорректируй мои рассказы. Ну там, запятые, может, какие шероховатости. Сам, когда читаешь, не всегда следишь. Типа, «пошел-пришел», «сказал-рассказал», по три «когда» к ряду в соседних предложениях. Ну, ты понимаешь.

Ну конечно, я понимаю. Конечно, посмотрю. Конечно, подкорректирую. Давай сюда свои рассказы.

– А кстати, много их, рассказов этих? – спрашиваю.

Говорит:

– Да штук двадцать.

Ничего себе! Я, честное слово, думала, три, от силы пять. Двадцать! Сколько ж лет он их писал?! И тут у меня на языке засвербел вопрос, а он хоть опубликовал что-нибудь где-нибудь? А спросить неловко как-то, вдруг – нет. Но я вывернулась:

– О, – говорю, – это ж целая книга!

А он:

– Умница. Я и хочу цикл закончить, а потом сразу целиком опубликовать.

Значит, не печатал. И не пытался. Хотя, кто знает, может, пытался, да не вышло, вот и решил сразу оптом.

И я превратилась в карманного корректора Эндиных детективов. Теперь наш распорядок слегка изменился. Нет, среды и пятницы остались на своем месте, но к пятнице добавился довесок – первая половина субботы. Если раньше Энди покидал меня сразу после завтрака: «Ну пока (поцелуйчик), до понедельника, увидимся в школе», – то теперь с утра мы разбираем, что я там наисправляла в его текстах. А домой он уходит уже после обеда. Поскольку оба мы страшно заняты и правильный обед никто не готовит, обычно заказываем какой-нибудь китайский или ливанский фастфуд, или я быстренько смотаюсь на рынок возле кирхи, куплю в ларьке фалафель. И пару бутылок «тухера». Дешево и сердито.

Главным героем детективного сериала Энди был не полицейский, не инспектор или следователь, как можно было бы предположить, и, уж конечно, не частный сыщик, затертый Шерлок Холмс, а такой средней руки интеллектуал-культурист, Джеймс Бонд-надомник, бездельник по жизни и бабник по призванию. Звался он Люсьен Альбрехт. Полуфранцуз, полунемец, родом из Кинцхайма, малюсенького эльзасского городишки. Преступления, сыпавшиеся ему прямо под ноги, он распутывал благодаря своему недюжинному интеллекту и хакерским навыкам, обретенным непонятно где и когда, они просто были у него, и все. Наверное, с рождения. Сложные ситуации он разруливал сам – на то и мускулы, и владение всеми видами оружия, какое можно найти на просторах интернета, включая индейские болас, малайский боевой отравленный двухклинковый кинжал, огнемет времен Второй мировой и портативный беспилотник, оснащенный маленькими ядерными бомбочками. Все попадавшиеся на его пути красавицы стремились ему отдаться, бабы попроще помогали изо всех сил в надежде на ласковый взгляд или вообще просто так, бескорыстно. Они обворовывали своих боссов и мужей, тащили секретные документы из сейфов и старинные полотна из особняков, а нечего было влезать в преступные аферы (это к документам) и красть из мировых музеев (это к полотнам). Среди благоговевших перед ним полицейских и интерполовцев всех европейских стран и парочки латиноамериканских Люсьен имел прозвище. Вот так и тянет сказать Соколиный Глаз или Отважный Барс, но ладно, на самом деле – Маугли. Энди считал, это круто.

– Понимаешь, Маугли – он маленький и голый, но умеет побеждать всех, и не важно, клыки там у них, когти, зубы. Главное – башка. Маугли выше зверья джунглей. И мой Люсьен тоже.

Не в смысле маленький и голый. А в смысле всех крошит одной левой и с одного взгляда зрит истину.

Безусловно, Люсьен-Маугли был слепком с самого Энди. Не клон, не близнец, а скорее как античная статуя или придворный портрет вельможи. Он показывал какую-то часть оригинала, щедро дополняя его всяческими прикрасами. Он был тем, чем Энди хотел бы быть, и имел то, чего Энди не хватало – бесконечный калейдоскоп риска, успех, длинноногие полногрудые фемины с IQ 181, яхты, суперские тачки, блестящие пистолетики. Могу сказать абсолютно убежденно: любой писатель – признанный или нет, не важно – грешит тем, что пишет про самого себя. Всегда. Писатели – талантливые шизофреники с синдромом множественной личности. Или множества личностей. Вот они и раздают эти личности своим героям. Одному – свои победы, другому – свои фобии и опасения, третьему – несбывшиеся мечты и скрытые пороки. Вот таким он мог бы стать, если бы… А этим не стал бы ни за что, даже если бы… Множество личностей, множество вариантов движения вперед, множество вселенных.

Если честно, детективы Энди обладали всеми пороками, какие он вешал на других ныне здравствующих собратьев по перу: и сюжет иной раз распадался на куски, и персонажи порой были не прорисованы, оставались картонными болванчиками. То слишком много деталей и действие задыхается, стопорится бесконечными описаниями мелочей не по делу, то, наоборот, фон событий задан схематично, смазано. А то вдруг по-настоящему классный кусок, динамика, герои, антураж – все четенько, как любил выражаться Энди.

Я как-то попробовала высказать свои замечания, дескать, вот тут бы добавить, может, описание природы или города, а то твой Люсьен мчится как по трубе в аквапарке, летит в пустоте и темноте. И враз получила лопатой по балде:

– Это не твое дело. Это мой рассказ, и все, что я считаю нужным сказать, я сказал. Если тебе непонятно, то это твоя проблема, я не собираюсь подстраиваться под каждого. Здесь важно действие, и описывать природу на пяти страницах я не собираюсь, я не Стендаль и не Толстой. Я просил тебя только откорректировать текст, а не отредактировать. Мне это не нужно. Я взял кубики и собрал пирамидку, а ты приходишь и начинаешь мои кубики переставлять: «Надо не так, надо вот так…» Если такая умная, возьми СВОИ кубики и сама строй СВОЮ пирамидку. Понятно? И так далее, и так далее…

Все, я поняла, умолкаю, мой повелитель. Теперь я только ставлю или убираю запятые, делю слишком длинные предложения на два покороче, исправляю рядом стоящие «он-он», «пришел-шел-ушел» и всякое такое. В сюжет не вмешиваюсь. На святое не замахиваюсь. И у нас мир, тишь, благодать.

Каждую последнюю субботу месяца мы ужинаем втроем: Энди, его мама и я. В «Балканских специалитетах». Как и в первый раз, заказываем колбаски и «рислинг». Как и в первый раз, счет мы с Энди оплачиваем пополам. Это традиция.

Я обрастаю традициями, они наворачиваются на меня коконом, оплетают. Плетут вокруг меня сеть новой реальности. Центр этой реальности – Энди, он торчит посреди нее как майское дерево посреди поля, я вожу свои хороводы вокруг него бесконечно, круг за кругом. Быстренько в два движения отпарить Эндины брюки в четверг перед выходом на работу – традиция. Кофе в нагретой чашке в постель субботним утром – традиция. Делать вид на работе, что мы едва знакомы, зачем отнимать у прочих училок надежду – традиция.

Теперь я знаю о нем гораздо больше, чем в начале наших отношений. Разговоры за колбасно-«рислинговым» столом приподняли завесу тайны над вечерами вторников и четвергов. Энди ходит в фитнес-клуб жирок сгонять. Ну зачем же я так неуважительно, грубо практически? Он поддерживает фигуру. Это мамино выражение. Мама и сама посещает занятия йогой.

– Спорт очень важен для жизни, он дает заряд бодрости, мы просто обязаны двигаться. Жаль, что ты, Бригитта, ничем не занимаешься. Неужели не можешь выкроить время? – Вот уже меня воспитывает чужая мама.

Собственной не удалось придать своему творению законченную форму, так чужая аккуратно топориком подтешет.

Фитнес – бр-р! Зал, полный «девочек» пред– и постпенсионного возраста разной степени разъетости и тощих плоскозадых теток для контраста. И мы все вместе пляшем танец живота, постоянно путая направление движения, наступая друг другу на ноги и тыча растопыренными пальцами в глаза. Ну, по крайней мере, я обязательно все перепутаю и буду размахивать руками, как ополоумевшая мельница. Нет уж. Я лучше останусь одна дома и попляшу перед монитором компа, не надо мне сомнительного удовольствия групповух.

Мы с Энди на весенних каникулах в марте вместе поедем… На самом деле вот этого мне хватит с избытком: мы поедем ВМЕСТЕ С ЭНДИ! Куда, совсем не важно. Какая разница, куда, главное – МЫ ВМЕСТЕ.

Место мы выбирали долго. Происходило это следующим образом: Энди выдавал на-гора очередной вариант – Майорка или Канары, – я серфила по Сети, искала, что там хорошего-плохого, Энди выслушивал и отвергал. Там слишком суетно, дискотека круглосуточная; там слишком тихо, одни старперы; туда лететь далеко (это когда он на Мальдивы замахнулся); там жарко, как в сауне; а там обещали дожди. Я перетрясла половину земного шара, и наконец мы остановились на Мадейре.

Остров вечной весны, температура не выше двадцати пяти градусов, синий океан, черная галька, белые виллочки на зеленых горах. Красота! И Мама одобрила:

– Поезжайте, дети, отдохните как следует, наберитесь позитива.

Как следует отдохнуть нам предстоит за три дня, хотя каникулы – все девять. Но мы улетим вечером в пятницу, в последний рабочий день, потом полные три дня блаженного безделья – суббота, воскресенье и понедельник, – и во вторник утренним рейсом обратно домой.

Ждать еще целый месяц. Нет, не ждать – предвкушать великое удовольствие: вместе просыпаться утром, никуда не спешить, пить кофе из кружек, сидя на собственной террасе, бродить, взявшись за руки, вдоль воды, слушать шелестящий шепот волн и редкие вскрики чаек и снова пить кофе, теперь уже из маленьких чашечек в прибрежной таверне, любоваться, как закатное солнце валится в кастрюлю океана, поднимая пар своими раскаленными боками. А еще прогулка в горах. Дух захватывает, когда смотришь в глубину ущелья. А еще поездка на катамаране, прямо к борту подплывают доверчивые дельфины, показывая своим детенышам людей: «Смотрите и запоминайте, дети, это люди, они очень любопытны и достаточно умны. Нет, кормить их не нужно, у них слабые желудки. И подплывать близко не стоит, они могут броситься. Нет, они не агрессивны, просто не вполне разумны».

Да, я неплохо подготовилась, перелопатив массу сайтов. Я теперь все знаю об этом острове, от климата до его недлинной истории. Я уже забронировала нам квартиру-студию с просторной террасой на горе над океаном, а внизу, в маленьком миленьком городке Машику, есть даже песочный желтый пляжик в бухточке, а рядом – стоянка яхточек. И все такое кукольное, чистенькое, сказочное. Я все это хочу и жду с нетерпением. Я даже купила себе новую шляпу в «Заре» – соломенную, черную, с широкими полями. Правда, это единственное, что я позволила себе купить.

– Мама ложится на операцию, я не могу оставить ее одну.

Рассыпается мой песочный замок. Пани Тереза укладывается в больницу послезавтра, первого марта, именно в тот день, когда мы с Энди должны лететь на Мадейру. Энди не может уехать. Конечно, если бы это был аппендицит или, упаси боже, что-то более серьезное, тогда да, конечно, что же тут поделаешь, человек предполагает, а бог, как всегда, смеется. И я бы тоже никуда не полетела. Но операция по поводу вросшего ногтя на мизинце правой ноги?! Это официальный диагноз, это так называется на медицинском языке: «по поводу…» Вот нашла повод, браво, пани Тереза! Ни за три дня до святой даты, ни через три дня после нее это сделать нельзя?!

Я кипела, я ругалась последними словами, я, каюсь, крыла эту мать Терезу с таким прибором, позавидовали бы гамбургские докеры. Во мне бушевал пиратский капитан Лили. Мысленно. Вслух я грустно улыбалась и кивала – да, конечно, как он может оставить маму одну. И ничего страшного, ведь он же прилетит на следующий день. Ну, не три дня счастья, а два, но все равно будет здорово. Да, конечно, он абсолютно прав.

Вот опять же, если бы я была Алисой… Уж она бы нашла слова, чтобы убедить и Энди, и мамашу его сделать так, как нужно ей, Алисе. Мама бы вообще сказала, что ноготь – это тьфу, даже беспокоиться нечего, она вообще сама себя сейчас быстренько прооперирует кухонным ножом, не переставая тушить для нас с Энди рульку. Но я не Алиса. Так уж вышло, что я по-прежнему Бригитта Штаубе, а Бригитта может лишь соглашаться с тем, что сует ей в руки смешливая, охочая до шуточек реальность.

Да и в самом деле, делов-то… Проведу день одна в незнакомом месте. В незнакомом месте одна…

И тут что-то меня зацепило. Уехать одной далеко в новое место. Стать другой, новой. Там меня никто не знает, за мной ничто не тянется из прошлого. Никто не знает, что я Бригитта. Тогда пусть я буду Алисой. Хотя бы одни-единственные сутки в своей жизни.

Я выворотила на кровать уже три дня как сложенную сумку. Кучей вывалились мой старый купальник (сплошной, черный, ну как я могу в раздельном, не юная девица, неприлично), пара вискозных блузочек (скромненьких, однотипных, с воротничком и коротким рукавчиком, модель «Училка на каникулах»), юбка под лен неопределенного цвета (длинная и мятая, ее возить удобно), сношенные шлепки (зато подошва у них пробковая, а ремешки кожаные, широкие – ортопедические такие шлепанцы), трикотажная… что? Не футболка, не толстовка, а такая кофточка без застежек, сплошная, с попугаями и тиграми, из «H&M». Пошурудив руками в тряпье, я вытащила оттуда эту последнюю, а все остальное вот так кучей засунула в ящик комода, и новую черную шляпу туда же. И двинула в торговый центр.

Первое, что я купила – это джеггинсы до щиколоток. Белые, с крупными фиолетовыми ирисами. А потом еще пару маек без рукавов. Одна – цвета фуксии, ядовитая такая, прелесть, а вторая – бирюзовая, к моим тициановским волосам и дымчато-серо-зеленым глазам вообще атас. И купальник. Раздельный. Микро. Какой-то африканской каннибальской расцветки – ярко, сочно, призывно. И такое же неукротимое парео. И короткую юбчонку в складку фасона «Лолита». И на предмет неожиданных морозов – свитер от «Сислей». Серый, с трехэтажным уютным воротником шире головы, косами, вывязанными по груди, и длинными рукавами, которые не закатывают, а подтягивают вверх, чтобы они были гармошкой. Он вроде и не нужен, но мне захотелось. Он на вешалке выглядел как глиста, вытянутый, а на манекене сидел очень привлекательно. Я померила – снять не смогла, поняла, что мы не расстанемся. Роскошь какая – купить не давно обдуманную нужную вещь, а ту, что неожиданно приглянулась. Бригитта такого себе не позволяет. Еще купила тенниски в бело-розовую зефирную полоску. Ну и до кучи носки, смешные такие, на щиколотке мордочка оскаленная и ушки. Злобное, но симпатичное. Тоторо из анимешек японских. И бейсболку белую. И пляжные шлепанцы с тонкими ремешками и стеклянными бусинками. И темные очки. Вот это вообще самое дорогое. Сто восемь евро. Охренеть. Но они такие, такие… ар-декошные… форма такая волшебная, не передать. Сиреневые… нет, скорее, фиолетовые стекла, оправа тонкая металлическая в цвет. Как я без них раньше жила, не представляю.

Все, алес. Алиса готова к отъезду.

Когда самолет приземлился и мы пешочком прошли от трапа до аэропорта, было уже совсем темно, с одной стороны – редкие рыжие огоньки на горе, с другой – мрачный мрак, плотный, теплый, и где-то в нем ворочался океан, сопел и фыркал. Я села в такси, сунула в нос водителю распечатку брони с «Airbnb», машина сразу нырнула в тоннель, и уже через десять минут меня высадили не пойми где, в серой пустоте под одиноким фонарем у глухой длинной стены.

И тут же в круг неяркого света вступила высокая веретенообразная фигура. Полная женщина в трикотажных черных лосинах и растянутой, неимоверной ширины майке – Сидалия, хозяйка наших, вернее, пока только моих апартаментов. И, конечно, первое, что она спросила – почему я одна, ведь нас должно быть двое, мы и снимали студию как пара, и что случилось, и все ли у меня в порядке. Она говорила по-английски, несколько прикудахтывая, будто хлопотливая несушка. Мне не все удавалось понять в ее речи.

Успокоенная тем, что приятель мой прибудет обязательно, просто у него образовалось страшно неотложное дело и парой мы будем уже к завтрашнему вечеру, она повела меня вдоль темной стены. Оказалось, что это задняя стена дома, периодически в ней попадались двери. Сидалия довела меня до последней и отперла ее.

Внутри была та самая студия, что прельстила нас с Энди на сайте. Большая кровать, малюсенький кухонный угол, но, как говорят французы, бьен экипэ, хорошо экипированный: посудомойка и стиралка, плита с духовкой, холодильник, тостер, микроволновка. Все, что мне абсолютно не пригодится за один мой собственный и два наших общих с Энди дня. Само собой, был тут и санузел с душем, все не то чтобы крохотное, но в обтяжку. Но самое крутое, круче крутого яйца – это стена в ногах кровати. Не стена, а полное ее отсутствие. Огромная стеклянная дверь-купе от пола до потолка и от угла до угла. Если подойти вплотную, за стеклом угадывается та самая широкая терраса со столом, стульями и парой шезлонгов, на которой я собиралась пить кружками свой утренний кофе.

Хозяйка вручила мне ключи, прокудахтала, что и где находится в округе. Я ее не особо слушала – зачем, завтра сама все увижу. Потом она ушла, а я стала, как кошка, обходить по периметру свое временное пристанище.

На кухне обнаружилась бутылка красного вина, четыре небольших кругляша белого хлеба, вкусного даже на вид, и тарелка с колбасно-сырной нарезкой. Приятно, когда тебя так встречают. Не просто формально – вот вам ключ, вот вам холодильник, дальше сами, – а как гостя. Кофе был, правда, только растворимый, и сахар в маленьких пакетиках, как в кафе.

Я открыла бутылку вина, наполнила большой бокал на длинной ножке, сразу по верхнюю рисочку, чтобы потом не доливать, сгребла колбасу и хлеб и вылезла на террасу. Включать здесь свет было ни к чему, хватало того, что падало из комнаты. Не слишком яркий, приглушенный, оглушенный необъятной ночью свет дотягивался лишь до перил террасы, дальше высовывать нос не рисковал. Еще бы – за невысокой деревянной оградкой не было ничего. Мира не существовало. Был только клубящийся мрак, полный неясных шорохов и незнакомых запахов. Так бывает в лесу. Буду думать, что плыву над таинственным чернолесьем.

Я сидела там долго, слушая сложную мелодию ночной тишины, попивая сухое, самую чуточку сладковатое, с растворенным в нем солнцем вино и отламывая хрустящую корку хлеба. Потом пошла спать. Штору я задергивать не стала. Пусть, когда я проснусь, будет ослепительный день.

Солнце сверкало так, будто пыталось прожечь мне веки. Я заворочалась в ворохе подушек и покрывал, пытаясь зарыться поглубже, спрятаться от всепроникающего света. Но тут же подумала: «Какого черта? У тебя только один день. Вставай, Алиса, тебя ждут великие дела!» И отверзла очи.

Из кровати я видела только небо – безбрежную голубизну, едва тронутую полупрозрачными облачками. В самой середине залитого голубым «экрана» торчало непонятное сооружение – высокое, черное против солнца. То ли пожарная каланча, то ли какой недострой. Скорей же на террасу!

Я окинула взглядом принадлежавший мне пейзаж и обалдела. Гора уходила вниз неспешно, некруто, и прямо подо мной был бассейн. Большой пятидесятиметровый бассейн олимпийского формата. Та хреновина, что пробудила мое любопытство, оказалась вышкой на дальнем конце этого самого бассейна. Высоченной, метров десять или двенадцать, с тремя площадками для прыжков в воду. Только никакой воды в чаше бассейна не было. Ни капли. Это был мертвый, заброшенный уже давно, не первый год, бассейн. Тумбочки для ныряния обросли кустами, а из кафельного выщербленного пола местами торчат деревца с меня ростом. Вот это да! А на сайте про эту заброшку ничего сказано не было. Ай-ай-ай…

Бригитта во мне сразу возмутилась и уже потянулась к телефону, чтобы высказать свое недовольство хозяйке: «Об этом же предупреждать надо, что вид будет хоть и в сторону океана, но вы его не увидите, зато будете любоваться развалинами неисторического прошлого!» Но Алиса тормознула ее: «Да брось ты, прикольно же, пошли позырим, че там. Часто ты по заброшенным бассейнам ползаешь?» Я натянула свои суперские джинсы с ирисами, ядерно-розовую майку, бейсболку, тенниски и, главное, очки и отчалила в свою первую экспедицию.

Я обползала и обфотографировала его весь. Я спускалась вниз в душевые и раздевалки, на заднице сползла в чашу, а потом с мелкоты на четвереньках по полукруглому спуску – на глубину. Для давней заброшки здесь было на удивление чисто. Да, борта были расписаны картинками – пловцами в ластах, рыбами, спрутами и нечитаемыми руноподобными граффити, – на дне валялись выпавшие откуда-то кирпичи, была покоцана плитка, валялся древесный мусор, но никаких битых бутылок, банок из-под пива и, извиняюсь, следов человеческой жизнедеятельности. Культурная такая заброшка. Но очень грустная.

Как-то на просторах «Ютьюба» попался мне документально-фантастический фильм «Сколько-то там лет после людей». Вот человечества уже нет, и всякая хурда человечья, родимые пятна цивилизации – дома, машины, корабли – потихоньку разрушаются. Сами собой. Природа неспешно съедает их, облизывает, откусывает, пробует и заглатывает. Вот здесь как раз так. Кусты и деревья постепенно ломают и пожирают этот бассейн. Лягушатник, где когда-то плескалась малышня, собрал лужу дождевой воды, в ней, едва шевеля хвостами, плавают тритоны среди тонких волосин водорослей. Какие-то мелкие птички возмущенно чирикают на меня из зарослей, что частой сетью оплели каменные скамейки: «Не нарушай наш покой! Прочь! Твое время истекло!»

Я залезла в будку возле вышки. Наверное, тут был пост спасателя, наблюдавшего за порядком через низкое длинное окошко. Начал накрапывать меленький дождичек. Я сидела в будке, передо мной свисала с вышки и едва покачивалась какая-то веревка. Я была последним человеком на земле. Человечество закончилось.

Сзади загрохотало-завыло. Нет, человечество пока не закончилось. С другой стороны горы была взлетно-посадочная полоса местного аэропорта, по ней с ревом несся на взлет «Боинг». Жизнь продолжалась. Я пролезла через дыру в сетчатом заборе и по тропинке под сводами «чернолесья» двинула вниз к шоссе.

Здорово будет завтра показать этот бассейн Энди. Он мог бы вставить его в какой-нибудь рассказ. Например, устроить тут тайную передачу чего-нибудь кому-нибудь. Или плохие парни соберутся в этом уединенном месте на сходку. Или запрятать тут какую-нибудь штуку, сворованную золотую статуэтку ацтеков или еще что. Или усеять дно живописно раскинувшимися трупами Люсьеновых врагов, которых тот покрошил из пулемета, залегши на верхней площадке вышки. Или вот: вертолет плохих парней врезался в эту вышку и, пылая, рухнул на замусоренное дно моего бассейна. Ну, как-то так.

Я почувствовала, что уже отношусь к этим развалинам как к своей собственности и где-то даже горжусь таким приобретением.

Шоссе лентой разматывалось под ногами. Насвистывал свой вечный шлягер ветер, вжикали мимо машины. Внизу, под заросшим колючками алоэ обрывом, по зеленому хребту океана скользил катерок, утыканный, как дикобраз иглами, высокими удочками. Впереди разворачивалась написанная сочной гуашью картина: набережная, берег из серой крупной гальки, далее среди зелени – желтый треугольник крепости, еще дальше – маяк на краю пирса, песчаный рыжий пляж и стоянка яхт. И бело-розовые домики на склонах гор, обрамляющих бухту.

Всего этого я уже насмотрелась в интернете. Все это было мне знакомо. Я возвращалась к старому приятелю, с которым давно не виделась. Ну правда, я так чувствовала.

Самолет Энди уже вылетел. Ура! Осталось ждать совсем недолго.

День был славный. Я обошла весь городок, зашла в обе церкви, заглянула в лавки и в два больших супермаркета. Зачем в таком маленьком городе два таких громадных магазина? Или это воплощение принципа свободной конкуренции? Я сделала кучу фоток и несколько послала Энди. Он их лайкнул. Я посидела на камнях, сунув ноги в воду, побросала камешки, стараясь сделать как можно больше «блинчиков». Выпила кофе в марине, слушая, как стонут и жалуются на судьбу припаркованные там кораблики. Поболтала с семейной парой из Бонна, рассказала им пару исторических анекдотов об острове. Кажется, они приняли меня за местную. Пообедала в малюсеньком баре на три столика. Заказала блюдо дня и получила огромную тарелку с местной рыбой-эшпадой и кучей разнообразного гарнира – и рис, и картошка, и батат, и еще какая-то пимпинелла (бог ее знает, что за зверь, но вкусно). И за всю эту красоту заплатила четыре с половиной евро. Да еще за один хозяин налил мне бокал прекрасного белого вина, холодного и слегка пузыристого.

Нагулявшись вусмерть и стоптав свои ноженьки по пояс, свой последний кофе я уселась пить на площади возле маленькой старой церкви в какой-то безымянной забегаловке. Внутри всего два столика, остальные вынесены на тротуар. Вокруг многолюдно. Я сидела со своим эспрессо и смотрела, как толпа мужиков-пенсионеров играет в лото. Один за складным столиком под толстым, свитым из десятка стволов деревом выкрикивал что-то монотонно, а остальные закрывали монетками и камешками цифры на своих карточках.

Только один лысый дедок не играл с ними. Он сидел с краешку и читал газету. Рядом лежала целая стопка газет и стояла крохотная, прямо-таки детская бутылочка пива.

Накрываю стол на террасе. Энди приедет, а у меня – пожалуйста! – молодое белое вино в ведерке со льдом (в хозяйстве нашлось и оно), местный мягкий сыр, ананас и прекрасная желтая слива, крупная и сладкая. Всего по восемьдесят центов за кило в местной фруктовой лавке. У нас таких цен не бывает. Еще ветчина, хлеб, мед и варенье «Волосы ангела». Я могла не купить банку с таким названием? Ясен пень, не могла. Купила. И посреди стола в высоком прозрачном стакане красный цветок алоэ, сорванный у дороги.

Затеребонькал телефон. Энди. Странно. Он не может мне звонить, он в самолете. Возможно, забыл телефон дома и его матушка собирается мне об этом сказать?

– Алло.

– Бригитта, милая, прости, у меня не получается приехать. Никак.

В груди заворочалась холодная жаба страха, заскребла склизкими лапками.

– Что случилось?

– Понимаешь, у мамы после операции разболелась нога. Мне надо прикладывать ей лед к пальцу и мазать…

Он еще что-то говорил, но у меня вроде как слух испортился – звуки слышу, а смысл не доходит. Он сидит возле матушкиного мизинца, в одной руке у него – пузырь со льдом, в другой – банка вонючей мази. Пани Тереза едва слышно стонет, стойко перенося страдания и одновременно делая себе маникюр. Чертова курица.

– Да, Энди, я понимаю. Ничего страшного, – мямлю я. – Да-да, конечно. Конечно, я прекрасно отдохну. Не беспокойся.

– Пока, милая. Целую тебя.

– С мамашей своей целуйся!

Ой.

Я быстро нажала «отбой». Черт, черт! Алису вынесло! Ее день еще не закончился! Что он подумает? Перезвонить, извиниться? И что сказать? «Это не я»?

Да ну их совсем, и Энди, и мать его Терезу. Обойдутся. И в черный список предателя. Не достанут.

Так, поужинать. Прекрасное белое вино, сыр и сливы. Отлично.

И вид на мой мертвый бассейн. Нам хорошо вместе.

А потом в городок. Я видела афишку, на урну наклеенную – сегодня дискотека в загородке возле музея сахарного тростника, будут выступать братья Пимента. Или Соуза. Не помню, не важно. Мне туда.

Оттопыримся по полной, девочки.

В городок я спускалась пешком по тропе, галсами бегущей по склону… нет, не по склону – по отвесу горы вдоль толстой зеленой трубы. Я эту трубу сначала и тропинку потом еще днем приметила. Но тогда подниматься там не стала, уже тяжко было, по шоссе кругом прошла. Зато теперь нам черт не брат. Вниз – не вверх. Включила фонарик на телефоне и поскакала.

Дискотека мне сперва не особо понравилась. Унылая какая-то. Хотелось звона и треска, чтобы всполохи света в темноте, лучи вперекрест, музыка настолько громкая, что ни говорить, ни думать невозможно. Толпа народа, не протиснуться. Как в метро в час пик. Пару раз я бывала на таких в Берлине. От мощного навязчивого ритма вибрирует все вокруг – танцпол, стакан коктейля в руке, сама начинаешь вибрировать. И в голове ни одной мысли, только «умца-умца» в такт с грохотом музыки. А здесь было совсем не то. Нет, музыка орала, как положено, братья старались вовсю. В полном мраке два-три луча сиреневого света метались по открытой площадке, на которой поплясывали человек семь. С одного края стояла куча столиков. И там все, абсолютно все места были заняты.

Здесь, по-моему, собрался весь город. И отнюдь не только молодежь. Вон утрешние, игравшие в лото мужички, я уже узнаю многих. Сейчас они со своими тетками. Все пьют кофеек или пиво из малюсеньких пузырьков, не затрудняясь стаканами. Переговариваются, то есть перекрикиваются через столы, отчаянно жестикулируя, будто ругаются. Вот так собрались все вместе, расселись чинно за столами, и давай радостно лаяться.

В самом неосвещенном углу площадки стойка, явно сколоченная на один вечер, нестроганые доски обтянуты строительной зеленой сеткой, сверху пришпилены афишки братьев Менезеш. Во, Менезеш, а вовсе не Пимента или как там еще. За стойкой два приплясывающих бармена, одинаковые, как пупсы на прилавке – черные волосы коротко стрижены, зачесаны назад, виски практически выбриты, аккуратные бородки. Симпатичные такие мальчики, ухоженные, следят за собой. Они деревянными пестиками толкут что-то оранжевое в стеклянных кувшинах и болтают с теми, кто сидит перед стойкой.

Здесь явно все друг друга знают, как в маленькой деревне. Я в нашем доме в лицо знаю человек десять, так, чтоб здороваться – от силы пять, а поговорить о погоде – только консьержка фрау Мюллер.

– Приветик! – улыбаясь, ввинчиваюсь в толпящихся у стойки.

Слава богу, почти все молодые по-английски шарят. Со стариками вот не поговоришь. Когда в лавке сливу покупала, пришлось на пальцах объясняться, хозяйка ни бе, ни ме, ни по-английски, ни тем более по-немецки. А я, уж извиняйте, нау фала португеш.

– Что это такое? – пальцем тычу в кувшин.

– Понша, – говорят.

Понша, понша… А, пунш! Понятно. Ну, пунш так пунш. Давайте, говорю, мне этого вашего пунша. Какого? Того или этого? Да любого. Сначала того, а потом этого.

С пунша – кисло-сладкого, мутного от мятых лимонов и апельсинов и довольно крепкого (они его на местном роме бодяжат) – я повеселела. Втянулась в какую-то беседу, потом пошла плясать.

Потом пила ром уже без апельсинов, зато с соотечественниками. Парень с девушкой из Берлина. Нет, не туристы. Гиды. Приезжают сюда и от местной гостиницы водят туриков по горным маршрутам или на великах с ними ездят. Им здесь нравится. Деньги невеликие – так и работа не в шахте. Не работа, а прогулка. Вечная прогулка. Хеппенинг. Собираются по осени в Мексику податься за тем же самым, гидами. Пока маршруты изучают. Клево.

Уже за полночь, дискотека не кончается, а я чего-то подустала. И напитки уже в меня не лезут, из ушей скоро польются. И равновесие утратилось частично. Чувствую, пора принять горизонталь.

Та-а-ак, а как до дома-то добраться? По тропе я на гору не влезу, да, пожалуй, в темноте и не найду, где она начинается. Пешком по шоссе шкандыбать не хочу. Пойду на стоянку такси, пусть довезут меня, болезную, до кроватки.

Но сначала на бережке у океана посидеть. Вот тут, прямо на камешках. Или даже полежать. Хорошо как… Рядышком волны шепеляво шепчут что-то. Дальше обрыв, чернота, там ничего нет. По черному «ничему» вдали ползет какой-то светящийся краб – наверное, корабль заблудился в пустоте. Над головой тоже черно. И, подслеповато помаргивая, качаются звезды. Толстые, разъевшиеся, масляно посверкивают. Укачивают меня. У, набралась ты, подруга, смотри не усни тут! Начнется прилив, слизнет соленым языком тихонечко – очнешься посреди океана в компании медуз. Пора отползать в сторону дома.

Я притащилась на площадь у главной церкви. Там стоянка такси. Целый день здесь гужевались возле своих желтых машин таксисты, зазывали туристов прокатиться, предлагая им все блага мира, низкие цены и экскурсионные туры в любую точку острова с посещением смотровых площадок. Сейчас ни одной машины не было. Площадь пуста. И что делать?.. Ладно, погуляю пока, мозги проветрю. Таксисты тоже, наверное, на дискотеке сидят. Вот закончится – может, приедут.

Я пошла и вышла к другой церковке, маленькой. Была открыта безымянная забегаловка. Счастье. Уселась с чашкой эспрессо. Они тут говорят «бика», я уже выучила: «Ума бика, пор фавор». Скукожилась под фонарем, в кондицию прихожу.

Вдруг треск мотоциклетный. Выруливает сюда парень на мотоцикле, и – прямо мимо моего столика, чуть ногу мне не отдавил. Поворачивает в проулок между забегаловкой и соседним домом, тормозит, обдав меня бензиновым перегаром. Байк такой красивый, стройный. Сразу видно, что самец – «BMW», красавчик. И парень такой ничего. Невысокий, но подтянутый. Куртку кожаную скинул. Бицепсы под рукавами футболки рельефные, хоть и не здоровенные, как у культуристов, протеинами накачанных. И живот не выпирает. На башке шлем, что под ним – не видать.

Что-то я тут на мужиков засматриваться стала. У тех бороды, понимаешь, только что из барбершопа, у этого брюха нет, достижение великое. Вот когда я с Энди по улице иду, я вообще никаких мужиков кругом не вижу.

Энди? Кто это – Энди? Не знаю, не помню, уберись от меня.

Парень шлем снял, к коню своему его приторочил и ко мне повернулся. Да это и не парень вовсе. Это тот дедок лысый, который газеты читал, пока остальные пенсионеры бочонками лото забавлялись. Ну, не дедок на самом деле. Мужик лет так пятидесяти с гаком, ну, может, шестидесяти – темновато тут, не определишь. Скорее, папаша, если с моей колокольни смотреть, а не дедок. Он так пристально на меня посмотрел и кивнул. Мне. А больше некому, я одна на улице сижу. Там, в зале, у стойки еще человека три стоят, вечный футбол по телику смотрят, базарят вполголоса. А на улице только я. Значит, кивнул мне. Узнал, что ли? Ну и я ему ручкой так слегка, приветственно.

Он в забегаловку зашел, побалакал там по-быстрому и вышел с двумя мальками пива. И ко мне подсел.

– Не против, если я присяду, фройляйн?

Даже то, что я немка, знает. Откуда? По-немецки у него чисто выходит. Но какой-то акцент все-таки есть. Так пани Тереза говорит. Вот у Энди никакого акцента, он же с детства в Германии, а у мамаши его остался…

Брысь, брысь оба от меня!

Может, и этот мужик поляк? Хотя с виду чистокровный португалец. Вон темный какой. Или это загар перманентный?

– Пожалуйста.

– Пива не желаете? – протягивает он мне один малек.

Я уже чего только сегодня не пила. Вот пива и не пила.

– Давайте.

Пиво оказалось пустое. Но холодное, и это его скрашивало.

– Меня зовут Гонзу. А вас, фройляйн?

Ну, понеслась! Ля-ля-ля, фа-фа-фа, пули в уши одинокой туристке будем заливать. Хотя почему бы и нет. Такси разъехались, домой я не попадаю, хмель из меня выветрился частично – чего бы и не поболтать. Веселее, чем одной тут сидеть.

– Алиса. Меня зовут Алиса.

Болтали мы долго. Пузырьков пива опрокинули немало, и как-то получилось, что я больше. Гонзу рассказывал мне байки из своей жизни. Что он здесь, на этом острове, родился и вырос. Ходил матросом на чартере в Гамбург – отсюда немецкий, – ловил рыбу в Панаме и Калифорнии. И однажды его зацепило тралом и поволокло на глубину. Как страшно давило голову и жгло в груди, пока он резал ножом – хорошо, что нож всегда носил на поясе – сеть, спутавшую ему ноги. Как вынырнул из глубины, уже фактически задохнувшись, как, хвала богам, его сразу вытащили на палубу, выкашливающего из легких соленую воду, подкрашенную кровью. Его все поздравляли, даже кэп, ведь, считай, он заново родился, и напоследок оштрафовали на стоимость ремонта изрезанного им трала.

Он много чего мне рассказывал – и про европейские города, и про американские порты, и про Кейптаун, где он прожил не один год. И все это красочно, очень картинно. И все время мне казалось, что он привирает. Я поведала ему, что живу в Нюрнберге, работаю официанткой в нашем Выставочном центре. Люблю дискотеки, ходим с девчонками туда каждые выходные. А чего еще надо? Книги читать не люблю, нудятина. Ну, если только детективы, когда в метро еду, да и то лучше музыку в уши воткнуть, «Раммштайн» или «Батюшку». Да, люблю рок, и чтоб потяжелее.

Доболтались мы до того, что хозяин кабачка начал закрываться. Второй час ночи. Все посетители разошлись, дядька вымыл стаканы, подмел пол и подсел к нам. Его зовут Луиш. Вот, я уже знаю в этом городе четырех человек. Можно сказать, у меня образовался круг знакомств. Мы посидели уже втроем, перешли на «ты», Гонзу угостил и Луиша бутыльком пива. Потом заплатил за всех (никаких пополам) и предложил подбросить меня наконец до дома.

Мы оседлали «BMW» и полетели. Я сидела за спиной Гонзу, крепко обнимая его руками за пояс, боялась свалиться – никогда в жизни не ездила на мотоцикле. Свой шлем он отдал мне, сквозь темное стекло я почти ничего не видела, только огни фонарей проносились мимо. На поворотах мотоцикл ложился набок, я еще крепче вцеплялась в сидящего передо мной мужика, стискивала его руками что есть мочи. Страшно.

Когда он высадил меня у двери, спросил:

– Я оставлю тебе свой номер телефона?

Я вытащила свой телефон, попыталась потыкать пальцем. Смешно. Ничего не получалось. Пьяный палец не попадал куда надо.

– Скажи свой номер, я наберу.

Я сказала, он набрал, мой телефон зазвонил. Отбой. Все, телефонами обменялись. Теперь точно отбой!

Едва захлопнув за собой дверь, я уснула. И в кровать рухнула, уже спя.

Солнце давило тяжелой горячей лапой мне на затылок. Я заворочалась, открыв один глаз этому мутному миру. Черт, рано еще совсем, доспать бы. Но организм сопротивлялся, в голове колотили в бубен, желудок плавал в невесомости, извиваясь в попытках вернуться на привычное место, во рту кошки нагадили. Доспишь тут.

Сползаю с кровати. Даже не разделась вчера. Оставляя позади себя дорожку из шмоток, ползу в душ. Нет, сначала напиться воды. Прямо из крана в кухне. Струя в ладони. Супер. Холодная, вкусная. Аква вита.

В поле зрения попадает вчерашняя полбутылка белого вина. Может, пару глотков? Говорят, с похмела самое верное средство. Представила, как пью прямо из горла – бе-е, гадость, чуть не стошнило.

В душ! Сама под холодную струю, а бо́шку – под горячую, кипяточку на затылок – сосуды скукоженные расправить. Вроде жива.

Теперь кофе. Жаль, растворимый. Побольше сыпь в кружку, не жалей, и сахара три пакетика. Горько-сладкая, обжигающая рот бурда – последний аккорд в симфонии «Утро после вчера».

Свитер натянуть «сислеевский» (холодно еще) – и на террасу, сжимая кружку двумя руками, как штурвал самолета, который вынесет меня из турбулентного потока похмелья на чистый простор.

В доступном моему взору пейзаже что-то изменилось. У дальней стенки бассейна на самой «глубине» под вышкой кто-то был. Я прищурилась на солнце. Там кто-то сидел. Вроде бы человек. Чего это он там? Я маленькими глоточками хлебала свой кофе и смотрела на человека. Волосы длинные, свисают светлыми прядями, лица не видно, но, наверное, женщина. Сидит, не шевелится.

Я, не выпуская свою спасательную кружку из рук, вышла из квартиры и спустилась по тропинке сквозь заросли к чаше бассейна. Она была все еще там, сидела, опершись спиной на стену, одна нога вытянута, вторая согнута, на колено опирается локоть, голова опущена, светлые длинные волосы падают на грудь. И голубой купальник.

Аккуратно – кофе бы не разлить – по стеночке спускаюсь на «глубину». Подхожу. Трогаю женщину за плечо. Оно холодное, бретелька купальника влажная. От моего прикосновения она заваливается на бок, волосы откидываются, открывая лицо.

Иссиня-белое. С бесцветными тонкими губами. С голубыми яркими глазами. Мертвыми.

Где-то в глубине мозга, у самого затылка, я знала, что она мертва. Знала, еще глядя с террасы. Поэтому сейчас уже не испугалась, не вздрогнула.

Я вытащила телефон из заднего кармана левой рукой, большим пальцем ткнула в кнопку вроде бы экстренного вызова, приложила его к уху. В правой я по-прежнему держала свою кружку.

– Алло.

Мне ответил мужской голос.

– Я тут девушку нашла. Мертвую. В бассейне.

– Она что, утонула?

– Ну, это вряд ли. Это пустой бассейн, заброшенный. На горе. С вышкой.

– Алиса, с тобой все в порядке?

Надо же, местная полиция по имени ко мне обращается. Я уставилась на экран. На нем был неизвестный номер, не экстренный. Куда это я позвонила? Кому?

– Кто это?

– Это Гонзу. Алиса, ты не шутишь?

Господи, это тот мужик вчерашний. А почему это я ему звоню? Я еще раз посмотрела на экран телефона. А! Он же вчера мне свой номер оставил. Последний входящий. Это я в него пальцем попала, а не в экстренный. Когда уж пользоваться техникой научусь, деревенщина сиволапая!

– Какие тут шутки, – говорю. – У меня под балконом заброшенный бассейн, в нем девушка мертвая. Я думала, в полицию звоню, промахнулась просто. Извини. Сейчас буду им звонить. Пока.

А он мне:

– Не надо в полицию. Я сейчас приеду и полицейских привезу. Ты можешь там подождать?

– С ней подождать?.. Могу…

Я стояла с кружкой остывающего, омерзительно-сладкого кофе в руке. У меня под ногами в тени, падающей от высокой стенки бассейна, лежало мертвое тело. Прекрасное начало нового дня.

Вот у Энди в одном из рассказов этот его Люсьен-Маугли приезжает на островок, затерянный в шведских фиордах. Зачем, я не помню. На острове живет семейка какого-то спятившего антиквара. А, вспомнила, тот хотел найти покупателя на кинжал-мизерикорд XII века, и кроме как у Люсьена, спросить совета не у кого было. И вот туманным стылым утром утлый челн высаживает Люсьена на этом богом забытом островке. Тот идет по доскам причала, они жалобно стонут у него под ногами. Он ступает на тропку меж мокрых кустов, делает буквально пару шагов по волглой траве и натыкается на обнаженное девичье тело, заколотое тем самым мизерикордом. Там потом еще много чего было наворочено, одной девицей дело не обошлось. Но все действие разворачивалось или под пеленой моросящего, вгоняющего в тоску дождя, или в мокрой вате тумана. Это очень логично с точки зрения жанра.

А у меня безоблачное небо, синь-синева, даже воздух кажется голубоватым. И купальник покойницы тоже голубой, слегка серебрящийся, с рисунком рыбьей чешуи.

Мне вдруг стало жаль ее, эту прекрасную покойницу. Она сидела так изящно, будто кто-то усадил ее в студии для фотосессии, а я завалила ее, как куль. Я поставила изрядно надоевшую мне кружку на дно бассейна и двумя руками усадила мертвую девушку как прежде, с одной рукой на колене. Только волосы ее я заправила назад за плечи, открыв ей лицо. Волосы тоже, как и купальник, были влажными. От росы? Или она купалась ночью? Где? Не здесь же. И кто принес ее сюда? Или она сама пришла сюда и уже тут умерла?

Неожиданно для себя я вытащила опять свой телефон и сфотографировала ее. И тут же мне стало стыдно перед ней – я вторглась в чужую смерть. Я даже хотела удалить фотку сразу, но не удалила. Мы теперь все такие, камера телефона – наше продолжение, как продолжение руки или мысли. Стоит увидеть что-то необычное – мы сразу хватаем смартфоны и начинаем снимать. Летящее прямо в лоб торнадо, горящий на автостраде автомобиль, перееханное, перепаханное электричкой тело. Раса очевидцев, честное слово. Свидетелей.

Когда приехала полиция, я сидела на дне бассейна рядом с мертвой купальщицей и допивала свой заледеневший кофе.

Копошение копов вокруг мертвого тела, расспросы… Не ее, конечно, а меня расспрашивали: кто такая, где живу, как обнаружила, еще чего вокруг видала не видала. Это когда мы уже ко мне в студию поднялись. Протокол, то, се. Комиссар или инспектор, не знаю – Гонзу его Алипиу называл, здоровый такой, как медведь, – все спрашивал и спрашивал, писал от руки на бланке: «Бригитта Штаубе… Нюрнберг… улица… дом… цель визита…» Гонзу переводил мне на немецкий. Еще девушка была, маленького росточка, голосок писклявый, кнопка настоящая, тоже в форме. Она по-быстрому все мое хозяйство осмотрела, шмотки перетрогала. Ну понятно, я первый подозреваемый, может, это я несчастную уконтрапупила, в бассейн оттащила и давай в полицию названивать. Опять же, не новый сюжет.

В Эндином детективе было такое. Один чувачок деревенский подругу свою убил по случайности – передушил лишку во время утех сексуальных, – задергался, ну и пристроил ее в соседскую лодку и по морю без весел отправил. Плыви, печальный челн погребальный… Выждал день и в участок позвонил, дескать, возлюбленная на звонки не отвечает, дверь не открывает, беспокоится он. Но Люсьен как в дом к нему явился, сразу скумекал, что тот и есть убивец. Все у мужика как положено, никаких чужих трусов и лифчиков из буфетов не выглядывает. А вот в кухне, с бочку так, на полочке в стакане – завялившийся букетик полевых цветуек. Ну не будет взрослый дядя сам себе букетики в лугах собирать. Ясное дело, партнерша его поставила для украшения быта. Он все зачистил, а про цветочки забыл. И попался.

Наконец копы убрались. И тут меня обуяла двигательная активность, наверное, шок таким манером наружу выходил. Я заметалась. Штаны мои любимые от ползанья по дну среди осколков кирпичей, от сидения в многолетнем слое грязи превратились в серую тряпку – стирать немедленно! Сдернув их, сунула в машинку. Кровать прибрать. Что это я такой распустехой живу, где моя германская педантичность? Подушку схватила – куда ее? На пол пока. Гляди-ка, огрызок сыра остался на столе – в холодильник его побыстрее. Я хватала одно, перекладывала, тут же хватала другое, тарелку, стакан, покрывало, стул. Упарилась, сбросила свитер, заметалась по комнате в трусах и маечке бирюзовой.

Я даже не замечала, что Гонзу, который не ушел вместе с полицейскими, стоит посреди переполненного мною пространства, вертит головой вслед за сложной траекторией моих метаний. Вдруг – цап! – выхватил меня из мною же закрученного вихря, за локоть подтащил к себе.

– Бригитта, уймись. На вот…

Вытащил из кармана куртки кожаной малюсенькую фляжечку, отвинтил крышку. В нос мне ударил спиритус вини.

– Это что?

– «Лафройг».

– Э?

– Виски. Глотни.

Я глотнула. Большим таким глотком. Жжух – огненный комок прокатился вниз по горлу, мгновенно расправился в животе жарким солнцем, лучами распространяя свет и покой. Я глотнула еще. Теперь совсем маленький глоточек. Поставила точку.

– Спасибо. Только зови меня Алисой. Я Алиса.

– Почему?

– Просто я так хочу.

Я ела рыбный суп. Обалденный, густой и горячий, полный разнообразных фрагментов рыбьих тел, мидий и еще каких-то морских тварей. Прочищающий мозг и уносящий прочь заботы. Дарующий радость и жизненный смысл. Самый обычный рыбный суп. На открытой террасе перед океаном, сыто порыкивающим за полосой камней.

Сюда примчал меня Гонзу на своем железном коне. Успокоившись после двух глотков вискаря, я почувствовала, что страшно хочу есть, причем жидкое и горячее, супец какой-нибудь, все равно какой, лишь бы горячий. Ничего такого на горе возле моих апартаментов не водилось, поэтому он привез меня сюда, в городок, в рыбный ресторанчик на главном променаде. Мы уселись, к нам вышел хозяин. Это явно хозяин, на нем не было белой рубашки как на официантках, сновавших между столиками, и держался он по-хозяйски. Они побалакали о чем-то с Гонзу, покивав головами в мою сторону, и явился Его Величество Суп.

– Интересно, кто ее укокошил? Зачем? И зачем в мою заброшку притащил?

Все вопросы, вертевшиеся у меня в голове с утра, повылезали, вытолкнутые наружу супешником. Мне казалось, я должна обязательно знать всю историю, которая приключилась с этой девушкой, с этой Прекрасной Купальщицей (я уже дала ей прозвище). Скорее всего, это просто досужее любопытство, но я была уверена, что это мой долг… ну вот хотя бы перед ней, перед этой неизвестной мне покойницей.

– Или она все-таки утопла? Где? Как? И как после этого забралась в бассейн?

Чем меньше супа оставалось на дне тарелки, тем быстрее выстреливались из меня вопросы.

– Слушай, ты можешь у этого своего Алипиу спросить, вдруг они уже чего нарыли?

Гонзу прихлебывал свою бику из беленькой, терявшейся в его ладони чашечки. Сидел, свободно откинувшись на спинку ресторанного стула, вытянув ноги, полубоком к столу и ко мне. Смотрел, как я уплетаю супчик. Глаза у него темно-карие, чуть прищуренные, изучающие, морщинки вокруг. Лысина загорелая солнышко отражает, бликует.

Нравится он мне, вот что. Походочка его легкая, подтанцовывающая какая-то, нравится. Он идет, и будто музыка звучит тихо-тихо, как радио за стеной, фокстрот какой-нибудь старинный или джаз. И эта вот невозмутимость. Случайная знакомая с ранья позвонила, мол, тут у меня свежий труп – приехал, встал между мной и копами. Жрать захотела – накормил. И все спокойненько так, как само собой разумеющееся. Нравится. Молодец. Спасибо. И за суп мой заплатит. Уверена. И это нравится. Не потому, что вот какая для меня экономия, аж три с половиной евро, не из крохоборских соображений. Дома за меня никто и нигде не платит, все расходы поровну. Пополам. Четенько. Равенство. Братство. А тут НЕравенство, тут я НЕ брат, тут обо мне заботиться приходится, заступаться, беречь, что ли. Ну приятно, одним словом.

– Уверена, что хочешь это знать?

Он поставил пустую чашку на блюдечко, вытащил телефон, еще раз посмотрел мне в глаза.

– Точно?

Я кивнула.

– Звони.

Полминуты разговора. У Гонзу какая-то полуулыбочка нарисовалась. Что-то забавное услышал? Я просто подпрыгивала на стуле от нетерпения.

– Ну что там? Не тяни!

– Прикольно. Девица-то и впрямь утонула. У нее в легких вода из бассейна. Пресная. И содержит альгицид.

– Это что такое?

– Средство от одноклеточных водорослей. Его в воду добавляют. Чтобы они не разводились. Но это еще не все. На купальнике, коже и волосах следы соленой воды. Океанской.

– Ух ты, Прекрасная Купальщица сначала принимала морские ванны, а потом купалась в бассейне! В моем, в мертвом. Там и утонула. А кто она? Они узнали?

Он покачал головой. Понятно, ничего они не узнали. И я уже тоже ничего не узнаю. Послезавтра мне улетать. Вот один раз в жизни попала в детектив. И что? И ничего. Одна лишь завязка. Ни кульминации, ни развязки мне не видать. Это вам не книжные вариации на тему «какой я (он) мудрый (хитрый) сыщик, с полтычка решу (решит) все проблемы, раскрою (раскроет) все тайны, всех вас – за ушко́ и на солнышко».

Я отодвинула от себя опустевшую тарелку. Вздохнула.

– Печаль. Я никогда не узнаю, что произошло. Это будет мучить меня всю жизнь. И я потихоньку сойду с ума и окончу свои дни в тихой уютной психушке… Ладно, спасибо за супчик. Я пойду.

Я поднялась, поправила свою юбочку-«лолиту», чтобы на сторону не перекручивалась, спустила на нос свои сногсшибательные очки, помахала лапкой и двинула по променаду в туманную даль сюжета…

За спиной свистнули негромко. Порядочные девушки на свист, понятное дело, не оборачиваются. Но я обернулась. Гонзу шел позади, перекинув свою тяжелую кожанку через плечо.

– Уверена, что хочешь покопаться в этой истории?

Вот заладил – «уверена, уверена»… Да! Я уверена! Я еще в жизни так уверена ни в чем не была. Со времен капитана Лили.

Я сижу в кресле – здоровом таком, не кресло, а полдивана. Гонзу – на полу полулежа, на подушку облокотился. Мы вырисовываем план. Нет, какой еще план – ретроспектива событий. Пляшем задом наперед: первая точка – тело Прекрасной Купальщицы среди мусора на дне заброшки, конечная – живая и веселая, она стоит на краю бассейна – другого, настоящего. Надо размотать клубочек от сих до сих.

Он налил нам по капельке скотча в толстые тяжелые стаканы, свой он держит в руке, не пьет, нюхает.

– И как ты это видишь?

– Ну, вот смотри. Ее утопили в бассейне и бросили в океан. Ну, например, с яхты такой громадной, шикарной. Там ведь должен быть бассейн? Утопили – и за борт. А потом ее кто-то вытащил и пристроил там, у меня под окном. Посадил, как куклу. И поселфился… Ой!

Тут я поняла – вот ключ. Яхта и океан – это все муть. Она бы сколько дней там продрейфовала, или бы на дно канула, или ее бы акулы съели, а если нет, то распухла бы вся. А она свежая совсем… Господи, я про нее как про рыбу на рынке – «свежая». Да не суть. Ключ – селфи. Ее реально кто-то фотографировал там, мертвую. А иначе почему она так картинно сидела?

Эх, если бы в инете пошарить, по фотке поискать в соцсетях… Дома бы я попробовала. А у этого я даже ноут нигде не вижу. Квартирка малюсенькая, одна комната и кухня, между ними проем в стене, арка проходная. Живет он над той самой забегаловкой, где мы и познакомились, на втором этаже. И все здесь на одного: одно кресло, в кухне у стола одна табуретка, стаканов, правда, пара нашлась. Все на виду. Ноут или планшет не вижу. Можно в телефоне попробовать. Мелко, неудобно, но попробовать можно.

– Давай, – говорю, – в «TinYey» или в «SearchFace» порыщем, у меня ее фотка есть.

Он только хмыкнул – попробуй, мол.

Я колдовала минут сорок так и этак, тыкала пальцем в экран, сопела, подначивала железяку неразумную: «Ну давай, давай, ну чего опять не слава богу, работай, чертова хрень, а то в окно выкину». Обычно угрозы электронному другу помогают, интернет сразу крутит лучше и комп открывает все, что просишь. Но телефоны более упрямы, чем компы. Ничего у меня не срослось. Ничего я не нашла. Сдалась, лапки в гору.

– Вот, – говорю, – если бы у тебя хоть ноут какой завалящий был бы, я бы враз ее нашла, а так все.

Ладно, надо выгребаться отсюда. Пойду погуляю, может, съезжу куда, пока не стемнело.

Тут он с полу поднялся, сунул мне в руки свой стакан.

– Кофейку нам свари.

А сам из кармана достал что-то плоское и к стене приложил… Нет, не к стене. Я только сейчас заметила, там дверь. Белая. И стена белая. И ни ручки, ни петель дверных, ничего нет. Незаметная такая дверь. Она «клик» – и открылась. Там внутри комнатка ну всего ничего, может, два с половиной, может, три метра квадратных, без окон – кладовка, а не комната. Хорошо оборудованная электроникой кладовка: два больших монитора, ящики здоровые такие друг на друге по стеночке, кабель-каналы кругом, ноут тоже есть и… И кресло вертучее, высокая спинка, кожаная обивка благородного оттенка капучино. Евро на триста тянет. В общем, чего там только нет, прямо центр связи НАСА или чтобы биткойны лудить.

– Майнишь? – спрашиваю.

– Новости смотрю.

Значит, хакер, анонимус. Или пранкер.

– Рыбак, говоришь? Что за рыбку ты тут ловишь?

Он меня за плечи от волшебной двери развернул.

– Да ведь и ты ни разу не официантка. Кофе-то сварить сумеешь, Алиса?

И «Алиса» эта так издевательски прозвучала, дескать, знаю я, наврала ты мне, подруга, с три короба.

Гордо вздернув нос (что за мысли такие, да я кофе варить раньше, чем ходить, научилась!), я двинула в кухоньку. Все шкафчики пооткрывала. Нашла полпачки молотого кофе, турку, сахар. Можно приступать.

Еще книжки нашла. В кухне. Прикольно.

В комнате у него книг нет. Там вообще почти ничего нет. Тахта, кресло слоновое, где я сидела, комодик, столик низенький, еще встроенный шкаф высокий, в потолок, с деревянными желтоватыми раздвижными дверями. Вот и вся обстановка. В кухне еще скромнее. Но вот в подвесном шкафчике на верхней полочке выше вскрытой пачки макарон и пяти баночек тунцовых консервов стояли книжечки.

Я прямо в ступор впала: Амаду на португальском – ну, это понятно, – Кортасар на испанском, Кокто на французском и мой любимый Гессе на немецком, причем и «Игра», и «Волк» в одном флаконе. Это он читал? Или это чтобы сковородки горячие ставить? И какой для него язык родной? Кто ты, прелестное дитя?

Подняла голову Бригитта: «Валить отсюда надо. Срочно. Мужик странный. Мало ли, кто он. И вообще, что это за история с покойницей? Тебе, дуре, делать нечего? Лезешь, куда не просят…» Но Алисе палец в рот не клади, сразу цапнула: «Сама дура! Усохни! Что будет-то? Убивать тебя прямо сейчас начнут, дожидайся. Поиграем в “сыщиков-воров” один день и домой полетим. Поднабравшись позитива».

Пока я мило беседовала сама с собой, кофе сварился.

– Тебе сахар нужен? – проорала я.

– Нет!

Ну и мне нет. Налила в две разномастные чашки, вернулась в центр связи.

– Ну, есть что?

Стою у него за спиной, аж притоптываю от нетерпения. Он по кнопочкам, как пианист – брынь! – и на экране страница, а на странице – она, моя Прекрасная Купальщица. Мертвая. В том самом купальничке, в чешую. В моем бассейне, вон, на стене, спрут, лихо перекрученный. И не одна. Рядом с ней паренек какой-то. Я сощурилась, нос в экран засунула, чтобы рассмотреть получше.

Опаньки! Да я ж его знаю! Ну, не то чтобы знаю, конечно. Когда я на дискотеке ромом накачивалась с ребятами из Берлина, они к нам подсели ненадолго. Этот вот – как же его звали? Мис или Крис, как-то так – и с ним еще один. Голландцы, кажись. Они в той гостинице живут, где гиды радостно батрачат.

– Я его знаю. Он в гостинице здесь живет. С другом.

– В той, что на берегу, в высокой?

– Нет, такой белый дом, там еще кафе внизу, столики под навесом. И круглая площадь, фонтан и машины припаркованы.

– Пошли!

Вот верно говорят, на ловца и зверь бежит. Только мы к той гостинице подошли, думаем, на рецепции спросить или посидеть за столиком, подождать, как они из-за угла выруливают. Прямо руки расставляй и лови. Один постарше, лет тридцати пяти, очочки модные, бабочка явно дорогая, штанцы-вельвет – такой холеный, на профессора математики похож чокнутого, из кинца «Игры разума». А другой – тот самый Мис или Крис. Расслабленный походон, идет, ветерок его, как березку, покачивает, руки вокруг туловища закручивает, они взад-вперед болтаются. Вроде малость пьян. Он мне и тогда, в дискотечном угаре, показался то ли пьяным, то ли еще каким.

Дальше совсем как у Энди в его детективах. Вот у него только доблестный Люсьен-Маугли подвалит к какому-нибудь плохому или не вполне хорошему, и так ему: «Мне все расскажешь, или полицию вызывать будем?» И тот сразу давай правду-матку ушатами выливать, два раза просить не приходится. И Гонзу тоже – раз им в нос фотку распечатанную, где Мис в обнимку с девицей мертвой! И из них посыпалось…

В основном говорил тот, который похож на профессора, Мис только реплики иной раз вставлял. И все подхихикивал, прикрывая ладошкой рот, как провинциальная шлюшка-кокетка. Точно пьян.

– Мы на наше место пошли. Мы всегда туда ходим. Как солнце за гору сползает часиков в пять, так и идем. Там хорошо, тихо, травка, море и нет никого… Как где? Да вон, наверху, по шоссе два шага, там лестница вниз по обрыву идет. Во-он там! А внизу площадочка маленькая. Вот мы там посидим, покурим, морем полюбуемся пару часиков, пока темнеть не начнет. Ну и вчера тоже. Вчера мы еще машину напрокат брали, днем ездили на другую сторону. Там такие бассейны с океанской водой, природные, прямо на берегу, прикольно. Мы купаться ездили. И на обратном пути у нашего места остановились, правда, уже поздновато было. Да фиг ли, думаем, чуток посидим… Да я не смотрел, скока, часов семь где-то. Или около. Ну, короче, тачку оставили на шоссе и вниз по тропке топ-топ. А Мис малость перебрал в дороге, и его понесло. Он, как переберет, начинает всякие дикие теории толкать то про инопланетян, то про разумные растения. Вчера были русалки.

– Ты че! – вставил реплику Мис. – Русалки реально существуют! Их там, в океане, нереально много. Вчера же, хи-хи, была. Русалка. Я ж говорю, ха-ха, вся в чешуе. Красивая.

– Ну, мы спустились, а там эта. Короче, лежит мокрая, вода с волос стекает. Мы сначала подумали, девка просто спит. Накупалась и уснула. Этот ее потыкал, а она не шевелится.

– Она такая вся мокрая, холодная. Русалки все такие. Это она с собой покончила, выбросилась на берег, хи-хи. Как кит.

– Этот и говорит: «Давай, сфоткай меня с русалкой!» А у меня телефон сел, я его в номере оставил. Я на его снял. Я ж не знал, что этот придурок сразу ее в соцсети скинет.

– А классные фотки, да? Я и русалка. Я прям Андерсен. Крутяк. Куча лайков… Там вообще круто было. Прикинь, океан такого зеленого цвета, травка на берегу зеленая, русалка белая-белая, а по волнам уплывает яхта, тоже белая-белая, и паруса золотятся в лучах закатного солнца. Я прям от восторга чуть не рыдал, ха-ха!

– Да не яхта никакая, а катерок с удочками – туриков возит рыбу ловить. Он жопой к нам повернут был, на жопе написано «Фуншал».

– Дурак, там было написано… Щас вспомню… Во! «Звезда морей». Да, точно… Нет. «Цветок небес»… Да… Или «Звезда»? Может, «Звезда небес»? Нет… Вот! «Цветок морей»! Точно!.. Или нет? Ха, не помню!

– Не бормочи под руку. Говорю же, «Фуншал» было написано. Ну, этот нафоткался, посидели, покурили, как обычно, пора до хаты двигать. А он говорит: «Давай русалку с собой заберем». Куда с собой-то? А этот говорит: «На горе штука одна есть. Гостиницу давно снесли, когда новую взлетную полосу строили, она чем-то мешала, а бассейн остался. Пустой. Мы ее там посадим».

– Смешно, не могу, хи-хи, в пустом бассейне утонула!

– Я не хотел, но этот уговорил. Ладно, ей все равно, где лежать, тут или там. Ну, мы ее наверх подняли, в багажник сунули. Поехали. Потом в этот чертов бассейн потащили. А темно уже, не видно ни черта.

– Ой, не могу! Мы ее тащим, а он поскользнулся и поехал на заднице, русалка у него на коленях, а я сверху. Ухохот!

– Там этот еще селфиться стал. Я его уже не снимал.

– Ага, он все шипел: «Давай скорее, давай скорее, скорее сдристнем отсюда!» Я чуть со смеху не уссался!

Ну, вот и все. Как пишут в книжках, расследование зашло в тупик. Понятно, что эти два говнюка девушку не убивали. Тогда кто? Нет, я так просто с дороги не сверну. Надо подумать.

Я вспомнила, что вчера, когда по шоссе спускалась в город, утром еще, видела внизу под горой ощетинившийся удочками катер. Может, это как раз тот? То ли «Цветок», то ли «Звезда», то ли «Фуншал»? Может, это он девицу выгрузил на бережок? Утром загрузил и повез ее куда-то живую, а вечером выгрузил мертвую. Никакого бассейна на нем, понятно, нет. А там, куда повез, был.

Отпустив на волю друганов, мы устроились за столиком все там же у гостиницы – запить это дело очередной бикой. Хотя я уже и поела бы чего-нибудь.

– Слушай, а ты можешь катер найти? Ну, там, чей он, где стоит, в какой марине. Пошуршать в своей волшебной комнате…

– Ну пошли, пошуршим.

То, что Гонзу мне не отказал, уже не удивило. Удивило меня другое. То, что я вцепилась в незнакомого мужика как клещ – давай это, давай то. Он из вежливости, скорее всего, или из жалости не бросил утром меня, пребывавшую в шоке. А я вцепилась. Потащила его в детектив и в сыщиков играть. Я вообще-то не люблю людей просить, мне всегда кажется, что обязательно откажут, причина найдется – некогда, нет возможности, да любая сойдет. А тут мне даже в голову не приходит, что он возьмет и скажет: «Да ну тебя, очень надо фигней страдать, вали отсюда». Мужик в два раза меня старше, а я с ним как с приятелем запанибрата.

Катер мы не нашли. Исходили мы из того, что Фуншал – это порт приписки. У каждого корабля, даже катерочка утлого, должен быть порт приписки. Где он зарегистрирован. Пролистав все возможные места стоянки катеров, лодок и яхт в Фуншале, никакой «Звезды» или «Цветка» чего бы то ни было – ни морей, ни небес, ни пустынь, ни садов – мы не встретили. Потом пролистали вообще все марины на острове – та же хрень. Пусто.

Все, больше на голодный желудок думать не могу.

– Гонзу, у тебя еда есть? Пожрать бы…

– Могу тапасы сделать с тунцом и апельсином. Будешь?

– И все? Больше ничего? Пошли лучше в городе пожрем.

Двинули в город, в ту же малюсенькую кормушку, где я накануне обедала. Сегодня там курица была жареная, а на гарнир, как вчера, картошка, батат, рис и пимпинелла. Видимо, это местная традиция, незыблемые устои. «Мы всегда так живем».

Вот стоило мне два раза от курицы откусить, как мозг питание получил и – брынь! – завелся.

– Гонзу, мы же с этими ребятами-поросятами по-немецки говорили. Они нам и «цветок», и «звезду» по-немецки выдали. А ты, когда по всяким там реестрам шарил, названия же на португальском искал. Напомни, по-португальски как будет «цветок»?

– «Флор».

– А «звезда» – «эштрела», это я знаю. Вон у вас по всему городу позапрошломесячные афиши болтаются: «Конкурс “Проксима Эштрела”», на каждом углу на них натыкаешься. То есть «эштрела» уже в зубах, в смысле, в мозгах завязла у всех.

И что это нам дает? Вот он так и искал, «Эштрелу» и «Флор». И не нашел ни то, ни другое. Бум-бум-бум, эштрела-флор, флор-эштрела, звезда-цветок, цветок-звезда, эштрела-эштрелиция-застрелиция…

Эврика!

– Слушай, есть такой цветок – стрелиция. Веселенький такой, на рыжего петуха похож. У вас тут такие растут. Как по-португальски «стрелиция»?

– «Штрелиция».

– Вот ее и надо искать! «Штрелицию», а не «Эштрелу», и уж тем более не «Флор».

– Почему? – приподнял он одну бровь.

– Это замещение незнакомого понятия знакомым. По созвучию. У детей так. Ты слышишь новое слово, а что это такое, не знаешь. Но зато знаешь похожее слово. И подменяешь одно другим. Экстраполяция, типа, перенос смысла с одного на другое. Я вот в детстве слышала «Дон Кихот» и думала, что это не какой-то непонятный мне дон по имени Кихот, а «донкий ход», а «донкий» – это «тонкий», «узкий», то есть это лаз или подземный ход.

– Да ладно! Ты психолог, что ли?

Он даже вилку с ножом на стол положил и сел, как раньше, откинувшись на спинку стула, ноги в проход вдоль стола вытянув. Наверное, ему так думать удобнее. Там, правда, ноги его сразу в стенку уперлись – тесно. Но он, упершись, со стулом к другому углу отъехал.

Вот классно, когда тебя так слушают! Энди, когда я с ним разговариваю, обычно в ящик смотрит, улыбается туда, не поймешь, то ли моим словам, то ли картинке электронной. Но вроде слышит, что говорю, из контекста не выпадает.

– И этот Мис видел надпись на корме катера «Штрелиция», а потом забыл. Думает, что забыл. На самом деле мы ничего не забываем. Но картинка в мозгу рассыпается на элементы, как пазл, а потом, когда мы ее вытаскиваем, обратно собирается. Но не всегда так, как было изначально. И у него в мозгу цветок штрелиция заместился примелькавшейся «эштрелой»-звездой, которую он на всех столбах каждый день видит. А потом он на немецкий перевел, и получилось разделение на звезду и цветок.

Гонзу смотрел на меня с уважением. Еще бы, вон какое логическое построение! Сама горжусь. Недаром нам курс психолингвистики читали. Если это еще и сработает… Ай да я!

Сработало! «Штрелицию», приписанную к Фуншалу, он нашел сразу. И хозяина вычислил мгновенно. Сеньор Горацио Алмейда да Соуза проживает в городе Куррал-даш-Фрейраш. Ну что, помчались к сеньору Горацио?

Помчались! Вези нас, конь железный! Теперь мне было не страшно ехать на мотоцикле. И, как оказалось, совсем не обязательно обнимать впереди сидящего, на заднем сиденье есть ручка, чтобы держаться. Мотоцикл – это клево. Вот вернусь домой и тоже себе куплю. Ну, не настолько крутой, как этот. И лучше даже не мотоцикл, а скутер, такой, под старую «Веспу» закошенный – мне они всегда нравились.

Сначала Гонзу меня на смотровую площадку привез. Над этим самым Курралом. Мы на высокой горе стоим на балкончике, нависающем над пропастью. Кругом алоэ цветет алыми свечками. Верх горы щетинится эвкалиптами – серые стволы, сероватые листья. Мрачный такой лес. Воздух маслянистый, пахучий. А внизу на дне ущелья городок: домики, церковь и серая лента шоссе сползает с горы петлями. Есть домишки на круче, куда дорога не подходит. Значит, люди все свое тащат наверх вручную. Так и бредут по тропке, сжимая в руках рояли и холодильники. Куррал – это место, где никогда ничего не было. Только лес – эвкалипт и каштан. Они тут из каштана все делали – и хлеб, и ликер, и кашу.

Интересная история, откуда здесь вообще люди взялись. Когда-то, веке в семнадцатом, пожалуй, приплыли в бухту Фуншала очередные пираты, чтобы пограбить всласть. Это тогда очень популярный промысел был – пограбить. Ну и понасиловать заодно. И монашки монастыря Санта-Клара так убоялись этого, что, похватав свой нехитрый скарб, бросились бежать куда глаза глядят. И еще группа, к ним присоединившаяся. Бежали они, бежали и остановились только в середине острова в этом самом ущелье. Дальше бежать было некуда. Вход в ущелье только один, он же и выход. Вот и стали тут жить в Обители монахинь, забытые всеми.

Дом сеньора Горацио мы нашли быстро. Открывшая нам старушка сказала, что он на площади у церкви. Здесь тоже было перманентное собрание стариков. Они сидели за столиками, дулись в карты, в домино или просто болтали. Где они только темы для бесед находят? Ведь каждый день одни и те же собираются в стаи, каждый день они друг друга видят. Неужели еще не все обсудили? Но, судя по всему, это общепринятый стиль проживания на острове. Мужики сидят на площадях, а их жены – по домам.

Мы поспрашивали, кто тут Горацио Алмейда да Соуза, нам указали на пузатого дедка с толстой узловатой тростью, сидевшего на скамеечке рядом с другим почти таким же стариком, только без трости. Сомнительно, чтобы этот дед болтался с туриками на катере по океану и между делом топил прекрасных купальщиц в неких бассейнах. Может, когда был рыбаком, но в очень стародавние времена. Мы спросили его про «Штрелицию».

– Да, катер мой, а что такое? Я его племяшу отдал… По поводу рыбалки? Да, это к нему, к племяннику… Нет, не в Фуншале стоит – в Камара-ди-Лобуш… Да, племянник Нуну там живет… Да, возит туристов за сто шестьдесят евро… Нет, не с каждого, со всех. Человек пять-шесть на борт может взять… Да, подскажу, как его найти. Вот номер телефона, вот адрес. Если рыбалкой интересуетесь, лучше Нуну вам не найти!

И снова на колеса мотоцикла наматываются километры сначала горных виражей, потом шикарной скоростной автострады. Слава богу, остров невелик, всего-то чуть больше семидесяти километров по длинной оси. Но дороги, повторяющие рисунок гор, петляющие вокруг них, гораздо длиннее. Автострада периодически ныряет в тоннель, а вынырнув, выпускает из-под пуза ноги, высоченные опоры, зависает мостом над ущельем.

Камара-ди-Лобуш оказалась рыбацкой деревней. Вернее, городком, настоящих деревень тут нет. Сюда, кстати, однажды наведался Черчилль, писал здесь картины. Или картину. Я в интернете видела только одну. На ней скала Кабу-Жирау, это самая высокая европейская скала, что-то около шестисот метров. Небольшая бухта, в ней три катера пристегнуты к буйкам-мячикам и одна яхта посолиднее, бетонный мол с маяком, множество пестрых, синих, желтых, зеленых лодок, вытащенных на берег. На одной на вешалах сушится какая-то распластанная рыба. Треска, наверное. Та самая, обсыпанная солью, жесткая, как подошвы сандалий римского легионера, и по вкусу, верняк, такая же. Треска, которая продается здесь в каждом супермаркете. Тут же многочисленные кабачки, заполненные и туристами, и местными.

Туристы пьют кофе, местные – пиво. Они играют в бильярд или смотрят футбол по телику. В каждом баре – телик, в каждом телике – футбол. Сели за столик на улице с видом на лодки, заказали вечную бику. Сколько я за сегодня уже кофе выпила? Если считать первую утреннюю кружку растворимой бурды в компании Прекрасной Купальщицы, то, пожалуй, четыре или пять. Это у меня теперь основа рациона.

Гонзу звякнул племяшу сеньора Горацио – мы, дескать, рыбалкой интересуемся, как бы нам лодочку посмотреть? Племянник сказал, сейчас подойдет. Подошел. Парнишка еще совсем, едва за двадцать на вид. Худощавый, поджарый, я бы сказала, эбеново-загорелый – еще бы, все время на палубе, на солнце, – патлы черные, нестриженые, крупными кудрями. Красиво. Вот если бы у Гонзу такая шевелюра была…

Стоп, стоп, стоп. О чем это я? Разве мне не все равно, что у него на голове или еще где? Мы наиграемся в «Мафию с вариациями», разбежимся и не увидимся уже никогда. Мы с ним даже не разговариваем ни о чем, кроме «дела». В первый вечер залили друг другу пули в уши, и на этом наши личные разговоры закончились.

Это я впала в рассуждамсы, покуда Гонзу с пацаном этим перетирал.

Мы на мол вышли, он нам показывает: «Вон катер стоит». К одному из буйков привязан. Синий. Удочки торчком вокруг кабины, или как там у катеров это называется – рубка, кубрик, мостик?.. Нет, это что-то не то. На корме написано «Штрелиция», а ниже – «Фуншал». Он самый.

Гонзу говорит пареньку что-то и тоже на катерок указывает, типа: «Ну, Нуну, колись, малыш, ты девицу на катере катал? Куда? Зачем? Ты ее укокошил?» А парень руками разводит, головой крутит – нет, мол, совсем не он. И знать никакой девицы, ни живой, ни мертвой, не знает. Я слов-то по-португальски не понимаю, но чую, смысл примерно такой.

А градус беседы повышается. Парень руками завертел, будто от себя что-то отмахивает, и уже орет, подите, типа, все, куда, сами знаете. Вокруг-то никого, мы на молу стоим, на краю, у маяка самого. Так что стесняться некого. И Гонзу не уступает, тоже руками вертит у того перед носом, и тоже не шепотом. И так они все ближе друг к другу, все ближе… И тут Нуну толкнул Гонзу в грудь. Сильно так толкнул, двумя руками. А Гонзу его за руки хвать – и на себя дернул. Я даже не разглядела, что он там сделал, только пацан пополам согнулся, одна рука у него за спину завернута, крепко так, и вопит он уже жалобно, отпустите, типа.

Потом Гонзу из кармана фотку вытащил ту самую из соцсетей, где Мис с «русалкой» в обнимку, и в нос парню сунул. Нуну, бедолага, аж побледнел. Знаете, как очень загорелый человек побледнеть может? Он такой серый становится, как пыльный мешок. Такой цвет мертвый. Бр-р. Вот пацан тоже как пылью обсыпался и еще сглотнул судорожно, кадык вверх-вниз по горлу шариком. Похоже, его чуть не стошнило. Он рукой махнул обреченно так – все равно, мол, чего уж там, слушайте…

– День вчера такой был. Несчастливый. Я четверых взял в Машику. Туристы, три парня и девчонка… Нет, не эта. Другая совсем, маленькая толстушка, поросеночек. Сестра кого-то из этих. Я их вообще брать не хотел. У меня лицензия как раз накануне закончилась. Но они: «Возьми, возьми, мы заплатим!» Двести евро пообещали. Ну, я взял. Пошли сначала вдоль бережка покатались, девчонка в шезлонге на носу устроилась и сумку-холодильник рядом пристроила. С пивом. Ей быстро хорошо стало. Ага. Шляпу на нос надвинула и спит. Ну, мы потом пошли рыбачить. От берега подальше. Дело двинулось. Эти довольные, одну за одной бонито тягают. Бонито – рыба жадная, на живца или на креветку хорошо идет. Рыбины прям друг друга от крючка отталкивают: «Не трожь, это мое!» А я всю дорогу психовал – ну как морская полиция подойдет, лицензию потребует! Ага! Вот тут я и погорю. Никакие двести евро не спасут. Но это я внутри весь на взводе, глазами горизонт обшариваю судорожно. А снаружи все о'кей, ребята, все прекрасно. Сижу себе, жара, даже майку снял и кроссовки – в них вообще невозможно. Короче, эти по ведру натягали, потом еще покатались. Там места есть, дельфины приплывают. Ну, мы пошарашились туда-сюда, дельфинов посмотрели. Визг, писк, восторг. У этих, не у дельфинов. Рыбок им покидали – дельфинам, в смысле. У меня специально мелкая рыбешка припасена для этого дела. Ага. Слава богу, к дому погребли. Все, я пассажиров своих в гавани высадил… Как где? Где взял, там и высадил. Сказал же, в Машику. Я радостный такой! Двести евро слупил, полиции не попался, домой иду. Я там вдоль берега пошел, близко совсем к скале. Там хорошо, течение. Само несет. Вот сижу себе, рулю потихонечку, пейзажем любуюсь. Вдруг – что за хрень? Кто-то со скалы сиганул. Девка!.. Да эта, эта! Фигак со скалы в воду! И ага! Я движок заглушил – и тоже в воду. Она сразу на дно пошла, камнем. Я за ней. Там вообще-то глубоко. Ага. Но я дотянулся. За волосы ее – и наверх. Еле вынырнул с ней вместе. Ну и к катеру ее потащил. За борт перекинул, сам влез. Давай ей искусственное дыхание делать. Я умею. Я раньше в аквапарке работал, туда без корочки, что ты курс спасения на воде прошел, не берут. Я ходил… Куда, куда – на курсы эти. Так я все по науке сделал. На сердце – раз, два. Ну, давишь так, ладонь на ладонь кладешь и давишь. Массаж. Ага. А потом, ну это… рот в рот. И на бок ее переворачивал, на живот давил, чтобы легкие от воды освободить… Что, что – ничего. Не вышло ничего. Померла. Видать, здорово нахлебалась сразу. Или об воду треснулась… Чего ты? Об воду, как об асфальт, треснуться можно! Хапец – и прощай, позвоночник! Ага! Нам на курсах рассказывали… Ну говорю же, со скалы звезданулась… Место какое? А!.. Погоди-ка, соображу… До аэропорта, то есть до полосы посадочной, я еще не дошел. Вот край полосы уже виден был. Но не дошел. Ага. Там еще наверху такой пустырь ровный. Мы туда на машинах иногда на пикник выезжаем. Че там, канавку бетонную узкую переехал, и можно прям по траве – там колючки какие-то растут – до самого края доехать. Там садимся, пиво, то, се… И главное – никого нет вокруг, никаких туристов… Времени сколько было? Время, время… Седьмой час. Может, около семи. Плюс-минус. Точно не скажу. Ага. Ну вот, значит. Сижу, как дурак, с утопленницей этой. Куда ее? В полицию звонить? Так поди докажи, что она не с моего катера сиганула, а то, может, это я ее того. Ага. Да еще лицензия… Что, скажут, ты там делал, катался, что ли? Вышел покататься один в субботу с кучей удочек и словил в воде девку. Правдоподобно до усеру. Кто хошь поверит. Я даже хотел ее обратно в воду. Не видал же никто, как я ее вытаскивал. Ну, наверное… Но меня на это не хватило. Не по-божески. Думаю, выгружу ее на бережок. Там недалеко как раз есть узенькая-узенькая полоска берега под скалой, надо только немного назад сдать. Скала отвесная, а под ней такой пляжик крохотный, травой заросший. Туда почти никто никогда не спускается. Хотя туда лестница ведет с шоссе. И там глубоко сразу, на катере подойти впритык можно. Ага. Вот, думаю, оставлю ее там, кто-нибудь сверху увидит. Пусть этот «кто-нибудь» в полицию и звонит. А я не-е… Сгрузил ее и по-быстрому оттуда – фьють! Думал, никто не узнает. А тут вы. Что теперь будет-то?.. Как ничего? В смысле?.. Дык я пошел тогда? Ага?

Ну что? Два-ноль в нашу пользу. Разматывается ниточка, разматывается.

Я как представила момент, когда этот бедолага Нуну делал искусственное дыхание заведомо мертвой девице, мне аж смешно стало. Черный, конечно, но юмор же. Стою и ржу. Это когда мне Гонзу пересказал все. Ржу, аж приседаю и ладошками себя по голым коленкам: «Рот в рот, ха-ха-ха, ой не могу, анекдот!» Гонзу смотрит на меня как на спятившую, а мне все равно, мне смешно. Просмеялась, ладно. Слезу кулаком вытерла.

Дело, между прочим, уже к вечеру, а «дело» не закрыто. Спрашиваю:

– Что теперь?

А он, Гонзу – папаша Гонзу! – и говорит:

– Поехали ко мне.

Он так это сказал, что я сразу поняла: он меня не кофе пить зовет и не по интернету в поисках убийцы моей Прекрасной Купальщицы елозить. Он меня за другим зовет. За тем самым. Зачем мужики баб домой приглашают. И я сразу внутренне согласилась.

И не потому, что на Энди в страшной обиде пребываю. Нет. Обида уже выветрилась. Да и не до Энди мне с утра. Мне даже позвонить ему ни разу в голову не пришло. Самого-то Энди я в черный список вчера упрятала, оттуда не выбраться. А я звонить ему не хочу. Пока не хочу. Человек, который не приехал, не в счет. Он в мой детектив не впишется. Я это чувствую.

А еще чувствую, что согласилась я на предложение Гонзу раньше, чем он это самое предложение сделал. Во как.

– Поехали, – говорю. – Только это, давай сначала ко мне заедем. Я там утром джинсы стирать поставила. Постирались уже, наверное.

Я выхожу на крохотный балкончик. Прямо передо мной в трех метрах верхний край стены соседнего дома, над ним – верхушечка церкви. Внизу на площади уже собирается народ – обсудить свежие новости. Или вечные мировые проблемы.

Снимаю с сушилки свои джинсы и безумно розовую майку. Все волглое, за ночь не просохло. Ну и фиг с ним, на теле досохнет.

Гонзу в кухне варит кофе. Он добавляет в него кусочек черного шоколада и кардамон. Шоколадно-кофейно-кардамонный дух через открытую балконную дверь уплывает над крышами домов в сторону океана. Гонзу варит кофе для меня.

– Алиса, тебе с сахаром?

– Ни в коем случае.

А вчера он притащил от Луиша из бара бутылку «Лафройга». Для меня. Ну и для себя тоже, конечно. Но выглядело, как для меня. И еще тарелку тостов с ветчиной и сыром. Горячих. Вкуснющих. Тоже от Луиша. Тоже для меня.

А потом было такое…

Всегда думала, что я, слава богу, не первый раз замужем, как говорится. И удивить меня чем-то в постели сложно. С Энди у нас секс классный. Предсказуемый, но классный. Я всегда так считала. Ну и с тем, в Берлине, тоже неплохо было. Но с Энди лучше. Это же Энди!

Но тут! Оказалось, что я вовсе не продвинутая в этом деле, что я вообще необразованная провинциалка. Когда он… Ну, короче, мне было несколько неловко, но дико приятно. В общем, я, кажется, даже орала. Интересно, а окно было закрыто? Или я давала концерт над площадью для всех завсегдатаев Луишева шалмана?

Я порылась в глубинах совести, не стыдно ли мне. Нет, не стыдно. Я удивляюсь. Удивляюсь, удивляюсь. Многократно. В основном себе. Я еще в жизни не ложилась в постель с мужиком после одного дня делового в общем-то знакомства, без периода завлечения, пожимания ручки или коленки, без обцеловывания меня, зажатой в каком-нибудь углу – ну, то есть без всего того, что должно недвусмысленно дать понять, что меня хотят. Нет, ну Энди не в счет. Это он забрался в постель к незнакомой ему женщине в первый же вечер, а я-то отдалась законсервированной пятнадцать лет назад своей подростковой любви. Так что тут нечего сравнивать.

– Ты когда уезжаешь?

Он сидит по-турецки в ногах тахты – у меня в ногах. Я валяюсь на смятом покрывале. Чашка кофе – прекрасного, обжигающего кофе – стоит на полу. Очень удобно так пить кофе: ты валяешься на постели, а твой мужчина сидит у тебя в ногах. Главное, чтобы кофе был крепким, черным и обжигающим.

– Завтра, самолет рано утром.

– А ты можешь не улетать? Остаться еще на несколько дней?

– Нет, что ты, у меня же билет эконом-класса, его не обменять. Да и вообще…

Что «вообще», я не знала.

Пока я раздумывала, что такое для меня «вообще», он встал, понес свою чашку в кухню. Не очень-то и настаивал. Ну и ладно.

– Давай дело до конца добьем! – ору, не слезая с постели.

Не отвечает, в кухне шумит вода – не слышит, наверное.

Подведу итоги. Получается у нас что? Получается у нас, что девушку утопили в бассейне где-то недалеко от нашего маленького миленького городка, потом сбросили в океан со скалы, с пустыря, на который въехать можно и где обычно никого не бывает. Концы в воду. А тут парень на катере ее подхватил. Он девушку на бережок, а там два голландских друга ее приняли и уже мне под балкон доставили. Осталось последний этап прояснить. Или, наоборот, первый. Смотря с какой стороны считать. Надо карту открыть, спутник, посмотреть, что за дороги на этот пустырь ведут и есть ли на этих дорогах гостиницы и виллы с бассейнами. Не думаю, что сюда ее с другого конца острова везли. Верняк, тот, кто ее ухайдакал, попытался поскорее тело с рук сбыть. Чего бы он стал с ней круги по автострадам наворачивать? Здесь повсюду океан под боком. Удобно, когда вам надо от трупа избавиться.

Гонзу вышел.

– Чашку давай, помою.

– Я сама помою. Открой лучше карту. Давай посмотрим, откуда Прекрасную Купальщицу на пустырь могли привезти.

А он:

– Может, не надо? Давай я Алипиу звякну, все ему расскажу? Про друганов и про рыбачка. Пусть они сами разбираются, им за это жалованье платят.

Чего это он вдруг? Вчера что-то не предлагал Алипиу позвонить. Может, обиделся, что я не согласилась остаться? Или испугался? До убийцы ведь один шаг остался. Может, и мне надо испугаться? Ну, мы найдем его, убийцу этого, припремся к нему: «Здрасьте, мы к вам. Вы девушку не убивали? Вот эту вот, на фотке, она тут не особо хорошо вышла, но узнать можно. Узнаете?» А он нас тоже захочет убрать. Они всегда так делают. Может, это какой-нибудь серийный маньяк, ему плюс-минус пара жертв – говно вопрос, прикончит и не почешется. Наверное, я дура безмозглая, вот мне и не страшно.

В одной Эндиной рассказке было: там банковский клерк один, шибко умный, банк свой слегца грабил, не помногу, зато постоянно, несколько лет. Все тихо-мирно было, никто ничего… А потом пришел аудитор, тоже шибко умный, и все это по-тихому размотал. Но не побежал к начальству банка хвастаться, что он вора нашел, а стал клерка того шантажировать. Клерк за ухом почесал и убил аудитора. А его напарник, другой клерк, стал косо на него смотреть. Тот подумал, вдруг тот догадался – убил и его. Потом он еще много кого поубивал. И дошла очередь до самого умного, до Люсьена нашего, понимаете ли, Маугли. Ну, на нем, ясен пень, убивец когти пообломал. Но я не об этом. Я о том, что даже убийство может стать привычным ремеслом и будничным делом. Вот это и впрямь страшно. Когда единственным методом решения проблем становится убийство.

– Слушай, ну давай сами найдем, где он, этот гад, находится. Ну хоть приблизительно. А потом сдадим их всех, всю цепочку, этому твоему Алипиу. Ну надо добить это дело.

– Ну, добить так добить.

Полезли мы в спутник. От пустыря того поворот на автостраду, на ней, понятно, ни гостиниц, ни вилл, и еще дорога вверх по горе вьется в сторону кладбища. У них тут кладбища на вершинах гор находятся, на голых скалах. Забавный такой обычай. На этой дороге тоже ничего интересного нет, пара простых домиков, один кабак, похоже, давно закрытый, и электростанция. У мертвого кабака развилка. Та дорога, которая не к кладбищу, а в другую сторону уходит, оказалась самой перспективной. Там деревенька небольшая, но симпатичная, и в ней три современные виллы одинаковые в ряд выставлены. Типовые виллы для класса выше среднего. Такие кубы бетонные, плиткой из черного местного камня – базальта, похоже – облицованные, с панорамными окнами в сторону океана, как доисторические толстые телевизоры, а на обратной стороне во двориках бассейны. И гаражи. Все, что нужно для жизни.

На экране видно, что в одном из трех бассейнов воды нет. Но это, может, и ничего не значит. А может, как раз там и живет наш убийца, он специально воду слил, чтобы не определили, что девушка там утопла.

Потом Гонзу шерстил сеть, искал, кто в тех волшебных пряничных домиках живет, ведьмы или великаны-людоеды. Оказалось, все дома были построены три года назад и тогда же приобретены их нынешними владельцами. В среднем живет адвокат сеньора Августа Тейшейра да Вереда, с одного бока от нее – архитектор Мишель Серро, француз, уже полгода он на континенте чалится, а с другого, в доме с пустым бассейном – семейство местного бананового плантатора (да, такие еще есть на этом острове) Антониу Рибейру: он сам, его жена и их взрослый сын Алонсу. Я предложила начать с него.

– Что значит «начать»? Мы же решили сдать всех Алипиу. Это же не игрушки.

Я развернула его с креслом к себе, сделала позу Кота-в-сапогах из «Шрека». Очень убедительно. Он рассмеялся, не вставая, приобнял меня слегка за корму, потерся головой о мой живот.

– Ох и кукла ты, Алиса. Ладно. Поиграем еще. Поехали.

У забора бананового барона я спросила:

– Слушай, а как ты его выманивать будешь? Не фотку же ему в рыло совать?

– Ты сзади стой и улыбайся, – говорит – спокойный такой, будто мы к знакомым в гости приехали.

Я вот припсиховывать слегка начинаю – мало ли что. А он, наоборот. Будто ему не в новинку ко всяким плохим парням являться. Может, он бывший коп? Вон, опять же, с местными полицейскими дружбу водит.

Или частный детектив. Тогда и электронная кладовка имеет свой смысл.

Или он сам плохой парень. Деньги, например, ворует со счетов или хакер – я ж сразу так и подумала. И у него огромная сеть по всему миру – в Гонконге, Мексике, России и на Каймановых островах. А он, Гонзу, – такой Доктор Зло. Люсьен, дружок мой закадычный – господи, сколько я про него ерунды перечитала, – такого ловил. Поймал, само собой.

Гонзу нажал кнопку звонка на бетонной оштукатуренной стене возле калитки. Ничего не произошло, калитка сама собой беззвучно не отворилась, открывая нашему взору дорожку, мощенную галькой, петляющую между пальмами и пропадающую где-то в дебрях; перед нами неслышно не возник слуга-малаец в вышитом камзоле. А жаль, если бы с нами был старина Люсьен, так бы все и вышло.

Нет, калитка все же отворилась, но не беззвучно, а как положено, с некоторым железным лязгом. За ней стоял дядька лет шестидесяти, толстый, в пижамных штанцах и майке-алкоголичке, между резинкой штанов и нижним краем майки, выпячиваясь, на народ выразительно смотрело пузо. Мужики молча смотрели друг на друга, я, как было велено, улыбалась за плечом Гонзу.

Вдруг хозяин виллы всплеснул руками и радостно что-то завопил, будто признал знакомого. Гонзу закивал. Мужик приглашающим жестом предложил нам последовать за собой. Потом они ходили вокруг пустого бассейна, разговаривали, размахивали руками. Гонзу вытащил из заднего кармана какой-то крохотный блокнотик и карандаш, что-то записал, что-то спросил. Потом они пожали друг другу руки, и мы с Гонзу ушли. На все про все ушло минут пятнадцать.

– Ну давай, рассказывай, не тяни резину!

Мы убрались из дома сеньора Антониу, встали опять перед запертой калиткой посреди пустой улицы, образованной сплошным двухметровой высоты забором по обеим сторонам.

– Вычеркиваем. Пустой номер. Он решил, что мы приехали ему бассейн чинить. Вот, говорит, молодцы какие, только вчера заявку на сайте оставил, а вы уже тут как тут. Я не спорил.

– Ну так чего узнал-то? Почему пустой номер?

– Бассейн у него без воды стоит уже четыре дня. Его сынок устраивал вечеринку, и ребята что-то там сломали, вся вода и ушла. Папаша так рассердился – «не берегут имущество, а оно денег стоит, вот этими вот руками заработанных!» – что выгнал сынка из дома. В смысле, отправил его в Фуншал, там у них еще квартира – «пусть сидит, на глаза не показывается». Так что, ни папаша Рибейру, ни сынок его утопить нашу русалку тут не могли, даже если бы очень захотели.

– Думаешь, не врет?

– Не похоже.

– Ладно. Давай к адвокатше наведаемся. Может, у нее там живет кто – приятель, любовник, садовник или все в одном флаконе. Вот она уехала куда-нибудь по делам или там ужин семейный был в ресторане – суббота же была как раз. А садовник пригласил к себе девушку по вызову… Хотя нет, она на такую не похожа… А, он с ней на пляже познакомился! Видит, туристка богатая, он ее склеил: я, говорит, местный миллионер (на нем-то одни плавки, поди разбери, миллионер или садовник), на вилле живу, приходи, будет вечеринка. Будут все сплошь миллионеры и знаменитые актеры, Ди Каприо как раз в гости завернул с этой, как ее… Шарлиз Терон. Она, дурочка, пришла, вся такая – «Дольче-и-Габбана», «Картье», «Бушерон», а он ей: «Ой, что-то ты первая, поплавай пока в бассейне!» Ну и утопил ее и всю «Дольче-и-Габбану» прикарманил, а труп – в океан.

Подъехали. Такая же точно стена, такая же точно калитка, такой же звонок. Такая же тишина за калиткой. Долгая.

Я представила себе, как красавчик мачо прячет ворованные побрякушки. Куда он их прячет? В шкатулку со встроенным сейфовым замком? В целлофановый пакет и в бачок унитаза?

– Может, ее дома нет? Понедельник, утро – может, она в конторе?

Я потихоньку продолжала себя накручивать. Один шанс был не наш. Значит, теперь шансы наткнуться на убийцу выше. Если учесть, что третья вилла стоит пустая, то здесь должно быть стопроцентное попадание. И мне, если честно, уже хотелось, чтобы нам не открыли, чтобы не вышел к воротам никто. Чтобы можно было сказать себе: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить».

Но дверца скрипнула и открылась. Перед нами стояла миниатюрная девушка в костюмчике: белая юбка, белая блузка, белый пиджачок.

– У вас назначено?

Нет, она могла булькнуть все что угодно, я же не понимаю, нау компренду, но мне показалось, что она должна была сказать именно это. Закон жанра.

Она улыбалась, просто лучилась улыбкой, весельем, радостью от всего на свете – солнца, неба, себя самой. Ямочки на щеках. Казалось, палец ей покажи, она захохочет. Горничная, секретарша? Не важно.

Гонзу молча кивнул.

– Тогда пойдемте, – последовал приглашающий жест.

Гонзу что-то сказал ей. Она посмотрела на меня и прыснула в кулачок. Он еще что-то… Девчонка уже смеялась. Гонзу, проходя мимо бассейна, взял ее за локоток и чуть подтолкнул в сторону голубой воды. Малявка, пискнув, ухватилась за него. Теперь смеялись уже оба. Потом он что-то спросил у нее, она покрутила головой – нет, мол. Потом стала что-то говорить, то прижимая руки к груди, то показывая на дом, в сторону калитки и в направлении соседней, брошенной хозяином виллы. Они долго так стояли. Потом мы все-таки вошли в дом. Хохотушка провела нас через холл в кабинет хозяйки.

Сеньора Вереда, дама лет пятидесяти – самый подходящий возраст для того, чтобы завести шашни с садовником, особенно если ты тоща, сутула и состоятельна – высилась над небольшим письменным столом. Нам предложили сесть. Я устроилась на стульчике поближе к двери, не забывая непрерывно улыбаться, а Гонзу уселся у стола адвокатши и стал что-то ей быстро-быстро втолковывать, поминутно тыча пальцем в мою сторону. Лицо адвокатши принимало все более удивленное выражение. И так-то длинное и худое, как баклажан, даже почти такого же цвета, оно вытянулось до состояния сосиски. Она как-то странно, со смесью удивления и брезгливости, посматривала на меня, поворачиваясь вслед за указующим пальцем Гонзу. Я улыбалась.

А потом сеньора Вереда взорвалась. Вскочила и заорала, размахивая руками. Отшвыривающее движение двумя ладонями от себя – «убирайтесь» или «уберите от меня». Однозначный жест неприятия чего-то. По-моему, как раз меня. Гневно вереща, эта баклажанина в бусах тыкала в меня пальцем. Гонзу тоже вскочил, явно извиняясь, прижал ладонь к сердцу, начал слегка кланяться, разводить руками, пожимать плечами. Всем своим видом Гонзу показывал, что он-то тут ни при чем, это все я (опять тык в мою сторону). Потом он подхватил меня под руку и поволок прочь, оглядываясь и продолжая извиняться.

Во дворе нас приняла хохотушка-секретарша. Сейчас она не смеялась, но по ее прикушенной нижней губе было видно, что это ей удается с трудом. Проводила нас до калитки и, приложив палец к губам – тихо, мол, а то хозяйка услышит, – привстала на цыпочки и чмокнула Гонзу в щеку.

Калитка захлопнулась у нас за спиной.

– Ну?

– И здесь пусто.

– Это ладно. А что ты им обеим наговорил? Чего они обе так на меня пялились, особенно эта кочерга старая?

Он улыбнулся. Пожал плечами – ничего, мол, особенного, ерунда, не обращай внимания. Но от меня не отвертишься.

– Давай-давай. Колись. Кочерыжка мелкая надо мной смеялась. А эта грымза вообще чуть меня не сожрала. Признавайся, что ты там нес.

И зря я не угомонилась. Лучше бы не говорил. Но за что боролась, на то и напоролась.

– Да мне, собственно, девчонка уже все, что надо, выдала, в дом можно было и не заходить. Но это было бы нелогично – чего тогда приперлись? Ну, я и постарался, побыстрее чтобы она нас… Ну, ты сама видела…

Оказалось, напарник мой верный, дружок сердечный, сказал адвокатше, что я немецкая порнозвезда, а мой любовник – продюсер порнухи. И он, этот порнопродюсер, хочет снимать фильм на мадейранской вилле. И как раз владения сеньоры Вереды очень подходят для съемок – место тихое, забор высокий, соседний дом пустой стоит, никто глазеть не будет, а дело такое, сами понимаете, огласки не терпит. И очень будет хорошо, если у нее, адвокатши этой, есть прислуга мужского пола – и аппаратуру таскать из угла в угол могут, и в массовке крутиться. «У нас труппа компактная – карманная, можно сказать, труппа. Продюсер за все заплатит щедрой рукой, тут уж будьте покойны. А я сам тут вообще никто, просто агент, человек маленький». А сеньора ответила (это когда она орала, как пожарная машина), что она женщина одинокая и никакой прислуги, кроме малышки Розы, ее племянницы и помощницы, у нее в доме нет. И как нам только не стыдно предлагать такие гадости? И куда катится мир? Несколько дней назад сосед, этот молодой шалопай и бездельник, пользуясь отсутствием родителей, людей благородных, устроил настоящий шабаш, привел к себе кучу наглых оболтусов и проституток, они орали и гоняли музыку всю ночь. И вот другой сосед вчера вернулся и сразу с собой молодую особу привез. А сегодня, Роза сказала, никакой девицы там нет, значит, это была проститутка. Кругом одни проститутки, а она, женщина благородного происхождения, думала, будет жить в приличном месте! А теперь и мы хотим в ее дом напустить проституток!

Я слушала, открыв рот. Вот нахал, придумал же! Я порнозвезда! Ведь смешно. А эта треска сушеная поверила. Дас ист фантастиш.

– Ну ты и гад! – выпалила я восхищенно.

Я, правда, хотела гневно, как адвокатша, но получилось восхищенно.

– А чего кочерыжка тебя поцеловала? Посочувствовала тяжкой доле агента?

– Нет, я сказал ей, что хорошо знаком с ее дядей. Тут у всех есть дяди, тети, племянники, много всякой родни, так что ткни пальцем наугад, не промахнешься. Я, говорю, дядю твоего знаю. А она сразу: «Дядю Педру? Из Канисала? Или дядю Луиша из Рибейра Брава?» Педру, говорю, мы с ним большие приятели, работали вместе. Она: «В порту?» – «Да, конечно». Она обрадовалась, говорит, что давно его не видела и будет славно, если я ему привет от нее передам. Я пообещал. А про соседнюю виллу – ту, пустую, где хозяин француз – она мне сказала, что он как раз вернулся. В субботу только, а не вчера. В субботу приехал на своей машине, с девушкой. Она видела, когда выходила в лавку. Они как раз в свои ворота заезжали. Это около пяти было. Позавчера. Чуешь?

– Ага.

Все. Мы его вычислили. Вот он, гад и убийца, утопивший Прекрасную Купальщицу. Мишель Серро – француз, архитектор, купивший дом три года назад. Прибывший с континента в субботу. Подъехавший к своей вилле с девушкой в пять. А в семь или чуть раньше швырнувший тело несчастной со скалы в океан.

– Ну, что теперь, сыщик Алиса?

– Кофе! Утрясти чувства и устаканить мысли.

А что я еще могла сказать? Мне срочно надо было сесть где-то подальше от стен, за которыми, может быть, прямо сейчас ходил этот убивец. Сесть, собраться с мыслями, что делать дальше. Звонить ли инспектору – или кто он там – Алипиу? Попробовать войти в его дом – убийцы, в смысле, а не инспектора, – глянуть недреманым оком, вдруг угляжу какие улики? Что я собиралась углядеть, мне было неясно. Но ведь должны быть какие-то следы… Или их полное отсутствие, что тоже можно счесть уликой.

Мы вернулись назад к развилке. Оказалось, бар, про который я думала, что он закрыт намертво, работает. Пока мы там шарахались по домам бананового барона и благородной грымзы-адвокатши, кабачок открылся, запертая ранее дверь распахнулась, на веранду под навесом выскочили выцветшие, некогда красные столики, над входом возникла клетка с покрикивающей желтощекой птицей.

За стойкой стоял дед, протирая стаканы замызганной тряпкой. За ним на стене висел его собственный портрет сорокалетней давности, на котором мужик лет тридцати – мой ровесник, в общем – с черными кудрями, белозубой улыбкой, в расстегнутой на груди рубашке-поло и спортивной ярко-синей куртке. За стойкой же был грузный старик, седой, глубокие морщины у глаз, покрытые узлами вен руки в закатанных рукавах полосатой серенькой рубашки. Режущий глаз контраст, душераздирающее зрелище. Когда я буду старой, ни за что не повешу на стену свой молодой портрет.

Гонзу взял мне привычную чашечку эспрессо, себе – малек пива, и мы выперлись из бара на улицу и уселись за столиком – ровесником портрета. С одной стороны открывался вид на электрическую подстанцию, стоящую чуть выше по горе, с другой – черепичные рыжие крыши, как ступени с горы, и дальше внизу все та же взлетная полоса вдоль океанской синевы.

– Мы же пойдем к нему?

– Нет.

– Почему? Мы же не скажем, что знаем, что он убийца. Ты что-нибудь придумаешь. Ты вон какой молодец. Врешь, как дышишь. И ему наврешь что-нибудь.

– Нет.

– Но мы же должны убедиться.

– Нет.

Вот уперся, «нет» да «нет», понимаете ли. Но я тоже уперлась.

– Ну, нет так нет. На «нет» и королевского суда нет. Сама управлюсь.

Я бросила на стол две монетки по пол-евро, встала и пошла. На повороте, там, где дорога начинает подниматься на гору к трем одинаковым виллам, я обернулась. Гонзу по-прежнему сидел за столиком, как обычно, выставив вперед ноги, и тянул из горлышка свое пиво. Перед ним на столе лежал телефон. Хрыч старый, сошел на финише. Струсил. Сейчас своему дружку-копу звонить будет. Ну ничего, пока позвонит, пока расскажет, пока те приедут, я успею. И очень даже хорошо, что он в полицию сообщит. А то мало ли что. А так мне не страшно. Копы приедут и спасут меня от маньяка.

Вот сейчас явлюсь к нему и скажу: «Где моя сестра? Она мне эсэмэску прислала, что тут, с тобой». Или лучше: «У меня письмо для вашей девушки, позовите ее». Или: «Мишель Серро? Вам письмо от… э…» Если бы я знала, как звали мою Прекрасную Купальщицу…

Что бы придумал Эндин Люсьен? Он-то всегда запросто является в любой дом. То прикинется доставщиком пиццы – ничего, что ее никто не заказывал, – то он, типа, номером дома ошибся. И, главное, ему всегда открывают, впускают, никто ни разу через закрытую дверь не проорал, чтобы он убирался, его сюда не звали.

Во, придумала! Я скажу, что я из аэропорта, что русалка не получила одну сумку, забыла, а я ее, сумку эту, привезла. А почему в аэропорту решили, что сюда надо тащить потерянный багаж? А потому… Хрен знает почему. Если спросит, на ходу сочинять буду.

Только у меня никакого багажа нет. И магазинов тут нет. А идея хорошая.

Сзади застрекотал мотоцикл. Ага, едет. Я встала на краю дороги. Никаких тротуаров тут и в помине нет, бетонная канавка, за ней сразу бетонный забор. Гордо скрестила руки на груди, нацепила надменную улыбку. Наполеон на Аркольском мосту. Чтобы улыбка выглядела понадменнее, повторяю про себя: «Я гордо и надменно улыбаюсь», – транслирую надменность в пространство.

Подкатил Гонзу. К моим ногам. Кривится ухмылкой.

– Ну что, – говорю, – позвонил копам?

– Нет.

Немногословный ты мой.

– Слушай, я придумала. Мы придем к нему и скажем, что доставили забытый в аэропорту багаж, что русалка наша забыла там сумку. Правдоподобно же. И посмотрим, что он на это скажет. Он отпираться начнет: «Нет тут никого и не было, и в аэропорту никто ничего не забывал». А мы: «Сумку забыла молодая сеньора со светлыми длинными волосами, голубыми глазами…» Он занервничает, начнет путаться. Вот увидишь, обязательно начнет! А мы тогда: «Это дом номер шестнадцать?» А он радостно: «Восемнадцать!» А мы: «Ой, мы адресом ошиблись». Только вот сумку надо где-то взять.

Гонзу сидел на своем мотоцикле, поставив одну ногу на землю, и смотрел мне в глаза. У него выражение лица такое было, будто он меня узнал. Только что, сию секунду узнал. Ничего, что мы там ночью… э-э… Узнал вот только сейчас. Ну бывает, на незнакомого смотришь, и вдруг – ба! Да я же его знаю, это ж мой старый кореш, да мы же с ним!.. Да как же!.. И у него во взгляде подобное узнавание, как будто мы с ним когда-то давно чего-то вместе.

– Ты безбашенная дура и аферистка.

Это, не поверите, прозвучало ласково. Совсем не как «дура», а как «девочка моя», что ли. И я гордо – Наполеон еще из меня не выветрился – ответила:

– Да, я такая.

– Садись!

Я даже спрашивать не стала, куда мы. Знала, что выиграла.

Мы метнулись до супермаркета, купили там сумку среднего размера. И заодно Гонзу накупил продуктов: мяса, хлеба, лука, еще чего-то и всю кучу в новый сумарь загрузил. Два в одном – и клиента развести, и кухне своей одолжение сделать.

И мы снова порулили к трем бетонным кубам для благородных. Стоим у глухой стены между калиткой и воротами. И я что-то опять внутренне заерзала, вся уверенность моя стекла соплей по сковородке. Прикидываю: вот мы позвонили, этот Мишель Серро открыл дверь – опять же, если он сам открыл, а не прислуга какая-нибудь, – я ему свою пургу про сумку в аэропорту, он: «Ничего не знаю», – и калиткой – хлоп! Прямо по носу мне, идиотке, хлоп. Он нас внутрь не пустит. И разговаривать с нами не будет. И ничего я про него не пойму, убивал или нет. Я скисла.

И тут ж-ж-ж – ворота стали в сторону отъезжать. Я от неожиданности аж за мотоцикл присела, спряталась как маленькая. Ворота открылись, выехала машина, белый «Рено», и, свернув, полетела в сторону автострады. Ворота стали закрываться. Я, судорожно сжимая свою дурацкую сумку, не задумываясь даже, шмыгнула в быстро сокращающийся проем ворот. Гонзу, шипя: «Придурочная, ты куда?» – ринулся за мной. Ворота закрылись.

Мы стояли во дворе дома убийцы. В точно таком же, как у бананового барона и благородной сеньоры Вереды. Справа гараж, слева бассейн, за ним под навесом на двух бетонных колоннах пластиковые белые стулья и стол, пара шезлонгов, дальше сам дом с окном в пол, завешенном изнутри темной шторой, по бокам две двери. Запертые.

– Что дальше?

Мой напарник ждал указаний командира. Указаний не было. Я пожала плечами:

– А дальше я не знаю. Пожрать бы. В животе урчит, мысли заглушает.

– Ладно.

Гонзу пошел в сторону гаража. Зачем? Может, хочет пошарить там в поисках улик? Он вошел в небольшую дверку у въездных ворот – такую обычно никто не запирает.

Ну, я тогда вокруг бассейна похожу, посмотрю, мало ли что. Обошла по периметру, вода плещется под ногами. Представила, как этот на коленях, схватив свою жертву за волосы, толкает ее вниз под воду, топит, она вырывается, бестолково машет руками, пытаясь отпихнуть его, вода пенится пузырями, брызги летят ему в лицо, он не выпускает, она затихает, последние круги расходятся, все – тишина, покой… Жутко.

Я бросила свою надоевшую сумку на пластиковый стул. Прошла вдоль стены дома, подергала двери за ручки – ноль. Попыталась заглянуть в окно через шторы – ноль. Дом, что ли, обойти?

Сзади зашелестело негромко, будто поползло, я подскочила как ужаленная – что там еще? Гонзу выкатил из гаража барбекюшницу. Толкал ее в мою сторону одной рукой, в другой у него был мятый полупустой бумажный пакет с углями, под мышкой зажата бутылка жидкости для розжига. Ого! Пикник? Он с ума сошел!

– Ты что, сдурел?

– Сейчас мясо пожарим. Сходи в гараж. Там ножи, доска разделочная – тащи сюда причиндалы.

– А если этот вернется?

– А ты, когда сюда лезла, на что рассчитывала? Что он не вернется? Обязательно вернется. А мы подождем. Сколько ждать, неизвестно. Но не сидеть же просто так.

И правда. Мы в логове убийцы. Чего тут сантименты разводить? Было бы перед кем книксены изображать.

Через несколько минут мясо аппетитно шкворчало на решетке, Гонзу орудовал лопаткой, переворачивал его то на один бок, то на другой. Я разлеглась на шезлонге.

– Искупаться не хочешь?

Совсем дурной. Я в ЭТУ воду не полезу. Ни за какие коврижки. Я замотала головой:

– Не-а.

– Зря. Тогда я один. Мясо пошуруди.

И сунул мне в руки лопатку. Встаю к барбекюшнице.

– Ничего, если я голяком? Не хочется к хозяину с мокрым задом выходить.

Я с растяжечкой, низким и, надеюсь, сексуальным голосом промурлыкала:

– Я отвернусь.

Гонзу побросал свои шмотки на шезлонг кучей, встал на краешек бассейна, нырнул, поплыл кролем. Почти спортивно. Красавчик. Туда и обратно. Вылез прямо на бортик, подтянувшись на руках. Стряхнул с себя ладонями капли. Стал одеваться. Потянул из кучи джинсы. Штанина, как ладошкой, выкатила из-под шезлонга какой-то цилиндрик, беленький. Прямо мне под ноги.

Я подняла. Это был ингалятор. Я знаю, что это. При астме, когда дышать не можешь, надо из такой штуковины в горло себе напрыскать. У меня знакомая была в Берлине, она без ингалятора даже в туалет не ходила. Если бы ингалятор хозяйский был, он бы его тут не бросил, обязательно бы подобрал. Значит, этот гад у русалки его отобрал. Или она уронила. Она задыхаться стала, а он ее в воду столкнул и держал там, пока не утонула. Все ясно.

Одно не могу понять: зачем. Приехал с ней с континента, привез к себе домой и сразу же уконтрапупил. К чему такая спешка?

Ингалятор я обратно под шезлонг засунула – пусть пока полежит.

Тут опять ж-ж-ж – ворота загудели и в сторону поехали. Вернулся! Точно, белый «Рено» во двор въезжает. Я стою с лопаткой в руках у барбекюшницы, Гонзу в тень колонны отползает. Я ему сквозь зубы:

– Куда? Ты че?!

А он с усмешечкой:

– Это же твоя игра. Давай, дерзай. А я тут, в уголке постою. Не боись, не убегу.

Серро этот машину остановил перед гаражом, вышел и на меня уставился. Обалдел. У него во дворе на его личной хреновине чужая девка мясо жарит. Обалдеешь тут. Потом он что-то закричал мне по-португальски. Это он мог бы не стараться, я нау компренду, не петрю ни фига. Стою, улыбаюсь радостно, лопаткой ему машу:

– Салют, Мишель! Са ва?

Тут он ко мне уже по-французски. Это мне проще, в институте учила. Хотя говорить затруднительно, пока в голове фразу на родном сложу, пока переведу, пока скажу, полно времени пройдет. Это как у компов бывает задержка отклика или у авто позднее зажигание. Так и у меня. Но понимать хорошо понимаю. Он ко мне движется и кричит:

– Что вы тут?.. Как вы сюда?.. Что происходит?.. Убирайтесь!.. Я сейчас!..

Я вокруг барбекюшницы по кругу, чтобы она, значит, все время между нами оставалась. На всякий случай. Если он на меня кинется, я эту огненную геенну на него вывалю. А сама улыбаюсь по-прежнему:

– Мишель, я Алиса. Меня сестра позвала. Отэсэмэсила, что она тут, у тебя. Мы мясо жарим. Сейчас пикник устроим, только тебя и ждали!

И тут я слегка, чтобы его из поля зрения не выпускать, повернулась к дому и заорала:

– Эй, ну где ты там?! Лили! Иди сюда! Мишель приехал!

Почему «Лили», не знаю. Вот выскочило вдруг мое детское имя. Я же не репетировала. Наверное, мозг собрал картинку: вот я во дворе страшно чем-то занята, важным, самым важным в этот момент, а мама в окно кричит мне в третий уж раз или в четвертый: «Лили! Домой иди! Сколько можно тебя звать?»

Когда я заорала, этот тоже на свой дом уставился. Как на врата адские. Будто ждет, что сейчас полыхнет багровым пламенем сквозь черный дым, и выйдет оттуда… Кто выйдет? Кого он ждет? Смотрит, а в глазах ужас плещется. Непритворный. Так не сыграешь.

И тут – раз! – из ниоткуда у него за плечом Гонзу нарисовался. Совершенно беззвучно. И тихонечко так спрашивает, тоже, между прочим, по-французски (я сразу книжечки у него на кухне вспомнила – значит, не сковородки он на них ставит):

– Ты куда ее сестру дел?

Тот аж подпрыгнул и в прыжке развернулся. Кулаки к груди прижаты по-боксерски – сейчас бить будет. Прямо бедняге Гонзу в глаз засветит. Но нет. Руки опустил.

– Вы, – говорит, – из полиции?.. Нет? Что вам от меня надо? Денег? Сколько?

Все, сдался. Так быстро. Даже не интересно. Прямо как в Эндиных детективах. Сел на стул, лицо руками закрыл. Будто опал, оплыл свечным огарком. Держался, держался – и враз сдулся. Воздух из него выпустили. Даже не пришлось вот это вот: «Давай, рассказывай, говори, а то…» Сам начал.

– Я больше в этом доме не останусь. Не могу теперь. Ночевать не могу. Сразу в гостиницу уехал. Жаль. Мне тут нравилось. Я его три года назад купил. Приехал сюда по делу и сразу в этот остров влюбился. Вот бы, думаю, здесь остаться. Навсегда. А что? Я же архитектор, где угодно могу жить, а работать хоть на другой стороне земного шарика. Без разницы. С этим домом мне повезло. Он выше всех на склоне. Ко мне во двор никто не заглянет. А я могу. Если на крышу подняться. Там у меня любимое место. Там думается лучше всего. Особенно ночью. Сядешь там с ноутом, вокруг полный мрак, только фонари вдали и звезды в небе, мир схлопнулся, вернулся в первоначальную точку – здорово. Ощущение, что я один остался. Вообще один, как бог. И любой проект, если колом встал, сразу разглаживается, все закавыки сами собой разрешаются… Я ее в аэропорту встретил. Как раз вернулся. Проект закончил. В Синтре Дом музыки вел, авторский надзор, то, се… Я багаж получал, и мой чемодан последним выехал. Вышел оттуда, в зале уже пусто, все разбежаться успели, а она стоит одна посреди пустоты, у ног огромный рюкзак. Стоит, такая потерянная вся, и ругается вполголоса по-французски. Я на язык и повелся. Подошел, спросил: «Что случилось, мадемуазель?» А она: «Меня в самолете обокрали». Я не поверил. Как в самолете обокрасть можно? Это же не поезд, не трамвай. Она бумажку вытащила из полиции, свеженькую. Да, действительно, написано, что у пассажирки такой-то такого-то рейса неустановленным лицом были похищены деньги, документы, телефон. Печать, подпись. Все как положено. Говорит, летела с остановкой в Лиссабоне, соседка опоила ее снотворным, забрала все, что хотела, и спокойно вышла. Ее бортпроводница еле добудилась, уже когда здесь приземлились. Она должна была с группой встретиться, чтобы в поход идти, а где, в каком месте – черт его знает, все в телефоне было. А так она не помнит, то ли Порту Муниш, то ли Порту-да-Круш, то ли еще какой Круш. Или вовсе не Круш. Я бы ей дал свой телефон, но я его посадил в самолете – всю дорогу играл, как дурачок, скучно было. Ноут свой я накануне не поставил заряжаться, а у него уже быстро батарея садится, он старый, так что тоже пустой был. Ну, я и предложил ко мне поехать. Дома я ее за свой комп пущу, она все и найдет, куда ехать, кому звонить. Она так обрадовалась, заулыбалась, красивая такая сразу стала. У меня машина в аэропорту стояла, мы сели и поехали. А дома, только мы вошли, звонок в калитку. Я ж назначил встречу одному потенциальному заказчику. Мужик хотел дом строить в Рибейра-Фриу, на горе. Я с ним за месяц договорился, кое-какие свои проекты ему скинул посмотреть, ему понравилось, он захотел более детально пообщаться. А с девчонкой этой, потеряшкой, я и позабыл совсем о нем. А мужик оказался пунктуален, точно в назначенное время явился. Ну, я ей предложил пока перекусить, позагорать-поплавать. Мне комп самому понадобился на час-полтора, а потом я ее туда бы пустил. Ушел с клиентом в кабинет, он в другом конце дома. А когда через час с небольшим во двор вышел, она в бассейне была, под водой. Мертвая. Совсем мертвая. Я не знаю, что случилось. Только я реально обосрался со страху. Представляете, я привожу домой девчонку, а она тонет у меня в бассейне. А соседка видела, как мы подъезжали к воротам. И клиент тоже. Нет, он ее не видел, но в холле шмотки валялись – рюкзак, кроссовки, ветровка. Видно, что не мои вещи, женские. Он мог заметить. У меня мозг схлопнулся. Чтобы там полицию вызвать, скорую – даже в голову не пришло, нет. Я ж ничего не сделал, наверное, вскрытие бы установило, что она сама утонула, без посторонней помощи. Хотя… Но я об этом даже не подумал тогда. Я только одно повторял: «Избавиться от нее, избавиться, ее здесь не было». Я ее в багажник – и к морю. Есть место одно недалеко, на машине можно к самому краю скалы подъехать. Пустырь, кусты какие-то колючие, за ними с дороги не видно. Вот я туда. Вытащил ее из машины – и со скалы в океан. И, не оглядываясь, обратно домой. Бумажку ее я сжег. Похватал шмотки – рюкзак, кроссовки, джинсы, футболку, все, в общем – и тоже в машину. Повыше в лес заехал на гору, там выбросил… Почему не все?.. Что это?.. Не знаю, откуда. Не мое… Хм, ингалятор… Под шезлонгом? Наверное, из кармана штанов или из сумочки у нее выпал. Может, она поэтому и умерла. Может, у нее приступ был. А я, дурак, рядом был совсем. Но не видел. Не слышал. Не помог. А потом я ночевать в гостиницу уехал. Не мог здесь… Что значит – как ее звали? Ты ж сама сказала… А, я понял, ты наврала про сестру. Никакая она тебе не сестра, ты про нее ничего не знаешь… Лили ее звали.

Мы возвращались. Мотоцикл летел вниз, витками объезжая горы и ущелья, все ниже, все ближе к морю. Все ближе к концу этой истории.

Мы еще посидели с этим несчастным Мишелем. Не хотелось оставлять его одного. Он выкатил вино, мы слопали поджаренное мною мясо – не пропадать же продукту. Поговорили еще о том, о сем… Жалко мужика. Попал как кур в ощип. Хотел доброе дело сделать. Известное дело, благими намерениями дорога в ад вымощена. Теперь у него есть свой персональный ад. И придется к нему приспосабливаться.

Я спросила Гонзу, собирается ли он звонить этому своему комиссару Алипиу и рассказывать все, что мы нарыли.

– А зачем? Никто никого не убивал. Преступления не было. Преступника нет. Пусть сами покрутятся, найдут концы – молодцы. Не найдут – все равно.

Мы ехали. В голове у меня вертелась одна мысль. Ее звали Лили. Так же, как когда-то давно звали меня. Может быть, поэтому я не испугалась, когда встретила ее, мертвую, в заброшенном бассейне вчера утром. Может быть, поэтому мне так нужно было разобраться в этом деле. А может быть, и нет. Просто совпадение. Мало ли на свете девушек по имени Лили?

Жила-была девушка по имени Лили. А потом она умерла. Самая простая история. И она закончена.

Теперь, когда я лежу в морге полицейского управления, мое имя – 0402/005вк, так написано на пластиковой бирке, надетой на большой палец моей правой ноги. Эта смешная девушка, которая вбила себе в голову, будто хочет найти моего убийцу, а на самом деле ищущая саму себя, зовет меня Прекрасной Купальщицей. Раньше, когда я была жива, меня звали Лисет Лавуан, но все обычно звали меня Лили. Теперь это не имеет никакого значения. Je m’en fiche. Мне все равно.

Я прилетела на этот остров, чтобы заняться каньонингом. Нет, я вовсе не спортсменка, скорее наоборот, я даже на фитнес не хожу, стесняюсь. Не ходила. Стеснялась. Просто я поссорилась со своим парнем. Мы и раньше ссорились, но чтобы так! Чтобы он демонстративно у меня на глазах взял да и аннулировал и свой билет, и нашу бронь в гостинице?! Вот так, в одно мгновение? А мы ведь собирались провести недельку, предаваясь пляжной неге. Ничего не делать, никуда не ходить, ни на какие экскурсии, ни в какие музеи – ну их, в интернете все можно посмотреть. Только океан, бриз, пляж, бассейн, коктейль. И вдруг раз – и все. Он никуда со мной не полетит. Наверное, я сама виновата – не то сказала, не то подумала… Теперь не важно, je m’en fiche. Я тоже хотела свой билет аннулировать. Но потом жалко стало. Решила, поеду одна. Как раз в «Фейсбуке» мне выбросило: каньонинг, поход пять дней, начало – мой день прилета на остров, есть два свободных места. Совсем другое, совсем не пляж и не коктейль. Вот и хорошо. Я позвонила, инструктор Алекс – милый такой парень с приятным баритоном – все мне рассказал, где собираются, куда пойдут. Потом мне на почту все выслал. Почитала, посмотрела и согласилась. Требований особых не было. Две руки, две ноги, спортивная подготовка не требуется. Ну, здоровье понятно – без кардиостимуляторов, протезов, нервных припадков. Про свой ингалятор я ему говорить не стала. Астма – ничего страшного, всю жизнь с ней живу. Жила. Купила рюкзак, спальник, палатку одноместную, трекинговые ботинки, ветровку – в общем, экипировалась, как было в инструкции сказано, – и поехала.

Я хотела открыть для себя новую страницу в жизни. А открыла смерть. Было немного обидно, но теперь все равно, je m’en fiche.

В самолете меня обокрали. Как такое возможно? Я даже предположить не могла. Самолет летит из Нанта, остановка в Лиссабоне, кто-то выходит, кто-то садится, как в трамвае. Те, кто летит дальше, полтора часа парятся в салоне, потом быстренько над океаном – и на Мадейру. Кто бы мог подумать, что эта баба – вернее, не баба никакая, а симпатичная женщина, милая – окажется воровкой?

Она подсела ко мне, как только мы из Нанта вылетели. Извинилась – у нее соседка – маленькая девочка, куксится все дорогу, а я одна сижу в самом хвосте. Я позволила. Пусть. И мы так хорошо беседовали. Я ей фотки показала мадейранские, которые мне Алекс скинул, красивые: скалы, ущелья, океан вдали голубеет безмятежно. Она тоже на остров летела отдыхать. Так мне сказала. А потом она попросила воды у стюардессы и высыпала туда какой-то порошок из пакетика, размешала и выпила. Это уже ближе к Лиссабону было. Я спросила, что это. Сказала, турбулентность над океаном плохо переносит, а это средство от укачивания. И мне предложила. Я согласилась – тоже не люблю, когда меня трясет, меня даже в автобусе подташнивает часто. Она и мне пакетик в воде размешала. Кисло-сладкий, апельсином слегка отдавал и вербеной. Паршивка. Себе какую-то ерунду смешала, а мне – снотворное сильное.

Очнулась я, только когда мы уже на Мадейре сели. Бортпроводница меня за плечо трясет, а я все проснуться никак не могу. Еле очухалась. Голова – чугун. И смотрю, у меня из сумочки и телефон, и кошелек, и паспорт исчезли. Сумка поясная, я ее не снимала. Но задрыхла от порошочка так, что хоть всю меня раздень, не проснусь. Где, спрашиваю, моя соседка? Говорят, она еще в Лиссабоне вышла. Вот так номер! Смешно. Ни документов, ни денег, ни банковской карты, только двадцать евро в кармане брюк. Смартфон тоже накрылся, а там все, вся информация: куда ехать, кому звонить, адрес, номер Алекса. Кто ж теперь на бумажках пишет?

Я в полицию в аэропорту сходила, заявление написала, пока туда-сюда, больше часа прошло. Говорят, выставляйте претензию авиакомпании, связывайтесь со своей страховой компанией, они должны компенсировать ущерб. А как я выставлю, как свяжусь? Писать-то не в чем, телефон – тю-тю. Сейчас все это не имеет значения, je m’en fiche, а тогда мне казалось, что это полный капец. Куда я пойду, где ночевать буду? На двадцать монет не разгуляешься.

Стою дура дурой посреди пустого аэропорта, матерюсь вполголоса. Тут он ко мне и подошел. Мишель. Услышал, что я по-французски ругаюсь, и подошел. Я ему все и рассказала. Он говорит: «Поехали ко мне, возьмешь мой комп, выйдешь в свою почту и найдешь свой каньонинг и все остальное». Мне терять нечего, поехали, говорю, спасибо. У него там тачка на стоянке была в аэропорту.

У ворот остановились, девчонка какая-то с ним поздоровалась, он ей рукой помахал. Дом у него современный такой. Мне не очень нравится, когда бетон сплошной и прямые углы, стены белые. Казенщиной отдает. Больницей. Я в таких належалась. Он сказал, что купил его всего три года назад и почти сразу вынужден был уехать на какую-то тусовку архитектурную – в Милан, что ли, – поэтому заказал всю мебель на континенте в «Икее», не заморачиваясь. Пока ездил, все пришло, все расставили по местам. Я удивилась. Он вроде сейчас полгода отсутствовал, какой-то проект в Синтре вел, а тут у него все приготовлено, вода в бассейне, холодильник полный, даже цветы на столе в вазе и машина в аэропорту. Смеется: «Хорошо иметь дом с менеджментом. У меня есть специально обученные люди, пара семейная, я им ключи оставил, они к моему приезду тут прибрались, бельишко свежее постелили, воду в бассейн налили и машину мне в аэропорт подогнали». Я подумала тогда, вот бы и мне так! Теперь уже не важно, je m’en fiche.

Только мы с ним к холодильнику – перекусить хотели с дороги – звонок задребезжал. Он одну бровь поднял: «Кого это несет?» И тут же по лбу себя – хлоп: «Я ж забыл совсем! Ко мне заказчик должен прийти, я еще месяц назад договорился, назначил ему сразу по приезду, а с тобой забыл. Ты тут поешь, что найдешь. Вон, если хочешь, в бассейне поплавай. Мне пока комп нужен, я ему показать кое-что должен. Это час где-то займет. Потом тебя в ящик пущу. О'кей?»

Я холодильник открыла. Там были полуфабрикаты в основном. И еще стеклянные баночки с какими-то то ли паштетами, то ли намазками домашними, самодельными. Я из одной попробовала. Сладко. Не хочу. В другой солененькое, хумус напоминает, но не совсем – вкусно. Я на хлеб погуще намазала, бутылку минералки холодной вытащила, еще виноград взяла. Все это на поднос.

Купальник надела. Новый, специально купила к поездке, голубенький, под цвет моих глаз. Сплошной. С рисунком серебристой рыбьей чешуи. Красивый. Я хотела быть красивой в своей новой жизни. Глупо. Разве кому-то есть дело до меня и моего купальника? Даже мне самой это без разницы. Теперь. Je m’en fiche.

Слопала все, сидя на шезлонге, и пошла купаться. Вода была чистая, прохладная. Было так здорово лежать на спине посреди бассейна, в голубой воде под голубым небом. Блаженство…

Я почувствовала, что дышать становится трудно – гортань отекала. Наверное, в этой намазке был арахис – масло или паста. Мне его категорически нельзя. Я забарахталась – скорее доплыть до бортика, выхватить из кармана ингалятор и дышать, дышать! В судорожно сжимавшееся горло текла вода, я давилась ею, кашляла, сипела, захлебываясь, гребла к бортику. Только бы успеть…

Я не успела.

Ну все, пора двигать к дому, собирать шмотки – завтра рано вылетать. Дело сделано, как говорится. Вот сейчас допью свой дежурный кофе – и ту-ту, пам-пам.

Потихоньку темнело. Включили фонари на променаде. От их рыжего разлохмаченного света тени стали глубже, а океан, укрывшийся сизым облачным одеялом – сумрачнее. Это наш с Гонзу последний кофе. В том самом ресторанчике, где вчера он кормил меня рыбным супом. Отсюда я начала свой поисковый маршрут и здесь же его заканчиваю. Все пути замкнулись в круг. Сюжет закольцевался. Допью, чмокну своего напарника-подельщика в щечку – а может, и не в щечку, – попрощаюсь и по тропе вдоль зеленой трубы горной козой поскачу в свое бунгало собираться к отъезду.

И можно уже Энди на волю выпускать… А вот и он! Только я его из черного списка удалила, как сразу звонок. Легок на помине.

– Алло.

– Бригитта, милая, с тобой все в порядке? Я два дня дозвониться не мог до тебя. Когда мы последний раз разговаривали, мне показалось, ты была чем-то расстроена.

Все ли со мной в порядке? Едва я отчалила от родных берегов, как все завертелось. За эти три дня я:

а) надралась в одиночку на дискотеке;

б) обнаружила под окошком труп;

в) ловила убийцу, мотаясь по всему острову на мотоцикле;

г) переспала с незнакомым мужиком, и мне это понравилось.

Да, со мной все в порядке. В полном. В хорошо укомплектованном. Я чем-то расстроена? Ну, вот купальник обновить не удалось. Печаль.

– Да, Энди. Со мной все в порядке. Нет, Энди. Я ничем не расстроена. Абсолютно. Набираюсь позитива.

– Ну, вот и прекрасно. Встречу тебя завтра в аэро– порту.

– Нет, Энди. Не стоит меня встречать. Я решила остаться здесь подольше. До конца каникул. Куда мне спешить? Так что до понедельника. Увидимся в школе. Пока.

Набираться так уж набираться по полной. Позитива, я имею в виду.

– Гонзу, можешь сдать мой билет?

Луна, пошатываясь, плелась через ночь – то ли пьяна, то ли сердце болит, то ли зажмурилась, чтобы не смотреть вниз на подсвеченную электричеством человечью суету. Наконец добралась до высоченной трубы на крыше дворца и спряталась за ней пересидеть. Она частенько притормаживает здесь. Пнув деревянным башмаком подвернувшуюся некстати кошку, Луна устроилась на краю, свесила уставшие босые ноги. Жарко. Она шевелила пальцами, сношенные сабо стояли рядом. Луна хотела спать, но ночь была в самом разгаре, надо было двигать дальше. Вот посидит чуть-чуть и пойдет. Вот сейчас… Еще чуточку отдохнет…

На последнем этаже, чуть ниже ее желтых круглых пяток, хлопнуло окно. Кто-то запел. Хлопок был едва слышным, пение тоже, вряд ли кто-то, кроме нее, способен это услышать. Да и некому. Дворец давно превратился в музей, и по ночам в нем не оставалось никого. Люди полагаются на электронные замки и камеры наблюдения.

Соскользнув с крыши, Луна зависла, глянула любопытным глазом сквозь стекло. В спальне первого браганского герцога Алфонсу в кресле у незажженного камина сидел мужчина. Он тихонько, почти шепотом, напевал себе под нос: «I’m singing in the rain…» – видать, настроение у него было отличное. Рядом с креслом на полу стояла откупоренная бутылка портвейна. В руке сидящего был бокал, до краев наполненный темно-бордовой, почти черной влагой. Второй точно такой же бокал оставался за стеклом вычурного шкафчика XVIII века. На шелковое покрывало герцогской кровати была брошена кожаная куртка. Человек устроился с комфортом.

Дверь приоткрылась…

Гонзу Лейтор получил письмо. Электронное. Сказать, что это его удивило – ничего не сказать. За три года, что он прожил на маленьком острове посреди Атлантики, он ни разу не получал писем. Ни бумажных, ни электронных. Счета на оплату коммунальных услуг и рекламные рассылки не в счет. Письмо не было адресовано ни Гонсалу Араужу Гимарайнш да Коште (это имя он носил нынче и считал его последним), ни Гонзу Лейтору, то есть Читателю (это прозвище ему дали друзья-пенсионеры за привычку читать газеты, сидя на открытой террасе кафе).

За свою жизнь он скопил целую коллекцию имен. С какими-то прожил достаточно времени, другие порхнули над головой мушками-однодневками, запоминать их не имело смысла. Но имя, что он видел сейчас на экране своего ноута сквозь пар, поднимавшийся над кружкой утреннего кофе, не использовалось им никогда. Знать его мог только один человек. И электронный адрес, на который пришло это письмо, тоже.

«Уважаемый сеньор Энрике Барбоза, мы имеем честь пригласить Вас на рождественский ужин в ресторан “Белгравия” гранд-отеля “Пикадилли”. Столик забронирован на имя Амалии Монтана. С уважением, директор Мигуэль Перейра Андраде». Дальше адрес отеля, дата и время ужина. Отель находился в Гимарайнше, одном из самых старых городов на континенте, в городе, с которого, собственно, и начинается Португалия как государство. В городе, название которого ему показалось забавным иметь посреди своей многочленной, как сколопендра, фамилии. Дата сегодняшняя, двадцать четвертое декабря, время – двадцать один ноль-ноль.

Он быстро удалил письмо, а за ним и сам почтовый ящик. Выключил ноут. Подумал и вытащил из телефона симку, швырнул ее в помойное ведро. Порылся в тумбочке, сунул пару-тройку пластиковых карт в кошелек, пачку купюр туда же, паспорт в карман, кое-какие шмотки в сумку. Вышел на улицу и двинул в сторону таксистского бара «Солар». По дороге бросил в урну смартфон.

– Здорово, Гонзу! Как дела? Все нормально? Что-то ты выглядишь не очень…

На стоянке у бара стояли три желтые машины. Удачно, что одна из них принадлежала Педру, закадычному приятелю. Только тот, пожалуй, мог разглядеть в его глазах скрытое, старательно упрятанное вглубь беспокойство.

– Да тетка, понимаешь, расхворалась. Помнишь ее? Ты мне еще машину давал, когда она с лестницы навернулась.

– Ну как же, Гонзу, такая солидная мадам… Разве ее забудешь? И что с ней? Опять откуда-нибудь рухнула?

– Не знаю. Но у нее любой чих – уже смертельная болезнь и повод для нового завещания. Хотя завещать она может только своего кота и пятнадцать альбомов с семейными фотографиями. Но надо ехать. У нее, кроме меня, никого уже нет. Дай мне свой телефон, я билет закажу. Мой что-то сдох.

– Ага, бери.

Пошурудив в чужом телефоне, Гонзу заказал билет до Порту. Вылет был через три часа. В самый раз.

– Педру, отвези меня в аэропорт.

– Буит сделано, шеф.

Через три часа Гонсалу Араужу Гимарайнш да Кошта сидел в самолете, болтавшемся в легкой турбулентности над океаном. Закрыв глаза, прислонив лысину к пластиковой стенке салона, успешно делал вид, что спит. Надо было собрать информацию в кучку, разложить ее по ранжиру и сделать выводы.

Три года он провел на тихом острове, честно стараясь врасти в него, превратиться в такого же пенсионера, как его новые приятели: читал газеты, пил пиво из малюсеньких бутылочек, обсуждал футбольные матчи и реформу здравоохранения, играл в лото, сплетничал, сидя на солнышке. Получалось не очень. Он предпочитал бегать по пляжику из желтого марокканского песка, плавать в крохотной бухточке. Купил мотоцикл и объехал весь остров. Познакомился с владелицей маленького турагентства в столице и теперь проводил выходные с Кармой – сорокалетней, еще очень красивой женщиной. Они катались на мотоцикле, посещали немногочисленные выставки и спектакли в единственном театре, ужинали то в одном городке, то в другом, возвращались ночевать в Фуншал, в ее квартирку в современном многоэтажном доме. Он стал рядовым обывателем. И тихо радовался.

А теперь это письмо… Это чертово письмо в этом чертовом почтовом ящике…

Когда он решил бросить бизнес, выйти, так сказать, на пенсию, он оставил всю сеть своему лучшему агенту. Можно сказать, в наследство. Он звал его Чико. Что это за человек – пол, возраст, внешность, – он не знал. Общались они только в вирте. Даже в какой стране Чико базировался, пришлось бы вычислять, если бы такая необходимость возникла. И сам Гонсалу был таким же слепым пятном для своего агента. Известен был только ник. Для Чико он был Рики. Немного мультяшно – ну и что? У каждого агента есть свой ник. Он, как паук, сидит в центре сети, дергает за тонкие виртуальные нити. Рики знал всех агентов. Каждый агент знал только его. Теперь в центре сети сидел Чико.

И вот, спустя три с лишним года, Чико назначил встречу… Не совсем так. Чико попросил о помощи. Письмо нужно понимать следующим образом. Гонсалу, он же Энрике Барбоза, должен явиться в отель «Пикадилли» сегодня к девяти вечера и найти человека по имени Мигуэль Перейра Андраде, то есть Чико. Самые важные слова в письме – «Амалия Монтана». Это не имя. Это код. Код, который знают только они: Рики и его агент. И раньше им не приходилось использовать его никогда. «Амалия» – просьба о помощи, «Монтана» – уровень опасности красный, самый высокий.

Именно поэтому он выбросил свой недешевый телефон в первую попавшуюся урну. Именно поэтому он не взял с собой ноут. Чтобы его нельзя было отследить через интернет.

Вон он, отель «Пикадилли». Стоит только повернуть голову влево, выйдя с железнодорожной станции, как увидишь белую многоэтажную башню. Пройди метров пятьсот сначала мимо маленького домика старого вокзала, нынче заброшенного, потом вдоль стеклянного фасада конторы по прокату машин, а дальше вдоль высокой насыпи с рельсами и семафорами, перейди дорогу на перекрестке с круговым движением – и вот ты у ворот роскошного пятизвездочного отеля. Входи, не бойся!

Гонзу не вошел. Прошел мимо. Еще метрах в трехстах дальше стояла вторая башня. Чуть пониже, с чуть более облезлой штукатуркой. Более старая и менее звездная гостиница «Гимарайнш». Именно туда он зашел, снял номер и поднялся на свой шестой этаж.

Восемь вечера. У него есть полчаса. Может, минут сорок. Душ. Включить максимальный напор, постоять под горячей водой, чтобы жгучие иголочки искололи, истыкали все тело. Открыть окно, постоять голышом на сквозняке, остудить распаренную кожу. Он пошуровал в мини-баре, вытащил маленькую, в четверть литра, бутылочку «Сандемана» и пачку чипсов. Пил из горлышка – возвращаться в ванную, теперь уже за стаканом, было лень. Чипсы, выпав из криво разорванной упаковки, рассыпались по подоконнику. Внизу под окном был задний двор гостиницы, пара человек разгружали белый фургон – наверное, сюда выходила кухня ресторана.

За невзрачным сетчатым забором, общим для обеих гостиниц – и роскошной «Пикадилли», и простачка «Гимарайнша», – стоит какая-то заброшка. Заросшее высокой травой и кустами пространство, небольшая пестрая свалка, к которой ведет тропинка от прорехи в заборе как раз в той точке, где территории обоих отелей соприкасаются. По правой стороне длинное, серое, уже почти почерневшее от времени здание – склады или фабрика. Заброшено все это дело было явно давно, лет тридцать назад. Фасад строения выходит на улицу, ведущую к центру города.

С высоты шестого этажа видно, что и на другой стороне улицы есть старая халупа. Тоже что-то вроде фабрики – мало окошек, но много ворот. Но это здание потихоньку обрастает строительными лесами – дождалось реконструкции. Что тут будет? Торговый центр? Офисный? Или лофт с концертным залом и музеем какой-нибудь ерунды типа старых печатных прессов?

Пора. Гонзу облачился в серый элегантный костюм, французский галстук, английские туфли. Сшитая по индивидуальным меркам рубашка из тончайшего египетского хлопка соответствовала костюму. Даже носки, скрывавшиеся в туфлях и под брючинами; даже никому не видные трусы были соответствующими, их высокая цена на девяносто девять процентов складывалась из весомого имени производителя. Одеваясь, он вспомнил свою давнюю напарницу по боевой молодости, полной красивых афер: «Если изображаешь королеву, то ты должна быть королевой до трусов! Что значит – никто не видит? Нижнее белье отражается в лице и осанке. Если на тебе плебейские подштанники, то ты и ходишь, как плебей, Руди». Да, тогда его звали Руди. На безымянный палец левой руки – простое платиновое кольцо с черным ониксом. Стандартный лук для рождественской вечеринки в ресторане «Белгравия». Интересно, что бы сказал таксист Педру или другой его приятель, хозяин безымянной забегаловки Луиш, если бы увидел его сейчас? «Куда это ты вырядился таким павлином, а, Гонзу?» Хотя вряд ли им пришло бы в голову, что костюмчик сшит на заказ и частично вручную в одном из известнейших ателье Милана, галстук из лионского шелка от «Баленсиага» стоит как паровоз, а крокодил, превратившийся в туфли, действительно вывелся в свое время из яйца, а не был синтезирован на китайском заводе. В таком наряде его даже Карма не видела.

Карма… Он ей даже не сказал, не позвонил. Даже не вспомнил о ней. Хорошо, что они не договаривались отмечать Рождество вместе. Она сегодня будет с кучей своих родственников сидеть за столом у какого-нибудь дяди или двоюродного деда, а запомнить всех этих сеньоров и сеньор, бесконечных Викторов, Антониу, Зе, Диегу, Мадален, Сидалий и Марий он не в состоянии. Как Карма сама в них не путается?.. Еще не поздно снять телефонную трубку с аппарата, стоящего на тумбочке у кровати, и поздравить ее. Он посмотрел на черный телефон. Покачался с носка на пятку… Нет, он не будет ей звонить. Если все сложится хорошо, она даже не узнает, что он куда-то уезжал.

Без двадцати девять пожилой лысый сеньор в дорогом итальянском костюме сидел у барной стойки в холле отеля «Пикадилли» над бокалом скотча. Справа от него – стойка рецепции, слева – стеклянная стена, там же широкий проход в ресторан. Оттуда звучала негромкая музыка в стиле сороковых или пятидесятых, одинаково сладкие мужские и женские голоса пели про Рождество и счастье. Потихоньку в проем начали втягиваться первые приглашенные. Рассеянно скользя взглядом по их фигурам, Гонзу пытался вычислить, кто из этих мужчин может оказаться сеньором Мигуэлем Перейра Андраде. Кто из них может оказаться Чико.

Ровно в двадцать один час по висевшим над стойкой рецепции часам, когда сладкие песни сменились фортепианным регтаймом, он подошел ко входу в ресторан, сказал улыбчивой азиатке-администратору, что его столик забронирован на имя Амалии Монтана, и попросил проводить до места. Та провела его к столику возле самой сцены. На сцене расположился за белым, слегка нависающим над столиком роялем пианист – молодой чернокожий в розовом, как девичьи мечты, фраке. За столиком никого не было. Накрыт он был на троих. Первый сюрприз.

– Вы уверены, что это именно тот столик? – Гонзу удивленно поднял правую бровь.

– Да, конечно.

Не переставая улыбаться четко очерченными губами, девушка раскрыла папочку, которую держала в руках.

– Вот, столик номер сорок восемь на имя Амалии Монтана. Взгляните сами.

– Благодарю вас, я подойду чуть позже.

Кивнув провожатой, он вернулся в холл.

Значит, Чико придет не один. Интересно.

Он прошелся пару раз по просторному холлу, поглядывая через стеклянную стену на ресторан. Столик возле сцены оставался пуст. Часы показывали десять минут десятого.

Гонзу подошел к администратору за стойкой. Молодой симпатичный парень в форменной бордовой жилетке, надетой на пеструю гавайскую рубашку, из коротких рукавов выглядывали мощные бицепсы, полностью покрытые синими и красными татуировками. Он непрерывно улыбался, разговаривал то с посетителями, то со стоящей рядом с ним девушкой в такой же жилетке и одновременно пританцовывал, вставив в одно ухо наушник. Человек-праздник. Если бы он начал еще и жонглировать, это бы вряд ли кого-нибудь удивило.

– Подскажите, пожалуйста, сеньор Мигуэль Перейра Андраде в каком номере остановился?

– Минутку.

Не переставая двигаться в такт звучащей лишь для него музыки, парень пощелкал по клавиатуре.

– В триста восемнадцатом. Но его сейчас нет. Он вышел за сигаретами. Просил так и сказать, если его будут спрашивать. Сказал, хочет купить сигареты «Кавалинью», только их курит. Такая привычка. «Кавалинью», «Кавалинью»… Никогда про такие не слышал. У нас тут за углом была старая табачная фабрика «Кавалинью» – так она закрылась еще до моего рождения. Может, переехала куда? Вы такие сигареты знаете, сеньор?

– «Кавалинью»? Нет. Я не курю.

– Не курите? Везет вам, сеньор. А я вот все бросить пытаюсь. Линда, а ты куришь? – он повернулся к рецепционистке.

Из ресторана доносились музыка, звон посуды, смех и громкий говор – рождественский вечер раскручивался. Огромное количество столов и столиков заполнилось. Зал сверкал в ярком свете украшенных хрустальными подвесками люстр. Сверкали дамы постбальзаковского возраста, увешанные стразами. Их оттеняли массивные кавалеры в дорогих тканях, темных и светлых. «Наши люди, дом престарелых вывезли на праздник», – думал Гонзу, проходя к своему столику.

Он уселся и попросил официанта принести бокал «Лафройга».

– Нет? Жаль. Тогда любой скотч.

Только он сделал первый глоток, рядом со столиком остановилась женщина в шелковом платье почти в пол. Платье было красным. Кричаще-красным, как мулета тореадора. Вопиющее платье. Глубокое декольте, едва скрывающее высокую грудь. Открытые до плеч красивые руки. На одном плече висела объемная черная сумка. С такой только на рынок ходить. Она совершенно не вязалась с этим платьем, с этой красивой статной дамой.

– Добрый вечер, – сказала она по-английски, и он расслышал восточноевропейский, может быть, балканский акцент, излишнюю мягкость в речи. – Сеньор Энрике Барбоза? Я не ошиблась? Мое имя Амалия Монтана.

Она села напротив. Подскочил официант, раскрыл перед ней меню.

– Спасибо. Принесите мне воды… Нет, пока больше ничего не нужно.

Поставив свой скотч на стол, он спросил:

– Чико?

Она едва заметно кивнула.

– Да, Рики, это я.

– А-а…

Его взгляд переместился на пустой третий стул.

– А Мигуэль Перейра Андраде?

– Это мой брат. Собственно, все дело в нем. Я… Давай лучше его подождем. Тогда и поговорим… Я поем? С утра некогда было.

Она принялась жадно уплетать стоявшие на столе закуски. Снова подлетел официант, разлил по бокалам вино, принял заказ и умчался. Гонзу видел, что как только она утолила первый голод, сразу выскочило наружу ее беспокойство. Она начала ерзать, то и дело посматривая на вход в ресторан. Для этого ей приходилось поворачивать голову влево. Она делала это по два раза в минуту. И с каждым разом ее голубые глаза становились все испуганнее.

Через двадцать минут она была уже на взводе. Он положил руку на тыльную сторону ее ладони. Ладошка чуть дрогнула пойманной рыбкой.

– Он вышел. Парень на рецепции сказал, что он вышел за сигаретами.

Чико подскочила.

– Когда? Когда он тебе сказал? Когда он вышел?

– Когда я спросил, было десять минут десятого. Сейчас примерно половина. Полчаса – не опоздание. Почему ты психуешь?

Она оперлась локтями о стол, придвинулась к нему. Теперь ее глаза были совсем рядом.

– Потому что он вышел за сигаретами. За си-га-ре-та-ми! Он не курит. Это сигнал опасности. Почему ты мне сразу не сказал?.. Хотя откуда тебе было знать, извини… Надо сматываться отсюда, Рики. Он ушел, потому что почуял, что они его выследили.

Спрашивать сейчас, кто такие «они», не имело смысла. Так же, как и «почему».

– Где ты остановился? В этом отеле?

– Нет, в «Гимарайнше». Выйдешь, и направо метров триста. Шестьсот тринадцатый номер.

Она кивнула.

– Ага, я приду минут через пятнадцать после тебя. Я постучу…

– Не надо. Я заказал номер на двоих.

Он взял ее за запястье и положил на раскрытую ладошку белую пластиковую карточку – ключ от своего номера. Она быстро сжала ладонь, подхватила свой несуразный баул и пошла к выходу из ресторана.

Он смотрел ей вслед. Высокая статная женщина, наверное, на полголовы выше него. Русые волосы стянуты в замысловатый тяжелый узел на затылке. Кажется, он должен перевешивать голову назад. Может быть, поэтому у нее такая прямая спина? Сколько ей? Тридцать пять? Тридцать восемь?

Она напомнила ему другую женщину, из давно ушедшей молодости. Ту, что сделала из него, двадцатилетнего щенка, жулика и карманника, профессионального афериста, мошенника высшей пробы. Ту, что была значительно старше него и на порядок умнее. Ту, которую он бросил спустя двадцать лет ради, как она говорила, «железа». Бросил ради Его Величества Безнала и виртуальных финансовых потоков, от которых, если умело швырнуть камушек, всегда можно отделить тонкий ручеек, текущий в твой собственный карман. Со спины Чико была так на нее похожа, что у него защемило сердце: «Моя Агнесс… Жива ли ты еще, моя Агнесс?..»

Не до воспоминаний, надо идти вперед. Теперь он уже не Руди и даже не Гонсалу. Теперь он Рики. Не думал, что выплывет это имя. Что виртуальный ник обретет плоть. Не думал, что придется им стать. Не думал, а пришлось.

Бросив на стол пару купюр чаевых, он вышел из ресторана через другую дверь сразу на улицу. Пошел в сторону своей гостиницы, но остановился, развернулся и двинул к улице, ведущей в центр города. «Тут за углом была старая табачная фабрика…» – так сказал пляшущий человечек за стойкой? Надо пойти посмотреть.

Длинное, в целый квартал одноэтажное здание из серого камня, сплошь покрытоего черными потеками и очагами плесени. Бесконечный ряд квадратных окон с решетками, зашитых еще и металлическими, тоже давно почерневшими листами. Высокие, наглухо закрытые ворота. Над ними в камне выбита надпись: «Fabrica do Cavalinho».

Он еще не успел снять свой роскошный прикид, только скинул пиджак, бросил его на широкий подоконник, смахнув оттуда на пол крошки чипсов. Замок на двери щелкнул. Вошла Чико. Теперь она была совсем другой. Без макияжа, волосы собраны в длинный хвост на затылке, вся в черном: брюки, куртка, даже кроссовки – все черное. И тот же баул на плече.

– Проходи. Рассказывай.

– Да… Н-нет. Сначала ты. Что сказали тебе на рецепции? Ну, про то, что он вышел за сигаретами. Точно скажи. Все слова. Это очень важно.

Она по-прежнему психовала, это было заметно. Лицо бледное, какое-то заострившееся… Глаза бегали, руки дрожали… Сняла свою курточку-непродувашку и теперь мяла ее в ладонях. Не положила, сама не села, так и встала посреди комнаты. Только сумку на пол бросила, под ноги. Еще немного, и она закричит, забьется в истерике. Плохо.

Он протянул ей малек коньяка из мини-бара.

– Оттухни чуток.

Она вылила в рот сразу все содержимое крохотной бутылочки, зажмурилась. И словно оттаяла, бросила куртку на кровать, присела на край, закрыла лицо руками. Когда отняла ладони, он увидел, что лицо ее расслабилось, глаза успокоились. Она даже улыбнулась чуть кривовато. Рики положил руку ей на плечо.

– Жива?

– Угу.

– Ну, значит, так. Парнишка в холле «Пикадилли» сказал, что сеньор Мигуэль вышел за сигаретами – хотел купить какие-то особые. Сам парень про такие и не слыхал. Называются «Кавалинью». Иди сюда.

Он потянул ее к окну.

– Смотри. Видишь, внизу за забором заброшка? Это фабрика «Кавалинью». Я сходил, проверил. Видимо, это тот ключ, который он, твой братец, оставил. Верно?

Чико кивнула.

– Да, похоже. Может, он там спрятался? Надо пойти.

Она схватила свою курточку. Но Рики придержал ее за руку.

– Твоя очередь рассказывать.

– Хорошо. Сначала главное. Когда я выходила из ресторана, возле рецепции стоял мужик. У него волосы такие… крашеные, наверное. Такой, знаешь, блонд с персиковым отливом. Лица я не видела – побоялась подойти взглянуть. Побоялась, потому что услышала «Мигуэль Перейра» и подумала, что за ним пришли. И еще, мне кажется, этого Персика я уже где-то видела. Может, в аэропорту, не помню. Может, это и не он был, мало ли. Но он там у стойки с девушкой разговаривал. Не с парнем. Значит, она ему про сигареты могла и не сказать, только номер комнаты дала. Пусть сидит, ждет. Не дождется. Брат не вернется.

Чико широко улыбнулась. Радостно. Даже глаза засверкали. Видимо, представила, как этот Персик часами сидит в холле «Пикадилли», скрывшись за газетой, ждет. Как в шпионском боевике. Или, открыв отмычкой дверь в номер, начинает там переворачивать все в поисках… В поисках чего?

Не отвлекайся, девочка, ты еще ничего не рассказала. Рики снова сжал ее плечо, возвращая к теме.

– После твоего ухода, Рики, я переформатировала сеть. Я разбила людей на тройки: шеф и два его агента. Тройки между собой не общаются, шефы замыкаются на меня. Такая сотовая структура, очень удобно. Мы хорошо работали. И, как видишь, долго. А потом… В смысле, сейчас… Пару месяцев назад… Он…

Нужно было назвать имя брата, но она не знала, какое выбрать. Настоящее назвала бы вряд ли. Но какой ник выдернуть, как лотерейный билет? Рики пришел на помощь:

– Пусть будет Мигуэль, Мики. У нас получается забавная мультяшная компания.

Чико кивнула.

– Да. Пусть… Мики вляпался. Решил тряхнуть некий исследовательский институт в Орегоне. Что-то связанное с генетической историей человечества и его перспективами развития. Широкое финансирование – и бюджет, и фонды разные. И в софт обычно влезть несложно. Ну, ты сам знаешь, с такого дерева легко стрясти пару корзин золотых яблок. Но в этот раз посыпались неприятности. Они даже сделать ничего не успели. Стоило только одному из агентов Мики поснифить трафик этого института, как на него, на агента, вышли. Кто? Знать бы. Его убрали, Рики! Когда такое было?! Они нашли этого бедолагу и убрали! Убили! А потом и второго из тройки Мики. Вот тогда братец струхнул не на шутку. Да и я тоже. Я остановила все дела, всем шефам ушел приказ: «Стоп!» Вся сеть застыла. А Мики сдристнул. Не важно, где он тогда находился, важно, что он вызвал меня сюда, в Гимарайнш. Он был очень напуган, мой братишка. Я тоже. Я привыкла заботиться о нем. И он привык к моей заботе. Еще в детстве, если что-то случалось, он бежал не к отцу с матерью, а ко мне. Я спасу. А сейчас я не знаю, как его защитить. Поэтому вызвала тебя. А теперь он исчез. Вышел за сигаретами. И как нам его искать? Да еще этот Персик. Он явно идет за ним. Хорошо, если не за мной… Вот так.

Она больше не улыбалась. Подъема, вызванного глотком виски, хватило ненадолго. Лицо казалось серым, в уголках глаз проступили морщинки, складки у рта стали глубже. Рики похлопал женщину по плечу.

– Не кисни раньше времени. Думаю, нам надо наведаться на старую табачную фабрику. Как удачно, что она прямо у нас под окнами. А еще более удачно, что вон там, – подойдя к окну, он поманил гостью к себе, – видишь? Дыра в заборе. Прямо для нас приготовлена.

На заднем дворе гостиницы было уже темно. Только под козырьком служебного входа горела лампа. Прореха в металлической сетке едва угадывалась с шестого этажа, но тропка в зеленой траве, подсвеченная мертвенным белым светом, была видна.

– Готова?.. Тогда пошли.

Они скользнули парой теней сквозь дыру, мимо потерявшей пестроту помойной кучи. Вышли к бесконечной черной стене. Рики включил зажатый в кулаке маленький, но яркий фонарик. Луч пометался, высветив одну за другой запертые двери. Одну, вторую, третью…

Стоп! Створка была чуть приоткрыта. Буквально на сантиметр.

– Подожди.

Чико отодвинула напарника, протянула руку, вытащила что-то зажатое в двери.

– Посвети-ка.

Она повертела в пальцах синенький цветочек фиалки и бросила его под ноги.

– Нам не сюда.

Забрав у Рики фонарик, Чико пошла дальше вдоль стены, скребя каменную черноту иглой света. Остановилась.

– Здесь.

Еще одна дверь. Такая же, как предыдущие. На взгляд, ее не открывали последние полвека. Рики потянул створку за повисшую на одном гвозде ручку – заржавевшую, шершавую. Что-то упало на землю.

Луч зажатого в женской руке фонаря метнулся следом, высветил смятый желтый цветочек. Пять лепестков, длинное жало пестика – такие растут повсюду на кустах. Он забыл, как они называются, гибискус вроде. Его подруга Карма – большой знаток ботаники – постоянно рассказывает что-то о нарциссах, астерискусе или лаванде. Он слушал, кивал с полуулыбкой, но не запоминал. Пустое.

Дверь открылась беззвучно, несмотря на свою толщину и визуальную тяжесть. Рики тронул мощную старую петлю, потер пальцы, поднес их к носу. Ясно, машинное масло.

Но как Чико угадала, что им нужна именно эта дверь? Или она знала? Что там? Знак? Цветочек? Вспомнилась детская игра. Где и когда он играл в нее? Не важно. «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме…» – едва слышным эхом прозвучал в голове детский голос. Кроме гибискуса? Или как там его.

Войдя, они тщательно закрыли за собой дверь. Если кто-то идет следом, незачем приглашать его в игру. Забрав у Чико фонарик, он подкрутил его, луч стал менее ярким, но более рассеянным. Окна здесь отсутствовали, и если бы не это крохотное светило, мрак в нешироком затхлом коридоре был бы полным.

Пойти можно было как направо, так и налево. Разделиться не получится – одному придется остаться в абсолютной темноте. Но раз Чико нашла вход, пусть определит и маршрут. «Ей виднее», – подумал Рики и мысленно усмехнулся этому неприложимому к окружающей тьме слову.

Трудно предполагать, что они первыми посетили заброшку. Конечно, сюда наведывались «следопыты», скорее всего подростки, чтобы предаться радостям бытия подальше от надзирающего ока взрослых. Стены коридора были расписаны неизвестными художниками, предпочитающими творить с помощью баллончика краски. Луч фонарика выхватывал нечитаемые «руны», какие-то вампирские рожи и просто геометрические фигуры, наложенные друг на друга, переплетенные то ли в конвульсиях, то ли в совокуплении.

– Туда. – Чико махнула влево.

Коридор вывел их в гараж. Кроме как гаражом этот зал не мог быть ничем. Тут были выездные ворота, запертые – Рики проверил, – и пара колымаг на спущенных колесах. Оранжевый микроавтобус и зеленый грузовичок-фургончик, оба годов шестидесятых прошлого века, с некогда милыми харизматичными мордахами, а ныне без лобовых стекол, с битыми фарами и замусоренными, покоцанными сиденьями. Чико сразу метнулась к микрику, открыла дверцу.

– Свети давай!

И стала шурудить в бардачке, разгребать пивные банки, упаковки из-под чипсов и бог весть какой еще хлам. Рики не задавался вопросом, что она ищет, и уж тем более не собирался спрашивать об этом прямо сейчас.

Что-то едва слышно щелкнуло. На самой грани слуха. Но он услышал и сжал плечо напарницы. Она подняла глаза. Он приложил палец к губам. Шелест. Где-то в коридоре, из которого они пришли сюда. Крыса? Возможно. Человеческие шаги? Пожалуй. Кто-то идет, стараясь не издавать ни звука. Но мусор под ногами не дает ступать абсолютно беззвучно. Фонарик потушен. Две фигуры шмыгнули под ржавое брюхо древней машинки. Застыли, почти не дыша.

В проеме заплясал свет, потянул черные изломанные тени, закружил их, бросил на стены. Кто стоял за фонарем, было не разглядеть, особенно лежа щекой на бетонном полу, да еще прямо из-за колеса микрика. Неизвестный постоял на пороге, прислушиваясь, обошел гараж. Шаги прохрустели в сторону фургончика, клацнула дверца, что-то просыпалось на пол, потом звук приблизился, свет языком потянулся к микроавтобусу. Еще немного, и он нырнет под него, выхватив два человеческих силуэта.

Человек остановился. Свет метнулся вверх. Наверное, человек заинтересовался содержимым салона. Качнулся борт – пришелец влез в салон, завозился там. Выпрыгнул, снова уронив световой круг себе под ноги. Прямо перед носом Рики прочно уперлись в пол два желтых «тимберлендовских» ботинка. К правому прилип лепесток давешнего гибискуса, сорванного Чико с входной двери. Крохотная золотая монетка на замшевом боку башмака.

Этот пришелец шел за ними. Или параллельно? Как и они, ищет Мики? Возможно, это Персик, которому девчонка из гостиницы сказала про сигареты «Кавалинью».

Потеряв интерес к гаражу, Персик, если это он, двинулся по коридору обратно. Затаившиеся под автомобильным брюхом выдохнули. Но вылезать, а тем более убираться с фабрики не спешили. Мало ли, вдруг пришелец еще там, снаружи, поджидает в темноте.

Выбравшись наконец из-под микроавтобуса, они сели прямо на замусоренный пол, прислонившись спинами к сдутому колесу.

– Посмотри. Под колесом лежала, – шепотом сказала Чико, протягивая маленькую бумажку.

Рики включил фонарик, наведя свет на ладонь женщины. Визитная карточка. Темно-синяя картонка с белым силуэтом кирпичной арки и надписью «Rés Vés Restaurante», дальше адрес и номер телефона для заказа столика. Карточка была новой и чистой, никак не скажешь, что она валялась тут годами.

– Это все, что ты нашла?

– Не совсем. Есть еще кое-что. В бардачке было.

В ее руках появился карманный блокнотик с парой волнистых попугайчиков на обложке. Вот блокнот был мятым и потертым, его явно таскали в джинсах. Знаете, такой характерный изгиб, приобретенный в заднем кармане. Подсветив, Рики пролистал книжицу. Страницы торопливо исписаны кириллицей. Болгарский? Пару раз бросилось в глаза уже знакомое «Rés Vés».

– Что тут? Переведешь?

Возможно, темный заброшенный гараж не самое подходящее место для чтения, но ему казалось, что время терять незачем, не сидеть же во мраке просто так.

– Сначала сама посмотрю. – Чико явно не хотела пересказывать все написанное.

Минут через семь она закрыла блокнотик. Держа его в левой руке, задумчиво похлопала им по губам, вздохнула, откинула голову, оперлась затылком о ржавый диск колеса. Собиралась с мыслями. Рики не торопил ее. Думает, какой информацией поделиться, какую придержать. С одной стороны, правильно, она босс, а он лишь пенсионер. Но с другой – она попросила у него помощи и пытается использовать его втемную? Это его не устраивало.

Начала она совсем с другого. Голос ее был рваным, она то говорила спокойно, то начинала частить, будто стараясь побыстрее проскочить неприятный момент, как горная река, причем несколько печально.

– Знаешь, Рики, я бы ни за что сюда не приехала, если бы не этот маленький паршивец. Если бы не пришлось его спасать. Любая другая причина – и я осталась бы дома, хоть провались все. Из квартиры бы не вышла… я и не выхожу. Уже пять лет. Ни в магазин, ни в театр, ни в кино. Агорафобия. Слышал? Боязнь выйти из зоны комфорта. Для меня эта зона – моя квартира. И все, дальше – за окном, за дверью – ничего нет. Поэтому я и написала тебе. Больше некому. В одиночку мне никак.

Она повернула к нему голову, рассеянный свет фонарика заплясал в ее глазах, на мгновение они полыхнули синим огнем газовой конфорки.

– И очень хорошо, что ты такой… «старый», – услышал он, – надежный. С тобой я справлюсь.

Она помолчала, непрестанно крутя в пальцах книжечку с попугаями на обложке, и продолжила уже более деловым тоном:

– Мики кое-что нашел. Первый агент сбросил ему информацию, а дальше он сам покопался. Успел между двумя смертями. Но информацию мне не передал – побоялся, что отследят канал. Поэтому набросал в этом идиотском блокнотике. Почерк у него, как у курицы, в темноте я не все разобрала. Но главное вот что: этот идиотский институт не только сам денежки получает, но и много чего финансирует. Денежные потоки у него весьма интересные. Ну, с научными проектами понятно. Закупка всякого-разного барахла со всего мира – тоже. Но! Вот скажи, где исследовательский центр и где прачечная? Есть связь?.. Во-о-от! Орегонцы постоянно финансируют какую-то идиотскую сеть прачечных в Румынии и на Украине. Еще сеть автомоек в Казахстане, дешевых столовок в Уганде, ну и еще кое-где в третьем мире.

– Автомойки в Казахстане? Там разве не степи, верблюды?..

– Подожди, Рики, это не самое смешное.

– Да?

– Самое смешное, что все эти сети называются…

Она не успела договорить – Рики перебил ее:

– «Реш Веш».

– Во-о-от!

Она нервно хохотнула и слегка хлопнула его блокнотом по коленке. Но он не разделил ее веселости.

– Во что же вы вляпались, Чико? Сеть прачечных, говоришь… Столовки в Уганде… Это может быть что угодно: биолаборатории, разделка человеческих тушек на органы, запрещенные виды оружия. Пентагон, ЦРУ, «МИ-6», еще какие-нибудь подобные структуры. Вот они и не парились, не сдавали вас полиции, сами зачистили.

Он потер лицо ладонями, мотнул головой, словно стряхивая усталость, тревогу или сомнения.

– Ну и какая из сетей здесь? Ресторанная?

– Нет, Рики. Здесь НЕ сеть, – она надавила на «не». – Здесь, в Гимарайнше, единственный ресторан – «Реш Веш». И…

Он опять перебил ее:

– И твой братец думает, что это центр управления. Вопрос только, кто и чем управляет. Тебе это хочется узнать? Уверена, Чико?

Она покачала головой, опустив веки.

– Нет. Не хочется. Что я буду делать с этой инфой? Я что, Сноуден? Ассанж? Пошло оно все… куда подальше. Мне надо вытащить брата. Спрятать его, что ли? Где? Как? Я не знаю…

– Самый надежный способ спрятать – похоронить. Согласна? Мертвых не ищут.

Женщину передернуло. Не дожидаясь ее ответа, он поднялся.

– Пошли уже. Вряд ли этот придурок в желтых ботинках по сию пору сидит в засаде.

«Желтые ботинки…» – что-то коротнуло в мозгу.

– Постой-ка, Чико. Ты как дверь выбирала? Синенький цветочек, желтенький цветочек – это что, код?

– Ну да.

Она тоже встала, отряхиваясь.

– Детский еще. Мы во дворе бегали, в «казаков-разбойников» играли. Там стрелочки надо мелом рисовать, где казакам разбойников искать. Можно правильное направление дать, а можно ложное. Вот мы с… – легкая, едва заметная заминочка – чуть не проговорилась, – с Мики желтым мелом правильные стрелки ставили.

Они выходят во двор фабрики. Небо подмигивает множеством люминесцентных глаз. Фонарик выключен. Не стоит привлекать лишние взгляды. Не те, что с неба, а те, что могут оказаться здесь, на земле. Тепло, воздух едва колышется легкими вздохами. Откуда-то с улицы доносится едва слышно: «Тихая ночь, святая ночь…» – по всему городу динамики сладостно распевают рождественские гимны.

Сейчас хорошо бы сидеть с Кармой где-нибудь у океана, слушать его невнятный ропот, греть в ладонях тяжелый хрусталь с солнечной каплей скотча… Или нет, лучше подняться на маленькую крепостцу над гаванью. Там дизайнерская контора одной из подруг Кармы, Нини. Та дала им ключ от лифта, и иногда ночами они с Кармой поднимались туда, валялись на лежаках, закошенных под округлую местную гальку, только огромную, в человеческий рост. Это визитная карточка Нини – мебель в виде белых или черных камней. Парить над темным провалом океана, пить красное вино с немудреной закуской, выуженной из хозяйского холодильника, болтать обо всем на свете, смеяться вместе. Когда он вернется, обязательно затащит туда свою подругу.

– Послушай, Рики…

Она остановилась так резко, что он, шедший позади, налетел на нее, споткнулся и схватился за ее плечи. Чико ощутимо вздрогнула и высвободилась из его рук. Отошла на пару шагов.

– Давай прямо сейчас в этот «Реш Веш» метнемся. Посмотрим, что там.

– Нет. Бессмысленно. Или там рождественские посиделки, или он закрыт. В первом случае мы ничего не найдем, во втором даже не зайдем. Чем отключим сигнализацию? Пальцем? Забыла, что у нас ничего нет, даже смартфона простенького? Мы же как голые. И вообще, с информацией надо переспать. Так что пошли ко мне.

Она вздохнула.

– Да, ты прав. Голые… Очень верно сказано. Я себя безрукой чувствую. Как из дома вышла, так и… Вот уж точно, без клавы как без рук.

В номере он опять предложил ей коньяк, но Чико отказалась:

– Я вообще-то не пью. Стараюсь не пить. Потом башка раскалывается, а у меня с ней не очень…

Она покрутила ладонями, будто держала в них что-то круглое – мяч, тыкву или собственную голову, – и скривила рот в ироничной ухмылке.

– Ну тогда в душ сходи, расслабься.

Она психовала, Рики чувствовал. С самого момента встречи эта женщина была на взводе. Старалась упрятать волнение поглубже, укрыть внутри себя, как в сейфе, чтобы оно не было заметно. Но ее выдавал голос: отрывистые короткие фразы, то глубокое звучание, то срыв чуть ли не до визга. Выдавали руки: крутит бумажный блокнот, сжимает кулаки, потирает пальцы, почесывает ногтями ладонь, стряхивает несуществующий сор. Беспокойство за брата? Страх за собственную жизнь? Не то… В смысле, не все. Еще что-то…

Что она сказала там, в темноте табачной фабрики? Агорафобия. Фобия, психоз. Она психопатка. Чико – его лучший агент, человек, которому он подарил свою сеть – психопатка, не выходившая из квартиры пять лет. Сейчас она уже еле держится, того и гляди сорвется. Сорвется – завопит, забьется в истерике, понесется, не разбирая дороги, охваченная нерассуждающим ужасом, превратится в слепое испуганное животное.

Может, уйти? Ему-то что? Он не обязан пасти чокнутых баб и их засранцев-братцев. Да и что сделаешь, если даже залезть в сеть нет никакой возможности? Если виртуальные просторы, где ему, как рыбе в океане, всегда комфортно, перегорожены тралом? Если любой вход превратился в гильотину, только сунь нос – отхватят вместе с головой? Пока не поздно, надо бросить эту дамочку. Собрать манатки и вернуться домой. Рождество, Карма, уже привычный размеренный покой. И забыть к черту это приключение – Амалия Монтана, «казаки-разбойники»…

Не забудется. Будет свербеть в мозгу, выкручивать ржавым коловоротом: «Свалил, бросил, струсил». И сколько ему еще осталось жить, чувствуя идущий от самого себя запашок гнили и дерьма?

Нет уж! В задницу такую жизнь. Сыграем, как в старые годы, когда еще ничего не было, ни телефонов, ни интернета. Только мозги и руки. Ну и ноги, конечно – вдруг улепетывать придется.

Чико стоит под душем. Вода горячими иголочками тычет кожу, разогревая ее. Кожа розовеет, пар поднимается под потолок, зеркало над раковиной превращается в белое заснеженное поле.

Нет, это не поле. Это двор. Их двор – просторный, ограниченный блочными пятиэтажками и рядом гаражей. Девчонка в ярко-красном комбинезоне и такой же красной шапке с помпоном бежит по снегу, волоча за собой санки. В санках пятилетний малыш. Он похож на холмик – и куртка ему великовата, на вырост, и завязанная под подбородком ушанка тоже, она сползает ему на глаза. Когда девочка оборачивается, она видит только румяные щечки, которые круглыми яблоками выкатываются из-под прихваченного инеем серого меха шапки.

Девочка пробегает по диагонали белую пустоту двора, разворачивается на ходу, санки опрокидываются, малыш кулем валится в снег. Он лежит на спине, не шевелясь. Открыв рот, ловит языком пухлые снежные хлопья. Девочка падает рядом.

– Давай делать снежных ангелов!

Дети двигают руками, и у них вырастают снежные крылья. Они летят где-то далеко внизу – маленькие крылатые фигурки в белом снежном небе двора. Чико видит их с огромной высоты ушедшего времени. Правда, ту девочку еще никто не додумался назвать этим мультяшным именем.

Чико стоит под душем. Вода стекает по телу, брызги бьют в клеенчатую занавеску, струйки шуршат.

Шуршат шины такси. Женщина в черной куртке сидит на заднем сиденье, судорожно сжимая ручки объемной сумки, смотрит на свои побелевшие пальцы, старается даже краем взгляда не зацепить утренний сумрак за окошком машины. Старается дышать глубоко, занять все свои мысли процессом дыхания: вдо-о-ох, вы-ы-ыдох, задержать дыхание, вверх-вниз, остановка. Качать себя, укачивать. Она спокойна, у нее все хорошо, она дома.

Она все время дома. Когда спускалась в лифте, когда садилась в такси, она никуда не двигалась. Как трудно убедить себя в этом. А сейчас еще аэропорт, один и второй – без пересадки было не обойтись. Толпы людей. Там не притворишься, что ты одна и на своем диване.

Таблетку под язык, лучше две. Чтобы сердце не колотилось прямо в ушах, прямо в голове, норовя выпрыгнуть, укатиться резвым мячиком.

Мячик. Маленький, красный, с двумя синими полосками по экватору.

– Давай играть в «Съедобное-несъедобное»! Яблоко!.. Поймал, молодец. Каша!.. Ну, чего ты не ловишь?.. Ну и что, что не любишь?

Девочка бросает мячик мальчику. Он не хочет ловить, но и бежать за укатившимся мячом не хочет, качает выстриженной на лето почти под ноль головой.

– Сама беги. Ты старшая – ты и беги.

Девочка бежит через двор.

Чико заворачивается в белое гостиничное полотенце, проводит ладонью по запотевшему зеркалу, смотрит в свое лицо за мокрым стеклом. Отражение слегка размыто, неточно, неверно. Оно будто чужое. Такое же чужое, как все вокруг. Ванная комната в чужом номере гостиницы посреди чужого города абсолютно чужого мира. Здесь ей ничто не принадлежит.

Но где-то в чужой глубине прячется ее брат. И ей придется его найти. Теперь уже нельзя свернуть, сойти с дистанции. Она так много прошла. Толпы людей – гроздья уставившихся на нее глаз, стойки регистрации – приклеенные акульи улыбки, теснота салона – чужой локоть давит ей на руку. Она психовала всю дорогу, держалась на успокоительном, и только когда наконец вошла в зал ресторана «Белгравия», когда увидела этого лысого мужика в безукоризненном костюме, только тогда она осознала, что добралась, теперь будет легче, теперь она не одна.

Но… сейчас ей предстоит выйти. В номере только одна кровать. Ни диванчика, ни пары кресел. Даже на полу не уляжешься – слишком тесно. Тропинка, только боком пройти, до стены санузла. Чуть шире, но зато перегороженная столом и стулом, до окна. Неужели придется лечь рядом?..

Хотя только что в гараже, в настороженной темноте табачной фабрики, она не просто лежала рядом с этим мужчиной на полу – она чувствовала тело, притиснутое к ней под брюхом желтого автобуса. Плечом, прижатым к его боку, ощущала, как тот дышит.

Но это было там. Страх перед стоящими прямо возле лица «тимберлендовскими» ботинками был гораздо сильнее страха перед чужими руками, чужим телом. Сейчас другое дело. Сейчас у нее остался лишь один страх, и ему она отдалась полностью. Вдруг она выйдет, а он голый… Еще, не дай бог, руки к ней протянет…

Надо принять таблетку, а то как бы не впасть в панику. Он решит, что она сумасшедшая. Бросит ее. Нельзя. Одной ей нельзя. Чико вытаскивает из своей сумки пижаму – легинсы и фуфайку с длинным рукавом. Надевает.

В комнате темно, только маленький кружок света над прикроватной тумбочкой. Мужчина на одном краю постели укрыт покрывалом, плечо обтянуто черной футболкой. Одеяло горкой на второй половине, как сугроб на белом квадрате канувшего в прошлое двора.

Не оборачиваясь, Рики спрашивает: «Гашу?» – и, ткнув в кнопку над головой, выключает ночник.

Уже в начале одиннадцати следующего утра они были в «Реш Веш».

Шли по пустынной улице. Понятно, рождественское утро, выходить в город незачем, закрыты даже супермаркеты, не говоря уже о маленьких лавочках. Да и погода не очень. К утру тучи наползли на город, один край серого, едва шевелящегося одеяла провис. Пропитанный чернильной тяжелой влагой угол ширился, накрывал крыши одну за другой. И, казалось, внутри перины ворочается, просыпаясь… кто? Дракон? Возможно. Окончательно очнется – разрывая в клочья облачный кокон, рухнет на город. Или, поворчав, перекатившись с боку на бок, уснет по новой. Как знать…

И вот они озираются в переполненном народом зале: все места заняты, гомон, смех, на столах крохотные чашечки кофе, под столами и в проходах ползают детишки – вокзал, переселение народов… Откуда столько взялось? И когда прокрались в ресторан? Ведь он только что открылся! Они что, заранее пришли, ждали, когда распахнут двери?

Распознав недоумение на лице напарницы, Рики улыбнулся уголком рта.

– Для двадцать пятого декабря обычная картина. Все кабаки закрыты, работает кто-то один на несколько кварталов, а кофе нужен всем. Они будут сидеть здесь часами, болтать, встречать знакомых, обсуждать весь прожитый год и неспешно тянуть свою бику.

– Что тянуть?

– Бику. Это эспрессо так здесь называют. А капучино называется «шинеза», «китаянка». Почему – не спрашивай, не знаю. Ты вообще пила когда-нибудь китайский кофе? Они, в смысле китайцы, его вообще пьют?

Продолжая говорить, Рики лавировал между столиками в поисках свободного места.

Пока они добирались до ресторана… Нет, прямо с утра, как вылез из постели – он непрестанно разговаривал с Чико. О чем угодно. Перескакивая с темы на тему. Задавал ей какие-то пустые вопросы, рассказывал что-то и снова спрашивал, видела ли, нравится ли, знает ли… Он не позволял ей отключиться, уйти в себя, тормошил ее словами, не приближаясь ближе чем на метр, насколько позволяла теснота номера.

Идти от гостиницы было не особо далеко. По прямой мимо вчерашней заброшенной фабрики, дальше кварталов пять, пересечь площадь с выключенным фонтаном и высоким конусом рождественской псевдоелки, сейчас при солнечном свете серым и скучным. Пара поворотов по узеньким улочкам-ущельям между трехэтажными, облицованными серым камнем – а может, прямо из этих каменных брусков и сложенных – домов, где из стен вырастают кронштейны с фонарями, а с узких балконов свисает свежевыстиранное белье. Мимо еще одного фонтана с гранитным шаром посреди круглой, заполненной водой ванны и рыцаря в грубых гранитных доспехах с длинным, почти в рост, двуручным мечом монтанте. Наконец они уперлись в высокие, как в настоящем замке, ворота, увенчанные каменным гербом и короной. Возле ворот на состаренной доске было выжжено: «Rés Vés Restaurante».

Они заняли единственный столик, который освободила компания молодых парней, и плюхнулись на стулья, не дожидаясь, пока унесут грязную посуду. На взгляд любого посетителя, место так себе – самый угол у прохода к туалетам и служебным помещениям. Но им в самый раз.

Надо сказать, официантка подошла тут же. Собирая на серебристый поднос стаканы, кофейные чашки и блюдца, спросила о чем-то по-португальски. К удивлению Чико, ее напарник ответил на том же языке и добавил что-то явно смешное – девушка рассмеялась, поднос дрогнул, и стаканы зазвенели рождественскими колокольчиками, будто им тоже стало весело. Уходить девушка явно не спешила, а Рики продолжал ей что-то рассказывать, улыбался, жестикулировал, словно отмахивал от себя ладонями что-то лишнее, ненужное.

Пользуясь моментом, Чико встала и пошла вроде как к туалету. Он был в самом конце, а ближе в узком коридорчике – дверь с надписью по-английски «Staff only». Туда она и сунула нос, едва приоткрыв створку.

– Sorry, where is toilet?[1]

Улыбка далась ей с трудом, а чтобы дрожь в руках была незаметна, она крепко сжала дверную ручку. В маленькой комнатушке стояли трое, один из мужчин, обернувшихся к ней, был рыжеватым блондином. Тот самый, из отеля «Пикадилли»? Тот, от кого они прятались на табачной фабрике? Персик, как она его обозвала. Он равнодушно скользнул холодным взглядом по заглянувшей туристке и буркнул:

– Down the hall.[2]

Еще раз извинившись, Чико закрыла дверь.

Она была удивлена. Настолько, что сама почувствовала, как брови поползли вверх. Но не Персик поразил ее. Застать его здесь было вполне ожидаемо. Обескуражило другое. Там, в этом кабинетике, предназначенном для менеджера или бухгалтера, все было разгромлено: битый монитор валялся на полу, детали раскуроченного компа тоже, из стеллажа вывалены папки. Повсюду разорванная мятая бумага, облитая чем-то кроваво-красным, судя по запаху, портвейном. Кто-то порезвился здесь рождественской ночью. Кто? Ее братец? Пришел, влез в систему, пошуровал там, а потом раскурочил ящик, устроил бардак? Зачем? Для мести мелковато. Хотел, чтобы заметили его взлом? Чтобы у них, кем бы ни были эти «они», не осталось сомнений, что это он? Подписался?

Об этом можно подумать позже. А сейчас надо сматываться. Ее Персик уже видел. А может, еще и Рики заметил там, в холле «Пикадилли», возле стойки администратора. Нельзя, чтобы он увидел их обоих, сопоставил и понял, что они вместе.

– Уходим.

Объяснять она не стала, но по ее лицу Рики понял, что спрашивать о причинах сейчас не стоит. Бросив мелочь на стол, он поднялся и пошел вслед за почти бегущей напарницей.

В дверях они столкнулись с подростком, распихивающим по пластиковым кармашкам рекламной стойки небольшие афишки. Одну из бумажек он сунул Чико в руки, и она автоматически сжала листок в кулаке.

На улице Чико быстро пошла вперед. Ей было не важно, в какую сторону идти, главное – подальше от этого «Реш Веша». Бегство, оправданное обстоятельствами, было спасением, в пустоте улицы ей стало легче.

Проходя мимо ресторанного окна, оглянулась. Внутри, возле оставленного ими столика с исходящими паром чашками, стоял Персик. Он смотрел прямо на нее. Или ей показалось?

– Что там у тебя? – Рики указал на смятую афишку.

Чико, отдышавшись, с удивлением посмотрела на зажатый в кулаке листок. Они встали за спиной каменного рыцаря. С улочки, по которой они удирали – другого слова и не подберешь, именно удирали, драпали из ресторана, – их было не видно. Им же был доступен полный обзор площади и всех выходов на нее.

– Мальчишка сунул.

Она огляделась в поисках урны, но он остановил ее:

– Дай-ка, – и протянул руку.

На бумажке была стилизованная карта местных достопримечательностей, желтым выделителем небрежно закрашен замок. Рики усмехнулся:

– «Казаки-разбойники», говоришь… Твой братец ведет нас. Вопрос только, куда… Кстати, что такого страшного ты встретила в туалете, что мы бежали, теряя лицо и сандалии?

Она качнула головой и вымученно улыбнулась.

– Не в туалете. Я зашла в служебку. Там все расхреначено – комп, документы… все. Я думаю, это Мики. Хотел, чтобы они поняли, что он здесь. Только зачем, не пойму. И еще там был этот… крашеный… из «Пикадилли», Персик. И он смотрел, как мы убегаем. Наверное. В этом я не уверена.

Рики нахмурился.

– Зачем ты туда полезла? Прям как в американских фильмах. Идиотка идет по темному подвалу на громкое хрумканье-чавканье и радостно интересуется: «Дорогой, это ты?..» Девчонка, которая подавала нам кофе, сама мне все рассказала.

– Как рассказала?

Она удивленно вскинула брови, глаза стали круглыми. Готовые выплеснуться голубые озера.

– Стоило только сказать: «Как много народу! Вы все, наверное, с ног сбились», – как девицу понесло: «Ох, вы даже себе не представляете! Мы-то ладно, но все начальство сбежалось. Все на ушах. Только Филиппе – это наш старший – открыл свой кабинет, как тут же кинулся названивать. У него там – представляете? – полный разгром! Хотя выручка там не хранится. Наверное, влезли ночью, а денег нет – ну, воры с досады все и раскурочили. Гады, правда?» Так что уже полгорода в курсе, что в рождественскую ночь «Реш Веш» обнесли и разгромили. Можем обсудить это с первым попавшимся прохожим.

Он помолчал, а потом сухо добавил:

– Послушай, Чико. Ты попросила о помощи. Ты на чужой территории.

Он напирал на «ты», вдавливал ей в мозг острыми кнопочками.

– Ты тут не ориентируешься. А я ориентируюсь. Давай, я буду решать, что и как делать.

Теперь кнопочками, усиленными точками между длинными тире слов звучали «я».

– Ты португалец?

Он пожал плечами:

– Не важно. По-разному бывает. Сейчас да… Ладно, будем надеяться, что Персик не идет за нами.

Он злится. Она чувствует, что он злится. Она виновата. Сунулась на глаза этому крашеному уроду – и попалась. Почему она всегда попадается? Он прав, она на чужой территории. Чужая. Каждый видит, что ей здесь не место. Ее место – дома. Свою территорию она создает сама, когда пальцы быстро бегут по кнопкам, открывая, выстраивая ее собственный мир там, в вирте. Там она решает за всю свою сеть. А здесь, в реале, она может только собачонкой бежать за хозяйскими ногами, и лучше на поводке, чтобы не потеряться за первым же углом. Ну что ж, пусть. Она согласна. Лишь бы найти брата, успеть раньше этого рыжего убийцы.

Почему она решила, что Персик – убийца? А больше ему быть некем. Не страховой же он агент, который гоняется по всему свету за неуловимым клиентом, чтобы всучить ему полис страхования жизни. Скорее, полис страхования смерти.

Пусть Рики будет главным. Она не спорит. Она будет слушаться. Чико нервно потеребила выбившуюся прядь, заправила ее за ухо. Опустив глаза, тихо сказала:

– Извини.

Больше добавить было нечего.

До замка было далековато. Плутать по переплетению узких кривых улочек, потом по парку мимо дворца. Даже на схематичной туристической карте расстояние выглядело приличным.

На их счастье, за первым же углом оказалась стоянка такси. Правда, машина была всего одна – желтый потрепанный «Мерседес». Водительское место пустовало, но почти сразу же из ближайшего бара вышел приземистый мужичок и, не отходя от открытой двери, прокричал что-то.

– Это таксист? Почему он там стоит? Он нас повезет? – зачастила Чико.

Ее спутник покрутил головой.

– Это добровольный помощник таксиста. А сам водила скоро подойдет, ему понадобилось добежать до… Ну, догадайся.

– До сортира?

– Не-а. В двух кварталах отсюда у какой-то сеньоры заглохла тачка, перегородив проезд. Таксист ушел давать советы. Ему уже позвонили, сейчас будет.

– Странные они тут какие-то.

– Чего странного-то? Развлечение какое-никакое.

Перед его глазами на минутку возникла площадь возле церкви в середине маленького мадейранского городка, череда желтых машин, таксисты, подпирающие стену бара в ожидании клиентов. Он услышал негромкую воркотню скучающих мужчин, на мгновение превратился в Гонзу Читателя. «Твоя тетушка опять откуда-то навернулась, Гонзу?» – прошелестел голос кривоногого таксиста Педру. И мысленно он ответил приятелю: «Нет, Педру, никакого Гонзу тут нет. Есть лишь Рики, и ты его не знаешь».

Водитель вывернул из переулка, запыхавшись, подбежал к машине, на ходу извиняясь:

– Сорри, сорри, сеньор.

Был он таким же старым и потрепанным, как авто, пигментные пятна на морщинистых руках вполне гармонировали с потеками ржавчины на крыльях его верного Росинанта.

– Наконец-то, – буркнула Чико и первой полезла в салон такси.

Пока они маячили здесь, на открытом пространстве, ей все время казалось, что Персик того и гляди выскочит к ним, как чертик из коробочки. Страшный рыжий черт.

Если бы Ларс Ларссон узнал, что какая-то баба считает его крашеным, да еще и обзывает Персиком, будто какого-то паршивого кота, он бы страшно разозлился. И этой идиотке бы не поздоровилось. К своей внешности он относится не то чтобы трепетно – это слово не из лексикона Ларса, – но вдумчиво и уважительно. Оттенок красного золота – вот его масть. Аккуратная стрижка, добротная, но неброская одежда. Человек вроде бы заурядный, но вызывающий симпатию – таким он видит себя в зеркалах. А зеркала здорово помогают. Он знает, что глаза его переполнены льдом, как мохито, и так же прозрачны, а улыбка сродни тонкой прорези скальпелем. Приходится отрабатывать выражения, повторять, вглядываясь в лицо за стеклом, запоминать мимическими мышцами.

Вот дружеская улыбка для Туве, соседа по лестничной площадке, любителя футбола. С ним приходится иной раз посидеть в спортивном баре, поболтать о том о сем или посмотреть игру «Мальме». Туве считает Ларса страховым агентом. Вот теплый взгляд для Кайсы, продавщицы из сувенирной лавки. Иногда после похода в кино или дешевый ресторанчик он ночует в ее маленькой студии в Вазастане. Кайса считает Ларса своим женихом. Для Ларса оба они, а еще консьержка фру Ламмер, хозяин маленького универсамчика за углом Камиль и уличный музыкант Никола, вечно торчащий со своим хангом у алкогольного супермаркета, были лишь атрибутами. Но атрибутами необходимыми. Они были рамкой. Обрамляли портрет Ларса Ларссона. Делали жизнь Ларса Ларссона достоверной. Ту жизнь, которую он показывал им отрепетированными взглядами и жестами.

Настоящая жизнь Ларса была другой. Она называлась Смерть. Ему нравилось убивать. Убивать с близкого расстояния, короче вытянутой руки. Убивать, видя ужас, протест или смирение – у Смерти так много выражений лица. Гораздо больше, чем у него. Ларс завидовал Смерти.

Он мог бы стать маньяком, если бы имел сложившийся образ жертвы, если бы был неуравновешен или сексуально озабочен. Но нет. Он был холоден, расчетлив, терпелив. Он стал наемным убийцей. Идеальным. По крайней мере, он сам так считал.

Он никогда не пользовался огнестрелом. Все эти снайперские винтовки, пистолеты с глушителями – длинные, как конский член – хороши только в кино. Возбуждают зрителя. Сексуально вздрагивают, издают негромкие хлопки или, наоборот, оргазмически трясутся, плюясь огнем и заходясь лающими воплями.

На самом деле Смерть – дело тихое. Интимное. Связывающее в пару двоих, убийцу и жертву. Танец. Танго. Любовь.

Может, и трудно поверить, но Ларс любил тех, кого убивал. Он узнавал привычки и маршруты жертвы, склонности, симпатии и антипатии, страхи и надежды. На какое-то время этот человек становился для него ближе всех. Становился родным – братом, невестой, ребенком. И когда нерасторжимые узы натягивались до звона, Ларс убивал. Как паук, получивший долгожданный сигнал, принесенный паутиной. Его оружием могло стать что угодно: капроновая бельевая веревка, кухонный нож, пластиковый пакет, угнанный автомобиль, фен или водный мотоцикл. Однажды им стал горнолыжный ботинок, надо было лишь чуть-чуть испортить крепление.

Никакого личного почерка. Каждый эпизод – новый. Каждая работа – первая.

И еще он умел отказывать. Если по какой-то причине связи с объектом не возникало, Ларс заказ не брал. А если успевал получить задаток, возвращал его с довеском – десять процентов за обманутые ожидания. Заказчики подход Ларса оценили быстро – работы хватало. А пару лет назад на него вышел «колхоз» и предложил постоянный контракт.

«Колхоз» – словечко Николы. Если тому что-то не нравится, он сразу рожу кривит и, пренебрежительно выпятив губу, цедит: «Колхоз». Ларс спросил, что это. Тот говорит: «Русские придумали. Собирали селян в кучу, заставляли работать, а денег не платили. Типа, кооператив, только вместо денег идея во лбу». Забавное словечко. Вполне подходящее.

Правда, с деньгами у «колхоза» был полный порядок, и нарушать единственное выставленное условие «не брать работу со стороны» Ларсу было незачем. Но присутствовали и минусы: невозможность отказа и, как в последний раз, скорость выполнения. Тут уж не до выстраивания ментальных или эмоциональных связей с объектом, получил адрес – нашел – убрал. И тут же получил второй адрес. А спустя еще неделю третий.

Вот тут Ларс загрустил и даже пожалел, что подписался на постоянку. Объект жил здесь же, в Стокгольме, а у него было золотое правило: не работать там, где живешь. Но отказываться было поздно.

Ларс поднимался по лестнице пятиэтажки в районе стадиона. Объект жил на самом верху, в мансарде – дешевом жилье для свежих эмигрантов или опустившихся пенсионеров. Навстречу вприпрыжку спускался какой-то парень в синем пуховике и надвинутой на глаза бейсболке, в руках черный мусорный пакет. Насвистывал. Улыбнулся из-под козырька: «Привет».

Ларс не ответил, сосредоточился на деле. Веревка, перекинутая через крюк для люстры, или фен, упавший в ванну? Суицид или несчастный случай?

Войдя в квартиру, он сразу понял, что там никого нет, а через четверть часа убедился, что ждать бесполезно. Все было на месте: вещи, белье, зубная щетка. Даже мобильник, простенький кнопочник, валялся на подоконнике. Не нужный ли парень попался ему на лестнице? Выскочил выбросить мусор, купить сигарет, пива или еще чего.

Открытый ноут, который лежал на столе, не хотел включаться, сколько Ларс ни давил на кнопки. Перевернув его, понял, почему: коробочка была пуста, начинка отсутствовала полностью. Мобильник оказался почти невесомым, и Ларс уже не удивился. Шелуха, опустевший кокон – бабочка упорхнула.

Ну и к лучшему – не придется убивать его здесь. Какое место лучше для встречи? Любое другое. И еще Ларс почувствовал: тот, кто был здесь только что, кто выпорхнул из его ладони, становится ему симпатичен. Это будет хорошая работа, красивый танец. Тоненькая ниточка, нежная паутинка связи наметилась. Теперь надо внимательно осмотреться. Наверняка жертва невольно оставила ему какой-то намек, знак, куда ему двигаться.

Ларс пошел в кухню, пошурудил в ящиках и, найдя турку и полпачки «Гевалии», сварил себе кофе. Торопиться некуда, отпечатки пальцев здесь никто снимать не будет – можно вести себя как дома. Он и пытался почувствовать себя как дома. Стать сбежавшей жертвой. Стать тем парнем, который прошмыгнул мимо в подъезде. Теперь он уверен: именно этот парень ему и нужен.

В квартире было две комнаты, одна – полноценная, переходящая в кухню, а другая – большая кладовка с узким окошком под самым потолком. Не кладовка, а серверная. Профессиональная, с полным фаршем: ящиками, проводами, мониторами. Была. Сейчас это свалка, как где-нибудь в африканском Лагосе – куча раскуроченного, битого барахла, весь пол усеян мелким пластиковым и стеклянным хламом. Ларс рыться не стал. Черный мусорный мешок в руках у парня на лестнице. Расколошматил все и вынес электронную труху на помойку.

Устроившись с кружкой крепкого кофе на стареньком диванчике, Ларс думал. Хакер. Человек, живущий в Сети. Как и два предыдущих объекта. Значит, следы надо искать в интернете.

Небо треснуло, не в силах сдерживать ворочавшегося в нем черного монстра, тот закашлял отрывисто и громко, и вода хлынула, застучала весело по выложенным черной галькой дорожкам.

Возле деревянного домика с надписью «Касса» человек шесть жались под зонтами. Рики пристроился в хвост очереди.

– Ну что, берем билеты?

Тут же от остановившегося в стороне микроавтобуса стали подходить туристы, и Рики с Чико оказались в окружении. Чико пыталась сконцентрировать взгляд на чем-то, лишь бы не видеть плоские блины лиц, провалы ртов, водорослями колыхающиеся волосы. Она тонула, вязла в этих телах, они накрывали ее своими запахами, своим дыханием, и выдернуть голову из этой вязкой тины было сложно. Или просто с зонтов капала вода? На волосы, за шиворот. Просто вода. Обычная, настоящая. Она тянула шею вверх, старалась смотреть поверх плеч и голов.

Вот за стеклом рекламный плакат на английском – очень важно изучить его прямо сейчас, настолько важно, что перестаешь замечать людей вокруг. Зеленое поле над морем, размытый человечек с поднятой в руке клюшкой для гольфа, белый мяч крупно на первом плане. «…остров Порту-Санту… лучшие поля… 18 лунок… Гольф-клуб в современных архитектурных традициях… природный камень… джакузи… Криштиану Роналду играет… предпочитает гостиницу… строить свою… грандиозно… по типу “Burj Dubai Al Araba”…» – слова прыгали резвыми блохами, не оставляя следа в памяти. Она раз за разом скользила взглядом по плакату. Пока в мозгу не начал попискивать тревожный зуммер: половина имени знаменитого футболиста залеплена жвачкой, прочитать можно только «Криш». Комочек резинки был желтым.

Она схватила напарника за руку.

– Рики, посмотри!

Ее палец почти коснулся жеваной нашлепки.

– Нам не нужно в замок, это только точка, пункт, как в игре по станциям. Нам туда! Видишь? Порту-Санту!

Он проследил за указующим пальцем, пробежал глазами по тексту, пожал плечами:

– Возможно.

– Пошли.

Она нетерпеливо потянула его за рукав, выбираясь из очереди. Но, едва высунув нос из-за спин и зонтов, снова дернула напарника в толпу.

– Чего?

Тот обеспокоенно уставился в ее расширенные зрачки, темные омуты страха.

– Там этот… – зашептала она, будто стоявшие вокруг могут услышать, подхватить ее слова, передать кому-то страшному. – Ну, который был в «Реш Веше»… Персик. Он стоит в конце очереди. Если пойдем мимо, он увидит, узнает меня. Наверно, уже узнал. Нам не уйти.

– Спокойно.

Он попытался придумать, как незаметно проскочить мимо, но тут подошла их очередь, и тетка в окошечке, уловив паузу в непрерывной выдаче билетов, забуксовала и недовольно окликнула его:

– Сеньор, билеты брать будете? Аудиогид нужен?

И Рики кивнул.

– Да, два билета. Нет, гид не нужен.

Экскурсовод повел первую группу к воротам замка, и он, подхватив напарницу под руку, затянул ее в самую середину стайки туристов, водящих своими смартфонами туда-сюда. Теперь он не старался держать расстояние. Лучше покрепче держать Чико, а то вон как ее трясет.

– У тебя таблетки есть?

– Что? Какие? – не поняла она.

– Успокоительное или что там, не знаю.

– А, да, сейчас.

Она сунула руку в карман куртки, вытащила помятый блистер.

– Лучше две сразу, а то трясешься, как бланманже.

Это слово почему-то рассмешило Чико, и она принялась тихо хихикать: «Бланманже, бланманже, хи-хи, ой не могу…» «Не сорвалась бы в истерику, – думал он, следя за парой таблеток, которые дрожащие пальцы запихивали в перекошенный рот. – Скорее бы уж войти да пробежать через этот чертов замок к выходу».

Как только группа миновала турникеты на входе, они быстро пошли вперед по стрелкам «Saída»[3]. Но путь был не близок. Они петляли из зала в зал то узкими, то широкими коридорами, выскакивали наружу, почти бежали по мокрым деревянным мостикам, перекинутым от башни на стену, и тогда над головой сверкали молнии и бухал гром. Снова ныряли в пустой зал, где лишь мертвый каменный рыцарь со сложенными на груди руками в боевых перчатках притулился под стеной из грубо обтесанных блоков известняка.

И вот уперлись в спины другой группы туристов. Низенький, круглый, как пляжный камешек-голыш, экскурсовод загонял их в туннель, ведущий к дворцу герцогов Браганса. Мимо проскочить невозможно. Выход только через туннель. А назад не повернешь, там, как тигр в зарослях, стоит Персик, караулит.

– Ну, ты как? – Рики вопросительно глянул в лицо Чико. – Потянешь подземелье? Там недалеко. Метров сто, не больше.

– Откуда ты знаешь?

Он беззаботно улыбнулся.

– Они ж не дураки и замок, и дворец продавать за одну цену. И замок осмотреть, и дворец в придачу – и все это за пару евро? Заведут и тут же выведут на поверхность. Справишься?

Она кивнула.

– А есть варианты? Справлюсь.

И они начали спускаться по каменным ступеням, затертым подошвами, обгрызенным безжалостным временем.

Стало ощутимо холоднее. Тянуло сквозняком. По стенам стекали ручейки, оставляя втравленные в камень ржавые потеки. Вдоль арочного потолка вилась в темноту дорожка из точечных светильников. Вверху было светло. Чем ниже они спускались, тем гуще становился сумрак, он словно стекал, жался к гулкому исшарканному полу.

Проводник остановил свое стадо возле впечатанных в стену железных ворот, посветил лазерной указкой сквозь решетку. Кажется, там то ли каземат, то ли пыточная камера. Чико не понимала, о чем говорит гид, но штуковины, по которым плясал белый лучик, явно не выглядели дружелюбно.

Они с Рики стояли прямо перед экскурсоводом, держась за руки. Пальцы переплелись, как у влюбленных. И почему-то это совсем не мешало ей. Более того, это сплетение успокаивало ее. Рядом с этим невысоким лысым мужичком ей было комфортно. Ну, не то чтобы совсем, но намного лучше, чем одной. Она даже не возражала, чтобы он малость приобнял ее, а то как-то зябко тут, под землей.

А ведь она никому не позволяла прикасаться к себе уже так давно. С того самого страшного вечера, когда ее прошлая жизнь закончилась. Нет, просто жизнь. Не прошлая, а вообще. Разве пять лет, проведенные в стенах квартиры, как в тюрьме, как в этом каземате за решеткой – это жизнь? Срок, а не жизнь. Как ни убеждай себя, что дом – это уют и безопасность, за стенами – чужой враждебный мир. Застенок – он и есть застенок.

Рассказ гида был долог и непонятен. Чико начала крутить головой, но вокруг были лишь темные каменные стены и люди, сбившиеся стайкой и следившие за направлением светового луча.

Вдруг в луче сверкнуло что-то золотое. Там, позади всех. Что это? Или кто?

За спинами туристов стоял Персик. Прилизанные мокрые волосы бликовали в ярком луче.

– Он там, – выдохнула она прямо в ухо напарнику. – Этот рыжий. Пришел за нами.

Лампочки на потолке замигали и одна за другой потухли. Теперь мрак стал абсолютным, только в руке гида продолжал гореть крохотный белый огонек. Ладонь Чико затрепыхалась, и Рики сильнее сжал ее пальцы. Толстый экскурсовод что-то громко говорил, видимо, призывал не беспокоиться – гроза и все такое, сейчас заработает генератор, дадут аварийное освещение, и патати-патата…

Чико почувствовала, что ее тянут за руку. «Сюда», – прошелестело едва слышно, и она вслепую пошла туда, куда повлек ее напарник. Он открыл какую-то дверь, скорее всего, ту самую решетку, перед которой они стояли. Если свет вырубился, то и замки магнитные открылись. «Отверзлись врата небесные, сохраняемые строгими Серафимами», – из какого прошлого всплыла эта цитата, Рики не стал задумываться – не до того. Он просто потянул на себя невидимую в темноте решетку. Та с готовностью поддалась и беззвучно открылась. Он медленно шел, одной рукой ведя по стене, а другой сжимая пальцы женщины, таща ее за собой. В задней стене за пыточными приспособлениями есть простая деревянная дверь, сейчас она должна быть не заперта.

«Вот сейчас… Вот сейчас он схватит меня, этот рыжий убийца… Или выстрелит мне в спину… – сполохами метались мысли в голове Чико. – А я даже не могу бежать… Только ползти, как черепаха. Причем неизвестно куда».

Сколько они двигаются? Полминуты? Полжизни? Холодный шершавый камень под левой ладонью, холодные тонкие пальцы в правой.

Но вот ведущая ладонь наткнулась на гладкое дерево. Косяк двери? Пошарив, он нащупал ручку. Повернул. Дверь стала открываться. За ней оказался тот же непроглядный мрак.

В этот момент, когда они остановились, Чико ощутила затылком движение воздуха – сзади кто-то был. Ужас толкнул ее вперед. Ударившись плечом обо что-то, она прыгнула, дернув Рики за собой. За спиной хлопнуло. И тут же на потолке зажглись лампы, но тускло, вполсилы.

Они стояли в почти таком же коридоре, как тот, по которому их вел гид. Только потолок был пониже и по стенам не текло. За спиной была закрытая дверь. Ручка дергалась, кто-то с той стороны крутил ее, но замок снова был заперт. И еще призывно закричал экскурсовод – может, увидел отбившегося от стада, а может, просто увлекал паству к выходу. Рики выдохнул.

– Повезло. Вовремя электричество-то дали, а?

Увидев, как Чико трет плечо, спросил:

– Ударилась?

– Да. О дверь… Знаешь, затылком его почувствовала. Испугалась до полусмерти, что сейчас мне череп камнем раскроит. Ну и понеслась.

– Молодец.

Он поднял большой палец, изображая одобрение.

– Ну что, пошли?

Она замешкалась и вдруг попросила:

– Обними меня.

Он недоуменно поднял левую бровь.

– Да?

– Да.

Он раскинул руки, и она, сжав ладони перед грудью, будто сложив крылья, шагнула в его объятие. Объятие было крепким, пахло дождем и чем-то древесным. Сандал? Самшит? Он был ниже на полголовы, и сейчас ее нос был как раз над его ухом. Наверное, со стороны это выглядело комично, и раньше, давным-давно, она и сама бы так решила, но сейчас ей было тесно и комфортно, как птенцу в скорлупе яйца, как летучей мыши в коконе из собственных, вроде бы не особо мягких крыл.

По полутемному коридору они шли недолго. Снова уперлись в запертую дверь, возле которой была кнопка для открывания магнитного замка. Этот проход явно предназначался служителям музея: выйти из него можно, а войти нет, только с ключом. За дверью опять коридор – тот же, по которому их вел гид, с потеками воды на каменных стенах. Или, как вариант, точно такой же. Кто его знает, может, тут разветвленная сеть подземных ходов. Здесь было пусто, тихо и холодно. Скорее всего, они прошли дальше того места, где туристы возвращались к солнечному свету.

– Ну что, куда пойдем? Направо или налево? – спросил Рики.

Говорил он вполголоса, но все равно звук, несколько раз отскочив от стен и высокой арки потолка, усиливался, становился неуместно громким, накрывал куполом.

– Не знаю, – Чико пожала плечами. – Если возвращаться назад к выходу… А вдруг он еще там? Спрятался где-то и поджидает нас. И мы так, прямо в прицел… Как в кино.

Она хихикнула как-то судорожно.

– Тогда пойдем вперед. Будем надеяться, что придем куда-то, не упремся в стену или в еще не разобранный завал.

– Не упремся. Раз повесили лампы, значит, ходят тут. Значит, коридор куда-то ведет. Может, во дворец. Ты же сам говорил.

– Ну пошли.

Он потянул ее. Руки их до сих пор были сцеплены, пальцы переплетены. Так и шли, как дети или парочка.

Коридор пару раз разбегался в стороны, но повороты отсекались решетками, света за ними не было. Они уже совсем успокоились, по крайней мере Рики – ну подземелье и подземелье, подумаешь. Вполне себе обустроенное. Вон, даже красный шкафчик с пожарным шлангом на стене висит. Хотя чему тут гореть? Камень кругом. Может, по этому ходу какие-то громоздкие вещи перевозят с одной экспозиции на другую?..

Решетка, мимо которой они только что прошли, скрипнула.

Ларс Ларссон не спеша прихлебывал кофе из кружки. Кофе был чужим, кружка тоже. Диванчик, на котором он сидел, и квартира, в которой этот диванчик стоял, тоже были чужими. Но Ларс уже почувствовал некую связь и с этим местом, и с его хозяином. Бывшим хозяином. Понятно, что парень уже сюда не вернется. Но это не важно. На столе чернел экран выпотрошенного ноута, Ларс не отрывал от него взгляд, словно пытался высмотреть в этой слепой и немой черноте узелок нити, потянувшейся от него к жертве. Хотя ни словом «жертва», ни словом «объект» он в своем внутреннем монологе никогда не пользовался. Он называл их Тико.

В детстве у него был песик Тико, маленький кудлатый кобелек неизвестной породы. Мальчик Ларри очень любил своего щенка. Тот был ласковым и глупым, норовил высвободиться из великоватого ошейника и побегать на свободе. Его сбил грузовик. И вместе с Тико ушла любовь Ларри к живым, к тем, кто продолжает жить и останавливаться не собирается. Наверное, исчерпался отпущенный Ларсу Ларссону лимит.

Нынешний Тико тоже высвободился из ошейника. Придется бегать и звать его. Искать. Ничего, Ларс найдет своего пропавшего любимца.

Кстати, искать-то он не обязан. Условия контракта с «колхозом» состоят из двух пунктов: прийти и убрать. Куда прийти – вопрос, который заказчик решает сам. Надо отправить мыло на определенный адрес и ждать новые координаты, новую точку приложения сил. Ларс вытащил айфон, потыкал в экран, и сообщение ушло.

Но бездействовать он не собирался. Даже интересно, совпадет ли результат его поиска с тем, что пришлет «колхоз».

Взгляд Ларса скользил по столу, елозил по нему, как робот-пылесос, который раз за разом шаркает по своей территории, всасывая в себя каждую соринку. Ноут, шариковая ручка, простые карандаши, пять штук разной твердости (рисует?). Вон стопка блокнотов карманного формата, на обложке пара желтых волнистых попугайчиков. Стопка только распечатана, пленка разорвана неаккуратно, те, что сверху, выпали, два свалились на пол. Рядом с ними лежал молоток. У одного блокнота оттопырилась обложка. Рисовал в нем? Почему не поднял с пола? Распечатывал пачку в самый последний момент? Торопился? Наверное.

Ларс поставил мысленную галочку посмотреть, что там, но с диванчика не поднялся. Не хотел прерывать поток размышлений, что еще можно выцепить из этой комнаты. Рабочей зоной, понятно, была кладовка, но там ловить уже нечего – хлам, помойка. А комната – это для жизни. Не настоящей, нарисованной, такой же, как его собственная. Та, что он демонстрирует Туве, Кайсе и остальным. Но из этой, игрушечной, показной жизни тоже можно что-то вытянуть.

Ларс сделал глоток – кофе уже остывал. Закрыл глаза, попытался увидеть последние часы хозяина квартирки перед бегством. Техника уже разгромлена и аккуратно сметена в большой черный мешок. Остались ноут и телефон. Парень смотрит в экран, что-то пишет на листе блокнота. Потом отвинчивает заднюю крышку ноута, вытаскивает из него кишки, разбивает молотком в труху – и в мешок, из мобильника вытаскивает симку и аккумулятор – в карман их. Теперь можно уходить.

Куда парень мог сбежать? Куда бы сбежал он, Ларс? Покупка билета через интернет – оставленный след, машина – номер можно отследить по уличным камерам. Автобусом из города, автостопом по трассе, забиться в какую-нибудь лесную нору без телефона и интернета. Не найдут. Но почему тогда он раскурочил ноут последним? Не зря же молоток остался здесь, а не в кладовке. Значит, он выходил с него куда-то и не боялся, что его IP-адрес отследят. Ларс не был ни хакером, ни программистом, но представлял, что можно пройти через какие-то фантомные серверы, и тогда адрес входа в Сеть потеряется, превратится в другой, запутает того, кто пойдет по следу.

А если этот парень хотел оставить след? Там, на лестнице, он не выглядел ни испуганным, ни торопливым, улыбнулся и поздоровался. Тико не убегал, он шел к какой-то цели. Ларс повторил про себя: «Тико не убежал», – и на душе у него стало тепло.

Ларс встал с дивана, поставил опустевшую кружку на стол и поднял с пола два блокнотика. Один был девственно чист, а в том, у которого слегка отгибалась обложка, не хватало одного листа, он был небрежно вырван, так что треть странички осталась на месте. На оставшемся оторвыше расписывали черную шариковую ручку – вмятина постепенно превращалась в линию. Вмятины от ручки были и на следующем листе. «Посмотрим». Ларс взял простой карандаш и осторожно боком грифеля стал штриховать страницу.

Проступила нечеткая надпись. Первая буква то ли «I», то ли «F», а может, «T», дальше «R», потом цифры. Две читались прекрасно – «31», – третья – то ли «6», то ли «0». Ниже с тройным подчеркиванием стояло «rés vés».

Первая строчка привыкшему к самолетам Ларсу напомнила номер рейса. Открыв сайт аэропорта Арланда в айфоне, он поискал похожее. Ни «I», ни «T» не подходили, зато «FR 316» – попадание. Рейс Стокгольм – Порту, сегодня в четверть четвертого. Значит, Португалия. Хорошо.

Теперь выяснить, что такое «rés vés». Попытки перевести на шведский хоть с португальского, хоть с какого другого результата не дали. Если слить в одно слово, получалось «решенный». Вопрос? Задача? Случайно ли появился пробел, превращая одно слово в два? Он вышел на португальскую страницу «Гугла», стал шарить. Какой-то форум, мороженица в Лиссабоне, ресторан в Гимарайнше. Форум отпадал сразу, он прошел год назад. Оставались две кафешки. Но Тико летел не в Лиссабон. Ларс еще раз открыл сайт аэропорта. Рейс на Лиссабон был в час сорок. Когда он встретил на лестнице своего нового Тико, была половина десятого. Тот успевал на рейс, если бы хотел попасть в Лиссабон. Но он летел в Порту. Оттуда до Гимарайнша… еще погуглить чуток… около часа автобусом.

Ах, как бы посмотреть, куда еще парень выходил со своего ноута!

Или просто взять билет на этот же рейс? Без десяти одиннадцать… В сочельник не так много желающих повисеть в небе, наверняка билеты еще есть. Выскочить на сайт авиакомпании «Ryanair» – бинго! – несколько пассов по экрану смартфона – и билет у Ларса в кармане. Интересно, узнает ли он Тико в аэропорту? Тот может переодеться, а встреча по одежке к профессии Ларса никак не относится. Лица его Ларс не видел, только улыбку из-под низко надвинутого козырька. А вот его самого узнать несложно.

Выйдя на улицу, Ларс в первом же магазине купил шапку – непритязательный трикотажный колпачок, – натянул ее на уши, скрыв стрижку оттенка красного золота, и надел куртку – легкую, серую, неприметную. Свою снял и без сожаления затолкал в урну. Зимний ветер сразу пробрал до костей. Ничего, до аэропорта не успеет окончательно замерзнуть, а в Португалии сейчас плюс пятнадцать.

Скрип старых железных петель за спиной – ничего более страшного здесь, в каменном подземелье, она и представить не могла. В кровь шарахнул адреналин, и Чико, вырвав пальцы из ладони напарника, понеслась вперед. Не оглядываясь. Если за тобой гонится смерть, меньше всего стоит интересоваться ее лицом. Рики тоже не стал тратить секунды, припустил вслед. Подошвы взбивали облачка вековой пыли, спина ждала, что вот сейчас… сейчас… что? Выстрел? Нож? Хватка чужих рук? В голове вместе с ударами взбесившегося пульса колотилось: «Почему он не стреляет?»

Коридор плавно сворачивал влево, потом вправо…

Дверь. Стандартная, современная. Сбоку кнопка. Она пискнула под пальцем, и Чико толкнула дверь плечом. И заметалась: «Куда дальше?» Рики влетел вслед за ней.

Это было что-то вроде трансформаторной – какие-то электроящики на стенах и рубильники. Он стал отжимать их один за другим – какой вверх, какой вниз, – не пытаясь понять, за что они отвечают. Сначала ничего не происходило, но вот свет потух, потом зажегся, моргнул, и врубилась сирена. «Так и знал, что из сигнализации здесь обычный ревун», – подумал Рики и потащил Чико дальше, в следующую дверь.

Они вывалились в какой-то зал – пустой, если не считать древнего двустворчатого шкафа с резными корабликами и человечками да стойки, полной копий, алебард, пик и протазанов. Вслед за ними выбежал высокий мужчина. Светло-рыжие волосы слегка растрепались, лицо раскраснелось. Теперь Рико наконец имел возможность рассмотреть того, кого Чико прозвала Персиком. Но было не до этого.

Пробегая мимо стойки с оружием, он опрокинул ее под ноги преследователю. Выиграл несколько секунд.

Сирена надрывалась, немногочисленные посетители провожали несущуюся через залы троицу испуганными взглядами, кое-кто побежал следом – мало ли, вдруг пожар. К выходу примчалась уже толпа человек в пятнадцать. Охваченные паникой люди вынесли турникеты и пытавшихся их остановить охранников во двор и кинулись к воротам.

В этот момент в ворота въехал мотороллер с синим клеенчатым коробом на багажнике. Его украшали белые буквы «Pizza Bravo». Оказавшись рядом, Рики дернул доставщика и свалил его наземь.

– Садись! Быстро!

Чико прыгнула на заднее сиденье мотороллера и вцепилась в плечи Рико так, что он сквозь тонкий свитер почувствовал ее ногти. Газанув, он развернул маломощного «конька» и между каменными столбиками, преграждающими въезд, рванул на улицу.

Оглянувшись, Чико увидела, как Персик ударами кулаков отваливает с дороги туристов и охранников. Но возможность догнать их была им уже упущена.

Мотороллер-пиццевоз они бросили через пару кварталов. Рядом была стоянка такси, и очередной престарелый дуэт машины и водителя повез их в Порту, в аэропорт.

Но здесь их ждал облом – самолет на Порту-Санту уже улетел. Рики скользил взглядом по табло вылета.

– Можем полететь в Фуншал, как раз регистрация на следующий рейс начинается.

– Где это – Фуншал?

– Это Мадейра. Божий плевок в Атлантику. Остров. Порту-Санту там совсем рядом.

– Тоже плевок?

Он усмехнулся, качнув головой:

– Скорее, брызги от плевка. Да не суть. Там можно катер нанять и добраться… Хотя…

Он глянул в панорамное окно. Сизое небо сливалось с таким же океаном, тот качался, гоняя белые барашки волн.

– Погода к морским прогулкам не располагает. Короче, или ждать завтрашний утренний рейс, или пытаться двигаться в выбранном направлении. Как считаешь?

Она кивнула.

– Двигаться. Рыжий идет за нами. И за Мики. Мы должны добраться до него первыми.

– Тогда за билетами.

Но облом не ходит в одиночку. Рейс задержали сначала на полчаса, потом еще на час. А после все два часа над океаном несчастный «Боинг» трясло и мотало. Немногочисленные пассажиры, которые возвращались от семейных рождественских столов, не по разу пожалели об излишней торопливости. Стаканы с предложенными напитками скакали по откидным столикам, норовя выплеснуться на колени, донести до рта и не расплескать смог бы, пожалуй, лишь эквилибрист. Кто-то стонал, какой-то мальчишка лет тринадцати, не стесняясь, плакал в голос. Чико вцепилась в подлокотники кресла и закрыла глаза. Дышать… вдох-выдох… вверх-вниз… не думать, не слышать… сосредоточиться на дыхании… Когда при посадке самолет стал заходить на второй круг, совсем рядом шарахнула молния, и «Боинг» ощутимо вздрогнул. Теперь, кажется, рыдали все.

Но они сели.

Успев вымокнуть под проливным дождем за какие-то минуты, пока садились в автобус, они быстро прошагали через аэропорт и вышли на улицу к череде желтых такси. Здесь, слава богу, был навес.

Рики, сощурив глаза, рассматривал машины. «Не хотелось бы встретить знакомых, а то придется придумывать. Как это – вчера только улетел к тетушке, а нынче вот он я, здравствуйте-пожалуйте, да еще и не один». Он повернул в другую сторону.

– На автобусе доедем.

– А куда доедем? – спросила Чико.

Действительно, куда? Не тащить же ее к себе.

Он вспомнил, что в бумажнике лежит простая белая карточка – ключ от лифта в студию Нини. Уже девятый час. Пока доедут, будет начало десятого. Хозяйка сегодня вряд ли вообще заявлялась в мастерскую. Шансы нарваться на нее стремятся к нулю. Там и переночуют. Всяко ночью, да еще в такую непогодь, никто в море не пойдет, сколько денег ни сули. А завтра посмотрят. Завтра – для завтра.

Автобус плыл батискафом сквозь ночь и дождь. Почти не останавливался. Его обитатели стремились в город, сидели, нахохлившись, утонув глазами в светящихся экранах своих смартфонов. Мокрые сумки и чемоданы собаками жались к хозяйским ногам. Измотанная Чико дремала, опустив голову на плечо спутника. А тот смотрел в окно, отмечая знакомые изгибы дороги. Сколько он поездил тут на своем верном «BMW M», надежном спортивном байке. Классная тачка, не чета угнанному нынче пиццевозу. Фонари рассеивали свет сквозь влажную пелену, которая колыхалась вуалью. Иной раз к дороге спускались дома, и тогда были видны освещенные окна и в них – переливающиеся пестрыми огоньками рождественские елки.

Они вышли на конечной, почти в самом конце длинной столичной гавани, где, вздыхая и едва покачивая многоэтажными боками, коротали ночи круизные лайнеры. Нужно было обойти край, охваченный полукольцом узкого мыса с притулившейся на скалах крохотной крепостью. Некогда она была форпостом в непрестанной борьбе берега против пиратов, а нынче годилась лишь на фон для туристических селфи. Именно к ней, видимая лишь с океана, и была пристроена мастерская Нини.

До лифта они добрались, промокнув до нитки. И первое, что сделал Рики, поднявшись в мастерскую – стащил через голову свитер вместе с прилипшей к нему футболкой. А потом снял промокшие джинсы, оставшись в одних трусах. Меньше всего сейчас он собирался думать, как отнесется Чико к его обнаженке. И если это выгонит ее из зоны личного комфорта, пусть разбирается с этой проблемой сама, он зарабатывать радикулит не собирается. Он старательно развешивал мокрые тряпки по стульям, выставленным вокруг большого стола, за которым хозяйка-дизайнер принимала клиентов и на котором раскладывала листы своих проектов.

Его напарница с явным удивлением рассматривала студию. Открыла дверь на террасу, где дождь заливал лежаки, плетеные пластиковые кресла и стеклянные столики, а за прозрачным ограждением чернел провал океана. Где-то внизу невидимые волны с рыком и воплями кидались на скалы. Вернулась, вышла в кухоньку – маленькую, но, как считала Нини, абсолютно необходимую в мастерской: «А как же! Выпить с потенциальным заказчиком бокал вина или чашку чая – это святое. Сближает. Ну и перекусить самой, не выскакивая в город, очень правильно. Нечего зря время терять, в сутках больше двадцати четырех часов не наскребешь!» За мастерской находилась спальня, из тех же соображений – экономить время – совсем уж крошечная, с неширокой кроватью и тканым марокканским ковром во всю стену у изголовья, еще пара то ли табуретов, то ли барабанов дополняли обстановку. Тут же была единственная запертая дверь. За ней, в самом конце этой недлинной анфилады, была святая святых – собственно мастерская. Там Рики не бывал никогда, да и Карма вряд ли – тайны своего творчества Нини берегла и никого в них не посвящала.

Рики открыл холодильник, проинспектировал скудное содержание полок.

– Чаю или покрепче?

– Что?

Чико заглянула в кухню.

– А, чаю, конечно… А в душ можно?

Он махнул рукой в сторону спальни:

– Туда. И это… Ты бы сняла мокрое. Затемпературишь, и что тогда?

– А что я надену? У тебя тут есть во что переодеться? Сам-то чего не оденешься?

Она посчитала, что это его дом. Сказать ей, что ошиблась? Может, и не стоит – кто знает, как она себя поведет. Сейчас вроде спокойна, шарится себе по периметру, как любопытная кошка.

Он задумался буквально на пару секунд, вытаскивая на стол хлеб и сыр. Потом пошел в спальню, сдвинул дверцу стенного шкафа. Рассчитывать на полный гардероб не приходится, но должна же Нини держать тут хоть какие-то тряпки. Повезло – на полочках были аккуратно сложены черные спортивки, худи и несколько черных футболок. Как в магазине. На вешалках висели три пиджачка: шелковый, хлопковый и еще какой-то блестящий. Черные. Нини одевалась только в черное, допустимым считала алый шарфик или красную майку под черный блейзер к черным же брюкам.

Ее дед с бабкой в свое время приехали с Корсики, и Нини, несмотря на влитый в вены мощный поток португальской крови, считала себя корсиканкой, даже язык изучала. Не французский, а корсу, разновидность итальянского, почти забытый на самом острове, но модный среди выходцев с Корсики. Найти нынче курсы в интернете не сложно, а чему тебя учат и имеет ли это отношение к настоящему языку – бог весть, да и не важно. Важны процесс и ощущение причастности.

Он взял с полки две одинаковые футболки и две пары трикотажных штанов. Прикинул – ему должно быть впору, Нини такого же роста, как он. А вот его высокой спутнице штанцы будут коротковаты. Но это не важно.

Чико стояла под душем. Она изрядно замерзла под дождем, и теперь пустила воду погорячее. Мокрые джинсы, свитер и непродувашка валялись кучей на полу, на закрытой крышке унитаза лежали чужие вещи, которые она собиралась надеть.

Вчера она так же стояла под струями в номере гостиницы. Боялась выйти и увидеть голого мужика, который, возможно, потребует от нее того, чего она не хочет… не может… Прошли сутки. Все повторяется: чужая территория, чужой душ и там, за дверью, чужой мужик, практически голый. Почему сейчас это ее совершенно не беспокоит? Она страшно вымоталась – поэтому?..

Она хочет есть. Она вообще ела сегодня?

Она ужасно хочет спать. Все равно на чем. Кровать, диван, ковер на полу – сгодится все.

И она боится. Того страшного рыжего убийцу, что гонится за ними и за ее братом. После всего этого на привычные страхи ее уже не хватает. Потенциально опасный мир за стенами? Она промчалась сквозь него: такси, бег по подземелью, ворованный мотороллер, самолет, грозивший рухнуть в океан.

Этот лысый человечек, который заговаривал ей зубы утром, когда от простой ходьбы по пустому городу ее коробило, тащил за руку, обнимал, ругал, решал ее проблемы. Может быть, дело в нем? Или это в ней самой что-то изменилось? Срослось, склеилось, разорванное пять лет назад? Срослось насовсем или на время?

Вода стекает по плечам – теплая, как ласковый летний дождик.

Дождик капает из пустого голубого неба, на котором ни одной тучки. Это так забавно. Девочка шлепает босыми ногами по лужам. Лужи тоже теплые – асфальт нагрелся, пока не начался дождик. По нему невозможно было ходить – таким он был горячим. Можно было только быстро бежать. А теперь так приятно опустить сожженные ступни в воду! На втором этаже блочного дома открывается окно, женщина выставляет ладонь, ловит капли – проверяет, сильный ли дождь, – потом кричит: «Аня-а-а! Обедать! Домой!» Девочка бежит к подъезду. Спешит домой.

«Я пришла домой», – думает Чико, надевая чужую футболку в чужой ванной чужого дома в чужом городе.

– Чико, тебе хлеб с сыром или с ветчиной?

Рики вывалил все, что нашел в холодильнике, на большое блюдо с затейливым восточным узором, устроился с ним и бокалом красного вина на кожаном белом диване – стильном, в виде морской гальки огромного размера, но неудобном. Еще одна «визитная карточка» Нини. Он уплетал сэндвич, сложенный из разрезанной вдоль круглой булочки, пары слоев сыра, чего-то колбасного и помидорных кружочков.

– Анна.

– Что?

– Меня зовут Анна. Надоело это попугайское имя – Чико. Зачем оно? Какие-то детские игры.

– «Казаки-разбойники»? Ты сама начала.

– Сама начала – сама и брошу.

Она втянула носом аромат.

– Вкусно пахнет. Можно мне такой же? – указала она пальцем на многоэтажный круглый сэндвич в его руках. – Сделаешь?..

Он отчетливо услышал паузу после «сделаешь» – туда полагалось вставить имя, обращение, но она не хотела говорить «Рики».

– Зови меня Руди.

Как давно он носил это имя. В совсем другой жизни. Тогда он работал в паре с Агнесс. Эта женщина совсем не похожа на ту. Нет, вначале ему показалось, что похожа – лицо, волосы, стать. Но сходство оказалось лишь внешним. Да, эта женщина умна, как и Агнесс. Не зря же он подарил ей свое дело. И она прекрасно с ним справлялась. Сидела паучихой в своем коконе, плела сеть, дергала за ниточки – и все работало. Но внутри у нее какая-то поломка, какая-то гнильца. Вот у Агнесс психика была – лопатой не убьешь. А эта… Нечего и сравнивать. Но сейчас в сумасшедшей скачке по материку и островам вдруг проявилось что-то оттуда, из прошлой жизни, некое давно забытое ощущение, когда полагаться можно только на свои мозги и нет никакого виртуала, никакой безграничной справочной базы, откуда можно почерпнуть любую информацию. Поэтому имя выскочило само.

Он заварил ей чай в большой кружке и разрезал еще одну булочку.

– Помидор?

– Да!

– Салатный лист?

– Да! Два! Люблю зелень!

Она устроилась, поджав под себя ноги, рядом на диване, оперлась боком на невысокую спинку. Откусив пару раз, спросила:

– Как мы завтра? На Порту-Санту летают самолеты? Или только морем?

– Есть пара рейсов. Но не факт, что завтра полетят – ветер. А это тебе не «Боинг», здесь только малофюзеляжные летают. Позвоню в аэропорт, спрошу, не отменятся ли рейсы.

– Как позвонишь? У тебя есть смартфон?

Он вытаращился на нее.

– Ты вообще из виртуала не выпадаешь? Есть стационарный телефон. Вон стоит.

Его палец описал круг и уперся в большой аппарат.

– Телефон и факс. Да, здесь такими еще пользуются. Представляешь, из факса выползает бумажный лист, а на нем буковки, картинки. Если будет рейс, улетим. Нет – морем пойдем. Тут внизу посадка на паром. На нем надежнее, чем катером. Он не слишком большой, но всяко лучше, если штормит. Короче, доберемся, найдем гостиницу, про которую постер висел на кассе. Ну, где Роналду останавливается. Ты не помнишь, как она называется, что там написано?

Она помотала головой:

– Нет. Ты тоже?

– Не помню. Но это не важно. Уверен, каждый таксист знает. Еще бы, местная достопримечательность. Найдем… Ладно, давай укладываться. Вставать рано. Самолет, если полетит, то часов в семь, паром отправляется где-то в восемь. Ты на кровати ложись, а я тут, на диване. Только плед возьму и подушку.

Она кивнула. Молча дожевала свой бутер, сполоснула чашку в крохотной раковине, поставила на сушилку. Пошла в спальню, села на край кровати. Он вошел следом, потянул за угол покрывала.

– Дай-ка. И подушку одну брось мне.

Она потянулась за подушкой, но остановилась.

– Не надо на диване. Ложись со мной.

Он посмотрел ей в лицо. Взгляд был долгим и серьезным, даже, пожалуй, изучающим, будто он смотрел на какое-то не вполне понятное, неизвестное насекомое, не зная, чего от него ждать.

– Уверена?

Она кивнула.

– Да? – спросил еще раз.

– Да.

Все так же глядя ей в лицо, он стянул через голову футболку. Протянув руку, щелкнул выключателем. В комнате стало темно.

За приоткрытым окном стучал равнодушный дождь, океан рычал и бесился от невозможности развалить скалу, подпирающую крепость и студию, в которой мужские пальцы нежно ласкали женское тело, будто бегали по струнам. И оно, это тело, откликалось, как инструмент, настроенный именно под его руку. И вроде даже было слышно, как напевал тихий голос под аккомпанемент дождя и океана.

А потом, когда прозвучал последний стон – тире между возбуждением и покоем, – женщина сказала тихо, словно самой себе:

– Пять лет.

И повторила с хриплым изломом:

– Пять лет у меня не было никого. И ничего не было.

Он понимал, что она ждет от него соучастия, заинтересованности. Надо было попросить ее продолжить, чтобы она вывалила наружу то, что жгло ее изнутри. Он погладил ее руку, белеющую в сумраке, и спросил:

– Почему?

– Пять лет назад я умерла. Шла через двор поздно – у нас был большой двор, запущенный, все заросло кустами, – и из этих кустов выскочил какой-то гад. Набросился на меня, стал душить и насиловать. Зажал мне горло, я даже закричать не могла. Я почти задохнулась. Почти умерла. Но ему мало показалось. Ему надо было меня убить. Он взял кирпич и размозжил мне голову. Не знаю, почему я выжила. Череп мне собирали по кусочкам. Почти год моталась по больницам. Помню только боль – ледяной искрящийся колодец, из которого невозможно выползти. Я разучилась жить, как все нормальные люди. Разучилась выходить на улицу. Боялась. Этого отморозка так и не поймали. И мне казалось, он всегда стоит во дворе, ждет меня. Поменяла квартиру. Никаких дворов, тридцатиэтажная башня среди таких же. За окном лишь небо. Но не помогло. Врачи сказали, агорафобия. Не лечится. Но можно приспособиться. Я приспособилась. У нас, знаешь, все можно заказать с доставкой на дом: продукты, еду из ресторана, книги, одежду. Да и зачем одежда, если я не выхожу? И если бы не Сашка – моего брата зовут Сашка, Александр, – если бы он не вляпался в это дерьмо, я бы всю жизнь прожила в четырех стенах. Я даже вступила в виртуальный клуб таких же ущербных. Это удобно, мы поддерживаем друг друга, рассказываем, как живем в своих раковинах. Правда, как моллюски. Прикрепились к камушку, захлопнули створки и сидим там, внутри. Вроде разговариваешь с кем-то, но этого человека как бы и нет вовсе, он виртуальный фантом. Он не может напасть, схватить. Он безопасен.

Она говорила, уставившись в сумрак потолка, непонятно, ему или, может, самой себе. Словно подводила итог. Итог своей жизни. Куска жизни, который провела она в скорлупе, в добровольном заточении… Нет, про добровольное он зря подумал. В вынужденном. Как вынужден узник сидеть в камере, больной – в палате, улитка – в раковине. Выбора нет.

Анна приподнялась на локте, глянула сверху ему в лицо.

– Думаешь, у меня это прошло? Агорафобия, в смысле? Я же с тобой…

Она опустила ладонь ему на живот.

– Трогаю тебя… И это… И мне не противно и не страшно… Ох, извини, не то сказала.

Ее ладонь ускользнула, но он поймал запястье, снова прижал ее пальцы к своему телу. Ладонь была теплой и расслабленной.

– Не знаю, Анна. Может, и прошло. Психика – дело такое, темное. Повернулся тумблер, и ты изменилась.

Она ухватилась за эту мысль:

– Ну да. Шок, стресс, не знаю… Могло же повлиять. Вот при амнезии так бывает – один шок вышиб память, а повторный вернул. Я много читала про всяческие психозы и расстройства. Мой психиатр говорит, что душа – штука неизведанная, сколько ее ни разлагай на электрические импульсы, на нейронные связи и всякое такое, – а по законам физики она не работает, да и по законам биологии не особо. Только методом тыка и гениальных озарений мозговеды и душеведы движутся вперед. Или по кругу.

Он поцеловал ее пальцы.

– Давай спать. Если, проснувшись, ты с воплем не выскочишь из кровати, значит, эксперимент удался. Таблетки только свои сразу не выбрасывай.

Мягко развернул ее спиной к себе, притянул, обнял и ткнулся сухими губами в плечо.

– Спи.

Тюлень, нарисованный на белом борту, то по шею погружался в волну, то поднимался над ней – паром ощутимо покачивало.

Конечно, они никуда не полетели. Дождь прекратился, но ветер униматься не собирался, скакал веселым щенком над океаном, сносил обезумевших чаек, влетев на сушу, рвал черепицу с крыш, ошалев, врезался башкой в билборды. Но паром пошел, утюгом сглаживая смятую водную ткань.

Они взяли самые дорогие билеты и почти все два с половиной часа просидели в салоне первого класса на носу корабля на седьмой, самой верхней палубе, выше только никому сейчас не нужный солярий и посадочная площадка для вертолета. Выходить на пронизывающий ветер не хотелось. Лишь раз они спустились в салон видеоигр, где, воспользовавшись общенародным компом, Чико – ладно, теперь уже Анна – проверила, не вынесло ли кого из шефов ее структуры в Сеть, не нарушил ли кто, погнавшись за легкими башлями, ее запрет на выход в вирт. Но все сидели тихо, ждали отмашки босса.

Больше из салона не выходили – стоило только оказаться среди снующих туда-сюда пассажиров, Анна начинала истерить. В каждом рыжем ей мерещился Персик, да и другие казались подозрительными. Почему этот, высокий, в ярко-желтой ветровке, идет прямо на нее и еще смотрит пристально? А свернуть здесь, в узком коридоре, некуда… Просто прошел мимо. А вон тот – только они заглянули в кафе, он поднялся и надвинул шляпу. Не хочет, чтобы его запомнили? Лучше уйти побыстрее. Ей хотелось закрыться, стать невидимой, но в то же время хотелось и двигаться, действовать.

Ее напарник, обретший новое имя – «Руди» звучит гораздо привлекательнее попугайской клички «Рики» – и новый, более близкий статус, дремал в кресле, вытянув ноги в проход. Она подошла к барной стойке, заказала бокал белого вина и спросила стюарда:

– Не подскажете, как на Порту-Санту в гольф поиграть? Говорят, там хорошие поля.

Молодой парень, явно скучавший из-за отсутствия клиентов, с удовольствием втянулся в беседу. Уже через десять минут, дойдя лишь до половины бокала, она знала об островном гольфе все: и то, что поле протянулось от побережья до горных вершин, и сколько всего лунок, и что виды особенно хороши у тринадцатой, четырнадцатой и пятнадцатой лунок, и что надо не забыть там поселфиться, и что в самом клубе прекрасная кухня и стоит запросить меню от шеф-повара, и что этот повар по совместительству родной дядя Алфонсу, а Алфонсу – это он, и сейчас он сделает ей прекрасный коктейль по дядиному рецепту.

– А в какой гостинице лучше остановиться? Какая ближе?

– Да там все близко. Но если деньги позволяют, – тут он окинул ее непритязательный черный куртец сомневающимся взглядом, – то лучше в «Пештане», это совсем рядом. Там сам Роналду останавливается.

Она удивленно округлила глаза.

– Роналду? А что, на острове и стадион есть?

Парень рассмеялся.

– Шутите?! Откуда? Нет, он просто тоже играет в гольф. Обычно зимой приезжает. Так что у вас есть шанс его встретить. Я как-то к дяде захожу в гольф-клуб, а там он. Я думаю, автограф бы взять, а ничего нет, ни бумажки, ни открытки. Я тогда попросил его прямо на моей футболке расписаться. Он и расписался маркером во всю грудь. Я потом майку в рамку вставил, дома на стену повесил. Я вообще фанат Криша. Да у нас тут все его фанаты.

Он болтал, но руки его работали: кидали в шейкер кусочки апельсина и имбиря, давили мадлером, выдавливали туда кислый – даже от запаха сводило челюсть – зеленый лайм, лили из бутылки с надписью «Olmeca», сыпали лед, взбивали всю эту смесь, выливали в хайбол, до половины заполненный ледяными кубиками, доливали из другой бутылки пенное, мешали коктейльной ложкой, украшали край кусочком апельсина. Пара реплик, и перед Анной стоял высокий стакан – ледяной, пахнущий лаймом «фонарик». Лучи точечных светильников преломлялись в зеркальном потолке, падали в ловушку хайбола, собирались внутри солнечным светляком.

– Ой, а как это называется?

– «Мексиканский мул».

Парень ответил серьезно, даже с гордостью, будто предлагал ей знаменитую картину, а художник – Рафаэль или Рембрандт, – по счастью, был его родным дядюшкой, и свет его славы падал и на него, на племянника. Непременно надо было восхититься. И она восхитилась:

– Ух ты, какая красота!

Уважительно покрутила хайбол в ладонях, понюхала и, пригубив, поставила на стойку.

– Так Роналду в гольф-клубе останавливается?

– Да нет же, в «Пештане». Я видел в соцсетях, у него с «Пештаной» какие-то подвязки – ну, договор или что там, – они гостиницу собираются вместе строить на Порту-Санту. Здоровенную. По типу башни в Дубае, забыл, как называется, «Бурж» какой-то. Слыхали про такой?

Она слыхала. Даже была там. В одной из самых роскошных резиденций Эмиратов, «Бурдж-эль-Араб». Правда, не в самой гостинице, а в протоколах ее безопасности. Но это, пожалуй, более близкое знакомство, чем простое валяние в номере или на гостиничном пляже. И более выгодное. Обычно визит в такие места приносит расходы. А ей принес доход.

Но это не для разговоров с болтливым барменом. Она просто покачала головой: «Не слыхала».

– Представляете, построят на берегу высоченную штуку. Красота! Но пока там только заборы и пустыри. Не похоже, чтобы торопились.

– А где это?

– Я вам на карте покажу.

Он оживил вытащенный из кармана смартфон и, найдя карту острова, слегка похожего на запятую, ткнул пальцем в южный, более узкий край.

– Вот, смотрите: пляж, выше будет отель Криштиану, а вот поле для гольфа. Видите, все рядом. А вот «Пештана». И аэропорт близко.

– А можно спутник открыть?

– Можно.

Карта превратилась в вид сверху. Поперек и чуть по диагонали остров был перечеркнут серой прямой линией – взлетной полосой аэропорта. Один ее конец упирался в горную каемку северного берега, второй едва не доходил до южного, пляжного. Зеленая кривая клякса поля для гольфа тоже почти перечеркивала остров. И там, где эти две линии должны были сойтись под углом градусов в шестьдесят на глазок, располагался большой отель, настоящий городок с улицами, пальмами и домами – «Пештана». А ближе к южному мысу дорога шла меж светло-коричневых пустошей, на которых кое-где рядом с шоссе виднелись крыши. Где-то здесь и был огороженный пустырь – территория будущего отеля знаменитого футболиста.

Попросив у Алфонсу чашечку эспрессо и прихватив желто-солнечный коктейль от дядюшки, она ушла будить Руди. Сколько можно дрыхнуть? У нее вон сколько информации, надо же обсудить! Поставив ношу на столик, потрясла спящего за плечо. Тот разлепил веки, потер лицо ладонями.

– Прибыли уже?

– Нет. Но скоро. Уже виден остров. Тебе кофе или коктейль?

Руди слегка оживился:

– А что за коктейль?

Она развела руками:

– Что-то очень фирменное, семейное, с текилой вроде.

– А почему «семейное»?

– Да бармен сказал, что его дядюшка, шеф-повар местного гольф-клуба, такой делает.

Он принюхался, потом глотнул из хайбола.

– Сладенький. – Протянул ей. – Будешь?

– Нет, я лучше кофе… Послушай, мне этот Алфонсу – ну, бармен – много интересного рассказал. На Порту-Санту два места связаны с Роналду. Есть отель, где он останавливается, а есть пустырь, где он сам собирается гостиницу строить. Куда нам сначала ехать надо, как думаешь? Если на пустыре есть какие-нибудь постройки – а я крыши видела, мне бармен спутник открыл, – то Сашка может там прятаться. А может и в отеле быть. Я не знаю.

Она несколько сникла. Ее напарник тоже задумался. На острове он не бывал – не видел смысла мотаться с одного крохотного ошметка суши на другой, совсем уж никакой. А вот его подруга Карма там бывала, кое-что рассказывала. Что-то говорила про апартаменты. Дескать, в этой самой «Пештане» есть отдельные виллы; снимаешь и живешь уединенно, если не хочешь в большом корпусе на глазах у всех болтаться.

Допустим, парнишка поселился в отеле. Под каким именем? Снова Мигуэль Перейра Андраде? Вряд ли. Как его искать? Просто ходить по территории, пока он сам на них не выскочит? Возможен вариант, что ходить и искать будут не только они. Нельзя сбрасывать со счетов того рыжего, который бежал за ними через подземный ход. Анна права, никем, кроме убийцы, этот Персик быть не может, и если он не ухайдакал их прямо там, посреди музея, то, скорее всего, искал более спокойную обстановку.

– У тебя больше никаких указаний от братца нет? Этих ваших желтых стрелок?

Анна покачала головой:

– Откуда?

– Ну, мало ли. Может, в блокнотике с попугаями что-то было написано. Ты же мне не все перевела.

Она опять покачала головой:

– Не было.

– То есть ты привела меня на остров и теперь, как хреновый штурман, говоришь: «Дальше я не знаю»?

А если парень затихарился на пустоши? Пожалуй, там его найти будет проще. Увидит сестру – сам выйдет. Как мышь на сахар. Пожалуй, стоит зайти с этого бока, с пустыря.

Пройдя регистрацию в аэропорту Арланда, Ларс сразу обосновался в отстойнике у ворот вылета, в самом углу, за серым боком автомата по продаже случайных книг – пять крон, и получи абсолютно ненужную вещь. Сумка на коленях, сверху книга, низко опущенный нос, оседланный очками в черной квадратной оправе, едва не касается страниц. Сумку и очки он купил тут же, пройдя сквозь ряд беспошлинных магазинов. А книгу – в автомате. Пассажир без ручной клади смотрелся бы странновато.

Пискнул айфон – пришла инфа от «колхоза»: Олаф Бьернфут снял номер в отеле «Пештана» в городе Вила-Балейра на острове Порту-Санту. Что за остров? Где? В каких морях? Ларс загуглил: португальская территория. Можно было предполагать. Только от Порту, куда летел Тико – или, как его именовала ориентировка от «колхоза», Олаф Бьернфут, – эта самая Вила-Балейра была в тысяче с лишним километров. Два часа лету. И сегодня он туда уже не попадет – к тому времени, когда их рейс приземлится в Порту, последний «Боинг» на остров уже улетит. Придется объекту ночевать на континенте. И, возможно, Ларс успеет до него добраться. Тогда не надо будет болтаться еще в одном самолете.

Тико объявился в отстойнике, когда посадка уже началась и немногочисленные пассажиры выстроились в очередь. Их было от силы двадцать человек – тех, кому была охота тащиться в дальние дали в сочельник. И ни один из них не походил на Олафа Бьернфута: старше, толще, ниже или, наоборот, выше, моложе, с женой и ребенком, со старой бабкой, замотанной в меха… Ларс поглядывал поверх очков, не вылезая из своего угла. Не тот… Не тот… Опять нет…

Вот этот, вставший последним, должен быть Тико. Он, как и Ларс, сменил шкуру. Теперь парень смахивал на байкера: высокие ботинки, черная с красным кожаная куртка и такая же кожаная кепка, полупустой рюкзачок на одном плече, коротко стриженные виски, колечко в левом ухе. Была ли у парня на лестнице серьга? Ларс не заметил, но он проходил справа, мог и не увидеть. Протягивая свой красный паспорт и посадочный талон девушке из авиакомпании, парень улыбнулся. И теперь сомнений у Ларса не осталось. Это та самая улыбка, которую он сам получил в подъезде дома недалеко от стадиона.

Только когда радиоголос объявил об окончании посадки, Ларс поднялся и прошел в самолет. Тико сидел в середине. Ларс устроился на самом последнем ряду.

Почти до самого приземления он спал. А чем еще заниматься в небе? «Боинг» зашел на посадку, и Ларс проснулся.

Когда пассажиров стали выпускать из салона, Ларс пристроился за двумя корпулентными чернокожими женщинами. Они отделяли его от объекта преследования, прикрывали надежной броней затянутых в легинсы бедер и толстых, как болонская колбаса «мортаделла», плечами.

Выйдя на улицу, Тико пошел к остановке «Get Bus»[4], забрался в переднюю дверь стоявшего там автобуса и, заплатив водителю, устроился на переднем сиденье. Ларсу не оставалось ничего другого, кроме как повторить его маневр: зайти в автобус, рассчитаться с водителем, занять место. Не догадываясь, где выйдет парень, он взял билет до конечной – до Гимарайнша.

К его удивлению, парень доехал до самого конца. Почти час ехать от аэропорта с тем, чтобы назавтра тащиться обратно на рейс к забытому богом острову?.. От автовокзала Тико пошел, не оглядываясь. Он явно торопился и явно знал, куда идет – не сверялся с навигатором, не расспрашивал прохожих. Маршрут был выверен и уложен в памяти. Или он шел здесь не впервые.

Вскоре он, а за ним и Ларс неотвязной тенью, вышел к высотке-гостинице с броским названием «Пикадилли». Подошел к стойке администратора. Ларс быстро воткнул в уши наушники – с виду обычные айфоновские «прошки», но обладающие несколько расширенными функциями. Они умеют глушить слишком громкие шумы и усиливать тихие звуки, в частности человеческие голоса. Заняв диванчик метрах в шести, Ларс прекрасно слышал разговор.

– Для меня забронирован номер.

– Будьте любезны, скажите, на какое имя? – улыбнулся администратор в пестрой рубашке и бордовой жилетке.

– Мигуэль Перейра Андраде.

Татуированные руки администратора заскользили над клавиатурой компьютера.

– Минутку… Могу я взглянуть на ваш паспорт?

Ламинированная карточка гражданина Португалии легла на стойку.

– Ваш номер…

Но номера Ларс не услышал – парень положил рядом с документом ключ-карту в маленьком конвертике и написал номер на нем.

– Вот, пожалуйста.

Когда Тико проходил мимо, Ларс наклонился завязать шнурок. Он был совершенно спокоен. Работа в гостиницах была его коньком. Здесь столько возможностей умереть: перетертый провод фена или электробритвы, мокрый пол в ванной, алкоголь в комплекте с лекарствами, сердечный приступ, неудачное селфи в открытом окне…

Меньше всего он ожидал, что Тико – теперь уже не Олаф, а Мигуэль – так легко просочится у него между пальцами, да не просто заляжет в какой-то норе, а явится посреди рождественской ночи в тот самый «Реш Веш» и устроит там погром. И что сам он получит не только пустой номер в «Пикадилли», но и оплеуху от «колхоза» – объект не ликвидирован, да еще и приносит новые, весьма существенные неприятности. Какие именно, ему, конечно, никто объяснять не собирался, но нерасторопность Ларса была засчитана как прокол. Первый прокол в его карьере.

А тут еще эта девка. Туристка, которая заглянула в разгромленную подсобку в ресторане и тут же сбежала, оставив на столе две чашки кофе. Значит, сбежала не одна. И не ее ли он видел мельком в холле «Пикадилли»? А если Тико с ней? Скорее всего, с ней.

В дверях ресторана какой-то пацан сунул ей в руки рекламный проспект. Поймать мальчишку и выпытать у него, что там, не составило труда, достаточно было выкрутить ему ухо, и чужая тайна с визгом вырвалась наружу: какой-то мужик, увидев его с этими бумажками у входа, начиркал на одной фломастером и велел этой тетке отдать. Десять евро дал. Какой мужик? В байкерской куртке. Что начиркал? Закрасил замок. Она уходила одна? Ну, какой-то чел шел следом. Какой? В джинсах. Что еще? Не видел, вниз смотрел.

Но если день не задался с утра, не жди, что к вечеру все утрясется. В этом чертовом замке Тико не было. Была только давешняя девка и с ней какой-то лысый мужичок. Пока они бегали по экспозиции, он поджидал их у входа в туннель. А в подземелье потух свет – гроза, чтоб ее черти взяли. Из туннеля они не вышли, ни девка, ни ее спутник. Напрасно прождал. Пошел к кассе, снова взял билет и снова спустился с экскурсоводом в подземелье. Отстать от группы было несложно. Отстать, дождаться, пока все поднимутся на поверхность, и, пока не спустилась следующая группа, пойти вперед.

Метрах в трех дальше лестницы, по которой экскурсанты поднимались наверх, подземный ход был перегорожен решеткой, запертой на простенький магнитный замок со штырьками-кнопками. Ларс был уверен, что, пройдя сквозь нее, найдет сбежавшую от него парочку, а может быть, и Тико. Открыть решетку смог бы даже ребенок. Осветив кнопки фонариком айфона, Ларс увидел, что три из них блестят, затертые пальцами, а остальные потемнели от влажного воздуха подземелья. Тут и думать нечего: жми «3», «6», «9» одновременно, и все. Замок негромко клацнул, электромагнит отключился, и решетка открылась, еле слышно скрипнув.

Но он промахнулся. Уверен был, что те двое остались в туннеле, чтобы встретиться с третьим, с Тико, а иначе зачем сюда вообще лезть. Он услышал их шаги. Каким-то образом он обогнал их – видно, они плутали другими коридорами, а теперь вернулись в этот. Еще одна решетка, даже не запертая, отделяющая небольшую пустую нишу. Он встал в сумраке за решеткой, позволил им пройти мимо…

Чертово железо заскрипело, и парочка бросилась бежать. Выскочила через дверь в экспозицию. Только это был уже не тот замок. Куда их вынесло? Думать было некогда – догнать, схватить, узнать, где Тико! Но это был чертов музей. Кругом болтались туристы. Да еще этот лысый успел врубить сирену. Швырнул под ноги какое-то древнее барахло, и Ларс чуть не завалился, запутавшись в длинных палках, увенчанных режущими приспособлениями.

Короче, он упустил их. Придется разыгрывать вторую карту: лететь на чертов остров, как там его, Порту-Санту, что ли. Там он найдет сбежавшего от него Тико.

– Отвезешь нас туда, где Роналду гостиницу строит, а, Энрике?

Руди уже пару минут болтал с пожилым грузным таксистом, поджидавшим туристов у выхода из гавани. Рассказал ему, что и сам таксист, объездил всю Мадейру вдоль и поперек, а до этого работал на континенте, в Гимарайнше. Поведал о своем племяннике, которого взял в дело, купив ему почти новую тачку, так что теперь у него, можно сказать, транспортная компания и он теперь не что-нибудь вам, он нумбер ван! И только после того, как перестал быть простым клиентом, превратился в товарища, чуть ли не приятеля, задал свой вопрос.

– Да что там делать-то? Пустырь же… Давай, я вас на гору отвезу? Оттуда весь остров виден.

– Не, на гору – само собой. Успеем. Хорхе, племянник мой – фанат Криша, говорит, как построят, он туда обязательно съездит. Я ему: дорого, мол. А он: все равно накоплю, говорит, и поеду. Вот я и хочу пустырь сфоткать. Типа, не скоро еще ехать-то.

Непримечательный, огражденный металлической сеткой пустырь. Серая земля, редкая трава, пучки низкорослых кустов – огромная неопрятная плешь. Проехали мимо распахнутых настежь проржавевших ворот. Внутрь будущей стройки уходит проезженная грунтовка. Поодаль виднеется маленький домик – сарайчик или бытовка.

– Погоди-ка. А чего дорога туда ведет? Строить начинают? – Руди указал рукой в окно.

Таксист засмеялся, словно закудахтал.

– Да какое строить? Пацаны местные гоняют тут на мотоциклах. Устроили себе, как его… – пощелкал пальцами, – мотодром. Типа клуба у них. Даже название придумали. Сейчас вспомню… «Волки»… «Волки»… Нет, не «морские», что-то ночное… «Волки заката», кажется. У нас тут на острове волков отродясь не водится. Это первые. – Он опять хрипло закудахтал.

– А заехать можешь?

– Да могу…

– Вон, к сараю давай. Я там пофоткаю. Для племянника.

Таксист развернулся и въехал в ворота.

Домик был пуст и явно необитаем. Для вида он обошел вокруг, постоял, скрывшись с глаз таксиста, вроде как пощелкал смартфоном. Усмехнулся: как бы удивился старина Энрике, если бы узнал, что у туриста нет смартфона! Да, нынче человек без телефона выглядит странно.

– Ладно, поехали.

Они останавливались еще трижды возле подобных домиков, но все они были пусты – просто заброшенные строительные бытовки, где уже давно никто не бывал. Ну, разве что молодые любители самодеятельных мотогонок.

– Ну что, в «Пештану»?

Анна кивнула.

Эта бесконечная пустошь наводила уныние. Солнце жарило по-летнему, не скажешь, что вчера лило из всех небесных щелей и океан трясся в холодном ознобе под серым мокрым одеялом. Кондиционера в старом авто не было, пыль влетала в открытое окно, липла к лицу, лезла в рот. Она притихла на заднем сиденье, почувствовав, что обмякла, как тающий весенний сугроб, провалилась сама в себя под жужжание сидевших впереди мужчин. Их голоса отдалились, стали звуковым бессмысленным фоном, слов в чужом языке она уже не различала. «Ты португалец?» – вспомнился ее собственный вопрос. И ответ: «По-разному бывает».

С Сашкой тоже бывает по-разному. Он любит менять место жительства, переезжает из страны в страну, с легкостью схватывает чужие языки, через неделю может худо-бедно болтать с соседями. И всегда делает ей местные документы – вдруг ей захочется приехать. За пять лет, что она просидела в клетке собственной квартиры, он сменил семь или восемь стран.

Каждый раз, получая конверт с новым паспортом – турецким, румынским, итальянским или еще каким, – она сжигает предыдущий. Зачем? Просто придумала такой ритуал. Знала, что никуда не дернется за пределы своей камеры, но последний идентификатор чужой личности с одной и той же ее собственной фотографией хранила, а предыдущий жгла. Ламинированная карточка тлела и чадила в старой сковороде, поставленной на кухонный стол – еще одна возможность вытащить себя из клетки улетала в форточку вместе с вонючим дымком.

Сейчас в застегнутом на молнию внутреннем кармане ветровки лежала карта на имя Анны Ирмы Бьернфут, гражданки Швеции. Именно поэтому ей потребовалась пересадка и пришлось мучиться не в одном, а в двух аэропортах – в Стокгольм она прилетела русской туристкой с шенгенской визой, а из Арланды вылетела уже шведкой.

Получив от Анны согласие, а заодно просканировав внимательным взглядом ее лицо, нет ли признаков надвигающейся паники или истерики, ее напарник попросил таксиста, с которым уже говорил, как с давним приятелем:

– Друг, отвези нас в «Пештану».

Энрике присвистнул.

– Не слишком дорого для вас? Я еще не видал таксиста, который бы останавливался в таком отеле. Это лакшери, брат!

– А я сказал, что мы в этом лакшери жить собираемся? Нет, какое там! Просто посмотреть охота. Может, и Роналду подъехал? Он же там останавливается?

– Во! Это для миллионеров. Где этот парень, и где мы, верно? Говорят, он зимой приезжает. Сейчас не знаю, приехал или нет.

Руди покивал.

– Я слыхал, что приехал. Прикинь, если мы его встретим? Привезу племяшу автограф или фотку с Кришем, он обалдеет.

Таксист покачал головой:

– Да вас еще и не пустят. Там секьюрити на входе могут попросить показать браслет. Все жильцы носят бумажные браслеты. Чтобы чужие не пользовались бассейном и всем остальным. Отделяют, так сказать, овец от козлищ. Но, знаешь, брат, я могу тебя к черному ходу подвезти.

Руди заинтересованно посмотрел в оплывшее лицо Энрике.

– Это как?

– Там от бассейна деревянная дорожка на пляж идет. Вот если вы с пляжа зайдете и подловите момент, когда кто-нибудь из постояльцев калитку откроет, то, считай, повезло. Там охрана не ходит. А на территории отеля кто вас проверять будет? Никто.

– Ох и хитер ты, Энрике! – Руди похлопал таксиста по колену. – Сам, небось, пользовался этим черным ходом, и не раз. Верно?

Тот замотал головой:

– Я-то нет, но вот сосед мой, Карлуш – пустой человечишко, бабник, – вот он ходит иной раз через пляж. Подружек себе ищет. Говорит, главное – уверенно идти, по сторонам не зыркать. Никому и в голову не придет, что ты тут чужой. Придет, у бассейна устроится и какую-нибудь клуху приезжую начнет окучивать. Да еще на халяву «Мохито» выпьет.

– Как на халяву? А браслет?

– А, эту бумажку он в мусоре находит. Налепит на запястье и ходит павлином, хвост распускает.

За разговором Энрике привез их обратно к пляжу. Они пошли босиком по песку в сторону двух деревянных столбов, держащих навес над калиткой. За ней изгиб дощатой дорожки уходил в сторону желто-песочных корпусов «Пештаны».

Попасть на остров Ларс мог только бизнес-джетом. Расходы его не останавливали, но было кое-что сильнее денег – погода. Чертово ненастье разошлось вовсю, рейс откладывался до утра, да и то неизвестно, когда откроют небо – в семь часов, в восемь… Пришлось ночевать в ВИП-зоне аэропорта. Только около одиннадцати часов следующего дня он сошел с трапа «Сессны» в аэропорту этого чертова острова. Прилагавшийся трансфер доставил его к воротам «Пештаны».

Сюрприз преподнесла девушка за стойкой регистрации. Да, действительно, на имя Олафа Бьернфута забронирован номер со вчерашнего дня, но он еще не приехал. Поскольку номер заказан на неделю, бронь пока не снята, возможно, гость опаздывает из-за погоды. «Что поделать, океан, мы, островитяне, зависим от него». Стоя вполоборота к стойке, Ларс задумался: действительно ли погода помешала Олафу Бьернфуту добраться до чертова острова или?.. Или это была уловка, ложный след, который он специально оставил и на который клюнул «колхоз»? От этих «компьютерных мальчиков», живущих в океане интернета и лишь изредка выныривающих офлайн, всего можно ожидать.

Краем глаза Ларс заметил входящего в холл человека. Высокий парень сделал пару шагов, неуверенно потоптался и, резко свернув в сторону, быстро скрылся за массивной колонной. Лицо разглядеть не успел – низко надвинутая бейсболка помешала, – но что-то показалось знакомым. Джинсы, футболка и высокие ботинки? Чушь! Это стандартный набор шмоток для местности, где есть горы. Походка? Вот! Была она неровной, словно парню хотелось то ли побежать, то ли запрыгать. Так Тико спускался по лестнице, так двигался Олаф Бьернфут через отстойник стокгольмского аэропорта, так входил Мигуэль Перейра Андраде в отель «Пикадилли». Походке тоже нельзя доверять, но проверить надо.

Бросив «спасибо» девушке-администратору, Ларс нырнул за колонну. Спина в футболке мелькнула в дверном проеме метрах в десяти впереди. Вдоль стены на диванчиках сидели скучающие пенсионеры. Бежать сквозь их прицельные взгляды было бы глупо – они могут запомнить спешащего блондина.

Вальяжно проследовав через холл, Ларс оказался у подножия лестницы. Он услышал шаги наверху – парень, видимо, успел добраться до второго из трех этажей. На ходу выдернув брючный ремень и намотав кожаную ленту на кулак, Ларс кинулся вдогонку.

– Ну и как мы будем его искать?

Анна пожала плечами. Ответа у нее не было, а ее напарник явно стремился переложить на нее роль лидера – «твой брат, тебе виднее, где он мог спрятаться».

Деревянная дорожка, на которую они просочились вслед за дородной мамашей с капризно поднывающим карапузом, вывела их на площадку, полную лежаков и раскрытых зонтиков. С одной стороны площадка заканчивалась бассейном, с другой упиралась в трехэтажный корпус отеля. Желающих погреться под внезапным летним солнцем после суточного дождя было немало. По проходам скользили служащие «Пештаны» – разносили полотенца, коктейли, масло для загара.

Вдруг в уши ввинтился женский визг. И тут же раздались испуганные и удивленные вопли. Загорающие вскочили, стали оглядываться. Вытянутые руки указывали на стену отеля. Стюарды, побросав полотенца, побежали туда. За ними бросились любопытные.

Парень не свернул ни на второй, ни на третий этаж. Толкнув прозрачную дверь, Ларс выскочил на крышу. Парень бежал метрах в пятнадцати. Бежал, не оглядываясь. Убегал? Торопился к финишу? К какому?

Отель представляет собой замкнутый квадрат с внутренним патио, где ряды пальм поднимают свои зеленые головы почти до уровня крыши. В четырех углах ровной, оранжевой, как велосипедная дорожка, крыши домиками Карлсона стояли входы-выходы. Из такого Ларс вслед за беглецом и выскочил. «Добежит до следующего и понесется вниз по лестнице. Надо успеть догнать здесь. Прекрасное место. Ни одного свидетеля», – пронеслось в голове, и Ларс поддал ходу.

Он уже чувствовал руками дрожь чужого тела, рывки – тщетные попытки вырваться из ременной петли. Слышал хрипы, все тише и тише. Наконец отяжелевшее тело повисло у него на руках. Разомкнуть петлю, бережно опустить Тико наземь. Попрощаться. Это хороший сценарий…

Но он не успел. Парень пробежал мимо выхода и, вскочив на огораживающий бортик, прыгнул. На мгновение Ларсу показалось, что он взлетел и сейчас, раскинув руки, воспарит в воздушном потоке огромной чайкой. Но тело рухнуло вниз.

Анна рванула туда, куда бежали полуодетые туристы. Толпа встала уже плотно, из-за спин было почти ничего не видно. Там кто-то лежал. Кто-то, слетевший с неба. Или с крыши. Руди попытался схватить Анну, оттащить ее, но она вывернулась из его рук и, расталкивая стоящих, протиснулась в середину, туда, где, сохраняя вокруг себя пустое пространство уважения к смерти, лицом вниз лежал человек. Вокруг стриженого затылка расплывался по желтым плиткам багровый нимб. Анна упала на колени, попыталась перевернуть тело, но дрожавшие руки предали ее. Она взяла покойника за ладонь, потянула, мертвая рука выскользнула из ее пальцев. И тут ее с силой взяли за плечи, подняли на ноги – подоспели секьюрити. Умело оттеснили любопытных, накрыли тело белой тканью – возможно, полотенцем или скатертью. Охранник, поднявший Анну, о чем-то спросил ее, она, кивнув, ответила что-то неразборчивое, и ее увели в холл отеля.

Руди предпочел не вмешиваться. Судя по всему, они опоздали, тот рыжий убийца оказался расторопнее. Сейчас он где-то рядом. И неплохо бы заметить его раньше, чем убийца заметит его самого. Он не в том возрасте, чтобы бегать от молодых, хорошо тренированных киллеров.

Ему показалось, что в холле, там, куда секьюрити увели Анну, мелькнула рыжеватая голова. Или он просто хотел ее увидеть.

Любопытные расходились, перебрасываясь фразочками «ох уж эти суицидники, их сюда так и притягивает», «говорят, третий случай за год», «прямо лес самоубийц какой-то», «рассчитывали весело Рождество провести», «вот вам и веселье» и завершающим аккордом извечное «куда смотрит администрация?».

Очень скоро приехали полицейские и медики. Покрутившись вокруг покойника и расспросив всех, кто напрашивался в свидетели, они загрузили тело на каталку и удалились, уведя Анну с собой. Она топала, опустив голову, и не смотрела по сторонам, словно намертво забыла о существовании своего напарника.

Он двинулся следом в некотором отдалении. Выйдя из ворот на улицу, проследил, как женщина садится в полицейскую машину, и, оглянувшись, не идет ли кто-нибудь за ним, подошел к группке таксистов.

– В полицейское управление, – сказал он по-английски, отсекая возможность трепа с любопытствующим водилой.

Доехали они минут за пять, и он попросил подождать.

– Сколько?

– Сколько придется.

Он сунул таксисту пятьдесят евро – за такую сумму тот был готов стоять весь день.

– Я в тенек, лады?

Руди кивнул, и машина, развернувшись, тормознула под платанами через дорогу от управления.

Анна вышла часа через три – осунувшаяся, с бледным до прозелени лицом. Он протянул руку мимо уснувшего водителя, нажал на клаксон. Она встрепенулась, завертела головой, увидела машину, перешла через дорогу. Он вылез, открыл ей заднюю дверь и сам сел рядом.

– Ну?

Она сжала его запястье.

– Это не он.

– Поедем? – зевнув, спросил таксист.

– Давай в порт.

Машина тронулась.

– Ты сказал, лучший способ спрятать – это похоронить. Я похоронила его. Теперь они не будут его искать. Наверное.

Они сидели в какой-то забегаловке возле порта, пили кофе из маленьких чашечек. Анна выглядела безучастной, говорила без выражения, без эмоций, будто читала вслух скучную книгу.

– Там, в «Пештане», я, конечно, сразу решила, что это Сашка, что рыжая мразь добралась до него. Вытащил его на крышу или на балкон и столкнул. Три этажа, внизу камень – достаточно, чтобы убиться. Или сначала убил, а потом сбросил. Для достоверности – несчастный случай, всего и делов. Но я сразу поняла, что это не он. Лицо было разбито, но у Сашки вот здесь, – она провела пальцем чуть выше запястья левой руки, – родимое пятно. А у того его нет.

– А что ты сказала полицейским?

Она расстегнула внутренний карман ветровки, достала ламинированную карту.

– Видишь? Анна Ирма Бьернфут. Шведка. Это я. Это реальная личность, у нее есть страховка, банковский счет, номер телефона. А еще есть муж – Олаф Бьернфут. Тоже вполне себе реальный.

– Кража личности?

– Не совсем. Скорее, создание. Сашка увлекается этим. В каждой стране, куда его заносит, создает себе такую. Ну и мне заодно. Он в Португалию приехал как Олаф и мне велел лететь через Стокгольм, превратиться в Ирму. И я опознала этого несчастного парня как своего мужа Олафа. Если они свяжутся со шведами, те подтвердят, что да, есть такая пара. Муж вылетел в Португалию, а потом и жена. И эта контора, которая гоняется за Сашкой, тоже получит такие сведения.

– Ты хочешь сказать, твой братец выстроил такую комбинацию? Привел тебя сюда, чтобы ты опознала чужого покойника? Он что, сам его убил? Вы заранее договорились?

Руди готов был взорваться. Она использовала его! А может, собиралась и подставить. Наверняка уже подставила. Если парня спихнули с крыши, то почему это не мог сделать ее брат? Если он вообще брат. Руди же поверил ей на слово, пенсионер-маразматик! Что она сказала полиции? Что видела рядом с «мужем» лысого мужика? Что тот угрожал им?

Нет, стоп. Продышаться и собраться с мыслями.

Есть кто-то третий. Тот рыжий. Он же видел его в музее. А почему третий? Может быть, второй? Может, это и есть ее брат, или кто он там?

Лучший способ спрятать – это похоронить. Как она вздрогнула, когда он сказал это. Ткнул случайно, а она решила, что он догадался?

А эта ее фобия? Разыграла, чтобы старый придурок ее пожалел. Сейчас-то вон сидит спокойно, не трясется, таблетки пригоршнями в рот не сыплет.

Переспала, чтобы привязать покрепче. И вот лысый осел готов на все: помогать, носиться по карте из угла в угол, спасать ее братца и ее саму от придуманного киллера. А потом, счастливый, вернется домой, а там уже приятели из полиции. И инспектор Алипиу разводит своими медвежьими лапами: «Извини, Гонзу, бумага на тебя, ордерок на арест. Ты вроде какого-то шведа грохнул».

Бросить ее. Вот прямо сейчас встать и уйти. Нанять катер и свалить домой.

– Да нет же! Я не знаю, как это получилось. Я не знаю, что это за парень. И я не знаю, где Сашка. Правда. Он не убийца.

«Если она сейчас заплачет, я точно уйду, – в этом он не сомневался. – Бабскими соплями меня не проймешь. Это будет перебор, плохо сыгранный этюд».

Но она не заплакала. Ее взгляд, направленный в широкое окно забегаловки, вдруг застыл. Схватив меню, она резко подняла его вверх, закрыв лицо бумажным щитом.

– Персик! Там, на улице! Не оборачивайся!

Но он обернулся. Прямо за стеклом стоял тот самый рыжий, что гнался за ними по подземелью в Гимарайнше. Холодные прозрачные глаза, совершенно спокойные. И там, в этой ледяной глубине – смерть. Его смерть. Застывшее на стальном столе мертвецкой тело, с которого шелухой слетели имена Гонзу, Рики, Руди – все, сколько их было в его жизни. Голое тело, пустой никчемный сосуд. Безымянный. Это длилось бесконечное мгновение, а потом рыжий отвернулся и, пройдя мимо входной двери, исчез за углом.

Он не может быть ее сообщником. У таких не бывает сообщников.

– Он ушел, можешь вылезать из засады.

Анна опустила меню.

– Он нас видел?

– Да.

– Что нам делать?

– Думать.

Он встал, подошел к стойке. Хозяйка, немолодая унылая тетка, подняла на него пустые глаза.

– Скотч есть?

Тетка вытащила из-под стойки бутылку с зеленой этикеткой, сунула под нос.

– Так это ж ирландский. «Туламор Дью».

– А есть разница? – спросила тетка равнодушно.

Он махнул рукой:

– Ладно. Давай двойную. Без льда.

Вернулся за столик.

– Будешь?

Знал, что она откажется. Сделал глоток, покатал на языке жгучую каплю. Проглотил и почувствовал, как скатывается по горлу горячий шарик, как раскрывается медленным взрывом, наполняя теплом живот.

Надо думать.

– Скажи, Анна, почему ты решила, что мы должны ехать на Порту-Санту? Встреча же была назначена в Гимарайнше. Только потому, что увидела желтую жвачку, налепленную на стекло кассы? Или было что-то еще? В блокнотике, например?

– Ну да. Это как стрелки на асфальте. Помнишь, я говорила про игру? Вот смотри. Из «Пикадилли» Сашка нас позвал на фабрику. Там я нашла карточку «Реш Веш». Дальше ресторан. Мальчишка сунул мне рекламку с замком. Мы шли за Сашкой. С точки на точку.

– Но зачем звать нас к замку, чтобы тут же погнать на Порту-Санту? Почему нельзя было через того же пацана пригласить нас в «Пештану»?

– Ну, может, он увидел, что Персик идет следом, и переменил точку.

– Где увидел? На кассе? Или еще в ресторанчике? Побежал жвачку налеплять? Мог просто мальчишку остановить – не надо, мол, ничего передавать. А потом от кассы он сразу в аэропорт метнулся? Ты же помнишь, какая была погода. Вчера он бы никуда не улетел.

Анна вертела в пальцах пустую чашечку. На ее боку был нарисован условный цветочек, при вращении он сначала удалялся, исчезал за краем, потом появлялся из-за другого края, приближался и вновь удалялся, сделав круг.

Если Сашка был в замке, он не мог улететь на остров. Он так и остался на месте, а они помчались за призраком. Не было никакой стрелки, указывающей на Порту-Санту, ей показалось.

А Персик? Он же гнался за ними…

– Ты думаешь, мы зря сюда приехали?

Он усмехнулся, недобро прищурив глаза.

– Не сказал бы, что зря. Наш рыжий дружок наверняка уже в курсе, что объект преследования мертв. То есть что ты объявила покойника объектом его преследования. Что покойник и есть тот, кого он преследовал. Тьфу, пропасть, запутался в покойниках, будь они неладны… Теперь ему осталось только нас укокошить, и все. Так что, считай, что брата ты спасла. Где предпочитаешь подставиться Персику под руку (под нож, под выстрел)? Что он предпочтет, как думаешь? Можем на гору подняться, оттуда вид красивый. Последнее, что увидим в жизни.

Клацнув, чашечка вернулась на блюдце.

– Надо ехать обратно в Гимарайнш.

– Вот как, моя королева? Разрешите бегом?

Анна повторила, не обратив внимания на насмешку:

– В Гимарайнш. В этот дурацкий замок. Он там.

– Почему ты так решила?

– Это ты так решил. Он не мог улететь ни сюда, ни куда бы то ни было вчера. Ты сам сказал. Значит, он остался на месте. Я ошиблась. Вот только как отвязаться от Персика? Он ведь пойдет за нами.

– Обязательно пойдет. И убьет.

– Надо все время быть в толпе и не подпускать его близко.

– И всего-то? Как я сам не догадался?

Она положила ладонь ему на запястье.

– Руди, пожалуйста, перестань… Через два часа начнется посадка на паром. Мы приедем на Мадейру и там отвяжемся от него. А потом улетим в Гимарайнш. У нас все получится.

Она старалась его успокоить, как будто это он психопат с дурацкой фобией – боится рыжих киллеров, – а она само спокойствие и уравновешенность. Роли как-то поменялись. Забавно.

Он одним махом заглотил остатки виски.

– Посиди здесь, Анна. Я скоро вернусь. Только не уходи. Минут двадцать, о'кей?

– Тогда возьми мне еще кофе.

Ларс смотрел сквозь оконное стекло. В маленьком кафе сидели эти двое и пили кофе. Женщина увидела его и спряталась за картой меню. Лысый повернулся и посмотрел ему прямо в глаза. Они знают, кто он.

Когда парень взлетел над крышей отеля, Ларс расстроился – Тико все-таки сбежал от него. Сбежал окончательно и бесповоротно. Как тогда, в детстве. Сбежал, чтобы умереть. Но расстройство – его личное дело. Для «колхоза» заказ выполнен. И выполнен, как всегда, чисто. Несчастный случай, самоубийство, никто не виноват. То, что сейчас это правда, устраивает всех. Кроме него.

Ему захотелось выпить. Напиться так, чтобы поутру раскалывалась башка и выкручивался желудок; чтобы не думать о том, что Тико удрал от него. Он не спеша спустился в холл. Мимо бежали охранники и любопытные постояльцы. Они собиралась вокруг лежавшего тела. Сквозь толпу протиснулась женщина, упала перед мертвым на колени. Она словно пыталась обнять его или поднять, тянула за плечи, за руку. Ее увел охранник. Ларс узнал женщину. Это она была в «Реш Веш», а потом бежала вместе с лысым мужиком от него по подземному туннелю. Значит, он не ошибся, покойник – действительно Олаф Бьернфут или Мигуэль Перейра Андраде, а может, еще кто-нибудь – Тико носил разные имена.

Женщину увезли полицейские, лысый поехал за ней. Нет, Ларс не вскочил в следующее такси и не закричал водителю, как в дешевых боевиках: «Гони за той машиной!» Никуда, кроме полицейского управления, они двинуть не могли. Он открыл «Гугл»-карту, нашел управление и пошел туда пешком, благо городок Вила-Балейра крохотный, путь больше четверти часа занять не мог.

Как он и думал, такси стояло под деревьями, лысый сидел внутри. С острова можно убраться двумя путями: в шесть вечера отходит паром, в половину восьмого вылетает самолет. Оба пути ведут на Мадейру. Самолет на континент уже машет крыльями где-то над океаном. Он успеет отследить их и в порту и, если понадобится, в аэропорту.

Он не обязан это делать. Никто не заказывал ему эту парочку. Никто не заплатит за них. Но он расстроен. Связь, возникшая между ним и Тико, была разорвана самым грубым образом, и от этого саднило в душе. А эта женщина была близка к Тико, знала его, возможно, любила – она была его частью. Если он сделает с ней то, что собирался сделать с Тико, если ее тело будет дрожать и рваться из его рук, а потом затихнет, нежно прильнув к нему всей своей тяжестью, связь с удравшим любимцем будет восстановлена. Вот тогда дело будет по-настоящему завершено. Судьба же чертова мужика, который крутится возле женщины, его не интересует, он просто лишний. Если сложится, он убьет его, если нет – пусть живет дальше, для Ларса это не имеет значения.

Руди вернулся, как и обещал, через двадцать минут – часы над барной стойкой показали без пяти четыре. За окном остановился серый «мерс» с ободранным крылом выпуска, на вид, середины восьмидесятых, некогда авто Е-класса, а нынче драндулет-доходяга. Из него вышел ее напарник.

– Где ты взял машину?

– Одолжил.

– Угнал?

Он поморщился.

– Зачем так грубо?.. Я подарю старичку прекрасные воспоминания. С машиной как-то мобильнее. Не находишь?

Они просидели в этом убогом баре еще около часа, попросив хозяйку сделать им что-нибудь горячее. И она, уйдя вглубь и погремев кастрюлями, вынесла две тарелки густого супа и сковородку с кусками жареного осьминога, щедро приправленного луком, чесноком и перцем. Это было как нельзя кстати.

На борт парома старенький «мерс» въехал за пару минут до конца посадки. Весь путь до Мадейры они просидели в самом людном салоне «Атлантику». Выехать на берег постарались первыми.

У них машина! Этого Ларс не предусмотрел. Он видел, как они отъехали от припортовой забегаловки на сером рыдване.

Все время, пока паром шлепал по волнам, парочка просидела в салоне среди людей, Ларс напрасно прождал удобного случая – вдруг дамочка выйдет в туалет, например. Он устроился прямо у входа в салон в длинной череде пульмановских кресел, стоявших по три в ряд, как в вагоне поезда или в самолете. Минут за пятнадцать до прибытия народ потянулся на нижние палубы разбирать свои авто. И эти тоже. Ларс шел следом, видел их, при желании мог даже тронуть женщину рукой. Но он не мог убить ее.

Когда ворота парома открылись, машины стали выезжать. Ларс запаниковал: сейчас серый рыдван вырвется на причал, и… Как его искать потом? Где? Ехать в аэропорт, поджидать их там? А где гарантия, что они улетят сегодня?

Старый «Мерседес» двигался в сторону ворот. Вот его колеса коснулись причала, машина повернула влево, исчезла из поля зрения.

Ларс прошел мимо мотоцикла – новенького, блестящего. Байкер в шлеме с черным стеклом – человек без лица – только что завел его и тут же заглушил – решил отойти по какой-то надобности. Раздумывать было некогда. Двенадцать секунд! Если у мотоцикла центральный замок, завести его в отсутствие электронного ключа можно только в течение двенадцати секунд. Как только хозяин байка отошел на пять шагов (пять шагов – восемь секунд), Ларс прыгнул в седло и нажал кнопку зажигания. Замигали желтые огоньки – индикатор потери ключа, – но движок завелся. Бинго! Газанув, Ларс устремился в открытые ворота, лавируя между чинно ползущими тушами машин.

Байк выскочил на причал.

– Вот он!

Анна ткнула в лобовое стекло. Их только что обогнал байкер без шлема.

– Кто?

– Персик! Этот убийца! Я его узнала!

Поток выехавших с парома легковушек, обогнув бухту, выезжал на городскую улицу. Здесь был кольцевой перекресток, дороги расходились в три стороны. Перед выездом на кольцо, прижавшись к тротуару, стоял мотоциклист без шлема. Уже стемнело, свет фонаря золотил рыжеватую разлохмаченную ветром стрижку. Руди проехал мимо, вывернул на главную дорогу и газанул. Рявкнул глушитель, и древний «мерс», как отведавший шенкелей старый скаковой конь, помчался, обгоняя машины.

– Пристегнись!

Убийца держался сзади, сохраняя дистанцию в две-три машины, не отставал, но и не приближался. Если «мерс» сбавлял ход, то и байкер притормаживал. Руди сообразил, что тот просто провожает их. Пока. Ясно, что голливудского сценария с расстрелом на ходу из пистолета с глушителем не предвидится. Это давало возможность для маневра. Он сбавил скорость. Не будем нарушать, а то еще полицейский патруль на пятки вскочит. Пролетев набережную, он свернул у каменного здания рынка. Эта дорога выведет их на автостраду, а там… А там посмотрим.

– Он нас догонит. Надо быстрее.

Анна ерзала рядом, поминутно оглядывалась, искала в зеркале заднего вида байкера, который то и дело выныривал из потока и снова скрывался за тушами машин.

– Хотел бы догнать – догнал бы, вон у него какая лошадка. Не то что наш мерин. Так и будет висеть у нас на заднице, как клещ, пока…

– Пока что?

– Пока мы его не сбросим.

– А мы куда едем?

– Никуда. Катаемся. Вон в окно смотри. Это, между прочим, местная столица. Что ты все вертишься? Расслабься. Он от нас не отвяжется. Не потеряется. Чего выглядывать?

Дорога ощутимо забирала вверх, иногда круто поворачивала, и тогда Анне казалось, что они едут в обратную сторону. Но следовал новый поворот, и они оказывались выше участка, который только что миновали. Потом въехали в недлинный туннель и вылетели на автостраду, подвешенную между горами и пустотой, ограниченной синью океана. Машин было много – закончился первый рабочий день после рождественских каникул, люди спешили домой.

Руди вновь прибавил скорость. Он лихо обошел фуру и пристроился перед ней. Байкер догнал их и какое-то время ехал рядом по соседней полосе. Анна, чуть обернувшись назад, видела его совсем близко: прищуренные глаза, жесткие складки у рта. Ей показалось, что убийца специально дает себя разглядеть. Будто это игра. Потом он вновь отстал, скрылся позади фуры.

Еще один туннель, который внутри расходится на два рукава. Руди выбрал левый. Сразу на выезде из туннеля был знак «Конец автострады». Дорога резко сузилась, теперь она кидалась то влево, то вправо, вилась, прижимаясь левым краем к вертикальному боку горы. Справа была пропасть, ограниченная лишь невысокими кубами отбойников, за ними извивалось глубокое ущелье. Город ветшал, терял столичный лоск. Исчезли похожие на миниатюрные замки старинные виллы, да и современные многоэтажки остались где-то внизу. Только одно-этажные дома, обмотанные серой лентой дороги без тротуаров, да все чаще выскакивающие навстречу заброшки.

Перед одним из поворотов Руди загнал «мерс» на заброшенную стройку, а когда мимо просвистел знакомый байк, выехал и, развернувшись, покатил в обратную сторону вниз по склону. Опять свернул, и снова дорога пошла вверх.

– Он нас потеряет? – В голосе Анны была надежда.

– Нет. Он парняга соображалистый.

И точно. Вскоре там, где дорога пошла над ущельем, она увидела на нижнем витке огни мотоцикла. Убийца догонял. Еще пару раз Руди прятался от него, загоняя своего хрипящего Росинанта то на темную отворотку, упиравшуюся в свалку, то в ворота пустого склада. Пропустив убийцу, сворачивал на другую дорогу, возвращался к предыдущему перекрестку. Но байкер вновь и вновь оказывался у них на хвосте.

Скоро закончились заборы, за которыми прятались дома под черепичными крышами, похожими на китайские шляпы. Теперь выше дороги был лишь камень да редкие полусухие кусты, как кости огромных рыб, обглоданные кем-то совсем уж гигантским. Фонари тоже исчезли.

Руди гнал «мерс» так, что машину заносило на поворотах. Движок надрывался из последних сил, хрипел, сипел и выл. Воняло горелой изоляцией. Огни фар выхватывали из мрака отбойники и скальные срезы. Анна вцепилась в ручку над дверным окном. Ей казалось, вот-вот они слетят в пропасть. Закрыть глаза и просто дождаться момента, когда колеса потеряют связь с асфальтом, и машина взбесившимся мустангом сиганет в пустоту.

Но сколько бы усилий ни прилагал видавший виды железный старичок, байкер неуклонно приближался. Сколько ему понадобится еще времени? Десять минут, пятнадцать? И что он сделает, когда догонит их? Кровь стучала в висках, выколачивала дробь отчаяния. В горле стоял ком. Тошнота несправляющегося желудка? Перепуганное, готовое выскочить сердце? Анна, вывернув голову, смотрела назад. Оторвать взгляд от приближавшегося наездника она была не в силах. Она видела его глаза сквозь ночь. Он смотрел прямо на нее, ей в лицо, в ее глаза. Он держал ее арканом своего жесткого взгляда.

Вдруг перед особо крутым поворотом, где гора выставилась корабельным узким носом, Руди, почти не снижая скорость, надавил на клаксон. Анна вздрогнула. Если бы навстречу кто-то ехал, они бы с ним столкнулись и точно улетели бы с дороги. За поворотом никого не было. Руди затормозил так резко, что Анну толкнуло вперед, ремень больно врезался в живот. Спросить, что случилось, почему они остановились, она не успела.

Руди вырубил фары, дернул ручку коробки передач и дал задний ход. «Мерс» рванул, сжигая резину об асфальт. Он так стремительно выскочил из-за поворота, что байкер не успел затормозить. Рефлекторно он вывернул руль влево. Тяжелая задница «Мерседеса» ударила его, сшибла железной лопатой. Байк упал, а наездник, сорвавшись, рыбкой скользнул над багажником машины и головой вперед нырнул в каменную волну горного выступа. Мотор «мерса» заглох, и с неба рухнула тишина.

Анна тряхнула головой, звуки вернулись. Продолжал тарахтеть лежавший на боку мотоцикл и как ни в чем не бывало пересвистывались птицы. В открывшуюся дверцу машины задувал ветерок.

– Мы убили его?

Руди пожал плечами:

– Несчастный случай. Не справился с управлением.

Он выбрался из «мерса», глянул на лежавшее на камнях тело. Волосы слегка шевелились на ветру, как тростник над озером. Черным, растекавшимся озером. Голова лежала боком, и ему был виден один открытый глаз. Он тоже казался черным. В нем была смерть. Но не та, что виделась ему из окна припортовой забегаловки. Эта смерть уже не имела сослагательного наклонения, она уютно устроилась за этим глазом. Навсегда.

Руди поднял работающий мотоцикл, проверил, не перекосило ли вилку, поставил на подножку. Потом, сняв футболку, тщательно вытер ею дверные ручки «мерса», руль, торпеду, спинки сидений – всю переднюю половину салона.

– Ну что, поехали?

Снова одевшись, он оседлал байк. Анна устроилась сзади.

– Держись крепче.

Она обхватила его за пояс, прижалась к спине. И на короткое мгновение ее пронзило то самое чувство, которое она испытала… Господи, когда это было? Сто лет назад? Да нет же, всего лишь прошлой ночью. Прошлой ночью она стояла в чужом душе и вдруг почувствовала себя как дома. Вот и сейчас она повторила про себя совсем неуместное здесь, посреди дороги рядом с мертвым убийцей: «Я дома».

Они успели на последний самолет и за полчаса до полуночи сели в такси в аэропорту Порту. До Гимарайнша оставалось около сорока минут пути.

– Может, в гостиницу сначала? У меня номер забронирован до тридцатого.

Анна покачала головой – ну какая гостиница? Она уже двое суток мечется по Португалии, а до брата так и не добралась.

– Нет, давай сразу в замок.

– Ты знаешь, как туда попасть ночью? У тебя есть доступ к системе безопасности? Может, хотя бы топор или отмычка? И почему вообще замок? Мы там были. Кругом сплошной камень, никакого уюта. Ты думаешь он там сидит на рыцарском надгробии?

– Я думаю, нам надо попасть в подземный ход и пройти во дворец.

– Почему, Анна? Он бы мог тогда пометить именно дворец.

– Именно поэтому. Войти во дворец мы можем только через подземелье. Там вокруг камеры. А под землей их нет. Мы войдем через выход. В том месте, где туристы поднимаются на поверхность. В том, которое мы пропустили.

Такси летело сквозь мрак, пробитый трассерами фонарей, радио распевало сладким женским голосом вчерашний рождественский гимн:

Заднее сиденье, его рука обнимает ее талию, ее голова на его плече. Ужасно хочется спать, но они спорят вполголоса.

– А нельзя пойти во дворец днем, как туристы? Сейчас бы приехали в отель, поели бы – там кухня всю ночь работает, – душ, нормальная постель… А с утра пойдем… Давай. Мы уже никуда не опоздаем. Все закончилось.

– Тем более, Руди. Надо поставить последнюю точку. Я должна быть уверена, что мы отработали все варианты. Если Сашки там нет… – ее голос дрогнул, – ну, тогда я уже ничего не понимаю.

Они вылезли из такси неподалеку от замка и пошли через парк, который ночью больше напоминал лес. Крохотный такой лесок, вытянутый вдоль городской улицы. Лес с дорожками. На одном из перекрестков им встретился указатель – столбик, оперенный кучкой разнонаправленных стрелок: замок, дворец герцогов Браганса, капелла. На той же доске, которая указывала на капеллу какого-то святого, был рисунок, подозрительно похожий на вход в туннель.

– Думаю, нам туда, – Анна ткнула пальцем в рисунок. – Это как раз в сторону дворца.

У нее явно открылось второе дыхание. Денек выдался, мягко говоря, утомительный, а она прямо рвалась с поводка – не остановить. Даже не дождавшись его ответа, порысила по дорожке.

Руди, прихрамывая, двинул следом. Бесконечное сидение то на пароме, то в самолете, не говоря уж о бесконечных такси, дало о себе знать – заломило поясницу. Хотелось лечь, вытянуться, сунуть под спину игольчатый аппликатор. Он недаром заманивал напарницу в отель. Там в сумке среди оставленных вещей свернулся резиновый коврик, утыканный острыми короткими иглами – спасение от накопленных годами спинных проблем. Но приходилось тащиться куда-то сквозь ночь. Утешало, что это последний этап, и что бы ни ждало их на финише, это все-таки финиш.

Неподалеку от капеллы был маленький домик – такая каменная, позеленевшая от времени избушка с каменным грубым крестом на крыше. Часовенка? Бывшая ризница? Дверь была вполне современной, металлической, хоть и закошенной под старину.

Стоило им подойти, щелкнул магнитный замок. Анна потянула за ручку, и дверь беззвучно открылась.

– Ну что? Идем?

Она шагнула внутрь. Серый камень стен, неяркое дежурное освещение, лестница, уходящая вниз. Они спустились в уже знакомое подземелье. Здесь было ощутимо холоднее. Анна поежилась. Она покрутила головой. Ход уводил вправо, а слева его перегораживала решетка. Анна подошла к решетке и уже не удивилась, услышав щелчок замка.

Они шли по коридору, а двери приветливо пощелкивали магнитными кастаньетами, пропуская их. Так они добрались до того самого зала, где Руди швырнул под ноги убийце стойку с копьями и палашами. Они уже хотели миновать его и выйти в анфиладу комнат, но где-то опять щелкнуло. Никаких дверей не было видно, зал пустовал. На одной стене – та самая ощетинившаяся смертоносным железом стойка, напротив за манерным шкафом – огромный гобелен: конные охотники преследуют оленя. Серый, почти слинявший от времени. Щелчок раздался именно с этой стороны. Руди подошел и отогнул угол ковра.

– Все как полагается – потайная дверь.

За дверью оказался внутренний двор. Охваченное арочной галереей пустое пространство, как в старинных аббатствах. Выше было еще два этажа. В угловом окне на самом верху горел свет. Пересечь двор, найти вход, затем лестницу, миновать анфиладу комнат – все это заняло минут десять-двенадцать.

Полоска света из-под двери. Добрались. Анна повернула ручку и вошла.

В спальне первого браганского герцога Алфонсу в кресле у незажженного камина сидел мужчина. Ноги в высоких «тимберлендовских» ботинках он закинул на низкий пуф, покрытый полосатым шелком. Он тихонько, почти шепотом, напевал себе под нос: «I’m singing in the rain…» – видать, настроение у него было отличное. Рядом с креслом на полу стояла откупоренная бутылка портвейна. В руке сидящего был бокал, до краев наполненный темно-бордовой, почти черной влагой. Второй точно такой же бокал оставался за стеклом вычурного шкафчика XVIII века. На шелковое покрывало герцогской кровати была брошена кожаная куртка. На столе под окном стояли два открытых ноута. Желтая физиономия луны любопытно таращилась сквозь стекло.

Вместо приветствия сидевший спросил по-русски:

– Ну и что за дед с тобой, Анька? Кого ты с собой таскаешь? Он мне все карты спутал.

– Это Рики, – ответила она по-английски, – тот самый. Ну, или Руди. И говори уже по-английски, чтобы всем понятно было.

Парень поднялся.

– Вау! Демиург нашей сеточки! Отец-основатель!

Он дурашливо раскланялся и добавил:

– Дозвольте, батенька, к плечику приложиться. Предложить вам портвейна, граф? Закуска, правда, отсутствует. Но аристократы не закусывают.

Он вытащил из шкафа второй бокал. Налил.

– А для тебя, Анька, нет стакана. Мой возьми, а я из горла. Отметим, что ли, радостную встречу. Я вас заждался. Вернее, тебя, Анюта. Где тебя, кстати, носило целые сутки?

Анна подошла к нему и наотмашь влепила пощечину.

– Ты что?! – парень схватился за щеку.

– Гаденыш! – зашипела женщина, сжав кулаки. – Шутки тебе? Я из своей раковины выползла, чуть инсульт не схватила, пока по аэропортам болталась! Люди трутся об меня, смотрят… Ты же знаешь, я не могу… Тебя, дурака, спасать кинулась, а ты тут портвешком наливаешься! Да ты знаешь, что за тобой – за нами – убийца шел?! Да ты!..

Ее кулаки начали лупить в грудь брата, как в барабан. Он обхватил ее, прижал к себе, погладил по спине.

– Ну, Ань… Ну чего ты… Ну живы же все…

Она обмякла, тыльной стороной ладони утерла нос, вывернулась из его рук.

– Ладно, давай свой портвейн. И рассказывай.

Руди устроился во втором кресле, стал тянуть приторно-сладкое вино, слушать. Этот парень здорово напоминал ему другого – прощелыгу-карманника, которого кучу лет назад вытащила на свет божий умная женщина по имени Агнесс – его самого. Он тогда тоже любил ерничать, щеголять в байкерских куртках, и в ухе у него была серьга. Он словно смотрел в зеркало, где вместо стекла были годы – ушедшие, истаявшие, как старая амальгама. И видел Ниццу, столики на террасе кафе, прищур голубых глаз: «Что, мальчишечка болезный, мелочь по карманам тыришь? Честных фраеров щиплешь?» И он сам, схваченный не только сильной рукой, но и собственным любопытством. Он пытался сопротивляться чувству, но этот парень, Сашка, нравился ему.

Бросил взгляд на экраны ноутов. Один был «досовский», второй – поделенный на сектора, показывал залы музея, то, что видели глаза видеокамер. Сломал систему безопасности, вел их, отпирая дверь за дверью. На центральный пульт транслирует какую-нибудь старую картинку – там никакого движения. Хоть пляши, хоть в догонялки в коридорах играй – никто ничего не увидит.

Выслушать парня стоило. А потом решить для себя, считать приключение законченным или… Или опять придется менять дислокацию. А он уже вжился в маленький остров в Атлантике, пустил корни сквозь мощенные обломками белой гальки улицы, привык к образу мирного пенсионера Гонзу по прозвищу Читатель. Кружка кофе утром, пробежка по пляжу, заплыв через сжатую волноломами бухту, вечера с Кармой, мотоцикл и газеты – коллекция ничего не значащих пустяков, но расстаться с ней будет жаль.

Сашка сел прямо на ковер перед бутафорским камином, уступив кресло сестре.

– Ну, слушайте и, как говорится в сказках, не говорите, что не слышали.

Он помолчал, собирая мысли, выстраивая кадры фильма, который собирался пересказать. Ведь это был фильм, такие смотрят на «Нетфликсе» или «Амазоне», а то, что он оказался внутри – своеобразный эффект 7D: не только ветер и падение с американских горок, но еще и опасность, страх, адреналин.

Когда убили одного за другим обоих его агентов, Сашка запаниковал. Бежать, спасаться, прятаться! В полуобморочном состоянии он начал собирать вещи, кидать в рюкзак что попало. Как в детстве, он собирался бежать к сестре – Анька укроет, защитит. Но это не двор, где старшая сестра может и поколотить обидчика. Она, хоть и шеф их сети, сейчас сама уязвима с этой своей агорафобией. И кроме того, – подумал он, когда разум очнулся от первого ужаса, – он просто наведет тех, кто вышел на охоту, на Анну, а она даже удрать не сможет. Надо выяснить, кто идет за ним. Врага надо знать в лицо.

От убиенных агентов остались лишь обрывки информации и ржавым гвоздем, сколотившим эти обрывки вместе, непонятная геолокация. Какой-то ресторанчик в Гимарайнше. Пару лет назад он жил в Португалии, обползал всю страну, Лиссабон, Порту, Брага, Синтра, Гимарайнш и даже острова в Атлантике. Такого ресторанчика он не помнил.

– Я стал копать, и посыпалось: автомойки, прачечные, столовки в странах новой недо-Европы и третьего мира. Это я тебе в книжечку записал. «Какого черта? – думаю. – Они что, генетические исследования в прачечных проводят? Смотрят перспективы человечества как животного вида через призму стиральной машинки?» Кто там самый главный, я так и не рассмотрел. Фонд Сороса отмечался сильно и как заказчик программ, и как благотворитель, но и кроме него в этой мутной луже кто только не барахтался. И Национальная организация здравоохранения США, и десяток частных американских же компаний, и партнеры помладше, наши любимые шведы в том числе. Но как-то так выходило, что все они, начиная с того Орегонского института генетических перспектив, который мы тряхнули, – как мухи, отдельно. А котлета – это и есть ресторанчик в провинциальном португальском городке. Почему я так решил? А потому, что я ничего из него не высосал. Обычная бухгалтерия: закупки, зарплаты, расходы-доходы. Но что-то же должно было сойтись в этой точке на карте! И я поехал. Расколбасил на хрен все свое железо, купил билет до Порту-Санту…

– Зачем?

Анна пристально смотрела в глаза брату. Этот вопрос не давал ей покоя.

– Зачем на Порту-Санту? Меня зачем туда послал?

Парень недоуменно затряс головой:

– Я не посылал. Я туда и не собирался.

Анна и Руди переглянулись.

– Значит, я действительно ошиблась. Заигралась.

Руди молча пожал плечами. Сашка растерянно переводил взгляд с одного на другого.

– Вы чего? Вы на остров мотались? Я ж специально со своего IP-адреса билеты заказал и номер в отеле забронировал, чтобы они – ну, эти плохиши – меня там искали.

Анна криво усмехнулась.

– Тебя «убили» там, на острове. Столкнули с крыши. За нами… нет, параллельно с нами за тобой шел киллер. Он нашел тебя и убил. Я «опознала» тело. Олаф Бьернфут мертв. По-настоящему. У него раскололся череп.

– К-как? А к-кто это был?

Парень был настолько обескуражен, что даже стал заикаться.

– Не зна-а-аю, – Анна покачала головой, – не знаю. Какой-то парень, которого убийца принял за тебя.

Сашка глотнул из пузатой бутылки.

– Ничего себе… Такие повороты не для моей лошади. Слушай, а убийца… вы его видели? Рыжик, да?

Анна и Руди снова переглянулись.

– Ты тоже его видел?

– Ну да.

Еще один глоток портвейна из горлышка, и парень несколько повеселел.

– Я по лестнице спускаюсь, а он мне навстречу. Ну, ясен пень, по мою душу. У меня квартира в мансарде, а ниже, на шестом и пятом, никто не живет. Так что идти он мог только ко мне. Я, как шаги внизу услышал, кепарик на морду опустил, иду такой, насвистываю…

– Ну и?

– Ну и разошлись. Он потом со мной в самолете летел, я видел, и до «Пикадилли» меня сопроводил.

– А ты?

– А я решил не сходить с маршрута. Но и встречаться с тобой под его неусыпным оком не стал. Вот смотрите. Я к стойке, этот в холле устроился. Я ключ получил и вместо того, чтобы в номер подняться, проскочил через кухню на задний двор. Приметил рядом заброшку. Пошарился там, думаю, не ресторан, но тоже подходит. Потом в «Реш Веш» пошел, глянул, чья там сигнализация установлена. Ерунда, американская система. Ну, знаете. Там еще визитку для тебя прихватил – нашла?.. Потом метнулся в «Вортон» – это магазин по продаже электроники, – взял две тачки без форточек[5].

Он мотнул подбородком в сторону стола.

– Не ахти что, но годно. Оттуда снова на заброшку. Оставил тебе послание в микрике. Знаю, что нашла. Вернулся в «Пикадилли». Смотрю, Рыжик куда-то слился. Я тогда к парню за стойкой, говорю: «Если меня спрашивать будут – я за сигаретами пошел. Хочу найти особый сорт, “Кавалинью” называются». Это я на заброшке прочитал. Я раза четыре ему это «Кавалинью» повторил, чтобы у него в башке засело. Ты приедешь, меня искать будешь, спросишь – он тебе и подкинет. Связать в узелок сумеешь. И точно, сумела же!

– Не я. Это Руди догадался на фабрике поискать. Я тогда на психе была, только на таблетках держалась, в трех секундах от истерики. Соображать не могла… Когда мы там были, киллер пришел. Мы спрятались. Он совсем рядом был, еще шаг – и я бы в панике заорала, бежать бы кинулась.

Руди похлопал Анну по руке и ткнул пальцем в ботинок сидевшего у них под ногами парня – в желтый трекинговый ботинок. Анна взвилась:

– Черт! Сашка, это ты был? Ты лазал в микроавтобус, топал у нас над головой? Я как вспомню желтый ботинок киллера прямо у меня перед носом – на холке шерсть дыбом встает! А это ты был… Да?

– Ну да. Я вернулся, смотрю – блокнота нет, значит, ты его забрала. А сама-то где, думаю? Полазал, посмотрел. Ушел. Утром у «Реш Веша» крутился, неподалеку. Тут пацан с рекламными проспектами. Я ему денежку забашлял и замок на рекламке закрасил. Вон той, говорю, отдай. И твою фотку показал – она у меня всегда в бумажнике. Знал, что ты придешь. А сам в подземный ход спустился. Я это местечко еще в свой прошлый приезд облюбовал. Ночевал во дворце. Здесь же нет никого, закрыли и разбежались. А я открою. Уж в музее меня точно никто искать не станет.

Руди завозился в кресле.

– Слушайте, детки, вы тут пообщайтесь, а я, пожалуй, прилягу – поясницу разламывает. Надо принять горизонталь. Я уже все понял: ты влез в комп «Реш Веша», пробэкдорил систему безопасности, нарыл там чего-то. Знать не хочу, чего, я в эти игрушки наигрался. Ты только одно скажи: это ты выключил свет в подземелье? Ты за нами в темноте полз? Или все-таки киллер?

– А что, и он там был? Вот неотвязная сволочь… Ну да, я там спрятался, думал Аньку отловить. А она, смотрю, не одна. Вот тут ты мне карты и попутал. У меня рубильник был на таймер поставлен. Чпок! Все вырубается, я Аньку хватаю и, пока все замки открыты, волоку прочь. А вы взяли и смылись. И двери уже обратно – чпок! – и закрылись.

Анна запустила пятерню брату в волосы и дернула как следует.

– Сашка, я тебя убью! Я думала, это убийца сзади в темноте, сейчас набросится! У меня чуть сердце не выскочило!.. Он, кстати, потом объявился, бежал за нами.

– Отвязались? Он, кстати, где? На Порту-Санту остался?

– Нет, малыш, – ответил Руди, устраиваясь на герцогской кровати. – Он решил покататься на байке, но не справился с управлением. Несчастный случай. В горах очень коварные дороги.

– Вот же ж… Но погоди, Руди, не спи! Я ж вам еще не рассказал, чего я нарыл! Там такое!..

– Биологические лаборатории?

– Ну да…

– Боевые вирусы?

– Ну, типа… Откуда ты знаешь?

Сашка был явно разочарован – собирался преподнести сенсацию, а этот лысый старик прямо сто из ста выбил.

– Газеты читаю, малыш. Там все написано. Ты как инфой распорядился?

Сашка гордо улыбнулся.

– А прямо оттуда слил во все ведущие информагентства, включая Пекин и Москву. Сейчас этим орегонцам, или кто они там, явно не до нас с Анькой, у них под ногами земля горит.

– Ну ты Сноуден-дубль, малыш! Подписался-то как?

– О! Это я хитро придумал. Никто не догадается. Я всю инфу спуфил с ящика монастыря Молчания в Алкобасе. Хорошее местечко, тихое. Я там был. Хотел подписаться «брат Мигуэль», но, когда сливал, про Аньку думал, ну подписался: «Сестра Ирма».

Руди поперхнулся и, закашлявшись, сел.

– Кто? Сестра Ирма?.. Ты там не весь портвейн высосал, малыш? Плесни-ка мне еще чуток.