«Известно, что Маркс и Энгельс были против террора», – мимоходом замечает Роберт Конквест[1].

Откуда это известно? Оказывается, из одного письма Энгельса к Марксу, где первый высмеивает якобинский террор девяносто третьего года. Энгельс пишет, что террор был на руку «мелким мещанам, напускавшим в штаны от страха» и «шайке прохвостов, обделывающих свои делишки при терроре» (33/45)[2].

Неплохо сказано, однако! Те же слова поставил С. П. Мельгунов эпиграфом для одной из глав своей книги, написанной в 1925 г.[3]

Между тем у основоположников научного коммунизма можно найти высказывания, более подходящие для эпиграфов на такую тему. Например, однажды Маркс написал такое:

Так что же, Энгельс был против террора, а Маркс – за? Но последняя цитата взята из газеты Маркса «Нойе Райнише цайтунг», где его соредактором был Энгельс. И угроза была заявлена публично от имени редакции. Как все это понять?

Мы догадываемся: два противоположных мнения относятся к разным временам.

Газета Маркса – Энгельса выходила в 1849 г. в Кёльне. И Маркс написал это не по зрелом размышлении, а сгоряча и в ярости – то был последний номер уже закрытой властями газеты – весь набранный красной краской (!).

Письмо же Энгельса написано в 1870 г. из Франции в Лондон. Видимо, за 20 лет Маркс и Энгельс в корне изменили свой взгляд на террор…

Однако проходит еще год с небольшим, и Маркс выпускает брошюру «Гражданская война во Франции», открыто одобряя террор парижских коммунаров, за что одна из английских газет даже назвала его «Доктор красного террора»…

Ну и как тут быть? Все-таки стояли Маркс и Энгельс за террор или против?

В такой постановке вопрос не имеет ответа. Не все так просто, дорогие товарищи!

Ошибку Конквеста обусловили три предпосылки. Выявляются они легко:

1) что Маркс и Энгельс имели твердое, принципиальное мнение по столь важному вопросу;

2) что Маркс и Энгельс непременно имели тождественные мнения по одному и тому же вопросу;

3) что Маркс и Энгельс всегда излагали те мнения, которых они держались.

Три молчаливо подразумеваемых презумпции, выражающих некое установившееся общественное согласие.

Совершеннейшее заблуждение.

После наших изысканий (прологи, как известно, пишутся в последнюю очередь) из цитированного письма Энгельса мы готовы допустить, как более-менее вероятный, только такой вывод: в сентябре 1870 г. некто Энгельс, возможно, придерживался того самого мнения, которое высказал словами письма. Всё.

О мнении Маркса в указанный момент времени (не говоря уже о других временах) вообще нельзя судить на основе цитированных слов его друга.

В одной рецензии (70-х годов) на вышедший тогда монументальный труд Лешека Колаковского «Марксизм и его основные течения» было сказано: автор не облегчает себе задачу, он рассматривает подлинный марксизм, а не карикатуру на него. Книги Колаковского мы не видели. Видимо, поэтому мы с трудом можем представить себе, что понимал рецензент под «подлинным марксизмом», а что – под «карикатурой на него» и как он отличал одно от другого. Нам это представляется делом весьма непростым.

Существует, казалось бы, собственно теория Маркса… Или Маркса – Энгельса?.. Уже здесь возникает путаница…

Однако это затруднение можно деликатно обойти, если вместо «теория Маркса» употребить выражение «теория марксизма». В «измовом» варианте названия теории «энгельсизм» определенно отсутствует. Итак, теория марксизма. Которая изложена в сочинениях Маркса… и Энгельса. Никуда от этого не деться. Как увидим вскоре, это раздвоение марксизма преподносит подчас интересные сюрпризы… Но пока мы только начинаем свой поиск.

Тут сходу выявляется другая незадача. Сочинений Маркса и Энгельса недостаточно – они требуют толкования. И допускают разнотолкования. И действительно, накопился ряд почти исключающих друг друга толкований. Например, чтобы не ходить далеко, В. Ленина и Э. Бернштейна (а также Мао – и поехали…). То есть уже на этом уровне – толкований – имеется несколько марксизмов[4]. Отметим, что каждое такое толкование исходит от вождя или идейного лидера имярек и чаще всего получает название по его имени с расширением «изм» или «ианство» (в последнем случае название несет негативную окраску). Назовем весь этот ряд толкований-интерпретаций марксизмом первого порядка.

На основе указанного ряда интерпретаций учения Маркса возникает второй этаж марксизмов, который в целом характеризуется как разноречивая, эклектичная и путаная идеология, сложившаяся из:

1) теоретических высказываний Маркса (и Энгельса);

2) попыток истолковать их для невежд;

3) попыток истолковать на их основе реальные явления и исторические факты;

4) позднейших поправок к исходным положениям основоположников;

5) самооценок марксизма;

6) приписанных ему теоретических побед, никогда им не одержанных;

7) приписанных ему теоретических потенций, в нем не содержащихся;

8) приписанного ему нравственного содержания, на которое не претендовал и сам его создатель;

9) прочих измышлений и предрассудков разного рода.

Описанную идеологию (или идеологии, не имеет значения) в целокупности всех ее модификаций назовем марксизмом второго порядка. Это – достояние образованных (и не очень) последователей вождей-теоретиков-интерпретаторов.

Наконец, марксизм третьего порядка – это общественное движение (движения, если угодно). Неоднородное, преследующее конкретные политические цели, маневренное и чаще всего хорошо организованное. Оно использует в своей пропаганде марксизм второго порядка, обогащая его оттенками, нужными в конкретных политических условиях, и – при всех различиях и разноголосице – ухитряется во всех своих проявлениях и течениях оставаться верным чему-то такому в учении Маркса, что объединяет их как определенный социально-культурный феномен.

Время от времени одно или другое течение может позволить себе идеи вчерашнего единомышленника своего назвать карикатурой на марксизм, притом объект, как правило, не остается в долгу и платит хулителю той же монетой.

Как же отличить настоящий марксизм от карикатур на него?

Опять имеем некорректно поставленный вопрос. Как показали наши исследования, попытки отыскать некий подлинный марксизм среди множества теоретических и политических разновидностей не могут быть плодотворными. Успешным оказался подход, основанный на многоликости как сущностной, имманентной характеристике марксизма.

В названном явлении слишком много было переосмыслено, перетолковано, додумано, переформулировано, добавлено, убавлено, изменено, подменено – создателями, сторонниками и последователями, чтобы можно было выделить некую тождественную себе систему. Часто то, что можно было вычитать из первоисточников, подменялось тем, что хотелось бы там видеть, или тем, что должно было бы там находиться, но почему-то не находилось. И к этой работе сами Маркс и Энгельс не остались непричастными. Наоборот, основоположники марксизма явились также и основоположниками его замечательных особенностей – протеизма и мимикрии. Сегодняшние марксисты, как известно, ухитряются стать демократами, плюралистами, защитниками «буржуазных свобод», христианами и даже защитниками ислама…

«Маркс всегда сам советовал, – простодушно сообщает Меринг, – примыкать к крайне левому крылу уже существующего движения для того, чтобы толкать его вперед»[5].

Все эти марксизмы трех порядков, каждая из категорий, со своей стороны, есть некое множество экземпляров. И всех их, сколь бы они ни различались между собой, мы предлагаем считать равноценными, то есть принимать каждый как представляющий что-то от подлинного марксизма. Иными словами, мы допускаем существование какого-то подлинного марксизма.

Уже сам факт, что мы не отказываемся от общего названия для всех категорий и экземпляров, сохраняя родовое имя «марксизм», говорит о том, что мы признаем: за этим словом стоит какая-то реальность. Мы лишь предостерегаем от поисков этого феномена в готовом виде среди множества конкурирующих экземпляров.

Идея наша состоит в том, что должен существовать, так сказать, марксизм порядка Х, тот самый – подлинный, аутентичный.

Где его искать? Все идеологические течения и общественные движения, все эти марксизмы трех порядков, естественно, отпадают. Теоретические тексты основоположников – все скопом – отпадают тоже, по причинам, о которых уже было сказано. Остается одна область – деятельность основоположников, их практика.

Если допустить, как мы делаем, существование некоего «подлинного», или аутентичного, марксизма, следует допустить также, что основоположники действовали именно в согласии с ним и им руководились Конечно, этот аутентичный марксизм имеет форму идеи или некой совокупности идей. Однако, и это принципиально, эта руководящая идея нигде не высказана прямо.

Претензия каждого толкования (течения, движения…) на исключительное представительство именно учения Маркса означает безмолвное, но всеобщее согласие по трем пунктам: а) существует некий «подлинный марксизм»; б) он заложен в деятельности основоположников; в) он пребывает там в неявном виде.

Мы принимаем эти три постулата. Подлинный марксизм зашифрован в фактах и свидетельствах о деятельности Маркса и Энгельса. К категории деятельности относятся также и тексты, ими написанные. Подлинный марксизм эзотеричен.

Основной материал для наших исследований – тексты Маркса и Энгельса, а именно: Собрание сочинений и писем в 50 томах на русском языке, подготовленное Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (далее: Издатель). Наш предмет имеет развитую литературную компоненту, которая является ценнейшим источником информации в интересующем нас отношении. Но работать с этими источниками нужно уметь. Иначе ошибки неизбежны.

Не одна неожиданность ожидает любознательного и непредвзятого читателя, вздумайся ему всерьез ознакомиться с марксизмом по текстам его основоположников. Но первое открытие, которое ему предстоит для себя сделать, состоит в том, что далеко не все написанное Марксом и Энгельсом следует понимать буквально. И ввиду того что априори не известно, какие высказывания можно понимать буквально, а какие нельзя, наша рекомендация (вынесенная из собственного опыта) неизбежно касается всего, что написано в их текстах. И того, что способно вызвать ваш протест, и того, с чем вы готовы согласиться. И того, что написано для публики, и того, что содержится в частной переписке.

К написанному Марксом и Энгельсом нельзя подходить с обычной меркой. Объективная информация, содержащаяся в их высказываниях, не может быть получена привычным способом – восприятием того, что написано, так, как написано. Достоверная информация о мнениях, побуждениях и поступках Маркса и Энгельса закодирована в их текстах особым и специфическим – марксистским – кодом. Наличие этого кода не секрет, ему даже существует марксистское название – материалистическая диалектика. В целях экономии терминов мы принимаем это марксистское название марксистского кода.

Что такое материалистическая диалектика?

Прежде всего, не следует смешивать ее с «диалектическим материализмом». Последний есть мировоззрение (или нечто, таковым называться претендующее). Материалистическая диалектика есть метод. Метод рассуждения, изложения, общения, поведения… Важно также уметь выделять диалектическую логику. Это более узкое понятие, оно относится только к методу рассуждения и изложения.

Затем, не следует путать ее с диалектикой понятий, как она известна по Платону и Гегелю. Известные и уважаемые мыслители, например Н. Бердяев, справедливо указывали, что, кроме последней, никакой иной диалектики быть не может. И хотя мы с ними целиком солидарны и считаем, что никакой «материалистической диалектики» не может существовать в природе, тем не менее таковая существует – не только в ряду понятий, но и в ряду явлений. Феноменологией материалистической диалектики является феномен марксизма.

В процессе нашего исследования мы много раз убеждались (и не раз столкнемся с этим на страницах нашей книги), что об одной и той же вещи, в связи с Марксом, можно высказать два противоположных суждения, типа: (1) Маркс это говорил и (2) Маркс этого не говорил или (1) Маркс это сделал и (2) Маркс этого не делал.

Больше того, подобные пары высказываний позволял себе и сам Маркс – притом подчас оба подобного рода высказывания можно обнаружить в одном и том же контексте. В частности, онтологические высказывания (быть – не быть), например о своей партии (см. гл. 12 настоящей книги) или о законе стоимости. Важно отметить, что оба высказывания из подобной пары – взаимоисключающие в обычной логике – оказываются равно справедливыми и взаимодополняющими в диалектической логике Маркса.

Франц Меринг, упомянутый выше, рассказывая о докторской диссертации Карла Маркса, писал:

«Маркс глубже продумал основной принцип Эпикура и сделал из него более ясные выводы, чем сам Эпикур. Гегель называл эпикурейскую философию принципиальным недомыслием. Родоначальник этой философии, как всякий самоучка, придавал большое значение обычной житейской речи и не прибегал, конечно, к спекулятивным ухищрениям гегелевской философии, при помощи которых разъяснял эпикуреизм Маркс»[6].

Не нам и не здесь обсуждать Марксову диссертацию. Лучше обратить внимание на те особенности языка Маркса, которые биограф называет «спекулятивными ухищрениями гегелевской философии». Посредством этих приемов, по свидетельству Меринга, удалось диссертанту вывести из эпикуреизма то, чего ни сам Эпикур туда не вложил, ни сам Гегель там не увидел. Метод, который позволяет перегегелить любого Гегеля, – первое научное достижение Карла Маркса. В нем секрет небывалого успеха марксизма и необыкновенной живучести этой идеологии, теоретические положения которой непрерывно – от начала и по сей день – опровергаются тем, что в марксизме называют «критерием истины».

Ссылаясь на замечание биографа, мы можем отметить также следующее. Перетолковав Эпикура в таком смысле, как ему хотелось, Маркс установил прецедент для способа существования своего грядущего учения.

Значительное количество высказываний взаимопротивоположных, самопротиворечивых и попросту не соответствующих действительности находим мы на страницах научного, публицистического и эпистолярного наследия двух великих мыслителей и вождей. Что до теоретической части их наследия, то там число противоречий и тавтологий может соперничать только с числом высказываний бездоказательных и безответственных[7].

Однако любые попытки всяческих «злопыхателей» сокрушить марксизм терпели и терпят провал. Любая критика марксизма, основанная на его внутренних противоречиях – между одинаково важными утверждениями, между началом теории и ее завершением, между теорией и практикой, – оказывается неэффективной. В лучшем случае она убеждает лишь тех, кто и без того относится к марксизму критически.

Самые справедливые указания на противоречия и неувязки – сколько их ни насчитать – не только не могут нанести марксизму какого-либо урона, но даже в конечном итоге идут ему на пользу, укрепляя его реноме в глазах приверженцев. Желающий пугать диалектиков противоречиями подобен тому, кто берется (если нам позволят несколько фривольное сравнение) дерьмом отваживать мух.

Со всей ответственностью за сказанное автор этих строк солидаризируется с В. И. Лениным, по определению которого диалектика – это душа марксизма.

Первая причина поражения, которое терпит критика противоречий марксизма, заключается в том, что такая критика говорит с марксистами на их языке («капитализм», «феодализм», «производственные, отношения», «общественно-экономическая формация» и др.), в то же время уступая им в искусстве владения этим языком.

Пишущий эти строки перелистывает «Капитал» и находит свои стародавние – первого прочтения – пометки на полях. Понятие «общественно необходимое рабочее время» автор определяет как время, которое требуется для изготовления продукта «при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда». По этому поводу мы тогда заметили на полях, что «среднее» нельзя понимать арифметически, что он имел в виду некую величину, взвешенную по всему множеству производителей данного вида продукта… и еще много в том же духе.

Это писал «марксист» самому себе. Может, и дельное замечание, а может, и нет. Кто знает наверняка, что «он имел в виду»? Если на тысяче страниц книги не нашлось места для не вызывающей сомнений и вопросов дефиниции фундаментального понятия всей теории, не разумнее ли предположить, что он и не имел в виду чего-то большего, чем написано? То есть что он считал свою дефиницию достаточной и самоочевидной?

Задержимся на этом примере. Указанное определение Маркса не находили удовлетворительным ученые-экономисты и посерьезнее вашего покорного слуги, например В. В. Новожилов. И что они в этом случае делали? То же самое. Они начинали искать приемлемое для себя толкование написанного Марксом. Возникает дилемма: либо за написанным плоским определением должна скрываться некая глубина, внешне не ощущаемая, либо идея Маркса и вправду малосодержательна.

Не к тому мы задели эти скучные материи, чтобы разбираться сейчас с экономическими понятиями у Маркса. Совсем на другое хотим мы обратить внимание нашего читателя. На то именно явление, что читающий Маркса подчас сам пытается восполнить недостающую глубину его построений. Мы, его читатели, сами, притом добровольно и в охотку, делаем работу, которой вправе были бы ожидать от него.

Почему вправе? Да потому, что мы считаем Маркса серьезным и глубоким мыслителем. Мы стимулированы домысливать и переосмысливать научные высказывания Маркса по той причине, что изначально приписываем им глубину и мудрость, присущую великим мыслителям и не желающую сразу открыться простакам, вроде нас с вами. Откуда у нас такое убеждение?

Вряд ли мы сообщим читателю новость, указав, что можно быть марксистом и верить в глубину теории Маркса, не прочитав «Капитала». Такая вера основана фактически на доверии к тому, что мы слышали от вроде бы признанных авторитетов. Впервые беря в руки «Капитал» (как было с нами в рассказанном случае), читатель уже знает, что книгу написал выдающийся мыслитель и ученый. Соответствующее мнение внушено нам априори. Это – предрассудочное знание.

Обычное дело – вековой престиж писателя, ученого, мыслителя. Чтобы знать доподлинно, что Макс Планк был выдающимся физиком, совсем не обязательно знать физику. В этом мнении сходятся целые поколения тех, кто понимает лучше нас. И мы им верим.

Таким же образом и мнение о теории Маркса перешло к нам от прошлых поколений. Проще говоря, мы выдаем доверенность нашим дедам судить о Марксе вместо нас. А откуда деды это взяли? Вот один случай. Меринг цитирует воспоминания Карла Шурца[8], где дается такой портрет Карла Маркса образца 1848 г.:

«Ему не было в то время 30 лет, но он уже считался признанным главой социалистической школы… Про него говорили, что в своей специальности – это замечательный ученый…»[9]. В какой специальности? В эпикурейской философии? Или ему уже успела доставить лавры политэконома «Нищета философии», где он кроет Прудона от имени Рикардо и Жорж Санд (издана за год до того на французском во Франции, первое немецкое издание – 40 лет спустя)? Как мог Маркс считаться признанным главой социалистической школы в период, когда восстановил против себя всех ведущих социалистов, агрессивно воюя против социализма во всех его формах (о чем недвусмысленно говорит 3-я глава «Манифеста Коммунистической партии»)? Какая еще «социалистическая школа», когда Маркс противопоставлял социализму свой коммунизм?

Похоже, в сознании мемуариста память о стародавних событиях трансформировалась под воздействием образа, в каковой к тому времени превратилась фигура Маркса… Но тем не менее что-то было. Мы охотно верим, мы даже убеждены, что – да, говорили, что в своей области, что считался признанным. Разве некому было про него говорить? А Энгельс? Да весь его штаб мог про него «говорить» и наверняка говорил… Дальше расскажем, что в тот период у Маркса было даже целых два штаба – в «Новой рейнской газете» и в Союзе коммунистов. Так что наверняка «говорили». Вопрос: что говорили?

У нас нет свидетельств о том, что и как они тогда говорили и что мог слышать Шурц. Не в пример ему лично мы ничего слышать не могли, магнитозаписи тогда не существовало, а протоколов таких разговоров, скорее всего, не вели. И тем не менее мы уверены, что это было. По аналогии с другими, более поздними (и, главное, сохранившимися) свидетельствами разговоров о том, что Маркс был также и великим математиком… Но мы забежали далеко вперед.

Если практика не согласуется с теорией, последним оплотом теории в общественном мнении может быть только суждение, что реализация теории была ошибочной. Тут многое можно сказать, и многое было сказано. Важно другое. Всякие споры такого рода имеют основу только в предположении, что вопрос об авторитете теории (и теоретика) решается на рациональном уровне. Предпосылка эта также принимается молча, поскольку во всех науках – вообще в науке как способе познания – дело обстоит именно так.

Уместно будет сообщить, что мы не горим желанием принижать Карла Маркса. Напротив, мы хотим показать его по возможности объективно. И если кто-то, возможно, увидит в чем-то «принижение», то это оттого лишь, что встающий на наших страницах образ, возможно, отличается от канонизированной иконы, которой люди привычно поклоняются.

В отличие от того, о чем мы пишем, мы просим понимать буквально то, что мы пишем. Вне всякого сомнения, Маркс был выдающейся фигурой и неординарным явлением в культуре XIX века. В данном же случае мы обсуждаем вопрос о его репутации как мыслителя.

Ведь уже во второй половине ХХ века известный американский экономист писал: мол, многие не представляют себе, «что этот страстный агитатор был в душе ученым, кто, по замечанию Шумпетера, боролся с каждым фактом и каждой идеей и часто достигал подлинно полезных обобщений о том, как живут люди. Маркс был заинтересован, говорит Шумпетер, “в проблеме как таковой и прежде всего был озабочен совершенствованием инструментов анализа, предлагаемых наукой его времени, выправлением логических трудностей и построением теории, которая по своей природе и своим целям была бы истинно научной, независимо от ее недостатков”»[10].

Так что в одной цитате мы имеем мнения сразу двух крупных ученых ХХ века, один из них – экономист мирового уровня. Нелишне будет сказать при этом, что оба высказали в адрес марксизма немало критики…

Традиционно принято (было принято?) приписывать Марксу ряд выдающихся открытий и прозрений в политэкономии, социологии, философии. Кое о чем нам предстоит говорить подробно дальше. Сейчас же позволим указать на одно открытие Маркса, которое почему-то не принято ему вменять. Относится оно к области социальной психологии, играет в марксизме не оцененную еще роль, а заключается в способности создания устойчивых предрассудков о себе в глазах других людей.

Термин «предрассудок» мы (не вкладывая в него одиозный смысл) понимаем как мнение, основанное не на доводах разума и (или) личном опыте, а на априорной убежденности иррационального происхождения. Ничего особенного. Те три презумпции о Марксе и Энгельсе, с которых мы начали, также составляют распространенный предрассудок. А русские издатели в Америке 80-х – эмигранты из СССР! диссиденты! свободомыслящие! – отказывавшиеся публиковать мою рукопись, они что, прониклись почтением к Марксу в советских вузах, когда готовили шпаргалки к экзамену по политэкономии? Нет, раньше, ибо уже тогда они «знали»… Еще со времен, когда сидели на горшке в детском саду.

Предрассудочное знание является главной основой репутации Маркса-мыслителя.

Вторая причина неудач множественной критики марксизма заключается в попытке бороться с предрассудками инструментом рассудка.

Мы предостерегаем ученых от неверного пути. Во избежание возможных недоразумений относительно назначения и содержания настоящей монографии заявляем со всей серьезностью: мы не ставим себе целью опровержение марксистского учения.

Наша задача много скромнее. Мы просто подвергаем марксизм изучению без гнева и пристрастия. Прежде всяких выводов и характеристик, прежде борьбы за или против марксизм следует описать адекватно. Мы пришли к выводу, что мало кто из опровергателей марксизма отдает себе отчет в том, с чем они имеют дело.

Широко распространен предрассудок относительно причин того, почему Маркса – особенно «Капитал» – трудно читать. Считается, что причина в чрезвычайной сложности трактуемых материй. Понятное дело, глубокие мысли не лежат на поверхности.

В то же время всем известно, что необыкновенно сложные материи Маркса каким-то образом могут быть изложены на уровне понимания среднего слесаря.

Сами основоположники любили щегольнуть этой особенностью своего учения. Незадолго до смерти, в 1891 г., Энгельс (к тому времени – патриарх рабочего движения) писал:

Точку зрения Энгельса подтверждает рабочий Шариков, Полиграф Полиграфович[11]: «Чего мудрят? Отнять все да поделить!» Можно найти некоторую иронию в том, что это был отзыв о переписке… Энгельса с Каутским – двух именно «образованных»…

Согласимся в первом приближении, что наука есть коллективное моделирование согласованного человеческого опыта. В ней возможно различие подходов и теорий, возможно взаимонепонимание специалистов в одной и той же области и прочие хорошо известные вещи. Что мы считаем невозможным, так это принять постулат о доступности или недоступности какой-то теории в зависимости от классовой принадлежности людей. Тем более когда теория объявляется доступной для необразованных и недоступной для образованных. А ведь и репутация Энгельса-мыслителя тоже… туда же…

Тут Карл Каутский кстати подвернулся. И. Скворцов-Степанов приводит такие его слова о «Капитале»:

«…Самим содержанием первого тома в значительной степени определилось то обстоятельство, что он популярнее и оказал более глубокое действие, чем второй и третий томы. Первый том трактует процесс капиталистического производства в узком смысле – отношения, являющиеся настоящей областью борьбы между трудом и капиталом, непосредственно знакомые рабочему»[12].

Так можно далеко зайти. Все люди постоянно имеют дело со светом и тяготением – так что, пожалуй, трехлетнему ребенку может быть доступна теория относительности (даже обе…). Та же логика…

По-видимому, Энгельс был искренен, когда обращался к рабочим. Столь же искренне, хотя совершенно иначе, он подходил к тому же самому вопросу, когда обращался к «образованным людям». Например, в письме к Блоху от 1890 г.:

Два мнения Энгельса об одном и том же предмете противоречат друг другу. Перед нами не простое противоречие, а диалектическое. Как увидим дальше, такие противоречия «снимаются» уяснением некоторых вещей относительно феномена марксизма.

По поводу странного сочетания сложнонепонятности и общедоступности теоретических положений марксизма мы выдвигаем свою гипотезу: степень сложности изложения Маркса необязательно соответствует степени сложности его теории как таковой.

Как нам удалось установить, трудности сопутствуют восприятию текстов Маркса не сплошь, а местами. Когда он излагает свои конечные выводы, получаются такие эффектные тексты, как «Манифест Коммунистической партии» или последние разделы I тома «Капитала». Предельно доступно для «необразованных». Но вот путь к его выводам постигать в его изложении действительно бывает трудновато. «Необразованные» довольствуются выводами, не вникая в их обоснование, – они доверяют престижу великого мыслителя Маркса. А вот «образованные» (некоторые, во всяком случае) не принимали выводов, не уяснив себе рассуждений, посредством которых получены эти результаты.

Далее, в отношении проблемы трудночитаемости, а точнее, труднопонимаемости рассуждений нами тоже было выяснено кое-что. Трудности возникают в связи с тем, что Маркс часто пишет одно, подразумевая другое.

Сказанное есть атрибут художественной прозы, ибо искусство не доказывает, а внушает. Чем более суггестивна проза, тем сильнее ее воздействие на читателя. Научный же нарратив требует не образного мышления, а логического. Мы берем в руки научный трактат Карла Маркса и, настроенные на восприятие научного сообщения, включаем свой аппарат рационально-логического мышления. Мы читаем, читаем, читаем этот текст – и никак не можем ухватить логику рассуждений автора.

Зная уже, что текст принадлежит перу выдающегося мыслителя и ученого, мы начинаем чувствовать некоторую ущербность. Нам кажется, что мы недостаточно подготовлены, а может, даже неспособны понять ход мысли читаемого автора (престиж последнего поднимается еще выше)…

Читателю невдомек, что он пытается схватить пустоту, что нормальная логика научного рассуждения там только имитируется, а на самом деле развитие мысли (которое, несомненно, имеет место) определяется иными, неэксплицированными факторами и закономерностями.

Часть 1 нашего исследования посвящена рассмотрению научного коммунизма, то есть теории и практики Маркса – Энгельса. Теория рассматривается в Прологе, практика освещается в основном корпусе книги. Столь неравномерное деление листажа на части «теоретическую» и «практическую» обусловлено не нашим произволом или априорным намерением, оно сложилось как следствие характера нашего материала. На каждую часть выпало столько объема, сколько потребовалось, чтобы осветить основные моменты плодов наших изысканий. И если «теоретическая» часть оказалась вдесятеро меньше «практической», причину тому следует видеть исключительно в теории и практике научного коммунизма.

Принципиально новым моментом нашего анализа считаем мы акцент на рассмотрении Марксова метода изложения, включая, конечно, сообщения о фактах практики. Ибо и практика Маркса дана нам не в опыте, а в марксистском изложении – самого героя, его спутника, его друзей, знакомых и адептов. Таким образом, основным содержанием нашей работы является анализ высказываний.

Все сказанное позволяет охарактеризовать наш метод в целом следующим образом: мы рассматриваем марксизм как языковое явление.

Феномен марксизма сформировался по образу и подобию его основоположника. Он был подготовлен всем ходом развития европейской культуры, начиная в особенности с Ренессанса. Векторная характеристика развития культуры содержала некую неопределенную группу составляющих с непредсказуемыми последствиями. В конце концов соответствующая потенция сложилась в однонаправленную силу, материализовавшись в фигуре Карла Маркса. В этом смысле его не могло не быть.

восторженно цитировал Эсхила юный диссертант Карл Маркс.

заключает Маркс предисловие к своей докторской диссертации[13]. Сообщая нам об этом, Меринг находит, что это было «исповедью человека, которому суждено было стать вторым Прометеем по своей борьбе и страданиям»[14].

Так, с легкой руки партийного биографа, фигура Маркса стала уподобляться фигуре мифического титана, укравшего небесный огонь и наказанного за то орлом, беспрепятственно терзавшим его печень.

Мифосознание, учат современные структуралисты, не знает противопоставления добра и зла, в мифологии нет плюсов и минусов. Благородным героем, человеческим благодетелем и мучеником за идею Прометей стал только в театре. В исконной истории дано было только его «преступление и наказание». Мифологические истории суть сухие репортажи о поступках и событиях, без указания мотивировок. Зачем Прометей сделал то, что сделал? Неизвестно. Возможно, хотел, как лучше. Почему разгневался Зевс? Возможно, он знал, что с людьми слишком часто работает правило «хотели, как лучше, а вышло, как всегда» – Герострат, костры инквизиции, ядерное оружие… Возможно, он считал, что люди еще морально не готовы были принять огонь…

Так или иначе, аналогия Меринга сыграла злую шутку с марксистской агиографией. Набившее оскомину уподобление нашего вождя и учителя мифическому титану имеет не предвиденную марксистами параллель.

Опыт Маркса был попыткой заполучить искру Божью способом Прометея. Попросту говоря, украсть.

Итак, мы ищем, как мы его назвали, «марксизм порядка Х», или некий «подлинный марксизм». Мы решили уже для себя, что он зашифрован в практике основоположников, но сам представляет собой некую идею, каковой та практика была детерминирована.

Тема сия столь важна, что, примыкая к Прологу тематически и структурно, достойна быть выделенной в отдельную главу. Предмет указанной главы весьма неординарен. Это не идея, а сверхидея. Этот элемент марксизма возвышается над всеми другими его идеями, внося структурообразующее начало в то, что иначе оставалось бы эклектическим винегретом (в части теории) или, казалось бы, совершенно немотивированным поведением (в части практики).

Данный элемент, однако, выходит за пределы идеи как таковой. Довольно необычное место занимает он в марксистском учении, одновременно принадлежа теории и не будучи теорией. Полное и адекватное овладение означенным элементом марксизма требует не одного только мыслительного акта, но и практического действия. По указанным причинам нижеследующая глава является частью Пролога и не является ею. Мы даем ей порядковый номер 0. Так что эта глава одновременно имеет номер и не имеет его. Единство противоречий! Надеемся, что перед лицом всего сказанного никто не упрекнет нас в непонимании диалектики.

Это выдержки из знаменитых «Тезисов о Фейербахе» Карла Маркса (1845).

Похоже, мы на правильном пути. Сверхидея марксизма связана с идеей практики. Не будем бояться словосочетания «идея практики» – в марксизме встречается и не такое. Пользуясь излюбленным приемом Маркса, мы получаем из данного выражения другое, еще более замечательное: практика идеи. Второе выражение не синоним первого, оно того не замещает, а дополняет. «Идея практики» и «практика идеи» – два измерения марксизма. Третье измерение следует искать вне плоскости идей. Оно есть действие. Учение марксизма – трехмерный вектор, указующий направление практики. Какое направление? Да ведь сказано вам открытым текстом: революционная практика.

Проследим генезис[15] марксистской сверхидеи.

«Святое семейство». Написано за год до «Тезисов о Фейербахе», в 1844 г. Все еще не очень понятно, откуда что взялось? Почему речь об «осуществлении»? Вернемся еще назад на один год:

Из «Введения к критике гегелевской философии права» (конец 1843 – начало 1844 г.).

Наше исследование о Карле Марксе только-только начинается, а мы уже в состоянии сделать кое-какие важные выводы.

Мы движемся назад во времени, прослеживая формирование «идеи практики». При этом чем более ранним является рассматриваемое высказывание Маркса, тем оно более конкретно и наоборот: чем позднее, тем абстрактнее. Таким путем в данном случае двигалось мышление Маркса – от конкретного к абстрактному. Одновременно из «идеи практики» все более вырастало сопряженное с нею представление – «практика идеи».

«Идея практики» есть идея о том, что философия не может считать себя самодостаточной. Она как бы жаждет осуществления. На каком-то этапе теория должна перейти в практику.

Овладев массами, теория становится материальной силой. Для чего нужна эта материальная сила? Чтобы опрокинуть пребывающую материальную силу, то есть – существующую власть, опирающуюся на вооруженное насилие. Чтобы превратиться в «критику оружием», «оружие критики» должно овладеть массами.

Есть априорная цель: ниспровержение власти. Есть потенциальная («связанная») энергия масс, развязав которую можно достичь цели. Как развязать эту энергию? В эту «нетронутую почву» должна ударить «молния мысли». Притом ударить «основательно». Должна быть создана соответствующая теория, в которой пролетариат нашел бы свое «духовное оружие». Создать теорию, способную молнией ударить в нетронутую почву энергии масс и зажечь цепную реакцию революции, – это и есть «практика идеи».

«Идея практики» означает, что в практике находят свое разрешение задачи человеческого мышления.

«Практика идеи» означает гораздо больше, чем призыв практики для арбитража теоретических дискуссий. «Принцип практики» Маркса означает, что практика ставится во главу угла общественной деятельности, а теория подчиняется практическим целям. Тем самым марксизм отводит теории роль вспомогательную, утилитарную, служебную. Но очень важную служебную роль: воспламенение массы.

На самом деле служебная роль теории – двойная. Однако говорить о второй составляющей пока преждевременно. Если отмеченная нами составляющая – воспламенение массы – достаточно ясно сформулирована Марксом еще на заре туманной юности, то вторая роль теории марксизма нигде отчетливо не сформулирована. Она выявляется только из практики Маркса – Энгельса.

Идея практики – практика идеи. В этом заключается новая, сверхфилософская идея («сверхидея»), с которой родился марксизм. Она содержит в себе мощный структурообразующий принцип, сложивший из разрозненных элементов теоретическую систему, чья практика до сих пор лихорадит человеческий мир.

Еще в докторской диссертации (1840–1841 гг.) изъявил юный Маркс предпочтение «энергического принципа» в натурфилософии Эпикура. Энергический принцип – стиль и дух Карла Маркса. Из энергического принципа вышло все учение Маркса, его теория, его собственная практика, в конечном счете – вся его жизнь. Задолго до разработки закона прибавочной стоимости, задолго до формулы базис – надстройка, даже еще прежде первых неуклюжих формулировок научного коммунизма («Немецкая идеология») – записал Маркс в своей записной книжке:

По-разному можно отнестись к этой широко известной фразе (11-й из «Тезисов о Фейербахе») – восхищаться афористической простотой и емкостью формулы, заражаться ее романтическим порывом, видеть в ней безответственный призыв к бунту ради неизвестных целей. Взглянем на цитированное не через оценочные очки, а отстраненно: как на объективный факт биографии Маркса. Тогда увидим, что задача изменения мира возникла прежде, нежели попытка объяснения – почему и зачем его необходимо менять.

Уже было показано, что «Тезисы о Фейербахе» – это итог определенного пути, проделанного мыслью Маркса в ее «восхождении от конкретного к абстрактному». Данный тезис Маркса – философическая формулировка его энергического принципа, теоретическое оправдание практического импульса, ищущего себе выхода и реализации. В данном, 11-м, из тезисов содержится генетически весь марксизм как целостный феномен. Здесь – ключевая формула, открывающая дверь к постижению сущности марксизма. «В начале было дело!» (Гёте. Фауст. Часть I).

«Что я могу знать?..»; «Что я должен делать?» – не то, не то! Совсем не то. Прежде всего – действовать! Как, куда, во имя чего? – Там будет видно. Практика подскажет, теория оправдает. Тактика вооружается диалектикой.

Поэтому движение марксизма может побеждать, поступая вопреки теории марксизма – и все это будет по-прежнему называться марксизмом.

Не теория, имеющая практический выход. Не прикладная социальная наука. Учение Маркса есть учение практики. Мир необходимо изменить – это первично. Теория – вторична. Практика не вытекает из теории, не обуславливает ее. Скорее теория вытекает из потребностей практики. Теория создается, чтобы оправдать практику. Объяснение мира дается задним числом – в процессе его насильственного изменения. И потому учение Маркса само относится к области практики, само есть практика.

Если кому-нибудь все еще кажется не совсем понятным, что все это значит, тогда вспомним одно-единственное слово, которое внесет окончательную ясность. Это слово: ПРОПАГАНДА.

Теория нужна, чтобы обосновать претензию Маркса на единственную истинность именно его практической пропаганды. Почему «Немецкая идеология» была кинута мышам на прокорм? Потому что в ней критиковались идеи (Фейербаха, Штирнера, Б. Бауэра и т. п.), но стало ясно, что от этой ученой критики не будет ощутимого практического результата. Поэтому научный коммунизм явился миру не в форме философской критики, а в форме «Манифеста Коммунистической партии».

Маркс и Энгельс, которые до того имели только малочисленный «корреспондентский комитет», с названным «Манифестом» обрели существовавший ранее «коммунистический» рабочий союз – «Союз справедливых» – разветвленную просветительскую (до того) организацию немецких рабочих в Англии, Франции и Бельгии. Теперь он стал «Союзом коммунистов»! «Манифест» стал теоретическим «оружием критики», подготавливающим развертывание «критики оружием». Это было начало. Канун 1848 г.

ПРАКТИКА – альфа и омега марксизма. Теория – лишь руководство к действию. Все это не раз писалось и пишется до сих пор, говорилось и говорится до сих пор. Можно было бы привести десятки цитат и ссылок, от Маркса – Энгельса до газеты «Правда». И все же к марксизму многие до сих пор относятся как к респектабельной теории, к теории как теории. И потому, считаем мы, никто вовне марксизма не знает доподлинно, что за феномен есть названное учение.

Как правило, каждый видит феномен марксизма с какого-то одного боку и рассматривает этот частичный вид как целое или, в лучшем случае, как представление сущности целого. Заблуждение в том и в другом. Марксизм обладает уникальным свойством превращаться. Каждый отдельный вид марксизма – лишь одно из его превращений, одна из его превращенных форм[16], целенаправленно ориентированная на определенный род наблюдателя. Сущность марксизма непосредственно не наблюдаема.

Рассматривают отдельно: Маркс – политик, Маркс – ученый, Маркс – политический агитатор, Маркс – организатор и вождь пролетариата и т. д. Это ошибка. Была единая, цельная личность, и была у нее одна жизнь и единая деятельность. И была у той личности одна, но пламенная страсть. И было у той личности много обликов, которые менялись, замещались, накладывались один на другой, покуда сама личность не превратилась в личину, зафиксировавшись бородатым профилем на красном знамени. Мы коснемся и этих вещей.

Горы книг написаны о Карле Марксе. О его жизни, о его разносторонней кипучей деятельности, о его борьбе, непрестанной и неустанной, о его страданиях, о его великих книгах, о его могучей мысли, о его открытиях и победах, о его беззаветном служении делу освобождения пролетариата.

Мы не будем повторять сказанного ранее другими. Мы расскажем другую историю. Про другого человека. Наш рассказ о неразгаданном, никем не понятом человеке, который прожил таинственную, никому не известную жизнь. Который написал одну книгу, смысла которой никто до конца не понимает по сей день, потому что написана она на обыкновенном человеческом языке, но подлинный смысл ее не высказан открытым текстом.

О том, кто был человеком действия, но вошел в историю как мыслитель. Кто считается великим ученым, хотя не довел до конца ни одного ученого труда, не доказал ни одной гипотезы и путался в элементарных понятиях своей научной специальности. О человеке, чьи поражения объявляют победами. Которому приписываются мнимые победы, а реальные победы объявляются неудачами или скрываются.

Мы расскажем о человеке, который не стал тем, кем только и хотел стать. Который стал тем, кем быть не собирался и не стремился. О человеке, который прожил жизнь неудачника и умер неудачником, пользуясь уважением всей Европы как победитель.

О том, кто рожден был властвовать, а принужден был мыслить. Кому впору было повелевать народами, а довелось повелевать лишь собственной женою.

О человеке, который утверждал, что открыл смысл Истории, в то время как сам он явился орудием неведомого Промысла. Кто он?

По какому-то совпадению, этого человека тоже зовут Карл Маркс из Трира (еврей, беспартийный, последнее место прописки: Лондон). У него те же даты рождения и смерти (1818–1883). Та же пышная раввинская борода, те же глаза – темно-карие, с желтыми белками печеночника. Но кроме перечисленного, мало в нем общего с тем Карлом Марксом, которого сегодня знают и почитают.

О нем наш последующий рассказ. О человеке, создавшем такое учение, сокровенный смысл которого был понятен ему одному. Хотя многие с готовностью следовали за ним, немногие понимали, куда их ведут и зачем, и готовность их была обратно пропорциональна пониманию.

Мы доберемся до потаенной сердцевины учения марксизма и отделим наконец раз и навсегда подлинный марксизм от карикатур на марксизм.

Когда Маркс ушел в мир иной знаменитым мыслителем, стали появляться воспоминания о нем. В числе прочих его старшая сестра Софи вспоминала, как в детстве маленький Карл делал «пирожки» из какой-то там гадости и требовал, чтобы их ели, а в награду тем, кто их отведал, рассказывал прекрасные сказки.

Трудно сказать, где тут правда и где выдумка. Но, независимо от степени апокрифичности рассказа Софи, можно смело утверждать, что история эта является великолепной метафорой жизни и деятельности Карла Маркса.

Это смешно: Маркс не сумел объяснить мир, однако сумел изменить его.

Эти слова написал великий интернационалист Карл Маркс. Ничего, с выкрестами такое бывало. Еврей превратился в антисемита. Больное место, знаете ли… К тому же молод был, горяч (статья «К еврейскому вопросу» написана в 1843 г.). Молод, значит, а?

1866 г. Карлу Марксу теперь, стало быть, все сорок восемь. Он неустанно занимается наукой, пишет «Капитал», много читает разных книг… Об одной из них, только что прочитанной, естественно-научной, пишет он Ф. Энгельсу. Автор книги – француз Тремо, который, словами Маркса:

Коли есть «более высокий тип», значит есть и «более низкий»… И как относится к этим научным бредням тот, кто их пересказывает? Он, конечно, не согласен… Он, разумеется, клеймит расистский душок прочитанной книги… Ведь это наш гениальный Маркс – великий муж науки, великий интернационалист…

Так-то. А вы и не знали?

– Ну, тут какие-то научные обсуждения, гипотезы и пр.

– Все это еще ничего не доказывает…

Ради справедливости укажем, что Энгельс в тот раз не согласился с Марксом. Просмотрев книгу Тремо, Ф. Э. ответил, что теория его «ничего не стоит», а «история о превращении белых в негров может уморить со смеху» (31/215).

С одной стороны – превосходит Дарвина, с другой стороны – никуда не годится… Кому верить? Опять противоречие!..

– Все равно, отсюда еще не следует, что Маркс был расистом…

Конечно, не доказывает. Конечно, не следует. Вот как образно писал он, то есть Маркс, про одного своего знакомого:

Дорогие товарищи, это все тоже ничего не доказывает – ни рассуждения о строении черепа «низшего типа», ни замечание о навязчивости, попахивающее Ку-клукс-кланом. Ничего это не доказывает. Не был Маркс расистом, ей-ей, не был. Ведь он в те же годы бросил мимоходом про «шесть миллионов белой сволочи» южан в США, сочувствуя, стало быть, борьбе северян[18].

Скажите, как совместить все это?

Отвечаем: только диалектически. Все может превратиться в свою противоположность: еврей – в антисемита, антисемит – в интернационалиста, этот – в расиста, а последний – в болельщика за негров.

Превращения в марксизме… Превращения марксизма… Их тьма-тьмущая. Они на каждом шагу.

В 1872 г. Маркс и Энгельс добились исключения группы Бакунина из Международного Товарищества Рабочих, они могли торжествовать победу и вести «очищенный» от анархистов Интернационал к новым классовым победам. Однако в тот же день они сознательно обрекли это небывалое содружество рабочих на гибель…

Карл Маркс (молодые годы)

Противоречия, странности, необъяснимые сцепления взаимоисключающих поступков, жестов, суждений, слов… Маркс в одном месте говорит одно, в другом – противоположное (иногда оба места – на одной странице). Энгельс, разъясняя слова Маркса, говорит совсем не то, что сказал Маркс. Поздний Энгельс опровергает молодых Маркса – Энгельса. Говорят одно, делают противоположное. И тому подобное. Все это составляет в сумме единое нечто, загадочное и непознанное в своем существе. Единство и взаимопревращение противоположностей… Хотелось бы в этом разобраться. Кому интересно – вперед за нами!

Одна западная радиостанция, вещавшая на русском на СССР, к юбилею Маркса в 1983 г. поведала советским слушателям страшную тайну: в СССР никогда не будет издано полное собрание сочинений Маркса – Энгельса. Почему? Дело, видите ли, в том, что в 1895 г., почти на одре, Энгельс несколько раз соизволил печатно сказать: «мы были не правы». Эту работу никогда не опубликуют в СССР, говорил диктор, потому что речь в ней идет об основных лозунгах «Манифеста Коммунистической партии».

Есть, есть такая работа! Это «Введение» Энгельса к переизданию работы Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.». Впервые брошюра Маркса была опубликована частями в 1850 г., «Введение», как сказано, написано 45 лет спустя.

Это самое «Введение» Энгельса благополучно опубликовано по-русски в Москве – во 2-м издании «Сочинений», т. 22, с. 529–548.

Указанный том вышел в 1962 г. За 20 лет до славного юбилея, к которому «Голос Америки» (это был он) подготовил свою халтуру[19].

Однако спасибо за подсказку! Обнаружился замечательный образец превращений марксизма. Полистав русский текст указанного «Введения», мы действительно находим такие слова:

…Однако история показала, что не правы были и мы, что взгляд, которого мы тогда придерживались, оказался иллюзией (22/553).

Какая честная, беспощадная самокритика! Кстати, о чем это, если поконкретнее?

После неудачи революции 1848–1849 гг. в Англии и Швейцарии оказалось множество политических эмигрантов из Германии, Франции, Италии, Венгрии, Австрии, даже из России. Это были деятели различных революционно-демократических и национальных движений. В терминологии наших друзей – все сплошь «вульгарная демократия». Двое лишь не принадлежали к таковой, два человека на всю Европу (угадайте кто). Так вот спустя полвека после тех событий один их этих двоих сообщает:

Вульгарная демократия со дня на день ожидала нового взрыва: мы еще осенью 1850 г. заявили, что, во всяком случае, первый этап революционного периода закончился, и что до наступления нового мирового экономического кризиса ничего не произойдет. Поэтому мы были подвергнуты отлучению как изменники революции…

Однако история показала, что не правы были и мы… —

и т. д., см. выше. На старости лет можно было бы и поменьше кривить душой, смягчая формулировки, смещая акценты и искажая факты. К примеру, не упомянут тот факт, что до осени 1850 г. Маркс и Энгельс активно готовились к новому взрыву, который ожидался «со дня на день» (см. след. главу). А в ноябре 1850 г. они уже писали со всей присущей им последовательностью и четкостью:

При таком всеобщем процветании, когда производительные силы буржуазного общества развиваются настолько пышно, насколько это вообще возможно в рамках буржуазных отношений, о действительной революции не может быть и речи. Подобная революция возможна только в те периоды, когда оба эти фактора, современные производительные силы и буржуазные формы производства, вступают между собой в противоречие… (7/467).

Как видим, все точно по теории научного коммунизма, откуда следует строго научный вывод:

…Новая революция возможна только вслед за новым кризисом. Но наступление ее так же неизбежно, как и наступление этого последнего (Там же).

Вот за это-то заявление, говорит Энгельс, «мы были подвергнуты отлучению». В действительности полная изоляция Маркса и Энгельса с 1850 г. была следствием совсем иных их действий – более практического, нежели теоретического свойства. Несколько позже мы постараемся пролить немного света на те события, сейчас же вернемся к цитированному пророчеству, которое Энгельс признает, заметьте себе, ошибкой.

Прямо скажем, небывалый случай. А главное, какой смелый и честный жест перед лицом 45-летнего отсутствия революции! Несмотря на 5 (пять) прошедших за это время мировых экономических кризисов!

Но мало и этого, на последующих страницах Энгельса находим мы новое, еще более смелое заявление:

История показала, что и мы, и все мыслившие подобно нам были не правы (22/535).

Что еще показала История? То, говорит он, что и в самом 1848 г., оказывается, неправомерно было ожидать успешной пролетарской революции на европейском континенте, ввиду того что, как выясняется теперь, нигде, кроме Англии, не было в наличии развитого промышленного пролетариата – по причине отсутствия развитой промышленности на континенте. Это уже и вправду похоже на подкоп под «Манифест» (1847), где неоднократно заявляется, что пролетариат – это громадное большинство, что развитие промышленности уже уничтожило средние классы (и продолжает их уничтожать! – еще один перл), что, наконец, «немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции» (4/459 – цитата из «Манифеста»).

Тем не менее никакого подкопа. Тогда ошибались, но теперь-то везде промышленность, везде «пролетариат», так что вроде бы и не совсем ошибались. Тут тоже своя диалектика, в этом увертливом тексте Энгельса. Обратимся снова к признанию ошибки. Правомерно рассудить так: если вы и ваши единомышленники были не правы, тогда правы были те (или кто-нибудь из тех), кто тогда с вами не соглашался в данном вопросе. Почему бы так и не написать? Вот такой-то и такой-то не пошли за нами и оказались правы – почему бы так не сказать? Невозможно. Вот уж чего никогда не найти у наших основоположников, даже когда они признают свои ошибки (еще посмотрим, какова цена этих признаний)[20].

А кстати, кто же расходился тогда с Марксом – Энгельсом во мнениях о пролетарской революции? Считай, вся революционно-демократическая Европа 1848 г. оказалась права, хотя Энгельсу очень не понравился бы такой вывод из его полупризнания.

Однако поспешили мы. Наверное, не вся Европа. Ведь были же еще «мыслившие подобно нам». Кто такие? Ну, это тоже известно. На выбор: Й. Вейдемейер, В. Вольф, Ф. Фрейлиграт, Э. Дронке, Г. Веерт, Г. Бюргерс, В. Либкнехт, А. Виллих, К. Шаппер… Слышали о таких когда-нибудь?.. Нет? Ничего удивительного, о них мало кто слышал. Скоро нам придется с ними встретиться… Кое с кем даже не раз…

Были и другие кучковавшиеся вокруг Маркса личности подобного калибра. Ну а сам калибр – что ж поделаешь… Человек есть мыслящее существо, это известно, как и то, что не всякий человек способен мыслить самостоятельно. Указанной способности определенно не проявили поименованные (а также не названные) выше товарищи, как ни оценивать их революционные заслуги вообще. Они не «мыслили подобно нам» – они просто не мыслили… Все, что было им доступно, это повторять за Марксом – Энгельсом, отчего, собственно, Энгельс и назвал их всех (в письме к Марксу) тогда же, в 1850 г., «бандой ослов, слепо верящих нам» (27/122). И не иначе!

Так что вряд ли было честно приобщать старых сподвижников к ответственности за свои (с Марксом) теоретические блуждания.

Но едем дальше. Во «Введении» Энгельса, при внимательном чтении, можно обнаружить еще немало интересного. Например, кроме преднамеренных признаний («мы были не правы»), выявляются еще и признания непреднамеренные. Вот, листая немного назад:

Когда вспыхнула февральская революция[21], все мы в своих представлениях об условиях и ходе революционных движений находились под влиянием прошлого исторического опыта, главным образом, опыта Франции (22/532).

Этим предваряется последующее признание ошибок. Не замечает Ф. Э., что подобными объяснениями ставит он в сомнительное положение теорию научного коммунизма как научную теорию. Революция 1848 г. в Париже вспыхнула в момент, когда еще не просохли чернила на рукописи «Манифеста Коммунистической партии» (1847). Выходит, что пророчества «Манифеста» были результатом аналогии в большей мере, чем итогом научного постижения законов общественного движения. Как неловко получается всякий раз с этим научным коммунизмом. Что же теперь делать?

Да ничего не нужно делать. Все остается на своих местах, все было правильно, несмотря на ошибки. Обернемся к самому зачину. Энгельс начинает «Введение» так:

Переиздаваемая здесь работа была первой попыткой Маркса на основе своего материалистического понимания объяснить определенную полосу истории, исходя из данного экономического положения. В «Коммунистическом манифесте» эта теория была применена в общих чертах ко всей новой истории (в мега-масштабе исторических эпох. – Е. М.)… в статьях в «Нойе Рай-нише Цайтунг» Маркс и я постоянно пользовались ею для объяснения текущих политических событий (в микровременно́м измерении, применительно к каждому зигзагу сложной неустойчивой ситуации в Германии 1848–1849 гг., на уровне ежедневных новостей. – Е. М.)…

…Здесь же дело шло о том, чтобы на протяжении многолетнего периода исторического развития, который был критическим и вместе с тем типичным для всей Европы, вскрыть внутреннюю причинную связь и, следовательно, согласно концепции автора, свести политические события к действию причин, в конечном счете, экономических (22/529).

Коротко говоря, в издаваемой работе временной масштаб занимает промежуточное положение между эпохальным и ежедневным. Вот тут-то и обнаруживается, говорят нам, наибольшая трудность применения материалистического метода.

В многовековом охвате – вполне, в повседневном режиме – запросто! А вот объяснить период в несколько лет – труднее всего. Вслед за цитированным читаем:

При суждении о событиях и цепи событий текущей истории никогда не удается дойти до конечных экономических причин.

Вот как объясняет это Ф. Э. Постоянно происходят изменения в экономической конъюнктуре, притом важнейшие из них «действуют скрыто в течение долгого времени».

Ясной картины экономической истории какого-нибудь периода никогда нельзя получить одновременно с самими событиями, ее можно получить лишь задним числом, после того как собран и проверен материал (Там же).

Необходимое вспомогательное средство – статистика, но она всегда запаздывает, пишет он дальше. Приходится при анализе пользоваться устаревшими данными и известными лишь фактами. Поэтому материалистическому методу приходится прибегать к упрощениям, «сводить политические конфликты к борьбе интересов наличных общественных классов и фракций классов». Так объясняет Энгельс (в 1895 г.) и продолжает:

Само собой разумеется, что такое неизбежное игнорирование совершающихся в то же время изменений экономического положения, этой подлинной основы всех исследуемых процессов, должно быть источником ошибок (22/530, курсив наш).

Видите, сколько уважительных причин открыто через полвека. И чтобы не осталось сомнений о том, к чему все это:

Когда Маркс, принялся за эту работу, упомянутого источника ошибок было в еще большей мере немыслимо избежать.

Ибо, говорит Ф. Э., во время революции следить за непрерывными экономическими изменениями «или даже сохранять их в поле зрения было просто невозможно».

Если подумать, все это очень похоже на правду. Действительно, трудно во время революции, когда политические события мелькают и проносятся, как в кино, следить за изменениями экономических процессов – не до того, пожалуй. И как это в текучке повседневной журналистики «мы» ухитрялись пользоваться методом исторического материализма? А ведь сказано именно так в начальном абзаце «Введения», притом без признания ошибок – вероятно, таковых и не было. Не чудеса ли?

Но вот уже в прошлом революция и, вместе с нею, – текучка. «Мы» уже сидим в домашнем кабинете, перебирая материалы прошедших двух лет, – теперь можно взяться за статистику? Нет!

Также невозможно это было и в первые месяцы изгнания в Лондоне, осенью и зимой 1849–1850 годов…

Отчего же невозможно, чего не хватало? Статистики? Желания? Денег? Не сказано. Деньги точно ни при чем – их Марксу всегда не хватало. Желание тоже было, ибо «именно в это время Маркс и начал свою работу» (к переизданию которой пишется «Введение»). В общем, замято для ясности.

Такова преамбула «Введения» Энгельса, призванная оправдать две ошибки, признаваемые на последующих страницах его работы и упомянутые на предыдущих страницах нашей.

Итак, честная самокритика? Ну, это как посмотреть:

И, несмотря на эти неблагоприятные обстоятельства… Маркс смог дать такое изложение событий, которое вскрывает их внутреннюю связь с непревзойденным до сих пор совершенством (22/530).

В общем и целом теория научного коммунизма абсолютно верна, две упомянутые ошибочки – мелочь, обусловленная запаздыванием статистики и другими внешними, досадными обстоятельствами. Но только не самой теорией, в которой эти ошибки ничего не меняют и не отменяют (см. наш курсив в цитате из 22/530 на с. 44). Эта теория применима для любых пространственно-временны́х измерений – от повседневной текучки в Кёльне до всемирной истории. Такова общая идея Энгельсовой диалектики «Введения».

Ради такой идеи можно и блефануть разок-другой, к примеру намекнуть, будто теория научного коммунизма обладает или когда-либо обладала неким аналитическим аппаратом, который хотя бы в принципе позволял бы выводить разнородные общественно-политические явления из цифрового материала экономической статистики.

Таким вот образом выглядит на деле признание Энгельсом прошлых ошибок Маркса – Энгельса. Что до действительных подкопов под «Манифест», то их не заметил ни сам Энгельс, ни позднейшие его критики. Цель «Введения» не дезавуировать теорию научного коммунизма, а подкрепить ее и охранить. В данном случае цель была достигнута. И потому «Введение» преспокойно опубликовано по-русски. Кто все это читает, кроме марксистских начетчиков?

Про операциональные возможности упомянутой теории сообщаем следующее наше наблюдение. Она позволяла превосходно интерпретировать события задним числом, что никогда не трудно владеющему диалектикой; касательно же весьма многочисленных предсказаний будущего, то тут, как правило, выходила осечка (все получалось как раз наоборот – вопреки закону больших чисел – гораздо более, чем в половине случаев).

* * *

Охранять и подкреплять исторический материализм приходилось сплошь и рядом. В 1890 г. Энгельс пишет Конраду Шмидту:

И у материалистического понимания истории имеется теперь множество таких друзей, для которых оно служит предлогом, чтобы не изучать историю. Дело обстоит совершенно так же, как тогда, когда Маркс говорил о французских «марксистах» конца 70-х годов: «Я знаю только одно, что я не марксист» (37/370).

Французы, которых Энгельс называет марксистами (в кавычках) конца 1870-х годов и чьи имена он дипломатично опускает как не имеющие значения (какие-то там французы…), доподлинно известны. Вот что сообщает о том случае Меринг:

«…Он был недоволен тем, как его зятья излагали его мысли: “Лонге в качестве последнего прудониста и Лафарг в качестве последнего бакуниста! Черт бы их побрал!” Тогда именно у него вырвалось то крылатое слово, за которое так ухватились потом все филистеры, – что сам он, во всяком случае, не марксист»[22].

Ш. Лонге и П. Лафарг были близки Марксу не только по-родственному, но и как непосредственные адепты, получавшие учение из первых рук. И эти-то люди не могли отличить доктрины Маркса от проповедей Прудона и Бакунина – самых непримиримых (для Маркса) «идейных врагов»? Глубоко же запрятана сокровенная сущность марксизма. Только что взять с этих французов, когда подобные же вещи позволяли себе и сами основоположники – просто их двоих уже некому было проклинать за подобные зигзаги, выше них авторитета уже не было.

Портрет Пьера Жозефа Прудона, написанный Гюставом Курбе

Из официальной историографии и изучения первоисточников мы узнаем, что Маркс непримиримо критически относился ко всем без исключения буржуазно-либеральным движениям. Столь же нетерпим был он ко всем течениям в рабочем движении, которые всерьез допускали возможность коренных общественных перемен путем мирных социальных реформ, – прежде всего это относится к последователям Прудона. Сотрудничая с тред-юнионистами в Англии, Маркс постоянно покушался на разгром прудонизма во Франции, где положение рабочего класса было гораздо менее реформировано и потому скорее можно было бы добиваться и ожидать реформ по английскому образцу.

А вот другой исторический факт на тот же сюжет: допуская победу рабочих парламентским путем в Англии, он высмеивал борьбу Лассаля за всеобщее избирательное право в Германии, а после смерти Лассаля в 1863 г. не только препятствовал вступлению в Интернационал основанного Лассалем Всеобщего германского рабочего союза, но и всеми силами стремился к его разложению и ликвидации. Заметим же при этом, что при такой непримиримости к реформизму самая ожесточенная борьба, какую пришлось вести Марксу в рабочем движении, – это борьба с фанатичным бунтарем Бакуниным.

Фактически Маркс враждовал со всеми течениями в европейском рабочем движении, не говоря уже о «буржуазно-демократических» революционных группировках Италии, Германии, Франции, Венгрии…

После 1850 г. у него не было никакой организации.

За исключением одного короткого периода, у него не было своей газеты.

Никто тогда не знал такого течения – «марксизма», оно существовало лишь в лице Маркса и Энгельса, которые были малопопулярны в рабочей массе.

В этих условиях в 1863 г. создается Международное Товарищество Рабочих («Международное» – это же и есть «Интернационал»!). И фактическим руководителем его тут же становится не кто иной, как Маркс, хотя далеко не сразу это многим стало ясно. Он не был председателем Интернационала и впоследствии, когда этот пост был ему предложен, отказался его занять.

В течение долгих лет, в 1840-е, 1850-е, 1860-е, 1870-е годы, рабочее движение Европы развивалось под знаками Прудона (Франция), Лассаля (Германия), Бакунина (Швейцария, отчасти Италия и Испания) и тред-юнионов (Англия), а в 1880-е годы, после смерти Маркса, как-то вдруг обнаружилось, что это именно он был вождем мирового пролетариата, к концу же века марксизм стал почти синонимом рабочего движения и социализма. Никто тогда не вспоминал, что Маркс, «во всяком случае, не марксист».

Смолоду и до конца жизни Карл Маркс твердо считал единственным средством освобождения рабочего класса пролетарскую революцию. Согласно главному его тезису, неоднократно им сформулированному в разное время, промышленное развитие создает предпосылки для революционного общественного переворота, и чем выше уровень промышленного развития, тем меньше подвержен рабочий класс мелкобуржуазным влияниям, тем он более сплочен и тем более созрел для пролетарской революции.

В этом свете мы должны констатировать еще одну странность. Именно к концу прошлого <XIX> века, когда промышленное развитие европейских стран достигло небывалого уровня и когда марксизм стал доминировать наконец в рабочем движении, вопрос о революции стал все более отодвигаться марксистскими вождями в неопределенное будущее.

Странным выглядит, с другой стороны, и тот факт, что именно тогда, когда марксизм стал ведущим знаменем рабочего движения, Марксово самоназвание «коммунист» исчезло, сменившись осторожным «социал-демократ».

Дальше – новая странность. Ее отмечали многие. Наиболее революционной оказалась марксистская группировка из наименее промышленно развитой страны Европы. Во II Интернационале левая циммервальдская фракция Ленина выступала с наиболее революционно-марксистских позиций, и притом была в меньшинстве. Все три крыла II Интернационала – левое, правое и центр – не только называли себя истинно марксистскими, но и находили у основоположников достаточно высказываний, чтобы обосновать свою позицию как наиболее адекватную духу и букве марксистского учения.

Пойдем дальше и вспомним, что Октябрьская революция в России, случившаяся совершенно не по теории Маркса и вопреки ей, с начала и до конца шла под знаменем марксизма. Еще удивительнее, что осуществление Марксовой программы общественно-экономического переустройства, всякий раз приводившее к небывалым экономическим и социальным бедствиям, остается и ныне образцом для иных стран. И совсем умонепостижимо – перед лицом того факта, что реализованный по Марксу социализм всегда и везде означал одно и то же: экономическое разорение страны и бедствия для населения, – что перед лицом этого факта, говорим мы, значительные группы западных и восточных интеллектуалов продолжают считать социализм тем желательным будущим, которое должно сменить нынешний капитализм.

Маркс не в ответе за эти реализованные «социализмы», говорят нам, он имел в виду другой социализм (по-нынешнему – «демократический», или «социализм с человечьим лицом»).

Так, значит, Маркс не в ответе за все эксцессы реального социализма. За что же он в ответе? В чем его заслуга перед человечеством?

Он разработал научные основы развития общества, говорят одни. Он открыл путь к освобождению человека от эксплуатации, эгоистического интереса и отчуждения, говорят другие. Он предсказал и обосновал неизбежность лучшего общественного устройства, говорят третьи.

В ином плане слышим мы такое: Маркс вскрыл главнейшие закономерности капитализма – источник и генезис прибыли, нестабильность экономики, органичность кризисов, обнищание работника…

Еще один уровень аргументации относится к научному методу Маркса. Но здесь мы уже не выдерживаем соблазна и начинаем снова цитировать. «Метод Маркса содержит в себе ряд решающих коренных пунктов, которые подтвердили свою жизненность. Сегодня ни один обществовед, ни один ученый в области гуманитарных наук не может обойтись без этого метода. В чем же состоит этот метод? Тут уже мнения расходятся…» – свидетельствовал Отто Рейн-гольд (член ЦК СЕПГ, ректор АОН ГДР)[23].

Короче, метод Маркса используют все, хотя никто не знает, что это такое… Немец-то всерьез, а у нас это ходило анекдотом. Что немцу здорово, русскому – смех…

Еще одно характерное рассуждение «в защиту» Маркса. Он, говорят нам, оптимистически смотрел на будущее сельского хозяйства, не разделяя пессимизма Рикардо, предвещавшего полное исчерпание земель и бесконечный рост земельной ренты. Маркс предрекал-де, что на более высокой стадии развития производительных сил продуктивность сельского хозяйства значительно увеличится, и оказался прав. Так докладывал, к примеру, д-р Карл Кюне (тогда – референт при главном управлении Общего Рынка) и продолжал: «Моря молока и вина, горы зерна и масла в странах Общего Рынка и в США» подтверждают правоту Маркса[24].

Д-р Кюне переплюнул герра Рейнгольда. Известно, что Маркс исключал подобное благосостояние при капитализме и прогнозировал изобилие только после победы пролетариата. Почему бы д-ру Кюне и его единомышленникам не привести в пример правоты Маркса состояние сельского хозяйства и продовольственную ситуацию в странах, где марксизм давно уже имеет возможность реализовать его предвидения на государственном уровне?

Итак, Маркс не отвечает за все то, что реально делается его именем. Заслуга же его в том, чего до сих пор реально не наблюдалось. Когда же пытаются привлечь реальность в защиту Маркса, появляются доводы на уровне эстрадного конферанса.

Вот это-то учение, вопреки перманентному самоопровержению на словах и на опыте, продолжает считаться наукой.

* * *

В основе всего здания марксистской системы лежит теория научного коммунизма, превращенного в науку из утопии, в основе той теории – положение о материальной основе всех общественных процессов. Это тезис о базисе и надстройке.

Излагая сказанное учение в «Манифесте Коммунистической партии», Маркс и Энгельс вынуждены были объяснить его появление на свете как аномалию классового сознания кучки буржуа. Но они провозгласили его адекватной идеологией рабочего класса, борясь долгие годы с преобладающими в рабочем движении «мелкобуржуазными» взглядами пролетария Прудона. Сегодня марксизм меньше всего можно назвать идеологией рабочего класса именно в странах победившего марксизма. В странах капитала марксизмом также нынче тешатся больше буржуа, чем пролетарии.

Что-то не получается из марксизма классовой идеологии пролетариата. Очень похоже на то, что для марксистской надстройки нет адекватного базиса именно в рабочей массе. А игры буржуев в марксизм – это, согласно марксизму, всего лишь аномалия. Можно сказать, что, согласно упомянутой теории базиса и надстройки, существование и выживание марксистской идеологии в нынешних условиях не может иметь места. Для нее нет «базиса» ни на Востоке, ни на Западе.

Живет и побеждает учение, которое невозможно со своей собственной точки зрения.

Ни в коем случае не рассчитываем мы этими своими замечаниями смутить поборников марксизма и сочувствующих. Мы бы сразу осрамились в своей претензии объяснить марксизм как явление, если бы ожидали такими формулировочками поставить в тупик его приверженцев. Ни смутить, ни тем более припереть к стене эту публику невозможно никакими средствами. Полемизировать с ними бесполезно – это показала история вопроса: истина в таком споре никогда еще не родилась.

Из сказанного следует исходить в любом анализе названного – теоретически не существующего – учения.

Поэтому мы отказываемся от полемического тона и собственных оценок. Наш метод – цитирование, сопоставление и констатация. Во избежание упреков в выдергивании цитат из контекста мы везде даем ссылки на контекст, дабы любой желающий мог с ним свериться. Продолжаем рассмотрение доктрины исторического материализма. Тема эта нами еще далеко не исчерпана.

Здесь уместно еще раз напомнить два факта. Во-первых, предмет настоящего разговора еще недавно считался (и до сих пор некоторыми считается) великим научным открытием. Во-вторых, указанное положение о базисе и надстройке является подлинным теоретическим базисом марксистского учения научного коммунизма. Но цель наша не критическая, а описательная. Мы хотели бы установить все-таки, что вложили в этот тезис сами его создатели минус всякие толкования.

Еще из одного частного письма Энгельса в конце его жизни:

Согласно материалистическому пониманию истории, в историческом процессе определяющим моментом, в конечном счете, является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не говорили. Если кто-нибудь это положение извращает в том смысле, что будто экономический момент является единственно определяющим моментом, то он тем самым превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу (37/396).

Большего не говорили – правильно. Да и куда уж больше? Впрочем, больше говорили или меньше, судите сами. Наверняка многим памятна чеканная формула из Предисловия к работе «К критике политической экономии» (1859 г.).

Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом…

Цитирование прерываем, чтобы констатировать: то, что последует за сим, считается в марксизме отражением факта не менее достоверного, чем единственный научный довод автора в обоснование своего открытия (я, мол, пришел к такому вот результату, и баста!). Тут же следует и «классическая» формула этого, с позволения сказать, «научного» открытия:

В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру обществ, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще (13/6, курсив наш).

Что экономика влияет, подчас сильно, на политику и законодательство – достаточно очевидно из опыта. Эта правдоподобность тут же используется великим мыслителем, чтобы протащить далеко не очевидный тезис об определяющем влиянии экономики на «духовный процесс жизни вообще». Но надо отдать должное Марксу – формула изложена четко и однозначно, не оставляя места разнотолкованиям. Так же и следом:

Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что он сам о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями (13/7, курсив наш).

Снова тот же примитивный прием. Первая часть тирады достаточно очевидна – до тривиальности. Но силлогизм замечательный: едва ли заключение имеет какую-то логическую связь с посылкой. Тем не менее отметим еще раз: сказано однозначно, безо всякой диалектики, что первично, что вторично. Ср. с предыдущей цитатой из Энгельса: «если кто-нибудь это положение извращает…» и т. д.

В том же письме Энгельс добавляет (напомним, в 1890 г.):

Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает больше значения экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии. Но как только дело доходило до анализа какого-либо исторического периода, то есть до практического применения, дело менялось, и тут уже не могло быть никакой ошибки…

(Тут уже все выводилось из «классовой борьбы», как объяснил тот же Ф. Э. в цитированном выше «Введении» к переизданию брошюры Маркса. Итак…)

…Не могло быть никакой ошибки. К сожалению, сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и смогут ее применять сейчас же, как только усвоены основные положения, да и то не всегда правильно. И в этом я могу упрекнуть многих из новых «марксистов»; ведь благодаря этому также возникала удивительная путаница… (37/396).

Непросто согласиться со сказанным. Путаницы немало как раз у самого Энгельса. «Определяющим моментом является, в конечном счете» или «является единственным определяющим моментом» – если есть разница, тогда в чем она? Энгельс не объясняет этого ни здесь, ни в ином другом месте. Нигде[25]. И снова замечаем мы, как готов он переложить на других вину за свои (с Марксом) ошибки или упущения. То ли дело Маркс – никакого виляния. У него можно найти даже еще более четкие формулировки, например в письме к П. В. Анненкову в Париж из Брюсселя (1846 г.):

Что же такое общество, какова бы ни была его форма? Продукт взаимодействия людей. Свободны ли люди в выборе той или иной общественной формы? Отнюдь нет. Возьмите определенную ступень развития производительных сил людей, и вы получите определенную форму обмена (commerce) и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенный общественный строй, определенную организацию семьи, сословий, классов, – словом, определенное гражданское общество. Возьмите определенное гражданское общество, и вы получите определенный политический строй, который является лишь официальным выражением гражданского общества. Вот чего никогда не поймет г-н Прудон… (27/402).

Все просто, чего мудрить! В «Манифесте» прямо так и написано:

Нужно ли особое глубокомыслие, чтобы принять, что вместе с условиями жизни людей, с их общественными отношениями, с их общественным бытием изменяются также и их представления, взгляды, понятия, – одним словом, их сознание (4/445).

Фридрих Энгельс

Что правда, то правда. Не требуется особенного глубокомыслия для постижения этих гениальных откровений. (Никто не скажет теперь, что мы уж прямо совсем не находим ничего правильного у Маркса – Энгельса!)

Зато для усвоения позднейших поправок Энгельса определенно требуется особое глубокомыслие. Вот еще одна из них (опять в частном письме):

Политическое, правовое, философское, религиозное, литературное, художественное и т. д. развитие основано на экономическом развитии. Но все они также оказывают влияние друг на друга и на экономический базис (все-таки «базис»! – Е. М.). Дело обстоит совсем не так, что только одно является активным, а все остальное – лишь пассивное следствие. Нет, тут взаимодействие на основе экономической необходимости, в конечном счете, всегда прокладывающей себе путь (39/497).

Поняли что-нибудь? С одной стороны, то и другое влияют друг на друга; с другой стороны, одно основано на другом. Вроде бы нету односторонней причинно-следственной связи, а вроде бы что-то есть. О, недаром Энгельс в последние годы жизни много занимался диалектикой природы.

По-видимому, экономический детерминизм Маркса и основных марксистских работ, именуемый официально «историческим материализмом», или «материалистическим пониманием истории», не давал покоя многим сочувствующим интеллектуалам. Можно полагать, что разъяснения Энгельса вполне удовлетворили их интеллектуально-либерально-левоориентированную совесть. Ибо не придавалось значения тому (и ныне не акцентируемому) факту, что все эти поправки к теории сделаны Энгельсом в частной переписке, но ничего похожего не было сделано при переизданиях ранних работ Маркса и Энгельса.

В те же 1890-е годы несколько раз переиздавался «Манифест» на различных европейских языках (немецком, английском, испанском, итальянском, польском…), к каждому изданию Энгельс добросовестно писал предисловие, но не ищите в них чего-либо подобного тому, что он одновременно писал в частных письмах.

Вот какая получается диалектика! Частные письма оставались при адресатах, позволяя им чувствовать себя достаточно глубокомысленными, а в публикациях вопрос излагался со всей прямолинейностью, необходимой для практической работы. Невозможно вести пропаганду и агитацию, когда неизвестно, до какой степени можно выводить идеологию из классовой борьбы в каждом отдельном случае. При каких обстоятельствах экономический «базис» определяет законодательство или литературное творчество, а при каких определяется ими? Практический марксизм не должен требовать особого глубокомыслия (см. цитату из «Манифеста»: 4/445).

Вспомним современную тираду о подлинном марксизме и карикатурах.

В данном случае у нас на руках, вне всякого сомнения, два подлинных марксизма.

Один, предназначенный для пропаганды среди простых людей, имеет целью научить их именно тому, чтобы «применять, теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать самое простое уравнение первой степени» (как иронизировал Энгельс в письме к Блоху).

Другой «подлинный марксизм» (образец которого – упомянутое письмо к Блоху) предназначен для людей образованных, захваченных бунтарским, или, извините, «нравственным», пафосом учения, но подчас шокированных теоретическими вульгаризмами пропагандного марксизма.

Два «подлинных марксизма» сразу: один для «голодных», другой для «сытых».

В одном случае говорится: везде классовая борьба – в экономике, в суде, в университете, в беллетристике, везде буржуи навязывают вам свою идеологию, чтобы отвлечь от вашей справедливой и священной классовой ненависти.

В другом случае дается понять, что марксистская теория, достаточно глубокая сама по себе и приемлемая для людей мыслящих, в силу разных независимых обстоятельств подвергается упрощениям и искажениям, за которые наши основоположники ответственны лишь в крайнем случае, лишь «отчасти» (по недостатку времени и пр.).

Достаточно четко различаются два «подлинных марксизма» по своей аудитории. Ничего подобного разъяснениям, которые Энгельс приватно дал Блоху или Боргиусу, не найти ни в программных документах, ни в публицистике основоположников. Здесь марксизм прямолинеен и топорен, как доска. Спрашивается, что – оригинал и что – карикатура?

* * *

Можно согласиться с тем, что спекулятивные диалектические ухищрения и специальная терминология не отвечают уровню понимания малообразованной массы. Поэтому для «просвещения» рабочего класса ученые выкладки необходимо максимально упростить. Однако совершенно ясно, что речь в данном случае о принципиально разных двух точках зрения, об аргументированной «просвещенной», «научной» позиции (с одной стороны) и о пропагандистской, вульгарной сумме взглядов (с другой стороны).

Второе и первое имеют общим лишь авторство. Первое можно обсуждать в академическом тоне, делать поправки, уточнять или дополнять отдельные положения – все это остается достоянием сравнительно узкого круга «интеллектуалов». Второе подлежит не обсуждению, а пропаганде – формированию «научного мировоззрения» широких масс трудящихся, их «идейной закалке». Очень важно помнить, однако, что упрощенный вариант марксизма преподносится массам в качестве результата высочайшей науки. Оба варианта отнюдь не противополагаются один другому, каковое впечатление пытается создать Энгельс в цитированных письмах.

Все сказанное относится, разумеется же, не только к одному из принципов «исторического материализма», но и ко всей теории марксизма. Данный пример отражает не один частный вопрос, но положение с марксизмом как целым. Здесь, в данной конкретной форме, сталкиваемся мы с одним из наиболее существенных свойств марксистского учения и марксистской практики – приобретать окраску и форму, подходящую к конкретным данным обстоятельствам.

Указанное диалектическое свойство мимикрии и протеизма, не идентифицированное еще достаточно ясно, имеет принципиальное значение в понимании этого «вечно живого» феномена.

Как только предпринимаем мы попытку выяснить, какая именно соль заложена в существе марксизма, мы убеждаемся, что выяснить это очень непросто. Только что было продемонстрировано, как Энгельс аккуратно (не очень-то аккуратно) поправил Маркса, а ведь основоположники – оба. В подобных случаях, когда выясняется, что творцы пролетарского мировоззрения поют вразнобой, в игру вступает новое правило: положение о творческом подходе к марксизму, который не есть установленная раз навсегда догма. Однако и тут не нужно полагать, что дело этим упрощается. В истории марксизма находятся факты самого твердолобого догматизма наряду с фактами совершенного отступления от буквы Маркса – на позиции тех же Лассаля, Бакунина, может быть, Ткачева и хуже того, причем все эти отступления марксисты ухитряются проводить… под знаменем Маркса.

Наблюдая «творческие» поправки Энгельса к основному догмату Маркса, обратим внимание на то, что поправки эти преподносятся как раскрытие подлинного содержания Марксовых формулировок – то есть того, что в них якобы имеется, но недопонимается, например, какими-то марксистами в кавычках.

Нечего говорить, кабы не поздний Энгельс, никогда не знать миру об обратном воздействии «надстройки» на «базис» и т. п. Друг и соратник Маркса продемонстрировал всем, какую принципиальную роль в марксизме играет экзегетика. Подтверждается тезис, авансом высказанный у нас в Прологе: перед нами учение, необходимо предполагающее свои дальнейшие толкования.

Наша теория – не догма, а разъяснение процесса развития, который заключает в себе ряд последовательных фаз (36/497), —

писал Энгельс в 1886 г. одной своей американской корреспондентке. Речь в письме шла о том, что рабочему движению в Америке, только еще набиравшему тогда свой разбег, не следует сразу навязывать марксистскую науку в качестве единственно достойной теории классовой борьбы.

…Но, прежде всего, дайте движению укрепиться и не усиливайте неизбежной на первых порах путаницы, навязывая людям такие вещи, которые они в данный момент не могут по-настоящему понять, но которым вскоре научатся.

…Все, что могло бы отсрочить или не допустить эту национальную консолидацию рабочей партии, – на основании какой бы то ни было программы, – я считал бы большой ошибкой (Там же).

С точки зрения пользы рабочего движения, а не амбиций тех или иных его лидеров подход Энгельса представляется нам разумным и дальновидным. Как сообщает Меринг, подобные вопросы были в числе непреодолимых разногласий Маркса с Лассалем. Учтем при этом, что высказанная Энгельсом точка зрения весьма согласуется с тем, что за четверть века до того делал… нет, не Маркс – Лассаль![26]

Крайне существенно, что описанный маневр проделан не кем-нибудь, а самим Энгельсом, поскольку он был одним из двух людей в мире, кто обладал монопольным правом экзегезы марксистского учения. Подобное поведение характеризует его в данном случае как человека, способного учиться на прошлых ошибках (либо сменившего внутреннюю установку), и заслуживает одобрения. Это, однако, не меняет характера марксистского учения – учения, требующего авторитетного толкования.

Дело в том, что, при непрестанных поворотах и маневрах основоположников, сами они не очень любили публично признавать свои ошибки. «Введение» Энгельса, о котором говорилось выше, едва ли не единственный случай, и можно видеть, какова истинная цена подобного «признания ошибок». Во всех остальных случаях признание ошибок преподносилось Энгельсом как разъяснение, как аутентичное толкование первоначальной мысли. Произведения Энгельса вошли в марксистский канон и стали лишь одним из дополнительных источников разнотолкований.

Понятно (и хорошо известно), что в каноническом марксизме невозможно найти каких-либо указаний на то, когда, при каких обстоятельствах, в каких вопросах, в какую сторону и до какой степени следует уходить от буквы ради сохранения духа. Все подобные вопросы относятся уже к тактике, а принятие соответствующего решения есть прерогатива авторитета. Высший авторитет в марксизме представлен его основоположниками. Поэтому наиболее гладкий случай – это такой, когда отступление от той или иной буквы может быть мотивировано другой буквой. Для этой цели подойдет любая чепуха, лишь бы она была написана одним из признанных вождей. Например, мимолетная банальность Маркса: «Каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ…» (19/12) – может помочь, если при обсуждении какого-то программного вопроса вам грозит остаться в меньшинстве. Кстати, Маркс для того и написал эти слова.

Последняя фраза содержится в работе Маркса, известной ныне как «Критика Готской программы». В ней проект новой партийной программы раскритиковывается в пух и прах посредством ссылок на «Манифест». И хотя этот последний, будучи написан тридцатью годами раньше, не очень подходил к новым условиям в Европе, именно Готскую программу назвал Маркс «шагом назад». «Важнее дюжины программ» считал он свою критику Готской программы. Жесткий разгром, со ссылками на букву заплесневелого документа, учинил Маркс – обратите внимание – проекту объединительной программы для двух течений в рабочем движении Германии. При этом мотивы критики изложены так:

Вожди лассальянцев пришли к нам потому, что их вынудили к этому обстоятельства. Если бы им заявили с самого начала, что ни на какое торгашество принципами не пойдут, то они должны были бы удовлетвориться программой действия или организационным планом в целях совместного действия (9/12).

Одновременно с письмом Маркса к Бракке (оно-то и было опубликовано позже под названием «Критика Готской программы») Энгельс писал о том же к А. Бебелю. При этом претензии лондонских вождей к своим друзьям в Германии изложены гораздо более разборчиво:

…Раз эти господа теперь сами приходят с предложением примирения, значит, они находятся в дьявольски затруднительном положении. Но, имея в виду хорошо известный характер этих людей, мы обязаны были использовать их затруднительное положение и выговорить себе все возможные гарантии, чтобы эти господа за счет нашей партии не укрепили вновь в глазах рабочих свои поколебленные позиции (19/1).

Заметим, что Маркс протестует против «торгашества принципами», в то время как Энгельс пеняет как раз за то, что его адресаты не предприняли «торгашества принципами». Между тем оба имеют в виду одно и то же. Еще такая вот бывала диалектика…

Однако для нас подобная диалектика – счастливое обстоятельство. Она позволяет нам констатировать одно важное правило в нашем исследовании. Не часто, но иногда срабатывает: что у Маркса на уме, то у Энгельса в письме. Это неоценимое методологическое наблюдение не раз выручало нас в затруднительных моментах нашего исследования. Поможет оно нам и сейчас, немедленно.

Однажды Фридрих Энгельс так сформулировал метод Марк-совой работы в Интернационале:

…Заниматься пустяками на публичных заседаниях, а настоящее дело делать потихоньку… (32/120).

Какую пользу может извлечь историк из такого заявления? Прямую методологическую. Можно с уверенностью полагать, что о подлинной деятельности Маркса – Энгельса в Интернационале нельзя судить на основании документов этой организации и публичных заявлений великих учителей.

Правдоподобным также выглядит допущение, что в высказываниях Бакунина, Прудона, Вейтлинга и других аналогичных товарищей о поведении вождей мирового пролетариата, возможно, не все сплошь злопыхательство и клевета. И хотя данное положение еще не дает готового методологического приема, оно может быть применено как полезная рабочая гипотеза.

«…Маркс и Энгельс, в особенности Маркс, сеют здесь свое обычное зло. Тщеславие, человеконенавистничество, высокомерие в теории и малодушие на практике, рефлексия насчет жизни, деятельности и искренности… литераторствующие и диспутирующие ремесленники и отвратительное заигрывание с ними… Слово “буржуа”, до тошноты надоевшая ругань, а сами все с головы до мозга костей – мелкие буржуа. Одним словом, ложь и глупость, глупость и ложь. В этом обществе трудно и тяжело дышать», – писал М.А. Бакунин Г. Гервегу в 1847 г. (задолго до конфликта в Интернационале) из Брюсселя, где жил тогда Маркс[27].

Годом раньше добрый знакомый Маркса – Прудон – предостерегал его:

«Не нужно создавать новые хлопоты человеческому роду новой идейной путаницей; дадим миру образец мудрой и дальновидной терпимости; не будем разыгрывать из себя апостолов новой религии, хотя бы это была религия логики и разума»[28].

В этом же письме Прудона в Брюссель (далее оно будет упомянуто как «майское письмо») содержится еще одно, весьма многозначительное, место:

«Попутно я должен сказать вам, что намерения французского рабочего класса, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами; жажда знаний так велика у наших пролетариев, что они окажут очень плохую встречу всякому, кто не сможет предложить им иного напитка, кроме крови»[29].

Похоже, Маркс жаждал революционного террора еще с молоду-зелену, с первых лет в Париже…

Но первым из коллег Маркса, кто еще до «Манифеста» раскусил юного борца за дело трудового народа, был Вильгельм Вейтлинг. Нам хотелось бы немного отвлечься, чтобы лично представить нашему читателю первых настоящих идейных врагов Карла Маркса (да и просто – врагов)[30], чьи фигуры ныне затемнены громадной тенью нашего вождя и учителя. Вот как пишет о них добросовестный Меринг:

«Вейтлинг и Прудон вышли из недр рабочего класса; это были здоровые, сильные и богато одаренные натуры…

Вильгельм Вейтлинг

Страстные, представительные, жизнерадостные, полные сил, оба они были как бы созданы для того, чтобы пользоваться всеми радостями жизни. Но они сознательно обрекали себя на самые жестокие лишения, чтобы следовать своим целям. “Узенькая постель, часто одна комнатушка на троих, грубая доска вместо письменного стола и иногда чашка черного кофе” – так жил Вейтлинг и в то время, когда его имя уже внушало страх сильным мира сего. И подобный же образ жизни вел Прудон в своей каморке в Париже… Оба были первыми пролетариями современности, которые дали миру историческое доказательство высокого духа и силы, присущих рабочему классу…

Они первые прорвали заколдованный круг, замыкавший до того времени рабочее движение и социализм. В этом смысле их деятельность составляет эпоху, в этом смысле их творчество и их борьба остались образцами для последующих поколений борцов, в этом смысле они оказали плодотворное влияние на зарождавшийся научный социализм. Маркс больше чем кто-либо осыпал похвалами Вейтлинга и Прудона в начале их деятельности…».

Интересная оговорка… Следовало сказать: в начале его деятельности, ибо они уже были фигурами, а Маркс – малоизвестным журналистиком.

Во время первой парижской эмиграции Маркс учился на книгах Прудона («Что такое собственность?») и Вейтлинга («Гарантии гармонии и свободы»), он познакомился с манифестом Союза справедливых «Человечество, каково оно есть и каким оно должно быть», написанным Вейтлингом. Девиз Союза справедливых в то время был «Все люди – братья». (Впоследствии Маркс и Энгельс вошли в Союз справедливых, настояв на переименовании его в Союз коммунистов и на новом девизе: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».)

«…Вейтлингу и Прудону выпали на долю не только одинаковая слава, но и одинаково печальная судьба… Столкновение Вейтлинга и Прудона с Марксом показывает, что они просто не понимали, куда он стремился. Они были во власти ограниченного классового сознания, и эта ограниченность проявлялась тем сильнее, что жила в них бессознательно»[31].

Еще одна симптоматическая оговорка. Много-много раз еще доведется нам наблюдать в высшей степени странный феномен: культурный человек, достойный уважения во многих отношениях, квалифицированный специалист в своей области и пр. и пр. внезапно, когда дело доходит до оправдания или защиты Маркса, необъяснимым образом проявляет логическую инвалидность и начинает нести какую-то шутовскую ахинею.

Мы уже столкнулись с этим явлением, когда К. Каутский объяснял популярность I тома «Капитала» среди рабочих (см. наш Пролог) и когда д-р К. Кюне констатировал сельскохозяйственный оптимизм К. Маркса (см. выше в данной главе).

Теперь новый пример (обещаем: не последний). Как объяснит марксист конфликт своего кумира с двумя гениальными пролетариями, даже если этот марксист – честный Меринг? Как? Ограниченностью классового сознания… двух пролетариев!

Указанным явлением объясняем мы и расхождение биографа с имеющимися у него же свидетельствами. Совсем нетрудно видеть, что как раз и Прудон и Вейтлинг – оба быстро распознали, куда он стремился. Сам же Меринг сообщает, что Вейтлинг категорически выступил против разжигания братоубийственной войны. Сам же Меринг приводит выдержку из письма Вейтлинга социалисту Криге (в США) о группе Маркса:

«Пресловутая лига состоит из двенадцати или двадцати человек и распоряжается весьма толстой мошной; у них одна прихоть: вести борьбу против меня как реакционера. Сначала им надо снять голову у меня, потом у других, потом у собственных друзей; а затем уж эти господа начнут перерезывать горло друг другу…»[32].

Едва ли имеем мы право возлагать на предсказавшего вину за то, что прогноз его от 1846 г. оправдался многократно, многонационально, многомасштабно по числу жертв. Вейтлинг порвал с этой компанией в самый подходящий момент – в момент, когда марксизм зарождался как идеология, но уже делал первые шаги как практика, ибо практика марксизма началась хронологически раньше, чем теория.

Итак, многое в марксизме можно понять, только если принять во внимание личностный аспект отношений Маркса к своим «идейным врагам», а также и к своим ближайшим соратникам. Такова наша следующая рабочая гипотеза, родившаяся на основе пройденного материала и, как увидит читатель, оправдавшая себя во многих случаях.

С Прудоном началось так. Знакомство – Париж, 1844 или 1845 г. Степень близости – неясна, скорее всего небольшая, но какие-то теоретические разговоры имели место, возможно, в общих беседах на чьей-нибудь квартире. Дружба, скорее всего, не завязалась, но отношения возникли. Затем вынужденный отъезд Маркса (высылка) в Брюссель, где Маркс и Энгельс от общих рассуждений перешли к практике, а заодно и к выработке своей гениальной теории.

На календаре – 5 мая 1846 г. (Марксу в этот день исполнилось 28 лет):

«Маркс пишет письмо Прудону, предлагая ему стать французским корреспондентом Брюссельского коммунистического корреспондентского комитета и принять участие в обсуждении вопросов теории и тактики рабочего движения. Из ответного письма Прудона от 17 мая Маркс убеждается в наличии коренных разногласий между ним и Прудоном и отказывается от намерения установить связь с французским рабочим движением через Прудона» (4/581).

Так сообщает Издатель. Для профессиональных марксистов тут все нормально. Не странно им, когда сперва предлагают обсуждать, но, узнав о расхождениях во мнении, от обсуждения отказываются…

Что представляло собой на деле подобное «обсуждение» – показывает история дискредитации Вейтлинга, позволившего заманить себя в эту ловушку[33]. Прудон ничего этого не знал, да и не ему было опасаться какого-то немца… Но вернемся к описываемым событиям. Письмо Маркса к Прудону дышит глубоким уважением к адресату. Оно чрезвычайно любезно, если не сказать – льстиво. Там есть такие строки:

Что касается Франции, то мы все уверены, что не сможем найти там лучшего корреспондента, чем Вы. Вы ведь знаете, что до сих пор англичане и немцы лучше всего оценили Вас, чем Ваши собственные соотечественники (27/394).

В конце письма – приписки двух сподвижников Маркса по «комитету» – Филиппа Жиго и Фридриха Энгельса. Первый называет адресата выдающимся человеком, второй пишет просто:

Заверяя Вас в глубоком уважении к Вам, которое внушили мне Ваши сочинения, остаюсь преданным Вам Фридрих Энгельс (27/395).

Ах, да! Мы упустили Марксов постскриптум этого письма. Там вот что было:

P. S. Я должен разоблачить перед Вами живущего в Париже г-на Грюна. Этот человек – литературный авантюрист, своего рода шарлатан, который намерен торговать новыми идеями… Кроме того, этот человек опасен. Он злоупотребляет знакомствами, которые он, благодаря своему нахальству, завязал с известными авторами, чтобы создать себе из них пьедестал и таким образом скомпрометировать их в глазах немецкой публики… Остерегайтесь этого паразита (Там же).

Все-таки для чего понадобился этот «Брюссельский корреспондентский комитет»? Уже ясно, что не для «обсуждения вопросов». Для чего же? Предлагаем отнестись к цитированному «P. S.» предельно внимательно, тогда вы получите ответ на этот вопрос. Ответом является и сам факт низкопробного наушничества, и формулировки (надо сказать, четкие), которые, конечно, мы с вами должны отнести отнюдь не к Грюну.

Карл Грюн – автор книг о рабочем вопросе и тогдашний сотрудник Прудона. Мало, очень мало достоверного можем мы найти о нем в доступных нам источниках. По нуждающимся в проверке сведениям, они были с Марксом то ли одноклассниками в гимназии, то ли закадычными друзьями и собутыльниками на первом курсе Боннского университета, а может, то и другое.

Не имеем возможности мы и судить о том, чего стоят идеи Грюна, которые у наших марксистов называются «истинным социализмом» – именно так, в кавычках. (Хайек говорит, что это была модификация идей Сен-Симона и что Грюн первым употребил термин «научный социализм».) Да это ли для нас важно?

Прудон ответил согласием сотрудничества, при этом он достойно отвел обвинения от личности Грюна, а также счел нужным выразить свое отношение к намерениям молодого да раннего Карла Маркса. То самое, цитированное выше «майское письмо» (от 17 мая). Как можно убедиться, оно было написано спокойным и увещевательным тоном старшего товарища (Прудону было уже 37 лет), содержание письма не оставляло сомнений в отрицательном отношении Прудона к идеям, которые два года спустя воплотились в «Манифесте Коммунистической партии». «Коренные разногласия» были налицо, их история стала разворачиваться. Сперва – отнюдь не на теоретическом фронте. Прудон еще не знал, с кем имеет дело.

Издатель сообщает:

«15 августа 1846 г. По поручению Брюссельского коммунистического корреспондентского комитета Энгельс приезжает в Париж с целью пропаганды коммунизма среди рабочих – членов парижских общин Союза справедливых, организации корреспондентского комитета и борьбы против “вейтлингианства”, “прудонизма”, “истинного социализма”» (4/582).

Разумеется, никакого «вейтлингианства» или «прудонизма» как движения – не существовало. Ни тот ни другой никогда не претендовали на руководство какой-нибудь группировкой. Был личный авторитет Прудона и Вейтлинга в парижских и других рабочих кружках, духовное и идейное влияние на рабочих двух мыслителей из рабочих.

Подпольный обком действует[34]. Борьба Брюссельского коммунистического корреспондентского комитета против «вейтлингианства» и «прудонизма» представляла собой не что иное, как попытку подорвать престиж этих двух достойных людей. Сегодня такие действия принято называть инсинуациями и интриганством.

По-видимому, преданность, в которой Энгельс уверял Прудона, куда-то быстро улетучилась, как и восхищение его сочинениями, потому что в письмах своих из Парижа в Брюссель он прохаживается по адресу французского мыслителя в самых неуважительных выражениях, например:

Прудон изо всех сил хлопочет, чтобы, несмотря на свою полемику против экономистов, стать признанным великим экономистом (27/42).

Он пишет о «старых прудоновских бессодержательных фразах» и о «совершенно беспредельной нелепости», имея в виду те же сочинения, почтение к которым высказал в приписке к цитированному письму Маркса, и, без сомнения, будучи одинаково искренним в обоих случаях. Энгельс также сообщает слух о готовящейся новой книге Прудона.

Книга вскоре вышла. Это была «Система экономических противоречий, или Философия нищеты». Уже в декабре того же года Маркс пишет в Париж к Анненкову, что пробежал книгу в два дня и считает ее очень плохой. Одно место из этого письма мы цитировали в настоящей главе.

Через полгода была готова книга Маркса «Нищета философии. Ответ на “Философию нищеты” г-на Прудона». Рвение, с которым Маркс сделал эту книгу, следует оценить, вспомнив, как он десятилетиями не мог завершить свои собственные экономические сочинения.

Книга была написана по-французски (понятно почему?) и была издана одновременно в Париже и Брюсселе (понятно почему?) на средства неизвестно чьи (вероятнее всего – «корреспондентского комитета»). «Борьба против прудонизма» набирала обороты. Предисловие к книге начинается так:

К несчастью г-на Прудона, его странным образом не понимают в Европе. Во Франции за ним признают право быть плохим экономистом, потому что там он слывет за хорошего немецкого философа. В Германии за ним, напротив, признается право быть плохим философом, потому что там он слывет за одного из сильнейших французских экономистов. Принадлежа одновременно к числу и немцев и экономистов, мы намерены протестовать против этой двойной ошибки… (4/69).

Весьма веский довод и повод, чтобы писать такую книгу! Насколько можно судить, книга Прудона содержала изложение его собственной концепции рабочего социализма, она не была полемической против кого-либо персонально и не предполагала необходимости каких-либо немедленных ответов.

Агрессивность Маркса не была спровоцирована содержанием «Философии нищеты».

Превращение, которое претерпело отношение Маркса и Энгельса к Прудону, было бы необъяснимым, если бы осталась неизвестной предыстория этой истории.

Нелепо объяснять борьбу против «прудонизма» идейными разногласиями. Взгляды Прудона были известны нашим гениям еще до их любезного письма в Париж с приглашением к сотрудничеству, а кто-то ведь и прямо высказался об «уважении», внушенном его сочинениями.

Рассудительным ответом на приглашение Маркса Прудон нажил себе врага на всю жизнь.

«Нищета философии» проявляет две характернейшие особенности почти всех книг Маркса.

Во-первых, она (как и предыдущие «Святое семейство» и «Немецкая идеология») возникла из намерения критиковать чужие идеи вместе с их носителями.

По нашему пониманию, традиция Высокой Критики, возникшая в немецкой мысли (от Канта?), предполагала изложение собственных взглядов автора в отталкивании от некоторой общепринятой идеи, в которой философ вскрывал внутреннее противоречие или иного рода недостаточность для решения тех вопросов, которые до сих пор эта идея, по общему мнению, решала.

В XIX веке в среде эпигонов немецкой мысли философская критика мыслей превращается в фельетонную критику мыслителей.

Высокая традиция выродилась в низкую манеру.

У Маркса от традиции осталось только слово «критика», которое он употреблял далеко не только в отношении умственных операций. Теперь уже не всегда можно быть уверенным относительно подлинной цели автора: способствовать объективному поиску истины или утвердить свое имя за счет критикуемого?

Со сказанным связана вторая особенность Марксовой критики и вообще всей марксистской литературы (ибо она вся почти есть «критика»).

Должно быть, многие замечали, что, читая Марксовы книги, как привило, невозможно получить из них сколь-нибудь связное или хотя бы достаточно отчетливое представление об идеях критикуемого автора. Они заслонены собственными идеями критика, который даже не заботится о том, чтобы беспристрастно изложить критикуемую концепцию – хотя бы для того, чтобы показать, что он ее понял. Такое несчастье постигло своим чередом братьев Бауэров («Святое семейство»), Фейербаха и Штирнера («Немецкая идеология») и вот и Прудона.

То же самое второе качество марксистской критики находим мы и в IV томе «Капитала» – «Теории прибавочной стоимости», – да и во всем «Капитале», который, не забудем, есть «Критика» (политической экономии).

Но зато в каждой из таких книг находим мы развитие марксистского учения. Мы стали догадываться, что Сократ и Диоген-из-Бочки потому не оставили книг, что не было у них своего Прудона, Бауэра, Дюринга…

Существованию, деятельности, книгам названных лиц обязаны мы сегодня существованием великих книг Маркс и Энгельса. Те были – первичное, эти – вторичное. Прудон или Дюринг развивали свои идеи, исходя из собственных предпосылок и внутренней логики своих концепций. Маркс и Энгельс развивали свои идеи, отталкиваясь от идей тех, «первичных», а логику им заменяла диалектика.

Трудно назвать это fair play, даже если говорить только о методе, не вдаваясь в содержание. Чужие идеи, взятые как исходный пункт изложения и развития собственных, представляются нам чем-то вроде форы, взятой нашими героями в силу отсутствия четких правил игры и правомочного судейства.

Незаметно перешли мы к состязательной терминологии, но ведь так оно и было. Было перманентное состязание, но опять замечаем: ни Бауэр, ни Прудон, ни Дюринг, ни другие – не вызывали наших героев на дуэль. Игра велась всегда только с одной стороны и потому шла в одни ворота – очередного «соперника».

Возможность отталкиваться от цитат освобождает от обязанности выдвигать собственные логические основания своим взглядам – не потому ли мы и не располагаем сегодня логическим обоснованием «теории базиса и надстройки», за исключением слов «общий результат, к которому я пришел» да еще нескольких позднейших рассуждений на уровне «прежде чем мыслить, людям нужно кушать».

Маркс был экономист-самоучка, и Прудон был экономист-самоучка. Карл Маркс был дилетант с университетским образованием и дипломом «доктора философии». Пьер Жозеф Прудон был рабочий-наборщик, который, благодаря незаурядным способностям, выдвинулся настолько, что стал мыслителем и писателем. Биография далеко не ординарная для начала XIX века.

Как часто бывает с самоучками, даже самые выдающиеся способности не во всем компенсируют не полученное в свое время систематическое образование. Марксу было легко давить Прудона эрудицией, отчего его апломб только крепчал: а что там ответит потом Прудон и когда! да ответит ли? Представляете, какой простор для критики? В «Нищете философии» проявился еще один – полемический – прием критической манеры Маркса, которую Меринг описывает так:

«У противника берут какое-нибудь одно место и начинают на него охотиться, как на дикого зверя. Буквальным или произвольным истолкованием мысли противника ей стараются придать, возможно, более глупый смысл…»[35].

Меринг пишет это о «Немецкой идеологии», а объяснение для подобной манеры снова «странное»:

«…Все эти приемы, равно как склонность к безграничным преувеличениям, были рассчитаны не на большую публику, а на утонченное понимание профессионалов»[36].

Инвалидное объяснение. Большую публику нужно уважать, а утонченным профессионалам можно подбрасывать заведомую чепуховину? Второе объяснение Меринга:

«Вся тогдашняя идейная борьба разыгрывалась в очень маленьком кругу лиц, из которых к тому же многие были еще в весьма юном возрасте»[37].

Низость, по нашему мнению, остается низостью независимо от ширины «круга лиц». В весьма юном возрасте был прежде всего сам начинающий гений, но никогда так и не излечился Карл Маркс от этих «детских болезней», хотя с возрастом они проявлялись в более изощренной форме.

К сожалению, «Нищета философии» вся написана в манере, для которой характерны вышеописанные признаки. В силу сказанного не стали бы мы причислять названную книгу к числу научных. Каждый может убедиться, что эта книга не что иное, как очень злой и оскорбительный памфлет против личности Прудона с изложением собственных идей, весьма путаных и не имеющих рационального обоснования.

Причисляя себя к экономистам, Маркс, несомненно, лукавил. Мы обязаны сделать такое замечание. Потому что иначе экономистом может называть себя любой, кто пролистал несколько экономических книг, вынеся из них неизвестно что. Лет десять еще оставалось Марксу до формирования чего-то, напоминающего профессиональный взгляд на вещи в экономической области. В описываемые же годы он целиком стоял на позиции пропагандистского варианта и без того сильно вульгаризированного рикардианства, несостоятельность которого считалась в научных кругах того времени аксиомой, о чем Маркс мог и не знать, поскольку вращался он в иных кругах.

Не верите? Спросите у Маркса. Господин Маркс, скажите пожалуйста, какую экономическую теорию развивали вы в «Нищете философии»?

…В сочинении против Прудона я сам придерживался теории Рикардо (29/327).

Да будет сие ответом тем, кто заставляет нас верить, будто в той книге Маркс изложил свои открытия. Это книга не за Истину, а «против Прудона». Ясно сказано, чего же боле. Откройте эту книгу и убедитесь: она сплошь полемична.

Но! Нотабене. Напрасно будете искать там четкой формулировки подлинного, коренного момента расхождений с Прудоном. Если судить только по тому, что и как написано, расхождения и вправду были только теоретического, академического характера.

А если вспомнить предшествующую книге переписку? Да приглядеться внимательней к концовке книги?

Заключительные страницы «Нищеты философии» – воспевание пролетарской революции, завершаемое цитатой из… Жорж Санд, которую (цитату) автор здесь же называет «последним словом социальной науки»:

Битва или смерть: кровавая борьба или небытие. Такова неумолимая постановка вопроса (4/185).

Так, увенчав поборницу свободной любви лаврами заслуженного социолога и спрятавшись за цитату из романа о таборитах, отвечает Карл Маркс на «майское письмо» Прудона.

Непосвященный читатель едва ли догадается, что существо «коренных расхождений» Маркса и Прудона в вопросах «теории и тактики рабочего движения» заключалось в одном вопросе – о кровавом терроре и в одном невыносимом обстоятельстве – личном престиже Прудона.

Не узнает непосвященный читатель, что источник той «научной» книги – личное отношение Маркса к Прудону, где смешались два чувства: зависть и ненависть.

В наше время последователи Маркса не афишируют, а другие недооценивают то обстоятельство, что Маркс всю свою жизнь провел в нетерпеливом ожидании пролетарской революции в Европе.

В некоторых позднейших описаниях дело выглядит чуть ли не так, будто Маркс и Энгельс пророчески предвидели Октябрьскую революцию 1917 г. и едва ли не ради нее писали все свои книги и делали все свои дела. Действительно, Маркс несколько раз говорил о возможной революции в России. Он даже специально для России сотворил исключение из своей теории смены общественно-экономических формаций, разрешив России прийти к социализму, минуя капитализм. Чего не сделаешь ради хорошего дела!

Но нам интереснее сейчас обратить внимание на другое. Самым серьезным образом Маркс и Энгельс, на основе своего учения, рассчитывали увидеть революцию в Европе – пролетарскую, настоящую, свою! – и принять в ней активное участие. Предсказывали они ее неоднократно и всякий раз «на днях». Поэтому оба перманентно готовили себя к революции и к переменам. Каждый по-своему.

Энгельс, как профессиональный воин (в юности был вольноопределяющимся артиллеристом, в 1849 г. участвовал в партизанском походе отряда Августа Виллиха в качестве адъютанта последнего), долгие годы изучал военные науки, чтобы руководить вооруженной борьбой пролетариата на уровне века, в связи с чем в семье Маркса и позднее, в Интернационале (не с подачи ли друга?), получил прозвище Генерал.

Если младший товарищ претендовал на столь высокий чин, то к какой же роли готовил себя старший? Напрасно мы стали бы искать в первоисточниках соответствующих признаний. Их просто не может там быть – его подняла бы на смех вся Европа. Но и без этого некоторые понимали, куда он метит.

Не так просто установить, когда появился марксистский термин «диктатура пролетариата» как выражение, наиболее адекватное сумме политических последствий чаемого Марксом революционного переворота[38].

Теперь попробуйте-ка найти в марксистской литературе определение этого термина! Ничего внятного не найти, кроме таких «объяснений», как «вооруженное подавление одного класса другим», «вооруженное подавление эксплуатируемым большинством эксплуататорского меньшинства», и тому подобной болтовни. А ведь кто-то из вождей – чуть ли не сам Маркс – учил, что истина конкретна. И марксисты-ортодоксы так любят выражение «диктатура пролетариата», будто знают его сокровенный смысл. Как выглядит на деле то, что этим выражением называют, известно. Но совсем другой вопрос, как его понимал сам Маркс.

Диктатура пролетариата – самый загадочный термин в марксизме, а соответствующее понятие – наиболее эзотерическое во всем лексиконе марксизма, который в целом не отличается особой ясностью и однозначностью. Марксисты никогда не делали попыток раскрыть подлинное значение сказанного термина по Марксу. Попробуем сделать это за них.

Перед нами письмо Энгельса к Марксу от 2 ноября 1864 г., по возвращении из Шлезвига и Дании, куда он ездил по коммерческим делам. Среди описания путевых впечатлений мы находим такое не совсем понятное место:

Что это еще за планирование территориальных уступок «ради приличия»? Когда – «впоследствии»? Кому это – «придется»? Говорится мимоходом, в тоне самоочевидности, которая не может вызвать у адресата подобных вопросов, так как об этом было не раз говорено с глазу на глаз.

Не станем мы гадать, но снова обратимся к документам. «Манифест Коммунистической партии», глава II «Пролетарии и коммунисты»:

(Как прелестно это «следовательно» в последнем абзаце – будто впрямь вытекает логически из вышесказанного… Мы уже имели случай сообщить читателю, что подчас Маркс пишет одно, подразумевая другое. Поэтому осторожно: логика тут есть, только особая…)

К сему необходимо присовокупить одно весьма многозначительное место из того же документа, глава I «Буржуа и пролетарии»:

Сказанное «теоретическое понимание» (последовательность социально-экономических формаций и все остальное) является стержнем содержания 1-й главы того же документа, откуда взята данная цитата. Вследствие этого (здесь «вследствие» вполне уместно) мы обязаны сделать вывод, что упомянутые буржуа-ренегаты, представляющие исключение из закона «базиса и надстройки» – в силу того, что им открылась истина относительно всего хода исторического движения, – эти, сказали бы мы сегодня, отщепенцы суть не кто иные, как авторы «Манифеста Коммунистической партии».

Переведем цитированное на обычный язык.

В непримиримой классовой борьбе пролетариата с буржуазией самой решительной силой являются коммунисты. Они ничем не отличаются от остального пролетариата, кроме своей особой решительности и особого теоретического понимания всего, что происходит с движением пролетариата. А из среды коммунистов выделяется особая часть – идеологи, «которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения». И кто же такие эти сверхмудрые человеки? Понятно, авторы «Манифеста». Видите, какая железная логика?

Совсем коротко: коммунисты такие же пролетарии, только лучше, а Маркс и Энгельс такие же коммунисты, только еще лучше. Как кажется, марксистский термин диктатура пролетариата постепенно раскрывает свой эзотерический смысл.

Теперь перед нами «Обращение Центрального комитета к Союзу коммунистов» от марта 1850 г.

Весьма любопытный документ. Копаясь в архивах Маркса – Энгельса, хранимых европейскими эсдеками, русский политэмигрант Ленин (такой молодой!..) читал его с толком (и юный Октябрь впереди!..). Итак, там говорится, что:

• в Германии только что подавлена буржуазно-демократическая революция и теперь ожидается буржуазно-демократическая революция (sic!);

• как только буржуазия победит, она обернет оружие против пролетариата.

Чтобы этого не допустить, разработан железный план. Как мы сказали бы сегодня, «Две тактики социал-демократии в демократической революции»[39]:

Обратим внимание: немедленно проводится централизация «рабочих клубов» (то есть самых активных групп революционеров) под руководством – чьим? Кто у нас находится «в самом центре движения»?

Однако, говорится далее в документе ЦК, победившая буржуазия будет гнуть свою линию. В этой первой фазе революции буржуазия организует выборы в представительное собрание. Но как сделать, чтобы на выборах победил пролетариат, а не буржуазия?

Не следует впадать в заблуждение относительно словечка «демократия» в последнем предложении. В боевой год с июня 1848 по май 1849 г. Маркс издавал и редактировал в Кёльне «Новую Рейнскую газету», которая имела довольно смелый подзаголовок: «Орган демократии»[40]. Не должно сомневаться, однако, что главный редактор, коль скоро такое бы понадобилось, мог бы с полной убежденностью сказать: «Демократия – это я». Мы нисколько не преувеличиваем способностей Карла Маркса. Ниже увидим, как однажды он и сказал почти то же самое, если не хлеще. См. 29/354.

Было в «Обращении» и такое предписание к поведению рабочих:

Короче, взять на себя организацию актов террора против политических противников. А заканчивается документ так:

Как бы ни толковалось это последнее выражение в России 1917 г. и Китае 1966–1968 гг., в данном контексте оно значит вполне определенно перерастание буржуазно-демократической революции в пролетарскую[41].

В июне того же года последовало второе Обращение ЦК, в котором мы, среди прочего, читаем:

В заключение ЦК призывает всех членов Союза

Несомненно, они ждали нового взрыва, когда только что была подавлена революция. Поскольку история того периода известна, постольку мы можем полагать, что социально-политическая обстановка тех лет в Европе не могла давать каких-либо оснований для подобных ожиданий. Мы делаем вывод, что взрыв ожидался исключительно в соответствии с теорией научного коммунизма. Об этом-то и писал Энгельс спустя полвека: «мы были неправы».

Тем не менее вскоре взрыв произошел.

Правда, не в Германии, а в Лондоне: взорвался Союз коммунистов.

Официально-марксистское (от Издателя) объяснение раскола Союза коммунистов совершенно неудовлетворительно:

«К августу 1850 г. Маркс и Энгельс пришли к выводу, что при начавшемся всеобщем экономическом подъеме в ближайшее время нельзя ожидать новой революции. Отсюда основоположники марксизма делали вывод, что важнейшей задачей Союза коммунистов в обстановке наступления реакции является пропаганда идей научного коммунизма и подготовка кадров пролетарских революционеров для будущих революционных боев. Против этого трезвого анализа и научно обоснованной тактики выступили члены Центрального комитета Союза коммунистов Виллих и Шаппер» (27/567).

Прежде всего, небезынтересно отметить мимоходное признание советских марксистов, что за подавлением революции в Европе немедленно последовал всеобщий экономический подъем.

Далее мы должны констатировать следующее. Еще в марте и даже в июне, согласно теории научного коммунизма, ожидался немедленный революционный взрыв, и была разработана революционная тактика. Не прошло и двух месяцев, как, согласно теории научного коммунизма, был сделан вывод, что революция в ближайшее время невозможна. Тут же волшебным образом возникла новая тактика, совершенно противоположного характера, но столь же научно обоснованная, как и предыдущая (вот вам и обещанные выше «две тактики»).

Давно пора бы понять: что бы ни делали Маркс и Энгельс – все и всегда было научно обосновано!

Мудрено ли, что кое-кто, например Виллих и Шаппер, не успевали за столь внезапными превращениями научного коммунизма?

Достойными внимания считаем мы и другие обстоятельства. Продолжает Издатель:

«Виллих, Шаппер и их сторонники отстаивали сектантскую, авантюристическую тактику немедленного развязывания революции без учета реальной обстановки в Европе».

(Ту самую авантюристическую тактику, которой учили весенне-летние воззвания Марксова ЦК.)

«Возникшие на этой почве разногласия в Центральном комитете Союза резко обнаружились уже в августе и первой половине сентября и приняли наиболее острый характер на заседании 15 сентября 1850 г., на котором произошел раскол Союза… Большинство Центрального комитета во главе с Марксом и Энгельсом решительно осудило раскольническую фракцию Виллиха – Шаппера».

(Как это выглядело, скоро увидим.)

«На этом заседании по предложению Маркса полномочия Центрального комитета были переданы Кёльнскому окружному комитету. Общины Союза коммунистов в Германии повсеместно одобрили решение большинства лондонского Центрального комитета. 17 сентября 1850 г. Маркс и Энгельс вместе со своими сторонниками вышли из лондонского Просветительного общества[42], так как большинство его членов встало на сторону фракции Вил-лиха – Шаппера» (27/567).

Заметим: меньшинство починяется большинству, когда последнее у Маркса (в ЦК). Там, где у Маркса меньшинство, оно выходит из организации, раскалывая ее.

Перед нами протокол того самого заседания ЦК Союза коммунистов от 15.09.1850 (8/581–585).

Присутствуют: Маркс, Шрамм, Пфендер, Бауэр[43], Эккариус, Шаппер, Виллих, Леман и др.[44] По открытии заседания Маркс вносит предложение из трех пунктов.

Первое. Перенести ЦК из Лондона в Кёльн, передав его полномочия тамошнему окружному комитету сразу после закрытия сегодняшнего заседания. Мотивы: меньшинство ЦК «подняло открытое восстание против большинства», поэтому во избежание раскола партии предлагается такой ход.

Второе. Нынешний устав Союза отменяется, новому ЦК предложено выработать новый устав.

А это тоже во избежание раскола? Чем устав не нравился Марксу, мы не знаем, но уверены, что проект нового устава наверняка готовил бы сам же Маркс – от имени и по поручению нового ЦК.

Третье:

Ради единства Союза мы его раскалываем. Нельзя не восхититься столь сложно и хитроумно задуманной интригой. К чему бы это? Но пока – к протоколу.

Шаппер, выступая, отмечает разрыв между теми, кто «представляет партию в отношении ее принципов», и «теми, кто организовывает пролетариат». Поддерживает перевод ЦК в Кёльн и изменение Устава. Предсказывает, что новую революцию возглавят не те, что в 1848 г. Если мы не начнем рубить головы, нам будут рубить. Но надо действовать или отправляться на покой.

«В предстоящей революции меня наверняка гильотинируют, но я поеду в Германию. Если же вы хотите образовать два округа – пусть будет так, но в этом случае Союз прекратит свое существование, а потом мы снова встретимся в Германии и, быть может, тогда сумеем опять пойти вместе. Я личный друг Маркса, но если вы хотите разрыва, что ж – тогда мы пойдем одни, и вы пойдете одни. Но в таком случае должны быть образованы два союза. Один – для тех, кто действует пером, другой – для тех, кто действует по-иному».

Считает: чем два округа в Лондоне, два общества и т. д. – лучше два союза.

Маркс отвечает, что его не поняли. Два округа отделяются друг от друга, но в одном Союзе и под одним ЦК. Личных жертв он принес не меньше, но не личностям, а классу. Далее он говорит:

Молодой Фридрих Энгельс и молодой Карл Маркс

Мы уже раскрыли два аспекта понятия «диктатуры пролетариата». Один аспект понятия – персонификация диктатуры в лице Маркса – Энгельса. Второй аспект – реализация диктатуры посредством гильотины. Теперь нам предстоит раскрыть третий и последний аспект понятия «диктатуры пролетариата». Это наиболее трудная часть задачи, потому что даже в переписке, не говоря уже о публичных выступлениях Маркса и Энгельса, нам не удалось найти никаких прямых формулировок – пусть в виде нечаянных обмолвок. Продолжая грешить анахронизмом (путем употребления терминологии, которой в то время еще не существовало), мы бы назвали этот третий аспект – технология власти[48].

Третий аспект понятия диктатуры пролетариата, который мы называем технологией власти, есть исключительно эзотерический момент марксизма. Непросто уяснить и два предыдущих, но внимательное изучение литературного наследия основоположников научного коммунизма обеспечивает адепту постижение двух низших степеней марксистского служения. Однако это еще не гарантирует ему личной власти.

Только постижение третьей ступени может превратить обычного адепта в магистра марксистских наук. Таких кавалеров ордена Маркса трех степеней были считаные единицы за столетие. Называть их нет нужды (имена ненавистны!). Их знает весь мир.

Вспомним, как должны развиваться события революции по схеме Маркса. Предпосылка – большое общественное потрясение – военное поражение правительства или глубокий экономический кризис. В общем, сильнейший катаклизм, который потрясет основы общества. Его наступление от Маркса не зависит. От Маркса зависит, как он будет использован.

Первая фаза революции – буржуазно-демократическая. Либеральная буржуазия (хвастуны, ослы и свиньи) выступает против правительства и свергает его. Объявляются буржуазные свободы.

Как только представляется возможность, эмигрантский комитет репатриируется и созывает рабочий конгресс, на котором принимается решение о создании центрального органа, находящегося в самом центре движения. Рабочие вооружаются. При этом необходимо всеми средствами осложнять и компрометировать мероприятия временного господства буржуазной демократии, а также организовывать самосуды и погромы.

В это время либерально-буржуазные ослы организуют выборы в представительное собрание. В той мере, в какой у пролетариев нет шансов для победы на выборах, они должны эти шансы создать, выступив террористически против реакции, то есть против всех противников пролетарской демократии. Реализуется непрерывная революция.

Больше ничего конкретного на бумаге не зафиксировано, но мы должны понять, что к тому моменту, на котором кончается бумага, все существенное уже сказано. А главное – сделано.

Ибо в центральном органе рабочего конгресса уже давно сидят Маркс и Энгельс, и в этом центральном органе за ними устойчивое большинство, и оба они уже руководят. Один – войском, другой – центральным органом и гильотиной. Вопрос: как им это удалось? Здесь и есть момент самого загадочного – алхимического – превращения марксизма из идеологии кучки отщепенцев в могучую диктатуру. Поскольку в теории формально имеется пробел, следует обратиться к практике. Правда, Марксу и Энгельсу так и не удалось реализовать настоящую диктатуру пролетариата, но некий черновой набросок был сделан.

Нам кажется, что пора обратиться уже к опыту работы Маркса в Интернационале. Именно здесь следует искать ответ на самый неясный вопрос марксистских превращений. Коротко и справочно осветим этот совершенно не скрываемый никем и все же малоизученный момент в истории марксизма.

В ноябре 1863 г. лондонские рабочие активисты послали в Париж обращение по польскому вопросу «Работникам Франции от трудящихся Англии».

Парижские рабочие прислали в Лондон делегацию, и на 28 сентября 1864 г. был назначен митинг. Его организовали лидеры тред-юнионов сапожников (Оджер) и каменщиков (Кример). Маркса пригласили как представителя немецких рабочих. Ввиду того что предполагалось, как он писал другу, присутствие «действительных сил», Маркс, вопреки обыкновению, согласился. Присутствовали также лондонские представители итальянских рабочих.

сообщал Маркс между прочими текущими новостями «дорогому Фредерику» в Манчестер 4 ноября. В избранный на собрании Временный комитет попали от Германии Маркс и рекомендованный им Эккариус – давний и преданный сотрудник Маркса по Союзу коммунистов. Похоже, что они двое только и представляли Германию на учредительном митинге. Все эти события выглядят довольно случайными. Никто еще не знал, во что все это выльется. Интернационал был основан как координирующий орган.

Дальше читаем:

Примечание Издателя:

«Подкомитет – комиссия, избранная Временным Центральным советом для выработки программных документов Международного Товарищества Рабочих; после завершения этой работы продолжала собираться, как правило, еженедельно, превратившись в исполнительный орган Генерального Совета; с лета 1865 г. стал называться также Постоянным комитетом. В состав Постоянного комитета входили председатель Генерального Совета, вплоть до сентября 1867 г., когда, по предложения Маркса, этот пост был упразднен, почетный генеральный секретарь и секретари-корреспонденты для отдельных стран. Фактически руководство Постоянным комитетом осуществлял Маркс, входивший в его состав в качестве секретаря-корреспондента для Германии» (31/514).

На двух, пропущенных Марксом, заседаниях были приняты устав и декларация принципов. Проект устава был предложен Итальянским рабочим обществом, базировавшимся в Лондоне. Оно находилось под влиянием Мадзини, почетным председателем был Гарибальди.

Кому хотелось возиться с этой бумажной работой? А Маркс (спасибо ему) сам вызвался. Наверное, так это происходило.

Он перерабатывает материал в корне. Составленный им «Учредительный Манифест Международного Товарищества Рабочих» заменил «декларацию принципов», в уставе он оставил 10 пунктов вместо 40. Можно представить разницу того, что было прежде:

и того, что сделал Маркс. Безусловно, он обладал самым сильным и ярким пером среди руководства Товарищества. Его характеристике «введения» можно поверить. И понятно, что, при известной осторожности формулировок, все, что писал Маркс для Интернационала, нравилось его учредителям. А между прочего всякого можно было вписать как бы нейтральные и никого не обязывающие, но с дальним прицелом формулировки, которые помогут в будущем.

В ответном письме от 7 ноября Энгельс пишет:

Прицел на раскол общеитальянского движения Джузеппе Мадзини, по счастью для Италии, не реализовался в массовом масштабе. Не раскололся и Интернационал, но по иным причинам: Маркс не форсировал «уточнение вопросов», которое прежде всегда приводило к расколам. Поссорившись со всеми активистами 40-х годов, друзья надеялись завязать связи в новом поколении рабочего движения («реальные силы»).

Маркс – Энгельсу, о пробивании своего «Манифеста»:

Это он умел. «Рабочие» с большим уважением относились к «науке»…

10 декабря Маркс описывает, как он помешал приглашению в Интернационал Луи Блана, также находившегося в лондонской эмиграции после 1848 г.:

25 февраля 1865 г. Маркс пишет, что к Товариществу присоединяются все новые тред-юнионы:

В члены Совета выдвинут некий Билс, «сейчас один из популярнейших людей в Лондоне». Фигура довольно влиятельная – президент Национальной лиги независимости Польши, один из основателей Лиги реформы избирательного права.

Понятно, никаких влиятельных личностей рядом с Марксом быть не должно.

Какая ювелирная работа! Маркс был уже реальной силой, но действовал закулисно. Тщеславием он не страдал. Тред-юнионы были совершенно необходимы Интернационалу как главный источник финансирования. Кроме того, у него были свои виды на английское рабочее движение.

В начале марта Маркс почти на месяц уезжает в Голландию выбивать кусок наследства, оставленного теткой, умершей без завещания. Вернувшись, в начале апреля, сообщает массу новостей о персональных переменах в Товариществе, мало нам понятных, кроме одного:

Какое-либо влияние Мадзини в Товариществе было предотвращено еще в первые дни операцией «Манифест – Устав». Контрмина Бакунина сработала впоследствии – в большей степени против Маркса, чем против Мадзини и Гарибальди…

Энгельс, 12 апреля:

Маркс – Энгельсу, 1 мая:

Это уже требует перевода. Лига реформы избирательного права возникла как результат внутренних процессов в рабочем движении Англии, но Марксу удалось принять участие в этом деле на завершающем этапе (учреждение Лиги, создание программы) и даже внести свою креатуру, Эккариуса (немецкий эмигрант), в руководство Лиги, созданной исключительно для внутрианглийских дел.

Добровольных доброхотов и помощников никто не отгонял, тем более с таким пером, как у Маркса. В итоге в руководстве Лиги оказались люди Маркса. В программу были вписаны какие-то радикальные пункты, которые привели к расколу с умеренным крылом, чего Маркс и добивался. Но расколоть английское рабочее движение в целом («наше Товарищество сделает для европейского рабочего движения…» и т. д.) не удалось. Даже если где-то Маркс преувеличивал перед Энгельсом свои достижения, нет сомнения, что он становился все более влиятельной силой, хотя продолжал держаться в тени.

Маркс – Энгельсу, 9 мая:

Едва ли мы должны верить характеристикам Поттера и Конолли – даже если Маркс сам верил в то, что на них наклепал. Мы ведь знаем, что любой твердо несогласный с Марксом в важных вопросах попадал в его личные враги и, что одно и то же, во враги рабочего движения всей Европы, а также в ослы, мерзавцы и хуже того. Маркс, по-видимому, очень хотел расколоть тред-юнионы. Лондонский их совет (о нем речь в письме) он уже почти прибрал к рукам. Чем прогневил его Поттер? По-видимому, назвал вещи их именами.

Операция «Поттер» Марксу не удалась, ему, как правило, не удавались финансовые операции. Разумеется, один Маркс во всем Лондоне знал истинную цель мероприятия и всю его важность. Накануне общего собрания пайщиков газеты Оджер и компания уехали в Манчестер на конференцию сторонников реформы избирательного права (считая это, видимо, более важным для своего движения) и тем довершили провал операции «Поттер». Но мы можем отметить, как росло могущество Маркса.

13 мая Маркс сообщает другу:

Карл Маркс уже влияет на политический климат и общественно-политический процесс в Англии? Мы не знаем, пал ли кабинет вигов в этот раз (кажется, нет), но весьма умеренный билль Бейнса об избирательной реформе действительно был провален – возможно, как следствие радикальных требований Лиги. Провал билля Бейнса был успехом Маркса – ему это избирательное право было нужно как гвоздь в диване.

24 июня Маркс сообщает, как ему удалось отсрочить конгресс Интернационала, назначенный на этот год:

Отсрочка была решена вопреки противодействию важных деятелей-социалистов и членов Интернационала во Франции. «Провал конгресса» может означать либо неудачу Марксовой линии, либо раскол, либо то и другое. Раскола Интернационала Маркс не мог желать в то время, когда он реально был близок к устойчивой единоличной власти в Товариществе. Еще раз о конгрессе (31 июля):

Времени не хватало из-за работы над «Капиталом». «Нужные» документы, видимо, написать было не просто в связи с необходимостью очень четкого лавирования. Доверить еще кому-то их написание, естественно, было нельзя.

Маркс – Энгельсу, 10 марта 1866 г.:

В эти месяцы Маркс много болел и усиленно работал над подготовкой к печати I тома «Капитала». Он мог себе это позволить, потому что «восстать против отсутствующего тирана» было уже совсем не просто: везде были его креатуры. Кажется, лондонские профсоюзники начали что-то понимать, да не поздно ли?

О собрании акционеров газеты («Commonwealth»):

О резолюции вокруг Мадзини (ее поддержали Оджер, Кример и другие лидеры тред-юнионов):

Юнг был секретарем для Швейцарии, Дюпон – для Франции, Лафарг – для Испании, Лонге – для Бельгии, Эккариус (не присутствовал?) – для Америки. Никто из них не был делегирован рабочими указанных стран. Лафарг, Лонге и Эккариус вообще имели сомнительное касательство к «своим» странам (видимо, такие вещи не вызывали нареканий в силу специфики Подкомитета как рабочего – якобы вспомогательного, на деле руководящего – органа Генерального Совета (эта организационная структура сама по себе была детищем Маркса). Все перечисленные лица – ставленники Маркса, который был «секретарем для Германии». Бобчинский был секретарем для Польши, его фигура нам не совсем ясна. «Военный совет» решил, что Маркс на ближайшем заседании Центрального Совета выразит от имени всех секретарей протест против резолюции о Мадзини как незаконной (основание – мелкое нарушение процедурного характера).

Так сообщал Маркс другу 24 марта 1866 г., через неполных пятнадцать месяцев со дня рождения Международного Товарищества Рабочих. Фактический правящий кабинет Интернационала – Подкомитет – был уже давно органом Карла Маркса. И хотя главные бои в Товариществе были еще впереди, именно в первый год была проделана главная (если не по объему, то по значению) часть работы. Кадры решают всё, как сказал один знаменитый марксист.

Похоже на то, что Энгельс довольно скептически относился к новому хобби друга. Он мог считать (и скорее всего, таки считал), что это у Маркса блажь, отнимающая время от «Капитала». Мы увидим во второй части данной работы, какое значение придавал он работе друга над этой книгой и как он досадовал на бесконечные отсрочки с ее окончанием. Дружба дружбой, а материально Маркс всецело зависел от него. Перманентную финансовую поддержку Маркса Энгельсом можно, с бо́льшим правом, чем что бы то ни было, назвать капитальными вложениями в книгу Маркса.

Такими обстоятельствами объясняем мы тот отрадный факт, что в нашем распоряжении теперь имеются подробные письменные отчеты Маркса о всех (скорее, лишь о многих) его затруднениях, интригах и победах в Интернационале.

Вот один из таких отчетов. После второго конгресса Интернационала в Лозанне Маркс, ликуя, пишет другу (письмо от 11.09.1867):

И чтобы все наконец стало ясно другу Энгельсу и будущим историкам:

Да, были все основания ликовать. И он имел полное право гордиться собой. Ибо все эти успехи были делом его ума, таланта, энергии и целеустремленности. Он совершил нечто из ряда вон выходящее.

Во-первых, Международное Товарищество Рабочих, задуманное просто для координации и связи национальных рабочих объединений, превратилось в самостоятельную интернациональную и экстерриториальную, то есть не подотчетную никакому национальному движению и неподвластную никакому правительству, политическую силу беспрецедентного характера и небывалых возможностей.

Во-вторых, случайно затесавшийся на учредительное собрание малоизвестный за пределами Германии и малопопулярный в самой Германии эмигрант-экстремист Карл Маркс стал Ришелье Интернационала и готовился стать серым кардиналом всего рабочего движения Европы, не считая и это последней ступенью карьеры.

В-третьих, власть имеет тот, кто ее заслуживает. По всей видимости, из числа руководителей международной демократии Маркс был единственным человеком, кто понимал все беспрецедентные возможности такой организации, как Интернационал. Он был самым выдающимся членом этой организации еще и потому, что людей, потенциально равных себе, он к Интернационалу даже близко не подпускал (примеры с Мадзини и Луи Бланом).

То был момент, когда он проявил все свои подлинные возможности и свой самый главный талант: управлять хаосом, направляя его в нужную сторону и, покуда никто ничего не понимает, придать ему необратимую форму собственной диктатуры.

В свое время он примкнул к Союзу справедливых, существовавшему много лет в невзрачной форме рабочих кружков, и превратил его в Союз коммунистов, нацеленный на борьбу за власть. Вместо утопической Вейтлинговой программы всеобщего братства он дал Союзу взрывчатый «Манифест».

Экстремистская программа коммунистов не могла увлечь рабочие массы. Союз оставался тайной организацией заговорщиков, которая могла лишь ожидать своего часа, то есть крушения политических режимов и хаоса. Этого, по-видимому, не могли понять Виллих и Шаппер, желавшие (во всяком случае, так нам говорят) действовать сами.

Естественно, Маркс не хотел брать на себя ответственность за авантюры, заведомо обреченные на неудачу. Оставить Виллиху тайную налаженную сеть, когда в любой момент может грянуть революция, а самому остаться в стороне – было не по нему. И оставлять в ЦК самостоятельную фигуру (ввиду скорой революции) тоже было нельзя.

Раскол был тактическим маневром, направленным на овладение партией обходным путем – в фигуральном смысле и в прямом, через Кёльн. Ход был рискованным для партии, так как несколько пешек было подставлено под удар. Но сам Маркс ничем не рисковал. Союз мог быть только партией Маркса. Другой жизни для партии уже не было. С арестом Кёльнского ЦК в игру вступил новый фактор, и Маркс сдал партию, но игру он не проиграл. Ничья. Сколько мы о нем знаем, он всегда играл в беспроигрышную игру.

Интернационал возник хаотично и без малейшего представления у кого бы то ни было о том, что это такое и что из этого может выйти. Маркс придал ему нужную ему структуру и нужное ему же направление. Он сам создал ту власть, которую он захватил.

Маркс открыл Интернационал как форму власти, ведущую к Власти. Форму власти над рабочим движением, ведущую к государственной власти.

То, что виделось ему и было одно время довольно реальной целью, правильнее должно было бы называться не Интернационал, а Супернационал.

Если же хаоса нет, его нужно создать. И тогда другая, настоящая Власть сама упадет тебе в руки, если ты заранее к тому готов.

Нужна только одна малость, в которой был бессилен наш великий революционер, – свержение существующего правительства и крушение существующего политического режима, то есть революция. Нужна была буржуазная революция, а с ней – атмосфера политической свободы и неразберихи. Пользуясь такой благоприятной атмосферой, нагнетать хаос – до этого места дошло воззвание ЦК к Союзу коммунистов 1850 г., не сказав остального.

Дальнейшее сказал Интернационал. Хаос – начало главных дел. Встать во главе хаоса нетрудно, когда нет необходимости с ним бороться, когда хаос – это твоя стихия. Одни ничего не понимают и не претендуют на власть, которой нет. Другие скоро поймут, да будет поздно.

Возглавив хаос, самому остаться в тени, расставить везде верных, испытанных людей – и ход событий в твоих руках. К тому моменту, когда туман начнет проясняться, – диктатура пролетариата уже готова.

Схема кажется весьма упрощенной. Да иначе и быть не может. До сих пор, до этих строк, описанная технология вообще не была зафиксирована на бумаге. И того, что мы написали, – слишком мало. И слишком много, ибо самое главное в этой технологии – творческий подход. В этой части марксизма абсолютно исключается какой-либо догматизм. Поэтому любая попытка схематизировать данный момент марксизма в виде алгоритма – будет упрощением. Единственное правило, которое нам удалось найти у Маркса, сформулировано предельно общо:

Это было опубликовано в газете «Нью-Йорк дейли трибюн» 1 декабря 1852 г. в заметке против Кошута и Мадзини, не подписанной именем Маркса (!).

Маркс, по-видимому, не придавал значения тому, что любая сделка с чертом в конечном счете заканчивается выигрышем последнего.

Но Маркс не был мистиком. В более практическом плане сказанное означает просто-напросто не что иное, как допустимость употреблять в политической борьбе любые действия. Разумеется, речь идет в особенности о таких, которые не укладываются в моральные нормы иудеохристианской цивилизации. Выражаясь иначе, провозглашается принципиальная неразборчивость в средствах.

Мы не сделаем открытия, сказав, что политика вообще дело грязное. Правило Маркса, по нашему мнению, выделяется тем, что возводит беспринципность в принцип.

Мы утверждаем, что цитированное правило есть не что иное, как ФОРМУЛА МАРКСИЗМА, которая содержится во всех его проявлениях и обнимает все его составные части. Ибо марксизм, во всех своих частях, есть политика и вносит политику во все области, где появляется.

В данном правиле – эзотерическая часть учения Маркса. Большего говорить нельзя и не нужно, ибо умный и так понимает, а ослам бесполезны любые объяснения.

Все, кто сумел постичь сей гнозис марксизма, вышли в магистры тайного ордена Карла Маркса. Сам «доктор красного террора»[52] сумел осуществить только генеральную репетицию, создать и испытать методологию технологии власти. Но сделал он это блестяще.

В узком плане политическая методология Маркса выражается очень простым рецептом. Присоединяться к любому подходящему общественному движению, становясь его крайне левым крылом, и раскачивать это движение влево[53]. Раскачивать постоянно, покуда оно может раскачиваться.

Результат может выйти двояким. Либо движение целиком переворачивается на левый бок и все в целом становится – открыто или прикрыто – марксистским. Либо, если оно имеет сильный противовес и не опрокидывается в марксизм, раскачка раскалывает его и марксистской добычей становится его левый кусок.

Маркса и его последователей устраивают оба результата – их тактика, как мы отметили, беспроигрышна. При такой тактике вопрос численности первоначальной группы становится второстепенным. Можно начать даже с двоих. Всегда найдутся ослы, слепо верящие им, потому что считают себя равными им, в то время как только они по-настоящему знают, чего хотят.

Так было с демократическим движением в 1848–1849 гг. (поражение революции остановило раскачку), так было с Союзом коммунистов. С Интернационалом не случилось ни первого, ни второго. С раскачкой его Маркс не спешил, так как ни в коем случае не хотел раскола. Ему нужен был цельный Интернационал, единый и неделимый. Здесь его ставка была на фактор совершенно иного порядка, имеющий непосредственное отношение к теме нашей книги.

Ко времени своих гордых признаний, Маркс уже давно был безраздельным хозяином Международного Товарищества Рабочих. В том же письме от 11.09.1867 он писал:

Книга, которая в эти самые дни вышла в свет, – это I том «Капитала». Помешать избранию Маркса и его клики в Генеральный Совет было уже невозможно. В следующем письме (от 12.09.1867) он возвращается к минувшему конгрессу:

Наиболее бедные рабочие общины не будут представлены на конгрессе? Ну и что! Состав конгресса подбирается совсем по иным требованиям!

От Издателя:

«Благодаря энергичной подготовительной работе, проведенной Марксом и его соратниками, Брюссельский конгресс своими решениями (особенно о коллективной собственности на землю) нанес удар влиянию прудонистов в Международном Товариществе Рабочих» (31/571).

Это был тот самый Брюссельский конгресс (сентябрь 1868 г.), о котором мы имеем сообщить еще два признания основоположников научного коммунизма. Одно опосредовано Мерингом:

«Маркс, по его собственному заявлению, не принимал никакого участия в составлении резолюций, принятых в Брюсселе»[54].

Заявление странное, позволим себе заметить, и как будто немотивированное. С чего это вдруг пускать в оборот такую (дез?)информацию? Маркс часто докладывал Энгельсу о том, какие документы он готовил. Здесь же он впервые сообщает (публике!) о противоположном, вступая в противоречие не только с сообщением Издателя (за что не несет ответственности), но и с собственным намерением, высказанным в письме: «лично покончить» с прудонистами.

Второе признание, от Энгельса, возможно, прольет немного света на предыдущие вопросы. Мы уже когда-то частично цитировали его, теперь приведем целиком. Из письма Энгельса – Марксу (16.09.1868):

Брюссельский конгресс нам предстоит позже вспомнить еще раз в связи с биографией книги Маркса «Капитал», которая уже год как шествовала по Германии.

На Брюссельском конгрессе прудонистам было пропето «посрамихом», однако разделаться с ними во Франции не удалось. И все же не зря Маркс собирал против них рать.

В 1871 г. в Париже произошла первая в истории пролетарская революция. И реализовалась она не по Марксу. В Парижской коммуне тон задавали прудонисты и бланкисты. Хотя вторые были союзниками Маркса в Товариществе против первых, Коммуна шла своим, не очень марксистским, путем.

В ответ на казни коммунаров версальцами (по версии социалистов) коммунары применили тактику расстрела заложников, то есть невинных людей (больше всего священников и жандармов). Но регулярного якобинского террора Коммуна не развязала. Марксу там было нечего делать со всех сторон. К этому времени уже начал свою жизнь I том «Капитала». В Германии был все растущий успех, живой Маркс начал уже реально теснить мертвого Лассаля. Но французский перевод не был организован своевременно. Видимо, помешала Франко-прусская война. Проклятый этот Бисмарк…

…Все происходило не так, как следовало. Первое в истории пролетарское государство, не поддержанное провинциями, потерпело военное поражение и было раздавлено.

В этот момент Маркс совершает поступок, удививший всех. Он публикует воззвание «Гражданская война во Франции» (17/317–370). Это был апофеоз Коммуны и хвала ее деяниям. Под воззванием стояли списком фамилии всех членов Генерального Совета Интернационала и всех «корреспондентов» (включая скромное: «Маркс, корреспондент для Германии и Голландии»).

Документ являет собой выдающийся образец политической публицистики Маркса, его отменного красноречия. Он написан яростным и безоглядным слогом пророка, блестящим пером «Манифеста» и последних страниц «Капитала». К примеру:

Вот очередной пример того, как Маркс может, словами Энгельса, «давать такое изложение событий, которое вскрывает их внутреннюю связь с непревзойденным до сих пор совершенством». Что значит – задним числом объяснять события на языке «классовой борьбы». Иначе говоря: сперва стреляем, а после рисуем мишень – так, чтобы выстрел пришелся в десятку:

О Парижской коммуне:

Подумать только: мы были в одном шаге от вожделенного «бесклассового общества»…

Пассионарность растет. Близится кульминация.

Так грезилось ему. К сожалению, последнее следует понимать лишь фигурально. Рабочие всего мира отнюдь не спешили присоединяться к Коммуне. И рабочие самой Франции тоже. Не спешили. Коммуна была и осталась именно и только парижской, не поддержанной ни одной провинцией, ни одним другим городом. А Маркс дает всем понять, что на ее стороне – Международное Товарищество Рабочих.

О деяниях Коммуны:

И тут же:

О терроре Коммуны:

Версальцы во всем виноваты… А кто еще в 1850 г. предписывал «с самого начала выступить решительно и террористически против реакции»? Но ведь в том-то и ошибка Коммуны, что этого не было сделано «с самого начала»…

Ага, вот оно. Не скроешь, все об этом знали. Но это лишь самое массовое убийство. Были и другие, как выясняется.

Не только версальцы виноваты, но еще и пруссаки…

Баш на баш, значит…

Версальцы казнили попавших в плен коммунаров как преступников, выступивших против законного правительства. Не скажу, что одобряю, но коммунары знали, на что шли. Коммуна же вынужденно убивала, по четкому определению Маркса, «нив чем не повинных людей, которые своей жизнью должны были отвечать за действия других». Но ведь не было выхода, понимаете…

Любой непредубежденный наблюдатель мог понять, что убийство заложников не защищает коммунаров, а, наоборот, ожесточает репрессии. У Маркса, по обыкновению, все вывернуто наизнанку.

Воззвание «Гражданская война во Франции» заканчивалось гимном мученикам Коммуны и проклятием ее палачам:

Перед самой концовкой были такие интересные слова:

Насчет тайного заговорщицкого общества – не так уж далеко от истины (даже если «общество» – это междусобойчик на двоих). Но про «назначает восстания» – это уж слишком. Это придет позже, пока же просто кишка тонка. Такого не было. А что было?

То есть восстания не назначаются, но коли уж таковое начинается, к нему немедленно присоединяются члены Интернационала. И сразу оказываются на первом месте («само собой разумеется»). Потому что…

Товарищество было искоренено через год. Не дождавшись искоренения господства капитала над трудом.

Смертный приговор Международному Товариществу Рабочих подписал не кто иной, как сам Карл Маркс.

Согласно воззванию «Гражданская война во Франции», Интернационал как бы полностью солидаризовался с Коммуной и даже возглавлял ее.

Концовка воззвания звучит двусмысленно. Прозрачно намекается, что, если даже само восстание не было делом рук Интернационала, Товарищество в ответе за все деяния Коммуны.

В действительности кое-что там было сделано, скорее всего, с подачи лично Маркса, а именно – ниспровержение Вандомской колонны и разорение дворца Тюильри (мы вернемся к этим вещам). Но Интернационал к этому отношения не имел. В общем, намек в тексте воззвания не соответствовал действительности. Однако и для тех, кто знал истинное положение дел, такое заявление выглядело шагом дерзким, даже геройским. В европейской прессе поднялся шум, и, когда он достиг большого накала, Маркс публично заявил, что воззвание составил лично он.

Не может быть сомнений, что это был рассчитанный шаг, хотя неизвестно, все ли его последствия Маркс сумел просчитать. Мы полагаем, что Маркс и в этом случае уже ничем не рисковал.

Его личный престиж, поднявшийся с выходом «Капитала» небывало (для него) высоко, теперь достиг своей кульминации. Это был звездный час Карла Маркса. Вся Европа признала его силу и тем самым выразила ему уважение. Он мог позволить себе такие частные заявления:

Едва ли это было пустой бравадой. По английским правилам иностранец не совершал преступления, пока не переходил от слов к делу, а до тех пор он был под защитой закона наравне с британцем. Маркс мог вполне безопасно «плевать на каналий».

Михаил Александрович Бакунин

Но не везде были подобные законы. Против Интернационала предпринимались полицейские меры в целом ряде стран. Национальным секциям Франции, Германии, Швейцарии, Испании и ряда других стран пришлось несладко. Отмежевались от Интернационала английские тред-юнионы.

…Международное Товарищество Рабочих далеко не было товариществом. Скорее оно напоминало коммунальную квартиру советского образца, в которой достаточно бывает одного склочника, чтобы перессорить всех.

По имеющимся у нас источникам трудно воссоздать картину интернациональных свар и дрязг. По описаниям Маркса в письмах к Энгельсу, можно увидеть среди его методов руководства принцип «разделяй и властвуй». Кроме того, как пишет Меринг (и это еще как правдоподобно), существовал конфликт между стремлением Генерального Совета управлять национальными партиями и автономистскими тенденциями в этих партиях.

I Интернационал не мог стать «III Интернационалом». В первую очередь потому, что его вождь не располагал таким мощным источником финансирования, каким позже обладал другой вождь.

По-видимому, Интернационал сильно пострадал от конфликта Бакунин – Маркс. В этом вопросе мы склонны понять мотивы Бакунина. По всему судя, боролся он с Марксом из-за диктаторских замашек последнего.

Две беды было у Бакунина. Во-первых, он был харизматическим лидером, сравнимым с Марксом по революционному авторитету и организаторским способностям. Понятно, что, когда ты рядом с Марксом, это беда. Причем беда не столько Маркса, сколько твоя.

Другой проблемой Бакунина было то, что Маркс держал в руках Генеральный Совет, отчего вся борьба Михаила Александровича выглядела, да и объективно являлась, борьбой против руководства Товарищества и его политики, а Маркс мог направлять свои стрелы от имени и за подписью Генерального Совета.

Стравливая бланкистов и прудонистов во Французской секции, натравливая бельгийцев на французов, умело регулируя недоверие между английскими тред-юнионистами и континентальными секциями, Маркс держал Генеральный Совет Интернационала в левой руке, а правой боролся с опаснейшим конкурентом – Бакуниным.

Карл Маркс

Международное рабочее движение могло иметь лишь одного вождя, и все знают, как его зовут.

Накануне Гаагского конгресса, в 1872 г., исключение группы Бакунина из Товарищества было уже делом решенным. Фактически это был раскол. Бакунин был лидером Альянса, объединявшего массы рабочих организаций Южной и Центральной Европы.

В этот момент неожиданно взбунтовались прежде верные клевреты Эккариус и Юнг. Измена двух многолетних приспешников, знавших слишком много о подноготной стороне Марксовой деятельности, была сильным ударом по его амбициозным планам. Эккариус и Юнг выражали свой протест отнюдь не молча. Деталей в наших источниках нет. Меринг, который должен был знать многое, не сообщает ничего. Известно, что Эккариус сблизился с лидерами тред-юнионов, а этим диктаторские поползновения Маркса заведомо были не по нраву.

К сему добавились еще внешние обстоятельства. Европейские правительства стали преследовать национальные секции Интернационала. В то же время для рабочего движения в национальных рамках, напротив, стали открываться более благоприятные возможности в связи с реформами избирательного права в ряде стран, в том числе в Германии (где Либкнехт и Бебель стали депутатами рейхстага). Сказанное усилило автономистские тенденции в рабочих течениях.

В этих условиях, с учетом всего сказанного выше, Интернационал фактически потерял свою прелесть как реальный наднациональный орган монопольной власти Маркса. Как орган координации и связи, Товарищество, понятное дело, его не интересовало. Дарить кому-то другому организацию, созданную своим талантом и для себя лично, было не в его правилах.

Единственное, что мог еще сделать с Интернационалом Маркс, – это поступить с ним, как Тарас Бульба с младшим своим сыном. Суровый, как казак, он не страдал сентиментальностью.

Провернуть такое дело, конечно, было совсем не просто. Вопрос о роспуске Товарищества отнюдь не стоял на повестке дня. И даже не назрел. Подобная инициатива Генерального Совета едва ли встретила бы иную реакцию, чем переизбрание его состава. И все же Маркс сделал по-своему. Как он провел эту операцию?

Кто не знает – попробуйте догадаться! В нашем рассказе была подсказка…

Угадали. Штаб-квартира Интернационала была перенесена из Лондона… подальше, подальше… за океан. В Нью-Йорк!

Мы не совсем уверены, что наша версия о подоплеке падения Интернационала соответствует общему сложившемуся представлению о данном вопросе. Беспартийно-научных точек зрения мы не знаем. Официальная марксистская концепция сводится к невразумительным фразам о раскольнической деятельности Бакунина и о том, что Товарищество сыграло уже свою историческую роль.

Объяснения не очень убедительные, ибо Бакунина уже формально «исключили», а версия о том, что к 1872 г. Интернационал свое отыграл, была высказана теми же Марксом и Энгельсом уже задним числом. Да и сама процедура убиения о многом говорит.

Когда на конгрессе в Гааге вышел на трибуну Энгельс (не Маркс!) и внес предложение о перенесении штаб-квартиры из Лондона в Нью-Йорк (под предлогом необходимости развивать движение в Америке), в зале воцарилось, как пишет Меринг, «всеобщее и для большинства тягостное изумление». Такого конгресс определенно не ожидал.

По утверждениям бакунинцев и «изменников», личный состав конгресса был подтасован Марксом – и эту версию нельзя отбросить просто так.

Известно, что по требованию ряда делегатов при открытии конгресса в Гааге была устроена проверка полномочий делегатов.

Поздно. Подобранное большинство едва ли выразит недоверие самому себе. Надо ли сомневаться, что были признаны действительными все мандаты (кроме одного, который, кстати говоря, принадлежал одному из четырех делегатов от США)? Из 61 голоса 30 были поданы за предложение Энгельса, кто-то воздержался – и решение состоялось.

Но все выглядело прилично. Был избран новый Генеральный Совет. Маркс даже некоторое время играл роль наставника для нового председателя – Зорге. Были попытки спасти Интернационал, даже был созван еще один европейский конгресс, объявивший решение о переносе недействительным.

Но все было кончено. Спустя несколько месяцев Международное Товарищество Рабочих перестало существовать. Его оплакивали все, кроме Маркса и Энгельса, объявивших, что Товарищество выполнило свою «историческую роль».

Мы хотим подчеркнуть, что все эти события в марксистском освещении выглядят неожиданными и непонятными. В марксистской версии явно ощущается недоговоренность. Но все обретает смысл и закономерность, если принять нашу версию о личных амбициях Маркса при образовании, деятельности и бесславном конце Интернационала. Он был создан как личное орудие Маркса. В другом качестве он существовать не должен был и, следовательно, не мог.

Падение Международного Товарищества Рабочих состоялось в тот день, когда Маркс был избран в его Временный подкомитет, то есть в самый день учреждения Интернационала!

Революционные пожитки пропадали втуне. Осталось последнее прибежище революционера – чистая теория.

Превращения марксизма продолжались своим чередом. И следовали новые странности.

Фридрих Энгельс в последующие годы из генерала превратился в ученого; более того, из капиталиста, если и известного в узких рабочих кругах, то в качестве кореша Карла Маркса, – в виднейшего деятеля международного рабочего движения. Теоретика и философа.

Энгельс прожил еще 22 года. Он в этот период написал свои самые известные книги, в том числе «Анти-Дюринг», «Происхождение семьи, частной собственности и государства», «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», незавершенную «Диалектику природы», а после смерти Маркса издал его II и III тома «Капитала», переиздал «Коммунистический манифест» и целый ряд прежних работ Маркса – и, как мы видели, аккуратно подправил многое в раннем марксизме, превратив его из догмы в руководство к действию.

А что же Маркс? Он и прежде уже был теоретиком, философом и деятелем рабочего движения. Что же сталось с ним – неужели никаких перемен?

Со времени Гаагского конгресса он прожил еще 10 лет и полгода. Он пережил своих самых опасных соперников – Лассаля (1825–1864), Прудона (1809–1865), давно забытого Вейтлинга (1808–1871) – и единственного своего подлинного противника в рабочем движении, Бакунина (1814–1876). Он не занимался больше организаторской работой и политикой.

И не написал больше ни одной книги.

Стало быть, превращение налицо, ибо перед нами совсем не тот Маркс, каким мы его видели в прежние годы. В это последнее десятилетие его жизни марксизм начал перерастать того, кто дал ему имя.

Нам еще предстоит в дальнейшем описать, каким образом марксизм из первоначальной своей, истинной формы – коммунизма перешел в превращенную форму социал-демократии.

Рабочее движение сменило Марксово название на прудоно-лассалевское, на знамени же его Прудон и Лассаль были заменены Марксом и Энгельсом.

Другая сторона сказанного превращения заключалась в том, что марксизм из идеологии кучки сектантов модифицировался в объединяющее учение рабочего движения. Эти вопросы нам придется отложить надолго, ибо все дальнейшие превращения марксизма так или иначе связаны с «Капиталом» и неотвратимо приближается момент перейти наконец к самой книге и ее судьбе.

Веселее, дорогой наш читатель! Это только присказка. Сказка впереди.

Мы видели Маркса – политического деятеля. Но в полном мраке пребывает у нас до сих пор Карл Маркс – великий экономист своей и нашей эпохи. Правда, Меринг бросил загадочную фразу:

«Борец всегда имел в нем перевес над мыслителем»[56].

Но как изменились времена! Ныне мир гораздо больше знает Маркса – мыслителя, чем Маркса – борца.

Нам бы хотелось закончить настоящий раздел чем-нибудь более ободряющим, может быть более возвышенным, – одним словом, чем-нибудь таким, что больше отвечало бы образу ученого и мыслителя. Мы возвращаемся мысленно в 1866 г.

«Капитала» еще нет. Но есть первая в истории оценка этого труда. Которую, конечно, мог дать только автор. Оценка, как нетрудно догадаться, положительная. Хоть и с оговорками:

Мы находим эту похвалу довольно скромной. Автор не кричит: «Я гений, остальные – дерьмо!» Наоборот, самореклама здесь выглядит как самокритика, самовозвеличивание за счет нации – как дифирамб нации, а хвастовство – как скромность. Адресат должен был восхититься таким мастерством. Но кто адресат?

Да это же Энгельс! Верно. Частное письмо к другу и единомышленнику от 20 февраля 1866 г. Опять мы видим Маркса с новой стороны, ибо этот образец лицемерия бросает неожиданный световой блик на идиллическую картину дружбы «душа в душу» двух основоположников пролетарского мировоззрения.

Сколько же прямодушия в таком случае позволительно искать в его писаниях к людям менее близким, малознакомым, а также к самому предмету раздора с идейными противниками – к рабочему классу?

«Капитал» далеко не был обычным научным исследованием. Он был политическим мероприятием. Он был задуман, написан и организован как высочайшее достижение науки. Далее нам предстоит проследить, как «Капитал» замышлялся, писался и организовывался. («Капитал» как научное достижение рассмотрен в Приложении 2.) Прежде чем перейти ко всем указанным вопросам, коротко резюмируем сказанное в первой части нашего исследования.

Прежде всего следует сформулировать общий принцип, который необходимо класть в основу любого знакомства с марксизмом.

Сей общий принцип есть обобщение известного правила Маркса – Энгельса: о людях нельзя судить по тому, что они сами о себе говорят. Не дедуктивным путем пришли мы к нашему принципу, а исключительно эмпирически. И дался он нам нелегко.

На каждом шагу, сталкиваясь с самопротиворечиями Маркса – Энгельса о своих делах, поступках, побуждениях, помыслах и мотивах, то есть о самих себе, мы постоянно испытывали затруднения в попытках установить истину и совместить ее с ее «отрицаниями». Это продолжалось до тех пор, покуда не была принята нами рабочая гипотеза, смысл которой состоял в том, что вышеприведенное правило Маркса – Энгельса необходимо распространить на самих Маркса – Энгельса. Эффект такого метода не замедлил сказаться и побудил нас применять его чаще и чаще, что привело в конечном итоге к неожиданно простому, но крайне важному открытию. Сводится оно к следующему: из множества высказываний Маркса – Энгельса любое может оказаться вводящим в заблуждение. Другими словами: Марксу и его последователям никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя верить на слово.

Сказанное правило вытекает из всего, что говорили выше мы, а также из всего, что говорили основоположники в приводимых нами цитатах. Как станет видно из дальнейшего, привлечение любого нового материала из первоисточников не способно поколебать сформулированное нами правило, но только укрепляет его. Правило оказалось вполне универсальным, исключений не имеющим.

Ввиду принципиальной важности и фундаментального значения данного правила в постижении нашего предмета мы называем его первым законом марксизма. Этот закон есть закон необходимого недоверия. Первым он является не только по порядку, но еще более – по значению. Всякое игнорирование первого закона марксизма или его недооценка могут самого добросовестного человека привести к заблуждениям – тем скорее, чем добросовестнее человек.

Может создаться впечатление, что сформулированный нами принцип есть всего лишь полемический прием и что законом мы назвали его в шутку. Мы хотим предостеречь читателя от такого понимания.

Мы настаиваем на том, что положение это, во-первых, получено как результат определенной исследовательской работы тексто- и фактологического характера. Во-вторых, оно представляет собой словесное выражение некой упорядоченности, проявляемой определенной группой реальных явлений, но ранее не осознаваемой никем как закономерность. Сказанный принцип устанавливает закономерность там, где прежде видели игру случая; стало быть, этот принцип есть не что иное, как подлинный научный закон.

По современной классификации он относится к классу запрещающих законов. Он не утверждает (что слова поименованных товарищей всегда ложны), он лишь запрещает (слепо доверять тем словам).

Первый закон марксизма безупречно работает применительно к высказываниям Маркса типа «я доказал» (открыл, обосновал, показал и т. п.) или, что то же самое, «как было показано…» (доказано, установлено и т. п.) и, соответственно, к высказываниям его последователей типа «Маркс доказал» (открыл и пр.).

Очень полезным оказывается первый закон при восприятии того, как Маркс интерпретирует других экономистов. Особенно если речь идет о мыслителях более глубоких, чем интерпретатор. И при восприятии приводимых Марксом цитат из других экономистов первый закон марксизма тоже очень полезен.

Неплохо зарекомендовал себя первый закон и при чтении писем Маркса, а также во всех остальных случаях, когда Маркс что-то излагает.

Соответственно, все сказанное относится и к марксистам, начиная с Энгельса, особенно когда они говорят со слов Маркса (что они делали и делают сплошь и рядом, отчего они говорят неправду, даже говоря правду). Видимая искренность высказываний учителя и учеников, очевидная убежденность в правдивости своих слов – не могут служить препятствием для применения в нашей практике первого закона марксизма, но чаще всего оправдывают его применение.

Второй закон марксизма фактически был уже нами почти сформулирован. Он связан с тем свойством марксистского учения, что оно необходимо предполагает свои толкования. Это закон эзотеричности: полный смысл учения (и вообще изложения) Маркса не исчерпывается тем, что сказано словами.

Этот второй закон уже предполагается первым законом, но содержание его гораздо глубже, чем если бы он был лишь непосредственным следствием из первого закона. Как отчасти показано в Приложении 1, второй закон марксизма может проявляться подчас в совершенно неожиданных и причудливых формах, преподнося нам невероятные сюрпризы.

Третий закон марксизма уже также был фактически рассмотрен выше, осталось только дать ему четкую формулировку. Это закон теоретического богатства. Но сама формулировка его не совсем обычна для научного закона, поскольку она включает два отдельных принципа.

Принцип первый. Марксизм не догма, а руководство к действию. Это принцип тактической гибкости, разрешающий любые зигзаги.

Принцип второй. Никакого отступления от положений марксизма! Это принцип строгого следования букве марксизма, принцип идейной чистоты. Никаких идеологических уступок! Двумя указанными принципами третий закон марксизма исчерпывается. Едва ли кто-нибудь скажет, что этого мало. Только человеку, не понимающему диалектики, две приведенные максимы могут показаться взаимоисключающими. Истинные же марксисты руководствуются в своих действиях обеими. Притом одновременно обеими. И это отнюдь не означает отступления от марксистской принципиальности. Даже наоборот, как будет видно из законов четвертого и шестого.

Достаточно приведено было у нас примеров самопротиворечий и самоопровержений Маркса – Энгельса. Но заметим еще раз: все это мирно уживается одно с другим в наследии наших основоположников. Настолько мирно, что нынешние их наследники преспокойно публикуют весь этот винегрет, не опасаясь за престиж учителей. Это важное обстоятельство, которое следует правильно понять, ибо недосмотров и случайностей в таких делах не бывает.

Марксизм – это руководство к действию, то есть идейное оружие практики, преобразующей мир. А в практике могут встретиться любые стечения обстоятельств, самые неожиданные ситуации, совсем непредсказуемые повороты событий. При этом действовать должна «банда ослов», которая может только слепо доверять своим вожакам, и им нужна только ссылка на абсолютный авторитет.

В марксизме на любой случай жизни содержится готовый ответ, притом именно нужный ответ для каждого случая. Здесь немалая личная заслуга товарища Энгельса, который пережил Маркса на 12 лет и должен был отбиваться от вопросов, которые сыпались на его покойного друга. Если же и этого недостаточно, есть еще биографические факты обоих основоположников как образец борьбы за… за все то, за что боретесь вы. С историческими фактами обращаться Маркс нас научил.

Так что всегда можно найти нужную букву, чтобы отказаться от ненужной буквы. Какая буква нужная, а какая нет – определяет текущий момент. Душа теоретического марксизма – диалектика, душа практического марксизма – тактика. Тактика есть диалектика в действии. Диалектика есть тактика в рассуждениях. Тактика – это логика классовой борьбы. Диалектика – это классовая борьбы в логике. В данном случае мы имеем четвертый закон марксизма – закон единства теории и практики.

Мы предостерегаем читателя от упрощенного, поверхностного понимания сказанного четвертого закона марксизма. Не нужно думать, будто единство теории и практики в марксизме всегда требует совпадения слова и дела. Наоборот, четвертый закон марксизма разрешает и обусловливает противоположность слова и дела – в чем и состоит главная ценность этого закона и его непреходящее значение.

Ввиду того что: а) вопросы тактики – это всегда наиболее спорные вопросы, б) для выбора подходящей буквы, подкрепляющей отход от неподходящей буквы, принципиальных критериев не существует, – вследствие двух сказанных условий, говорим мы, марксизм немыслим без авторитета, притом авторитета абсолютного и монопольного. Это пятый закон марксизма, открытый нами вопреки тому, что марксизм говорит об авторитетах (см. первый закон марксизма). Сказанный закон авторитарности, выведенный чисто теоретически, подтверждается практикой везде и всегда.

После ухода со сцены Маркса и Энгельса – двух абсолютных и монопольных авторитетов – марксизм как движение неизбежно должен был расколоться. Обычно расколы в марксизме приписываются злонамеренным действиям тех или иных деятелей (кому именно вменяется злонамеренность, зависит от того, кто именно судит об этом, – см. первый закон марксизма).

В противовес такой точке зрения мы рассматриваем расколы в марксизме как закономерное явление, вытекающее из свойств самого учения. По пятому закону марксизма, количество сект, образующихся при расколе, равно количеству партийных лидеров, претендующих на монопольный авторитет, или, что то же самое, на главенство в партии.

Законы марксизма третий и четвертый обусловливают многоликость марксизма, его необычайную способность адаптироваться к любым конкретным условиям. Пятый закон марксизма как будто противоречит третьему и четвертому, ибо он обусловливает несохранение целостности марксизма. Однако и тут, в очередной раз, мы сталкивается с противоречием диалектическим, а не механистическим. Ибо даже в моменты ожесточенной вражды и физического взаимоистребления отдельных марксистских группировок, не говоря уже о более спокойных периодах, все эти группировки не перестают оставаться именно марксистскими, воплощая диалектический принцип единства и борьбы противоположностей.

Марксистская диалектика, представляющая многочисленные случаи самоотрицания, и марксистская тактика, представляющая многочисленные свидетельства о самоопровержении, – все это было бы лишено разумного смысла, не будь этому определенного внешнего оправдания. То же самое относится и к расколам, всегда сохраняющим, однако, единство марксистского движения в некотором высшем смысле.

Мы должны необходимо предположить наличие общей установки, стоящей над любыми диалектическими ухищрениями, тактическими зигзагами и организационно-групповыми модификациями марксизма. Возможность существования такой установки обусловлена вторым законом марксизма – законом эзотеричности. В контексте такого рода общей установки диалектическое нарушение логики становится вполне логичным, тактический зигзаг становится кратчайшим путем к цели, структурная модификация группировок оказывается несущественным обстоятельством.

Установка в марксизме есть метафизическая форма воздействия цели на средство. Цель определяет выбор средства – в тактическом плане. Цель оправдывает средства – в плане диалектическом. Организационная модификация (раскол) – лишь одно из средств.

Наличие единой установки для всех случаев позволяет марксизму, меняя, в зависимости от обстановки, окраску, названия, организационную форму и стандарты поведения, всегда и во всем оставаться устойчиво красным, однопартийным и неколебимо принципиальным. И здесь перед нами шестой закон марксизма – закон красного хамелеона.

Смолоду и до самой смерти конечной целью Маркса было уничтожение современного ему общества путем насильственной революции. Эта цель была обоснована в «Манифесте Коммунистической партии». Движущей силой революции он считал рабочий класс – «пролетариат», – возглавляемый Коммунистической партией, возглавляемой им, Карлом Марксом.

Рабочее движение в Европе XIX века возникло и развивалось по своим законам, то есть стихийно и независимо от каких-либо теорий. Собственное главенство в партии было для Маркса необходимым условием навязывания рабочему движения своего взгляда на вещи, своей теории, своей программы общественного переустройства.

Первый, второй, третий и четвертый законы марксизма позволяют инверсировать последнее высказывание. Тогда оно звучит так: навязывание рабочему движению своей теории, своего взгляда и т. д. было для Маркса необходимым условием собственного главенства в партии.

После всего нами рассмотренного, кажется нам, читатель воспримет без удивления наше замечание, что два высказывания с противоположным причинным соотношением главенства Маркса и его теории – истинны оба и оба равносильны. Понятие диктатуры пролетариата – диалектично.

Не формулируемая явно установка марксизма, движущая сила всех его проявлений – это нацеленность на власть. Власть пролетариата над обществом предполагает власть партии над пролетариатом, что, в свою очередь, предполагает власть авторитетной (авторитарной) личности над партией. Все перечисленное взаимосвязано и неразделимо. Всякое отделение одного от другого, всякая попытка выделить здесь «первичное» и «вторичное» ведет к упрощенному («вульгарному») пониманию феномена марксизма.

Власть – абсолютная цель марксистского движения, деятельности марксистской партии, поведения ее вождя. Пятый закон марксизма обусловливает расколы движения, притом устанавливает количественное равенство между числом фракций и числом ярких сильных личностей внутри партии. Этот закон справедлив только для условий борьбы за власть – в партии и в государстве.

С обретением власти действию пятого закона воздвигается предел, исходящий от самой природы власти. Достигнутую власть необходимо сохранить, оградив ее от дальнейших расколов и фракционного дробления.

Здесь мы имеем противоречие с пятым законом, но противоречие снова оказывается диалектическим, то есть таким, которое не аннулирует закон как таковой, а стремится к снятию себя как противоречия. Снимается сказанное противоречие тем, что в борьбе за власть внутри партии побеждает группа, которая исключает в дальнейшем путь к власти для ярких, самобытных личностей.

Сильная, яркая личность, стремящаяся к власти в условиях уже победившего марксизма, имеет только две возможности – либо она будет элиминирована (любым путем) властными структурами, либо неизбежно подавит свою индивидуальность, поступится правом независимости своих взглядов и чувством собственного достоинства. Путь к власти, как правило, – дело жизни с юных лет, поэтому описываемая адаптация не может остаться чистым притворством и не проходит без ущерба для личности – личность нивелируется. Придя к власти, такая личность может стремиться лишь к упрочению власти.

Из сказанного следует седьмой закон марксизма – закон идейного и духовного вырождения, или, что то же самое, закон деградации и упадка.

Поскольку установка на власть есть фактор первичный, деградация марксизма не отменяет сказанной установки, но лишь усиливает самоохранительные импульсы власти, что, в свою очередь, усиливает тенденцию к нивелированию личностей, пробирающихся к власти. Так образуется порочный круг государственного марксизма, который не может ни отказаться от власти, ни реформировать свою власть, ни обновить свою идею. Седьмой закон марксизма – это закон ямы.

Яма – неизбежный конечный пункт развития марксистского течения, пришедшего к власти, потому что достигнута имманентная цель марксизма. Достижение цели приводит к реализации всех потенций этого течения. Выясняется, что ничего, кроме ориентированности на власть, в марксизме реально нет и не было.

Достижение власти – единственная цель, которую в состоянии реализовать марксизм (если ему не помешают). Этой цели было подчинено все в первоначальном марксизме и тем более в его последующих течениях. Это единственный пункт марксистской программы, который может быть реально осуществлен.

Никаких других своих обещаний марксизм реализовать не в состоянии, ибо все обещания марксизма о положительном переустройстве общества не вытекают ни из его природы как общественного движения, ни из объективных научных истин. Они вытекают исключительно из его теории, которая также не отвечает его природе как общественного движения и которая с научной точки зрения ошибочна.

Итак, перечислим теперь открытые нами законы марксизма:

1) закон необходимого недоверия;

2) закон эзотеричности;

3) закон теоретического богатства;

4) закон единства теории и практики;

5) закон авторитарности;

6) закон красного хамелеона;

7) закон деградации, или закон ямы.

Данные семь законов марксизма никоим образом не исчерпывают вопроса, а данное наше исследование никак не претендует на полноту. Можно было бы продолжить исследование и показать, почему седьмой закон – закон ямы – необходимо влечет террор или экспансию или то и другое.

Имманентная марксизму нацеленность на власть по ее реализации, то есть по достижении государственной власти, не исчезает. Будучи иррациональной в своих истоках и первоначальных формах проявления, воля к власти после физической ее реализации приобретает метафизические формы, каковыми являются внутренний террор (то есть расширение власти внутрь) и внешнее расширение (то есть экспансия террора).

Но такой путь исследования вынудил бы нас вступить в область метафизики, психологии подсознательного, истории марксизма, и все это связано с расширением темы нашей книги.

Нам предстоит обратная операция – сужение темы.

Если кто-нибудь вдруг подумает, что заявленная в названии части 2 тема представляет для понимания марксизма интерес побочный или вовсе незначительный, он сильно ошибется. Кто станет читать дальше, увидит, что тут всякое лыко в строку.

От Издателя:

«“Капитал” – гениальное произведение марксизма. Над созданием главного своего труда Маркс работал в течение четырех десятилетий, с начала 40-х годов и до конца жизни. “Признав, что экономический строй является основой, на которой возвышается политическая надстройка, Маркс всего более внимания уделил изучению этого экономического строя” (Ленин В. И. Соч.: 4-е изд. Т. 19. С. 5).

К систематическим занятиям политической экономией Маркс приступил в конце 1843 г. в Париже. Изучая экономическую литературу, он ставит своей целью написание большого труда, содержащего критику существующего строя и буржуазной политической экономии. Его первые исследования в этой области нашли свое отражение в таких работах, как “Экономическо-философские рукописи 1844 года”, “Немецкая идеология”, “Нищета философии”, “Наемный труд и капитал”, “Манифест Коммунистической партии” и др. Уже в этих работах раскрываются основы капиталистической эксплуатации, непримиримая противоположность интересов капиталистов и наемных рабочих, антагонистический и преходящий характер всех экономических отношений капитализма» (23/787).

В ряду маленьких неточностей приведенного сообщения (кои требуется исправить ради исторической справедливости) особый интерес представляет неточность в последней фразе. Она поддается исправлению немедленно.

Основы, о которых говорит последняя фраза цитаты, не могут считаться раскрытыми в названных работах, ибо весь их пафос протеста против эксплуатации труда капиталом был переводом на немецкий из левой английской публицистики, а научные взгляды, фигурирующие в этих работах, целиком и полностью основаны на экономической теории, научная несостоятельность которой к тому времени стала очевидной для всех, кто был в состоянии отличить экономическую науку от политической агитации. Эта теория – рикардианство.

«Школа Рикардо около 1830 г. потерпела крах на прибавочной стоимости», – писал Энгельс в 1885 г. (25/22; предисловие к первому изданию III тома «Капитала»). И пояснял, что споткнулось рикардианство о два пункта.

Первый пункт: по закону стоимости, согласно которому обмениваются эквиваленты, обмен труда на зарплату должен быть обменом эквивалентов и, следовательно, весь труд оплачивается и прибавочная стоимость не создается трудом. А отсюда следует, что и стоимость, в ее целостности, не есть порождение только живого труда.

Второй пункт связан с тем эмпирическим фактом, что равновеликие капиталы в тенденции приносят равную прибыль, независимо от того, какую долю составляет в них величина живого труда. В то же время по закону стоимости (Маркса) прибыль, то есть прибавочная стоимость, будет равна у тех только капиталов, у которых одинакова величина живого труда, независимо от величины капитала в целом.

Таким образом, в обоих случаях дело сводится к тому, что прибавочная стоимость не может быть вменена исключительно живому труду рабочих.

Оба «пункта» были, по мнению Энгельса, преодолены Марксом. Но не в упомянутых выше работах, а гораздо позже – в «Капитале». Две указанные теоретические проблемы суть два полюса, к которым тяготеет весь теоретический материал «Капитала». Первый «пункт» представляет важнейший момент в теоретическом материале I тома, второй – смысловое ядро III тома.

Но мы торопим свое изложение. Пока мы дошли до ранних работ молодого Маркса. Впоследствии он вспоминал:

Из «докапитальных» трудов Маркса «Нищета философии» – книга, где вопросы политической экономии трактуются наиболее развернуто и подробно. В остальных ранних работах, особенно в «Манифесте Коммунистической партии», вопрос об эксплуатации наемного труда решается на уровне политической агитации, которая в любые времена позволяет себе любые утверждения, какие сочтет нужными, в том числе и утверждение, что ее утверждения научны.

В 1843–1844 гг., в парижской эмиграции, Маркс впервые ощутил позыв к экономическим наукам. Видимо, не без влияния своего нового друга Фрица Энгельса, который уже успел замахнуться на политическую экономию и даже сделал пробный бросок (1/544–571).

В указанный период наряду с сочинениями утопистов (социалистов, коммунистов) и рабочих социалистов Маркс штудирует сочинения Антуана Дестюта де Траси, Адама Смита, Рикардо, Сэя, Джеймса Милля (англичан – во французских переводах) и задумывает собственный экономический труд.

Общим свойством дилетантов является нетерпеливое стремление немедленно выдавать продукцию, каковое стремление, собственно, и толкает человека на новое для него поприще. Перед Марксом возникла гора материала, совершенно нового для молодого немецкого доктора философии и недавнего журналиста. И он ощущал зуд в руке, держащей перо.

Сохранилась часть рукописных материалов тех лет, изданная у нас теперь под названием «Экономическо-философские рукописи 1844 года» (42/41–174). В смысле первой половины эпитета это еще вполне ученическая работа. На таком научном уровне у нас пишутся рефераты при поступлении в аспирантуру, цель которых – показать способность абитуриента работать с научным материалом. Обильно цитированы экономисты, больше всех – Смит. Для юного Маркса в экономической теории еще существуют авторитеты. Видна совершенная теоретико-экономическая неискушенность референта[59].

Однако идеологическая невинность уже в прошлом. 26-лет-ний Маркс вполне заражен коммунистическим пафосом. Уже пройдена гегелевская школа манипулирования понятиями. Уже читан Фейербах и взято у него знаменитое «рациональное зерно». В названном «реферате» уже налицо тенденция. Откровенная. Прямо заявлено, какой вопрос интересует начинающего экономиста, под каким углом ловит он ищущую мысль Сэя и в каких местах ищет брода через полноводный поток Адама Смита.

Идея эксплуатации наемного труда не дает покоя новообращенному экономисту. С высоты нынешнего опыта сквозь детский наигрыш приготовишки можно различить прообраз будущих фанфар «Капитала». Вступая в храм науки, Маркс твердо знал, зачем сюда пришел.

Несколько выдержек из «Рукописей 1844 года»:

Обращают на себя внимание: (а) выражение «абстрактный труд», которым назван «односторонний», то есть специализированный, труд, и (б) высказывание об уровне заработной платы.

Вопрос об установлении уровня заработной платы политическая экономия до Маркса едва ли трактовала в модусе долженствования. Слова абстрактный труд не выскочили случайно, они встречаются здесь не один раз. В «Капитале» выражение абстрактный труд тоже фигурирует, но в противоположном значении. Впрочем, противоположность эта не простая, а диалектическая.

Нужно помнить, что как раз в эти месяцы Маркс и Прудон вели свои споры о конечных целях рабочего движения и терроре. Со времени якобинской диктатуры прошло меньше лет, чем от Октябрьской революции до наших дней.

Метафорическое выражение борьба, которым принято иногда называть столкновение материальных интересов в процессах торга или конкуренции, было вскоре превращено Марксом в понятие буквально кровавой классовой борьбы (гражданская война).

Не следует в этом высказывании видеть грубую ошибку тупого студиозуса. Здесь перед нами первые опыты имплантации Гегелевой диалектики в политическую экономию. Речь, как мы понимаем, о системе «тезис – антитезис», где второе Маркс называет следствием первого потому, что второе следует за первым в историческом развитии или диалектическом развитии по Гегелю. Подобный метод рассуждений сыграл впоследствии колоссальную роль в творчестве Маркса и злую шутку с экономической наукой и европейским рабочим движением.

В примечании Издателя к этой фразе сказано: «Подобный вывод был довольно распространен в социально-критической литературе того времени» – и дается ссылка на Вейтлинга. Не совсем ясны мотивы такого примечания – в оправдание Марксу, что ли? Как будто повторять чужие глупости более простительно, чем сочинять свои. К тому же в таких работах, как «Наемный труд и капитал» и «Манифест Коммунистической партии», данный тезис поставлен с еще большей остротой. Фигурирует он и в I томе «Капитала». Правда, чем позднее, тем большим количеством диалектических завитушек оснащен сей, говоря эвфемистически, спорный тезис. Далее:

Не правда ли, интересно наблюдать, как нагнетание правдоподобных высказываний, которые выглядят перифразами одно другого, приводит к ложному выводу. Этот ложный итог задан наперед, поэтому весь период должен быть достаточно длинным, ибо каждая ступенька рассуждений понемногу сдвигает смысл в нужную сторону.

Несмотря на видимость близкого попадания, мы сильно сомневаемся, чтобы Маркс судил о самоощущении рабочего в процессе труда на основе личного опыта, личных наблюдений или иным способом личного изучения предмета. Исходной точкой его рассуждений была категория отчужденного труда. И это нам также следует взять на заметку в качестве одной из особенностей научного мышления Карла Маркса.

В тот период А. Руге писал кому-то из общих знакомых, что Маркс много и беспорядочно работает, бросая одно и кидаясь на другое. К 1844 г., помимо упомянутых «Экономическо-философских рукописей», относятся также наброски и планы о гегелевской конструкции феноменологии, о современном государстве (план всеобъемлющего труда), а также многочисленные тетради с выписками из книг, которых в Германии он не видел. Выписки и наброски, как и цитированная выше рукопись, делались, по-видимому, без ясного еще представления, что из всего этого выйдет.

В 1845 г. Маркс готовит покушение на Фридриха Листа. В дошедшем до нас не полностью черновике (42/228–258) его несделанной работы о книге (против книги!) Листа «Национальная система политической экономии» налицо уже все черты скверной критической манеры, о которых мы говорили в связи с «Нищетой философии», вышедшей годом позже. Не Прудон ли избавил Листа?

Нельзя сказать, что автор названного черновика проявляет глубокое понимание экономических проблем развивающейся страны (тема книги Листа), но и не скажешь, чтобы его это смущало. Недостаток знания и понимания юный агрессор компенсирует избытком мировоззрения.

Вот цитата из Листа, которая вывела Маркса из состояния экономического равновесия:

Всю его жизнь подобные идеи были Марксу близки в той же мере, в какой – идеи христианского смирения. Он попросту не понимал таких слов.

Соображения об условиях развития национальной экономики отсталой страны, которые привели Листа к идее протекционизма и требовали горячей борьбы против идеологии фритредерства, только-только распространившейся из Англии на континент, – все это Маркс воспринимал сквозь пожизненно надетые на себя очки пролетарского доктора. В протекционизме Листа он видит:

Наш великий теоретик ценности (Wert) смолоду и до смерти не умел различать высказывания констатирующие и ценностные (Wertbegriff).

И все в том же духе. Разумеется, никаких возражений по существу. Ни с позиций экономической теории фритредерства, ни с точки зрения экономической практики развивающейся экономики. Для подобной критики у Маркса не хватало не только знаний, но и желания вникать в суть экономических проблем непредвзято. Для него важнее было доказать, что Лист – плагиатор у некоего Ферье, а также лжец, клеветник и выразитель реакционных интересов буржуа.

Такова была уже тогда полемическая манера Маркса. Подобными вещами кишит «Капитал».

Несколько экономических цитат из «Нищеты философии» для демонстрации научно-экономического уровня названной работы:

А электрическая мельница (плюс кое-что еще) – коммунистическое общество… Но это уже из Ленина.

Прудон хочет рассматривать категории с двух сторон. Маркс отвечает:

Нужно сие комментировать?

Как мы много раз еще убедимся, у Маркса никогда не стояло дело за тем, чтобы с величайшим апломбом высказываться о таких вещах, о которых ему не мешало бы прежде узнать немного более того, что он уже знает.

Комментировать данное высказывание мы не станем. По-видимому, оно имеет какой-то глубокий научный смысл, ускользающий от нас, либо в нем скрыт столь же недоступный нам переносный смысл, либо, наконец, учителя подвел его адепт – переводчик. Едва ли категория, даже экономическая, может входить в число институтов.

Ну и на закуску:

Тут уже пошла такая диалектика, что мы можем лишь предложить читателю самому в охотку распутывать эту белиберду.

Всерьез заниматься экономическими науками Маркс начинает, похоронив Союз коммунистов. С 1850 г. он забирается в библиотеку Британского музея и в течение семи лет перелопачивает, видимо, целые геологические пласты экономической литературы, начиная с Уильяма Петти и его современников. Если парижский период был подготовительным классом Маркса-экономиста, то первый лондонский период (1850–1857) можно было бы назвать его университетским курсом.

С 1857 г. начинается работа над первой серьезной рукописью по политической экономии («кандидатской диссертацией», что ли). Складывается план будущего труда.

В феврале 1858 г. Маркс в письме к Лассалю так представляет свой будущий труд:

Манера изложения – одно, а ради чего весь труд тяжкий – и так понятно адресату. Не раз говорено…

Для начинающего экономиста – совсем неплохо. Особенно если представить себе, что подразумевалось под каждой из шести рубрик. Например, вот как выглядела предполагаемая схема первой части предполагаемого шестикнижия (23/788 и др.):

Из всеобъемлющей задумки в конечном итоге реализовалось в рукописи лишь то, что было названо «Капитал вообще», а завершен и опубликован автором только «Процесс производства капитала», где был разработан и вопрос о наемном труде. В рукопись «вообще» попали вопросы поземельной ренты и конкуренции капиталов, а также много иного.

В 1859 г. работа вышла из печати. Называлась «К критике политической экономии». Но это было общее название большого труда, а то, что вышло, предлагалось считать первым выпуском всей работы и называлось «Отдел первый. Капитал вообще». Там было две главы: «Товар» и «Деньги». И все. Где же «капитал»? Нету. Вообще.

Таким образом, для начала свет увидел лишь то, что в письме к Лассалю было названо «несколько вводных глав». Третья глава, «Капитал», должна была выйти следующим выпуском, но с этим произошла заминка. В работе над рукописью – тоже.

1861 г. Маркс начинает все сначала. За два года он выдает рукопись на 200 листов, которая содержала в наброске весь будущий четырехтомный «Капитал», включая и то, что мы знаем как «Теории прибавочной стоимости». Как известно, с последнего и началась работа над рукописью 1861–1863 гг.

Мы еще раз констатируем этот специфический методологический феномен – отталкивание от чужих идей в качестве отправной точки изложения собственных.

В новой рукописи несколько изменилась акцентировка проблем и появилось кое-что принципиально новое. Называлась она так, как и прерванная работа («К критике политической экономии»), но это был новый труд. По-видимому, Маркс действительно хотел теперь публиковать его целиком.

К началу 1866 г. была сделана новая рукопись – черновик большой работы в трех книгах, известных ныне как три тома «Капитала». Здесь появляется и нынешнее название труда: «Капитал. Критика политической экономии».

В это время порядок издания снова меняется. Решено выпускать «Капитал» по томам в три приема: том I (книга первая – «Процесс производства капитала»), том II (книги вторая и третья – «Процесс обращения капитала» и «Формы капиталистического процесса в целом») и том III (книга четвертая – «История экономических теорий»).

Трехчастное деление книги заставляет опять вспомнить о Гегеле. Названия книг третьей и четвертой были неокончательными. Предполагалось, что тома выйдут один за другим.

Подготовка к печати текста I тома длится с января 1866 г. по март 1867 г. Книга вышла (не про нас будь сказано) через пять месяцев – в сентябре 1867 г., в Гамбурге (печать – в Лейпциге), в издательстве Отто Мейснера, «издателя демократической литературы» и «славного малого»[60].

Потом Маркс прожил еще 15 лет, но продолжения «Капитала» не последовало. Этот факт до сих пор остается исторической загадкой.

После смерти Маркса в 1883 г. Энгельсу понадобилось лишь два года, чтобы выпустить вторую книгу «Капитала» отдельным томом, что говорит о достаточно высокой степени ее готовности к моменту смерти автора.

Третью книгу Энгельс выпустил отдельным томом в 1894 г., за год до смерти. Подготовка ее к печати длилась около девяти лет и стоила Энгельсу огромного труда. Например, о пятом отделе тома III он писал:

Сначала я пытался закончить этот отдел, как это мне до некоторой степени удалось с первым отделом, заполняя пробелы и разрабатывая лишь намеченные отрывки, чтобы отдел этот хоть приблизительно представлял собой то, что намеревался дать автор. По меньшей мере, три раза я делал такую попытку, но всякий раз безуспешно, и в потере времени на это заключается главная причина задержки. Наконец, я убедился, что так дело не пойдет… Мне не оставалось ничего иного, как отказаться от дальнейших попыток в этом направлении и по возможности ограничиться упорядочением того, что имелось, сделав лишь самые необходимые дополнения (25, 1/9).

Так или иначе, то, что теперь известно как III том «Капитала», являет собой материал неудобочитаемый и довольно бессвязный. Выглядит этот том кое-как упорядоченным набором отрывков, обрывков и утомительных выкладок (тем не менее это не набор обрывков, а целое – мы имеем возможность коснуться слегка вопроса о том, как творил Маркс, и сделаем это в Приложении 1).

«Теории прибавочной стоимости» Энгельс выпустить не успел.

Книга впервые была издана К. Каутским в виде четырехтомника в 1905–1910 гг. Названный труд – в рукописи более 110 печатных листов – содержит отрывочный критический разбор экономических теорий тех экономистов – предшественников Маркса, которых он считал достойными серьезного разбора (в том порядке, как он обращался к тому или иному из них), вперемежку с собственными выкладками Маркса.

Этот материал мог быть упорядочен разными способами – по именам, по проблемам, а также путем раздельной группировки критики и собственных выкладок. Каутский, по-видимому, выбрал последнее. К тому же он позволил себе купировать некоторые места, повторявшие материал трех изданных томов (напоминаем, эта книга была началом последней рукописи «Капитала»), утверждая, что сам Энгельс сообщил ему о подобном своем намерении.

Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС раскритиковал издание Каутского и выпустил IV том «Капитала» в первозданном, то есть неупорядоченном, виде. Чтение книги от того не стало легким занятием, но это, как видно, мало кого волнует.

«И к чему автор все это нам рассказывает?» – спросит озадаченный читатель. На это можно сказать: хотите понять, как он стал властителем дум? Тогда читайте дальше, ибо самое интересное еще не начиналось.

В настоящее время, когда оценки успели не только устояться, но и закостенеть, Карл Маркс почитается как экономист по преимуществу. Такая его слава держится исключительно на одной книге, которая называется «Капитал»[61].

Если учесть, что тома II и III названной книги, посмертно изданные Энгельсом, славы Марксу не прибавили – следует признать, что экономической славой своей обязан он почти исключительно I тому «Капитала». То же подтверждается ссылками на Маркса в трудах немарксистских авторов, насколько мы в состоянии об этом судить. Коль скоро речь идет о положительных (не с полемической целью) ссылках, мы повсеместно находим главным образом I том[62].

Один лишь фундамент задуманного здания не создает архитектору имя. Однако авторитет Маркса как экономического мыслителя вырос из одного лишь фундамента его системы. Сказанное тем более удивительно, что кое-как впоследствии достроенное здание явилось для фундамента сомнительным украшением.

Исчерпывающим объяснением причин, почему автор оставил нам одно лишь начало своего капитального труда, история не располагает. Тот факт, что много лет вынашиваемый экономический труд был для Маркса делом всей жизни, лишь усугубляет загадку незавершенности этого труда. Маркс действительно всю свою активную жизнь, начиная с рукописей 1844 г., шел к «Капиталу» и писал «Капитал»[63].

Незавершенному «Капиталу» имеется исторический прецедент – незавершенная работа «К критике политической экономии». Карл Маркс – автор незавершенных книг по экономике.

«К критике…» вышла в мае 1859 г. первым выпуском, содержащим две главы: «Товар» и «Деньги». Третья глава – «Капитал» – обещалась автором немедленно вослед. В письмах 1859–1860 гг. время от времени упоминается работа над вторым выпуском, но таковой не последовал. Почему?

Опубликованные рукописные материалы не только не проливают света на этот вопрос, но и создают добавочную путаницу. После рукописи 1857–1858 гг., на основе которой была выпущена «К критике…», следующие рукописные материалы датируются 1861 г.[64]

Неясно, насколько эпистолярные упоминания Маркса о работе над вторым выпуском соответствуют действительности. Реальных следов рукописных материалов, которые относились бы к периоду 1859–1860 гг., мы в «Сочинениях» не находим, равно как не находим мы и упоминаний Издателя о наличии таковых.

Маркс возлагал на свою будущую книгу большие политические надежды. Таковые были непосредственно связаны с революцией, которая ожидалась вот-вот. И тем не менее факт налицо: с мая 1859 г. по август 1861 г. в работе Маркса над своим трудом зияет загадочный провал.

Мы цитировали письмо Маркса к Лассалю от 22 февраля 1858 г., где излагается план большого экономического труда. Непосредственно вслед за цитированным в письме следуют такие строки:

В этом письме обсуждаются вопросы, связанные с изданием большого труда («К критике политической экономии»). Лассаль, проявив отзывчивость и энергию, взялся найти Марксу издателя в Берлине и наконец устроил его к своему издателю Дункеру. Заодно он сосватал Дункеру военную брошюру Энгельса «По и Рейн».

Цитированный отрывок подтверждает сказанное выше о надеждах Маркса и должен пониматься однозначно: Маркс боится, что не успеет издать свой труд до начала революции, ожидавшейся, несомненно, в соответствии с теорией научного коммунизма.

Как известно, революция должна была произойти либо с наступлением экономического кризиса, либо с началом войны на континенте.

В сентябре 1856 г. Маркс предсказывает мировой хозяйственный кризис не позже зимы 1857 г. Основания для прогно-сообщили, что установлена более точная ее дата: 1861 г. (Маркс К. Экономические рукописи 1857–1861 гг. Часть I. М., 1980). за изложены на полутора страницах письма к Энгельсу. В конце такие строки:

Энгельс понял юмор. Ответное письмо его тоже заканчивается страшным пророчеством:

Шутку Маркса он повторяет так, будто сам только что ее придумал.

Эти пророчества осуществились только наполовину. Во всяком случае, кризис разразился.

Во избежание недоразумений укажем, что попадание в точку относительно кризиса не означает, будто Маркс и Энгельс научились предсказывать течение хозяйственного цикла. Предсказаниям этим не предшествовало ни серьезное изучение мировой экономической конъюнктуры, ни тем более какая-то марксистская теория экономического цикла (таковой в природе не существовало и не существует) – они были сделаны на основе внешних признаков бума.

Энгельс (см. цитату) перечисляет кратко то, о чем перед этим говорит Маркс более подробно. Попросту говоря, кризис был предсказан лишь на том основании, что за бумом неизбежен спад. Если сопоставить с письмом Маркса описание кризиса 1857 г. хотя бы по Туган-Барановскому[66], можно убедиться, что Маркс не назвал ни одной подлинной причины спада.

Еще лишь спустя полтора года, в марте 1858 г., Маркс пишет другу, что для него «очень важно найти в непосредственных материальных предпосылках крупной промышленности какой-то один момент, определяющий эти циклы», и выдвигает предположение о связи промышленного цикла со средним периодом физического износа машинного оборудования[67] (29/241).

Оставались, однако, еще надежды на развязывание какой-нибудь войны. Поэтому в феврале 1858 г., когда кризис в основном миновал низшую точку, Маркс, в дважды цитированном нами письме к Лассалю, всерьез рассматривает возможность скорой революции, когда «мир перестанет интересоваться такого рода вещами».

Тогда же, в феврале 1858 г., Энгельс сообщает другу, как после серьезной болезни он снова входит в форму и даже выполняет сложные верховые упражнения, а затем:

Возвращаться в Германию, чтобы удирать от прусской кавалерии?

Но Маркс не видит ничего смешного:

Он уже руководит своим Генералом.

В эти дни вопрос об издании экономического труда Маркса встал наконец на повестку дня. Напоминаем, это будущая работа «К критике политической экономии».

А в письме к Лассалю от 11 марта после выражения «самой горячей благодарности» за «хлопоты, ценность которых увеличивается еще на 100 %, если принять во внимание твое болезненное состояние», после обсуждения связанных с поиском издателя вопросов о правах и гонораре он сообщает:

Выходит, еще в начале 1858 г. Маркс представлял себе материал позднейших трех томов «Капитала» умещенным в одной брошюре и намеревался издать это первым порядком. Объем выпуска он представлял себе не меньше 5–6 листов![68]

29 марта Маркс информирует Энгельса так:

Итак, шесть выпусков, каждый максимум в шесть листов, все это создается и издается в течение года с небольшим – на том исчерпывается разработка и создание политической экономии марксизма.

Именно так Маркс представлял себе в марте 1859 г. свой фундаментальный и всеобъемлющий научный труд. Через два месяца он собирался закончить первый выпуск под названием «Капитал»…

В апрельском письме к Энгельсу он повторяет композицию, изложенную ранее Лассалю:

Дальше следует развернутый план-конспект первого выпуска:

Да-а-а… Это нужно оценить…

Весь капитал выступает по отношению ко всем капиталам как всеобщий элемент…

Акционерный капитал как самая совершенная форма (подводящая к коммунизму)…

Наемный труд как конечный продукт современной земельной собственности…

Обалдеть можно.

Возможно, употребление Марксом необычных для подобного контекста словечек[69] объясняется состоянием здоровья. По его словам, он только что пережил обострение своей болезни печени и не совсем еще оправился.

Интересующиеся дальнейшими подробностями могут обратиться к первоисточнику, где, вслед за цитированным, разворачивается более подробно содержание первого выпуска – Стоимость, Деньги, Капитал.

Будто назло нам последняя рубрика осталась нераскрытой, так как Маркс прервал изложение и закончил письмо, сославшись на плохое самочувствие.

Действительно жаль, что самочувствие писавшего сказалось именно в этом месте, так как по целому ряду причин было бы интересно увидеть, как представлял себе Маркс главу о капитале тогда, весной 1858 г. (одна из причин нашего интереса – обнаруженный недавно факт, что первая рукопись названной «главы» должна датироваться 1861 г., а не 1859-м, как всегда считалось).

Так или иначе, план в целом встретил безусловное одобрение Энгельса, с оговорками о своих трудностях в постижении этого «весьма абстрактного» резюме.

Дальше в письмах начинает преобладать, пока не становится единственным, сюжет: где достать денег на жизнь и уплату долгов. Из-за продолжавшегося экономического спада иссяк такой стабильный источник дохода Маркса, как Энгельс. Только в августе Маркс упоминает вскользь, что «дело с Дункером становится спешным». (29/285).

21 сентября Маркс сообщает другу потрясающую новость: «В России началась революция» (29/588) – и пытается представить себе шансы на мировую революцию.

Созыв съезда уполномоченных – дворян из губерний для подготовки крестьянской реформы Маркс видел по аналогии со съездом нотаблей во Франции накануне Великой революции. Логика его была такова: во Франции революция началась после съезда нотаблей, значит и в России она должна начаться после съезда уполномоченных. К вящей славе теории научного коммунизма.

22 октября Маркс, отвечая на настойчивый вопрос друга, пишет, что «рукопись еще не ушла» и «не может быть отправлена раньше, чем через несколько недель» (29/299).

12 ноября Маркс пишет Лассалю:

То есть то же самое, что в письмах к Энгельсу. Однако следом написано:

(Не иначе, слишком много Scheisse попало на бумагу.)

Затем выражается уверенность, что Лассаль сумеет объяснить Дункеру выгоды издателя от улучшения стиля книги.

Вот как! Зато здесь сообщается, что отдел «Капитал вообще» займет сразу два выпуска:

Оставим «медицинские причины» на совести автора, чтобы отметить другое: стиль опубликованных глав действительно отличается от стиля рукописи. Настолько отличается, будто два разных человека писали две разные книги.

Вопрос о воздействии печени Маркса на стиль его рукописи 1857–1858 гг., насколько нам известно, пока не был изучен и не получил марксистского освещения. Если судить по переписке с Энгельсом того же периода, в цитированном письме печень Маркса была несколько оклеветана ее владельцем.

В последующих письмах к Энгельсу о разном (политика, зубная боль, общие знакомые, журналистика) о книге – ни слова, вплоть до 29 ноября, когда Маркс сообщает:

До конца «этого месяца» оставался, как видим, ровно один день. Следующее сообщение – от 16 декабря:

Лупус – прозвище Вильгельма Вольфа, друга и сподвижника. Жил в Манчестере, где постоянно общался с Энгельсом. Ему посвятит потом Маркс I том «Капитала».

«Лупус услышит» просто риторический оборот. Если верить тому, что в ноябре фрау Маркс уже переписывала рукопись, непонятна эта новая ссылка на собственную печень.

Ох, как не писалось ему… Как досаждала эта научная работа… Но вот навыдавал же векселей…

В следующих письмах снова разные разности, в том числе сообщения о ряде статей для «Трибюн». Между 13 и 15 января (так датирует Издатель) Маркс пишет Энгельсу:

Здесь возникает определенная неясность. Энгельсу сообщалось, что все три главы были готовы еще в мае. В середине ноября Лассалю сообщено, что автор «только что начал писать».

В соответствующем примечании от 1962 г. наш Издатель поясняет, очевидно полагаясь на Маркса, что третья глава была написана с ноября 1857 г. по май 1858 г. Между тем сегодня (1980 г.) Издатель сообщает нам, что в результате «дальнейшего всестороннего изучения этих рукописей» установлена такая датировка: начало третьей главы август – октябрь 1858 г., после чего перерыв до 1861 г.

Выясняется, что третья глава не была «разработана» ни в мае, ни вообще в 1858 г. То, что Маркс «только начал писать» в ноябре (письмо к Лассалю), – это, очевидно, опубликованный текст двух первых глав.

Условие, чтобы третья глава была опубликована одновременно, хотя и отдельным выпуском, свидетельствует как будто о том, что Маркс тогда намеревался сделать ее для печати сразу вслед за двумя первыми. Но теперь, в середине января, он определенно сообщает лишь о двух первых главах. И дает такое объяснение отсутствию третьей:

Стало быть «военная хитрость»[71]. В отношении нужного восприятия главы о капитале буржуазными учеными и критиками (мы не находим иного адресата для выражений «эти собаки» и «эти канальи»), по-видимому, возникли какие-то сомнения, и автор решил пока не раскрывать карты. Как будет видно из дальнейшего, это похоже на правду, кроме сообщения о готовности этой главы. Ее еще надо было написать по черновику 1857–1858 гг.

21 января – Энгельсу:

(…выслать сколько можешь.)

Потом идет высказывание о желательности скорого английского перевода – сперва, с денежных позиций, а после:

Один враг (имярек) всюду рассказывает, что другой враг (имярек) «вытеснил» Маркса и Энгельса «в рабочих» (Там же).

26 января – благодарность за 2 ф. ст. и сообщение, что рукопись отослана (29/315).

1 февраля Маркс отсылает письмо в Милуоки (США) старому другу Й. Вейдемейеру, единомышленнику и сподвижнику по Союзу коммунистов. Объяснив, почему он лишь теперь отвечает на письмо от 18 февраля предыдущего года (печень, работа), рассказав коротко о друзьях (Энгельс, Лупус, Дронке, Веерт), об общих знакомых, о своих делах и пр., Маркс продолжает:

Затем следует уже знакомый нам план из шести книг, потом краткое содержание первого выпуска. В конце письма вот что:

Маркс уже начал раскручивать свою не вышедшую еще книгу. О договоре, насколько можно судить, Вейдемейеру сообщено, в общем, правильно. О сроках – нет. Рукопись была отправлена из Лондона 26 января, так что едва ли первый выпуск мог ожидаться так скоро.

В действительности вышло еще дольше.

2 февраля Маркс пишет Лассалю, что 31 января на почте получено извещение, будто рукопись в Берлине, но, судя по письму Лассаля от того же дня, она издателю не доставлена. Из этого Маркс делает вывод, что в ней рылась полиция, и высказывает такое опасение:

Тут следует абзац, специально предназначенный для правительства Пруссии, чья полиция, как думал Маркс (возможно, не без оснований, мы не знаем), читала его письма:

То ли прусская полиция испугалась этой угрозы, то ли по иным причинам, но рукопись еще накануне была доставлена Дункеру, о чем Маркс пока не знает.

4 февраля Маркс нервно пишет Лассалю, что от Дункера еще нет извещения о получении рукописи (29/470). Одновременно выражает уверенность в скором начале войны Франции, Пьемонта и Австрии. Но о «революционных последствиях» на сей раз говорится как об ожидаемых лишь «в конечном счете».

8 февраля:

Речь идет о знаменитом Предисловии «К критике политической экономии», где излагается «классическая» формула исторического материализма в терминах «базис – надстройка» и научно обосновывается неизбежность социальной революции (13/5–9).

9 февраля:

Похоже, что прусская полиция не рылась в рукописи. «Лишь 1 февраля» – это сразу, на следующий день по прибытии в Берлин.

Печатается драма Лассаля «Франц фон Зиккинген». Герой драмы – историческое лицо, руководитель рыцарского восстания на Рейне в защиту Реформации в XIV (?) веке. Потерпел поражение.

21 февраля Маркс пишет Энгельсу, что «обрабатывает» свою третью главу, «Капитал» (29/323). Датировка рукописей, о которой мы говорили выше, сославшись на Издателя, не подтверждает этого сообщения.

25 февраля Маркс одобряет идею Энгельса о военной статье «По и Рейн» (по поводу назревавшей войны) и сообщает:

Почему «еврейчик» – «Браун»? Этого мы объяснить не можем (шутка юмора?). Почему вообще такой пренебрежительный тон и насколько он отражает истинное отношение адресанта к адресату? Постараемся объяснить ниже.

Письмо к Лассалю от 25 февраля посвящено как раз содержанию предполагаемой брошюры Энгельса и просьбе пристроить ее к Дункеру. В заключение:

Лассаль сделал и это. Как писал Энгельс (4 марта):

Такое было у них представление о благодарности…

10 марта Маркс обращается к Энгельсу:

О чем? Чтобы не прерывали печатание работы Маркса ради работы Энгельса? Две недели назад он торопил: «время тут – всё».

Предстоящая война была для Маркса много больше, чем просто война. Однако в этих риторических восклицаниях нам видится некоторое сгущение красок. Мы не должны отождествлять тут слова Маркса с его думами.

Очередной причиной задержки в печатании книги Маркса, напоминаем, стала брошюра Энгельса «По и Рейн». Не исключено, что трагические нотки письма рассчитаны были на сознательность Энгельса. Прямо просить друга приостановить его брошюру ради своей Маркс не решается. Самому просить Лассаля – тоже. Вдруг дойдет до Энгельса? Будет конфуз.

16 марта Лассалю в Берлин:

О задержке с печатанием своей работы в этом письме – ни слова.

Энгельс пишет Лассалю, с которым почти незнаком или знаком издали. Письмо от 14 марта:

Для обоих эмигрантов эта возможность имела значение неоценимое. На родине их основательно подзабыли, а если и вспоминали кое-когда в газетах, то в виде насмешек или сплетен. Просьбу друга (подтолкнуть экономическую рукопись) Энгельс выполнил, но весьма осторожно:

Марксова намека на то, чтобы придержать его военную брошюру, Энгельс не понял или сделал вид, что не понял.

16 марта Маркс пишет Энгельсу:

После того, как два года тянул с рукописью.

22 марта Маркс сообщает Энгельсу:

25 марта, в новом письме, то же самое (29/335).

28 марта Маркс пишет Лассалю о том же (три листа корректуры за восемь недель), высказывает предположения о возможных причинах медлительности Дункера, рассказывает вымышленную (ибо Энгельсу было бы сообщено обязательно, а этого как раз не было) историю о переговорах насчет английского издания своего первого выпуска. Затем:

Раньше было необходимо для книги печатать все три главы вместе, теперь стало целесообразно третью главу попридержать. Для того и другого приводятся серьезные и убедительные доводы, значение которых (тех и других) совершенно обесценивается в свете того, что главы еще просто нет в природе.

4 апреля Маркс спрашивает Лассаля, вышла ли брошюра Энгельса (29/482).

9 апреля пишет Энгельсу:

Энгельс отвечает 11 апреля:

Он тоже забочен и тоже нервничает, но больше по поводу своей брошюры.

12 апреля Маркс пишет другу о получении им письма от Лассаля с сообщением, что брошюра Энгельса вышла три дня назад.

В том же письме Лассаля (которое Маркс почему-то выборочно цитирует, а не направляет другу оригинал, как обычно) сказано, со слов Дункера, что работа Маркса выйдет к середине мая (29/338).

19 апреля Маркс пишет Энгельсу, что получил пока лишь восемь листов корректуры (29/341).

В тот же день ушло письмо к Лассалю. О «Критике» – ни слова. Объемистое письмо целиком посвящено разбору драмы Лассаля. Разбор обстоятелен и изобилует комплиментами. Бо́льшая его часть – с политической и исторической точки зрения (29/482–485).

18 мая Энгельс пишет огромное письмо к Лассалю с разбором его драмы по существу – с точки зрения драматургии, поэзии, сценичности, исторических событий и т. д. Тоже много тонких комплиментов (29/490–496).

В этот же день Маркс пишет Энгельсу, что Лассаль также написал брошюру о назревшей войне в Италии:

Здесь же, со слов Вейдемейера, сообщение, что в США уже заказано 100 экземпляров «Критики».

Партия не подведет!

24 мая Маркс пишет Энгельсу:

Такие вот представления о приличии… «Анонимка» Лассаля – брошюра «Итальянская война и задачи Пруссии». О брошюре Энгельса, также прервавшей печатание его труда, Маркс упоминает весьма дипломатично.

«Грубейшее письмо» было написано… Дункеру. Текста его мы не имеем.

На следующий день пишет Энгельсу снова:

Раздражение безденежного человека можно понять, следовательно и употребление крепких словечек. Кроме того, думается, Лассаль здесь получил не только свою порцию, но и то, что причиталось Энгельсу за его брошюру, пущенную Дункером вперед книги Маркса. Едва ли адресат был настолько туп, чтобы не понимать всего этого. Он понял – и отреагировал, как от него требовалось: прислал 5 фунтов стерлингов.

Версия заговора Лассаля с Дункером против книги Маркса не вызывает у нас никакого доверия в свете предыдущего поведения Лассаля в отношении книги Маркса.

Не проще ли представить себе, что Лассаль спешил с брошюрой ввиду развития политических событий, считая книгу Маркса достаточно академичной, чтобы судьба ее не могла зависеть от нескольких недель задержки с выходом в свет? Тем более помня, как сам ее автор тянул с отсылкой в издательство.

Понятно и поведение Дункера, спешившего, пока не кончилась война, выпустить о ней две брошюры. Но это нам – понятно, а не автору долгожданного экономического труда…

Впрочем, Лассалю Маркс по-прежнему ничего не пишет.

7 июня Маркс пишет Энгельсу:

(Упоминание о жене есть, скорее всего, такой же риторический оборот, как и «Лупус услышит». Вообще, подобные обороты, в которых фигурирует жена, нередки в письмах Маркса – часто было удобнее, видимо, высказывать или рассказывать что-то со ссылкой на жену, чем прямо от своего имени. Это один из приемов «дипломатии» Маркса в письмах к Энгельсу и Лассалю. Энгельс тоже иногда пользуется этим приемом, то есть ссылкой на жену Маркса.)

10 июня – в тот же адрес:

Чем вызвано упоминание о величине письма к Лассалю? Кто желает разгадать загадку? Учтите, что по размеру оно точь-в-точь такое же, как данное письмо к Энгельсу. Отличается оно другим, а именно отсутствием каких-либо следов грома и молнии. В нескольких сдержанных словах Маркс отмежевывается от взглядов Лассаля на итальянскую войну. Затем косвенно извиняется перед Дункером за свое грубое письмо, оправдываясь ссылкой на медлительность издателя. Потом сообщает о вымышленной потере вымышленного английского издателя своей книги – косвенный упрек Лассалю (29/496).

Дальнейшая история книги Маркса хуже прослеживается по переписке последующих месяцев.

4 июня в редактируемой Марксом немецкоязыкой газете «Volk» (Лондон) было опубликовано то самое (в будущем – знаменитое) Предисловие из «Критики». От редакции (то есть от Маркса же) было обещано дать вскоре обстоятельную рецензию.

18 июля, в письме к Энгельсу:

В это время Маркс берет на себя функцию редактора и идеолога газеты «Volk» («Народ»), уже – под иным названием – издававшейся Э. Бискампом, журналистом демократических убеждений, также эмигрантом революции 1848 г. Это доставляет Марксу множество новых хлопот и денежных забот (последнее ложится, по идее, на Энгельса), зато дает возможность регулярно печатать все, что хочется.

19 июля он пишет постоянному своему адресату:

Версия об инициативе Бискампа вызывает у нас не больше доверия, чем злодейский план Лассаля. Основания – в следующем письме.

22 июля, оттуда же – туда же:

Читатель, представьте себе время, когда не было на свете политической экономии марксизма – не было ни этого странного словоупотребления, ни этих туманных, двоящихся понятий, ни вычурного гегелеобразного слога, ни, конечно, канонизированных толковников и интерпретаций.

Ничего этого никто еще не знал.

И не ждал.

Если вам удастся такое представление, хотя это чрезвычайно трудно, в этот момент следует взять книгу Маркса «К критике политической экономии» (а значит, ее нужно приготовить загодя, до начала эксперимента), раскрыть ее и начать читать глазами человека, никогда не видавшего этой книги и даже слыхом не слыхавшего о чем-нибудь подобном:

И так далее и тому подобное. И это на первых же страницах. А в следующей главе – еще хлеще.

В таком случае вы, может быть, сможете отдаленно пережить что-то похожее на восприятие книги Маркса ее первыми читателями. Ее и сейчас-то трудно читать.

Но это не всё. Кто-нибудь, по-немецки основательный не менее, чем сам автор, все же кое-как разберется с этим товаром, с еще более путаной главой о деньгах…

…И тут книга кончается.

«Продолжение следует…»

В самом начале Предисловия, со второго абзаца, Маркс заявляет:

Первая реакция первых читателей, захотевших за ним следовать, была удручающей. Вот как пишет об этом Маркс в том же письме верному Энгельсу от 22 июля 1859 г.:

Чувствуется некоторая растерянность автора, не ожидавшего подобной неотзывчивости от своих партайгеноссен.

В том же письме Маркс спрашивает, писал ли Энгельс Дункеру.

Верный Энгельс отвечает, что Дункеру написал, но что статью о книге Маркса не может начать на этой неделе:

Зато по поводу отзыва Либкнехта он высказывается категорически:

А дальше еще и «скотина» и «свинья» (29/377).

Дункера надо было поторопить с гонораром, авторскими экземплярами и объявлением о выходе книги. 3-го августа Энгельс пишет:

Видите? «Твоя жена»…

В переводе на нормальный язык: я тоже не очень уверен, что правильно понял гениальные мысли твоей книги; в конце концов, лучше всего – напиши рецензию сам и поставь мое имя. Таков наш вариант перевода, а что, кто-нибудь предложит свой?

В письме Маркса от 8 августа, между всякой всячины:

Энгельс отвечает (10 августа):

Дункер считал, оказывается, что для лучшего распространения книги объявление о ней в газетах целесообразнее дать спустя несколько недель после ее выхода (29/606). О своем долге (моральном) Энгельс пишет так:

Что могло помешать Энгельсу и довести его до состояния, отнимающего возможность работать? Кому-кому, а Марксу это должно было быть очень даже понятно. Но он отмолчался.

В последующих письмах мотив книги Маркса не фигурирует. Там было другое – обанкротилась «Фольк». Об этом Маркс в конце августа пишет так: «Но все дело в том, что по мере улучшения газеты росли убытки, а число читателей уменьшалось» (29/385), констатируя свое расхождение с читателями в вопросе о свойствах «хорошей» газеты.

Его кратковременная деятельность в «Фольк» вскоре неожиданно взорвется бомбой. Но пока ничто не предвещает…

Только 21 сентября Маркс пишет на интересующую нас тему:

Не правдоподобнее ли предположить, что отвязаться хочет кто-то другой?

Затем, 5 октября:

«Житейского дерьма» было много – кроме безденежья, еще судебные иски, предъявленные подписчиками «Фольк».

Как видно, Маркс успел напечатать там две «статьи Энгельса» о своей книге (чье перо их написало – пусть остается загадкой). И тираж, по-видимому, расходился. Но никакого капитала сверх этого книга автору не принесла. Как мы понимаем, уничтожение прудонизма осталось не замеченным никем, включая покойника.

Хотим обратить внимание читателя на выражение «заговор молчания». Этот марксистский термин мы скоро вспомним по другому поводу.

Что же Маркс написал Лассалю?

Дальше идет целая страница объяснений, почему он не писал Лассалю. Объяснения все очень интересны по-своему, но мы их опустим.

Переходим к теме «Дункер». Несколько очень обтекаемых фраз, смысл которых приблизительно таков: вроде бы и Дункер не очень хочет продолжать со мной, да и я что-то не расположен продолжать с ним. А потом:

Как мы теперь знаем, «год назад» было написано лишь то, что Издатель называет «начало третьей главы». За истекший год Маркс к нему не притрагивался. «Все переработать», очевидно, должно означать – «написать главу, которой еще нет». В отношении сроков Маркс по-прежнему переоценивает свою успеваемость. Но письмо еще не кончено:

Снова упоминание о предполагаемом английском издании. И снова оно не подтверждается больше никакими источниками.

Мы настаиваем на невероятности того, чтобы об этом не был сразу же проинформирован Энгельс, если бы возник хотя бы малейший намек на подобную возможность.

Мы предлагаем рассматривать весь приведенный абзац как целое. Тогда он поддается расшифровке, например, в таком смысле: «Неужели ты, балбес, не можешь сам догадаться тиснуть о моей книге что-нибудь где-нибудь? С твоими связями и твоей энергией…» и т. д.

Мы бы сказали, что и угроза писать политэкономию по-английски тоже блеф, но пока у нас нет возможности подтвердить это мнение. Возможно, что в эти годы писать по-английски Маркс уже мог. С грехом пополам. В предыдущей пятилетке, известно доподлинно, статьи для «Трибюн» писались им по-немецки, после чего переводились Энгельсом на английский[74].

Итак, diminuendo. В многоголосной фуге, каковой представляется нам переписка двух основоположников, тема книги звучит все глуше и все реже, притом в другой тональности:

26 ноября в Манчестер о Лассале:

И та же тема 10 декабря:

Короче, опять «заговор Дункер – Лассаль» как специальное блюдо для Энгельса. К Рождеству раздается последняя в уходящем году нота «в дисканту». Госпожа Женни Маркс пишет письмо Энгельсу. После сетований на «нищету»:

«К этому прибавилось еще то обстоятельство, что тайные, долго лелеянные надежды на книгу Карла все рухнули самым жалким образом из-за заговора молчания со стороны немцев, прерванного разве что парой жалких – помещенных в приложениях к газетам – беллетристических статей, которые касались только предисловия, а не содержания книги. Второй выпуск, может быть, пробудит этих соней от летаргического сна, и тогда они набросятся на тенденцию произведения с еще большим рвением, чем то, с каким они замалчивали его научность» (29/538).

Похоже на то, что о работе мужа над книгой фрау Маркс получала не больше достоверной информации, чем Энгельс и Лассаль. Писала она, без сомнения, не по собственному почину. И адресат должен был понять прозрачный намек на стесненные материальные обстоятельства. Бедная женщина…

Однако что это? Как само собой она пишет о тенденциозной составляющей научной книги своего мужа. Спасибо, фрау Маркс…

В новом 1860 г. еще раздаются отголоски этой темы. 31 января Энгельс высказывает мнение, что для поддержания престижа у публики им «нужно выступать с научными произведениями».

«Для организации эмигрантской печати у нас нет денег» (это, конечно, по поводу намеков Маркса в связи с газеткой «Фольк»). К тому же до Германии все это доходит плохо и долго.

Здесь как раз и следуют известные слова о том, что работа и так «слишком хороша для этой паршивой публики» и что слабых сторон ее «ослы не заметят».

Энгельс, разумеется, не знал того, что знаем мы. Во-первых, что работа уже больше года лежит без движения. Во-вторых, что «бурные времена» уже начались. Не в том, правда, смысле, как он имел в виду.

Правда, 3 февраля Маркс еще пишет Энгельсу, что «разрабатывает свой “Капитал”» (30/18), следов чего, по-видимому, также не находится сегодня в оставшихся рукописях.

До того, 30 января, Маркс пишет Лассалю о всевозможных делах. Между прочим, в этом письме версия «заговора Дункер – Лассаль» выглядит совсем иначе, чем в письмах к Энгельсу от 26 ноября и 10 декабря:

То самое, в чем он подозревал Лассаля, когда писал Энгельсу, да еще видел в этом гнусный интерес, здесь он сам советует Лассалю, исходя из его же, Лассаля, собственного интереса. Диалектика.

Знал ли он уже тогда, сколько времени пришлось бы ждать Лассалю второго выпуска «К критике политической экономии» Карла Маркса?

Еще 15 сентября 1860 г. Маркс писал Лассалю, почему-то пользуясь религиозным календарем:

И, наконец, в апреле 1862 (!) г. Лассаль прочитал в очередном письме из Лондона:

Ну да, «не корысти ради, а волею пославшей мя жены».

«Эквивалент» – предполагаемый частный отзыв Маркса о книге Лассаля «Система приобретенных прав».

Этим трогательным примером заботы о жене, вызывающим в памяти (что поделаешь!) шутовского персонажа из романа Ильфа и Петрова, мы можем закончить подборку материалов о судьбе первой экономической книги Маркса. О продолжении ее давно уже не было речи. Второго выпуска книги Маркса «К критике политической экономии» мир так и не дождался.

Что же произошло?

Почему вслед за спешкой и нервозностью с выходом первого выпуска – видимое отсутствие рвения ко второму? Больше того – полный перерыв в работе с конца 1858 г. до осени 1861 г. И вовсе – отсутствие второго выпуска после перерыва. С чего бы все это?

Мы знаем, что в октябре 1858 г. Маркс оставил начатую 3-ю главу, чтобы оформить стилистически две первых. Мы знаем, что с начала 1859 г. по июнь он ждал выхода первого выпуска, гонорара, успеха или скандала и т. д. Но с июня 1859 г. до августа 1861-го он также не брался за «политическую экономию», которой придавалось, как мы знаем, чрезвычайное значение ввиду ожидавшихся «бурных событий».

Этот разрыв настолько не вяжется с прежним отношением к своему труду и горячим нетерпением явить его публике, что подвигнул нас на поиск объяснения. Неспроста это все, что-то тут, наверное, кроется.

Начнем с периода 1859–1861 гг. Нельзя сказать, что источники наши умалчивают о причине указанного перерыва в работе Маркса. Наоборот, мы без большого труда нашли тому три, даже четыре объяснения в «Сочинениях» основоположников. Правда, легче от того не стало, потому что все эти объяснения разные и противоречащие одно другому. Последнее еще больше укрепило нас во мнении, что за всем этим что-то кроется.

Приведем три сказанные объяснения по старшинству.

Объяснение самого автора (предисловие к первому изданию «Капитала», 1867 г.):

Болел Маркс много и часто, но пик приходится отнюдь не на 1858–1861 гг. Это установлено. Пик приходится скорее на 1865–1866 гг. – время предельно интенсивной работы над I томом «Капитала». Нота бене!

В историческом (потому что оно первое в Истории) жизнеописании Карла Маркса, написанном Фридрихом Энгельсом через год после выхода I тома «Капитала», дается вовсе непохожее объяснение. Про, словами Энгельса, «первый плод его политико-экономических исследований» говорится:

Стало быть, «многолетняя болезнь» побоку, Карл Маркс – добросовестнейший ученый трудяга.

Третью версию дает наш уважаемый Издатель:

«После выхода в свет в июне 1859 г. первого выпуска “К критике политической экономии” Маркс… предполагал издать в качестве второго выпуска “главу о капитале”, а затем и остальные части своего экономического труда. Однако неотложные партийные дела помешали Марксу осуществить это намерение, и к своим экономическим исследованиям он вернулся лишь в августе 1861 г., отказавшись к этому времени от плана издания своего труда отдельными выпусками» (29/607).

Необходимо учесть, что все три версии мирно сосуществуют в разных томах одного и того же издания, подготовленного нашим Издателем, который, как мы с удивлением отмечаем, имеет по данному вопросу свое особое мнение, отличное от мнений самих Маркса и Энгельса, кстати, также противоречащих друг другу. Вот это диалектика!

Столь неслыханный разнобой вызывает естественное любопытство.

Очевидно, кто-то из троих сообщает неправду. Возможно, даже двое. Не исключено, что и все трое. Все может быть. Даже то, что все трое сообщают правду.

Наверняка что-нибудь да за всем этим кроется.

Версии Маркса и Энгельса мы должны признать почти полностью несовместимыми, поскольку один говорит, что болезнь мешала работать, а другой, несомненно, сообщает об усиленной работе. Лазейку «почти» мы оставляем для себя потому, что объяснение Маркса относится ко всему периоду 1858–1867 гг., а не только к интересующему нас разрыву до осени 1861 г.

Версия Издателя, считаем мы, совместима с обеими предыдущими только в том невероятном случае, если Издатель вздумал поиронизировать над основоположниками научного коммунизма, назвав изучение материалов по политической экономии или, тем паче, болезнь – «неотложными партийными делами».

Все же какая из трех версий достоверна?

Четвертая.

В письме к новообретенному адепту, Л. Кугельману, от 28 декабря 1862 г. Маркс объясняет:

Достаточно, так как нас интересует отрезок 1859–1861 гг. Как видим, еще одна полноправная версия того же события, сообщенная не кем-нибудь, а самим героем.

Незадолго до того Кугельман, незнакомый лично с Марксом, послал Фрейлиграту письмо с вопросом, почему задерживается продолжение Марксовой «Критики». Фрейлиграт передал письмо Марксу, говоря: «…вот слова верующего» (30/653).

Цитируемое письмо Маркса к Кугельману (положившее начало их долголетней переписке и дружбе) достаточно пространно, но о болезнях в нем нет ни слова. Между прочим, в первых строках письма Маркс сообщает, что вторая часть уже готова и ее осталось лишь переписать набело и «окончательно отделать для печати». Фраза, хорошо уже знакомая нам в связи с историей первого выпуска. Принимать ее на веру нас ничто не принуждает.

Видимо, Маркс имел в виду какую-то часть того материала, который теперь известен как экономические рукописи 1861–1863 гг., все же автором не опубликованные.

Что касается перерыва 1859–1861 гг., то теперь все упирается в «скандальное дело с Фогтом». И напрасно стал бы думать наш читатель, что мы отвлекаемся на пустяки. Маркс называет сей предмет не заслуживающим внимания. Однако тратит на эту ерунду больше года ценнейшего времени, напрочь забросив политэкономию – и разработку и издание.

До сих пор мы каждый раз убеждались, что в жизни и деятельности Маркса мало было поступков случайного характера. Он был слишком целеустремленным человеком, чтобы «дело с Фогтом» не оказалось каким-то боком связанным с явлением марксизма как таковым.

Два ортодоксальных марксиста, наши современники, написавшие предисловие к последнему русскому изданию книги Франца Меринга о Марксе, стоят на той же исходной позиции, что и мы:

«Вызывает сомнение та оценка, которую Меринг дает одному из лучших памфлетов Маркса – работе “Господин Фогт”, написанной в 1860 г. Меринг видит в этой книге лишь стремление Маркса защититься от клеветнических нападок на него со стороны мелкобуржуазного вульгарного демократа, платного бонапартистского агента Карла Фогта. Меринг считает, что содержание этой книги незначительно и что переиздание ее не было бы оправдано. В действительности значение памфлета Маркса выходит далеко за пределы личной самозащиты. В “Господине Фогте” Маркс защищал, прежде всего, пролетарскую партию, вождем которой он был. “Господин Фогт” является одной из ярких страниц в борьбе Маркса за освобождение пролетариата от пут буржуазного и мелкобуржуазного влияния, за создание самостоятельной пролетарской партии, за революционное разрешение вопроса об объединении Германии. “Господин Фогт” – одно из лучших произведений Маркса, в которых он боролся против бонапартизма»[75].

Защита пролетарской партии и борьба за создание пролетарской партии, революционное объединение Германии и борьба против бонапартизма. Не многовато ли для одного памфлета против одной – как видно, еще и невзрачной – личности? Перебор, товарищи платные марксистские агенты, очевидный перебор.

Послушаем Меринга:

«…Все дело Фогта – сравнительно ничтожный эпизод…[76]

…Когда начался спор с Фогтом, один из друзей Маркса… писал ему: “Не хотел бы я быть осужденным писать об этом и буду в высшей степени удивлен, если ты сочтешь возможным впутаться в эту кашу”. Точно так же отговаривали Маркса русские и венгерские эмигранты. Теперь, пожалуй, можно пожалеть, что Маркс не послушался их советов. Дьявольская распря доставила ему несколько новых друзей и, главное, снова укрепила его дружественные связи с лондонским рабочим Просветительным обществом, которое немедленно со всей энергией встало на его сторону. Но вся эта история скорее послужила помехой, чем помощью, для великого труда его жизни: она потребовала драгоценных жертв временем и силами, которые Маркс затратил без действительной пользы, и повлекла за собой тяжкие семейные заботы»[77].

Карл Фогт

Мы должны вспомнить здесь, что это тот самый немецкий социал-демократ Меринг, который написал трехтомное исследование «История социал-демократии». То, что историк пролетарской партии ни словом не упоминает о связи «дела Фогта» с защитой (сперва) и (затем) с созданием «пролетарской партии», – о чем-то говорит. Однако не будем спешить с выводами. Любой историк может ошибаться, даже марксистский.

Мы замечаем, что наши соотечественники оспаривают лишь оценку Мерингом значения памфлета Маркса, но не освещение Мерингом самой этой истории. Поэтому в изложении событий мы можем смело полагаться на именитого историка и биографа Маркса. Но что мы знаем о Фогте?

Карл Фогт. Годы жизни: 1817–1895. По специальности – естествоиспытатель. В годы революции 1848–1849 гг. был депутатом национального собрания во Франкфурте и одним из пяти регентов Империи. По убеждениям – демократ, принадлежал к левому крылу. Эмигрант революции, жил в Швейцарии. Практически это все, что мы знаем о Фогте достоверно. Все остальное, что можно о нем услышать, тенденциозно искажено. Отчего бы? Неспроста, как все в писаной истории марксизма.

Советскому массовому читателю Карл Фогт мог быть известен благодаря В. И. Ленину. В книге «Материализм и эмпириокритицизм»[78] упоминаются вульгарные материалисты, один из которых говорил, что мозг выделяет мысль, как печень – желчь. Это и был, как считал Ленин, тот самый Фогт[79].

Фогтовская эпопея (так можно это назвать) принесла Марксу массу огорчений, потребовала множества хлопот, невероятного напряжения сил и в конце концов обернулась денежными потерями, доставив, взамен всего, весьма сомнительное моральное удовлетворение. Но, возможно, она имела и одно, никем не опознанное, но весьма важное, долгосрочное положительное значение в судьбе Маркса. Все началось с газеты «Фольк», которую редактировал и направлял Маркс. Считалось и считается, что соредактором Маркса был Бискамп. По всему, что известно о характере Карла Маркса, невозможно даже на миг вообразить, чтобы он, в важном для него деле, терпел кого-нибудь на равных. Он рулил в газете – это так же несомненно, как то, что своя газета была его пожизненной мечтой.

Непосредственно первой причиной перерыва в «политической экономии» и стала газета.

Дела с газетой «Фольк» возникли как раз в дни ожидания первого выпуска «К критике…». Эта газета была органом известного нам Просветительного общества, но печаталась в частной коммерческой типографии Холлингера и выходила под названием «Нойе цайт».

Вследствие одной эмигрантской интриги дела газеты стали плохи. Ряд лиц образовали фонд помощи. Газета переименовалась в «Фольк». Редактировать ее безвозмездно вызвался Бискамп. Там же подвизался и Вильгельм Либкнехт, бывший одновременно лондонским корреспондентом баварской газеты «Альгемайне» (Аугсбург). Газета скорее правая, чем левая, но что поделаешь? Кушать-то надо. И деньги ведь не пахнут…

Наконец обратились к Марксу. Тот поставил категорическим условием своего (и Энгельса) сотрудничества возможность стать редактором. Как мы уже знаем, газета стала быстро хорошеть и столь же быстро терять подписчиков. Но прежде чем она исчезла, успели произойти кое-какие мелкие события.

Всякая история имеет свою предысторию.

В мае 1859 г., когда Маркс ждал известий от издателя Дункера и негодовал по поводу его медлительности, в письме к Энгельсу от 16-го числа, в самом конце его, находим черкнутое вскользь:

Бывший имперский регент Фогт продался Наполеону (29/349).

Что, чего, откуда – ничего. Разнообразные сведения и совершенные сплетни об общих знакомых и других известных лицах – непременный атрибут писем основоположников друг другу (может быть, в другом месте мы приведем примеры). Особенно писем Маркса, который, живя в Лондоне, был в центре всяких известий и слухов, постоянно их собирал и снабжал жившего на отшибе друга всевозможной информацией соответствующего сорта, редко отделяя достоверное от сомнительного.

Оказывается, вот что – чего – откуда:

«9 мая 1859 г. Маркс присутствовал на организованном Уркартом митинге по поводу войны в Италии и находился на трибуне. Во время митинга немецкий мелкобуржуазный демократ Карл Блинд сообщил Марксу, что Фогт получает от французского правительства средства на бонапартистскую пропаганду и стремится путем подкупа склонить к выступлению в пользу Наполеона III некоторых публицистов» (29/599).

Так информирует Издатель.

Что еще за Уркарт, однако? Общение Маркса с поименованной личностью настолько старательно замалчивается и затушевывается марксистами, что даже у Меринга не найти ничего достоверного (в русском переводе, по крайней мере). Наверняка что-то за этим кроется, но что именно?

Фигура эта, с которой Маркс, похоже, водил тесную дружбу (был приглашен на трибуну – за какие заслуги?), совершенно не ясна для нас, так что что мы практически ничего не можем о нем сообщить. Известно нам, что он был туркофил и русофоб (в последнем сходился с Марксом[80]). Не исключено, шпион[81]. Мы еще ничего не знаем про настоящую жизнь Маркса.

Меринг рассказывает, что Фогт «разослал из Женевы лондонским эмигрантам, в том числе и Фрейлиграту, программу поведения германской демократии в итальянской войне. Он приглашал их сотрудничать в духе этой программы в новом швейцарском еженедельнике»[82]. От Фрейлиграта про эту инициативу и программу узнал Маркс.

Итальянская война, приближение которой ощущалось за много месяцев до ее начала (апрель 1859 г.), волновала всех. О ней же писал Фогт.

Наполеон III, не пользовавшийся хорошей популярностью в кругах широкого демократического движения Европы, враждовал с Австрией из-за спорных итальянских территорий.

Вражда с правительством Габсбургов превратила правительство Наполеона III в естественного союзника венгерских революционеров (Кошут, Клапка) и широких антиавстрийских кругов Италии.

В кругах немецких эмигрантов возникли самые различные мнения относительно того, какую позицию должно занять демократическое движение и чего требовать от правительства Пруссии. На этой почве, как увидим ниже, Маркс едва не поссорился с Лассалем; в конце концов, как позже заметил об их разногласиях Э. Бернштейн, «война разыгралась иначе, чем это предполагали обе стороны»[83].

Но то было после, а в каждый переживаемый момент Маркс один был прав кругом и полностью. Особенно если речь шла о будущем. Поэтому он писал Энгельсу так:

Программа, на основе которой имперский Фогт хочет образовать новую «партию» и которая, как он сам говорит, весьма благосклонно принята А. Герценом[84], такова: Германия отказывается от своих ненемецких владений. Не поддерживает Австрию. Французский деспотизм преходящ, австрийский – неизменен. Обоим деспотам предоставляется истекать кровью. (Заметно даже некоторое предпочтение Бонапарту.) Германия – вооруженный нейтралитет. О революционном движении в Германии, как Фогт «знает из самого лучшего источника», при жизни нашего поколения нечего и думать… (29/345).

Иронизируя над Фогтом, Маркс не знал еще, что «французскому деспотизму» осталось жить всего лет десять, а австрийскому – до 1918 г. и что революционное движение в Германии действительно началось лишь в следующем поколении (что наглядно было представлено судьбой отца и сына Либкнехтов).

Марксу простительно было ошибаться о будущем, но Издатель наш знает, что прав оказался Фогт, а не Маркс. Поскольку, однако, Маркс никогда не признал своей неправоты, агенты марксизма не могут этого сделать за него.

Карл Блинд тоже высказался о войне. Его позиция была враждебной к Франции и Австрии одновременно. Единственным выходом из создавшейся «путаницы» представлялось ему объединение «вождей всех народных партий» Германии (Издатель: 29/598).

Как видим (даже в подаче нашего Издателя, относительно которой нельзя быть уверенными в полноте и адекватности сообщений), в такой позиции тоже можно найти «рациональное зерно», если подходить к делу объективно и ответственно.

Маркс подходил к делу по-марксистски. Вот как он писал Энгельсу (читатель имеет возможность установить, чем программа Маркса отличается от программы Фогта):

С нашей, то есть революционной, точки зрения ничего нельзя иметь против того, чтобы Австрия сначала либо потерпела поражение, либо, что в моральном отношении одно и то же, снова удалилась в Ломбардию…

(«Заметно даже некоторое предпочтение Бонапарту», не так ли?)

…Это приведет к усиленному развитию событий, и вместе с тем будет дано время, необходимое для того, чтобы созрели дела в Париже…

(«Французский деспотизм преходящ…»)

…Вообще дела обстоят так, что с чьей бы стороны ни были сделаны промахи, они должны будут пойти на пользу нам… (29/345).

(«Обоим деспотам предоставляется истекать кровью».)

Как видим, не так уж далеко от Фогта. Кроме одного. Фогт, Герцен, Блинд, кто-то там еще – все смотрели на дело с точки зрения пользы для широкого демократического движения Германии и всей Европы. Маркс подходил к делу с точки зрения своей с Энгельсом пользы.

Одна такая тирада в частном письме стоит нескольких брошюр, из которых не так уж просто уяснить позицию их авторов. Здесь же всё на своих местах: европейские события, судьбы народов и государств, кровопролитие – всё рассматривается с точки зрения личной выгоды Карла Маркса (и Фридриха Энгельса). Ибо «нам» следует понимать совершенно недвусмысленно: «нам двоим» (других вариантов просто нет в наличии, и мы еще раз вскоре убедимся в этом). Само собой, «польза нам» могла быть связана только с революцией.

Всякие там ослы мучились: как быть в такой ситуации, кому желать победы, а кому – поражения, какой ход событий приведет к освобождению от деспотизма и пр.

Позиция «пролетарской партии» была наиболее принципиальной: кто бы там ни проиграл – мы в выигрыше. Все остальные мелочи (объединение Италии, самоопределение Венгрии, движение за демократию в Пруссии и т. д.) шли сбоку припека.

Если бы на сей раз события развернулись (хотя бы в виде исключения из общего правила) так, как излагал Маркс, несомненно, данное письмо было бы образцом марксистской принципиальности, подлинно научного анализа политической обстановки и гениального предвидения.

Однако все это только лишь предыстория. Вовсе не политические разногласия столкнули Маркса с Фогтом и послужили толчком к дальнейшей «дьявольской распре».

Франц Меринг рассказывает.

Во время разговора с Бискампом (об условиях своего участия в «Фольк») Маркс вскользь упомянул о сообщении Блинда про Фогта. Бискамп написал статью с какими-то намеками, или, как говорит Меринг, «остротами», и напечатал ее, не спросясь Маркса. При этом экземпляр этого номера газеты он зачем-то послал Фогту. Тот в ответ опубликовал в газете по месту жительства «предостережение» рабочим, по словам Меринга:

«…С изобличением “клики эмигрантов”, которые были известны… под кличкой… “серной банды”, а теперь собрались в Лондоне под руководством своего предводителя Маркса, чтобы плести заговоры против немецких рабочих. Эти заговоры, де, уже с самого начала известны континентальной тайной полиции и вовлекают рабочих в беду»[85].

Позднее в своем памфлете Маркс так цитирует Фогта (комментарии в скобках принадлежат Марксу):

Цитата взята не из статьи Фогта, а из его последующей книги, но смысл, по-видимому, тот же.

Как говорит Меринг, тогда статью Фогта Маркс игнорировал.

Потом Маркс поехал в Манчестер (к Энгельсу – обсуждать совместный манифест об итальянской войне), и в его отсутствие Либкнехт якобы нашел в типографии Холлингера корректурный лист анонимной листовки, где повторялись обвинения Блинда против Фогта.

Наборщик якобы сказал Либкнехту, что статью принес Блинд. Пометки на ней были сделаны якобы рукой Блинда.

Недолго думая, Либкнехт посылает статью в аугсбургскую «Альгемайне» с припиской, что автор – один из самых уважаемых немецких эмигрантов и что изложенным фактам имеются доказательства.

Подметная листовка появилась в «Альгемайне» под названием «Предостережение».

Фогт предъявил газете обвинение в клевете. Та – к Либкнехту, тот – к Блинду. Последний признал, что говорил Марксу нечто подобное, но влезать в эти дела отказался и свое авторство листовки категорически отверг.

Больше того, Блинд опубликовал в той же баварской «Альгемайне» свое заявление. Политику Фогта он и вправду осуждает, но листовку написал не он. К сему прилагались показания двух свидетелей: владелец типографии Холлингер отрицал, что листовка напечатана у него и составлена Блиндом, а наборщик Вие подтверждал, что Холлингер говорит правду.

Спрашивается, причем тут Маркс? И что ему в этой истории? Вот и Либкнехт думал, что Маркс захочет остаться в стороне. Но тот влез в эту историю. Он раз или два встречался с Блин-дом, но его нажим на Блинда ничего не дал. Тогда Маркс ухитряется получить письменное заявление другого наборщика, Фегеле, что листовка – дело рук Блинда. Так излагает Меринг. Что мы можем к этому добавить?

Еще в июне 1859 г. Маркс писал Лассалю о Фогте:

Все «доказательства», что он имел «в своих руках», – это слова Блинда на митинге у Уркарта.

Лассаль встревожился с самого начала, как только возникла эта неприглядная история. В октябре того же года Маркс сообщил ему определенно, что имел в виду наличие у Блинда доказательств против Фогта, а теперь должен был с ним порвать, так как тот не хочет брать на себя ответственность за листовку «Предостережение».

В ноябре Маркс пишет Лассалю большое письмо, где подробно излагается история с газетой «Фольк», противофогтовой статьей в ней, а также его версия о появлении на свет листовки «Предостережение» (29/507–511).

Эту-то версию и воспроизводит Меринг в своей книге, целиком полагаясь на слова Маркса (чего делать не следует ни в коем случае, но особенно когда речь идет о столь темном и нечистом деле, описанном адресату, который не пользовался особым доверием корреспондента, но мог бы быть полезным последнему как распространитель его заявлений в немецкой печати, каковой просьбой Маркса к Лассалю и заканчивается письмо).

И о блиндовской информации Маркс рассказал Бискампу случайно, и статейка появилась в «Фольк» без ведома Маркса, и листовку нашли в типографии в отсутствие Маркса, и послал ее Либкнехт в Аугсбург без ведома Маркса и т. д. Он ни при чем больше чем на 100 %. И влезает в эту возню, напрочь забросив любимую «политическую экономию».

Вот его мотив. Его отношения с аугсбургской «Альгемайне» – враждебные. Но в предстоящем процессе Фогта против газеты речь идет не о ссоре Фогта с газетой,

Почему отношения между Фогтом и французским императором (!) суть собственные дела каждого немецкого революционера? Потому что Фогт в 1848 г. занимал пост, называвшийся «регент Империи». Избытка логики в этом, честно говоря, мы не находим. Да и написано это в письме Либкнехту, которого они с Энгельсом между собою в тот период называли в основном ослом и болваном.

В те же дни он писал Энгельсу (7 ноября 1859 г.):

И Лассалю (14 ноября):

Удивительно серьезная причина, чтобы отложить свой научный труд, с которым было связано столько надежд политического и материального свойства. И еще: «для нашей партии…» Кажется, начинаются неотложные партийные дела.

Тем временем Фогт проиграл свой процесс против аугсбургской «Альгемайне», но судебное решение было мотивировано небезупречно. Фогт, по выражению Меринга, оказался «в блеске двойного мученичества». К концу года вышла книга Фогта «Мой процесс против “Альгемайне Цайтунг”». Там, судя по всему, были подняты факты, сообщения и слухи начиная с 1848 г.

Подано все это было в виде дословной передачи материалов судебного слушания по иску Фогта против газеты. Непосредственной целью книги, как можно полагать, было обеление своего доброго имени. Но оказалась эта книга тяжелым обвинением против Маркса.

Меринг пишет о книге Фогта:

«Несмотря на всю свою очевидную лживость, изложение было настолько переплетено с полуправдой из истории эмиграции, что требовалось точное знакомство со всеми подробностями, чтобы в первый момент не быть ошеломленным этой басней. А между тем менее всего можно было предположить такое знакомство с фактами из жизни эмиграции у немецких филистеров»[86].

Кого здесь называют «филистерами» – рабочих или буржуа? Если последних, то почему так важно было Марксу их мнение? Ему, который высмеивал «филистеров» и громогласно плевал на их взгляды!

Все говорит за то, что взорвалась бомба.

«Книга Фогта обратила на себя действительно большое внимание, и особенно германская либеральная пресса восторженно приветствовала ее»[87].

До Лондона дошли немецкие газеты со статьями и рецензиями о книге Фогта. Вместо отзывов о «политической экономии» Маркса. Ну, канальи!..

Только отсюда начинается подлинно неотложное «скандальное дело с Фогтом».

25 января Маркс спрашивает Энгельса:

28 января Маркс внушает Энгельсу, что и как следует написать Лассалю, который не ответил на последнее письмо – по-видимому, обидевшись.

Он опасается, что Лассаль самоустранится, и готов шантажировать его доброжелательными письмами.

31 января Маркс пишет Энгельсу:

Меринг пишет:

Лассаль и не думал отворачиваться от Маркса.

Он дал понять, что обеспокоен. Он считал, что Маркс не должен был верить Блинду и потому теперь должен прежде всего взять назад свое обвинение против Фогта. С этого надо начать в качестве доказательства своей добросовестности и порядочности.

В следующих письмах Лассаль не советовал Марксу начинать процесс против немецкой «Националь цайтунг», особенно смаковавшей обвинения Фогта против Маркса, потому что эта мера, по мнению Лассаля, ничего не даст, пока он печатно не опровергнет Фогта.

Маркс рассудил по-своему.

3 февраля, еще не видя книги Фогта, он пишет в Манчестер:

И сообщает о решении привлечь «Националь цайтунг» к суду.

В конце – многозначительные слова:

Последнее – к предложению Лассаля взять назад свое обвинение против Фогта. Ничего не поделаешь – самый умный, самый проницательный, самый дальновидный.

Бравый Энгельс посылает другу письмо, которое нас, как они иногда выражались, позабавит. Сообщая о получении Марксова заявления для печати («циркуляра»), он пишет:

Не иначе Фогт создал им обоим паблисити.

Однако, либер Фридрих, чем вы там втихую занимаетесь, в своем Манчестере, когда тут кипит буря? Даже газеты читать недосуг? Похоже, что вы писали это письмо в веселом состоянии. Тут же, не обсудив важную тему, вы забываете о ней и начинаете, пардон, нести что-то странное:

(Карл Зибель – немецкий, по-видимому не очень выдающийся, поэт – дальний родственник Энгельса, тогда гостил у него в Манчестере. Вышеприведенная его характеристика как нельзя более уместна в контексте намечаемой интриги.)

(Да это просто находка!)

Да просто малый свой в доску. После этой блестящей автохарактеристики вождей пролетариата вернемся к делу. В эти недели Маркс развивает бешеную активность.

Он посылает свой пресс-релиз в семь немецких газет.

Грозит «Телеграфу» судом.

Связывается с бывшими друзьями по Союзу коммунистов.

Находит подлинных вожаков швейцарской «серной банды» (Schwefelbande – было такое общество гуляк и забияк в начале 1850-х годов).

Собирает о Фогте компрометирующие сведения (для этого организуется секретная миссия Зибеля в Швейцарию, заслужившая похвалу Маркса).

Организует резолюцию Просветительного общества рабочих в свою поддержку (в правлении общества заседали Либкнехт и Шаппер, успевший к тому времени повиниться Марксу, великодушно им прощенный и принятый назад в «партию»).

Находит второго наборщика типографии Холлингера – Вие – и добивается его официального заявления у полицейского судьи о том, что автор злополучной листовки – Карл Блинд.

Грозит Фрейлиграту диффамацией за недостаточную к нему, Марксу, лояльность.

Предупреждает Лассаля, что располагает компрометирующими того документами.

Связывается с видным прусским адвокатом на предмет своего иска против «Националь цайтунг».

Едет в Манчестер для оперативного совета.

Его тон становится жестким, отрывистым и неприкрыто злобным:

(Пишет человек, утверждающий, что «серная банда» – это не он.)

(О, это знаменательно.)

(Абсолютно необходимая деталь.)

Аффидавит Вие – показание у судьи, равносильное показанию под присягой в суде (противоположное его же заявлению, ранее опубликованному Блиндом), – был сильным козырем Маркса: Блинду грозило уголовное обвинение «в тайном сговоре». Но Маркс хотел разыграть свой козырь более эффектно, как явствует из последней цитаты.

Лассалю он пишет вот что:

(Меринг характеризует «официальные обвинения» из Дюссельдорфа как сплетни[90], намек Маркса на какие-то еще другие материалы – блеф.)

Инцидент с Вие, бывшим наборщиком типографии Холлингера, Маркс описывает лучше, чем это мог бы сделать кто-либо еще:

(Поддавшись шантажу, согласился сказать то, чего требовал Маркс.)

(Документ – аффидавит Вие. Его содержание: рассказ о том, как Холлингер заставил Вие набрать листовку «Предостережение», как Блинд просил его сделать вторую копию и пр. Отнекивающийся – Карл Блинд.)

(Но с такими людьми я не имею дела.)

Фегеле, который уже раньше дал заявление в пользу Маркса, пришел через два дня и дал свое показание таким же порядком.

Что можно вынести из описанной Марксом картины? Что Вие был человеком, которого можно было не только запугать, но и подкупить. Независимо от того, что и как было между ним и Блиндом – Холлингером, последние не догадались, как это сделал Маркс, сводить его к полицейскому судье, за что могут лишь еще раз удостоиться «ослов».

Что касается факта показаний Вие под присягой, то едва ли судья Генри знал, что они получены путем шантажа. Но то, чего не мог предполагать английский юрист XIX века, могут знать все интересующиеся люди второй половины XX века: инцидентом с Вие Карл Маркс установил исторический прецедент тех публичных «признаний» под давлением коммунистов, которые потом изумляли европейских либералов, почитавших Маркса пророком общества социальной справедливости.

Тем временем Маркс затевает судебные процессы против газет.

По крайней мере, в одном из позднейших писем к Кугельману он утверждает, что вел два процесса. Но похоже, что против «Телеграфа» была только угроза процесса.

Как и предсказывал Лассаль – который, живя в Пруссии, лучше знал тамошние условия и, главное, был профессиональным юристом, – с делом против «Националь цайтунг» ничего не вышло. Иск Маркса даже не был принят низшим судом, и все инстанции подтвердили это решение. Основание: газета писала не от себя, а цитировала.

Тогда лишь он взялся за памфлет. Меринг говорит:

«…На это ушел почти весь год. Для опровержения всех наветов и мелочных сплетен, выдвинутых против него Фогтом, понадобилась обширная переписка с тремя странами света. Только 17 ноября 1860 г. Маркс закончил книгу, которую озаглавил просто “Господин Фогт”»[92].

Во времена Меринга это была забытая книга. Она ни разу не переиздавалась долгое время. Да и ни к чему, по мнению Меринга.

«Многие из эмигрантских историй, в которых Марксу приходилось разбираться… ныне справедливо забыты. Трудно также отделаться от чувства неловкости, читая, как Маркс защищается против клеветнических нападок, которые не могут запятнать даже края его подошв»[93].

В силу последнего, мы считаем, можно без опаски привести здесь некоторые обвинения Фогта против Маркса, а именно из тех, что процитированы Марксом. Вставки в скобках внутри цитат – комментарии Маркса.

Был ли «циркуляр» подкинут прусской полиции или Нотьюнг[94] был взят случайно – мы не знаем. Но мы знаем определенно, что тот «циркуляр» не был мнимым. Действительный документ из Лондона «к пролетариям» от 1850 г. (даже два) имеется в 7-м томе «Сочинений». Мы цитировали оттуда в главе 2 первой части (о перерастании буржуазной революции в пролетарскую). Оба написаны рукой Маркса, хотя, как видим, по слухам (и откуда эти слухи? прямо невозможно догадаться…), автором циркуляра считали «парламентского Вольфа».

Фогт цитирует частное письмо некоего Техова (тоже революционного эмигранта) от 1850 г. о встрече с Марксом в Лондоне. И эту цитату приводит Маркс:

Какая гнусная клевета, однако…

Далее следует цитированное нами из «Предостережения» Фогта. Плюс рассказ о заговорщицкой фабрике фальшивых банкнот в Швейцарии. Плюс обвинение в связях с прусской полицией на предмет выдачи ей постоянно организуемых рабочих кружков.

Все это, словами Меринга, искусное переплетение лживости с полуправдой мы комментировать не будем. Желающие разобраться в сей запутанной донельзя истории, могут сделать попытку выполнить это по книге Маркса «Господин Фогт» – она для того и написана. Объем книги – всего лишь 20 печ. листов, и она, как считал Меринг, «может доставить исключительное наслаждение литературным знатокам»[95].

Мы определенно не относим себя к таковым. Начинает Маркс с «тонких» острот по поводу толщины своего врага, затем сравнивает его с Фальстафом. Вокруг этих вещей в основном и сосредоточено там остроумие Маркса и литературные реминисценции.

О содержании книги. В своем памфлете «Господин Фогт» Маркс сделал следующее:

1) опроверг все обвинения против себя со стороны Фогта и тех, кого цитировал Фогт;

2) подтвердил свое доброе имя, приведя большое количество писем от друзей, знакомых и незнакомых, единодушно восхваляющих моральные качества Карла Маркса;

3) доказал, что суд неправомерно отклонил его иск против «Националь цайтунг»;

4) доказал, что автором листовки, обнаруженной Либкнехтом, был Карл Блинд;

5) доказал, что Карл Фогт был бонапартистским агентом.

Короче говоря, Маркс доказал свою правоту по всем без исключения спорным вопросам. Спорным не только с Фогтом, но также с Блиндом, Лассалем, немецкой прессой и прусской судебной системой. Доказал? Ну, так он утверждал, а Маркс – достопочтенный человек…

Все это не имело большого значения, потому что книги Маркса Германия не увидела.

Энгельс настаивал, чтобы издать книгу в Германии. То же советовал Лассаль.

Маркс и тут рассудил по-своему. Договорился с каким-то лондонским немцем на паритетных началах относительно прибылей и убытков. Издатель сразу получил задаток в 25 фунтов. Кроме непременного Энгельса, внесли свои суммы Боркхейм (бывший глава «серной банды», теперь купец – новый друг Маркса) и Лассаль.

«Новая фирма оказалась, однако, весьма шаткой: она не только не организовала доставку книги в Германию, но скоро и вовсе прекратила свое существование. Маркс не получил ни гроша назад из своего задатка, и ему пришлось еще почти столько же, сколько он вложил, приплатить по иску одного из компаньонов издателя. Он не позаботился о том, чтобы облечь свой договор с издателем в письменную форму, и потому сделался ответственным за все издержки по предприятию»[96].

Повторение прошлогодней истории с «Фольк». Фатально не давались Марксу мероприятия, связанные с финансовыми делами. Меринг считает, очевидно, излишним добавлять, что Маркс расплачивался деньгами, которых не заработал.

Мы не можем назвать цифру тиража первого издания книги Маркса «Господин Фогт» и не знаем, была ли какая его часть распродана. В письмах об этом ничего нет. Известно лишь, что в мае 1862 г., выплатив неустойку, Маркс получил на руки 330 экземпляров своей книги, которые стали собственностью автора.

О дальнейшей судьбе этой партии, которая, скорее всего, и представляла отпечатанный тираж, мы обещаем далее кое-что сообщить. Других попыток издать памфлет предпринято почему-то не было.

История с листовками была формально исчерпана, когда некий Шайбле (по словам Маркса, друг Блинда) выступил в газетах с заявлением, что «Предостережение» написал он. Маркс получил возможность проявить великодушие, заявляя всем, что ради семьи Блинда он не станет привлекать того к суду.

О дальнейшей судьбе Карла Блинда и Карла Фогта у нас не имеется каких-либо положительных сведений. Маркс еще долгие годы смаковал в письмах дурные или смешные вести, которые получал (изготовлял?), о каждом из них, не упуская случая хоть по-мелкому, но как-нибудь навредить одному и второму.

В вопросе об авторстве листовки «Предостережение» ясности нет до сих пор. Мы хотим кое-что добавить к тому, что уже успели об этом рассказать.

17 сентября 1859 г., еще до выхода в свет книги Фогта, еще во время его процесса против газеты «Альгемайне», когда редакция газеты теребила Либкнехта, Маркс написал последнему большое письмо. Там дан дотошный разбор поведения Блинда в указанном деле, начиная от памятного Уркартова митинга 9 мая 1859 г. Говорится, что Блинд не раз повторял в присутствии разных лиц свои обвинения против Фогта (приводятся подробно формулировки Блинда с семантическим анализом отдельных выражений). Констатируется почти полная идентичность текста листовки и устных высказываний Блинда. После всего этого дается такое резюме:

И на той же странице это же самое повторяется еще дважды. Все факты, о которых говорится в листовке, Блинд, дескать, сообщал устно и даже напечатал во «Фри пресс».

Видите ли, он или не он – не меняет дела.

А дело-то как раз и состоит в том – он или не он. Де-юре вопрос стоял именно так. А де-факто Блинд во «Фри пресс» подтвердил, что его мнение о Фогте таково, как он говорил устно. Он лишь отрицал свое авторство злополучной листовки. Письмо Маркса Либкнехту (из Лондона в Лондон) сильно смахивает на партийную директиву, разжеванную для дурака (каковым Маркс не раз называл своего адресата за глаза). По-видимому, Либкнехт не знал, как ему себя вести и что делать.

В описании своем Меринг как-то не дает представления о степени близости Маркса и Блинда в предшествующий период. Затушеван этот вопрос и в изданных у нас «Сочинениях» Маркса – Энгельса, в частности в комментариях Издателя. Между тем, как свидетельствует Герцен, до скандала Карл Блинд находился в группе приближенных Маркса. Герцен называет его: famulus (подручный) Маркса[97].

В лондонской эмиграции, где все были непременно как-то сгруппированы, а группы (особенно немецкие) зло враждовали между собой, невозможно было ошибиться в групповой принадлежности того или иного индивида – там действовал принцип: кто не с нами, тот против нас. Особенно это относится к группе Маркса, совершенно изолированной в среде немецкой эмиграции и противопоставлявшей себя всему и вся.

Конечно, Маркс очень дифференцированно относился к своим фамулусам и доверял каждому из них весьма избирательно (как убедимся мы позже, не был исключением из этого правила даже Энгельс).

Блинд не прошел через Союз коммунистов, во время революции он крутился где-то в орбите А. Руге. Он лишь в Лондоне присоединился к группе Маркса, и, вероятно, у Маркса было к нему отношение не такое, как к проверенным на лояльность соратникам – бывшим коммунистам.

Как и во многих других случаях, Маркс не упускал случая использовать[98] кого-нибудь. Примкнувший к ним Блинд, по-видимому, был среди немцев фигурой и каким-то доверием Маркса к себе определенно располагал, коль скоро тот сразу уверился в правдивости одного лишь устного сообщения Блинда («в наших (!) руках имеются доказательства…», см. цитированное выше письмо к Лассалю).

Во «Фри пресс», как сказано, Блинд подтвердил свою версию о попытках подкупа Фогта (не назвав последнего по имени, но дав понять, что речь идет именно о нем) со стороны агентов Наполеона III.

Мы мало знаем про Карла Блинда. Возможно, у него были мотивы отказаться от авторства написанной им листовки. Но не менее (пожалуй, более) вероятно, что листовку действительно написал не он. Логика Маркса здесь чудовищна. Именно в силу того, что текст листовки почти идентичен тому, что говорил Блинд в присутствии различных лиц, листовку могло состряпать любое из этих лиц. В том числе Вильгельм Либкнехт.

«Блинд… позабыл, что имеет дело с человеком, который бывает беспощаден, когда дело идет о его личной чести или о чести его партии» (30/405), – писал разъяренный Маркс Фрейлиграту в те дни, одновременно давая этим понять и адресату, что тому тоже лучше держаться лояльно. Не что-нибудь на карте стоит – ЧЕСТЬ… партии…

У Маркса не было никаких доказательств авторства Блинда (свидетельство Вие пришлось добывать крайне сомнительным путем).

Статью Бискампа в «Фольк» с «остротами» о подкупленности Фогта инспирировал не кто иной, как Маркс, ознаменовав этим начало своего участия в сем недолговечном листке.

Не кто иной, как Маркс ухватился за повод разоблачить «вульгарную демократию» и затеял склоку с непредвиденными последствиями. Он со всех сторон оказывается лицом, наиболее заинтересованным в происшедшем скандале (хотя события развернулись совсем не по его плану).

Невозможно игнорировать версию, что листовка «Предостережение» была либо инспирирована Марксом (через фамулуса Либкнехта), либо даже им самим составлена перед отъездом в Манчестер летом 1859 г. В таком случае его гнев на Блин-да объясняется не только тем, что Блинд «подвел» его, не имея на руках прямых доказательств (но как охотно Маркс уверовал в сообщение Блинда!), но и тем, что Блинд не взял на себя авторство листовки, тогда как автором должен был быть только он – «ответственный инициатор»).

Это был гнев босса против дерзкого отступника.

Обращает на себя внимание также следующий факт. 2 февраля 1860 г., при обсуждении возможных ответных мер уже против книги Фогта (которой они еще не видели), Энгельс пишет другу в Лондон:

Здесь упоминание о жене Маркса уже отнюдь не риторический оборот. Чего же такого она не должна знать? О выходе книги Фогта уже знали все. В доме Маркса читали выдержки из нее, помещенные в немецких газетах. Об этом прямо пишет Меринг:

«Книга Фогта обратила на себя действительно большое внимание. И особенно германская либеральная пресса восторженно приветствовала ее. “Националь Цайтунг” посвятила ей две большие передовые статьи, которые сильно взволновали семью Маркса, когда газета получена была в Лондоне; особенно тяжело была потрясена жена Маркса»[99].

Госпожа Женни Маркс, урожденная баронесса фон Вестфален, родилась и выросла в потомственной дворянской семье с определенными традициями понимания чести, долга и совести. Она воспитывалась в довольстве и радости. За 15 лет замужества она испытала высылки и скитания, перманентную нужду и скудный хлеб эмиграции, супружескую измену мужа, смерть малолетних детей, терпеливо снося все невзгоды. Она была хорошей матерью и старалась быть хорошей женой. Профессиональный революционер? Значит, таков ее удел. Ведь ее Карл – гений, он самый умный, самый сильный, самый добрый, самый честный. Можно представить, каким ударом для такой женщины оказался грянувший скандал.

– Карл, ведь это все неправда, все-все?

– Гнусная ложь, дорогая, подлейшая мерзкая клевета!

В этом своем потрясении фрау Маркс не должна была узнать о чем-то еще. О чем же? Это неизвестно. Вспомним: «он, очевидно, пытается изобразить меня ничтожным подлецом и мошенником». Так вот, это не о том. Как видим, это пустяки по сравнению… с чем? Абсолютно неизвестно.

Вряд ли нечто, скрываемое от госпожи Маркс, относилось к темной истории с листовкой. Гораздо вероятнее – к фактам, которые стояли за какими-то обвинениями Фогта против Маркса. К той доле истины в сообщениях Фогта, к той половине, которую Меринг назвал «полуправдой».

Заметим, что Энгельс не считает нужным даже намекнуть, в чем дело, – Маркс и без того знает, что имеется в виду.

Может быть, где-то в архивах еще ждет своего часа некое недостающее звено, но, скорее всего, нам никогда не узнать правды, столь тщательно сокрытой Марксом от своей жены и всего остального мира.

Любопытное продолжение имело сообщение о деньгах Бонапарта. Мы находим его в различных марксистских источниках при упоминании о фогтовской эпопее Маркса. Вот как информирует Меринг:

«И действительно, в бумагах Тюильри, опубликованных правительством национальной обороны после падения Второй империи, найдена была расписка на 40 тыс. франков – мзда, полученная Фогтом в августе 1859 г. из секретного фонда декабрьского разбойника: вероятно, деньги были переданы через посредство венгерских революционеров, если даже принять самое мягкое для Фогта толкование. Фогт особенно дружил с Клапкой и не понял того, что отношение германской демократии к Бонапарту было иным, чем отношение к нему венгерской демократии. Последней могло быть дозволено то, что для первой являлось постыдной изменой»[100].

Видите ли, варясь в соку германской демократии в изгнании – да что там, будучи одной из видных ее фигур, – Карл Фогт не понял отношения германской демократии… Ну-ну.

Логика – логикой, но нужно отдать историку справедливость. Честный Меринг и здесь ведет себя благородно (в рамках марксизма), стараясь найти «смягчающие обстоятельства» для поступка Фогта. Почему-то он проходит мимо некоторых странных обстоятельств в сообщаемой версии.

По логике обстоятельств, такой документ должен был бы тщательно храниться сторонниками Маркса как свидетельство его правоты и продажности Фогта.

Интересно было бы знать, уцелела ли эта расписка, если да, то где она сейчас хранится. Дата расписки, сообщаемая Мерингом, определенно ставит под сомнение ее подлинность, если названный документ вообще существовал реально.

9 мая Блинд сообщил Марксу сведения, компрометирующие Фогта. В июне была опубликована листовка «Предостережение» (в «Фольк» 18 июня, «Альгемайне» 22 июня). В июле Фогт возбуждает против «Альгемайне» дело о клевете и до осени ведет процесс.

Во время этого процесса – согласно утверждениям марксистской историографии, в августе 1859 г. – Фогт дает расписку в получении от Наполеона III той самой «мзды», о которой шептались Блинд и Маркс еще в мае, о которой писала в июне таинственная анонимка, послужившая поводом к этому самому процессу, во время которого как раз и были получены криминальные деньги. Ну и шельма Фогт!

Даже если допустить, что «мзда» была ранее лишь обещана Фогту французами (и, стало быть, он авансом начал вести про-французскую пропаганду) и информация об обещании дошла до Блинда как о свершившемся факте, – надо ли было Фогту принимать деньги и давать расписку, будто на заказ, во время процесса об этих самых деньгах, когда он был как-никак в фокусе внимания газет, общественности и, вероятно, агентов прусской полиции. Разве только к вящему прославлению Марксовой проницательности. Ведь и война-то итальянская, из-за которой загорелся весь сыр-бор, уже закончилась.

Есть во всей этой истории еще один любопытный момент, связанный с деятельностью Парижской коммуны.

Одним из первых деяний коммунаров стало ниспровержение Вандомской колонны. Загадочное событие – зачем, вообще говоря, им это понадобилось? Особенно если вспомнить, что колонна была установлена в честь Наполеона I, а не III. Правда, последний приходился первому племянником – ну и что? Ну, символ Империи… Все равно символизм какой-то натужный…

Не поискать ли нам другое объяснение?

В свое время Маркс, в памфлете «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», написал[101]:

Меринг назвал это заявление пророческим. Ничего странного: он знал уже историю с Вандомской колонной. Тут есть иные странности.

Маркс изрекает пророчество. Луи Бонапарт становится императором. Ничего не происходит с Вандомской колонной (а вы чего бы ждали, интересно?). Стоит себе как стояла. Какое еще тут пророчество?

Проходит два десятка лет – и она падает на землю. Да не сама собой падает – ее сваливают… Уж не по подсказке ли Маркса?

Чем не правдоподобная версия? Не секрет, что у Маркса были в Коммуне свои агенты, включая двух зятьев – Лонге и Лафарга. Не секрет также, что Маркс пылал непреходящей личной ненавистью к человеку, который, провозгласив империю, принес Франции гражданский мир – то есть прекратил революционный процесс с возможным сползанием в гражданскую войну.

Однако заметим: падение колонны имело место не в момент, когда императорская мантия пала на плечи Наполеона III, а когда она пала с его плеч.

С пророчеством вышла промашка – и у Меринга тоже.

Понятно, почему мы вспоминаем об этом в данном контексте? Верно: из-за агентов Маркса в Коммуне. Ну, подумайте. Толпа коммунаров врывается в Тюильри. Разоряют, громят все подряд, затем предают огню историческое здание. А нас (отдельным блюдом) хотят уверить, что кто-то из них в это время стал рыться в архивах и откопал там некую расписку некоего Фогта.

Можно лишь допустить, что кто-то – скажем, Лафарг – объявил, что такая расписка найдена. Может, даже помахал перед людьми какой-то бумажкой. Если такой документ существовал, куда он затем подевался? Какая досада! Потеряли…

Предъявлять это какой-то независимой инстанции на предмет установления подлинности – как видно, не предполагалось заведомо. Даже вопрос такой ни у кого не возник. А просто для истории сойдет и устное заявление марксистов.

Но где же политэкономия?

Таким образом, 1860 г. целиком выпал из срока, отпущенного Марксу на создание марксистской политической экономии. В его письмах этого периода мы не находим ни одной жалобы на болезни. Однако жена Маркса, переписав набело его ядовитую книгу, заболела какой-то неизвестной, но очень тяжелой болезнью. Оказалось – оспа! Едва она оправилась, сам Маркс испытал первое настоящее обострение своей печеночной болезни.

Его жалобы двухлетней давности оказались пророчеством, которое сбылось.

Потом Маркс поехал к дяде в Голландию в попытке раздобыть денег. Затем заехал в Берлин, где был гостем Лассаля и пытался восстановить свое прусское гражданство (безуспешно).

Работа над «Капиталом» возобновилась только лишь в августе 1861 г. Однако практических шагов к изданию второго выпуска больше не предпринималось. Этот факт еще тоже нужно объяснить.

Решил ли Маркс уже тогда издавать весь свой труд целиком? Еще в декабре 1862 г. он писал Кугельману, что «вторую часть» осталось только «переписать набело» (неправда). И при этом:

(Рукопись была получена Дункером не в декабре 1858 г., а 1 февраля 1859 г. и вышла из печати в июне того же года. Постоянная мелкая ложь в письмах Маркса начинает приедаться, и мы не в состоянии всякий раз обращать на нее внимание, поскольку важнее не упустить лжи крупномасштабной.)

(Он действительно просил Лассаля прощупать почву у Брокгауза.)

О намерении издать весь труд целиком в тот момент, на исходе 1862 г., еще речи нет. По-видимому, сказанное решение было принято не раньше 1863 г., и решение это тоже требуется понять, ввиду той связи, которую устанавливал Маркс между своей книгой и ожидаемой революцией. Ведь и тогда, в том же письме к Кугельману, сказано:

Придаточное предложение в этой фразе – одно из тех немногих заявлений нашего Учителя, которым, пожалуй, можно верить.

Не мешает нам оценить значение фогтовской интермедии для «Капитала» и марксизма в целом.

Как мы понимаем, книга Маркса «Господин Фогт» прошла для германской общественности практически незаметно. Словами биографа:

«Книга его, однако, убедила только “всех значительных людей”, как несколько наивно, но удачно выразилась в своем письме жена Маркса; другими словами, книга убедила тех, которым вообще не приходилось доказывать, что Маркс – не разбойник, каким его хотел изобразить Фогт, и которые обладали достаточным вкусом и умом, чтобы оценить литературные достоинства книги… Но для отечественных пошляков книга Маркса была малодоступна и едва ли проникла в их круги…»[102].

Так закончилась склока трех Карлов, затеянная Карлом Марксом. Затеяна она была, безусловно, как неотложное партийное дело. Однако закончилась она совсем не так, как было задумано, и не тем, ради чего была затеяна. А кроме того, все это, по-видимому, имело вовсе не предсказуемые отдаленные последствия. Попытаемся же свести дебет и кредит результатов описанной кампании, в которой Маркс сперва выступил атакующей стороной, а затем был вынужден перейти к обороне, изображая притом успешное наступление.

По всей видимости, вначале все дело мыслилось как отдельный небольшой эпизод в политической борьбе Маркса, так сказать, «за создание пролетарской партии».

Вождь несуществующей партии никогда не упускал возможности нагадить революционерам не своей партии. Тому, кто сочтет чрезмерными наши выражения, мы посоветуем обратить внимание на пасквили против Г. Кинкеля, А. Руге, Г. Струве, Р. Шрамма, К. Гейнцена и других немецких радикалов – эмигрантов революции (8/247–352), инсинуации в печати (под псевдонимом или анонимно) против Кошута и Мадзини (8/382, 410, 565, 572), двусмысленное поведение в отношении А. Герцена, также и описанное последним «недоразумение» с печатным доносом на Бакунина, что едва не стоило тому головы[103].

Таков заведомо неполный перечень славных дел пролетарской партии в борьбе за свое собственное создание начиная с 1850 г., то есть с момента развала и начавшейся ликвидации партии Маркса – Союза коммунистов.

Допустимо представить себе дело таким образом. Появилось сообщение, компрометирующее Фогта. Видная фигура революции 1848–1849 гг. – один из пяти райхсрегентов своего рода директории, созданной франкфуртским парламентом, – Карл Фогт был слишком соблазнительной мишенью, чтобы можно было упустить момент и не воспользоваться информацией (дезинформацией) Блинда.

«Если принять самую мягкую трактовку» (как выражается Меринг о Фогте), Маркс мог полагать, что у Блинда имеются доказательства. Тогда анонимка «Предостережение» выглядит провокацией: Фогт в ответ изобразит невинность – а мы его фактами! Вот смеху-то будет…

Если же принять жесткую трактовку, Маркс вообще не заботился о фактах, а нашептывание Блинда просто подало забавную мысль. А Фогт пусть потом доказывает, что он не верблюд.

Гениальный прозорливец, не мог же он предполагать, что возмущенный Фогт не поленится пройтись по всем местам, где Маркс успел наследить, собрать его мерзости и выставить это на обозрение всей Европы.

Так случилось превращение Маркса из нападающей стороны в обороняющуюся (так сказать, защита пролетарской партии). А тут еще Блинд, упорно не желавший расстаться с «доказательствами» против Фогта (если таковые у него были) или хотя бы согласиться взять на себя ответственность за анонимку, которой, конечно же, никогда бы не было, если бы не он.

Ну, на этом фронте очень кстати подвернулась удача – небезупречное прошлое Вие и его продажность.

Удалось свести игру вничью. Ибо заявление Шайбле, спасающее Блинда от уголовного преследования, открыло для обеих сторон выход из этой трясины. Так что обе стороны остались при своих: от Блинда было отведено подозрение в авторстве листовки и «тайном сговоре», от Маркса также было отведено возможное подозрение в организации провокационной аферы с анонимкой.

Маркс должен был испытать облегчение. Так нам кажется. Потому что он уже полностью игнорировал тот факт, что заявление Шайбле обесценивает главный его, Маркса, козырь – показания Вие. Вопреки всему он мог изображать, например перед Фрейлигратом, данный финал как свою победу на этом участке.

Его угроза возбудить дело против Блинда – насколько она не была блефом? Официальное судебное слушание, с распутыванием всех махинаций, с выведением Вие в качестве главного своего свидетеля, – едва ли это было Марксу на руку в тогдашней ситуации, перед необходимостью отбиться от атаки Фогта. О том, насколько угрожающей была атака с этой стороны, говорят слова самого Маркса («дать себя уничтожить…» и т. п.).

Путь, предложенный Лассалем как выход из ситуации (взять назад обвинения против Фогта), представляется нам достойным человека честного, хотя и слегка зарвавшегося. Но это было бы отступлением, а отступать Маркс очень не любил. Его план был таков: в судебном процессе против «Националь цайтунг» (а следом и против «Дейли телеграф») отвести от себя обвинения Фогта, а уж затем выступить и против этой «свиньи».

Здесь Маркс оказался еще менее гениальным прозорливцем, ибо Лассаль с самого начала предупреждал его. Судьба отказала Марксу даже в том, что́ дала Фогту – судебное разбирательство и возможность издать свои материалы. Когда суд отказался принять иск Маркса против газеты, тому ничего больше не оставалось, как писать памфлет, нагрузив тот обеими функциями сразу: самообороны и контрнаступления.

Как мы знаем, и эта акция не удалась. Мало кто в Германии увидел книгу «Господин Фогт», и, очевидно, еще меньше было тех, кто ее прочитал. Как же оценить нам количество тех, кто с нею согласился? Фактически Маркс удовольствовался тем, что убедил в лживости Фогтовых обвинений нескольких друзей (что не требовалось) и свою жену (последнее, как мы понимаем, не шутка).

Итак. Убытки. Столкнуть Блинда с Фогтом не удалось. Не удалось посрамить Фогта. Не удалось посрамить немецких революционных демократов. Обвинения Фогта остались на Марксе. Потерян Блинд. Едва не потеряны Фрейлиграт и Лассаль. Потерян год – из лучшего периода жизни – для писательской работы. Отдано много сил и нервов. Оспа фрау Маркс и печеночная болезнь самого. Отсутствие резонанса на «Критику политической экономии». Книга против Фогта в свете не появилась. Появились финансовые убытки (гонорар адвокату, неустойка по предприятию с печатанием памфлета). Тяжелое безденежье.

Прибыли. Оживление связей с несколькими бывшими соратниками (И. Ф. Беккер, Имандт…). Возобновление авторитета и влияния в Просветительном рабочем обществе. Появление нескольких новых, притом весьма полезных друзей, в частности Зибеля и Боркхейма. Укрепление отношений с Лассалем. Общее сплочение партии Маркса. Финансовые убытки оплачены Энгельсом, Лассалем и Боркхеймом. Также оказана Энгельсом внеочередная денежная поддержка семье Маркс.

Сальдо. Давайте же вспомним: «разоблачил»… «защитил»… «боролся»… «освобождение пролетарского сознания»… Ничего подобного. Не разоблачил. Не защитил. Не боролся. Не освободил. Потому что памфлет не состоялся. Что бы там ни было за кулисами, на сцене все выглядит однозначно: на обвинения Фогта Маркс не ответил. Стало быть, на взгляд публики, остался при них. Оплеванный в глазах общественного мнения Германии и эмиграции, Карл Маркс остался у разбитого корыта, в том числе и в отношении карьеры своей на поприще политической экономии.

Так что же, полный крах и поражение? Ничуть не бывало. В следующем году мы видим Маркса снова энергичным, деятельным, неунывающим, полным новых начинаний. Он посещает Родину после двенадцатилетнего перерыва и, представьте себе, выглядит в Берлине чуть ли не знаменитостью (о, преувеличено, преувеличено… но, однако, где же «всеобщая и исключительная ненависть к нам»?).

Еще год спустя выясняется, что и первый выпуск «К критике политической экономии», как ни удивительно, нашел в Германии почитателей. Один из них, Кугельман, становится еще одним полезным другом Маркса… Короче говоря, жизнь продолжается. А нам-то показалось, что уже и нет никаких перспектив…

Видимо, мы недооценили цепкость Маркса и его бойцовские качества. Мы забыли (почему-то), что это был выдающийся человек, а с людьми таких качеств разделаться не так-то просто.

Любой другой был бы действительно сломлен, уничтожен и погребен под массой обвинений и нравственных переживаний. Но не Маркс. Отдадим должное силе характера этого человека, его вере в себя и свое будущее. И полному отсутствию нравственных переживаний (пока не узнала жена).

Одна проигранная партия (разумеется, в спортивном смысле) ничего не решает. Турнир продолжается. Мы еще посмотрим, кто кого!

Также не следует переоценивать влияния книги Фогта на общественное мнение Германии. Каков бы ни был успех ее, мы полагаем, он хотя бы отчасти обязан тому, что у Маркса и до того была на родине репутация хуже некуда. Десяти лет не прошло с выхода книги Мюллера-Теллеринга «Предвкушение диктатуры Маркса и Энгельса в Германии». Вряд ли Теллеринг был одинок. Да и красный номер «Нойе Райнише цайтунг» многим еще должен быть памятен.

В таких условиях общественный резонанс книги Фогта, оживившей старые страсти, вряд ли мог продолжаться долго.

Книга Маркса убедила тех, кого не требовалось убеждать, потому что они и так ему верили.

Так же и с книгой Фогта. Она тоже убедила – тех, кто и без того знал или догадывался, что представляла собой фигура Маркса. «Филистеры» и «отечественные пошляки» еще раз вспомнили, еще раз покачали головами, поцокали языками, посмеялись – ну и сколько можно об одном и том же? Публике все приедается, любая сенсация так или иначе себя исчерпывает. Скандал, поднятый книгой Фогта, как можно понимать, выдохся и утих сам собой.

В таких ситуациях для людей, наблюдающих распрю со стороны, их собственные симпатии и пристрастия значат не меньше, чем рациональные доводы противных сторон. Поэтому нам представляется наивным полагать, что памфлет Маркса, получи он распространение в Германии, изменил бы многое в общественных настороениях. В особенности с учетом его непомерного объема и его тенденции (все неправы – один лишь автор прав, все дураки – один лишь автор умный).

Появление на германском рынке этого пухлого труда, созданного человеком скверной репутации в свое оправдание, лишь укрепило бы «филистеров» в их мнениях и еще раз выставило бы автора в нелепом виде. Это лишь подлило бы масла в огонь и принесло автору скорее дополнительный ущерб, нежели какой-то положительный эффект.

Предубеждения с трудом поддаются рациональным доводам. Сомнительно, чтобы памфлет Маркса нашел путь к сердцу широкого читателя. В таком случае непоявление памфлета в Германии на деле скорее пошло на пользу «пролетарской партии».

С другой стороны, моральная сатисфакция, полученная зрителями в связи с посрамлением недоброй памяти эмигранта, не могла не повлечь за собой смягчения прежней антипатии и по-своему компенсировать дурную славу одиозной личности. Добрая слава преходяща. Но ведь и недобрая тоже.

Не исключено, что фактический исход скандала, не оправдавший ожиданий Маркса и его жены, принес ему больше выгоды, чем любой другой возможный оборот событий. Экзекуция реализует настроение толпы, дает выход злым ее чувствам и в конечном счете снимает неприязнь к жертве.

Отношение к имени Маркса в Германии, скорее всего, стало более спокойным, что могло способствовать постепенному удобрению почвы для дальнейших операций Маркса на родине. Теперь оттяжка его политико-экономической атаки объективно работала на Маркса. В указанном контексте нужно воспринимать цитированные нами ранее слова Энгельса пять лет спустя – что «наши имена опять пользуются у публики почетом» (31/48).

Если же вернуться к описанным событиям, становится совершенно очевидным, что в такой ситуации вылезать со вторым выпуском «политической экономии» было неуместно. В особенности в свете того, что глава о капитале была «революционной» (она должна была обосновать положение, что капитал есть неоплаченный труд).

Нужно было снова уходить за кулисы, набираться терпения и ждать, пока великодушное Время покроет ржавчиной память о скандале вокруг имени Маркса.

Так мы понимаем ситуацию, в которой Маркс – после полуторалетнего перерыва – не стал спешить со вторым выпуском, но засел за новую рукопись. Отсюда уже маленький шажок до решения издавать весь труд целиком и сразу.

Прохладный прием, оказанный первому выпуску «Критики» даже людьми из окружения автора, мог быть дополнительным соображением в пользу публикации труда целиком, дабы любому партийному ослу стало ясно, «к чему все это».

Наконец, пора разобраться и с тремя разноречивыми версиями причины перерыва в работе Маркса над его «Политической экономией» в 1859–1861 гг.

Объяснение самого Маркса (из предисловия к первому изданию «Капитала») достаточно обтекаемо, ибо относится, как сказано выше, ко всему периоду 1859–1867 гг.

Болезнь печени и другие болезни часто досаждали Карлу Марксу, особенно (с 1863 г.) хроническое кожное заболевание – фурункулез. О перерыве на Фогта он попросту умолчал в предисловии к «Капиталу». Напоминать об этом было совершенно ни к чему. Наоборот, упоминание о болезни – довольно-таки необычная вещь в предисловии к научному труду (лично нам ни в одной больше научной книге не встречалось, чтобы автор начинал ее с сообщения о состоянии своего здоровья) – придавало самой этой неназванной болезни вид обстоятельства экстраординарного, а это бросало на автора отсвет некоторого мученичества (что бы там ни было по молодости лет, все мы люди по-своему несчастные…).

Версия Энгельса прямо направлена на объяснение отсутствия именно второго выпуска «К критике политической экономии». Мы видели, что подлинные события, вызвавшие перерыв, мало похожи на то, что́ друг и соратник Маркса хочет внушить «филистерам» и «ослам».

В таком произведении, как биографическая апология Маркса, адресованная непосредственно рабочему классу Германии (именно так), не сочувствия нужно было искать у читателя, а создать возвышенный облик ученого доктора, что согласуется с последующей Энгельсовой характеристикой его книги: «Здесьдело идет не об агитационных фразах, а о строго научных выводах» (16/381) и т. д.

Таким образом, как это ни печально, мы вынуждены констатировать, что основоположники научного коммунизма – каждый по-своему – покривили душой.

Что касается версии уважаемого нашего Издателя, то она оказалась наиболее близкой к истине! Если, конечно, согласиться с претензией Маркса быть ипостасью пролетарской партии (мы говорим – партия, подразумеваем – Маркс). В таком случае истинная правда, что скандал с Фогтом был «неотложным партийным делом».

Конечно, «разоблачение» Фогта как агента Наполеона III было лишь тактическим ходом, ибо «оборона нам не подходит». Главной целью стало в конце концов не дать себя «изничтожить» ввиду надвигавшихся политических перемен в Европе. Это была борьба за политическое выживание Маркса (подразумеваем – партии).

Политическая экономия не нужна политическому трупу. Если посмотреть на научное занятие Маркса его собственными глазами – как на классовую борьбу средствами науки, – переключение на Фогта выглядит необходимой перегруппировкой сил на тот участок фронта, где возник прорыв. Это было в тот момент важнее, чем политическая экономия пролетариата.

Другое совсем дело, что Марксу, даже не сумев отразить удар и проглотив весь позор, удалось выжить. По-видимому, Фогт вышиб клин клином.

Так представляется теперь в целом небольшой кусочек жизни Карла Маркса между серединой 1859 г. и концом 1861 г. С этого времени история «Капитала» снова уходит во мрак – на шесть долгих лет, насыщенных, однако, многими другими событиями.

Для полноты – справка о судьбе книги Маркса «Господин Фогт».

Анекдотическое произведение имело соответствующую историю.

В августе 1865 г. Маркс сообщает Энгельсу, что когда-то ранее выслал «все оставшиеся экземпляры “Фогта”» В. Либкнехту, в Германию[104], – «в ответ на его сангвинические требования» Марксовых работ для рекламирования Маркса среди рабочих (31/115).

В декабре 1868 г. Маркс опять жалуется Энгельсу на Либкнехта, который «разбазарил переданные ему 300 экземпляров», в то время как книга вдруг срочно понадобилась каким-то берлинским книготорговцам (32/186).

Энгельс обрадованно отвечает, что это «очень хорошо»:

Что, вероятно, очень важно для борьбы пролетарской партии против бонапартизма и т. п. Десять лет прошло, но война против Фогта продолжается…

Всё? Что вы! Через месяц – снова жалоба Энгельсу. Оказывается, Либкнехт наврал:

Завязывается нудное расследование по переписке. Маркс научает Кугельмана, тот пишет Либкнехту, этот что-то отвечает (32/230). Наконец, в мае 1869 г. Маркс имеет удовольствие так информировать Энгельса:

Прослеживать дальше этот балаган, ей-Богу, не стоит времени и бумаги. К тому же во времени мы забежали далеко вперед.

Пока ученый-экономист Маркс сидит в подполье в Лондоне и создает новую экономическую рукопись, а политический организатор Маркс готовит себя к новым битвам и начинает свою славную деятельность в Интернационале; пока Энгельс функционирует в Манчестере, деля свое время между капиталистической эксплуатацией рабочих, мечтами об освобождении рабочего класса от эксплуатации, кавалерийскими упражнениями, охотницкими увеселениями, с одной стороны, и занятием военными науками, писанием статей, перепиской с Мавром, с другой стороны, – в нашем драматическом повествовании о «Капитале» Карла Маркса объявляется антракт. Кто хочет, отправляется в буфет, а кто желает – имеет возможность вместе с нами выяснить истинное значение еще одного эзотерического термина марксизма.

Мы имеем в виду понятие, обозначаемое словом партия.

Большинство нижеприведенных высказываний Маркса относится к 1858–1860 гг. Так уж получилось, что именно в этот период, когда у него не было своей партии, Карл Маркс много говорил о своей партии.

Мы уже имели и еще не раз будем иметь возможность заметить: многое в марксизме (и жизнедеятельности его творца), что, на взгляд человека неискушенного, выглядит непонятным, непоследовательным и даже необъяснимым, – оказывается не только объяснимым, но даже закономерным и логичным. То же самое следует сказать и о странности, связанной с упоминаниями о партии.

Указанный период 1858–1860 гг. был насыщен бурными событиями, о которых мы успели кое-что рассказать. События группировались вокруг трех фокусов жизнедеятельности Маркса в тот период.

Первый фокус – издание «К критике политической экономии». Второй фокус – фогтовская эпопея.

Третий фокус – охлаждение отношений с Фрейлигратом (почему это так важно – см. ниже).

Исторический фон событий – итальянская война 1859 г.

Совокупность событий вокруг перечисленных фокусов на указанном историческом фоне образует историко-биографический контекст, в котором необходимо рассматривать высказывания Маркса о своей партии. О первом и втором фокальных центрах мы уже говорили, о третьем мы вскоре расскажем, но сперва нужно вспомнить исторический фон событий.

Война Австрии с Францией (последняя – в союзе с Королевством Пьемонта) назревала еще в 1858 г., и в начале следующего года ее неизбежность стала очевидной.

К этому времени Наполеон III уже заключил тайный договор с Пьемонтом (синонимы: Сардинское королевство, Савойская династия) о войне против Австрии. При этом Пьемонт должен был получить австрийские владения в Италии (Ломбардию и Венецианскую область), а Франция – Савойю и Ниццу, две спорные пограничные территории.

В таком случае Пьемонт, присоединив всю Северную Италию, становился бы сильнейшим итальянским государством (с претензией на конечное объединение Италии), а Франция, присоединив две небогатые провинции с говорящим на южнофранцузском диалекте населением, приобретала бы естественную границу по альпийскому хребту.

Геополитический статус-кво в Европе сформировался Священным союзом после падения Наполеона I и мало изменился за 40 лет после Венского конгресса. Но фактически Европа была уже не та.

Не та была Франция, пережившая Реставрацию, Июльскую монархию, республику 1848–1849 гг. и теперь выступавшая как Вторая империя.

Не та была Австрия, сильно одряхлевшая после 48-го года, раздираемая брожениями в Венгрии и Италии.

Не та была Пруссия, укрепившая свой пангерманский авторитет в 1848 г. и теперь переживавшая, как и весь Германский союз, эру промышленного развития.

Не та была Россия после крымского поражения и бесславного конца Николая I, томившаяся в преддверии крестьянской реформы Александра II, с польским нарывом на своем теле.

В первых числах 1859 г. Франция объявила Австрии войну, соответственно высказался Пьемонт, и обе стороны начали готовиться к военной кампании, которой предстояло развернуться весной и летом.

Для демократического движения Германии, в значительной мере находившегося еще в эмиграции, возникла неприятнейшая дилемма. С одной стороны, растущий великогерманский национализм и призрак наполеоновской империи способствовали проавстрийским настроениям и симпатиям. С другой стороны, победа Австрии означала бы укрепление Габсбургской империи и, соответственно, ее «естественного союзника» – России, в лице которой многим немцам все еще чудился николаевский «жандарм Европы». Подобный исход был бы также и ударом по венгерскому и польскому революционному национализму[105].

Многие пытались в этих условиях наметить какую-то оптимальную линию поведения для немецкой демократии в изгнании, в том числе, как было видно, Карл Фогт и Карл Блинд.

Пыталась это сделать и пролетарская партия в лице вождей этой несуществующей партии – Маркса и Энгельса. «Программа Маркса», о которой мы говорили выше в связи с его письмом Энгельсу от 6 мая 1859 г. (29/345), отражает в какой-то мере всеобщую сумятицу в немецких умах, ибо «программа» та есть не что иное, как констатация отсутствия какой-либо программы. Маркс (и мы еще не раз в этом убедимся) обладал замечательной способностью преподносить очевидную беспринципность как особого рода принципиальность.

Все-таки Энгельс в своей военной брошюре «По и Рейн» (13/233–281), покивав на обоих противников и не выказав симпатии к Австрии, в конце концов высказался за ее победу (уступив Франции По, Германия уступит ей Рейн…). Отзыв Маркса о брошюре Энгельса:

Насколько мы можем судить, гораздо более определенной была позиция Лассаля: поражение Австрии безусловно желательно, ибо это освободит и Италию, и Венгрию; победа Франции не приведет к чрезмерному ее усилению, а мнимая угроза ее нападения на Пруссию – пережиток прошлых страхов перед империей Наполеона I. Маркс назвал все это (в письме к Энгельсу) «громадной ошибкой». Его биограф пишет:

«Лассалю поэтому была в большей или меньшей степени непонятна тактика, которую рекомендовал Энгельс в своем сочинении. Насколько блестяще Энгельс доказывал, что Германия не нуждается в По для утверждения своей военной позиции, настолько спорным представлялся его вывод, что в случае войны следует прежде всего удержать По…»[106].

Меринг и сам не может понять этой диалектики, поэтому он вынужден сослаться на какие-то «подпольные доводы», якобы имевшиеся у Маркса и Энгельса, и добавляет при этом:

«Однако “подпольные доводы” друзей в Лондоне не столь ясны для нас, как Лассалевские, так как сохранились только письма Лассаля к ним, но не их письма к Лассалю»[107].

Письма этих месяцев к Лассалю от «друзей в Лондоне» (один из них, правда, в Манчестере) сохранились и опубликованы. Почти единственное, что есть там на интересующую нас тему (в письме Маркса Лассалю – о его брошюре – от 10 июня 1859 г.):

После этого Маркс не писал Лассалю писем до 2 октября, когда война фактически давно кончилась. Вот и все о «подпольных доводах» в пользу диалектического отношения к Австрии и Франции. В конце концов Меринг признает, что Лассаль оказался проницательнее и дальновиднее, чем Энгельс и Маркс, и резюмирует, по возможности смягчая выражения (выделено нами):

«Последние в данном случае поплатились за то, что до известной степени потеряли из виду положение дел в Германии и в некоторой мере переоценивали если не завоевательные поползновения, то, во всяком случае, завоевательные возможности царизма»[108].

Но во время описываемых событий Маркс разбушевался не на шутку. Правда, бушевание то отразилось в его письмах не к Лассалю, а к Энгельсу. 18 мая 1859 г. он пишет в Манчестер:

Какая партия? Какая дисциплина? Что пойдет прахом? ЧТО?

На первый вопрос неожиданно находим ответ. В том же письме. Будто подтолкнутый за руку каким-то ангелом-сатириком (ибо самому злопыхательному человеку трудно было бы выдумать такое совпадение), после бурных слов партийного пафоса, порассказав еще о том и о сем, Маркс описывает другу уже знакомый нам инцидент, когда он встретился с представителями Коммунистического рабочего общества:

Есть такая партия!

По-видимому, Лассаль впоследствии, задним числом, возвращался к вопросу об итальянской войне, потому что в ноябре того же года Маркс пишет Лассалю:

(Мы находим, что Лассаль как раз и воспользовался вторым «либо» – в чем же дело?)

Пожалуй, выясняется один «подпольный довод». Гнев Маркса вызван был тем, что Лассаль осмелился выступить самостоятельно, но как бы с позиций рабочего движения Германии, притом вразрез с мнением Энгельса.

Но тут опять неясность – в другом отношении. Маркс снова пишет о партии как о реально существующей организации. И снова он сам отчасти снимает эту неясность в одновременном же письме к Энгельсу:

(«Итальянские дела» здесь – это самостоятельность Лассаля.)

Снова Маркс как будто подтверждает, что он да Энгельс – вот и все, что стоит за словом «партия». Раз, два – и обчелся. Буквально. Если это так, тогда нижеследующие строки (из письма к Фрейлиграту от 28 ноября 1859 г.) суть, мягко говоря, кокетство:

В последних словах – упрек адресату в связи с событиями, которых мы вскоре коснемся.

Итак, вопрос: была в этот период на свете пролетарская партия Маркса – Энгельса или ее не было?

Вопрос не только важен, но и сложен. Как видели мы в связи с высказываниями о Фогте современных русских марксистов, даже профессиональные марксологи путаются в этом вопросе, говоря одновременно и о защите партии, и о борьбе за ее создание.

Мы стоим на том, что защита несуществующей партии – нонсенс. Может быть одно из двух: либо организация существует (тогда можно говорить о ее защите), либо организации нет в наличии (тогда нечего защищать, но зато можно бороться за ее создание). Третий вариант возможен, если партийной организации нет, но ее хотят или уже начинают создавать. Пожалуй, в таком случае уже можно было бы заботиться и о ее защите. Однако каких-либо свидетельств организационной работы в указанном направлении (или даже намерения подобного рода) источники не обнаруживают. Наоборот, имеющиеся высказывания Маркса на этот счет не оставляют сомнений в том, что в рассматриваемый период он был далек от намерения создавать партийную организацию.

В ноябре 1859 г. Маркс писал Лассалю:

Покуда судьба готовит Карлу Марксу сюрприз от Карла Фогта, вызвавший необходимость «защитить пролетарскую партию», вождь этой партии сообщает, что у него нет никакой партии. Указана и дата – 1851 г. (формально еще существовал Союз коммунистов!).

За полгода до этого письма, в феврале 1859 г., Маркс более подробно распространяется на ту же тему в письме к Вейдемейеру. Старинный сподвижник по Союзу коммунистов образца 1848–1849 гг. и почитатель Карла Маркса, Вейдемейер после революции, подобно многим ее участникам, эмигрировал в США, где поселился в г. Милуоки (Висконсин). В феврале 1858 г. Маркс получил от него письмо (судя по всему, первая весточка после эмиграции), на которое собрался ответить лишь год спустя. Теперь он пишет:

(Так излагается далекому Вейдемейеру Марксова версия раскола Союза коммунистов, поддержки лондонским Коммунистическим обществом группы Виллиха – а не Маркса – и прочих событий, о которых мы теперь знаем больше правды, чем мог в те времена знать в Америке член немецкой колонии, питавшейся, вероятно, лишь слухами из Европы.)

Было, конечно, не только уединение, были и интриги с чартистами, и какая-то возня в компании с Уркартом, ну да ладно. Не было только «немецких друзей» – кроме Лассаля, с которым возобновилась оживленная переписка без всякой опаски скомпрометировать берлинского адвоката, прогремевшего на всю Германию своим успехом в процессе графини Гацфельдт (об этом в последующих главах), теперь вращавшегося в кругах немецкой аристократии и, как видно, также не помышлявшего о компрометантности своей связи с великим революционером современности. Переписка шла обычной почтой, без какой-либо конспирации в адресах и фамилиях.

Скандал с Союзом коммунистов и связанные с этим события (а также какие-то вещи из тех, о которых писал Фогт) действительно повлекли за собой почти полную изоляцию группы Маркса в кругах эмиграции немецкой и ненемецкой. Не считая нескольких верных ему пролетариев – таких, как В. Либкнехт, В. Вольф («Лупус») и Эккариус, – из бывших своих сподвижников Маркс общался на равных лишь с Энгельсом и Фрейлигратом.

Фердинанд Фрейлиграт (1810–1876) – немецкий поэт-романтик, захваченный возвышенными идеями революции («Свобода, равенство, братство!..»). В те годы он попал в орбиту Маркса и был, по-видимому, прельщен его образом и речами. Был членом редколлегии «Нойе Райнише цайтунг» – органа Маркса («орган демократии»), эмигрировал в Лондон, при расколе Союза коммунистов остался в группе Маркса, заочно судим на кёльнском процессе коммунистов; вероятно, находился в официальном списке политических преступников Пруссии, после амнистии 1861 г. вернулся на родину.

В лондонской эмиграции Фрейлиграт поначалу, как и большинство собратьев экс-революционеров, оказался в весьма стесненном материальном положении, которое отягощалось необходимостью содержать семью. В последующие годы, благодаря какой-то протекции (а может быть, и своему поэтическому имени), получил место в лондонском отделении Швейцарского банка, возглавляемого известным в то время швейцарским государственным и общественным деятелем Жан-Жаком Фази.

Вероятно, Фази был лично знаком с Фогтом, но нет указаний на то, что Фрейлиграт был лично знаком с Фази.

Материальные дела Фрейлиграта поправились настолько, что он оказался в состоянии помогать Марксу в финансовом отношении. Помощь Фрейлиграта не носила формы подачек, как помощь Энгельса, но также играла важную роль в пополнении бюджета семьи Маркс. Глава семьи, сотрудничая в «Нью Йорк дейли трибюн», не должен был дожидаться денег по почте из Америки – они шли на имя Фрейлиграта, который кредитовал Маркса в счет его будущих гонораров.

Переписка Маркса и Фрейлиграта в годы эмиграции имела особый характер и особый смысл потому, что оба жили в Лондоне, постоянно общались домами и дружили семьями. В переписку они вступали, по-видимому, либо в периоды отъезда одного из них или охлаждения отношений, либо в силу особых соображений, по которым один был заинтересован иметь у себя письменный документ за подписью другого. Последний случай, в комбинации с охлаждением отношений, имел место во время фогтовской мобилизации Маркса и отчасти в связи с нею. Но началось это несколько раньше.

10 ноября 1859 г. предстояло отметить столетие со дня рождения Шиллера. Немецкие эмигранты в Англии готовились к этой дате. Предполагался торжественный вечер в Хрустальном дворце и основание института имени Шиллера. Юбилейным оратором был выбран Готфрид Кинкель, известный в то время немецкий поэт, романист и историк искусства. Во время революции сражался в отряде Виллиха (том самом, где адъютантом командира служил Энгельс), был ранен, взят в плен, судим, бежал из тюрьмы и эмигрировал в Англию.

Кинкель держался чисто демократических убеждений, что делало его совершенно несовместимым с идеями и целями Маркса. У нас нет прямых указаний, но, судя по перманентным злобствованиям Маркса в адрес Кинкеля, тот однажды чем-то очень досадил нашему герою (он дружил с Виллихом, но, впрочем, досаждать Марксу он мог просто широкой своей популярностью в кругах общественности).

Где-то в начале 50-х Маркс и Энгельс опубликовали о Кинкеле пасквиль совершенно – говорим с полной ответственностью – гнусного пошиба (памфлет «Великие мужи эмиграции» опубликован по-русски в 8-м томе «Сочинений», 8/247).

К тому времени Кинкель уже бежал из тюрьмы Шпандау, где отбывал пожизненный срок.

Итак, канун великой даты. Подготовка к юбилею. И тут некий Бета (псевдоним) печатает в одном немецком журнале статейку, в которой, словами Меринга, «этот литературный поденщик Кинкеля превозносил напыщенным стилем поэтическое дарование Фрейлиграта и закончил статью низкой бранью по адресу Маркса. Этот злополучный виртуоз ядовитой злобы, писал Бета, отнял у Фрейлиграта голос, свободу и характер; поэт перестал творить с тех пор, как его коснулось дыхание Маркса»[109].

Как говорит Меринг, Маркс и Энгельс «были ввиду этого весьма неприятно поражены тем, что Фрейлиграт согласился выступить в Хрустальном дворце в качестве юбилейного поэта наряду с Кинкелем»[110].

Фрейлиграт возражал, что как-никак он немецкий поэт, а торжество в честь Шиллера есть событие более высокое, чем фракционные эмигрантские раздоры. Мы находим позицию Фрейлиграта столь же резонной, сколь чрезмерными кажутся нам требования Маркса в этом вопросе.

Не то нас удивляет, что личные амбиции и склоки были для Маркса важнее большого культурного события – политикан до мозга костей, он по-другому мыслить не мог. Удивительно другое: Маркс не видит, что в данном случае ситуация получилась довольно ироническая.

По-видимому, Маркс не замечал, что, оскорбившись заявлением Беты, он повел себя именно в духе обвинений Беты, оказывая нажим на Фрейлиграта, чтобы поэт, которого начали забывать на родине, из партийной солидарности отказался от редкой возможности выступить перед широкой аудиторией со своими стихами.

Кстати, по мнению Лассаля, который и сам был не чужд музам, «кантата» Фрейлиграта оказалась лучшим из всего, что прозвучало на юбилейном вечере[111]. Однако Маркс был сильно раздражен поведением Фрейлиграта, а Энгельс, в таких случаях спешивший поддакнуть другу из своей манчестерской конторы (возможно, и ревнуя его к лондонскому соседу), высказался так:

Такой угодливости не смог вынести даже верный, но субъективно честный Меринг: он назвал последнюю фразу Энгельса «преувеличением»![112]

Однако что бы это значило – «проучить»? Как можно «проучить» человека, который не зависит от тебя, но от которого зависишь ты сам? Нет ли также и в этих словах Энгельса некоторого преувеличения?

В том-то и дело, что нет.

Оказывается, Маркс действительно мог бы «проучить» своего приятеля-благодетеля. Чтобы эта возможность проявилась и стала реальной угрозой, понадобился Фогтов скандал, когда на порядком уже охлажденные отношения Маркса и Фрейлиграта был вылит еще один холодный ушат.

В описываемые нами дни лета – осени 1859 г. параллельно событиям в Лондоне разворачивались известные нам события в Аугсбурге. Окружной суд рассматривал иск Фогта против аугсбургской «Альгемайне» в связи с публикацией там подметного письма «Предостережение», полученного из Лондона от В. Либкнехта. Как известно, редакция газеты немедленно снеслась по этому вопросу со своим лондонским корреспондентом. Либкнехт послал им какое-то – по-видимому, невнятное – объяснение, на основании которого редактор упомянул на суде имя Фрейлиграта в числе сотрудников Марксова листка «Фольк».

Когда в Лондон поступил номер «Альгемайне цайтунг» с отчетом о процессе, Фрейлиграт послал туда короткое заявление, что он сотрудником «Фольк» никогда не был и что ему приписали, без его ведома, участие в кампании против Фогта. В частности, там говорилось, что у него есть только одно письмо от Фогта, где нет ни одного слова в подтверждение версии о попытке подкупа (29/417).

Одновременно послал свое заявление в ту же газету и Карл Блинд. Политическую тенденцию Фогта он «безусловно осуждал», но полностью отрицал свое авторство листовки «Предостережение».

Кругом выходило, что за склоку ответствен один лишь Маркс. Это его, по-видимому, и взбесило, ибо, как подметил и Герцен, Маркс очень не любил нести личную ответственность за свои публичные акции сомнительного свойства. В его ноябрьских письмах к Энгельсу содержатся резкие отзывы о Фрейлиграте в связи с его поведением в дни шиллеровского юбилея и заявлением в «Альгемайне». Здесь и подозрения в двурушничестве, и обвинения в бесхарактерности, в лицемерии, в тщеславии, в равнодушии к друзьям. Почему-то на Фрейлиграта возлагается даже часть вины за неуспех «К критике политической экономии» (а именно в связи с тем, что пресса заговорила о его кантате!) и, соответственно, за страдания фрау Маркс.

Так заканчивает Маркс свою филиппику и продолжает:

Фрейлиграт, напоминаем, давал Марксу деньги взаймы (без процентов) под будущие гонорары от «Tribune». Какая же тут любезность… Вот если бы он раздобыл кредит специально для Маркса… Тогда что? Не знаем…

Маркс ни в коем случае не желал допустить, чтобы именно в этот период Фрейлиграт от него, как у нас говорят, отмежевался. По поводу отмежевания Фрейлиграта от листка «Фольк» и от кампании против Фогта Маркс пишет в следующем затем письме в Манчестер:

И дальше:

В ответном письме Энгельс со всем соглашается и все одобряет (29/419).

Вскоре Маркс сообщает ему, что от Фрейлиграта пришел ответ и даже приводит целиком копию (держа оригинал при себе). Копия – дело непростое; когда копировальной техники не существовало, это означало переписывать текст вручную; почему так дорожил Маркс оригиналом? Читаем дальше, однако.

Из текста письма Фрейлиграта, которое мы имеем возможность читать благодаря Марксу, включившему его в свои сочинения, выявляется позиция поэта в описываемой истории. Он возмущен бесцеремонным поступком Либкнехта, упомянувшего его имя в связи с «Фольк» без его согласия. Намерение Маркса выступить с заявлением против Беты Фрейлиграт считает его личным делом, к которому сам иметь отношения не желает. В конце сообщает, что намерен выступить еще раз с категорическим отказом от своей причастности к скандалу с Фогтом (29/422).

В том же письме к Энгельсу Маркс приводит и текст своего ответа Фрейлиграту. Где краткость не стала помехой обилию завуалированных упреков, прозрачных намеков и замаскированных угроз. Ответ заканчивается той лицемерной фразой о жребии одного Маркса сносить поношения врагов за всю партию, что́ мы уже цитировали ранее. А после всего – под занавес – приписка:

Когда в Англию пришло известие о книге Фогта про его неудавшийся процесс против «Альгемайне», Маркс при встрече с Фрейлигратом попросил (на наш взгляд, это напоминает провокацию) «одолжить» ему эту книгу, которую он «тщетно искал во всех книжных магазинах и которую, конечно, тебе послал твой друг Фогт» (30/13).

Фрейлиграт ответил, что Фогт ему не друг и брошюры у него нет.

Между тем события разворачивались. Маркс посылает в редакции немецких газет свой «циркуляр» о Блинде (с доводами в пользу его авторства листовки «Предостережение») и один экземпляр – Фрейлиграту.

Фердинанд Фрейлиграт

9 февраля 1860 г. Маркс сообщает Энгельсу:

Подлее всех ведет себя толстобрюхий филистер Фрейлиграт… Разве он забыл, что в моем распоряжении более 100 писем от него? (30/26).

Это по поводу «проучить». Вот, оказывается, каков был инструмент Маркса для давления на Фрейлиграта: угроза диффамации. 13 февраля, оттуда же – туда же:

Г-н Фрейлиграт, которого я основательно скомпрометирую (сохранив внешнюю благожелательность), даже не сообщает о получении посланных ему вещей (30/32).

Дело в том, что 8 февраля Маркс написал Фрейлиграту из Лондона в Лондон следующие любопытные слова:

Дорогой Фрейлиграт!

В качестве твоего старого товарища по партии и старого личного друга… (30/362).

(Нет-нет, это не лицемерие, просто – на случай вынужденной публикации…)

И после небольшого меморандума о последних событиях – разумеется, адресат и без того был в курсе всего, что его интересовало, – следует текст показаний наборщика Вие у судьи. О том, каким способом были эти показания получены, Фрейлиграту, разумеется, не сообщено.

Мы должны все время помнить, что в это время Маркс совершенно не доверял Фрейлиграту и допускал возможность опубликования своей с ним переписки (как это было сделано им со многими другими письмами – к себе и от себя – в памфлете против Фогта; как мы понимаем, Маркс оставлял себе копии своих писем).

23 февраля Маркс еще раз пишет Фрейлиграту:

Дорогой Фрейлиграт!

Пишу тебе еще раз, притом в последний раз, по делу Фогта. Ты даже не подтвердил получения моих первых двух писем, что ты сделал бы по отношению к любому филистеру. Я не могу поверить, чтобы ты мог вообразить, будто я хочу добиться от тебя письма с целью его опубликования…

(Да кто ж такому поверит? Да разве может такое прийти кому-то в голову?)

…Тебе известно, что у меня есть не менее двух сотен твоих писем, в которых достаточно материала, чтобы – в случае надобности – установить твое отношение ко мне и к партии…

(Энгельсу называлась цифра 100, а сколько на самом деле? И как «установить отношение» по письмам, если не путем публикации их? И какое отношение к Марксу и к партии будем устанавливать «в случае надобности», если не самое преданное? Вот как он мог скомпрометировать адресата – дружбой с самим собой!)

…Я пишу тебе это письмо потому, что ты, как поэт, да к тому же еще и очень занятой человек, ошибаешься, по-видимому, относительно значения процессов, возбуждаемых мною в Лондоне и Берлине…

(Опять напоминаем, что Фрейлиграт вовсе никак не выразил своего отношения к этим процессам против газет о клевете – в связи с перепечаткой отрывков из книги Фогта – и даже своего к ним интереса, ибо на письма Маркса не отвечал; следовательно, и это пояснение Маркса рассчитано, как видно, на публику – на случай той самой надобности.)

…Они имеют решающее значение для исторического оправдания партии и для ее будущего положения в Германии; значение берлинского процесса увеличивается еще тем, что одновременно с ним состоится процесс Эйххофа – Штибера, в центре внимания которого будет кёльнский процесс коммунистов (30/373).

Фрейлиграт не должен забывать, что никто не забыл, что он был заочным обвиняемым на кёльнском процессе коммунистов.

Эйххоф – немецкий социалист (какой еще социалист, что мы о нем знаем?). Незадолго до того он опубликовал в еженедельнике Кинкеля «Германн»[113] серию статей против прусской полицейской системы. Начальником прусской полиции в это время был Штибер – в свое время главный свидетель обвинения на кёльнском процессе коммунистов.

За свои статьи Эйххоф был привлечен к суду. Владелец «Гер-манна» Юх обратился к Марксу за материалами против Штибера. Как мы понимаем, Маркс имел за душой лишь то, что было им в свое время опубликовано в «Разоблачениях о кёльнском процессе коммунистов», но с Юхом держался дружелюбно, ибо «Гер-манн» оставалась единственной немецкой газетой в Лондоне и «было бы крайне неприятно стоять безоружным против фогтовской банды здесь, на нашей собственной территории» (30/13).

Между прочим, знакомство с Юхом принесло ценный плод: от него узнал Маркс о нечистом прошлом наборщика Вие, что создало базис для шантажа последнего. Взамен Юх получил от Маркса… совет (вызвать в суд бывшего полицейского агента).

Лассаль – то ли адвокат Эйххофа, то ли просто болельщик – предложил Марксу приехать в Берлин и выступить на суде свидетелем защиты.

Маркс отказался это сделать, причем мотивировка отказа представляется нам – при анализе его ответа Лассалю от 2 июня 1860 г. – не очень убедительной. Прежде всего, письмо начинается со ссылки на свою болезнь, что уже довольно симптоматично. По существу же Маркс пишет сперва, что, коль скоро он не был на кёльнском суде, он знает о тогдашних показаниях Штибе-ра только из газет.

Так что в качестве свидетеля по этому делу я не был бы полезен… (30/444).

И ниже высказывает мнение, что выиграть дело Эйххофа можно было бы лишь в том случае, если бы правительство назначило расследование по поводу кёльнского процесса, чего, мол, оно не сделает. Правда, после этого следует масса советов о том, кого нужно вызвать в суд и о чем спросить.

То ли Маркс не замечал, что, не считая свои доводы доказуемыми на настоящем суде, этим дезавуирует свою книгу «разоблачений» о кёльнском процессе. То ли он просто не хотел спасать от посадки какого-то Эйххофа ценой своего появления перед судом в Берлине (преследование не угрожало Марксу, вышедшему из прусского подданства еще в 40-е годы). То ли он не хотел облегчать жизнь «газете Кинкеля». То ли имели место еще какие-то скрытые соображения либо их комбинация. Только в Берлин Маркс не поехал. Эйххоф был осужден на 14 месяцев тюрьмы.

Нам показалось уместным дать справку о процессе Эйххофа – Штибера сразу же вслед за упоминанием об этом процессе в письме Маркса к Фрейлиграту. Между тем большое то письмо еще далеко не исчерпано. Вернемся к нему. Маркс совершенно недвусмысленно дает понять адресату, что не хотел бы окончательного разрыва отношений. Поэтому, не дожидаясь (вернее, не дождавшись) упреков от Фрейлиграта, он сам берется их сформулировать:

У тебя, по-видимому, ко мне следующие претензии:

1) Я злоупотребил твоим именем (как ты сказал Фаухеру).

2) Я устроил тебе в твоей конторе нечто вроде «сцены» (30/373).

Конечно, все было далеко не столь просто. Меринг, который имел доступ к архивам Маркса, так объясняет «претензии» Фрейлиграта:

«Маркс из партийных соображений хотел – так полагал Фрейлиграт – запретить ему опубликование безобидной поэмы, написанной им в честь Шиллера, но, с другой стороны, требовал от него немедленно вступить в затеянный Марксом спор, к которому Маркса никто не принуждал»[114].

«Спор» – это все та же склока с Фогтом, в которую Маркс уже вовлек Блинда.

Добавим от себя, что угрожающие намеки, скрытые за показным дружелюбием писем Маркса, не могли (на то ведь Маркс и рассчитывал!) остаться не замеченными Фрейлигратом. Однако в данный момент Маркс самолично формулирует предполагаемые «претензии» к нему, причем предпочитает делать это в такой форме, которая позволяет ему эти претензии отвести от себя – что и делается на последующих страницах его письма.

В общем же получается так: довольно мягко по интонации и делово по содержанию Маркс доказывает Фрейлиграту, что тот был неправ, а сам он, Маркс, вел себя так, как любой вел бы себя на его месте.

К концу письма тон автора как будто еще более теплеет:

С другой стороны, откровенно признаюсь, что я не могу решиться из-за незначительных недоразумений потерять одного из тех немногих людей, кого я любил как друга в лучшем смысле этого слова.

Если я чем-либо пред тобой виноват, то я в любое время готов признаться в своей ошибке. «Nihil humany a me alienum puto»…

(«Ничто человеческое мне не чуждо». Удобная формула. Да только верна ли она в данном случае?)

…Я вполне понимаю, конечно, что в твоем теперешнем положении всякая история, вроде этой, должна быть тебе крайне неприятна.

Но ты, со своей стороны, не можешь не согласиться с тем, что оставить тебя совсем в стороне от этого дела невозможно.

Во-первых, потому что Фогт наживает на твоем имени политический капитал и делает вид, что он, с твоего одобрения, забрасывает грязью всю партию, которая гордится тем, что считает тебя в своих рядах… (30/375).

Это пишет Маркс человеку, которого в это же время за глаза характеризовал как мелкотщеславного и падкого на лесть. Если принимать все слова Маркса за чистую монету, как это делает Меринг, тогда можно увидеть в этом письме «с сердечностью протянутую руку»[115]. Но если не принимать за чистую монету слов Маркса, как вынуждены поступать мы, помня о его мотивах и целях в деле сохранения «дружбы» с Фрейлигратом, тогда нельзя не увидеть в словах про гордость партии, под грубой лестью, – новый скрытый подвох: письмо могло быть в любой день опубликовано Марксом.

В соответственном освещении, вероятнее всего, следует воспринимать и концовку этого фарисейского письма:

Если мы оба сознаем, что мы, каждый по-своему, отбрасывая всякого рода личные интересы и исходя из самых чистых побуждений, в течение долгих лет несли знамя «самого трудолюбивого и самого обездоленного класса»[116], подняв его на недосягаемую для филистеров высоту, то я счел бы за недостойное прегрешение против истории, если бы мы разошлись из-за пустяков, которые все, в конце концов, сводятся к недоразумениям.

С искренней дружбойтвой Карл Маркс (30/376).

Фрейлиграт дрогнул. Как пишет Меринг, он «пожал протянутую ему руку, но не с такой сердечностью, с какой протянул ему ее “бессердечный Маркс”. Он ответил, что вовсе не собирается изменять “классу, наиболее обремененному трудом и нуждой”, которому всегда был верен (романтик, поэт революции, наследник Шиллера… – Е. М.), и вместе с тем желает сохранить личные связи с Марксом, как с другом и единомышленником. Но он прибавил к этому: “все эти семь лет (с того времени, как прекратил свое существование Союз коммунистов) я далеко стоял от партии. Я не посещал ее собраний, ее постановления и действия оставались для меня чуждыми. Фактически, следовательно, мои отношения к партии давно были нарушены. Мы никогда в этом отношении не обманывали друг друга. Это было своего рода молчаливое соглашение между нами. Я могу только сказать, что я себя при этом хорошо чувствовал. Моей природе и природе всякого поэта необходима свобода! Партия тоже клетка, и даже самой партии лучше честь, если петь на воле, чем в ней. Я был поэтом пролетариата и революции задолго до того, как сделался членом Союза и членом редакции “Новой Рейнской газеты”. И в будущем я хочу только стоять на своих собственных ногах, принадлежать только самому себе и распоряжаться сам собою”»[117].

Иными словами, Фрейлиграт отмежевывался от партии, но готов был остаться в числе друзей Маркса.

Надо ли сомневаться в том, что Маркса такая позиция устраивала на 100 %! И что отмежевание от несуществующей партии (которую Фрейлиграт наивно, как и мы с вами, дорогие читатели, понимал в виде некой организационной структуры) не имело никакого политического значения, коль скоро Фрейлиграт недвусмысленно оставался в партии Маркса – в ином, эзотерическом смысле этого слова!

Дорогой Фрейлиграт!

Мне было очень приятно получить твое письмо, так как я вступаю в дружбу лишь с очень немногими, но зато дорожу ею…

(Мы больше не беремся отделять тут правду от фальши, хотя по-прежнему полагаем присутствие того и другого. Не правда разве, что Маркс вступал в дружбу с очень немногими? И не доказывает разве поведение Маркса в этой истории, что он действительно дорожил дружбой Фрейлиграта?)

…Прежде всего замечу, что с тех пор, как в ноябре 1852 г., по моему предложению, Союз был распущен, я больше никогда не принадлежал и не принадлежу ни к какому тайному или открытому обществу, и, следовательно, партия в этом совершенно эфемерном смысле слова вот уже восемь лет как перестала для меня существовать…

…Итак, о «партии» в том смысле, в каком ты о ней пишешь, я ничего не знаю, начиная с 1852 года. Если ты – поэт, то я – критик, и, право, с меня хватит опыта 1849–1852 годов. «Союз», так же как и Общество времен года в Париже, как сотни других обществ, был лишь эпизодом в истории партии, которая повсюду стихийно вырастает на почве современного общества…

(И персонифицируется, не будем забывать, в личности Карла Маркса.)

…«Собрания, постановления и деяния партии» после 1852 г. относятся к миру фантазии, о чем ты, впрочем, мог бы знать и без моих заверений и, судя по твоим весьма многочисленным письмам ко мне, по-видимому, знал… (30/398–406).

(Намек на возможную неискренность Фрейлиграта.)

Затем следует несколько поистине замечательных высказываний, к которым мы вернемся особо. Потом излагается окончание склоки с Блиндом.

В изложении Маркса эти события выглядят так: Блинд заслуживает самой беспощадной расправы, но жаль его семью. После появления на свете показаний наборщика Вие у судьи Маркс получил юридическое основание для возбуждения против Блинда уголовного дела по обвинению в тайном сговоре.

Но Маркс не хотел «юридически повредить семье Блинда» (30/405) и потому послал его другу Луи Блану копии всех документов – с письмом о том, что ему, Марксу, очень не хотелось бы (только ради семьи Блинда!) тащить его в суд как обвиняемого.

После этого появилось заявление Шайбле. Отчет свой обо всех этих интригах, которые не могли особо понравиться Фрей-лиграту, знавшему, с чего и как все началось, Маркс заканчивает неожиданно и смело:

Все эти вещи, конечно, отвратительны, но не более отвратительны, чем вся история Европы, начиная с 1851 г., со всем ее развитием в области дипломатии, военного дела, литературы и кредита (30/405).

Ни больше ни меньше!

Ну выкрикнул человек в сердцах – стоит ли цепляться к словам?

Все не так. Не выкрикнул. И не в сердцах. Написал в сугубо дипломатичном письме, где каждое слово обдумано и дозировано с тонким расчетом на индивидуальное восприятие адресата.

О литературе – форма лести поэту, для которого 50-е годы были периодом творческого бессилия[118].

О кредите – возможно, еще один способ потрафить Фрейлиграту, который вынужденно работал в банке и, скорее всего, этим тяготился.

У Маркса были и свои счеты с понятием кредита. В его теории денег, правда, кредит себе места не нашел. Зато в его практике был любопытный факт. Примерно в эти же недели Маркс писал Энгельсу, как пытался получить в банке ссуду, но не мог найти в Лондоне двух уважаемых добропорядочных людей, способных удостоверить его кредитоспособность. Вот уж что отвратительно!

Но читаем письмо дальше:

…Я постарался рассеять недоразумение, будто под «партией» я понимаю «Союз», переставший существовать восемь лет тому назад, или редакцию газеты, прекратившую свое существование двенадцать лет тому назад. Под партией я понимал партию в великом историческом смысле.

Твой искренний другК. Маркс (30/406).

Искренний друг… Искренний друг?.. Никогда он так не подписывался, ни прежде, ни после, ни к данному адресату, ни к другим. Все для публики.

Что же такое означает слово партия?

Это отнюдь не обязательно должна быть организационная структура – с уставом либо иным фиксированным регламентом, членскими взносами и прочими привычными атрибутами.

Обычное понимание, связанное со словами «политическая партия», не годится для пролетарской партии, ибо для последней общепринятое понимание имеет, словами Маркса, «эфемерный смысл». Вчера это называлось «партия», сегодня это уже, словами Энгельса, «банда ослов, слепо верящих нам», но от переименования суть дела не меняется.

Суть же дела заключена в том, что слово «партия» в марксизме имеет два смысла – обычный (общепринятый) и эзотерический. Обычный смысл предназначен для ослов, эзотерический – для маленькой кучки заговорщиков.

Но и здесь, в эзотерическом слое языка, понятие «партия» неоднозначно. Для кучки это вся кучка, для Энгельса это – Маркс и Энгельс. Имеется достаточно оснований продолжить эту иерархию понятий, увенчав ее последним эзотерическим смыслом: для самого Маркса «партия» – это был исключительно и только сам Маркс. Так что вполне можно говорить первое, подразумевая второе, – и наоборот.

Однажды, в мае 1859 г., Маркс писал Энгельсу:

…Я категорически заявил лентяю Шапперу, что если он сейчас же не вступит снова в Общество рабочих (так называемое коммунистическое) и не возьмет на себя руководство ими, то всякая «связь» с ним будет порвана. Единственную сферу, где мы можем использовать этого гиппопотама, этот болван считает слишком незначительной для себя. Но посмотрим. Никогда еще у нас не было такого плохого «штаба»… (29/359).

Маркс и Энгельс плюс их «штаб» – это и есть «партия в великом историческом смысле» – ядро «партии в эфемерном смысле». А вот как писал Маркс Лассалю в сентябре 1860 г.:

Приближается момент, когда наша «маленькая», но в известном смысле «могучая партия» (поскольку прочие партии не знают, чего они хотят, или не хотят того, что они знают) должна набросать план своей кампании (30/465).

Неформальная группа мафиозного типа, с четко определенной конечной целью, с единоличным главарем (вождем), неписаным кодексом поведения ее членов (партийная дисциплина), с особым, понятным лишь для посвященных, языком, с широким набором стратегий, включающим: распространение слухов, сплетен и ложных сведений о настоящих и потенциальных врагах, обязательное проникновение в доступные рабочие организации, создание надежной агентуры в различных организациях и странах (по правилу «не числом, а уменьем»), диффамацию (мера против отступничества), шантаж (одно из средств добиться нужного поведения людей, случайно попадающих в сферу партийного интереса).

Так приблизительно реконструируется по известным нам фактам неповторимый облик партии в великом историческом смысле. Нарисованный здесь образ не очень полон, в нем многого недостает для законченного портрета. Однако следует удовольствоваться и этим. Остальное можно дорисовать по тем немногим автохарактеристикам, которые мы находим в письмах вождя. Вот еще две (из того же февральского, 1860 г., письма Фрейлиграту):

Респектабельную подлость или подлую респектабельность платежеспособной… морали я не ставлю ни на грош выше нереспектабельной подлости, от которой не были вполне свободны ни первые христианские общины, ни Якобинский клуб, ни наш покойный «Союз». Только при буржуазных взаимоотношениях привыкаешь к тому, что теряется чувствительность к респектабельной подлости или подлой респектабельности (30/403).

Ну да, а вы и не знали? Не личный моральный выбор каждого – буржуазные отношения всему виной.

Оставить бы лучше в покое христианские общины – чтобы судить о них, нужно понимать о религии немного больше, чем «опиум народа». Да и Якобинский клуб – слабое утешение, за свои дела он расплатился сполна.

Ну, а «покойный Союз» – это, скажем прямо, Карл Маркс собственной персоной.

Встречаются (и не столь редко) некие натуры специфического типа, характерного тем, что в предосудительном поведении своих оппонентов видят разрешение и оправдание для собственных недостойных поступков. Автору этих строк приходилось наблюдать такие типы, и, по его личному впечатлению, отношение к указанному вопросу есть почти безошибочный индикатор степени нравственного самосознания индивида.

Недостойное (в вашем понимании!) поведение оппонента освобождает вас от обязанности оставаться в этических рамках. Не превосходное ли правило? Откровенный вариант – «как он, так и я», лицемерный вариант – «меня вынудили таким-то жестом по отношению ко мне». Над всем этим, право же, сто́ит еще немного поразмыслить. Уместно припомнить «всеобщую и исключительную ненависть к нам», благодаря которой ОНИ сами себе выдали мандат представлять пролетарскую партию исключительно вдвоем.

Также можно понять, почему марксистской партии необходимы враги, почему она не может существовать без злейших врагов своих.

Нетрудно сообразить далее, что, коль скоро врага в наличии нету, его необходимо создать, а ежели это хлопотно – придумать.

Враг необходим пролетарской партии – иначе кому же вменять подлые заговоры и злокозненные намерения? Если нету таковых, нет и пролетарской партии, а есть просто кучка заговорщиков-интриганов. Да и кучка тает, если нету общих врагов. Не потому ли сразу после поражения революции Маркс противопоставил себя всем эмигрантским партиям и группировкам?

В письмах Маркса то и дело фигурируют версии о каких-то «кознях» со стороны лиц, которые жили своей жизнью, преследовали свои цели и, вероятнее всего, имели множество иных забот, нежели пестование навязчивой идеи о том, как досадить некой занудной личности. Приписывая таким лицам злонамеренность, интриги и козни, Маркс в то же время мог мирно общаться с ними, извлекая из контактов ту или иную выгоду и ничем не поступаясь взамен (примеры с Юхом и Лассалем).

Итак, теоретико-философское оправдание низости. Предосудительное поведение партнера дает мне право на подлость.

Вся прелесть такой философии открывается тому, кто поймет, что степень предосудительности поведения вашего партнера априори детерминирована. Она есть функция вашей собственной трактовки его поведения. Едва ли не любой жест партнера (кроме, может быть, безусловного подчинения) может стать подлостью по отношению к вам. В особенности если жест тот вам не по нраву.

Так произошло у Маркса с Фрейлигратом, который попросту желал оставаться независимым поэтом и не хотел быть втянутым в склоку, затеянную Марксом в своих интересах.

Картина получается отчетливая, правило очень простое. Марксов критерий должного и допустимого оказался производным от Марксовых предпочтений («нравится – не нравится»). Этика вытекает из эстетики.

Человек боевой и решительный, держа наготове формулы типа «как со мной, так и я», «меня вынуждают» и т. п., приобретает исключительную свободу действий.

Ибо можно ведь не только уличать чьи-то «подлые» деяния и соответственно реагировать задним числом. Можно также предвидеть подобные действия («зная характер этих господ…») и соответственно их упреждать. А что? Задним числом остается лишь объяснить, какую именно подлость партнера удалось предотвратить путем содеянной собственной.

Для человека изобретательного такого рода объяснение, конечно, труда не составит. Да и требуется то объяснение лишь в тех случаях, когда имеются сторонние наблюдатели. Вообще же, подлости, даже санкционированные поведением противника, лучше делать без огласки, а свидетелей по возможности следует нейтрализовать… ну и так далее.

Индивид (партия), разрешающий (-ая) себе этику описанного рода, воистину становится могучим (-ей) и способным (-ой) творить чудеса («маленькая, но в известном смысле могучая партия»)…

Представляется, что этический релятивизм – один из краеугольных камней марксистского мировоззрения, выкрашенный в красный цвет классовой идеи, – уходит своими корнями именно сюда, в личностные особенности основоположника научного коммунизма.

С этим же явлением можно поставить в связь любопытный феномен психологического переноса, наблюдаемый иногда в действиях Маркса или, например, Сталина. Имеется в виду склонность приписывать противникам своим не любые вообще подлости, а именно собственные явные грехи и тайные намерения.

Как далеко уводит одна невинная цитата…

Что в бурю подымается пыль, что во время революции не пахнет розовым маслом и что время от времени кто-нибудь даже оказывается забрызганным грязью, это – несомненно. Или – или. Однако, если принять во внимание, какие огромные усилия употребляет весь официальный мир в борьбе против нас, официальный мир, который, чтобы нас погубить, не только слегка нарушал уголовный кодекс, а прямо-таки глубоко в нем увязал; если принять во внимание грязную клевету «демократии глупости», которая не может простить, что у нашей партии больше ума и характера, чем у нее самой…

Можно констатировать: Маркс своей рукой выводит своей партии ту характеристику, которая складывается на основе наших скудных материалов. Своей рукой, которая пишет одно и упускает другое, как будто этого, другого, и на свете не существует.

«Ума и характера»… хорошо сказано. Едва ли мы захотим отказать в этом Марксу. Большой ум и сильный характер достойны уважения и, как правило, внушают его – даже при отсутствии симпатии. Нет, не этого не могли простить партии Маркса европейские демократы, которых он стремится испачкать. Совсем не то видим мы, к примеру, у одного из них – Александра Герцена.

Ум и характер никогда и ни у кого из людей достойных не вызывали презрения.

Nihil humani[119]… Но это не исчерпывается только умом и характером. Не менее человеческие качества суть стыд и совесть. Про эти-то вещи и забыл Карл Маркс. Забыл напрочь.

…Мы, конечно, немного того… бывает… но другие-то, другие-то разве лучше?

…Если знать историю всех остальных партий того же периода; если, наконец, спросить себя, какие же факты (а не гнусности какого-нибудь Фогта или Теллеринга, которые можно опровергнуть перед судом)…

(А других инстанций для нас не существует, уважаемый Федор Михайлович!)

…Какие же факты (а не гнусности… и пр.) могут быть выдвинуты против всей партии, – то приходишь к заключению, что в этом XIX столетии наша партия выделяется своей чистотой[120] (30/403).

Затевать спор по поводу последнего – после всего цитированного и описанного – было бы нелепо.

В виде исключения автор этих строк просит позволить ему сделать кое-что, чего не принято делать в научных книгах, а именно высказать свое частное мнение по освещаемому вопросу. Автор никоим образом не настаивает на своей точке зрения, допуская, что возможны иные.

Так вот, по нашему личному мнению, не так уж важны мотивы человеческих поступков. Для моральной оценки индивида гораздо важнее, способен ли этот человек на подлость. Если у человека имеется внутренний запрет, его не спровоцировать низостью на низость.

Если же индивид воспитан иначе, он всегда найдет респектабельный мотив, чтобы куда-нибудь нагадить.

Прежде чем познакомить читателя со следующей, 13-й главой моей рукописи о Марксе, позволю себе предпослать к ней небольшое предисловие, так как публикация эта не совсем обычна.

Несколько лет назад один московский политик задумал журнал под интересным названием «Политософия». Стал искать человека на должность, которую раньше называли «ответственный секретарь», а потом, кажется, «исполнительный редактор». Короче, такого, кто взялся бы – а главное, смог бы – делать хороший журнал. К нему привели Вадима Руднева. Поскольку (а) мы с Вадиком уже лет двадцать как дружны домами и (б) он не просто знал о моей рукописи, но даже успел опубликовать две последние главы в журнале «Даугава» (г. Рига) – где работал завотделом культуры до развала Союза, – он теперь немедленно обратился ко мне за материалами («Может, что-то из «Маркса»?). Я послал ему «Семь законов марксизма». Ответ: «Не то. Может, что еще?» Посылаю главу 13. Ответ: «В точку». Вадим написал к моему тексту предисловие и развернутые комментарии. Прислал мне посмотреть. Я очень удивился… впрочем, увидите…

Пока мы переписывались, политик тот оказался не у дел, журнал умер, не родившись, зато моя глава навсегда осталась снабженной предисловием и комментариями (а также списком литературы к этим комментариям) Вадима Руднева. С его согласия предлагаю вниманию читателей все вместе. Приветствую тех, кто найдет комментарии не менее (может, даже более) интересным чтением, чем сам текст. В любом случае они сильно его обогащают, хотя явно написаны начерно. Я ничего менять не стал, кроме исправления найденных опечаток. Даже в тех случаях, когда комментатор поправляет меня или (дипломатично) противоречит мне, я такие комментарии не удалял и правку в свой текст не вносил.

Настоящий текст представляет собой в каком-то смысле классику философского самиздата. Евгений Майбурд писал свою книгу в конце 1970-х – начале 1980-х годов, в эпоху постмодерна, может быть, как, впрочем, и большинство из нас тогда, даже не зная этого слова. Тем не менее Майбурд выразил своей научной и публицистической интуицией насущные методологические концепции – теорию речевых актов, общую семантику и прагматику, модальную логику, аналитическую философию позднего Людвига Витгенштейна, семантику возможных миров, экономику символического обмена Жана Бодрийара, «археологию гуманитарных наук» Мишеля Фуко, постлакановскую политэкономию Славоя Жижека. При этом философская и публицистическая оригинальность и энергийная нагрузка этого текста позволяют причислить его к гуманитарному высказыванию Большого Стиля.

Политософский смысл публикации главы из книги Майбурда, нетерпимого, нетолерантного по отношению к своему герою, – в скрытой и явной диалогичности («мениппейности», если воспользоваться термином М. М. Бахтина) по отношению к Марксу, в готовности к непримиримому, порой желчному спору с ним, что делает текст Евгения Майбурда, как это ни парадоксально, почти идеальным для журнала диалогов.

И еще! Текст Майбурда об исчислении марксистских высказываний невольно провоцирует идею исчисления политософских высказываний. Мне кажется, что насущной задачей политософии является логическое исчисление ее законов, построение аксиом и выведение из них соответствующих импликаций. Например, аксиома 1: мудрая политика в России возможна. Импликация 1: если мудрая политика в России возможна, то возможна и мудрая власть (как результат последовательного проведения мудрой политики). Аксиома 2: политика склонна к иррадиации. Импликация 2: если иррадиированные политикой граждане не будут к ней сознательно относиться (голосовать на выборах, смотреть новости по ТВ, а лучше – читать о них в Интернете), то политика будет манипулировать ими.

Конфуция спросили: что бы он сделал, если бы его поставили управлять государством?

Учитель ответил: «Я бы начал с исправления имен»[123].

На искажении имен держалась тогда государственная власть.

Специфическая особенность нашей методологии в изучении марксизма состоит в том, что мы подходим к названному феномену как к языковому явлению[124]. Постулируется существование лингвистического явления, которое мы называем марксистским языком. Некоторые особенности такового предполагается вскрыть в настоящей главе.

Не является секретом существование ряда специфических языковых форм, присущих языку марксистской литературы. В числе форм такого рода – составные термины метафорического характера. К таковым относятся столь известные миру выражения, как «могильщик капитализма» и «наемное рабство». Первое означает, как все знают, пролетариат, а второе – систему наемного труда в капиталистическом обществе.

Указанного рода термин отличается от рассмотренных выше специфических терминов – таких, как «диктатура пролетариата», – в первую очередь тем, что не содержит эзотерической семантической компоненты, предназначенной только для посвященных. Наоборот, терминология рассматриваемого теперь разряда предназначена непосредственно для масс. Больше того, объект, к которому относится термин из данного разряда, как правило, однозначно задан заранее, и это хорошо всем известно. Следовательно, такого рода термин не предполагает необходимости какой-либо дефиниции. Считается, что смысл его всем понятен. Для какой цели служит такая терминология в марксизме?

Назначение ее – риторически-суггестивное. Подобное литературному тропу, выражение типа «наемное рабство» работает как метафора, то есть создает образ.

Система наемного труда в капиталистическом обществе построена на том, что рабочий, не владея средствами производства, вынужден «продавать свою рабочую силу» капиталисту. Поэтому – рабство. Правда, при этом он «продает» свой «товар» не навсегда, а на время (как признал сам Маркс); к тому же «товар» этот не отчуждается «покупателем», а лишь эксплуатируется им в пределах сроков, установленных договором; кроме того, «продавший» свою «рабочую силу» может расторгнуть договор и «продать» ее другому «покупателю». Так что «рабство» не очень удачно выбранная экономическая категория. В таком случае едва ли можно говорить тогда о «продаже рабочей силы», правильней, видимо, говорить о продаже труда или о сдаче рабочей силы в аренду. Но где же тогда «капиталистическая эксплуатация»?! Нет, непременно рабство. Но не настоящее, а наемное. Оранжевый верблюд. Квадратный круг[125].

Не настоящее рабство, нет, конечно, нет – наемное. Не настоящее, но все-таки рабство. Значит, немного и настоящее. Отчасти настоящее – ведь все-таки рабство, пускай даже наемное. Ну и так далее. Добавочный эпитет показывает, что ключевое слово употребляется не в прямом его значении, а в переносном (какое же «рабство»? конечно, мы и сами понимаем, что это не рабство, рабочий – свободный человек, но…). Но! Само ключевое слово продолжает давить. Оно связано с определенным комплексом представлений, оно тянет за собой определенные ассоциации. Оно создает определенный эмоциональный фон, в то время как добавочный эпитет такого фона не создает. В результате возникает любопытный психологический феномен. Не рабство, но почти рабство. Все выражение сохраняет сильнейший семантический привкус ключевого слова, которое почти целиком остается в своем прямом – преступном, уголовном – значении.

Демагогический прием. Он столь эффективен, что адепты марксистского ордена постоянно пользуются им, обогащая марксистский лексикон и по сей день. В числе выражений данного разряда, возникших благополучно без помощи основоположника, упомянем такие, как «внутренний эмигрант», «политическая проститутка», «идеологическая диверсия», «литературный власовец»[126].

«Власовец» – синоним «изменника Родины». Это уголовное преступление, подлежащее суду. Значит, и «литературный власовец» тоже изменник, заслуживающий суда и тюрьмы, если не хуже. Стоило бы его… да уж ладно, все-таки – «литературный». «Идеологическая диверсия» – что это такое? Это уже деяние, которое ныне (когда писался настоящий текст. – Е. М., 2021) уголовно наказуемо («распространение заведомо ложных измышлений…»).

Зловещая этикетка, не сулящая добра тому, на кого (что) налеплена. Вот какую функцию выполняет метафора – невинный поэтический прием[127], попав в марксистские руки.

Мы рассмотрели одну из языковых форм марксизма – наиболее наглядную, лежащую на поверхности, встречаемую в массовой литературе и в прессе. Марксистский язык одной этой формой, конечно, не ограничивается. Он гораздо более развит и сложен. Подступиться к нему – непросто.

Иудаизм утверждает, что текст Торы содержит в себе четыре смысловых пласта. Первый (пшат) воспринимается непосредственным буквальным пониманием того, что рассказывается о шести днях творения, грехопадении Адама и Евы и т. д. Второй смысловой пласт открывается путем толкования (драш) библейских историй как иносказания, как притч, аллегорически повествующих о Божьей мудрости и человеческой натуре. Это есть предмет экзегезы. Третий открывается, если уметь понимать сообщения текста как намек (ремез).

Четвертый смысловой пласт приоткрывается в том случае, если принять, что существующие тексты Священного Писания содержат некий эзотерический смысл (сод), зашифрованный в письменах посредством определенного символизма, или, по-нынешнему, определенного кода. Посвященный, владеющий тайным кодом древних раввинов, читая и декодируя древние тексты, постигает структуру мироздания и последние ответы на все вопросы прошлого, настоящего и будущего, жизни и смерти. Кабала сохранила ключ к этому коду в виде числового значения 22 букв еврейского алфавита[128].

Вскрывается интересная аналогия между вышесказанным и предметом наших исследований. Феномен марксизма, как уже указывалось, существует для нас представленным в некотором наборе текстов. Не говоря о теории, и самая практика марксизма доступна нашему исследованию не как явление реальности, непосредственно нами наблюдаемое – на манер явлений, изучаемых в химии, биологии, конкретной социологии, – а как множество сообщений, зафиксированных в определенном наборе текстов[129]. В связи с этим беспристрастное изучение феномена марксизма предполагает, как научную проблему, необходимость постижения полного смысла марксистских текстов. Эмпирически нами было установлено, что сообщения от Маркса, Энгельса, Издателя и других марксистских источников не следует понимать буквально. Напротив, их следует воспринимать как сообщения, истинный смысл которых скрыт посредством какого-то кода.

Ранее мы сказали, что читать марксистскую литературу «надо уметь». Мы сделали также несколько предварительных замечаний о «материалистической диалектике». Теперь, накопив немного материала, мы имеем возможность слегка углубиться в этот вопрос. Сказанное только что о Кабале поможет пояснить нашу методологию.

Мы предлагаем подходить к марксистским текстам как к сообщениям, имеющим троякую смысловую структуру. Первый – внешний – смысл образуется буквальным пониманием написанного Марксом и его адептами. Общеизвестно, что подобное восприятие не только не дает удовлетворительных ответов на вопросы, которые предполагаются решенными в «писании», но и порождает множество дополнительных вопросов.

Отсюда возникает марксистская экзегетика. Подавляющая часть литературы по марксизму, созданной за последние сто лет, есть продукт экзегезы, иначе говоря толкования книг, написанных Марксом (и, отчасти, Энгельсом). Сюда относятся не только ортодоксально-марксистские работы, но и литература так называемого ревизионизма, а также большинство критических разборов теории Маркса, принадлежащих перу ученых-специалистов, например Й. Шумпетера и Б. Селигмена.

Однако и экзегеза не выглядит достаточным инструментом для постижения подлинной сущности феномена марксизма. Тому свидетельство – большое количество разнотолкований, причем различия касаются не только отдельных деталей, но и – что гораздо важнее – принципов и целей марксизма, существа его как общественного феномена. Перед лицом большого количества самопротиворечий в марксизме, в том числе фундаментальных самопротиворечий (примеры были приведены нами в Прологе), экзегетика не дает разрешения и «снятия» самых важных из них. Различия остаются не только в толковании буквы, но и – гораздо хуже – в понимании самого духа марксизма.

Но это не все. Нам говорят, что марксизм – это движение, оснащенное самым достоверным научным миропониманием, в котором лежит обоснование его права на свои цели и средства. Иными словами, движение марксизма есть, как говорят нам, практическое воплощение учения марксизма. Поэтому столетняя история марксизма ставит целый ряд вопросов относительно необыкновенной живучести этого движения, его, сказали бы мы, ультрастабильности, позволяющей этому феномену сохраняться и укрепляться вопреки неудачам и поражениям, коих перманентную цепь представляет собой столетняя история марксистских начинаний.

Все подобные вопросы не в состоянии разрешить ни марксистские тексты, ни их экзегетика разного толка. Отсюда возникла догадка (гипотеза) о существовании того, что мы называем марксизмом порядка Х, – то есть о наличии в названном учении некой эзотерической компоненты. Ключ к ней представлялось возможным искать только эмпирическим путем.

Перед началом исследования мы не располагали каким-либо самомалейшим указанием на то, с чего начинать. Не было никакой зацепки, была только загадка. В этих условиях мы сочли, что литературные работы Маркса – Энгельса, как первоисточник наших поисков, представляют для нас «закрытую книгу», и попытались обратиться к практике Карла Маркса, полагая, что сам основоположник уж, наверное, реализовал в своем поведении дух марксизма. Данный метод также был принят нами наугад, однако получилось так, что интуиция не подвела. Мы считаем, что наш подход оправдал себя на том уже материале, который был пройден нами до сих пор. Как увидит читатель, и многие иные вопросы приобретут в дальнейшем бо́льшую ясность за счет применения развиваемого нами подхода.

Практика Маркса, однако, не есть нечто, непосредственно данное нам в опыте. В указанном качестве дана была она тем, кто соприкасался с живым Карлом Марксом. Но каждый из тех счастливцев мог наблюдать лишь частичного Маркса и потому уже был априори лишен возможности делать какие-либо обобщения (делали, еще как делали, да не все мимо!).

Нам Марксова практика дана в некоторой совокупности высказываний, принадлежащих как самому центральному персонажу, так и иным лицам (Энгельс, Меринг, Издатель и др.). Данная совокупность высказываний плюс литературное и эпистолярное наследие Маркса – Энгельса в целом составляют в сумме тот реальный материал, на котором осуществляется наше исследование. Материал, с которым мы работаем, не минеральной, не биологической, не иного рода естественной природы. Природа нашего материала – языковая. Этим определяется и наша методология, и наш инструментарий. Мы полагаем, что ключ к загадке марксизма находится в самом названном явлении, рассматриваемом нами как практика Маркса, которая, однако, в свою очередь, дана нам в языковом материале. Следовательно, наш исходный материал следует рассматривать как некое закодированное сообщение, содержащее – кроме буквального смысла и второго, получаемого путем экзегезы, – еще и третий смысловой пласт. Мы получаем возможность говорить об эзотерическом плане марксизма, тщательно скрытом от непосвященных.

В силу сказанного можно говорить о наличии особого марксистского кода, или языка, посредством которого тайный смысл изучаемого нами сообщения сокрыт в материале, имеющемся в нашем распоряжении.

Выше мы сказали, что литературные[130] работы Маркса—Энгельса представились нам закрытой книгой в отношении нашего поиска. Затем, однако, мы упомянули те же самые работы в перечне материала, на котором осуществлялось наше исследование. Здесь нет противоречия, ибо мы рассказываем о своем методическом подходе, а последний, в свою очередь, определяется исходной точкой зрения. Важным оказалось прежде всего то, как смотреть на тот или иной материал. Покуда мы относились к литературным произведениям основоположников как к работам, имеющим сугубо теоретическое значение, они не могли дать нам поля для наших поисков. Другое дело, когда мы стали относиться к ним как к фактам практики Карла Маркса. Тогда многое в них заиграло и заговорило.

Мы говорим здесь преимущественно о Марксе, ибо один он явился основоположником тайного аспекта учения, именуемого ныне марксизмом. Что касается Энгельса, то, хотя он был единомышленником Маркса и во многом его соавтором, его собственные писания содержат марксистский гнозис лишь в той мере, в какой сам он следует потаенным замыслам своего друга независимо от своего сознательного к тому отношения. К тому же Энгельс положил начало толкованию Марксовых текстов и потому должен рассматриваться скорее как основоположник марксистской экзегетики.

…Глядя на стоящую перед ним глыбу мрамора, скульптор видит сокрытую в ней фигуру Давида. Это необходимая начальная ступень творческого акта. Мы с вами, стоящие поодаль, не видим той скрытой фигуры, но мы уже знаем от Мастера, что в камне заключен юноша-атлет. Точно так же, не зная еще, что́ конкретно мы сможем найти, удалив лишний материал из нашей глыбы, мы с вами уже знаем, что в ней заключено нечто – потаенный, эзотерический смысловой пласт. Прежде чем стремиться обнажить его и выявить, следовало бы научиться работать с нашим материалом. Но научиться работать с материалом можно лишь на самом этом материале.

Заниматься чем-то подобным кабалистике нам не грозит, потому что марксистский код – это код иного рода. Как мы уже успели убедиться, потаенный смысл марксистских высказываний образуется за счет употребления определенных слов, имеющих, помимо общепринятого, еще и другое, эзотерическое значение, понятное только посвященным. Иначе говоря, все дело в лексиконе, ибо изучаемый язык не имеет специфической грамматики. В указанном смысле марксистский язык ближе не столько к оккультным языкам древних религий, сколько к специальным языкам особых социальных групп, таким как язык Ку-клукс-клана или язык российских воров (феня), качественно отличаясь, однако, и от последних.

Поясним нашу мысль на примере фени. В этом языке грамматика русского языка сочетается с особым лексиконом, обусловливающим специфичность данного кода. Из корней ключевых слов фени иные либо вовсе отсутствуют в русском языке («ксива» – документ, «ботать» – говорить), иные заимствованы из русского же языка, однако им придано устойчивое, но заведомо иное, нежели в материнском языке, значение («перо» – нож, «маслята» – патроны, «маслина» – пуля, «капуста» – деньги, «расколоться» – сказать правду).

Последний способ словоупотребления характерен тем, что необычность его очевидна для наблюдателя, поскольку буквальное понимание (основанное на значениях, принятых в русском языке) приводит к заведомым нелепостям. Здесь ключевые слова открыто заявляют о необычном, потаенном значении своем, понятном только для посвященных («воров») и непонятном для непосвященных («фраеров»)[131]. Нормальный «фраер», не зная специального лексикона, не понимает и смысла соответствующих высказываний. При этом, что немаловажно, он сознает факт своего непонимания. Как заметили лица, профессионально изучавшие подобные языки как лингвистическое явление, назначение последних не столько в том, чтобы скрывать содержание сообщений, сколько в том, чтобы обеспечить процедуру идентификации групповой принадлежности тех, кто этими языками пользуется для общения.

Перевод высказываний по фене на живой национальный (например, русский) язык есть, со всех точек зрения, не что иное, как декодирование соответствующих сообщений.

Язык марксизма принципиально пользуется только словами живого языка (в оригинале – немецкого). Ключевые слова в марксистских высказываниях также используются подчас не в общепринятом их значении – в этом имеется некоторое сходство с феней. Указанная особенность марксистского языка с первого взгляда может напомнить и некоторые специально-научные языки, где слова, заимствованные из живого языка, приобрели некоторое более узкое и более точное значение («сила», «мощность» и т. д. – в физике, «прибыль», «ценность» – в политической экономии и пр.).

Однако марксистский язык принципиально отличается как от специально-научных языков, так и от фени. Здесь дело не в том, чтобы слово употреблялось в смысле, каковой не присущ ему в национальном материнском языке. Ключевое слово марксистского кода принципиально сохраняет свое общепринятое значение, будучи примененным в марксистских высказываниях. Но при этом ему придается еще и второй – эзотерический – смысл (свойство, полностью противоположное специально-научным языкам, стремящимся к однозначности употребляемых слов)[132].

В данном случае не только само эзотерическое значение слова понятно лишь посвященным, но и самый факт наличия указанного скрытого смысла открыт только для посвященных. Поэтому от непосвященных сокрыта сама особенность марксистского языка, а следовательно, и самый факт существования особого языка.

Скрытый смысл марксистских высказываний заслонен открытым их смыслом. Человек непосвященный не видит эзотерического смысла прежде всего потому, что ему подсовывается экзотерический, внешний смысл высказывания. Такой человек не сознает, что нечто ускользает от его понимания, он полагает, что смысл сообщения ему понятен. На самом деле он находится во власти иллюзии, ибо он даже не догадывается, что воспринимаемое им сообщение имеет некий скрытый смысл. В этом и состоит главное назначение марксистского языка.

Марксистский язык скрывает, что он есть особый язык, он маскируется под общепринятый национальный язык[133]. В силу всего сказанного марксистские высказывания поддаются переводу с одного национального языка на другой без утраты смысла сообщений[134]. Последний инвариантен относительно национального языка-носителя. Марксистский язык паразитирует на национальных языках.

Учитывая все описанные его особенности, мы позволим открытие марксистского языка поставить себе в научную заслугу. Особенности марксистского языка не позволяют отнести его ни к какому из известных нам классов языков для посвященных, он структурно не подобен ни языку Кабалы (формально сходному с кодами, употребляемыми в военном деле), ни групповым профессиональным языкам специалистов, ни языку воров – фене. Не исключено, что наше открытие марксистского языка означает открытие неизвестного раньше класса живых языков, но не будем спешить с такими заявлениями, тем более что для нас – в силу нашей научной специальности – это не имеет большого значения.

Итак, задача раскрытия эзотерического смысла марксистских высказываний есть прежде всего задача установления определенных правил словоупотребления[135]. При этом словарный запас марксистского языка целиком находится в словарях живых национальных языков (для определенности, но без ограничения общности, будем дальше говорить о русском). Налицо два объекта научного поиска:

1) множество слов национального языка, составляющее специфически марксистский лексикон;

2) множество правил специфического употребления вышеуказанных слов.

Множество (1) фактически содержит два неоднородных множества: а) множество слов, употребляемых в двойственном значении, одно из которых совпадает с принятым в национальном языке значением, а другое имеет специфическое значение, присущее только языку марксизма; б) множество специальных терминов, образуемых, как правило, за счет сочетания двух (или нескольких) обычных слов.

В последнем случае каждая единица (термин) также имеет не одно, а несколько (не менее двух) значений, одно из которых раскрывается марксистской экзегетикой, а другое не раскрывается (эзотерично).

Таким образом, задача № 1 заключается в составлении некоторого лексикона. Владея таковым, мы становимся обладателями первого ключа к марксистскому эзотерическому языку. Мы получаем возможность постичь скрытый содержательный смысл марксистских высказываний. Однако это еще не обеспечивает нам возможности различать высказывания. Для этого необходимо сконструировать некий детектор лжи, который дал бы нам второй ключ к эзотерическому языку марксизма[136].

Здесь предмет задачи № 2. Она возникает в связи с тем, что опытным путем обнаружено наличие в марксистских источниках непропорционально большого количества высказываний, предназначенных для того, чтобы скрывать правду[137].

Лексикон марксизма ведет происхождение от лексикона Маркса – Энгельса. В языке, на котором изъяснялись основоположники – между собой, с третьими лицами, а также публично, – обнаруживается устойчивый ряд слов, требующих перевода на обычный живой язык. В конечном счете все они могут рассматриваться как специальные термины марксистского языка[138].

Не вся терминология Маркса – Энгельса удержалась в современном марксистском языке. С другой стороны, названный язык с течением времени был обогащен множеством терминов и форм, неизвестных основоположникам, скажем «империализм», «борьба за мир»[139]. Слово «демократия», например, у Маркса (после 1849 г.) было чем-то вроде обыкновенного ругательства, теперь оно вошло в лексикон эзотерических терминов современного марксизма[140]. В своем исследовании мы более всего заняты изучением первоначальных форм марксистского языка, что оправдано двумя обстоятельствами.

1. В центре нашего исследования – период становления марксизма как особого рода человеческой деятельности, отчего в наше поле зрения попадают марксистские высказывания, относящиеся к соответствующему историческому периоду (30–80-е годы XIX века).

2. Нынешний марксистский лексикон может быть адекватно изучен и описан только при условии знания его «первоязыка», подобно тому как научное описание какого-то современного национального языка невозможно без знания его архаических форм[141].

По всему судя, наше исследование марксистского языка является пионерным. Поэтому мы не ставим своей целью ни описание современного марксистского языка, ни даже систематическое описание его первоначальной формы. Если нам удастся наметить некоторые плодотворные подходы к изучению сказанного феномена и привлечь сюда внимание профессиональных лингвистов, мы сочтем, что достигли своей цели.

Основоположники, как правило, не давали своим терминам дефиниций или чего-то подобного. Иначе теряло бы смысл само употребление специального лексикона. Исключение составляют немногочисленные, по-видимому случайно вкравшиеся, места в переписке Маркса и Энгельса, которые – с опорой на контекст, – собственно говоря, и предоставили нам ключ к марксистскому лексикону.

Мы пока что не в состоянии поставить себе задачей создание полного толкового словаря марксистского языка, хотя в нужности и неизбежности такой работы мы убеждены вполне. Со временем это будет кем-нибудь сделано. Напоминаем, что главная цель всей нашей работы – это найти путь к адекватному постижению сущности марксизма как феномена социального, психологического и исторического. Изучение марксизма как языкового явления есть методологический прием, разработанный нами ради реализации основной нашей цели.

Указанный прием представляется нам плодотворным подходом для тех специалистов по языкознанию, которые захотели бы заняться марксистским языком, мы же ограничиваемся лишь тем минимумом языковых моментов марксизма, который необходим нам в нашей основной работе. Так, ради правильного понимания тех или иных из описываемых нами событий нам приходилось раскрывать эзотерическое значение отдельных терминов («диктатура пролетариата», «партия»…). Приведем теперь некоторые результаты наших изысканий в данной области. Вот несколько статей из будущего толкового словаря марксистского языка.

Военная хитрость – (см. следующую главу).

Диктатура пролетариата – диктатура вождя (или олигархия) с опорой на пролетарскую партию (см.), поддержанную рабочим классом, который полагает, что ДП есть не что иное, как власть рабочего класса.

Дипломатия – интриги и ложь, к которым прибегает Карл Маркс в отношениях с окружающими ради достижения каких-то ближайших целей.

Диалектика

Заговор молчания – (см. следующую главу) Мелкобуржуазный – (в отношении явлений идеологических, как то: сознание, взгляд, теория, идейная позиция и пр.) принадлежащий рабочему классу, но немарксистский.

Осел – 1) человек, который глупее Маркса;

2) человек, которому Маркс может внушить то, что нужно Марксу[142] (ниже будет раскрыто полное и всеобъемлющее содержание данного термина).

Партия – см. Пролетарская партия.

Подлость – поступок (или форма поведения) третьих лиц, который Марксу не по нраву.

Пролетарский – синоним слова «марксистский».

Пролетарская партия – 1) (в «великом историческом смысле») неформальная организация мафиозного типа во главе с Марксом, объединяемая тайной целью захвата власти;

2) («в эфемерном значении») общепринятое значение слова партия.

Свинья – см. скот.

Скот – см. собака.

Собака – человек, который ведет себя не так, как очень хотелось бы Марксу.

Филистер – человек, который фактически (потенциально) относится к марксизму нейтрально (настороженно).

Настоящим пока исчерпываются наши результаты на пути решения задачи № 1. В последующих главах наш толковый словарь марксистского языка получит некоторое пополнение.

Слово язык понимается здесь как некий код, посредством которого осуществляется передача сообщений между людьми.

Единицей сообщения принимается высказывание.

Адекватное понимание марксистского языка невозможно только на основе знания его лексикона, ибо знание это не дает возможности судить об истинности того или иного марксистского сообщения, когда оно несет какую-то информацию. Здесь начинается область исследования, которое мы сформулировали как задачу № 2. Решение ее, так же как и решение задачи № 1, не является тривиальным. Сама постановка задачи № 2 уже свидетельствует о ее нетривиальности.

В формальной логике задача установления истинностного значения ставится применительно к составным высказываниям, то есть к таким высказываниям, которые тем или иным способом составлены из простых высказываний. При этом истинностное значение простых высказываний считается заданным априори, а истинностное значение составных высказываний детерминировано их конструкцией[143].

Перед нами задача другого рода. Здесь, в книге о великом революционере-мыслителе, нас интересует истинностное значение высказываний Маркса с точки зрения адекватности того или иного сообщения о факте α самому этому факту α. При этом α Є א, где א – множество фактов действительности (исторических фактов, то есть событий, которые реально имели место в жизни и деятельности Карла Маркса и его современников).

Проще говоря, вопросы ставятся так:

(1) было или не было то, о чем сообщает Маркс?

(2) если было, то так ли было, как сообщает Маркс?

(3) если было так, то совсем так или не совсем так, как сообщает Маркс?

Думается, что правомерность описанной задачи ни у кого не вызовет сомнения после того, как нами был сформулирован первый закон марксизма и подтвержден неоднократно примерами из Маркса.

Вообще говоря, вопросы (1)—(3) также применимы к высказываниям Энгельса, и нашего уважаемого Издателя, и всех других марксистов.

Фактически мы выделяем марксистские высказывания как особый класс возможных высказываний о мире. Поэтому для удобства будем далее обозначать множество марксистских высказываний как М и будем говорить об М-высказываниях.

Высказывание α может быть простым высказыванием, например: «Перерыв в работе над “Капиталом” вызван длительной болезнью Маркса»; либо составным, например: «Если Маркс в 1859 г. готовил к изданию главу о капитале, то его отвлекли неотложные партийные дела».

По правилам формальной логики последнее составное высказывание – в случае ложности его посылки (если…) – считается истинным независимо от истинностного значения следствия (…, то…). В нашем же случае задача в том, чтобы установить, истинны ли порознь посылка («Маркс готовил к изданию главу о капитале») и следствие («его отвлекли неотложные партийные дела»). Это не есть формально-логическая задача, потому и метод наш не формален.

Помимо всего прочего, мы заранее отдаем себе отчет в том, что в ряде случаев нам не удастся с полной достоверностью установить истинностное значение Марксовых высказываний – ввиду недостаточности наших источников и обусловленной этим обстоятельством неполноты нашего исследования. В подобных случаях мы вынуждены ограничиться лишь вероятностной оценкой истинностного значения М-высказываний. Когда наше суждение предваряется такими словами, как «вероятно», «очевидно», «как видно», «по всему видать», «скорее всего», «похоже на то, что» и т. п., это значит, что наша оценка истинности соответствующих М-высказываний отвечает вероятности больше 0,5. Наши суждения, снабженные словами «возможно», «не исключено», «нам кажется», «мы допускаем, что» и т. п., отвечают вероятностной оценке истинности соответствующих марксистских высказываний между 0 (исключительно) и 0,5 (включительно)[144].

Неполнота наших источников – лишь одно из препятствий к достоверной оценке истинностного значения М-высказываний. Но это не единственное препятствие. Еще раз напоминаем, что сформулированный нами ранее первый закон марксизма не утверждает, будто все высказывания Маркса и его последователей суть заведомо ложные высказывания.

На основании материала, который мы успели рассмотреть до сих пор, позволительно констатировать, что к М-высказываниям нельзя подходить с обычной меркой бинарной оппозиции «истинно – ложно». Как мы не раз убеждались, одно и то же высказывание Маркса (Энгельса, Издателя и т. д.) может оказаться истинным и ложным одновременно[145]. Мы видели также, что у Маркса и его адептов встречаются случаи, когда в паре высказываний[146] оба могут быть одинаково истинными, либо одинаково ложными, либо истинными и ложными одновременно.

Однако предпосылкой нашего исследования остается убеждение, что истина и ложь не должны пересекаться, – иначе, кажется нам, невозможно никакое историческое исследование. Исторический факт ψ либо имел место, либо не имел места, если он имел место, то протекал каким-то определенным образом.

Историки до сих пор не знают, был ли убит в Угличе царевич Димитрий, но они твердо убеждены в том, что царевич либо был убит, либо не был, а если он все-таки был убит, то, опять-таки, Борис Годунов либо приложил к тому руку, либо не приложил. Историки не хотят допускать третьего (и был убит, и не был; Годунов и замешан, и не замешан).

Нам кажется, что историки правы, что ситуация, когда α и не-α – два высказывания, которые оба истинны, – такая ситуация, по нашему мнению, дана не в структуре самого факта ψ, а в структуре высказывания α о факте ψ[147]. Двойственная структура высказывания может быть обусловлена употреблением двусмысленных слов – слов-оборотней[148].

В результате долговременных и кропотливых исследований мы пришли к выводу, что выход из такой ситуации следует искать за пределами бинарного критерия «истинно – ложно». Точнее, на названный критерий необходимо наложить другой критерий: «достоверно – недостоверно». Термин достоверность в данном случае следует понимать в соответствии с этимологией данного слова: достойно веры[149]. Мы получаем, следовательно, для каждого отдельного высказывания две пары значений: 1) истинно – ложно; 2) достоверно – недостоверно.

Мы предлагаем считать, что внутри каждой пары пересечения значений быть не может, однако между парами пересечения могут иметь место. Наглядно последнее правило представлено на следующей диаграмме:

И – истинно, Л – ложно, Д – достоверно, Н – недостоверно

В соответствии с диаграммой выявляется следующая матрица значений М-высказываний (табл. 1), которая дает четыре

класса М-высказываний (табл. 2)[150].

Таблица 1

Таблица 2

Внимание наше, естественно, устремлено на два последних класса высказываний. Несмотря на экзотически звучащие наименования их, такого рода высказывания в марксизме встречаются отнюдь не редко. Они-то и представляют главный интерес.

Первое значение – дождь идет – истинно.

Второе значение – дождь не идет – ложно.

Третье значение – дождь и идет, и не идет – истинно и ложно.

Четвертое значение – дождь ни идет, ни не идет – ни истинно, ни ложно.

Таким образом, вместо двух традиционных значений формальной логики мы получаем четыре, что в каком-то смысле, как и показывает фон Вригт в вышеприведенной цитате, более адекватно описывает повседневную реальность. Американский педагог Альфред Кожибский считал, что многозначные логики действительно являются более адекватными, чем двузначные, и в своей педагогической деятельности обучал при помощи многозначной логики умственно отсталых детей. Конечно, паранепротиворечивая логика соответствует шизофреническому схизису, когда пациент говорит: «Я такой же человек, как все» и «Я не такой человек, как все» [Блейлер, 1993 <1923>] (см. также главу «Схизис и многозначные логики» в нашей книге «Диалог с безумием» [Руднев, 2005]).

Высказывания класса ИН характерны тем, что они не содержат заведомо ложных утверждений, но доверять им все равно не следует, ибо, несмотря на очевидную истинность свою, они могут ввести в заблуждение.

Еще более интересны высказывания класса ЛД. Логическая структура их такова, что, при полной лживости их в прямом человеческом смысле, они содержат некую скрытую смысловую компоненту, делающую их достоверными в специфически марксистском смысле. Как правило, такая скрытая компонента связана с употреблением эзотерических терминов марксистского языка.

Приведем примеры. Возьмем такое высказывание: «В 1859 г. у Маркса не было своей партии» (1).

По нашей классификации, это ИН-высказывание. Оно истинно, ибо никакой партии у Маркса в тот период не было. Тем не менее, если бы кто-нибудь целиком этому поверил и стал вести себя, скажем, с Зибелем или Либкнехтом как с людьми независимыми, он бы мог рано или поздно обнаружить, что пребывал в заблуждении. Высказывание (1) истинно, но недостоверно.

Возьмем теперь противоположное высказывание: «В 1859 г. у Маркса была своя партия» (2).

Это высказывание, в прямом его (то есть общечеловеческом) смысле, – абсолютная ложь. Но берегитесь! Высказывание (2) достойно веры, ибо у Маркса была своя банда, которую ему угодно было именовать партией. По нашей классификации, высказывание (2) есть ложное, но достоверное (ЛД).

Невзирая на существенные различия, классы ИН и ЛД имеют между собой то общее, что как одни, так и другие высказывания не могут быть полностью ни опровергнуты, ни доказаны какими-либо доводами логической или фактической природы.

Другой общий признак классов ИН и ЛД заключен в том, что – вопреки наличию И в первом случае и Д во втором случае – то и другое нацелено на ввод в заблуждение той категории адресатов, которую основоположники удачно называли термином «ослы». Поэтому, дабы не попасть в названную категорию, высказываниям класса ИН не следует верить, а высказываниям класса ЛД не следует доверять, покуда не расшифрован эзотерический смысл того и другого.

Приведем еще ряд примеров на материале объяснений, данных разными (заинтересованными) сторонами перерыву в работе Маркса над рукописью о капитале в 1859–1861 гг.

Образцом ИН-высказывания служит объяснение, которое дал сам Маркс в предисловии к I тому «Капитала», – многолетняя болезнь.

Пример ЛД-высказывания представлен объяснением Издателя: «неотложные партийные дела».

Пример ЛН-высказывания дан в объяснении Энгельса.

Примеры ИД-высказываний у Маркса, Энгельса и марксистских ортодоксов найти труднее всего. Вернее, таких немало, но только тривиальных и малоинформативных, таких как «погода хорошая».

Мы продемонстрировали свой метод на примерах марксистских высказываний применительно к двум историческим фактам. С обоими фактами мы разобрались в предшествующих главах на первичных материалах. Однако в марксизме налицо высказывания о многих исторических фактах (мы относим к таковым и факты биографий Маркса и Энгельса), при этом хотелось бы получить некий общий метод классификации марксистских высказываний по критерию истинности/достоверности, метод, который не требовал бы всякий раз предварительных источниковедческих изысканий.

С искренним сожалением вынуждены мы признать, что и по сей день наша работа не привела нас к такой общей методике, что указывает на чрезвычайную сложность проблемы. Мы сумели только наметить некоторые подходы, о которых хотим сейчас доложить. Любознательный читатель, который не будет удовлетворен нашими результатами, имеет полное право продолжить наши изыскания. Заверяем его заранее в нашем полном одобрении такого рода инициатив.

Прежде всего, согласно закону единства теории и практики, при восприятии того или иного марксистского высказывания мы обязаны сопоставить его с известными фактами относительно поведения его автора либо его объекта в ситуации, к которой относится данное высказывание. Однако такой – слишком простой – рецепт применим далеко не во всех случаях, ввиду отсутствия, как правило, достоверной информации о реально имевших место событиях (марксистская агиография вся сплошь стилизована и вся сплошь нуждается в самой тщательной проверке и исправлении, вследствие чего и появился материал данной главы).

Множество М-высказываний, из которого мы выбираем элементы для своего анализа, состоит из высказываний:

а) частных и публичных – самого Маркса;

б) частных и публичных – Энгельса;

в) публичных – комментаторов к научным и публицистическим работам Маркса – Энгельса (Издатель и иже с ним);

г) публичных – комментаторов к биографическим фактам о Марксе – Энгельсе (биографы Маркса, особенно Ф. Меринг).

Поскольку нет возможности высказывание из множества М о факте α сверить с независимой информацией о том же факте α, постольку рекомендуются окольные методы проверки на истинность/достоверность.

Первое правило состоит в том, что каждое высказывание из множества М следует воспринимать с непременным учетом того, на чье восприятие оно рассчитано. Отберем из множества М подмножество исключительно Марксовых высказываний. Это случай наиболее чистый, наиболее интересный и наиболее сложный.

В отношении адресности Марксовых высказываний мы предлагаем классификацию двоякого рода – по двум независимым признакам, которые мы называем так: идейный и ослиный.

Первый признак означает степень идейной близости адресата к Карлу Марксу.

По идейному признаку множество Марксовых высказываний разбивается на пять подмножеств, соответственно выделенным нами пяти категориям адресатов. Перечислим их в порядке возрастания степени выраженности данного признака: 1) филистеры; 2) пролетарии; 3) те, кто считал себя другом Маркса; 4) те, кого считал своим другом Маркс; 5) Фридрих Энгельс.

Возведение Фридриха Энгельса в ранг категории, надеемся, не вызовет нареканий у наших марксистских коллег.

По ослиному признаку исходное множество высказываний разбивается на два класса, соответственно двум классам адресатов

а) те, кого он считал ослом,

б) те, кого он не считал ослом.

Мы настаиваем на том, что наличие двух названных классов среди современников Маркса не менее (а скорее более) реально, чем деление общества на два антагонистических четко очерченных класса по признаку собственности: буржуа и пролетариев.

Однако, как и в отношении классов буржуа и пролетариев, в нашем случае граница между классами (а) и (б) не может быть проведена четко один раз и навсегда. Наоборот, граница эта постоянно меняется. Наши усилия долго не давали нам возможности установить какой-либо постоянный признак демаркации границы между классами ослов и не-ослов.

Хуже того, нам не удавалось обнаружить какой-нибудь эмпирической закономерности в поведении этой меняющейся границы, разбивающей множество адресатов по признаку ослиности. В конечном итоге мы поняли, что долго шли по неправильному пути. Какого-нибудь общего для всех случаев правила демаркации в данном вопросе не было и быть не могло.

То немногое, что удалось нам выяснить, сводится к двум не очень четким правилам.

Прежде всего в подобных задачах никогда не следует ожидать помощи от прямого указания самого Маркса, то есть случая, когда данный адресат был самим Марксом поименован титулом «осел». Слишком легок такой путь, чтобы быть верным. Как часто бывает с марксизмом, подход, который напрашивается на основе правил поведения, принятых между обычными людьми, изъясняющимися на обычном языке, непременно введет в заблуждение – так что, прежде нежели мы квалифицируем по ослиному признаку того или иного современника Маркса, мы сами угодим в класс ослов.

Из этого вытекает первое правило: в задаче отнесения того или иного Марксова адресата к одному из классов по ослиному признаку следует руководствоваться не тем, как отзывался Маркс о данной личности или характеризовал ее (даже заочно и уж тем более в лицо), а тем, как вел себя Маркс по отношению к данной личности.

Спрашивается, а по какому критерию предлагается оценивать поведение Маркса в задачах подобного рода? Нетрудно догадаться после всего сказанного в этой книге, что ключевым в данном случае является слово ОБМАН.

Второе правило, которым мы рекомендуем пользоваться в задачах квалификации конкретных личностей по ослиному признаку, сперва разочаровало нас как результат. На поверку оно оказалось весьма удачной дефиницией марксистского термина: осел (1) – это тот, кого можно обмануть в данный конкретный момент в отношении данного конкретного события.

Вследствие сказанного каждый класс высказываний Маркса, образованный по идейному признаку, может в любой момент пересекаться с одним из классов, образованных по ослиному признаку. Таково общее правило, из которого – как будет показано в дальнейшем – не составляет исключения и категория «Фридрих Энгельс».

В абсолютном смысле ослом не был лишь один человек на всем свете – Карл Маркс. Но высказываниями Маркса к самому себе мы не располагаем. По поводу указанного пробела в наших источниках не следует, однако ж, сокрушаться. По всему, что нам уже известно, мы не можем быть уверенными, что Карл Маркс был всегда искренен даже наедине с самим собой.

Всем сказанным в предыдущих строках данной нашей главы исчерпываются покамест наши результаты в решении проблемы исчисления марксистских высказываний. Мы обязаны констатировать, что проблема далека еще от полного решения. Однако же достигнутого уже не так мало, как кажется.

Получены первые теоретические результаты в подтверждение первого закона марксизма, доселе имевшего лишь эмпирическую базу. Теперь мы лучше оснащены, чем такие ученые, как, например, Франц Меринг, которые без всяких оснований считали допустимым доверять высказываниям Маркса о себе самом, своих трудах, своих домашних делах, своем здоровье, своих поступках, своих друзьях и своих недругах. Теперь можно с полным основанием утверждать, что в исследовании жизни, деятельности и научных достижений Карла Маркса наименее надежным источником является Карл Маркс.

Не беда, что мы еще не имеем общего правила для установления истинностного значения марксистских высказываний. Неплохо зарекомендовал себя сравнительно-сопоставительный метод исследования, который мы исподволь развиваем на страницах нашего труда. Ничему иному, как последовательному применению указанного метода, обязаны мы своими, как мы надеемся, нетривиальными результатами в изучении исторического процесса создания экономических трудов Маркса и причин перерывов в сказанной его работе. Не что иное, как вышеназванный метод, привело нас к мысли о наличии общей проблемы, затронутой в настоящей главе. Мы рассчитываем, что метод наш (и его дальнейшие модификации) позволит нам и далее сделать ряд интереснейших открытий в комплексном явлении, именуемом марксизмом, – явлении, которое все еще считается хорошо изученным и общепонятным, каковое мнение весьма активно поддерживают и защищают нынешние наследники Маркса.

Подход к изучению марксизма как языкового явления, на наш взгляд, оправдался получением ряда нетривиальных результатов. Мы убедились, что многое в марксизме может быть понято только с учетом наличия и различения смысловых оттенков употребляемых слов и слагаемых из них высказываний. Фактически марксистский язык целиком построен на целенаправленном отборе семантических нюансов, на шулерской подмене одних значений слов другими, на нечистой игре смысловыми обертонами[151]. Поэтому описание марксистских явлений предъявляет специфические требования к словоупотреблению. Здесь, как нигде, важно называть вещи своими именами. Ибо необдуманное использование переносных значений или околичностей может быть обращено против комментатора (критика). Необходимо особое внимание направить на предотвращение или хотя бы уменьшение возможных кривотолков.

Вследствие тех же самых причин, считаем мы, в описании подобных объектов требуется время от времени отказываться от эвфемизмов и называть ложь ложью, а низость – низостью. Настоящим не исчерпываются результаты нашего исследования материалистической диалектики Карла Маркса. Можно сказать, мы только подходим к самому интересному. Предстоит рассмотреть самое технику конструирования диалектических высказываний. Благодаря указанной технике эффективно преодолеваются трудности, на которые натыкается мышление, пользующееся формально-логическими методами рассуждения.

Самое время вернуться на землю к нашему повествованию. Покуда мы разбирались с марксистским языком, история не стояла на месте. С момента, на котором оборвался наш рассказ, воды утекло порядочно. Прошли годы. Наши герои, по своему обыкновению, времени даром не теряли и наделали немало дел. Итак, к делу[152].

Литература к комментариям В. Руднева

Блейер Э. Руководство по психиатрии. Издательство независимой психиатрической ассоциации, 1993.

Бурно М. Е. О характерах людей. М., 2005.

Вежбицкая А. Семантические примитивы // Семиотика. М., 1983.

Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.

Витгенштейн Л. О достоверности // Витгенштейн Л. Избранные философские работы. М., 1994.

Волков П. В. Психологический лечебник. М., 2004.

Вригт фон Г. Х. Логико-философские исследования. М., 1986.

Зиновьев А. А. Философские проблемы многозначной логики. М., 1960.

Кемпинский А. Психология шизофрении. М., 1998.

Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф – имя – культура // Труды по знаковым системам. Т. 6. Тарту, 1973.

Льюис К. Виды значений // Семиотика. М., 1983.

Николл М. Психологические комментарии к учению Гурджиева и Успенского. М., 2004.

Остин Дж. Как производить действия при помощи слов? М., 1999.

Пятигорский А. М. Некоторые замечания о мифологии с точки зрения психолога // Труды по знаковым системам. Т. 2. Тарту, 1965.

Ранк О. Травма рождения. М., 2004.

Руднев В. Морфология реальности: Исследование по «философия текста». М., 1996.

Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. II. М., 2000.

Руднев В. Диалог с безумием. М., 2005.

Руднев В. О недостоверности: Против Витгенштейна // Логос. № 7. 1997.

Серль Дж. Классификация речевых актов // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. М., 1986.

Степанов Ю. С. Словарь русской культуры. М., 1997.

Уорф Б. Л. Отношение норм поведения и мышления к языку // Новое в лингвистике. Вып. 1. М., 1960.

Успенский П. Д. Поиски чудесного. М., 2002.

Успенский П. Д. Четвертый путь. М., 2003.

Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М., 1997.

Carnap R. The Logical syntax of language. Chicago, 1936.

Crow Т. Is schizophrenia the price that Homo sapiens pais for language? // Schizophrenia Research. N 28. 1997.

Freud S. Psychoanalytic notes on an autobiographical account of a case of paranoia (dementia paranoides) // Freud S. Case Histories. II. N.-Y., 1981.

Russel B. An Inquiry into meaning and truth. L., 1981.

Wittgensten L. Culture and value. Ox., 1980.

Доводилось ли нашему уважаемому читателю наблюдать превращение яйца насекомого в гусеницу?

Где мы? Что происходит? Какая книга? Что это за молчание такое опять? Опять?! Вот бедолага…

Мы опять в Лондоне. На дворе уже 1867 г. Месяц – ноябрь. Книга – «Капитал. Критика политической экономии. Книга первая: Процесс производства капитала». Таково полное название труда, который обычно называют так: первый том «Капитала». Иногда просто говорят: «Капитал», имея в виду именно только первый том.

– А вы читали «Капитал»?

– Да, представьте себе, я читал «Капитал». А вы?

– Конечно, даже изучал… когда-то…

Почти без исключений во всех случаях подразумевается первый том. Впрочем, и тогда даже читал – это не значит прочитал и уж вовсе не обязательно – понял.

Итак, исполнен труд, завещанный… И снова мы влезаем с поправками: никем никогда не завещанный и не исполнен – обещано продолжение… А может, все-таки исполнен? А может, завещанный? Ну, не от Бога, конечно, ведь Его нет, как хорошо известно…

Опять вопросы, опять загадки, тайны… Не монография о революционере и мыслителе, а роман о привидениях, оборотнях, вампирах… Ладно, шутки в сторону (какие там шутки!). Мы продолжаем свою хронику.

…В тяжелых условиях – в постоянной нужде, хронически больной, но несгибаемый, ухитряясь совмещать свое кабинетное занятие со строительством Интернационала, Карл Маркс наконец создал долгожданную, многотрудную, многострадальную экономическую рукопись, писанию которой, казалось, не будет конца. Госпожа Маркс переписала ее набело (очень неразборчив почерк мужа). Автор лично отвез ее в Гамбург и лично передал в руки издателю Отто Мейснеру.

Это было еще в апреле. Теперь уже 2 ноября, уже больше месяца, как книга вышла в свет, а общественность не проявляет никакой реакции. Опять!

Уже второй месяц продается книжонка, книжоночка такая – всего в 50 печатных листов – и никаких отзывов. Что за напасть с этой немецкой публикой!

Кто не знает о том, что «Капитал» (первый том, первый том!..) при появлении своем на свет был встречен заговором молчания буржуазной прессы и буржуазной науки? Нет на свете такого человека. И как только слышим мы зловещие слова эти: ЗАГОВОР МОЛЧАНИЯ!!! – услужливое воображение тотчас же рисует ужасающую картину тайного сговора буржуазных ученых всех школ и университетов, а также магнатов прессы всех оттенков – от черного до желтого (исключая красный – по определению). Злокозненный, подлый, неслыханный заговор против пролетарской партии, сплетенный не иначе, как самим Дапертутто[153].

Сцена из оперетты для ослов.

Было бы ошибкой, однако, полагать, будто этот всемирный заговор – позднейшая выдумка «апологетов и прислужников» марксизма. Не кто иной, как автор «Капитала», писал в предисловии ко второму немецкому изданию I тома (1873 г.):

– Но здесь нет выражения «заговор молчания», – возражает нам читатель.

Ну, во-первых, смысл тот же самый. А во-вторых, читайте дальше.

Вообще говоря, мы подозреваем, что и сами марксисты, упоминая при случае о жутком сем «заговоре», едва ли имеют в виду буквальный смысл слова, то есть некий факт реального сговора n лиц, собравшихся ради этого где-нибудь в укромном месте либо снесшихся между собою по почте. Конечно, ничего подобного никто не предполагает. Стало быть… стало быть, очередной термин марксистского жаргона. Конечно же, термин эзотерический, следовательно требующий не буквального понимания (которое тоже предусмотрено – чтобы вводить в заблуждение ослов), а раскрытия – в диалектическом и (или) историческом развитии. Мы выбираем последнее.

Как обнаружено путем раскопок, выражение «заговор молчания» впервые употреблено Марксом в предисловии к его «Экономическо-философским рукописям 1844 года». Как известно, этот манускрипт не был опубликован, не был он даже отделан и завершен. И все же в предисловии Маркс пишет о «заговоре молчания». Странно?

Нет, не странно: речь идет о книгах Фейербаха. Покамест еще ничего странного нет. Но слово сказано!

Слово было отчеканено и принято на вооружение.

К примеру, выходит брошюра «К критике политической экономии», содержит она всего лишь две первые главы будущего великого труда. Даже самые приближенные к автору люди разочарованы и не понимают, «к чему все это»[154]. Даже Энгельс жалуется на трудность постижения великого смысла сей работы. Чего же ждать от немецких «вульгарных профессоров»? К тому же внимание общественности более занято скандальной книгой Фогта о Марксе, чем заумной брошюрой Маркса. Неужели непонятно? Нет. Оказывается, отсутствие интереса публики к брошюре Маркса – это «заговор молчания» (не один раз сказано это слово в письмах к Энгельсу и Кугельману).

Как это возможно, чтобы марксистская брошюра могла быть просто малоинтересной для публики или, избави Боже, откровенно плохой книгой? Нет отзывов – значит «заговор молчания», других вариантов быть не может. Ведь ОНИ ВСЕ ТАК НЕНАВИДЯТ НАС! И ведь не забыл же, припомнил это в предисловии ко второму изданию «Капитала»…

Иногда доходило до анекдота. Выпускает Энгельс очередную свою стратегическую брошюру об итальянской войне: «Савойя, Ницца и Рейн». Дело происходит весной 1860 г., то есть приблизительно месяцев через девять после окончания упомянутой войны. Но Генерал[155] жаждет грома (предпочтительно – оваций или, на худой конец, боя). И вот в одном письме из Манчестера Маркс читает:

Проклятая буржуазия! Опять она замалчивает творение пролетарской партии. Мы забыли указать, что брошюра Энгельса вышла анонимно. Забыл об этом, по всей видимости, и обиженный автор. Получается, что буржуазия-то и знать не знала, против кого устраивает свой заговор. О мотивах поведения этих господ и гадать излишне: просто от гнусности своей выбрали они для замалчивания какую-нибудь анонимную брошюру. Плюнули наугад – попали в Энгельса.

Но что же такое значит все-таки «заговор молчания»? Вернемся к началу настоящей главы и обратим внимание на даты – это всегда полезно при работе с марксистскими источниками. Цитированное у нас в начале письмо Маркса к Энгельсу датировано 2 ноября. Книга поступила в продажу в середине сентября. Полтора месяца продается огромный том – и никаких отзывов в печати…

Вот как освещен этот момент в современной строго научной монографии проф. Д. А. Рахмана «Великий учитель рабочего класса. Жизнь и учение К. Маркса»:

«В сентябре 1867 г. вышел в свет первый том “Капитала” тиражом в одну тысячу экземпляров. Сбылось то, о чем мечтал Маркс долгие годы. Теперь, думал он, начнется новый период – период борьбы за теоретические положения, изложенные в “Капитале”, в которых научно доказана неизбежность перехода от капитализма к социализму. Буржуазные профессора политической экономии, наверное, будут защищать свое и попытаются опровергнуть теоретические выводы, изложенные в “Капитале”. Начнется, таким образом, борьба против ограниченности и пошлости официальной экономической науки. Борьба была стихией Маркса.

Однако надежды Маркса не оправдались. Кроме рецензии немецкого доцента Е. Дюринга никаких откликов на появление “Капитала” в печати первое время не появилось. Буржуазные экономисты организовали заговор молчания»[156].

Видимо, на это и жалуется Маркс в том самом письме к Энгельсу от 2 ноября 1867 г.?

Нам кажется, что в свете незначительного срока, прошедшего от выхода книги, горькая жалоба Маркса, если понимать ее в духе Рахмана, демонстрирует такое нетерпение, какое пристало лишь капризному, избалованному дитяте. Как известно, Маркс не был избалован рецензиями на свои научные труды. Тем не менее на сей раз, как видно, фортуна хохотнула. Проф. Рахман, по марксистскому обычаю, привычно врет. Именно в «первое время», в ближайшие дни, недели, месяцы отзывы немецкой буржуазной прессы посыпались один за другим.

Что-то в Природе соскочило с резьбы…

Всего появилось около десятка анонимных отзывов в различных «буржуазных» – либеральных и прочих – газетах Германии. Все эти рецензии, написанные заведомо с буржуазных позиций, отмечали высокие научные достоинства книги. Две из них вышли прямо в те дни, когда сочинялось цитированное жалобное письмо, – о чем писавший его, сидя в Лондоне, еще не знал.

Трудно было бы подобрать рациональное объяснение подобным чудесам, если бы мы не знали, откуда что взялось. Упомянутые отзывы – все до одного – были изготовлены Энгельсом и Кугельманом[157]. С одобрения и при активном участии центрального персонажа.

«Чтобы сломить заговор молчания официальной буржуазной науки вокруг первого тома “Капитала” К. Маркса, Энгельс прибег к “военной хитрости”, написав в буржуазные газеты ряд рецензий с критикой “Капитала” как бы с буржуазной точки зрения…» (31/571) – информирует нас Издатель в примечании к странице 293 тома 31 «Сочинений и писем» наших основоположников. Открываем указанную страницу и читаем:

Письмо Энгельса Марксу от 11 сентября 1867 г. Книга еще не поступила в продажу.

Тот факт, что уважаемый Издатель соврал и не покраснел, и другой даже факт, что Маркс в предисловии ко второму изданию I тома откровенно соврал (мы не знаем, умел ли он краснеть), – оба эти факта тускнеют для нас перед третьим фактом, что милейшего Энгельса застаем мы в тот момент, когда он, кажется, готов совершить дурной поступок.

Признаемся, на нас вся эта история произвела большее впечатление, чем места из переписки, цитированные нами до сих пор. Там все было – политика, а политика, что ни говори, дело грязное. Но тут – наука. Если хотите – культура! И те же методы…

Но ведь то же буржуазное общество, с которым идет та же война. И фигуранты – те же. Тот же Маркс, интригующий в Интернационале (да и годы те же). Тот же Энгельс, нетерпеливо ожидающий революции где угодно. Да ведь он еще в апреле того года писал в Ганновер, где Маркс, отвезя рукопись в Гамбург, гостил у Кугельмана:

(Книги он еще в глаза не видел.)

(Неожиданна ориентация на подобного читателя для пролетарской книги.)

(«Ненависть к нам» как мотив экстравагантных поступков – это мы проходили уже не раз.)

Геноссе Фред, почему бы так прямо и не написать? Зачем все эти «помощь бюргерам», «ненависть к нам» и прочий вздор? Тем более истинная причина, которая заставляет тебя так спешить, изложена ниже в том же письме:

Связанность «собачьей коммерцией» обусловлена была преимущественно необходимостью содержать дом Маркса, а Энгельс сам мечтал заниматься теорией, писать книги… и мог себе позволить жить на ренту. Приведенный нами крик души больше понятен по-человечески, чем предыдущее лицемерие. Но делать нечего, так они порой изъяснялись даже друг с другом, впрочем отлично друг друга понимая.

Как мы видели, в сентябре Энгельс приводит иной мотив своего нетерпения: Мейснер (издатель, ожидающий своей прибыли!) тянет с распространением книги. Что за дурацкий народ эти издатели!

Маркс отреагировал немедленно (12 сентября 1867 г., книга еще не вышла…):

О да, nobless oblige… О вовлечении Кугельмана, с которым Энгельс еще и знаком не был лично, говорится как о решенном деле. Мавр сразу расширяет масштаб операции. «Борьба была стихией Маркса».

Из ситуации с первым выпуском «К критике политической экономии» оба друга определенно извлекли полезный урок.

10 октября 1867 г., не успела начаться продажа в Берлине I тома «Капитала», Маркс пишет «дорогому Фреду»:

11 октября Маркс сам пишет Кугельману:

Поманив поклонника своего таланта вторым томом и без всяких формальностей зачислив его в несуществующую партию, Маркс протрубил поход.

12 октября Кугельману пишет Энгельс, со своей стороны вразумляя бестолкового партайгеноссе, возможно слегка удивленного размахом операции:

12 октября Маркс получает рапорт от своего Генерала:

Вероятно, недалекий Кугельман считал, что предпосылкой рецензии должно быть знакомство с первоисточником.

13 октября. Второй рапорт Энгельса:

Все это происходит на второй-третьей неделе продажи книги. Становится более ясным нетерпение и плач Маркса в письме от 2 ноября: дни идут, а военная кампания не дает результатов. «Молчание немцев» – это не заговор буржуазии, а отсутствие запланированных фальшивок.

Кугельмана пришлось вразумлять еще раз:

Мы не ошибемся, если скажем, что пресловутый (знаменитый, злонамеренный и т. п.) заговор молчания о «Капитале» был придуман и создан двумя корешами заведомо прежде, чем могло состояться что-либо подобное. Красный генерал и первый в истории комиссар предстают как живые в своей стихии – в организации и осуществлении операции превентивного удара. На войне как на войне, и «оборона нам не подходит».

Между тем оперетта «Заговор молчания» продолжается. Маркс довольно скоро преодолевает свою застенчивость и посылает Энгельсу целый конспект статьи о «Капитале» с буржуазных позиций. Советуем читателю не побрезговать большой цитатой. Данная сторона деятельности вождей мирового пролетариата слабо освещена в марксистской агиографии, хотя, на наш взгляд, она достойна внимания как весьма существенный эпизод истории марксизма, многое объясняющий и в марксизме, и в истории:

В связи со словом «утопизм» может показаться, что речь идет об Оуэне либо Фурье. Ничего подобного, это выпад в адрес Прудона и Лассаля. Обоих уже не было на свете, но учителями рабочего движения Франции и Германии еще долго оставались именно они, а не многократно их «уничтоживший» и многократно «покончивший с ними раз навсегда» Карл Маркс.

Далее выражается законное возмущение очередным постыдным поведением недалекого Вильгельма Либкнехта:

Помни, Вильгельмчик, свой неосторожный отзыв о «К критике политической экономии». Никто не забыт, ничто не забыто. А вот и собственная стыдливая акция:

В целом, в связи с цитированным, мы обязаны отметить следующее.

Во-первых, автор I тома «Капитала» цинично сознавал тенденциозную направленность своей книги и вполне отдавал себе отчет в том, как ее должны встретить «буржуазные ученые», с одной стороны, и рабочие – с другой. Попутно отметим иронические кавычки при словах «материалистический» и «прогресс» с недвусмысленным указанием, что употребление слов этих обусловлено не столько мировоззрением автора, сколько умонастроением левой («буржуазно-демократической») интеллигенции.

Во-вторых, хотя никогда нельзя быть уверенным, что Маркс пишет то, что думает – это относится и к частной переписке, – главная цель организованной шумихи указана достаточно определенно. Вызвать Рошера и К° на выступления не было самоцелью, в чем уверял Энгельс наивного Кугельмана. Допустим, В. Рошер дал себя спровоцировать и высказался о «Капитале» в спокойно отрицательном духе, как подобало критику рикардианства, – ну и что? А то, что «Рошеров» тоже можно было использовать (термин Маркса) для «создания шума» – так предлагаем мы понимать выражение «в высшей степени полезная полемика».

Коммерческий успех книги имел бы большое значение для Маркса, но все же не столь принципиальное, как для Энгельса. Марксу важнее всего было привлечь внимание рабочего к местам, «которые его непосредственно интересуют». Он достаточно понимал (и мы коснемся этого момента впоследствии), что теоретические абстракции для рабочего – пустой звук, и кому, как не ему, было знать, какие именно места написаны для прельщения «пролетариата». Просто надо было внушить рабочему, что эта книга – «пролетарская». Как говорится, эй, ухнем, а дальше сама пойдет.

Позже, в 1872 г., в письме к М. Лашатру, левому журналисту, бывшему участнику Парижской коммуны, предпринимавшему тогда французское издание I тома «Капитала», Маркс пишет:

По-видимому, на этот раз нашему герою можно поверить – ничто не заставляло автора излагать мотивировку своего согласия, тем более мотивировать его так, а не иначе. Напомним, что именно в этом письме (оно стало потом предисловием к французскому изданию) содержится знаменитый Марксов афоризм «в науке нет широкой столбовой дороги» и говорится, что ее сияющих вершин можно достичь лишь упорным карабканьем по каменистым тропам. «Каменистые тропы» – это диалектика первых глав «Капитала», автор предупреждает опасения, что рабочие не поймут материала первого выпуска книги. «Сияющие вершины науки» – это, без ложной скромности, о своем детище, особенно о последних главах о накоплении капитала.

Таким образом, материал I тома «Капитала», согласно указаниям автора, распадается на две части. Одна – для «буржуазных» ученых, другая – для рабочего класса. В первой – «пролетарская» наука («каменистые тропы»), во второй – революционная агитация («сияющие вершины науки»). Если рассмотреть структуру книги и ее материал по существу, можно убедиться, что это определенно так и не совсем так. Тут имеет место момент диалектики, однако научная и непосредственно агитационная половины книги демаркируются достаточно легко. При этом первая «половина» занимает около 20 % объема книги, остальное же приходится на вторую «половину». Это только в I томе.

Возвращаемся к событиям, связанным с выходом в свет I тома «Капитала». Военную кампанию Маркса – Энгельса – Кугельмана не следует недооценивать. Едва ли в истории немецкой науки был подобный прецедент, чтобы сразу по выходе огромной – в 49 печ. листов – научной монографии о ней стала трубить на разные лады печать по всей Германии. Притом «разные» эти лады сходились в одном: как бы ни относиться к выводам автора, высокие научные достоинства книги несомненны.

Кроме газетных рецензий, была предпринята еще одна акция: Кугельман послал газетные вырезки с анонимками непосредственно по адресам немецких ученых, в том числе Вильгельму Рошеру, Фаухеру, Шульце-Деличу, Дюрингу, Гильдебранду, Рау (31/581). Шум и вправду был поднят значительный.

Справедливости ради следует заметить, что вызвать ведущих экономистов Германии на полемику вокруг «Капитала» не удалось. Ни Рошер, ни Гильдебранд, ни другие видные представители немецкой академической экономии не поддались на провокацию. Последнее слово употреблено нами в его точном значении. На страницах «Капитала» то и дело попадаются резкие выпады в адрес тогдашней «вульгарной» политэкономии. Исключая «пустоголового Сэя» и «пошлого Бастиа», особенно почему-то досталось Рошеру. Может быть, просто потому, что работы других профессоров Маркс знал хуже или ставил ниже.

Вильгельм Рошер был одним из основателей того, что теперь принято называть немецкой исторической школой в экономической науке (по выражению Б. Селигмена – «бунт против формализма» английской классической школы). Представители этого – нового тогда – направления экономической мысли не без основания указывали на ограниченность характерного для англичан подхода к экономическим явлениям, игнорирующего человеческий фактор и роль социальных институтов (что характерно для Рикардо и его эпигонов). Методологически историческая школа перенесла упор с дедуктивных абстракций на эмпирию и изучение экономического развития народов и стран. Эта методология была весьма плодотворной, как выяснилось далее, перед лицом достижений Арнольда Тойнби-старшего, Макса Вебера и позднейших институционалистов. Скорее всего, Маркс не понял принципиальной новации в методе новой школы. То есть он не увидел там новой школы, а увидел эклектику, пренебрежение по адресу любимого Рикардо и научную недобросовестность.

Сам Маркс не очень пристально следил за современной экономической литературой, но Лассаль познакомил его с книгой В. Рошера «Система народного хозяйства», следы чего появились в письмах:

Не нужно думать, что вышеприведенная оценка – плод долгого и углубленного изучения монографии Рошера. В том же самом письме, на предыдущей его странице, Маркс сообщает:

Лассаль так и не дождался каких-либо «замечаний» Маркса по существу написанного в книге Рошера. Нам думается, это не только по недостатку времени у пролетарского мыслителя. Неспроста ведь сказано: «в достаточной степени ловкая бестия». Неспроста и следующие слова в том же самом письме:

Ибо в тексте надо говорить по делу, а в примечании можно попросту лягнуть – и в кусты. Что и находим мы на страницах «Капитала» (все о Рошере):

И тому подобное – все сплошь в сносках, ибо для текста… (см. выше). Мы не приводим здесь цитат из Рошера, столь своеобразно прокомментированных Марксом (в примечаниях же), так как в данный момент их содержание к делу не относится. К тому же есть указания на то, что Маркс не всегда цитировал противников точно (к этому вопросу мы вернемся впоследствии).

К сожалению, такие «замечания» Маркса не назовешь критикой по существу. Знакомый Марксов прием низкой манеры критики мыслителей вместо критики мыслей. Так проще, а кому не нравится – возражайте, выступайте, давайте поводы для новых оскорблений. Это и есть «в высшей степени полезная полемика», ибо ругань – беспроигрышный научный аргумент.

Ввиду описанной нами ситуации мы находим весьма странным, что Маркс ожидал от Рошера каких-то возражений на «Капитал». Нам кажется, что ни один человек, умеющий уважать себя и других, не откликнулся бы на подобную «критику» – в таких случаях говорят: собака лает, ветер носит.

Тем временем оперетта «Заговор молчания» распространилась со сцены на аудиторию, вовлекая публику в затеянный Марксом и Энгельсом шутовской хоровод.

Начали появляться уже настоящие отзывы – главы лассальянского Всеобщего германского рабочего союза И. Б. Швейцера, философа-самоучки рабочего И. Дицгена, Л. Фейербаха, наконец и профессора Е. Дюринга (того самого, но пока еще без «анти-»). Все отзывы были положительными, вопреки тому (а что, если благодаря тому?), что, как сокрушался Маркс, рецензенты «не понимали самого существенного»[159].

Недовольство Маркса вполне могло быть лицемерным. Главное, «создать шум», это важнее, чем то, как статьи написаны, – не сам ли Маркс сказал это несколько недель назад?

В целом реакцию публики на выход в свет I тома «Капитала» Ф. Меринг резюмирует так:

«Его диалектический метод был им действительно непонятен. Это обнаруживалось, между прочим, в том, что даже люди, не лишенные лучших намерений, а также и экономических знаний, лишь с трудом разбирались в книге Маркса. И напротив, люди, весьма мало подкованные в экономике и более или менее враждебные коммунизму, но некогда хорошо усвоившие диалектику Гегеля, отзывались о книге Маркса с большим одушевлением»[160].

Тип первых представил Ф. Фрейлиграт, вернувшийся на родину после амнистии 1861 г. Мы помним уверения Маркса в том, как он дорожит дружбой революционного поэта. Экземпляр I тома «Капитала» был послан Фрейлиграту лично автором. Поэт отозвался положительно, в письме его было, между прочим, написано:

«Я знаю, что на Рейне многие молодые купцы и фабриканты в восторге от твоей книги. В этой среде она достигнет своей настоящей цели» (32/679).

Эти слова Фрейлиграта так удивили Маркса, что цитированное письмо поэта стало последним в их переписке и их отношениях. Чего не сделал Фогт, сделал «Капитал». Маркс не желал допускать, чтобы люди отходили от него в нужный для них момент, но сам легко расставался с людьми, которые переставали быть ему полезными.

Примером публики второго рода явился бывший младогегельянец и бывший приятель Маркса, с которым тот успел поссориться еще 20 лет назад (но тоже навечно), А. Руге. Сей недруг, «не обремененный какими-либо экономическими познаниями»[161] и возмутительно называвший светлое будущее коммунистическое общество «гнусной жизнью в овечьем загоне»[162], теперь пришел, смеем выразиться, в телячий восторг:

«Это произведение делает эпоху… Маркс обладает обширной эрудицией и великолепным диалектическим талантом. Книга выходит за пределы кругозора многих людей и газетных писак, но она, несомненно, пробьет себе дорогу и, несмотря на широту исследования, даже как раз благодаря ему, окажет могучее воздействие» (32/582–583).

И никто не пожелал говорящему типуна на язык. Это письмо А. Руге к приятелю каким-то образом попало к Марксу и доставило ему, по всей видимости, несколько минут сатисфакции. Он не удержался, чтобы не переслать этот документ Кугельману, скромно добавив:

Затем письмо вернулось теми же путями к своему прямому адресату, но фрау Кугельман успела снять с него копию, затем, очевидно, попавшую в архив Маркса, благодаря чему мы сегодня имеем возможность цитировать ахи и охи еще одного совращенного Гегелем.

Ранее, в одном из писем к тому же Кугельману (январь 1868 г.), Маркс цитирует отзыв английской «Saturday Review», как он выражается – «аристократической и культурной газеты»:

Так что на необъективность «буржуазной» прессы и ее молчание Марксу было бы грех жаловаться.

В июле 1868 г. автор нашумевшей книги сообщает Кугельману об «очень благосклонной» рецензии д-ра Шнаке в «Эльберфельдской газете» и о «шутовском» отзыве Фаухера в его берлинском экономическом журнале, о статье в лейпцигском «Литературном обозрении» (32/460). Английская «Дейли ньюс» напечатала те выдержки из речи Лесснера (фамулус Маркса) на Брюссельском конгрессе Интернационала, где говорилось о I томе «Капитала». Наконец, Кугельман договорился с берлинской «Гартенляубе» («Беседка» – та самая, что печатала когда-то выпады некоего Беты против Маркса) об опубликовании био- и фотографии Маркса.

Биографию написал Энгельс (автохарактеристика: «пустяковина, сфабрикованная с величайшей поспешностью и в самой неотесанной форме»[163]). Правда, по каким-то причинам та публикация не состоялась[164], и биографию напечатала «Цукунфт» в следующем году. В октябре 1868 г. берлинский профессор Г. Хансен назвал выход «Капитала» «самым значительным событием этого века» и предложил Марксу профессуру по политической экономии (32/631)[165]. В этом же году поступило предложение из России об издании русского перевода «Капитала», затем начались переговоры о французском переводе.

Не подлинный ли успех? Что же Маркс?

Уже post festum[166], в феврале 1869 г., успев пожать описанные и не описанные нами плоды успеха, он пишет Кугельману:

Ну, знаете ли!..

Подумав немного над последним своим возгласом – удивление на грани возмущения, – мы решили, что он был обусловлен подсознательным представлением (предрассудком), будто ложь и лицемерие должны иметь какие-то границы. Данное представление мы осознаем как характерный пережиток гнилого интеллигентского образа мышления. Не одно поколение интеллигенции (в Германии – и России в особенности) попалось на эту удочку. Соглашались на ложь и лицемерие в известных дозах, полагая, что «дальше это пойти не может», – и становились жертвой указанного предрассудка, поочередно пожираемые теми, кто мог позволить себе больше, еще больше и еще больше лжи и лицемерия. Пора, пора уже отбросить этот предрассудок окончательно, как роковое заблуждение. Бесстыдство не имеет границ. Ложь и лицемерие марксизма могут заходить сколь угодно далеко. Абсолютной границы не существует. В каждом конкретном случае степень определяется только целесообразностью.

И потому в предисловии ко второму немецкому изданию I тома «Капитала» автор пишет:

Без тени застенчивости. Мы знаем уже, что все это – циничная ложь. Не было ни заговора, ни молчания.

Теперь мы в состоянии установить точное содержание марксистского понятия, обозначаемого термином «заговор молчания». Понятие содержит два значения. Первое – то, которое установлено самими Марксом и Энгельсом, – это предлог, чтобы организовать со своей стороны, так сказать, «заговор молчания», то есть обман. Чтобы оправдать собственный реальный заговор, придумывается несуществующий «заговор» предполагаемых (обыкновенно мнимых) «врагов». Здесь не мешает вспомнить упомянутое в главе 12 явление психологического переноса – приписывание своим «врагам» собственных недостойных намерений как предлог для реализации этих своих намерений.

Другое значение термина «заговор молчания» фигурирует в употреблении его платными марксистскими агентами. Это второе значение можно наблюдать на примере употребления слов «заговор молчания» в комментариях Издателя к соответствующим местам из переписки основоположников марксистской диалектики. Здесь данное выражение попросту предназначено для того, чтобы отвлечь внимание ослов от того очевидного факта, что никакого заговора против Маркса и Энгельса в тогдашнем обществе не было, а был заговор Маркса и Энгельса против общества – заговор обмана.

Поразительно просто удалось Марксу и Энгельсу, не выезжая из Англии, организовать и реализовать этот заговор обмана в масштабе всей Германии с помощью всего лишь двух агентов: Кугельмана и Зибеля.

Две указанные функции термина «заговор молчания»: (1) предлог для собственного заговора и (2) средство отвлечь от него внимание – характерны для наступательной тактики марксизма. В благоприятных ситуациях удается заставить «врагов» оправдываться, отрицая «заговор», в особо удачных случаях – вызвать какое-нибудь публичное разбирательство, да еще со скандалом («те» ведь тоже не ангелы). А под шумок обделывались марксистские дела. Нам кажется, что прагматическое значение термина «заговор молчания» гораздо шире, чем роль его в освещенном нами эпизоде марксистской практики. По существу, дело не в эпитете «молчания», аналогичная прагматика имеет тенденцию проявляться и в других случаях, когда марксисты начинают кричать о злокозненных заговорах реальных или мнимых «врагов». Как уже указывалось, наличие «врагов» – необходимая предпосылка выживания и активности марксизма.

Подводя итог сказанному в настоящей главе, можно констатировать, что появление на свет главного героя оперетты Маркса – Энгельса (он же центральный персонаж нашей драматической поэмы – I том «Капитала») ознаменовалось многими странностями и чудесами. Судьба его обещала быть необычной. Так оно и вышло.

Столь велико было преклонение перед наукой в этом веке, который, напыщенно мня себя атеистическим, был всего лишь веком идолопоклонничества. Общество приняло «Капитал», игнорируя фундаментальное значение его пропагандистской тенденции. Стал быстро расти престиж Карла Маркса и его учения. Семя раздора и злобы быстро дало всходы – значит, почва была готова к этому посеву. Как в поддельной рецензии на свой труд Маркс готов был спекульнуть на немецком национализме, точно так же в самом «Капитале» цинично спекулировал Маркс на общепринятых тогда идеях материализма и прогресса. Фрейлиграт знал, что говорил, – именно в среде квазиобразованной «массы» разночинной интеллигенции более, чем где-либо, марксизм пришелся ко двору. «Буржуазное» общество радушно улыбалось своему палачу.

Блестящий успех операции «Капитал» был первой реальной победой марксизма в его войне на уничтожение современного общества – первое серьезное поражение творческой, созидательной потенции человечества. Затем началось повальное отступление сил строительства, порядка, культуры под натиском иррациональной силы бесформия, разрушения, хаоса.

Это была критическая точка, перейдя которую мировая история вступила в совершенно новую, беспрецедентного характера эпоху. Созданные творческим гением величайших умов и сердец, выстраданные многими поколениями, накопленные в муках тщательным отбором и отстоем прежние ценности быстро начали обесцениваться и пренебрежительно третировались безответственными нуворишами от культуры. Величественный и прекрасный ДОМ обрекался сносу, дабы расчистить место новому. Исподволь Европа давно начала отрекаться от Нового Иерусалима, теперь она вознамерилась городить Новый Вавилон. Две тысячи лет строилась цивилизация – привести ее на край гибели удалось за сто лет.

Множество объективных вещей и неразличимых факторов и тенденций сплелись в клубок причин нынешнего положения вещей на Земле. Но особое место среди них занимает сила, сознательно реализуемая, целеустремленная, злонамеренная. Наиболее активный фактор разложения и распада мировой культуры – спирохета марксизма и его порождения, современного левого радикализма.

После нескольких необходимых интермедий (имеющих к нашему сюжету самое тесное касание) мы обратимся к дальнейшим чудесам вокруг I тома «Капитала» в главе 19, где нам предстоит наблюдать очередное превращение марксизма – из гусеницы в бабочку.

А пока посмотрим, о чем писали германские газеты более ста лет назад.

30 октября в газете «Цукунфт» («Будущее») вышла первая из серии подделок Фридриха Энгельса. Наш Издатель так характеризует названное издание: «немецкая буржуазно-демократическая газета, орган Народной партии» (16/673). Газета выходила тогда в Кёнигсберге. Начиналась статья так:

«Давно известный и признанный» – это так называемый железный закон заработной платы (термин Лассаля), с которым в марксизме связаны особые превращения.

Посетовав еще на печальный статус экономической науки в Германии, анонимный автор приступает к делу:

Данную рецензию Энгельс в письме к Марксу назвал самой безобидной, потом жаловался, что газета ее урезала и исказила (31/319). Текст приводится по рукописи.

Имея что возразить против выводов Маркса, аноним, как видно, превосходит в специальных знаниях «всех наших экономистов».

Затем автор отмечает «мастерское диалектическое построение исследования в целом», признает «шагом вперед введение новой категории – прибавочной стоимости», не видит, «что можно было бы возразить против утверждения, что в качестве товара на рынке выступает не труд, а рабочая сила», и т. д. в том же духе. Заканчивается статья предостережением всем «вульгарным экономистам»:

Браво, Фридрих! Отлично сказано.

Вторая из двух скороспелок (написанных, помнится, «с разных точек зрения»), предназначенная для «Райнише цайтунг» (Кёльн), опубликована не была – как утверждает Издатель, по причине того, что редактором там был Г. Бюргерс (бывший член редколлегии Марксовой «Нойе Райнише цайтунг» образца 1849 г., бывший глава Кёльнского ЦК расколотого (Марксом) Союза коммунистов, один из обвиняемых на кёльнском процессе коммунистов, отсидевший по приговору шесть лет в заключении). Мы все же приведем из нее любопытнейший кусочек:

Фракция лассальянцев в рейхстаге, возглавлявшаяся И. Б. Швейцером, была более многочисленной и лучше организованной, чем промарксовая группа Либкнехта – Бебеля.

Поэт Карл Зибель, родственник Энгельса, друг и помощник обоих друзей, которого Энгельс характеризовал как шарлатана, пристроил в «Эльберфельдер цайтунг» еще одну анонимку Энгельса, которая вышла 2 ноября, а начиналась так:

(Какие там шутки!) По Издателю, эта газета «являлась органом либеральной буржуазии» (16/674).

Зибель помог опубликовать и следующую рецензию с интригующим заходом:

Оказывается, в ней нет описания, как выражается безвестный автор, «коммунистического тысячелетнего царства». Однако:

Дальше начинаются сдержанные похвалы и скромные дифирамбы. Напечатано в «Дюссельдорфер цайтунг», газете «буржуазно-либерального направления» (16/674) 17 ноября того же года.

12 декабря в «Цукунфт» вышла без подписи статья «Плагиаторы» (16/226–230). Текст набран в две колонки. Слева выдержки из выступления фон Хофштеттена на собрании лассальянского Всеобщего германского рабочего союза (по публикации в газете «Социал-демократ», издателем которой был докладчик) – прения о рабочем дне. Справа – отрывки из главы «Рабочий день» I тома «Капитала». Всего приводится пять моментов из выступления Хофштеттена, действительно близко ложащихся (если выступление фон Хофштеттена цитируется верно) к тексту Маркса.

Об этой публикации две недели спустя Маркс писал Кугельману так:

Изумительная маскировочная уловка! На кого подумал Хофштеттен, выяснить нам не удалось, но, опасаемся мы, уж не подумал ли на Либкнехта сам автор анонимки? Судите сами. Комментируя одно из высказываний Хофштеттена, таинственный аноним констатирует искажение докладчиком заимствованной мысли, а затем вполне дубовато пишет:

И так далее. Как указывает Издатель, анонимка Маркса напечатана в «Сочинениях» по тексту газеты. Интересно, заметил ли кто-нибудь из читателей эти серые уши?

Заметим также, что выпад против социал-демократа Хофштеттена и его газеты «Социал-демократ» был помещен Марксом в «буржуазно-демократической газете, органе Народной партии» (т. е. «буржуазной партии», по марксистской классификации). Кто с нами? Кто против нас? А с кем мы и против кого?

27 декабря в Штутгарте вышли сразу две анонимки. Одна – в «Гевербеблят аус Вюртемберг» («Вюртембергский промышленный листок» – «орган торгово-промышленных кругов Средней Германии», 16/676):

Вторая рецензия вышла в газете «Беобахтер», о направлении которой Издатель ничего не сообщает. Она была, наверное, особенно приятным рождественским подарком для Маркса. Так как воспроизводила конспект, составленный самим Марксом (мы его уже цитировали в предыдущей главе).

Оба отзыва протолкнул Кугельман.

21 января 1868 г. в «Нойе Бадише Ляндесцайтунг» (Мангейм) еще рецензия «с буржуазной точки зрения» (16/237–239):

И следует разумная, на наш взгляд, пропаганда подобных комиссий для Германии. Лишь в конце несколько похвал в адрес Маркса. Это не выглядит странным, если вспомнить: неважно, что будет написано, лишь бы поднять шум.

Заметим еще раз, что цитированные анонимки вышли исключительно в буржуазной прессе – той самой, которая, если верить Марксу и его адептам, организовала зловредный заговор молчания. Притом появились они в первые три-четыре месяца по выходе книги в свет.

Зато в «Демократише вохенблят» (редактируемым В. Либкнехтом, Лейпциг) рецензия без подписи Энгельса печаталась с продолжением в четырех номерах (16/240–248). И начиналась она без обиняков:

Дальше следует мини-конспект книги. Как ни странно, нет прямых упоминаний о Лассале[169]. Однако названное имя и без того уже намозолило нам глаза, ибо без него не обошлась почти ни одна Энгельсова фальшивка. Неспроста, видимо, пришлось Энгельсу трепать имя покойного организатора первой всегерманской массовой рабочей партии.

Фердинанд Лассаль

Мы помним Лассаля как верного друга Маркса, много ему помогавшего, но ругаемого за глаза последними словами. Теперь мы видим, как «партия Маркса» ведет кампанию публичной дискредитации Лассаля. В чем дело?

Проблема Лассаля – одно из наиболее темных пятен исторического марксизма (и даже Форекс-форум не поможет).

Летом 1868 г., когда операция «Заговор молчания» приобрела уже чуть ли не общеевропейский размах, Энгельс сочиняет для немецкой иллюстрированной газеты «Гартенляубе» («Беседка») первое в истории жизнеописание Карла Маркса (16/377), которое, правда, в другой газете («Цукунфт» – «Будущее») и, правда, еще через год, но все же увидело свет. Начиналось это так:

Прежде всего позвольте от имени советского пролетариата выразить благодарность Энгельсу за красочное описание обстоятельств Лассалевой агитации. В нынешней отечественной литературе справки о деятельности Лассаля даются, как правило, гораздо сдержаннее, и, не опиши этих событий сам Энгельс, мы бы, пожалуй, не могли даже приблизительно представить себе истинный масштаб успеха, который снискал удачливый соперник Карла Маркса. В следующих строках как раз о том и читаем:

Предполагается такой перевод всего цитированного отрывка. Успех Лассаля трудно отрицать или приуменьшить (перед лицом живых свидетелей недавних событий). Но успех Лассаля в Германии был подготовлен Марксом, который (добавим от себя, но в полном соответствии с фактами) к тому моменту почти 15 лет жил вне Германии и не имел с нею никакой связи. Слова Маркса времен 1848–1849 гг. памятны неким сознательным рабочим, но, к сожалению, забыты целым поколением. Поэтому успех Лассаля был подготовлен Марксом. Первый был на деле только неблагодарным адептом и вульгаризатором последнего.

Оставим на совести Энгельса «сознательных рабочих». Однако заметим: первое в истории жизнеописание Маркса есть первоисточник последующей партийной легенды о Марксе (и Энгельсе!).

Смысл этого рекламного проспекта: Карл Маркс – великий вождь и бескорыстный друг рабочего класса, гениальный ученый, впервые в мире сделавший ряд потрясающих открытий, которые дотоле тщательно скрывались буржуазными учеными. Ознакомившись подробно с данным документом, нетрудно убедиться, что опус Энгельса есть канва многочисленных книг под собирательным названием «Великий учитель рабочего класса», а также всевозможных марксистских биографических справок о Карле Марксе. Сам Энгельс, правда, не относился к собственному творению всерьез. Мы уже цитировали его характеристику: «пустяковина, сфабрикованная с величайшей поспешностью» и т. д. Но, по-видимому, здесь говорит скромность автора? Не иначе как скромностью продиктована и следующая мотивировка, которую дает Энгельс в сопроводительном письме к данному своему сочинению (последнее направляется Марксу на предмет замечаний):

Убеждая друга согласиться на «небольшое шарлатанство», его лейб-биограф не иначе как опасается чрезмерной скромности Карла Маркса? О реакции последнего мы не имеем что-либо сообщить. Если судить по цитированной в главе 14 авторецензии Маркса на «Капитал», следует предполагать, что он дал ряд ценных замечаний по улучшению своего жизнеописания. Не имея фактов, рискнем все же предположить, что Маркс не отнесся к данному мероприятию как к «пустяковине». Во всяком случае, после осечки с «Гартенляубе» Энгельс переработал свой очерк. Разумеется, своим именем он не подписался.

Начинается сей сомнительный документ прямой атакой на Лассаля не потому, что было не с чего зайти. Подобным зачином преследовалась цель обдуманная и далеко идущая. Напомним, опус Энгельса вышел в свет в 1869 г., когда ни его с Марксом жизнь, ни деятельность Лассаля еще не стали историей. Переписка основоположников была впервые опубликована в Германии в 1913 г. Биографический труд Ф. Меринга о Карле Марксе вышел в 1918 г. Тогда лишь, в 10-е годы нашего века, обнажилось кое-что из области взаимоотношений вождей немецкого рабочего движения.

Интересующиеся лица были, как видно, ошарашены суждениями Маркса о Лассале – как при жизни последнего, так и (в особенности) после его смерти. Вся история их отношений – одна из самых загадочных страниц биографии нашего Учителя. Ретроспективно слова Энгельса, нами процитированные, более красноречивы, чем имел в виду их автор. В свете всего, что сегодня известно, Энгельс фактически выболтал кое-что об истинной подоплеке злобного отношения Маркса к уже покойному тогда Лассалю.

Меринг в полнейшем недоумении:

«Не ради Лассаля, исторические права, которого давно защищены, необходимо точно выяснить, как сложились уже с самого начала отношения между ним и Марксом. Скорее приходится защищать Маркса от какого-то ложного понимания, так как его отношения к Лассалю являются самой сложной психологической проблемой его жизни»[171].

В пору их приятельства Маркс испытывал к Лассалю, словами Меринга, «антипатию, не поддающуюся никаким доводам разума»[172]. И дальше:

«…Спор с Лассалем обострялся до некоторой степени тем непреодолимым недоверием, которое питал к нему Маркс.

…Несмотря на то, что Лассаль шел ему навстречу с открытой душой, Маркс все же считал необходимым применять по отношению к Лассалю дипломатическое поведение и меры “мудрого руководства”, чтобы держать Лассаля в строгости; и недоверие к нему вновь и вновь возникало у Маркса по всякому случайному поводу»[173].

Неожиданное известие о гибели Лассаля было, похоже, ударом для Маркса. Меринг, описав его реакцию и вспомнив высокую оценку Лассаля, которую дал Маркс в 1868 г. в письме к Швейцеру: «Лассаль – и это остается его бессмертной заслугой – вновь пробудил рабочее движение в Германии после пятнадцатилетней спячки» (32/474), заключает главу своей книги так:

«Наступило, однако, опять время, когда Маркс судил о мертвом Лассале с еще большей горечью[174] и несправедливостью, чем когда-либо о живом. От этого остается тяжелый осадок, и он исчезает лишь при возвышенной мысли, что современное рабочее движение слишком огромно для того, чтобы его мог исчерпать даже самый огромный ум»[175].

Биограф явно чувствует себя как маленький ребенок, который неожиданно стал свидетелем ссоры своих обожаемых родителей. Поэтому, возможно, он допустил маленькую неточность. Не «наступило опять время», о нет. Желчные и грубые посмертные отзывы Маркса относятся к тому же самому времени, а начались они сразу после смерти Лассаля. Все это, однако, вопроса не проясняет.

Авторы вступительной статьи к переводу книги Ф. Меринга сочли необходимым по-своему «защитить Маркса от ложного понимания»… Меринга. По их – надо думать, научно обоснованному – мнению, поведение Маркса в этой истории носило «не случайный, а глубоко принципиальный характер»[176]. Недоверие Маркса к Лассалю наши доморощенные критики Меринга объясняют сугубой проницательностью Маркса и Энгельса, которые догадывались о его переговорах с Бисмарком[177] (о чем стало известно якобы в 1928 г., хотя об этом знали уже и Маркс и Энгельс – знали даже еще во время этих переговоров и более точные сведения узнали вскоре после смерти Лассаля)[178]. Свою медвежью услугу Марксу авторы предисловия не моргнув глазом мотивируют так:

«Наиболее серьезные ошибки Меринг допускает при оценке деятельности и значения Лассаля»[179].

Совершенной ересью представляется им фраза Меринга:

«Лассаль стоял ближе к немецкой действительности и вернее судил о ней»[180].

По всей видимости, позднейшим марксистским начетчикам вся эта история виднее, чем человеку, который профессионально занимался историей немецкой социал-демократии, располагал огромным количеством подлинных документов, а сам был живым свидетелем и участником некоторых из описываемых событий.

Что касается самого Лассаля, то тут уж наши товарищи ничем не стеснены. Как, пример крайней степени падения, до которой может докатиться революционер, они приводят цитату из письма Лассаля к Бисмарку от 8 июня 1863 г.:

«…Рабочее сословие было бы склонно… видеть в короне естественного носителя социальной диктатуры… если бы корона, со своей стороны, когда-либо могла решиться на, конечно, весьма маловероятный шаг, а именно, если бы она пошла воистину революционным и национальным путем и превратилась из монархии привилегированных сословий в социальную и революционную монархию»[181].

Скорее всего, в тогдашних условиях это была утопия. Однако лишь марксистские шоры мешают увидеть в подобном предложении, в принципе, наиболее разумное и безболезненное решение «рабочего вопроса» – путем радикальных реформ «сверху», а не путем кровавой и бессмысленной бойни, которой жаждала душа Маркса.

«Окончательный разрыв Маркса с Лассалем произошел вскоре после их последнего свидания, состоявшегося в июле 1862 г.», – сообщают наши товарищи, перемешивая правду с ложью (переписка прекратилась, но отношения не были порваны), а затем врут прямо в глаза многотерпеливой Клио:

«Полностью убедившись во время этой встречи, что программа и тактика Лассаля ничего общего не имеет с программой и тактикой подлинных пролетарских революционеров, Маркс прервал переписку с Лассалем»[182].

Ничего подобного не было.

В очередной раз мы имеем возможность констатировать, что ортодоксальная марксистская пропаганда ориентирована на ослов. Ибо письма Маркса и Энгельса не только подтверждают версию Меринга, но и усугубляют ее.

В нашем распоряжении письма только с одного берега – из Лондона, зато в разные концы: в Берлин – к Лассалю, в Манчестер – о Лассале.

Так сказать, треугольник. Глядя на письма, исходящие из его вершины, странное ощущение испытываем мы. Создается впечатление, что треугольник существовал не только в плане географическом.

Одно ребро: Лондон – Манчестер.

Здесь – сплошное недоверие и подозрительность к Лассалю:

Ирония, насмешки, пренебрежительные щелчки: «комическое тщеславие этого молодца» (29/106); «парень кажется самому себе необычайно великим» (29/222).

Вызывающе утилитарное отношение, как, впрочем, ко многим обоюдным знакомым: «при умелом обращении с ним человек этот будет наш с руками и ногами, сколько бы “зажигательных” коленцев он ни выкидывал…» (29/328).

Пренебрежительные отзывы о литературной деятельности: «сам он осел, который, имея в запасе пару отвлеченных фраз… берется судить…» (Там же).

Ругань: «этот скот», «собака эта», а также «еврейчик» и «еврейчик Браун»[183] – то и другое со зла, то есть как ругательства.

Другое ребро: Лондон – Берлин.

Спокойные интонации, местами слегка (чуть-чуть) покровительственный тон, советы, новости политические и бытовые, приветы от жены. Абсолютно нормальные письма человека к его хорошему знакомому.

Мы бы не хотели навязывать читателю мнение, которое складывается у нас о подлинном характере упомянутого треугольника, поэтому представим для пробы несколько симметричных мест. Центр симметрии – Лондон.

Не скажешь, что Энгельс был обманут. На «действительные недостатки» и вправду «чуть-чуть намекнул». Но похвала, как кажется нам, звучит и без «фона недостатков». «Освобождение» диалектики Гегеля «от мистической оболочки» – то, что Маркс впоследствии ставил в заслугу себе (вернее, Энгельс – ему), здесь он рекомендует Лассалю как несомненному единомышленнику – несомненно, всерьез, ибо считал потом это своим крупным недостатком.

Речь идет о книге Маркса «К критике политической экономии», первая часть которой («Товар» и «Деньги») вышла годом раньше. Вторая часть – «Капитал» – так и не вышла.

По поводу книги Лассаля «Система приобретенных прав».

¹ Одно из прозвищ Лассаля между Марксом и Энгельсом (второе – Лазарь, третье – Эфраим Премудрый и т. д.).

Мы не в состоянии цитировать письма целиком, но каждый может, взяв первоисточники, увидеть в письмах к Лассалю совершенно неузнаваемого Маркса – Маркса в совершенно непривычной (для нас) роли доброжелательного критика, ведущего разговор с человеком своего уровня. Как бы ни расценивать его отзывы о работах Лассаля в письмах к Энгельсу, в письмах к Лассалю мы видим то, чего нет больше ни в каких других случаях. Недостатки он отмечает мягко и по-деловому, дает советы, рекомендует литературу, обсуждает отдельные места, дает свои справки. Точно так же делово рассказывает о своей «политической экономии». Короче говоря, беседует с Лассалем, как с коллегой (с Энгельсом это не так, потому что писали они о разном[184]).

Представим только, если бы так же вот велась полемика с Прудоном – как бы это обогатило обоих! Но тут необходимо отметить следующее. Прудоновский социализм Маркс называл лжебратом своего коммунизма (29/469), а Лассаля, несмотря ни на что, он всегда считал человеком «своей партии». Тут непростая диалектика.

С 1859 г. в переписке с Лассалем фигурируют денежные вопросы, при этом постепенно начинают появляться новые (в их переписке) интонации.

28 марта 1859 г.:

Дорогой Лассаль!

Относительно финансовой нужды. Прежде всего, благодарю тебя за твою готовность. Пока что я сначала испробовал другой путь, написав матери, не согласится ли она ссудить мне денег недели на две (29/478).

В предыдущем письме были не просьбы, а просто жалобы на денежные затруднения, по-видимому пробный шар. Здесь же – не отказ от услуги, а, если вчитаться внимательнее, провокация услуги. Перед Лассалем дело изображается как одиночное событие, тогда как подобное финансовое состояние Маркса было перманентным. И точно, ровно через неделю он пишет:

Дорогой Лассаль!

Все мои попытки раздобыть деньги окончились неудачей. Даже из дома, – ты ведь знаешь, что старые люди крепко держатся за «земное», – я получил отказ. Как ни неприятно мне обращаться к тебе, – ведь твой собственный кошелек пустеет, – мне не остается иного выбора. Если 20 фридрихсдоров слишком большая сумма для тебя, то пришли меньше… (29/481).

Взаймы, в счет гонорара за «К критике политической экономии», которая тогда была в наборе.

Лассаль поддерживал Маркса, давая ему то деньги в долг, то имя для векселей. Известно, что Маркс был не прочь при случае пользоваться кредитом, возвращать же долги для него всегда было большой проблемой. Однако он был крайне щепетилен… в отношении огласки подобных дел и в выборе партнеров проявлял осторожность чрезвычайную. Оберегая свою репутацию, он прибегал в денежных просьбах только к помощи тех, в отношении кого он мог всецело положиться на преданность (Энгельс, Кугельман, Зибель…) или добропорядочность (Фрейлиграт). Если принимать всерьез то, что за глаза он честил Лассаля как человека нелояльного и временами обвинял в нелепейших кознях, трудно понять, в каком смысле и на каком основании он полагался на своего друга-врага. Что полагался – факт, коль скоро не всегда возвращал столько, сколько брал (31/495, 498, 503, 511 и т. д.).

Маркс – Лассалю, 28 апреля 1862 г.:

Дорогой Лассаль!

Ты, вероятно, очень на меня сердишься, дружище, и ты одновременно прав и крайне неправ. Я откладывал письмо к тебе со дня на день, потому что изо дня в день надеялся уладить свои дела настолько, чтобы по крайней мере вернуть 10 ф. ст., которые я тебе должен, и взяться за письмо в спокойном состоянии…

Еще раз отдадим должное необычайному диалектическому дарованию Маркса в отношениях с людьми – в данном случае надо было ухитриться использовать одну свою провинность (неоплаченный денежный долг) как повод для оправдания другой своей провинности (неоплаченный эпистолярный долг). Дальше он сообщает о причинах денежных затруднений, а затем:

…Обо всей этой дряни упоминаю лишь для того, чтобы в довершение прочих моих бед мне не довелось бы еще терпеть непонимание с твоей стороны (30/511).

Вероятно, Лассаль перестал сердиться, потому что продолжалась не только переписка, но и денежные дела. В августе 1862 г. Маркс сделал что-то неподобающее с векселем на имя Лассаля, в результате чего тот опять был недоволен поведением друга. Маркс опять пишет, заверяя его в том, что Энгельс поручился за вексель. Но, видимо, эта история доставила Лассалю какие-то неприятности морального плана. В ноябре Маркс пишет, что Фрейлиграт вернет Лассалю такую-то сумму, и сообщает о новом векселе, выданном им на имя Лассаля. Затем читаем, поражаясь написанному:

Все дело в том, что ты в этой истории и прав и не прав. Ты требуешь, чтобы я прислал тебе копию твоего письма из Бадена. Для какой цели? Чтобы ты мог удостовериться, могло ли само твое письмо послужить поводом для моего письма, посланного в Цюрих[185]? Но даже если принять во внимание все твои аналитические способности, сможешь ли ты своими глазами обнаружить то, что прочли мои глаза, и, в особенности, можешь ли ты вычитать из письма те обстоятельства, при которых читали мои глаза? Чтобы доказать мне мою неправоту, ты должен был бы сначала уравнять читателей, а затем и условия, в которых находятся эти читатели, но такое уравнение ты опять-таки произвел бы как Лассаль, в положении Лассаля, а не как Маркс в положении Маркса. Следовательно, это только могло бы дать повод для новых разногласий…

Испрошенную Лассалем копию его собственного письма Маркс ему все же не отправляет.

…Из твоего письма видно, как мало помогают аналитические способности в таких случаях. Ты приписываешь мне то, чего я не имел в виду. Что я имел в виду при всех обстоятельствах, лучше всего известно, конечно, мне самому. Если толковать письмо буквально, то ты, может быть, и прав, но какой смысл был скрыт за буквой письма – я, во всяком случае, знаю лучше, чем ты…

Если толковать буквально последнее, то всякая переписка бессмысленна, ибо адресат никогда не может стать на место своего корреспондента и потому заведомо обречен понимать написанное неправильно. Но мы понимаем, что вся эта «диалектика» есть избранная Марксом своеобразная форма извинения, рассчитанная на понимание адресата и его снисхождение.

…Ты даже не догадывался, чем вызвано мое раздражение. Причина же заключалась в том, что из твоего письма я понял (неправильно, как я убедился, перечитав письмо в более хладнокровном состоянии), будто ты сомневаешься, действовал ли я с согласия Энгельса. Признаю, что я не упомянул об этом в моем письме и что, не говоря уже о наших личных отношениях и имея в виду только существо дела, – это было нелепым предположением. Тем не менее, мне так казалось в тот момент, когда я писал тебе. Признаю, далее, что в этом письме я не высказал моей действительной обиды, пожалуй, даже и не намекнул на нее, и как раз это и послужило источником недоразумения. Но такова уж софистика всякой страсти…

Очевидно, он считал сказанное достаточным оправданием своих действий, потому что итог выходит такой:

…Итак, ты, во всяком случае, неправ в своем истолковании моего письма; я же неправ, что написал его, предоставив этим materia peccaus (повод к заблуждению. – Е. М., со слов Издателя).

Следует ли нам из-за этого совершенно разойтись? Я думаю, что основа нашей дружбы достаточно крепка, чтобы вынести и такой удар. Признаюсь без обиняков, что я, подобно человеку, сидящему на пороховой бочке, дал обстоятельствам возобладать надо собой, поступив так, как не подобает animal rationale (разумному животному). Но с твоей стороны, во всяком случае, было бы невеликодушно отнестись ко мне так, как относится юрист и прокурор, используя против меня такое status animi (состояние души. – Е. М.), при котором я охотнее всего пустил бы себе пулю в лоб.

Итак, надеюсь, что наши прежние отношения, «вопреки всему», останутся неомраченными… (30/524–525)

Лично мы не очень понимаем, причем тут «пороховая бочка» и «пуля в лоб», но дело не в этом. Мы приводим этот длинный текст с определенной целью. Нам кажется, что такое письмо, если воспринимать его впрямую, должно быть прочитано как изощренное издевательство над адресатом. Но совершенно очевидно, что все это невероятное лицемерие рассчитано на примирение с адресатом.

Такое возможно, кажется нам, в трех случаях: 1) если адресат настолько глуп, что ему можно внушить любую чепуху; 2) если адресат заведомо не порвет отношений, была бы формальная отписка; 3) если между обоими имеет место род некоторой близости. В последнем случае подобное, в высшей степени необычное, извинение ориентировано на необычное восприятие, на особого рода полушутливый тон отношений, понятный только двоим. Пишущий такое немыслимое письмо как бы говорит: «Ты называл меня лицемером, так получай за это!» И оба смеются, довольные друг другом, собой и всем миром.

Конечно, последнее – из области предположений. Но с Лассалем Маркса определенно связывало нечто большее, чем дело. Возможность 1 не соответствует тому, что известно о личности Лассаля. Возможность 2 не отвечает фактам их отношений. Лассаль не был удовлетворен поведением Маркса и прервал переписку[186], продолжая посылать ему свои работы. Этим он, не прерывая отношений, выразил свое недовольство (или обиду). Для характеристики личных взаимоотношений двух этих людей весьма примечательным кажется нам следующий, более ранний эпизод. Предыстория его такова.

12 января 1861 г. в Пруссии вышел королевский указ об амнистии лиц, подвергавшихся преследованиям по политическим мотивам. Многие эмигранты революции 1848–1849 гг. (среди них, кажется, Либкнехт и Фрейлиграт, а также Рихард Вагнер), воспользовавшись этим, вернулись в Германию. Сделал такую попытку и Маркс. С этой целью в середине марта он прибыл в Берлин и остановился у Лассаля. Последний, как профессиональный юрист, написал для Маркса ряд официальных заявлений в соответствующие инстанции, они опубликованы в 15-м томе «Сочинений» (15/647 и далее). Пробыв в Берлине три недели, Маркс уехал, официально уполномочив Лассаля продолжать его дело по восстановлению гражданства. В конце концов Марксу было отказано, хотя Лассаль действовал весьма энергично и сделал все, что можно было сделать. Маркс, по-видимому, очень хотел репатриироваться, но к отказу, как кажется, был готов – сильной обескураженности этим известием в его письмах не видно. Так или иначе, но в связи с описываемыми событиями Маркс и Лассаль три недели пробыли под одной крышей. По возвращении в Лондон Маркс пишет в Манчестер и Берлин.

Покаянный тон в письме к Энгельсу объясняется тем, что за все это время Маркс ни разу не написал Энгельсу. Теперь он хочет оправдать свое такое из ряда вон выходящее поведение. Но есть основания усомниться в правдивости данного им объяснения.

¹ «Перед тобой признавший свою вину». Почти всегда в его письмах латинские изречения – признак юления и виляния.

Из дома Лассаля Марксом было отправлено несколько писем – Карлу Зибелю (другу и единомышленнику) и Нанетте Филипс[187].

В то же самое время фрау Маркс недоуменно пишет из Лондона в Манчестер:

«Дорогой г-н Энгельс!

Не понимаю, почему Мавр до сих пор не написал Вам. Я полагала, что Вы полностью осведомлены о его личных делах и даже надеялась узнать от Вас некоторые детали, так как письма моего дорогого господина и повелителя, адресованные мне, на этот раз особенно сильно страдают “лапидарным стилем”» (30/561).

Стало быть, жене – чуть-чуть. Другу и единомышленнику – вообще ни строчки. В то же время голландской кузине – два пространных письма с шуточками, дурачествами и нежными (о, конечно, по-родственному нежными) словами. Ничего особенного, но не скажешь, что похоже все это на то, как мы приучены представлять отношения Карла с другом-соратником и собственной супругой.

В письме к Нанетте Филипс хозяин дома всякий раз обозначен как «мой друг Лассаль», там много веселой болтовни о берлинских событиях, встречах, знакомствах и других свидетельств того, что это письмо могло быть рассчитано на прочтение «его другом» или, скорее, на чтение ему вслух каких-то фрагментов. Даже приправленная изысканным сравнением ирония в описании графини Гацфельдт[188] (внешность стареющей красавицы сопоставлена со старинными греческими скульптурами, у которых время пощадило бюсты, но не головы) должна восприниматься как ориентированная на способность Лассаля оценить веселую шутку.

Зато к Зибелю письма немногословны, деловы и определенно не рассчитаны на прочтение их хозяином дома. Во-первых, Маркс не постеснялся обратный адрес (дом Лассаля) снабдить припиской «письмо ко мне вложить в конверт» (30/486). Во-вторых, Маркс просит у Зибеля в долг 100–150 талеров, объясняя, что в Берлине он «попал в затруднительное положение» (Там же). Едва ли подобные вещи показывают тому, кто вас радушно принимает в своем доме. Вывод: Маркс мог показывать Лассалю то, что хотел, и не показывать того, чего не хотел. Это относится и к получаемым им в Берлине письмам, потому не верим мы также и второму объяснению своего молчания, которое Маркс дает Энгельсу в том же письме от 7 мая: Лассаль предложил издавать совместно газету, а Маркс якобы ответил:

…Не могу ничего решить, не переговорив предварительно с тобой и Лупусом. (Это и было главной причиной, по которой я не писал тебе из Берлина, поскольку мне не хотелось иметь от тебя в Берлине ответ на этот вопрос) (30/129).

К тому же, как выяснилось через три дня, особой необходимости знать мнение Энгельса у Маркса не было. В следующем же письме к Энгельсу из Лондона:

Твое мнение относительно проектируемой берлинской газеты полностью совпадает с моим, и основные пункты его… я уже изложил Лазарю (курсив наш. – Е. М.). Однако, поскольку я заявил ему уже в Берлине, что не стану предпринимать никаких шагов в этом направлении без тебя и Лупуса, я определенно обязался изложить вам обоим суть дела «серьезно и объективно» и тем самым salvavi animam meam (я спас свою душу. – Е. М.) (30/131).

Впечатление такое, что Маркс слегка зарапортовался. Он признает, что спокойно может обойтись без мнения Энгельса и обращался к нему только чтобы выполнить данное Лассалю обещание, то есть для отвода глаз. Кому он пускал пыль в глаза? Выходит, тому и другому! Самый факт двух не полностью перекрывающихся самооправданий в одном письме лишает убедительности оба. Неудовлетворительным представляется нам оправдание Маркса, но Энгельс удовлетворился этой отпиской. Когда же он успел высказать Лассалю свое мнение? Напрасно Издатель отсылает нас к письму Маркса от 8 мая. Там сказано лишь:

Третьего дня я написал Энгельсу о планах основания газеты и через несколько дней, вероятно, получу от него ответ. Весьма возможно, что ввиду американских событий я, – даже если с газетой ничего не выйдет, – все же переселюсь на полгода, а то и больше, в Берлин. Конечно, в том случае, если добьюсь восстановления меня в правах гражданства… (30/496).

И так далее. Это все, что там есть на тему «мнение Маркса о газете». Скорее всего, мнение свое он высказал еще в Берлине, но в качестве предварительного. В чем оно состояло, можно лишь гадать. Судя по письму, вопрос остался открытым, поэтому мнение Маркса угадывается однозначно: и да и нет. Это он умел.

Так, в общем и целом, вырисовывается этот «треугольник». Что можно сказать в качестве предварительного итога?

Лассаль заведомо не был в курсе всех дел, забот и помышлений, связывавших двух эмигрантов, но он знал об их тесной дружбе. Получая от Лассаля письма, Маркс, как правило, препровождал их Энгельсу с просьбой вернуть по прочтении. Важно, однако, что своих писем к Лассалю Маркс другу не показывал. Прямых отношений между Лассалем и Энгельсом почти не существовало. Фред интересовался Фердинандом лишь в той мере, в какой свой интерес к нему выражал Карл, в обратную сторону какого-либо интереса не прослеживается вообще.

Но отношение Карла к берлинскому другу подлинно занятно.

Учитывая самоощущение изгоя, объявившего пожизненную войну всему современному обществу, можно понять вспышки маниакальной подозрительности к кому угодно, даже к своему почитателю и благодетелю Лассалю. И все же нельзя исключать того, что в личностном плане Маркс относился к Лассалю лучше, чем изображал это перед Энгельсом. Последний во всех случаях должен был знать, что он – единственный близкий друг Мавра. В определенном смысле так оно и было. Их связывала общая судьба, общая (одна на двоих) революционная теория и, что самое главное, абсолютное взаимопонимание в отношении глобальной жизненной установки. Оба они были мазаны одним миром. Они превосходно дополняли друг друга. Они полностью сознавали взаимную зависимость. Помимо разностороннего разделения труда между ними, первый зависел от второго материально, второй же знал, что – в случае чего (чего они всю жизнь ждали) – генералом он может стать только при первом. Оба они не обманывались относительно того, кто из них Солнце, а кто Луна. Единственная известная нам размолвка между ними (январь 1863 г.) и ее благополучное разрешение поставили все недостающие точки над «ё», показав: (а) что первый знал второго как облупленного и (б) что второй готов принимать первого в любом виде.

В их отношениях четко установилась иерархия, не подлежащая пересмотру. В этом тандеме Энгельс был, по обоюдному согласию, вторым. Таковым ему надлежало пребывать всегда и во всем, таковым он и остался во веки веков – вторым гребцом «двойки», вторым голосом дуэта, то есть подпевалой. Проще сказать, шестеркой.

Статус третьего не столь однозначен, поэтому начнем с фактов. Первый факт: от него многократно исходила инициатива к сотрудничеству и совместной деятельности (всякий раз Марксом отводимая под разными благовидными предлогами). Но мотивировано поведение берлинца могло быть только искренним уважением, которое он испытывал к старшему другу. Настоятельной необходимости в Марксе у Лассаля не было. Он был сам себе философ, сам себе экономист и сам себе вождь рабочего движения. Худо-бедно, поругивай его Маркс или хвали, Лассалю все удавалось. Он являлся самостоятельной фигурой.

Маркс был достаточно циничен, чтобы понимать: Лассаль был единственным из приближенных, кто ценил его бескорыстно. В отличие от всех Лассалю Маркс не был нужен как фигура, идеолог или вожак. Лассаль мог обойтись без Маркса – и уже в силу этого был ему равен. Поэтому и возможна была между ними такая предельная непринужденность общения, при которой двое могут много смеяться. Общий смех – знак очень серьезный. Он может быть выражением особой внутренней близости и симпатии. Еще более: смех – удел равных.

В этом свете в интонации отдельных (не всех) писем Маркса к Лассалю чудятся нам проблески какой-то своеобразной сердечности, чего не ощущается в его письмах ни к кому более (из мужчин). Разумеется, то, о чем мы говорим, суть едва уловимые нюансы. Этот человек меньше всего был сентиментальным и в темную душу свою не пускал никого.

Определенно можно назвать то, чем Лассаль не был для Маркса: стратегическим единомышленником. В этом отношении приоритет Энгельса бесспорен.

Труднее судить о том, каковы подлинные оценки Марксом Лассаля – писателя и ученого. Принимать на веру все, что он на эти темы молол Энгельсу, разумеется, нельзя. У Фреда и в этом отношении не должно было быть никаких сомнений: его Мавр – самый гениальный ученый. С другой стороны, нет уверенности, что в отзывах к самому Лассалю отсутствует какая-то доля лести. Здесь нам уже определенно не хватает писем Фердинанда Хаимовича к Карлу Генриховичу. Многое зависит от того, на что первый претендовал. Если он (как нам кажется) готов был признать превосходство старшего друга в качестве философа и экономиста, следует предполагать искреннее дружелюбие отзывов Маркса. Во всяком случае, на данном фронте Маркс определенно не считал его опасным конкурентом. Например:

Кстати. В твоем франкфуртском письме ты ничего не писал мне о своей экономической работе. Что касается нашего соперничества, то я не думаю, чтобы в этой области немецкая публика страдала от чрезмерного изобилия. Политическую экономию как науку в немецком смысле, в действительности еще предстоит создать, и для этого понадобимся не только мы двое, а целый ряд людей. Я надеюсь, что успех моей книги выразится, по крайней мере, в том, что она привлечет в эту область исследования какое-то число лучших умов (29/462).

Это письмо от 12 ноября 1858 г. Маркс готовит «К критике политической экономии». Верить тому, что он пишет здесь о связываемых с книгой надеждах, никто не обязан. Но в любом случае такие слова трудно представить адресованными сопернику. В нескольких местах «Сочинений» наш Издатель рассказывает о первоначальном плане экономического труда Маркса в шести основных книгах с дополнением об истории экономических учений и социализма. При этом уважаемый Издатель ни разу не отметил, что план этот впервые Марксом развернут в письме от 22 февраля 1858 г. не к кому иному, как к Лассалю (29/449). В ряде последующих писем к нему же Маркс коротко, но по существу излагает важнейшие идеи своего будущего труда, в одном из них сообщает о том, что нашел ошибку Рикардо в вопросе о связи закона стоимости со средней нормой прибыли (29/451). В конце этого письма неожиданное и редчайшее во всем эпистолярном наследии Маркса: «Сердечный привет».

Таков предварительный итог нашего обзора проблемы Лассаля, проблемы, к которой новые и неожиданные штрихи добавились вследствие новых, неожиданно грянувших событий.

30 августа 1864 г. Фердинанд Лассаль был смертельно ранен в живот на дуэли из-за женщины, на которой он хотел жениться. Маркс узнал об этом из письма Фрейлиграта через день, очевидно в поздний час, ибо его письма с этим известием к Энгельсу в Манчестер и жене на курорт (в Брайтон) датированы 2 сентября.

К Энгельсу – только короткое сообщение и копия письма Фрейлиграта. К жене – такие строки:

Дальше следует: а) ироническое описание своего визита к Фрейлиграту; б) комментарии Лауры Маркс (19 лет) и Элеоноры Маркс (9 лет) о «женской» подоплеке несчастья с Лассалем (иронические, если не сказать циничные – в устах малолеток); в) копия того же письма Фрейлиграта (30/554).

По-видимому, на следующий день Маркс получает известие о смерти Лассаля и извещает об этом Энгельса телеграммой (не сохранилась). Во всяком случае, ответное письмо из Манчестера, датированное 4 сентября, начинается так:

Очевидно, вышеупомянутое письмо Маркса от 2 сентября. Комментарий Энгельса холоден и обстоятелен:

И так далее. Маркс ответил другу через три дня:

Нужно начитаться его писем, чтобы оценить, насколько этот жесткий и циничный человек позволил себе расчувствоваться. По поводу смерти Вильгельма Вольфа (1864) и Карла Зибеля (1868) его реакции выражены в письмах гораздо скромнее, а ведь оба были близкими и преданными его друзьями, особенно Лупус, которому посмертно был посвящен I том «Капитала».

12 сентября Маркс пишет Софье Гацфельдт в Берлин:

Хотелось бы верить, что не все здесь сплошное лицемерие. Вопрос остается открытым относительно лишь первой части письма. Полная и искренняя преданность Маркса графине столкнулась вскоре с естественно начавшимся «культом Лассаля» и не выдержала этого сурового испытания (31/21, 25 и др.). Когда (март 1865 г.) фраза об Ахилле была перепечатана в газете лассальянцев «Социал-демократ» (к прославлению покойного Лассаля), Маркс был возмущен (31/83). В «Заявлении о причинах отказа от сотрудничества в газете “Социал-демократ”», напечатанном в другой газете, он писал, что его фразой «нагло злоупотребили, устроив раболепно-льстивый “трезвон” по адресу Лассаля» (16/87).

«Год торжества» Лассаля – период с 1 марта 1863 г. по июль 1864 г.[191] Начальная веха – брошюра Лассаля «Гласный ответ центральному комитету, учрежденному для созыва общегерманского рабочего конгресса в Лейпциге». Там изложена (великолепно по форме) программа и тактика рабочего движения. Конечная веха – отъезд Лассаля в Швейцарию на отдых, откуда он живым уже не вернулся.

Между двумя указанными вехами – многочисленные турне по Германии, десятки блестящих выступлений перед рабочими делегатами, активнейшая организационная деятельность, обширная переписка (в том числе с Бисмарком), судебный процесс по обвинению в государственной измене и защитительная речь на суде, лекции для рабочих, главное экономическое сочинение «Бастиа – Шульце-Делич, или Капитал и Труд» и – учреждение Всеобщего германского рабочего союза. Лассаль погиб на взлете.

Смерть его в такой момент тоже стала своеобразной услугой рабочему движению: оно получило святого, оно получило знамя для объединения и сплочения.

С тревожным интересом следил из Лондона Маркс за тем, что происходило в Германии в 1863–1864 гг. Из обширного материала на эту тему – письмо Энгельсу от 28 января 1863 г.

Оттуда же – туда же, 12 июня 1863 г.:

И много еще подобного. Разрыв с Лассалем он определенно считал последней мерой. Мы полагаем, он все еще рассчитывал извлечь в будущем пользу из его деятельности и сохранить его как друга.

Действительно, Маркс ни разу не выступил публично против Лассаля (мы не знаем, кто и как подстрекал его к этому и подстрекал ли кто-нибудь). Однако сие отнюдь не означает, что со стороны Маркса не могло быть каких-либо действий исподтишка. Об одной из таких акций мы имеем кое-что сообщить.

В 1863 г., во время польских событий, «коммунистическое» рабочее общество в Лондоне опубликовало документ под названием «Воззвание лондонского Просветительного общества немецких рабочих о Польше» (15/596). Под ним стояло 11 подписей, в числе которых не было имени Маркса, однако написал его самолично Карл Маркс. «Воззвание» сообщало, что Просветительное общество организовало комитет по сбору средств в пользу поляков, что как ни мала будет собранная сумма, это окажет полякам большую моральную поддержку. Там говорилось:

Тайное верховенство России над правительствами Германии и Англии – пожизненный пунктик Карла Маркса, не поколебленный даже Крымской войной.

Еще там были следующие многозначительные слова:

Маркс великолепно знал, что политические условия в тогдашней Германии не позволяли даже помышлять о подобных «громких протестах» и лозунге восстановления Польши. Знал он превосходно и о том, что Всеобщий германский рабочий союз создавался как легальная рабочая организация, программа и действия которой должны были ограничиться исключительно экономическими интересами рабочих, но не могли включать политических требований и акций. Поэтому далее в «Воззвании» читаем:

Хотя в документе нет ни слова про ВГРС, необходимо понимать, что последняя тирада есть выстрел по создаваемой в тот период – первой в истории Германии – массовой рабочей партии и лично по ее основателю Лассалю. Истинный смысл данной тирады раскрывает нам фрау Маркс, которая, ввиду болезни мужа, сама рассылала этот документ («циркуляр»).

В конце ноября 1863 г., сообщив Энгельсу о состоянии здоровья мужа, Женни Маркс пишет:

«Он посылает Вам вместе с письмом “Президиума” прилагаемый циркуляр, исходящий от Общества рабочих, – эта небольшая вещица заставит человека, “который 15 лет боролся и страдал за рабочий класс” (вероятно, имеется в виду питье шампанского с рыжеволосой красавицей Anno 1805 г. р.), свернуть с полицейского пути на неполицейский» (30/564).

«Президиум» в кавычках – это Президиум ВГРС.

В те же самые дни фрау Маркс написала в Берлин В. Либкнехту:

«…Пересылаю Вам сегодня по поручению моего дорогого выздоравливающего мужа прилагаемый циркуляр, исходящий от Общества рабочих. Не говоря уже об интересах дела самой Польши, решено распространить это воззвание, чтобы положить конец “полицейскому движению” некоторых личностей. “Президиум” сразу же поддался на эту приманку и испросил 50 экземпляров воззвания для рассылки его общинам» (30/564).

Как любезно разъясняет нам Издатель, «красавица 1805 г. р.» – это графиня Гацфельдт, «некоторые личности» – Лассаль, «рассылка по общинам» – распространение по отделениям ВГРС, а «полицейский путь» – публичные утверждения Лассаля о том, что создание и деятельность ВГРС не противоречат интересам прусского государства, а также просьбы Лассаля к полицейпрезиденту пресечь произвол берлинской полиции и обеспечить порядок на собраниях Союза (до чего возмутительно! недостойно революционера! да уж не предательство ли?).

Короче говоря, если оставить в стороне злословие по поводу красивой женщины (жест чисто женский), Женни Маркс сообщает, что акция Маркса была задумана не столько для Польши, сколько против Лассаля. Смысл этой политической интриги угадывается таким: спровоцировать общины Рабочего союза на политические выступления экстремистского толка, вызвать репрессии властей и руками прусской полиции задушить в колыбели нарождающуюся рабочую партию Германии. Невозможно отрицать, Маркс – это голова!

По-видимому, интрига не удалась.

После гибели Лассаля ожесточение Маркса против покойного друга и его последователей начинает быстро возрастать, чему свидетельства рассыпаны по его письмам к Энгельсу 1864–1867 гг. и дальше.

Поводом послужила информация о тайных переговорах Лассаля с Бисмарком. В обмен на всеобщее избирательное право Лассаль обещал канцлеру поддержку рабочих в деле аннексии Шлезвиг-Гольштейна. Было бы ошибкой считать, что это известие вызвало взрыв неприязни Маркса. Скорее, его растущая (иррациональная?) ненависть получила внешнее оправдание. Из письма Энгельса к Марксу от 27 января 1865 г.:

Примерно через год пролетариат Германии дождался от Бисмарка – всеобщего избирательного права.

Маркс – Энгельсу, 30 января 1865 г.:

Замышляется и обсуждается кампания по дискредитации покойного Лассаля и овладению основанным им Союзом.

В предисловии к I тому «Капитала» Маркс написал (на первой странице – в сноске):

Это обвинение в плагиате замечательно, во-первых, своим «и т. д.» (допустим, некий истец заявил бы в суд, что привлекает к ответу такого-то, укравшего у него лошадь, лопату, 5 рублей и т. д.). А во-вторых, это неправда. В упомянутом выше экономическом сочинении Лассаля прямо написано (в тексте!), что всеми этими идеями он обязан выдающемуся Карлу Марксу. Выходит, последний даже не читал Лассалева сочинения…

В целом данный выпад довольно осторожен: публично заявлять себя врагом Лассаля было еще несвоевременно. В письмах, однако ж, читаем и такое:

Вот такое очередное марксистское превращение. Меринга, да, видимо, и многих, оно поставило в тупик. Попробуем поискать к нему объяснение.

В цитированном нами письме к Энгельсу от 7 сентября (первом письме после смерти Лассаля) за выражением чувств и обсуждением обстоятельств события Маркс, наконец, затрагивает еще один, как видно важный для него, вопрос:

Сам вопрос и последующая характеристика вызваны более конкретными причинами, чем праздное любопытство и пустое злословие.

Из писем Маркса в ближайшие месяцы после гибели Лассаля – еще одна подборка.

Энгельсу, 4 ноября 1864 г.:

Энгельс только что вернулся из длительной поездки в Шлезвиг, во время которой он, в частности, обдумывал свои будущие территориальные уступки Дании (см. главу 2).

Маркс спешит познакомить его с событиями последних двух месяцев. В том же письме он рассказывает об учреждении Интернационала и своих первых интригах вокруг Устава и Манифеста. Еще совершенно не было ясно, во что все это выльется, между тем как в Германии уже существовала массовая рабочая партия. О чем Маркс не сообщил Энгельсу, так это о своих действиях в данном направлении. А было так.

Карлу Клингсу в Золинген, 4 октября 1864 г.:

Как можно догадаться, 28 сентября Маркс неожиданно для себя получил письмо от Клингса, которого когда-то знал (или, скорее, который его когда-то знал) по Союзу коммунистов. То ли фантазия Маркса подсказала ему, что Клингс – «тайный руководитель рейнских рабочих», то ли этот прихвастнул – нам неизвестно. В любом случае, как увидим вскоре, это едва ли соответствовало действительности. Теперь этот бывший член Марксова Союза коммунистов стал членом лассалевского Союза и консультировался с бывшим патроном, кого избрать президентом Всеобщего германского рабочего союза – Б. Беккера, рекомендованного Лассалем перед смертью («по завещанию»), или Гесса, видимо также претендовавшего на этот пост. Маркс продолжает:

Поскольку в «Сочинениях» текст письма печатается по черновику, в нашем распоряжении имеется следовавшая за этим фраза, вычеркнутая из отправленного оригинала:

Сообщение Маркса о предложениях ему, «например, из Берлина», занять вакансию после Лассаля не подтверждается больше никакими указаниями в известном нам тексте «Собрания сочинений» и редакционных примечаниях. Мы не можем даже гипотетически допустить, чтобы Маркс удержался или забыл сообщить Энгельсу о таком – сенсационном для них обоих – обороте событий. Подобный факт не мог бы остаться неизвестным и для Меринга, но и тот не сообщает ничего похожего. Вот ведь какие чудеса… Читаем дальше:

Дальше следует объяснение, для чего нужна партийная демонстрация: только что образовался Интернационал из рабочих Парижа и Лондона, во главе с Комитетом (во главе с Марксом), и предлагаемое Марксом избрание Маркса с самоотводом Маркса…

В общем, объяснение для ослов, к числу которых, несомненно, относился и Клингс. Для полноты приведем и концовку письма:

Что может выйти из аферы, затеянной двумя обманщиками, из которых каждый верит партнеру и рассчитывает оказаться хитрее его? Едва ли не единственное во всем письме правдивое место было автором вычеркнуто – именно потому, кажется нам, что оно было слишком правдоподобно. Даже сообщение о болезни, за которым стоит нечто реальное, сильно преувеличено.

22 декабря Маркс пишет верному шарлатану Карлу Зибелю в Эльберфельд:

Дальше говорится, что хорошо было бы, если бы немецкие рабочие общества сообщили о своем присоединении к Интернационалу, что сагитированный Либкнехтом Союз берлинских печатников собирается это сделать, но вот Всеобщий рабочий союз – сомнительно («вследствие интриг г-на Бернхарда Беккера»).

Как говорится, имеющий уши да слышит.

Мы снова сомневаемся в искренности товарища Маркса. Не зная ничего (то есть не находя следов в других письмах, документах и примечаниях Издателя) об «интригах Беккера» против присоединения Всеобщего германского рабочего союза к Интернационалу в период сентябрь – декабрь 1865 г., можем сообщить, что вопрос о присоединении Союза к Товариществу в то время еще никем не поднимался. По поводу «наших здешних противников» можем сказать, что, если таковые в Лондоне и были (Мадзини, Луи Блан, редактор «Улья» Поттер), присоединение немарксовой немецкой партии к Интернационалу, где Маркс представлял немецких рабочих, едва ли могло бы усилить его позиции, а во главе с лассальянцем – и подавно. Смысл всей интриги в инсинуации против Беккера и с прицелом на ВГРС. Так нам кажется.

От Издателя:

«Съезд Всеобщего германского рабочего союза в Дюссельдорфе не принимал резолюции о присоединении к Международному Товариществу Рабочих» (31/585).

По-видимому, не обсуждал. Иначе уважаемый Издатель непременно выразился бы: «Не принял резолюции» («вследствие интриг того-то и того-то»).

В последующие дни Маркс и Энгельс обсуждают известие от Либкнехта из Берлина о «политическом завещании» Лассаля, где сказано о переговорах с Бисмарком и предполагавшейся с ним сделке. Кое-что мы выше цитировали, вот еще одна выдержка.

Маркс – Энгельсу, 30 января 1865 г.:

Окончательно превратить переговоры Лассаля с Бисмарком в измену марксистам удалось только в наше время – за счет подтасовок и замалчивания фактов.

Энгельсу, 3 февраля:

Кавычки, по-видимому, означают, что так выразился Зибель. Незадолго до того Маркс гостил у Энгельса в Манчестере и, очевидно, посвятил его в свой замысел. Во всяком случае, дальше в письме следует, как об известном деле:

«Старая свинья» – увы, Софья Гацфельдт[196], так поясняет Издатель (31/45). Фраза так построена, что не совсем ясно, кто кого хочет устранить: Клингс ли выступает против обоих, или двое против Беккера? Из письма Энгельса к Марксу от 7 февраля кое-что проясняется:

Кажется, что Энгельс наконец устыдился того, что они затеяли грязное дело. Более внимательное прочтение убеждает, что это не так. Мы понимаем смысл его слов следующим образом. Дело грязное, но мы-то тут при чем? Поэтому давай держаться подальше, пусть эти прохвосты выбираются как хотят. У Маркса, как всегда при грязных делах, труднее понять, о чем речь. Накануне он писал Энгельсу:

Больше ни слова – ни в предыдущих строках, ни в последующих. Можно понять лишь одно: бедняга Клингс, которого осенью черт дернул обратиться к Марксу за советом (за кого голосовать – за Беккера или за Гесса?), теперь попал в незавидное положение и обратился к Марксу же за помощью. Но тот не ответил «этому субъекту». Noblesse oblige, понимаете…

13 февраля Маркс уже пишет другу:

Ой! Что это? Не может быть! Перечитаем еще раз.

Ненавистный Бисмарк – реакционер, ставленник буржуазии, враг рабочего класса и прочая и прочая – призывается в избавители рабочего класса от Всеобщего рабочего союза?! «Замышляемая Лассалем измена»… А что там злобно кричал свинья Фогт? Чудовищная ложь! Не было этого! Это гнусности, которые можно опровергнуть пред судом!

Можно. Скорее всего, можно опровергнуть. Да и не было этого вообще. Не было никогда. Несомненная клевета. Не сотрудничал Маркс с прусской полицией, устраняя ее руками мешавших ему рабочих активистов и рабочие организации, не желавшие на него молиться. Не было, не было, не было! Нет фактов!!!

Положим, некоторые факты имеются. Например, описанный Герценом инцидент с печатным доносом на Бакунина в прессе. Или печатные доносы на Л. Кошута и Дж. Мадзини – не описанные Герценом, так как эти газетные корреспонденции были анонимны. Но позвольте, однако! Эти все факты, гнусные сами по себе, еще не есть сотрудничество с полицией. Имеются ли последнему свидетельства, неопровержимые для любого суда? Не имеется таких свидетельств.

Но ведь мы не судим. Мы только исследуем. Поэтому мы вправе поставить вопрос: а не был ли способен Карл Маркс выдавать полиции своих соперников по рабочему движению и своих личных врагов?

Поставив такой вопрос, мы утверждаем: коль скоро был способен, значит есть шансы когда-нибудь обнаружить и соответствующие факты. Карл Маркс был не из тех, кто зарывал в землю свой талант. И что значит «вооружиться терпением?», что значат надежды на прусское правительство? Если ВГРС был легальной организацией, все это может означать, пожалуй, некие провокации. Про одну мы даже знаем (прокламация по «польскому вопросу»), а чего-то, возможно, просто не знаем…

Вспомним также формулу марксизма: можно сотрудничать даже с чертом, если быть уверенным, что ты его используешь, а не он – тебя. Разумеется, если такое имело место, делалось это через подставных лиц и по возможности без каких-либо прямых улик. И чтобы не знала фрау Маркс!

Заговор трех Карлов – с целью захвата Всеобщего германского рабочего союза Карлом Марксом – окончился ничем. Карл Зибель, который действовал «дипломатически» и вообще был лишь миссионером, очевидно, остался при своих. Карлу Клингсу пришлось сняться с места и уехать в Англию, потом в Америку (жил человек спокойно с 1850 до 1864 г., да накликал себе хлопот – какой демон нашептал ему связаться с Марксом да еще и прихвастнуть о своем влиянии?). Б. Беккер, после непрерывных и разносторонних интриг внутри ВГРС, покинул свой пост в 1865 г. Карл Маркс еще в апреле 1865 г. выражал сочувствие Софье Гацфельдт в связи с нападками Б. Беккера на ее особу, подписавшись снова «преданный Вам» (31/396).

Только все эти дела давно ушли на задний план жизни нашего героя. Он уже вынашивает новые планы и затевает новые начинания, ведя борьбу сразу на трех фронтах. Бурную деятельность развивает Маркс в тени Интернационала. Интенсивно работает Маркс над своим «Капиталом». И – на сей раз всерьез и помногу (как бы в оправдание прежних своих преувеличений) – мучается Карл Маркс фурункулами.

Подведем итог проблеме Лассаля в биографии Маркса.

Мы видели, что биограф последнего смог лишь признать наличие загадки, но не сумел дать ей решения. Что касается современных марксистов, то для них (о, разумеется!) загадки нет вовсе: гениальный Маркс насквозь видел эту гниду. Ибо в советско-марксистском каталоге Лассалю отведено место вполне определенное: «Немецкий мелкобуржуазный публицист, адвокат, в 1848–1849 гг. участвовал в демократическом движении Рейнской провинции; в начале 60-х годов примкнул к рабочему движению, один из основателей всеобщего германского рабочего союза (1863); поддерживал политику объединения Германии “сверху” под гегемонией Пруссии; положил начало оппортунистическому направлению в германском рабочем движении», – говорит Издатель (31/616).

Вроде бы все в отдельности правда, однако все вместе ложь. Даже революция названа «демократическим движением». Большую величину уменьшают по кусочкам…

Небезынтересно заметить, что и о Марксе можно сказать почти то же самое: немецкий мелкобуржуазный публицист, адвокат, в 1848–1849 гг. участвовал в демократическом движении Рейнской провинции, примкнул к рабочему движению…

Что касается оппортунизма, то больше всего мы находим это не у кого иного, как у Маркса (если употреблять это слово в его общепринятом, а не в специфическом значении марксистско-эзотерической терминологии, где «оппортунизм» означает отход от марксизма или от той его секты, от имени которой данное слово употребляется в конкретном контексте).

В непомерном почитании Лассаля трудно обвинить Франца Меринга перед лицом его апологетического труда о Марксе. Еще труднее связать его имя с «оппортунизмом», потому что он примыкал к левому крылу германской социал-демократии, связанному с именами отца и сына Либкнехтов, и сам достаточно резко критиковал ее ревизионистское крыло[197]. И все же его оценка значения Лассаля отличается от оценки нынешних наследников левых социал-демократов Германии. В чем дело?

Сейчас мы попробуем сделать то, за что критиковали отечественных марксистов: поправить и дополнить Меринга.

Будучи добросовестным историком, он остановился перед загадкой в недоумении. Нам кажется, что в этом виновата основная предпосылка его работы. Предпосылка та, или постулат, явно не сформулирована, ибо считалась разумеющейся сама собой. Мы ее сформулируем так: Карл Маркс – великий вождь мирового пролетариата – все свои интересы подчинял интересам борьбы пролетариата. Мы полагаем данную аксиому ошибочной.

Мы не можем доказать правильность своего мнения простой ссылкой на какое-либо свидетельство. Не потому, что у нас нет таковых, а потому, что все свидетельства, которые у нас имеются (многое было изложено выше), подтверждают наше мнение лишь в том случае, если согласиться с нашей трактовкой этих свидетельств. Мы не хотим основывать свое субъективное мнение на своем субъективном толковании фактов. Другое субъективное толкование фактов порождает другое мнение – и таким путем никогда ни до чего не договориться, хотя спорить можно до синяков.

Мы считаем, что обсуждаемый вопрос принадлежит к классу вопросов, которые вообще не могут быть решены однозначно путем формального доказательства. Как Маркс понимал самого себя – вопрос этот уводит в область субъективной психологии конкретной исторической личности. Притом ведет он в сферу подсознательного – ибо, вне зависимости от того, насколько Маркс сознавал свои стремления и приоритеты, у него, как и у всякого человека, в любом случае существовало бессознательное мышление, оказывая (как и у всякого человека) свое воздействие на процессы сознания. В силу сказанного, говорим мы, никакая аксиома относительно того, как Маркс субъективно соотносил себя с рабочим движением, по-видимому, не может быть обоснована до степени общеприемлемости. Правда, существуют еще такие не очень определенные критерии, как правдоподобие и убедительность…

Предпосылка Меринга с методологической точки зрения есть рабочая гипотеза. Мы считаем эту гипотезу не вполне плодотворной – в частности, по той причине, что она не позволяет объяснить целый ряд фактов биографии Маркса.

Мы предлагаем другую гипотезу: Маркс стремился подчинить интересы дела (организации, движения) своим личным интересам. Наша гипотеза противоречит легенде о Карле Марксе[198] – мы это сознаем. Но предлагаемая нами гипотеза хорошо корреспондирует с тем, что известно сегодня о психологическом типе лидера.

Мы предполагаем даже, что в определенной степени Маркс сознавал такое свое отношение к рабочему движению (тех, кто придерживался о нем противоположного мнения, не разубеждал, но считал ослами). Однако так это или не так – представляет интерес второстепенный.

С точки зрения нашей гипотезы (которой мы, не формулируя ее явно, руководствовались уже в части 1) становятся объяснимыми многие темные места в истории марксизма и многие загадочные превращения названного феномена, дотоле казавшиеся странными и не совсем ясными. К числу таковых, помимо всего прочего, относится и проблема Лассаля, значение которой гораздо шире и глубже, чем вопрос о личных взаимоотношениях двух революционеров.

Нам видится такая картина. Маркс жил в перманентном ожидании пролетарской революции. На определенном – решающем – этапе начавшейся революции он рассчитывал ее возглавить, имея Энгельса в качестве правой руки. Революция ожидалась по теории научного коммунизма. Приход Маркса к личной диктатуре был обеспечен посредством разработанной им технологии власти, описанной нами в части 1. Однако в этой схеме имеется один – последний – пробел.

Чтобы взять в свои руки центральный орган революционной власти, необходимо было прежде попасть в этот комитет (или совет – неважно, как его назвать). В Интернационал Маркс попал почти случайно: изолировавшись от всей лондонской эмиграции, он завел дружбу с тред-юнионистами и чартистами, они-то его и позвали на первый митинг – просто по знакомству.

На случай революции на континенте он не имел каких-либо гарантий подобного приглашения. Их следовало себе обеспечить. Для этого необходимо было стать незаменимым.

Находясь в эмиграции, в отрыве от «реальных сил» рабочего движения на континенте, Маркс имел в своем распоряжении только одно поприще для выдвижения в разряд незаменимых деятелей – поприще теории. Известность, слава нужны были ему не сами по себе – он не был тщеславным. Ему необходим был общественный статус наиболее выдающегося пролетарского ученого – главного идеолога пролетариата.

Не потому он враждовал с Прудоном, что между ними были теоретические расхождения (достаточно много расхождений было у него и с Лассалем, у которого он – позже – отметил ряд прудоновских «грехов»), а потому, что Прудон был идеологом, крупной фигурой, и притом хотел остаться самостоятельной фигурой. Это был реальный конкурент, тем менее уязвимый, что не занимался политической и организационной деятельностью, и, следовательно, инструмент интриги был к нему трудноприменим.

В случае Лассаля все было не так. Мы видим, как Маркс молча сносил не только превращение его в фигуру, но даже и то, что называл плагиатом. Личную сторону их взаимоотношений не стоит переоценивать: Маркс едва ли уступил бы конкуренту из дружбы и симпатии. Мы делаем вывод, что Маркс не видел в живом Лассале конкурента.

Мы не склонны недооценивать масштаб расхождений между Марксом и Лассалем в области теории и тактики рабочего движения. Мы только против переоценки значения этих разногласий в более широком и сложном вопросе проблемы Лассаля в жизни и деятельности Маркса.

Относить злобные выпады Маркса против Лассаля на принципиальные расхождения между ними – слишком много чести для беспринципного политикана. К тому же факты, сколь недостаточными ни оставались бы они, говорят за то, что теоретические разногласия не были фактором, определяющим характер отношения Маркса к младшему другу.

В отношении теории, насколько можно судить, Лассаль отдавал Марксу должное, то есть ставил его выше себя. А тактика – она и есть тактика: здесь одно – там другое, вчера – то, сегодня – это. В смысле Маркса – программа Лассаля не была революционной: он рассчитывал привести пролетариат к власти через всеобщее избирательное право.

Маркса не устраивал легальный путь – прежде всего потому, что это практически не давало ему шансов стать диктатором пролетариата. Пришедший таким путем к власти пролетариат не нуждался бы в диктатуре. Поэтому Маркс называл идею Лассаля «заблуждением». Но как тактику он мог бы принять и это.

Все, что написал потом Маркс И. Б. Швейцеру в качестве оценки тактики покойного Лассаля (32/474), никак нельзя принимать за чистую монету, то есть в качестве принципиального обстоятельства, формировавшего поведение Маркса во все годы.

Наоборот, следует учесть: а) когда это было написано; б) кому это было написано. Тогда все эти слова из письма к Швейцеру звучат заметно иначе.

Программа Интернационала тоже на была революционной, и Маркс сознательно пошел на это, чтобы избегать поводов для раскола. И от имени Генерального Совета активно занимался типичным тред-юнионизмом (31/176 и 31/550), чтобы снискать популярность для Товарищества в других странах Европы. И влез в Лигу реформы избирательного права, чтобы влезть в рабочее движение Англии. И так далее.

Что касается Марксова негодования в связи с обнаружением контактов Лассаля и Бисмарка, то в искренность его мы склонны верить еще меньше.

Прежде всего, никак нельзя исключать, что для Маркса это известие было на самом деле меньшим сюрпризом, чем для прочих. Хотя на сказанное и нет прямых указаний, кроме нескольких неясных мест в письмах, можно определенно полагать информированность Маркса из первых рук, то есть от самого Лассаля, который ему полностью доверял. Маркс мог не знать (и, скорее всего, не знал) всех подробностей и перипетий игры Лассаля с Бисмарком (в это время переписка Лассаль – Маркс была прервана). Но это уже вопрос иной.

Еще важнее, на наш взгляд, что Маркс принципиально допускал в политике возможность любых сделок (даже с дьяволом!), если только не партнер тебя использует, а ты его. В политической биографии самого Маркса имеется один затемненный закуток – многолетняя связь и сотрудничество с Дэвидом Уркартом (Urquhart), крайне правым политиком и публицистом, критиковавшим вигов с позиций своего туркофильства и нашедшим образец государственного устройства в Турецкой империи[199].

По-видимому, сближение Маркса с Уркартом произошло на почве активной политической русофобии. В 30-е годы Уркарт опубликовал жестко антирусский памфлет «Англия, Франция, Россия и Турки», несомненно отвечающий взглядам Маркса. Яростно протестовал против участия Британии в Крымской войне, считая, что все плоды победы должны достаться туркам. Позднее – владелец газеты «Diplomatic Review», с которой стал сотрудничать известный немецкий публицист Карл Маркс.

Самый факт плодотворного сотрудничества Маркса с Уркартом подтверждает справедливость замечания Лассаля:

«Это старый закон истории, который много раз проявлял свое действие как в Англии, так и во Франции, что все крайние партии питают друг к другу какое-то естественное тяготение, у них есть какая-то естественная склонность, словно какое-то химическое сродство, заставляющее их поддерживать друг друга против партии центра»[200].

Такова диалектика экстремизма. В подобных случаях обоих партнеров сближает общая цель: цель – дестабилизация status quo. По-видимому, каждый из них полагает, что это он и только он «использует» другого в своих интересах, не желая замечать, что и его при этом «используют». Когда (если) указанная цель достигнута, вчерашние партнеры становятся ярыми врагами и побеждает тот, кто искуснее и коварнее.

В Германии тех лет массовая рабочая партия не могла иметь революционной программы – ни по условиям законодательства, ни по настроениям в рабочей среде. Маркс это великолепно понимал. Но для Маркса, повторяем, все это не могло иметь принципиального значения. Он готов был примыкать к любому движению, чтобы в подходящий момент толкать его влево[201] либо отколоть левый кусок. Такой момент могла предоставить революция в Германии.

Для отказа от своего прямого участия в германских начинаниях Лассаля у Маркса могло быть не меньше трех мотивов.

Во-первых, не имея возможностей непосредственно влиять из Лондона на ход событий в Германии, он рисковал превратиться в дополнение к Лассалю, которому вменились бы главные заслуги в глазах широких кругов друзей и врагов рабочего движения. «Известный сподвижник Лассаля Карл Маркс…» – для него ли подобные титулы?

Во-вторых, он определенно не хотел связывать свое имя со всеми промахами и ошибками, которые мог бы допустить Лассаль, действуя в отдалении от него по своему усмотрению.

В-третьих, он мог знать (и, наверное, знал) кое-что о планах Лассаля войти в контакт с Бисмарком ради союзничества рабочего движения с королевской властью против либеральной буржуазии. Такова была политическая идея Лассаля, из которой он не делал секрета и которую он, скорее всего, успел изложить Марксу, если не в письмах (коих мы не знаем), то при личных встречах в Берлине (март – апрель 1861 г.), когда Маркс гостил у Лассаля. В данной связи нежелание открытого сотрудничества – при сохранении хороших личных отношений – особенно понятно.

Почти наверное он рассчитывал, что – случись в Германии революция – Лассаль призовет его к себе, а уж он мог бы найти возможность вызвать и пристроить куда нужно Энгельса, Эккариуса, Вольфа, Либкнехта и весь свой штаб.

Так мы понимаем его явное нежелание рвать отношения с Лассалем или подвергать их дальнейшему риску после непредвиденных и досадных недоразумений на денежной почве. Так мы объясняем его эпистолярное и публичное молчание во время «года торжества», а найти для Энгельса разные предлоги было нетрудно. «Не хочу отнимать у него наше в замаранном виде» – каково! И это человек, болезненно чувствительный к вопросам плагиата! И он же, кто сказал такое о живом Лассале, стал «отнимать свое» у мертвого.

Двойная игра Маркса в «треугольнике» – очевидна. Перед Энгельсом он должен был высмеивать и принижать Лассаля, независимо от личного к тому отношения. В другую сторону подобного не требовалось: Лассаль знал об их тесной связи и, по-видимому, представлял этот союз в том свете, как мы его описали («первый» – «второй»), может быть даже не без помощи Маркса. Последнему требовалось лишь не подчеркивать тесноту своей связи с Энгельсом, и потому он подчеркнуто не писал ему из дома Лассаля, ведя переписку с другими, включая кузину-любовницу.

В силу сказанного напрашивается и решение проблемы «треугольника». Кто из двоих был ему ближе? Кому он доверял больше? С кем связывал свои планы? Подобная постановка неплодотворна, ибо решение «треугольника» диалектично.

Кто станет вторым, а кто третьим – какая разница, если первым буду я? В лично-тактическом плане Лассаль был для него запасным вариантом друга-сподвижника. В стратегическом плане, по-видимому, – тайной надеждой. Мы думаем, что в конечном итоге ему было бы безразлично, какая борода будет красоваться рядом с его бородой на знамени пролетариата.

Изложенная гипотеза хорошо согласуется с тем, что́ мы знаем о личности Маркса: с его цинизмом, целеустремленностью и неразборчивостью в средствах.

Внезапная гибель Лассаля внесла фактор непредвиденный и опасный в игру, которую вел Маркс. Лассаль оставил богатое наследство. Но завещал его Беккеру и Швейцеру. Первый возглавил Рабочий союз, второй взял на себя газету и продолжение тактики заигрывания с Бисмарком против буржуазии.

Всеобщий германский рабочий союз не только не призвал варягов из Лондона, но и сделал Лассаля своей эмблемой. Покойный Лассаль угрожал совершить то, чего не сделал Лассаль живой: продемонстрировать всем, что в рабочем движении Германии Маркс ни при чем.

Надо учесть, что вожди лассальянцев унаследовали также и искреннее уважение к Марксу. Они тоже неоднократно предлагали ему свое сотрудничество, и их, вероятно, ставила в тупик несговорчивость лондонского маэстро. Создавать секцию Интернационала на базе лассальянского Союза он отказывался. Отказался вскоре и сотрудничать в газете «Социал-демократ» (публичный повод – статья Швейцера о Бисмарке, причина, согласно письмам, – «культ Лассаля»). Быть при Лассале вторым, быть продолжателем Лассаля он не желал.

Овладеть Союзом не удалось. Газетой – тоже.

Поэтому в анонимных рецензиях Энгельса на I том «Капитала», подделанных под отзывы честных «буржуазных» критиков, мы каждый раз встречаем нашептывания против покойного друга и благодетеля Маркса. По той же причине биографию Карла Маркса Энгельс начал с инсинуаций против Лассаля и его заслуг. Тому, кто не чувствует себя обязанным придерживаться легенды, наскок Энгельса открывает свой скрытый смысл.

Подведя мину под доброе имя Лассаля, Энгельс начинает рассказывать собственно биографию своего босса, не жалея голубой и розовой красок. Здесь – в первый, но далеко не в последний раз в истории – Маркс представлен как выдающийся герой рабочего движения плюс выдающийся ученый своего времени. После этого следует очередное восхваление «Капитала», который характеризуется так: «политическая экономия рабочего класса в ее научном

выражении» (16/381). Классовая наука, стало быть…

В заключение рассказанной истории приходится констатировать, что первое в истории жизнеописание Карла Маркса (автор – Энгельс) от начала до конца лживо. Оно и начинается прямо с преднамеренной лжи:

Как раз во время издания I тома «Капитала», в 1857 г., Маркс признал, что популярность его в рабочей среде Германии оставляет желать большего (31/245).

Иначе и быть не могло: если кто-то из «нынешнего поколения» «сознательных рабочих» и помнил о деятельности Маркса, это могла быть память о его недостойном поведении в истории с Союзом коммунистов, начиная с раскола и кончая кёльнским процессом. Реальной связи с рабочим движением Германии у Маркса не было (как показывает, в частности, и афера с Клингсом), хотя иногда он и пытался имитировать нечто подобное перед Энгельсом.

Энгельс, скорее всего, понимал эту игру и, превознося друга как истинного вождя немецких рабочих, должен был в достаточной степени осознавать меру своего «небольшого шарлатанства».

Истинный тактический расчет Энгельса был как раз на забывчивость рабочих старшего поколения, так же как стратегический расчет двух подельников был на забвение их прошлых дел. Не Лассаль работал на почве, возделанной Марксом. Отнюдь. Это Маркс простер цепкие лапы к урожаю, посеянному Лассалем.

Троянским конем марксизма в германском рабочем движении стал «Капитал». Книга вышла как нельзя более своевременно.

Вопреки заговору молчания… следует говорить: вопреки марксистской версии о «заговоре молчания» – мы приходим к выводу, что «Капитал» (I том) при появлении своем имел шумный успех.

В оценке размаха общественной реакции на сказанное событие едва ли должны мы равняться на романы Поль де Кока. Если же сравнивать, как и положено, с подобного рода учеными монографиями – к тому же в столь элитарной и столь скучной дисциплине, как политическая экономия, да еще и при гигантских габаритах книги, – успех I тома «Капитала» трудно описать иначе, чем эпитетом «грандиозный».

В свое время, в первом письме к Людвигу Кугельману (конец декабря 1862 г.), Маркс писал о труде, над которым работал:

Очередное неудачное пророчество трудно ставить ему в упрек, потому что оно не было подвергнуто экспериментальной проверке «в чистом виде». Событиям не дано было развиваться своим ходом – об этом позаботились и автор, и его «второй» с племянничком, и тот же Кугельман. Известное основание для мнения, высказанного Марксом, конечно, имеется: неуспех первого выпуска «Цур критик…». Как выразился позже (по иному поводу) Энгельс, «мы ничего не забыли и многому научились».

Помимо десятка Энгельсовых фальшивок, еще какое-то, учету нашему не поддающееся, количество заметок самодеятельно состряпали и протолкнули в печать Зибель и Кугельман. Профессия последнего и его квалификация, очевидно, создавали ему связи неожиданные и разнообразные (например, помогал пристраивать анонимки некий подполковник Зёйберт, «чиновник военного министерства и писатель» (31/485), – ни Маркс, ни Энгельс и знать не знали такого, а он позволил Кугельману пристегнуть себя к афере). Какими-то связями обладал и Зибель. Да и сам Маркс, оказывается, мог посылать анонимки германским газетным издателям, скажем Г. Вейсу, имея почему-то основания надеяться на публикацию.

Уже присматривались к следующему объекту для атаки: Австрии (32/10 и далее). Начались разведывательные операции, пытались искать надежные ходы. Не дотянулись. Отпало (Там же). Долго пробивали анонимную рецензию Энгельса в английской «Fortingly Review». Выдохлись. Махнули рукой (32/26, 148, 203 и пр.). И без того успех превзошел все ожидания: Германия была завоевана без боя, Германия поклонилась «Капиталу».

Показателен самый факт, что множество «буржуазных» газет и журналов Германии опубликовали отзывы о книге недоброй памяти коммуниста-заговорщика, так же как и куски предисловия автора.

Немалую роль, как нам кажется, играло то обстоятельство, что во всех псевдорецензиях, изготовленных для «буржуазных» газет, имело место поношение Лассаля или, как в анонимке «Плагиаторы», руководителей ВГРС. Вспомним слова Энгельса, что Лассаль был единственным человеком в Германии, которого «они» боялись.

С этой точки зрения «буржуазия» использовала Маркса (и его книгу, и его клаку) в борьбе против массовой рабочей партии Германии.

Однако следует взглянуть на вещи и в более широком плане, тогда успех аферы «Капитал», несомненно, свидетельствует об определенных сдвигах влево в общественном мнении Германии к концу 1860-х годов. Не следует забывать, что вслед за подделками вскоре начали появляться в прессе и подлинные отзывы первых читателей «Капитала».

Но можно ли количество публичных отзывов считать полным показателем меры успеха Марксовой книги? Лишь до некоторой степени. На наш взгляд, следует принимать во внимание и сообщения из частных источников. О многом говорит сообщение Фрейлиграта об успехе книги в кругах предпринимателей. Восторг Арнольда Руге, дошедший до нас в Марксовом архиве, также, возможно, выражает настроение определенной категории образованной публики. Разумеется, пока лишь немецкой публики.

В марте 1868 г. Маркс получил письмо от некоего Густава Мейера, молодого фабриканта из Германии. Направляя это письмо Энгельсу, Маркс пишет:

Отсюда мы можем получить некоторое представление о том, в какой социально-нравственный контекст угодил «Капитал», впервые явившись немецкой публике.

Молодое поколение немецкой промышленной буржуазии, освобожденное отцами и дедами от бремени «первоначального накопления», имело возможность пользоваться его плодами в немецких университетах, где оно неизбежно получало, вместе со специальными знаниями, общегуманитарное миросозерцание и определенный кругозор.

Немецкая философия и мысль просветителей делали свое медленное, но верное дело. Общественное мнение левело. Наряду с основными правами человека на повестку дня выходил и рабочий вопрос. Атмосфера все более благоприятствовала росту популярности всевозможных социалистических идей (в том числе идеи государственного социализма)[202].

В этих условиях нарисованный Марксом образ капиталиста-вампира, жадно сосущего прибавочную стоимость из рабочего, был грубейшей стилизацией, и густавы мейеры не хотели узнавать в нем себя. Многие из них искренне желали бы улучшить жизненные условия рабочего класса в целом и искали ответов на жгучие вопросы у современных писателей.

Конечно, взывая к Марксу, они обращались не по адресу – он-то понимал это лучше всех. Чего действительно не понимали «эти парни», так это принципиальной тенденции «Капитала»: капиталистическое общество неисправимо, все его пороки органичны, все его проблемы могут быть решены только путем революционной экспроприации частного капитала. Не понимали они и того, что «Капитал» был воззванием, адресованным не обществу, которое подлежало уничтожению, а могильщику его – рабочему классу.

Успех «Капитала» был парадоксальным именно потому, что прежде всего проявился он как раз в кругах «буржуазии», а не «пролетариата».

Еще до выхода книги в свет, в апреле 1867 г., находясь в гостях у Кугельмана, Маркс из Ганновера писал в Манчестер:

Великий экономист, раз и навсегда выяснивший вопросы денежного обращения[203], мог позволить себе высокомерно отзываться о людях, искренне его приветствовавших. Однако этот «плюющий на популярность» человек не в силах скрыть своего довольства, и уж не стал бы он писать второму «плюющему на популярность» о королевской семье, если бы не собирался доставить ему удовольствие.

Но позвольте, где же выдуманные Энгельсом «сознательные рабочие», которые помнят Маркса? Не в силах он скрыть свое раздражение «неучами-рабочими»: Всеобщий германский рабочий союз, по-прежнему боготворивший Лассаля, все еще был гораздо многочисленнее и организованнее, чем новосозданная промарксова группировка Либкнехта – Бебеля.

Труднее всего нам восстановить по имеющимся источникам реакцию тогдашней «буржуазной науки» на книгу Маркса. Насколько можно судить, и здесь ситуация оказалась более благоприятной, нежели ожидал автор. Маркс ведь не рассчитывал на одобрительные аплодисменты – все, чего он хотел, это вызвать полемику к вящей своей славе. В этом свете появление положительных откликов (например, проф. Дюринга) и предложение профессуры (если это не было блефом) должны были быть восприняты как приятные сюрпризы.

Естественно, что многократно обруганный В. Рошер не дал спровоцировать себя на базарную склоку, как хотелось Марксу. И это злило последнего. Маркс, как видно, считал Рошера крупной фигурой в тогдашней университетской экономической науке, вопреки всем ругательным словам в его адрес (в «Капитале» и в письмах к Лассалю), – хотя, скорее всего, именно этим его мнением и объясняются его наскоки («знать она сильна, что лает на слона»). Так, в одном из писем к Энгельсу, он иронизирует над одним из фальшивых «отзывов» Кугельмана на «Капитал»:

Забавно было, наверное, Энгельсу видеть эту иронию старшего друга – ведь это он, Энгельс, в письме своем к Кугельману (мы цитировали этот кусок) расположил «корифеев» в указанном порядке, очевидно, зная про них не больше гинеколога.

Зато в журнале, который Маркс считал подотчетным Фаухеру, появились две анонимные рецензии. По-видимому, не Энгельс их написал и не прочая банда, потому что были они по-настоящему критическими, притом не все их стрелы попали в молоко. В одном из этих отзывов говорилось, что определение общественно необходимого времени Маркс заимствовал у Бастиа. В другом было сказано:

«Опровержение теории стоимости – единственная задача того, кто борется против Маркса, ибо если согласиться с этой аксиомой, тогда необходимо признать почти все, сделанные Марксом с железной логикой выводы» (16/325).

Не так уж плохо для начала, надо сказать. По-видимому, этот самый отзыв Маркс в письме к Кугельману и назвал «клоунским».

Тем не менее возник долгожданный повод для желанной полемики. И Маркс пишет ответ под названием «Мой плагиат у Бастиа» (опубликовано не было – скорее всего, передумал публиковать, ибо в архиве осталась оригинальная рукопись). В конце своей короткой заметки Маркс, отстреливаясь, приводит цитату из немецкого экономиста начала века, Шмальца, в указание того источника, откуда взял свою концепцию сам Бастиа:

«Труд других вообще никогда не дает нам ничего иного, кроме экономии времени; и эта экономия времени и есть все то, что составляет его стоимость и его цену» (16/326).

Книга Шмальца вышла тогда-то, ее французский перевод – тогда-то, книга Бастиа – позже. Все ясно. Вопросы плагиата были больным местом Маркса, но в данном случае он должен был бы вспомнить, что почти те же слова можно найти в книге Адама Смита[204].

Еще один критический отзыв, более поздней датировки, упомянут у Меринга. Некий аноним заявил, будто Маркс «проспал целую эпоху в науке»[205]. Имелось в виду, вероятно, возрождение у Маркса отвергнутого тогдашней экономической наукой дедуктивного метода, свойственного Дэвиду Рикардо, и концепции затраченного труда. Либо рецензент имел в виду немецкую историческую школу (эмпиризм) или (что менее вероятно) родившийся уже тогда предельный анализ.

Более положительным и, видимо, обстоятельным был разбор «Капитала» во втором издании книги Ф. А. Ланге «Рабочий вопрос и его значение для настоящего и будущего». По этому поводу Маркс писал:

Ну кто же, какой дурак будет хвалить искренне!

Меринг называет эти слова «несправедливо суровыми», утверждая, что интерес Ланге к рабочему вопросу был искренним[206].

Не упоминает марксистский историк про другой отзыв Маркса о Ланге (из письма к дочери Женни):

В конце концов Маркс неохотно признает:

Еще раз поразимся ли мы этому человеку? Молчат о нем – это плохо, пишут о нем – это тоже плохо. Чего же он хотел – стройного, на одном дыхании, хора похвал? Устраивать такие вещи оказалось возможным – в марксистской стране.

Не будем поражаться, не стоит. Нетрудно понять, что на самом деле Маркса устраивали оба исхода. Отзовется Рошер – «используем» его имя и авторитет для собственной рекламы. Не отзовется – значит, ему нечего возразить, и снова я прав.

Отзываются «господа профессора», конечно же, не по доброй воле, а вынужденно. Поскольку же они суть, все до одного, буржуазные экономисты, форма их отзывов заведомо не может не быть нелепостью.

Что это за гениальный труд, если любой вульгарный ученый поймет его сразу и правильно! Даже если кто-то из них отзовется одобрительно, это не изменит сути дела, ибо, во-первых, он все равно ничего не понял, а во-вторых, хвалит мою книгу только с корыстной целью. Дюринг – чтобы досадить Рошеру; Лан-ге – чтобы дождаться ответных похвал (везде, во всем, всякий раз наблюдаем мы тот же феномен психологического переноса, то есть приписывания другим своих тайных мыслей и свойств натуры, – непременный элемент последовательного цинизма).

Что это за революционно-пролетарский труд, если его от души хвалят буржуазные ученые! И что за чепуху сообразил написать Фрейлиграт о восторгах молодых купцов и фабрикантов![208] Моя книга написана для рабочих, для борьбы пролетариата против капитала; это «политическая экономия рабочего класса в ее научном выражении» (по удачному выражению моего друга Энгельса).

Приблизительно так предлагаем мы понимать скрытый смысл реакции Маркса на реакцию общества на I том «Капитала». Опять должны напомнить мы, что толкование наше гипотетично, однако нельзя и не отметить, что гипотеза наша снова успешно работает в тех случаях, когда Мерингу приходилось лишь разводить руками (Фрейлиграт, Ланге…).

Все это прекрасно, скажет читатель, но хотелось бы узнать, как отреагировал на «Капитал» рабочий класс? В конце концов, как говаривал автор ее, книга задумана и написана в качестве мощного оружия пролетарской партии. Что же класс?

Здесь какая-то мистика. Насколько позволяют судить наши скудные данные, поначалу пролетариат просто никак не отреагировал на появление своей классовой «библии». Единственным примером интереса рабочих к «Капиталу» явился отзыв Иосифа Дицгена, кожевника и философа-самоучки.

Уважаемый Издатель характеризует Дицгена как «выдающегося немецкого пролетарского философа-самоучку» (31/579). В это время Дицген служил управляющим одним из отделений Владимирской кожевенной мануфактуры в Петербурге, затем вернулся в Германию, где открыл свое дело, все это нисколько не мешает тому, что в анналах марксизма он навек остался «рабочим» и «пролетарским философом».

То ли нашим героям было вправду неведомо подлинное социальное положение кожевника, то ли им удобнее было не замечать этого, но в письмах их Дицген – это «настоящий рабочий». В октябре 1867 г. он прислал Марксу письмо с благодарностью за его заслуги «как перед наукой, так и перед рабочим классом» и изложением своего собственного – почти диалектико-материалистического мировоззрения.

Письмо Дицгена Маркс направил Энгельсу без комментариев (как понимать? как реагировать? необразованный рабочий сам почти воспроизвел наше гениальное открытие…). Возвращая документ, Энгельс называет его автора «полнейшим самоучкой» (по латыни), но добавляет:

Не будем задерживаться на грыже немецкого национализма, столь странно выскочившей на лбу (?) у Энгельса. Отметим мимоходом еще более странное представление. Все же продукт кожевника есть сырье сапожника, а не наоборот. То, что по логике вещей является движением назад, для философии, по Энгельсу, является «шагом вперед». По-видимому, это писалось так же лихо и бездумно, как читался им в молодости Я. Бёме.

Маркс, который ко всему на свете относился серьезнее и подходил основательнее, транслировал Кугельману сообщение Энгельса, преобразовав информацию таким образом:

В завершение данной курьезной интермедии сообщим, что вскоре Дицген присылает Марксу свою философскую рукопись, тот советуется с Энгельсом (отмечается талант при скудной подготовке). Наконец, неизменный Отто Мейснер издает брошюру Дицгена под названием «Головная работа. Изложено представителем физического труда» (32/231). Улыбнулся ли Маркс, сообщая это Энгельсу, мы не знаем. Но тот должен был оценить юмор названия.

Медленнее всего, как видно, проникал «Капитал» в рабочую среду. Если кто-либо всерьез рассчитывал на то, чтобы немецкие рабочие кинулись читать сей многолистный ученый труд и, немедленно проникшись его идеалами, в единодушном порыве пали в ноги его автору, то он, без сомнения, был очень наивным человеком. Во всяком случае, таким человеком не был ни Маркс, ни его дружок.

Написанное Энгельсом жизнеописание Карла Маркса дает возможность постичь методологию внедрения в сознание немецких рабочих представления о том, кто есть их истинный заступник и вождь. Рабочее движение в Германии развивалось в эти годы под знаменем Всеобщего германского рабочего союза – первой массовой рабочей организации в истории страны, созданной благодаря в первую очередь беспримерной агитации Лассаля, ставшего его первым президентом. После гибели основателя и главного идеолога своего Всеобщий рабочий союз – несмотря на распри в руководстве и борьбу за лидерство – оставался еще долго наиболее массовой, а также наиболее дисциплинированной и организованной рабочей организацией. Но уже не единственной.

Вернувшийся на родину после амнистии 1861 г. Вильгельм Либкнехт начал работу по созданию еще одной рабочей партии, конкурирующей с ВГРС. Собирая вокруг себя рабочие группы, по разным причинам отпавшие от ВГРС, а также различные «мелкобуржуазные элементы», Либкнехт вскоре столковался с главарем так называемого Союза немецких рабочих обществ, Августом Бебелем. Вышеназванный «Союз» был организован в свое время деятелями «прогрессистов» (партия «либеральной буржуазии») в противовес лассалевскому ВГРС (не приложил ли к этому руку тот Шульце-Делич, против которого резко выступал Лассаль?). Когда Бебель сблизился с Либкнехтом, его «Союз» сделал крутой крен налево и, будучи прежде «правее» лассалевской партии, оказался вдруг «левее» ВГРС.

Мы, конечно, довольно условно употребляем это слово: «левее». По лозунгам, по публичной стороне агитации (да, видимо, и по всему ее содержанию, так как шпионы донесли бы куда надо, если что-то было бы не так) группа Либкнехта в те годы едва ли была «левее», чем партия «имени Лассаля», а по кадровому составу – определенно «правее» из-за большого в ней удельного веса «непролетарского элемента» (как сказали бы наши соотечественники через 50 лет).

А по совести, и Либкнехт и Бебель в те годы мало вникали в теоретические тонкости различных социалистических доктрин (под одну из которых принялся уже рядиться и Марксов коммунизм), занимаясь в основном текущей оргработой и борьбой против ВГРС. Что это было, если не курс на раскол рабочего движения?

Не вдаваясь в детали, о которых в письмах Маркса и Энгельса больше намеков, чем положительных сведений, укажем, что борьба Либкнехта – Бебеля велась в большей мере против руководства ВГРС, нежели против руководящих идей покойного Лассаля. Это постоянно сердило обоих английских мэтров (вспомним, что из рекламной «биографии» Маркса, написанной Энгельсом, при перепечатывании ее в газетке Либкнехта были изъяты выпады в адрес покойного Лассаля[209]).

Так ли, сяк ли, но Маркс и Энгельс неожиданно для себя обрели в лице Бебеля друга, последователя, влиятельную фигуру промарксовой ветви социалистического движения в Германии, а товарищ Август Бебель, видный (в будущем) деятель немецкой социал-демократии, проявил яркий пример идейной принципиальности! Не так уж здорово, знать, шли у него прежде дела с его «Союзом». Да и после сговора с Либкнехтом их группировка очень долго еще отставала от ВГРС по всем важнейшим статьям: численности, влиятельности, организованности, популярности (если измерять ее количеством мандатов, полученных на выборах в рейхстаг).

По-видимому, Либкнехт обратил Бебеля в марксистскую веру, соблазнив перспективой совместно сокрушить ВГРС и возглавить немецкую социал-демократию под теоретическим руководством превозносимого им всемогущего и всезнающего Карла Маркса.

Успев, как можно понять, авансом разрекламировать не написанную еще книгу, Либкнехт постоянно торопил Маркса с «Капиталом» (те самые «сангвинические требования моих книг», как возмущался Маркс).

В ответ ему был послан… весь тираж «Господина Фогта».

Понятно, почему Либкнехт не стал среди рабочих активистов пропагандировать эту книгу как пример теоретического величия своего кумира, а «разбазарил» ее. Вообще, мы подозреваем, что В. Либкнехт был не совсем настолько дурачком, как рисуют его письма Маркса и Энгельса (друг с дружкой только).

Каковы были германо-политические намерения Маркса в это время? Не остается сомнений в том, что одной из ближайших задач его был подрыв ВГРС. Из этого перед Энгельсом не делалось секрета, благодаря чему немало соответствующих высказываний любознательный читатель найдет в их переписке.

История социалистического и рабочего движения Германии, по-видимому, хорошо изучена и описана вообще, а в частности в специальной трехтомной монографии «История германской социал-демократии» Ф. Меринга.

Мы склонны относиться с доверием к фактам, сообщаемым Мерингом. По многим признакам судя, он был субъективно честным исследователем. Да и упреки нынешних платных марксистских агентов, вроде авторов предисловия к его биографической книге о Марксе, касаются больше не фактов, сообщаемых Мерингом, а его истолкования этих фактов.

Мы также берем на себя смелость толковать сообщаемые Мерингом факты по-своему, но сами факты (кроме, может быть, расписки Фогта в бумагах Тюильри, таинственно выплывшей в 1871 г. при разгроме и поджоге дворца) мы сомнению, как правило, не подвергаем.

В чем не следуем мы примеру наших соотечественников, так это в том, чтобы упрекать Меринга в ошибках. Не следовало бы делать этого и нашим товарищам, называющим «ошибками» все те суждения историка, которые не укладываются в канонизированную ныне, стилизованную под евангелие о спасителе легенду о Карле Марксе.

Здесь уместно сообщить и про то, что и в свое время книга Меринга о Марксе вызвала резкое недовольство К. Каутского, что заставило автора в предисловии иронически заметить, что он, по-видимому, «недостаточно расшаркивался перед официальной партийной легендой», и поставить свое исследование примером «в назидание и на пользу более молодым работникам в этой области, которым пора привить полное равнодушие к припадкам попов марксистского прихода»[210].

Блажен Франц Меринг – не пришлось ему испытать на себе внимание полиции марксистского околотка!

Данное отступление делаем мы затем, чтобы лучше пояснить наш прием в изложении материала данной главы.

Все, что касается истории рабочего движения, затрагивается нами лишь в той мере, в какой это требуется для раскрытия нашей темы. Не приводя каждый раз ссылок, сообщаем, что следуем мы изложению Меринга в главах 11, 12 и 15 его книги о Марксе, где интересующиеся читатели могут найти более подробное изложение фактов о перипетиях борьбы в рабочем движении. Разумеется, за нашу интерпретацию фактов Меринг ответственности не несет, как и за наш отбор эпистолярного материала и тем более за наши расхождения с многоуважаемым Издателем «Сочинений», скрупулезно выдерживающим в своих комментариях и справках схему ортодоксальной марксологической мифологии.

При всем недовольстве своем поведением Либкнехта, который все время что-то делал не так, как хотелось Марксу и Энгельсу, они продолжали ставить на него в той сложной игре, которая велась внутри и вокруг немецкого рабочего движения, приберегая запасные «фишки» для Швейцера.

В письмах к Либкнехту Маркс и Энгельс вели себя дипломатично, оставляя изъявления недовольства (как и объяснение своих мотивов) для взаимной переписки. Маркс и Энгельс еще целый ряд лет надеялись на распад и ликвидацию лассальянского ВГРС – с тем чтобы рабочее движение Германии как можно скорее взметнуло в едином порыве знамя Маркса. Сразу скажем, что дожить до этого Марксу не довелось.

Меринг неохотно и эвфемистически констатирует, что Маркс и Энгельс «не безнаказанно витали в облаках. Они обозревали события со своего интернационального сторожевого поста, и это мешало им проникнуть вглубь жизни отдельных наций. Даже их восторженные поклонники во Франции и в Англии признавали, что они не вникли до конца в условия английской и французской жизни. И с Германией, с тех пор как они покинули свою родину, им также никогда не удалось установить по-настоящему тесную связь. Даже в области непосредственных партийных вопросов их суждения постоянно затемнялись непреодолимым недоверием к Лассалю и ко всему, что было связано с его именем»[211].

То, в чем видел Меринг необъяснимую идиосинкразию, становится вполне объяснимым при перемене точки зрения относительно генеральной линии жизни Карла Маркса – его всеподчиняющей жизненной установки.

Становится понятно, что, какие бы победы ни достигались рабочим классом, все это было неправильно, все это шло ему во вред, если делалось именем Лассаля. И наоборот, сколько бы ошибок или сомнительных акций ни допускал В. Либкнехт, он оставался нашим – важно было лишь вовремя обезопасить себя от ответственности за совершенные «Вильгельмчиком» глупости, оставив возможность утилизовать его реальные достижения.

Всеобщий германский рабочий союз был наиболее массовой и наиболее сплоченной рабочей партией Германии в 60-е и 70-е годы. Но он не выбрал Маркса своим президентом, и потому он был «сектой» и должен был быть разрушен любыми способами – разжиганием интриг внутри него, ложными обвинениями в адрес его лидеров, созданием конкурирующих партий, вплоть до провокации полицейских репрессий.

В связи с последним небесполезно привести еще одну, хотя и к другим условиям относящуюся, иллюстрацию. В январе 1868 г. Маркс пишет неизменному Фреду:

Речь о предстоявшем вскоре Брюссельском конгрессе Интернационала, для которого французские прудонисты готовили свою программу. На конгрессе том, который мы вскоре вспомним по иному поводу, Марксово лобби оставило «этих ослов» в меньшинстве по аграрному вопросу – как видно, не без помощи Луи Бонапарта.

Точно таким же образом, когда лейпцигская полиция распустила ВГРС (сентябрь 1868 г.), Маркс и Энгельс, потирая руки, фигурально говоря, поздравляли друг друга с этим событием (32/129, 130), причем Энгельс изрек следующую (очевидно, за пределы Мерингова понимания выходящую) тираду:

Стало быть: чем хуже, тем лучше. Чем хуже для легальных рабочих организаций, тем лучше для вождей пролетариата Маркса и Энгельса.

В указанном свете лучше всего обнажаются и скрытые пружины игры Маркса со Швейцером. Иоганн Баптист Швейцер (1833–1875) в 1867 г. возглавил ВГРС[212]. Как видно, это был хороший организатор, умелый политик, сильная натура и человек, безусловно преданный рабочему движению.

Умело используя правовые особенности германского федерализма, Швейцер через три недели после роспуска ВГРС полицией Лейпцига восстановил эту организацию в Берлине, нечаянно отравив преждевременную радость Маркса и Энгельса. Швейцер определенно уважал Маркса как теоретика и признавал его авторитет идеолога рабочего движения. Поэтому он неоднократно делал попытки наладить с ним сотрудничество. Не мог же он знать, куда идут личные амбиции Карла Маркса, как не мог знать и о постоянном патронаже Маркса над враждебным ему, Швейцеру, Либкнехтом.

И меньше всего мог догадываться Швейцер, какие козни и интриги вменяли ему Маркс и Энгельс, обмениваясь мнениями о его поведении и его письмах к Марксу. Читая этот обмен мнениями по почте (32/68), даешься диву, в какой мере Маркс и Энгельс были далеки от представления, что среди активистов рабочего движения могут быть и честные люди, более озабоченные его единством и сплоченностью, нежели своими амбициями.

Швейцеру, который имел сильные позиции в руководстве ВГРС, по-видимому, ничего не стоило бы встать в непримиримую позу – по отношению к Либкнехту и более сдержанную – по отношению к самому Марксу. Вместо этого он восхвалял «Капитал» и изъявлял готовность к сотрудничеству с Либкнехтом – Бебелем и кое-как сколоченной ими группировкой. Более того, на общем съезде ВГРС в Гамбурге осенью 1868 г. Швейцер провел резолюцию, по существу означавшую присоединение ВГРС к Интернационалу. Формального присоединения германские законы не допускали, поэтому в резолюции выражалась солидарность ВГРС с Интернационалом.

Все это происходило в то время, когда Маркс нетерпеливо понукал присоединиться к Интернационалу разношерстную публику, шедшую за Либкнехтом – Бебелем.

Находящаяся в их сфере нюрнбергская община объявила было о своем присоединении к Международному Товариществу (за что ухватился его Генеральный Совет, спешно утвердив 16 делегатов), но Либкнехт не спешил проводить это мероприятие в жизнь, вызывая на свою голову град проклятий Маркса (в письмах к Энгельсу!).

Причины медлительности «Вильгельмчика» были те же, что и причины осторожности Швейцера: германское законодательство. Но какое дело было до германских законов и возможных репрессий великому мыслителю в Лондоне и бессменному его подпевале в Манчестере! Распустят партию, арестуют одних, вышлют других – тем лучше, скорее будет покончено с легальностью.

Приблизительно так звучит в подтексте воззвание Энгельса «К роспуску Всеобщего германского рабочего союза», напечатанное анонимно в Либкнехтовом листке в дни кризиса ВГРС. Аналогичные интонации проскальзывают в высказываниях двух гениев в период введения исключительных законов против социалистов.

Так и получалось, что в Международном Товариществе Рабочих германский пролетариат продолжали представлять эмигранты с двадцатилетним стажем (клика Маркса) и личные их друзья в Германии, ставшие членами Генерального Совета Интернационала в порядке личной инициативы Карла Маркса, такие как амстердамская кузина Нанетта Филлипс и социал-гинеколог Кугельман.

Что делать, если других представителей германского пролетариата у Маркса не было.

Тем временем Швейцер продолжал «интриговать». Он прислал Марксу приглашение на съезд ВГРС в Гамбурге, чтобы многоуважаемый маэстро мог лично убедиться в высоте своего авторитета среди членов лассальянского Союза! Конечно, Маркс воспринял это приглашение как интригу, и, конечно, Энгельс тут же согласился с ним. Еще бы, ведь таким образом Швейцер мог использовать престиж Маркса против Либкнехта!

Маэстро любезно поблагодарил Швейцера, однако в Гамбург не поехал. Чего же боле? Но интриган Швейцер не успокоился, и гамбургский съезд принял резолюцию, выражавшую благодарность Марксу за его заслуги перед рабочим движением в связи с его книгой «Капитал». Обошел Либкнехта!

Итак, успех. Автор уже подумывает о втором издании I тома «Капитала». Германия приняла книгу. А что же другие страны? Вне Германии наблюдалось несомненное отставание. Да и в самой Германии «Капитал» более всего оценили, если говорить о рабочих, лассальянцы (потому что были более организованны!). Непорядок, непорядок.

И вот уже третий конгресс Интернационала (Брюссель, сентябрь 1868 г.) принимает резолюцию о «Капитале». Автору выражается благодарность международного пролетариата, пролетариям всех стран рекомендуется изучать «Капитал» и способствовать его переводу на другие языки.

Это был тот самый Брюссельский конгресс Интернационала, по поводу которого:

а) Маркс говорил, что не написал для него ни одной резолюции (зачем-то специально про это говорил…);

б) Издатель сообщает о большой подготовительной работе Маркса, в результате которой было сломлено былое прудонистское большинство;

в) Энгельс пишет, что блестяще оправдался «метод заниматься пустяками на публичных заседаниях, а настоящее дело делать потихоньку».

Так массы творят историю.

В Германии назревало второе издание. В России схватился за

перевод «Капитала» молодой энергичный Г. Лопатин и вдумчивый Н. Даниельсон. Начались переговоры о французском переводе (не реализовавшиеся своевременно, а потом помешала Франко-прусская война).

Уже не эфемерный «призрак коммунизма», а реальный «Капитал» начал свое победоносное шествие по Европе, прославляя имя автора, создавая ему репутацию наиболее выдающегося теоретика рабочего движения и великого мыслителя вообще.

Медленно, медленно воздействуют толстые научные книги на мышление современников. Но все же автор успел увидеть пример подлинного признания своей величины.

Спустя годы после описанных событий в английском ежемесячнике «Modern Thought» («Современная мысль») от 1 декабря 1881 г. появилась статья о Карле Марксе под рубрикой «Вожди современной мысли». Анонс об этой статье был осуществлен в виде больших плакатов на стенах лондонских улиц (35/203). Автор статьи – Белфорт Бакс (Bax, 1854–1926), будущий марксист и один из основателей Британской социалистической партии.

Это была высшая публичная оценка личности Карла Маркса, до которой дожил Карл Маркс.

Однако все это пришло на закате. После выхода I тома «Капитала» прошло уже много-много лет. Как они прошли? Надо полагать, после непродолжительной эйфории от успеха I тома автор «Капитала» устремился к своим рукописям, чтобы завершить колоссальный труд – экзеги монументум – выпустить, один за другим, обещанные последующие тома?

Тут начинается новая тайна. Очень-очень загадочная тайна марксизма. Продолжения «Капитала», как известно, не последовало. Ни в ближайшие годы, ни в дальнейшие – до самой смерти бессмертного автора.

Загадка незавершенности «Капитала», если не ошибаемся, давно уже перестала волновать общественность, которая – в той мере, в какой вообще проявляется интерес к данной теме, – находит удовлетворение в многочисленных объяснениях, предоставляемых ортодоксальной марксологией. Но в былые времена сказанный вопрос обсуждался довольно живо, даже остро и, конечно, весьма эмоционально.

Особенно разгорелись страсти после того, как Энгельс издал третью книгу «Капитала». Став достоянием публики, эта книга многих разочаровала. Находили противоречия с основными положениями первой книги «Капитала». Говорили, что Маркс в III томе опровергает сам себя; что он не смог разрешить главных теоретических трудностей, связанных с его концепцией; что потому, наверное, он и не успел издать последующие тома «Капитала».

Иные даже осмеливались высказывать сомнения в том, что Маркс вообще намеревался закончить «Капитал»; подозревали, что обещаниями последующих томов после выхода I тома «Капитала» Маркс только водил всех за нос, отлично зная про себя, что продолжения не будет.

Другие хотя и склонны были извинять корявый слог и путаное изложение в III томе, ошибочно полагая, что создавался он старым и больным Марксом, – все же не находили существо изложенного достаточно безупречным и доказательным.

Энгельсу, который всю жизнь оплачивал счета семьи Маркс, пришлось и на сей раз платить по векселям своего друга. Он энергично выступил в защиту имени Маркса от обвинений в недобросовестности, в свою очередь обвинив критиков в злонамеренной попытке дискредитировать марксизм.

Полемика разгорелась не на шутку, причем каждая сторона горячо настаивала на своей правоте, и, конечно, спорящие ни к чему не пришли.

После смерти Энгельса в 1895 г. полемика вокруг «Капитала» продолжалась, но область разногласий все более ограничивалась академическими вопросами теории. Спор о причинах незавершенности «Капитала», по-видимому, утих постепенно сам собой.

Но загадка осталась.

Слишком большое место занимал «Капитал» в жизни и деятельности его автора; слишком долго писалась эта книга; слишком большой общественный резонанс имела первая книга «Капитала» (I том); слишком жаркие разожгла она страсти; слишком много времени прошло после выхода I тома; слишком… да, пожалуй, следует сказать: слишком недоказанной была в I томе основная теоретическая концепция автора, из которой он, однако же, не побоялся извлечь слишком далеко идущие политические выводы…

Слишком много этих «слишком», чтобы оставить вопрос о продолжении «Капитала» без внимания.

К тому же вторая и третья книги этого Марксова труда, действительно, весьма существенно отличаются от I тома, притом не в лучшую сторону. Одним словом, достаточно оснований остается по сей день, чтобы вновь поднять этот, нашумевший в свое время, вопрос. Мы уже много раз убеждались, что в марксизме (который есть прежде всего практика его основоположника) нет ничего случайного, ничего такого, что не было бы связанным с генеральной линией Карла Маркса.

Не удастся ли нам выведать что-нибудь новое из наших скудных источников?

После появления I тома «Капитала» Маркс живет еще полных 15 лет. Могло ли этого хватить на окончательное завершение монументального замысла?

Пятнадцать лет (1852–1867) создавался I том «Капитала».

Так ли? Не совсем. За этот период была создана рукопись объемом в 200 листов, содержащая вчерне все четыре тома «Капитала» (к 1863 г.), затем новая огромная рукопись, содержащая в переработанном виде материал всех нынешних трех томов «Капитала» (1863–1865 гг.) и, наконец, беловой вариант I тома (январь 1866 – март 1867 г.).

Таким образом, на второе пятнадцатилетие выпадало лишь, грубо говоря, создать беловые варианты остальных томов по имеющимся черновым рукописям 1863–1865 гг. На такую работу для I тома (50 листов) ушло менее полутора лет. Итого, при прочих равных, на три оставшихся тома должно было бы заведомо хватить пяти лет.

Естественно, так рассуждать нельзя. Не могло быть прочих равных. Меняются условия жизни, меняется содержание ее и уклад. Меняется возраст человека – не к юности, меняется здоровье – не к лучшему. Меняются замыслы, намерения, установки, меняются цели и средства. Все это, так сказать, вообще, ко всем людям применительно… Что же случилось с Карлом Марксом?

Прежде чем пытаться ответить на этот вопрос, вернемся к нашему расчетному (совершенно гипотетическому) сроку – к пятилетке.

Мы тут же сами себя стали поправлять и сами с собой согласились, что нельзя так механически считать, что многое нами не учтено и пр. А между тем не вспомнить ли нам о том, что был момент, когда Маркс будто бы собирался издать все тома сразу?

Это была середина 60-х. Раздосадованный неуспехом, который встретила «К критике политической экономии», Маркс склонен был видеть одну из причин неудачи в собственном замысле издавать свой труд небольшими выпусками. Тогда он решает отложить издание второго выпуска «К критике…» до тех пор, пока не напишет всё. «Всё» было написано к концу 1865 г. – все три тома в черновом виде.

Когда готовился к печати I том, когда заключался договор с О. Мейснером, все еще предполагалось, что вслед за I томом столь же лихо пойдут выскакивать и остальные тома «Капитала». По-видимому, тогда сам Маркс считал возможным и реальным срок, сравнимый с нашей условной «пятилеткой». Если не меньше…

Живя в перманентной материальной нужде, Маркс в июле 1865 г. пишет Энгельсу очередное паническое письмо о денежной катастрофе, требованиях кредиторов, ломбарде, непредвиденных расходах («выплата долгов и устройство дома поглотили 500 фунтов стерлингов»). А затем:

За весь свой эмигрантский век Маркс никогда не служил и не работал по найму, отчего и не имел постоянного заработка.

А ты, стало быть, материально-денежной. Так сказать, разделение труда. (Фирма «Маркс & Энгельс, Инкорп. Производство революций».)

Позиция довольно удобная для Маркса и не очень завидная для Энгельса. Однако второму, можно сказать, деваться было некуда. Но и на первого функция его в фирме накладывала определенные обязательства. Во-первых, выдача в короткий срок «политической экономии». Во-вторых, необходимый уровень качества книги: способность ее завоевать весь рынок, то есть умы и сердца всего мирового пролетариата.

В том же самом письме Маркс, обещая сказать «всю, как есть, чистую правду», сообщает Энгельсу, что для завершения теоретической части (трех первых книг) осталось написать три главы, затем осталось написать еще 4-ю книгу, но это, дескать, наиболее легкая часть работы…

(Тем не менее этого сделано не было, «историко-литературная часть» осталась навеки в том виде, как она была написана в 1861–1863 гг. и как ее уже после смерти Энгельса издал Каутский.)

По-видимому, Энгельс позволил себе какую-то шутку в ответном письме, которого нет на страницах «Сочинений» в том месте, где ему надлежало быть[213]: между цитированным письмом Маркса от 31 июля и следующим его же письмом от 5 августа, где говорится:

Итак, после создания «художественного целого» – издать его целиком и без перерыва. По первоначальному договору с Мейснером: 60 листов в двух томах. Энгельс был весьма ободрен полученной информацией и предвкушал уже, как «напьется самым немилосердным образом» в честь окончания «Капитала» (31/117).

Зная о некоторой маленькой слабости Фридриха Энгельса, хочется выразить надежду, что он не провел оставшиеся 30 лет жизни в бестолковом ожидании указанного события как единственно достойного повода для выпивки.

Первое упоминание об издании «Капитала» по частям находим в письме Энгельса от 10 февраля 1866 г.:

Это здесь Энгельс мотивирует спешку приближающейся революцией (см. нашу часть 1).

В ответном письме Маркс подробно сообщает о состоянии работы над «проклятой» (кавычки его) книгой: все было готово к концу декабря; огромной получилась глава о земельной ренте (пришлось читать много по агрохимии, хотя, мол, теорию ренты закончил еще два года назад); оказались важными «новые данные о Японии»; короче, работал как вол, в две смены – днем читал в библиотеке Британского музея, а ночью писал (31/150).

Разумеется, один только Маркс знал, сколько правды в этом его самооправдании перед нетерпеливым другом, финансирующим работу.

Подобными сообщениями об усиленной работе и перерабатывании все новых и новых материалов по разным отраслям знаний пестрят письма Маркса к Энгельсу. Исходя из этого, Энгельс, а за ним и другие получили возможность говорить впоследствии о «несравненной научной добросовестности» Маркса, о «строгойсамокритике, с какой он стремился разработать до полного совершенства свои великие экономические открытия, прежде чем опубликовать их» (24/4 и 23/780 и др.).

Дальше Маркс пишет:

(И тут заболел.)

Так фиксируется во времени (февраль 1866 г.) новая перемена замысла – издавать не все сразу, а томами.

Однако весь год прошел под знаком кожной болезни Маркса.

10 ноября он обещает другу отправить I том Мейснеру «на будущей неделе» (31/222). 8 декабря он пишет:

О том, что рукопись Мейснеру не отослана, Маркс Энгельсу не пишет. Создается впечатление, будто причина оттяжки – издатель, а не автор.

Почти тот же водевиль, что и в свое время с написанием и изданием «К критике политической экономии», не хватает только злокозненного Лассаля.

19 января Маркс сообщает, что получил письмо от Мейснера, в котором тот выдвигает, между прочим, условие «сразу иметь в своих руках оба тома в готовом виде», но что для него, Маркса, это невозможно «без длительной отсрочки всего дела». Энгельсу объясняется так:

Следует описание плачевного материального положения и т. д. Очередной психологический нажим на спонсора. Но что более важно – первое упоминание об отсрочке продолжения «Капитала»!

Энгельс соглашается (намека не понял):

С точки зрения Энгельса, причина, безусловно, уважительная. Полтора месяца, пожалуй, Энгельс готов дать Марксу на передышку перед II томом.

21 февраля Маркс заверяет друга, что «работа будет скоро закончена» (31/233).

13 марта Энгельс пишет после месячного молчания, объясняя последнее, кроме «различных помех», еще и следующим намерением:

Маркс отвечает 2 апреля (помечая письмо 27 марта, ну сдохнуть можно с этой публикой):

Отвезя рукопись I тома «Капитала» издателю в Гамбург, Маркс пишет 7 мая Энгельсу из Ганновера (дом Кугельмана):

Не удочка ли на предмет будущих проволочек? Конечно нет, вовсе нет, потому что:

Вот нам аутентичное свидетельство о принципиально возможных сроках завершения «Капитала». «Третий том» в то время означал «историко-литературную часть», так как материал нынешних тт. II и III предполагалось уместить во «втором томе».

То же самое писал Маркс несколькими днями раньше в Дармштадт, Людвигу Бюхнеру (известному в будущем «вульгарному материалисту»). Не будучи знаком с адресатом лично, Маркс просит связать его с «подходящим лицом» во Франции на предмет французского перевода «Капитала»:

Сугубую поспешность осчастливить Францию «Капиталом» автор названной книги и цитируемого письма объясняет «чрезвычайной важностью освободить французов от ложных воззрений», прямо называя имя Прудона (31/456).

Осталось свидетельство того, что Маркс заглядывал в свои рукописи в августе 1867 г. Из письма к Энгельсу от 24 августа:

За пять лет до того Маркс спрашивал друга вот о чем: не выступает ли амортизационный фонд – в промежуточный период до полного износа оборудования – как фонд накопления?

Было дело 9 сентября 1862 г. Тогда Энгельс (резонно) указал Марксу: «Думаю, ты на ложном пути». Маркс, как следовало из его вопроса, представлял себе дело так, что фонд амортизации лежит себе потихоньку в течение всего периода износа капитала… Мало того, по его представлению, весь основной капитал страны изнашивался и обновлялся одновременно…

Во всяком случае, пока не ответишь, не можешь упрекать, что это я затягиваю работу над II томом. Как не можешь сомневаться и в моей научной мысли… не так ли?

Теперь, когда Энгельс держит в руках корректурные листы I тома «Капитала», он не дерзает возражать другу, который на глазах превращается в великого экономиста эпохи. Энгельс не отвечает прямо на вопрос, но посылает Марксу длиннейшие и довольно сложные расчетные таблицы начисления амортизации и списания основного капитала, добавляя:

Маркс отвечает:

И все. Понял ли он эти расчеты? Судя по совсем не профессиональному вопросу, вряд ли. Так или иначе, он был удовлетворен, ибо никаких вопросов больше по поводу данной проблемы не возникало. Как и возражений со стороны Энгельса по поводу каких-либо экономических вопросов вообще.

Мы не уверены, что в этот период Маркс интенсивно работал над продолжением. Было не до того, поскольку разыгрывалась оперетта «Заговор молчания» вокруг I тома.

Наряду с этим обычная текучка: Генеральный Совет, Либкнехт – Швейцер, всевозможные политические акции (воззвания, протесты, резолюции, митинги), в том числе в защиту ирландских террористов. Кроме всего, много хлопот принесло и много времени отняло приятное событие в доме Марксов: выдача Лауры замуж за Лафарга. Наконец, не столь приятные новые обострения фурункулеза (судя по письмам – весна 1868 г.) и другие кратковременные заболевания, а также иные причины потери трудоспособности, например жаркая погода (31/101).

Энгельс, увлеченный операцией «Капитал», тоже не торопит друга вплоть до 2 октября 1868 г.:

Не тут-то было! 7 октября Маркс пишет Н. Ф. Даниельсону в Петербург (отвечая на его предложение о переводе «Капитала» на русский язык):

Что такое шесть месяцев, если перевод и издание I тома на русском, как прекрасно понимал Маркс, – это работа на два-три года? В объяснении задержки со II томом следующее:

В последней фразе перед нами первое аутентичное свидетельство того, что для I тома «Капитала» реально допускалась возможность остаться без продолжения.

Насчет «некоторых официальных обследований» – по-видимому, пустая отговорка. Что за обследования? Кем предприняты? Что обследуется? Ничего не известно, и никаких указаний, позволяющих вменить этим фразам крупицу правды, в «Сочинениях» не найти. Если это намек на какие-то обследования положения рабочих (каковым обследованием во Франции, скажем, в те годы даже не пахло), то сюжеты эти не имели отношения к материалам «второго тома», они были более чем исчерпаны в томе I.

Совершенно определенно создается впечатление, что со «вторым томом» Маркс решает не спешить.

Тем не менее в письмах к Энгельсу появляются признаки того, что работа над «вторым томом» продолжается. Письмо в Манчестер от 14 ноября 1868 г.:

Что – «и т. д.»?

Конкретно: Маркс спрашивает, как оформляются денежные операции при закупках хлопка, при продаже пряжи, а также «расчеты и операции (текущий счет и т. д.) с вашим банкиром в Манчестере». Ни больше ни меньше!

Маркс просит всего лишь объяснить ему в письме порядок кредитования, перечисления, учета векселей «и т. д.», то есть весь процесс банковских операций между промышленными контрагентами с начала до конца.

Иначе говоря, великий экономист, завершивший вчерне весь «Капитал» (не забудем, решивший все теоретические проблемы!), теперь говорит: я-де понимаю, что вы там как-то покупаете сырье и продаете продукт, но все еще не могу взять в толк, для чего нужен банк. И глубокомысленная приписка:

По-видимому, это весьма важная задача для политической экономии. Не правильнее ли было бы в I томе (глава о деньгах) рассмотреть такое важнейшее явление, как кредитные деньги? Или хотя бы попытаться это сделать?

Что можно сказать конкретного о работе над продолжением «Капитала»?

Наш уважаемый Издатель вынужден обходиться такими вот туманными сообщениями. Вторая половина декабря 1867 – конец апреля 1868 г.: «Несмотря на тяжелое состояние здоровья, Маркс продолжает работать над “Капиталом”. Он изучает статистические материалы, парламентские Синие книги, читает труды по сельскому хозяйству Дж. Мортона, К. Н. Фрааса, И. Г. Тюнена» (29/86).

Ой, не так просто всё, дорогие товарищи! Можно ведь писать разное, особенно когда трудно проверить написанное.

Работал ли Маркс над «Капиталом» в указанный период? Да кто ж знает!

Возможно, что читал указанные труды по сельскому хозяйству (он всю жизнь периодически сообщал, что читает труды по сельскому хозяйству, и принято полагать, что это связано с его работой над теорией земельной ренты).

Возможно, изучал новые Синие книги (хотя с этой тематикой, повторяем, было покончено в I томе «Капитала»).

Если нет возражений, давайте называть эти занятия работой над «Капиталом». Так или иначе, эта «работа» иного рода, нежели подготовка к печати «второго тома» по готовым рукописям. Так или иначе, можно констатировать, что последним Маркс в это время не занимался. Даже если принять, что зиму и весну он «работал над “Капиталом”», остается фактом, что сам он сообщает иное.

Лишь 22 апреля Маркс пишет Фреду:

Маркс сообщает, что после болезни возобновил работу, а именно начал просматривать свои рукописи, в результате чего возникла новая мысль. Дальше следует развернутое изложение своей идеи, относящейся к материалу нынешнего III тома «Капитала».

Энгельс живо откликается (не все ему ясно). Маркс снова поясняет свои мысли в еще одном длинном письме.

После этого тема «второго тома» исчезает из переписки вплоть до цитированных нами октябрьских писем Энгельса к Марксу (садись за II том!) и Маркса к Даниельсону (не ждите II тома). Затем цитированный нами запрос о функциях банковских операций и т. д.

13 февраля 1869 г. Маркс кратко сообщает Фреду:

В данную минуту нужно срочно подготовить доклад для Генерального Совета, о чем и просит Фреда ученый Мавр.

Еще раз тема «книги» всплывает в конце апреля:

Это в числе причин, почему он не может принять приглашение друга приехать к нему в Манчестер. Энгельс предлагал именно таким средством вылечить его от болей в печени, жалобы на которую снова участились в письмах Маркса. Не могу, отвечает Мавр, во-первых, кашляет жена; во-вторых, дела в Интернационале; в-третьих… ну да, книга. Болеем, но вкалываем!

Вряд ли есть смысл прослеживать дальше по переписке работу Маркса над продолжением «Капитала». С одной стороны, он необязательно должен был докладывать Энгельсу о каждой новой странице рукописи. С другой стороны, необязательно, чтобы его рапорты освещали подлинные события с достаточной адекватностью.

К тому же с 1870 г. Энгельс переселяется в Лондон, а исторические анналы лишаются такого бесценного источника информации, как переписка двух основоположников марксизма. Конечно, они и потом часто разлучались, ездили в разные места, и в такие периоды их переписка возобновлялась. Но значительно меньше стало в ней обсуждения интимных вопросов – все главное решалось теперь в периоды пребывания дома, а дома их в Лондоне находились по соседству. Письмам доставалась только текучка.

Так постепенно опускается туманная завеса над историей с продолжением «Капитала».

Несомненно, Маркс был заинтересован в том, чтобы финансирующий его Энгельс видел усиленную работу над книгой. Насколько действительность отвечала этой видимости – неизвестно. Зная повадки великого мыслителя, можно, без риска ошибиться, допустить неполное (мягко говоря) совпадение видимости, как она создается по письмам, и того, как обстояло дело в действительности. Верить на слово Марксу в этом деле нельзя ни в коем случае. Важно отметить, что постепенно, но достаточно быстро исчезает нетерпеливость Энгельса и его понукания к завершению «книги». Создается явственное ощущение, что оба друга все больше и больше теряли интерес к скорейшему выпуску остальных томов «Капитала». Во всяком случае, давление необходимости исчезало на глазах.

Дело в том, что I том «Капитала», как видно, достиг ближайшего результата, который ранее ожидался от всей «книги» в целом.

Несомненный быстрый успех I тома (в значительной степени благодаря кампании фальшивок), по всей вероятности, превзошел все ожидания Маркса и Энгельса. Уже I том принес «партии» обещанную «победу в области теории». Звезда Маркса, прозябавшая до этого где-то возле горизонта, быстро пошла в гору, разгораясь и затмевая свечением своим блеск других «звезд». В короткий срок Карл Маркс стал суперзвездой в мировой социал-демократии.

Отто Мейснер также перестал торопить автора нашумевшей книги. По нынешним меркам нельзя назвать I том «бестселлером» в прямом смысле (тираж 1000 экземпляров расходился около двух лет), однако по распродаже тиража издатель счел более выгодным для себя издать книгу вторично, нежели торопить автора с продолжением.

Итак, к концу 60-х Маркс начал работать над вторым изданием I тома, и это была подлинная, а не имитируемая работа. Была усовершенствована структура книги, внесен ряд уточнений, примечаний, новых данных из Синих книг. Многое было заново отредактировано или по-новому изложено (желающий проследить все эти вещи может легко осуществить свое желание при некотором терпении, поскольку все изменения, внесенные в книгу, так или иначе оговорены во втором предисловии автора, последующих примечаниях Энгельса и комментариях Издателя).

Затем началась работа над русским и французским переводами. Очень хотелось осуществить английский перевод, но при жизни автора этого сделать не удалось.

Тем временем обещанного «второго тома» все не было видно.

Много лет спустя, 10 ноября 1877 г., Маркс еще писал видному деятелю германской социал-демократии В. Блосу:

Однако данное сообщение содержит гораздо меньше информации, чем кажется на первый взгляд, ибо содержание его, как часто бывает у Маркса, двусмысленно и потому неопределенно.

Мастерски построенная фраза может быть понята в том смысле, что состояние здоровья благоприятствует работе над окончанием «Капитала», поэтому автор стремится использовать все часы, разрешенные врачами для работы.

Но можно понять сказанное Марксом и в совершенно обратном смысле: состояние здоровья угрожающее, поэтому автор стремится использовать для окончания «Капитала» все время, остающееся от затрачиваемого на лечение.

Один только Маркс, наверное, умел конструировать двусмысленности таким образом, что оба смысла не противоречили друг другу при беглом прочтении, а усиливали друг друга.

Первое обобщенное впечатление от фразы: больной человек усиленно работает, невзирая на свой недуг. Из множества аналогичных сообщений Маркса составилась впоследствии версия о том, что завершить «Капитал» помешала перманентная болезнь Маркса.

Зато спустя год и пять месяцев, 10 апреля 1879 г., Маркс пишет – другому адресату (Даниэльсону, в Петербург) – вполне однозначно:

Что за сведения, полученные из Германии?

Обычно в таких случаях Издатель не отказывает себе в удовольствии сделать примечание, что, мол, имеется в виду письмо такого-то или такого-то (скажем, Отто Мейснера или Кугельмана) к Марксу (к Энгельсу), в котором говорилось то-то и то-то.

Однако в данном случае ничего подобного мы не находим: никакого примечания нет. Это может свидетельствовать либо о том, что сообщение Маркса имеющимися архивными материалами не документировано, либо о том, что сообщение Маркса попросту вымышлено.

Скорее всего, имеет место диалектическое единство того и другого. Тем более материал «второго тома» (нынешних тт. II и III) содержал бесконечно меньше того, что в томе I могло насторожить (но не обеспокоило) власти Германии.

Но Маркс продолжает:

Почему? Потому, поясняет Маркс, что нынешний кризис сильно отличается от предыдущих (тем-то и тем-то).

Кризис начался аж в 1873 г. и даже раньше, между тем лишь за полтора года до данного письма, в 1877 г., Блосу было сообщено, что усиленно-де работаем над окончанием своего труда. Зато теперь, на шестом году спада, вдруг объявилась необходимость задержать окончание своего труда до полного развития кризиса. Ну-ну!

Далее еще несколько страниц посвящены своеобразию протекания нынешнего спада, после чего следует:

Абсолютно никакой спешки со «вторым томом» не наблюдается. Более того, оказывается, что и спешить-то некуда. Какие наши годы! Успеется…

Стало быть, заключаем мы, состояние здоровья благополучное – лишь бы не испортить чрезмерной работой. Посему работаем понемногу. Потихоньку продолжаем исследования на массе новых материалов и терпеливо ждем дальнейшего развития кризиса.

За четыре года до прихода Смерти. Полная туфта.

Из множества подобных сообщений Маркса составилась впоследствии другая версия незавершенности «Капитала» – стремление Маркса включать все новые и новые материалы, расширяя круг исследуемых вопросов, по причине чрезвычайной научной добросовестности.

В марксологии существует давняя – выверенная и апробированная – традиция объяснения незавершенности «Капитала». Традиция та представляет собой перечень различных обстоятельств, не слишком противоречащих друг другу, отчего все вместе взятые обстоятельства можно рассматривать как единую комплексную версию.

В различных источниках и в различных местах «Сочинений» (комментарии Издателя) приводятся то одни, то другие объяснения из этой комплексной версии – в разных наборах и в разном порядке.

Не отсылая читателя к конкретным источникам (их достаточно много, чтобы читатель смог убедиться, что мы ничего не присочиняем, и слишком много, чтобы имело смысл перечислять их все здесь), мы попытались свести вместе всё, что приводится там и сям в качестве ответов на роковой вопрос о продолжении «Капитала».

Таким образом, и составилась комплексная версия, которую мы ниже излагаем почти своими словами.

ИТАК, завершению «Капитала» помешало следующее:

1) загруженность Маркса подготовкой иноязычных переводов и немецких переизданий I тома «Капитала»;

2) перегруженность Маркса текущей политической борьбой;

3) необходимость отдавать много времени «разносторонней деятельности» (23/790 – словами Издателя) в Генеральном Совете Интернационала;

4) постоянная материальная нужда Маркса и его семьи;

5) чрезвычайная научная добросовестность и скрупулезность Маркса, его строгая самокритика;

6) ухудшающееся состояние здоровья, учащение болезней.

Очень внушительно. Весьма серьезно. Так и подмывает бросить в лицо публике: «Вопросы есть?» – и услышать всеобщее молчание.

Вопросы, конечно, есть. Мы дойдем и до них. Пока же мы должны согласиться с тем, что даже половины из приведенного перечня хватило бы для исчерпывающего ответа на общий вопрос о том, что помешало Марксу завершить «Капитал».

Зная дикую работоспособность Маркса (по 200 листов за 3 года!); его реальную функцию диктатора Генерального Совета Интернационала; его разносторонние интриги в социалистическом движении Германии, Франции, Англии, США, Швейцарии, России; его манеру постоянно затягивать окончание своих экономических работ, нарушая сроки, им же самим себе поставленные, и обещания, данные издателям и адресатам; болезненность его организма и периодическую потерю работоспособности – зная обо всем этом, говорим мы, трудно обвинить Карла Маркса в том, что вместо подготовки к печати продолжения «Капитала» он попросту валял дурака.

За всеми перечисленными обстоятельствами стоят факты, в числе которых немало засвидетельствовано объективными источниками.

Количество прижизненных переизданий и переводов I тома «Капитала» хорошо известно. Второе немецкое издание – 1872 г., издание русского перевода – также 1872 г., издание французского перевода (отдельными выпусками) – 1872–1875 гг.

Всё.

Больше ничего не было до 1883 г., то есть в течение восьми лет.

«Разносторонняя деятельность» в Генеральном Совете Интернационала тоже не пустые слова, если вспомнить о борьбе с прудонистами, а затем – еще более ожесточенной борьбе с Бакуниным. Все это закончилось расколом Интернационала (исключением группы Бакунина) и перенесением штаб-квартиры Генерального Совета из Лондона в Нью-Йорк в 1872 г.

Да, действительно, в 1872 г. для Маркса кончился Генеральный Совет.

«Текущая политическая борьба» имела огромное значение в деятельности Маркса на протяжении всей его жизни. От себя позволим заметить, что это был бич Маркса-ученого. Да и Меринг говорит, что, дескать, борец всегда имел в нем перевес над мыслителем.

Но уж позвольте в таком случае заметить и другое: это дело добровольное. Насколько позволяют судить наши данные, к этому Маркса никто не принуждал. Он был волен выбирать по своему усмотрению, что важнее, нужнее, срочнее для освобождения мирового пролетариата: интриги в Интернационале и вокруг рабочего движения или завершение эпохального труда о капитале – заботы всей его жизни. В особенности после беспримерного успеха I тома «Капитала», когда Маркс приобрел престиж наиболее выдающегося, ведущего теоретика социализма, создалась реальная возможность меньше заниматься текучкой, ограничившись ролью консультанта международной социал-демократии.

В общем, примерно так оно и было на самом-то деле. После падения Парижской коммуны и ликвидации Интернационала текущей политической борьбы становилось меньше и меньше. Все данные к тому, чтобы отойти напрочь от всего этого и завершить свой монументальный замысел.

Не мы одни так считаем. Как удалось установить, нечто подобное говорил Марксу в свое время один его верный ученик и фамулус. В письме Маркса к Энгельсу из Карлсбада от 21 августа 1875 г. с удивлением читаем:

Что такое? Что произошло с верным клевретом? Издатель поясняет:

«Во время своего первого пребывания в Карлсбаде в августе-сентябре 1874 г. Маркс жил в одном доме с семьей доктора Л. Кугельмана. В начале сентября охлаждение в отношениях между Марксом и Кугельманом (Кугельман пытался убедить Маркса ограничиться чисто теоретической деятельностью и воздерживаться от участия в политической борьбе) дошло до конфликта и полного разрыва» (34/407).

Вот как! Остро ж стоял вопрос, если отношения с многолетним другом (дружба домами, верный соучастник шарлатанских проделок, безусловный приспешник на злосчастном Гаагском «конгрессе Интернационала») не выдержали его обсуждения, настолько перейдя рамки дружеского обмена мнениями, что дошло до прямого разрыва.

Переписка прекратилась. Правда, Элеонора продолжала переписываться с фройляйн Кугельман. И это не просто так. В семье Маркс никаких автономистских тенденций не допускалось, и если Тусси продолжала переписываться с Франциской, значит папа считал это нужным.

И Энгельс писал несколько раз Кугельману по делам – вполне дружелюбным тоном. Даже сообщил между прочим:

Октябрь 1876 г. Если учесть, что перед этим Энгельс писал Кугельману примерно три года назад, это небрежное «на днях начнется» звучит довольно юмористически.

Но, в общем, все понятно. Ссора – ссорой, однако превращать Кугельмана в прямого врага не следовало. Чего доброго, выйдет повторение истории с Эккариусом. На всякий же случай: «на днях…» – дескать, наш Маркс сам знает, когда ему пора садиться за теорию, а когда – заниматься политикой. А «нелепости», которые (если) кому-нибудь вздумается распространить, нам нипочем. К тому же, если кто-нибудь начнет болтать лишнее, это лишь отвлечет Маркса от работы (которая «на днях опять начнется») над столь желанным II томом.

Кстати, о «нелепостях». Письмо Энгельса было вызвано тем, что ему, для работы над «Анти-Дюрингом», понадобилась рецензия Дюринга на I том «Капитала», которую в свое время (январь 1868 г.) Кугельман посылал Марксу. Это, конечно, освежало в памяти участников былую кампанию поддельных рецензий.

Дружба Маркса с Кугельманом началась на почве преклонения последнего перед теоретическими сочинениями Маркса. На той же почве дружба и закончилась.

Судя по дальнейшему поведению Кугельмана (например, он откликнулся на просьбу Энгельса и удовлетворил ее), инициатором «полного разрыва» был не он, а Маркс.

Невыносимым оказался для Маркса призыв бросить суету и завершить «Капитал».

Резюмируя версию о перегруженности Маркса политической борьбой как причине, помешавшей завершить труд его жизни, приходим к заключению, что данное обстоятельство ничего не объясняет, а скорее даже усиливает загадочность вокруг истории с продолжением «Капитала».

Но материальная нужда! Постоянный поиск куска хлеба, кредиторы, угрозы выселения из дома и описи имущества, ломбард, вечная стесненность в средствах…

Да, да. Все было, все было… В письмах Маркса к Энгельсу. После каждого из них в Лондон из Манчестера летели банкноты Английского банка на сумму от 5 ф. ст. и выше, вплоть до 50 фунтов и, в экстренных случаях, 100 и более.

А была ли нужда? Конечно, иначе и быть не могло, ведь никто из семьи Маркс не работал по найму, а капитала своего у них не было.

У Энгельса был небольшой капиталец – отсюда его вспомоществования, превратившиеся с годами в подобие регулярных рентных платежей, что, в свою очередь, в 1869 г. превратилось в стабильную годовую пенсию (или, может быть, ренту, ведь выплачивался этот платеж за счет неоплаченного труда рабочих, занятых в прядильне Эрмена – Энгельса) размером в 350 ф. ст. (не считая дополнительных экстренных платежей, которые имели место и в дальнейшем, ибо и в эту, весьма приличную, сумму Маркс как-то не умел укладываться).

Если к тому же учесть, что с выходом замуж старших дочерей на рубеже 70-х семья Маркс сокращалась, материальное обеспечение Маркса в оставшийся период его жизни нельзя не признать вполне сносным.

И раньше-то слово «нужда» могло употребляться в весьма специфическом (марксистски-эзотерическом) смысле: большой дом, частные учителя для дочерей, деликатесы на столе и пр. А теперь, после 1869–1870 гг., мы попросили бы по-честному вообще не употреблять этого слова. Некрасиво, знаете ли…

Так что же, выходит, все перечисленные в перечне обстоятельства – побоку?

Выходит, почти что так. Нельзя принимать их всерьез как реальные причины, помешавшие Карлу Марксу завершить труд всей его жизни.

Таким образом, при ближайшем рассмотрении оказывается, что большинство объяснений из упомянутой комплексной версии – несостоятельны.

Гораздо серьезнее, на наш взгляд, объяснения, связанные с состоянием здоровья Маркса. Болезненность его организма общеизвестна. Телесные недуги и страдания могут сильно сказываться на умственном труде. С этим согласится каждый, для кого «головная работа» – основное занятие в жизни. К сожалению, работоспособность нашего ума все еще зависит от благополучия нашего тела.

Впоследствии Энгельс, рассказывая о своей работе над рукописями незавершенных книг «Капитала», больше всего акцентировал именно болезни его автора. Сказанной причиной объясняет Энгельс длительные перерывы в работе Маркса над продолжением «Капитала»:

Описывая последнюю рукопись, оставленную Марксом для II тома «Капитала (семь страниц, форматом в пол-листа) и помеченную автором: «2 июля 1878 года», Энгельс указывает:

Трудно сказать, насколько справедливо указание Энгельса.

Если судить по ранее цитированному нами письму к Даниельсону от 10.04.79, Маркс «в это время» определенно собирался лет до ста расти, да все без старости.

Действительно, читаем мы, нужно дождаться развития кризиса, затем наблюдаемые факты нужно «теоретически потребить»; кроме того, нужно продолжать исследования на новых материалах, а не спешить с публикацией сделанного и т. д. Будто не хворый старец перед нами, а новоиспеченный кандидат наук, начинающий собирать материал для докторской.

С другой стороны, и более объективный анализ сообщений из различных источников, и общее правило, по которому Маркс заведомо лжет на каждом шагу, дезавуируют объяснения, которые были даны Даниельсону в указанном письме. Обычная Марксова лапша на уши. Единственный достоверный факт – то, что в это время Маркс над окончанием «Капитала» уже окончательно не работал.

На что обратили бы мы также серьезное внимание, это на необычное для Маркса отсутствие жалоб на свои болячки и немощь в том письме к Даниельсону. Данное обстоятельство тоже не вяжется с тем, что выше цитировали мы из Энгельса о состоянии здоровья Маркса в тот период и субъективной связи этого с возможностью закончить «второй том» до ухода в лучший мир.

По Энгельсу (не только на основании цитируемого) следует, что состояние здоровья Маркса – основная, если не единственная, серьезная причина того, что Маркс не успел завершить «Капитал».

Мы находим в этом косвенное подтверждение наших выводов о том, что большинство рассмотренных нами объяснений комплексной версии не стоят выеденного яйца.

Исходя из этого, мы тем более обязаны внимательно и объективно рассмотреть обстоятельства, связанные с состоянием здоровья Карла Маркса.

В начале сентября 1871 г. в Лондон пришло письмо из далекого Петербурга, помеченное 31 августа по старому стилю. В переводе с немецкого там было написано:

Случилось так, что однажды, а именно 31 августа 1871 г., Николай Францевич Даниельсон, русский экономист, народник и публицист, известный в свое время читающей публике как «Николай-он», развернув утром «С.-Петербургские ведомости» (№ 239), прочитал в газете:

«Карл Маркс, который в настоящее время состоит главным руководителем международного общества в Лондоне, опасно болен»[216].

Работая в это время над первым переводом «Капитала» на русский язык, испытывая искреннее почтение к его автору и зная доподлинно о слабости организма последнего, Даниельсон был встревожен прочитанным и тут же написал в Лондон. Ответила ему шестнадцатилетняя Элеонора:

Паника безосновательна. Сообщения ложны. Обычная газетная утка.

Что было в действительности?

Где-то в 70-е годы у Маркса вошло в обыкновение (которое сохранилось и в дальнейший период) устраивать себе «отпуска», выезжая на воды для поправки здоровья. В августе 1871 г. он отправился на две недели в курортный город Брайтон.

Если судить по интонациям и содержанию его писем из Брайтона к Энгельсу (19 августа) и домой (25 августа), в указанный период Маркс не испытывал особого недомогания. Энгельсу он пишет о текущих делах, не оставляя их, как видно, и на отдыхе (33/59). Домой – о разного рода забавных случаях, о каких-то делах и текущих заботах, об общих знакомых и т. п. (33/240).

О самочувствии своем – коротко и вскользь: сообщает о благотворном воздействии морского воздуха и ванн, сожалеет, что не захватил успокоительного для печени (беспокоит), жалуется на насморк и кашель в связи с ветрами и дождями (33/59 и 240). Обычный отдых обычного – со своими хроническими болезнями – курортника, которому не очень повезло с погодой. Бывает.

Если бы газетчики мира справились о здоровье Маркса у его домашних или Энгельса, сообщений об опасной болезни не должно было быть. Вероятно, эти проныры пользовались источником менее достоверным либо просто подхватили безосновательный слух, кем-то пущенный, «ввиду слабости его организма».

Ввиду слабости его организма… Даниельсон пишет об этом как о факте общеизвестном. И неудивительно. Собственное здоровье, а точнее, нездоровье – перманентный сюжет писем Маркса ко всем его адресатам на протяжении почти всего лондонского периода (последние 33 из 65 лет его жизни).

Тема болезни начинает звучать в его письмах непосредственно с 1850 г. Что тут особенного? Ничего. Любой почти человек иногда заболевает, лишается на время (частично или полностью) дееспособности, а затем выздоравливает и возвращается к нормальной жизнедеятельности. Точно так воспринимаем мы и сообщения о своих болезнях, исходившие от Маркса в первые годы лондонской эмиграции, – тем более что сообщения те ограничиваются, как правило, сухим перечислением: заболел, слег, пролежал, встал на ноги… Да и периодичность их не выходит за рамки «обычной нормы» – два-три раза в год.

Постепенно, однако, сообщения Маркса о своем нездоровье начинают все более учащаться. И конкретизироваться.

Геморрой (29/6), болезнь печени (29/109, 252 и 30/65, 287), зубная боль (29/300), свинка (29/321), воспаление глаз (30/503), «невралгия всей левой части головы» (30/467), многодневная рвота (31/113), инфлюэнца (31/126), разлитие желчи (31/104), ревматизм в правой руке (31/116, 170), снова зубная боль и ревматизм (31/175), снова печень (31/201), кожные заболевания.

Перечень далеко не полный, хотя определенно можно утверждать, что воды в колене – не было.

Допустимо ли шутить над больным человеком, даже если человек этот был нами уличен неоднократно как беспримерный лжец, лицемер и фабрикант фальшивых документов? Здоровье – это особая область нашего бытия, и больной человек есть больной человек, мы сразу обязаны вспомнить, что он наш брат. Это неоспоримо.

Вопрос в другом: насколько достоверны имеющиеся в анналах сведения о болезнях и болячках Карла Маркса? Ибо, как понимает наш читатель, главный, а чаще всего единственный источник сведений о здоровье Карла Маркса – это Карл Маркс. Источник, мягко говоря, не вполне надежный.

Болезнь, заболевание, плохое самочувствие – обычная у Маркса мотивировка задержки с ответом на письма разнообразных своих корреспондентов. Мы уже и прежде иногда имели случаи заметить, как Маркс преувеличивал степень тяжести своих заболеваний ради оправдания своей неаккуратности с ответами на письма его друзей. Не следует удивляться и в этом случае, если оказалось бы, что встревожившие Даниельсона сообщения газет не были злонамеренной выдумкой продажных писак, а основывались на определенном, страдающем хронической недостоверностью источнике.

пишет Маркс из Брайтона в Нью-Йорк 25 августа 1871 г. некоему Фридриху Больте, активисту рабочего движения среди американских немцев и сотруднику газеты «Арбайтер цайтунг».

Разгадка многочисленных необоснованных газетных сообщений, упомянутых Элеонорой в ответе Даниельсону, заключается в том, что наклепал на Маркса не кто иной, как сам же Маркс, передавший злополучное сообщение непосредственно в печать.

Мы бы не удивились, если бы сегодня выяснилось, что нью-йоркская «Арбайтер цайтунг» хронологически была первой газетой, поместившей сообщение об опасной болезни Карла Маркса. А много ли нужно времени, чтобы корреспонденты из других стран передали это сообщение в свои газеты? Очень долго катилась весть до Санкт-Петербурга – больше двух недель, – а докатившись, переполошила русских друзей Карла Маркса, доподлинно (из первых рук!) знавших о слабости его организма.

Да, вспомним: с чего начинается «Капитал»? С сообщения о «многолетней болезни, которая все снова и снова прерывала мою работу» (почему только и затянулось это продолжение вышедшей восемью годами ранее «К критике политической экономии»). Какая-то, не называемая по имени, многолетняя болезнь, временами выводящая из строя, – наверное, что-то из ряда вон выходящее.

Какой мужчина станет публично жаловаться на состояние своего здоровья?! Тем более станет ли муж науки начинать солидную ученую монографию сообщением о своей болезни, если это ерунда какая-нибудь вроде стенокардии, гастрита или радикулита.

Ну, что же, поскольку история болезни Карла Маркса меньше всего освещена в истории марксизма, попытаемся восполнить этот пробел, не претендуя, как и во многих других случаях, на исчерпывающую полноту нашего исследования и бесспорность наших выводов. Последнее само собой разумеется. Ибо нам приходится использовать только те источники, какие имеются в нашем распоряжении: письма Карла Маркса, его близких и друзей.

Мы уже отметили, что привычное Марксово оправдание задержки с ответом на чье-нибудь письмо или других промедлений – ссылка на болезнь. Но здесь имеется важное различие по адресатам.

Для «всех прочих» чаще всего так и называлось: болезнь. Без объяснений и уточнений. Болел, поэтому не мог ответить на письмо.

Для некоторых особо близких партайгеноссе (Вейдемейер, Кугельман, Либкнехт…) болезнь иногда называлась по имени.

Вейдемейеру, 1 февраля 1859 г.:

За указанный период в восемь месяцев Марксом было написано не менее 40 писем (в среднем пять в месяц) к Энгельсу и другим лицам, очевидно в силу абсолютной необходимости, каковой не наблюдалось для своевременного ответа старейшему другу и сподвижнику по Союзу коммунистов.

Карлу Клингсу, 4 октября 1864 г.:

До окончания «Капитала» было еще очень далеко, но сообщения о кожных нарывах встречаются и в других письмах Маркса и его супруги от ноября – декабря 1863 г. и марта – апреля 1864 г.

Наиболее полный источник для реконструкции истории болезни Карла Маркса – это его письма к Энгельсу.

Как сказано, с годами описания Марксом своих заболеваний становились все более подробными и красочными. Временами болезнь тоже выступает как оправдание задержки с письмом (не на год, конечно, а на неделю, две, три…). Но в переписке с Фредом функция сообщений о болезнях далеко выходит за рамки причины эпистолярной неаккуратности, и поэтому болезненные сюжеты появляются в письмах Маркса чаще даже, чем его опоздания с письмами.

Складывается впечатление (особенно на рубеже 60-х и дальше), что ни одна напасть не проходила без того, чтобы не сообщить об этом другу в Манчестер. Например:

Или:

Или:

Сообщает Маркс иногда и о болезнях жены. Так, в течение марта – апреля 1857 г. он дважды вскользь упомянул в письмах: «моя жена очень нездорова» (29/86) и «последние две недели жене моей стало еще хуже, чем в предыдущие месяцы, и в доме было большое беспокойство» (29/98) – о какой-то, по-видимому, затяжной и нелегкой болезни госпожи Женни, однако ж не балуя подробностями друга и анналы.

Зато фрау Маркс, еще не совсем вставшая с постели после той самой болезни, пишет 12 апреля того же года Энгельсу, называя мужа шутливыми прозвищами:

«По приказанию муфтия один инвалид пишет за другого. У Чали болит полголовы, страшная зубная боль, болят уши, голова, глаза, горло и бог знает что еще. Ни опий, ни креозот не хотят помочь. Зуб необходимо вырвать, а он не дает» (29/529).

Кажется, где-то у Пруста замечено: в некоторых больших семьях бывает так, что один из членов как бы присваивает себе монополию на болезни. При этом, разумеется, заболеть может любой из членов семьи, как и случается в жизни, однако это спокойно всеми воспринимается и переживается как явление вполне ординарное, в то время как заболевание «монополиста» становится событием для всего дома; среди домашних он считается более подверженным заболеваниям, нежели другие, и всегда у него это тяжелее других. Пруст (если это он) замечает также, что чаще всего такую роль исполняет одна из женщин.

Уж не наблюдалось ли чего похожего в доме Марксов? И не был ли такого рода «монополистом» в этой семье общепризнанный и безусловный ее «муфтий»?

Во всяком случае, заболевания Маркса описаны им с такими подробностями и с таким своеобразным смакованием деталей, какого не находим мы при упоминаниях его о болезнях жены и детей. А о том, как отзывались его болезни на обстановке в доме, можно судить по сообщениям фрау Маркс. Например, в начале ноября 1863 г. она писала Энгельсу:

«К сожалению, Карл не может написать сам. Уже неделя, как он болен и прикован к постели. У него два кровяных нарыва – на щеке и на спине. Нарыв на щеке поддался обычным домашним средствам, применяемым в подобных случаях. Другой нарыв – на спине – принял такие размеры и так воспален, что бедный Мавр терпит ужаснейшие боли и не знает покоя ни днем, ни ночью. Вы понимаете, что вся эта история и морально угнетает его. Словно этой злосчастной книге никогда не суждено быть законченной. Это тяготеет над всеми нами подобно кошмару» (30/563).

И 24 ноября она писала:

«Уже неделя, как, по-видимому, миновала всякая опасность. Крепкое доброе вино и усиленное питание давали ему силы переносить боли и оказывать сопротивление истощению, вызванному сильным выделением гноя. К сожалению, он все еще не может спать и тяжко страдает по ночам… Иногда он ненадолго встает, и сегодня его перенесли из комнаты, в которой он находился во время болезни, в общую» (30/563).

Более подробно и последовательно об этих событиях госпожа Маркс писала в те же дни В. Либкнехту:

«Карл был болен уже несколько месяцев, работа сделалась для него невыносимо тяжелой, и, чтобы добиться хоть небольшого облегчения, он стал вдвое больше курить и утроил дозу различного рада пилюль – каломельных, помогающих при разлитии желчи и т. д. Примерно месяц назад у него появился карбункул на щеке, очень болезненный, но мы вышли из положения при помощи обычных домашних средств. Не успел еще исчезнуть этот карбункул, как на спине появился другой. Хотя боли были ужасными, и опухоль увеличивалась с каждым днем, мы все же оказались настолько безрассудны, что сочли возможным добиться ее рассасывания с помощью компрессов и т. п. Согласно немецкой методе, бедный Карл почти совсем лишил себя пищи, исключил из рациона даже дешевое 4-градусное пиво и жил на одном лимонаде. Когда, в конце концов, опухоль достигла величины кулака, а спина совсем изогнулась, я пошла к Аллену…»

(Аллен – семейный врач бедствующих Марксов. Он вскрыл нарыв.)

«…Затем начались горячие компрессы, которые мы теперь делаем каждые 2 часа с точностью часового механизма в течение двух недель днем и ночью…

…Так мы прожили 14 дней – больше Вам мне не нужно ничего говорить. Ленхен[218], тоже заболевшая от всех хлопот и чрезмерного напряжения, сегодня чувствует себя немного лучше. Не знаю, как мне самой удалось найти в себе силы. Первые ночи я дежурила у постели одна, в течение недели – по очереди с Ленхен, а теперь сплю в комнате на полу, чтобы быть всегда под рукой…» (30/565).

Ни одно слово в данном письме мы не склонны подвергать сомнению. Как можно понять, к беде привело самолечение Карла Маркса. Славная женщина пишет так, будто сама испытала все те ужасные боли, на которые жаловался ее муж (можно представить, как все это выглядело). И совершенно понятно всякому, что при такой беде в доме никто больше не мог позволить себе болеть.

А наше исследование тем временем подошло к самой ужасной из болезней, постигших Карла Маркса на его жизненном пути. Карбункулез. Как говорят нынешние медики, правильнее – фурункулез, и они же говорят, что дело далеко не шуточное, притом, безусловно, весьма и весьма болезненное, а также трудноизлечимое.

Печеночная болезнь и карбункулез – две напасти, преследовавшие Маркса многие и многие годы. То и другое приобрело хроническою форму и, будучи залеченным однажды, вновь и вновь возвращалось, вызывая то жалобы пациента, то его проклятья, то спокойное перечисление. Особенно карбункулез.

В силу ряда обстоятельств (в большинстве своем имеющих прямое отношение к истории «Капитала») протекание этой именно болезни Маркса довольно четко прослеживается по письмам. Каждый карбункул точно датирован, документирован, описан и занесен в анналы марксологии.

По всей вероятности, случай, описанный госпожой Маркс, был первым появлением неприятнейшего кожного заболевания Маркса. По описанию, которое мы процитировали, можно судить о том, как все это происходило и в последующие годы – какой аврал наступал в доме Марксов в периоды рецидивов. По сравнению с картиной, нарисованной женою, сообщения самого Маркса весьма лаконичны.

Оправившись от ноябрьских язв, Маркс отправляется устраивать свои денежные дела – сперва к матери, в Трир, а затем к дяде – в Залтбоммел (Голландия). Под рождество 1863 г., приехав в дом Лиона Филипса, он снова пережил обострение болезни; Энгельсу сообщалось об этом:

Отсюда – боли. Ухаживают за Карлом сам дядя Лион и его дочь Нанетта.

Что же, принять ли нам способность писать как критерий для оценки степени остроты приступов болезни Маркса?

20 января 1864 г. Маркс все еще находится в Залтбоммеле:

Правда, это не мешало пешим прогулкам:

В неудобном месте, отчего – ни ходить, ни стоять, ни лежать.

Эта эстафета прыщей, конечно, заставляла продлевать пребывание в доме Филипсов, а к тому же и оправдывала отсутствие писем, ибо после цитированного Маркс только 25 февраля пишет другу, извещая уже, правда, о возвращении своем в Лондон.

Надеемся, что за два месяца пребывания Маркса в Залтбоммеле не пришлось ему переживать одни лишь неприятные минуты. По крайней мере, Лиону Филипсу, по возвращении от него домой, написано:

В «Собрание сочинений», которое мы в эту минуту держим в руках, «прилагаемые несколько строк» почему-то не попали. Может, Нанетта их сожгла после прочтения?

Писем домой за те два голландских месяца мы в «Сочинениях» также не обнаружили. Может быть, о делах Карла в Голландии супруге его писали дядя и кузина?

В марте того же года, отправляясь навестить Энгельса в Манчестере, Маркс сообщает о «нескольких новых фурункулах, неожиданно появившихся на различных частях тела» (30/319). По возвращении домой, 19 апреля:

После этого следуют, одно за другим подряд, письма Энгельса в Лондон от 26 апреля, 1 мая, 2 мая, еще одно от 2 мая. Маркс едет в Манчестер, где присутствует при кончине Вильгельма Вольфа – Лупуса, – провожает его в последний путь и получает в наследство около 600 или 700 ф. ст. и все имущество умершего.

Вернувшись в Лондон, в конце мая пишет в Манчестер:

Не совсем понятно нам нежелание начинать «серьезное лечение». Когда и где таковое мешало работе, а отсутствие его – способствовало? Так или иначе, Маркс желает лечиться только по переписке. Гумперт – домашний врач и друг Энгельса.

(Да болен я, болен, болен…)

Так устанавливается прямая функциональная зависимость скорости написания «Капитала» от фурункулов. Во всяком случае, писалось Марксу нелегко.

В июле опять:

Впрочем, несмотря на столь важную идентификацию карбункула и его злокачественность, тут же о всяких домашних делах (не забудь отправить Лауре цепочку), о «шлезвиг-гольштейнской истории», о публике (Маркс находился на английском курорте Рамсгет). Как видно, переполоха в доме не было. К тому же этот «злокачественный» то ли еще развивается, то ли уже залечивается, а может, то и другое сразу – стоит ли обращать внимание на такие мелочи!

Тут как раз подоспело несчастье с Лассалем. Маркс снова здоров. Во всяком случае, жалоб нет. Вплоть до 2 декабря, когда:

Поскольку это так важно, отметим и мы, что на сей раз уже по одному симптому чувствуется, что это будет не фурункул, а карбункул. Для Маркса это отличие имело, по-видимому, какое-то важное значение, ибо позже Кугельману было заявлено напрямик:

Однако это про другую серию – 1866 г.

Чтобы по достоинству оценить поведение Маркса в этот период, вспомним, что в феврале 1865 г. лицо, финансировавшее «Капитал», высказалось довольно категорически:

В то же самое время Маркс начинал свою славную деятельность во «временном подкомитете» Интернационала, превращая его в Постоянный комитет, а также совершая и иные превращения (Устав, Манифест и пр.).

Наконец, разворачивалась интрига вокруг Всеобщего германского рабочего союза, оставшегося без Лассаля. В интриге были задействованы Клингс и Зибель, с одной стороны, Либкнехт – с другой, графиня Гацфельдт – с третьей (последняя не знала, что Маркс пытается ее «использовать» против Б. Беккера).

И на этом историческом фоне необходимо было быстрее закончить «книгу», работа над которой затянулась, опрокинув все прежние сроки.

Поэтому 9 мая Маркс, заканчивая большое письмо: Уркартовы статьи, положение Б. Беккера в ВГРС, дебаты в прусской палате, возмущенное описание эпизода с редактором «Улья» Поттером и зачинание финансовой интриги против него, интрига Эрнеста Джонса против Интернационала (вероятно, вымышленная), разное другое, – кладет последний мазок:

Довольно безоблачное начало, как вдруг через три дня… 13 мая:

Что, опять беда? Нет, все спокойно. 20 мая:

Очевидно, до размеров кулака не доходит. Судите сами:

И тут Маркс пропал. Нет, не буквально, конечно. Пропал для Энгельса. Нет писем и нет. Наконец, 24 июня:

Ну, слава Те…! Книга движется. Правда, Энгельсу было не до того – он оставался один в лавке во время отпуска управляющего и компаньона, поэтому тоже не писал в Лондон (31/109).

Опять Маркс пропадает. Наконец, объявившись 31 июля, объясняет, что на сей раз попал в финансовую беду (здесь и написано про фирму «М&Э, Инк.»). Зато в конце письма читаем:

Ну, ничего, ничего. Карбункулов нет. Работа движется, дела идут. Все сносно. Да вот новая напасть – 5 августа:

Конечно, приятного мало, но будем же мужественны: бывало ведь хуже. Главное, как сообщено в первых строках, книга продвигается (меня позабавили твои слова про «произведение искусства» и т. п.). Энгельс удовлетворен. Он дает рекомендации, как лечить ревматизм, а затем признается:

О, подозрение! Возможно, не в первый раз уже инвестор что-то подозревает, только признается впервые. Так. В чем подозрение?

Дипломатично. Не скажешь ведь попросту: подозрение, что дело опять откладывается. Это нынче нам с вами, дорогие читатели, представляется, что, коль скоро вышел «Капитал» в 1867 г., стало быть, так и надо было. А Энгельсу казалось в 1865 г., что «книга» уже давно должна была выйти. И причину столь долгого промедления он, по-честному говоря, не мог взять в толк. И терпение его иссякало. В этом же письме, в следующей строке, подтверждает он наше подозрение:

Но Маркс верен себе. 9 августа:

Тем не менее много всякой всячины о ВГРС, о домашних происшествиях, о шалостях детей и их забавных высказываниях. Дом в Лондоне живет своей нормальной жизнью, не испытывая никакого аврала. Идет своим ходом и работа над книгой. Например, 19 августа:

Еще: не совсем здорова Лаурочка. Зато Женни и Тусси совершенно здоровы. Жена «вырвала себе» два зуба, а вставила четыре. Поскольку при инфлюэнце умственная работа мучительна:

И так далее. Где «Капитал»??? 22 августа:

Ну что ж, и это – событие.

С 20 октября по 7 ноября Маркс гостил у Энгельса в Манчестере. Вернувшись, сообщает о новостях, а потом:

На сей раз без подробностей.

Ноябрь – декабрь прошли благополучно. В новогоднем письме Маркс, по просьбе друга, объясняет Энгельсу «дифференциальное исчисление» (на самом деле – попытка изложить идею предельного перехода приращения касательной к параболе, довольно невнятная и путаная).

В остальном – текучка (интриги, интриги…). То же продолжается и в январе нового, 1865 г. Как вдруг…

10 февраля:

Вот так – как снег на голову. И все из-за «Капитала»!

Для Энгельса это должно было прозвучать чуть ли не похоронным звоном по его надеждам. Правда, с 15 января из Лондона не было писем. Правда (Энгельс не знал), госпожа Женни еще 29 января писала старому доброму И. Ф. Беккеру в Женеву:

«Вот уже неделя, как мой муж снова слег от прежней опасной и крайне мучительной болезни…» (31/492).

И Зигфриду Мейеру в Берлин (начало февраля):

«Мой муж вот уже неделю лежит в постели из-за своей опасной и мучительной болезни…» (31/494).

И Людвигу Кугельману в Ганновер (26 февраля):

«Вот уже месяц, как мой бедный муж снова слег из-за своей старой, очень мучительной и опасной болезни, и мне незачем говорить Вам, сколько тяжких, неотступных тревог пришлось нам всем пережить в эти дни…» (31/495).

Верим. Гораздо охотнее верим, чем тому, что «дело шло о жизни, но семья не знала». Скорее всего (и похоже на то), что в доме Марксов снова была всеобщая мобилизация. Это столь же вероятно, как и то, что данный рецидив, видимо тяжелый и мучительный сам по себе, был не опаснее того, что уже перенесли в этом доме прежде, – иначе семья бы знала. Эта семья не могла не знать, даже если бы хотела…

Да и сам стоик, обратим внимание, дает себе еще три-четыре шанса… Но Фрица пробрало:

Год с небольшим, Фридрих. Год и два месяца. Карл отлично знал, что к весне он никак не успевает. Он только начал «переписывать» (то есть готовить для печати по черновой рукописи) I том «книги». Казалось бы, уже все теоретические проблемы должны были быть решены в рукописи, ан снова выходит, будто надо «продвигать вперед теоретическую часть». Не сходятся у Мавра концы с концами, явно не сходятся. Но Фридрих этого не замечает, да и не до этого сейчас:

Да что ж ты, в конце концов, не можешь писать книгу, как все люди?! Говоришь, что сутками напролет работаешь, а воз и ныне там, уж сколько лет тянется эта резина!

Правда, и Фриц хорош: целый год писали ему, что работают днем и ночью, а ему все мало, все давай быстрей да быстрей. Хоть бы прежде разок сказал, дескать, побереги себя, мол, черт с ней, с книгой, здоровье важнее, мол, по ночам нужно спать… Так нет же ведь, дождался, пока дело дошло «до жизни». Что еще?

(Отдохнуть, поболтать, погулять по окрестностям, пображничать, подурачиться с разными друзьями… так, что ли? нет?)

Не до отдыха, не до дурачеств. Время не ждет. Тут-то дальше и высказывается рекомендация сдать сперва в печать I том, то есть издавать по томам, а не всё сразу. Это и есть то, что теперь принято называть «по совету Энгельса». Фрицу по-прежнему не терпится.

Следует краткий обзор военно-политической обстановки в Европе, сделанный уверенной рукой мастера (Бисмарк форсирует кризис, обстановка накалена, во Франции тоже… в Австрии… Венгрия…).

Да уж. Что-то вот-вот начнется, а что мы и где мы? С первым ясно – без книги мы ничто. Со вторым тоже – мы в… Такое читается между строк.

Поэтому торопит, все торопит, не дает расслабиться. И резюме:

Хорошо ему было такие советы давать. А тут что делать? Нужно лечиться. Нужно «стараться выздороветь». И нужно форсировать книгу. В последнем письме Фрица интонация была скорее раздраженной, чем сочувственной. Чувствуется, ему уже начинает приедаться вся эта история: книга, болезни, деньги…

Из Лондона в Манчестер, 13 февраля:

(У Маркса были весьма своеобразные представления о долженствовании, в особенности применительно к окружающим.)

(Я дорожу своей жизнью? Ничуть! Только семья и незавершенный труд привязывают меня к ней.)

Но при вышеупомянутых условиях это пока не годится (нельзя помирать, не совершив своего предназначения и не обеспечив семью). Дальше как раз следует рапорт о состоянии книги, который мы цитировали в предыдущей главе (31/150): книга была готова в конце декабря; важны новые данные о Японии; гигантские размеры рукописи; начал ее «переписывать и стилистически обрабатывать» 1 января, но тут заболел; согласен отдать Мейснеру сперва I том и т. д.

На следующий день Маркс благодарит друга за 50 ф. ст. и сообщает:

Однако что еще за причуда – лечиться на расстоянии? Почему непременно нужен Гумперт, когда под боком есть прекрасный доктор Аллен? И Энгельс – без предупреждения – нагрянул в Лондон. Так сказать, разведка боем.

Трудно сказать, был ли он удовлетворен увиденным, но, во всяком случае, смог убедиться, что болезнь Мавра не выдумка. Очевидно, что карбункулы были ему предъявлены онатюрель, ибо, вернувшись домой через три дня, он деловито спрашивает:

В ответ ему раздается из постели:

Опять самолечением занимаемся? Что, и для этого плох доктор Аллен?

А это, по-видимому, специальный сюжет для Герберта Маркузе, Эриха Фромма и прочих марксофрейдистов.

То есть вынужденным для него является не самолечение, а обращение к врачу. Оно и понятно:

Еще одна область науки, в которой Карл Маркс превзошел всех.

Энгельс в ответ подробно описывает свою консультацию с Гумпертом, рекомендации последнего и т. п., после чего:

И со мной?.. Навеки остаться фабрикантом бумажной пряжи! Тревога нешуточная, хотя вроде бы и успокоил его Карл (дескать, отправляться на живодерню пока преждевременно).

Очевидно, речь идет об изыскании наличных в кассе компании «Эрмен и Энгельс».

Вот-вот. И мы о том же. Страшно подумать, что было бы, если бы?.. Все держится на Карле, а Карл – на «Капитале»… которого все нет и нет…

Долго ли, коротко ли, 2 марта Маркс выражает надежду, что скоро это кончится. Мышьяк он принимает (31/156). Энгельс, по совету Гумперта, настаивает на курортном лечении и с 15 марта отправляет Маркса в Маргет (курорт на восточном побережье Англии). Маркс пробыл там до 10 апреля, жалуясь на безделье и выражая нетерпение снова вернуться к делам (31/170). Он все-таки сумел съездить в Лондон – дважды за это время. Один раз – на «вечер дочерей», другой – для срочного вмешательства в дела Интернационала: «военный совет» секретарей в связи с необходимостью отвадить Мадзини (31/161). В Маргете его ненадолго навестил Энгельс.

По-видимому, с карбункулами в этот раз было покончено, ибо 23 апреля, уже из Лондона, Маркс пишет:

В связи с этим пришлось прекратить прием мышьяка. Следов карбункулов больше не видно (31/175). Текучка идет по-прежнему (Интернационал… виды на революцию в Германии… положение в США после Гражданской войны… Гладстон…).

1 мая Энгельс отвечает:

Текучка – текучкой, но не забывай о главном. Революция приближается, скоро всю Европу переделаем в 14 дней. Многих каналий будем строго судить (31/177–178). 9 мая Энгельс пишет вновь (ибо Мавр молчит), выражая беспокойство: не появились ли вновь карбункулы? (31/179).

Маркс отвечает на следующий день:

(Со всей присущей мне прямотой, невзирая на лица.)

7 июня – сообщение о болезни печени (31/187).

Наконец, по-видимому, все вошло в норму, ибо появляется следующее сообщение от 20 июня:

Раз дело дошло до погоды, мы понимаем, что болячек похуже у Мавра не было. А дело в том, что предыдущее письмо было отправлено Фреду 9 июня. Между всего прочего там было:

Просьба эта была вполне ординарной, одной из многих аналогичных, нестандартна лишь, пожалуй, мотивировка.

Фред немедленно выслал другу ящик бордо – «это очень хорошее вино от Боркхейма» (31/190).

Но, по-видимому, «проклятая погода» оказалась сильнее хорошего вина, так как Карл целых 10 дней не был способен даже известить о получении напитка.

Если бы не сугубый пиетет к имени великого мыслителя, мы бы поняли этот эпизод вполне по-русски: человек был не в состоянии взяться за перо, прежде чем не прикончил этот ящик. Но мы даже в шутку не можем допустить такого: больной человек!

7 июля – снова сообщение о «признаках карбункулов выше правой ключицы»:

21 июля сообщается, что «карбункул прошел сам собой». Из-за жары мучает печень. Но работа продвигается вперед (31/201).

23 августа:

Где тут правда и где не очень правда, мы уже определять не беремся.

8 ноября, после месячного молчания, Маркс пишет опять о денежных неурядицах, займах, ломбарде, к тому же в доме гостил (на правах жениха) Лафарг – от него следовало скрывать нужду и поиски денег.

Нельзя мне работать по ночам, категорически противопоказано. А днем нужно искать деньги. Понятно?

Ответного письма Энгельса мы не находим, но намек он понял, ибо через два дня Маркс выражает ему «сердечную благодарность за скорую помощь, а также за портвейн» (Там же). Сиди и работай днем, резинщик несчастный!

Тем временем наступил еще один новый год – 1867-й. 19 января Маркс пишет:

2 апреля Маркс сообщает еще о нескольких «карбункулах, последние остатки которых теперь отцветают». Мышьяка он не принимает, «так как от него тупеешь, а мне необходима была нормальная голова, по крайней мере, на то время, когда можно было писать». Но главное – сообщается об окончании книги! На будущей неделе автор лично направляется в Гамбург – к Мейснеру, – в связи с чем требуется энное количество фунтов (31/326).

В связи с приводимыми бесчисленными цитатами у иного читателя может возникнуть впечатление, будто Маркс был чрезмерно привержен к своим болячкам и вообще к своему физическому самочувствию. Может даже прийти на ум сходство с истерической женщиной.

Мы предостерегаем читателей от таких необоснованных умозаключений и сравнений. Справедливость требует признать, что великий революционер и прирожденный борец Карл Маркс не принимал всерьез физические недуги и приверженность к болезням высмеивал нещадным образом. Вот пример:

Кто таков? Карл Маркс? Фридрих Энгельс? Нет, ни тот ни другой в крепости не сидел. Да и слова эти (в третьем лице) написал сам Карл Маркс в письме к самому Фридриху Энгельсу.

Это о Генрихе Бюргерсе. Верный друг и сторонник Маркса в 1848–1849 гг., член Союза коммунистов, член редколлегии «Новой Рейнской газеты», в 1850 г. – новоявленный (неожиданно для себя) руководитель новообразованного Кёльнского ЦК Союза коммунистов.

На кёльнском процессе коммунистов 1852 г. был приговорен к шести годам заключения в крепости и отбыл этот срок. Марксу не пришлось присутствовать на процессе (он как-то еще раньше умотал в Лондон), в связи с чем процесс тот занимает ничтожное место в марксистской истории борьбы за освобождение пролетариата, а знаем мы о нем в основном по Марксовым «Разоблачениям о кёльнском процессе коммунистов», где «разоблачается» больше всего группа Виллиха – Шаппера.

Не пришлось Марксу и навестить своих друзей в тюрьме – хотя бы ради того, чтобы увидеть условия заключения.

Вдобавок мы сомневаемся и в том, чтобы он имел желание лично освидетельствовать освободившегося Бюргерса, дабы установить, что этот каторжник – обычный симулянт.

В 1861 г., во время первой, после амнистии, поездки своей в Германию, Маркс побывал в Кёльне и повидался со многими старыми знакомыми, но «к дураку Бюргерсу не зашел» (30/134).

Однако теперь любой из наших читателей должен плюнуть в лицо тому, кто осмелится заявить, будто вождь пролетариата Карл Маркс преувеличивал значение болезней в жизни настоящего революционера. Болезнь на поверку может оказаться и «удобным ложным предлогом» чего-то не делать – не может быть, чтобы такое позволялось говорить без фактов только про бывших зэков.

Правда, Г. Бюргерс после освобождения отошел от Маркса и высказывался иногда, что Маркс завлек его на ложный путь коммунизма (31/417). В связи с этим Маркс называл его ренегатом. А про ренегатов, как известно, можно говорить все, что считаешь нужным, не заботясь о фактах.

Другой пример отношения Маркса к болезням:

Вильгельм Пипер, еще один из бывших «марксид», состоял в Союзе коммунистов, после раскола – в группе Маркса, затем жил у него в доме, исполняя функции секретаря, но в середине 50-х не вынес такой жизни и ушел, найдя себе место учителя.

Стало быть, еще один «ренегат», поэтому – злорадство. Как можно судить по этим словам, с точки зрения Маркса, лечение голодом было тяжким наказанием.

Другое дело, верный друг и соратник, финансист-содержатель, стратегический единомышленник, короче – Фридрих Энгельс. Ведь могло же и с Энгельсом что-то случиться! Что это у нас все Маркс да Маркс?

Как это ни удивительно, мы должны признать, что Энгельс почти не болел почти ничем почти никогда. По крайней мере, если судить по его письмам к Марксу. Ну, не без того, конечно. Бывало, бывало. Это в сравнении с Мавром наш Фред выглядит почти как Штирлиц. Ему и не следовало болеть. Не его функция. Пожалуется он как-нибудь другу:

Письмо-то всего в 10 строк, причем «в первых строках» сообщается о посылке двух пятифунтовых банкнот. Пожалуется это он, говорим мы, другу своему, а друг вовсе не отреагирует, даже получение денег не подтвердит, вменив это тринадцатилетней дочери.

Через неделю Фред снова пишет, направляя другу еще 25 фунтов, чтобы девочки Маркс могли поехать на море (Там же).

На сей раз Мавр ответит сам, сообщая о разных разностях, а в конце:

Ну, спроси же про глаз, спроси про зеницу ока, ведь друг занемог! Нет, даже не вспомнит. Фред тоже ответит. Обмен новостями и мнениями. А в конце деликатно напомнит:

Тогда уж и Мавр расчухается и напишет:

Во всяком случае, карбункулы тебе не грозят. Маркс весьма интересовался медициной, и на все болезни у него была своя научная точка зрения, самостоятельно вычитанная из книг, какие ему больше нравились.

Поскольку на сей раз пропал Фред, Мавр пишет через неделю:

Фред отвечает:

Стало быть, с глазом все обошлось без особых последствий. Мавр был прав!

Бывали и у Энгельса свои «карбункулы» – на лице. Притом тоже в затяжном виде – до двух месяцев (29/108, 115).

Вначале Мавр сообщил другу – ему «в утешение» (29/115), – что и у него сейчас болит печень. Затем, когда дело затянулось, начал давать полезные советы:

Через некоторое время, когда Энгельс отправился к морю выздоравливать окончательно, старший друг пишет ему вполне по-докторски:

Ей-ей, так и написано. И про всю новейшую литературу трех стран, и про «любой консилиум врачей или химиков», у которого Энгельс (который находился, между прочим, в деревушке у моря) должен был проверить медицинские биохимические выводы Маркса.

А что!

Справедливости ради нужно заметить, что все это происходило еще в 1857 г., когда ничто еще не предвещало эпопею карбункулов Маркса.

Можно представить теперь, почему Маркс норовил лечить себя сам и какие обоснования в пользу своих методов самолечения приводил он своей жене («Карл, может послать за Алленом? – Да что он понимает, ваш Аллен? Я лучше него знаю, что нужно делать…» и т. д.).

Возвращаемся в 1867 г., 2 апреля. Последние остатки карбункулов отцветают. Книга готова!

Итак, дело сделано. С этого времени мотив карбункулов надолго исчезает из переписки. Не было их, пока Маркс путешествовал по Германии. Не было ничего похожего, когда считывал корректурные листы «Капитала». Не было этой дряни, когда затевалась и развивалась рекламная кампания «Капитала». Карл Маркс стал другим человеком. В том числе и в смысле своих болезней.

Таким образом Марксовы карбункулы оказались тесно вплетенными в историю борьбы за освобождение пролетариата.

восклицает Маркс, держа в руках последние корректурные листы «Капитала».

О проклятая буржуазия, благополучно выживающая вопреки гениальным предвидениям, помнишь ли ты о карбункулах Карла Маркса? Нет? Так знай же, что из этих отвратительных прыщей вырос «Капитал»!

Надлежащий химический анализ этой книги – и вдруг проявится, что иная ее страница хранит след карбункула, а иное из сокровищ мысли есть превращенный карбункул, пресуществленное в слова и фразы гнойное выделение порченой крови Карла Маркса.

От шуток вернемся к делу (какие там шутки!). Первый том «Капитала» уже вышел, но не закончена еще первая книга нашего исследования. Что мы имеем?

Итак, в истории болезни Карла Маркса наблюдается двукратная вспышка острого фурункулеза, переходящего в карбункулез (ноябрь 1863 г., с рецидивами до конца весны 1864-го; январь – февраль 1866-го, с рецидивами до лета того же года).

Сколько раз при этом возникала непосредственная угроза его жизни, неизвестно, и уж по его-то собственным оценкам можно об этом судить только в последнюю очередь. Например, в письме к Зигфриду Мейеру от 30 апреля 1867 г. Маркс освещает сей вопрос опять не совсем так, как освещен он был в письмах к Энгельсу:

(Имеется в виду – со времени его последнего письма тому же адресату от 24 января 1866 г., то есть в течение 15 месяцев.)

(Те-те-те-те-те…)

Как видим, за неполных полтора года, что Маркс не писал Мейеру, единичный случай («дело шло о жизни») превратился в сплошное балансирование «на краю могилы», от падения в которую героя удерживала только мысль о муках человечества.

А в предисловии к «Капиталу» под пером мастера превращений все это, в свою очередь, превратилось в «многолетнююболезнь, снова и снова прерывавшую работу…» после 1859 г., когда вышла незавершенная «К критике политической экономии».

Новый Прометей ковал… легенду о своем подвиге: титан, преодолевающий свои муки ради избавления человечества от мук.

Не станем все же ударяться в иную крайность и признаем, что болезнь Маркса была достаточно серьезной. На том, что заболевание было вызвано самолечением Маркса (чем и затягивались последующие вспышки), останавливаться не будем: известно, что кожные (не инфекционные) заболевания, будучи раз вызванными каким-то внешним стимулом, имеют тенденцию переходить в хроническую форму и возвращаться при малейших неблагополучиях в организме.

Маркс, который страдал болезнью печени, жил в совершенно беспорядочном режиме отдыха и сна, насколько мы можем судить, не любил ограничивать себя в еде и выборе пищевого рациона, а также был привержен к пиву и крепкому вину (возможно, и тут не всегда зная меру), являлся, по-видимому, идеальным объектом для хронических болезней, связанных с системой кровообращения и кроветворными органами.

Несмотря на иронию нашу (вызванную неполным доверием ко всякому сообщению Маркса о болезнях, затягивающих работу, а также его манерой скрупулезно описывать все симптомы), признаем, что всякое недомогание – типа гриппа или ревматических болей – на самом деле мешает углубленной умственной работе. Подобные происшествия достойны всяческого сочувствия.

Кто из нас не испытал за свою жизнь переутомлений, простуд, отравлений, геморроя, различных невралгических болей в руках, ногах или пояснице, а также и более тяжелых заболеваний, так или иначе залеченных, коль скоро мы еще живы и держим в руках настоящую книгу?

Российский человек лучше, чем в чем-нибудь ином, может посочувствовать Марксу в этом вопросе. Как и в недоверии его к врачам, которые нас лечат, и в соблазне лечиться непременно у тех врачей, которые находятся где-то далеко.

Все это нам хорошо знакомо. Кто-кто, а рядовой российский человек твердо знает, что все подобные болячки (и эквивалентные им) не основание для получения инвалидности. Выводя нас из строя на дни, недели, даже месяцы, они (слава Богу!) не лишают нас трудоспособности на многие годы. Тем более когда (если) труд совершается в кресле собственного кабинета между столовой и спальней[219].

Собственно говоря, самая история Карла Маркса все это подтверждает. К чести его будь замечено (несмотря на курьезные преувеличения им своих недугов), что именно в рассмотренный нами период 1864–1867 гг., когда его мучила самая тяжелая болезнь его жизни, Маркс создал огромную рукопись – материал нынешних трех томов «Капитала». Притом в период второго тяжелого обострения фурункулеза (январь’66 – март’67) и других, связанных с этим, явлений сумел подготовить к печати I том «Капитала» почти целиком в том виде, как он ныне известен публике.

А не обернуть ли интерпретацию рассматриваемых фактов противоположным образом, поменяв направление причинно-следственной цепи? Не предположить ли нам, что самая необходимость писать «Капитал» вызывала в организме Маркса какие-то процессы, обусловливающие появление болезненных явлений? Энгельс ведь так и писал, что, мол, эта злосчастная книга пригибала тебя к земле…

Нетрудно заметить определенную закономерность: в периоды его повышенной политической и организационной активности количество жалоб Маркса на свое нездоровье резко падает, в то время как в периоды организационно-делового затишья, когда можно (нужно!) было заниматься теорией и писать «Капитал», количество болезненных явлений и жалоб Маркса всегда резко возрастало. И если наш материал нельзя признать достаточным, чтобы констатировать непосредственно-причинную зависимость между двумя указанными процессами, то некая корреляционная связь, несомненно, здесь присутствует. Рассмотрение подготовительных рукописей Маркса, возможно, добавит к этому вопросу некоторые новые соображения.

Чтобы не удлинять и без того затянувшийся рассказ наш о болезнях Карла Маркса, попросим читателя поверить нам на слово (все это, в общих чертах, поддается эпистолярной проверке), что после выхода «Капитала», за исключением самых последних одного-двух лет его жизни, Маркс больше не знал столь тяжелых и затяжных недугов.

В отношении «карбункулов» еще встречаются жалобы: январь’68 – «как бы булавочные покалывания по всему телу» (32/12); апрель’68 – сильный нарыв на руке, «лежал пластом» (32/52); декабрь’68 – «маленькие прыщи, которые все время появляются, но затем снова исчезают» и надежда на избежание серьезного обострения (32/182) и т. п. Но былые катастрофы, как видно, больше не повторялись. Печень беспокоила, конечно, всю жизнь. Почти всю жизнь. Регулярное курортное лечение привело к тому, что и печень Маркса почти излечилась. Об этом сообщает Энгельс в статье на смерть Маркса:

В последний год жизни Маркс заболел тяжелым плевритом, от которого уже не смог оправиться и умер 14 марта 1883 г. (Там же).

Этим аутентичным свидетельством можно завершить обзор истории болезни Карла Маркса.

Если снять с последнего Энгельсова сообщения некий налет драматизма (простительный в дни траура), становится понятно, что состояние здоровья Маркса в период 1867–1882 гг. (исключая год после смерти жены – последний год его жизни), сколь ни досаждали ему разного рода недомогания, едва ли может считаться серьезной причиной, помешавшей закончить дело всей его жизни.

А ведь и «лейб-медик» Кугельман, как видно, считал, что состояние здоровья д-ра Маркса отнюдь не мешает продолжению «Капитала». Хотя узкая специальность Кугельмана едва ли подходила для лечения болезней Маркса, но все же он был профессиональный врач-клиницист с большим стажем и, постоянно имея дело с женской половиной человечества, непременно должен был приобрести опыт распознавания истерических симптомов.

За неимением других фактов, примем инцидент Маркса с Кугельманом как профессионально-медицинское заключение о том, что в те годы состояние здоровья Маркса было достаточно удовлетворительным, чтобы позволить ему работать над книгой.

Еще один, косвенный, довод в пользу нашего вывода находим мы в не раз уже упоминавшемся письме к Даниельсону от 10 апреля 1879 г. Насколько хорошо чувствовал себя Маркс, если причину оттяжки, связанную с состоянием здоровья, поместил не первым, а третьим пунктом, притом не счел нужным привычно поныть и покряхтеть, но ограничился сообщением об укороченном «рабочем дне». Едва ли можно вменить такое письмо немощному старцу, угнетенному недугами, в особенности зная пристрастие Маркса списывать все свои грехи на болячки – реальные, полуреальные или вымышленные. Он не написал Даниельсону, как Мейеру, что находится «на краю могилы», хотя был ближе к ней на 12 лет.

ИТАК. Не выявляется каких-либо внешних помех к завершению «Капитала» его автором.

Никакой службе не нужно отдавать время и силы.

С конца 60-х тебе обеспечена пожизненная «пенсия», приличная сумма – не сто рублей в месяц. Обстановка дома все легче, вот уже обе старшие дочери пристроены, то есть выделены на самостоятельный баланс (Женни, первенец, вышла замуж за Ш. Лонге в 1872 г.).

Свобода от материальных забот. Свобода от семейных хлопот.

Уход от непосредственной политической борьбы.

Здоровье… ну, могло бы быть и получше, иногда подводит, а в общем (тьфу-тьфу!) – сносное.

Никто тебя не преследует! Ничто не заставляет писать тайком и прятать рукопись в тайниках.

Издатель ждет. Публика тоже. На той самой Родине, откуда ты был изгнан, можешь спокойно публиковать свои книги. Тебе же здесь и рекламу создадут.

Бросай, наконец, грязные интриги, всю эту мышиную возню вокруг рабочего движения. Социал-демократы сами, у себя по домам, разберутся в своих ближайших целях и программах, в своей политике и тактике. Ты – генеральный стратег мировой социал-демократии, ты ее главный идеолог и эксперт. Бросай текучку. Запирайся в кабинете и твори!

Вот уже скончался Интернационал, а тебе всего лишь 54 – возраст расцвета для ученого социальных наук, – да ты и сам еще не думаешь о смерти (оказалось, отпущено еще 10 лет жизни).

Здоровье подводит? Сказывается прежнее чудовищное перенапряжение? Старость грядет? Так спеши же, тем более спеши с главным делом! Не мешает здоровье сочинять математические труды? Бросай же и это. Достраивай систему, доводи капитальный труд до конца!

Объективно ничто не препятствовало завершению «Капитала». Условия были почти идеальными.

Видимо, задача была столь огромной, замысел – столь грандиозным, что он оказался объективно не по плечу одному человеку, даже такому гиганту мысли, как Карл Маркс.

Не хватило пятнадцати лет – ну что ж, если даже десять из них прошли в идеальной для творчества обстановке? Сколько ни трудись – короток век человеческий. Не хватило времени.

Известно ведь, что остальные тома издал Энгельс, притом ему тоже пришлось изрядно попотеть над завещанными ему Марксом материалами. И он тоже не успел издать IV том.

Значит, объективно это был труд для двух (или больше) гигантов, но уж не для одного. Размеры его определяются не только листажом (огромным в данном случае), но еще более – глубиной и размахом мысли.

И вот мы, без помощи марксистов, выдвигаем (себе же на рассмотрение) еще одну версию объяснения тому историческому факту, что «Капитал» Карла Маркса остался незавершенным. Версия эта, почему-то упущенная ортодоксами, состоит в следующем: задуманное Марксом дело было столь огромным, что одной человеческой жизни для этого просто недостаточно.

Может такое быть? Может. В состоянии ли мы подвергнуть эту версию какой-то проверке? Давайте попробуем.

Мы предлагаем читателю вместе с нами взглянуть на расписание работы Карла Маркса над завершением «Капитала». Расписание это, в общих чертах, реконструировано Энгельсом и последующими марксологами, знакомство с ним поможет снять некоторые вопросы.

Как мы помним по неоднократным заявлениям Маркса, вчерне все было сделано, теоретические проблемы были решены, оставалось только по имеющимся рукописям подготовить текст для печати.

В предисловиях своих к издаваемым впервые II и III томам «Капитала» Энгельс довольно подробно, хотя и путано, отчитался как о состоянии доставшихся ему рукописных материалов, так и о работе, которую ему пришлось проделать для подготовки их к печати. Нынешний держатель архива Маркса – Энгельса (Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС) уточнил некоторые детали.

Таким образом, нам не пришлось ничего присочинять или домысливать, любой желающий может проверить нижеприведенные выкладки.

После смерти Маркса в руках у Энгельса оказалось… (24/4).

1. Рукопись под названием «К критике политической экономии», датируемая: август 1861 – июнь 1863 г. (продолжение «первого выпуска»).

Объем этой рукописи – 1472 страницы в четверть листа (по-видимому, ранее упоминавшаяся нами со слов Издателя рукопись на 200 листов), в том числе около 40 % объема занимает тематика I тома «Капитала», около половины объема – материал «историко-литературной части» («Теории прибавочной стоимости», или IV том «Капитала»), остальное – тематика нынешнего III тома «Капитала».

2. Рукопись III тома «Капитала», написанная в 1864–1865 гг. (объем не указан.)

3. Четыре рукописи для II тома (самим Марксом пронумерованные с I по IV, из которых:

• рукопись I (1865 г.), на 70 или 80 листов, структурно близкая ко II тому в нынешнем его виде, но материал изложен отрывочно;

• рукопись II (1870 г.), объем не указан, наиболее разработанная, составила основу книги, изданной Энгельсом;

• рукопись III, объем и дата не указаны, состоит из цитат и ссылок на выписки в других тетрадях (в том числе к темам III тома);

• рукопись IV, дата не указана, объем не более 20 листов, написана между 1867 и 1870 гг.

4. Еще четыре рукописи для II тома (№№ с V по VIII):

• рукопись V, конец марта 1877 г., материал первых четырех глав книги, 56 страниц в фолио;

• рукопись VI, конец 1877 – середина 1878 г., 17 страниц в фолио, кусок первой главы (первая попытка подготовить текст для печати на основе рукописи V);

• рукопись VII, 2 июля 1878 г., 7 страниц в фолио – вторая (и последняя) попытка подготовить текст для печати на основе рукописи V;

• рукопись VIII, дата не указана, 70 страниц в четверть листа.

5. Тетрадь 1875 г., вошедшая в III том «Капитала» в качестве третьей главы (математические упражнения).

Всё. Перечень исчерпан.

Что все это значит?

Это значит прежде всего, что после выхода I тома «Капитала» Маркс систематически не работал над последующими томами своего труда.

Попытка, наиболее подходящая к понятию о систематической работе, фиксируется в 1870 г., когда Маркс создал основной корпус II тома «Капитала» (на основе отрывочных записей 1865 г.) – тоже в черновом виде.

Вся остальная работа на книгой II представляет собой несколько отдельных разрозненных потугов, не давших ощутимого сдвига в работе. Две попытки создать что-то пригодное для публикации ограничились несколькими десятками страниц материала первых глав.

Таким образом, вырисовывается расписание работы Маркса над продолжением «Капитала» после выхода I тома книги (1867 г.):

1867–1870 гг. – спорадические порывы писать второй том, давшие в итоге его черновик (рукопись II);

1875 г. – математическая глава для III тома;

1877–1878 гг. – еще несколько приступов вдохновения, включающих две попытки начать подготовку текста книги II для печати, но дальше начала дело не пошло[220].

Если не считать написанной в 1875 г. математической главы 3 и заготовленных цитат из рукописи III, то придется констатировать, что над III томом «Капитала» Маркс, после написания черновой рукописи 1864–1865 гг., вообще не работал.

Материал для IV тома остался нетронутым с 1863 г.

Последние рукописные материалы для незавершенных томов «Капитала» датированы 1878 г., и это значит, что в последние пять лет жизни Карл Маркс больше не садился за «Капитал».

Версия о грандиозном замысле, больше одной жизни, – версия эта отпадает. Не то что один, даже трое ничего не напишут, если не будут писать. И даже n (где n – любое целое число > 1).

Судя по тому, как изложено все это в предисловии Энгельса к первому изданию II тома «Капитала», друг и соратник Маркса определенно не ожидал найти в отошедших к нему по наследству рукописях великого экономиста такой ералаш и такую степень незавершенности.

В 1885 г., уже держа в руках подготовленный им к изданию II том «Капитала» (на что ушло два года), Энгельс пишет о III томе так:

И далее, снова о третьей книге:

Это обещал Энгельс в 1885 г.

Переняв, как видно, от старшего друга манеру докладывать о готовности того, что еще не начато, с сообщением о III томе «Капитала» Энгельс неосторожно поспешил – и, некоторым образом, людей насмешил.

Спустя лишь восемь лет (!), в июле 1893 г., Энгельс выпустил… второе издание II тома «Капитала». Там, в новом предисловии (о двух абзацах), успел он сообщить:

Предисловие Энгельса к III тому «Капитала» помечено октябрем 1894 г. Начинается оно так:

Ясно, почему приходится вступать в объяснения. Анонс был сделан девять лет назад.

Объяснения, которые даются следом, не новы – «препятствия» все из знакомого перечня: состояние здоровья, новые издания и переиздания прежних работ Маркса и Энгельса, посредничество между национальными движениями социалистов и рабочих, преклонный возраст и т. п. Причины все уважительные, только в этом ли главное?

Это – Марксова рукопись 1864–1865 гг. Состояние ее материала было удручающим.

Короче говоря – и независимо от причин, даже вспышки карбункулов осенью 1863 г., – то, что попало в руки к Энгельсу весной 1883 г. как претендующее на рукопись третьей книги «Капитала», явило собою даже не полуфабрикат, где все принципиально решено, отмерено, размечено, оформлено в первом приближении – осталось лишь проработать до конца намеченное рукой Мастера, доработать детали, отделать фактуру, – а скорее груду руды, совершенно сырой материал, ценою тяжких усилий добытый из недр или собранный по кускам, сваленный в угол да так и не дождавшийся прикосновения руки хозяина за последние 20 лет его жизни.

Все, что делал Маркс после выхода I тома в продолжение своего труда, почти целиком относилось ко II тому, но и этот не удалось довести до приемлемой кондиции. Становится очевидным, что работа у Маркса не клеилась.

Давно уже пора бы наконец установить более конкретно, что можно понимать под выражением «работа Маркса над “Капиталом”». Вместе с тем коснемся мы и вопроса о так называемой «несравненной научной добросовестности и строгой самокритике» Маркса в его работе над «Капиталом».

Последний вопрос будет только отчасти затронут здесь, ибо он может быть решен только на материале самой Марксовой книги и рукописей к ней, а это – тема для другой книги.

Казалось бы, работа над книгой и есть работа над книгой – имеется ли здесь повод для разногласий? Оказывается, да.

Дело в том, что в современной марксологии принято считать, что если Маркс в какой-то период читал, скажем, книги об удобрениях или просматривал статистические материалы по экономике сельскохозяйственного сектора пореформенной России, значит он работал над продолжением «Капитала» (еще можно вспомнить «новые данные о Японии»!).

Марксологи, правда, не рискуют заносить под рубрику «Работа над “Капиталом”» чтение Марксом книг по химии и физике, а также работу его над математическими трудами. Но уж если Маркс изучает десятитомник «Трудов податной комиссии», или «Свод законов отзывов губернских присутствий по крестьянским делам» – то и другое из России (19/600), – или книгу по истории земельной собственности в Испании, или «Сравнительный очерк индусского и французского права» Л. Кремази (19/603), или «Годичный отчет комиссии главного земельного управления» (19/608), или какую-то «литературу об экономическом развитии США» (19/614), то все это непременно называется у Издателя «работой над продолжением “Капитала”».

Всяческое чтение Марксом книг по агрохимии, физиологии растений, агрикультуре и земледелию объявляется связанным с его разработкой теории земельной ренты (не двигалось с 1865 г.). Чтение книг о банковском деле, кредите, деньгах – с его работой над соответствующими разделами III тома «Капитала» (не прикасался с того же дня).

А к чему пристегнуть неоднократно зафиксированный после 1867 г. интерес Маркса к Синим книгам и материалам о детском труде – и вовсе непонятно, поскольку все это тематика ранее выпущенного I тома.

Поэтому уважаемый Издатель в этих случаях пишет просто: «работа над “Капиталом”», не стараясь уточнять, о каких разделах и томах идет речь. Осталось только сделать следующий шаг: связать чтение Марксом книг по астрономии (тоже интересовался) с изучением хозяйственного цикла – существуют же солярные концепции циклических явлений в экономике!

Если вернуться к серьезному разговору, перечисленные факты только в весьма специфическом смысле могут служить свидетельством несравненной научной добросовестности и, как выражался Энгельс, «самокритики», которая:

Весьма эквилибрическое выражение простой мысли, что Маркс постоянно набирал больше разнообразного и всевозможного исходного материала, чем успевал теоретически осмыслить и утилизовать в своей творческой работе. На всякий случай?

О «новых исследованиях», якобы постоянно расширявших его кругозор, можно было бы говорить всерьез, если бы потомство имело какие-либо реальные следы таких постоянно новых исследований, не считая, разумеется, пометок на полях читаных книг да выписок из них в отдельные тетради. В действительности дальше сказанного дело не шло.

К тому же совершенно очевидно (и подтверждено свидетелями его ранних научных занятий в Париже, да и многими знаками в письмах), что Маркс принадлежал к такому типу исследователей, которые набирают всякого материала, сколько могут унести в руках, не представляя совсем, когда, как, что из этого всего может понадобиться.

Совершенно определенно, Маркс не умел себя ограничивать и не имел определенных критериев для отбора. (Это видно и на примере аутентично изданного I тома «Капитала», текст которого сильно перегружен цитатами, притом без многих просто можно было обойтись, иные не всегда согласуются с мыслями автора, который никак не выражает своего к ним отношения, или просто не относятся к делу.)

Цитатный материал этот – из многочисленных толстых тетрадей с выписками, используемый в книге не с полемической целью и не с иллюстративной; просто, затрагивая какую-то тему, автор дает нам знать, что́ говорили про тот предмет другие, – так и Энгельс потом объяснял (24/4?). По-видимому, дело здесь в том, что, раз материал был собран, нужно же его как-то использовать! А еще – чем больше цитат, тем выше уровень «научности» в глазах читателя.

Заметим, наконец, еще одно. Постоянное собирание и впитывание все новых и новых данных едва ли совместимо с созданием чего-то законченного вообще. Чем дальше исследователь будет откладывать завершение своего исследования, тем больше будут стареть его выводы и числовые иллюстрации, тем все больше будет появляться новых и новых материалов, требующих осмысления и увязки, и, следовательно, тем труднее и труднее будет это исследование довести до конца.

Очевидно, что подобный метод творчества представляет процесс расходящийся, а не сходящийся. Зрелость и мастерство ученого, между прочим, еще и в том, чтобы уметь ограничить себя и вовремя остановиться. Не столь сложно додуматься до таких вещей, чтобы их не понимали Маркс и Энгельс. Второй, во всяком случае, свои книги в основном заканчивал.

Еще раз напомним, что упоминаемые марксологами факты «чтения» Марксом книг, тематически связанных (и квазисвязанных) с сюжетами «Капитала», не нашли отражения в оставшихся после него рукописях для второй и третьей книг «Капитала».

Либо он и вправду не сумел теоретически осмыслить набираемый материал, либо его «самокритика» подсказывала ему, что стародавняя рукопись третьей книги вообще не годится для продолжения «Капитала» на уровне нашумевшего I тома, то есть что III том надо начинать писать заново. Либо чтение подобной литературы следует считать обычным проявлением профессионального любопытства к материалам, относящимся к своей области и смежным областям знания.

Либо, наконец, серьезной работы над материалом просто не было.

В любом случае все, о чем мы здесь говорим, не свидетельствует сколь-нибудь убедительно ни об интенсивной разработке «вторых томов», ни об умении Маркса-исследователя экономно расходовать отпущенные ему силы и время на отбор материала для исследования. Немного говорят все эти вещи и в пользу мнения Энгельса о «несравненной научной добросовестности» и «строгой самокритике» как причинах, замедлявших продвижение «Капитала» к окончанию. Скажем прямо, дело не в этом.

Чем же все-таки занимался Карл Маркс в основном? Ибо очевидно, что попытки писать II том «Капитала» (или, впоследствии, его первую главу), а также чтение книг по удобрениям, податным отношениям в России, индусскому праву, эволюционной биологии, астрономии, геологии и черт знает еще чего – все это делалось урывками и спорадически.

На что ушли 15 лет – пускай 10 лет – его жизни, если начать отсчет с 1872 г., когда для него кончился Генеральный Совет Интернационала?

Десять лет. Десять лет для ученого, который, в принципе, решил труднейшие теоретические проблемы и которому нужно лишь сесть за стол, отбросив текучку, оставив суету внешнего мира, да толково и связно изложить, как сказал Энгельс, «свои великие экономические открытия», дополняя изложение примерами и сносками из новопоступающих материалов.

Десять лет – огромный срок. Десять лет писал Адам Смит пятикнижие «Богатства народов», если иметь в виду создание текста, а по новизне идей, глубине мыслей, широте кругозора эта книга не уступит… мягко говоря, не уступит «Капиталу».

В истории литературы известны, конечно, примеры и более длительных сроков (у Толстого, Голсуорси, Фолкнера…), но обычно в такие сроки включаются все подготовительные этапы, периоды создания промежуточных вариантов, перерывы с переключениями на другие дела и т. п. В подобном смысле мы, применительно к нашему предмету, должны были бы начать отсчет времени не с 1872, а с 1844 г. и указать, в таком случае, что на создание «Капитала» автору было отпущено уже не десять, а сорок лет!

Десять лет спокойной обеспеченной жизни дано было Карлу Марксу на завершение грандиозного труда его жизни. И объективно все условия были к тому, чтобы дело могло быть сделано. Судьба дала Марксу все шансы. Но он их не использовал. «Капитал» не был завершен. «Капитал» не был даже продолжен.

Чем же в действительности занимался Карл Маркс в последний период своей жизни – неужели он все-таки… неловко сказать… валял дурака и всех дурачил?

Оставим оценочные высказывания и снова займемся фактами, а там пусть каждый судит, как понимает.

Чем занимался Маркс в эти 10 лет, подробно расписано по годам, месяцам, числам – под рубрикой «Даты жизни и деятельности К. Маркса и Ф. Энгельса» – в тт. 16, 17, 18, 19 второго издания «Сочинений», с которым мы все время работаем в нашем исследовании, а также дополнено подробностями в его письмах и позднейших воспоминаниях его окружения, частично использованных Мерингом.

Во-первых, текучка: переписка с различными – много- и малознакомыми – деятелями левого толка на предмет всевозможных интриг, политических акций, тактических ходов и теоретических консультаций (в числе прочего критика Готской программы), а также на предмет устройства своих дел.

Во-вторых, в это последнее десятилетие своей жизни Маркс превратился в завзятого туриста. Почти ежегодно навещает он своих замужних дочерей (Оксфорд, Париж, Аржантей…), гостя у каждой по нескольку недель и наслаждаясь ролью дедушки. Ежегодные поездки на курорт – Карлсбад, Нейенар, Веве; английские курорты – Маргет, Рамсгет, Брайтон, Истборн, Малверн, Вентнор, о. Джерси (везде ли есть уже мемориальные доски?); побывал в Монте-Карло (и тут «Карло», да не того Карла), побывал даже в Алжире (тогда еще таких пускали…). Попутно он навещает другие места Европы (до Стамбула не доехал) для встреч с деятелями социал-демократии, друзьями-единомышленниками и пр. (но не ищите в письмах описаний природных красот и архитектурных достопримечательностей).

В-третьих, упомянутое выше чтение специальной литературы (книги, журналы, официальные издания…).

В-четвертых, математические занятия: какие-то не опубликованные еще исследования по алгебре и анализу – говорят, дифференциальное исчисление (кто говорит?).

В-пятых, вынашивание иных творческих замыслов (а что!).

Имеются сведения (письмо Маркса к Дицгену), что он собирался написать книгу по диалектике (попытался потом выполнить Энгельс).

Хотел также, говорят, написать что-то о книге Л. Моргана «Древнее общество» (свидетельство Энгельса, выполнившего эту задачу по эстафете).

Намеревался, как уверяют, написать что-то о «Человеческой комедии» О. Бальзака (свидетельство Меринга).

Возможно, были и другие намерения (не осуществил, ничего не осуществил, никаких даже следов работы не оставил, одни слова, слова, слова).

Вот чем было заполнено время великого гения, за исключением промежутков, когда Карл Маркс вспоминал о своем долге перед человечеством, кидался его завершать – и снова бросал.

…А годы шли. Жизнь уходила, катилась к закату, не обещая возврата юношеского здоровья и энергии, не принося творческих достижений…

В это время марксизм уже перерастал того, кто дал ему имя. А он, Карл Маркс, быстро деградировал.

«Последнее десятилетие жизни Маркса называли “медленным умиранием”, но это весьма преувеличено»[221], – пишет Меринг, возражая, как видим, лишь против степени, но не против суждения по существу. Так оно было или далеко не так, только за все это время Маркс не написал ни одной книги. Самое крупное, что было им написано, это «Критика Готской программы» (по существу, развернутое частное письмо), экономическая глава для «Анти-Дюринга» (на темы I тома «Капитала») да еще брошюра о вымышленных преступлениях несуществующего бакунинского «Альянса». Не очень густо.

А годы шли и шли. Уходила жизнь, безвозвратно уходила. И не было самого заветного, самого чаемого, самого…

Не было революции. Нигде. Даже самой захудалой, какой-нибудь революшки – не было. Как назло. Приходило осознание, что все не так просто, как казалось в молодости – в пору «Манифеста Коммунистической партии», в пору безудержного оптимизма и безоглядного энтузиазма, в пору создания теории «производительных сил и производственных отношений» (намек в 30/280). Самая эта концепция, видимо, перестала казаться непререкаемой, как закон природы. Во всяком случае, вопреки ей взор надежды устремлялся в Азию: на Турцию, на Россию… Может быть, там как-то случится революция?

(Лорис-Меликов, граф Витте, Победоносцев… так?)

(Производительные силы, мощный пролетариат, организованный в класс и составляющий большинство нации, высокоразвитая крупная промышленность… так?)

(Гм-гм… похоже, что теперь надежда больше на мать-природу да на молодцов-турок, чем на спираль научного коммунизма…)

Русско-турецкая война отнимала не меньше времени и сил, чем Всемирный социалистический конгресс в Генте. В обеих кампаниях Маркс принимал активнейшее участие. В качестве болельщика.

Пребывая в Лондоне.

На конгрессе он болел против анархистов (за В. Либкнехта), в балканской войне – против русских (за турок).

Мы уже имели случай заметить, что до Стамбула не доехал, так что не совсем ясно, каким образом «мы изучали турецкого крестьянина» до таких тонкостей, как нравственность и дельность. Не сказано также, изучали ли «мы» крестьянина других национальностей, прежде чем сделать столь глубоко научный вывод. То ли также (так же!) изучали, то ли заведомо знаем (от самого Уркарта!), что не сдюжит русский, итальянец или француз против турка.

(Да-да, изучали, изучали, сделали глубоко научный вывод про мать… природу.)

Только благодаря закулисной дипломатии Англии, говорит затем Маркс, «стали возможны последние внезапные успехи русских…».

(Но это еще не все. Как наши связи там? Уркарт? Ах! Умер в прошлом году…)

(Значит, так: если бы русские понесли поражение, они бы сделали революцию, а если бы турки сделали революцию, они бы не понесли поражения – научный коммунизм, понимать надо!)

(Очевидно, перед Карлом Марксом и остальным страдающим человечеством.)

(Жаль турок! Зато коль скоро русские – в случае поражения – непременно бы сделали революцию, значит еще на что-то годятся?)

(Ничего не стоят русские!)

Итак, Гентский конгресс закончился вничью, а войну Маркс проиграл.

Тем не менее шансы соперников матча он предсказал правильно, и только совершенно не предвиденное научным коммунизмом вмешательство третьих сил в дела матери-природы принесло русским победу и предотвратило русскую революцию.

Не знаем, как там Бисмарк, но Англия и Австрия, вероятно, были самыми заинтересованными лицами в том, чтобы Россия проникла на Балканы.

Да простит нас читатель за то, что мы не смогли удержаться от шутливых комментариев, цитируя это серьезное (курьезное) письмо Карла Маркса к Вильгельму Либкнехту от 4 февраля 1878 г.

Вот какого рода важные дела и научные исследования занимали великий ум на закате жизни, отнимая у него время и силы.

Еще были разработки по высшей математике. Труды эти, кажется, до сих пор не изданы, поэтому судить о них можно только косвенно.

Так, известно, что через 200 лет после Ньютона – Лейбница, через 100 лет после Эйлера, в век Гаусса, Лобачевского, Галуа, Кантора Карл Маркс сделал ряд открытий в области дифференциального исчисления.

Откуда это известно, если труды Маркса не опубликованы?

Ну как откуда?! От Энгельса, Лафарга…

Откуда такое мнение взялось в кругу лиц, из которых единственным, кто предположительно разбирался в математике, был Карл Маркс?

Мы думаем, от скромности.

Но если трудно сказать что-либо по существу о скрываемых от общественности математических работах Маркса, нетрудно понять, почему он обратился именно к данной области: по дифференциальному исчислению выступал Гегель в своей «Логике» и даже, кажется, сделал какие-то поправки к Ньютону!

Меняли ли местами голову и ноги Гегеля также и в этом случае, мы не знаем.

Чтобы не оставлять любознательного читателя наедине со стоячим вопросом, предлагаем ему взглянуть на два письма. Одно от Маркса к Энгельсу от декабря 1865 г. (31/138), другое – в обратную сторону, от 18 августа 1881 г. (35/16). Оба письма до некоторой степени приоткрывают характер математических занятий Карла Маркса.

Пускай каждый разбирается сам, мы почему-то допускаем, что Маркс, возможно, не умел отыскать производную от самой простой функции. Похоже, он занимался каким-то другим – не буржуазным, а марксистским – дифференциальным исчислением.

Карл Маркс открыл, что 0/0 представляет собой число. Во всяком случае, об этом говорит Энгельс в своем письме, где горячо одобряет его открытие и укрепляет друга в его правоте против ничего не понимающих специалистов.

И настолько глубоко проникло это в душу Энгельса, что даже являлось ему во сне. «Мне приснилось, что я продифференцировал свои запонки», – сообщает он в письме. Видимо, запонки у Энгельса напоминали два нуля.

Но, в общем, все это не имеет большого значения. Главное то, что эпохальный труд – труд всей жизни – давно уже лежал мертвой каменной лежкой.

Незадолго до смерти он через дочь завещал рукописи Энгельсу, чтобы тот «сделал из этого что-нибудь» (24/9).

Судя по тому, каким сюрпризом явилось для Энгельса состояние рукописей «вторых томов», можно сделать вывод, что и он был не в курсе того, как движется работа над завершением «Капитала». Еще меньше, по-видимому, знала об этом семья Карла Маркса.

Почему не была завершена книга «К критике политической экономии»? Ну, это всем известно. Во-первых, многолетняя тяжелая болезнь надолго лишала автора трудоспособности. Во-вторых, он открыл много новых материалов и усердно над ними трудился. В-третьих, он не работал над рукописью потому, что его отвлекли неотложные партийные дела. Так что для неясностей места не остается.

Почему не был завершен «Капитал»? Во-первых, болезнь. Во-вторых, много новых материалов. В-третьих, неотложные партийные дела. В-четвертых… в-пятых… в-шестых… в-седьмых…

Объяснений более чем достаточно. Притом одно убедительнее другого. И все они одно другого стоят. Все объяснения получены учеными марксоведами на основе детальных и скрупулезных исследований. Надо полагать, при несравненной научной добросовестности и строгой самокритике, достойной великого учителя и основоположника.

Если же попытаться быть (о, да возможно ли такое?) еще чуть-чуть, на самую малость, добросовестнее и самокритичнее, следовало бы признать, что никто не в состоянии достоверно ответить на вопрос.

Тайну «Капитала» Маркс унес с собой в могилу, в последний раз обманув всех.

В последний ли?