Любопытно взглянуть на номер «New York Times» от 16 сентября 1935 года. В передовице за тот день сообщается об одном из самых мрачных моментов в истории современного расизма под набранным крупным шрифтом заголовком: «Рейх выбирает свастику как официальный символ государства. Ответ Гитлера на „оскорбление“»[45]. Именно так «Times», как и большинство других американских газет, отреагировала на обнародование накануне наиболее печально известного примера расового законодательства межвоенной эпохи, нацистских Нюрнбергских законов. Лишь ниже газета добавила, уже не столь заметным шрифтом: «Приняты антисемитские законы. Неарийцы лишены гражданства и права на смешанный брак». То были меры, которые мы сегодня называем Нюрнбергскими законами, – меры, провозглашавшие полномасштабное создание в Германии расистского государства, что стало основной вехой на пути к холокосту. Почему в американских заголовках не упоминалось о них?

Ответ связан с политическим генезисом Нюрнбергских законов и свидетельствует о сложности и двойственности отношений между нацистской Германией и Америкой «Нового курса» начала 1930-х. В период страха и неуверенности 1933–1936 годов были моменты, когда взгляды нацистов на США характеризовались антиамериканскими настроениями, ненавистью к американским евреям и презрением к американским конституционным ценностям; но были и моменты, когда нацисты выражали надежду на будущие добрососедские отношения и веру в родство между Соединенными Штатами и Германией как странами, поставившими себе цель обеспечить превосходство «нордической расы».

Заголовки американской прессы от 16 сентября были связаны с ненавистью нацистов к американским евреям. Нюрнбергские законы действительно были представлены миру как ответ нацистской Германии на «оскорбление» флага со свастикой – и «оскорбление» это имело место в Нью-Йорке. Речь идет о так называемом инциденте с «Бременом» конца июля 1935 года, когда мятежники сорвали свастику с немецкого океанского лайнера «Бремен». Мятежников арестовали, но их освободил мировой судья, еврей по имени Луис Бродский. Именно в ответ на решение Бродского нацисты провозгласили первый из трех Нюрнбергских законов, закон о флаге Рейха, объявлявший свастику исключительным национальным символом Германии. Таким образом, можно сказать, что триумф свастики в Германии в определенной степени символизировал неприятие нацистами либеральных течений в американской жизни и места евреев в американском обществе.

Но два других Нюрнбергских закона, лишавшие немецких евреев права на гражданство и права на смешанный брак, именно те, которые мы сегодня помним как Нюрнбергские законы, носили иной характер. Они не были представлены миру как неприятие Америки. Собственно, когда Гитлер и Геринг провозгласили в Нюрнберге два новых антиеврейских закона, их речи были полны дружеских высказываний в адрес администрации Рузвельта и Соединенных Штатов. И неприятная правда, как мы увидим в этой и последующей главах, состоит в том, что две направленных против евреев меры, которые мы сегодня называем Нюрнбергскими законами, вовсе не носили признаков явного неприятия Германией всех американских ценностей и были созданы в атмосфере немалого интереса и уважения к примеру, каковым являлось американское расовое законодательство. Более того, германское законодательство было приближено к американскому в значительно большей степени, чем до этого.

Когда мы сегодня говорим о Нюрнбергских законах, мы (как и немцы эпохи нацизма)[46] ссылаемся лишь на второй и третий из них – «Закон о гражданстве»[47], переводивший евреев в категорию граждан второго сорта, и «Закон о крови»[48], объявлявший преступлением брак и сексуальные отношения между евреями и «арийцами». Тем не менее на «Партийном съезде свободы» в Нюрнберге 15 сентября 1935 года нацисты на самом деле провозгласили три закона, и, описывая политику Нюрнберга и место Америки в нацистских юридических взглядах начала 1930-х, логично начать с того, с чего начали американские газеты: с первого из них, Reichsflaggengesetz, или «Закона о флаге Рейха», поводом для которого стал инцидент с «Бременом». История «Закона о флаге» позволяет заглянуть в мутные потоки и встречные течения враждебности и осторожного дружелюбия, характеризовавшие отношение нацистов к Америке «Нового курса» в начале 1930-х.

Инцидент с «Бременом» случился в Нью-Йорке 26 июля 1935 года, жарким летом, запомнившимся дипломатическими стычками и вспышками уличного насилия, которые произошли между нью-йоркскими противниками Гитлера и сторонниками Германии[49]. В тот вечер около тысячи бунтовщиков, охарактеризованных в полицейских отчетах как «сочувствующие коммунистам», штурмовали «Бремен», один из самых быстрых лайнеров в Атлантике и гордость немецкого кораблестроения[50]. Пятерым демонстрантам удалось взобраться на борт, сорвать свастику и швырнуть ее в реку Гудзон.

Все пятеро были арестованы, но в итоге разразился дипломатический кризис, растянувшийся на несколько недель. Сразу же после случившегося Госдепартамент США попытался смягчить ситуацию, послав ноту, в которой выражалось сожаление в том, что «к национальному символу Германии не отнеслись с должным уважением»[51]. Сколь бы враждебными к Гитлеру ни были настроения на улицах Нью-Йорка, администрация Соединенных Штатов в данный исторический момент стремилась сохранить хорошие отношения с Третьим рейхом[52]. Тем не менее в течение всего конца лета в германской прессе кипели страсти. Кризис достиг своей кульминации 6 сентября, за неделю до церемонии открытия Нюрнбергского съезда, когда мировой судья Манхэттена по имени Луис Бродский распорядился освободить пятерых арестованных бунтовщиков, выступив с пламенной речью, осуждающей нацизм от имени американских свобод.

Луис Бродский, нью-йоркский еврей, давший толчок к принятию Нюрнбергских законов, стал одной из самых заметных фигур в истории международных дипломатических кризисов. Своей карьерой он был обязан как возможностям, так и препятствиям, которые создавала для евреев Америка начала XX века. Он окончил юридический факультет Нью-Йоркского университета в 1901 году, в возрасте всего лишь семнадцати лет[53], но в Америке начала ХХ века юристам-евреям нелегко было пробиться в престижные юридические конторы или национальный судейский корпус. Естественно, в США быть юристом-евреем было намного лучше, чем в нацистской Германии, но все равно непросто (что злорадно отмечалось в нацистской литературе начала 1930-х)[54], и Бродский избрал иной путь. Благодаря финансовой поддержке Таммани-холла, продажного политического сообщества нью-йоркских демократов, часто продвигавшего интересы этнических меньшинств, он получил должность мирового судьи в следственном изоляторе Нижнего Манхэттена, известного как «Гробница»[55].

Мировые судьи «Гробницы», занимавшие крайне низкое положение в судебной иерархии, отвечали за слушания об освобождении под залог, ночные суды и тому подобное[56], и от назначенцев Таммани часто исходил душок продажности (сам Бродский пережил обвинения в коррупции в 1931 году)[57]. Тем не менее Бродский использовал свою скромную должность, чтобы делать громогласные заявления в защиту гражданских свобод, более подобающие судьям Верховного суда. Бродский, возможно, являлся бенефициаром политики Таммани-холла, но (как и другие представители Таммани)[58] был также страстным поборником американских конституционных прав. В 1931 году он снова дал повод для скандала, разрешив распространение порнографических романов[59]. В апреле 1935 года он опять попал в заголовки газет, когда освободил двух стриптизерш, арестованных в одном из клубов Гринвич-виллидж, героически заявив в зале суда, что «нагота более не считается непристойной»[60]. (В эту же ночь другой мировой судья без труда обвинил стриптизерш, арестованных в «Бурлеске Мински»[61].) А когда в начале сентября перед ним предстали бунтовщики с «Бремена», Бродский воспользовался возможностью провозгласить американские ценности и осудить нацистов. Как он писал, «свастика являлась „черным пиратским флагом“, выступая за все то, чему противостояли Соединенные Штаты». Для него она была «бесстыдно развевающейся эмблемой, символизирующей все то, что противоречит американским идеалам данных Богом и неотчуждаемых прав всех народов на жизнь, свободу и стремление к счастью… [Нацизм представляет собой] мятеж против цивилизации – по сути, если прибегнуть к биологическим понятиям, атавистическим возвратом к социальным и политическим условиям раннего Средневековья, если не первобытного варварства»[62]. То были вдохновляющие и верные во всех отношениях слова, и да благословит Господь Луиса Бродского за то, что он их произнес. Сейчас трудно объяснить, в связи с чем мировой судья высказал подобное мнение, а также на каком законном основании были освобождены бунтовщики.

В любом случае Бродский был евреем, и его мнение стало своего рода красной тряпкой для нацистов. Администрация Рузвельта в очередной раз попыталась снять с себя ответственность за его поступок, вынудив губернатора Нью-Йорка Герберта Лемана объявить о превышении Бродским своих полномочий, а государственный секретарь Корделл Халл принес формальные извинения Рейху в тот же день, когда были провозглашены Нюрнбергские законы[63]. Однако министр пропаганды Йозеф Геббельс уже принял решение использовать выступление Бродского в политических целях нацистов.

Фактически высказывание Бродского стало чем-то вроде пропагандистского подарка нацистам, дав им долгожданную возможность укрепить свою власть в Рейхе. Из-за своих слов Бродский оказался в самом эпицентре конфликта по поводу политического символизма в нацистской Германии. В сентябре 1935 года, перед Нюрнбергским «Съездом Свободы», захват Германии нацистами еще не был завершен в полной мере. В начальный период после прихода Гитлера к власти в январе 1933 года нацистская партия вынуждена была делить власть с другими представителями правого крыла, национал-консерваторами, в число которых входили такие могущественные фигуры, как президент Пауль фон Гинденбург и бывший канцлер Курт фон Шляйхер. Эти люди ненавидели демократические обычаи Веймарской республики и готовы были сотрудничать с нацистами, но в определенной степени дистанцировались от их программы. Именно национал-консерваторы совершили трагический просчет, поставив Гитлера на пост рейхсканцлера, будучи уверенными, что смогут им управлять. Как всем известно, последующие события быстро показали, что они ошибались: через несколько недель после вступления Гитлера в должность 30 января 1933 года нацисты основательно продвинулись на пути к полному господству посредством хорошо знакомой последовательности кошмаров, которыми было отмечено скатывание Германии в диктатуру: пожара Рейхстага 27 февраля, выборов 5 марта и, наконец, «Закона о полномочиях» от 24 марта, дававшего Гитлеру диктаторскую власть[64].

Тем не менее во время и после этих пугающих событий Гинденбург оставался президентом, и даже после его смерти в 1934 году национал-консерваторы сохраняли свою роль в правительстве Рейха. Более того, они получили официальное символическое признание своего права на долю власти в Германии: в то время как все остальные государства вывешивали только один флаг, германский Рейх вывешивал вместе два флага – флаг со свастикой, описанный в указе Гинденбурга как представляющий «могущественное возрождение германской нации», достигнутое нацизмом, а рядом с ним простой флаг с черной, белой и красной полосами, представлявший «прославленное прошлое германского Рейха», символической территории более традиционалистского правого крыла[65]. Карл Шмитт восхвалял этот своеобразный двуликий национальный символизм как средство «церемониального отрицания Веймарской системы» без однозначного превосходства одной группы противников Веймара над другой. Пока оба флага развевались рядом, Германия еще не являлась нацистской в полной мере, но это позволяло нацистам завоевать лояльность многочисленных немецких консерваторов, особенно среди влиятельной бюрократии, не принуждая их во всем следовать радикальной нацистской программе[66].

К сентябрю 1935 года нацисты добились немалых успехов, избавляясь от национал-консерваторов – иногда действительно их убивая, как это случилось с Шляйхером, – но все еще были вынуждены делить с ними символическую сцену, над которой раздражающе развевались оба флага. Решение Бродского освободить бунтовщиков дало Геббельсу повод для ликвидации символа национал-консерваторов: «Судья Бродский в Нью-Йорке, – писал он в своем дневнике, – оскорбил германский государственный флаг. Наш ответ: в Нюрнберге соберется рейхстаг и объявит флаг со свастикой единственным нашим государственным флагом»[67]. Нюрнберг стал символическим знаком прихода нацистской партии к единоличному правлению и, естественно, также поводом для закручивания гаек в отношении соплеменников Бродского, немецких евреев. «Партийный съезд Свободы» послужил также поводом для провозглашения двух антисемитских законов, которые активно готовились в течение двух лет.

Таким образом, Нюрнбергские законы были предложены миру как «ответ на оскорбление», нанесенное еврейским мировым судьей в полицейском суде Манхэттена. Однако важно подчеркнуть, что они не демонстрировали неприятия всего того, за что выступала Америка. Нью-йоркского еврея Луиса Бродского вполне можно было осудить и без осуждения Америки в целом. В конечном счете, как отмечал один немецкий автор в написанной в 1935 году книге с восхвалениями в адрес Рузвельта, Нью-Йорк имел крайне мало отношения к «Америке»: в этом городе собирались «представители разных рас», создавая «мешанину идей и народов», и в нем наблюдалось «огромное влияние евреев», превращавших организации наподобие Колумбийского университета в центры «радикализма».

Истинная же Америка, в противоположность Нью-Йорку, была англо-саксонской и протестантской[68]. Немецкие расисты позволяли себе подобные издевательские высказывания в адрес «еврейского» Нью-Йорка в течение многих лет[69].

И действительно, когда собрался съезд, нацистское руководство старательно заявляло, что их враги – евреи, а не Соединенные Штаты. Выступая с речью по поводу новых законов, Гитлер специально прервался, чтобы похвалить администрацию Рузвельта за ее «полностью достойное и честное» отречение от Бродского[70]. Как объяснил фюрер, цель Нюрнбергских законов состояла лишь в осуждении «еврейских элементов», где бы те ни были, и подтверждении «правильности» национал-социализма[71]. Геринг, формально представляя новые законы в своей речи, добавил, что Германия может лишь выразить сочувствие американскому народу, поскольку американцы, не имеющие собственных антисемитских законов, были «вынуждены стать свидетелями» проявления недостойного высокомерия со стороны «заносчивого еврея» Бродского[72].

Естественно, ни одну нацистскую речь не следует воспринимать как некую истину. И тем не менее выступления Гитлера и Геринга в Нюрнберге с их деланными попытками выразить уважение к администрации Рузвельта и отвратительным стремлением поддержать американских антисемитов вполне соответствуют тому, что известно из многих других источников: в 1935 году отношение нацистов к США еще не стало однозначно враждебным, точно так же как Вашингтон не был готов отречься от сотрудничества с Гитлером. К примеру, по осторожным оценкам историка Филиппа Гассерта, лишь в начале 1936 года и особенно в 1937-м Соединенные Штаты «наконец утратили свою роль модели» для нацистской Германии[73].

Это вовсе не означает, что в отношениях между двумя странами в начале 1930-х царила полная гармония или что нацисты не видели никаких поводов для ненависти к США. Вне всякого сомнения, в американской прессе появлялось множество статей о творящемся в Германии, что явно не доставляло радости германскому руководству. Несомненно, нацисты презирали «американские идеалы данных Богом и неотчуждаемых прав всех народов на жизнь, свободу и стремление к счастью», о которых говорил Бродский. Тем не менее в первые годы нацистского правления в Германии сохранялось широко распространенное мнение, что США в душе являются родственным «нордическим» обществом, пусть даже сохраняющим приверженность устаревшим либеральным и демократическим идеям, которые могут пострадать от расового смешения.

В итоге можно испытать немалый шок, читая немецкие отчеты тех лет, посвященные Америке. Взять, к примеру, Альбрехта Вирта. Вирт в своей книге «Народы в мировой истории» 1934 года (всеобщей истории для читателей-нацистов с портретом Гитлера на титульном листе) так описывал Америку для своих немецких читателей на первых страницах: «Наиболее важным событием в истории государств второго тысячелетия – вплоть до [Первой мировой] войны – стало основание Соединенных Штатов Америки, давшее сильнейший толчок к борьбе арийцев за мировое господство»[74]. Современным американцам есть что сказать по поводу основания, и далеко не всегда положительное. Все мы понимаем, как печально заметил Тэргуд Маршалл, что «американская конституция была несовершенной с самого начала, и потребовались несколько поправок, гражданская война и важные общественные преобразования, чтобы достичь… уважения к личным свободам и правам человека, которые мы сегодня воспринимаем как фундаментальные»[75]; всем нам известно, что отцы-основатели верили в то, что считается теперь предосудительным, но это все же весьма далеко от описываемого нацистами исторического поворотного пункта в «борьбе арийцев за мировое господство».

Вирт был далеко не одинок, цитируя стандартный догмат мировой истории в начале 1930-х. К примеру, по словам Вархольда Драшера, автора красиво отпечатанного тома 1936 года под названием «Верховенство белой расы», Основание стало «первым судьбоносным поворотным пунктом» на пути белых к всемирному господству[76]. Америка взяла на себя «руководящую роль среди белых народов» после Первой мировой войны, воплотив надежду многовекового американского расизма[77], и если бы не вклад американцев, «осознанное единство белой расы никогда не было бы достигнуто»[78]. Подобные же взгляды высказывал, к примеру, ведущий идеолог нацизма Альфред Розенберг в 1933 году[79]. Или, как выразился сам Гитлер в звучной фразе: «Расово чистокровному немцу суждено стать повелителем американского континента, и он останется таковым, пока не падет жертвой расового загрязнения»[80].

Нам определенно приходится сохранять самообладание, встречая подобного рода заявления об Америке (и многие другие, которые я процитирую в дальнейшем). Хотя господство белых в Америке в немалой степени восхвалялось Германией начала 1930-х, распространенным также являлось мнение, что США могут с тем же успехом потерпеть неудачу в своей исторической расовой миссии. Даже наиболее благосклонные к США нацисты сомневались, что могут рассчитывать на американскую дружбу в длительной перспективе[81]. К примеру, «Национал-социалистский ежемесячник» опубликовал в ноябре 1933 года специальный номер «США и мы», заявив об определенном сходстве немцев с американцами, но, с другой стороны, высказывалось сомнение о будущем направлении американского развития, а также недовольство нелицеприятными статьями в американской прессе[82]. Если нацисты и заявляли о своих родственных чувствах к Соединенным Штатам, они тем не менее никогда не были в точности уверены, с чем имеют дело в реальности.

И все же, как бы там ни было, нацистские авторы того периода вполне осознавали наличие расистских черт в американском законодательстве и обществе и порой громко их восхваляли; более того, в эпоху создания Нюрнбергских законов США часто воспринимались не как неизбежный идеологический кровный враг, но как предтеча и даже потенциальный временный попутчик. Глядя на Америку первых лет «Нового курса», нацисты видели в ней страну, где принцип превосходства белой расы пустил глубокие корни, особенно за пределами Нью-Йорка. И хотя неизвестно, сколько «англо-саксонских» американцев благосклонно восприняли бы речь Геринга в 1935 году, наверняка многие из них действительно рассматривали людей, подобных Бродскому, как «заносчивых евреев».

Что касается двух новых нацистских антисемитских мер, которые мы помним сегодня как Нюрнбергские законы, они разрабатывались в атмосфере, отмеченной тем же неуверенным духом родства с Америкой: как бы ни трудно нам было сегодня это признать, Нюрнбергские законы являлись продуктом многомесячных дискуссий и дебатов, включавших систематическое, тщательное и порой восхищенное изучение расового законодательства Соединенных Штатов.

Два антисемитских закона, которые мы сегодня называем Нюрнбергскими и текст которых был зачитан Германом Герингом на Партийном съезде свободы, столь коротки, что их основные положения можно процитировать полностью. Как верно сообщала «New York Times», первый из них, Reichsbürgergesetz, «Закон о гражданине Рейха», обычно называвшийся «Законом о гражданстве», устанавливал различие между «гражданами Рейха» (Reichsbürger) и простыми «подданными» (Staatsangehörige). Целью его было предоставить полные политические права только членам германского Volk, мистически понимаемого национального германского расового сообщества (прилагательная форма völkisch).

Как сообщала республиканская газета «New York Herald Tribune», одна из немногих в Америке, упомянувших в заголовках неприкрытый расизм Нюрнбергских законов, после того как Геринг зачитал эти чудовищные указы, собравшиеся члены Рейхстага, «шестьсот с лишним человек, большинство в коричневой форме, вскочили на ноги» в порыве энтузиазма[87].

Следует задать вопрос, черпали ли нацисты какое-либо вдохновение у Америки, создавая эту программу расовых преследований. При этом существенна правильная постановка вопроса. Нужно понимать, о чем не говорилось в Нюрнбергских законах и, напротив, о чем говорилось в американском законодательстве той эпохи. Нюрнбергские законы не имели своей целью организовать систему сегрегации или апартеида. Их двойное назначение состояло в том, чтобы создать новый нацистский закон о гражданстве, наряду с новым нацистским законом о сексуальных отношениях и смешанных браках, которые я буду называть американским термином «расовое смешение». Если говорить о США, гражданство и смешение рас были главными в межвоенном американском расовом законодательстве, и сегрегация являлась лишь его частью[88].

Последнее следует подчеркнуть. Размышляя сегодня об истории своего расового законодательства, американцы обычно проявляют особый интерес к законам Джима Кроу. В 1950-е годы дело «Браун против Образовательного совета» стало той точкой опоры, на которой зиждется наше понимание современного американского расового законодательства[89], и с тех пор мы обычно сводим американские расовые вопросы к конфликту между делом Брауна и делом «Плесси против Фергюсона»[90]. В американской коллективной памяти расовое законодательство в первую очередь означает раздельные школы, раздельные питьевые фонтанчики, сиденья в задней части автобуса и так далее – практики, приведшие к крупным сидячим забастовкам, протестам и жестоким столкновениям эпохи начала борьбы за гражданские права. Неразрывная связь расового законодательства с сегрегацией сформировала всю англоязычную литературу об американском влиянии в Германии; именно потому, что, когда ученые задавали вопрос, повлияло ли американское расовое законодательство на нацистов, на самом деле их интересовала значимость «американских законов о сегрегации»[91]. Но американские расовые законы всегда содержали в себе не только положения о сегрегации, о чем прекрасно знали европейцы межвоенного периода; и мы не сможем понять взгляд нацистских юристов на «нордическую» Америку, пока не осознаем этого факта.

Американское расовое законодательство в период до Брауна распространялось на широкий диапазон формально различных юридических областей, включая не только сегрегацию по принципу «раздельные, но равные» в соответствии с законом Плесси, но также закон об индейцах[92], антикитайское и антияпонское законодательство[93] и ограничения гражданских и избирательных прав[94]. Америка известна созданием новых разновидностей де-факто и де-юре гражданства второго сорта для чернокожих, коренных американцев, филиппинцев и пуэрториканцев[95]. Особо выделялись законы о запрете на смешение рас на уровне штатов[96], эти законы были отменены лишь в самом конце эпохи борьбы за гражданские права, после дела «Лавинг против штата Виргиния» в 1967 году[97]. То же касалось законодательства об иммиграции и натурализации на федеральном уровне[98]. Де-факто основанные на расовом принципе практики просуществовали до принятия Акта об иммиграции и натурализации 1965 года, полностью вступившего в силу лишь в 1968 году[99]. Некоторые аспекты обширного американского расового законодательства были близко связаны с евгеникой; в частности, законы об иммиграции и запрете на смешение рас часто описывались как меры, имеющие отношение к евгеническому поддержанию расового здоровья населения[100]. Однако другие аспекты, такие как сегрегация и создание разновидностей гражданства второго сорта, не имели ничего общего с евгеникой как таковой. Они являлись иной формой преследования и лишения прав, никак не связанной с политикой народонаселения.

Во всех этих областях Соединенные Штаты отличались энергичностью и новаторством своего законодательства. Америка начала XX века являлась мировым лидером в отношении расовых законов, которыми восхищались многие, и нацисты в этом смысле не были исключением. Как и во многих иных областях, здесь блистала американская изобретательность.

Американский закон о запрете расового смешения мы рассмотрим в следующей главе. Пока же я начну с американских законов об иммиграции, натурализации и гражданстве.

Моменты американской истории, считавшиеся достаточно интересными с точки зрения нацистских юристов, в определенной степени восходят к той же самой эпохе Основания, которой нацистские историки отводили главное место. История американской расовой дискриминации, как было известно нацистским авторам, уходила корнями в самые первые годы Республики. Когда собрался первый Конгресс, среди многих принятых им исторических законов был Акт о натурализации 1790 года, открывавший возможность натурализации для «любого иностранца, являющегося свободным белым человеком»[101]. Как отмечал один нацистский комментатор в 1936 году, закон стал необычной мерой для своего времени: расовые ограничения, хотя и известные в XVIII веке, не были тогда особо распространены[102].

Но больше всего привлекала нацистов (а также прочих европейских расистов) Америка конца XIX и начала XX века. Как писал один ведущий нацистский автор, подводя итог истории американской иммиграции в 1933 году, «до 1880-х годов ориентированная на свободу либеральная концепция приводила к тому, что Соединенные Штаты рассматривали себя как убежище для всех угнетенных народов, и, соответственно, ограничения на иммиграцию, не говоря уже о запретах, считались несовместимыми со „свободной конституцией“»[103]. Это вовсе не означает, что до 1880-х вообще не существовало никаких ограничений. В довоенный период ряд штатов, особенно на Среднем Западе, ввели законодательство, нацеленное на запрет поселения для свободных чернокожих[104], в то время как в 1850 году Коннектикут и Массачусетс ввели проверки на грамотность в надежде отгородиться от нежелательных ирландских иммигрантов, формально ничего не запрещая им[105]. Тем не менее в целом в первые две трети XIX века США были страной открытых границ, что, естественно, привлекало огромное число мигрантов из Европы.

Однако в конце 1870-х годов в американском законодательстве об иммиграции и натурализации произошли изменения, связанные с появлением иммигрантов из Азии[106]. Американские иммиграционные законы конца XIX века были особо направлены против азиатов[107], начиная, в частности, с закона штата Калифорния о запрете иммиграции китайцев в 1870-х[108], а затем на национальном уровне в 1882-м[109]. Целью их стали также потенциальные японские иммигранты, что в течение многих десятилетий являлось источником опасных дипломатических трений между Японской империей и Соединенными Штатами[110]. Но к концу столетия кампании по запрету иммиграции постепенно начали перемещаться за пределы вполне понятных проблем азиатской иммиграции, сосредотачиваясь также на Европе. Один из особенно важных законов 1896 года имел целью ограничение иммиграции посредством проверок на грамотность[111]. На этот закон наложил вето президент Кливленд[112], но затем последовал ряд подобных мер уже в XX веке. Первым стал Акт об азиатской запретной зоне 1917 года, который, как следует из его названия, определял обширную область Азии как родину нежелательных элементов, въезд которым был запрещен наряду с гомосексуалистами, слабоумными, анархистами и прочими[113]. Следом за ним были приняты два важных закона, связанных с «национальным происхождением»: Чрезвычайный акт о квотах 1921 года[114] и Акт об иммиграции 1924 года[115]. Последний из них носил очевидно расистский характер, давая «нордической расе» Северной и Западной Европы преимущество перед «нежелательными расами» Восточной и Южной Европы[116].

Важно отметить, что США были не единственными, кто вводил подобные меры. И об этом прекрасно знали нацисты. Америка являлась частью британского мира в широком историческом понимании. Британский империализм заложил сеть «демократий свободных белых людей» по всему миру, демонстрируя общую преданность сохранению того, что профессор Колумбийского университета Дж. У. Берджесс восхвалял в 1890 году как «этнически однородные» государства[117]. В число их входили Канада и Новая Зеландия[118], Австралия, родина антикитайских настроений, связанных с аналогичными настроениями в Калифорнии, начавшимися в конце 1840-х годов[119], и, естественно, Южная Африка[120]. Один британский демограф так описывал в 1936 году этот англоязычный мир: «Есть лишь немногие прорехи в сплошном заборе, возведенном в последние 50 лет Соединенными Штатами и Британскими владениями с целью недопущения неевропейцев»[121]. Как мы увидим далее, нацисты хорошо знали о подобных действиях англоязычных стран и искали соответствующие модели не только в США, но и более широко – в британских владениях.

Тем не менее ближе к концу XIX века именно Соединенные Штаты заняли место в авангарде расовых ограничений с точки зрения как немцев, так и других народов. С конца XIX века США стали рассматриваться как «лидер в разработке недвусмысленно расистской политики в отношении гражданства и иммиграции»[122], и американские практики в области иммиграции и натурализации привлекали немалое внимание в Европе задолго до появления нацистского движения.

Часть этого внимания исходила от европейцев с левыми взглядами, осуждавших происходящее в США. Особенно заметны были враждебные комментарии во французской литературе: французских наблюдателей с их собственной республиканской традицией «свободы, равенства и братства» часто повергал в шок откровенный расизм американской демократии. К примеру, когда французский мыслитель Андре Зигфрид опубликовал в 1927 году свое исследование американского общества, он рассматривал иммиграционную политику как фундаментальную основу американского расизма в широком смысле этого слова[123]. Такой же видели Америку и другие французские авторы[124].

Но имелись иностранцы, более благосклонно смотревшие на американские эксперименты. Американское иммиграционное законодательство оказало влияние на весь англоязычный мир[125], привлекая и континентальных европейцев[126]. Особенно важно, что американские иммиграционные законы заинтересовали Теодора Фрича, автора одной влиятельной книги – «Руководства по еврейскому вопросу». Именно Фрич ответственен за публикацию немецких изданий – как «Протоколов сионских мудрецов», так и антисемитских сочинений Генри Форда. Фрич, один из ведущих светочей немецкого антисемитизма, описывал Соединенные Штаты на первых страницах своего «Руководства», неоднократно издававшегося в нацистский период. Америка конца XIX века, писал Фрич, была страной, наконец выучившей ошибки, к которым ведет всеобщее равноправие: «Америка, проникшаяся идеями свободы и равенства, до сих пор предоставляла равные права всем расам. Но она вынуждена пересмотреть свое отношение и свои законы, создав ограничения для негров и китайцев»[127]. Для Фрича история американского иммиграционного законодательства является своего рода иносказанием об опасностях, которыми грозит пренебрежение чистотой расы в пользу глупого равноправия. Как мы вскоре увидим, Гитлер и другие нацисты часто повторяли допускающие разные толкования слова Фрича.

Законодательство об иммиграции и натурализации являлось лишь частью того, что сделало США ведущей страной конца XIX века. Бок о бок с ним шло американское законодательство о гражданстве. В те же десятилетия конца XIX века Соединенные Штаты разрабатывали некоторые специфические разновидности гражданства второго сорта. Марк Мазовер сводит ряд их воедино, предполагая, что американские законы о второсортном гражданстве могли представлять интерес для нацистских юристов, намеревавшихся создать в Нюрнберге собственные их разновидности для евреев: «Внутри США (чьи расовые законы и евгеническое движение заслужили похвалу Гитлера в 1920-х) коренные американцы до 1924 года рассматривались как „подданные“, но не граждане – привилегия, которую американские комментаторы конца XIX века считали прерогативой „великой колониальной власти“. К пуэрториканцам в соответствии с законом относились примерно так же, как впоследствии в Германии к чехам – они являлись „иностранными постоянными жителями Соединенных Штатов“»[128]. Мазовер прав в том, что, как мы вскоре увидим, Гитлер, следуя по стопам Теодора Фрича, восхищался американскими расовыми законами; прав он и в том, что отношение к коренным американцам и пуэрториканцам, подробно обсуждавшееся в немецкой юридической литературе[129], предлагало модель гражданства второго сорта, интересовавшую авторов нацистских законов. Но если брать историю целиком, то она еще включает две особо важные группы населения – филиппинцев и особенно американских чернокожих.

Проблема гражданства для черных крайне стара в Америке и имеет слишком долгую и сложную историю, чтобы ее здесь воспроизводить. Для моих же целей основное значение, как в свое время и для нацистских экспертов, имеет процесс создания разновидностей гражданства второго сорта для чернокожих, который опять-таки уходит корнями в последние десятилетия XIX века. В довоенный период чернокожие были лишены статуса граждан посредством одного из самых позорных решений в американской конституционной истории, «Дред Скотт против Сэндфорда»[130], которое сыграло роль одного из главных поводов для Гражданской войны[131]. После победы Севера это решение утратило силу, поскольку гражданский статус для чернокожих в принципе гарантировался Четырнадцатой и Пятнадцатой поправками[132]. Но после краха Реконструкции чернокожие (в особенности южане) лишились значимых политических прав посредством множества юридических оговорок конца XIX века, целью которых являлось сохранение конституционных ограничений.

В частности, практически все чернокожие Юга были лишены права голосовать. Используемая методика включала в числе прочего проверки на грамотность, средство, которое впервые было применено в Коннектикуте и Массачусетсе в 1850-х годах с целью введения скрытых расовых ограничений на иммиграцию[133]. Проверки на грамотность стали искусным американским изобретением, которому стали подражать австралийцы в своем собственном расовом иммиграционном законодательстве 1901 года и которое влиятельный Джеймс Брайс рекомендовал для более широкого применения в англоязычном мире[134]. Помимо тестов на грамотность, вводились «дедушкины оговорки»[135], оставлявшие право голосовать лишь тем, чьи предки голосовали до освобождения, подушный налог и прочее, включая создание системы первичных выборов, гарантировавших исключительное правление Демократической партии Юга[136]. Верховный суд без колебаний ратифицировал подобные уловки, несмотря на гарантии, даваемые принятыми в период Реконструкции поправками[137]. В итоге американские чернокожие, хотя и являлись де-юре гражданами, де-факто имели гражданство второго сорта.

И это опять-таки взяли на заметку европейцы, в особенности немцы. Собственно, гражданство второго сорта для чернокожих в Америке являлось источником вдохновения для ведущих немецких интеллектуалов за десятилетия до прихода нацистов к власти. Одним из них был Макс Вебер. «В американской демократии, – писал Вебер в газетной статье 1906 года, используя восклицательный знак, чтобы подчеркнуть эмоции, – равное избирательное право принадлежит лишь белым(!), поскольку негры и прочие расовые помеси [Mischlinge] де-факто не существуют для голосования»[138]. (Вебер считал данный факт типичным плодом протестантской этики в Америке[139].) Вебер вовсе не был единственным, кто интересовался данным аспектом американского расизма. Эдуард Майер, невероятно эрудированный историк, специализирующийся на Древнем мире, опубликовал книгу об Америке, где подробно объяснялись соответствующие практики: «Используются все средства, чтобы сделать право негров голосовать иллюзорным», – писал он, обозревая мощь изобретенных американцами юридических средств[140]. «Англоговорящие белые американцы, – замечал выдающийся социолог Роберт Михельс, – отрицают какое-либо равноправие для негров»[141]; он также подробно описывал юридические тонкости этого момента. Немецкие авторы начала XX века регулярно отмечали, что политические права американских чернокожих относились к числу «мертвых законов»[142]; несмотря на гарантии, даваемые поправками периода Реконструкции, эти политические права были «отменены»[143]; южные штаты превратили право черных голосовать в ничто, хотя никогда не заявляли об этом открыто[144].

Возможно, фактическое лишение чернокожих гражданских прав являлось самой примечательной стороной расистского закона о гражданстве второго сорта в Америке начала XX века, но далеко не единственной. Важную роль в создании американского гражданства второго сорта сыграл случай (во многом теперь забытый) пуэрториканцев и филиппинцев. Победа в испано-американской войне 1898 года принесла Соединенным Штатам колониальные владения в Пуэрто-Рико и на Филиппинах. Последствием этого стал небольшой кризис в американском конституционном законодательстве. Америка никогда не стремилась к имперской колониальной власти, которую накапливали европейские страны, и казалось, что Четырнадцатая поправка практически не оставляет места для создания класса подданных колоний. Когда Америка приобретала новые территории, предполагалось, что их жители автоматически становятся гражданами США. Тем не менее имелись широко распространенные настроения против предоставления жителям новых территорий полноправного гражданства. В частности, Филиппины, ставшие театром отвратительной американской войны, были родиной тихоокеанского народа, который американцы считали принадлежащим к низшей или по крайней мере в данный момент безнадежно отсталой расе. Посредством ряда решений, известных как «Дела об островах», Верховный суд согласился на создание де-юре разновидности гражданства второго сорта для вновь завоеванных территорий: Конституция, как постановил суд, разрешала считать подданных колоний всего лишь «неполноценными гражданами»[145].

Про «Дела об островах» рядовые американцы сегодня почти не помнят, но в конце XIX и начале XX века эти процессы являлись предметом серьезного интереса, и современные правоведы рассматривают их как ключевое событие в американском расовом законодательстве и создании «Американской империи»[146]. Не остались они и без внимания европейцев: борьба демократической Америки с предоставлением статуса подданных народам колоний представляла международный интерес в эпоху европейского империализма[147]. В частности, немцы начала XX века, включая ряд весьма выдающихся ученых, написали немало книг об американских колониальных законах за десятилетия до прихода нацистов к власти[148].

Возможно, самым примечательным из немецких исследователей американских законов о гражданстве второго сорта был Эрих Кауфманн, один из наиболее выдающихся немецко-еврейских юристов XX века. Кауфманна, блистательного преподавателя общественного и международного права, в 1920-е годы привлекло крайне правое политическое крыло Германии. Он присоединился к предшественникам фашистов в Веймаре, а после прихода к власти нацистов оставался в нацистской Германии до 1938 года. Пережив войну в эмиграции, он вернулся после 1945 года на преподавательскую работу (хотя американские власти описывали его как «непригодного для обучения немецкой молодежи ценностям демократии»)[149]. Этот представитель зловещего мира межвоенного правого крыла, один из ряда ведущих еврейских интеллектуалов, чьи политические симпатии могли затянуть их «опасно близко в орбиту фашизма»[150], сделал американский колониальный опыт темой своей первой книги в 1908 году.

Книга Кауфманна во всех подробностях описывала, как Америка, поставленная перед исторической задачей «колониального расширения своих владений и суверенитета»[151], столкнулась с вопросом, «можно ли управлять нецивилизованным населением… в соответствии с нормами, гарантированными Конституцией для высших [hochstehenden] граждан»[152]. Кауфманн посвятил немало внимания описанию работы Верховного суда над «Делами об островах» и выразил свое глубокое уважение искусству американских судей и «реальной оценке и открытости» в американском прецедентном праве. Начало XX века было отмечено в Германии своего рода культом поклонения закону[153], и Кауфманн явно в этом участвовал:

Как мы увидим далее, нацистские юристы всегда находили немало поводов восхищаться «жизненностью и непосредственностью» американского законодательного расизма и «живой правовой интуицией» американского народа, на котором тот основывался.

Кауфманн был не единственным видным комментатором американского колониального опыта и его правовых последствий. Двое знаменитых ученых, немец Хуго Мюнстерберг из Гарварда и германофил Эрнст Фройнд из университета Чикаго, опубликовали книги на немецком языке, в которых описывались американские авантюры в области колониальных завоеваний и права[155]. Фройнд, в частности, объяснял, каким образом США создали новую категорию «подданных без гражданских прав»[156]. Таким образом, по его словам, Америка изобрела новую форму законодательства, близкую к законам штатов начала XIX века, ограничивавшим в правах свободных чернокожих, и законам штатов конца XIX века, ограничивавшим в правах китайцев. Америка являлась первопроходцем в создании ряда ограничений для гражданства второго сорта, основанных на расе[157]. Имелся еще один комментарий: за несколько лет до Первой мировой войны один из ведущих немецких журналов, предвосхищая Нюрнбергские законы, сообщал, что пуэрториканцы и филиппинцы имели статус Schutzbürger zweiter Klasse, граждан второго сорта, подлежащих защите со стороны государства, но не обладавших полными политическими правами[158]. Америка с точки зрения данной немецкой литературы являлась лабораторией для экспериментов по сокращению гражданских прав некоторых групп населения.

Таким образом, зарождавшееся в Европе нацистское движение уже было знакомо с американским законодательством об иммиграции и гражданстве второго сорта и иногда даже им восхищалось, что продолжалось затем и в годы создания провозглашенных в Нюрнберге законов о гражданстве.

Прослеживая участие нацистов в том влиянии, которое оказало американское расовое законодательство на европейцев, следует начать с библии этого движения, «Mein Kampf» Гитлера. Во втором томе «Mein Kampf», опубликованном в 1927 году, изложен взгляд Гитлера на обновление Германии, во многом основанный на партийной программе нацистов 1920 года, в пяти из двадцати пяти пунктов которой говорилось о гражданстве. Партийная программа 1920 года призывала к жестким ограничениям на гражданство, которое должно было предоставляться только лицам «германской крови», а также к лишению прав постоянно проживающих в стране иностранцев, которые были нежелательными гражданами:

Во втором томе «Mein Kampf» Гитлер продолжил развивать партийную программу 1920 года, разработав более детальную концепцию основанного на расе гражданства. Но, обратившись к проблеме гражданства в 1927 году, Гитлер сумел ухватиться за авторитетный источник, недоступный в 1920-м, – новые американские иммиграционные законы 1921 и 1924 годов. Вождю нацистов, безусловно, не нравилось многое в Соединенных Штатах того периода; он ненавидел Вудро Вильсона, архитектора Версальского мира, и замечал ползучее влияние евреев на большую часть американского общества[160]. Но остается поразительным фактом, что в его заявлениях конца 1920-х основную часть занимает похвала в адрес американской расовой политики, особенно когда дело касалось американского иммиграционного законодательства, и зависть к американскому могуществу. Гитлер, как и многие европейцы до него, рассматривал Соединенные Штаты как очевидного «лидера в разработке недвусмысленно расистской политики в области гражданства и иммиграции». Его обращение к вопросам гражданства в «Mein Kampf» начинается с характерно язвительного описания текущего состояния германского законодательства:

Потребовав, чтобы приобретение гражданства имело более осмысленную и возвышенную форму, основанную на расе, Гитлер затем обращается к единственному мировому примеру порядка, достойному похвалы:

Американские правоведы немало писали о расизме иммиграционных законов 1920-х годов, но, похоже, оставили без внимания тот удивительный факт, что эти же самые законы восхвалялись Гитлером как главный и фактически единственный пример völkisch-законодательства о гражданстве в 1920-е годы[162].

В дальнейшем Гитлер продолжает высказываться в тех же терминах, повторяя свое мнение об американском иммиграционном законодательстве в 1928 году. Как он писал, американцы испытывали необходимость исключить «чуждых» и «нечистокровных» из правящей расы, и эта необходимость нашла свое выражение в их иммиграционном законодательстве[163]. Подобные же заявления он сделал в своей «Второй книге», неопубликованном продолжении «Mein Kampf», черновик которого он написал в 1928 году[164]. «Вторая книга» воистину поражает своим описанием Америки как расовой модели для Европы и ее будущего. Некоторые немецкие расисты 1920-х годов изображали США как страну, которой грозит серьезная опасность смешения рас и которой с большой вероятностью может грозить упадок, если только «хорошая кровь Союза» не сможет остановить хаотичное наступление «völker, состоящих из негров, евреев, южноевропейцев, метисов, желтых и еще неизвестно кого из молочно-кофейных земель»[165]. Однако, в противоположность своим коллегам-расистам, Гитлер во «Второй книге» весьма оптимистично относился к перспективам Америки[166], утверждая, что изменения в американском иммиграционном законодательстве свидетельствуют о том, что американцы наконец прозрели:

Положительный результат изменений в иммиграционной политике, заключает Гитлер, состоит в том, что Америка защитила свой характер «нордического» государства. Европа, предупреждал он, не может рассчитывать на соперничество с США, если не поступит так же[168]. В том же году Гитлер заявил о своем восхищении американским завоеванием Запада, где американцы «истребили миллионы краснокожих, сократив их численность до нескольких сотен тысяч»[169], что, по его словам, являлось очередным «нордическим примером», которому неплохо было бы последовать европейцам. Оценивая ряд подобных высказываний 1920-х годов, историк Детлеф Юнкер приходит к выводу, что для Гитлера Америка являлась «моделью государства, основанного на принципах Rasse und Raum», то есть расизма и захвата территорий для расово чистого Volk[170]. Гассерт также утверждает, что Гитлер рассматривал Америку 1920-х с ее не имеющим оправдания расистским иммиграционным законодательством и эпической «арийской» колонизацией Запада как достойное восхищения «расовое государство»[171].

Взгляды фюрера на тему «расового государства», разумеется, оказали огромное влияние на нацистскую Германию[172]. Обсуждение Гитлером американского иммиграционного законодательства в «Mein Kampf», в частности, цитировалось каждый раз, когда нацистские юристы обсуждали проблемы гражданства после прихода нацистов к власти в 1933 году[173], и задавало основной тон в нацистских статьях об американских законах в течение всего начала тридцатых[174]. Америка воспринималась как слабая в некоторых отношениях страна, и ее будущее в смысле расового порядка, возможно, было неопределенным, но она оставалась ведущим примером юрисдикции, нащупывавшей путь к расовому законодательству, необходимому для создания völkisch государства, особенно посредством мудрых иммиграционных ограничений. Как писал «Национал-социалистский ежемесячник» в ноябре 1933 года, вторя «Mein Kampf» и «Руководству по еврейскому вопросу» Фрича, «Соединенные Штаты нового мира пришли к пониманию чудовищной опасности „великого расового плавильного котла“ на протяжении последних десятилетий и положили конец кровосмешению посредством драконовских иммиграционных законов… Именно этим кругам родственных нам американцев мы протягиваем руку помощи»[175]. Америка, как писал Гитлер, предприняла первые неуверенные шаги; теперь же настал момент передать факел нацистской Германии, и в будущем нельзя исключать надежду на духовный союз между нацистской Германией и Соединенными Штатами как сторонниками превосходства белой расы.

Прежде чем обратиться к сути исследований американских законов об иммиграции и гражданстве в эпоху нацизма, важно определить контекст обсуждения относительно целей нацистского режима после его прихода к власти. В частности, необходимо подчеркнуть, что истребление евреев не являлось изначальной целью нацистов. В первые годы нацистского режима «депортацию и уничтожение» еще «трудно было вообразить»[176]; на первом плане всегда стояло принуждение евреев к эмиграции путем как уличного насилия, так и создания законодательных ограничений[177]. Цели начала 1930-х были красиво сформулированы Вильгельмом Штукартом, соавтором стандартного комментария к Нюрнбергским законам. Штукарт, позднее высокопоставленный офицер СС, присутствовал на Ванзейской конференции, принявшей постановление об «Окончательном решении», и впоследствии был осужден как военный преступник[178]. Но в начале 1930-х он говорил не об «окончательном решении» (Endlösung), но об «однозначном решении еврейской проблемы» (endgültige Lösung):

Уничтожение последовало позже, а в период, относящийся к данной книге, нацистская политика заключалась в принуждении к эмиграции.

Следует учитывать этот факт, пытаясь понять нацистский закон о гражданстве и его отношение к событиям в Соединенных Штатах. Для режима, целью которого являлось принудить к эмиграции тех, кто считался «чужой кровью», главную роль играл именно закон о гражданстве. Соответственно, после прихода к власти нацисты поспешно приступили к изменению германского закона о гражданстве с целью поражения в правах евреев и прочих «чуждых элементов». Начало было положено 14 июля 1933 года «Законом об отмене натурализации и лишении германского гражданства», обнародованным в тот же день, что и базовый нацистский законодательный акт о евгенике[180]. Главной целью этого первого нацистского закона о гражданстве было упростить денатурализацию и выдворение Ostjuden, восточноевропейских евреев, прибывших после Первой мировой войны[181]. Рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик описывал его как «начало и отправную точку для германского расового законодательства»[182], и в последующие два года, пока шли дебаты, постоянно подчеркивалась фундаментальная роль закона о гражданстве, кульминацией чего стал Нюрнбергский «Закон о гражданстве», окончательно присвоивший евреям статус людей второго сорта.

Никуда не деться от неприятной правды: в течение всех этих попыток унизить, демонизировать и изгнать евреев Германии нацисты во главе с Гитлером постоянно ссылались на американские законы. Америка оставалась мировым лидером по расовым законам, и нацисты неоднократно обращались к американскому примеру, разрабатывая собственное законодательство об иммиграции и гражданстве.

Заняв пост канцлера, сам Гитлер перестал обращать внимание на формальные юридические вопросы. Но ведущие нацистские юристы и чиновники по-прежнему проявляли интерес к американским законам. Наиболее показателен в этой связи пример Отто Кельрейттера, возможно, самого выдающегося нацистского специалиста по государственному праву начала 1930-х годов. Сочувствующий нацистам начиная с 1930 года, Кельрейттер формально вступил в партию 1 мая 1933 года, в тот же день, когда и Карл Шмитт. В этом же году Кельрейттер получил кафедру общественного права в Мюнхене, «гнезде» нацистов. Он занимал ведущие академические должности, был главным редактором журнала и тому подобное[183].

В конце 1933 года этот верховный жрец юриспруденции нацизма опубликовал книгу, в которой излагались основы общественного права для того, что нацисты именовали своей «национальной революцией». Общественное право включало в себя иммиграцию и натурализацию; и когда Кельрейттер дошел до этой темы, он посвятил американскому примеру значительную часть материала. Он начал с того, что коснулся не только Соединенных Штатов, но и Британских владений. Как отмечали нацистские авторы, в мире Британской империи имелись «неписаные ограничительные меры» против смешения рас, а также некоторое количество формальных законов[184]. Интерес нацистов к англоязычным традициям заслуживает того, чтобы отдельно его отметить: нацисты основывались на практиках, возникших в более широком (в историческом смысле) британском мире, а не только в США. И тем не менее больше всего занимало Кельрейттера законодательство Америки. Он писал:

По поводу вышеприведенного отрывка можно сделать два замечания. Во-первых, автор провел тщательное статистическое исследование. Как показывают этот и другие отрывки, которые будут процитированы ниже, немцы очень прилежно изучали американские иммиграционные законы.

Во-вторых, невозможно охарактеризовать написанное Кельрейттером как материал, предназначенный для иностранного потребления. Ученые, заявляющие, что нацистские упоминания американского законодательства были «всего лишь попытками сослаться на имеющие отдаленное сходство прецеденты собственных законов и юридических решений с целью избежать критики», попросту ошибаются. Некоторые высказывания нацистов, вероятно, могут быть отнесены к попыткам «избежать критики»[186]. Но Гитлер восхвалял Америку задолго до прихода нацистов к власти и вряд ли мог иметь своей целью противостояние будущей критике, поскольку режим еще не существовал в природе. То же верно и в отношении Кельрейттера. Он опубликовал свою книгу на немецком языке, считавшемся легкодоступным лишь для немногих иностранцев (к тому же, следуя обычной практике нацистов, она была напечатана готическим шрифтом, крайне трудно разборчивым для иностранцев, не владевшим в достаточной степени немецким языком). В целом его текст не содержит никакой пропаганды. Нет никаких признаков того, что книга Кельрейттера, ставшая обычным источником для цитирования в нацистской Германии[187], привлекла хоть какое-то внимание за рубежом, и точно так же нет никаких причин полагать, что ее целью являлось придать глянец международному образу Германии. Кельрейттер, будучи ведущим немецким специалистом по государственному праву, занимался изучением темы, важной для разработки политики нацистов в первые месяцы «национальной революции». Это было исследование американского иммиграционного законодательства, сделанное нацистами для нацистов.

Дальнейшее, более глубокое исследование той же темы продолжалось в последующие два года, в течение которых юристы и бюрократы сражались с политическими и доктринальными вызовами, создавая новые законы о гражданстве и натурализации. Несколько примеров того, как юридическая литература описывала американские законы, дают представление об интересе, который проявляли к Америке в Германии начала 1930-х. Прежде всего упомяну «Национал-социалистскоое руководство по праву и законодательству». Это огромный труд, опубликованный зимой 1934–1935 годов под редакцией Ганса Франка, главы партийного управления по юридическим вопросам, а позднее генерал-губернатора и вождя нацистского террористического режима в оккупированной Польше. Как следует из названия, целью «Национал-социалистского руководства» являлось наметить путь дальнейшего нацистского законотворчества. Составленное различными нацистскими юристами по указанию Франка, оно включало в себя статьи практически по всем аспектам законодательства. Стоит отметить, что в «Руководстве» американская модель упоминается особо.

Особенно примечательна в «Руководстве» статья «Volk, раса и государство». Это базовый обзор разработки расового законодательства для нового нацистского порядка авторства Герберта Кира, в то время младшего научного сотрудника Берлинского университета, а позднее одного из подручных Генриха Гиммлера[189]. Кир посвятил значительную часть своего труда американской модели, описывая весь диапазон расового законодательства, включая запрет на расовое смешение (с деталями для каждого штата) и сегрегацию. Самый последний абзац статьи посвящен американскому иммиграционному законодательству и восхвалению Америки как предтечи нацизма:

Таковы завершающие слова главы стандартного нацистского руководства о том, как разрабатывать расовое законодательство. Америка «достигла осознания фундаментального факта» и сделала первые шаги; нацистская Германия со всей доскональностью продолжила ту же логику, надеясь, что со временем к ней присоединится весь «европейский культурный круг».

Можно привести и многие другие тексты, рисующие образ расистской и потому привлекательной американской модели, – хотя все они также признают, что Америка имеет свои недостатки, и многие из них предупреждают, что США еще могут отступиться от своих замыслов или прийти в упадок. Америка описывалась на стандартном нацистском жаргоне как страна, основанная Gemeinschaft, сообществом Volk:

Это была страна, приверженная превосходству «нордической расы»:

Это была страна, где правящие белые были полны решимости не допустить к себе чуждые элементы:

Подобных цитат можно привести великое множество. Как выразился один из авторов, Америка «издавала громкий предупреждающий вопль об опасности смешения рас»; она создала расистское иммиграционное законодательство, «на примере которого должен учиться весь „нордический мир“; в конечном счете вопрос стоял о „жизни и смерти“ белой расы»[194].

Речь шла не просто о случайных упоминаниях «предупреждающих воплей», звучавших в американском иммиграционном законодательстве. Публикации начала 1930-х годов включали обширные и тщательно документированные исследования американских иммиграционных законов. К примеру, Генрих Кригер, молодой нацистский юрист, сыгравший важнейшую роль в усвоении нацистами американских расовых законов, посвятил американским законам об иммиграции и натурализации тридцать пять крайне информативных и содержательных страниц своей самой значимой книги 1936 года «Das Rassenrecht in den Vereinigten Staaten» («Расовый закон в Соединенных Штатах»)[195]. Я более подробно вернусь к книге Кригера и его биографии в главе 2.

Кригер был не одинок. Другим примечательным примером пристального интереса нацистов к американскому закону о гражданстве является Иоганн фон Леерс. Леерс был так называемым ведущим специалистом по евреям, участвовавшим в самых ранних этапах разработок, приведших к появлению Нюрнбергских законов[196]. Он был одним из самых отталкивающих нацистских юристов-антисемитов с достаточно странной карьерой. Будучи членом партии с первых лет ее существования, Леерс бежал после Второй мировой войны из Германии в Аргентину. В 1950-х годах он перебрался в Египет, где стал советником по антиизраильской пропаганде у Гамаля Абдель Насера. Будучи убежденным, что христианская Европа отказалась от исторической борьбы против мирового еврейства, Леерс принял ислам и умер в Египте в 1965 году под именем Омар Амин[197]. В своей брошюре 1936 года «Кровь и раса: путешествие сквозь историю народов» Леерс посвятил целых двадцать три страницы американскому расовому законодательству. Его обзор включал не только рассказ о Четырнадцатой поправке, о сегрегации по Джиму Кроу и законах против смешения рас в разных штатах, но также тринадцать страниц об иммиграции и натурализации, в том числе – подробную статистику и обсуждение закона в отношении каждого из расовых меньшинств[198].

Некоторые аспекты американского иммиграционного законодательства вызывали у нацистских юристов особый интерес. Их интересовала американская трактовка натурализации и денатурализации. Эдгар Сэбиш, автор исследования 1934 года «Концепция „подданства“» высказывался о Соединенных Штатах с явным скептицизмом[199]. Тем не менее он с восторгом отмечал некоторые американские подходы к натурализации. «Строгая позиция американского закона, – отмечал он, – проявляется в его положениях, созданных для военного времени». Еще до Первой мировой войны американцы, в отличие от британцев и французов, приняли разумное законодательство, лишавшее права на натурализацию граждан любой страны, с которой Америка находилась в состоянии войны[200]. Тот же автор также выделял одно американское решение, представляющее особый интерес для истории Нюрнбергских законов. Речь идет об идее, содержащейся в Акте Кэйбла 1922 года, касавшемся гражданства замужних женщин. Исторически гражданство жен в западном мире относилось к той же категории, что и гражданство их мужей. Но к началу XX века современные системы, как правило, отвергали эту доктрину, и Акт Кэйбла стал одним из ряда законов в разных странах, отменявших исторический принцип. Однако, в отличие от законов других стран, Акт Кэйбла содержал основанное на расе исключение: до 1930 года он предусматривал лишение американских женщин их гражданства, если они заблуждались до такой степени, чтобы выйти замуж за негражданина-азиата[201]. Сэбиш, не знавший о том, что это положение Акта Кэйбла было уже отменено, приветствовал его как здоровый пример законодательства, мотивированного расовым самосознанием: «Если американская женщина выходит замуж за японского мужчину, она не сохраняет свое гражданство, как было бы в случае брака с другим иностранцем, но теряет его после замужества. Очевидно, это вполне заслуженное наказание для гражданки, вступающей в союз с мужчиной, неспособным создать часть Gemeinschaft»[202]. Подобная разновидность расового закона, подразумевающего изгнание женщин, осквернивших себя замужеством с «чуждым элементом», крайне интересовала нацистских авторов. Леерс отмечает аналогичный пример из англо-американского мира в своей книге «Кровь и раса»: «Если женщина английского подданства и христианской веры выходит замуж за магометанина, являющегося не британским гражданином, но, возможно, подданным или гражданином магометанского государства, она теряет свое британское подданство вследствие своего брака, и если муж и жена выбирают в качестве места жительства магометанскую страну, не являющуюся протекторатом или владением Его Британского Величества, они попадают в сферу действия магометанских законов»[203]. Кто бы из читателей мог предположить, что сам Леерс умрет как «магометанин» Омар Амин в «магометанской стране» тридцать лет спустя? Так или иначе, англо-американские практики денатурализации вследствие брака, похоже, привлекали серьезное внимание творцов нацистской политики. Как мы увидим далее, эти практики имели определенное отношение к важному аспекту Нюрнбергских законов. Применение последних подобным же образом сосредоточивалось на брачном выборе: перед нацистами стоял вопрос, кого из полуеврейских Mischlinge, помесей, считать «евреями» по закону. Ответ на этот вопрос отчасти заключался в том, что помеси считались «евреями», если они вступали в брак с другими «евреями», демонстрируя таким образом свои еврейские «наклонности»[204] или «силу» их «еврейской крови»[205]. Так же, как и американская женщина, взявшая в мужья японца, это были люди, которые предпочли связать свою жизнь с чуждым элементом, вызывающим отвращение у здорового Volk-сообщества.

Американское иммиграционное законодательство особенно часто упоминается в нацистской юридической литературе, возможно, потому, что его демонстративно восхвалял сам Гитлер. Однако нацистские авторы не пренебрегали и американским законом о гражданстве, де-юре и де-факто создававшим разновидности гражданства второго сорта для чернокожих, пуэрториканцев, филиппинцев, китайцев и коренных американцев. Как верно предполагает Мазовер, эта тема действительно представляла особый интерес в нацистской Германии времен Второго Нюрнбергского закона.

Нацистские авторы 1930-х годов продолжали особо интересоваться законным поражением в правах американских чернокожих, чье гражданство они, как и их немецкие предшественники начала XX века, воспринимали как «реально не существующее»[206].

Собственно, тема лишения чернокожих гражданских прав в США представляла достаточный политический интерес, чтобы упоминаться в многочисленных партийных публикациях. К примеру, дешевый партийный журнал, предназначавшийся для широкого нацистского читателя, «SA-Führer», сообщал о бессмысленности гражданства для чернокожих в Соединенных Штатах[207]. О том же идет речь в известной статье 1936 года, опубликованной в «Neues Volk», пропагандистской газете, издававшейся Национал-социалистским управлением по расовой политике. Это примечательное творение партийной расовой пропаганды, обещавшее объяснить суть «белых и черных в Америке» немецкой публике, открывалось картой сорока восьми штатов, где показывался точный статус американских законов о лишении гражданских прав и запрете на смешение рас по всей стране, под заголовком «Законодательные ограничения прав негров». Далее в статье следует подробное повествование о жизни и истории чернокожих в США, сопровождающееся семью страницами фотографий. В основном оно сосредоточено на жизни в Нью-Йорке. Чернокожие Нью-Йорка, как сообщалось читателям, сохраняли свою собственную культуру в Гарлеме по ночам, но днем они отправлялись в центр, где работали «чистильщиками обуви и лифтерами, сверкая лакированной кожей и курчавыми, будто овечья шерсть, волосами». (Некоторые чернокожие работали в Нью-Йорке также официантами, сообщалось в статье, но «им не позволялось ни единым словом общаться с белыми клиентами, и они приносили меню на подносе, а не в руке».)

Как и прочая нацистская литература, эта статья, озаглавленная «Как возникают расовые вопросы», предупреждала, что проблема негров представляет серьезную угрозу для Америки. В частности, в ней отмечалась растущая рождаемость среди чернокожих, а среди иллюстраций имелись репродукции рекламы крема для осветления кожи и помады для выпрямления волос, которые чернокожие могли использовать с целью скрыть свою «глянцево-черную» кожу и «похожие на овечью шерсть» волосы, чтобы внедриться в белое общество. В статье особо подчеркивалось, что американцы принимают правильные меры для борьбы с расовой опасностью, так же как и нацисты, даже если «определенная часть» американской прессы враждебно относилась к национал-социализму: «В Соединенных Штатах [как и в нацистской Германии] имеются расистские политика и законы. Что есть суд Линча, как не естественное сопротивление Volk чуждой расе, пытающейся одержать верх? В большинстве штатов Союза имеются специальные законы, направленные против негров, которые ограничивают их избирательные права, свободу передвижения и карьерные возможности. Какое-то время существовал план создать негритянскую резервацию в Южных штатах, подобную индейским резервациям»[208]. Неясно, откуда авторы статьи взяли странную идею насчет того, что Америка планировала некую «негритянскую резервацию». Как отмечал Леерс, подобные резервации имелись в Южной Африке[209], но не в Соединенных Штатах. Так или иначе, статья демонстрирует, что в 1936 году, когда уже действовали Нюрнбергские законы, нацистские партийные чиновники пытались рекламировать рядовым немцам американский метод создания де-факто гражданства второго сорта, в то время когда Германия уже подвергала евреев действию «расистской политики и ограничивающих законов». Это была пропаганда, но направленная на собственное население, а не на зарубежных критиков[210].

Тем временем специальная юридическая литература продолжала объяснять суть американского закона о гражданстве второго сорта, как это делала популярная немецкая литература в предыдущие десятилетия. Соединенные Штаты, как сообщалось в одной из книг 1933 года, изобрели для своего населения новую промежуточную категорию между гражданством и его отсутствием, беспрецедентную разновидность юридической неопределенности. В эту новую категорию входили не только чернокожие, но также филиппинцы и пуэрториканцы[211]. Кригер в своей неоднократно цитируемой статье 1934 года, которая (как мы увидим далее) оказала немалое влияние на разработку «Закона о крови», отмечал, что не только чернокожие, но и китайцы были лишены в США значимых избирательных прав[212]. Deutsche Justiz, ведущий партийный орган по юридическим вопросам, подчеркивал тот же самый факт[213]. «Негры вовсе не равны перед законом», писал один автор в книге 1935 года, расхваливая Джона К. Кэлхауна как расового вдохновителя для Германии; и они не могли бы никогда стать равными, поскольку «полное политическое равенство очевидным образом положило бы конец сексуальному разделению между расами – что здоровый расовый инстинкт англосаксов полностью отвергает»[214].

Особенно стоит отметить, что нацистские авторы начала 1930-х видели явные параллели между американской «проблемой негров» и их собственной «еврейской проблемой». Неверно утверждать, как это делают некоторые ученые, что Америка не интересовала нацистскую Германию, поскольку евреев там специально не преследовали. К примеру, тот же поклонник Джона К. Кэлхауна считал, что единственная надежда Америки состоит в массовой депортации чернокожих – как если бы единственной надеждой немцев являлось уничтожение сионистского движения[215].

Что более важно, в специальной юридической литературе просматривались те же параллели. С точки зрения нацистских юристов начала 1930-х, стоявшая перед Германией еврейская проблема в первую очередь являлась проблемой нежелательного еврейского «влияния», особенно – на правительство, бюрократию и на институты права[216]. Именно по этой причине партийная программа 1930 года включала в себя пункт 6:

По той же самой причине самые первые нацистские антисемитские законы предполагали исключение евреев из правительства, университетов и юридических организаций[217]. Рассматривая же американские законы о лишении прав чернокожих, нацистские юристы, как ни странно, увидели в них полностью аналогичные усилия побороть черное «влияние». Для них американские чернокожие являлись не крайне угнетаемым и бедным населением, но некоей «зловещей чуждой расой» захватчиков, угрожавшей «одержать верх», и которой, соответственно, следовало дать отпор. (Стоит сказать, что именно этот безумный взгляд нацисты полностью разделяли с американскими расистами[218].) Кригер в своей пространной статье 1934 года объяснял, что, поскольку «правящей расе» в Америке приходилось принимать меры по предотвращению «черного влияния», американские юристы разработали завуалированные юридические оговорки, чтобы лишить черное население полных политических прав, несмотря на формально гарантированное им конституцией гражданство[219]. Статья углублялась в существенные подробности о том, как функционировали эти оговорки[220], и выражала осторожный оптимизм по поводу того, что Америка в конечном счете перейдет к более «открытой разновидности законодательного расизма», подобно той, что была разработана в Германии[221]. Зам точно так же делает обзор методик лишения чернокожих политических прав с целью «подавить до минимума политическое влияние негров» в южных штатах[222]. Зам видел те же самые проблемы в статусе американских евреев, объясняя, что американские евреи, формально не ограниченные с точки зрения закона, были переведены на «подчиненную общественную позицию» посредством незаконных средств, таких как квоты на прием в университеты; в частности, для них оставалась закрытой уважаемая профессия юриста[223]. Таким образом, Соединенные Штаты стремились ограничивать в правах своих евреев, формально не лишая их конституционной защиты. (Леерс считал так же, хотя был уверен, что простого обычая недостаточно, чтобы предотвратить опасность, которую представляют евреи; требовался формальный закон[224].)

Зам, как автор, заслуживает особого внимания, поскольку он тщательно анализирует американский закон, выделяя в нем общие черты с новыми законами Рейха. Гитлер писал в «Mein Kampf», что «völkisch-государство» делит своих жителей на три класса: Staatsbürger (граждан), Staatsangehörige (подданных) и Ausländer (иностранцев)[225]. Зам, не цитируя напрямую фюрера, объяснял своим немецким читателям, что американский закон в точности следует канонической модели, изложенной в «Mein Kampf»:

Нюрнбергские законы объявляли, что только граждане обладают «полными политическими правами». В американском законе, как отмечал Зам, имелось аналогичное положение, делавшее различие между «политическими правами» и «гражданскими правами»[227]. Как подчеркивал Зам, американский закон гарантировал, что определенные группы, формально обладавшие «политическими правами», были, тем не менее, лишены права голоса: в число этих групп входили не только чернокожие, но также коренные американцы[228]. Что касается иностранцев, они сталкивались с разнообразными ограничениями со стороны американского закона – что представляло естественный интерес для нацистов, которые начиная с 1920 года настаивали на том, что иностранцы должны пользоваться лишь ограниченными «гостевыми правами»[229]. Подобными средствами американцы, как писал Драшер в своем «Превосходстве белой расы», «позаботились о гарантиях, что решающие посты в руководстве [Führung] государства останутся в руках исключительно англосаксов»[230].

Опять-таки, подобные американские разработки вызывали интерес не только у нацистов. По всей Европе в 1930-е и 1940-е годы был распространен взгляд, что Юг посредством систематического лишения избирательных прав чернокожих (а также мексиканцев и коренных американцев)[231] приступил к созданию чего-то крайне похожего на американскую версию основанного на расизме фашистского порядка. «Ку-Клукс-Клан, или фашисты Америки», – писал один французский автор, – были созданы для борьбы с предоставлением гражданских прав чернокожим[232]. Бертрам Шрике, голландский этнограф, опубликовавший интересную книгу об американских расовых взаимоотношениях в 1936 году, заявлял, что происходящий в южных штатах «процесс отказа от всего, созданного в период Реконструкции – с его жестокостью, запугиванием, открытым подкупом, подбрасыванием бюллетеней, манипуляциями и фальсификациями результатов выборов и так далее, имеет своей целью исключить избирателей-негров… во многом это напоминает восхождение нацистов в Германии»[233]. «За счет своей однопартийной системы и шаткого положения гражданских свобод, – писал Гуннар Мирдаль в 1944 году, – Юг иногда именуют фашистским»[234]. Тем не менее при том, что европейцы широко разделяли подобный взгляд, особенно поражает, что его высказывали сами нацисты – заявляя, как Кригер, что Демократическая партия Юга посредством своего «расистского избирательного закона» построила однопартийную систему и что остается лишь один вопрос – добьется ли она успеха, как это удалось нацистам, в превращении «партии в орган государства»[235].

Все эти нацистские восхваления в адрес белого господства в Америке и их копания в американских законах об иммиграции и гражданстве требуют тщательной оценки и тщательного подбора слов. Нацисты явно проявляли глубокий интерес к американскому примеру, но было бы ошибкой делать чрезмерные выводы о прямом влиянии американской модели на «Закон о гражданстве». Нацисты никак не могли прямо скопировать «Закон о гражданстве» с тех юридических параллелей, которые они обнаружили в американском законе, как бы они их ни превозносили. Возможно, Америка была мировым лидером в создании расистского законодательства, хорошо известного и многократно цитировавшегося задолго до прихода Гитлера к власти, но, как неоднократно отмечали нацисты, американское законодательство не в полной мере раскрывало свои расистские цели, по крайней мере в том, что касалось гражданства и иммиграции. (Как мы увидим в следующей главе, американский закон о запрете смешения рас был совершенно иным.) В своем законодательстве о гражданстве и иммиграции американцам приходилось обходить требования Четырнадцатой поправки, а также, в более широком смысле, заявленные ими традиции равенства. Соответственно, их закон состоял из юридических уловок и оговорок. Как писал Кригер, американские законы были законами Umwege, или окольных юридических путей. Нацистов определенно занимали эти американские юридические хитрости, и они были рады возможности показать всю глубину американского законодательного расизма как в партийной пропаганде, так и в специальной юридической литературе. Но, со своей стороны, они в полной мере намеревались создать открытую систему расистского гражданства, и по этой причине им не было необходимости в точности заимствовать букву американского закона. Нацистское расовое законодательство вовсе не собиралось становиться законами о национальных квотах, подушном налоге, дедушкиных оговорках или проверках на грамотность.

В любом случае сама возможность обнаружить неизменное заимствование выглядит невероятной по своей сути. Нацистские юристы были представителями давней и неизменной немецкой законодательной традиции, которая, как правило, сама экспортировала законы в другие страны, а не механически их заимствовала. Более того, немецкие юристы были убеждены, что они участвуют в «национальной революции», являющейся прорывом в истории человечества. Было бы воистину удивительно, если бы эти люди попросту скопировали американские законы, и они, естественно, так не поступили.

Так что ошибкой было бы утверждать, что нацисты прямо «заимствовали» юридические положения у американцев при создании «Закона о гражданстве». Это вовсе не то, что на жаргоне сравнительного права могло бы называться «трансплантацией американских законов» в нацистскую Германию.

В то же время было бы глупо и малодушно преуменьшать интерес нацистов к тому, что представлял собой американский закон. Начиная с «Mein Kampf», нацисты действительно превозносили американское верховенство белых и тщательно исследовали американское законодательство об иммиграции и гражданстве. «Национал-социалистское руководство» действительно описывало Америку как страну, достигшую «фундаментального осознания» исторической расистской миссии, которую теперь была призвана продолжить нацистская Германия. В этом смысле юридическая литература полностью соответствовала обычной исторической литературе, объявлявшей, что до прихода Гитлера Соединенные Штаты играли «руководящую роль белых народов» в «арийской борьбе за мировое господство». Даже если нацистские авторы-юристы считали американское расовое законодательство крайне «несовершенным и потому заслуживавшим порицания»[236], даже если подвергали осмеянию деятельность нью-йоркских евреев, таких как Луис Бродский, они тем не менее считали Соединенные Штаты страной, нащупывавшей свой путь к политике правильного völkisch-порядка в соответствии со здоровым американским расовым самосознанием[237].

Так что даже если в «Законе о гражданстве» и не было прямых американских заимствований, тем не менее в нем имелось нечто крайне важное для ментальности нацистских юристов и законодателей. С точки зрения иммиграции и гражданства американский пример служил не столько прямым шаблоном, сколько желанным свидетельством того, что «расовое самосознание» уже начало формировать законы в передовом «нордическом» обществе. Он действительно служил желанным свидетельством, и ошибочно было бы недооценивать важность данного факта. Американское законодательство предложило нацистам нечто крайне значимое для современных юристов, а именно – подтверждение того, что ветры истории дуют в их сторону. Их Америка была именно такой, какой ее описывал Гитлер: динамичной страной, чье расовое самосознание дало толчок первым существенным шагам к разновидности расового порядка, который должен был привести к расцвету исторической миссии Германии. Влияние сравнительного права касается не только установления конкретных положений, копирования конкретных параграфов или переноса на иную почву положений закона. Юристам, даже нацистским, требуется осмыслить правомерность и необходимость их законов, и наличие зарубежных параллелей может дать целебное успокоение и вдохновение. В частности, современным юристам часто хочется верить, что они стремятся к лучшему будущему – и свидетельство того, что к тому же лучшему будущему стремятся другие страны, сколь бы путаным ни был их путь, имеет немалое для них значение. Возможно, особенно верно это в отношении юристов, внезапно окунувшихся в своего рода революционный перелом.

Как бы болезненно ни было нам это признавать, вовсе не удивительно, что эти юристы – участники нацистской «национальной революции», как до них представители крайне правого крыла, ухватились за американский пример. Расистское американское законодательство об иммиграции и гражданстве фактически установило этот стандарт еще в самом начале XX века. Случай нацистов свидетельствует об истинности утверждения, что Соединенные Штаты были «лидером в разработке недвусмысленно расистской политики в отношении подданства и иммиграции»[238]. То был мир, в котором законотворческая культура США в начале XX века задавала тон по всему миру, так же как она сегодня задает тон в таких областях, как корпоративное право. Именно потому даже нацистская Германия смотрела в сторону Америки.

И тем не менее то, что мы наблюдаем в создании «Закона о гражданстве», не может быть напрямую названо «заимствованием». Если мы хотим отыскать более значимое свидетельство чего-то больше похожего на заимствование, нам следует обратиться ко второму закону – «Закону о крови».

Когда мы обращаемся к «Закону о крови», мы вступаем в мир, который беженцы из нацистской Германии описывали как Rassenwahn, «расовое безумие»[239] – мир нацистских бредовых речей о еврейской угрозе и фанатичной одержимости государственным насаждением расовой и сексуальной чистоты с уголовными обвинениями и изгнанием тех, кто представлял для них опасность. «Закон о крови» с его запретом на смешение рас в сексе и браке осуждался послевоенными европейскими юристами как пример чудовищного нарушения естественных прав[240], но в период нацизма Верховный суд Рейха объявил его ни больше ни меньше «фундаментальным конституционным законом национал-социалистского государства»[241]. Нацистские юристы представляли его общественности как неотъемлемую меру для сохранения немецкой расы «чистой и без примесей»[242]. Как заявлялось в основном комментарии к Нюрнбергским законам, «Закон о крови», так же как «Закон о гражданстве», был необходим для предотвращения «любого дальнейшего проникновения еврейской крови в тело германского Volk»[243], а окружавшая его риторика была полна предупреждений об опасностях сексуального контакта с евреями.

«Смешение» – термин, который нацистские авторы постоянно использовали для описания угрозы подобного «проникновения еврейской крови в тело германского Volk», созданный разнообразием слов, основанных на немецком корне – misch-, «смешивать». Больными обществами считались те, что стали свидетелями «смешения» (Vermischung) народов (Völker); подобное смешение, как часто говорилось в нацистской литературе, приводило к вырожденческой расовой Mischmasch, «мешанине». Цель Нюрнбергских законов заключалась в том, чтобы предохранить Германию от подобного вырождения, сделав «навсегда невозможным для еврейства проникать [Vermischung] в германский Volk». Ключевая юридическая терминология основывалась на том же корне: «Закон о крови» имел целью запретить Mischehe или Mischheirat, «смешанный брак». В частности, сексуальные контакты угрожали породить дегенеративного ребенка-Mischling – «гибрид», «помесь».

Пытаясь понять навязчивое неприятие смешения, лежавшее в основе «Закона о крови», полезно обратиться к заявлениям двух особо интригующих нацистских фигур: Гельмута Николаи, объявившего себя «ведущим юридическим философом Партии» в начале 1930-х[244], и Ахима Герке, специалиста по «расовой профилактике», служившего в министерстве внутренних дел, ответственного за ранние варианты закона, а в дальнейшем – за его разработку[245]. Оба были выдающимися деятелями первых лет нацистского правления, и оба были подвергнуты чистке по одному и тому же обвинению в гомосексуализме[246]. Неизвестно, было ли это обвинение правдивым – действительно ли эти нацистские фанатики сексуальной чистоты были гомосексуалистами, к которым многие из их знакомых могли питать отвращение. Так или иначе, в начале 1930-х они были в первых рядах борцов за расовую чистоту, и их речи и статьи иллюстрируют ментальность нацистского фанатизма по поводу опасностей сексуального смешения, легшую в основу создания «Закона о крови».

Николаи и Герке с энтузиазмом выступали против того, что нацисты называли преступлением Rassenschande, «расового загрязнения», – сексуальных союзов между немцами (особенно немецкими женщинами) и низшими расами (особенно еврейскими мужчинами)[247]. Нацистских лидеров беспокоило, что простой народ попросту не осознает всей чудовищности сексуальных связей между немцами и евреями, несших опасность для всей расы; немцев следовало «образовывать и просвещать»[248], по сути, обращая в свою веру. Для этой цели Герке, к примеру, летом 1933 года выступил по радио с лекцией с запоминающимся названием «Учись мыслить как расист». Он терпеливо объяснял своим слушателям, все еще нуждавшимся в нацистской идеологической обработке, что брак с евреем попросту «тошнотворен»[249]. Николаи, со своей стороны, в брошюре, опубликованной в 1932 году, за год до того, как Гитлер стал канцлером, старательно объяснял избирателям, что евреи являются распространителями нечистокровности: собственно говоря, они вообще не являлись представителями «чистой» расы и все они были Mischlinge, помесями, продуктом тысячелетий беспорядочного скрещивания[250].

Предупреждения Николаи 1932 года об опасностях, которые представляют еврейские помеси, основывались на стандартном взгляде нацистов на историю, неоднократно повторявшемся в литературе того времени. Человеческая история являлась многотысячелетней хроникой расового упадка высших рас, которые дегенерировали и в конце концов полностью исчезли в результате расового смешения. Учитывая риск для «нордической» Германии, срочно требовалось новое законодательство о браке. Смешение рас вследствие неразборчивых браков было схоже со смешением рас вследствие неразборчивой иммиграции, и евреи представляли для Германии опасность в обоих отношениях:

Евреи были «чуждыми элементами», нарушавшими как международные, так и сексуальные границы; они открывали дверь в самый худший из возможных вариантов – появление «единого человечества». «Наш Völk в опасности!» – кричал другой нацистский юридический текст в 1934 году, повторяя стандартный лозунг[252].

Могло бы показаться, что все эти нацистские бредни были далеки от всего, что происходило в Соединенных Штатах. Но на самом деле, как показывает эта глава, именно в «Законе о крови» мы обнаруживаем наиболее провокационные свидетельства непосредственного интереса нацистов к американским юридическим моделям и наиболее тревожные признаки их прямого влияния. Американское законодательство явно упоминается в ключевом документе радикальных нацистов, устанавливающем базовую структуру «Закона о крови», так называемом Preußische Denkschrift, Прусском меморандуме, распространявшемся нацистскими радикалами в 1933 году. Во время последующих дебатов – в частности, на важном собрании в июне 1934 года, от которого сохранилась объемная стенографическая запись, – регулярно обсуждались американские модели. В частности, американские модели поддерживала наиболее радикальная нацистская группировка, яростные защитники строгого запрета на сексуальное смешение. Наконец, сам «Закон о крови», появившийся в Нюрнберге, носил отпечаток американского влияния, этот факт я аргументирую далее.

История американского влияния, описываемая в этой главе, определенно создает гнетущее впечатление. Но, опять-таки, вряд ли это особо удивит читателей, знающих расовую историю Америки начала XX века. Известный факт, что большая часть Америки была заражена расовым безумием: как отмечалось в нацистской литературе, множество американцев попросту считало, что чернокожие мужчины регулярно насилуют белых женщин[253]. Американские суды, о чем было известно немецким авторам, могли высказывать как неоспоримый факт, что «смешение двух рас приводит к появлению помесей и упадку цивилизации»[254]; американский Верховный суд учитывал мнение белых жителей южных штатов, чьи аргументы не отличались от аргументов нацистов[255], а южные расисты, такие как сенатор Теодор Бильбо, убежденный сторонник «Нового курса» начала 1930-х, мог рассказывать истории об упадке рас из-за их смешения в столь же паническом тоне, как и Гельмут Николаи: выступая против «смешения крови» во время дебатов против судов Линча 1938 года, которое, как он заявлял, уничтожило белую цивилизацию на большей части земного шара, Бильбо привел страницу из «Mein Kampf» Гитлера в подтверждение того, что всего лишь «одна капля негритянской крови в жилах чистейшего белого уничтожает изобретательный дух его разума и парализует его творческие способности»[256]. (Собственно, Бильбо пошел дальше, чем готовы были пойти нацисты: как мы увидим далее, даже нацисты решительно отвергли правило одной капли крови как чрезмерную крайность.)

Тем не менее, даже если Америка также была заражена расовым безумием, оказанное ею влияние на «Закон о крови» связано вовсе не со взглядами ее населения, но с характерными законодательными приемами, которые разработали американцы с целью борьбы с угрозой расового смешения. И в этом Америка опять-таки была мировым лидером.

Прежде всего, Соединенные Штаты предлагали модель законодательства, направленного против смешения рас. Идея, что браков между «высшими» и «низшими» расами следует избегать, была широко распространена в мире в эпоху евгеники начала XX века[257]. Тем не менее реальные законодательные запреты были редкостью, и вряд ли нацистам удалось бы обнаружить примеры, отличные от американского. Как заявил рейхсминистр юстиции на собрании в июне 1934 года, о котором пойдет речь в большей части данной главы, было бы «весьма интересно взглянуть, как в мире справляются с этой проблемой другие Völker», и Соединенные Штаты оказались единственной моделью, которую министерство юстиции сумело найти в качестве базы[258]. То же верно и в отношении нацистской литературы, которая приводит немало примеров, связанных с обычаями или требованиями общества запретов, но почти ни одного соответствующего закона вне территории США[259].

Особенно важно, что Соединенные Штаты давали пример исключительных законодательных прецедентов: тридцать американских штатов не только объявляли расово смешанные браки недействительными с точки зрения гражданского права, но многие из них также угрожали вступавшим в подобные браки наказанием, иногда тяжким, что было крайне необычно в мировой юридической практике. Криминализация брака – большая редкость в истории права. В течение столетий признавались недействительными многие виды брака, но единственным из них, серьезно преследовавшимся в современном западном мире, было двоебрачие[260]. Даже столь помешанная на расовой чистоте страна, как Австралия в эпоху политики «Белой Австралии», не следовала по зловещему пути Америки. К примеру, один из основных австралийских законов 1910 года попросту гласил, что «никакой брак женщины-аборигенки с любым не являющимся аборигеном лицом не может быть заключен без письменного разрешения протектора, одобренного министром»[261]. Данный закон в принципе допускал преследование, но не предполагал суровых наказаний для его нарушителей[262], что являлось резким контрастом с законом о запрете на смешение рас какого-либо американского штата наподобие Мэриленда. Закон Мэриленда намного подробнее описывал, кого считать принадлежащим к той или иной расе, и грозил суровой карой:

Драконовские наказания подобного рода представляют собой разновидность закона, который могли предложить миру лишь Соединенные Штаты. Единственный хотя бы частично сравнимый пример, приведенный в нацистской литературе начала 1930-х годов, был найден в Южной Африке, где наказывался внебрачный секс между представителями разных рас, но не брак[264]. Как мы увидим далее, идея уголовного наказания за расовое смешение выглядела крайне привлекательной для таких нацистов, как Николаи и Герке, и радикальных нацистских юристов, составивших черновик Прусского меморандума 1933 года. Именно в криминализации расово смешанного брака видны самые заметные признаки непосредственного американского влияния на Нюрнбергские законы.

Американское законодательство о запрете смешения рас могло предложить кое-что еще, а именно закон о классификации помесей – то, что я буду называть «законом о чистоте крови». Приступив к борьбе со смешением рас, нацисты столкнулись с далеко идущими проблемами, касавшимися помесей Германии. Большинство немецких евреев являлись чистокровными. Но германское еврейство имело немалую историю смешанных браков, и существовала большая доля лиц смешанного происхождения, чей статус был не определен. По официальным нацистским подсчетам, в 1935 году в Германии имелось 550 000 чистокровных и евреев, имевших три четверти иудейской крови, 200 000 наполовину евреев и 100 000 на четверть евреев[265]. Сколько требовалось еврейской крови, чтобы наложить несмываемое пятно на ребенка частично «арийского» происхождения? Кто из германских подданных из числа подобных помесей должен был попасть под топор новых нацистских законов? И опять-таки, как замечают нацистские авторы, Соединенные Штаты преподают базовый урок: поскольку они имели долгую историю сексуальных отношений между хозяевами и рабами, страна, как писал Эдуард Мейер в 1920 году, стонала под тяжестью «чудовищной массы помесей»[266], вследствие чего появилось обширное законодательство о чистоте крови, определяющее, кто и к какой расе принадлежит. Более того, в отличие от американского законодательства об иммиграции и гражданстве, этот закон не делал тайны из своих расистских целей, не используя никаких обходных путей или оговорок.

Опять-таки, американский закон о чистоте крови являлся единственным образцом зарубежного законодательства, предлагавшим обширный перечень взглядов, которые творцы нацистской политики могли изучать и использовать. Но тут мы приходим к самой неприятной иронии во всей этой истории: нацисты оказались не готовы заимствовать американский закон о чистоте крови целиком, но вовсе не потому, что сочли его слишком просвещенным или эгалитарным. Тягостный парадокс состоит в том, что, как мы увидим далее, нацистские юристы, даже радикальные, считали американский закон о чистоте крови слишком жестким для его принятия в Третьем рейхе. С нацистской точки зрения в этой области американское расовое законодательство попросту зашло чересчур далеко, чтобы его примеру могла прямо последовать Германия. Тем не менее мы также увидим, что нацистские юристы прилагали реальные усилия к изучению законов американских штатов в поисках полезных для себя знаний.

Прежде чем перейти к подробностям того, как поступили нацистские политики с американскими законами о запрете на смешение рас и чистоте крови, важно еще раз привести некоторый исторический контекст. Нацистское исследование американского законодательства против смешения рас происходило на фоне конфликтов, имевших место в течение нескольких месяцев после прихода Гитлера к власти в начале 1933 года. Во-первых, имелся политический конфликт между уличными радикалами, желавшими продвигать нацистскую программу посредством спонтанного, подобно погромам, насилия, и партийными чиновниками, которые хотели сохранить контроль за «национальной революцией» в руках государства. Во-вторых, продолжался бюрократический конфликт между двумя группировками: с одной стороны, нацистскими радикалами, призывавшими к самым суровым мерам, и, с другой стороны, юристами более традиционного склада, пытавшимися по возможности придерживаться прежних юридических обычаев и внести ряд смягчений в нацистские постановления и законы. Наконец, имелся конфликт по поводу международных отношений. Планы радикальных нацистов провести направленное против «цветных» рас законодательство сталкивались с яростными протестами во многих частях мира, включая Японию, Индию и Южную Америку[267]. Оказавшись перед угрозой бойкота, нацистские политики испытывали давление, вынуждавшее их смягчить свою расистскую законодательную программу. Все эти конфликты имели решающее значение для использования нацистами американского законодательства о браке и расовом смешении.

Политический конфликт на улицах лежит в непосредственной основе Нюрнбергских законов. Как доказали историки, Нюрнбергские законы были провозглашены в ответ на радикальное уличное насилие. В 1933, а затем в 1935 году, во время хаотических первых лет «национальной революции», было широко распространено насилие «снизу» – то, что нацисты называли «индивидуальными действиями» против евреев, многие, хотя и не все, из которых приводили к смерти, – действия, не санкционированные и не направляемые берлинскими властями[268]. Неизбежными были случаи, когда целью их оказывались евреи, виновные в Rassenschande, «осквернении расы», которых обвиняли в «сексуальном смешении» с немцами[269]. Генрих Кригер, ведущий немецкий исследователь американского расового законодательства, рассматривал эти «индивидуальные действия» на улицах как немецкие аналоги американских судов Линча: как жители американского Юга, движимые своим «расовым самосознанием», действовали помимо законных каналов, участвуя в прискорбно диком и неуправляемом насилии против черных «осквернителей расы», так и немцы применяли хаотичное насилие против евреев[270] – «восставая», словами Партийного управления по расовой политике, против «чуждой расы, пытающейся одержать верх».

Центральное нацистское руководство также рассматривало эти «индивидуальные действия» как нечто прискорбное по двум причинам. Во-первых, они создавали дурной имидж в иностранной прессе. В частности, министр финансов Хьялмар Шахт, беспокоясь о том, что уличное насилие вредит международному образу Германии и тем самым тормозит ее экономическое восстановление, призывал к жестким мерам против подобного движения[271]. Во-вторых, «индивидуальные действия» отражали неспособность центральных органов партии контролировать вопросы, всегда игравшие немалую роль для нацистских амбиций. Нацисты предпочитали официальное, упорядоченное и надлежащим образом контролируемое преследование со стороны государства, а не линчевание на улицах или «действия, спровоцированные рядовыми членами партии». Как отмечал Гуннар Мирдаль в 1944 году, нацистские расисты, в отличие от расистов американского Юга, понимали преследование как задачу «централизованной организации фашистского государства»[272], во что не вписывалось народное «правосудие» по Линчу.

Именно эти соображения по поводу опасности немецкого уличного насилия привели к провозглашению «Закона о гражданстве» и «Закона о крови» в Нюрнберге. Обеспокоенная тем, что «национальная революция» может выйти из-под контроля, партия решила навести порядок, создав «недвусмысленные законы», которые бы надежно передали вопросы преследования в руки государства[273]. В течение месяцев, предшествовавших «Партийному съезду Свободы» в сентябре 1935 года, министр внутренних дел Фрик и другие неоднократно заявляли, что готовится законодательство как о гражданстве, так и о расовом смешении с целью навести порядок на улицах[274].

Подготовка необходимых «недвусмысленных законов», однако, проходила в тени бюрократического конфликта между нацистскими радикалами и более традиционно настроенными юристами. Нацистские партийные радикалы требовали далеко идущей криминализации сексуального смешения. Еще в 1930 году нацистские депутаты Рейхстага внесли предложение криминализовать расово смешанные браки[275], а после прихода нацистов к власти в 1933 году радикалы продолжали продвигать те же требования предотвратить «любое дальнейшее проникновение еврейской крови в тело германского Volk». Традиционные юристы оказывали существенное и какое-то время успешное сопротивление. Данный конфликт между нацистскими радикалами и традиционными юристами примечателен сам по себе и заслуживает более тщательного рассмотрения. Это главный эпизод в современной истории права – прецедент того, как юридические традиции могли накладывать определенные ограничения в процессе скатывания в нацизм. И конфликт этот с самого начала отчасти касался вопроса о полезности американской модели.

Радикальная программа нацификации германского уголовного законодательства изложена в ключевом тексте, известном как Прусский меморандум, впервые опубликованном в сентябре 1933 года, в тот момент, когда угасла волна летнего уличного насилия[276]. Этот бескомпромиссный текст, установивший базовую терминологию для того, что два года спустя стало «Законом о крови»[277], был составлен командой, собранной Гансом Керрлом, нацистским радикалом, занимавшим должность министра юстиции Пруссии. Команду Керрла возглавлял Роланд Фрайслер, которому будет отведено немалое место в этой главе. Фрайслер, печально знаменитый нацистский юрист, впоследствии занимал должность председателя кровавого нацистского Народного суда – «убийца на службе Гитлера», как называет его один из биографов[278], – и участвовал в Ванзейской конференции, принявшей решение об истреблении евреев[279].

Главной целью Прусского меморандума, над которым совместно работали Фрайслер и другие радикалы, было избавиться от «либерального» уголовного законодательства Веймарской республики в пользу жесткого нового подхода, типичного для нацистской политики. С этой целью в нем подробно перечислялись требования к ужесточению уголовного законодательства, встретившие немалую критику со стороны традиционно настроенных юристов[280]. Среди этих требований имелся фрагмент, излагавший программу, которая была включена в «Закон о крови» два года спустя. В этом фрагменте указывались два примера, которым мог следовать новый нацистский порядок: средневековые изгнания евреев в Европе и современные американские законы Джима Кроу.

В данном фрагменте, который горячо обсуждался как в стране, так и за рубежом, авторы Прусского меморандума призывали к созданию трех новых расовых преступлений: «расовой измены», «причинения вреда чести расы» и «подвергания расы опасности». Авторы начинают с пролога, описывающего нацистский взгляд на историю:

Для достижения этой цели жгучей необходимостью становилась криминализация расово смешанных браков. Тем не менее меморандум утверждал, что уже существующие смешанные браки не должны пострадать:

Политика нацистов действительно по-прежнему состояла в том, чтобы не затрагивать существующие межрасовые браки – хотя партия прилагала немалые усилия к тому, чтобы поощрять «арийских» супругов разводиться со своими партнерами[281]. Затем меморандум предлагал создать новый состав преступления – «расовую измену».

Затем меморандум переходит к «Причинению вреда чести расы». Данное предложение, вскоре ставшее достаточно спорным, касалось «цветных» рас, нанося таким образом дипломатическое оскорбление восточным азиатам, южным азиатам и южноамериканцам. Данное предложение также включало первое из многих упоминаний Соединенных Штатов, которые мы будем рассматривать в этой главе.

Мало какие документы столь провокационно демонстрируют, насколько ошибочно представление, будто американские законы о сегрегации не интересовали нацистов. Прусский меморандум являлся одной из главных предпосылок радикальной программы, нашедшей свое выражение в Нюрнбергских законах; невозможно игнорировать тот факт, что в нем подчеркнуто цитируется пример законов Джима Кроу. Более того, примечательно, что законы Джима Кроу рассматриваются в нем как более радикальные, чем те, которые предполагались нацистами. Нацистская программа должна была ограничиваться случаями, когда немцы и «цветные» демонстрировали свои отношения на публике. Как заявлял один из радикальных нацистов, входивших в команду разработчиков, содержавшееся в меморандуме предложение являлось в этом смысле «крайне ограниченным»[283]; в противоположность ему, как отмечалось в меморандуме, законы Джима Кроу касались «как общественных, так и личных взаимоотношений». Это первый из нескольких случаев, когда, как мы увидим далее, нацисты считали американское расовое законодательство слишком жестким, чтобы целиком позаимствовать его для нацистской Германии. (Данное упоминание американских законов в меморандуме было не последним; далее его авторы ссылались на американское и австралийское иммиграционное законодательство при обсуждении предложенного состава преступления «подвергание расы опасности»)[284].

Нацистский законодательный радикализм, воплощенный в Прусском меморандуме, в конечном счете одержал полную победу в Нюрнберге[285], но сперва он столкнулся с существенным, и какое-то время успешным, сопротивлением со стороны традиционно настроенных юристов. Фактически им удавалось противостоять радикалам в течение нескольких месяцев. Может показаться странным, что любое успешное сопротивление вообще могло иметь место – разве Германия не стала нацистской диктатурой? – но важно иметь в виду более широкий политический контекст в Германии начала 1930-х. В первые месяцы правления Гитлера над Рейхом продолжали развеваться два его флага, свастика нацизма и простое черно-бело-красное знамя, символизирующее национал-консерватизм, распространенный среди правящей бюрократии, во многом состоявшей из образованных юристов. Необузданный радикализм режима стал окончательно ясен после единственного события – «ночи длинных ножей», нацистской оргии убийств, начавшейся 30 июня 1934 года. После «ночи длинных ножей» стало невозможным делать вид, что Германия не разорвала все связи с традиционными понятиями даже о минимальной власти закона[286]. Но до этого, по крайней мере до начала лета 1934 года, относительно умеренные юристы были в состоянии придерживаться своей линии, и конфликт вокруг Прусского меморандума показывает, что им это удавалось.

В истории юридических арьергардных боев против нацистского радикализма особенно важную роль играли две неоднозначные фигуры: Франц Гюртнер и Бернхард Лезенер. Имеется немало документальных свидетельств их попыток противостоять двум критически важным аспектам радикальной программы: криминализации расово смешанных браков и расширенному толкованию того, кого следует считать «евреем». Ни тот, ни другой вовсе не были героями. Оба принадлежали к крайне правому крылу, сотрудничали с Гитлером и были вполне готовы к работе над созданием той или иной системы преследований. Относительно умеренными их делала вовсе не некая преданность либеральным политическим ценностям, по крайней мере не выраженная открыто[287]. Однако, по данным из многих источников, они защищали традиционные доктрины права, настаивая, чтобы нацистская программа преследования соответствовала логике и суждениям высокоразвитой «юридической науки», которой всегда славилась Германия. Они были не политическими диссидентами, а бюрократами, демонстрировавшими инстинктивный консерватизм образованных юристов, которым какое-то время удавалось защищать некоторые традиционные стандарты немецкой законности.

Начнем с Гюртнера, министра юстиции. Он был одним из национал-консерваторов, сотрудничавших с нацистами и получивших посты в нацистском правительстве. Будучи одним из ведущих членов Национальной народной партии Германии, Гюртнер в 1920-е годы был министром юстиции Баварии, родной земли нацистов, где он выказывал симпатию Гитлеру и, возможно, помогал ему, но так и не вступил в нацистскую партию[288]. Летом 1932 года он был назначен рейхсминистром юстиции национал-консерватором Францем фон Папеном, а после оставлен на этом посту сперва Шляйхером, затем Гитлером. В этой должности он оставался до своей смерти в 1941 году, вступив в партию лишь в 1937-м и став одним из последних примеров сотрудничества нацистов с национал-консерваторами. Ученые изображают его как человека, остававшегося на своем посту из искреннего, пусть и безнадежного, желания до последней возможности противостоять худшим злодеяниям нацизма[289].

В конечном счете это действительно было безнадежно. Гюртнер остался на своей должности при Гитлере, и вряд ли его можно назвать противником зарождающегося режима. Тем не менее мы знаем, что он пытался ограничить радикализм нацистов в начале 1930-х[290] и, в частности, наряду с другими юристами часто высказывал возражения по поводу требований Прусского меморандума криминализовать расово смешанные браки.

Представляется важным подробно описать эти сомнения. С точки зрения получивших традиционное образование немецких юристов, даже тех, кто был полностью готов признать власть нового режима, имели место далеко идущие вопросы о том, смогут ли меры, к которым призывал Прусский меморандум, работать в рамках устоявшихся норм германского права. Большая часть сложностей была связана с крайней обширностью данных предложений. Прусский меморандум в нескольких пламенных абзацах требовал криминализации расово смешанных браков. Но как была возможна подобная криминализация без одновременного признания таких браков недействительными с точки зрения гражданского права? Как могла одна часть закона криминализовать институт, который другая его часть считала законным? Переписывание уголовного кодекса повлекло бы за собой и переписывание гражданского кодекса – весьма пугающее предложение для традиционных немецких юристов[291]. Более того, объявить смешанные браки недействительными было не так просто. Даже Прусский меморандум не предлагал государству расторгнуть существующие межрасовые браки. Введение данных предложений в действие означало создание своеобразного положения дел, при котором некоторые межрасовые браки оставались бы полностью законными, в то время как другие подвергались бы жесткому уголовному наказанию. Подобное могло быть реализовано лишь с помощью неких достаточно непростых и спорных юридических действий[292].

Сложности на этом не заканчивались. В Германии, как и во всех частях западного мира вне Соединенных Штатов, стандартная юридическая доктрина состояла в том, что брак как таковой не может являться предметом уголовного преследования. Двоебрачие исторически наказывалось как преступление, но как пример оно не могло быть легко применено к расово смешанному браку[293]. Собственно, для традиционных юристов, таких как Гюртнер, между двоебрачием и обычным расовым смешением имелся резкий контраст. Двоебрачие, как преступление, по духу было близко к мошенничеству; при преследовании за двоебрачие кто-то из двоих обычно считался невинной жертвой[294]. Двоебрачие, как правило, имеет место, когда один супруг лжет другому о своем семейном положении. Конечно, пример двоебрачия мог быть обобщен при разработке нового нацистского закона: Прусский меморандум предлагал особо жестко применять закон о «расовой измене» в случае «злонамеренного введения в заблуждение», когда один из супругов или сексуальных партнеров обманывал другого относительно своей расы. (Можно также процитировать прецедент в виде закона 1927 года, подвергавшего уголовному наказанию тех, кто не раскрывал наличие у себя венерического заболевания; сокрытие того, что ты являешься евреем, с точки зрения радикальных нацистов, было равно сокрытию наличия у тебя болезни, передающейся половым путем[295].) Но в обычных случаях расового смешения оба партнера вступали в союз, зная друг о друге, и никто из них не лгал. Как можно было криминализовать подобное? Все, под чем был готов подписаться министр Гюртнер, – криминализация «злонамеренного введения в заблуждение», хотя даже в этом традиционные юристы видели серьезные логические сложности[296].

Что касается Бернхарда Лезенера, он сыграл свою роль главным образом в отношении проблемы с определением «евреев». В том, что касалось классификации помесей, партийные радикалы неизбежно предпочитали самое обширное определение из возможных, и в Законе 1933 года об отмене натурализации и лишении германского гражданства они сумели объявить «евреем» любого человека, имевшего хотя бы одного еврейского деда или бабку[297]. По стандартам нацистской политики, это было довольно суровое определение – хотя и не настолько, как правило «одной капли» и прочие расовые ограничения, преобладавшие в американских штатах[298]. Подобное явно выглядело чересчур радикальным для умеренных юристов режима, желавших более щадящего и милосердного отношения, и в течение последующих двух лет они настаивали на менее агрессивных определениях.

Первым среди них был Лезенер, сыгравший центральную роль в создании Нюрнбергских законов. Он занимал должность Judenreferent, «референта по делам евреев», в министерстве внутренних дел и являлся одним из главных разработчиков Нюрнбергских законов, а также автором итогового отчета о процессе их подготовки. Он стал целью существенной и порой разгромной критики, поскольку ясно, что его отчет служил лишь его собственным интересам. Тем не менее даже самые жесткие критики Лезенера называют его, сколь бы странной не могла показаться эта фраза, подлинно «умеренным» нацистским антисемитом[299]: в конце концов он ушел в отставку со своей должности по делам евреев в 1940 году, был арестован в 1944 году после укрывательства одного из участников заговора против Гитлера и исключен из нацистской партии в 1945-м[300].

Он стал единственным разработчиком Нюрнбергских законов, впоследствии арестованным и исключенным из партии. Как и другие его коллеги, Лезенер в 1930-х демонстрировал мировоззрение, присущее консервативному юристу. Хотя он и был нацистом – и стоит подчеркнуть, что он являлся достойным порицания антисемитом, который вступил в партию в первые годы ее существования и впоследствии пытался обелить свое прошлое, – Лезенер все же был осторожным и методичным юристом, и его роль в процессе разработки также показывает, как юридический консерватизм может сработать тормозом для нацистского радикализма. В начале 1930-х годов Лезенер и другие юристы боролись за ограничение определения «еврея», защищая, где это только было возможно, людей только наполовину еврейского происхождения[301]. Эти усилия, подробные следы которых историки находят в архивах, были успешными лишь частично: в своем окончательном варианте «Закон о гражданстве рейха» все же включал хотя и не всех, но большинство евреев-полукровок в число тех, кто поражался в правах. Данный закон, разработка которого была завершена в 1935 году, различал два класса: тех, кто «являлся» евреями, имея как минимум трех еврейских бабушек или дедушек, и тех, кто «считался» евреями, имея двух еврейских дедушек или бабушек, или исповедовал иудаизм, или состоял в браке с евреем[302]. Великое бюрократическое сражение по поводу «помесей» завершилось напряженным компромиссом – в котором, тем не менее, даже в ноябре 1935 года все еще чувствовался вес юридического мнения, представленного такими фигурами, как Лезенер.

Такова была обстановка, в которой проходило создание Нюрнбергских законов. В условиях периодических вспышек уличного насилия нацистские юридические чиновники стремились разработать «недвусмысленные» законы, запрещающие смешанные браки и сексуальные связи. Некоторые нацистские лидеры, не желавшие портить международные отношения, с неохотой относились к возможному принятию провокационного расового законодательства. Партийные радикалы, напротив, желали максимально криминализовать любое сексуальное смешение; умеренные же юристы были полны сомнений. Радикалам хотелось расширенного определения «евреев»; умеренные сопротивлялись. Во время последовавших дебатов немцы отправились на поиски зарубежных моделей и в итоге нашли законы американских штатов о запрете на смешение рас.

Подобно американским законам об иммиграции и гражданстве, американский закон о запрете на смешение рас очень стар – он относится ко временам законодательства штата Виргиния 1691 года[303]. Американская традиция запрета на расовое смешение, как и американские законы об иммиграции и втором гражданстве, привлекали внимание европейцев задолго до появления на сцене нацистов[304]. То была еще одна область, в которой Америка являлась признанным мировым лидером как со старыми, так и новыми запретами. Американские штаты продолжали вводить законы о запрете на смешение рас в начале XX века; это была область активной деятельности американского расового законотворчества[305].

История серьезного интереса немецких юристов и политиков к американскому законодательству о запрете на смешение рас берет свое начало со времен, когда нацистов еще не существовало в природе. Первые обширные немецкие исследования американского подхода относятся к периоду до Первой мировой войны, времени германского империализма. Начиная с 1905 года германские колониальные администраторы в Юго-Западной Африке и других местах вводили меры против расового смешения с целью предохранить «чистоту» немецких поселенцев от смешения с туземцами. Эти расистские меры не имели аналогов среди других европейских колониальных держав, но для них имелась модель в Америке, и германские колониальные администраторы активно исследовали эту модель, как затем показал в своей важной работе Гюттель. Их усилия включали путешествия по южным штатам, сделанные по их поручению отчеты дипломатов, консультации с гарвардским историком Арчибальдом Кэри Кулиджем и так далее; колониальные архивы содержат подробные сведения о законах США[306]. И снова Америка конца XIX и начала XX века поразила немцев как страна, находившаяся на переднем крае создания «осознанного единства белой расы»[307].

Германский интерес к американскому законодательству о запрете смешения рас не угас и в 1930-х. Историки расходятся в том, насколько меры, которые принимали довоенные колониальные администраторы, напрямую повлияли на Нюрнбергские законы[308]. Но можно не сомневаться, что разработчики Нюрнбергских законов изучали американское законодательство столь же активно, как и их колониальные предшественники. Америка была великой моделью в 1905 году и продолжала оставаться ею три десятилетия спустя.

Теперь пора перейти к подробностям расшифровки стенограммы собрания комиссии по реформе уголовного законодательства 5 июня 1934 года[309]. Эти записи, сохранившиеся в архивах в виде двух отдельных версий, впервые были опубликованы в 1989 году[310]. На собрании присутствовали семнадцать юристов и чиновников под председательством министра юстиции Гюртнера. Среди них были «референт по делам евреев» Лезенер, будущий председатель нацистского Народного суда Фрайслер, в то время статс-секретарь министерства юстиции, а также другие юристы и доктора медицины из нацистских министерств, включая трех радикалов, участвовавших вместе с Фрайслером в разработке Прусского меморандума[311]. Собрание было призвано ответить на выдвинутые в меморандуме требования, и главный юридический вопрос заключался в том, следует ли криминализовать смешанные браки, и если да, то какую форму должна принять подобная криминализация и как справиться с непростой задачей определения «евреев» и других представителей пораженных в правах рас наряду с некоторыми другими вопросами, которые я опущу.

Расшифровка полна свидетельств столкновений – хотя, как правило, достаточно вежливых – между радикалами, работавшими над меморандумом, и умеренными юристами во главе с министром юстиции Гюртнером. К тому времени, когда происходило собрание, еще не случилась «ночь длинных ножей». Оставалось еще несколько недель до того, как радикализм в нацистской Германии полностью сбросит маску, и стенограмма описывает последние мгновения относительного успеха умеренных[312]. Гюртнер и другие присутствовавшие умеренные юристы не оспаривали цель – придать законный статус антисемитской политике. Как уже говорилось выше, они не были героями сопротивления Гитлеру, но прилагали усилия к тому, чтобы противостоять крайностям криминализации брака. Некоторые из них предлагали провести кампанию общественного «образования и просвещения», которая, возможно, могла бы постепенно покончить со злом сексуального смешения без его формальной криминализации. Если без криминализации все же не обойтись, настаивал Гюртнер, она должна происходить на основе единственно приемлемой законодательной модели, а именно – криминализации двоебрачия[313]: это означало, что преследованию должны подлежать лишь случаи, когда еврей «злонамеренно вводит в заблуждение» «арийского» партнера[314]. Другие присутствовавшие юристы продвигали даже еще более мягкий вариант: Эдуард Кольрауш, выдающийся преподаватель уголовного законодательства, утверждал, что криминализация любого рода приведет к обратным результатам[315]. Лезенер в соответствии с традиционными законодательными учениями придерживался линии, что сама концепция «еврея» настолько неясна, что радикальная программа неосуществима на практике[316].

Со своей стороны присутствовавшие радикалы заявляли, порой наводящим страх тоном, что Уголовный кодекс следует пересмотреть, поскольку он должен отражать «фундаментальный принцип национал-социализма», каковым являлось жесткое законодательное обоснование расизма[317]. К концу дня радикалы были вынуждены отказаться от полномасштабной реализации Прусского меморандума. Некоторые из них признали, что на данный момент, ввиду дипломатического давления, невозможно задействовать те меры, которые они считали необходимыми: слишком серьезны были возражения многих стран против выбора цели для удара по «неарийской расе»[318]. Фрайслер, хотя и продолжал страстно настаивать на необходимости хранить верность миссии национал-социализма и защищал использование термина «цветной», все же согласился с формальными возражениями традиционных юристов: в данный момент речь могла идти лишь о создании такого состава преступления, как «злонамеренное введение в заблуждение»[319]. Однако одновременно с этими уступками, радикалы недвусмысленно и угрожающе ссылались на политические волнения за пределами собрания[320]. Фрайслер вежливо, но зловеще намекнул, что окончательное заключение будет принято не присутствующими на собрании профессиональными юристами, но посредством «политического решения» нацистского руководства[321]. Даже если умеренным юристам удалось не поддаться давлению на этом собрании, то им стало более чем ясно, что политические силы сплотились против них.

Что насчет американского законодательства, уже цитировавшегося в Прусском меморандуме? Повергающий в смятение ответ состоит в том, что данное поворотное собрание на пути к Нюрнбергским законам с самого начала включало неоднократные и подробные обсуждения американского примера, и сторонниками американских законов выступали главным образом радикалы.

После короткого вступительного слова Гюртнера на собрании выступили два чиновника, которым было поручено подготовить доклады для комиссии. Первым был Фриц Грау, член партии, позднее поднявшийся до высокого чина в СС[322]. Грау, один из участников разработки Прусского меморандума, имел бескомпромиссный взгляд на необходимость криминализации. Но, как и другие присутствовавшие его сторонники, он согласился с тем, что пока реализовать программу Прусского меморандума невозможно. Как он заявил, хотя для него это было крайне «болезненно», в данный момент международные отношения требовали воздержаться от включения «защиты расы» в явном виде в Уголовный кодекс[323].

Но это вовсе не означало, что Грау был готов оставить поле боя умеренным силам; он все так же был полон решимости беспощадно бороться с еврейской угрозой. Грау признавал, что ряд юристов и чиновников считают, будто программы «образования и просвещения» достаточно в качестве альтернативы для криминализации. Однако, по его словам, «образование и просвещение» являлись недостаточным решением. Как и другие нацисты, Грау связывал вопрос расового смешения с вопросом гражданства, так же как они были впоследствии связаны в Нюрнберге. Вот запись его слов:

Именно в этот момент Грау обратился к Америке, родине основанного на расе законодательства. Он отметил, что сегрегация по законам Джима Кроу, уже представленная в Прусском меморандуме, может показаться подходящей моделью для основанного на «образовании и просвещении» подхода. Однако, с его точки зрения, сегрегация не соответствовала немецким условиям:

Таков весьма интересный взгляд бескомпромиссного нациста на сегрегацию Джима Кроу: сегрегация попросту не смогла бы привести к успеху в Германии. Немецкие евреи, в отличие от американских чернокожих, были слишком богаты и влиятельны; единственная надежда состояла в том, чтобы расправиться с ними посредством «строгого уголовного наказания». Сегрегация Джима Кроу, с точки зрения нациста, являлась стратегией, которая могла сработать лишь против уже угнетенного и нищего меньшинства.

Следует подчеркнуть, что Грау поступил несколько необычно, отвергнув вариант сегрегации Джима Кроу. Из самого факта, что он счел необходимым это сделать, достаточно явно следует, что еще до собрания шли закулисные дебаты по поводу американских законов. Кто-то выступал за немецкий вариант законов Джима Кроу как основу для сравнительно мягкого подхода, нацеленного на «образование и просвещение» населения. Вскоре мы действительно увидим, что Грау был не единственным участником собрания, ссылавшимся на возможную привлекательность законов Джима Кроу[326]. Когда Грау закончил свой доклад, после него выступил Кольрауш со своим более умеренным докладом и с аргументами против криминализации[327].

Затем выступил министр юстиции Гюртнер, открыв общую дискуссию. Его слова свидетельствуют, что министерство приложило немало труда, собирая информацию о том самом американском примере, который привел Грау:

Судя по всему, Гюртнер продемонстрировал сделанный министерством юстиции обзор законодательства Соединенных Штатов. Тогда, как и сейчас, собрать информацию обо всех штатах было «довольно непросто». Тем не менее министерство сумело извлечь то, что всегда искали немецкие юристы, – Grundgedanke, или фундаментальную идею.

В этот момент Гюртнер, видимо, обращается к своему заместителю Гансу фон Донаньи, возможно, самому примечательному и определенно самому смелому из присутствующих умеренных юристов. Донаньи, сын венгерского композитора Эрне Донаньи и зять богослова-диссидента Дитриха Бонхеффера, пришел в нацистское министерство юстиции в июне 1933 года. Однако всего через несколько недель после собрания 5 июня 1934 года он стал тайным противником режима, занявшись опасным проектом по сбору и каталогизации документов, которые, как он надеялся, могли когда-то быть использованы для судебного преследования нацистского руководства[330]. В итоге он был казнен за участие в заговоре против Гитлера[331].

Но в начале июня 1934 года Донаньи все еще работал юристом в правительстве и занимался созданием антисемитского законодательства. Очевидно, он в какой-то степени отвечал за проводившееся министерством исследование, поскольку представил доклад об американском расовом законодательстве в отношении евреев:

Если бы этим ограничивалось то, что могли сказать участники собрания об американском законодательстве, нам пришлось бы сделать вывод, что американская модель, тщательно исследованная министерством юстиции, не имела никакой ценности для нацистского режима. Но Гюртнер не остановился на замечании, что американское законодательство не направлено против евреев, и он был не последним, кто поднимал эту тему. Он продолжил представлять доклад министерства, обратившись к тому, что было в американских законах «интересным». Проведенное министерством исследование обнаружило немало фактов об американских законах против смешения рас. «Интересно рассмотреть, – сообщал Гюртнер, – каковы будут законодательные последствия, связанные с межрасовым союзом. С этим дело тоже обстоит по-разному. Имеют место всевозможные формулировки: „незаконный“ и „недействительный“, „абсолютно недействительный“, „полностью ничтожный и недействительный“. Иногда также встречается „запрещенный“. По этим изменчивым и не вполне четким юридическим определениям видно, что во всех случаях имеют место последствия с точки зрения гражданского права, а во многих случаях и уголовные наказания»[333]. Критический пункт состоял в том, что в Америке были предусмотрены «уголовные последствия». Американский пример прямо отвечал на вопрос, разделявший присутствовавших на собрании юристов. Он показывал, что криминализация расово смешанных браков, даже выходящих за случай двоебрачия, не является чем-то беспрецедентным. Данный факт никак не мог понравиться Гюртнеру, выступавшему против столь далеко идущей криминализации, и он поспешно попытался нейтрализовать американский пример. Что бы ни говорилось в американских законах, утверждал Гюртнер, вряд ли американцы регулярно применяли подобные «уголовные последствия» на практике: «Вопрос, на который невозможно ответить на основе нашего исследования, состоит в том, как применяется на практике защита расы с помощью уголовного закона. Мне кажется, краткий обзор, который мы тут имеем, на практике не всегда соответствует реальности»[334]. Гюртнер попросту отказался признать, что американцы настолько далеко зашли в преследовании смешения рас. У него не было никаких доказательств для подобного утверждения[335], но следует понимать, что он изо всех сил пытался ухватиться за любой аргумент, который мог бы уменьшить влияние американского прецедента.

Затем Гюртнер вернулся к вопросу антисемитского законодательства. Как он сообщил, Соединенные Штаты были не единственными, кто отказывался участвовать в формальном законодательном преследовании евреев. «Мы не сумели найти расовые законы, нацеленные на борьбу с евреями, ни в одном из существующих в настоящее время зарубежных законодательств, среди государств, являвшихся предметом нашего исследования. Полагаю, чтобы найти подобные законы, нам пришлось бы вернуться к законам средневековых немецких городов»[336]. В Соединенных Штатах действительно не было антисемитских законов, но, с другой стороны, их не было ни в одной из систем того времени. Что, тем не менее, «интересно», как бы ни старался Гюртнер это преуменьшить, – Америка создала ту самую разновидность законодательства, для обсуждения которого собрались нацистские юристы: она сделала шаг к криминализации расового смешения «в дополнительных случаях».

После представления Гюртнером доклада министерства участники перешли к разнообразным техническим вопросам разработки уголовных мер; Америка определенно не являлась единственным предметом обсуждения, даже если и стояла на первом месте. Тем не менее о ней не забыли. В процессе собрания неоднократно продолжали упоминаться прецеденты американского законодательства[337]. В частности, в стенограмме говорится, что к концу совещания американскому примеру посвятили немалое место в своих выступлениях двое из наиболее агрессивно настроенных участников собрания, Фрайслер и Карл Клее, председатель Уголовного суда и профессор уголовного права Берлинского университета, еще один из радикалов, работавших над Прусским меморандумом[338]. Похоже, Соединенные Штаты особо привлекали наиболее бескомпромиссных расистов из числа присутствующих.

Соответственно, по прошествии примерно двух третей собрания Клее снова обратился к законам Джима Кроу и ценности сегрегации для Германии. Вопрос, который заботил Клее, заключался в том, должен ли новый нацистский уголовный закон быть основанным на расе, попросту объявляя о разделении рас, или быть расистским, объявляя о превосходстве некоторых рас и неполноценности других. Некоторые нацисты предлагали, чтобы новое законодательство было основанным чисто на расе, избегая любых заявлений о неполноценности евреев: как они утверждали, этим Германия улучшит свой международный имидж[339]. Клее же отвергал подобный подход. Истинная правда, настаивал он, состоит в том, что немецкий народ убежден в неполноценности еврейской расы, и закон Германии должен сказать об этом открыто. В этом Клее считал американскую модель весьма ценной. Американское расовое законодательство, утверждал он, бесспорно основано на вере народа в расовую неполноценность цветных: равно как и Верховный суд США в деле «Браун против Образовательного совета», Клее не сомневался, что законы Джима Кроу были разработаны именно с целью подчеркнуть низшее положение чернокожих[340]. Клее рассматривал сегрегацию как разновидность нацистской «расовой защиты», направленной на предупреждение белого населения об угрозе, которую представляют черные. Законы Джима Кроу, утверждал он, являлись американским эквивалентом одной из главных стратегий «защиты расы», которую использовали нацисты в 1933–1934 годах, – бойкота и ограничения прав. Нацистские штурмовики стремились «обучать и просвещать» население, устраивая внушающие страх бойкоты перед еврейскими магазинами[341]. В соответствии с законами Джима Кроу, утверждал Клее, американцы делали то же самое, но в больших общественных масштабах: «Определенно, в основе американского расового законодательства также [как и во взглядах немецкого народа] лежит не только [лишь] идея расовых различий. Но в той степени, в которой это законодательство направлено против негров и прочих цветных, ограничения основаны на идее неполноценности другой расы, от которой необходимо защитить чистоту американской расы. Это также выражается в общественном бойкоте, нацеленном против негров во всех сторонах американской жизни»[342]. Еще одна поразительная нацистская интерпретация: сегрегация являлась американской версией нацистского бойкота. Американские расисты применяли законы Джима Кроу «во всех сторонах жизни» с целью поднять американское самосознание, так же как нацистские бандиты стояли перед еврейскими магазинами с плакатами: «Немцы! Защищайтесь! Не покупайте у евреев!» Это был еще один случай американской «защиты» от «чуждой расы, которая пыталась одержать верх» и угрожала «оказать влияние». Американский пример показал, что по-настоящему основанный на расе уголовный закон в любом случае окажется безжалостно расистским.

Но куда более яркое использование американского примера последовало несколько минут спустя, от Фрайслера, «законодательного убийцы на службе Гитлера». Его вмешательство свидетельствует о том, что он так же, как и Гюртнер, пришел на собрание, будучи готовым обсуждать Америку и располагая подробными знаниями об американском законе.

Фрайслер использовал пример США как нацистский ответ на возражения традиционно настроенных юристов типа Лезенера. Фундаментальный принцип традиционного германского права требовал от уголовного законодательства четких и недвусмысленных формулировок: если бы судьям было разрешено выносить приговор на основе нечетких понятий, не выполнялось бы главное требование правосудия[343]. И как утверждал на собрании Лезенер, нацистские политики не сумели найти четкой и недвусмысленной формулировки понятия «еврей». Общепринятых научных средств определения «еврейства» попросту не существовало: «Эффективных средств определения того, принадлежит ли данный человек к еврейству, на основе его поведения, внешности [Habitus], крови или чего-то подобного, не существует, или, по крайней мере, в настоящее время они пока не найдены»[344]. Данная проблема становилась препятствием для криминализации: недопустимо, заявлял Лезенер, разрешать каждому судье принимать решения на основе простого Gefühlsantisemitismus, или неопределенного чувства неприязни к евреям[345]. Основной предпосылкой для надлежащей криминализации являлось четко очерченное и приемлемое с научной точки зрения определение, кого считать евреем[346]. В любом случае, добавлял Лезенер, судьи должны руководствоваться принципом презумпции невиновности[347]. Таковы были основные требования законности, и они стояли на пути реализации радикальной нацистской программы.

Именно здесь Фрайслер, демонстрируя типичное для радикальных нацистов презрение к формальным доктринам, возразил ему, сославшись на Соединенные Штаты. Проблема, утверждал Фрайслер наряду с еще одним своим радикальным товарищем, вовсе не носила «научный» или «теоретический» характер. Это была проблема, требовавшая чисто «примитивного» и «политического» ответа[348] – и примером именно такого решения являлось для Фрайслера американское законодательство. Американские законы, заявлял он, продемонстрировали, что вполне возможно иметь расистское законодательство, даже в отсутствие удовлетворительного с научной точки зрения определения расы. Чтобы подчеркнуть свою мысль, Фрайслер углубился в подробности законов американских штатов и природу американского законодательства:

Эта американская разновидность «расовой защиты», продолжал Фрайслер, не заботилась о создании правильной научной концепции расы:

В любом случае, объяснял он, глубина американского примера состоит в том, что он показывает, как это часто бывает с американскими законами, что возможно организовать функционирующую законодательную систему без тех четких концепций, которые так нравились немецким юристам:

И тем не менее вся эта концептуальная неразбериха не помешала Америке иметь расистские порядки. Американское законодательство, утверждал Фрайслер, прекрасно справлялось с тем, что можно было назвать «политической конструкцией расы»[353]: оно демонстрировало идеологическую решимость построить расистский порядок даже при отсутствии какой-либо осмысленной научной концепции расы, и в этом отношении Фрайслер считал, что Германии есть чему поучиться у американских законодательных технологий.

Но не только американское законодательство могло преподнести урок. Фрайслер далее утверждал, что есть чему поучиться и у технологий американского судейства. Американские судьи без проблем применяли расистское законодательство, несмотря на его нечеткие концепции. Если бы не отсутствие американского внимания к еврейской проблеме, звучно заявлял Фрайслер, американский стиль юриспруденции «полностью бы нас устроил»:

Отсутствие антисемитского законодательства, однако, не означало, что американской юриспруденции нечему было научить Германию. Американский пример показывал, что немецкие судьи могли преследовать евреев даже без обоснованного на четких и научно обоснованных определениях законодательства. Вполне хватило бы создания «примитивной» концепции. Собственно, утверждал Фрайслер, было бы вполне достаточно, если бы германское законодательство, следуя американскому примеру, просто определило бы понятие «цветных»:

Именно в этом состояла привлекательность американской модели общего права для этой зловещей фигуры, современного убийцы справедливости, человека, виновного в «извращении форм правосудия, чрезмерном даже по стандартам Третьего рейха»[356]. Американские суды обходились без педантичного требования ясных и юридически или научно определенных концепций расы. Они просто занимались своей работой. Даже притом, что Америка не преследовала евреев, подобный американский стиль законодательного расизма, с его способностью извращать понятия и определения закона, и являл собой «примитивный подход», который устроил бы нацистских судей.

Для Гюртнера это было уже слишком, и он ответил Фрайслеру, еще раз попытавшись опровергнуть полезность американских прецедентов: «Идея, что мы можем извлечь что-то полезное из этих американских моделей, не может быть применена на практике, поскольку, как уже сказал господин статс-секретарь доктор Фрайслер, американские законы основаны на вариантах и различных нюансах понятия „цветные“, которое используется то так, то иначе, что, возможно, наиболее отчетливо видно в случае Виргинии, где говорится о „цветных людях“, включая мулатов, метисов и так далее»[357]. Столь расплывчатое определение «цветных» бесполезно для Германии, настаивал Гюртнер, и бесполезно оно потому, что всеобщей криминализации расово смешанных браков быть не должно. Единственной возможной целью нового законодательства должна была являться криминализация злонамеренного введения в заблуждение при вступлении в брак, а по самой природе вещей «цветные» никак не могли вводить других в заблуждение по поводу их расы: «Если целью нашего уголовного законодательства о защите расы является наказание за злонамеренное введение в заблуждение, в таком случае вопрос цветных ipso facto отпадает, поскольку злонамеренное введение в заблуждение со стороны цветных кажется мне не слишком вероятным»[358]. Таким образом, американский вопрос оказывался в четких рамках конфликта между сторонниками жесткой линии и умеренными. Фрайслер, сторонник безжалостной криминализации и «примитивного» вместо правового принятия решений, заявлял, что американский подход «вполне нас устраивает»; Гюртнер, умеренный юрист, еще имевший власть в начале июня 1934 года, которому, однако, было суждено проиграть политическую битву в следующем году, настаивал, что при более сдержанном и юридически общепринятом подходе нет места «американским моделям».

На собрании упоминались и другие ссылки на американские законы, которые я не буду здесь обсуждать в полном объеме. Среди них, однако, есть один обмен мнениями ближе к концу дня, который выделяется среди прочих. Эрих Мебиус, нацистский доктор, прикрепленный к министерству внутренних дел[359], в очередной раз с печалью поставил вопрос о сложностях, вызванных возражениями из-за рубежа по поводу криминализации сексуальных отношений с «цветными расами», – и сообщил о разговоре с неким американцем, на что Фрайслер дал свой незабываемый ответ. Американский знакомый Мебиуса заметил, что дипломатические проблемы нацистов вызваны откровенным расизмом нацистской программы, и спросил, действительно ли Германии необходимы подобные законы:

Такова расшифровка стенограммы критически важного собрания, планировавшего то, что впоследствии стало Нюрнбергскими законами. Эта расшифровка являет собой достаточно примечательные данные в сравнительном праве: редко когда в нашем распоряжении оказывается столь откровенное и подробное изложение того, как происходит процесс политической борьбы.

Следует сказать, что стенограмма от 5 июня не является свидетельством «крайней малозначительности» американского законодательства. Американские законы были первой и главной темой, обсуждавшейся на собрании, и участники рассматривали ее во всех подробностях, включая многочисленные цитаты из законов о запрете на смешение рас практически во всех штатах. Более того, американский пример, которому уже отводилось главное место в Прусском меморандуме в сентябре 1933 года, был темой для обсуждений и дебатов еще до собрания, настолько активной, что министерство юстиции, вопреки своему обыкновению, подготовило на этот счет подробный доклад. В частности, ясно, что обсуждался вопрос о том, насколько заимствование законов Джима Кроу может послужить «образованию и просвещению» немецкого населения. Некоторые умеренные юристы выступали за «просветительскую роль» законов Джима Кроу как альтернативы криминализации, в то время как сторонники жесткой линии, такие как Клее, считали законы Джима Кроу расширенной версией обычного нацистского бойкота. Министру юстиции Гюртнеру явно были не по душе «американские модели», но он тем не менее их цитировал, иногда со многими подробностями, так же, как и Фрайслер[361]. Более того, Гюртнер считал необходимым открыть общую дискуссию на собрании именно с представления доклада министерства. В частности, он отмечал, что американские штаты применяли крайне редкую в других странах практику криминализации расово смешанных браков. Собрание определенно никоим образом не было посвящено исключительно Америке; но его участники явно проявили серьезный интерес к опыту законодательства американских штатов, неоднократно его обсуждали, и можно безошибочно утверждать, что американский пример жестче всего продвигала наиболее радикальная группировка, которая в тот момент проиграла. Но в конечном счете она одержала триумфальную победу в Нюрнберге пятнадцать месяцев спустя.

Стоит отметить, что стенограмма не свидетельствует о каких-либо попытках заниматься международной пропагандой, цитируя американский пример. Участников собрания, несомненно, беспокоили проблемы «международной политики», но они были комиссией по разработке уголовного законодательства, и целью их собрания за закрытыми дверями, а также их попыток решить «достаточно сложную» задачу по анализу американских законов являлись поиски материала для создания нового нацистского законодательства.

Все это, естественно, не означает, что «Закон о крови» был механически скопирован из закона какого-то американского штата, но вряд ли стоит списывать со счетов значимость для нацистов американских законов. Достаточно ясно, что для радикальных нацистских юристов лета 1934 года, как и для Гитлера в 1920-х, Америка была очевидным хрестоматийным примером «расового государства», даже если ее опыт было сложно применить к Германии. Суть в том, что, когда ведущие нацистские юристы собрались в начале лета 1934 года, чтобы обсудить, как узаконить расизм в новом Третьем рейхе, они начали с того, что задали вопрос: каким образом это сделали американцы?

По поводу собрания остается весьма интересный вопрос: откуда его участники черпали информацию? Что легло в основу «конспективного изложения расового законодательства Северной Америки», представленного Гюртнером? Что являлось источником «перечня» законов тридцати штатов, которые упоминал Фрайслер? Оригиналы соответствующих документов, вне всякого сомнения, погибли, но, вполне вероятно, можно найти их копии, и они расскажут нам кое-что интересное о проникновении американских расистских идей в нацистское законодательство.

Скорее всего, Гюртнер и Фрайслер в основном полагались на перечислявшую законы американских штатов таблицу, которая была опубликована несколько месяцев спустя в «Национал-социалистском руководстве по праву и законодательству», к которому я вскоре вернусь[362]. Что касается доклада министерства, то ясно, что он был основан на исследовании человека, на которого я уже несколько раз ссылался, – Генриха Кригера. Упоминание о нем было позднее добавлено в отредактированную версию стенографической расшифровки[363]. Считаю важным обратиться к его биографии, поскольку, чтобы понять интерес нацистов к американскому законодательству в начале 1930-х, нужно знать Генриха Кригера.

Кригер, молодой нацистский юрист, только что вернулся в Германию из США, где он провел два семестра в качестве студента по обмену на юридическом факультете университета Арканзаса в 1933–1934 годах[364]. Он настолько глубоко погрузился в американское законодательство, что в 1935 году опубликовал на хорошем английском языке статью в «George Washington Law Review» под названием «Принципы законодательства по отношению к индейцам»[365]. Вернувшись в Германию, пребывавшую в родовых схватках «национальной революции», он воспользовался в числе прочих покровительством Отто Кельрейттера и стал научным сотрудником в академическом институте в Дюссельдорфе под контролем министерства внутренних дел во главе с Фриком[366]. Именно во время пребывания Кригера в Дюссельдорфе его работа привлекла внимание министерства юстиции во главе с Гюртнером. Вскоре Кригер опубликовал свой главный труд по американскому законодательству, «Расовые законы в Соединенных Штатах», а 1936 году снова покинул Германию, чтобы продолжить свои исследования зарубежных расистских режимов. Став членом Национал-социалистского управления по расовой политике, он отправился в Юго-Западную Африку, где германские колониальные администраторы тридцатью годами ранее впервые применили американскую модель расового законодательства[367]. Кригер провел в Африке два насыщенных года, опубликовав исследования о местных расовых законах и трактовке местных законодательных традиций. Все это время он собирал данные для обширной монографии о Южной Африке – как он писал, «нордическом» государстве, которое находилось на пути к огромному могуществу[368]. Вернувшись в Германию в 1939 году, к самому началу военных действий, Кригер отправился вместе с армией своей страны на войну, которую он описывал как «важнейший поворотный пункт во всей эволюции расового вопроса»[369]. После того, как война была проиграна, жизненный путь Кригера сменил направление. В 1950-х мы обнаруживаем его в роли обычного школьного учителя, открытого сторонника международного взаимопонимания и мира, который выступал за объединение Европы, а также организовывал студенческие обмены и помощь развивающимся странам Африки и Азии[370]. Что думал «интернационалист» Кригер о своей более молодой нацистской ипостаси, нам неизвестно.

В трудах времен его молодости просматривается глубокая преданность нацистским ценностям. Они также демонстрируют владение Кригером самыми утонченными методами продвинутой немецкой науки. Нацистское законодательство отличалось сильной приверженностью тому, что американцы называют «правовым реализмом», стилю юридической науки, также преобладавшему в Америке «Нового курса». (Я вернусь к сравнению двух этих правовых реализмов в заключительной части.) Правовой реализм 1930-х являлся подходом, который видел дальше сухой буквы закона, пытаясь охватить более широкие общественные и культурные силы. Молодой Кригер был лучшим представителем нацистской разновидности реализма. Его интерпретация Америки – один из наиболее впечатляющих примеров нацистских трудов в реалистическом ключе.

Труд Кригера, интерпретирующий американское законодательство, начинается с его статьи в «George Washington Law Review» о законах об индейцах. Это исследование правового реалиста, целью которого было определить основные общественные ценности и устои, способные объяснить то, почему в США появляются противоречивые расистские законы подобного рода. Молодой нацистский юрист, воспользовавшись годом исследований в юридической библиотеке университета Арканзаса в Файетвиле, представил тщательный и подробный обзор истории американского законодательства об индейцах, чтобы показать непоследовательность американского формального права. Кригер утверждал, что есть лишь один способ постичь резкие противоречия американских законов об индейцах: следовало просто понимать его как разновидность расового законодательства, основанного на непризнанном убеждении, что индейцы отличаются от других рас и потому должны подчиняться отдельному законодательному режиму[371]. Статья производит крайне неприятное впечатление в свете нацистской истории: установление отдельного законодательного/расового режима для евреев, естественно, являлось центральной идеей Нюрнбергских законов, а американское отношение к индейцам позднее использовалось как прецедент для германских завоеваний на Востоке. Какой ужас все мы должны ощущать, узнав, что Ганс Франк говорил о евреях Украины в 1942 году как об «индейцах»[372]! Но, хотя интерпретация Кригера и может выглядеть зловеще, она была вовсе не глупа: нет ничего странного в том, что в американском законодательстве, касающемся индейцев, был обнаружен расизм.

«Расовое законодательство в Соединенных Штатах» – еще один труд Кригера, который нельзя назвать пустым или глупым. Эта книга, хотя и наполненная омерзительными нацистскими суждениями, свидетельствует о серьезном изучении вопроса и глубоком проникновении в суть американских законов. Генрих Кригер был своего рода нацистским Гуннаром Мирдалем, и его книга заслуживает сегодня хотя бы частичного перевода. В ней он изложил историю американского законодательства на богато описанном социально-экономическом фоне. Книга во многом способна удивить сегодняшнего читателя – хотя бы потому, что героями Кригера стали Томас Джефферсон и Абрахам Линкольн. «Расовое законодательство в Соединенных Штатах» – юридическое дополнение к нацистской мировой истории, которая приписывает отцам-основателям создание «сильнейшего примера для арийской борьбы за мировое господство»; по сути, это героическая интерпретация американской истории как долгой и трудной борьбы против смешения рас, возглавленной величайшими президентами Америки.

Джефферсон уже упоминался в работе Кригера 1934 года, где главное место отводилось его заявлению, сделанному в 1821 году, о невозможности сосуществования различных рас: «Несомненно, две одинаково свободные расы не могут жить в одном государстве»[373]. «Расовое законодательство в Соединенных Штатах» содержит описание эпохи Гражданской войны, которое включает точную и подробную информацию о заявлениях Линкольна, сделанных до 1863 года. Суть этих заявлений сводится к тому, что единственной настоящей надеждой для будущего Америки является переселение чернокожих в другое место[374]. В Германии Нюрнбергских законов подобные материалы выглядели крайне полезно: нацистская политика в отношении немецких евреев сходным образом сводилась к тому, что их следует изгнать из Рейха. Для Кригера Линкольн был достойным примером государственного деятеля, на которого он уважительно ссылался, утверждая, что Америка могла установить у себя по-настоящему здоровый, основанный на расе порядок, если бы Линкольна, мудро осознававшего, что разные расы не могут населять одну и ту же страну, не убили[375]. Злодеями для Кригера были радикальные республиканцы, и его окончательный диагноз, поставленный Америке в 1930-е годы, являлся еще одним примером нацистского правового реализма. Радикальные республиканцы навязали Америке крайне формальную юриспруденцию Четырнадцатой поправки, основанную на абстрактной концепции равенства, чуждого всему опыту человечества и определенно чуждого базовому расистскому мировоззрению населения Америки. В результате американское законодательство разрывалось между двумя «формирующими силами» – формалистическим либеральным эгалитаризмом и реалистическим расизмом[376]. Оставалось надеяться, что реалистический расизм в конечном счете победит.

Естественно, это крайне неприятное прочтение истории американского законодательства, но как на Севере, так и на Юге хватало американцев, веривших в то время в нечто подобное[377]. Более того, книга Кригера опирается на триста пятьдесят страниц подробного разбора американского статутного и прецедентного права, который сопровождается статистическими и качественными исследованиями американского общества; она полна теоретических рассуждений и проницательных наблюдений на тему того, как работает американский законодательный расизм. Возможно, не слишком приятно говорить о «первоклассной нацистской науке», но именно ее олицетворяло «Расовое законодательство в Соединенных Штатах» Кригера. Кригер был лишь одним из многих прекрасных ученых, чей дар не препятствовал им быть сторонниками нацизма.

Стенограмма собрания от июня 1934 года демонстрирует влиятельность взглядов молодого Кригера. «Материал», который цитировал Гюртнер, вероятно, был взят из исследования, включенного в другую статью Кригера, также называвшуюся «Расовое законодательство в Соединенных Штатах», опубликованную в середине 1934 года в специализированном журнале по административному праву «Verwaltungsarchiv» и впоследствии неоднократно цитировавшуюся нацистскими политиками[378]. Эта статья представляет собой краткое изложение того, что было известно о законах США в Германии к лету 1934 года. Кригер описывал своим читателям жесткий характер американских законов против смешения рас начала 1930-х:

Вероятно, именно эти строки, или некая их версия, лежали перед Гюртнером во время собрания 5 июня.

Статья Кригера также подчеркивала свободный и «не слишком четко определенный юридически» подход американского законодательства, размышляя над тем фактом, что американские законы удовлетворялись разделением общества на две во многом произвольные категории «белых» и «цветных». Как и Фрайслер, Кригер особо отмечал, что в данной концепции нет ничего научного: обе эти категории являлись результатом «искусственного проведения линий», а не расовой реальности. Тем не менее американское законодательство сумело справиться с той же критической проблемой, что и в Германии: как относиться к помесям. «Проблема законодательного отношения к помесям получила простое решение, по крайней мере, с точки зрения американского статутного права: фундаментальное различие сделано лишь между двумя группами населения, белыми и цветными, без разделения последних на категории. Все используемые в связи с этим концепции, соответственно, включают в себя искусственное проведение линий, отчасти изначальным законом, отчасти – последующими судами». С этим неразрывно связано замечание, сделанное Донаньи на собрании 5 июня: сам факт наличия лишь двух категорий означал, что американское законодательство смешивало евреев в одну кучу под названием «белая раса». Как объяснял Кригер в «Расовом законодательстве в Соединенных Штатах», так было потому, что США «пока что» не занялись еврейской проблемой[380]. Однако в своей статье 1934 года Кригер не стал останавливаться на еврейском вопросе. Как и Гюртнер с Фрайслером, он просто перешел к тому, что «представляло интерес во многих расовых аспектах права», применяемых американскими штатами, чтобы справиться с вызовами, которые им бросала «огромная масса помесей». По большей части, сообщал Кригер, штаты смотрели на происхождение, определяемое долей крови, но иногда шли и другими путями:

Опять-таки, в докладе, который Гюртнер принес на собрание 5 июня, вероятно, содержался этот фрагмент или нечто ему подобное.

Статья Кригера 1934 года не касалась евреев как таковых – собственно, он о них даже не упоминал. Но глупо было бы отрицать, что целью его было предоставить информацию для дальнейших нацистских политических дискуссий. Особенно стоит отметить, что статья Кригера давала пищу для обсуждения «изменчивой» «концепции расы» в американском законодательстве – того, что восхвалял Фрайслер. В этом отношении его статья была типичной: как мы вскоре увидим, множество нацистских экспертов считали, что у американского подхода к помесям есть чему поучиться, даже если американцы «пока что» не поняли всей необходимости расправиться со своими евреями.

Американская модель продолжала интересовать нацистов и в последующие месяцы, завершившиеся формальным провозглашением Нюрнбергских законов в сентябре 1935 года. Почти столь же примечательной, как и обсуждение американских законов комиссией по реформе уголовного законодательства летом 1934 года, является статья Герберта Кира «Volk, раса и государство» в «Национал-социалистском руководстве по праву и законодательству», отношение которого к американским иммиграционным законам уже цитировалось в главе 1. Здесь следует привести еще несколько цитат. Кир начал с намека на непонимание другими странами целей нацистов:

Кир затем приводит двухстраничную алфавитную таблицу с точным описанием и цитированием направленного против смешения рас законодательства тридцати американских штатов[384]. Эта таблица соответствует описанию американского законодательства, приведенному Гюртнером и Фрайслером в июне 1935 года, и вполне можно предположить, что она являлась одним из источников подробных сведений об американских законах – и, крайне вероятно, тем самым «перечнем», на который ссылался Фрайслер на собрании 5 июня. Та же таблица использовалась и в последующие годы, вновь появившись в стандартном комментарии к «Закону о крови»[385]. Далее Кир продолжал:

И снова мы видим подробный интерес нацистов к специфике американского законодательства. Следующей темой Кира была сегрегация. Он выразил определенное удивление тем, какие масштабы она порой принимает в Америке:

Кир явно считал все это необычным и даже несколько избыточным. Вскоре мы увидим еще несколько примеров нацистских авторов, полагавших, что американское законодательство в то время переходило все границы. Так или иначе, писал Кир, это наглядный пример того, насколько естественными и неизбежными являются расистские законы:

Именно здесь Кир перешел к своим разглагольствованиям, назвав Америку предтечей нацистской Германии, несмотря на ее кажущуюся «либеральную и демократическую» идеологию – как страну, которая пришла к «фундаментальному осознанию» зла расового смешения, что теперь нашло свое логическое воплощение в Третьем рейхе.

Вновь важно отвергнуть идею, что все это играло роль некоей пропаганды, направленной на зарубежного читателя. Кир определенно ссылался на международное «непонимание» режима. Но его глава никак не могла предназначаться иностранной аудитории. Это еще один текст готическим шрифтом, вероятно, очень ограниченно распространявшийся за рубежом[389] и имевший своей целью направлять и вдохновлять мысли своих местных нацистов и своего народа. Ссылки Кира на внешний мир следует воспринимать не как упражнение в пропаганде, но нечто вроде искреннего удивления тем, что за рубежом «не понимают» планов, которые крайне близки к тому, что уже имеется в Соединенных Штатах. Нужно также помнить, что нацистский режим в то время прямо не проповедовал истребление. То, что он предлагал, возможно, в самом деле являлось логическим продолжением многого из американского расового законодательства, как бы ни хотелось нам считать иначе.

Таким образом, подобно американским законам об иммиграции и гражданстве, американский закон о запрете смешения рас неоднократно упоминался в течение предшествовавших появлению Нюрнбергских законов лет. Остается вопрос: можем ли мы говорить, что на нацистов каким-то осмысленным образом прямо повлияла американская практика запрета на расовое смешение? Ответ на этот вопрос – да (неизбежно спорное).

Прежде всего следует раз и навсегда отвергнуть предположение, что американское законодательство не могло представлять интерес для нацистов, поскольку оно не было прямо нацелено против евреев. Отсутствие евреев в американских запретах никак не мешало нацистским юристам подробно исследовать американские законы. Да, американское законодательство главным образом говорило о «неграх» и «монголах». Но вряд ли это означало, что американским законам нечего было предложить нацистам. Гельмут Николаи, нацистский фанатик-расист, с выступлений которого начинается эта глава, в своей большой речи в 1933 году заявлял, что «негры» и «монголы» представляют такую же угрозу для расовой чистоты, как и евреи[390], а Прусский меморандум высказывался в подобном же духе не просто о евреях, но о «евреях, неграх и прочих цветных»[391]. Радикальные нацисты начала 1930-х годов прекрасно осознавали возможность использования американской модели и были вполне готовы взять американские законы за основу, планируя свое «фундаментальное конституционное законодательство национал-социалистского государства» о межрасовом смешении. Было бы самонадеянно утверждать, что нацистские юристы не могли воспользоваться американскими прецедентами из-за отсутствия в законах США формальных мер против американских евреев. Они вполне были способны извлечь законодательные технологии из законов, цели которых несколько отличались от их собственных.

Отвергнув столь сомнительное утверждение, мы можем и должны честно сказать о том, что следует единственно разумным образом назвать «влиянием», сколь бы спорным ни казался данный термин. Прежде всего, мы обнаруживаем нечто, что стоит в полной мере считать «влиянием» в вопросе криминализации расово смешанных браков. «Закон о крови» объявлял как о гражданской недействительности, так и об уголовной наказуемости смешанных браков:

…

Текст этого закона явно не был заимствован напрямую из некоего американского законодательного акта, но суть не в этом. Влияние американского законодательства на столь искушенных юристов, каковыми были немцы середины XX века, не заключается в его буквальном копировании. Юристы используют более широкие концептуальные структуры, составляя удовлетворяющие конкретным обстоятельствам формулировки, и в данном случае для ведущих немецких юристов времен начала нацизма концептуальным являлся вопрос о том, может ли брак вообще быть предметом уголовного права, за исключением случаев двоебрачия и «злонамеренного введения в заблуждение». Американское законодательство представляло собой выдающийся пример западной юридической системы, криминализовавшей смешанные браки. Немецкие юристы знали об этом с начала XX века и точно так же знали это в начале 1930-х; они подробно обсуждали американские источники как в печати, так и на критически важном собрании за закрытыми дверями, стенограмма которого у нас имеется. В частности, радикальный нацист Фрайслер, продвигавший широкую криминализацию начиная с Прусского меморандума, появляется в этой стенограмме как страстный сторонник американского законодательства и юриспруденции.

Скептики могут возразить, что нацистские радикалы сумели бы успешно криминализовать расово смешанные браки, даже не имея американского примера в качестве источника. Подобное вполне возможно, и тем не менее никак нельзя игнорировать многочисленные свидетельства нацистского интереса к американским моделям. Даже если радикалы все равно одержали бы победу, это вовсе не означает, что наличие американской модели ничего не значило в политических сражениях начала 1930-х и что радикалы, постоянно цитировавшие американское законодательство, не вдохновлялись тем, что они в нем находили. Лишь наивное и прозаичное понимание законов, лишь упрямое нежелание признавать факты может вызвать недооценку американского примера в данной конкретной обстановке. Если бы мы имели подобного рода свидетельства для любого, не столь отягощенного своим содержанием случая в сравнительном праве, мы бы, не колеблясь, утверждали об американском влиянии. Конрад Цвайгерт и Хайн Котц, известные послевоенные немецкие специалисты по сравнительному праву, дают стандартный ответ на вопрос, каким образом зарубежные законы влияют на законодательные нововведения:

Как и другие послевоенные немецкие ученые, Цвайгерт и Котц обходят молчанием нацистский период. Но их описание того, как создаются законы, точно так же применимо к Германии периода 1933–1935 годов; это в равной степени относится к созданию как плохих законов, так и хороших, и обширные сравнительные исследования, проводившиеся нацистскими юристами начала 1930-х, неизбежно связывают Америку с созданием Нюрнбергских законов.

Роль Америки наиболее четко просматривается в случае криминализации расово смешанных браков, но американский пример также имел значение для нацистских дискуссий на тему классификации расово низших помесей. Американское законодательство касалось определения «негров» точно так же, как немецкое касалось определения «евреев», и нацистские эксперты прекрасно осознавали, что Соединенные Штаты предлагают одну из возможных моделей их будущих законов. Юристы были вовсе не единственными немцами, которых интересовали американские принципы расовой классификации. К примеру, об этом говорилось в книге 1934 года, опубликованной как пособие для учителей о том, как излагать ученикам нацистскую расовую политику. Как отмечал автор, американцы воспринимали необходимость расовой чистоты столь серьезно, что готовы были принимать меры, которые даже нацисты считали чрезмерно жесткими: «Резкое расовое разделение белых и черных показало свою необходимость в Соединенных Штатах Америки, даже если оно в некоторых случаях ведет к унижению человека, когда, например, помесь с преобладающей внешностью белого тем не менее причисляется к неграм»[393]. Это был мир американского правила одной капли, повергавшего в смятение умеренных нацистских комментаторов, содрогавшихся при мысли о неизбежном унижении человека, которое оно за собой влекло. Другой нацистский автор, на этот раз в статье, написанной для английских учителей в 1936 году, писал подобным же образом, восхваляя американскую приверженность законодательному установлению расовой чистоты, но его тоже смущала «избыточная жесткость общественных мер, в соответствии с которыми американские мужчина или женщина, имевшие хотя бы каплю негритянской крови в своих жилах», считались черными[394].

Правило одной капли выглядело слишком жестким для нацистов (или, по крайней мере, для большинства из них – фанатик Ахим Герке выступал как раз за нечто подобное)[395], и по одной этой причине влияние американских принципов классификации неизбежно оставалось ограниченным. Ученые, которые видят параллели между американскими и нацистскими принципами расовой классификации, в этом отношении ошибаются – но лишь потому, что преуменьшают относительную суровость американского закона[396]. В нацистской литературе упоминаются и другие препятствия. Немецкие евреи не имели столь явных внешних отличий, как негры США. Американские чернокожие, как объяснял один анонимный автор в 1935 году, были, как правило, вполне узнаваемы внешне, и это означало, что Америка могла полагаться на «достаточно четкие цветовые границы»[397]. Дать определение еврея было намного сложнее. В отличие от чернокожих, евреи сохраняли свою общую идентичность посредством своей культуры, а не цвета кожи. В противоположность им американские чернокожие утратили всю свою оригинальную культуру после столетий угнетения: «Негров [утративших свои культурные традиции] теперь объединяют лишь их характерные физические черты… Однако общей для евреев и негров США является их готовность открыто ассимилироваться. В этом отношении перспективы евреев выглядят лучше, поскольку различия во внешности не столь заметны и, соответственно, их намного успешнее можно скрыть»[398]. «Еврейская проблема» Германии выглядела намного более коварной, чем «негритянская проблема» Америки: немецкие евреи, как беспокоился автор, могли слишком легко внедриться в общество, притворяясь, будто они переняли германские черты «усердия, любви к порядку и бережливости»[399].

С Америкой дела обстояли иначе: существовали пределы возможного американского влияния на нацистскую расовую классификацию, и нацистские авторы вполне их осознавали. Тем не менее американские расовые классификации неизбежно представляли юридический интерес; во многом сыграла свою роль привлекательность американских законов о запрете на расовое смешение. Мы видим это в докладе министра юстиции Гюртнера о том, как американское законодательство определяет расы. Мы видим это в статье в «Руководстве о Volk, расе и государстве», где тщательно перечисляется для нацистских читателей, какие американские штаты определяют чернокожих по наличию той или иной доли черной крови. Мы видим это в представленном Иоганном фон Леером в 1936 году обзоре законов американских штатов[400]. Мы видим это в статье Кригера 1934 года и позднее в его книге 1936 года.

По крайней мере один аспект американского законодательства мог оказаться достаточно весомым в немецких дебатах: американские штаты не определяли помеси строго на основе происхождения. Как объяснял Кригер, расовая классификация в Соединенных Штатах могла также опираться на другие факторы: суды некоторых американских штатов, в частности Северной Каролины и Техаса, также учитывали другие «внешние характеристики». Техас, к примеру, принимал в расчет брачную историю: «Внешние характеристики могут иметь решающее значение при определении принадлежности к той или иной группе населения, например статус бывшего раба (Северная Каролина), факт постоянной социальной связи с той или иной группой (то же) или, в случае второго брака, расовая идентичность первого супруга (Техас)»[401].

Идея, что расовая классификация может опираться на нечто иное, нежели происхождение, в частности на брачную историю, заслуживает быть отмеченной особо: данная идея являлась критически важной для окончательного нацистского определения «евреев». Как мы уже видели, радикалы хотели определить евреев как тех, кто имел хотя бы одного еврейского дедушку или бабушку – эквивалент того, что американские штаты назвали бы «на четверть цветными». Однако еще в апреле 1933 года было выдвинуто встречное предложение. Альтернативный принцип классификации предлагал пощадить евреев-полукровок – если только они не практиковали иудейскую религию и не вступали в брак с евреями[402]. Именно это предложение в конце концов вошло в имеющее ключевое значение положение Нюрнбергских законов[403]:

Таким образом, умеренным удалось защитить некоторых – но только некоторых – наполовину евреев. Лезенер оправдывал подобный компромисс, заявляя о важности жизненного выбора, поскольку тот свидетельствовал о «наклонностях» данной конкретной помеси. Из числа евреев-полукровок считались евреями те, кто не следовал германским культурным ценностям: «К евреям причисляются также определенные группы наполовину евреев (людей с двумя еврейскими и двумя нееврейскими или не полностью еврейскими дедушками или бабушками), которые с учетом определенных обстоятельств должны рассматриваться как в большей степени склоняющиеся к еврейству»[405]. Имел ли к этому отношение американский пример? Статья Кригера была не единственным возможным источником идеи, что юридическое решение проблемы классификации евреев может отчасти опираться на брачную историю. Как мы уже видели, нацистская литература об американском иммиграционном законодательстве восхваляла американский Акт Кэйбла, лишавший натурализации женщин, которые вступили в брак с азиатскими мужчинами[406]. Во время оживленных дебатов за несколько недель до провозглашения Нюрнбергских законов вполне мог иметь значение тот факт, что Америка, как модель страны с законами о запрете на смешение рас, обеспечивала определенную поддержку идее того, что брачная история должна играть свою роль в причислении людей к той или иной расовой категории.

В конечном счете, однако, мы этого точно не знаем. Мы не можем сказать, насколько повлиял данный аспект американской модели на суждения немцев и повлиял ли вообще. Суть в том, что нацисты считали американские принципы классификации чересчур жесткими, а американскую расовую проблему слишком отличающейся, чтобы заимствовать что-либо без изменений. Но в итоге важно, что они знали о существовании американского примера, причем примера, к которому они обратились в первую очередь и затем обращались еще не раз.

23 сентября 1935 года, через восемь дней после того, как фюрер провозгласил Нюрнбергские законы на «Партийном съезде свободы», делегация из сорока пяти нацистских юристов собралась на борту роскошного океанского лайнера «Европа», направлявшегося в Соединенные Штаты в «исследовательскую поездку», организованную Ассоциацией национал-социалистских юристов Германии. Группу возглавлял доктор Людвиг Фишер, в то время высокопоставленный чиновник нацистского управления по юридическим вопросам. Четыре года спустя Фишер был назначен губернатором Варшавского округа оккупированной нацистами Польши. Он занимал эту должность во время жестокой облавы на сотни тысяч польских евреев и создания варшавского гетто (в котором, как он обещал, «евреи будут дохнуть от голода и нищеты. От еврейской проблемы не останется ничего, кроме кладбища»[407]), столь же жесткого подавления восстания в варшавском гетто и перемещения около трехсот тысяч евреев в лагеря смерти[408].

Однако в сентябре 1935-го все это предстояло лишь в будущем. Сорок пять нацистских юристов, собравшихся на борту «Европы» во главе с Фишером, включая тридцать восемь мужчин и семь женщин, путешествовали с роскошью: как отмечала нацистская юридическая пресса, американский доллар, серьезно пострадавший от монетарной политики «Нового курса», обменивался по достаточно низкому курсу, и они могли ни в чем себе не отказывать[409]. «Исследовательская поездка» должна была начаться в Нью-Йорке, где делегацию ждал торжественный прием, организованный Коллегией адвокатов Нью-Йорка[410]. Далее им предстояла образовательная программа, предлагавшая «проникновение в суть американской юридической и экономической жизни посредством занятий и лекций, а также обширного обзора жизни в Новом Свете как таковой». (К участию были приглашены также члены нацистской Ассоциации бухгалтеров, хотя в документах того времени нет никаких упоминаний о том, что кто-то из бухгалтеров участвовал в поездке[411].)

Еще до отплытия сорок пять человек торжественно приветствовал Ганс Франк, большая партийная юридическая шишка, обратившийся к ним через Вильгельма Хойбера, главу нацистской Ассоциации юристов. В приветствии прозвучали слова, наверняка вызывавшие ощущение триумфа среди нацистских юристов после Нюрнбергского съезда с его подъемом свастики и формальным вступлением в силу антисемитской партийной программы, на подготовку которой ушло почти три года. Участники поездки являлись на жаргоне ассоциации «поборниками германского права», и Хойбер описал их путешествие как вознаграждение за год сражений за новый порядок, в которых удалось одержать верх над противниками: «Как объяснил доктор Хойбер… посредством этой исследовательской поездки поборник германского права получит надлежащее вознаграждение за целый год противостояния юристам устаревшего типа, постоянно склонным игнорировать реалии жизни»[412]. Даже с расстояния в восемьдесят лет можно почти услышать, как сорок пять нацистов радуются одержанным за год победам, поднимая бокалы и щелкая каблуками.

Не все, однако, в этой поездке шло гладко. Сорок пять юристов прибыли в Нью-Йорк 26 сентября, через два месяца после того, как тысяча антинацистских бунтовщиков штурмовала «Бремен», лайнер того же типа, что и «Европа», на котором они плыли, и три недели спустя после того, как мировой судья Манхэттена Луис Бродский выступил со своим провокационным заявлением, объявив свастику «черным флагом пиратства», а нацизм «атавистическим возвратом к социальным и политическим условиям раннего Средневековья, если не варварства»[413]. Собственно говоря, Нью-Йорк был рассадником антинацистских настроений, родиной многочисленных «еврейских элементов», поэтому гостей встретили протестами. Заметив, как приехавшие приветствуют друг друга нацистским салютом и возгласами «Хайль Гитлер!», еврейские торговцы мехами организовали шумную демонстрацию в окрестностях их отеля, которая продолжалась целых шесть часов и потребовала присутствия немалого количества полицейских[414].

Фишер, глава группы, реагировал на эти волнения с явной злостью. К евреям, как раздраженно заявлял Фишер, повешенный за военные преступления в 1947 году, в нацистской Германии «относились вполне благожелательно и достойно»:

Однако, выплеснув свое недовольство, Фишер подчеркнул, что «впечатление от самого Нью-Йорка потрясает», и выразил «особое удовлетворение» теплым приемом, который устроила городская коллегия адвокатов ему и другим нацистам[416].

К сожалению, похоже, о пребывании Фишера и его группы в их исследовательской поездке ничего больше неизвестно (хотя любопытствующие могут найти в сети фильм о повешении Фишера)[417]. Но, как мы уже видели, немало можно узнать об интересе нацистов к американскому законодательству за предыдущий «год противостояния юристам устаревшего типа». Нацистские юристы начала 1930-х отвергали многое из того, что касалось Америки, – особенно либеральной Америки Луиса Бродского, еврейских торговцев мехами из Нью-Йорка и тех, кто с ними соглашался. Но хватало и того, что нацистам вполне нравилось в США. Фишер был далеко не первым из нацистских юристов, кто делал различие между евреями и «достойно мыслящими американцами»; так же поступали Гитлер и Геринг на Нюрнбергском съезде за одиннадцать дней до этого, и делегация Фишера была не первой нацистской группой, изучавшей Америку, так же как не первой, на которую Америка произвела сильное впечатление.

Начиная со времени написания «Mein Kampf», нацистские юристы и политики проявляли устойчивый интерес к американским расовым законам. Особенно в начале 1930-х годов, в эпоху создания Нюрнбергских законов, нацисты занимались подробным изучением американского иммиграционного законодательства, американского закона о гражданстве второго сорта и американских законов о запрете на смешение рас. Некоторых из них привлекала система сегрегации Джима Кроу. В частности, в Прусском меморандуме, тексте 1933 года, где излагались основные положения радикальной нацистской законодательной программы, особо упоминались законы Джима Кроу – хотя для нацистской Германии предлагалась более «ограниченная» версия. Некоторые аспекты американского расового законодательства особо привлекали нацистских экспертов, в частности, исключительно американская практика жесткой криминализации межрасовых браков легла в основу «Закона о крови». Другие аспекты, такие как правило одной капли, казались им чрезмерно суровыми. Некоторые из более радикальных нацистов, особенно Роланд Фрайслер, призывали извлечь уроки из американского законодательства и юриспруденции, в то время как умеренные, такие как министр юстиции Гюртнер, стремились преуменьшить полезность американских прецедентов. Никто не выступал за полное заимствование американских юридических практик; все осознавали, что либеральные традиции Америки находятся в состоянии войны с ее расизмом, но многие одобрительно высказывались о том, что «Национал-социалистское руководство по праву и законодательству» называло «фундаментальным осознанием» Америкой необходимости создания обеспечиваемого законом расового порядка, хотя нацистские авторы всегда добавляли, что задача построения полностью расового государства остается на долю национал-социалистской Германии.

Что можно обо всем этом сказать?

Важно для начала подчеркнуть то, о чем не говорится в этой книге: в ней не объясняется зарождение нацизма. Ни один разумный человек не станет делать вывод, что именно Америка вдохновила нацистов на их преступления. Безумием было бы заявлять, подобно экстремистам как левого, так и правого толка, что Соединенные Штаты являются источником всего мирового зла, и не меньшим безумием было бы возлагать на США ответственность за то, что случилось с Германией и ее владениями с 1933 по 1945 год. Нацизм возник по бесчисленному множеству причин, большинство из которых имеют чисто германское происхождение, и ответственность за нацистские преступления лежит на немцах и тех, кто с ними напрямую сотрудничал. В конечном счете Соединенные Штаты определенно сыграли свою роль в поражении Гитлера.

Содержание этой книги ставит перед нами вопросы не о зарождении нацизма, но о роли Америки в этом процессе. Все мы согласимся, что нацисты совершали чудовищные преступления, вне зависимости от того, насколько интригующим и привлекательным они находили американское расовое законодательство. Но как так получилось, что Америка создала законы, выглядевшие интригующе и привлекательно для нацистов?

В каком-то смысле на этот вопрос несложно ответить. Все мы знаем, что в Соединенных Штатах существовал расизм и что он пустил глубокие корни. Ни для кого не новость, что в Америке в начале XX века имелось уродливое расовое законодательство. Мы уже знаем о существовании параллелей между Америкой законов Джима Кроу и нацистской Германией, которые достаточно очевидны[418]. Мы знаем об интересе нацистов к американской евгенике. Историки уже задокументировали нацистское восхищение американской экспансией на запад. Возможно, о нацистской моде на Франклина Рузвельта не слишком известно, но тем не менее и она имела место. Если бы мы не осознавали всю глубину нацистского интереса к американскому расовому законодательству в период создания Нюрнбергских законов, вряд ли этот интерес мог бы поразить нас в полной мере. Образ Америки, увиденный глазами нацистов начала 1930-х, не воодушевляет, но вряд ли его невозможно опознать.

Тем не менее взгляд на Америку глазами нацистов говорит нам о том, чего мы не знали или не вполне осознавали, – о природе и размерах американского расизма, а также о месте Америки в его более широкой мировой истории. В частности, взгляд на Америку глазами нацистов говорит нам кое-что неприятное о специфике американской правовой культуры.

Прежде всего, глядя на Америку глазами нацистов, мы приходим к истине, которую признавали мудрые ученые, но которую с трудом могла осознать наша общая культура. История американского расизма – не просто история штатов Юга с их законами Джима Кроу[419]. Следует преодолеть тенденцию приравнивать расовое законодательство Америки к законам о сегрегации; нужно смотреть дальше «зеркальных отражений» нацистской Германии и южных штатов. Рассматривая историю расизма в Америке как историю процессов «Плесси против Фергюсона» и «Браун против Образовательного комитета», сегрегации и героики движения за гражданские права, мы рискуем ослепить себя безмерным размахом происходившего. Все европейские эксперты 1930-х признавали, что конфликт между белыми и черными является лишь одним из аспектов истории американского расизма[420]. На самом деле нацисты почти никогда не упоминали об американском отношении к чернокожим, не упоминали они также и об американском отношении к другим группам, в частности к азиатам и коренным американцам: с их точки зрения, «нордическая» Америка сталкивалась не просто с «проблемой негров», но с проблемами «монголов», индейцев, филиппинцев и прочих бесчисленных «ненордических» групп, пытавшихся «пробиться наверх»[421]. Точно таким же образом влиятельное положение Америки в мировом расизме XX века связано с намного более широкими американскими разновидностями законодательства, чем просто сегрегация на Юге. В частности, оно связано с национальными и общегосударственными программами, основанными на расе, – иммиграции, присвоении гражданства второго сорта, равно как и на законах о запрете на смешение. Именно эти аспекты американского законодательства имели наибольшую привлекательность в нацистской Германии, а не сегрегация Джима Кроу в узком смысле.

И как мы видели, эти аспекты американских законов действительно были весьма привлекательны для нацистов. Этот не слишком приятный факт вынуждает нас признать столь же неприятные исторические данные о месте Америки в мировой истории расизма. В начале XX века Соединенные Штаты были не просто страной, где существовал расизм. Это была страна с ведущей расистской юрисдикцией – настолько, что даже нацистская Германия смотрела на Америку как на пример и источник вдохновения. Выводы, которые делают Дэвид Фитцджеральд и Дэвид Кук-Мартин по поводу иммиграции – что «Соединенные Штаты являлись лидером в разработке откровенно расистской политики гражданства и иммиграции»[422], – верны и в отношении других областей законодательства, обзор которых также наличествует в этой книге. В начале XX века Соединенные Штаты с их глубоко укоренившейся идеей превосходства белых, а также живой и новаторской правовой культурой были страной, шедшей в авангарде создания расистского законодательства. Именно таковой ее рассматривали нацисты, и не только они. Так же обстояло дело в Бразилии[423], в Австралии и Южной Африке[424], и то же было верно для германских колониальных администраторов, искавших модель для создания закона о запрете смешения рас[425]. И хотя нацисты и любили упоминать Южную Африку как политического попутчика, в начале 1930-х годов они мало что цитировали из южноафриканских законов[426]. Больше всего их интересовал «классический пример» Соединенных Штатов Америки.

Естественно, то, что США были лидером в расистском законотворчестве, вовсе не означает, что они были единственной страной, которую можно обвинить в расизме. Европа имела собственную многовековую историю преследований, во многом послуживших прообразом нацистской политики: нацисты начала 1930-х были не первыми европейцами, стремившимися изгнать своих евреев, о чем они прекрасно знали[427]. Более того, расовое законодательство (того или иного рода) существовало по всему миру в европейских колониальных территориях. На Иберийском полуострове и в Латинской Америке имелись традиции, в которых некоторые историки видят корни современного расового законодательства, – традиции, возникшие еще в XVI веке[428]. К концу XIX века в Бразилии имелось в явном виде основанное на расе иммиграционное законодательство[429], а Иоганн фон Леерс, нацистский автор книги «Кровь и раса: путешествие по истории народов», утверждал, что расистское законодательство в той или иной мере существовало во многих странах на протяжении веков[430].

Особенно много проявлений расизма можно найти среди дочерних наций британского империализма. Следует обратить внимание на слова ведущего нацистского юриста Отто Кельрейттера об «интересных результатах», найденных «в Соединенных Штатах и Британских владениях». Подобного рода фразы становятся поводом для навязчивого вопроса об англо-американском мире общего права. Фон для возникновения нацизма следует искать отчасти в британских традициях – среди демократий англоговорящих «свободных белых людей» не только в Америке, но также в Австралии, Южной Африке и в меньшей степени – в других частях британского мира. Во всех этих странах поселенцы-йомены заявляли свои права на основанное на равенстве самоуправление за счет «неполноценных», порой завоеванных меньшинств[431], и ко всем этим прецедентам нацисты проявляли интерес.

Но лидером внутри этого мира в эпоху восхождения Гитлера была Америка. Такова правда, и нам от нее никуда не уйти. Именно американское законодательство об иммиграции, гражданстве и запрете на смешение рас постоянно цитировали нацисты. Именно американским законам Джима Кроу было отведено главное место в Прусском меморандуме. Именно доклад об американском законодательстве подготовило министерство юстиции для обсуждения на собрании 5 июня 1934 года. Именно к американским законам обращались на этом собрании радикалы. Именно американская криминализация расово смешанных браков стала предтечей «Закона о крови». Именно на американское завоевание Запада столь часто ссылались нацисты, участвуя в кампаниях уничтожения неугодных народов в 1940-е годы[432]. Нацизм определенно не являлся продуктом, созданным в Америке и импортированным в Германию, но остается фактом, что, когда нацисты решили установить расистский порядок, они в первую очередь обратились в поисках подходящих моделей к Америке.

Естественно, сегодня это звучит странно и даже неприятно. Мы считаем Америку родиной свободы и равенства и одним из столпов объединенной борьбы с нацизмом во время Второй мировой войны. В более широком смысле мы считаем британские традиции прецедентного права одним из главных исторических источников современной правовой культуры, возможно, даже самым главным источником. Но при тщательном рассмотрении сути юридической основы нацизма ничего странного в этом не находится. Нацизм тоже был движением за равенство, если не за свободу: как я утверждал ранее, обещая «национальную революцию» германскому народу, нацизм обещал поднять его социальный уровень – что все расово чистые немцы в том смысле, как это определяли нацисты, будут занимать высокий статус в германском обществе. Общество не будет больше делиться на знатных немцев и немцев-простолюдинов, немцев-хозяев и немцев-слуг. Каждый немец теперь будет считаться равным членом правящего класса лишь благодаря принадлежности к господствующей расе[433]. Нацистская «национальная революция» была в этом смысле полностью эгалитарной социальной революцией.

Сходство с англоязычным и особенно американским миром было намного менее отдаленным, чем может показаться нам сегодня. Американское движение за белое превосходство тоже было основано на «непоколебимом равенстве среди белых»[434]; оно утверждало равные права для всех представителей пользующейся преимуществом расы, яростно отвергая статусное неравенство времен аристократического прошлого. Такова была, в частности, природа демократии Джексона. В этом смысле между американским эгалитаризмом и американским расизмом имелась глубокая связь. Гитлер восхвалял Америку в «Mein Kampf» отчасти потому, что полагал наличие в ней именно такого понимания различий рас, в котором, по его мнению, нуждалась Германия: Америка, в отличие от Европы, подарила миру «огромное количество изобретений», поскольку американцы, в отличие от европейцев, давали «талантливым людям из нижних социальных слоев» шанс проявить себя[435]. Гитлер также обещал преобразовать германское общество, повысив положение «людей из низших социальных слоев». Естественно, подобное эгалитарное обещание могло быть реализовано лишь за счет не-«арийцев», но, опять-таки, это ничем не отличалось от того, что имело место в обширных областях права англоязычного мира. В этой связи стоит заметить, что немецкие слова «господин», «Herr», и «превосходство», «Vorherrschaft» или «Oberherrschaft», весьма близки по смыслу: немецкое «господствующая раса» лингвистически близкородственно английскому «белому превосходству», и немецкие авторы нацистского периода понимали это именно так.

Так что интерес нацистов к Америке в 1930-е годы вовсе не выглядит столь странным, каким он кажется сегодня. Естественно, нужно также иметь в виду геополитику того времени. Перед глазами нацистов был земной шар, на котором главным образом господствовали англоязычные страны. Британия стремилась к мировому господству задолго до Гитлера[436]. Более того, англо-американские лидеры и интеллектуалы, среди которых особо выделяются Теодор Рузвельт и Джеймс Брайс, защищали свою власть над большей частью мира с помощью откровенно расистских действий; это были люди, которые, по словам Рузвельта, «верили в сохранение умеренных зон новых и новейших миров в качестве наследия для белых людей»[437]. Как верно отмечали ученые, среди «нордических» держав Америка являлась естественной геополитической моделью для нацистской Германии. Именно «англосаксонские» Соединенные Штаты построили впечатляющую континентальную империю, тем самым послужив экспансионистской моделью для Рейха, полного решимости завоевать земли на востоке. Именно «англосаксонские» Соединенные Штаты изобрели международную законодательную доктрину, оправдывавшую их место как гегемона в своем полушарии, в виде доктрины Монро с ее еще более агрессивным дополнением Рузвельта 1904 года[438]. Естественно, германские расисты межвоенного периода часто рассуждали о том, что Соединенные Штаты в итоге поддадутся расовому смешению и придут в упадок – хотя сам Адольф Гитлер считал иначе, по крайней мере, до начала Второй мировой войны[439]. Но даже если некоторые из них полагали, что Америка может споткнуться, у них не было никаких причин отказываться от изучения уроков американского расизма. Возможность геополитического упадка Америки лишь подтверждала истину, что нацистской Германии пришлось бы применять американскую политику со всей строгостью, которую не смогли бы обеспечить сами американцы.

Но разве, несмотря на всю привлекательность «нордической» Америки для нацистской Германии, не очевидно, что никуда не девались существенные и в конечном счете достаточно глубокие различия?

Само собой, таковые имелись, что подчеркивали сами нацисты. Прежде всего, американское расовое законодательство сосуществовало с конституционной традицией, оказывавшей сильное влияние на американскую правовую культуру, особенно в виде поправок периода Реконструкции. Естественно, этого влияния было недостаточно, чтобы помешать Соединенным Штатам стать первопроходцем в создании расистских законов. История американского права в течение десятилетий после 1877 года представляет собой почти непрекращающийся поток постыдных нарушений принципа равенства, который предполагалось воплотить в поправках Реконструкции, – принципа, который, как с презрением заявляли нацисты, заключался в том, «что все, кто имеет человеческий облик, равны». Тем не менее поправки Реконструкции[440] существовали, и американским юристам всегда приходилось с ними считаться, пусть даже лишь с целью их обойти. Как писали Десмонд Кинг и Роджерс Смит, в Америке всегда имели место трения между сторонниками «белого господства» и «эгалитарных преобразований»[441] В нацистской Германии, естественно, не было ничего похожего, и нацистские эксперты рассматривали американскую конституционную традицию со смесью удивления и презрения.

Америку отличала от нацистской Германии не только конституционная традиция. Имелась иная, возможно, еще более существенная разница: нацистские расисты использовали государственную власть совершенно иначе и намного безжалостнее, чем американские. По данной теме полезно обратиться к Гуннару Мирдалю, шведскому ученому, чья книга 1944 года «Американская дилемма: проблема негров и современная демократия» во многом потрясла американские расовые отношения и заложила основу для движения за гражданские права после Второй мировой войны. Вот как Мирдаль отвечал на распространенный в 1930-е и 1940-е годы вопрос о том, можно ли назвать «фашистским» Юг с его законами Джима Кроу:

В этом анализе есть чему возразить. Вероятно, Демократическая партия Юга все же проводила некую «общую политику» в начале 1930-х годов, когда, как утверждает Кацнельсон, она обеспечивала критически важную политическую поддержку «Новому курсу», особенно – правительственным программам по борьбе с нищетой в ее обедневшем регионе[443]. Нацистский же вариант фашизма во многом определенно был направлен против евреев. Сходство между Соединенными Штатами и нацистской Германией в начале 1930-х ближе, чем допускает Мирдаль.

В конечном счете Мирдаль подчеркнул, вероятно, единственное наиболее важное различие между расизмом нацистов и расизмом среди «родственных им американцев». В основе нацистского движения лежал американский, или, в более широком смысле, англоязычный расизм, но нацисты внесли в него нечто иное: «организацию фашистского государства». Америка действительно была (и остается) «децентрализованной и хаотичной» в противоположность тому, что возникло в Центральной Европе при Гитлере. В Америке действительно отсутствовала (и отсутствует) «централизованная эффективная бюрократия». Подобный контраст мы неоднократно наблюдаем в данной книге. Мы уже видели, что целью Нюрнбергских законов было ввести официальное государственное преследование, которое заменило бы уличные расправы; радикалы Соединенных Штатов, напротив, предпочитали суд Линча (более того, число линчеваний заметно возросло в период с 1933 по 1935 год)[444]. Мы уже видели, что Соединенные Штаты в своем законодательстве об иммиграции и гражданстве воздерживались от открытого провозглашения государственного расизма, полагаясь вместо этого на законодательные оговорки и тайные методы, чтобы сохранить внешнее соответствие Четырнадцатой поправке. Нацисты, в противоположность им, провозгласили свой расизм открыто. Нацистам многое нравилось в «фундаментальном осознании» Америкой необходимости основанного на расе порядка, но они поручили создание своего собственного аналогичного порядка эффективному расистскому государственному аппарату, который никогда не стали бы терпеть американцы.

Так что – различия имелись, и вполне реальные, и не следует делать вывод, будто нацизм являлся своего рода механическим переносом американского расизма на почву Центральной Европы. Но имелись и сходства, и от них никуда не деться. У нацистских экспертов имелись причины, по которым они могли прийти к повергающим в смятение выводам, будто наши отцы-основатели создали «мощнейшую опору» для «борьбы арийцев за мировое господство»[445]. У «Национал-социалистского ежемесячника» имелись причины столь тепло писать в ноябре 1933 года о том, что «мы протягиваем руку дружбы родственным нам американцам»[446]. Белое превосходство действительно имеет давнюю историю в Америке, уходя корнями как минимум в 1691 год, когда Виргиния приняла первый в Америке закон о запрете на расовое смешение, и в 1790-й, когда первый Конгресс решил открыть натурализацию для «любого иностранца, являющегося свободным белым человеком». Более того, в начале 1930-х годов американская идея белого превосходства достигла одной из своих наивысших точек, поскольку «Новый курс» первых лет действовал в политической зависимости от правившей на Юге Демократической партии.

Суммируя все вышесказанное, можно сделать следующий правильный вывод: американское и в какой-то степени англоязычное белое превосходство обеспечило, к нашему всеобщему стыду, некоторыми рабочими материалами нацизм 1930-х годов. В этом смысле история нацизма не может быть изложена в полной мере без главы об «интересных результатах», которые Отто Кельрейттер обнаружил в «Соединенных Штатах и Британских владениях». Но в нацистской Германии традиции и практики расового превосходства получали намного большую поддержку со стороны государственного аппарата, чем где-либо в мире потомков британского империализма, и были намного безжалостнее, чем любые когда-либо существовавшие в Европе к западу от Эльбы.

Вопросы, к которым следует обратиться, касаются не только американского и англоязычного белого превосходства. Имеются также вопросы относительно прагматичного американского стиля прецедентно-правовой юриспруденции, который расхваливал Фрайслер своим коллегам-нацистам как то, что «вполне бы нас устроило». Привлекательность американского расового законодательства состояла не просто в сути «нордической» континентальной империи, посвятившей себя идее белого превосходства. Не менее заманчивым выглядел свободный и гибкий американский прецедентно-правовой подход к закону – американский «реализм», метод, преобладавший среди ведущих нацистских юристов точно так же, как он преобладал среди ведущих юристов «Нового курса». Столь же привлекательной выглядела американская готовность к новаторским решениям, благодаря которой мы и сегодня остаемся мировыми лидерами во многих областях права, так же как были лидерами в евгенике и расовом законодательстве столетие назад. Нацистских юристов привлекал не просто американский расизм, но и американская правовая культура, и это означает, что нам приходится столкнуться с рядом неприятных вопросов о ценности американского образа жизни.

Некоторые наиболее важные и неизбежные вопросы касаются прецедентно-правовой традиции. То, чем Фрейслер восхищался в американском праве, очевидно, является тем же самым, что мы часто отмечаем в истории общего права и сегодня: гибкость, открытость и способность адаптироваться к «меняющимся требованиям общества», что вполне позволительно в рамках правовых традиций, основанных на прецедентах.[447]. Другие нацисты тоже восхищались американским прецедентным правом, которое, как они заявляли, упростило создание здорового законодательства, «возникшего изнутри Volk», а не являвшегося продуктом бесплодного юридического формализма[448]. Что нам следует по этому поводу думать?

Вопрос этот особенно важен потому, что в наши дни в Америке становится общепринятым воспринимать прецедентное право как нечто совершенное, поскольку, как считается, оно воплощает в себе то, что Фридрих Хайек, великий австрийский сторонник свободных рынков, изгнанный нацистами из своей родной страны, называл «конституцией свободы». Американские авторы сегодня часто противопоставляют либерально-ориентированные достоинства прецедентного права недостаткам основанной на кодексах гражданско-правовой традиции континентальной Европы, которую они считают чрезмерно жесткой, – системы, в которой закон сведен к относительно негибким указаниям могущественного государства. Вот как один из ведущих американских профессоров объясняет, почему прецедентное право сегодня столь широко рассматривается как воплощение высших ценностей:

Сравнительная свобода судьи при прецедентном праве в этом смысле является институциональным выражением более широкой культуры общеправовой свободы в противоположность сравнительной подчиненности граждан континентальной Европы и сравнительной несвободе юриста при гражданском праве, вынужденного следовать воплощенным в букве закона указаниям государства[450]. Судебная власть при прецедентном праве является бастионом против чрезмерной власти государства. Подобная концепция прецедентного права не всегда выражается с идеальной ясностью, но вполне можно сказать, что она широко, пусть даже и недостаточно отчетливо, принята в сегодняшней Америке. По сути, она занимает центральное место в нашем понимании природы американской свободы и определенно заставляет задуматься, почему у нацистов вообще нашлись хоть какие-то добрые слова в адрес американского прецедентного права.

В то же время существует широко распространенное мнение, что приход нацизма облегчил именно тот самый государственный позитивизм, которого боялся и который осуждал Хайек. Подразумевается, что быть нацистом означало безусловно повиноваться воле фюрера, полностью отказываясь от независимых суждений, иметь закон без свободы. Нацистская философия права с этой точки зрения являлась грубой версией того, что философы называют «правовым позитивизмом»: это была философия, которая сводила закон к прямым указаниям правителя или диктатора, философия «подобострастия»[451] и «покорности»[452]; и урок преступлений нацизма является уроком об опасностях государственно-позитивистских подходов, которые угрожают в предельном случае превратить все общество в крепостных.

И тем не менее история, которую я изложил в этой книге, достаточно ясно показывает, что имело место нечто более сложное. Собственно, тщательные исследования нацизма показали, что преобладавшая при Гитлере правовая философия вовсе не являлась философией грубого правового позитивизма[453]. То, что поддерживали нацисты, намного ближе к тому, что поддерживал Фрайслер, – нечто сходное с общеправовым прагматизмом. Если из преступлений нацизма и следует извлечь юридические уроки, то они никак не касаются опасностей грубого правового позитивизма или отношения к гражданскому праву.

Правда такова, что нацистские юристы выступали против любой теории права, сводившей его к простому подчинению. Да, Германия должна была управляться на основе Führerprinzip, доктрины подчинения лидеру. Но, хотя от рядовых граждан действительно требовалось слепо подчиняться, к нацистским чиновникам предполагалось иное отношение. Нацистскую доктрину на этот счет можно найти, например, в ранней версии присяги Адольфу Гитлеру 1934 года, созданной его правой рукой Рудольфом Гессом. В соответствии с присягой, в то время как рядовые немцы должны были поклясться безусловно подчиняться всем указаниям фюрера, «политическим лидерам» предписывалось «быть преданными духу Гитлера. Что бы ты ни делал, всегда задавай себе вопрос: как бы повел себя фюрер в соответствии с тем его образом, который ты себе представляешь?»[454]. Это была формула реального разграничения в достижении целей нацизма. Как пишет Иэн Кершоу, чиновники должны были «работать на благо фюрера»[455]. Да, в данном случае нацисты обладали безграничной властью в «централизованной организации фашистского государства». Но они отвергали идею, что чиновники, осуществлявшие эту власть, должны быть простыми пехотинцами, лишенными личной инициативы. Отрицая свободу рядового немецкого гражданина, они часто настаивали на своего рода свободе для конкретного нацистского чиновника, позволяя ему действовать независимо, но «в духе Гитлера». И это тоже часть того, что делает нацизм столь ужасающим.

Да, в данном случае нацизм возник в континентальной Европе с основанной на кодексе традицией гражданского права. Но было бы крайне ошибочно представлять, что нацизм принял или воплотил эту гражданско-правовую традицию. Напротив, критически важная истина в истории права состоит в том, что нацисты поставили целью уничтожить традиционное отношение к закону гражданско-правового юриста. Нацизм вовсе не олицетворял традиции правового государства, принадлежа к культуре, с презрением относившейся к тем методам, которым были обучены континентальные юристы. Нацистские радикалы воспринимали себя, выражаясь словами «приветствия» Ганса Франка сорока пяти юристам, собравшимся на лайнере «Европа» в сентябре 1935 года, как движение, оппонирующее «юристам устаревшего типа, постоянно склонным игнорировать реалии жизни», и это означало, что они твердо противостояли традициям гражданского права в том виде, в котором те существовали в Германии до захвата нацистами власти в государстве.

В итоге мы видим возникший юридический конфликт, который случился на собрании 5 июня 1934 года. Франц Гюртнер, Бернхард Лезенер, Ганс фон Донаньи и другие сторонники относительной умеренности преследования евреев представляли в точности тот самый «устаревший тип юристов», которых пытались отодвинуть в сторону подобные Фрайслеру радикалы. Если мы хотим понять юридическую драму, каковой стало столкновение мнений на собрании, и привлекательность американского прецедентно-правового подхода для такого человека, как Фрайслер, то необходимо описать их отношение с большей тщательностью и пониманием, чем это мог сделать Фридрих Хайек. Как мы уже видели, эти сторонники гражданского права рассматривали законодательство как науку. Эта наука определяла набор базовых правил, накладывавших реальные ограничения на то, как юристы или в данном случае законодатели могли поступать; законодатели могли игнорировать логические требования юридической науки не в большей степени, чем они могли бы отвергать законы гравитации или математики. Радикальная нацистская программа Прусского меморандума, в частности, не могла быть последовательно внедрена в доктрину уголовного права, и по этой причине ее пришлось отбросить или, по крайней мере, значительно модифицировать.

Подобное открытое «научное» отношение является истинным признаком хорошо образованного юриста, придерживающегося гражданско-правовой традиции. Оно определенно отличается от отношения судьи при прецедентном праве, но и не служит проявлением покорного подчинения государству. Напротив, можно считать, что эта юридическая преданность «науке» права накладывает почти конституционные ограничения на любую радикальную законодательную программу. Традиции юридической науки в определенном смысле легли в основу кодекса, в котором излагалось законодательство. Последствия этого, даже в начале лета 1934 года, заключались в том, что «научно информированные» представители юридической профессии имели возможность обуздать требования нацистских радикалов, как бы эти радикалы ни пытались продвигать «политические» или «примитивные» решения вместо «научных». Да, государство в мире гражданского права в принципе обладало значительной властью, но его сдерживали традиции юридической науки.

Таких людей, как Фрайслер, американская юриспруденция привлекала именно потому, что ее не сковывало подобного рода «устаревшее» уважение к юридической науке и законодательной традиции. И этого вполне хватило, чтобы вызвать у нас сомнение по поводу того, предлагает ли общеправовая свобода лучшую защиту от тирании наподобие нацистской. Америка прецедентного права привлекала Роланда Фрайслера потому, что, с его точки зрения нациста, наша страна наслаждалась благословенной свободой от смирительной рубашки формалистической юридической науки, и по немецким стандартам он был прав: Америка была и является страной, где вера в существование «научных» принципов права, налагающих ограничения на возможности политики, всегда была относительно слаба. Образованные «ученые-юристы» никогда не обладали в Америке такой властью, какой пока еще могли обладать Гюртнер и Лезенер в начале июня 1934 года.

Естественно, американцы иногда обращались к тому, что они называли «юридической наукой»[456], и американская версия юридической науки определенно иногда налагала ограничения на законодательный процесс. В частности, в конце XIX и начале XX века сами так себя назвавшие американские «ученые-юристы» преобладали в таких организациях, как юридический факультет Гарварда. В тот же период Верховный суд разработал собственную «юридическую науку», основанную на пункте Четырнадцатой поправки о надлежащей правовой процедуре, которая использовалась для опротестования прогрессивного экономического законодательства, в частности в знаменитом процессе 1905 года «Лохнер против штата Нью-Йорк»[457]. В какой-то степени американские юристы периода, который обычно называют «эпохой Лохнера», стремились обрести ту же власть, что и немецкие «ученые-юристы», подобные Гюртнеру и Лезенеру.

Но даже если американцам иногда нравилось говорить о своей «юридической науке», реальность такова, что американская юридическая наука всегда была намного слабее, чем немецкая. Основанная на доктрине «юридическая наука» американских юридических факультетов никогда не могла сравниться по утонченности и систематической глубине с ее немецким аналогом. Что касается судов «эпохи Лохнера», то, хотя иногда они опротестовывали экономическое законодательство, они также оставляли нетронутой большую часть прогрессивных законов. Что более важно, почти полностью нетронутым они оставляли и расистское законодательство. Когда дело касалось расы, американская «юридическая наука», как правило, просто уступала американской политике[458]. Что касается американских судей при прецедентном праве, в отличие от немецких «ученых-юристов», таких как Лезенер, их нисколько не заботила концептуальная непоследовательность их расистских решений. В то время как Лезенер настаивал на том, что криминализация в лучшем случае проблематична в отсутствие научно обоснованного определения «еврея», американские судьи, как одобрительно отмечал Фрайслер, попросту на ходу создавали импровизированные понятия «цветных».

Такова была расистская Америка, пользовавшаяся уважением радикальных нацистских юристов, Америка, где политики были относительно свободны от закона. В нацистской Германии речь шла вовсе не о конфликте между свободой прецедентного права и государственной властью гражданского права. Это был конфликт между законностью, основанной на идее гражданского права в юридической науке, и беззаконием, которое человек наподобие Фрайслера мог оправдывать примером американского прецедентного права[459]. Нацистское законодательство в том виде, в котором представлял его Фрайслер, не являлось грубой формой правового позитивизма, сводившего закон к обязанности подчиняться указаниям сверху. Нацистское законодательство было законом, освобожденным от правового прошлого, – законом, который освобождал судей, законодателей и партийную верхушку нацистской Германии от оков унаследованных понятий равенства и справедливости, позволяя им обеспечивать реализацию расистских целей режима с ощущением исполненного долга в духе Адольфа Гитлера[460]. Судьи, в частности, пользовались значительной независимостью, осуществлявшейся в соответствии с целями фюрера[461]. Таким образом закон институционализировал и закреплял дикую форму национальной революции, давая возможность реализовать свои звериные инстинкты бесчисленным гитлерам на их бесчисленных государственных должностях. Таким образом и создавалась нацистская гидра. В точности так Фрайслер привел сам себя на должность председателя Народного суда. И именно потому юриспруденция прецедентного права с ее «прагматизмом» и «непосредственностью», с ее подчинением законодательному авторитету судей настолько его привлекала.

Наконец, именно в свете тех же вопросов нам следует рассматривать природу «реализма» 1930-х годов.

По большей части верно, что в течение 1930-х годов ведущие юристы как в нацистской Германии, так и в Америке «Нового курса», являлись самопровозглашенными «реалистами» – одинаково приверженными в обеих странах борьбе с «юристами устаревшего типа, постоянно склонными игнорировать реалии жизни». С американской стороны это была вершина движения, именовавшегося американским правовым реализмом, который давно описывался как один из великих плодов американского прагматичного стиля, готовый энергично справляться с социальными проблемами и оказывающий здоровое сопротивление догматизму. Подобный реализм для его американских сторонников резко противостоял «формализму», стилю, породившему жесткую разновидность псевдонаучного законодательства, неспособного адаптироваться к нуждам современного общества[462]. Между этим американским правовым реализмом и «Новым курсом» действительно имеется близкая связь[463], и американские юристы часто демонстрируют немалую гордость своей реалистической традицией, «наиболее важным местным правоведческим движением в Соединенных Штатах в XX веке», как пишет Брайан Лейтер[464].

Тем временем экономическая программа первых лет «Нового курса» проводилась в близкородственном прагматичном духе. Как описывал Франклин Рузвельт настроения американцев в своей знаменитой речи 1932 года, «страна требует смелого, настойчивого экспериментирования»[465]. Эпическая законодательная драма начала 1930-х, излагаемая в любой истории «Нового курса», являла собой конфликт между смелыми экспериментами администрации и враждебным Верховным судом. Джек Бэлкин описывает, как рассматривали эту борьбу юристы 1930-х годов. С одной стороны – был консервативный Верховный суд с его историей опротестованного на «формалистических» основаниях ряда прогрессивных экономических законов. С другой же стороны – был «прагматизм» «Нового курса», ориентированный на «реалии общества»: «В „эпоху Лохнера“ суды применяли жесткий формальный подход, отрицавший реалии общества, в то время как „Новый курс“ отличался решительным прагматизмом, подстраивавшимся под общественные и экономические перемены. Суды „эпохи Лохнера“ насаждали консервативные ценности посредством своей интерпретации государственной власти и пункта о надлежащей правовой процедуре, в то время как „Новый курс“ нес с собой гибкое и прагматичное понятие государственной власти, необходимое для защиты общественных интересов»[466]. Консервативный Верховный суд продолжал активно блокировать ключевые реформы «Нового курса» вплоть до имевшего немалое значение «поворотного пункта» 1937 года, когда программу администрации наконец удалось отстоять перед судом. Эта эпическая борьба между исполнительной и судебной властью, как и другие аспекты «Нового курса», подробно рассматривалась в нацистской литературе, и нацистские авторы видели ее так же, как и американские реалисты: как проверку того, способны ли «смелые эксперименты» политиков «Нового курса» одержать верх над «устаревшими» юридическими концепциями положений Конституции в пользу необходимых «реалистических» действий перед лицом экономического кризиса. Как отмечал один нацистский комментатор, решения Верховного суда, опротестовывавшие программы первых лет «Нового курса», были «непостижимо формалистичны и чужды реальности»[467].

С немецкой стороны в те же годы в нацистских статьях и книгах также доминировал антиформалистичный подход, хотя нацисты не употребляли термин «реализм» столь же часто и последовательно, как американцы. Участвовавшие в этом нацистские юристы пользовались наибольшим влиянием в Германии XX века – хотя после войны все они предпринимали решительные усилия, чтобы предать забвению свою нацистскую деятельность. Сегодня Германия уже не может гордиться нацистским реализмом 1930-х годов[468]. Тем не менее действительно существовало нечто, что разумно называть нацистским реализмом 1930-х, и он был достаточно распространенным юридическим движением. Удивительный факт: когда ученые намереваются описать юриспруденцию как Соединенных Штатов, так и нацистской Германии, они приходят к практически идентичным формулировкам. Мы читаем, что американскими правовыми реалистами двигало «ощущение, что законодательство и жизнь не соответствуют друг другу»[469]; точно так же мы читаем, что для нацистов великой целью являлось «преодолеть отчуждение между жизнью и законом»[470]. «Жизненный закон впереди формального права – фундаментальный движитель национал-социалистской законодательной жизни», как выразился один нацист[471]. Приведение закона в соответствие с «жизнью» и «реалиями общества» в те беспокойные годы звучало как лозунг по обе стороны Атлантики.

Так какова же в точности связь между двумя «реализмами», нацистским и «нового курса»? Безусловно, в 1930-е годы имелось множество экспертов, считавших, что они крайне близки. Как писал Дж. Эдвард Уайт, в течение десятилетия американским правовым реалистам приходилось сражаться с «воспринимаемыми взаимосвязями между их моральным релятивизмом и появлением аморальных тоталитарных правительств»[472]. К примеру, в апреле 1934 года Карлу Ллевелину, ведущему голосу американского правового реализма, заявили: «Вас воспринимают как истинного нациста, готового влиться в кровь нового Рейха». Ллевелин, бывший полностью преданным либералом, реагировал с неподдельным гневом[473], но он был не единственным, кому пришлось столкнуться с неприятными ассоциациями, которые вызывал «реализм» в 1930-х. Еще один достойный упоминания пример – Ганс Моргентау, первопроходец «реализма» в международных отношениях. Моргентау начал свою карьеру молодым юристом в Германии, где он впитал самую продвинутую немецкую юридическую мысль Веймарской республики. Но после прихода Гитлера в 1930-е он сбежал за границу и, как новоприбывший юрист, в Америке старался избегать термина «реализм». Как пишет его биограф, «поскольку он беспокоился, что это может побудить американских читателей поместить его в лагерь американского правового реализма или, что еще хуже, вызвать ассоциацию с нацистскими идеологами, которые также отстаивали „реалистичный“ взгляд на закон»[474]. Лишь после Второй мировой войны Моргентау вновь стал готов защищать «реализм».

Хотя к нашему «наиболее важному местному правоведческому движению» в начале 1930-х и прилипал запах нацизма, это вовсе не означало, что американские правовые реалисты сочувствовали нацистам. Во всяком случае, подавляющее большинство из них. На самом деле реалисты были фашистами не в большей степени, чем Франклин Рузвельт – диктатором[475]. Из самого факта существования нацистского варианта реализма никак не следует, что мы должны съеживаться от ужаса перед всем, относящимся к нашим собственным традициям. Движение американских правовых реалистов породило ряд выдающихся идей, у которых, на мой взгляд, и сейчас все еще многому можно поучиться[476]. Более того, следует отметить, что именно американский правовой реализм эпохи «Нового курса» в конечном счете заложил основу для дела «Браун против Образовательного совета» в 1950-е годы[477]. Так или иначе, какое бы сходство тут ни имелось, остается фактом, что нацистские суды погрузились в чудовищную бездну беззакония. Даже в худшие свои времена американские суды были намного справедливее[478]. Тем не менее, несмотря на все это, между реализмом «Нового курса» и нацистским реализмом наличествовали безошибочные сходные черты, и мы не можем надлежащим образом оценить интерес нацистов к американскому расовому законодательству и нацистское чувство родства с Соединенными Штатами в первые годы гитлеровского режима, пока не попытаемся хотя бы в какой-то мере их осознать.

О реализме в Америке «Нового курса» и в нацистской Германии можно сказать намного больше, чем я рассматриваю в своей работе; эта тема требует отдельной книги. Здесь же я хотел бы лишь подчеркнуть очевидное: «реалисты» обеих стран с одинаковым старанием стремились разрушить препятствия, которые «формалистичная» юридическая наука возводила на пути «жизни» и политики. И «жизнь» как в Америке «Нового курса», так и в нацистской Германии была наполнена не только экономическими программами, целью которых было вывести обе страны из депрессии. «Жизнь» также включала расизм.

Именно здесь сходства между реализмами нацистской Германии и Америки «Нового курса» всерьез вынуждают нас ерзать на стуле. Американский правовой реализм был свойствен не только либералам, подобным Карлу Ллевелину; его принимали как должное также многие известные американские расисты 1930-х[479]. «Реалистическое» отношение в американском законодательстве не просто включало подчинение тем, кто принимал политические решения, когда речь шла об экономических законах; то же самое верно и в отношении расистских законов. И хотя некоторые реалисты выступали против американского расизма в 1930-е годы, большинство обходило расовый вопрос молчанием[480]. В этом смысле американский правовой реализм начала 1930-х был полностью уместен в первые годы «Нового курса», основанный, по сути, на мефистофелевском договоре между экономическими реформаторами и южными расистами. Та же «реалистическая правовая философия», которая могла использоваться для защиты «смелых [экономических] экспериментов» Франклина Рузвельта, могла также использоваться для защиты расизма Демократической партии Юга.

Так представлялась немецким юристам обстановка в Америке в первые годы режима Гитлера. Америка была страной, соединившей экономические реформы в эпоху Великой депрессии с расизмом. Ее расистская сторона достоверно описана Генрихом Кригером, чьи исследования во многом сформировали нацистские представления об Америке. Бывший студент по обмену юридического факультета университета Арканзаса, а затем немецкий юрист, чья работа попала в руки чиновников министерства юстиции, разрабатывавших «Закон о крови», Кригер видел, что глубокие противоречия в американских расовых законах ничем не отличаются от глубоких противоречий в американских экономических законах. И как он писал, «Соединенные Штаты были страной, разрывавшейся между двумя формирующими силами, формализмом и реализмом». Когда речь шла конкретно о расе, с одной стороны имелась формалистичная юриспруденция Четырнадцатой поправки с ее столь «чуждой реальности» приверженностью идее равенства всех человеческих существ, а с другой стороны – «реалистичный» расизм, основанный на «правовой интуиции американского Volk» и породивший изобретательные «обходные пути» законодательства о гражданстве второго сорта наряду с откровенным расизмом законов о запрете на смешение рас[481]. Кригер не считал положение дел в Америке здоровым. Он верил, что Америка борется за открытость своего законодательного расизма, но пока еще не сумела этого добиться. Тем не менее он продолжал надеяться, что Соединенные Штаты смогут полностью оздоровиться, как только откажутся от формализма в пользу реализма. Один из южных расистов опубликовал в 1938 году обзор книги Кригера, в котором в полной мере выражал свои надежды по поводу Америки. Книга «Расовое законодательство Соединенных Штатов» – как писал обозреватель, – является «ценным научным исследованием» преисполненного «реализмом» Кригера. Нацист Кригер «искренне и прямо рассматривал проблему» и всерьез аргументировал необходимость возрождения расового эксклюзионизма своих героев Джефферсона и Линкольна: «Кригер в своем исследовании убежден – и убеждает любого искреннего читателя, – что наши расовые проблемы могут быть решены лишь после того, как мы вновь сумеем вернуться к точке зрения наших великих государственных деятелей. То была реалистичная точка зрения, способная привести к здравому и честному решению для всех рас, которых это касается»[482]. Именно такую «реалистичную точку зрения» Генрих Кригер привез из Файетвиля к себе на родину, в нацистскую Германию.

Само собой разумеется, что все это повергает нас в некоторое замешательство, когда заходит речь об американской правовой культуре с ее прагматичными традициями, а также достойной похвалы открытости и приспособляемости ее прецедентного права. Иногда американское прецедентное право действительно способно давать превосходные результаты с его сравнительно невысокой привязанностью к «юридической науке», его экспериментальными чертами и либеральным предоставлением полномочий судьям. К примеру, американское договорное право, на мой взгляд, является образцом новаторства. Иногда американская демократическая политическая процедура порождает законодательство, достойное восхищения. Но наличие системы прецедентного права, подобной американской, означает наличие системы, в которой традиции права не обладают достаточной властью, чтобы обуздать сиюминутные требования политиков, и когда политика плоха, крайне плохим может быть и закон.

Опасность подобного не исчезла, и было бы ошибочно завершить эту книгу, не указав, по крайней мере, на одну современную область американского законодательства, в которой эта опасность ощущается до сих пор. Речь идет об американском уголовном законодательстве, которое выглядит впечатляюще и даже пугающе жестким по международным стандартам. Оно включает в себя практики, которые порой неприятно напоминают о пунктах, в свое время введенных нацистами, – например, закон «трех судимостей» – разновидность назначения наказания рецидивистам. Нацисты тоже продвигали нечто подобное[483]. Что делает столь исключительно жестокой современную Америку? Ответ отчасти состоит в том, что современное американское уголовное право уникально в нашем развитом мире, поскольку оно формируется посредством политической процедуры – либо через предусматривающее жесткие наказания законодательство, либо через выборность судей и прокуроров (неслыханную в остальном мире практику)[484]. Что же касается американской «юридической науки», то на протяжении последних десятилетий она доказала свою полную неспособность предотвращать опасность политизации уголовного права. Американские юристы не обладают влиянием, которое позволило бы им поставить на тормоз проекты политиков, сделавших свою карьеру на платформе ужесточения наказаний, и постнацистская континентальная Европа, где вновь мощно заявили о себе традиции юридической науки, сильно отличается в этом отношении. В сегодняшней континентальной Европе профессиональным юристам, как правило, удается твердо поддерживать стабильность системы уголовного права[485]. Но в Америке это не так: то, что видел и чем восхищался Роланд Фрайслер в американском расовом законодательстве восемьдесят лет назад, до сих пор остается с нами в политике американского уголовного права – так же, как и занимающая в ней немалое место американская расовая проблема. В этом смысле история, рассказанная в данной книге, еще не завершена.

«В настоящее время есть лишь одно государство, – писал Адольф Гитлер, – где можно наблюдать хрупкое начало иного, лучшего порядка». «Когда говорят о расовом законодательстве – говорил нацистский юрист, а затем оберштурмбанфюрер СС Фриц Грау, – подразумевается Северная Америка». «Крайне привлекательно искать иностранные модели», – заявлял рейхсминистр юстиции Франц Гюртнер, и именно американские модели нашли юристы нацистского министерства. Конечно, Америка «пока» не сделала своей целью преследование евреев, как признавал Генрих Кригер, но, не считая данного «исключения», заявлял Роланд Фрайслер, главный судья национал-социалистского Народного суда, Германии было чему поучиться у Америки: Соединенные Штаты создали достойное восхищения и ничем не сдерживаемое расистское законодательство, которое не волновали юридические тонкости, и потому оно «полностью нас устраивало». С точки зрения нацистов, Соединенные Штаты действительно являлись «классическим примером расизма». Это была страна, создавшая по-настоящему «интересные» новшества, к которым естественным путем обратился бы любой, занятый разработкой «расового государства». Именно поэтому «Национал-социалистское руководство по праву и законодательству» могло завершить главу о построении расового государства описанием Америки как страны, достигшей «фундаментального осознания истин расизма» и предпринявшей первые необходимые шаги, которые теперь доводила до логического конца нацистская Германия.

Естественно, также верно, что Соединенные Штаты были и остаются первопроходцем многих замечательных правовых аспектов. Естественно, в либерально-демократической традиции Америки имелось немало моментов, презираемых нацистами. Естественно, Америка щедро предоставила убежище, по крайней мере, некоторым жертвам нацизма. И тем не менее, когда речь шла о расовом законодательстве, многочисленные нацистские юристы рассматривали Америку как наилучший образец; как бы нам ни хотелось это отрицать, для них вовсе не выглядело странным воспринимать свою программу начала 1930-х годов как более бескомпромиссную и жесткую реализацию американского подхода к чернокожим, азиатам, коренным американцам, филиппинцам, пуэрториканцам и прочим – даже если учесть, что нацистский режим сместил прицел на новую мишень в виде евреев и впоследствии придал расистскому воплощению современной государственной власти невообразимо ужасающее новое направление.

Это тоже должно стать частью нашей национальной истории.