Проснулся Леонид Андреевич от какого-то постороннего шума, незнакомого, а потому тревожного. Пробуждение было мучительным, ибо случилось в тот самый неподходящий момент, когда сон только-только сковал его сознание, а слух пока еще отключиться не успел, продолжая по-прежнему реагировать на внешние раздражители. Свинцовой тяжести мысли еле ворочались внутри черепной коробки Леонида, силясь вычленить тот самый непривычный звук, который его разбудил. В большой и старой коммунальной квартире, помимо жильцов в количестве четырех семей, обитало множество самых разных шумов. Живущие здесь люди вообще не знали, что такое тишина. Отдаленный гул машин, стук капель по ржавому металлу водоотливов, скрип половиц, глухие хлопки дверей, шарканье тапочек, одновременный бубнеж нескольких телевизоров — звуковой фон не затихал здесь никогда — ни днем, ни ночью, и стал уже настолько привычным, что уши жильцов оставались к нему абсолютно невосприимчивыми.

Минуты две-три понадобилось Леониду, чтобы синхронизировать органы чувств с окружающей обстановкой, и тут трехкратная трель дверного звонка, окончательно прогнав сон, объяснила ему причину вынужденного пробуждения. Три коротких звонка означали, что поздний посетитель явился именно к нему.

Быстро поднявшись с кровати и натянув на худые ноги порядком вылинявшие джинсы, Леонид Андреевич, надевая на ходу рубашку, поспешил в конец общего коридора, опасаясь, что нетерпеливый гость опять примется трезвонить в дверь. Такого вопиющего нарушения негласных правил общежития соседи по коммуналке ему бы точно не простили. И так-то явившийся за десять минут до полуночи посетитель — полноценный повод для скандала, а уж если его звонок в дверь, не дай бог, разбудит кого-нибудь из жильцов — пиши пропало.

На ощупь пробираясь через захламленный и плохо освещенный коридор, Леонид кожей ощущал излучаемое из каждой комнаты недовольство. Он побыстрее распахнул входную дверь, даже не посмотрев предварительно в дверной глазок.

Поздним посетителем оказался высокий, худощавый мужчина в черном пальто, красиво, без единой складки облегавшем его фигуру от повязанного на шее темного платка и до самых колен. Он стоял на заплеванной, выщербленной во многих местах мозаике лестничной площадки в достаточно вальяжной позе со слегка склоненной набок головой, опираясь обеими руками на выставленный перед собой сложенный зонт с изогнутой ручкой. При тусклом свете висевшей под высоченным потолком мутной лампочки как следует разглядеть его лицо было нельзя, однако Леониду почему-то показалось, что выглядит мужчина достаточно интеллигентно, вероятно, из-за отсутствия лишней растительности на щеках и подбородке, а также благодаря поблескивавшей оправе аккуратных очков и шляпе с короткими полями.

— Здравствуйте… Это вы — Леонид Андреевич? — произнес посетитель приятным баритоном. — Я по объявлению… — объяснил он свой визит в ответ на утвердительный кивок и вопросительный взгляд Леонида. — С вами договаривались сегодня утром по телефону. Надеюсь, ваша комната еще не сдана?.. В таком случае я хотел бы ее осмотреть, если не возражаете.

Слова незнакомца звучали мягко, выговаривал он их четко, с безупречной дикцией, но в то же время плавно и даже несколько тягуче, таким же манером, как рассказывают детям сказки перед сном. От такой речи Леонид Андреевич давно отвык; он даже заслушался с непривычки.

— Ах да! — спохватился он, вспомнив, что утром ему на работу действительно звонила какая-то женщина и договорилась о том, что вечером придет потенциальный квартирант, желающий посмотреть сдаваемую комнату. — Что-то вы поздновато…

— Прошу прощения, но раньше я никак не мог, — покачал головой незнакомец.

— Ну ничего… Проходите, пожалуйста… — засуетился Леонид Андреевич, стараясь побыстрее увести явившегося в неурочное время квартиранта из общего коридора.

Но не тут-то было; квартира жила своей жизнью и по своим законам, согласно которым скрыть хоть что-либо от соседей было практически невозможно. Еще до того, как входная дверь успела закрыться за спиной потенциального нанимателя, из второй по счету комнаты вышел Василий Иванович Коробов — грузный мужчина лет шестидесяти с обширной лысиной, одутловатым лицом и малюсенькими щелками глаз под нависавшими над ними густыми бровями. Несмотря на поздний час, сосед был одет в пузырившиеся на коленях брюки мышиного цвета и застиранную до белесого цвета военную рубашку с петельками для погон на плечах.

Коробов с деланым равнодушием скользнул мутным взглядом по незнакомцу, едва удостоив вниманием Леонида, и, не сказав ни слова, прошел в уборную.

— Пойдемте, пойдемте, — торопил квартиранта Леонид. — Вот сюда… Третья дверь слева.

Посетитель красивым жестом снял шляпу и шагнул вглубь коридора, а Леонид Андреевич невольно скосил глаза на пол, ожидая увидеть мокрые следы на паркете, на что ему непременно указал бы так некстати появившийся сосед. Опасения, однако, не оправдались; наполовину прикрытые твидовыми брюками коричневые туфли незнакомца сияли чистотой, и вообще, несмотря на непрекращающийся с самого утра дождь, на позднем посетителе не было ни капли влаги — даже внушительной длины зонтик в его руках выглядел совершенно сухим.

Проводив квартиранта в комнату, Леонид тут же закрыл за собой дверь и тогда только заметил, что они не одни: в уголке на кресле, под старомодным торшером с книжкой в руках уютно устроилась тетя Вера.

Вообще-то находиться здесь ей не полагалось, поскольку Вера Фёдоровна вместе со своим племянником обитала в малюсенькой комнатке, находящейся на задворках коммунальной квартиры, а эта довольно-таки большая и достаточно светлая комната предназначалась под сдачу внаем.

Так уж сложились обстоятельства, невинной жертвой которых считал себя Леонид Андреевич. А как же иначе? Ведь всю свою сознательную жизнь он занимался «настоящим делом», несомненно, важным и нужным, с его точки зрения: трудился в крупном конструкторском бюро, обеспечивающем обороноспособность огромной страны. Там, будучи молодым специалистом, он начал свою трудовую деятельность, там же — в бухгалтерии, встретил свою будущую жену, а к зрелым годам в его ведении оказался громадный архив конструкторской документации. Карьера для советского служащего вполне успешная, но тут пришли они — обстоятельства. Сначала начались «временные экономические трудности», потом внезапно изменилась государственная политика: был взят курс на разоружение, а затем и сама великая страна приказала долго жить. Как итог — конструкторское бюро, в котором работал Леонид Андреевич, оказалось никому не нужным и благополучно развалилось, оставив после себя один только архив технической документации, да и то потому только, что никто не знал, куда его теперь девать. Тем не менее Леонид Андреевич по-прежнему ходил на работу, где за совершенно символическую зарплату продолжал заниматься важным и нужным делом — блюсти архив.

Первой против такого положения вещей взбунтовалась жена. В отличие от специальности главы семейства Леонида, ее профессия бухгалтера оказалась в новых реалиях достаточно востребованной. Посмотрев годик-другой на сложившуюся ситуацию, супруга категорически потребовала от мужа заняться чем-то более доходным. Однако из этой затеи ничего не вышло. Заняться торговлей, как многие оставшиеся в ту пору не у дел инженеры, Леонид Андреевич, воспитанный в советской парадигме ценностей, посчитал ниже своего достоинства, а другой работы, учитывая его профессию, для него не нашлось.

Семья предсказуемо распалась, и Леонид Андреевич вынужден был оставить квартиру, где он жил вместе с женой и дочерью. Он перебрался в коммуналку к своей тетке, а точнее — вернулся туда, где когда-то вырос и где жил до тридцати лет вместе со своей родственницей — тетей Верой. Собственно, Леонид, проживая вместе с семьей в квартире жены, оставался прописанным в этой самой комнате в коммуналке, так что формально он как бы никуда и не уезжал. Впрочем, в возвращении в родные пенаты имелись и положительные моменты: тот самый архив технической документации, где работал Леонид Андреевич, располагался в этом же доме в полуподвальном помещении, которое до революции использовал под денежное хранилище какой-то банк. Так что теперь Леонид добирался до своей работы за считаные минуты.

Развод и переезд отчасти решили нравственные проблемы Леонида Андреевича, но финансовые трудности никуда не делись. Решение сдавать одну из двух комнат пришло само собой, ибо других способов пополнить их совместный с тетей бюджет Леонид, увы, так и не нашел, а Вера Фёдоровна могла внести туда только свою скудную пенсию. В итоге имеющихся у них доходов для существования двух человек не хватало ни при каких обстоятельствах. Плата за комнату, хотя и невесть какая, казалась неплохим подспорьем, вот только с квартирантами Леониду Андреевичу катастрофически не везло. Все они, как назло, оказывались шумными, скандальными, да еще и плату вносили крайне неаккуратно. Тогда Леонид, переборов себя, обратился за помощью к соседке Люсе, весьма преуспевающей, по мерках их квартиры, особе. Людмила работала продавщицей в одном из ларьков возле станции метро, и по ее протекции Леонид Андреевич, как ни старался он этого избежать, тоже стал трудиться на поприще торговли. Его нехитрые обязанности заключались в том, чтобы явиться ни свет ни заря к одной из близлежащих станций метро, снять с окон ларьков тяжелые ставни и помочь продавщицам разгрузить товар, а вечером проделать обратные манипуляции: загрузить остатки товара в машину и закрыть ларьки. Все бы ничего, но днем Леонид продолжал ходить в свою дышащую на ладан государственную контору, так что времени на отдых и на сон почти не оставалось, а бросить, наконец, никому не нужный архив он, в силу многолетней привычки, так и не решился.

С появлением еще одной работы с деньгами стало получше, но ненадолго. Бывшая жена не оставляла Леонида в покое, напирая на то, что потребности взрослеющей дочери постоянно растут. Львиную часть зарплаты приходилось отдавать семье. Поэтому когда в конструкторском бюро раздался звонок по поводу аренды комнаты, Леонид Андреевич согласился показать жилье одинокому, тихому и аккуратному (со слов звонившей женщины) квартиранту.

Жилец не заставил себя ждать и в тот же вечер явился, чтобы посмотреть комнату.

Незнакомец, едва переступив порог сдаваемой комнаты, без особого любопытства окинул взглядом освещенное слабенькой лампочкой, затененной абажуром торшера, незамысловатое убранство довольно просторного помещения, оклеенного выцветшими обоями в цветочек, задрав голову, посмотрел на покрытую сеткой трещин лепнину под высоченным потолком, слегка постучал концом зонтика по расхлябанным половицам скрипучего паркета и с недоумением уставился на сидящую в углу старушку.

Вера Фёдоровна позднего вторжения квартиранта явно не ожидала. При появлении племянника в сопровождении незнакомого мужчины она вздрогнула, отложила книгу и принялась судорожно шарить руками вокруг себя, силясь отыскать очки.

— Это по объявлению, тетя Вера, — поспешил объяснить Леонид. — Насчет комнаты…

— Здравствуйте, — поздоровался незнакомец. — Извините за столь позднее вторжение.

Леонид Андреевич щелкнул выключателем, отчего под потолком загорелась старинная люстра, и принялся осторожно рассматривать квартиранта. Добротную, заграничного вида одежду мужчины он заметил еще в коридоре, а здесь, на свету, удалось разглядеть и его лицо. На вид потенциальному квартиранту было около сорока лет, черты лица он имел правильные и на редкость плавные — ни одной рельефной складки. Темные с сединой волосы были коротко острижены. В общем, ничего примечательного, если не считать довольно странного взгляда его светло-серых, почти бесцветных глаз. Пожалуй, пронзительным этот взгляд назвать было нельзя, но когда незнакомец смотрел на кого-нибудь, то сквозь стекла его очков струилась как будто осязаемая субстанция, которую его собеседник ощущал почти что физически.

В любом случае будущий квартирант Леониду понравился. Вид у него был действительно довольно интеллигентный, что особенно ценил в людях Леонид Андреевич, причисляя также и себя к этой социальной прослойке. «Такой вряд ли станет водить в квартиру компании, ругаться с соседями, да и деньги у него наверняка имеются», — решил он.

Другое дело Вера Фёдоровна. Когда она нашла, наконец, свои очки и, неуклюже нацепив их на нос, посмотрела на посетителя, ее реакция оказалась совершенно неожиданной. Старушка ахнула сдавленным голосом, выронила книгу и с каким-то необъяснимым страхом закрыла лицо трясущимися руками.

— Вам нехорошо? — ровным голосом спросил кандидат в квартиранты, заметив, что с пожилой женщиной творится что-то неладное.

— Что такое, тетя?! — заволновался Леонид. — Может, валидолу?..

Вера Фёдоровна довольно быстро справилась с внезапным замешательством.

— Нет… Ничего… Всё в порядке… — слабым голосом, но достаточно внятно ответила она, хотя было видно, что ее все еще потряхивает. — Сердце кольнуло… Уже прошло все.

— Пойдем, я тебя в нашу комнату отведу, — предложил Леонид Андреевич, — чтобы квартиранту не мешать.

— Не стоит беспокоиться, — остановил его незнакомец. — Все, что нужно, я уже увидел.

— Как хотите, — обреченно согласился Леонид, сетуя про себя на тетку, отпугнувшую своим внезапным недомоганием отличного квартиранта. — Может быть, желаете места общего пользования посмотреть? — все еще не теряя надежды, спросил он.

— Да, пожалуй…

Леонид открыл дверь, выпуская незнакомца в коридор.

— Тут ванная комната, — распахнув дверь, рассказывал он. — Умывальники здесь, а душ можно принимать через день по графику.

Квартирант рассеянно посмотрел через дверь на обшарпанные стены и видавшую виды чугунную ванну с отбитой местами эмалью.

— Здесь у нас кухня, — пояснил Леонид, заведя квартиранта в просторное помещение с выкрашенными в цвет фиолетовых чернил стенами с четырьмя газовыми плитами, стоящими в ряд у стенки. — Можно пользоваться вон тем столиком в углу, — показал он рукой.

В это время из-за соседней двери послышался шум сливного бачка, стукнула щеколда, и из уборной в коридор вышел сосед Коробов. Леонид Андреевич, ожидая неприятностей, мысленно чертыхнулся. Так и есть: вместо того чтобы отправиться прямиком в свою комнату, Василий Иванович решительно двинулся в кухню. Значит, объяснений не избежать.

Беспокоился Леонид не зря; демонстративно имитирующий образ типичного офицера-отставника, в меру, но регулярно пьющего и старательно следившего за исполнением всеми вокруг основной армейской заповеди: «во всем должОн быть порядок», — Василий Иванович Коробов, на самом деле, служил в конвойных войсках, охранявших колонию особого режима, и все соседи, включая Леонида Андреевича, об этом знали. Правда, благодаря полупрозрачным намекам соседа на участие в сражениях невидимого фронта, об истинном характере его служебной деятельности никто не расспрашивал, предпочитая делать вид, что верят в его доблестное армейское прошлое. В настоящее же время Коробов пребывал на заслуженном отдыхе, досаждая по мере сил соседям по коммуналке. Дело в том, что Василий Иванович, обладая массой свободного времени и считая возможным вмешиваться во всё и вся, взял на себя этакую роль унтера Пришибеева, активно устанавливая порядки общежития в квартире и следя за их соблюдением. Соседям такое положение вещей, естественно, не нравилось, но связываться с Коробовым они остерегались, зная, что пенсионер запросто может подстроить какую-нибудь пакость.

Вот и сейчас, застукав Леонида Андреевича, водящего по квартире в неурочное время постороннего мужчину, Василий Иванович не мог не вмешаться. Встав в узком проходе между столами и выставив вперед обширный живот, так, чтобы выйти из кухни, не задев его, было невозможно, Коробов стал молча разглядывать незнакомца.

— Добрый вечер, — приветствовал его квартирант.

— Какой там вечер? — ворчливо отозвался сосед. — Ночь на дворе.

— Разрешите мне пройти, — ничуть не смутившись, попросил незнакомец.

— Вы, гражданин, кем таким будете? — изобразив на лице подозрительно-бдительную гримасу, спросил сосед, даже не подумав посторониться. — А то ходите здесь, рассматриваете…

— Это мой родственник… дальний… — поспешил ответить Леонид.

Жильцов Леонид Андреевич всегда выдавал за приехавших на время родственников, поскольку сдавать комнату в коммунальной квартире можно было только неофициально. Соседи, конечно, все прекрасно понимали, но сделать ничего не могли.

— А фамилия-имя-отчество у твоего «родственника» имеется? — не унимался Коробов.

Леонид Андреевич открыл было рот, чтобы ответить, но осекся, только сейчас сообразив, что абсолютно ничего не знает о квартиранте; он даже имени его спросить не догадался. На осторожного до пугливости Леонида это было не похоже; обычно он первым делом старался выяснить, что из себя представляет кандидат в жильцы, тем более что, сдавая комнату, он уже неоднократно попадал впросак.

— Меня зовут Викентий Львович Хайзаров, — представился квартирант. — Могу паспорт показать, если, конечно, вы уполномочены проверять документы… — мужчина с готовностью полез во внутренний карман пальто.

— Ну я… для порядка… — невразумительно промямлил Коробов.

Под обволакивающим взглядом незнакомца хамоватый сосед даже несколько смешался и, чтобы скрыть это досадное обстоятельство, он вытащил из кармана брюк помятую сигаретную пачку и стал шарить глазами по кухне на предмет пепельницы.

Рука незнакомца, появившаяся из складок пальто, внезапно вспыхнула металлическим блеском, и перед носом Василия Ивановича появился громоздкий портсигар желтого металла с монограммой из мерцающих тусклым светом камней.

— Прошу вас, — щелкнув крышкой портсигара, сказал назвавшийся Викентием Львовичем Хайзаровым мужчина.

Леонид Андреевич невольно залюбовался красивой вещицей в холеных пальцах потенциального квартиранта.

Коробов тоже уставился на портсигар и даже потянулся к нему, чтобы взять сигарету, но в последний момент внезапно отдернул руку, как будто обжегшись.

— Свои курю, — буркнул сосед, нехотя отступив вглубь кухни, освобождая дорогу.

Оказавшись в коридоре, выдохнувший с облегчением Леонид Андреевич робко спросил у незнакомца:

— Ну как? Вам понравилось?

— Вы, как я понял, тоже здесь живете вместе с… милой старушкой? — задал встречный вопрос Викентий Львович.

— Верой Фёдоровной, — подсказал Леонид. — Вон там наша комната: в конце коридора налево.

— Вы не против, если я взгляну?

— Да… конечно…

Насторожившийся после столь странной просьбы Леонид Андреевич тем не менее провел Хайзарова в их с тетей Верой комнату. Комнатушка, в которой они ютились, была совсем маленькой, да еще и полутемной, с узким окошком в одну створку, смотрящим прямо на глухую стену соседнего дома. Узкие стенки были оклеены теми же линялыми обоями, что и большая комната, а из мебели тут имелись две металлические кровати с панцирными сетками, небольшой стол, шкаф и пара стульев. Причем небогатая обстановка комнаты занимала практически все свободное пространство. На одной из стен висели несколько выцветших фотографий в узеньких рамках и большой, в массивной раме из толстого багета фотографический портрет бравого командира Красной армии со всеми положенными атрибутами: фуражкой со звездой на околыше, пистолетной кобурой на поясе, шашкой и брюками галифе.

— А это что за дверь? — спросил Викентий Львович, кивнув на выглядывающий из-за шкафа дверной проем.

— Выход на черную лестницу, — ответил Леонид. — Когда-то это была комната для прислуги с отдельным входом. Дверь заколочена, да и черной лестницей давно никто не пользуется.

— Понятно… — протянул Викентий Львович, оглядываясь по сторонам.

— Ну так как? — посмотрев в газа Хайзарова просительным взглядом, спросил Леонид. — Будете снимать комнату?

— Буду, — ответил тот. — Только мне больше нравится вот эта комнатка. Я бы хотел снять именно ее, если вы не против, конечно, — огорошил Леонида Андреевича квартирант. — Готов платить ту же стоимость, что и за большую, — добавил он, заметив вытянувшееся от удивления лицо хозяина.

— Но она же темная совсем… — пролепетал донельзя обескураженный Леонид. — Впрочем, если вам здесь больше нравится, — тут же спохватился он, — то пожалуйста…

— Вот и отлично. Двух дней вам хватит, чтобы перенести вещи? Сегодня среда; я приду в пятницу вечером, примерно в пять-шесть часов пополудни.

Леонид Андреевич молча кивнул, все еще хлопая глазами от удивления, вызванного, мягко говоря, странными предпочтениями квартиранта.

— Тогда позвольте мне откланяться, — сказал Викентий Львович. — Вот вам задаток, — от вытащил из внутреннего кармана пальто широкое портмоне из темно-синей замши и вложил в протянутую руку Леонида несколько купюр. — Всего хорошего.

— Спасибо… До свидания… — пробормотал Леонид Андреевич.

— Да, вот еще что… — вспомнил Хайзаров. — В городе я бываю наездами, так что появляться здесь у вас буду нечасто. У меня единственное условие: чтобы в мое отсутствие в эту комнату никто не входил…

Не добавив больше ни слова и не дожидаясь ответа, Викентий Львович водрузил на голову шляпу и зашагал, постукивая в пол концом зонтика, по коридору в сторону выхода, оставив пораженного Леонида Андреевича стоящим в комнате с зажатыми в кулаке деньгами.

Нечто необычное творилось в жаркий летний полдень на перроне Варшавского вокзала, и дело было не в том, что отправление стоящего у платформы поезда не сопровождалось обычной сутолокой и суетой — пассажиры экспресса, следующего в Париж, не чета обычной вокзальной публике; третьеклассных зеленых и тем более серых вагонов в этом составе нет и в помине. Но все же что-то было не так. Слишком осторожно бегали увешанные чемоданами носильщики, излишне молодцевато держались кондукторы, да и среди провожающих было много газетных репортеров и казенного вида мужчин с одинаковыми кожаными портфелями. Похоже было, что в парижском поезде едут какие-то важные чиновники (судя по внушительному эскорту чиновников рангом пониже), но ни прицепленного к составу салон-вагона, ни непременных в этом случае усиленных нарядов жандармов не наблюдалось.

Взирающую на такие странности публику происходящее если не пугало, то по меньшей мере настораживало. Время было неспокойное — лето 1905 года — пора жестоких поражений в бессмысленной войне на далеких окраинах и кровавых событий в столице империи.

Средних лет господин, одетый с показной роскошью, а потому безвкусно, вдобавок еще и достаточно неряшливо — в немного помятой черной визитке и со съехавшим набок галстуком, — выглядывал с недовольным видом в окошко комфортабельного двухместного купе, отделанного полированным красным деревом. Его лицо — полноватое, с большим покатым лбом и оттопыренной нижней губой, носило, несмотря на маленький пухлый нос и аккуратно подстриженную бородку, некоторые семитские черты. Сейчас (впрочем, как и в другое время) лицо это украшала презрительная гримаса, да и всем своим видом господин красноречиво выражал крайнюю степень неодобрения.

«Это ж надо было так обделаться… — сварливым голосом прокомментировал он вслух происходящее на вокзале. — Говорили им умные люди: не надо! Так ведь нет — они же уже гешефты делили! А теперь что?.. Какие с проигранной воины гешефты? Сплошные убытки… не сказать хуже…»

Поворчав немного, господин успокоился, снял визитку и с комфортом расположился на мягком велюровом диване. Через несколько минут дюжий носильщик втащил в купе внушительного размера чемодан с вещами и еще несколько баулов поменьше. Пассажир долго рылся в потертом кошельке, после чего выудил оттуда пару монет и суетливым жестом сунул их в руку носильщика.

— Премного благодарен, — уныло сказал тот, разглядывая более чем скромные чаевые, полученные от богатого на вид пассажира.

Господин сделал вид, что не заметил разочарования носильщика и, демонстративно отвернувшись к окну, погрузился в собственные мысли. Мысли эти хотя и были невеселыми, но назвать их мрачными тоже было нельзя. Несмотря на поражение в войне, дела директора и совладельца крупного российского банка (если не первого, то уж точно второго по величине), а также хозяина железных дорог и много чего еще шли неплохо. Да, Россия, обескровленная тяжелой войной, потрясаемая забастовками и массовыми беспорядками, стремительно скатывалась в финансовую пропасть, но нет худа без добра: русский царь захотел мира. А что ему, спрашивается, оставалось делать?..

Только как теперь этот мир заключить? Драку начать легко, а вот замириться потом… Да и кому под силу выполнить такую миссию? Тут Его Императорское Величество и вспомнил об опальном министре, который чуть ли не единственный был против военной авантюры, а Сергей Юльевич Витте, дай бог ему здоровья, взял да и согласился взвалить на себя такое, мягко говоря, незавидное поручение. Еще и растрогался по этому поводу: дескать, забыл Государь перед лицом навалившихся на Россию бед прежние обиды и призвал его — незаменимого, дабы послужил Отечеству.

Оно конечно, Сергей Юльевич — человек большого ума и немалых достоинств, и кто, как не он, сможет добиться приемлемого для России мирного договора? Однако для заключения мира между схватившимися не на жизнь, а на смерть государствами личных качеств посланника маловато будет. Японцы напирают, русские не сдаются — поди заставь и тех, и других договориться. Для этого должна была появиться третья сила, и сила эта не заставила себя долго ждать. Война в тихоокеанском регионе затронула интересы Соединенных Штатов, и за океаном, где влияние крупного капитала в том числе и на внешнюю политику всегда было довольно велико, решили усадить враждующие стороны за стол переговоров.

Японию долго уговаривать не пришлось — Страна восходящего солнца вела войну на пределе своих экономических возможностей, а вот с Россией оказалось труднее. Несмотря на колоссальные расходы, большие людские потери и недовольство населения, в России нашлось немало твердолобых голов, требовавших продолжения войны, да и сам Государь, похоже, все еще надеялся переломить ситуацию на фронте в свою пользу. Но чтобы выправить положение, требовалась самая малость: еще один год войны и миллиард рублей золотом расходов (помимо тех двух с половиной миллиардов, которые уже были потрачены на войну). Ни первое, ни второе Российская империя позволить себе не могла. Продолжать войну, несмотря на нарастающее революционное движение, было довольно опасно. С деньгами же дело обстояло совсем плохо: золотой запас исчерпан, в бюджете огромная дыра, на зарубежные займы надеяться не приходится.

В мае 1905-го разум все-таки возобладал, и Николай II дал согласие на участие в мирных переговорах, а вот под это дело крупные международные банкирские дома были не прочь выдать России займы, лишь бы прекратить невыгодную для них войну. Тут же были задействованы проверенные финансовые каналы: от доверенных банкиров Моргана, через лондонских и парижских Ротшильдов, при посредничестве берлинских Мендельсонов нужная информация дошла да одного из коммерческих банков Петербурга, где и приняла очертания конкретных предложений. В Петербурге за дело взялся видный российский банкир прусско-еврейского происхождения Арнольд Карлович Борштейн. С большим трудом, задействовав все свои связи, он извернулся таким образом, чтобы уполномоченным на мирных переговорах от российской стороны стал именно Витте. Бывший министр финансов был, пожалуй, единственным, кто мог рассчитывать на успех в переговорах, кроме того, его хорошо знали в банкирских кругах еще с тех времен, когда он, будучи в министерском кресле, носился с идеей построить международную валютную систему. Причем секретные переговоры с банкирами от имени Витте вел тогда не кто иной, как Борштейн.

Российская и японская делегации отправились в Портсмут.

«Дело дрянь! — констатировал Арнольд Карлович, когда узнал, какие напутствия получил Витте от Государя на аудиенции, состоявшейся накануне его отъезда. — Японцы хотят Сахалин и возмещения расходов, а русский Царь знай себе твердит: никаких контрибуций и ни пяди русской земли. Если так и дальше пойдет, то никакого мира не будет. Сахалин-то ладно, а вот с деньгами как быть? Россия эту войну начала, она же ее проиграла — кому, как не ей, платить за разбитые горшки?»

Бремя контрибуций для России было неподъемным. Это хорошо знал Борштейн, прекрасно понимал Витте, да и Николай II, наверняка, догадывался. На японцев могли бы надавить Соединенные Штаты, чтобы те умерили свои аппетиты, однако совсем без выплаты компенсаций России при сложившихся обстоятельствах не обойтись, а чтобы их заплатить, потребуются иностранные займы. Для этого-то и понадобился Борштейн с его заграничными связями.

Связи были задействованы, согласие от иностранных банкиров открыть кредит получено, но образовалась небольшая загвоздка. Ссужать деньги российскому правительству без достаточного обеспечения никто не решался — кредитоспособность проигравшей войну империи вызывала большие сомнения. Требовался надежный залог.

«Да… Задача…» — поморщившись, подумал Арнольд Карлович, мысли которого были прерваны ударом колокола, возвестившего об отправлении экспресса.

Вокзальные постройки за окном купе плавно поползли назад; Борштейн откинулся на спинку дивана, вынул из кармана массивный золотой портсигар с монограммой, закурил, не торопясь развернул на столике купленную на вокзале газету и углубился в чтение вестей с фронта.

Когда поезд, покинув столицу, миновал пару десятков верст, в дверь купе Арнольда Карловича кто-то постучал тем вежливым, но настойчивым стуком, который сразу же указывает на то, что за дверью находится человек деликатный, но достаточно влиятельный. Не успел директор банка откликнуться на стук, как дверь в купе распахнулась, и внутрь вошел осанистый мужчина в партикулярном костюме.

Борштейн не видел Сергея Юльевича года два, то есть с тех самых пор, как тот был освобожден от должности министра финансов и назначен председателем Комитета министров, что означало, по сути, почетную отставку. За это время Витте мало изменился: та же благородная осанка, то же выражение породистого лица, такой же проницательный взгляд, разве что морщин добавилось, и мешки под глазами стали заметнее.

— Весьма неосмотрительно с вашей стороны ехать тем же поездом, — сказал Сергей Юльевич после обмена приветствиями. — Если вас увидели, могут возникнуть ненужные разговоры…

— Не беспокойтесь, Ваше высокопревосходительство… — ответил Борштейн скрипучим голосом.

— Прошу вас без церемоний, — прервал банкира Витте, недовольно поморщившись.

— Деньги, Сергей Юльевич, любят тишину, — продолжал Арнольд Карлович, слегка картавя. — Ни одна живая душа не знает, куда и зачем я уехал… Даже моя жена.

— На вокзале присутствовали репортеры. Они могли вас узнать.

— У них были дела поважнее… Ваша персона для них намного интереснее, чем моя.

— Боюсь, вы плохо знаете эту публику, — сказал Витте. — Ладно, давайте к делу, — Сергей Юльевич раскрыл кожаную папку, которую он не выпускал из рук во время разговора. — Вот здесь векселя на сумму займа и бумаги, касающиеся залога: перечень драгоценностей, опись, расписки, закладные…

— Отлично… отлично… — бормотал Борштейн, перебирая бумаги, в то время как Витте расположился на диване по другую сторона стола. — И в какую сумму оцениваются эти безделушки?

— Речь идет о личных драгоценностях императорской семьи! — отчеканил Сергей Юльевич. — Попрошу вас этого не забывать!

— Разумеется, но все же сколько они стоят?

— В перечне шестьсот пятьдесят семь ювелирных изделий, которые, по самым скромным подсчетам, стоят триста восемьдесят миллионов золотых рублей.

— Где же находится все это богатство?

— Ценности хранятся в Зимнем дворце в помещениях Бриллиантовой кладовой, — немного помедлив, сказал Витте. — Хочу напомнить, что займы берутся под гарантии самого Государя, — добавил он, заметив, что Борштейн был явно не в восторге от его последних слов, — так что передача драгоценностей в залог на случай невозврата заемных денег — не более чем формальность.

— Я уверен, что до обращения взыскания на коронные драгоценности дело, конечно же, не дойдет, но американские финансисты… вы же понимаете… они привыкли вести дела, полагаясь не на слова, а на что-то более весомое… — изображая сожаление и аккуратно подбирая слова, возразил Арнольд Карлович.

— Вот сохранные расписки, — Сергей Юльевич вынул из папки еще несколько листов. — Они подписаны самим Государем! — Витте многозначительно двинул бровями. — По этим распискам вы или кто-либо другой в любой момент может получить драгоценности на руки.

— Ну что вы, Сергей Юльевич, — сказал Борштейн, скосив глаза на расписки, — они вряд ли понадобятся, но я вынужден… — Арнольд Карлович как бы нехотя взял протянутые Витте листы бумаги, сложил их пополам и нарочито небрежным жестом засунул в карман висевшей на вешалке визитки. — Только лишь для того, чтобы мои европейские и американские коллеги могли спать спокойно…

— Когда мы можем рассчитывать на получение денег? — спросил Сергей Юльевич. — Прежде всего мы должны оплатить Японии содержание русских моряков, солдат и офицеров, попавших в плен, для того чтобы как можно скорее вернуть их домой.

— В моем банке уже зарезервирована соответствующая сумма, и я отдам распоряжение о ее выдаче сразу, как только вернусь в Петербург, — ответил Борштейн, — а что касается… так сказать… неофициальной части… — Арнольд Карлович взял многозначительную паузу, — то я вам скажу, что к тому времени, как вы доберетесь до Нью-Йорка, все будет готово.

— О какой сумме идет речь?

— В вашем распоряжении будет любая требуемая сумма в пределах ста миллионов долларов.

— Благодарю вас, Арнольд Карлович, — сказал Витте, вставая. — Смею вас заверить, что ваши услуги будут по достоинству оценены на самом высоком уровне!

— Не стоит благодарности, Сергей Юльевич.

До Парижа, откуда русская делегация во главе с Витте должна была отправиться в американский Портсмут, Арнольд Карлович не доехал. Он вышел из поезда в Берлине и, распорядившись насчет доставки своего багажа в гостиницу, прямо с вокзала направился по весьма важным делам. Дела эти, как видно, были не только важными, но и конфиденциальными. Покинув вокзал пешком, Борштейн смешался с людским потоком и, брезгливо поморщившись, залез в вагончик электрического трамвая. Поколесив по городу, Арнольд Карлович вышел на Александрплац и уверенной походкой направился к одному из окружающих площадь зданий помпезного вида, увешанному многочисленными вывесками всевозможных магазинов и контор.

Поднявшись по широкой лестнице с мраморными ступенями на второй этаж, Борштейн открыл дверь, рядом с которой имелась полированная медная табличка с надписью Deutsche Anwaltsverein. Fritz Krause Rechtsanwalt und Notar[1], и оказался в приемной, обставленной с простоватой роскошью: диваны и кресла с гнутыми ножками и бархатной обивкой, ковер на полу и китайские вазы, расставленные по углам.

— Добрый день, фрау Мюллер, — поздоровался Арнольд Карлович со строгого вида женщиной солидных лет и монументальной наружности, сидящей за столиком рядом с дверью, ведущей в кабинет, склонив голову над какими-то бумагами.

— Добрый день, герр Борштейн, — отозвалась та, не меняя позы. — Прошу вас в кабинет…

Кабинет адвоката резко контрастировал с роскошным убранством приемной и удивлял посетителей почти что аскетичной простотой: дубовый стол, стулья с высокими спинками, уходящие под потолок шкафы с папками и фолиантами книг за стеклом, портрет Кайзера в деревянной раме — вся обстановка отличалась добротной незамысловатостью. Единственным украшением, которое можно было увидеть в кабинете, был великолепный письменный набор из малахита, стоящий на столе.

Сам адвокат — герр Фриц Краузе — производил странное впечатление. Щуплый лысоватый мужчина лет пятидесяти пяти, невысокого роста, с пухлым лицом и близко посаженными глазами внешне напоминал скорее конторского служащего в банке средней руки, но его речь, манера разговаривать, жесты и острый, проницательный взгляд выдавали в нем человека, который привык отдавать распоряжения, а отнюдь не выполнять их. Впрочем, на адвоката и тем более на нотариуса он тоже нисколько не походил.

Прежде чем войти в кабинет, Арнольд Карлович невольно замешкался и несколько секунд переминался с ноги на ногу перед дверью. Удивительное дело, но обладающий резким и даже вздорным характером банкир испытывал необъяснимую робость перед герром Краузе, хотя при встречах с крупными коммерсантами и высокопоставленными чиновниками, такими, скажем, как граф Витте, он не испытывал ничего подобного. Мало того, попав в кабинет, крупный банкир и известный предприниматель Борштейн поздоровался с берлинским адвокатом как со старым знакомым, но в то же время с некоторым почтением, что для не считающего необходимым церемониться в общении с людьми Арнольда Карловича было совсем уж необычно.

— Как наши дела? — спросил хозяин кабинета.

— Как нельзя лучше, — с самодовольной и одновременно несколько заискивающей улыбкой сообщил Арнольд Карлович. — Мой протеже все-таки отправился в Портсмут, имея в кармане пару приличных аргументов, для того чтобы заключить мир.

— Вы думаете, русской делегации удастся найти общий язык с японцами? — без видимого интереса спросил Краузе.

— Располагая сотней миллионов американских долларов, можно выйти победителем из любой войны, даже вдрызг проигранной, — иронично прищурив один глаз, ответил Борштейн.

— Удивляюсь, как вам удалось уговорить американцев раскошелиться, да еще на такую сумму… — без всякого, впрочем, удивления заметил Краузе.

— Мне и самому пришлось выложить кругленькую сумму, чтобы Россия могла выкупить своих военных из японского плена. Ну да ничего… Я не внакладе, да и американцы тоже.

— Вы полагаете, что эти деньги вернутся?

— О чем вы, Фриц?! — ирония в голосе Борштейна достигла максимума. — Вы не знаете, что такое иметь дело с русскими. Секретные договоры займа… на основании личных договоренностей… Про эти деньги можно забыть!

— Но ведь вы говорили, что займы будут выданы под векселя русского Правительства, которые, если что, можно потом предъявить к оплате.

— Скажу вам между нами, дорогой герр Краузе. Векселя-то выписаны, но кто о них знает?.. Пару человек, один из которых — русский царь… И если кто-то вдруг осмелится предъявить к оплате хоть один из этих векселей, то всплывет подоплека секретных займов и случится большой скандал… А кому это надо? Лично я не рискнул бы пойти на такую авантюру…

— Тогда в чем же профит?

— Похоже, что для американцев мир на Дальнем Востоке стоит гораздо больше, чем те деньги, которые они обещали русским.

— А для вас?

— У меня другой интерес…

— Понятно, — кивнул Краузе. — Вы получите хорошие концессии на строительство железных дорог.

— Что железные дороги? — презрительно скривился Борштейн. — Это так — мелочи. Я получу от царя все что захочу! Тем более что моего старого знакомого Витте, после успешного заключения им мира, ждет хорошая карьера…

— Смотрите, Арнольд, — предостерег Краузе, — монаршая милость, особенно в России, вещь ненадежная, да и успешные карьеры чиновников в этой стране имеют свойство внезапно заканчиваться… Вам ли этого не знать?

— Знаю, конечно, — кивнул Арнольд Карлович, — но я кое-что предпринял… — Борштейн замолчал, а Фриц Краузе впервые за время разговора посмотрел на собеседника с явным интересом, ожидая продолжения. — В обеспечение займов я получил залоговые расписки на украшения семьи Романовых.

— Неужели вы собираетесь забрать украшения, принадлежащие царской фамилии?!

— Помилуйте! Разве я похож на слабоумного? Эти расписки — моя индульгенция на все случаи жизни.

Краузе замолчал, что-то прикидывая в уме.

— Вы же знаете, господин Борштейн, — сказал он после довольно продолжительной паузы, — что именно я являюсь доверенным лицом всех участников этой финансовой операции…

— Конечно, Фриц, — поспешил заверить адвоката Арнольд Карлович. — Вы назначены Арбитром. У вас непререкаемый авторитет, поэтому-то я и явился к вам сюда, как только вся цепочка сомкнулась…

— Так вот, Арнольд, — продолжил Краузе, — я прямо скажу… То, как вы устроили эту сделку, мне откровенно не нравится… Я понимаю, что в России дела ведутся иным образом, чем, скажем, в Европе, но то, что вы мне рассказываете, выглядит более чем сомнительным… Иными словами, я опасаюсь, что через десять лет, когда наступит срок погашения займов, мои берлинские друзья и американские партнеры могут не получить назад свои деньги…

— Но иначе ничего бы не вышло… Все построено на личных связях… — прервал собеседника Борштейн.

— Позвольте мне закончить, — поморщился адвокат. — Единственной гарантией возврата займов являются царские драгоценности, и, что бы вы ни говорили, возможность их получения вместо денег нельзя исключать… А потому, — Краузе вытащил из ящика стола лист бумаги и протянул его Арнольду Карловичу, — вы сейчас напишете расписку в том, что обязуетесь по первому требованию передать залоговые бумаги на драгоценности и векселя мне или моему доверенному лицу.

Борштейн на несколько секунд замялся, с недоумением гладя на протянутую ему бумагу, потом, как будто очнувшись, взял в руки ручку, обмакнул перо в малахитовую чернильницу, быстро написал нужный текст и протянул расписку адвокату.

— Ну что, мой дорогой Фриц, я могу надеяться на дальнейшее сотрудничество с берлинским филиалом? — спросил Борштейн, после того как названный им Арбитром собеседник пробежал глазами расписку. — При тех перспективах, которые открываются передо мной в России, без вашего участия мне не справиться. На одну только программу перевооружения русской армии и восстановления уничтоженного флота предусмотрено до трети расходов российского бюджета…

— Могу я посмотреть на закладные расписки? — попросил Краузе.

— Да, конечно, — тут же согласился Борштейн.

Машинально оглянувшись по сторонам, как будто чего-то опасаясь, Арнольд Карлович вынул из внутреннего кармана массивный портсигар с монограммой, щелкнул крышкой потайного отделения и вытащил на свет божий несколько листов исписанной бумаги.

— Изрядный списочек, — заметил Краузе, пробежав глазами бумаги. — Надеюсь, что эти сделки не стали достоянием гласности.

— Что вы, Фриц?! — замахал руками Борштейн. — Об этих расписках знают только Государь Император, мы с вами, мой секретарь, ну и Витте, разумеется. Я даже жене своей не сказал, куда и зачем я уехал!

— В своем секретаре вы уверены?

— Как в самом себе! Натан — мой зять, муж моей старшей дочери.

— Но вы же не можете ручаться за то, что никто в окружении Николая II не знает об этом… мероприятии… Сами понимаете, Арнольд, если вдруг выяснится, что драгоценности царской семьи заложены вам… С вашим-то происхождением и с вашей репутацией…

— Не беспокойтесь, дорогой Фриц. Как вы наверняка заметили, расписки написаны на предъявителя, да и вообще… мое имя в этой истории нигде не фигурирует.

Борштейн аккуратно сложил листы бумаги и засунул их обратно в портсигар.

— Интересная вещица, — сказал Краузе, кивнув на блестящую безделушку. — Позвольте полюбопытствовать.

— Этот портсигар — все, что у меня осталось от моего покойного отца Калмана Борштейна, упокой Господь его душу, — объяснил Арнольд Карлович, передавая коробочку своему собеседнику. — Он когда-то держал табачную лавку здесь, в Берлине, причем как раз в этом самом месте — на Александр-плац, и дела его шли хорошо, пока мой папаша не вбил себе в голову мысль о том, что сможет разбогатеть на биржевых спекуляциях. Он заделался биржевым маклером и в конце концов разорился, оставив после себя шестерых детей и вот этот вот портсигар…

— Вы говорили, что вашего отца звали Калман, а первая буква в монограмме «Z».

— Родитель мой всем говорил, что портсигар принадлежал его отцу Залману Борштейну, дескать, вещица эта — фамильная ценность, хотя на самом деле он сам заказал его в ювелирной мастерской своего шурина.

— Извините за нескромность, но камни на портсигаре, судя по всему, ненастоящие, — заметил Краузе, рассматривая монограмму.

— Я вам больше скажу: сам портсигар сделан не из золота, а из позолоченного свинца, — признался Борштейн. — В этом и был весь мой отец. Он считал, что главное для успеха — как следует пустить пыль в глаза, а для этого обязательно нужны «шикарные» вещи. Сам-то он даже дыма табачного не переносил, но всегда совал под нос каждому встречному и поперечному этот портсигар, предлагая закурить.

На том разговор российского банкира с берлинским адвокатом закончился, и Арнольд Карлович покинул контору Фрица Краузе, весьма довольный содержанием их беседы.

Как только Борштейн вышел из кабинета адвоката, открылась неприметная дверь, расположенная слева от письменного стола Краузе. В кабинете появился долговязый молодой человек в безукоризненно сидящем костюме и молча остановился перед развалившимся в кресле адвокатом.

— Вы все слышали, Отто? — спросил Краузе у вошедшего.

Молодой человек молча кивнул.

— Вы знаете, что делать… — добавил адвокат.

Потревоженная поздним визитом Викентия Львовича Хайзарова коммунальная квартира после его ухода сразу же затихла, то есть стала издавать привычный жильцам звуковой фон. Леонид Андреевич, проводив нового квартиранта за порог, машинально пересчитал оставленные нанимателем в качестве задатка деньги, недоуменно пожал плечами и, не забыв предварительно выключить свет в коридоре, зашел в ту комнату, где сидела тетя Вера.

Однако происходящие в коммунальной жизни нынешней ночью странные события на этом отнюдь не закончились. Не успела закрыться за Леонидом дверь, как в наступившей темноте коридора послышались осторожные шаркающие шаги и тяжелое дыхание немолодого грузного человека. Из кухни к стоящему в коридоре на пошарпанной конторке общему телефонному аппарату в темноте пробирался бдительный сосед Коробов.

Не включая почему-то свет, Василий Иванович снял трубку и долго не мог совладать с диском на аппарате, пока, наконец, ему не удалось набрать на ощупь нужный номер. Потом пенсионер долго слушал гудки перед тем, как ему ответили.

— Ало… Это я — Коробов, — прикрывая ладонью трубку, еле внятно сказал он.

— Какого черта… — хриплым голосом ответил абонент. — Вы что — с ума сошли? Сейчас полпервого ночи!

— Он появился!.. Арбитр! Тот самый!.. Он пришел!.. — давясь возбужденным шепотом, заговорил в трубку Коробов.

— Что вы мелете?! — сердито ответил сонный мужской голос на другом конце провода.

— Сегодня к Витлицким приходил какой-то ферт… Только что ушел… Это был он!

— С чего вы взяли?

— У него был портсигар! — неожиданно громко ответил Василий Иванович. — А на этом портсигаре нарисованы буквы…

— Заткнитесь, вы!.. Старый осел!.. — рявкнул собеседник таким злым голосом, что Коробов даже присел от страха. — Завтра в десять утра придете в букинистический магазин на Литейном, — уже более спокойным тоном добавил абонент. — Знаете, где он находится?

— Да, да. Знаю, конечно, — зашептал Коробов. — А сейчас что мне делать?

Трубка ответила короткими гудками.

Тем временем Леонид Андреевич, войдя в большую комнату с авансом в кулаке, а потому в приподнятом настроении, застал Веру Фёдоровну сидящей с каким-то растерянно-подавленным видом на том же самом месте — в кресле под торшером, — где они с новым жильцом ее недавно оставили.

— Что случилось, тетя Вера? — спросил он старушку. — Ты как будто приведение увидела; напугала и меня, и квартиранта. Насилу его уговорил…

— Видишь ли, Лёнечка, — с трудом подбирая слова, ответила та, — я не могу этого объяснить… Человек, который только что приходил… От него исходит тревога… Тревога и страх… Когда я его увидела, меня буквально захлестнуло предчувствие неминуемой трагедии. У меня прямо сердце перехватило. Точно такое же ощущение я испытала накануне исчезновения Игоря Кондратьевича, и я запомнила его на всю жизнь…

— Ну, тетя!.. — укоризненным тоном прервал ее Леонид, закатив глаза под потолок. — При чем здесь Игорь Кондратьевич? В кои-то веки пришел приличный человек, согласился снять комнату, а ты со своими… фантазиями…

— Это не фантазии, — строгим, почти что суровым голосом возразила Вера Фёдоровна. — Я знаю, что говорю. От этого человека следует держаться подальше.

— Все будет хорошо, тетя, — вкрадчиво сказал Леонид, прекрасно зная, что Вера Фёдоровна не сможет ни в чем ему отказать. — Этот квартирант уже и аванс заплатил… И деньги нам с тобой ой как нужны… Ну не выгонять же его теперь. — Вера Фёдоровна молча покачала головой. — Ладно, ладно, время позднее, а мне завтра на работу чуть свет, — добавил он, видя, что тетка собирается возразить. — Завтра договорим…

Однако заснуть сразу же после того, как он ретировался в маленькую комнатку и забрался в постель, у Леонида не получилось. Он долго ворочался, сетуя про себя на тетю Веру, слова которой о новом квартиранте, как ни странно, прочно засели у него в голове. Хотя, казалось бы, к странностям своей тетки Леонид Андреевич уже давно должен был привыкнуть. Вера Фёдоровна жила в своем собственном временном измерении. С одной стороны, она довольно адекватно для пожилого человека ориентировалась в современных реалиях, но ментально она пребывала в годах своей молодости.

Довольно рано выйдя замуж за молодого и румяного красного командира Игоря Кондратьевича Витлицкого, познать радости семейной жизни Вера Фёдоровна так и не успела. Познакомились будущие супруги случайно; курсант Ленинградской пехотной школы и студентка Первого медицинского института оказались прижатыми друг к другу радостной толпой, собравшейся на площади Урицкого по случаю первомайской демонстрации. Став по окончании школы лейтенантом Рабоче-крестьянской Красной армии, Игорь Витлицкий отбыл к месту службы, но тянуть со свадьбой не стал. В первую же побывку он сделал Вере предложение, и на следующий день молодожены расписались. Еще через пару дней отпуск Игоря Кондратьевича закончился, он отправился в часть и… пропал. Куда он делся, Вера Фёдоровна так и не узнала; оббегав все возможные и невозможные кабинеты, она везде получала одинаковый ответ: «Разберемся». В конце концов настырной девушке посоветовали не лезть туда, куда не надо, недвусмысленно намекнув, что ее супруг, похоже, оказался «не тем, за кого он себя выдает», и находится он, скорее всего, «там, где следует».

После столь печально закончившегося брака Вера Фёдоровна еще раз замуж так и не вышла, жила одна в небольшой комнате коммунальной квартиры, поскольку родители ее умерли, и Вера их почти не помнила, да и других родственников, насколько она знала, у нее не осталось. До поры до времени… Вскоре после войны в Ленинград из Архангельска приехала молодая женщина с годовалым ребенком на руках, разыскала Веру Фёдоровну и поведала ей странноватую историю. Людмила Фомина (так звали женщину) рассказала ей, что в своем родном Архангельске она сошлась с заведующим местным клубом Андреем Витлицким, который, как оказалось, приходится родным братом пропавшему мужу Веры Фёдоровны. Когда Людмила забеременела, завклубом, как только об этом узнал, незамедлительно «дал деру». Сожительствовали они, официально не расписываясь, но родившегося мальчика Людмила все же сумела записать под фамилией Витлицкий.

По доброте душевной Вера Фёдоровна приютила свалившихся ей на голову родственников, помогла Людмиле устроиться на работу, а со временем выхлопотала для одинокой женщины с ребенком отдельную комнату в их же квартире, благо проживавшие там раньше соседи решили не возвращаться в Ленинград из эвакуации.

Так и жили они втроем. Леонида — своего племянника — Вера Фёдоровна любила самозабвенно. Фактически это она его вырастила и воспитала. Лёнина мать «служила в театре» (так Людмила называла свою работу в заводском Доме культуры, где она руководила самодеятельностью), пропадая там целыми днями и возвращаясь домой поздно. Кроме того, Людмила не теряла надежды устроить свою личную жизнь, что тоже отнимало немало времени. Поэтому все заботы о ее сыне не без удовольствия взяла на себя тетя Вера, хотя она тоже работала, врачом в поликлинике. Когда Леонид подрос, у матери появилась другая семья, а он так и остался жить у тетки, что, в общем-то, всех устраивало. Вскоре мать Леонида, заболев раком, умерла, и Вера Фёдоровна осталась единственным родным для него человеком. И так уж случилось, что к пятидесяти годам Леонид Андреевич вновь оказался вдвоем с тетей Верой в той самой коммунальной квартире.

На следующее утро после появления в квартире человека по фамилии Хайзаров сосед Коробов проявил непривычную для своего обычного поведения нагловатого «хозяина квартиры» суетливость. Несмотря на ранний час, он двумя походами в уборную и одним — в ванную комнату, проводил Леонида Андреевича на работу, порываясь, но так и не решившись задать своему соседу по коммуналке какой-то вопрос. После этого пенсионер долго и неуклюже, как однорукий за роялем, готовил на своей плите завтрак и провозился на кухне до тех пор, пока там не появилась Вера Фёдоровна.

— С добрым утром, — приветствовал ее сосед, растянув губы в улыбке.

В ответ Вера Фёдоровна сдержанно кивнула, посмотрев на изображающего доброжелательность Коробова с некоторым пренебрежением. Благодаря покладистому характеру она достаточно сносно уживалась с довольно разношерстной коммунальной публикой, однако к Василию Ивановичу относилась с откровенным презрением, считая его — и не без основания — социальным паразитом. Вредный пенсионер платил Вере Фёдоровне тем же, хотя одновременно он ее немного побаивался тем суеверным страхом, который недалекие люди часто испытывают перед медициной в целом и перед врачами в частности.

— У вас, я слышал, новый жилец появился? — то ли спросил, то ли констатировал Василий Иванович.

— Вероятно, — поджав губы, ответила старушка, водружая на плиту чайник.

— И надолго он у вас? — не отставал пенсионер.

— Я что-то не пойму, почему это вас-то беспокоит, — фыркнула Вера Фёдоровна.

— Я к тому… — промямлил Коробов, — что вы его прописывать будете или как? А то сами знаете… за воду там… за уборку лестниц и прочее мы же с прописанных платим, так что…

— Если вам интересно, спросите у Леонида Андреевича — он договаривался, — отрезала Вера Фёдоровна, демонстративно отвернувшись к плите.

«Вот старая ведьма!» — чертыхнулся про себя Коробов, но расспросы все же решил прекратить, тем более что ему пора было идти на встречу.

Из дома Василий Иванович вышел чуть ли не за полчаса до оговоренного времени, хотя до книжного магазина на Литейном ходу было от силы минут пятнадцать. Дело в том, что того человека, который назначил Коробову встречу, бывший боец невидимого фронта побаивался, и на то имелись веские причины. Потому и поспешил он на встречу, чтобы, не дай бог, не опоздать.

Коробов вошел в наполненный густым библиотечным запахом невысокий со сводчатыми потолками торговый зал магазина и тут же стал рыскать глазами по сторонам. Из-за раннего времени, да еще и в будний день посетителей в книжном магазине было совсем мало: если точнее — всего один человек, благообразного вида пожилой мужчина с бледным лицом, в длинном плаще и со старомодной шляпой, которую он держал в руках. Старичок производил впечатление вышедшего на пенсию сотрудника научного учреждения или же преподавателя какого-нибудь технического вуза.

Поскольку ранний посетитель беседовал через прилавок с единственным во всем торговом зале продавцом, Коробов отошел к полкам с книгами, взял в руки первую попавшуюся и стал рассеянно ее листать, прислушиваясь к разговору.

— Что вы, Кирилл Венедиктович, — напористо говорил продавец, жестикулируя для убедительности руками, — это исключительно редкий альбом! Я вам даже рассказывать не буду, чего мне стоило его раздобыть! Вы все равно не поверите!..

— Я разве спорю, — вполголоса отвечал старичок хрипловатым баритоном, — альбом не простой, но не такой уж ценный, и четыреста пятьдесят за него это, извините, чересчур. Тем более что у вас только три тома из четырех.

— Насчет того, что он не ценный, тут вы не правы, — не сдавался продавец. — Я навел справки. Этот четырехтомный альбом-каталог был издан в 1922 году по итогам работы комиссии под руководством академика Ферсмана по аттестации ценностей знаменитой Бриллиантовой комнаты. Тираж всего-навсего триста пятьдесят экземпляров!.. И альбомчик этот содержит полный перечень экспонатов Алмазного фонда с описанием и иллюстрациями, причем издан он, заметьте, в аккурат перед тем, как большевики в 1923 году пустили на продажу львиную долю царских драгоценностей…

— Ладно, ладно, убедили, — прервал продавца интеллигентный покупатель. — Беру альбомы. Только вот как же быть со вторым томом? Сможете достать?

— Дело трудное… — задумчиво произнес продавец. — Тут все связи поднимать придется; всех знакомых задействовать…

— Вы уж, голубчик, постарайтесь, — ласковым голосом попросил старичок, — а я, если что, готов заплатить за второй том столько же, сколько за эти три.

Продавец между тем уложил альбомы на оберточную бумагу и с ловкостью фокусника соорудил сверток, перевязав его крест-накрест бечевкой, а покупатель, тяжело вздохнув, выложил на прилавок несколько бумажек зеленого цвета.

Во время разговора между продавцом и покупателем Василий Иванович Коробов стоял, уткнувшись в книжку, у одной из многочисленных полок и мучительно подбирал слова, которые он скажет назначившему ему встречу человеку.

— Изотерической литературой интересуетесь?

Коробов вздрогнул от неожиданности и обернулся. За спиной стоял тот самый благообразный старичок, которого продавец назвал Кириллом Венедиктовичем. Василий Иванович скосил глаза на книгу, которую он все еще держал в руках, и прочитал имя автора и название на обложке: А. Н. Аксаковъ «Анимизмъ и спиритизмъ», 1893 год.

— Могу вам порекомендовать великолепную книгу по этой теме, если хотите, — сказал покупатель, жестом предлагая Коробову пройти вглубь торгового зала. — Вон там, в разделе «Религия».

Василий Иванович послушно поплелся за пожилым человеком между книжных стеллажей в дальний угол магазина.

— Ну что там у вас стряслось, Коробов? — с еле уловимым презрительным раздражением в голосе спросил старичок, как только они оказались вне поля зрения продавца.

— Все как вы велели, Кирилл Венедиктович, — возбужденно зашептал Василий Иванович. — Вы сказали, как появится Арбитр, сразу дать вам знать…

— Давайте ближе к делу, — поторопил старичок.

— Витлицкие одну из своих комнату сдают, — начал рассказывать Коробов, — у них появился новый жилец…

— Витлицкие это кто такие?

— Да так… Жильцы из нашей коммуналки. Старуха — бывшая врачиха; сейчас на пенсии. Живет вместе с племянником. Этот — ни то ни се: интеллигент-очкарик… Недотепа, одним словом.

— И давно они в этой квартире обитают?

— Старушенция, говорят, еще с довоенного времени живет…

— Что?! — воскликнул Кирилл Венедиктович, невольно повысив голос. — В квартире до сих пор живет кто-то из старых жильцов?! И вы молчали?! Черт побери, Коробов, да от вас никакого толка нет!

— А я что?.. — пролепетал Василий Иванович. — Я-то откуда знал, что надо было сказать?..

— Я за что вам деньги плачу, Коробов? — сбавив тон, продолжал старичок. — Ладно, рассказывайте дальше.

— Так вот, — продолжал Василий Иванович, — пришел жилец вчера поздно вечером. Мужик гладкий, упакованный по первому разряду. С полчаса по квартире ходил, совал нос во все углы.

— Вы говорили, у него был портсигар?..

— А то… Увесистый такой, золотой вроде и с камешками. Точь-в-точь, как вы говорили.

— Он что, сам вам его показал?

— Ну да. Прямо под нос совал. И монограмма на нем точно была — буквы «Z» и «B».

— Хм… — Кирилл Венедиктович задумчиво потер подбородок. — Что-то здесь не сходится… Я вы точно запомнили буквы на портсигаре?

— Обижаете, — покачал головой Василий Иванович.

— Бог с ним, — отмахнулся Кирилл Венедиктович. — Не важно пока. Что еще можете сказать об этом человеке?

— Я узнал, как его зовут, — с самодовольным видом заявил Коробов. — Хайзаров Викентий Львович.

— То есть он так себя назвал? — с сомнением в голосе уточнил пожилой человек.

— Да я в паспорт его смотрел, — соврал для убедительности Василий Иванович.

Кирилл Венедиктович с минуту помолчал, что-то обдумывая, после чего протянул Коробову сложенную конвертом бумажку.

— Вот вам за этот месяц, — сказал он, — а теперь слушайте внимательно, что вы должны сделать. Во-первых, разузнайте мне об этой женщине. Я имею в виду соседку, которая давно живет в вашей квартире. Кто такая, есть ли родственники, чем занималась до войны? Короче, все, что сможете. Второе: как только появится этот самый жилец, сразу дайте мне знать. Покопайтесь в вещах в его отсутствие — мало ли, что-нибудь интересное найдете.

— Легко сказать… — попытался возразить Коробов.

— А то я вас не знаю, — прервал его Кирилл Венедиктович. — Уж кому-кому, а вам не привыкать… Все поняли?

— Понял.

— Тогда я пошел, а вы побудьте еще минут пять в магазине, потом обязательно купите какую-нибудь книжку и можете идти.

Выйдя из магазина, Кирилл Венедиктович неторопливой стариковской походкой направился в сторону Невского проспекта, но услышанные от Коробова новости и купленные в букинистическом магазине альбомы заставили пожилого человека прибавить ходу. Расстояние до его дома на Загородном было довольно приличным, тем более для немолодого человека, и нетерпение Кирилла Венедиктовича взяло верх над осторожностью. Оглянувшись по сторонам, он зашел в небольшой скверик у главного здания Мариинской больницы и, присев на краешек скамейки, развернул сверток с альбомами.

Около часа сидел Кирилл Венедиктович в сквере, просматривая один за другим приобретенные альбомы. Быстро пролистывая какие-то страницы одну за другой, интеллигентный старичок иногда подолгу останавливался на отдельных иллюстрациях, внимательно читая описания ювелирных изделий. Когда Кирилл Венедиктович захлопнул последний, четвертый том альбома, он, закрыв уставшие глаза, откинулся на спинку скамейки и вслух пробормотал загадочную фразу: «В то время их там не было… Что и требовалось доказать…»

Теперь уже не спеша Кирилл Венедиктович отправился домой. Путь его лежал через Невский и дальше по Владимирскому. Наконец он добрался до Загородного проспекта, поднявшись на третий этаж бывшего доходного дома помпезной архитектуры, отпер ключом тяжелую двухстворчатую дверь и вошел в старинную квартиру, носившую следы былой респектабельности. Зайдя в прихожую, Кирилл Венедиктович скинул туфли, повесил на вешалку шляпу и плащ и, машинально приглаживая седую шевелюру, прошел в гостиную… Да так и встал как вкопанный на пороге комнаты. Устроившись на стуле рядом с обеденным столом монументального вида, громоздившемся посередине гостиной, сидел с невозмутимым видом какой-то человек.

Наступлению весны 1912 года жители российской столицы, конечно, радовались, ибо на своих календарях обыватели уже начали отрывать первые апрельские странички, но зима уходить не спешила. Солнечных дней в первый весенний месяц случилось немного, ночами стояли морозы, не трескучие, но пощипывающие, и улицы Санкт-Петербурга все еще утопали под толстым слоем укатанного снега, по которому резво бегали лошадки, запряженные в экипажи на санном ходу.

Не удивительно, что, несмотря на погожий день, гуляющей публики в Летнем саду было немного. Кому охота бродить на холоде среди сугробов, любуясь на спрятанные под деревянными ящиками скульптуры? В глубине парка так вообще никого не было, а некоторое оживление царило только у неработающего фонтана, где еще с масленичной недели осталась выстроенная из снега ледяная горка. Там визжала детвора, хохотали гимназисты, щебетали румяные барышни, постукивали каблуками гувернантки и бонны.

С противоположного конца парка, со стороны набережной в Летний сад уверенной, но неторопливой поступью вошли два солидного вида господина. Оба были хорошо одеты, каждый на свой лад, и оба опирались при ходьбе на застревающие в снегу трости. На одном из них красовалась соболья шуба до пят и бобровая шапка, на другом — надетое несколько не по погоде, но ладное, добротное пальто с меховым воротником и аккуратный котелок на голове.

Мужчины только что встретились здесь же, на набережной, и, едва поздоровавшись, не сговариваясь вошли в парк, но углубляться в лабиринт заснеженных аллей не стали, предпочитая прогуливаться неподалеку от входа. В этой части Летнего сада, отгороженной изящной оградой от гранитной набережной, пока еще скованной льдом Невы, было совсем безлюдно, если не считать стоявшего у ажурных ворот одиноким столбом озябшего городового, но переговаривались мужчины все равно вполголоса, как будто опасаясь, что их подслушают. Такие избыточные предосторожности были, по-видимому, приняты по настоянию мужчины в котелке, хотя его собеседник подобных опасений явно не разделял. Путаясь в длинных полах тяжелой шубы, он, стараясь попасть в ногу своему более низкорослому спутнику, семенил по плохо утоптанной дорожке и, склонившись к уху собеседника, говорил с натянутой улыбкой:

— Что же вы, мой дорогой герр Краузе, не предупредили заранее о своем приезде в Санкт-Петербург? Вы лишили меня возможности встретить вас как подобает…

— А я как раз не хочу афишировать свой визит в Россию, — суровым тоном ответил берлинский адвокат. — Именно по этой причине, господин Борштейн, я и назначил вам встречу здесь… И совершенно напрасно вы явились сюда… с такой помпой, — Краузе раздраженно кивнул головой в сторону набережной, где стоял, сияя круглой решеткой радиатора, красный Делано-Бельвиль, на котором приехал на встречу банкир.

— Но что случилось, Фриц? К чему такие странности?..

— Ситуация изменилась, Арнольд…

— Не понимаю. Наши дела вроде бы складываются более чем удачно.

— Я не об этом… — Краузе в который раз оглянулся по сторонам. — Грядет большая война…

— Помилуйте, Фриц! — воскликнул Борштейн. — Никаких предпосылок к войне нет и не предвидится! По всему миру промышленный подъем, да и все монархи Европы, кого ни возьми, друг другу родственники… Разговоры о скорой и неизбежной войне — не более чем выдумки падких на сенсации газетенок.

— Я знаю, что говорю, — отрезал Краузе. — Это вы повторяете то, что пишут в газетах: о нерушимых семейных узах правящих династий; о техническом прогрессе; о скором всеобщем процветании. Поверьте, по сведениям, которые у меня имеются, — а мои источники никогда не ошибаются — на шахматной доске Европы назревает большая игра, к которой все уже готово: игроки определены, фигуры расставлены. Весь мир сидит на пороховой бочке; рано или поздно взрыв грянет — дело за поводом.

— И чем же это закончится? — подавленным голосом робко спросил Борштейн, который как никто другой знал, что адвокат слов на ветер не бросает.

— Я не ясновидящий, — пожал плечами Краузе, — но могу предположить, что старушка Европа изменится до неузнаваемости. Пока еще непонятно, вмешаются ли в конфликт Соединенные Штаты, но если это произойдет, то мы с вами не узнаем послевоенную карту всего мира…

Ошарашенный услышанным Арнольд Карлович притих, и некоторое время собеседники молча шли вдоль ограды Летнего сада.

— Давайте к делу, — прервал молчание Краузе. — Я приехал сюда как Арбитр, чтобы принять меры для обеспечения возврата тех самых займов 1905 года.

— Но ведь займы выдавались на десять лет, — сказал Борштейн, — срок возврата еще не наступил.

— В этом-то и проблема. Если случится война, то с их погашением, скорее всего, возникнут трудности.

— О каких мерах вы говорите?

— Наши партнеры по другую сторону океана хотят получить переданные в залог коронные драгоценности. Само собой разумеется, что если Русское Правительство своевременно погасит векселя, то все ценности будут немедленно возвращены.

— Это невозможно! — отшатнулся Арнольд Карлович. — Вы понимаете, Фриц, что со мной будет, если я вдруг явлюсь во дворец, чтобы забрать себе украшения Николая II и его семьи?! Мне конец!..

— Успокойтесь, Арнольд, — остановил перетрусившего банкира Краузе. — Никто от вас этого не требует… Просто отдайте мне закладные на драгоценности и всё! Это уже дело американских банкиров — предъявить их к исполнению.

— А если там… — Борштейн указал пальцем вверх, — узнают, что это я отдал расписки?

— О том, что закладные изначально были переданы вам в руки, кроме меня, знает только покровительствующий вам граф Витте, который ныне не у дел, если только вы не посвятили в эту операцию кого-то еще…

— Боже упаси!..

— Тогда вам нечего опасаться, или же… — Краузе остановился и пристально посмотрел в глаза Арнольду Карловичу. — Или же вы ищете повод для того, чтобы оставить эти драгоценности себе…

— Что вы! Что вы! — замахал руками внезапно побледневший, несмотря на мороз, Борштейн. — Безусловно… я отдам вам закладные!..

— Вот и отлично! — одобрительно кивнув, сказал Краузе. — Я знал, что вы человек разумный и примете правильное решение, — Борштейн в ответ довольно кисло улыбнулся. — Теперь что касается отношений вашего банка с берлинским филиалом… — продолжал адвокат. — В грядущей войне Германия и Россия, понятное дело, окажутся по разные стороны конфликта, и вы наверняка не сможете выполнить свои обязательства перед берлинскими банками.

— Я вас понимаю, — побледнев еще больше, сказал Борштейн, облизывая пересохшие губы. — Берлинские партнеры хотят, чтобы я погасил свои обязательства досрочно… Но вы же знаете, что эти деньги пошли на то, чтобы выкупить из японского плена русских военных. Векселя по этим ссудам должны быть погашены тоже через десять лет, то есть в 1915 году. Откуда же я возьму сейчас такую гигантскую сумму?!

— Все это мне известно, и я уполномочен сообщить вам, что наши берлинские друзья согласны, в счет уплаты долгов, принять полученные вами векселя Русского Правительства.

— Неужели в случае войны какой-нибудь из немецких банков рассчитывает получить деньги по российским государственным векселям?

— Не беспокойтесь, Арнольд. Мы приняли меры. Векселя будут предъявлены к оплате через наш швейцарский филиал.

— Вы думаете, это будет возможно?

— Конечно! Вот увидите, если разразится война, то Швейцария — страна вечного нейтралитета — станет пристанищем всех крупных капиталов Европы, а возможно, и всего мира.

— Если я вас правильно понял, вы хотите забрать у меня и закладные на царские драгоценности, и правительственные векселя, — унылым голосом резюмировал Борштейн.

— Но зато вы и ваш банк освобождается от обязательств перед иностранными кредиторами, а это, согласитесь, немало, — сказал Краузе. — По-моему, дорогой Арнольд, вы видите ситуацию в слишком уж мрачном свете.

— Вы не оставляете мне выбора…

— Что делать? Не забывайте, что на мне лежит ответственность перед всеми участниками…

Собеседники шли по аллее молча, не глядя друг на друга. Борштейн понимал, что разговор закончен и смысла что-то обсуждать уже не было, а Краузе, как человек действия, сказав все, что считал нужным, размышлял над тем, как бы поделикатнее забрать у Арнольда Карловича бумаги, пока он, чего доброго, не передумал. Впрочем, опасения его были напрасными. Передумать и ослушаться адвоката Борштейн никогда бы не решился, ибо смелости на такой поступок у него явно недоставало.

Все так же молча партнеры миновали открытые настежь ворота и вышли из Летнего сада на набережную.

— Вы надолго в Санкт-Петербурге? — прервал затянувшуюся паузу Борштейн.

— Завтра уезжаю… — ответил Краузе.

— Может быть, останетесь на пару дней? Познакомлю вас со своей семьей…

— Увы, не могу, — покачал головой Краузе. — Десятого апреля пароходом компании «Уайт Стар Лайн» я отплываю в Нью-Йорк, а у меня еще дела в Париже.

— Жаль, — пожал плечами Арнольд Карлович.

— Когда я могу получить от вас закладные и векселя? — спросил адвокат.

— Закладные расписки — вы же знаете — я держу здесь, — Борштейн вытащил из внутреннего кармана свой портсигар и щелкнул потайным замочком, — а векселя — в моем банковском сейфе. Если угодно, я завтра привезу все это куда вы скажете.

— Давайте я заберу у вас закладные сейчас, а векселя — потом. За ними приедет доверенное лицо из Швейцарии, — поспешил предложить Краузе, обрадованный тем, что он относительно легко добился своего.

— Как же я могу отдать бумаги на предъявителя… на такую сумму… незнакомому человеку? — вяло возразил Борштейн, не выпуская из рук портсигара с закладными.

— Давайте сделаем вот как, Арнольд, — сказал находчивый адвокат, — вы отдадите мне бумаги вместе с этим портсигаром. У человека, который будет выполнять вместо меня функции Арбитра, будет на руках ваш портсигар. Другой такой вещицы все равно не сыщешь, так что вы без труда узнаете Арбитра, когда он явится к вам.

— А что если ваши прогнозы насчет всеобщей войны все-таки не оправдаются, и российские векселя будут погашены? — спросил Борштейн, не в силах отвести глаз от портсигара, перекочевавшего в руки адвоката.

— Тогда вы получите назад свой портсигар в целости и сохранности со всем его содержимым, — ответил Краузе, засовывая металлическую коробочку за отворот пальто.

Фриц Краузе не обманул Борштейна — он действительно спешил. Через трое суток после встречи в петербургском Летнем саду адвокат уже выходил из вагона «Северного экспресса» на перрон парижского вокзала «Гар-дю-Нор». Здесь его ожидал помощник — долговязый молодой человек, тот самый, который тогда, в 1905 году, слушал из-за закрытой двери памятный разговор Борштейна и Краузе, состоявшийся в берлинской конторе последнего.

— С приездом, герр Краузе, — учтиво сказал молодой человек, протянув руку за дорожным саквояжем адвоката.

— Доброе утро, Отто, — отозвался тот, жестом отстраняя руку тянувшегося за его багажом помощника. — Благодарю вас, я сам. Как же, однако, тепло в Париже, — добавил он, распахивая пальто.

— Куда прикажете вас отвезти?

— Нет времени, Отто. Я должен сегодня же отправиться в Шербур, чтобы поспеть на пароход, отплывающий в Нью-Йорк, так что поговорим здесь — в вокзальном буфете. Заодно и позавтракаем.

— Разговор конфиденциальный?

— Более чем! Но ничего, будем надеяться, что нас не подслушают… К тому же мы говорим по-немецки…

Расположившись в буфете, Краузе и его помощник заказали по чашке кофе с круассанами и некоторое время молча завтракали, приглядываясь к немногочисленным посетителям.

— Как ваша поездка в Петербург? — прервал молчание молодой человек.

— В целом удалась, — ответил Краузе, — но осталась незавершенной. Не получилось нанести последний штрих. Вы знаете, как я не люблю недоделанную до конца работу, но на этот раз вышло именно так.

— Поэтому-то вы и вызвали меня в Париж?

— Не только поэтому… Однако вы правы — именно вам, Отто, предстоит завершить эту операцию, хотя, не буду скрывать, дело непростое и хлопотное… Вы ведь говорите по-русски? — помощник в ответ на вопросительный взгляд Краузе согласно кивнул. — Мне удалось получить от этого болвана Борштейна те самые закладные расписки на драгоценности царской фамилии… — адвокат с опаской оглянулся по сторонам. — А там украшений, ни много ни мало, на сумму в восемьсот миллионов марок!

— Неужели он так просто их отдал?

— Я убедил его, что расписки затребовали американские партнеры и я забираю их, чтобы переправить за океан.

— А на самом деле?..

— На самом деле в Нью-Йорке об этом даже не догадываются! Представляете, что это нам сулит?.. — произнося последнюю фразу, Краузе как мог понизил голос, придвинувшись к своему помощнику почти вплотную.

— Да, конечно, — прошептал в ответ молодой человек.

— И единственный, кто может этому помешать, — Борштейн… Поэтому будет лучше, если его не станет. Вы меня понимаете, Отто?

— Это не трудно устроить.

— Я не сомневаюсь в ваших способностях, но есть еще один момент — та самая недоделка, о которой я упомянул вначале. У Борштейна остались векселя на предъявителя, выданные под секретный заем 1905 года. Их необходимо у него забрать, прежде чем…

— И я смогу получить векселя? — удивленно приподняв бровь, спросил Отто. — Не уверен, что это будет так просто. Вас-то он знает, а я — человек незнакомый…

— Не беспокойтесь, я уже все уладил, — успокоил помощника Краузе. — Арнольд сам отдаст вам векселя, после того как вы предъявите ему вот этот портсигар, — адвокат протянул металлическую коробочку с монограммой из камней.

Молодой человек взял портсигар и не разглядывая сунул его в карман.

— Надеюсь на вас, Отто, — сказал Краузе. — Уверен, что вы все сделаете как надо.

— Разумеется, герр директор! — заверил его помощник.

— Не директор, а партнер… — поправил молодого человека Краузе. — С этого дня вы, Отто, — полноправный совладелец адвокатской конторы Краузе… и Курц. Вы будете руководить швейцарским подразделением, а пока я нахожусь в Нью-Йорке — всей конторой. И вы… как партнер… имеете право на часть того, о чем мы только что говорили!..

Последнюю фразу адвокат произнес значительным тоном, после чего сделал паузу и посмотрел на своего помощника, ожидая реакции на свои слова, но Отто Курц даже бровью не повел.

— Благодарю вас, герр Краузе, — невозмутимо сказал он. — Когда я должен отправиться в Петербург?

— Немедленно, — вернулся к деловому тону Краузе. — Все должно произойти в то время, пока я буду находиться на пароходе посреди океана. Я, собственно, и затеял это путешествие в Нью-Йорк, чтобы ни у американских партнеров, ни у кого другого даже мысли не возникло о том, что я как-то связан с этим событием… Ну вы понимаете, о чем я…

Выйдя из буфета Северного вокзала, Курц и Краузе оказались под огромным, поддерживаемым чугунными колоннами металлическим сводом с застекленной крышей, под которой клубился черный дым вперемешку с паром, выбрасываемым стоящими у перронов локомотивами. Здесь, среди суеты, сутолоки и шума, заглушаемого паровозными свистками и резкими ударами вокзального колокола, компаньоны стали прощаться.

Пожимая руку своему молодому партнеру, Краузе одновременно давал ему последние наставления:

— Если что-то пойдет не так или же, наоборот, все пройдет благополучно, немедленно телеграфируйте мне и, вообще, постоянно держите меня в курсе.

— Как скажете, герр Краузе, только мои телеграфные сообщения вы все равно сможете прочесть не раньше, чем окажетесь в Нью-Йорке, — пожав плечами, сказал Отто Курц.

— Ошибаетесь, мой дорогой партнер, — возразил Краузе. — Я поплыву на «Титанике» — самом современном на сегодняшний день океанском лайнере. Он буквально напичкан новейшими техническими устройствами, и, кроме всего прочего, на этом пароходе имеется станция беспроволочного телеграфа.

Ранним апрельским утром сонный Отто Курц вышел из вагона поезда, поеживаясь на прохладном ветерке. Он скользнул взглядом по невзрачным станционным зданиям и одинаковым каменным пакгаузам, утопающим в предрассветном тумане, и остановил взгляд на стоящем на соседних путях поезде, похожем как две капли воды на тот состав, который он вместе с другими пассажирами только что покинул. Здесь, на станции Эйдкунен — последней перед российской границей — заканчивалась узкая железнодорожная колея, и пассажиры, едущие в Санкт-Петербург, должны были пересесть в поезд-близнец — точно такой же состав, но с широкими колесными тележками.

До отправления русского поезда оставался целый час, и молодой человек, следуя данным ему Краузе указаниям, пошел к зданию вокзала, где не без труда отыскал комнатку, в которой располагался телеграф. Несмотря на ранний час, у окошка для приема телеграмм уже стояла очередь из нескольких человек, которые что-то бурно обсуждали, выразительно жестикулируя и перебивая друг друга.

Посмотрев на часы, Отто Курц досадливо поморщился. «Отправлю депешу на следующей станции», — решил он и уже собрался идти к поезду, но услышанные обрывки разговора у окошка телеграфиста заставили его остаться.

— Простите, что вы сказали? — бесцеремонно схватив за рукав молодого мужчину, судя по репликам, репортера какой-то местной газеты, одетого в твидовый пиджак и клетчатое кепи. — Что за катастрофа в Атлантическом океане? О каком судне идет речь?

— А вы не слышали?! — выпалил возбужденный репортер. — Сегодня ночью затонул лайнер компании «Уайт Стар Лайн»! Крупнейшая катастрофа на море! Более полутора тысяч погибших!..

Отто Курц, не дослушав, выскочил из помещения телеграфа и ринулся к билетным кассам. Вскоре он уже несся обратно на запад тем же самым поездом, с которого он сошел час назад.

Василий Иванович Коробов, как ему и было велено, минут пять-десять потоптался в книжном магазине на Литейном проспекте, нехотя рассматривая корешки книг на полках, после чего пошел к выходу.

— Выбрали что-нибудь? — спросил у пенсионера продавец, выразительно поглядывая на зажатый под мышкой Коробова потрепанный томик «Анимизмъ и Спиритизмъ».

— Да, да, — пробормотал Коробов, положив книгу на прилавок. — Вот эту возьму, — добавил он, вытаскивая из кармана брюк потрепанный кошелек. — Сколько с меня?

— Четыре тысячи семьсот.

— Я, пожалуй, в другой раз зайду, — передумал Василий Иванович, пряча кошелек обратно в карман.

Выйдя на уже довольно многолюдный по сравнению с утренним временем Литейный, Коробов проделал несколько странную манипуляцию. Он прошагал по проспекту в сторону Невы несколько кварталов, потом перешел на другую сторону проспекта и отправился в противоположном направлении, а добравшись до Невского, с трудом залез в переполненный троллейбусный салон.

Коробов вышел из троллейбуса на Васильевском острове у рынка. Зайдя внутрь и побродив немного между прилавками с мясом и овощами, пенсионер углубился в лабиринт вещевых рядов. Здесь все свободное пространство было завалено, заставлено и завешано дешевой одеждой и обувью, слегка разбавленной ларьками с пивом, водкой и сигаретами. Обходя вешалки и манекены, поминутно задевая висящие над головой куртки, плащи и платья, Коробов не без труда отыскал обшарпанную металлическую дверь в подсобное помещение. Перед самой дверью на стуле сидел какой-то дюжий парень с бурым одутловатым лицом и в кожанке, надетой поверх спортивного костюма. Колоритный страж, казалось, дремал, надвинув на глаза кепку и вытянув ноги поперек двери, но стоило Василию Ивановичу произнести кодовую фразу: «Я к Косте», — как парень, не сказав ни слова и не меняя позы, убрал ноги под стул.

Коробов вошел в подсобку, плотно прикрыв за собой дверь. В небольшой комнатке с двумя узкими окнами под потолком и неровными крашенными стенами стоял большой деревянный стол с побитыми ножками и искромсанной ножами столешницей; вокруг стола громоздились с десяток разномастных стульев. За столом сидел потасканного вида щуплый мужичок неопределенного возраста со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Одет он был под стать сидящему перед дверью парню: в кожаный пиджак, из-под которого торчал воротник спортивной куртки, но, в отличие от сторожившего вход человека, походил он не на переквалифицировавшегося в бандиты гопника, а на бывалого уголовника.

— А вот и сам гражданин начальник к нам пожаловал, — осклабился человек в кожаном пиджаке, хищно обнажив мелкие кофейного цвета зубы. — Ну что? Принес?

— Вот здесь остаток, — взглянув исподлобья на ухмыляющуюся физиономию, сказал Коробов, протягивая через стол завернутые в бумажку купюры, которые он получил час назад в книжном магазине. — Ну все, мы в расчете, — добавил Василий Иванович и двинулся к выходу.

— Не спеши, начальник, — остановил его уголовник. — Должок за тобой.

— Я же все отдал, — оторопело сказал Коробов.

— Все, да не все, — снова ухмыльнулся мужичок.

— Ах ты сучара!.. — выпалил Коробов и тут же осекся на полуслове.

— Ты на меня не тявкай, — с вызовом процедил уголовник. — Тут тебе не зона! Я здесь на рынке смотрящим поставлен; все барыги мне платят, и ты платить будешь!

— Мы же договорились… — упавшим голосом попытался возразить пенсионер.

— Как договорились, так и разговорились, — сказал бывший сиделец с откровенно глумливой интонацией. — Ты у меня во где! — уголовник вытянул вперед сжатую в кулак руку. — Не забыл солнечную Коми?.. Не ты там, что ли, зэкам дурь продавал?.. Или тебе напомнить, как ты парнишку приморил? Я все помню, — процедил он, прищурив глаза. — Даже то, что было синим по белому написано, — добавил он ни к селу ни к городу.

Коробов злобно смотрел на тщедушного мужичонку, в то же время испытывая перед этим сморчком неконтролируемый, тяжелый, почти что звериный страх.

— В общем, так, — сказал уголовник, — каждый месяц будешь засылать мне сотку бакинских. И чтоб сам, без напоминаний! До десятого числа — как штык! Ну что, вертухай, понял меня?

— Понял, — пробормотал Коробов.

На улицу Василий Иванович вышел, как оплеванный, но все же с чувством некоторого облегчения, избавившись от тяжелого разговора с нежданно-негаданно появившимся персонажем из его уже довольно далекого прошлого.

Однако неприятные встречи на сегодняшний день для Коробова еще не закончились. Прогулявшись пешком до метро и позвонив куда-то из полуживой таксофонной будки, Василий Иванович поехал в самый конец зеленой ветки метрополитена — в Рыбацкое. Там в крохотной квартирке одной из безликих панельных многоэтажек его ждал еще один старый знакомый, и если от бывшего сидельца-рецидивиста Константина Рываева можно было как-то откупиться, то от этого человека веяло чем-то по-настоящему зловещим, и даже мысль о том, чтобы его ослушаться вызывала у Василия Ивановича страх. Однако с Рываевым надо было что-то решать, поскольку его вымогательства стали выходить за разумные рамки, да и знал этот человек такие вещи, о которых сам Коробов лишний раз даже вспоминать боялся.

Так уж получилось, что семьи у Коробова не было, родственников и друзей — тоже, с бывшими сослуживцами он не общался, а те люди, с которыми Василий Иванович так или иначе вынужден был контактировать, вызывали у него исключительно негативные чувства: опасение, страх и так далее, вплоть до ужаса. В этом была его беда — проклятье, отравляющее всю его жизнь. Коробов жил страхом с младых ногтей и так и не смог избавиться от этого чувства к старости. Он рос в полной семье, что в послевоенные годы считалось удачей, и до смерти боялся отца — алкоголика и самодура, не раз колотившего с пьяных глаз его мать смертным боем. Боялся учителей в школе, офицеров и старослужащих в армии. Когда же Василий Иванович, оставшись на сверхсрочную, попал в конвойные войска, он стал бояться зэков, а выйдя на пенсию и третируя по мере сил и возможностей в отместку за все свои неудачи в жизни соседей по коммуналке, он втайне опасался, что кто-нибудь из них в конце концов найдет на него управу. Даже семьей Коробов так и не обзавелся из-за навязчивого страха оказаться под каблуком у будущей жены, которая наверняка еще и изменять ему будет направо и налево.

Квартира в Рыбацком, в которую приехал Коробов, производила странное впечатление. Несмотря на ее обжитой вид, создавалось такое ощущение, что на самом деле никто в ней не живет, а хозяин бывает здесь только для того, чтобы с кем-нибудь встретиться. Мебель, занавески, застеленная кровать, одежда на вешалке, сушилка с посудой на кухне и чайник на плите — все было на месте, но в то же время отсутствовали те мелочи, которые всегда попадаются на глаза в жилых помещениях. Коробов бывал здесь неоднократно, но никогда не видел фотографий, сувениров, безделушек; не было в этом жилище и забытых тут или там запонок, шпилек, сигаретных пачек, а на кухне никогда не пахло едой и даже крошки на столе отсутствовали.

Под стать квартире был и ее хозяин — худой, смуглолицый брюнет лет пятидесяти с копной волнистых, окрашенных в иссиня-черный цвет волос, тонкими чертами лица и неизменными очками с затененными линзами. Во время нечастых встреч с Коробовым одет он был вроде бы по-домашнему (и всегда одинаково): в красивый стеганый халат, но из-под халата выглядывали отутюженные брюки серого цвета, а на ногах красовались лакированные полуботинки. Очки знакомый Коробова не снимал никогда, но глаза этого человека и его пронзительный взгляд Василий Иванович запомнил раз и навсегда еще тогда — в конвойной части своей биографии.

Попав через незапертую дверь в прихожую, Коробов робко потоптался, не решаясь войти в комнату без приглашения, и громко поздоровался:

— Добрый день, Михаил Ильич!

— Здравствуйте, Коробов, — отозвался хозяин из глубины квартиры. — Проходите на кухню, я сейчас.

Василий Иванович снял обувь и прошел по узкому коридору в кухню, где и уселся на краешек табуретки. Пока на кухню не пришел хозяин квартиры, которого Коробов знал под именем Михаила Ильича Волгина, хотя и не был уверен в том, что это имя — настоящее, пенсионер, внутренне собравшись, складывал в уме слова и фразы, которыми собирался поведать о внезапно появившемся в его жизни рецидивисте.

Но начал Коробов все-таки не с рассказа о шантажировавшем его Рываеве.

— У нас в квартире появился странноватый тип, — сказал он появившемуся в кухне Михаилу Ильичу, — и похоже, это тот самый человек, которого вы ждали.

— Рассказывайте, — велел Волгин, усаживаясь напротив.

Василий Иванович в подробностях поведал ему о вчерашнем визите в их коммунальную квартиру назвавшегося Хайзаровым человека.

— Интересно, — бесстрастным голосом сказал Михаил Ильич по окончании коробовского рассказа. — И портсигар он сам выставил на всеобщее обозрение, говорите?

— Ну да, — кивнул Коробов.

— А в тайник он заглядывал?

— Нет.

— Вы уверены?..

— Точно не заглядывал; я с тайника глаз не спускал, пока он в квартире отирался.

— Ладно, разберемся, — немного подумав, сказал Михаил Ильич. — Вы вот что, Коробов: тайник проверяйте каждый день, если что — сразу звоните мне… и вообще, докладывайте мне ежедневно… обо всем… даже если ничего не произошло… Как, вы говорите, его зовут? — Волгин вытащил из кармана халата блокнотик и ручку.

— Хайзаров Викентий Львович, — подсказал Коробов, — если не врет, конечно.

— Еще что-нибудь расскажете?

— Все, вроде…

— Да ну, — усмехнулся Михаил Львович. — А что вам Горский по этому поводу сказал? — Василий Иванович при этих словах аж подпрыгнул на табурете. — Вы ведь наверняка ему доложили о визите этого Хайзарова, — продолжал Волгин. — Эх, Коробов, Коробов… Погубит вас жадность!

— Откуда… вы знаете?.. — заикаясь, выдавил из себя Василий Иванович.

— Не важно, — ответил Михаил Львович. — Конспираторы из вас обоих, как…

— Я больше не буду! Клянусь!

— Не торопитесь, Коробов. С искусствоведом этим контактов пока что не прекращайте — он может быть полезен, но и лишней информации ему не давайте. С этого дня будете ходить на встречи с Горским, предварительно получив от меня инструкции, — Василий Иванович с готовностью закивал, глядя на собеседника преданными глазами. — Про меня, я надеюсь, вы Горскому ничего не рассказывали?

— Нет, нет, что вы!

— А про тайник?

— Ни боже мой!

— Ладно, выкладывайте, что там у вас еще стряслось, — смилостивился Михаил Ильич, — и давайте, рассказывайте быстрее; у меня времени мало.

— Человечек тут один с зоны появился… — начал рассказывать Василий Иванович.

— Не мямлите, Коробов, — поторопил его Волгин.

— Я там в колонии через него наркоту, того… В общем, разыскал он меня и теперь деньги с меня тянет, сучара…

Пенсионер подробно, почти слово в слово рассказал о своей утренней беседе с уголовником Рываевым, после чего упавшим голосом спросил:

— Что мне теперь делать-то с ним?

— Это ваша проблема, Коробов, — строгим голосом отрезал Волгин. — Решайте ее как хотите, но чтоб об уголовнике этом я больше не слышал. Не хватало еще, чтобы он в наши дела влез.

— Тут такое дело, Михаил Ильич, — совсем уже упавшим голосом проговорил Коробов. — В общем, рецидивист этот застукал меня… ну тогда… когда я Лужёного грохнул.

— Вы понимаете, что вы натворили? — спросил Волгин сухим, деревянным голосом, от звука которого Василий Иванович похолодел. — И вы все эти годы молчали?..

— Виноват я, Михаил Ильич, — еле слышно пролепетал Коробов. — Не мог я тогда рассказать… Вы ж меня… за такое дело…

— Ладно, — остановил его Волгин, — с этим потом разберемся. Кто он такой, этот уголовник?

— Фамилия Рываев. Зовут Константин. Отчества не помню. Рецидивист. Сидел по сто сорок пятой. Ранее привлекался…

— Где его можно найти?

— Он целыми днями на Василеостровском рынке ошивается.

— Чем занимается?

— Сейчас вроде бы в какой-то бандитской группировке подвязан.

— Всерьез или как?

— Да какое там!.. Дань с торгашей собирает…

Михаил Ильич задумчиво побарабанил пальцами по кухонному столу, посмотрел сквозь темные стекла очков в глаза Коробову и будничным тоном произнес:

— Придется вам, Коробов, его устранить.

— Мне?! — побелев, воскликнул Василий Иванович. — Как же так?! Я же не… Не смогу я!..

— Не прибедняйтесь, — надменным тоном сказал Волгин. — Вам не привыкать…

— Христом богом!.. Михаил Ильич!..

— Ничего не попишешь. Вы наследили — вам и расхлебывать. Я подошлю человечка; он вам объяснит, что и как сделать. И смотрите, Коробов, если опять получится так же, как с Лужёным, — пеняйте на себя…

Василий Иванович попытался было что-то возразить, но Волгин, остановив его жестом, отрезал:

— Все, разговор окончен! Идите и не забудьте про Хайзарова и про тайник.

Пока Коробов добирался из Рыбацкого к себе домой, он несколько успокоился, и мрачная картина предстоящей расправы с сидевшим за грабеж Рываевым отошла на второй план обитающих в сознании пенсионера страхов. Войдя в квартиру, он застал Веру Фёдоровну за работой. Старушка, по просьбе своего племянника, занятого на работе, потихоньку перетаскивала свои и его вещи из бывшего жилища для прислуги в большую комнату. Когда Василий Иванович переступил порог квартиры, Вера Фёдоровна как раз волочила по коридору старомодный фанерный чемодан.

— Давайте подмогну, Вера Фёдоровна, — натужно улыбнувшись, предложил Коробов, взявшись за ручку чемодана.

— Благодарю вас, Василий, — суховатым тоном ответила старушка, немало удивленная внезапной любезностью соседа.

— Что это вы, переезд затеяли? — спросил Коробов, занося полупустой и совсем не тяжелый чемодан в комнату.

Хотя сосед, как обычно, совал нос не в свои дела, оставить без ответа его вопрос, после оказанной им по собственному почину помощи, было бы бестактным, и Вера Фёдоровна, немного помявшись, ответила:

— В маленькой комнате некоторое время родственник наш поживет… Вот — освобождаю ему жилплощадь.

— И когда же приедет этот ваш родственник?

— Завтра к вечеру собирался.

— Понятно, — кивнул Коробов. — Ну бог в помощь; обращайтесь, если что…

На этом соседи расстались. Василий Иванович пошел к себе в комнату, а притомившаяся Вера Фёдоровна прилегла отдохнуть. Поскольку в дневную пору большинство обитателей квартиры пребывали на работе, вскоре в коридоре стало тихо, если не считать отголосков работающего в комнате у Щегловых телевизора, ну и обычных коммунальных шумов. Как только в квартире установилась относительная тишина, дверь из комнаты Коробова бесшумно отворилась и неугомонный пенсионер, все еще одетый в уличную одежду, стараясь не шуметь, незаметно пробрался к дверям комнатки Витлицких, которую те освободили для жильца. Здесь Василий Иванович на секунду замер, прислушиваясь к хорошо знакомым квартирным звукам, после чего вынул из кармана согнутый хитрым образом кусок стальной проволоки и проделал с замком некие манипуляции. Дверь в бывшую комнату для прислуги, предательски скрипнув, отворилась, и Коробов шагнул внутрь.

Спустя полчаса собравшаяся сходить в гастроном Вера Фёдоровна снова повстречалась со своим соседом. На этот раз она столкнулась с Василием Ивановичем на пороге входной двери, и чем-то озабоченный пенсионер опять-таки возвращался домой с улицы, чем немало удивил старушку.

— Я вниз за газетами спускался… К почтовому ящику, — объяснил свое появление Коробов, хотя Вера Фёдоровна ни о чем его не спрашивала. — Не принесли еще, наверное, — добавил Василий Иванович, сообразив, что никаких газет у него в руках нет.

Вера Фёдоровна равнодушно пожала плечами, давая понять, что ей абсолютно не интересно, чем занимается ее сосед, и отправилась по своим делам. Коробов же, как только за соседкой захлопнулась дверь, вытащил из-за пазухи помятую жестяную коробку из-под печенья или из-под конфет с облупившейся краской и с удивительным для его комплекции проворством нырнул под некогда изящную, но за долгие годы сильно попорченную дубовую конторку, на которой в коридоре стоял общий телефонный аппарат. Под конторкой Василий Иванович подковырнул ногтем и вынул из паркетного пола несколько половиц, засунул жестянку в образовавшееся отверстие, после чего, вернув половицы на место, поспешил в свою комнату.

В переполненный зал загородного ресторана «Вилла Родэ», опасливо озираясь по сторонам, вошел высокого роста худощавый молодой человек. Несмотря на то что он выделялся среди разодетой в пух и прах публики неброским, хотя и довольно дорогим костюмом, было заметно, что посетитель этот бывал здесь и раньше. Во всяком случае в павильоне, где располагалось сие развеселое заведение, ориентировался он довольно уверенно. Войдя в громадный, с высоченным потолком и просторной сценой зал, молодой человек сразу же ринулся к открытым настежь по случаю жаркой погоды дверям, ведущим на открытую веранду, сплошь заставленную столиками. Там он что-то шепнул подскочившему к нему метрдотелю, и тот сразу же проводил его обратно в основной зал, где и усадил за один из немногих свободных столиков.

Молодой человек присел за стол, с опаской поглядывая на шумных и довольно развязно державшихся посетителей модного кафешантана. У столика тут же появился официант и, застыв в почтительном полупоклоне, уставился на смущенного посетителя вопросительным взглядом.

— Я товарища ожидаю, — сказал молодой человек, — мы с ним позже закажем…

— Выпить что-нибудь, закусить желаете? — скороговоркой спросил официант.

— Да… Смирнова… и закуски…

— Сию минуту.

Официант исчез и через пять минут появился с подносом, на котором стоял хрустальный графинчик, стопки и несколько маленьких тарелочек с закусками.

Едва дождавшись, пока официант уйдет, молодой человек сам себе налил и тут же выпил залпом одну за другой три стопки водки, наугад поддев на вилку что-то из закусок.

В ресторанном зале и на открытой веранде между тем царило поистине безудержное веселье. Повсюду стоял шум и гам, перемежаемый звоном посуды, мужскими выкриками и женским хохотом. На сцене основного зала никого не было, но откуда-то из глубины ресторана слышалось пение цыганского хора. Одновременно на второй — летней — сцене около веранды выводил сладостные трели чей-то тенор под аккомпанемент венгерского оркестра. Гости ресторана веселились вовсю. Казалось, что у Родэ собрались все кутилы и любители застолий Петербурга. Кого здесь только не было! Прожигатели жизни из числа «золотой молодежи», титулованные аристократы, светские красавицы, богачи-промышленники, петербургская богема — все они отнюдь не считали для себя зазорным посещать слывшее чуть ли не развратным заведение обрусевшего француза.

Но все же в этой бесшабашной атмосфере разгульной жизни чувствовалось что-то зловещее, а сквозь веселые возгласы нет-нет да и проскакивали истерические нотки, и, несмотря на шумный праздник жизни, сквозило ощущение надвигающейся трагедии. Петербургская публика гуляла так, как последний раз в жизни. На дворе стоял июль 1914 года, и до начала большой войны оставались считаные дни.

Выпив водки, молодой человек немного расслабился, но все же посматривал по сторонам, ерзая на стуле, как на иголках. Наконец к столику в сопровождении вездесущего метрдотеля подошел человек, несколько похожий на ожидавшего его посетителя возрастом и сложением. Разве что его худая и долговязая фигура не казалась такой уж нескладной, как у сидящего за столиком молодого человека. Наоборот — все движения вновь прибывшего посетителя были резкими, но не размашистыми, а отточено выверенными.

Запоздавший молодой человек ловко уселся за стол, напротив ожидавшего его посетителя, после чего они некоторое время рассматривали друг друга. Обоим было лет около тридцати, оба были одеты в серые костюмы-тройки, но лица их разительно отличались. Черты лица пришедшего последним были правильные, но грубоватые, особенно тяжелый квадратный подбородок и выпирающие надбровные дуги над светлыми водянистыми глазами, в то время как у его визави губы и веки казались мелкими и изящными, а длинный нос с горбинкой и округлые щеки под воздействием выпитой водки заметно покраснели. Вновь пришедший сохранял на лице спокойную и слегка презрительную мину, а испуганно бегающие оливкового цвета глазки и дерганные движения молодого человека, явившегося в ресторан первым, производили впечатление неуверенности или даже испуга.

— Гутен абенд, герр Борштейн, — поздоровался вновь прибывший посетитель. — Чрезвычайно рад с вами познакомиться, Натан Лазаревич, — добавил он, перейдя на русский язык.

По-русски молодой человек говорил с заметным акцентом, но правильно и со вкусом, выговаривая слова с явным удовольствием.

— Здравствуйте, здравствуйте, — скороговоркой и глотая окончания слов ответил названный Натаном Лазаревичем мужчина. — И не стоит говорить по-немецки, я вам скажу…

— А почему это вас смущает? — подняв брови, спросил его собеседник, жестом подзывая официанта.

— Время, знаете ли, такое, что лучше… — Натан Лазаревич замолчал, выразительно посмотрев на появившегося из ниоткуда официанта.

— Подайте-ка, любезный, форели с соусом, — потребовал обладатель немецкого акцента.

— Слушаю, — кивнул официант. — Вам что угодно? — повернулся он к Натану Лазаревичу.

— Мне еще водки принесите, — с недовольной гримасой ответил тот.

— А мне коньяка… — добавил заказавший форель молодой человек.

— Шустовского изволите?

— Нет, французского…

— Как прикажете.

Официант исчез так же быстро, как появился.

— Не понимаю: зачем вы назначили встречу в этом месте, — недовольно морщась, сказал Натан Лазаревич.

— А что, собственно, вам здесь не нравится? — поинтересовался его собеседник. — Отличное местечко, по-моему.

— Меня тут… знают… — нехотя промямлил Натан Лазаревич.

— Понимаю, — с ироничной усмешкой сказал молодой человек. — Вы ведь здесь постоянный гость, не так ли?.. И посещаете вы не только ресторан, а бываете и в заведении по соседству… В том самом… с нумерами.

— Вам-то что за дело до того, где я бываю, господин?.. — ворчливо спросил Натан Лазаревич, запнувшись в конце фразы. — Кстати, а вы кто такой? И как ваше имя?

— Я — Арбитр, — ответил молодой человек.

— Что за странное прозвище?

— Это не прозвище, а профессия, или, если хотите, миссия… Впрочем… Вы можете называть меня… скажем… Николаем Ивановичем.

— Как угодно. Только давайте уже перейдем к делу.

— Гут. К делу — так к делу, — убрав ироничное выражение с лица, согласился назвавшийся Николаем Ивановичем человек. — Вы ведь в курсе всех операций, которые совершаются в банке вашего тестя?

— Только тех, в которые он меня посвящает, — уклончиво ответил Натан Лазаревич.

— Не скромничайте, господин Борштейн. Вы ведь его родственник и доверенное лицо. Кстати… А почему вы Борштейн?

— Тесть настоял… Решил, видите ли, свою фамилию потомкам оставить, а у него две дочери… Возомнил себя невесть кем… Пришлось мне взять фамилию жены. А что было делать? Я сам из небогатой семьи.

— Ладно. Это сейчас не важно, — отмахнулся Николай Иванович. — Итак, вы, наверняка, знаете, что в 1905 году банк вашего тесть давал займы русскому правительству. — Борштейн при этих словах вздрогнул и, пристально посмотрев в глаза своему собеседнику, открыл было рот, чтобы возразить. — Давайте обойдемся без ненужных запирательств, — поморщившись, добавил тот. — Что вы можете сказать по поводу этих займов?

— Это же когда было? Девять лет прошло… Я уже не помню… А что конкретно вас интересует?

— Меня интересует обеспечение этих займов.

— В реестре активов банка числятся некие векселя, выданные под эти займы… но что это за векселя — неизвестно.

— Как же так?

— Некоторые особо важные документы Арнольд Карлович хранит в несгораемом ящике у себя в кабинете на Екатерининской.

— Значит, векселя там — в этом ящике?

— Ключи есть только у тестя…

Николай Иванович сдвинул брови, что-то прикидывая в уме, и, глядя куда-то мимо Борштейна, задумчиво произнес:

— Мне нужно туда заглянуть.

— Это не обязательно… — вполголоса проговорил Борштейн, опустив глаза. — Этих векселей там нет…

— А я вас недооценивал, Натан Лазаревич, — сказал молодой человек. — Ну, ну, говорите дальше.

— Значит, либо правительственный заем был выдан без обеспечения…

— Нет, нет! Векселя выписывались. Это точно…

— Либо эти самые бумаги мой тесть хранит в потайном отделении своего портсигара.

— Портсигара?! — удивленно воскликнул Арбитр. — Он хранит бумаги в портсигаре?!

— Ну да… — подтвердил Борштейн, пожав плечами. — Есть у него такая вещица — золотой портсигар с монограммой — на редкость безвкусная, на мой взгляд.

Николай Иванович на некоторое время замолчал, о чем-то раздумывая.

— Мне нужны эти векселя, — чеканя слова негромким голосом, сказал он, блеснув сталью в глазах. — Вы меня поняли?

— Как же я?.. — испуганно пролепетал Борштейн. — Арнольд Карлович не расстается с портсигаром. Все время с собой носит…

— Так уж и не расстается?

— Да он его даже в своем кабинете никогда не оставляет, а прячет в тайник. Я сам видел…

— Значит, местонахождение тайника вам известно. В любом случае это ваша забота.

— Но ведь рано или поздно он хватится этих векселей… И что тогда?

— Я думаю, что у вашего тестя найдутся веские причины, чтобы не афишировать их пропажу.

— А если он узнает, что это я их взял?

— Для вас, господин Борштейн, будет намного хуже, если Арнольд Карлович узнает о тех деньгах, которые вы «позаимствовали» из банковской кассы, — с угрозой в голосе сказал Николай Иванович, — да и ваши махинации с акциями будут для него небезынтересными…

— Я же не отказываюсь, — прервал его, испуганно вытаращив глаза, Натан Лазаревич.

— Тогда достаньте мне бумаги, а я покрою учиненную вами недостачу в активах банка.

— Но должны же у меня быть хоть какие-то гарантии, — плаксивым голосом заканючил Борштейн. — Вы не знаете моего тестя, он меня уничтожит… Если заподозрит, что я…

— Гарантии, говорите? — отозвался Николай Иванович. — Нет ничего проще. Вам нужно самому оказаться во главе банка, и тогда вся эта история канет в Лету. К тому же вы уже не будете в том жалком положении, в котором находитесь сейчас. Намного приятнее самому распоряжаться деньгами, а не жить исключительно на подачки своего тестя.

— Легко сказать! Арнольд Карлович скорее умрет, чем согласится…

— Все мы смертны, Натан Лазаревич…

— Что вы имеете в виду? — похолодев, спросил Борштейн, с лица которого моментально сошел алкогольный румянец.

— Я к тому, что если с вашим тестем вдруг что-то случится, то наследницами становятся его дочери, а управление банком, железными дорогами и всем остальным окажется в ваших руках, — хладнокровно ответил молодой человек.

— Не совсем так… — мрачно усмехнувшись, сказал Натан Лазаревич, опрокинув очередную стопку. — У нас с женой до сих пор нет детей, а у ее младшей сестры — уже трое. На днях родился мальчик… Тесть — старый хрыч, был на седьмом небе от счастья. Стал говорить, что оставит «дело» внуку… А если он сам помрет, то до совершеннолетия моего племянника всем будет распоряжаться его правая рука — Бродский…

— Да, вам не позавидуешь, — посочувствовал Николай Иванович. — А Борштейн-старший уже сделал соответствующие распоряжения?

— Не успел. Слег с воспалением легких…

— Воспаление легких — опасное заболевание…

— Что вы хотите сказать? — еле слышно спросил Борштейн.

— Однако почему нам не несут еду? — не ответив, громко поинтересовался Николай Иванович. — Странно! Мне говорили, что в этом заведении приличная кухня и отменное обслуживание.

— Ничего не поделаешь, — ворчливым голосом объяснил Натан Лазаревич. — Старец гуляет! Все официанты вокруг него крутятся… Важная персона…

— Старец? — не понял Николай Иванович.

— Распутин — он здесь часто бывает… Да вот и он сам — легок на помине.

Цыганское пение усилилось, и из глубины павильона в ресторанный зал вышел странного вида человек в расшитой рубахе и в плисовых штанах, заправленных в начищенные до блеска ладные сапоги бутылками. Вместе с ним вывалилась небольшая — человек в десять, группа цыган, выводившая хрипловатыми от усталости голосами какую-то залихватскую песню.

При появлении этого персонажа публика в ресторане оживилась, но шум в то же время несколько поутих. Все уставились на странного человека.

«Старец, старец…» — послышалось из разных углов ресторана в наступившей тишине, прерываемой нестройными голосами цыган.

Распутин, видимо привыкший ко всеобщему вниманию, остановился и, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, как мог приосанился, выставив себя на всеобщее обозрение. Борштейн, впрочем, на Распутина особо не смотрел — был занят своими невеселыми мыслями, а вот его собеседник, напротив, разглядывал «старца» с интересом. Посмотреть, надо сказать, было на что — фигура колоритная: высокого роста худой мужик со спутанными волосами; темная неопрятная борода, сквозь которую был виден полуоткрытый рот с гнилыми зубами, оттеняла бледное, как полотно, лицо с набухшими веками и красными глазами. Особого «гипнотического» взгляда, о котором много писали и говорили, Николай Иванович не заметил, но что-то особенное в его не слишком-то симпатичном облике, несомненно, было.

Старец с полминуты водил по ресторанному залу мутным взором, потом размашисто перекрестил пространство и в сопровождении поющих цыган пошел, ни на кого не глядя и слегка покачиваясь, наискосок через зал в сторону открытой веранды.

Проходя мимо столика, за которым сидели Борштейн с Николаем Ивановичем, Распутин вдруг остановился, да так резко, что кое-кто из приплясывающих цыган чуть не наступил ему на пятки. Старец медленно повернул голову, но на внимательно разглядывающего его Арбитра даже не посмотрел, а вперил колючий взгляд в его отворачивающегося собеседника.

— Вот он где, бес-то спрятался, — показывая пожелтевшим, с длинным ногтем пальцем на Борштейна, произнес «Божий человек».

Натан Лазаревич при этих словах вздрогнул, как от удара, съежился и, опустив взгляд, втянул голову в плечи. Цыгане перестали петь; сидевшие за соседними столиками посетители, услышавшие слова Распутина, с любопытством уставились на Борштейна.

— Что глаза прячешь?.. — продолжал Распутин. — Ты меня, мил человек, не бойся… Это не ты боишься… Это бес в тебе меня боится… — Старец усмехнулся, ощерив коричневые зубы. — Ты ко мне приходи… Выгоню беса-то… Дурных людей не слушай… — добавил Распутин, недобро глянув на наблюдавшего за этой сценой Арбитра.

Натан Лазаревич, сжавшись еще больше, забормотал в ответ что-то нечленораздельное, но Старец его уже не слушал; он махнул рукой цыганам, которые тут же затянули новую песню, и пошел своей дорогой.

Спустя несколько дней Борштейн-младший телефонировал в «Асторию», где остановился назвавшийся Арбитром человек. Дело было сделано. Дождавшись обеденного часа, Натан Лазаревич вышел из здания банка, прогулялся по Невскому, свернул на Малую Морскую и неторопливой походкой направился в сторону Александровского садика.

А на столичных улицах творилось бог знает что! Позавчера случилось то, что должно было случиться: император зачитал с балкона Зимнего дворца манифест о начале войны. И вот уже третий день подряд столицу лихорадило от патриотической истерии. На Дворцовой собралось огромное количество народа; многие с флагами и плакатами в поддержку «справедливой войны». На Невском проспекте воодушевленные лица; у Казанского собора — манифестация. Но это на Невском, а чуть в стороне от главного проспекта царила совсем другая атмосфера. Восторженных лиц заметно не было, и патриотических лозунгов никто не выкрикивал. Оказавшиеся здесь обыватели пугливо озирались и спешили поскорее вернуться домой, а по опустевшим петербургским улицам двигались небольшие группы мужчин в пиджаках, дворницких фартуках и рабочих тужурках. С остекленевшими глазами и тяжелой хмельной поступью, размахивая баграми, кольями, а кое-кто и прихваченным из дома топором, они шли нестройными рядами прямо по мостовой, орали невразумительные угрозы в адрес «немцев», потрясая при этом иконами. Хозяева магазинов и лавочек, кто посообразительнее, заблаговременно позакрывали торговлю, остальные, бросив свои заведения, попрятались кто куда. Завидя еще целые витрины какого-нибудь магазина, мастерской или конторы, «патриоты» всей толпой кидались туда, круша и ломая все внутри, с воплями «Не давать спуску немчуре!». Впрочем, на деле они даже не пытались выяснить подданство владельцев. Ни полиции, ни жандармов — никого, кто мог бы остановить бесчинствующих на улицах погромщиков, не было. Казалось, что поднятая объявлением войны волна истового патриотизма всколыхнула столицу до самых низов, выплеснув на улицы все то дикое и темное, что дремало в людях до сей поры.

Добравшись до Александровского сада, Натан Лазаревич быстро отыскал среди редких деревьев скамейку, на которой сидел, читая газету, Николай Иванович. Борштейн поздоровался, присел рядом и, щелкнув замочком, протянул своему недавнему знакомому открытый портсигар, тот самый — с монограммой. Молодой человек отложил газету, взял портсигар, одновременно доставая из него папиросу, закурил и сунул металлический предмет себе в карман. Не глядя на Натана Лазаревича, он ногой пододвинул к нему стоящий на земле небольшой саквояж и, вытащив из другого кармана аптечную склянку, незаметно для окружающих вложил ее в руку Борштейна, после чего вполголоса произнес:

— Надеюсь, что вы не сваляете дурака и сделаете все как надо.

— Да, конечно, — схватившись за ручку саквояжа, пообещал Борштейн.

— Тогда прощайте, Натан Лазаревич. И советую вам как можно быстрее забыть о нашем с вами знакомстве.

И так отчаянно трусивший Борштейн при этих словах еще больше испугался. Он судорожно сглотнул и несколько раз молча кивнул, озираясь при этом по сторонам.

— Что это там? — встрепенувшись, спросил он, заметив поднимавшиеся откуда-то из-за громады Исаакиевского собора клубы дыма. — Пожар, что ли?..

— Это, надо полагать, германское посольство громят, — хладнокровно ответил Арбитр и вполголоса добавил: — Der Fall nimmt eine schlechte Wendung[2].

Назвавшийся Николаем Ивановичем человек сложил газету, засунул ее во внутренний карман летней пары и поднялся со скамейки. Он неспешным шагом пересек сад, обогнул Исаакиевский собор и направился прямиком к стеклянным дверям гостиницы «Астория». Борштейн выждал немного на скамейке, потом встал и, сжимая под мышкой саквояж, поспешил, пугливо посматривая по сторонам, назад в банк. Пошел Натан Лазаревич тем же путем, что и опередивший его шагов на пятьдесят Арбитр.

А на площади перед собором в это же время происходили довольно значительные события. Около коричневого здания мрачной архитектуры, где располагалось посольство Германии, собралась большая толпа. Люди, автомобили и экипажи запрудили почти все пространство перед Исаакием. Эскадрон конных жандармов не мог ничего поделать с возбужденной толпой. В здании посольства были выбиты все стекла; сквозь зияющие оконные проемы были видны люди, бегавшие внутри. Из окон посольства выбрасывали мебель, бумаги, портреты; тут же, на углу Морской горел громадный костер, в который и кидали все выброшенное из здания добро. Стоял громкий треск и грохот от падающих на мостовую предметов, сопровождаемый громкими криками «ура» из толпы.

Борштейн невольно засмотрелся на небывалое зрелище, но краем глаза успел заметить, что Николай Иванович, прежде чем скрыться в вестибюле гостиницы, остановился на тротуаре и тоже с интересом смотрел на происходящее у здания посольства.

Мимо пробегал мальчишка-газетчик, выкрикивая звонким голосом: «Последние новости!.. Немцы задержали на границе поезд с императрицей!.. Немецкие войска вторглись в Бельгию!..»

— Junge, die Zeitung bitte! — остановил мальчишку Арбитр и, сообразив, что немецкий язык в это время и в этом месте явно не кстати, тут же исправился, повторив то же самое по-русски: — Дай мне газету, мальчик!

Однако было уже поздно. Юный сорванец, услышав иностранные слова, встал как вкопанный, раскрыв рот от удивления, потом опомнился и что было мочи заорал, перекрикивая общий шум и гам:

— А!!! Немец здесь!!! Шпион!!!

Вокруг стали оборачиваться. Начавшие расходиться после разгрома посольства люди, все еще разгоряченные, а многие к тому же и нетрезвые, остановились, готовые к новым «подвигам».

«Что там?.. Где?.. Что случилось?..» — послышалось со всех сторон.

— Немца прищучили! — громко выкрикнул пьяненький мужичонка в форменной железнодорожной тужурке, показывая на Арбитра. — Шпыён!

Стоявшего в некоторой растерянности Николая Ивановича начали окружать люди, выкрикивая угрозы и проклятья и подходя все ближе и ближе.

— Держи его!!! — не унимался мальчишка-газетчик, радуясь веселому приключению. — Гляди, уйдет немчура!

Арбитр осмотрелся по сторонам, оценивая обстановку. Путей к отступлению не было, но рядом находился вход в «Асторию».

— Я не немец!.. Я — швейцарский подданный!.. — попытался остановить нападавших Николай Иванович, пятясь к дверям гостиницы.

До спасительной двери оставалось шагов десять — не больше, но сделать их Николай Иванович не успел. Тот самый подвыпивший железнодорожник, указавший толпе на Арбитра, очутился у него за спиной. В занесенной руке мужичка оказался увесистый камень.

— От нас не уйдешь!.. — выдохнул он, опуская булыжник на голову Николая Ивановича.

Арбитр упал навзничь, раскинув руки; из-под его затылка потекла по тротуару тоненькая струйка крови. Толпа вокруг охнула и разом отпрянула; испуганный швейцар, стоявший в гостиничных дверях, вынув свисток, издал, перекрывая уличный галдеж, пронзительную трель. Вторя ему, засвистел стоявший на углу Большой Морской городовой. Люди вокруг стали пятиться, некоторые, включая железнодорожника, пустились наутек.

Натан Лазаревич, все это время не выпускавший Арбитра из поля зрения, повинуясь какому-то внутреннему чутью, пробрался к месту происшествия. Толпа вокруг уже порядком рассеялась, и Борштейн, склонившись к лежащему на тротуаре Николаю Ивановичу, попытался определить, дышит тот или нет.

Арбитр был еще жив, но без сознания. Ощупывая грудную клетку лежавшего, рука Натана Лазаревича уперлась в некий твердый предмет. Стараясь не привлекать внимания, Борштейн-младший незаметно вытащил из кармана Арбитра портсигар и, сунув металлическую коробочку себе в карман, спешно покинул злополучное место, оставив своего недавнего собеседника лежать на тротуаре.

Устроившийся в квартире Кирилла Венедиктовича Горского как у себя дома, незваный гость посмотрел на вернувшегося в свое жилище хозяина, онемевшего от неожиданности, и, нимало не смущаясь, поздоровался:

— Приветствую вас, господин Горский.

— Кто вы?.. — обрел, наконец, дар речи Кирилл Венедиктович. — Как вы сюда попали?.. Что это за вторжение, черт побери?!

— А вам разве ваш толстопузый агент не доложил?.. Я — Арбитр…

Горский уже сам догадался, кто перед ним сидит, но вида решил не подавать.

— Что еще за Арбитр? — грубо спросил он. — Что вам здесь нужно?

— Не переигрывайте, Кирилл Венедиктович, — с некоторой досадой сказал незваный гость.

— Я немедленно вызываю милицию! — отрезал Горский и решительно шагнул к висящему на стене телефону, следя краем глаза за реакцией незнакомца.

Арбитр не двинулся с места и даже позы не поменял. Кирилл Венедиктович снял телефонную трубку, но номер набирать не спешил.

— Что ж вы не звоните? — с легкой насмешкой спросил назойливый пришелец.

— Чаю хотите? — внезапно предложил Горский, положив телефонную трубку на аппарат.

— Не откажусь.

— Тогда прошу на кухню, господин… Арбитр…

— Меня зовут Викентий Львович Хайзаров.

— Очень приятно.

Горский проводил гостя на кухню, усадил его за небольшой круглый столик, на который он водрузил две чайные чашки и вазочку с печеньем. Пока Кирилл Венедиктович возился с чайником, Хайзаров без интереса рассматривал выцветшие стены и пошарпанную кухонную мебель.

— Вам обо мне Коробов проболтался? — неуверенным тоном спросил Горский, разливая кипяток по чашкам.

— Вы меня удивляете, Кирилл Венедиктович, — ответил Хайзаров. — Неужели вы не догадались, с вашей-то проницательностью?

— Но никто, кроме Коробова, не знал о моей… Как бы это выразиться?.. Деятельности…

— Надо сказать, что с вашей стороны было весьма опрометчиво довериться этому типу.

— У меня выбора не было; Василий Иванович живет в той самой квартире.

— Не хочу вас пугать, Кирилл Венедиктович, но благодаря ему о вашей, как вы выразились, деятельности теперь знают и другие соискатели драгоценностей.

Горский побледнел.

— Я подозревал, конечно, что в окружении последнего российского монарха кто-то должен был знать о судьбе этих драгоценностей, — перейдя на испуганный полушепот, проговорил он. — Такие вещи не могли исчезнуть бесследно, но ведь за давностью лет в живых никого не осталось.

— Вы совершенно правы, господин Горский, — подтвердил Хайзаров, — подобные вещички бесследно не исчезают…

— Вещички?! — воскликнул Кирилл Венедиктович. — Ничего себе «вещички»! Да это же!.. Большинство из них настоящие шедевры ювелирного искусства! Работы знаменитых мастеров! Романовы собирали их два столетия!..

— Вот именно, — перебил искусствоведа Викентий Львович. — Так почему же вы удивляетесь тому, что имеются желающие их отыскать? Собственно, волею случая и вы сами стали обладателем некоторой информации…

— Как вы сказали?! Волею случая?! — от возмущения Горский даже вскочил из-за стола. — Что вы такое говорите?! Если бы вы, молодой человек, знали, какую грандиозную работу я проделал! Много лет я по крупицам собирал сведения об этих изделиях! Да что там… Я жизнь свою посвятил этим драгоценностям!

— Судя по тому, что вы знаете об Арбитре, я делаю вывод, что к вам каким-то образом попали некие документы, составленные Арнольдом Карловичем Борштейном.

— Идемте, я вам все покажу…

Горский потащил Викентия Львовича в небольшой кабинет, заставленный массивной мебелью. Почти все свободное пространство кабинета занимал громадный, покрытый вытертым сукном бордового цвета письменный стол с резными ножками, а все свободные места на стенах были сплошь завешаны приколотыми булавками к обоям фотографиями, газетными вырезками и страницами из журналов. На большинстве висевших на стенах фотографий были фрагменты портретов членов царской фамилии — мужчин и женщин с ювелирными изделиями, изображенными крупным планом: кисти рук с браслетами, кольцами и перстнями; части парадных нарядов с брошками и подвесками, женские шеи, украшенные ожерельями; прически с диадемами.

— Вот здесь собрано все, — сказал Кирилл Венедиктович Хайзарову, обведя убранство кабинета широким жестом. — Сведения о каждом украшении, о каждом камне, о каждом грамме золота находятся в этой комнате.

Горский усадил своего гостя в кресло и стал с азартом рассказывать о своих успехах. Сам он во время своего повествования оставался на ногах, умудряясь перемещаться по небольшому кабинету дергаными шагами, да еще и жестикулируя при этом обеими руками.

Кирюша Горский вырос в профессорской семье и с детства не знал, что такое житейские трудности. Он был у своих родителей единственным ребенком, и все блага советской распределительной системы, раздаваемые щедрой рукой научной и партийной номенклатуре, были в его распоряжении. Даже тяжелые военные годы молодой человек пережил относительно благополучно, проведя их вместе со своей семьей в эвакуации.

Впрочем, Кирилл оказался мальчиком сообразительным и способным, а потому довольно успешно окончил школу, после чего немало удивил своих родителей выбором будущей специальности и высшего учебного заведения, куда молодой человек собрался поступать. Учитывая те перспективы в будущей карьере в области точных наук, которые у него, благодаря заслугам папы, несомненно, имелись, выбор профессии Горского-младшего выглядел, мягко говоря, странным. Его с детства тянуло ко всему изящному, и он решил стать искусствоведом. Во времена молодости Кирилла Венедиктовича такое образование считалось сугубо женским, тем более что специальность, которую он выбрал, давала знания в области ювелирного искусства, а это, по мнению его родителей, было уже совсем ни в какие ворота…

Юноша, однако, проявил твердость в осуществлении задуманного, и родители в конце концов смирились. Правда, Горский-старший втайне надеялся, что будущая женитьба сына изменит взгляды Кирилла на выбор профессии, поскольку обеспечить своей семье приличный достаток с той зарплатой, которую получали в те времена работники культуры, было бы вряд ли возможно. Вот только в расчетах своих профессор Горский ошибался; войдя в половозрелый возраст, Кирилл Венедиктович стал проявлять интерес отнюдь не к противоположному полу, а совсем даже наоборот, о чем его родители даже не догадывались, а потому с семейной жизнью у их сына не сложилось.

В студенческие годы Горский довольно весело и непринужденно проводил время в компаниях золотой молодежи. Родители по-прежнему ни в чем не отказывали единственному сыну, а после успешного окончания отпрыском института отец, имея обширные связи, устроил молодого специалиста на работу в Государственный Эрмитаж. Работа в Эрмитаже оказалась интересной и в то же время довольно необременительной, так что образ жизни вчерашнего студента особо не поменялся, но вскоре случились подряд сразу два несчастья: внезапно скончался его отец — профессор Горский, а менее чем через год не стало и мамы. Кирилл Венедиктович остался один в большой профессорской квартире с копеечной зарплатой научного сотрудника музея.

О том, чтобы вести прежний образ жизни, не могло быть и речи, что молодого человека никак не устраивало. Кирилл Венедиктович не то чтобы страстно желал иметь много денег, скорее он хотел жить таким образом, чтобы просто не задумываться о деньгах. Молодой Горский несколько приуныл, но тут внезапно обнаружилось, что его профессия может быть весьма прибыльной, если приложить усвоенные знания и навыки в правильном направлении, ну и пойти на некоторые компромиссы с требованиями социалистической законности.

Надо сказать, что специалистом в своей области Кирилл Венедиктович оказался хорошим; в ювелирных изделиях (особенно старинной работы) и в драгоценных камнях он разбирался великолепно. Со временем в кругах коллекционеров, антикваров и просто людей с деньгами о Горском узнали и стали все чаще привлекать его к оценке тех или иных драгоценностей (не бесплатно, разумеется). В дальнейшем Кирилл Венедиктович, заимев знакомства с работниками комиссионок, ломбардов и — чего уж греха таить — со скупщиками, стал самостоятельно приобретать по дешевке ювелирные изделия, продавая их потом «правильным людям», но уже за реальную цену. Такая деятельность приносила Горскому неплохие деньги, позволяющие ему жить припеваючи, но самому Кириллу Венедиктовичу она не нравилась. Во-первых, все это отнимало много времени и сил, а во-вторых, имелся риск попасть за решетку. Поэтому Горский и не терял надежду отыскать способ разбогатеть настолько, чтобы раз и навсегда забыть о «хлебе насущном».

И такой случай представился. В недрах Эрмитажа молодой научный сотрудник наткнулся на несколько старинных документов, касающихся знаменитой Бриллиантовой комнаты, которая до Первой мировой войны располагалась в помещениях Зимнего дворца. В руки Горского попала любопытнейшая бумага: датируемый 1913 годом рапорт барона фон Фёлькерзама — хранителя Галереи драгоценностей Императорского Эрмитажа. Рапорт этот был составлен по итогам проверки имущества, хранящегося в Галерее, и выводы, которые изложил в нем барон, были поистине удивительными. До этого коллекцию драгоценностей более полувека никто не проверял, и можно было предположить, что комиссия фон Фёлькерзама не досчитается изрядного количества ценностей, но вышло наоборот: пропали всего лишь два малоценных предмета, а вдобавок было обнаружено шестьсот пятьдесят семь «лишних» ювелирных изделий и драгоценных камней огромной ценности, непонятно как и откуда попавших в Галерею.

Прочитав рапорт, Горский сразу сообразил, что это он — шанс всей его жизни! Кирилл Венедиктович прекрасно знал, что за изделия находились в Бриллиантовой комнате, переименованной позже в Галерею драгоценностей. Со времен Петра Первого и вплоть до 1917 года коллекция пополнялась драгоценностями титулованных особ, принадлежащих к семье Романовых. И тут такая история!.. Полтысячи бесценных и бесхозных предметов, да еще каких!.. А вот что это за предметы, а главное — куда они подевались, еще только предстояло выяснить.

Под предлогом сбора материала для будущей диссертации научный сотрудник Горский зарылся в архивах и библиотеках, где долгих двадцать лет по крупицам собирал информацию о коронных драгоценностях. В итоге ему удалось идентифицировать шестьсот пятьдесят три из шестьсот пятидесяти семи «лишних» ювелирных изделия, обнаруженных фон Фёлькерзамом в хранилищах Галереи драгоценностей.

Параллельно Кирилл Венедиктович выяснил, что драгоценности Бриллиантовой комнаты перед Первой мировой войной были перевезены в Оружейную палату московского Кремля и были там приняты по описи 1898 года. А это означало, что «неучтенные» ценности в Москву не попали; не числились они и среди украшений, реквизированных у Николая II и его семьи после революции.

— Значит, эти изделия остались в Петрограде, — рассказывал Кирилл Венедиктович внимательно его слушающему Арбитру, — и наверняка до сих пор находятся здесь!

— А вы не допускаете того, что те люди, которые реквизировали драгоценности последнего русского монарха, могли умыкнуть эти безделушки? — спросил Викентий Львович, прервав увлекательное повествование Горского.

— Это исключено, — не задумываясь, ответил Кирилл Венедиктович. — Личные покои членов императорской семьи в Зимнем дворце были опечатаны сразу же после отречения Николая Александровича, когда он со своими родными уехал в Царское село, а все коронные ценности переписывала комиссия при многочисленных свидетелях.

— Но ведь какие-то драгоценности Николай II и его родные взяли с собой в ссылку… Могли их там, в Екатеринбурге… после того, как…

— Это вряд ли. Почти все ценное у царской семьи отобрали еще в Тобольске, а в Екатеринбурге после расстрела сняли с трупов оставшиеся украшения. Все это отправили в Москву в простом железном ящике безо всякой описи, но если предположить, что какую-то часть драгоценностей большевики могли прикарманить, то получается, что они утаили именно те, которые нас интересуют, а все остальное переправили в Москву. Выглядит не особенно правдоподобно… В Тобольске же в то время хозяйничали несколько большевистских отрядов, которые к тому же не особо ладили между собой. По словам руководившего расстрелом царской семьи Юровского, он жестко пресек попытки охраны присвоить драгоценности. В любом случае крайне маловероятно, что у большевиков имелся список неучтенных ценностей, как и то, что они в точности знали, как эти самые ценности выглядят.

— Убедили, — согласился Хайзаров. — Прошу вас, продолжайте.

— Я скорее готов был предположить, что интересующие меня драгоценности все-таки попали после революции в Гохран и были в числе других ценностей проданы новым правительством за границу… — продолжил Горский.

— И тогда эти предметы, или хотя бы их часть, обязательно всплыли бы где-нибудь на аукционах или в частных коллекциях, — вставил Викентий Львович, — а этого не произошло.

— Вот именно! И это значит, повторюсь, что ценности находятся здесь — в Ленинграде!.. То есть теперь снова в Санкт-Петербурге… Хотя… — тут же оговорился Горский. — Справедливости ради надо сказать, что в 1918 году на таможне Нью-Йорка были задержаны какие-то русские с драгоценностями, принадлежащими Великой княгине Ольге Александровне, но что это были за изделия, мне лично выяснить не удалось… Возможно, это те самые, которые я не смог идентифицировать…

— Это-то выяснить как раз совсем не трудно, — заверил Хайзаров. — Вот копии снимков из нью-йоркского полицейского архива, — Арбитр достал из кармана несколько фотографий и протянул их Горскому.

— Ну конечно же! — воскликнул искусствовед, перебирая снимки. — Наверняка это те самые недостающие украшения из рапорта Фёлькерзама. Их как раз четыре предмета. Неужели эти люди нашли драгоценности?.. — упавшим голосом пробормотал Кирилл Венедиктович.

— Если бы это было так, то я бы сейчас не сидел у вас в квартире, — успокоил Горского Викентий Львович.

— Да, конечно!

— На самом деле эти четыре безделушки были то ли украдены, то ли отняты у Ольги Александровны в том же 1918 году, когда она находилась под арестом в Крыму вместе с другими членами русской Императорской семьи.

— Тогда моя теория о том, что царские украшения находятся здесь, в этом городе, верна!

— Почему же вы в этом так уверены?

— Во-первых, потому, что здесь появились вы… — Горский сделал многозначительную паузу.

— Ну я тоже могу ошибаться, — пожав плечами, возразил Хайзаров.

— А во-вторых, смею вас заверить, — продолжал Кирилл Венедиктович, — что теперь, после стольких лет кропотливой работы судьба этой загадочной коллекции романовских драгоценностей раскрыта передо мною, как на ладони. Я подобрался к ним вплотную… Остался буквально последний шажок!.. Но, увы — тут я уперся в тупик.

— Что же это за тупик?

— Я знаю, что загадка исчезновения коронных драгоценностей связана с владельцем Международного промышленно-аграрного банка Борштейном Арнольдом Карловичем, а вот ключ, необходимый для решения этой загадки, находится у некоего Арбитра — человека, на руках у которого имеется портсигар, принадлежащий самому Борштейну.

— Понятно, — кивнул Хайзаров. — И вы, Кирилл Венедиктович, наняли Коробова, проживающего в бывшей квартире банкира Борштейна, чтобы он сообщил вам, как только появится человек с портсигаром?

— Именно так, — подтвердил Горский.

— Как же вы узнали о роли Борштейна в истории с драгоценностями? — спросил Викентий Львович. — И кто вам рассказал об Арбитре?

— А вот этого я вам не скажу, — покачав головой, ответил искусствовед.

— Почему же?

— Потому что, как я уже сказал, у вас, господин Арбитр, имеется только ключ, нужный для того, чтобы найти драгоценности, а вот замок, к которому этот ключ подходит, находится у меня, и если я все вам расскажу, то сразу же окажусь в этом деле лишним, что, согласитесь, было бы обидно после стольких лет кропотливой работы. Пока что мы с вами нужны друг другу, и, хотите вы этого или нет, а придется договариваться…

Пока Горский излагал свое видение ситуации, Викентий Львович молча смотрел на него своим обволакивающим взглядом, никак не реагируя на слова искусствоведа.

— Что скажете? — с тревогой спросил Кирилл Венедиктович.

— Ваши предложения? — задал встречный вопрос Хайзаров.

— Мне надо подумать, — ответил Горский.

Настроение у полицейского надзирателя Ильи Юрьевича Сорокина сильно улучшилось с самого утра — сразу после доклада у начальника сыскной полиции Санкт-Петербурга Владимира Гавриловича Филиппова. Вышло так, что следствие по делу об убийстве на Малой Морской попало на контроль к самому Филиппову, хотя дело, в общем-то, плевое, что и говорить. Как о войне объявили, народ по городу колобродить пошел; постояльца из «Астории» за германца приняли, ну и поколотили до смерти под горячую руку. А потому как убитый иностранцем оказался (судя по паспорту, какой при нем нашли, — некий Отто Курц — швейцарский подданный), доложили, как положено, начальнику сыскного отделения.

В кабинете у начальника сыска Сорокин не стушевался — дело привычное — доложил честь по чести: дознание проведено, убийца пойман. Сцепщик Николаевской железной дороги Корзин признался, что тюкнул швейцарца по пьяной лавочке булыжником по голове. На том бы доклад и закончить, но не сдержался полицейский надзиратель — решил покрасоваться перед начальником, рвение и дотошность свою показать. На вопрос Филиппова: «Что-нибудь еще есть по этому делу?..» — помялся немного для вида и многозначительно добавил:

— Вещицу в кармане у покойного нашли, Ваше превосходительство… Портсигар…

— И что с того?

— По всему видать, не его вещица-то… На портсигаре монограмма имеется, а инициалы-то не совпадают…

— Убитый — карманник, что ли, по-вашему? — презрительно поморщившись, отмахнулся Филиппов. — Бросьте вы, Сорокин, ерундой заниматься! Сдайте этот портсигар в участок. Если кто заявит о пропаже, тогда и будете разбираться…

— Так точно, Ваше превосходительство!.. — вытянулся Сорокин. — Только в том портсигаре, кроме папирос, какие-то бумажки имеются… Вроде как банковские…

— Ну хорошо. При вас он — портсигар этот?.. Давайте сюда, посмотрим.

— Слушаюсь, — ответил надзиратель, тут же вытащив из папки, которую он держал наготове, коробочку из желтого металла.

— Ба! — воскликнул начальник, взяв в руки портсигар. — А ведь я знаю, чья это вещь! Штучка приметная. Мне она запомнилась, когда я был на… Впрочем, не важно… — Филиппов щелк-нул замочком. — Ну да, так и есть! Вот тут письмо на бланке Международного промышленно-аграрного банка… Вот что, Сорокин, — начальник петербургского сыска протянул портсигар стоящему по стойке смирно надзирателю, — отправляйтесь-ка в банк… Знаете, где он находится?.. И отдайте портсигар лично в руки директору Борштейну, и не забудьте передать от меня поклон Арнольду Карловичу…

Получив такое завидное поручение, Сорокин тут же, не мешкая, отправился на Екатерининскую улицу в здание банка. Еще бы! Лично вернуть крупному банкиру и промышленнику памятную вещь, да еще и с важными бумагами. Он — мелкая полицейская сошка — о таком даже мечтать не мог. Тут, пожалуй, обычной благодарностью не обойдется! Может, и запомнит большой человек полицейского надзирателя, а там, глядишь…

По дороге Сорокин размечтался так, что сам не заметил, как пешком отмахал версты три — от Офицерской улицы до Екатерининской. Обычно в Промышленно-аграрном банке (как, впрочем, и в любом другом) атмосфера царила чопорная, почти торжественная; служащие — всегда с постными лицами — не работали, а священнодействовали, выполняя свои обязанности с превеликой важностью. Но в этот день все оказалось по-иному. Сорокин как вошел в общий зал, сразу заметил непривычную суету. Посетителей в банке оказалось немного, что по утреннему времени было обычным делом, а вот служащие вели себя довольно странно: переглядывались, перешептывались, бродили с потерянным видом и без всякой цели по банку.

— Из сыскной полиции, — напустив на себя строгий вид, представился Сорокин сидящему за ближайшей конторкой молодому клерку. — К господину Борштейну по поручению его превосходительства Владимира Гавриловича Филиппова.

Молодой человек затравленно посмотрел на полицейского и пискнул в ответ:

— Извините-с, никак невозможно…

— Что, на месте нет? — не понял Сорокин.

— Арнольд Карлович скончались сегодня ночью… — сделав круглые глаза, еле слышно пролепетал служащий.

«Вот так незадача, — подумал Сорокин. — Что же теперь делать?.. Надо бы в таком разе родственникам портсигар отдать».

Разузнав, что семья банкира проживает в этом же доме, в жилой квартире на втором этаже, полицейский надзиратель отправился туда. Дверь открыла молодая горничная с глазами на мокром месте. Девушка заявила, что хозяева никого не принимают и даже слышать не хотела о том, чтобы пустить полицейского, но после долгих препирательств все же согласилась доложить о визите Сорокина зятю скончавшегося банкира.

Натан Лазаревич Борштейн принимал соболезнования в кабинете покойного тестя, демонстрируя всем, что он теперь претендует на роль старшего в семье, хотя и знал, что старшинство это ровным счетом ничего не значит. Сегодня утром зачитали завещание покойного банкира, а там… самое худшее из того, что можно было предположить… Как оказалось, успел-таки чертов самодур переписать завещание, несмотря на болезнь!.. Вплоть до совершеннолетия сына младшей дочери покойного банкира всеми делами будет распоряжаться Ефим Соломонович Бродский — правая рука почившего директора банка, его главный помощник и советчик.

Так что, хоть и сидел Борштейн-младший в кабинете покойного, из которого тот управлял всей своей финансово-промышленной империей, но на деле ничего от него не зависело. Как только официально огласят волю покойного, все дела передадут Бродскому. Впрочем, и этого делать не придется — Ефим Соломонович последнее время и так чуть ли не всем здесь заправлял.

Пока же Натан Лазаревич делал вид, что он вынужден подхватить дело скоропостижно скончавшегося тестя, для чего и обосновался в его кабинете.

Туда и проводили настойчивого полицейского надзирателя.

Борштейн, сидевший за столом со скорбным выражением лица, довольно небрежно кивнул на приветствие Сорокина, но услышав, что тот явился по поручению самого начальника столичной сыскной полиции, изобразил на лице любезность.

— Чем я могу быть полезен его превосходительству? — спросил он.

— Тут, так сказать… мы, значит, вещь нашли вашего… то есть господина Борштейна, упокой, Господи, его душу, — не зная как себя вести в присутствии скорбящего родственника, промямлил Сорокин.

— Что еще за вещь? — довольно неприязненно отреагировал Борштейн-младший. — Потрудитесь излагать яснее. У нас, как вы, наверное, слышали, большое горе, и мне, знаете ли, недосуг…

— Пропажу мы нашли — портсигар вашего батюшки, — поспешил объяснить Сорокин, догадываясь, что даже скромную благодарность он в этом доме вряд ли получит. — Искали, старались, сами понимаете, — добавил он унылым голосом. — Я самолично явился, чтобы обрадовать…

— Какой еще портсигар? — смертельно побледнев, спросил Натан Лазаревич, у которого от страха душа ушла в пятки. «Полиция… Портсигар… Арбитр… Векселя… — пронеслось в его голове. — Неужели они узнали?!»

— Да вы не извольте беспокоиться, — заверил Борштейна полицейский, заметив, что с новоявленным хозяином кабинета творится что-то неладное. — У меня он — портсигар-то — в целости и сохранности. Владимир Гаврилович велели лично вернуть, а то вещь памятная, жалко такую потерять…

— Здесь какая-то ошибка, — сказал с трудом пришедший в себя Натан Лазаревич. — Насколько я знаю, Арнольд Карлович никаких портсигаров не терял.

— Но как же? — удивился Сорокин, доставая из кармана портсигар. — Вот же он… И Владимир Гаврилович его признали…

— Господин Филиппов ошибся. Портсигар моего покойного тестя на месте, — Борштейн открыл ключом ящик стола, вытащил оттуда портсигар, издали показал его Сорокину и тут же убрал обратно. — Вот, извольте убедиться… Он действительно похож на тот, что вы принесли… Да вы сами подумайте, как можно было его потерять…

Полицейский, моргая глазами, уставился на золотую коробочку, которую он держал в руках.

— Да, извините, — выдавил он из себя. — Ошибка вышла…

Сорокин вышел из особняка на Екатерининской улице как в воду опущенный, от приподнятого настроения не осталось и следа. Филиппову-то он, положим, доложит, что портсигар оказался не тот — не признали его родные Борштейна, потому и не выполнил он приказ начальника. На этом дело и закончится; только время понапрасну потрачено. Однако чуял Илья Юрьевич: что-то здесь нечисто. Не первый год он в сыскной полиции; чего только не повидал… Миновав тяжелые входные двери, полицейский надзиратель свернул под арку, где снова вытащил злосчастный портсигар, открыл его и взял в руки спрятанную там бумагу. «Ну ладно, — подумал Сорокин, — пускай просто похожий портсигар — совпадение, бывает, но как тогда в нем оказалось письмо? Вот тут вверху напечатано «Международный промышленно-аграрный банк»; письмо какими-то закорючками писано — по-еврейски, что ли, — но подпись по-русски: А. К. Борштейн».

Сорокин крепко задумался; уже сам был не рад, что обмолвился у начальника об этом портсигаре. Что теперь с ним делать? «Напишу рапорт, — решил он, — и письмо приложу. Пускай начальство решает…» Полицейский надзиратель еще раз посмотрел на портсигар и, поборов желание закинуть его подальше в Фонтанку, понес злосчастную вещицу обратно на Офицерскую.

Едва дождавшись, пока человек из сыскной полиции уйдет, Натан Лазаревич дал волю чувствам. Он заметался по кабинету, взвинчивая себя все больше, потом резко остановился и забормотал себе под нос: «Как же он оказался в полиции?.. Этого не может быть!.. Мистика какая-то — в голове не укладывается».

Сев за стол, Борштейн снова достал из стола портсигар и осторожно, как будто чего-то опасаясь, стал его рассматривать. Сомнений быть не могло — он столько раз видел эту вещь в руках тестя. Инициалы на монограмме из камешков не его — буквы «Z» и «B», но тесть сам говорил, что этот портсигар остался ему от отца или даже от деда. Натан Лазаревич открыл сначала одну крышку, высыпал на стол папиросы, потом заглянул в другое отделение, вынул несколько свернутых бумаг, разложил их на столе, и… то, что он прочел, заставило его подняться из-за стола, на цыпочках подойти к двери в кабинет и несколько раз повернуть торчащий в замке ключ.

Через час Борштейн вышел из квартиры, сел в дежуривший у парадной лестницы Делано-Бельвиль, назвав шоферу адрес: Гороховая улица, дом 64.

Адрес этот знала чуть не половина Петербурга; в этом доме проживал Старец.

Натан Лазаревич велел остановить автомобиль рядом с мостом через Фонтанку и прошел остаток пути пешком. Он знал, что перед домом Распутина всегда ошивается довольно-таки разношерстная публика: от аристократов и чиновников до проходимцев и нищих, но надеялся остаться неузнанным, ибо привело его к Старцу дело щекотливое, но поистине грандиозное — аж дух захватывало.

Скрыть свой визит Борштейну все же не удалось. Пробравшись к двери парадной и поднявшись по лестнице, Натан Лазаревич столкнулся с группой хватких молодцов в серых пиджаках, игравших на лестничной площадке в карты. Это были филеры, приставленные к Распутину, а они-то уж точно «срисовали» зятя покойного банкира и наверняка доложат начальству.

После вялых расспросов «кто» да «зачем» Борштейн нажал кнопку электрического звонка в двадцатой квартире на третьем этаже. Дверь открыла сурового вида женщина средних лет в глухом черном платье с собранными в пучок на затылке волосами. Впустив посетителя и заперев за ним дверь на цепочку, она, не говоря ни слова, ушла вглубь квартиры.

Жилище «Святого старца» на монашескую келью отнюдь не походило, хотя обставлена квартира была довольно скромно. К немалой досаде Борштейна в квартире было полно людей, почти все — женщины; было шумно: где-то громко разговаривали, слышался звон посуды, в какой-то из комнат играл граммофон.

Григорий Ефимович сидел на кухне напротив ведерного самовара и чинно хлебал из фарфорового блюдца чаек. Старец только что вернулся из бани, отчего на его раскрасневшемся лице застыло выражение ленивого блаженства, а прибранные на обе стороны волосы и расчесанная борода лоснились.

Борштейн робко поздоровался, запинаясь, напомнил Старцу о их мимолетной встрече на «Вилле Родэ» несколько дней назад и сбивчиво попросил помощи или совета в одном важном деле. Потом замолчал и, не зная, как себя дальше вести, стоял в проеме кухонных дверей, переминаясь с ноги на ногу. Распутин Натана Лазаревича, похоже, не узнал, да и вообще, видимо, плохо помнил подробности своего недавнего загула в известном кафешантане, но, что называется, марку старался держать.

— Пришел, стало быть, мил человек, — прищурившись, сказал Старец, пристально глянув на Борштейна. — А я тебя ждал… Знал, что придешь… Ну садись, чайку попей… Чай — травка божья — на пользу пойдет…

Тут же появилась впустившая Натана Лазаревича женщина; молча поставила на стол чашку на блюдце и снова ушла.

Натан Лазаревич покорно опустился на довольно грубо сколоченную скамейку и, взяв в руки невесомую чайную чашку из дорогого фарфора, стал пить, невольно подражая Распутину, шумно и с прихлебыванием. Старец молчал, ощупывая Борштейна колючими глазами, а тот, собравшись с духом, стал рассказывать. Сначала невнятно и запинаясь, потом довольно бойко изложил он то, с чем пришел к влиятельному мужику Натан Лазаревич.

На счет совета Борштейн слукавил — не нужен был ему совет; он уже сам придумал как провернуть аферу, да такую, что на всю жизнь должно хватить, и не на одну!.. Даже если львиную часть драгоценностей придется отдать этому пророку в плисовых штанах.

Рассказывая о своих планах Распутину, подробно, но в то же время не раскрывая до конца всей подноготной, Борштейн мысленно собой восхищался. Еще бы: он — младший сын скромного конторщика, удачно женившийся на дочери банкира, оказался прямо-таки баловнем фортуны, вытянувшим не один счастливый билет, а целых два!

Правда, по мере того как Натан Лазаревич рассказывал, у него складывалось впечатление, что Старец ничего не понял. Так оно и было, ибо слушать Распутин не умел; кое-что он уловил, но большая часть того, что говорил Борштейн, проскочила у Старца мимо ушей. Видно, привык Григорий Ефимович, что обычно не он, а его слушают. Распутин потому и говорил-то в основном малопонятными обрывками фраз, взятых то ли из писания, то ли из чьих-то речей или проповедей, которых он нахватался за время странствий и которые окружающие, услышав из его уст, почему-то принимали за божественные откровения. Кроме того, Распутина постоянно отвлекали. Во время неспешного, почти ритуального чаепития в кухню то и дело кто-то заходил, заставляя пугающегося всего и вся Борштейна прерывать повествование. Беспрерывно звонил стоявший в коридоре на подставке телефон, и несколько раз Старца звали к аппарату.

В конце концов Натан Лазаревич замолчал и, затравленно глядя на бессмысленно-довольное выражения лица Распутина, с ужасом подумал о том, что сейчас ему придется ретироваться из этой квартиры не солоно хлебавши, а Старец, будь он неладен, чего доброго, расскажет кому-нибудь о драгоценностях.

И тут в кухне появился еще один субъект, причем не похожий на остальных обитателей странной квартиры. Это был худой высокий мужчина лет сорока, в твидовом костюме, с бледным до синевы лицом, тоненькими усиками на верхней губе. Он, нимало не смущаясь, уселся за стол, по-хозяйски налил себе чаю, не спеша протер носовым платком круглые очки, водрузив их на хрящеватый нос, и уставился на замолчавшего при его появлении Борштейна.

— Ты говори, говори… Чего замолчал? — подбодрил Натана Лазаревича Распутин, — его не бойся, — он кивнул в сторону сидящего за столом мужчины, — секлетарь это мой…

— Арон Самуилович Симанович, — представился человек в твидовом пиджаке, слегка кивнув при этом Борштейну. — А зачем говорить… Я и так слышал… Дело ясное, — повернувшись к Распутину, он сделал простецкое лицо. — Что мы будем вас, Григорий Ефимович, отвлекать?.. Не беспокойтесь, я сам справлюсь…

— Ты смотри, помоги ему, — велел Распутин.

— Всенепременно, Григорий Ефимович, — заверил Симанович.

Секретарь Распутина жестом пригласил Борштейна следовать за ним и проводил его в небольшую каморку с узким окном, где никого не было, стоял тонконогий стол, кушетка и пара кресел, а на полу почему-то лежала довольно вытертая шкура медведя. Там, за закрытыми дверями новые знакомые, великолепно нашедшие общий язык, просовещались больше часа.

После довольно странно начавшегося, но удачно закончившегося визита Натан Лазаревич, выпущенный из квартиры Распутина через черный вход, спустился по узкой лесенке во двор и быстро зашагал к оставленному у Фонтанки автомобилю. Забравшись на сидение, он велел шоферу поднять верх и ждать.

Через четверть часа к автомобилю подошел Симанович и молча передал Борштейну сложенный пополам клочок бумаги. Натан Лазаревич развернул бумажку и прочел написанные корявым почерком печатными буквами несколько слов: «МИЛАЙ ДАРАГОЙ ЯВИ МИЛОСТЬ ПАМОГИ ЧЕЛОВЕКУ ГРИГОРИЙ».

А еще через пару дней эту маловразумительную записку держал в руках камергер Его величества барон Арминий Евгеньевич фон Фёлькерзам и с явным неудовольствием слушал сидящего напротив него за массивным столом Борштейна. Человек этот был Арминию Евгеньевичу неприятен, поскольку он уже несколько дней добивался встречи, ссылаясь на свое знакомство с Распутиным. Такая протекция барона фон Фёлькерзам, мягко говоря, неприятно удивила, но настырного банкира все же пришлось принять, ибо об этом якобы распорядился сам Государь.

При встрече с Борштейном единственным желанием Арминия Евгеньевича было поскорее отделаться от этого типа, поскольку сама мысль о том, что этот весьма скользкий молодой человек хочет втянуть его в какие-то делишки Распутина, вызывала у него чувство брезгливости. Однако сказанное Борштейном-младшим поразило Арминия Евгеньевича настолько, что он не поверил собственным ушам.

— Простите, я не совсем понял, что вы от меня хотите? — в некотором замешательстве переспросил барон.

— Поскольку Григорий Ефимович считает, что те драгоценности, которые указаны вот в этих документах, — Натан Лазаревич положил ладонь на лежавшие перед ним на столе бумаги, — следует переместить в более надежное место, я пришел к вам, чтобы обсудить вопрос об их перемещении в хранилище Международного промышленно-аграрного банка.

— А позвольте вас спросить, — с вызовом сказал фон Фёлькерзам, — этот самый Распутин, он разве состоит при канцелярии Его величества? — в голосе хранителя послышались гневные ноты. — Или же он имеет полномочия распоряжаться имуществом императорской семьи?!.. — барон бросил на Борштейна испепеляющий взгляд. — И вы всерьез полагаете, что я по писульке какого-то мужика отдам вам драгоценности, принадлежащие дому Романовых?!

— Боже упаси… — вскинув руки, поспешил ответить Натан Лазаревич. — Все это делается, безусловно, с ведома и согласия самого Государя. Да вот, извольте убедиться, — Борштейн подвинул к Арминию Евгеньевичу лежащие перед ним листы бумаги. — Это сохранные расписки, подписанные собственноручно Его величеством. Да и Григорий Ефимович… — Натан Лазаревич многозначительно запнулся, — как вы понимаете, не совсем посторонний человек… учитывая его отношения с Государем…

— Не мне обсуждать симпатии Его величества, но то, что этот варнак и проходимец сует свой нос в государственные и, что самое мерзкое, в личные дела Государя и его семьи, — просто возмутительно.

— Уверяю вас, господин Фёлькерзам, я всего лишь выполняю волю Его величества…

— В любом случае, милостивый государь, вы явились не по адресу, — отрезал Арминий Евгеньевич. — Я более не являюсь хранителем Галереи драгоценностей. Мало того — ее более не существует, а все, что там хранилось, перевезено в Москву и передано в Оружейную палату Кремля… — барон фон Фёлькерзам поднялся из-за стола, недвусмысленно намекая, что он более не намерен продолжать беседу. — Так что извините… ничем не могу вам помочь…

Резкий северо-западный ветер и мерзкий моросящий дождик напрочь отбивали охоту вылезать из теплого салона автомобиля, но Михаил Ильич Волгин своим привычкам никогда не изменял. Каждое утро вторника и четверга, в любое время года и в любую погоду он приезжал в Комарово, чтобы побродить по пляжу, полюбоваться на побережье залива, помедитировать, да и вообще, отдохнуть от трудов праведных, а если быть объективным — то иногда совсем даже неправедных.

Неудивительно, что в столь ранний час, да еще и при такой погоде, побережье Финского залива было абсолютно пустынно, и только мокрые, потяжелевшие чайки, противно крича, боролись с ветром, летая над накатывающими на пляж волнами. На небольшой площадке, где выбравшиеся на природу горожане обычно оставляют свои автомобили, стояла только одна машина: устрашающего вида и внушительного размера черный джип. Пока Волгин гулял по побережью, в джипе скучал его водитель и охранник Коля, милостью своего хозяина оставленный дожидаться последнего в тепле и в сухости. Через некоторое время на стоянку заехали один за другим еще два тяжеловеса на колесах и, припарковавшись поодаль от джипа Михаила Ильича, заглушили двигатели и стали ждать.

По поводу появившихся автомобилей Николай не беспокоился, хотя и понимал, что люди, приехавшие на них, явились сюда явно не на пикник. Его хозяин старался по мере возможности совмещать отдых с делами и довольно часто назначал деловые встречи в Комарово. Кроме того, владельцев подъехавших автомобилей Коля знал, а потому и не опасался.

Наконец Волгин нагулялся и вернулся к машине. Он скинул промокшие плащ и шляпу на переднее сидение, а сам, удобно расположившись на заднем, достал термос и с удовольствием отхлебнул из чашечки ароматный чай. Тотчас же к нему подсел первый из приехавших на встречу людей. Это был плотный, коротконогий мужчина с одутловатым лицом, одетый в стального цвета пиджак, под которым красовалась ядовито-зелёного цвета рубашка с расстёгнутыми верхними пуговицами, обнажающими волосатую грудь.

— Мое почтение, босс, — довольно развязно приветствовал он Волгина.

На сидящего за рулем Николая мужчина при этом даже не взглянул.

— Доброе утро, Мирзоев, — недовольно поморщившись, ответил Михаил Ильич. — Я же просил вас называть меня по имени-отчеству.

— Виноват, Михаил Ильич! — воскликнул названный Мирзоевым человек, вскинув шутовским жестом руку к виску. — Больше не повторится!

— Хватит паясничать, — все больше раздражаясь, сказал Волгин. — Давайте по делу…

— Докладываю, — перешел на серьезный тон Мирзоев. — Проверили мои людишки Хайзарова Викентия Львовича по картотекам…

— Почему так долго? — перебил Волгин.

— Так этот ваш кретин, Коробов, год рождения не смог узнать! Пришлось кучу людей перелопачивать.

— Ну и что узнали?

— А ничего. Нет такого гражданина. Липу вам этот Хайзаров — или как там его — подкинул.

— Скверно… — пробормотал Волгин, задумчиво барабаня пальцами по дверной ручке.

— Но есть другая информация, — самодовольно ухмыльнувшись, добавил Мирзоев. — В тот же день, когда этот хмырь заявился к Коробову, только утром, в Питер прилетел из Нью-Йорка штатник по имени Вильям Хейзер… Мне погранцы дали наколку…

— Ну, ну, дальше…

— Возраст примерно совпадает. Остановился в «Астории». Надо бы туда Коробова свозить — сразу понятно станет — он это или нет.

— Ни в коем случае! — воскликнул Волгин. — Хайзаров этого идиота в лицо знает! Только испортите все.

— Ну и что же нам делать?

Михаил Ильич на секунду задумался.

— Сделаете вот что, — сказал он. — Сходите аккуратно в гостиницу, разузнаете у портье об этом Хейзере. Они там имеют привычку ксерокопию снимать с паспортов постояльцев. Возьмите этот ксерокс и покажите Коробову… Только быковать в гостинице не надо! Денег дайте побольше; они вам сами все расскажут и все отдадут.

— Если это он, берем его и везем прессовать? — спросил Мирзоев.

— Вы что, с ума сошли?! — воскликнул Волгин и для убедительности постучал себя пальцем по лбу. — Вы соображаете, что будет, если вы иностранца возле «Астории» затолкаете в машину и увезете?!

— Вы что же, босс, — скорчив обиженную гримасу, сказал Мирзоев, — совсем нас за отморозков держите?..

— Не босс, а Михаил Ильич! — прикрикнул Волгин.

— Я же понимаю, Михаил Ильич, что брать тихо надо…

— Нет, я сказал! Пусть он сначала в квартире Коробова появится…

— Как скажете.

— Все, можете идти…

Мирзоев поднял воротник пиджака, вылез из машины и, неуклюже переваливаясь, засеменил к своему автомобилю. Почти сразу же его место на заднем сидении занял второй собеседник — молодой человек среднего роста, бесцветный и неприметный, широкоплечий, плотно сбитый, с правильными чертами лица, одетый добротно, но неброско — в демократичные джинсы с джемпером.

— Здравствуйте, Михаил Ильич! — поздоровался вновь прибывший с Волгиным. — Коля, привет, — добавил он, обращаясь к водителю.

— Доброе утро, Артём. Чаю хочешь? — отозвался Волгин. — Коля, сходи пока погуляй… — добавил он, тронув водителя за плечо.

— Спасибо, — сказал Артём, принимая из рук Волгина дымящуюся чашку.

— Ну что, дорогой мой, — начал Волгин, как только за отправленным под дождь Николаем захлопнулась дверь, — пришло время снова привлечь твоих ребят.

— Мои ребята, Михаил Ильич, всегда готовы, только на этот раз дело серьезное — может вылиться в крупную разборку…

— Даже так?

— Я тут выяснил кое-что… по своим каналам…

— Говори, говори.

— Ваш отставник Коробов попал на крючок к серьезным бандитам. Эта группировка держит половину рынков в городе и почти все кабаки и сауны на Ваське.

— Кто такие? Я их знаю?

— Конечно, Михаил Ильич. Уж кто-кто, а вы-то здесь все про всех знаете…

— Ну ладно, не преувеличивай, — отмахнулся Волгин, хотя было заметно, что уважительные слова молодого человека по имени Артём ему приятны.

— В общем, если мы уберем их смотрящего на Василеостровском рынке, то они за него точно впишутся, — продолжал излагать Артём. — Смотрящий этот не простая шестерка, а бывший сиделец и, по слухам, когда-то был подельником кого-то из хозяев всей их братвы. Тут такая стрельба может начаться… А оно нам надо?

— Что за вопрос? Конечно, не надо…

— Вот и я о том… Я подумал: может, на этот раз не стоит моих ребят в дело пускать? Есть у меня на примете специалист… Все сделает так, что никто и не догадается… Типа несчастный случай. Да и Коробов ваш может нагадить; лучше его к этому делу не привлекать, тем более что смотрящий на рынке, похоже, его сам доит, а деньги помимо своих хозяев забирал себе в карман. Так что о Коробове, скорее всего, никто из их братвы, кроме него, не знает.

— Все, что ты, Артём, придумал, — это, конечно, хорошо, — доброжелательным, но несколько снисходительным тоном сказал Волгин, — но мне ведь совсем другое нужно. Мне, если ты не понял, от обоих избавиться надо: и от Коробова, и от Рываева… Да так, чтобы никто обо мне даже не подумал. Потому убрать смотрящего должен Коробов. Своими руками. А вы позаботитесь о том, чтобы братва их страшная об этом узнала. Тогда Коробову конец, и всем все понятно: посадил бандит человека на счетчик, деньги вымогал, ну тот взял, да и порешил его от отчаяния… Сможешь сделать?

— Сделаю, — кивнул Артём.

— Только ты не торопись. Мне Коробов пока еще нужен; он одного человечка должен опознать, а вот после этого пустите его в расход. Ну что, понял диспозицию?

— Как скажете, так и будет.

Молодой человек ушел, а в автомобиль Волгина, сложив зонтик, сунулся продрогший Коля.

— Можно, Михаил Ильич? — спросил водитель.

— Садись, поехали, — ответил Волгин. — Покатай-ка меня по окрестностям; мне подумать надо.

Автомобиль тронулся; Волгин откинулся на спинку сидения, опустил веки и погрузился в собственные мысли. «Ну вот, папа, теперь ты можешь быть доволен, — мысленно обратился он к своему давно умершему отцу. — Твоя прихоть…»

Собственно, при «разговоре» с покойным отцом Михаил Ильич несколько лукавил, да и эти свои «обязательства» перед памятью почившего родителя он сам себе и придумал. На самом деле история с драгоценностями дома Романовых не на шутку зацепила его честолюбие. Да, да, именно честолюбие, ибо, как ни странно, сама по себе ценность царских украшений Волгина не особо волновала.

Непростым человеком был Михаил Ильич, что и говорить. В городе его знали все, и в то же время никто о нем толком ничего не знал. К нему обращались за помощью и советом чиновники, бизнесмены, бандиты, иногда простые люди, и он никогда никому не отказывал. В итоге ему были обязаны все, и невдомек было этим людям, что те проблемы и неприятности, с которыми они приходили к Волгину, зачастую им же самим и созданы. Ну откуда обратившийся за помощью бизнесмен, у которого кто-то собрался «отжать» бизнес, мог знать, что это дело затеял сам Михаил Ильич? А скорее всего, Волгин просто через нужные каналы запустил нужную информацию. Этот великий мистификатор участвовал в тысячах коммерческих схем, ни в одной из них при этом не фигурируя, был совладельцем сотни предприятий, официально не имея никакой собственности, умудрялся проталкивать через органы власти нужные решения, не занимая никакой официальной должности.

Одним словом, Волгин мог все: создать или разрушить какой угодно бизнес, собрать любую информацию, устранить нужного или, наоборот, ненужного человека, сходу придумать коммерческую операцию любой сложности, причем все это он делал чужими руками. Сам Михаил Ильич, за редким исключением, непосредственно ни в чем не участвовал, он лишь раздавал советы и обращался с просьбами помочь, и все обязанные ему люди рады были оказать услугу такому человеку! Вот и сегодняшние его визави: Мирзоев с Артемом — время от времени выполняли для Волгина черновую работу. Первый, отслуживший полжизни в правоохранительных органах, имел обширные связи в различных силовых структурах и мог узнать о любом человеке все, включая то, чего сам этот человек о себе не знал или же давно забыл. Плюс Мирзоев запросто мог установить слежку, провести поиск компромата и даже организовать полноценное расследование, благо желающих подзаработать сотрудников самых разных ведомств сейчас хоть отбавляй, а платит Мирзоев хорошо. Второй собеседник — Артём — бывший спортсмен, обладая довольно внушительным отрядом бывших мастеров спорта и участников боевых действий, обеспечивал силовую поддержку. Кроме того, этот молодой человек выполнял еще одну немаловажную функцию — оберегал самого Михаила Ильича, и возивший Волгина джип с водителем-охранником Николаем был предоставлен ему в пользование Артёмом.

Времена в стране настали лихие, интересные, веселые. Как тут без Михаила Ильича с его-то уникальными способностями и возможностями? Он и воспарил на высоты небывалые, но испытание честолюбием, увы, не выдержал. Мало ему стало роли этакого серого кардинала по всем вопросам. Не хватало ему того, что множество людей и людишек ему обязаны и так или иначе от него зависят. Захотелось Михаилу Ильичу остаться в «памяти народной» благодетелем не только для конкретных интересантов, а для общества в целом, чтобы и современники, и благодарные потомки считали себя обязанными Михаилу Ильичу Волгину. Тут знакомств и связей недостаточно. Одно дело — ты «вопросы решаешь», а совсем другое — если ты, скажем, меценат и покровитель искусств, тут отношение к тебе совершенно другое.

Вот и вспомнил Волгин старую историю о спрятанных до революции украшениях из коллекции Бриллиантовой комнаты. Было о чем подумать… Понятно, что если он их все-таки найдет, то окажется обладателем несметного богатства, но это — бог бы с ним — Михаил Ильич человек-то отнюдь не бедный — но ведь драгоценности эти, помимо материальной, имеют огромную историческую, культурную, художественную и много еще каких ценностей. Волгин уже представлял себе, как он возвращает в Эрмитаж или в Оружейную палату считавшиеся утраченными шедевры ювелирного искусства, найденные благодаря ему. Он уже видел в своем воображении музейные витрины с сияющими украшениями, а рядом табличку с его именем, рассказывающую посетителям о его неоценимом вкладе в российскую культуру. Ради этого стоило потрудиться!

Дело за малым — найти эти драгоценности. Отцу Волгина в свое время это не удалось, но о талантах своего покойного папаши Михаил Ильич был не бог весть какого мнения, а вот свои собственные способности он оценивал более чем высоко. А тут еще весьма кстати появился человек, называющий себя Арбитром.

«На ловца и зверь бежит, — думал Волгин, катаясь на машине вдоль побережья Финского залива. — В любом случае распоряжения сделаны, сети расставлены; остается только ждать».

И ждать пришлось совсем не долго. Не успел автомобиль проехать и десятка километров, как запиликал установленный в машине радиотелефон. Николай снял трубку и тут же протянул ее, не оборачиваясь, сидящему на заднем сидении Михаилу Ильичу.

— Ну кто там еще? — недовольным голосом спросил оторванный от приятных размышлений Волгин.

— Коробов, — ответил водитель. — Говорит, срочно…

— Слушаю, — раздраженно бросил Волгин в трубку.

— Это Коробов, Михаил Ильич, — зачастил в трубку пенсионер, захлебываясь словами. — Пришел!.. Этот самый Хайзаров!.. Снова заявился к нам в квартиру.

— Так, так, — сразу сменил гнев на милость Михаил Ильич. — Давно пришел?

— С полчаса…

— Почему ж вы сразу не позвонили?!

— Ленька-сосед по телефону болтал, бездельник…

— Что он делает?

— Не знаю. В комнате своей засел и носа оттуда не кажет.

— Слушайте меня внимательно, Коробов, — строгим голосом отчеканил Волгин. — Пока ничего не предпринимайте. Если он вдруг надумает смыться, задержите его в квартире… Делайте что хотите, но не дайте ему уйти! Через час приедут мои люди. Понятно?!

— Понял, Михаил Ильич, — ответил пенсионер.

— Только учтите, чтобы без всякого шума. Не хватало еще, чтобы соседи ваши милицию вызвали.

— Ясно…

— Сможете ребят как-нибудь по-тихому в квартиру запустить?

— Не беспокойтесь, Михаил Ильич. У меня от черного хода ключи есть. Прямо к нему в комнату… Возьмем тепленького, в лучшем виде.

— Смотрите, не облажайтесь на этот раз!

Волгин дал отбой и, тронув за плечо Николая, распорядился:

— Набери Артёма; спроси, где он сейчас находится.

— А чего спрашивать? — сказал водитель. — Вон его машина впереди нас идет…

— Отлично!

Михаил Ильич даже руки потер от удовольствия. Все складывалось в лучшем виде — один к одному, даже не верилось. Затеянный Волгиным сезон охоты явно удался.

Переговоры с Артёмом прошли на обочине Приморского шоссе и заняли от силы несколько минут. Получив указания, подручный Волгина запрыгнул в машину и помчался в сторону города. Михаил Ильич удобно развалился на заднем сидении, немного подумал и попросил ожидающего распоряжений Николая соединиться с Мирзоевым.

— По Хайзарову отбой, — сказал Волгин, взяв трубку. — Все, теперь поехали в город, — скомандовал он водителю.

— Веселая ночка выдалась, — отбросив цигарку, сказал коренастый солдат в шинели с оторванными погонами, зло осклабившись редкозубым ртом под бурыми от табачного дыма усами. — Аж сна ни в одном глазу…

И то верно! Разве тут поспишь, когда кругом революция?! Несмотря на темень и мороз, на углу у Львиного мостика собралась целая толпа возбужденных людей, продолжавших прибывать со всех сторон. На набережной Екатерининского канала было не протолкнуться. Через узкий мостик с фигурами львов на пилонах все валил и валил народ; того и гляди посыплются возбужденные люди через перила прямо на лед. Центром притяжения толпы стал «революционный мотор» — тарахтевший рядом с мостом открытый фордовский автомобиль с кумачовой тряпкой, растянутой над кузовом, на которой неровными буквами был выведен лозунг: «Да здравствуетъ свобода!» Впрочем, цель революционеров, собравшихся в морозную февральскую ночь неподалеку от съезжего дома на Офицерской улице, была несколько конкретнее, чем начертанная на лозунге. Важным революционным мероприятием, которым занимались ратующие за свободу петроградцы, была охота на ее недавних душителей — главным образом жандармских и полицейских чинов.

В разных концах Петрограда разгромили и сожгли несколько полицейских частей, повсюду хватали жандармов, разыскивали агентов, вылавливали на квартирах городовых. Кто-то из пойманных сопротивлялся, некоторые офицеры и нижние чины пытались отстреливаться, но большинство из них покорно принимало расправу революционной толпы.

Здесь, на Офицерской улице в здании с каланчой располагалась Казанская полицейская часть, а кроме нее, еще пожарная часть и Сыскной отдел полиции. Приехавший сюда «мотор», набитый вооруженными революционерами, попал под сильный револьверный огонь, который внезапно открыли из окон жандармы, оказавшиеся в эту ночь по месту службы.

Один из нападавших был ранен, а шофер, не растерявшись, резко повернул в Львиный переулок и остановил машину у канала, куда полицейские пули не доставали. Здесь революционеры стали держать совет: как быть? Возвращаться на Знаменскую не солоно хлебавши было не с руки, но и под пули лезть никто не хотел. Как-никак сам Николай Семёнович Чхеидзе благословил «экспедицию» по борьбе со слугами прежнего режима.

Однако здесь — в съезжем доме, участники революционного мероприятия встретили организованное сопротивление. Диспозиция была не в пользу нападавших, но звуки выстрелов привлекли к осаде Казанской части непрошенных помощников, которые стали стекаться со всех сторон. Толку, правда, от большинства сочувствующих не было никакого, но отряд революционеров, прибывший на автомобиле, приободрился. Люди были настроены воинственно. Революция требовала крови.

— Прямо как в Варфоломеевскую ночь! — звонким голосом воскликнул мальчишка в гимназистской форме.

В революционной толпе было на удивление много молодых людей, некоторые из них — мальчишки — совсем еще дети, но основная масса народа — мастеровые, вооруженные солдаты и какие-то странные личности в штатском, но тоже с винтовками. Все эти люди галдели, невпопад кричали «ура», кое-кто из мальчишек пытался петь. Толпа заводила сама себя и бурлила, как котел на огне, с которого кипящая вода вот-вот сорвет крышку. Особенно неистовствовали экзальтированные женщины (а таких тоже было немало). Простоволосые, с горящими глазами, они яростно потрясали кулаками и сыпали проклятьями в адрес «фараонов». Но стоило кому-то приблизиться к зданию, из окон тут же раздавались выстрелы; чувствовалась опытная рука руководившего обороной.

— Запалить их надо! — крикнул краснолицый и, по-видимому, нетрезвый революционер в штатском.

— Погодь, — осадил его солдат без погон, который, видимо, взял на себя роль старшего в революционном отряде. — Тут на «ура» не возьмешь. Ишь, как садят, — не подступишься… Мобыть, кто знает, как «фараонов» с заду обойти? — громко спросил он.

— Я знаю… — из толпы вынырнул высокий молодой человек, черноусый, в пальто с барашковым воротником. — Через пожарную часть можно… Ворота сюда, в переулок выходят…

— А ну пойдем покажешь, — кивнул солдат.

Все, кто были рядом с «мотором», двинулись за осведомленным о входах и выходах съезжего дома молодым человеком, а тот ныряющей походкой, вздрагивая при каждом выстреле и прижимаясь к стене здания, повел революционеров и примкнувших к ним людей к аркам выходящих в переулок ворот, за которыми стояли пожарные колесницы. Ближайшие ворота были наглухо закрыты, но молодой человек уверенно взялся за железную скобу левой створки вторых по счету ворот, штыри которой оказались предусмотрительно вынуты из пазов.

С победным кличем, с винтовками наперевес ворвались охотники за «фараонами» в гараж пожарной части.

— Туда, туда! — махал рукой молодой человек, показывая на коридор, соединяющий пожарную часть с полицией.

Сам проводник со всеми не побежал; дождавшись, пока разгоряченные азартом люди ринутся на расправу, он незаметно юркнул в неприметную дверку в углу.

Полицейский надзиратель Илья Юрьевич Сорокин остановился на лестнице, чтобы хоть немного перевести дух. Весь вечер и часть ночи он вместе с сослуживцами провел в Сыскной части, таская папки с делами и картотечные ящики вниз во двор. Да и вообще, последние полгода Сыскная часть находилась в состоянии постоянного аврала. В столицу стекались дезертировавшие с фронта солдаты, многие с оружием; город захлестнул вал преступности.

Накануне днем начальник сыска Аркадий Аркадьевич Кирпичников велел всем, кто состоял при Сыскной части, по домам не расходиться… Выполнили приказ не все; кое-кто из сотрудников, предвидя неприятности, ожидающие полицейских, поспешил улизнуть и где-нибудь затаиться. Действительность оказалась намного страшнее, чем представлялась: революционные волнения закончились повсеместным разгромом полицейских частей.

Как только в Сыскную часть стали поступать сведения о сгоревших там и сям полицейских участках (удивительно, но телефон в Казанской части продолжал работать), Кирпичников приказал спасать драгоценный архив, собранный за время многолетней работы Петроградской сыскной полиции, и обширную картотеку. Большинство сотрудников держали оборону, а Сорокин вместе с парой надзирателей и тремя агентами стали таскать бумаги из архива через двор в подвал соседнего дома, где их решили спрятать, пока революционные страсти не утихнут.

К полуночи спрятать успели лишь малую часть архива; революционные власти были настроены сурово; к Сыскной части приехал автомобиль с вооруженными людьми, и началась перестрелка.

Стоя на площадке перед винтовой лестницей и утирая пот со лба, Сорокин гнал навязчивую мысль: «Что теперь со мною будет?» Вопрос был далеко не праздный — выстрелы слышались все чаще, гул толпы нарастал. «Может, бросить эти папки к чертовой матери да удрать, пока еще можно? — снова и снова спрашивал себя Илья Юрьевич, посматривая на узенькую лесенку, ведущую на пожарную каланчу. — Там наверху наверняка никого нет — пожарные еще засветло разбежались, а оттуда по крыше — в соседний дом… Я в штатском… Мало ли по улицам людей бродит… Надо только за одеждой вернуться».

Сорокин метнулся было по коридору в сторону того крыла здания, что окнами выходило на Офицерскую улицу, и тут понял, что с бегством он опоздал. Из гаража пожарной части раздался многоголосый победный клич, затрещали выстрелы, по железным ступеням спасительной лестницы затопали сапоги. Сорокин побежал по опустевшему коридору Сыскной части, в дежурной комнате схватил с вешалки свое пальто и шапку и снова выскочил в коридор. Выстрелы и крики слышались, казалось, со всех концов здания. Затравленно оглянувшись по сторонам, Илья Юрьевич в панике бросился в противоположный конец длинного коридора, тем самым отрезая самому себе путь к отступлению. Добежав до парадной лестницы, Сорокин, осознав, что он оказался в ловушке, взбежал на последний этаж и рванул дверь кладовки, где хранились улики; в этой комнате, среди шкафов и полок можно было хоть как-то спрятаться. На его счастье, дверь оказалась незапертой.

Внутри кладовой горел свет, и кто-то возился среди стеллажей. У одного из шкафов Илья Юрьевич увидел чью-то спину в потертом пальто с барашковым воротником. Застигнутый врасплох человек резко обернулся, и в его руках блеснул золотым блеском металлический портсигар.

Копавшегося в шкафах кладовой Сорокин сразу же узнал, несмотря на пышные черные усы, свисавшие с верхней губы вниз, перпендикулярно линии рта.

— Господин Борштейн?! — воскликнул Илья Юрьевич. — Как вы здесь?.. Что вы здесь делаете?

— Это вы? — Натан Лазаревич не поверил своим глазам. — Вот уж действительно чудесное совпадение… Не иначе как сам бог вас сюда послал! — Борштейн рывком сорвал мешавшие ему накладные усы и со злостью отбросил их в сторону. — Где бумаги из портсигара?!

— Какой еще портсигар?! Какие бумаги?! Сейчас сюда ворвутся!.. Эти!.. — заголосил Сорокин. — Нам конец!

— Да знаю я, знаю, — посмотрев исподлобья на полицейского надзирателя, процедил Борштейн. — Это я их сюда привел…

— Что?.. — ничего не соображая от неожиданности и страха, пролепетал Сорокин. — Что происходит?..

— Где письмо?! — с угрозой в голосе спросил Борштейн. — Здесь, в портсигаре было письмо моего тестя! — Сорокин ничего не отвечал, мотая головой с вытаращенными от ужаса глазами. — Если вы не скажете прямо сейчас, куда девали письмо, я вас сам пристрелю! — Натан Лазаревич переложил портсигар в левую руку, а в правой — вдруг оказался револьвер. — Понятно вам?!

— Я тогда рапорт подал… Филиппову… — заикаясь, зачастил Илья Юрьевич. — Письмо приложил к рапорту… Он в деле об убийстве Отто Курца… В архиве, под литерой «К»…

— Где архив?

— Ниже этажом, прямо под этой комнатой…

В коридоре послышалась возня, мимо двери протопали несколько пар сапог; видно, революционеры уже добрались до верхнего этажа Сыскной части.

Борштейн молча сунул руку с револьвером в карман пальто и, не спуская глаз с Сорокина, сделал несколько шагов к выходу. Распахнув дверь, он выскочил в коридор и неожиданно что есть силы закричал, показывая рукой в сторону кладовки:

— Вот он — фараон! Здесь схоронился! Бей его!!!

Несколько человек с винтовками, толкая друг друга, ринулись в кладовую, а Натан Лазаревич, пользуясь сутолокой, ретировался в сторону лестницы и рысью побежал вниз, к архиву. Но тут он опоздал. Двери хранилища были сорваны с петель, а внутри уже вовсю хозяйничали вооруженные люди. Они с остервенением крушили прикладами винтовок шкафы, поддевали штыками папки, разрывая картон и разбрасывая их содержимое по комнате. В нескольких местах занимался огонь, проворно разбегаясь в разные стороны по устилавшим пол листам бумаги.

Борштейн некоторое время в растерянности стоял и смотрел на происходящее, не зная, что делать. Вскоре бесчинствующие в архиве революционеры стали один за другим выбегать в коридор, спасаясь от жаркого пламени, бушующего среди бумаг.

«Оно, может быть, и к лучшему, — решил Борштейн. — Надо уходить отсюда подобру-поздорову…»

Выбравшись из съезжего дома, Натан Лазаревич быстро пошел прочь, поминутно озираясь на полыхающие окна Казанской части. Свернув в Львиный переулок, Борштейн в очередной раз обернулся, задрав голову, в последний раз посмотрел на разоренное здание и тут же чуть не упал, споткнувшись о распростертое на тротуаре тело. Раскинув руки, на утоптанном снегу лежал труп Сорокина с окровавленной, истыканной штыками грудью и размозженным затылком. Видимо, тело несчастного надзирателя после учиненной над ним расправы выкинули из окна.

«Ну вот и чудненько, — пробормотал Борштейн, аккуратно перешагнув через бездыханное тело Сорокина, — теперь уж точно все шито-крыто…»

Добравшись до своего дома на Екатерининской (после смерти тестя Борштейн-младший с женой переехали в его квартиру), Натан Лазаревич прошел мимо парадной двери, закрытой на все засовы по случаю беспорядков, и, оглянувшись по сторонам, свернул под арку во двор. Зайдя за дровяной сарай, он толкнул небольшую дверцу и поднялся по черной лестнице к себе в квартиру. Попав в комнатку, где жила прислуга, загодя отпущенная на несколько дней к родным в Териёки, Натан Лазаревич скинул надетое для маскировки видавшее виды пальто и, стараясь не шуметь, осторожно вышел в коридор.

Несмотря на поздний час, на звук шагов Борштейна в коридор тут же выглянула жена в накинутом поверх ночной сорочки китайском халате с вышитыми драконами. Она спросила встревоженным полушепотом:

— Где ты был? На улицах бог знает что творится, а ты ходишь невесть где…

— Тише, детей разбудишь, — прошептал в ответ Борштейн, не собираясь вступать в пререкания с женой. — Ну вот… Слышишь? — с досадой сказал он, кивнув на дверь в комнату, где жила приехавшая погостить сестра жены с детьми.

За дверью послышался женский голос и детское хныканье.

Жена скорчила злое лицо и собиралась уже сказать что-то колкое, но не успела. Кто-то громко и властно постучал в дверь, игнорируя дверной звонок. Борштейн вздрогнул, жена его испуганно затихла, в комнате свояченицы какая-то из девочек заплакала. Стук в дверь в такую ночь не сулил ничего хорошего.

В дверь опять постучали, на этот раз часто и нетерпеливо.

— Кто там?.. — дрожащим голосом спросил Натан Лазаревич, подойдя к входной двери. — Тихон, ты?.. — добавил он со слабой надеждой на то, что это швейцар.

— Народная милиция! — донеслось из-за двери. — Открывайте, а не то дверь сломаем!

Со стуком закрылась за женой дверь спальни, плач племянницы прервался испуганным шепотом свояченицы. Натан Лазаревич заметался по коридору, не зная, что делать. В его глазах потемнело, мысли в голове завертелись беспорядочным хороводом. «Портсигар! — резанула мозг абсурдная мысль. — Они пришли за ним!» Вытащив злосчастную коробочку, Борштейн беспомощно оглянулся по сторонам и суетливо засунул ее за первую попавшуюся картину, висевшую прямо здесь же, в коридоре. Чтобы еще раз убедиться, что сокрытие улики никто из домашних не видел, Натан Лазаревич осмотрелся вокруг и тут только заметил, что в самом конце коридора, испуганно хлопая глазами, стоит его четырехлетний племянник.

В дверь снова забарабанили, уже чем-то тяжелым, похожим на винтовочный приклад. Мальчик испуганно вскрикнул и юркнул в комнату матери.

Руки Натана Лазаревича ходили ходуном, и он довольно долго провозился под грохот ударов с замком и засовами на двери, прежде чем ему удалось ее открыть. В коридор ввалились пятеро вооруженных мужчин. Двое в кожаных пиджаках, остальные — в черных шинелях со споротыми погонами. У всех на рукаве красовались белые повязки, а на головах были надеты форменные фуражки с эмблемой Политехнического института. Впрочем, на студентов плотные молодцы с суровыми лицами явно не походили, как и на тех набранных «с улицы» случайных людей, из которых и состояла так называемая народная милиция.

Один из «милиционеров» в кожанке, по-видимому, старший, окинул трясущуюся фигуру Натана Лазаревича оценивающим взглядом и строгим голосом спросил:

— Вы будете гражданин Борштейн?

— А в чем, собственно, дело?.. — только и смог выговорить Натан Лазаревич.

— Вы арестованы, — буднично, безо всякого революционного пафоса сказал народный милиционер.

— То есть как?.. Тут какое-то недоразумение… Я известный банкир… Вы не имеете права!..

Человек в кожаном пиджаке подал своим товарищам еле заметный знак, после чего двое из них с немалой сноровкой схватили известного банкира под руки, третий снял с вешалки шубу и накинул ее на плечи обмякшего от страха Борштейна. Не говоря ни слова, вооруженные люди вывели едва переступавшего ногами Натана Лазаревича на улицу и посадили в поджидавший их «форд». Отряд «милиционеров» занял свои места, старший вскочил на подножку автомобиля, и тот, тихо урча, поехал по почти не освещенным петроградским улицам.

Оказалось, что в Натане Лазаревиче странным образом уживается отчаянная смелость с редкостной трусостью. Когда он узнал о том, что революционные события приняли для полиции Петрограда скверный оборот, он решил: «Теперь или никогда!» Появился шанс вернуть тот самый портсигар с бумагами, который оказался в полиции и с которым была связана весьма неприятная история. Все эти три года, прошедшие с того времени, Натан Лазаревич боялся, что обстоятельства смерти Борштейна-старшего вылезут наружу. Сам удивляясь собственному бесстрашию, Борштейн-младший, захватив револьвер, наведался в Сыскную часть, где, как он знал, служил надзиратель Сорокин, расследовавший смерть того самого немца, который путем нехитрого шантажа заставил Натана Лазаревича отдать ему портсигар. Попав в здание на Офицерской через опустевшую пожарную часть, Борштейн, к своей досаде, обнаружил, что полицейские, в отличие от пожарных, не разбежались. Но вскоре ему повезло; к Сыскной части подоспели революционеры, и его смелое предприятие в целом удалось.

И вот теперь Натан Лазаревич сидел в машине, как будто парализованный страхом, даже не подумав сопротивляться. Зажатый с обеих сторон крепкими парнями, сидевшими молча с каменными лицами, он с трудом собрал мысли и попытался сообразить, почему же его арестовали. Дело это было совершенно бесполезным, потому что, по нынешним временам, поводов было хоть отбавляй. «Может все же по ошибке… — не терял надежду Натан Лазаревич. — Сейчас, говорят, хватают кого придется, без разбору…»

Тут только Борштейн заметил, что везут его совсем в другую сторону. Он слышал, что арестованных новой властью свозят в Таврический дворец, а их автомобиль движется по Литейному в сторону Невы.

— Куда вы меня везете?! — в отчаянии крикнул Натан Лазаревич.

Крик его остался без ответа; сидящие рядом с ним даже бровью не повели.

— Прекратить разговаривать! — скомандовал «милиционер» в кожаном пиджаке таким зловещим голосом, что Борштейн тут же прикусил язык и больше не произнес ни слова.

Автомобиль миновал мост, свернул на Арсенальную набережную и въехал в ворота тюрьмы, одно название которой вызывало трепет.

Практически раздавленный произошедшим с ним, Натан Лазаревич Борштейн больше всего терзался неизвестностью. Ответа на самый главный вопрос: по какой причине он оказался в переполненной камере петроградских «Крестов» — он не знал, и это было ужаснее всего.

Однако перед тем, как Натана Лазаревича затолкали в эту самую камеру, его долго водили гулкими коридорами, где он неожиданно столкнулся с человеком из своего недавнего прошлого. Навстречу ему попались двое конвоиров, которые куда-то вели Арона Симановича, бывшего секретаря Распутина. Когда-то холеный мужчина, всегда ходивший в безукоризненном костюме с иголочки, здесь, в «Крестах», Арон Самуилович несколько подрастерял свой былой лоск, но держался довольно спокойно. Он скользнул колючим взглядом по изнывающей от страха фигуре Борштейна безо всякого интереса, а лицо его при этом ни на йоту не изменило своего выражения, хотя Натан Лазаревич готов был поручиться, что Симанович его узнал.

«Неужели этот чертов распутинский секретарь рассказал им о драгоценностях? — терзался Борштейн, сидя в камере на краешке дощатых нар, с опаской поглядывая на сокамерников. — И меня выдал, скотина!..»

Соседей по камере Натан Лазаревич боялся не меньше, чем схвативших его милиционеров, что, в общем-то, было напрасно. Попавшие в одну с ним камеру люди оказались такими же, как он, «пособниками царского режима», которых похватали представители новой власти, особо не разбираясь. Все они сидели по углам камеры, тихие и подавленные, покорно ожидая своей очереди на допрос. Исключение составлял только седоусый жандармский ротмистр в разодранном мундире, сидевший, несмотря на разбитое лицо, с вызывающим видом, да еще и сыпавший время от времени громкими проклятьями в адрес устроивших беспорядки «жидов» и «голодранцев», чем еще больше пугал своих сокамерников.

Вскоре в камеру привели еще одного «постояльца», и им оказался Симанович. На этот раз бывший секретарь Старца не только признал Борштейна, но и, дружески кивнув, уселся рядом с ним.

Обрадованный Натан Лазаревич вполголоса поведал старому знакомому о своем неожиданном аресте.

— Да… Плохи ваши дела, — многозначительно подняв брови, констатировал Симанович по окончании рассказа. — Судя по тому, что пришли за вами люди из «летучего отряда»… Чем-то вы сильно насолили новым властям…

— Вы думаете? — холодея, спросил Борштейн.

— И думать нечего. Могут и к стенке поставить! Эти господа, знаете ли, не церемонятся.

— Вы так спокойно об этом говорите, — вытаращив глаза, зашептал Натан Лазаревич, — как будто вас это не касается.

— В общем-то, не касается, — шепнул в ответ Симанович. — Меня выпускают под залог.

— Как вам это удалось?

— У меня отличные отношения с нынешним министром юстиции… Ну и пришлось раскошелиться, как вы понимаете.

— Не могли бы вы и за меня похлопотать? — осторожно спросил Борштейн. — За расходами я не постою! — поспешно добавил он, заметив, что Симанович в ответ на его вопрос недовольно поморщился.

— Дело очень трудное. Я сам-то еле выкрутился, — неопределенно пожав плечами, сказал Симанович. — Впрочем… не знаю… Все зависит от суммы…

— У меня в руках оказалось кое-что… — зашептал Борштейн в самое ухо бывшего секретаря. — Помните ту историю с царскими драгоценностями?.. Тогда-то у нас ничего не вышло, а теперь это дело запросто может выгореть!

— О чм вы говорите? Теперь все царские побрякушки достанутся новой власти…

— В том-то и штука, что мой покойный тесть, похоже, устроил так, что драгоценности получил один из его заграничных партнеров… Некто Краузе, который и увез их за океан.

— Почему же вы раньше об этом не сказали? — удивился Симанович. — И на кой черт вы тогда приходили к нам с Григорием Ефимовичем?

— Я только недавно узнал об этом от Бродского, — объяснил Натан Лазаревич. — Это управляющий в банке; он еще при покойном тесте служил. Так вот этот самый Бродский случайно обмолвился, что в двенадцатом году Арнольд Карлович встречался с берлинским адвокатом Краузе и договорился с ним о погашении обязательств банка перед кредиторами. Я проверил. Действительно — в том же году записи в бухгалтерских книгах банка о ссудах исчезли…

— Ну тогда тем более говорить не о чем, — прервал его Симанович.

— Не спешите, Арон Самуилович. Эти украшения были отданы в качестве обеспечения правительственных займов… Займы выдавались под векселя…

— Что-то я не пойму, куда вы клоните.

— Так вот… Эти самые векселя попали ко мне… Вы понимаете, что это значит?!

Симанович снова поморщился, но что-либо сказать в ответ не успел; лязгнула засовом дверь камеры, и уставшие, хмурые конвойные увели Борштейна на допрос.

Как и было обещано хозяевам, квартирант явился в свое новое жилище в пятницу ближе к вечеру. Вещей у господина Хайзарова с собой практически не было, лишь небольшая спортивная сумка, перекинутая через плечо. Он скупо поздоровался и получил переданные ему Леонидом Андреевичем ключи от комнаты и от входной двери, а на вопрос последнего о том, надо ли ему что-нибудь еще, квартирант, сухо поблагодарив, от помощи отказался и сразу же удалился в арендованную им комнатку.

Там Викентий Львович, расположившись на неудобной кровати со звеневшей при каждом движении панцирной сеткой, что-то сосредоточенно рисовал в блокноте, положив его на сиденье стула. Письменного стола в полутемной комнатенке, которую Хайзаров снял у великовозрастного недотепы (так он сам для себя назвал Леонида Андреевича), не имелось, как и много чего другого. Впрочем, неудобства Викентия Львовича не то чтобы совсем не трогали, просто сейчас ему было не до них — хуже было то, что уже сложившаяся в его голове картинка, касающаяся судьбы сокровищ дома Романовых, разваливалась чем дальше, тем больше. Пытаясь переосмыслить то, что он имеет, с учетом вновь полученной информации, Викентий Львович снова и снова принимался рисовать в блокноте схемы, потому что соображал он значительно лучше, когда проблема была представлена наглядно, на бумаге. Схемы он подписывал словами и фразами по-английски, поскольку, несмотря на то что русский язык был для него родным, писать по-русски он из-за длительного отсутствия практики почти разучился.

«Не клеится, хоть плачь!» — посетовал он вслух, бросая ручку.

В очередной раз перевернув в блокноте страницу, Хайзаров снова принялся что-то чертить, вполголоса комментируя нарисованное.

«Итак, что мы имеем? — бормотал он. — Есть искусствовед Горский, который знает об этих драгоценностях практически все, кроме того, где они, собственно, находятся, плюс, по-видимому, располагает документами, где сказано в том числе и о местонахождении ценностей. Расшифровать эти бумаги он не может, но считает, что человек, назвавшийся Арбитром, ему в этом поможет. В бывшую квартиру банкира Горский доступа не имеет, а потому нанял толстяка Коробова, чтобы тот сообщил ему, как только появится Арбитр».

Викентий Львович на минуту задумался, потом снова принялся рисовать на бумаге, размышляя вслух: «То, что мне под руку подвернулся Горский, конечно, большая удача. Этот одержимый идеей разбогатеть специалист по камушкам сделал за меня практически всю работу. С такими документами, которые он собрал, вполне можно будет доказать права на драгоценности. Вряд ли он согласится добровольно отдать материалы своих многолетних исследований, но это вопрос… решаемый. Кроме того, у Горского есть и другие документы, составленные банкиром Борштейном, а это как раз то, что мне нужно. Смущает только то, что эти документы, по его словам, зашифрованы».

Хайзаров начертил на соседнем чистом листе прямоугольник и написал в нем «Korobov».

«Толстопузый отставник точно ведет двойную игру, — продолжал рассуждать Викентий Львович, — он и Горскому служит, и, одновременно, еще кому-то информацию сливает. И вот этот кто-то, судя по всему, также охотится за драгоценностями. Тут вроде все ясно, но в то же время Коробов тоже что-то знает… Он сразу же среагировал на портсигар, а потом не спускал с меня глаз, пока я ходил по квартире. Вот и сегодня, как только я появился, Коробов кому-то позвонил, а потом сел на кухне так, чтобы просматривался весь коридор в оба конца, и сидит там уже часа полтора… Интересно, зачем? Впрочем, понятно зачем… — Викентий Львович от внезапно пришедшей в его голову догадки заметно повеселел. — Этот тип знает, где в квартире находится тайник!»

Картина более или менее прояснилась; стала понятна и роль отставника. Похоже, что Викентия Львовича с помощью Коробова ловят на живца, а живцом выступает тот самый пресловутый тайник. Только вот рыбакам этим невдомек, что о месте нахождения тайника Хайзаров не имеет ни малейшего представления, если не считать расплывчатых сведений о том, что он находится где-то в квартире. «Эдак мы долго друг за другом наблюдать будем, — подумал Викентий Львович, — да и из тайника, наверное, все уже давно выгребли». Оставалась надежда выяснить, что за бумаги (Хайзаров рассчитывал на то, что это были именно бумаги, причем те, которые ему нужны) лежали в тайнике и где теперь эти бумаги находятся. Об этом наверняка знает Коробов, ибо предположить, что этот нагловатый тип, будучи в курсе месторасположения тайника, ни разу не сунул туда свой нос, было бы невозможно».

Бросив ручку и блокнот на соседнюю кровать, Хайзаров, не снимая туфель, растянулся поверх одеяла и, закрыв глаза, попытался отвлечься от рассуждений, чтобы дать своей голове немного отдохнуть.

В наполненной звуками квартире непривычное к постоянному шуму ухо Викентия Львовича не сразу уловило странный, еле слышный скрежет. В замок, врезанный в двери его комнаты, кто-то тихонько вставил ключ и теперь осторожно, по миллиметру поворачивал его в замочной скважине.

Когда манипуляции с дверным замком привлекли, наконец, внимание Хайзарова, он, мигом очнувшись от полузабытья, вскочил с кровати. Подойдя на цыпочках к двери, Викентий Львович прислушался и осторожно потянул за ручку, но дверь не поддалась, кто-то запер ее снаружи на ключ. Еще не до конца осознав, что он оказался в ловушке, Арбитр затравленно оглянулся по сторонам и увидел висевшее на вешалке пальто; он ринулся к нему и, судорожно обшарив карманы, достал свой ключ, переданный ему хозяином комнаты Леонидом.

Однако попытавшись открыть дверь, Арбитр потерпел неудачу: заперший его в комнате человек оставил ключ в замке со стороны коридора, а потому его собственный ключ засунуть в скважину не удалось. Пока Викентий Львович возился с замком, сзади послышался противный скрип петель, какой издает давно не открывавшаяся дверь. Хайзаров обернулся и, к своему немалому удивлению, увидел, как открылись дверцы стоящего у стены шкафа, и из его недр вылезли на свет божий двое хмурых парней классической бандитской внешности: с узкими лбами, толстыми шеями, короткой щетиной на щеках, одетые в спортивные штаны и широкие кожаные куртки. Один из них, ни слова не говоря, вытащил из-под куртки резиновую милицейскую дубинку и наотмашь ударил ею Хайзарова по темени. Теряя сознание, Арбитр сполз вниз по двери и, завалившись на бок, упал на пошарпанный паркет.

Очнулся Викентий Львович от ноющей боли в затекших руках, которые оказались туго стянутыми за его спиной. Кроме того, кружилась голова, гудело в ушах, а во рту ощущался отвратительный металлический привкус. Осторожно пошевелившись, Хайзаров обнаружил, что сидит на жестком стуле и что кроме связанных рук, его ноги также оказались накрепко прикреплены к ножкам стула, а рот заклеен куском скотча, источающим тошнотворный химический запах. Матерчатая повязка, закрывающая его глаза, съехала в сторону, благодаря чему он сумел оглядеться по сторонам.

Сидел Арбитр посередине сырой комнаты с низким потолком, темно-серыми от влаги бетонными некрашеными стенами и утрамбованным песком вместо пола. Окон не было ни одного, а все небольшое пространство комнаты освещала единственная и довольно тусклая лампочка, висевшая под потолком. Напротив стула, к которому был привязан Викентий Львович, но чуть поодаль, стоял стол, а по углам и вдоль стен были свалены остатки какой-то приказавшей долго жить конторы: поломанные кресла, безногие стулья, покосившиеся столы, пожелтевшие от времени стопки бумаг, пыльные канцелярские папки. Среди всего этого отсыревшего хлама Хайзаров не сразу заметил сидящего в видавшем виды кресле из кожзаменителя широкоплечего молодого человека с ничего не выражающим лицом, лениво перелистывающего цветные страницы какого-то журнала.

Осмотр Викентием Львовичем места его заточения был прерван грохотом засова железной двери, спрятавшейся в самом углу комнаты. В помещение вошел один из незваных гостей, ворвавшихся в съемную комнату, — тот самый, что отоварил Арбитра резиновой дубинкой по голове.

— Там этот мужик приехал… Как там его?.. — неожиданно тонким голосом сказал бандит сидящему в кресле парню. — Короче, который вот этого фраера заказал…

— Вот, черт! — посетовал парень. — Рановато он явился. Этот до сих пор еще не очухался. Какого… вы его так сильно саданули? — накинулся он на бандита. — Что, сила есть — ума не надо?!

В это время Хайзаров, решив, что настала пора подать голос, попытался высказать свое возмущение, но из-за скотча на губах издал лишь нечленораздельное мычание.

— Гляди-ка, оклемался, — ухмыльнувшись, сказал бандит.

— Ладно, — сменил парень гнев на милость, — зови сюда Михаила Ильича, а сам пока у ворот на стреме постой.

Волгин, войдя в комнату, первым делом снял темные очки и некоторое время приглядывался, привыкая к скудному свету. Рассмотрев сидящую посередине помещения фигуру Арбитра, издававшего время от времени недовольное мычание, Михаил Ильич повернулся к молодому человеку.

— Отлично, Артём! Классно сработано! — похвали он. — Только что ж вы его упаковали-то так? Это же не барыга и не бандит какой…

— Сейчас исправлю, — с готовностью ответил парень.

Артём оглянулся вокруг, подошел к куче сваленного в углу офисного хлама и выудил оттуда ржавый канцелярский ножик. Потом он аккуратно разрезал скотч, которым были стянуты запястья Хайзарова, так же осторожно снял скотч с его рта, потом потянулся было к прикрученным к ножкам стула ногам, но передумал и оставил их связанными.

— Повязку снимать? — спросил Артём.

— Снимай, — ответил Волгин. — И, если не трудно, позволь мне с ним один на один побеседовать.

Парень кивнул, снял тряпку с глаз Хайзарова и тут же вышел.

Все еще постукивающий зубами от страха Арбитр понемногу приходил в себя. Он молча наблюдал, как немолодой, довольно импозантный мужчина долго выбирал среди поломанной мебели более или менее приличный стул, потом не спеша сел за стол, стоящий напротив, и стал рассматривать разложенные на нем вещи, вынутые из карманов Хайзарова. Человека этого Викентий Львович видел впервые и ничего о нем не знал, кроме того, что до его появления крепкий парень по имени Артём назвал этого мужчину Михаилом Ильичом.

— Значит, Хайзаров Викентий Львович? — спросил Волгин, листая паспорт. — Или Вильям Хейзер? — уточнил он, открыв другой паспорт тёмно-синего цвета.

— Что все это значит? — подал, наконец, голос Хайзаров.

— Ну здравствуйте, — сказал Волгин, в голосе которого, помимо его воли, проскользнула навсегда оставшаяся со времен работы в оперчасти глумливая интонация. — Разговор у нас с вами предстоит долгий и непростой… — Михаил Ильич взял со стола массивный золотой портсигар с монограммой. — Итак, начнем… Откуда у вас эта штучка?

— Купил в Париже в антикварной лавке…

— Не надо мне рассказывать всякую чушь!

— Что же вы хотите услышать, Михаил Ильич?

— Вы даже знаете, кто я? — удивленно подняв брови, спросил Волгин. — Что ж, тем лучше — сэкономит нам массу времени. Я хочу услышать, где находятся ювелирные изделия, принадлежавшие дому Романовых!.. Вы ведь за ними приехали, мистер Хейзер?.. Вынужден вас огорчить: у меня на эти драгоценности другие планы. Я, надеюсь, ясно излагаю?

— Вполне, — ответил Хайзаров, который к этому моменту практически полностью пришел в себя.

— Итак, где они находятся?

— На дне морском…

— Вы что, издеваетесь?! — взорвался Волгин. — Жить надоело?.. Так я мигом могу устроить…

— Нисколько, — спокойно ответил Викентий Львович. — Я сказал вам сущую правду. Драгоценности Романовых в настоящий момент действительно находятся на дне моря, или, если точнее, — Атлантического океана.

— Не понял… — растерянно пролепетал Волгин, почему-то сразу поверивший в то, что ему сказал Викентий Львович.

— А что конкретно из сказанного мной вам непонятно? — безо всякого смущения и даже с некоторым сарказмом спросил Хайзаров. — По-моему, я выразился предельно ясно… Или вы всерьез думали, что украшения до сих пор лежат себе в квартире банкира Борштейна и ждут, пока вы их оттуда заберете?

Волгин молча сидел с довольно-таки глупым видом и хлопал глазами. Считая себя знатоком человеческой природы и привыкнув к тому, что он может добиться всего, что он хочет от любого человека, Михаил Ильич впервые за долгие годы по-настоящему растерялся. Растерялся настолько, что почувствовал в сидящем перед ним в достаточно жалком виде человеке какую-то мистическую силу. Волгин даже испугался, припомнив, что все участники истории с драгоценностями называли его Арбитром и говорили о нем буквально с придыханием. Он, конечно, понимал, что этот человек не может быть тем самым Арбитром, о котором упоминалось, — тот давно умер, но все же… Взгляд этого человека… обволакивающий, пронизывающий, производил на него какое-то гипнотическое действие.

Михаил Ильич силой воли стряхнул с себя наваждение, чтобы снова вернуть себе роль хозяина положения.

— Хорошо, допустим, но тогда зачем вы сюда явились? — задал он вполне логичный вопрос.

— Я бы вам сказал, что всегда мечтал полюбоваться красотами города на Неве, — не сходя с ироничного тона, ответил Хайзаров, — но вы, боюсь, не поверите. Так что буду с вами откровенен. Где находятся драгоценности Романовых, мне известно, но сразу скажу — для вас они недосягаемы… Недоступны они и для меня… были… до поры до времени. Теперь же все изменилось; технический прогресс, слава богу, не стоит на месте. Так что эта милая коллекция драгоценностей стоимостью под десять миллиардов долларов, всего-навсего, возможно, в скором времени окажется в распоряжении компании, в которой я являюсь соучредителем.

— Хватит мне тут басни рассказывать! — стукнув кулаком по столу, рявкнул Волгин, у которого растерянность внезапно сменилась злостью.

— Рассказывать, как вы выразились, басни я еще даже не начинал, — сказал Викентий Львович, все больше овладевая инициативой, в то время как Волгин явно ее терял, — и если вы хотите что-то узнать об известных вам украшениях, то… для начала освободите мне ноги.

И снова уверенная, немного тягучая речь Хайзарова вкупе с его странным взглядом оказала на Волгина неожиданное действие. Он без разговоров взял оставленный Артёмом на столе канцелярский ножик, подошел к Хайзарову и разрезал стягивающий его лодыжки скотч.

Викентий Львович встал на ноги и прошелся нетвердой походкой по комнате туда и обратно, разминая затекшие ноги, после чего подошел к столу, забрал оба своих паспорта и портмоне, разложил вещи по карманам пиджака; взял со стола очки, посмотрев сквозь стекла на свет, надел их и только после этого, пододвинув стул, уселся за стол напротив Волгина. На столе остался лежать массивный золотой портсигар, поблескивающий камешками, из которых была выложена монограмма.

— Итак, начнем, — заговорил Хайзаров. — Вы, конечно, в курсе того, что романовские бриллианты, которые вы ищете, в свое время были переданы царским правительством Арнольду Карловичу Борштейну в обеспечение военных займов 1905 года? — Волгин молча кивнул. — Так вот, господин Борштейн, хотя и был не последним в России коммерсантом, такими деньгами не располагал. Поэтому он, имея связи в банковских кругах Европы и США, занял деньги у американских банкиров. Когда в России, да и во всем мире, запахло жареным — приближалась Первая мировая война, заокеанские кредиторы решили забрать заложенные драгоценности и переправить их для надежности в Америку. Доверенное лицо этих кредиторов — некий берлинский адвокат Фриц Краузе — получил у Борштейна закладные расписки, забрал ценности и отправился с ними за океан.

— Вы хотите сказать, что драгоценности сейчас находятся в Америке? — подал голос Волгин.

— В том-то и дело, что нет! — хлопнув ладонью об колено, воскликнул увлекшийся рассказом Хайзаров. — Угораздило же герра Краузе приобрести билет первого класса на океанский лайнер под названием «Титаник».

— Подождите, подождите, — прозрел, наконец, Михаил Ильич. — Я слышал… Снимается голливудский фильм про «Титаник»… В этом году должен выйти в прокат…

— Вот именно! — перебил его Хайзаров. — Так получилось, что мне в руки попали векселя российского Правительства на предъявителя, датированные 1905 годом. На те самые займы! Толку от этих векселей не было бы никакого — большевики отказались платить по долгам Царского Правительства — но есть залог — романовские бриллианты. Я, совместно с другими участниками, согласившимися финансировать мой проект, учредил компанию, в уставной капитал которой были переданы векселя. Как раз сейчас, когда Джеймс Кэмерон закончил съемки своей эпической картины, освободилось используемое им глубоководное оборудование. Судно с этим оборудованием зафрахтовала моя компания…

— То есть вы надеетесь поднять драгоценности со дна океана?

— Мы — я имею в виду соучредителей компании — в этом практически уверены. С 1985 года, когда были обнаружены обломки «Титаника», туда были организованы с десяток экспедиций, во время которых была найдена и поднята со дна масса артефактов, но в отличие от участников этих экспедиций мы-то точно знаем, что искать и где искать, вплоть до отсека, палубы и расположения каюты…

Викентий Львович с победным видом посмотрел на Волгина, чтобы оценить произведенное его рассказом впечатление, но Михаил Ильич на услышанное почему-то не отреагировал. Он сидел за столом в глубокой задумчивости, устремив взгляд в дальний угол комнаты.

— Теперь отвечу на ваш вопрос относительно того, зачем я прилетел в Петербург, — продолжил Хайзаров. — Дело в том, что поднять драгоценности на поверхность океана — это только полдела. Нужно еще обосновать юридические права на них… И вот с этим возникли сложности. С одной стороны, у нашей компании имеются правительственные векселя, с другой — есть царские драгоценности. Чтобы обратить эти ювелирные изделия в собственность компании, нужно доказать, что они были отданы в залог по этим векселям… Вот, собственно, поэтому я здесь: чтобы раздобыть документы, которые можно будет предъявить в суде в обоснование наших прав на драгоценности.

Волгин продолжал упорно молчать, глядя в одну точку.

— Ну, Михаил Ильич, что вы на это скажете? — окликнул Хайзаров своего задумавшегося собеседника. — Михаил Ильич, вы здесь?

— Складная история, — ответил очнувшийся Волгин. — Только кое-что в ней не сходится.

— Что именно?

— Вы утверждаете, что драгоценности были получены по сохранным распискам, взятым у Борштейна, и отправлены в Америку?

— Да, так оно и было.

— Тогда как вы объясните вот это?

Волгин выложил перед изумленным Викентием Львовичем второй портсигар золотого цвета с монограммой из камней, поразительно похожий на тот, который лежал на столе.

— И это еще не все, — добавил Михаил Ильич, щелкнув замком портсигара. — Вот эти самые сохранные расписки… — сказал Волгин, вытаскивая из портсигара и раскладывая перед изумленным Хайзаровым пожелтевшие листки бумаги. — Что теперь скажете?..

— А ну отвечай, буржуйская прихвостница! — брызгал слюной матрос. — Кому говорю, сучка!

Совсем молодой парнишка в расхристанном бушлате, в смятой бескозырке без ленточки с удовольствием куражился, смакуя новые словечки и рисуясь перед начальником — высоким мужчиной в полувоенном зеленом френче, поблескивающим стеклами очков из темного угла малюсенькой комнатки.

Пока нагрянувшие с обыском чекисты шерстили большую буржуйскую квартиру в доме на Екатерининской, занимающую чуть не половину всего этажа над пустующими помещениями, где раньше располагался банк, их начальник допрашивал жильцов. Во всем доме таких нашлось только двое: рыжеволосая молодуха с белесыми бровями и россыпью веснушек на курносом лице, да мальчик лет четырех-пяти. Оба они были в пальто и в разбитых опорках из обрезанных валенок (паровое отопление в доме, как, впрочем, и во всем городе, давно не работало), а ребенок, кроме того, еще и закутан с головы до пояса в серый платок, так что видны были только его испуганные глаза.

Женщина сидела на узкой металлической кровати в крохотной комнатенке, съежившись под грозным взглядом уполномоченного, и вздрагивала от матюгов вызвавшегося «пособить с допросом» матросика. На самом деле чувство страха у девушки со временем несколько притупилось. Не то чтобы она совсем не боялась, но все же не как раньше — от каждого шороха тряслась, от стука в дверь — чуть не в обморок падала. Сколько раз уже за полгода приходили — со счета сбилась. И налеты были, и обыски. Одно от другого и не отличишь: врываются с матюгами, суют под нос бумажки, угрожают, тычут в лицо оружием, а потом все одно — грабят. Давно уже во всем доме ни одной серебряной ложки не осталось; во всех квартирах кавардак: поломанная мебель, разбитая посуда, пух из вспоротых подушек и перин. В банке, что на первом этаже, и того хуже: конторки раскурочены, оконные стекла выбиты, на полу разбросаны бумаги. Все, что было ценного в подвальном хранилище, реквизировали еще в декабре; тогда же выставили на улицу банковских служащих, а к весне и жилые квартиры опустели. Кто из жильцов успел — те уехали, а тех, кто остался, — кого врозь, а некоторых и целыми семьями похватали как «классово чуждых» в порядке красного террора — ни один не вернулся. Новых жильцов тоже не появилось; кому охота заселяться в «буржуйский» дом, куда что ни день чекисты приходят.

Осталась только Александра, потому как некуда ей податься. Служила она в прислугах при семье банкира, да хозяева сгинули кто куда, а Александре пришлось остаться. Не на улицу же ей, да еще и с дитем. Родительский дом недалеко — рукой подать — в Териёки, но это теперь другая страна; хоть и рядом, а не попадешь — границы закрыты. Спасибо путейцу одному, который еще по осени с чекистами приходил. Лютовали они тогда страшно, так рабочий этот заступился за Александру, а то бы попала под горячую руку — поминай как звали. После железнодорожник благодарности от нее требовал… Куда денешься — пришлось уважить. Путеец этот потом еще пару раз приходил, муки принес, сахару кусок для ребенка, а еще, добрый человек, бумагу справил для Александры, что она «совслужащая». Благодаря такой-то бумажке и выжили они вдвоем, потому как совслужащим карточки на продукты полагаются.

По лихому времени ютились Александра с мальчиком в дальней крохотной комнатке для прислуги, закрывшись на замок и загородив дверь, ведущую на черную лестницу, тяжелым платяным шкафом; понимала, конечно, если придет беда — не поможет, но всеже надеялась, что авось пронесет.

До конца февраля, слава богу, дотянули, а там уже и лето не за горами, но тут снова напасть — опять с обыском нагрянули! Не думала Александра, что придут; в пустой и разграбленный дом — вроде бы незачем. Оказалось, что пришли на этот раз по ее душу…

— Сказывай мне быстро, где у банкира тайник сделан! — наскакивал на нее матросик, источая сильный запах перегара.

— Откудова мне знать-то… Хозяин… еще до войны помер… — заикаясь не то чтобы от страха, а больше по привычке, бубнила Александра, повторяя слова, что она уже не один раз говорила приходившим в квартиру. — Я при вдове его состояла… С шестнадцатого года…

— Врешь, зараза! — рявкнул парень. — Гляди, добром не скажешь, я тебя по-другому заставлю! — он вытащил из-за пазухи новенький офицерский наган и поднес его к самому носу Александры.

— Ты давай полегче… — попытался осадить не в меру ретивого чекиста начальник.

— Погодь, товарищ Решетов, — отмахнулся паренек. — Сейчас я ее прищучу, контру! — с азартом добавил он, помахивая наганом. — Вот ентова видела, стерва?

— Ну-ка, Сакин, выйди за дверь, — велел уполномоченный.

— Савкин я, товарищ Решетов, — поправил начальника матрос.

— Брысь отсюда, тебе сказано!

Только-только вошедший во вкус Савкин недовольно скривился, но спорить не рискнул; нехотя сунув за пазуху наган, он с обиженным видом толкнул дверь в коридор, где нос к носу столкнулся с пожилым седоусым чекистом в солдатской шинели без погон, в казачьей папахе с пришитой к ней красной лентой и с винтовкой в руках.

— Посторонись, дядя, — небрежно сказал он усатому и, отодвинув его плечом, вышел за дверь.

— Ну чего там? — спросил начальник у вошедшего.

— Ничего не нашли, ваше благородь… то есть, виноват, товарищ уполномоченный, — доложил солдат, закинув на плечо винтовочный ремень. — Все вымели подчистую; только картинка на стенке осталась, да и та продырявленная вся, не иначе штыками попортили. Может взять?..

— Плевать на картину! — раздраженным фальцетом перебил его Решетов. — Бумаги ищите!

— Так мы ж тут в прошлом разе все бумажки повыгребли…

— Искать, я сказал!.. — рявкнул уполномоченный.

— А ты на меня, товарищ Решетов, не кричи, — обиженно, но в то же время с некоторым вызовом проворчал седоусый. — Не прежние времена… Мы таперяча в своем праве…

Солдат тем не менее пошел выполнять приказ, а уполномоченный петроградской чрезвычайки Решетов еле сдержался, чертыхаясь про себя. Не пользовался он авторитетом у своих подчиненных. Оно и понятно: худой, бледный, тонкогубый, да еще в очках. Сколько ни рассказывал Решетов всем подряд, что отец его — рабочий с Сестрорецкого завода, — все равно нос воротят. Документы-то уполномоченного ВЧК он для себя справил, а вот внешний вид его, что ни говори, подкачал: кожанки достать не получилось, пришлось довольствоваться френчем, а он, как назло, точь-в-точь как у Керенского — лучше уж в бушлате.

«Впрочем, матрос из меня такой же, как и рабочий… — подумал Решетов. — Ладно, плевать».

Дождавшись, пока за усатым солдатом закроется дверь, Решетов шагнул на середину комнатки и пристально посмотрел на неподвижные фигуры женщины и ребенка, прижавшиеся друг к другу. Здесь под неровным желтоватым светом висевшей под потолком керосинки худое, бледное лицо уполномоченного казалось страшным и безжизненным, как у покойника, даже глаза, за очками без оправы с круглыми стеклами, смотрели не двигаясь и не мигая.

— Так как, говоришь, тебя зовут? — спросил он у женщины, листая потрепанную конторскую книгу. — Коскинен Александра?..

— Я это… — настороженно подтвердила та.

— Мещанка… Лютеранского вероисповедания… Выборгская губерния… Так?

— Ну да…

— Ребенок твой, что ли?

— Сережка — сынок мой…

— А вот в домовой книге указано, что живешь ты одна и мужа у тебя не имеется, — Решетов насупил брови и вперил глаза в веснушчатое лицо Александры. — Это как понимать?

— Незаконный он… — забубнила она, опустив глаза. — От конторщика прижила… Который тута в банке служил…

— Голову мне не морочь, — отрезал уполномоченный. — Ты сама сказала, что с шестнадцатого года здесь при господах, и в домовой книге запись от марта шестнадцатого. Великоват твой мальчишка для двух-то лет.

Александра молчала, не зная, что сказать.

— Что молчишь? — голос чекиста зашипел от злости. — Говори, как на духу, где бывшие хозяева бумаги держали?..

Выдержав паузу и не дождавшись ответа, Решетов сбросил с себя грозный вид и надел на тонкие губы гаденькую улыбочку.

— А не бывших ли, часом, хозяев этот мальчишка? — спросил он елейным голосом, заставив Александру вздрогнуть.

— Мой это сынишка, ей-богу… — только и смогла она прошептать, прижимая мальчика к себе.

— Ну да, как же, — усмехнулся уполномоченный. — С собой его заберем, там разберутся, чей он сынишка, а тебя за укрывательство детей… как их там… классовых врагов, сама знаешь… — Решетов провел указательным пальцем по горлу. — Так что давай вспоминай быстрее, где хозяйские бумаги.

Мысли Александры замерли в голове; от неминуемой беды потемнело в глазах. Ни о каких бумагах, она, конечно, не знала, да и знать не могла. Хозяйка — вдова банкира, уехала еще летом семнадцатого. Собиралась она неспешно, обстоятельно; поди, все бумаги с собой за границу увезла. Вот дочка ее младшая с детьми припозднилась: едва поспела, на последний поезд в Выборг. Вещей с собой почти не взяла; думала, что старших девочек отвезет к тетке и вернется за младшим ребеночком (он тогда приболел: в лихорадке лежал), да оказалось, что не судьба… Так вот и осталась Александра одна в Петрограде, да еще с хозяйским дитем на руках.

— Не хочешь говорить? — грозно прошипел уполномоченный, не дождавшись ответа. — Ну тогда пеняй на себя…

В этот момент из-за двери вместо обычных при обыске топота и скрежета передвигаемой мебели вдруг послышался подозрительный шум. Раздались громкие голоса, грохот, потом истошные крики, пополам с матерщиной. Там явно что-то случилось.

Решетов, почуяв неладное, рывком распахнул дверь и выскочил в коридор. Первое, что он увидел, были двое его подчиненных, вцепившиеся друг в друга мертвой хваткой. Грузный седоусый чекист в шинели, тот самый, что докладывал Решетову о результатах обыска, держал за отвороты бушлата щуплого Савкина и что есть силы тряс его, так что бескозырка слетела с мотающейся из стороны в сторону головы.

— Отпусти, гнида! — верещал матросик, силясь отодрать здоровенные ручищи от своего бушлата.

— Удавлю гада! — гудел усатый.

— Прекратить!!! Живо!!! — срываясь на фальцет, закричал Решетов.

Крики начальника особого действия не возымели; тогда уполномоченный схватил за шиворот Савкина и, не переставая ругаться, потащил его в сторону. Еще двое участвующих в обыске чекистов: один в рабочей тужурке, другой — в добротном драповом пальто — повисли на руках солдата, и драчунов общими усилиями растащили.

— Вы что устроили!!! Чекисты, мать вашу!!! — бушевал начальник.

— Савкин — сукин сын! Золото буржуйское умыкнуть хотел, товарищ Решетов, — отдуваясь, стал объяснять седоусый. — Мы картинку вон ентову со стены стащили, а с-под нее коробочка вывалилась — как есть золотая. Буржуазия припрятала. Так этот гаденыш ее цап, и за пазуху… Думал, я не увижу! У-у-у, контра!.. — он погрозил утирающему разбитый нос матросику кулаком.

— Да я сам хотел товарищу Решетову отдать, — визгливым голосом оправдывался Савкин. — Я что, несознательный, что ли?.. — он вытащил из-за пазухи блестящий предмет. — Не успел только… Этот черт деревенский накинулся…

Решетов с остервенением выдернул из рук Савкина вещицу, оказавшуюся массивным портсигаром, украшенным монограммой из камней в виде переплетенных латинских букв A и B. Портсигар, судя по тяжести, действительно был золотым и при ближайшем рассмотрении оказался довольно большим — крупнее, чем для обычных папирос.

— Так, значит! — уполномоченный с победным видом шагнул в сторону распахнутой двери в комнату Александры. — Припрятанные буржуями ценности укрываешь?..

Решетов в замешательстве стал крутить головой из стороны в сторону. Кровать, где раньше сидела девушка с ребенком, оказалась пуста. Уполномоченный ВЧК было засуетился, но тут же успокоился, застав Александру в противоположном углу комнаты, где она копошилась, засунув руки и голову в недра платяного шкафа. Услышав голос Решетова, Александра проворно захлопнула створки шкафа и, повернувшись к нему спиной, навалилась на дверцы, загораживая их своим телом.

Проштрафившийся Савкин, стараясь реабилитироваться в глазах начальника, поспешил проявить усердие и кинулся отдирать женщину от шкафа, но не тут-то было: щуплый матросик не мог совладать с крепкой Александрой, неожиданно проявившей к тому же недюжинную силу. Не сумев сдвинуть девушку с места, Савкин, решив прибегнуть к испытанному средству, — лихим жестом выхватил из-за пазухи свой наган. Выстрел грянул неожиданно и для матроса, и для всех остальных. Решетов замер на месте, чекисты встали как вкопанные, Савкин с грохотом уронил револьвер. В наступивший тишине Александра громко ойкнула, схватилась левой рукой за прострелянный бок, закатила глаза и медленно завалилась на пол.

Первым очнулся седоусый солдат.

— Ты что ж натворил, вражина?! — накинулся он на матросика.

— Я же так хотел… Для острастки… Я его и не взводил даже, а он возьми и выстрели, — лепетал ошарашенный Савкин.

— Дура! — солдат постучал себе по лбу. — Это ж офицерский левольвер; он самовзводом стреляет…

— Мальчишка где?! — спохватился Решетов.

Он кинулся к шкафу и дернул дверцу, которая не поддалась, прижатая распростертым на полу телом Александры. Уполномоченный кивнул чекистам, чтобы те оттащили труп в сторону. Однако распахнув двери, он лишь озадаченно потер лоб. Шкаф оказался пустым, если не считать нескольких вешалок с потрепанными женскими вещами; ребенка там не было. Чиркнув спичкой и осветив недра гардероба, Решетов понял, куда он подевался: нижняя часть задней стенки отсутствовала, а за шкафом зияла открытая дверь, ведущая на черную лестницу.

— Догнать его, живо! — скомандовал уполномоченный. — Савкин, давай по черной лестнице, а вы трое — со стороны улицы, через арку.

Матросик тут же бухнулся на четвереньки и проворно нырнул в шкаф. Остальные же чекисты особой прыти проявлять не спешили. Они молча переглянулись и затрусили в сторону входной двери, громко загрохотали сапогами по парадной лестнице и вывалились на улицу. Тут они еще раз переглянулись и, встав поближе к стене дома, не торопясь свернули цигарки и закурили.

Оставшись в квартире один, уполномоченный еще раз взглянул на портсигар. «Незатейливое же, однако, место нашел банкир Борштейн, упокой господи его душу», — подумал он. Решетов повертел массивную безделушку в руках и нажал на торчащий сбоку рычажок. Щелкнул замок, откинулась снабженная пружиной крышка, и на пол упали несколько сложенных вчетверо листков бумаги. Решетов торопливо поднял их, подошел к окну, через которое сочился бледноватый свет, поочередно развернул найденные бумажки и быстро пробежал их глазами.

«Все-таки есть бог на небесах! — сказал он вслух, закатив глаза к потолку. — Точно есть! Что бы там ни говорили товарищи большевики о научном атеизме».

Решетов сложил бумаги, засунул их обратно в портсигар, придирчиво огляделся вокруг, снял с вешалки свой полушубок, шапку-кубанку и двинулся к выходу. По дороге взгляд его задержался на валяющейся на полу картине в массивной бронзовой раме, видимо, той самой, за которой был спрятан портсигар. На изорванном холсте была нарисована какая-то городская площадь, окруженная с трех сторон монументальными зданиями.

Когда чекисты вместе с запыхавшимся Савкиным, который, в отличие от остальных чекистов, успел оббегать все окрестные дворы — по большей частью проходные, вернулись с пустыми руками в квартиру, их начальника там уже не было. Он в это время быстро шагал по практически пустынным, несмотря на дневное время, петроградским улицам. Навстречу изредка попадались патрули, состоящие из четырех-пяти солдат или матросов под командованием каких-то странных личностей в полувоенной одежде. Решетов шел уверенно, посматривая на патрульных строгим взором, а не пробирался неуклюжими перебежками вдоль стен домов, как это делали жители города, которых необходимость выгнала на улицу, тем более что в его кармане имелись документы, и не абы какие, а самые что ни на есть серьезные — из петроградского ЧК. Потому патрули его и не трогали, ибо получившие волей случая власть и оружие люди нутром чувствуют того, с кем лучше не связываться.

Пройдя по Караванной, Решетов пересек Фонтанку, свернул на Литейный и вскоре оказался у моста через Неву. Здесь, прямо посреди моста располагался пост с пулеметом, где останавливали всех подряд без разбору. На мост уполномоченный не пошел; он свернул на набережную, дошагал до спуска к воде и по льду пробрался под арки, поддерживающие пролеты моста. По обледенелой лесенке Решетов залез в небольшое помещение рядом с разводным механизмом, обустроенное для дежурившего здесь механика.

В давно не топленой каморке было холодно и темно. Уполномоченный чиркнул спичкой и зажег стоящую на железном столике лампу, осветившую металлические стены и стол желтоватым светом. На столе красовалась недопитая бутылка с денатуратом, две кружки и жестяная миска с ошметками вяленой рыбы. Рядом со столом примостился на табуретке единственный участник этого пиршества — окоченевший на морозе труп средних лет мужчины. Мертвец сидел в одном исподнем, привалившись к железной стене, с выпученными глазами и посиневшим лицом.

Не обращая ни малейшего внимания на труп, Решетов подошел к стоящей у стены койке и, встав на колени, вытащил из-под нее узел с вещами. Потом так же равнодушно снял с себя полушубок, галифе и бросил их на кровать, затем накинул свой френч на плечи покойника и стал одеваться в припрятанную под койкой одежду.

Перед тем как уйти, уполномоченный забрал со стола вторую кружку и сунул в карман висевшего на плечах покойника френча свой мандат. «Ну вот и все, — пробормотал он. — Нет больше товарища Решетова. Отравился денатуратом — обычное дело… Впрочем, до начала навигации его здесь вряд ли найдут».

Через полчаса на другой берег замерзшей Невы прямо напротив Финляндского вокзала вышел долговязый путевой обходчик в форменной фуражке и с жестяным фонарем в руках. Пройдясь по полупустому перрону, железнодорожник сел в пригородный поезд, следующий до Белоострова — последней станции перед финской границей. Однако до конечной остановки он не доехал, выйдя на безлюдную платформу станции Курорт.

Это был Арон Симанович, бывший секретарь Распутина, выдававший себя за чекиста Решетова, а теперь, чтобы благополучно улизнуть из страны победившей революции, вырядившийся путевым обходчиком. С чекистскими документами Симановичу помог князь Андронников, некогда познакомивший его с Распутиным, а ныне каким-то непостижимым образом получивший должность начальника Кронштадтской чрезвычайной комиссии.

Едва дождавшийся, пока отойдет поезд, Симанович сразу же спрыгнул с платформы на пути и стал озабоченно рассматривать рельсы, изредка постукивая по ним гаечным ключом с длинной ручкой. Стоящие около станционного здания солдаты, кутавшиеся в шинели и приплясывающие на морозе, тут же потеряли к нему интерес.

Вечером, когда стемнело, бывший распутинский секретарь уже не в железнодорожной форме, а в добротном пальто с бобровым воротником и в бобровой же шапке шагал по льду Финского залива, вглядываясь в очертания побережья. Где-то там, за темной стеной сосен осталась позади ставшая теперь пограничной река Сестра.

Когда Викентий Львович Хайзаров на вопрос Волгина о том, как к нему попал портсигар, ответил, что приобрел его в парижской антикварной лавке, он сказал чистую правду. Тогда еще будущий Арбитр не мог даже предположить, что крохотный магазинчик старика-антиквара на Монмартре, куда он, гуляя по французской столице, случайно заглянул, перевернет всю его жизнь. Да что там его жизнь?! Этот визит — как бы ни высокопарно это звучало — так или иначе повлиял на судьбу многих людей, находящихся если не по всему миру, то уж точно по обе стороны Атлантического океана: от восточного побережья Америки до далекой России.

Викентий родился в Москве в семье музыкантов, однако большую часть сознательной жизни прожил в Нью-Йорке, перебравшись туда вместе с семьей в рядах третьей волны эмиграции. О своей далекой родине Хайзаров сохранил довольно-таки смутные воспоминания: панельная пятиэтажка в районе новостроек, музыкальная школа, темно-синяя форма, пионерские линейки — все это было как бы снаружи, как некие декорации, за которыми скрывалась другая жизнь, в то время как в той самой реальной жизни были разговоры полушепотом на кухне, потом израильский вызов, документы, ОВИР, самолет, аэропорт в Вене. В итоге среднюю школу бывший советский пионер Викентий Хайзаров заканчивал уже в Америке.

Единственное, что Хайзаров вывез из Москвы и сохранил на долгие годы, это восторженная, на грани обожания любовь к Франции. Где-то классе в четвертом-пятом в руки Кеши попала книжка с мушкетерским романом Дюма. Прочитав ее, школьник «заболел» Францией навсегда. Он буквально бредил Парижем, Лувром, Сеной и всем тем далеким и прекрасным, о чем он прочел на страницах знаменитого романа. Викентий даже попытался, втихаря от всех, самостоятельно освоить французский язык.

Когда родители сообщили Викентию, что они навсегда покидают Советский Союз, фактически поставив своего единственного сына перед фактом, тот такому повороту событий неожиданно воспротивился. Кешу, в принципе, все в его школьно-пионерском существовании устраивало, о другой, заграничной жизни он имел довольно туманное представление, и переезд на другую сторону земного шара его пугал. И вот тут ключевым моментом оказалась его любовь ко всему французскому и родительский аргумент о том, что, будучи гражданином любой страны, находящейся вне сферы действия Варшавского договора, Викентий сможет совершенно свободно поехать во Францию, когда он того захочет, в то время как оставшись в Союзе, о такой перспективе можно было только мечтать.

Окончив американскую школу, Викентий Хайзаров, к великому огорчению родителей, несмотря на имеющиеся у него способности, музыкантом стать не пожелал. Учебу в колледже он тоже посчитал для себя лишней. Выяснилось, что Викентий от природы наделен редким даром нравиться людям. Он с необыкновенной легкостью втирался в доверие к самым разным представителям американского общества: от домохозяек и водителей такси до финансовых брокеров и строительных подрядчиков. Способностями своими Хайзаров вовсю пользовался, с завидной энергией пускаясь в различные коммерческие авантюры, привлекая в компаньоны самых разных людей, которых он смог уговорить вложиться в его проекты. Чем только Викентий Львович не занимался… Он торговал подержанными автомобилями, пробовал себя в биржевых спекуляциях, занимался недвижимостью, продавал страховки… Однако, обладая даром убеждения, Викентий Хайзаров оказался напрочь лишенным коммерческой жилки, а потому все его предпринимательские начинания оказывались, за редким исключением, убыточными и в конце концов лопались одно за другим как мыльные пузыри. Но несмотря ни на что, Викентий Львович был великим оптимистом и не терял надежды ухватить за хвост американскую мечту. Невзирая на неудачи, он верил, что в один прекрасный момент он придумает такое дело, которое даст ему возможность разбогатеть, причем быстро и, по возможности, без лишних хлопот.

Так вышло, что жизнь Викентия Львовича, состоящая из скорых взлетов и частых падений, не особо располагала к далеким путешествиям, но свою детскую мечту он не забыл и надеялся, рано или поздно, осуществить поездку в любимую Францию, а если получится, то и пожить там некоторое время. Он даже заставил себя достаточно основательно выучить французский. Но с путешествием пока что все никак не складывалось.

Мечта осуществилась не скоро. В Париж Хайзаров прилетел уже сложившимся тридцатипятилетним мужчиной и был предсказуемо разочарован. Конечно, он ждал от Франции большего; восторженные детские представления о стране замков и винограда, почерпнутые в основном из книг, оказались далеки от реальности. Но в целом поездка Викентию Львовичу понравилась. Он, не торопясь — улица за улицей, музей за музеем, исследовал французскую столицу, собирался посетить и другие города, а если останется время и деньги — отправиться в путешествие по средневековым замкам. Торопиться назад в Нью-Йорк было незачем, там его никто, кроме разочарованных компаньонов, не ждал.

И вот настал тот самый день, который, в общем-то, не склонный к мистике Хайзаров посчитал для себя судьбоносным. С раннего утра он обошел несколько достопримечательностей Парижа, пообедал на открытой веранде очаровательного кафе и решил пройтись до отеля пешком. Оказалось, что Викентий Львович неправильно рассчитал расстояние, и отель оказался дальше, чем он думал. Отмахав несколько километров по достаточно рельефному району Парижа, Хайзаров утомился, а тут еще дождь стал накрапывать. Викентий Львович решил передохнуть и толкнул первую попавшуюся дверь под старинной вывеской. Маленькое помещение, куда он попал, оказалось забитым всевозможной пыльной рухлядью крохотным антикварным магазинчиком. Как только раздался звук привязанного к двери колокольчика, из глубины комнатки, шаркая ногами, показался сгорбленный аккуратный старичок в суконной курточке с расчесанным на прямой пробор венчиком седых волос и пышными усами того же оттенка благородной седины.

— Здравствуйте, — скрипучим голосом сказал старик на скверном английском языке. — Чем я могу вам помочь?

— Добрый день, — ответил по-французски Хайзаров. — Да вот, зашел полюбопытствовать…

— Вы говорите по-французски… — расцвел хозяин магазина. — Прошу вас, проходите. Буду рад вам все показать. Вы откуда приехали?

— Из Нью-Йорка.

— Значит, американец… Но акцент у вас необычный. Вы, наверное, поляк?

— Вообще-то я русский, — ответил Хайзаров, — хотя на самом деле я еврей…

— Поразительно! — всплеснул руками старичок. — Второй раз за мою долгую жизнь такой случай: ко мне в лавочку пришел приехавший из Нью-Йорка русский еврей!

— Что ж тут удивительного? — не понял Хайзаров. — Много евреев уехало в Америку из Советского Союза, а еще раньше — из России.

— Но того человека я запомнил на всю жизнь. Впрочем, это долгая история…

Викентий Львович глянул через витринное стекло на мокрую от дождя улицу и сказал:

— А я никуда не тороплюсь; с удовольствием послушаю.

— Тогда присаживайтесь вон на ту банкетку (она, кстати, времен Директории) и слушайте…

Антиквар, не торопясь, поудобнее устроился в глубоком кресле, стоящем за миниатюрным прилавком, и начал рассказывать:

— Мой дед и мой отец, а потом и я сам содержали ломбард на Монмартре. Публика здесь всегда была богемная, то есть талантливая, но небогатая. В ломбард часто заглядывали. Если бы вы знали, какие картины закладывали в этом самом месте… А какие подписи стояли на этих картинах… Да что там говорить! Теперь времена другие: настоящие художники перебрались на Монпарнас, а здесь, на Монмартре, остались только халтурщики, рисующие портреты туристов за сотню франков.

— Зато теперь здесь много туристов, — заметил Хайзаров.

— Да, туристов хватает, — согласился антиквар, — но им не нужен ломбард. Им подавай сувениры. Пришлось мне закрыть дело, которое основал еще мой дед, и на старости лет торговать магнитиками на холодильник.

— Но помимо магнитиков, у вас же здесь полно интересных вещей, — заметил Хайзаров.

— А что толку, я вас спрашиваю?! — сердитым голосом отреагировал старичок. — Вы бы видели этих приезжих! Разве они понимают толк в старине?! Они хотят купить брелок в виде Эйфелевой башни не дороже, чем за один доллар, а больше им ничего не нужно!

— Так что же было с тем русским евреем? — вернул Хайзаров увлекшегося антиквара в русло повествования.

— Это случилось лет за пять до оккупации. Мой папа тогда сильно хворал, и я частенько подменял его в ломбарде. И вот в один прекрасный день сюда, в это самое помещение, явился пожилой господин, неважно одетый, но державшийся с немалым достоинством. Он назвался известным еврейским коммерсантом по фамилии Симанович, перебравшимся из России в Америку. Он-де до большевиков был секретарем самого Распутина и теперь управляет всеми деньгами расстрелянного русского царя, которые он сумел вывезти из России. В общем, наплел мне с три короба, а я что — мальчишка семнадцати лет. Уши-то и развесил. Дальше этот Симанович сказал, что только что прибыл из Нью-Йорка и из-за нерадивости его помощника остался без денег, но через несколько дней ему переведут крупную сумму из Америки, а пока он просит выдать ему небольшой заем на текущие расходы. В качестве залога Симанович предложил золотой портсигар, украшенный монограммой из драгоценных камней, предупредив, что это подарок самого Николая II и потому обращаться с ним следует очень бережно…

— Что же было дальше? — спросил Викентий Львович у замолчавшего антиквара.

— А ничего, — ответил старик. — Я выдал ссуду под залог портсигара и больше этого самого Симановича не видел, а его портсигар оказался фальшивым: корпус сделан из позолоченного свинца, а камни — обычные стекляшки, — антиквар выдвинул один из ящичков, устроенных в прилавке, и, вытащив оттуда портсигар, передал его Хайзарову.

— Да, занятная вещица, — сказал Викентий Львович, повертев портсигар в руках. — Здесь целых два отделения.

Хайзаров щелкнул замочком, и из портсигара выпали на пол пожелтевшие листы исписанной бумаги. Он поднял их и быстро пробежал глазами написанный по-русски текст со старомодными Ъ в словах.

— А вы знаете, что тут в портсигаре лежат векселя, подписанные самим графом Витте? — спросил он, второй раз и более внимательно вчитываясь в содержание. — Ого, да тут такие суммы!..

— Да видел я эти бумажки, — махнув рукой, ответил антиквар. — Такими штуками во Франции никого не удивишь. Когда в России к власти пришли большевики, у каждого второго француза были на руках российские государственные бумаги. И что?.. Большевики отказались платить по долгам! Так что все эти бумаги не стоят ни единого су!

Посмотрев еще раз на векселя, Хайзаров насчет последнего утверждения старика антиквара усомнился. Была в русском тексте одна деталь, не ускользнувшая от Викентия Львовича. Там упоминались какие-то ювелирные изделия, переданные под залог погашения этих векселей. Кроме того, сумма просто астрономическая. Хайзаров не смог сходу перевести дореволюционные рубли в современные доллары, но все же догадывался, что цифра должна быть по меньшей мере десятизначной.

— Спасибо вам за рассказ, — сказал он. — Отличная история! После нее я просто обязан что-нибудь у вас купить… Например, вот этот портсигар, — Викентий Львович сложил векселя и положил их обратно в портсигар. — Тем самым я хотя бы частично компенсирую убытки, которые вам нанес мой соотечественник… Так сколько вы хотите за портсигар?

— Не хотел его продавать — хоть и недобрая, а все-таки память… Но если уж он вам так приглянулся… Сколько он стоит? Право, не знаю — это же, в общем-то, подделка…

— Вот здесь сто долларов, — сказал Хайзаров, доставая из бумажника пять двадцаток. — Возьмите, — он протянул доллары старику.

Антиквар подумал и, взяв из предложенного только две купюры, сказал:

— Этого вполне достаточно, молодой человек. Если я возьму больше, меня потом совесть будет мучить.

Забавный сувенир из Парижа, снабженный к тому же любопытной историей, Викентию Львовичу чрезвычайно понравился, но все же он был не более чем безделушкой. Однако Хайзарову не давали покоя мысли о векселях. «А вдруг из этих древних бумаг можно что-нибудь да вытянуть? — думал он. — Вот уж это был бы куш — так куш!»

Предприняв кое-какие несложные поиски, Викентий Львович выяснил некоторые подробности о человеке по имени Симанович и с удивлением узнал, что тот действительно был секретарем Григория Распутина — мужика из Сибири, который, как говорят, имел огромное влияние на последнего русского царя.

Теперь было что предложить компаньонам. «На такую историю они наверняка клюнут», — решил Хайзаров и не ошибся. Он, что и говорить, был непревзойденным мастером убеждения и потому без труда нашел инвесторов, которые готовы были вложиться в поиски драгоценностей, несмотря на то, что сам Викентий Львович понятия не имел, что это за ювелирные изделия и где они находятся, а убеждая потенциальных компаньонов, он оперировал только огромной стоимостью драгоценностей, о которой можно было судить, исходя из суммы векселей.

На деньги компаньонов было нанято международное детективное агентство, собравшее сведения об интересующем их деле. Оказалось, что Арон Симанович после революции в России бежал из страны и очутился в Берлине, где попытался предъявить иск на громадную сумму к малоизвестной адвокатской конторе некоего Фрица Краузе. Потом он эту затею оставил и в дальнейшем перебивался различными мелкими аферами. Что интересно, в эмиграции Симанович написал книгу «Распутин и евреи», представляющую собой сборник анекдотов и небылиц о жизни Распутина и царской семьи. Так вот там он упоминает о неких драгоценностях, переданных Николаем II в залог и увезенных в Америку неназванным берлинским адвокатом. Правда, в опубликованные версии книги упомянутый эпизод не попал, но в сохранившейся рукописи, переданной в одно из издательств, он присутствует.

Напасть на след берлинского адвоката Фрица Краузе тоже удалось, несмотря на его довольно-таки мутную биографию. Детективы установили, что он действительно вел дела крупных банкирских домов, как в Европе, так и в Америке, и сотрудники агентства проследили за его судьбой вплоть до 10 апреля 1912 года, когда адвокат отплыл из Шербура на «Титанике», который отправился в тот день в свой первый и последний рейс.

Собранные по крупицам почти столетней давности сведения о романовских драгоценностях сводились к тому, что они утонули вместе с лайнером, но чтобы снарядить экспедицию для их подъема, требовались громадные деньги, которых не было ни у Хайзарова, ни у его компаньонов. Истинной удачей для Викентия Львовича явилось то, что начались съемки фильма, и судно с глубоководным оборудованием отправилось к месту гибели «Титаника».

Складывалось-то все вроде бы удачно, но компаньоны Хайзарова несколько остудили его пыл. Такие вещи, как коронные драгоценности дома Романовых, втихаря присвоить и продать не удастся, а после их подъема со дна океана на них наверняка предъявят права или потомки Романовых, или государственные структуры, а возможно, и те, и другие. Требовалось собрать документы, доказывающие, что драгоценности были переданы в залог оплаты векселей, а поскольку векселя оплачены не были, то владелец векселей, выданных, к слову, на предъявителя, может заявить свои права на предмет залога.

Таковой была причина, по которой Хайзаров отправился на свою полузабытую родину, хотя особой ностальгии он по ней, в общем-то, не испытывал. Поначалу розыск документов пошел успешно, несмотря на то что Викентий Львович даже внятного плана поисков не имел. Он решил начать с квартиры, где когда-то жил банкир Борштейн с семьей; вдруг там остался кто-либо из его родственников. Идея с потомками банкира, конечно, провалилась — столько лет прошло, но в квартире он наткнулся на Коробова, который внезапно среагировал на портсигар. В дальнейшем пенсионер вывел Хайзарова на искусствоведа Горского, собравшего о царских украшениях такое досье, что его хоть завтра можно нести в суд.

А вот дальше все пошло наперекосяк, и дело даже не в том, что его схватили люди Волгина, а в том, что этот загадочный Михаил Ильич имел на руках точно такой же портсигар и, кроме того — и это самое скверное! — у Волгина имелись сохранные расписки (похоже, подлинные) с полным перечнем украшений. Напрашивался неприятный вывод: «Выходит, что переданные в залог драгоценности не были получены Борштейном, а значит, он не мог их отдать Краузе, а тот, соответственно, не мог взять их с собой на борт “Титаника”», — как ни отмахивался Викентий Львович от этих мыслей, они упорно лезли в его травмированную резиновой дубинкой голову.

Как бы там ни было, встреча с Волгиным, несмотря на скверное начало, закончилась для Викентия Львовича относительно благополучно: его отпустили на все четыре стороны и даже довезли до «Астории», где он остановился. В гостиничный вестибюль Хайзаров вошел, все еще пошатываясь и с сильной головной болью. Он доковылял до стойки регистрации и вымученным голосом назвал номер своей комнаты. Портье — молодой парень с нагловатыми глазами — окинул равнодушным взглядом посетителя и, поздоровавшись дежурным голосом, достал из ячейки ключ и еще какую-то бумажку. На вопросительный взгляд Хайзарова молодой человек пояснил:

— На ваше имя факс пришел, господин Хейзер.

Викентий Львович сунул ключ и факсимильное сообщение в карман, купил в аптечном киоске таблетки от головной боли, зашел в бар за льдом и только после этого поднялся к себе в номер. Здесь он растянулся на диване, водрузив на голову полиэтиленовый пакетик со льдом и развернул бумажку с факсом.

Сообщение на английском языке содержало всего одну строчку: «The safe was lifted. Empty»[3].

Игорь Витлицкий, не спеша, прогуливался по весеннему Ленинграду, греясь под яркими лучами весеннего солнышка. На душе было радостно, будущая жизнь рисовалась яркими красками. Да и могло ли быть иначе, когда весна, когда тебе двадцать два года, когда ты здоров и полон сил? Пройдя мимо Адмиралтейства, он миновал мост и очутился на стрелке Васильевского острова. Вышагивал Игорь с удовольствием, медленно и вразвалочку, отдыхая от строевого шага и казарменного распорядка.

От нечего делать отпущенный в увольнение курсант Ленинградской пехотной школы гулял по городу и глазел по сторонам. Главным образом на попадавшихся навстречу девушек, наконец-то вышедших на улицу в легких платьях и жакетах. Впрочем, и на готовившийся к Первомаю город тоже стоило полюбоваться. Подготовка к празднику шла полным ходом: на стенах домов крепили огромные полотнища с написанными на них лозунгами, яркие транспаранты и прочую наглядную агитацию; в сторону площади Урицкого свозили дощатые части трибун и огромного размера чучела буржуазных деятелей.

Глядя на столь убедительные доказательства торжества победившей в стране революции, Игорь Витлицкий невольно подумал, что вот именно ей — Революции — он и обязан всем! Всем, что у него есть в этой жизни! Разве при старом режиме он, бывший сирота-беспризорник, смог бы стать командиром?!.. И думать нечего! Гордость за страну, за любимых вождей переполняла душу Игоря, и он даже додумался до того, что, расчувствовавшись, мысленно уже видел себя павшим на поле боя, защищая революционные завоевания от проклятых империалистов.

Правда, красным командиром Игорь Кондратьевич пока не стал: он еще только учился. Но в том, что едва окончившего школу-интернат для детей-сирот юношу приняли в военное училище, была несомненная заслуга Советской власти, открывшей всем без исключения советским людям любые дороги на их жизненном пути.

Игорь Витлицкий военные науки постигал с трудом (сказывался недостаток полученного с грехом пополам начального образования), но старался, отличаясь от других учащихся военной школы отменным прилежанием, а уж в плане идеологической подкованности он был впереди всех остальных курсантов. За это немаловажное качество Игоря ценили командиры и преподаватели, неизменно ставя его в пример. Трехлетняя учеба, хоть и со скрипом, но подходила к концу. Уже этим летом курсант Витлицкий должен будет держать экзамен, после чего он станет не кем-нибудь, а лейтенантом Рабоче-крестьянской Красной армии.

За приятными мыслями и планами на дальнейшую жизнь свободный денек перевалил за половину. Стало прохладно, да и шататься по улицам Игорю надоело, но больше пойти ему было некуда — родных никого, да и знакомых в Ленинграде — раз, два и обчелся. Не догуляв до конца увольнения, Витлицкий направился обратно на Садовую улицу, где в старинных зданиях бывшего Пажеского корпуса располагалась пехотная школа.

В дверях Игоря остановил дневальный, сказав, что его спрашивал какой-то старик. Дежурил в этот день третьекурсник Яшка Колокольцев — белобрысый и конопатый парень родом из какой-то богом забытой деревеньки под Тобольском.

Витлицкий про себя чертыхнулся. Среди курсантов про Колокольцева ходили упорные слухи, что он регулярно доносит на своих товарищей школьному начальству, а то и еще кому повыше. Слухи эти были, видимо, не беспочвенными, поскольку как-то иначе объяснить, каким образом тщедушный и физически неразвитый Яков Колокольцев, едва умевший к тому же читать и писать, попал в пехотную школу в Ленинграде, было бы сложно.

— Какой еще старик? — спросил Витлицкий, невольно поморщившись.

— А я почем знаю, — ответил Яшка. — Вроде родственник твой, что ли…

— Нет у меня никаких родственников, — сердито сказал Игорь.

— Да мне-то что? — пожал плечами дневальный. — Сам разбирайся. Вон он на скамейке сидит, тебя дожидается…

Витлицкий вышел обратно на свежий воздух и оказался в небольшом скверике, отгороженном от Садовой улицы ажурной решеткой с массивными столбами. На одной из скамеек под кустами сирени, недавно выпустившими свежие листочки, действительно сидел какой-то человек, на которого Игорь, проходя мимо, не обратил внимания. Пожилой мужчина, несмотря на теплую погоду, был одет в драповое пальто, некогда дорогое, а теперь бесформенное, донельзя заношенное и сильно лоснившееся во многих местах. Под старомодной и изрядно помятой шляпой была видна только нижняя часть его лица, с крючковатым кончиком носа и многочисленными морщинами на тщательно выбритых щеках. На скамейке он расположился в сгорбленной, но не лишенной важности позе, оперев руки на выставленную перед собой палку с пожелтевшей костяной ручкой.

— Чего надо, папаша? — довольно пренебрежительно бросил Витлицкий, подойдя к скамейке.

Дожидавшийся Игоря человек поднял голову, показав блеклые, но живые и умные глаза под густыми седыми бровями, пристально посмотрел на подошедшего, близоруко сощурившись, и скрипучим голосом, слегка картавя, сказал:

— Во-первых, здравствуйте, молодой человек.

— И тебе не хворать, — скороговоркой ответил курсант. — Ну выкладывай, что там у тебя, а то времени в обрез…

— Ай-яй-яй, разве можно так говорить со старшими? — укоризненно покачав головой, посетовал старик. — Счастье, что ваш дед не слышит этих слов и не видит на своем внуке этого мундира.

У Витлицкого похолодело внутри. Он сразу же понял, что этот старик говорит правду, и почему-то решил, что сказанное сидящим на скамейке незнакомцем ни много ни мало перевернет всю его жизнь. Предчувствие чего-то страшного и неизбежного охватило Игоря от сказанных стариком слов, заставив оставить развязный тон.

— Какой еще дед? — в замешательстве спросил он, опускаясь на скамейку. — И вообще, кто вы такой?!

— Какой дед? Обыкновенный — отец вашей матери… — ворчливо ответил старик. — Я — Бродский, — добавил он после паузы. — Я управлял делами вашего деда до самой революции.

Перед глазами курсанта все поплыло. Кусты сирени, лавочки, дорожки с пробивающейся сквозь брусчатку травой, уличная суета за оградой — все исчезло, превратившись в одно морщинистое лицо старика с живыми глазами и недовольно поджатыми губами.

— Ваш дед, молодой человек, чтоб вы знали, был крупным промышленником и финансистом, — стал рассказывать Бродский. — Когда-то, кто такой Арнольд Карлович Борштейн, знали все и, заметьте, не только в деловых кругах… Отделения его банка были почти во всех российских губернских городах; на его заводах работали тысячи человек; половина поездов в России ездила по его рельсам… Да что там Россия?! Его знали в Берлине, Париже, Вене, даже за океаном… Всем этим управлял сам Борштейн, а когда он умер — стал управлять я. Это было трудновато, скажу я вам, — хозяйство большое. Но я справился… Вы спросите, зачем я это делал?.. Я отвечу — ради вас… Да, да! Арнольд Борштейн завещал все, что у него было, своему внуку — сыну своей младшей дочери, а это — вы, господин красный курсант… Именно вы — единственный законный наследник финансово-железнодорожно-промышленной империи Борштейна!

— А разве все, что у него было… Ну там его банки, заводы, дороги… Это же все наверняка было экспроприировано Советской властью?.. — робко возразил Витлицкий.

— Все, да не все… — усмехнулся старик. — Кое-что осталось. И я могу рассказать вам, как это кое-что можно получить… Если вы, конечно, найдете время, чтобы послушать старого Бродского…

Бывший управляющий банкира Борштейна устроился поудобнее, откинувшись на спинку скамейки, и заговорил своим скрипучим неприятным голосом, довольно монотонно, лишь изредка вставляя в свою речь заковыристые словечки и саркастические фразы. Игорь Витлицкий слушал Бродского буквально открыв рот. История, рассказанная Ефимом Соломоновичем, не укладывалась в голове, но неожиданным образом наложилась на какие-то смутные обрывки детских воспоминаний, сохранившихся в памяти Игоря.

— Значит, меня зовут Сергей Михайлович Борштейн? — спросил курсант, когда Бродский, закончив свое повествование, замолчал.

— Таки да, — ответил Ефим Соломонович, — но кричать об этом на всех углах я бы на вашем месте не стал.

— Как же вы меня нашли? — все еще сомневаясь, спросил Игорь.

— Это было непросто, доложу я вам…

— Но может быть, вы ошиблись? — все-таки спросил Витлицкий, от всей души желая, чтобы старик развеял его сомнения.

— Это вряд ли, — покачал головой Бродский. — Я, молодой человек, знал вас вот с таких лет, — Ефим Соломонович показал рукой высоту в пару вершков от сиденья скамейки. — Вот эту отметину спутать нельзя, — он ткнул пальцем в шею Игоря, в то место, где у него под скулой с правой стороны имелась коричневая родинка величиной с горошину. — Точно такая же была и у вашей матери.

— Что же мне теперь делать? — затравленно посмотрев в глаза Бродскому, спросил Игорь.

— Вам решать, молодой человек, — ответил Ефим Соломонович. — Думайте…

— А что бы сделали вы на моем месте?

— Я стар, и я на своем месте… Мне уже ничего не нужно, кроме покоя… Но я вам скажу, господин красный военный, что таки эти драгоценности, если вы, конечно, решите их заполучить, дадут вам то, о чем многие даже мечтать не могут. Это же, на минуточку, украшения царской семьи!.. Им цены нет!.. Хотя здесь, в Советской России, — Бродский презрительно выпятил нижнюю губу, — эти побрякушки не принесут вам ничего, кроме больших неприятностей.

У Витлицкого дух захватило и разом пересохло во рту, он с трудом справился со спазмом в горле и, пугаясь собственных мыслей, пролепетал:

— Но ведь с ними же можно…

— Вот именно, — подхватил Бродский, — особенно если не жадничать и не возиться с золотом, а вынуть и взять с собой только камни… Впрочем, — добавил он пристально посмотрев на растерянно моргающего глазами Витлицкого, — вы можете забыть о том, что я вам тут говорил, и жить, как и раньше… Тем более, — усмехнулся бывший управляющий, — такая завидная карьера: советский офицер…

Игорь опустил голову и с отупелым видом уставился на свои сапоги.

— Ну, я вижу, вам, Сережа, надо крепко подумать, — сказал Бродский, поднимаясь со скамейки. — Не буду мешать. Прощайте, молодой человек.

— Куда же вы? — спросил Витлицкий, подняв глаза на старика.

— Я свое дело сделал. Все, что я знал, теперь знаете вы…

Бродский ушел, а Игорь был настолько ошарашен, что не спросил, где он, если что, сможет найти Ефима Соломоновича. Мало того, он даже не догадался поблагодарить старика…

Витлицкий долго сидел на скамейке в сквере, размышляя о том, что произошло.

Наступил вечер. Стало темнеть. Ощутимо похолодало. Воскресный день подходил к концу. Мимо лавочки проходили курсанты, возвращавшиеся после увольнения; многие здоровались с ним, пытались заговорить. Игорь отвечал односложно, в разговоры не вступая. От его восторженного настроения не осталось и следа. С ненавистью глядел он на вечернюю улицу, бездарно и безвкусно разукрашенную перед бессмысленным праздником.

«А ведь если бы не эти полоумные большевики, превратившие страну черт знает во что, я бы сейчас был заводчиком или банкиром… В Париж бы ездил…» — подумал будущий красный командир, а когда Игорь вспомнил, как несколько часов назад мечтал умереть за идеалы революции на поле брани, его буквально передернуло. С этого момента Игорь Кондратьевич Витлицкий умер; через тяжелые деревянные двери с мутными стеклами в Ленинградскую пехотную школу вошел Сергей Михайлович Борштейн.

— Ну что? — спросил у Игоря дневальный Колокольцев.

— Что «что»? — не понял Витлицкий.

— Кто такой тот старик, который тебя ждал?

— Да так… — отмахнулся Игорь. — Обознался он…

— А чего ты тогда с ним целый час трепался?

— Не твое собачье дело! — взорвался Витлицкий.

— Да ладно, ладно, — испугался Яшка. — Какая тебя муха укусила? Я же так просто спросил…

— Что ты ко мне вяжешься! — набросился на дневального Игорь, с трудом поборов желание вмазать изо всех сил по его конопатой мордочке. — Гнида! Стукач ссученный!

Первого мая курсантов отпустили на весь день до самого вечера, и этот праздничный день обязательно нужно было использовать с максимальной пользой для дела. Курсантов третьего года выпускали из стен пехотной школы редко — впереди маячили выпускные экзамены. С самого раннего утра Игорь Витлицкий занял наблюдательный пост напротив арки одного из домов по бывшей Екатерининской улице (теперь — улице Пролеткульта).

Бродский сообщил Игорю, что в открытую упомянуть царские драгоценности в своем завещании, составленном в пользу внука, Борштейн-старший, по понятным причинам, не мог и поэтому оставил для своего управляющего отдельную бумагу с соответствующими инструкциями. Это письмо он все время носил с собой в портсигаре с монограммой, а Бродский должен был выполнить изложенные в нем указания после смерти своего начальника. Однако получилось так, что Арнольд Карлович скончался довольно-таки скоропостижно, и бумаги вместе с портсигаром забрал себе зять покойного — Натан Борштейн. По словам Бродского, Натана Лазаревича расстреляли в Февральскую революцию, обвинив бог знает в чем, а поскольку схватили его внезапно, то те самые бумаги должны лежать в тайнике в бывшей квартире банкира на Екатерининской. Игорь, конечно, резонно заметил, что Натан Борштейн мог и сам воспользоваться этой бумагой и присвоить драгоценности себе. Однако Бродский был уверен, что этот «никчемный человечишка» никаких драгоценностей так и не нашел и до конца дней своих оставался жалким клерком в банке своего покойного тестя.

Была и еще одна причина, почему Натан Борштейн не мог воспользоваться инструкциями, изложенными в письме Бродскому. Эта бумага мало того что была написана на идиш, так и еще зашифрована, правда, довольно незамысловатым образом. Там вместо русских слов указаны цифры, написанные словами на идиш, означающие номер страницы, строчки и порядка расположения соответствующего слова в некой книге. Что эта за книга-ключ, знали только Арнольд Борштейн и Бродский, а теперь знает и Игорь.

Дело за малым: проникнуть в квартиру, в которой до революции проживала семья Борштейнов, и отыскать тайник, где спрятан портсигар с бумагами. Бродский, правда, о том, где находится тайник, точно не знал, но тут пригодились детские воспоминания самого Игоря. Он хорошо помнил, что в тот самый день, когда его дядю Натана схватили и увезли, тот успел сунуть какую-то блестящую коробочку за картину, висевшую в коридоре. Мальчик это увидел и запомнил.

План Витлицкого, несмотря на его простоту, неожиданно оказался трудновыполнимым. Попасть в нужную квартиру было не так-то просто. В бывших апартаментах банкира теперь жили несколько семей, по большей части многочисленных: со стариками и малыми детьми. Так что в квартире все время кто-то находился, кроме того, навыками взломщика Игорь все равно не обладал, хотя в своем беспризорном детстве он научился довольно ловко лазить по чужим карманам. В следующую свою отлучку из военного училища Витлицкий первым делом наведался на бывшую Екатерининскую улицу. В квартиру он решил проникнуть под видом пожарного инспектора, но в другой, более подходящий день, поскольку явившийся Первого мая работник пожнадзора, да еще и в военной форме, будет выглядеть довольно дико. Сегодня Игорь решил пока понаблюдать за квартирой и разведать окружающую обстановку.

Парадная дверь в память о былом тревожном времени оказалась наглухо заколоченной, и жильцам, чтобы попасть на лестницу, приходилось обходить через арку во двор к черному входу. Напротив этой арки и устроился Игорь. Место было бойким; через арку то и дело сновали люди.

Курсант вошел во двор особняка, но в парадную заходить не решился. «Еще запомнит кто из жильцов, — подумал Игорь. — Потом уже сюда не сунешься».

Внутри грязного и облупленного двора с застоявшимися лужами и покосившимися дровяными сарайчиками никого не было, и здесь на Витлицкого снова нахлынули обрывки его детских воспоминаний о том, как мрачным и темным зимним днем он — маленький мальчик, не чуя ног от страха, убегал по черной лестнице от нагрянувших в их дом страшных людей с винтовками и пистолетами. Он тогда попал сюда — в этот двор, вроде бы через какую-то дверь. Игорь заглянул за один из дощатых сараев, и действительно: там была низенькая дверца — та самая…

Витлицкий с трудом проглотил подкатившийся к горлу комок, и тут кто-то толкнул дверь черной лестницы изнутри. Игорь едва успел отпрянуть за сарай и там затаиться. Мимо него прошла миловидная девушка в простеньком платье и накинутой на плечи кофте. Сомнений быть не могло — эта девушка жила в той самой квартире.

Повинуясь какому-то внутреннему чутью, Игорь пошел следом за этой девушкой. Та, торопливо перебирая стройными ножками, выпорхнула на улицу, добежала до Невского проспекта и, смешавшись с празднично одетой толпой, поспешила в сторону площади Урицкого. Витлицкий не отставал, старательно лавируя в плотном людском потоке и не выпуская девушку из вида. По дороге он с удовольствием любовался ее стройной фигурой и точеными ножками в белых носочках и светлых туфельках.

На главной площади Ленинграда все было готово к праздничному шествию: колонны демонстрантов, подняв над головами чучела капиталистов и буржуазных политиков, ощетинившись лозунгами и транспарантами на длинных палках, ждали сигнала, чтобы начать движение; сдерживаемые заграждением зрители радостно махали руками и букетиками первых весенних цветов.

Боясь потерять в толпе вышедшую из заветной квартиры девушку, Витлицкий подобрался к ней почти вплотную, и тут прозвучал сигнал к началу демонстрации. Оркестр заиграл марш, и красочная колонна двинулась через площадь. Толпа за заграждением заколыхалась, подхватила Игоря и понесла прямо на девушку. Миг — и миловидная барышня оказалась в его объятьях.

Хайзаров открыл своим ключом входную дверь квартиры и быстрым шагом прошел по коридору в комнату, которую он здесь снял, надеясь разузнать что-нибудь о потомках банкира Борштейна. Надежды, увы, растаяли, как туман над Невой; в квартире давно жили другие люди. Впрочем, это уже не имело никакого значения, поскольку драгоценностей дома Романовых найти на затонувшем лайнере не удалось. Глубоководные аппараты обшарили каюту первого класса на «Титанике», которую занимал берлинский адвокат Фриц Краузе, и даже подняли на поверхность находившийся там сейф, но все без толку: тот оказался пустым.

Ничего не оставалось Викентию Львовичу, кроме как вернуться восвояси, поскольку в поисках документов, подтверждающих права на драгоценности Романовых, теперь не было никакого смысла. Хайзаров засобирался назад в Нью-Йорк, обдумывая по ходу дела, что он теперь скажет своим, мягко говоря, сильно разочарованным компаньонам.

В тот же вечер, когда Викентий Львович вернулся в гостиницу после разговора с Волгиным, он, прочитав факс из Нью-Йорка, заказал билет на самолет и на следующий же день, освободив номер в «Астории», отправился в аэропорт.

По дороге Хайзаров заехал в съемную комнату, чтобы забрать оставленные там вещи — главным образом блокнот с записями, который после его похищения людьми Волгина так и остался лежать на стуле. Дело минутное, так что Викентий Львович такси не отпустил, попросив водителя немного подождать. Он, не раздеваясь, прошел в комнатку, отметив про себя, что при его появлении дверь в комнату Коробова тихо приоткрылась до размеров узенькой щелки. В съемной каморке Хайзаров первым делом сунул в карман пальто блокнот, снял со спинки стула несколько вещей и сложил их в дорожную сумку.

Прощание с хозяином комнаты в планы Викентия Львовича не входило, и он, положив связку ключей на сиденье одного из стульев, собрался уже навсегда покинуть злополучную квартиру. Окинув прощальным взглядом комнату, чтобы убедиться в том, что он ничего не забыл, Хайзаров внезапно зацепился глазами за висевшие на стенке фотографии. Вроде бы ничего необычного: на старых, порядком выцветших черно-белых карточках в скромных рамочках, вероятно, были запечатлены какие-то родственники хозяев. Единственно, среди фотокарточек стандартного формата выделялся большой, в массивной бронзовой раме портрет снятого во весь рост бравого молодого человека в военной форме. Странно, но в полумраке комнаты Викентию Львовичу показалось, что он где-то видел этого молодого офицера.

Хайзаров отодвинул занавеску, чтобы в комнату попадало побольше света, включил люстру под потолком и принялся рассматривать портрет. «Определенно, этот военный кого-то мне напоминает, — подумал он. — Только вот кого?..»

И тут на Викентия Львовича внезапно нашло озарение! Из висевшей у него через плечо сумки он вытащил клеенчатую папку, набитую бумагами, и принялся лихорадочно их перебирать, отыскивая нужный лист. Вскоре у него в руках оказалась ксерокопия фотокарточки, на которой внизу имелась надпись: «Борштейн Арнольд Карлович». Прикрыв рукой нижнюю часть лица с бородкой, Хайзаров поднес ксерокопию к портрету, висевшему на стене.

«Ну точно! — воскликнул он. — Прямо одно лицо!»

Вера Фёдоровна сидела на своем любимом месте — в углу под торшером, и читала книжку. Окна в комнате были зашторены, и мягкий, рассеянный свет торшера создавал атмосферу уюта и спокойствия. Таким образом Вера Фёдоровна обычно и проводила самые спокойные в суетливой коммунальной жизни дневные часы; она отдыхала душой.

Правда, в этот день ее покой был досадным образом нарушен — кто-то тихонько постучал в дверь комнаты. После негромкого «Войдите» в дверях показался их с племянником новый квартирант.

— Не помешаю? — вкрадчиво спросил Викентий Львович, заходя в комнату.

Вера Фёдоровна, как и в прошлый раз, при виде Хайзарова невольно смутилась от необъяснимого испуга, но теперь быстро взяла себя в руки, несмотря на то что нехорошее предчувствие снова охватило ее в полной мере. Водрузив на нос очки, она довольно демонстративно поджала губы и холодно спросила:

— Вас что-то беспокоит?

Однако бросив в сторону квартиранта строгий взгляд, старушка встретились с теплым и располагающим к себе взором Хайзарова, от которого ее тревога моментально растворилась.

Успевший снять пальто Викентий Львович в элегантном пиджаке с повязанным на шее вместо галстука шелковым платком выглядел в глазах Веры Фёдоровны просто идеально: интересный мужчина — импозантный и немного старомодный.

— Нет, нет, — поспешил успокоить старушку Хайзаров, приятнейшим образом улыбаясь. — Все в полном порядке. Просто я обратил внимание на фотографии на стене… Там, в моей комнате… Это, наверное, ваши родственники?

— Да, на карточках близкие мне люди, — все еще с недовольством в голосе ответила Вера Фёдоровна. — А почему вы спрашиваете?

— Ну как же? Я сразу подумал, что эти фотографии, должно быть, для вас дороги… Я так внезапно вторгся в ту комнату, что ваш племянник Леонид…

— Андреевич…

— Леонид Андреевич, видимо, не успел снять их со стены.

— Вы очень внимательны, — с благодарностью сказала несколько оттаявшая Вера Фёдоровна. — Лёнечка собирался так поспешно… Он их заберет, если вы не возражаете…

— Конечно, пусть забирает.

— Благодарю вас. Лёня сегодня же вечером перенесет фотографии в эту комнату.

— Вы знаете, у меня на столе в рабочем кабинете — дома, в Нью-Йорке — тоже стоят фотографии моих родителей, — сказал Хайзаров, понимающе покачивая головой. — Кроме того, на стене висит совместный снимок бабушки с дедом по материнской линии. Я сам их не помню — они умерли еще до моего рождения, но когда они глядят с этой фотографии, кажется, что они до сих пор со мной.

— Я вас хорошо понимаю! Мне тоже порой кажется, что среди фотографий родственников я не так одинока, как оно есть на самом деле… У меня ведь кроме племянника никого не осталось, — Вера Фёдоровна тяжко вздохнула.

— А кто тот красавец-военный, что изображен на большом портрете?

— Это мой муж — лейтенант Красной армии Игорь Кондратьевич Витлицкий.

— Он, наверное, погиб во время войны?

— Это давняя и грустная история, — помрачнев, сказала Вера Фёдоровна. — Вам, я думаю, она будет неинтересна, да и некогда, наверное, ее слушать.

— Ну что вы, — возразил Хайзаров. — Чрезвычайно интересно! Расскажите, пожалуйста.

Вера Фёдоровна сама себе удивилась, когда, повинуясь какому-то внезапному порыву, во всех подробностях рассказала мужчине, оказавшемуся очень приятным, но которого она, в общем-то, едва знала, историю своей единственной и, увы, недолгой любви к Игорю Витлицкому.

Хайзаров слушал пожилую женщину очень внимательно, не только не перебивая, а боясь пошевельнуться, чтобы не пропустить ни слова. Правда, ближе к концу рассказа он впал в некую рассеянную задумчивость и даже как будто перестал слышать слова собеседницы.

— Вот так печально все и закончилось, — подошла к финалу своего недлинного повествования Вера Фёдоровна. — Больше я Игоря никогда не видела…

— Значит, лейтенант Витлицкий пропал через несколько дней после свадьбы, вы говорите? — машинально переспросил Хайзаров.

— Тогда время было такое, — вздохнула Вера Фёдоровна. — Хватали всех подряд, не разбираясь, — голос пожилой женщины задрожал. — Многие, как и я, до сих пор не знают, что стало с их родственниками.

Беседу Хайзарова с хозяйкой комнаты внезапно оборвала сердитая трель дверного звонка. Кто-то трезвонил, не переставая, властно и настойчиво. Первым у входной двери оказался Коробов, который тут же устроил навязчивому гостю допрос с пристрастием через закрытую дверь.

— Что там случилось? — встрепенулась Вера Фёдоровна, возвращаясь из воспоминаний о днях своей молодости.

— Сейчас посмотрю, — отозвался очнувшийся Хайзаров, выйдя из состояния задумчивости.

Он выглянул в коридор и увидел на пороге квартиры разъяренного таксиста, о котором он совершенно позабыл, ругавшегося с Коробовым. Викентий Львович быстренько оттер пенсионера и как мог успокоил водителя такси. Вскоре таксист, более чем удовлетворенный щедростью Хайзарова, перестал сердиться, сбегал вниз и принес раздумавшему ехать в аэропорт Викентию Львовичу его чемодан.

Сам же Хайзаров собирался вернуться к Вере Фёдоровне, чтобы уточнить кое-какие детали, но путь по коридору ему преградил принявший воинственную позу Коробов.

— Это что ж вы здесь у нас устраиваете?! — ненавистно-издевательским тоном стал выговаривать отставник. — Людям ни сна, ни покоя из-за него нет! Тоже мне — фон барон нашелся! Я не посмотрю, что иностранец…

— Слушайте, Коробов, — совершенно спокойно прервал Хайзаров разошедшегося пенсионера. — У меня к вам дело есть, — Василий Иванович, ожидавший какой угодно реакции, но только не полного хладнокровия, разом осекся. — Мне нужно срочно переговорить с Михаилом Ильичом.

— Чего? — хлопая глазами, переспросил Коробов, уставившись на Хайзарова с глупейшим видом.

— Позвоните Михаилу Ильичу и скажите ему, что нам с ним нужно переговорить. Чем быстрее, тем лучше. Дело очень важное! Понятно?

— Понятно…

— Так что ж вы стоите, как истукан? Вперед! К телефону!

Коробов послушно подошел к аппарату и, сняв трубку, воровато оглянулся по сторонам. В разгар рабочего дня других, кроме Хайзарова, свидетелей шумной сцены, разыгравшейся в коммунальном коридоре, не было, да и Викентий Львович поспешил в комнату Веры Фёдоровны, чтобы не упустить ни слова из ее воспоминаний, раз уж ему на голову свалилась такая удачи.

Василий Иванович собрался с духом и набрал номер Волгина. Когда на том конце провода ответили, он виноватым голосом заговорил в трубку:

— Михаил Ильич? Это я — Коробов.

— Долго жить будете, Коробов, — отозвался Волгин. — Я как раз собирался вам звонить.

— А что случилось? — испуганно спросил пенсионер, припоминая, что до этого Волгин никогда ему не звонил, а в случае необходимости телефонировал Михаилу Ильичу всегда сам Коробов.

— Говорите сначала, что вы хотели…

— Тут дело такое, Михаил Ильич, — промямлил отставник. — Снова это тип объявился.

— Вы о ком?

— Да о Хайзарове…

— Ну и?..

— Он меня попросил вам позвонить. Говорит, что встретиться с вами хочет… Дело, мол, важное, срочное…

Волгин помолчал, что-то обдумывая, потом отрывисто сказал:

— Хорошо. Передайте ему — завтра в десять. Пусть придет на набережную за «Прибалтийской».

— Ясно, — сказал пенсионер.

— Все у вас?

— Да.

— Тогда слушайте меня внимательно. Пришло время решить вопрос с вашим уголовником. Как там его?.. Рываев, кажется…

— Михаил Ильич!.. — взмолился Коробов.

— Не перебивайте, — отрезал Волгин. — Это не обсуждается; вы наследили — вам и подчищать. Сейчас поедете к специалисту. Адрес я дам. Он вас проинструктирует, что и как сделать; потом поедете на Васильевский… Там вас, конечно, подстрахуют, так что не переживайте.

— Не смогу я, Михаил Ильич! — с отчаянием в голосе воскликнул Коробов.

— Вам же хуже!.. — в голосе Волгина послышалась угроза.

— Ладно, я пойду, — обреченно согласился Коробов.

— Вот и отлично, — похвалил пенсионера Михаил Ильич, после чего продиктовал адрес и, не прощаясь, повесил трубку.

Адрес, по которому отправился Василий Иванович Коробов, привел его в небольшую гостиницу на севере города. Постучавшись, пенсионер вошел с обреченным видом в крохотный номер на втором этаже, где его ждал подручный Волгина Артём.

— Вы Коробов? — скорее констатировал, чем спросил молодой человек.

— Да, — пытаясь унять дрожь, ответил Василий Иванович. — А вы кто такой?

— Не важно, — ответил Артём. — Слушайте меня внимательно. Послезавтра ровно в одиннадцать ноль-ноль вы подойдете к подсобке, где сидит смотрящий на Василеостровском рынке. Он чего-то опасается, поэтому перед дверью обычно пасутся два-три быка. Вас они знают и пропустят, но могут обыскать…

— Как же я… — начал было Коробов.

— Все продумано, — перебил его Артём. — Завтра ночью, когда на рынке никого не будет, мой человечек занесет туда ствол. Вы войдете в комнату и сразу же закрывайте дверь на засов. Потом делаете два шага к столу. Снизу под правым углом будет прикреплена кобура с пистолетом. Он будет заряжен и взведен, останется снять его с предохранителя. Знаете, где у «Макарова» предохранитель?.. Как снимете — сразу стреляйте.

Выслушав столь зловещие инструкции, Коробов от страха окончательно потерял способность соображать.

— В кого стрелять?.. В Рываева?.. — спросил он срывающимся голосом.

— В это время в комнате, кроме смотрящего, никого не будет, — как ни в чем не бывало продолжал говорить Артём. — Стены там толстые, дверь — тоже; на рынке выстрелов не услышат…

— А быки рываевские?! — воскликнул Коробов, к которому наконец вернулась возможность логически мыслить. — Они-то услышат! Да они меня на тряпки порвут!

— Я же сказал, — терпеливо пояснил Артём, — вам надо закрыться на засов. Дверь крепкая, железная. Пока вы разбираетесь с Рываевым, мои люди нейтрализуют охрану у дверей. Потом они постучат вот так, — молодой человек трижды стукнул костяшками пальцев по крышке тумбочки и, через паузу, — еще четыре раза. — После этого вы открываете дверь и вместе с моими людьми уходите. Все понятно?

— Если ваши люди уберут братков перед дверью, так, может быть, они и того?.. Рываева тоже?.. — робко спросил Коробов.

— Исключено, — безжалостно развеял надежду пенсионера Артём. — Моих людей, в отличие от вас, к Рываеву не пустят, а если начнется возня у дверей, этот бывший зэк закроется у себя в каморке… И что тогда?..

На следующий день ровно в десять, как договаривались, элегантный Хайзаров в ладном пальто, опираясь на сложенный зонтик с длинной ручкой, вышагивал вдоль залива по асфальтированной набережной. Он почти сразу же заметил худощавую и чуть сгорбленную фигуру Горского.

— Доброе утро, Кирилл Венедиктович, — поздоровался он с искусствоведом.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил Горский, тревожно оглядываясь по сторонам. — Странное вы место выбрали для разговора: столько народа вокруг.

— Я это место не выбирал… Впрочем не важно; давайте ближе к делу. Вы хотели получить от меня некие сведения по известной теме, которых вам недостает. Я, в свою очередь, заинтересован в тех документах, которые вы нашли, — сказал Хайзаров. — Верно?

Горский неопределенно пожал плечами и ответил:

— В общих чертах — да.

— Предлагаю обменяться информацией по принципу всё — на всё: я рассказываю, что известно мне, а вы показываете имеющиеся у вас документы. Идет?

— Предложение, конечно, заманчивое, — после паузы сказал Кирилл Венедиктович. — Но есть у меня, уж простите, некоторые сомнения…

— Говорите, говорите…

— После того как мы обменяемся информацией, каждый из нас самостоятельно сможет найти драгоценности…

— Договаривайте.

— В такой ситуации неизбежно встанет вопрос о том, что один из нас — лишний.

— Я об этом подумал, — понимающе кивнув, сказал Викентий Львович, — и потому предлагаю заключить некое соглашение, которое обезопасит всех соискателей царских драгоценностей.

— На каких же условиях?

Теперь настал черед Хайзарова оглянуться по сторонам.

— Условия, я думаю, всех устроят, — уклончиво ответил он, — но озвучу я их попозже, когда подойдет еще одно заинтересованное лицо.

— Какое еще лицо?! — заволновался Горский.

— Так уж вышло, что пазл с драгоценностями состоит из трех деталей, а мы с вами обладаем лишь двумя частями информации из трех, — ответил Викентий Львович.

— И кто этот третий?

— Сейчас увидите.

Тут, к немалой досаде Хайзарова, вместо Волгина к ним подошел Артём. На этот раз подручный Михаила Ильича вежливо поздоровался и, покосившись на Горского, осторожно сказал:

— Пойдемте, господин Хайзаров.

— Куда пойдемте? — заволновался Викентий Львович. — Где Михаил Ильич?

— К машине, — ответил Артём. — Господин Волгин вас ждет.

— Ну хорошо, — согласился Хайзаров, — поехали. Только я не один, — спохватился он. — Это Горский Кирилл Венедиктович… Михаил Ильич в курсе…

— Насчет второго я указаний не получал, — возразил Артём.

— Но без господина Горского встреча не имеет смысла… — развел руками Хайзаров, посмотрев в глаза помощнику Волгина. — Ваш начальник наверняка не будет против… Уж вы мне поверьте…

И опять дар убеждения, которым обладал Викентий Львович, сработал. Артём хоть и нехотя, но согласился. Вот только Горский чуть было все не испортил, отказавшись ехать куда бы то ни было. С трудом, но удалось уговорить и его.

Полчаса езды по городу, и большой, похожий на саркофаг автомобиль Артёма затормозил на Парадной улице напротив старинного одноэтажного здания с портиком, поддерживаемым четырьмя колоннами.

Только теперь, сидя в поезде, лейтенант Витлицкий осознал, что же с ним произошло, а произошло то, что в нетерпеливом запале поиска драгоценностей своего деда-банкира он сам не заметил, как… женился! В жестком вагоне следующего в Псков поезда, где на каждой полке сидят и лежат люди, узлы, баулы и чемоданы, особо не поразмышляешь, а уж сосредоточиться — так вообще невозможно. Вот и ехал Игорь в часть, где он служил, ошалело хлопая глазами, с трудом пытаясь собрать разбегающиеся в разные стороны мысли.

Охота за царскими сокровищами захватила лейтенанта Рабоче-крестьянской Красной армии целиком; ни о чем больше он думать уже не мог. Все, что делал Игорь, так или иначе было подчинено этой цели. Его удручала только армейская служба, поскольку она никак не приближала его к заветному кладу, а наоборот, отнимала много времени и сил, но с ней волей-неволей приходилось мириться. Однако Витлицкий настолько увлекся погоней за драгоценностями, что все происходящие с ним события он стал воспринимать как фон для решения главной задачи своей жизни. Игорь без колебаний сошелся со студенткой-медиком Верой только потому, что она жила в квартире, куда ему надо было попасть, и он даже не задумывался об этичности своего поступка. Мало того, если бы Витлицкого спросили о его чувствах к этой девушке, он бы совершенно искренне ответил, что любит ее.

В общем, цель оправдывала средства, но с достижением этой самой цели ладилось пока что не очень. В квартиру-то Игорь попал и бывал там не один раз, только вот толку от этого не было никакого. Он почему-то был уверен, что портсигар с дедовскими бумагами так и лежит, спрятанный за висящей в коридоре большой картиной. Витлицкий даже вспомнил, что на этой картине было нарисовано — какие-то дома вокруг площади. Когда же он в эту квартиру попал, выяснилось, что никаких картин на стенах, да и прочих вещей из прежней обстановки там, естественно, не осталось и в помине. Значит, прав был Бродский — портсигар находится в устроенном в квартире тайнике, а чтобы этот тайник найти, нужно обосноваться здесь всерьез и надолго. Как это сделать? Решение этой задачи пришло само собой — нужно жениться на Вере, и тогда он сможет бывать в нужной ему квартире сколь угодно часто и на вполне законных основаниях.

Сказано — сделано: свадьбу Игорь провернул за несколько дней, пока был в Ленинграде в краткосрочном отпуске, и теперь возвращался по месту службы в город Псков уже в статусе женатого человека. Впрочем, Вера оказалась славной девушкой, а потому Витлицкий о своей женитьбе нисколько не сожалел, даже немного расстроился от мысли о том, что после того как он найдет драгоценности, эту девушку придется бросить. «Не тащить же ее вместе с бриллиантами с собой за границу в самом деле», — думал Игорь, трясясь на жесткой вагонной полке.

Ранним утром Витлицкий прибыл к месту службы. Псковский вокзал встретил лейтенанта обычной суетой и почему-то усиленными патрулями. На перроне и снаружи — на привокзальной площади, ходили группы красноармейцев с красными повязками на рукавах и останавливали без разбора всех, кто был в военной форме. Подошли и к Игорю — командир с двумя красноармейцами. Тщедушный и тощий капитан с одной «шпалой» и артиллеристским значком на петлицах небрежно козырнул на приветствие Витлицкого и усталым голосом потребовал:

— Ваши документы, товарищ лейтенант.

Игорь молча протянул капитану свое удостоверение, а тот все так же устало и нехотя стал его разглядывать. Но по мере того, как он вчитывался в написанные там слова, усталая апатия напрочь сползла с лица артиллериста. Он суетливо полез в карман и, вынув оттуда бумажку, что-то сверил по ней, после чего капитан, уже заметно нервничая, спрятал свою бумажку назад в карман, отправив туда же и документы Игоря.

— Прошу вас пройти со мной в комендатуру, — сказал он Витлицкому.

— А в чем дело, товарищ капитан? — удивился Игорь. — Что-то не так с документами?

— Нет, нет, — излишне поспешно заверил начальник патруля, отводя при этом взгляд. — Все в порядке… Просто требуется кое-что уточнить…

В двухэтажном особнячке, где располагалась военная комендатура, Витлицкого, перед этим пережившего весьма неприятную четверть часа, во время которой его вели под конвоем по псковским улицам, встретили настороженно и не слишком любезно. Дежурный майор что-то вполголоса сказал зверообразного вида старшине, и тот без всяких объяснений закрыл Игоря в какой-то каморке с топчаном и забранным решеткой маленьким окошком под самым потолком. На все вопросы и протесты лейтенанта Витлицкого и майор, и старшина угрюмо отвечали: «Завтра утром придет комендант и во всем разберется…»

Наутро вместо коменданта за Витлицким приехали двое человек в военной форме с красными петлицами и, засунув его в крытый кузов грузовика, куда-то повезли. Что с ним произошло, Игорь, конечно, догадывался; куда его везут — тоже сообразил. Непонятно только за что, но, как он прекрасно знал, это было не важно: если даже и не за что — обязательно придумают…

«Неужели они узнали о драгоценностях? Но как?! — терзался Витлицкий во время недолгой поездки. — Тогда и о моем происхождении они тоже знают… Красный командир — внук буржуя! Ничего хуже и придумать нельзя!»

Вскоре уже под конвоем какого-то сержанта Игоря привели в небольшой кабинет. Витлицкий, конечно же, слышал краем уха жуткие разговоры о зловещих застенках, имеющихся в том самом учреждении, куда он попал, но обстановка внутри кабинета оказалась вполне себе безобидной: несгораемый шкаф; письменный стол под зеленым сукном с лампой и чугунным чернильным прибором; пара стульев — все это можно было встретить в любой советской конторе. Хозяин кабинета особого трепета тоже не вызывал: молодой лейтенант — под стать Витлицкому, только одетый в новенькую, с иголочки форму со скрипучей портупеей, в то время как мятая гимнастерка Игоря после ночи, проведенной в камере, выглядела довольно неряшливо, а ремень у него отобрали еще в комендатуре.

Некоторое время лейтенант молчал, пристально разглядывая арестованного. Эту привычку он придумал себе сам, чем очень гордился, считая, что это производит на допрашиваемых неизгладимое впечатление, после чего они должны были рассказывать все как на духу. Однако несолидная внешность вкупе с мальчишеским лицом с румяными щеками и бархатными ресницами вокруг зеленоватого цвета глаз практически сводили на нет устрашающий эффект.

— Моя фамилия Волгин, — представился лейтенант. — Я — следователь. Буду вести ваше дело. — Витлицкий молчал, переминаясь с ноги на ногу. — Садитесь… — велел щеголеватый следователь, и сам присел за стол. — Рассказывайте…

Витлицкий послушно опустился на стул и затравленно посмотрел на лейтенанта. Тот ответил ему ободряющим взглядом безо всякого упрека или злости, а скорее даже сочувственным.

— Я — сирота, вырос в детском доме, родителей своих не помню, кем они были не знаю… — начал рассказывать Игорь, непроизвольно пытаясь опровергнуть версию о своем буржуйском происхождении.

— О детстве потом, — прервал Витлицкого следователь, вперив в него пронзительный, как он считал, взгляд. — Сначала рассказывайте, кто и когда вас завербовал?

От неожиданности Игорь выпучил глаза и закашлялся от внезапно появившегося спазма в горле.

— Чего?.. Я не понял?.. — пролепетал он чужим, скрипучим голосом.

— Ваньку валять не будем! — отрезал Волгин. — Нам известно о вашей работе на иностранную разведку!

— Какую разведку?..

— Значит, сотрудничать со следствием не желаем? Вам же хуже!

— Да я желаю! — воскликнул Игорь. — Желаю! Я только не понимаю… Что я должен?..

— Что за сведения вы передали вашему связному при последней встрече? — сделав суровое лицо, спросил лейтенант. — Когда и где назначена следующая встреча?

Витлицкий совсем растерялся. Сказать о том, что он не понимает, о чем говорит следователь, Игорь боялся, но сидеть и молчать он тоже опасался.

— Я не передавал сведений, да и не знаю я ничего… такого… — вполголоса пробормотал Игорь.

— Какого такого?

— Ну того… Чего передают иностранным разведкам…

— А откуда вы знаете, какие сведения интересуют иностранную разведку?

Витлицкий не нашелся с ответом и в сильном замешательстве замолчал, чувствуя, что запутывается все больше и больше.

— Бросьте изворачиваться! — повысив голос, сказал следователь. — Три недели назад вы встречались со связным в сквере на Садовой улице прямо у Пехотной школы, где вы учились, — лейтенант поднялся из-за стола и грозно посмотрел сверху вниз на Витлицкого. — Отпираться бесполезно, — добавил он, — у нас есть свидетели.

«Ах вот оно что! — догадался Игорь. — Это он о Бродском… Яшка Колокольцев донес, сволочь!»

— Это никакой не связной! — с жаром возразил Витлицкий. — Это Ефим Соломонович Бродский. Он до революции служил у моего деда…

— Стоп, стоп, — перебил Игоря следователь. — Вы же говорили, что о своих родных ничего не знаете.

От ужаса у Витлицкого потемнело в глазах; он понял, что проговорился.

— Я не то хотел сказать!.. — воскликнул Игорь. — Разведка тут абсолютно ни при чем. Этот человек нашел меня, чтобы… — тут он запнулся и обреченно добавил. — Хорошо, я вам все расскажу.

— Давно бы так, — кивнул следователь, как будто ничего другого от допрашиваемого и не ожидал, после чего не спеша обмакнул ручку в чернильницу, придвинул к себе бланк протокола и вопросительно посмотрел на Витлицкого. — Я вас внимательно слушаю…

Через пару дней лейтенант Волгин прохаживался по кабинету, скрипя начищенными до блеска сапогами, и довольная улыбочка помимо желания играла на его тонких, изящных губах. Что уж греха таить: до сего дня молодой следователь, прямо скажем, звезд с неба не хватал — перебивался расследованием мелких хищений военного имущества. Более серьезных дел начальство ему не поручало, оценивая его способности как довольно посредственные. Он и делом Витлицкого-то занялся по случаю: заболел его коллега-следователь. Теперь же Илья Сергеевич потирал руки от удовольствия. Еще бы — работает в органах без году неделя, а уже раскрыл такое преступление! Тут тебе и обманом пробравшийся в Красную армию классово чуждый элемент, укрывающий к тому же спрятанные буржуазией ценности, и антисоветский заговор, по заданию иностранной разведки… В общем любо-дорого посмотреть! Правда, в заговоре и в работе на западную разведку этот Витлицкий (он же — Борштейн) пока что не признается. «Ну ничего, — думал Волгин, — я его дожму. Одного своего подельника он уже сдал, а про остальных сегодня же расколется как миленький!»

В ожидании пока к нему приведут обвиняемого, следователь прокручивал в голове вопросы, которые он задаст, и придумывал все новые и новые уловки, чтобы «расколоть» лейтенанта. Волгин придвинул стул, на котором должен сидеть допрашиваемый, к самому столу и, как будто невзначай, положил напротив чистый лист бумаги и карандаш. С другой стороны стола он выложил напоказ папку с делом Витлицкого, предварительно напихав туда чистых листов бумаги, чтобы придать ей пухлый вид.

Пора было начинать допрос, но Витлицкого почему-то все не приводили. Волгин собрался уже крикнуть дежурного, чтобы тот узнал, где обвиняемый, но тут в коридоре застучали сапоги. Только это была не мерная поступь конвойного, ведущего арестованного с заведенными за спину руками, а дробный стук шагов бегущего по коридору человека. Дверь в кабинет распахнулась, и внутрь, тяжело дыша, ввалился грузный конвоир с выпученными глазами.

— Товарищ лейтенант! — заголосил он с порога. — У нас ЧП! Арестованный из восьмой камеры повесился!

— Что значит повесился? Отставить! Это же… не положено! — понес Волгин явную чушь. — Как это произошло? — наконец спросил лейтенант, с трудом взяв себя в руки.

— Я сегодня утром… парнишку из восьмой на допрос водил… — срывающимся голосом стал докладывать конвойный. — Все нормально было… А как привел я его, значит, назад… Ну парнишку этого… А этот там и висит! Исподнее разорвал, веревку сплел… Ну и повесился на решетке…

Волгин понемногу пришел в себя и успокоился.

— Свободен, — бросил он конвойному.

Тот с облегчением выдохнув, сделал «кругом» и чуть ли не выбежал из кабинета.

«Ладно, что ни делается — все к лучшему, — успокаивал сам себя молодой следователь. — Не выдержал преступник под тяжестью улик. Всякое ведь бывает… Может, у него нервы сдали… А то, что он повесился, — так я здесь ни при чем. Это же там, во внутренней тюрьме недосмотрели…»

Вдруг Волгину пришла в голову мысль, от которой его моментально бросило в жар. «А ведь теперь о буржуйских бриллиантах никто не узнает», — сообразил Илья Сергеевич. Голова лейтенанта закружилась, когда он вспомнил о том, сколько, со слов Витлицкого, стоили драгоценности, спрятанные покойным банкиром. Подойдя на цыпочках к лежащей на столе папке с делом Витлицкого, следователь аккуратно вынул оттуда протоколы допроса и стал поспешно их переписывать. Под конец он довольно похоже изобразил подписи обвиняемого, после чего засунул новые протоколы в папку.

Теперь в «деле» не осталось даже упоминаний о драгоценностях царской семьи. С этой минуты Волгин стал считать хозяином этого богатства себя. Единственное, что смущало молодого лейтенанта, — о ценностях знал некто Бродский Ефим Соломонович 1866 года рождения. «Хочешь не хочешь, а от этого Бродского придется избавиться, — констатировал Илья Сергеевич, — тем более что свидетель Колокольцев его видел и наверняка запомнил в лицо. В любом случае надо ехать в Ленинград, и как можно быстрее».

Судьба, однако, распорядилась иначе; в планы честолюбивого лейтенанта вмешались две войны: сначала Финская, а потом и Отечественная. Много чего пережил отправленный на фронт, чтобы вести там незримый бой, Волгин. Попав вместе со своим полком в окружение, он навсегда попрощался со службой в органах, а потом очутился на передовой, чудом остался жив, но войну все же окончил не на передовой — попал в госпиталь в сорок четвертом.

В послевоенном и все еще залечивающем блокадные раны Ленинграде появился седой, сгорбленный человек в сильно поношенной офицерской шинели со споротыми погонами и нашивками. Узнать в нем молодцеватого лейтенанта Илью Сергеевича Волгина было практически невозможно, но тем не менее это был он. Только теперь, после войны демобилизованный по состоянию здоровья Волгин очутился в Ленинграде. Прибыл он сюда не один. Под руку с ним уверенной походкой шла молодая красивая женщина, ярко, но бедновато одетая, с маленьким мальчиком на руках. В свободной руке Волгин тащил внушительного размера чемодан. Троица свернула с Невского проспекта на улицу Пролеткульта (бывшую Екатерининскую).

Тут Волгин остановился, опустил чемодан на тротуар и с трудом перевел дух. Спутница Ильи Сергеевича поставила ребенка на ноги — отчего тот незамедлительно захныкал — и с интересом стала рассматривать украшенный позеленевшими статуями гранитный фасад Елисеевского магазина.

— Вот тот дом, — сверившись по бумажке, сказал Волгин женщине, кивнув на облупившееся здание в глубине улицы. — Квартира на втором этаже; Витлицкая Вера Фёдоровна.

Женщина не ответила, продолжая с любопытством вертеть головой.

— Ты слышишь меня?! — рявкнул Илья Сергеевич. — Хватит по сторонам глазеть! — испугавшись крика, тихо хныкавший до сей поры ребенок заплакал в голос. — Да успокой ты его, ради бога! — с досадой сказал Волгин.

— Да слышу я все, не шумите, — ответила женщина, взяв мальчика на руки.

— Смотри, не перепутай ничего, — предупредил Волгин, сбавив тон, — а то отправишься назад в Архангельск. Будешь там до конца жизни в своем занюханном Доме культуры киснуть.

— Не беспокойтесь, все сделаю, как учили.

— Вот тебе новая метрика на пацана. Теперь он Витлицкий Леонид Андреевич. Ну давай… С богом!

Женщина с ребенком на руках подхватила чемодан и, сгибаясь под его тяжестью, заковыляла к дому.

Здание, куда немногословный Артём привез Хайзарова с Горским, изначально служило стрелковым тиром лейб-гвардии Преображенского полка. Пережив несколько эпох, здание уцелело в первоначальном виде и даже сохранило свое назначение.

Михаил Ильич Волгин, будучи в какой-то мере рабом своих привычек, до сих пор не мог отделаться от оставшейся со времен работы в органах любви к стрелковому оружию. В тир на Парадной улице он ездил достаточно регулярно, благодаря чему стал отличным стрелком из самых разных видов огнестрельного оружия.

Сегодня Волгин приехал в тир довольно рано и, отстрелявшись, уезжать не спешил; он ожидал внезапно напросившегося на встречу Хайзарова. Сидя в тесноватой комнате отдыха, он, под непрекращающиеся хлопки выстрелов, невольно вспомнил всю историю с драгоценностями царской семьи, которую он знал еще с детства.

Столько времени прошло, а детские воспоминания всплывали в мозгу Волгина так же ясно, как будто это происходило вчера. Отец болел… Болел тяжело; навсегда подорванное здоровье не позволило ему дожить до старости, дождаться внуков, коротая оставшиеся дни за игрой в домино с такими же пенсионерами, как и он сам. Семьей Волгин-старший толком так и не обзавелся. Все делал наспех, как будто зная, что отмерян ему век недлинный. Второпях сходился со случайными женщинами, торопливо заводил детей, потом так же быстро бросал и женщин, и детей. Годам к тридцати пяти вдруг остепенился и зажил тихо в Ленинграде, получая пенсию по инвалидности и небольшую зарплату в Доме офицеров, куда он устроился на работу вахтером.

Жениться Илья Сергеевич так и не удосужился, но перспектива остаться, имея инвалидность, одному как перст ему, видимо, совсем не улыбалась, и он усыновил взятого из переполненного в послевоенное время приюта пятилетнего ребенка, потерявшего во время войны всех своих родных. Так мальчик-сирота стал Михаилом Ильичом Волгиным. Своего нового отца Волгин-младший поначалу побаивался, потому как тот вел себя иногда странно: то как будто заговаривался, то кричал по ночам во сне, то часами сидел как в ступоре, уставившись в одну точку.

Надо сказать, что Илья Сергеевич своего приемного сынишку любил, баловал его и старался по мере возможности вырастить и воспитать его «как надо», то есть в том ключе, как он сам для себя это понимал. Волгин ненавязчиво, но старательно втолковывал наследнику свои собственные представления о жизни, сводившиеся к нехитрой формуле: существовать надо за счет других. Из этого жизненного постулата вытекало, что от тяжелой работы, особенно физической, нужно держаться подальше — пусть другие работают, а вот плодами этой работы грех не воспользоваться, если у тебя, конечно, есть мозги. Для этого следует стараться найти для каждого нужного тебе человечка свой крючочек, дергая за который, можно получить от него все, что тебе требуется.

Поговорить отец любил, рассказчиком был неплохим, и слушал его Михаил с удовольствием. Чаще всего Волгин-старший рассказывал истории о своей довоенной службе в органах, о которой он вспоминал с необыкновенной теплотой, как об утраченном золотом времени. Сын слушал его, развесив уши, мечтая о том, чтобы самому стать таким же, каким был его отец до войны.

Отцовские байки, очевидно сильно приукрашенные, мало чем отличались друг от друга, за исключением одной истории. Историю эту Волгин рассказал уже под конец своей жизни, когда сынишка подрос и стал соображать, что к чему. Была эта история о том, как отец, в бытность свою следователем в городе Пскове, разоблачил заговор против Советской власти, главарем которого оказался молоденький лейтенант Красной армии, как выяснилось, потомок крупного российского банкира. Антисоветский заговор-то следователь Волгин, ясное дело, придумал сам, причем от начала и до конца, а вот парнишка этот допросов не выдержал — повесился в камере.

Всю эту диковатую историю отец поведал Михаилу так — между прочим, даже с юмором, видимо, считая ее забавной, а вот то, что рассказал ему лейтенант на одном из допросов, Илья Сергеевич воспроизвел для сына тщательно, во всех мельчайших подробностях.

Со слов родителя выходило, что дед-банкир повесившегося лейтенанта еще во времена Русско-японской войны выдавал царскому правительству ссуды, а те взамен отвалили ему кучу украшений, принадлежащих семье Романовых. Потом началась Первая мировая война, потом революция; ссуды банкиру так и не вернули, а царские бриллианты до сих пор лежат где-то припрятанные.

Самого главного: где же находятся сокровища — обвиняемый сказать не успел, а может быть, и сам точно не знал, но все же рассказал Волгину, что в квартире, где до революции жил его дед с семьей, имеется некий тайник, в котором хранится золотой портсигар, а в нем — бумаги, оставленные покойным банкиром.

Волгин-младший к истории с кладом готов был отнестись, в общем-то, скептически, как и ко многим другим отцовским байкам, но родитель после рассказа неожиданно для него выложил на стол тот самый портсигар с монограммой, о котором ему стало известно от лейтенанта. А внутри портсигара оказались сохранные расписки на драгоценности, стоившие колоссальные, по тем временам, деньги, выданные царским правительством и, судя по дате, как раз во время Русско-японской войны. Со слов папаши, он каким-то образом устроил одну из своих сожительниц в бывшую квартиру банкира, и та нашла тайник, о котором рассказывал попавший в лапы к отцу лейтенантик. Из этого тайника она портсигар и вытащила.

После этого удача от отца отвернулась. В портсигаре оказались лишь сохранные расписки на драгоценности, датированные 1905 годом. Бумаги эти, хоть и подтверждали то, что лейтенант Витлицкий сказал на допросе правду, но в деле поиска драгоценностей не помогли сдвинуться не на йоту. Волгин-старший опустил руки, но всю имеющуюся у него информацию — вместе с набором жизненных принципов — он Волгину-младшему передал.

С годами стало понятно, что папину премудрость Волгин-младший усвоил хорошо, даже слишком… До пятидесятилетия отец не дожил, оставив Михаила сиротой во второй раз, когда юноше в аккурат исполнилось восемнадцать лет. С совершеннолетием началась его самостоятельная жизнь, и в выборе своего в ней пути он не сомневался ни на минуту. Михаил Ильич прекрасно понял, что держать в руках нити человеческих душ и дергать за них по мере необходимости удобнее всего, если ты занимаешься деятельностью правоохранительной и тебе даны соответствующие полномочия, по советским временам — практически неограниченные. А уж если ты попал в оперативную часть в местах не столь отдаленных, то там ты становишься не иначе как вершителем судеб. Туда Михаил Ильич и попал, ни разу об этом впоследствии не пожалев.

Служба шла своим чередом, и тут вдруг Волгин вспомнил отцовский рассказ о царских сокровищах. Причиной тому стал случай, вероятность наступления которого была ничтожна, но он тем не менее произошел, заставив Михаила Ильича поверить в судьбу. Среди десятков (если не сотен) заключенных, попавших в бдительные руки оперативника Волгина, оказался осужденный Лялин Аполлинарий Кононович, двадцать второго года рождения, по кличке «Лужёный», уроженец города Пскова. Имя и отчество необычные, запоминающиеся, и Волгин их запомнил. Это был тот самый парнишка, который сидел в одной камере с Витлицким и видел его последним, незадолго до того, как несчастный лейтенант повесился.

Уверовавший в высшие силы, пославшие ему такую встречу, Волгин решил, что он просто обязан найти драгоценности Романовых. Кроме того, Лужёный, хотя и плохо помнил за давностью лет, что говорил когда-то его сокамерник Витлицкий, все-таки рассказал некоторые подробности, о которых родителю Михаила Ильича было неизвестно. В частности, он вспомнил, что лейтенант упоминал какого-то человека с портсигаром на руках. Как выразился Лужёный, человек этот «авторитетный», «погоняло» у него «Арбитр», и рано или поздно он должен явиться за «царскими цацками».

Вытянуть из Лужёного что-либо более ценное в плане сведений о местонахождении драгоценностей Волгину не удалось, но и того, что этот уголовник знал, было достаточно, чтобы от него избавиться. В итоге Лужёный исчез бесследно и навсегда, а Михаил Ильич стал ждать. Ждал он долго, почти не надеясь на успех, и вот, наконец, после стольких лет человек с портсигаром неожиданно объявился…

Мысленно перебирая в памяти дела давно минувших дней, Волгин не сразу заметил, что дверь в комнату отдыха приоткрылась и в щель просунулась голова Артёма.

— Привез, Михаил Ильич, — лаконично сообщил он. — Вроде все чисто…

— Отлично, — поднявшись с дивана, сказал Волгин, отгоняя нахлынувшие воспоминания. — Здравствуйте, мистер Хейзер, или господин Хайзаров, не знаю, как вас правильно называть…

— Доброе утро. Да как хотите, — отозвался Викентий Львович, входя в комнату вместе с Горским. — Мне все равно… Что это вы нас по городу решили покатать? И почему в тире?

— Так, знаете ли… Предосторожности ради, — ответил Михаил Ильич. — А вы не один, я вижу, — сказал он, повернувшись к стоявшему в дверях искусствоведу. — Полагаю, что это господин Горский, не так ли? Что ж, давайте познакомимся. Меня зовут Волгин Михаил Ильич…

— Очень приятно, — пробормотал Горский, вздрагивая от звуков выстрелов и пугливо поглядывая по сторонам.

— Ну прошу вас, присаживайтесь, — пригласил Волгин, показывая на кресла напротив. — Артём, будь добр, попроси, чтобы нам чаю принесли.

В первую минуту оставшиеся втроем собеседники молча разглядывали друг друга, потом оседлавший, как обычно, своего любимого конька Хайзаров взял инициативу в свои руки и начал говорить:

— Перейду сразу к делу. Все мы здесь — соискатели известных ценностей, и все мы, на сегодняшний день, так или иначе зашли в своих поисках в тупик…

— А как же ваша остроумная версия, что эти украшения находятся в одной из кают затонувшего «Титаника»? — с плохо скрытой иронией напомнил Волгин.

— Увы, она оказалась ошибочной, — нимало не смутившись, признался Хайзаров. — На затонувшем лайнере ничего не нашли, из-за чего двое моих компаньонов отказались от дальнейшего участия в проекте. Я получил от них уведомления, что они официально выходят из учрежденной мною компании. Это, кстати говоря, даже хорошо, но не будем забегать вперед… — Викентий Львович взял многозначительную паузу и продолжил. — Итак, что мы имеем? У всех у нас есть некоторые сведения относительно местонахождения драгоценностей: господин Горский собрал свою часть, проделав поистине титаническую работу, у меня имеются результаты международного расследования от детективного агентства, а вы, Михаил Ильич, видимо, располагаете данными, полученными от потомка банкира Борштейна, который под именем Игоря Витлицкого пытался разыскать эти ценности.

Хайзаров посмотрел на своих собеседников, ожидая реакции на свои слова. Горский в ответ кивнул, Волгин же никак не отреагировал, но и возражений при этом не высказал.

— Получается так, что мы нужны друг другу, — сказал Хайзаров.

Горский снова кивнул, а Михаил Ильич, недовольно поморщившись, заметил:

— То, что вы мне так уж прямо и нужны — знаете ли, не факт.

— Итак, что я предлагаю? — продолжал Викентий Львович. — Как я уже сказал, компаньоны ушли из моей компании, и вы, Михаил Ильич, и вы, Кирилл Венедиктович, можете занять их места. Таким образом, мы трое становимся совладельцами компании. Компания эта имеет векселя русского Правительства, по которым оно обязалось выплатить кругленькую сумму. Если вы, господин Волгин, передадите компании расписки на драгоценности, а господин Горский передаст документы, которые он собрал, юридически мы с вами окажемся владельцами драгоценностей огромной стоимости, а потом мы соберем воедино имеющиеся у нас троих сведения о их местонахождении и тогда… — Викентий Львович с победным видом посмотрел на собеседников. — Как вам такое предложение?

— Я согласен, — не задумываясь, сказал Горский.

— Не скажу, что ваша идея мне сильно нравится, — состроив скептическую мину, проворчал Волгин.

— А что вас не устраивает в моем предложении? — спросил несколько обескураженный Хайзаров.

— Хочу сразу прояснить ситуацию, — сказал Волгин. — Лично я искал эти драгоценности не для того, чтобы обогатиться. Я человек не бедный, да и многого мне не надо. Я собирался вернуть эти шедевры ювелирного искусства стране, поскольку считаю, что их место в музее, а не в частных коллекциях заграничных толстосумов… Вы, конечно, можете мне не верить, на планы на драгоценности у меня были именно такие.

— Почему же? — возразил Викентий Львович. — Охотно верю, тем более что если бы вы нашли драгоценности, то оказались бы обладателем ювелирных изделий огромной художественной ценности, да еще и с богатой историей. Легализовать их вам бы не удалось… Продать — тоже вряд ли — слишком приметные вещички… Тогда да — логичнее всего передать их государству.

— Значит, вы понимаете, что участие в вашей компании для меня неприемлемо, поскольку в случае успеха драгоценности уйдут за границу, — резюмировал Волгин.

— Не совсем так, — возразил Хайзаров. — А точнее — совсем не так! Если мы найдем ценности, то легально вывезти их из страны не удастся, поскольку они представляют культурную и художественную ценность. Если бы они находились внутри «Титаника», лежащего на дне океана в нейтральных водах, — другое дело… В любом случае украшения останутся здесь; компания предъявит на них права через международные судебные институты, и все закончится выплатой вашим государством компенсации. Лично меня это устраивает… Ну а драгоценности окажутся в Эрмитаже, или в Алмазном фонде, или еще в каком-нибудь музее… В любом случае мы — нашедшие эти украшения и сдавшие их государству — будем считаться если не национальными героями, то уж во всяком случае людьми, заслуживающими большой благодарности…

— Ладно, — нехотя сдался Михаил Ильич, — считайте, что я тоже согласен.

— Вот и отлично! — с облегчением выпалил Хайзаров. — Тогда я нанимаю юриста; он все подготовит. Потом заключаем сделку и приступаем к работе. Согласны?.. — Викентий Львович вопросительно посмотрел на своих новых компаньонов.

— А зачем ждать-то? — пожав плечами, спросил Волгин. — Я сейчас позвоню нотариусу; сразу отсюда и поедем оформлять бумаги, а завтра с утра начнем…

На следующее утро новоявленные компаньоны собрались на той самой конспиративной квартирке Волгина в Рыбацком, где он недавно встречался с Коробовым. Трое искателей сокровищ, разместившись, как заговорщики, вокруг застеленного клеенкой стола на тесной кухоньке, стали делиться имеющимися у каждого из них сведениями.

Первым речь держал Хайзаров. Он поведал о своем парижском приобретении, об Ароне Симановиче и о результатах расследования, проведенного детективным агентством.

Затем настал черед Горского. Повествование Кирилла Венедиктовича оказалось более содержательным, поскольку он, как оказалось, ближе всех подобрался к тайне романовских драгоценностей.

— Вы спросите, как я вышел на банкира Арнольда Карловича Борштейна? — не торопясь рассказывал искусствовед. — Очень просто. Николай II, как, впрочем, и многие другие представители дома Романовых, имел некоторые странные привычки. В частности, он на протяжении всей жизни вел «ювелирный альбом» — тетрадь, в которую последний русский император записывал сведения о всех подаренных ему драгоценностях. Так вот в этом альбоме фигурируют несколько из интересующих нас изделий. Напротив каждого из этих украшений на полях имеются датированные июнем 1905 года пометки: «М Пром-Агр банк». Нетрудно было догадаться, что это некий Международный промышленно-аграрный банк…

— А директором и хозяином банка был Борштейн, — нетерпеливо прервал Горского Михаил Ильич. — Это понятно, но господин Хайзаров говорил, что вы располагаете каким-то письмом или завещанием банкира?

— Сейчас я до этого дойду, — тем же неторопливым манером продолжил Кирилл Венедиктович. — Я, понятное дело, стал собирать сведения об Арнольде Карловиче Борштейне, о его семье и о Международном промышленно-аграрном банке. Выяснилось, что банкир умер — кстати, весьма скоропостижно и при странных обстоятельствах — в 1914 году. Имущество банка было национализировано большевиками в 1917-м. Причем заметьте: в описях конфискованного никаких драгоценностей не значится… — Горский многозначительно поднял указательный палец. — Теперь о семье Борштейна. Все его родные, кроме мужа старшей дочери, из России уехали в 1917-м. Судьба их более или менее известна, если не считать его младшего внука, следов которого мне найти не удалось, — искусствовед перевел дух. — Терпение, я подхожу к самому главному… Тесть банкира — Натан Лазаревич Борштейн, был расстрелян во время Февральской революции. Я, естественно, стал выяснять причины, и что бы вы думали?.. Почему Натана Борштейна расстреляли, я так и не понял, но узнал, что он, оказывается, фигурировал в некоем деле об убийстве во время уличных волнений по поводу начала Первой мировой войны швейцарского подданного. У этого убитого швейцарца нашли портсигар с документами… Представляете, какая удача?! Мало того, в чудом уцелевшей части полицейского архива сохранился рапорт полицейского надзирателя Сорокина, в котором он подробно описывает все обстоятельства этого дела, — Кирилл Венедиктович снова с глубокомысленным видом замолчал.

— Ну так и что?! — воскликнул, готовый лопнуть от нетерпения Викентий Львович.

— К рапорту полицейского надзирателя было приложено письмо Арнольда Карловича Борштейна, обнаруженное в портсигаре… — приступил к самому важному Горский.

— Вы хотите сказать, что вот так вот запросто имеете доступ к милицейскому архиву? — прервал его Хайзаров. — Это, знаете ли… По меньшей мере удивительно…

— Чего ж тут удивительного? — заметил Михаил Ильич.

— А что, вас это не удивляет? — спросил у Волгина Викентий Львович.

— Далеки вы от здешних реалий, мистер Хейзер, — усмехнулся Волгин. — Настали такие времена, что за сотню долларов вам, при желании, дело Чикатило покажут, а если доплатите, то и копию снять позволят.

— Ну хорошо, хорошо, — не стал спорить Хайзаров, — Кирилл Венедиктович, рассказывайте дальше…

— А нечего больше рассказывать, — пожал плечами Горский. — Прочитать послание банкира не получилось — оно оказалось зашифрованным… Шифр простенький — ссылки на слова из книги, но надежный: если не знаешь, что это за книга, — расшифровать невозможно.

— Понятно, — сказал несколько разочарованный Волгин. — Теперь моя очередь.

Михаил Ильич кратко и четко поведал своим новым компаньонам о том, что он знал от своего отца о драгоценностях и о неизвестной Горскому судьбе внука банкира Борштейна, а также то, что он выведал у сидевшего в одной камере с Игорем Витлицким уголовника Лужёного.

Хайзаров после рассказа Волгина понимающе кивнул, а вот Кириллу Венедиктовичу такое изложение событий явно не понравилось. Он выдержал некоторую паузу, а потом сказал, обращаясь к Михаилу Ильичу:

— Стоило вам все-таки поработать с этим уголовником… С Лужёным, или как там его?.. Вряд ли у Витлицкого были проблемы с психикой, иначе в военное училище его бы не взяли; значит, решение свести счеты с жизнью он принял осознанно…

— Не пойму я, к чему вы клоните, — сказал Волгин.

— Я о том, что перед смертью, о которой человек знает наверняка, он, возможно, попытается рассказать кому-нибудь о том, что он считает самым важным для себя, — пояснил Горский.

— Говорил я с Лужёным, и не раз, — поморщившись, ответил Михаил Ильич. — Да, действительно, молодой идиот Витлицкий рассказал неграмотному мальчишке, случайно оказавшемуся с ним в одной камере, то, что он знал о драгоценностях, и Лужёный преспокойно выложил мне то, что он запомнил из их разговора двадцатипятилетней давности. Потому и пришлось этого зэка… того… Знал слишком много. Правда, ничего нового он мне не сказал; все то же самое Витлицкий выложил следователю… Разве что Лужёному он довольно подробно рассказал о некоем Бродском — управляющем у Борштейна, который якобы тоже был в курсе истории с романовскими бриллиантами и, возможно, знал, где они находятся, но это не важно. Я выяснил — Бродский умер в Ленинграде во время блокады.

— Может быть, тот лейтенант сказал уголовнику код от шифра — назвал ту самую книгу? — не унимался Горский.

— Вряд ли, да и в любом случае Лужёный за столько лет все перезабыл. У него вообще с памятью не очень; он и в простых-то показаниях путался.

— Может, он записал где-нибудь?

— Да какие записи?! — начал сердиться Волгин. — Я же сказал: Лужёный с малолетства по лагерям!.. Между отсидками на свободе больше нескольких недель не задерживался. Откуда у него могут сохраниться записи?..

Волгин осекся на полуслове, вскочил со стула и в ажитации сорвал с лица очки с темными стеклами.

— Синим по белому! — воскликнул он. — Как же я раньше-то не понял?! — Михаил Ильич даже просиял от мелькнувшей догадки, но тут же его лицо исказилось испуганной гримасой. — Вот, дьявол! Его надо срочно остановить! — крикнул он.

— Кого?! — в один голос спросили Хайзаров и Горский.

— Коробова!..

Капитан Волгин широким размеренным шагом шел вдоль небрежно упакованных в жестяной футляр с утеплителем толстенных труб теплотрассы. Трубы были проложены примерно на высоте человеческого роста и опирались на широкие железобетонные столбы. Справа тянулась обмотанная со всех сторон колючей проволокой запретная зона с вышками, на которых мерзли недавно переодетые в летнюю форму часовые. Впереди маячили постройки производственной зоны, а по другую сторону теплотрассы чернели приземистые жилые бараки.

Унылый, приевшийся пейзаж исхоженной много раз вдоль и поперек территории колонии наводил тоску. Несмотря на конец мая, было холодно и ветрено, отчего Волгин ежился под надетой, несмотря на приказ о переходе на летнюю форму одежды, шинелью. Правда, на голове капитана вместо шапки все же была надета фуражка, но это больше для караульных, чтобы те издалека видели, что идет не зэк, а то пойди разбери, что там в голове у стоящего на часах мальчишки-срочника, которому дали в руки автомат.

Миновав очередную вышку и избежав благодаря предпринятым мерам предосторожности окрика часового, Волгин, краем глаза следивший за солдатиком, как только тот отвернулся, нырнул под теплотрассу. Оказавшись по другую сторону от труб отопления, он теперь не попадал в поле зрение часовых, но зато хорошо просматривался со стороны жилой зоны. В это время заключенных там практически не было — с самого утра их выводили на работы. Пройдя еще несколько десятков метров, капитан вместе с теплотрассой повернул налево и стал считать железобетонные опоры. Около пятой по счету он поставил ногу на лежащий возле нее кирпич, наклонился, чтобы завязать шнурок на ботинке, и быстрым незаметным движением сунул в карман шинели какой-то предмет.

Через четверть часа Волгин уже сидел у себя в кабинете и рассматривал подобранный трофей. Перед ним на столе лежал перемотанный изоляционной лентой спичечный коробок. Поднеся его к носу и втянув в себя воздух, Михаил Ильич ощутил еле различимый сквозь резиновый аромат изоленты характерный запашок.

«Не соврал, значит, парнишка, — подумал Волгин, — вовремя стуканул. Только вот что теперь с этим делать?»

И вопрос этот не был риторическим. То, что оперативник Волгин выявил и пресек канал, по которому на зону попала «дурь», — оно, конечно, хорошо, и, в общем-то, это входит в его служебные обязанности, но… Канал — это громко сказано. Кладку-то он, благодаря осведомителю, нашел, а вот для кого она — поди узнай. Принесли «дурь» с воли; значит, кто-то из вертухаев подвязан, а кто именно — неизвестно. Да дело даже не в этом. Служебные обязанности — бог бы с ними, но самое скверное, что лично для капитана Волгина этот с большим трудом добытый коробок с зельем оказался бесполезным.

Вот и ломал капитан Волгин голову, как бы извлечь из этого гиблого, на первый взгляд, дела хоть какую-нибудь выгоду для себя. А выгода могла бы быть серьезной. За «дурь» на зоне платятся немалые деньги, значит, занесли ее не для шушеры какой, а для «рыбы» покрупнее. Если эту рыбину поймать, то у него на крючке наверняка окажется кто-то авторитетный…

Впрочем, честолюбивые планы оперативника напрочь разбивались о невозможность их исполнения. «Понятно, что никто из бывалых за нычкой сам не пойдет — пошлют какую-нибудь шестерку, — соображал Волгин, — а гонец этот, если даже его накрыть с коробком на кармане, никогда не расколется о том, кто его послал, потому как если он что сболтнет, то…»

И тут Михаила Ильича осенило! Боясь упустить мелькнувшую мысль, он вскочил на ноги и пару раз прошелся по тесному кабинету от двери к окну и обратно. Для того чтобы задумка капитана выгорела, привлекать кого бы то ни было к этому делу не следовало, а потому он сам сбегал на телефонный узел и принес в кабинет моток черной изоленты.

Пять минут — и на столе перед Волгиным лежал замотанный изолентой спичечный коробок, как две капли воды похожий на тот, который он вытащил из кладки, с той только разницей, что в этот вместо зелья был насыпан обычный чай. Вскоре вновь изготовленный коробок занял место предыдущего у пятой от угла опоры теплотрассы.

Теперь оставалось дождаться требуемого эффекта. Замысел Волгина был прост до гениальности. Когда покупатель получит вместо оплаченного зелья чайную заварку, он наверняка попытается «предъявить» тому человеку из лагерной охраны, который принес на зону «дурь». Об этом Михаил Ильич наверняка узнает — кто-нибудь из его стукачей точно донесет, а вот тут-то и выяснится, кто покупатель и кто продавец.

План Волгина сработал. Не в лучшем виде, как оказалось, но некоторые результаты все же принес. Как только коробок с чаем был доставлен по назначению, не на шутку засуетился служивший в хозчасти прапорщик Коробов Василий Иванович. Он внезапно «заболел», перестал появляться на службе и даже попытался лечь в госпиталь, параллельно подав рапорт о переводе в другую зону.

Если с продавцом «дури» стало более или менее ясно, то с покупателем ничего не вышло. Тот оказался на редкость осторожным и хитрым. Впрочем, пойманный на «наркоте» прапорщик — тоже неплохой улов, в будущем пригодится. Оставалось должным образом обработать этого Коробова, а уж это, что называется, дело техники.

Через пару дней после случившихся событий трясущийся от страха прапорщик, которого по причине отсутствия признаков какого бы то ни было заболевания выперли из госпиталя, появился в лагере. Стараясь никому не попасться на глаза, Коробов пробрался в хозяйственную зону, где поспешил запереться в каптерке. В этой самой комнатке он, собственно, и жил, ибо с положенным ему служебным жильем, которого всегда не хватало, прапорщика незаслуженно, как он считал, обошли.

Почувствовав себя в относительной безопасности, Коробов облегченно вздохнул и осторожно присел на колченогий табурет, угрожающе заскрипевший под его тяжестью. Практически все свободное от армейского имущества пространство каптерки было занято железной койкой и грубо сколоченным столом, на котором была расстелена газета с жирными пятнами и остатками засохшей еды. Немного успокоившийся прапорщик стал не спеша собирать со стола объедки, смахивая их в грязную тарелку, и тут его рука наткнулась на какой-то твердый предмет. Коробов поднял газету и посерел от страха. На потемневших досках лежал тот самый замотанный изолентой спичечный коробок…

Волгин, конечно же, сразу узнал о том, что прапорщик Коробов вернулся из госпиталя, но брать его в оборот не спешил, ибо «клиент» должен «дозреть». Для начала капитан подбросил в каптерку Коробова коробок с наркотиками — пусть подергается как следует. И прапорщик дергался на славу: так, что к вечеру, когда к нему в дверь постучался солдатик и сообщил, что его вызывают в оперчасть к капитану Волгину, бедный Коробов напрочь потерял способность что-либо соображать.

Разговор Волгина с прапорщиком длился не долго; спятивший от страха Коробов сразу же выложил оперативнику все подробности о своем побочном заработке. Как и предполагал Михаил Ильич, проштрафившийся прапорщик тут же сдал продавца, у которого он приобретал зелье на воле, но о том, кто является получателем «дури» на зоне, он, естественно, не знал. Правда, выудить кое-что о покупателе он у Коробова все же смог. Ушлый прапорщик выследил зэка, который наведывался к месту кладки. Осужденный со странной кличкой «Лужёный» занимался в основном уборкой в бараках и в подсобных помещениях, а потому относительно свободно перемещался по зоне; вот он-то и носил к пятой опоре теплотрассы деньги и забирал оттуда кладку с зельем.

Утром, на следующий день после того, как Волгин получил от прапорщика Коробова информацию, перед ним на столе уже лежала папка с личным делом Лужёного. Едва только Михаил Ильич глянул на обложку папки и прочел фамилию, имя и отчество осужденного, он тут же понял, что сама судьба преподнесла ему подарок. Волгин мигом вспомнил во всех подробностях рассказанную его отцом историю с царскими бриллиантами.

Такая удача бывает один раз в жизни, да и то далеко не у каждого человека, и Михаил Ильич, чтобы не упустить выпавший ему шанс, провернул операцию с ювелирной точностью, прочно посадив уголовника на свой крючок. Лужёного он взял сам, тихо и аккуратно, с подброшенным Коробовым коробком на кармане, то есть фактически с поличным. Как и ожидал ловкий оперативник, Аполлинарий Кононович Лялин по кличке Лужёный лагерный стаж имел богатый и заказчика, которому он должен был принести зелье, не сдал бы ни при каких обстоятельствах, но это Михаилу Ильичу и не требовалось; сейчас намного важнее для него было выудить из бывалого сидельца показания о событиях давно минувших дней.

Лужёный вопросам начальника, интересовавшегося каким-то лейтенантом, с которым он давным-давно сидел, попавшись в первый раз по малолетке, несколько удивился, но не сказать чтобы сильно; мысли зэка, прожившего большую часть своих лет за колючей проволокой, не простирались дальше нехитрых повседневных вещей. Он основательно подумал и решил, что рассказав Волгину о своем сокамернике, которого, скорее всего, уже давно нет в живых, он, в общем-то, ничем не рискует, а оперативник взамен обещал замылить по-тихому коробок, с которым его взяли. В итоге Лужёный рассказал Михаилу Ильичу всё, что вспомнил о лейтенанте Игоре Витлицком.

Теперь перед Михаилом Ильичом стояла, с одной стороны, более простая задача — избавиться от самого Лужёного, но Волгин раз и навсегда взял себе за правило такие вещи делать исключительно чужими руками, а вот посвящать кого-либо в подробности дела ему очень уж не хотелось. Решение этой дилеммы пришло само собой, и Волгин вызвал к себе на беседу незадачливого прапорщика Коробова.

Василий Иванович предстал перед капитаном Волгиным в совершенно жалком виде. Он только что в ноги к оперативнику не повалился.

— Вот что, Коробов, — без предисловий выложил Михаил Ильич дрожащему как осиновый лист прапорщику, как только тот появился у него в кабинете, — наворотили вы делов — на два-три хороших срока потянет… — Василий Иванович при этих словах еще сильнее вдавил голову в плечи. — Ну да ладно, — сменил гнев на милость Волгин, — лично мне не хотелось бы человеку из-за того, что он… оступился, так скажем… сразу же всю жизнь портить.

Тут Коробов осторожно посмотрел в глаза Михаилу Ильичу робким взглядом нашкодившего школьника.

— Я тут подумал… Может быть, всю эту историю с наркотой на тормозах спустить?.. — как бы взвешивая про себя все за и против, обронил Волгин.

Коробов униженно молчал, но уши после столь обнадеживающей фразы, что называется, навострил, ожидая, что еще скажет оперативник. О капитане Волгине на зоне ходили разные слухи, хотя и противоречивые, но довольно зловещие. Поговаривали, что у него есть серьезный компромат и на большинство зэков, и чуть ли не на всю лагерную администрацию поголовно, но все они, включая Коробова, знали о том, что Михаил Ильич просто так — по доброте душевной — никого покрывать не станет.

— В общем… есть загвоздка… — нехотя проговорил Волгин. — Зэком, тем самым, который за зельем к кладке бегал, в районном управлении заинтересовались… — Михаил Ильич, взяв паузу, сделал вид, что ищет нужную бумагу у себя на столе. — Есть у меня приказ этапировать его в район. Понимаете, чем это пахнет, Коробов?.. Он же сдаст вас наверняка! Ну вас-то, положим, еще полбеды, так ведь и начальству вашему достанется, да и руководство колонии полетит за недосмотр…

— Что же делать? — пролепетал Коробов.

— Не знаю, — пожал плечами Волгин. — Что тут сделаешь?.. Хотя… Если с зэком этим… с Лужёным… случится там чего-нибудь… ну несчастный случай, скажем, или еще что, то, может быть, и обойдется…

— Я понял! Понял! — лихорадочно кивая, зачастил Коробов. — Все понял! Сделаю как надо! Я его…

— Ничего не хочу знать, Коробов! — сердитым окриком перебил прапорщика Волгин. — И вообще, даже близко ко мне с этим делом не подходите!

— Да, да! Конечно! — снова закивал прапорщик.

— И еще, — вполголоса добавил Волгин, — времени у вас до этапа два дня — завтра и послезавтра. Не управитесь — пиши пропало.

— Управлюсь… Только бы устроить так, чтобы Лужёного отправили на лесопилку на эти два дня…

— Хорошо.

Небольшая лесопилка находилась в ведении прапорщика Коробова и считалась чем-то вроде подсобного цеха, поскольку предполагалось, что на ней производятся пиломатериалы только для нужд самой колонии. Надо ли говорить, что предприимчивый прапорщик, поощряемый к тому же кое-кем из лагерного начальства, устроил так, что лесопилка работала на износ, в три смены, а изготовленные на ней доски благополучно уходили «налево».

В самом конце дня, после того как закончила работу вечерняя смена, а ночная еще не пришла, в пустом здании лесопилки появилась тщедушная фигурка Лужёного со шваброй и пустым ведром в руках. Ему было велено убрать площадку перед пилорамой, куда складывались предназначенные на распил бревна. Для этого остатки бревен зацепили лебедкой и подняли под потолок.

Лужёный не спеша поставил ведро на пол и стал сметать в кучу щепки и остатки сосновой коры. Дальше все произошло так быстро, что уголовник даже ойкнуть не успел. Раздался похожий на удар хлыста звук лопнувшего троса, и сосновые брёвна со страшным грохотом обрушились на голову Лужёному.

Притаившийся за штабелями досок Коробов, как только затих стук падающих бревен, аккуратно высунулся из своего укрытия и осмотрелся вокруг. В пустом здании стояла тишина, но тут вдруг раздался громкий и мучительный стон, заставивший Василия Ивановича похолодеть от страха.

На полу, среди раскатившихся в разные стороны бревен выгибался дугой и надсадно кричал от боли Лужёный. Его неестественно вывернутые ноги оставались недвижимыми, а туловище и стиснутые в кулаки руки непрерывно дергались. При этом лицо уголовника было настолько искажено на редкость страшной гримасой, что у наклонившегося над ним прапорщика волосы зашевелились от ужаса.

Крики искалеченного уголовника буквально разрывали нервы Коробова, и он, не помня себя, схватил валяющееся рядом ведро, смятое упавшими бревнами, и в полнейшем исступлении принялся изо всех сил бить им лежащего человека по голове. Крики затихли, но Лужёный был все еще жив… Коробов несколько опомнился и опустил ведро, потом замахнулся еще раз, но ударить уже не смог…

— Что, начальник, трудно человека порешить?

Раздавшийся за спиной у прапорщика хриплый голос заставил его буквально подпрыгнуть. Коробов, выронив из рук ведро, резко обернулся.

Прямо перед ним стоял и смотрел на него в упор колючими глазами щуплого телосложения зэк в чистом бушлате.

— Спрыгнуть, значит, захотел? — глумливым голосом спросил заключенный. — Не… Не пойдет! За тобой должок…

— Ты кто?.. — в замешательстве проблеял Коробов — Что ты мелешь?.. Какой еще должок?..

— А ты как думал? Шныря завалил, так и все теперь?.. Концы в воду?.. — процедил сквозь зубы зэк, зло ухмыляясь. — Не, начальник! Будешь и дальше дурь носить…

— А с этим-то мне что делать?! — лязгая зубами от страха, спросил Коробов, кивнув на корчащееся в конвульсиях тело Лужёного.

— Кончается он, — ответил уголовник. — Как отойдет, спрячем здесь… пока… Я кому надо скажу… Ночная смена заступит; все сделают так, что никто его не найдет…

Лужёный выгнулся еще пару раз и затих, вытянувшись, как будто собирался лежа выполнить команду «смирно».

— Ну давай, начальник, — скомандовал зэк. — Раз, два, взяли!

Вдвоем они перетащили тело поближе к штабелям свеженарезанных досок, положили его рядом с наваленной тут же горой опилок и принялись торопливо закапывать еще теплый труп под опилками.

— Подожди, — остановил Коробова сиделец. — Дай-ка я с него робу сниму.

— Зачем это? — удивился прапорщик.

— Ты его робу вынесешь за колючку и оставишь где-нибудь. Только так, чтобы ее нашли… — зэк посмотрел на хлопающего глазами Коробова. — Тогда его на воле ловить будут, а не здесь искать, — объяснил он. — Понял?

Уголовник с трудом стащил вылинявшую с пришитой на груди табличкой робу, обнажив разрисованный размытыми татуировками худой и бледный торс Лужёного.

— Держи, начальник, — сказал он, швырнув робу в руки Коробову. — Все… Иди, давай… Я тут сам управлюсь.

Прапорщик сразу же поспешил прочь, а уголовник некоторое время с интересом рассматривал татуированное тело мертвого уголовника, потом, оглянувшись по сторонам, заметил на стене пожарный щит, снял с него лопату и принялся торопливо бросать опилки поверх трупа.

Неприметные «Жигули» с затемненными стеклами подъехали к основательно построенному, но порядком обветшавшему зданию Василеостровского рынка без четверти одиннадцать. Автомобиль припарковался напротив колоннады, украшавшей фасад рынка, и в течение пятнадцати минут выпустил из своего салона одного за другим четверых мужчин упругого телосложения и с демонстративно индифферентными выражениями на лицах. Мужчины эти, смешавшись с плотной толпой покупателей, быстро растворились в лабиринте рыночных прилавков, ларьков и палаток.

За пару минут до одиннадцати из машины вылез Коробов и с видом приговоренного к расстрелу побрел, спотыкаясь на каждом шагу, в сторону главного входа на рынок. Мало чего соображая, пенсионер уже известным ему путем дошел до подсобки, в которой устроил себе штаб-квартиру смотрящий за рынком.

На стуле рядом с дверью, как всегда, скучал одетый в спортивные штаны и безразмерную кожаную куртку человек, но теперь чуть поодаль прогуливались, посматривая по сторонам, еще двое парней. Как только Коробов приблизился лунатической походкой к двери и произнес обычное «я к Косте», оба гуляющих охранника подошли и встали у него за спиной.

— Руки подымай, — велел сидящий на стуле.

Коробов послушно вытянул руки в стороны. Двое стражей нехотя поводили ладонями по его одежде и довольно небрежно ощупали карманы.

Дежурящий у двери человек, выполняющий, по-видимому, еще и обязанности секретаря, лениво оторвался от стула, приоткрыл дверь и, просунув голову в щель, сказал:

— К тебе толстяк пришел.

— Что за толстяк? — послышался из-за двери.

— Да был тут недавно… — неуверенно промямлил колоритный страж.

— Ну давай его сюда.

Василий Иванович зашел в подсобку и исподлобья уставился на смотрящего за рынком.

— Вот тебе раз! — усмехнулся Рываев. — Гражданин бывший вертухай к нам пожаловал. Ну, чего скажешь?

Коробов открыл рот, но совладать с собою не смог, выдавив лишь несколько нечленораздельных звуков.

— Чего-чего ты там бормочешь? — раздвинув губы в глумливой улыбке, переспросил уголовник.

Тут многолетний, постоянно мучающий Коробова страх неожиданно сменился лютой злобой на всех и вся, и злость эта сейчас сконцентрировалась на тщедушной фигуре Рываева. Именно в ухмыляющейся рываевской роже Василий Иванович видел причину всех своих неудач и несчастий скверно прожитой жизни.

— Что скалишься, бацилла лагерная?! — заверещал он истошным голосом. — Удавлю гада!!!

Коробов ринулся к столу. Его правая рука сразу же наткнулась на холодную сталь пистолета. Рывком вскинул он руку с оружием, целясь прямо в ненавистную физиономию бывшего лагерника.

Увидев смотрящее на него круглое отверстие пистолетного ствола, Рываев, нервно дернувшись всем телом, так резко вскочил на ноги, что у него за спиной загрохотал опрокинутый стул. Уголовник чуть присел, втянул голову в плечи, зажмурил глаза и весь сжался, ожидая выстрела… А выстрела не последовало. Коробов изо всех сил давил на спусковой крючок пляшущего в его ватных руках пистолета. Указательный палец пенсионера заныл от боли, но оружие упорно молчало, отказываясь повиноваться Василию Ивановичу.

Противно скрипнула несмазанными петлями металлическая дверь, которую Коробов, вопреки полученным инструкциям, забыл закрыть на засов. Совсем обезумевший от страха Василий Иванович подскочил как ужаленный и резко повернулся на скрип, при этом зажатый в его кулаке пистолет, описав причудливую дугу, уперся прямо в лицо вошедшему в комнату Волгину.

Михаил Ильич даже ухом не повел.

— С предохранителя надо снять, Коробов, — укоризненно заметил он. — Что ж вы за идиот-то такой! А еще в конвойных войсках служил…

В ответ Василий Иванович как-то совсем уж дико заскулил.

— Положите пистолет на стол и выйдите отсюда, — скомандовал Волгин.

Коробов не тронулся с места, продолжая как заведенный нажимать пальцем на курок. Михаил Ильич, видя, что пенсионер находится в невменяемом состоянии, схватил его за шкирку, выдернул из рук пистолет и вышвырнул несостоявшегося ликвидатора за дверь. Обернувшись к застывшему на месте Рываеву, Волгин уселся за стол, положив отнятое оружие прямо перед собой.

Смотрящий за рынком стоял на полусогнутых ногах, упираясь спиной в стенку и не отрываясь смотрел на лежащий на столе пистолет. Больше всего он походил на загнанного за красные флажки зверька, чующего свою скорую гибель. Глаза бывалого уголовника, округлившись до огромных размеров, остекленели, оскаленные коричневые зубы клацали в такт бившей его крупной дрожи.

— Повезло вам, Рываев; с таким фартом долго жить будете, — сказал Михаил Ильич, усаживаясь за стол. — А может, и не будете… — тут же оговорился он, посмотрев на уголовника прищуренным взглядом. — Сядьте-ка вон на тот стул.

Смотрящий несколько раз моргнул, после чего взгляд его стал более осмысленным, но с места не сдвинулся.

— Сел, я сказал! — рявкнул Волгин. — И руки на стол, чтобы я видел!

После привычного его уху окрика Рываев сразу очнулся и послушно сел за другой конец стола, положив руки перед собой.

— Вот так лучше, — спокойно сказал Михаил Ильич. — Теперь советую взять себя в руки и напрячь память как следует. Если вспомнишь то, что мне надо, останешься в живых, если нет… — Волгин положил руку на пистолет. — Понял меня?! — снова повысил голос Михаил Ильич.

Навыки, полученные Волгиным за годы службы в оперчасти, возымели свое действие, да и Рываев приобретенные на зоне привычки не позабыл.

— Понял, — тут же согласился смотрящий. — Чего надо, гражданин начальник?

— ЗК Лялин по кличке Лужёный. Помнишь такого?

— Может, и помню… — нехотя ответил бывалый лагерник. — Погонялово не редкое…

— Это тот, которого вы с Коробовым того… на лесопилке, — глядя в упор на сидевшего перед ним зэка, сказал Волгин. — Так понятнее?

— Да понял я, понял, — опустив глаза, сдался Рываев.

— Меня интересует, что за татуировки у него были?

— Да он весь был расписан… — неуверенно ответил Рываев. — У него ж ходок-то было…

— Дурака валять не надо!

— Ну была у него одна наколка на пузе. Блатные такие не носят. Надпись перевернутая. Вроде как для того, чтобы самому прочитать.

— Что написано?

— «Одиннадцать петухов».

— Чего-чего? — не поверил Волгин.

— Так и написано, начальник, — заверил Рываев. — Я сам не понял, чего это такое у него. Потому и запомнил.

Пальцы правой руки Волгина, лежащей поверх пистолета, обхватили рукоятку, щелкнул предохранитель, и тут же раздался выстрел. Многолетние тренировки в тире не прошли для Михаила Ильича даром; простреленная голова Рываева сначала рывком откинулась назад, а потом упала на стол между его руками.

Волгин встал из-за стола и распахнул дверь. Четверо подручных Артёма с трудом втащили в комнату грузное тело Коробова. Михаил Ильич достал из кармана платок и, тщательно протерев рукоятку пистолета, вложил его в правую руку мертвого пенсионера.

В то же самое время Хайзаров и Горский азартно обсуждали планы по поиску драгоценностей. После того как Михаил Ильич Волгин сорвался с места и помчался на Васильевский остров, оставшиеся на кухне конспиративной квартиры в Рыбацком компаньоны продолжили держать совет. Убегая, Волгин попросил их обязательно его дождаться, что они ему и пообещали.

Хайзаров, которому все время не давал покоя вопрос о том, откуда вдруг появились два портсигара вместо одного, принадлежащего банкиру Борштейну, попеременно вертел в руках то один, то другой.

— Выходит, что какой-то из этих портсигаров фальшивый, — поделился он своими мыслями с Горским.

— Похоже, что они оба фальшивые, — ответил искусствовед, окинув металлические коробочки наметанным взглядом. — Золото самоварное; вместо камней — цветные стекляшки.

— Да я не о том, — сказал Викентий Львович. — Вот этот, — Хайзаров показал на один из портсигаров, — прихватил из квартиры банкира распутинский секретарь Симанович, а потом заложил его в парижском ломбарде. Внутри были векселя. Вот и инициалы совпадают — «AB» — Арнольд Борштейн. Тогда откуда взялся второй с сохранными расписками на драгоценности? И почему на нем монограмма «ZB»?

— Насчет монограммы не знаю, — ответил Горский, — но меня больше интересует другой вопрос: почему портсигар с расписками, переданный Борштейном утонувшему на «Титанике» адвокату Краузе, потом волшебным образом оказался в тайнике банкирской квартиры? И почему второй портсигар нашли у убитого швейцарского коммерсанта Отто Курца?

— Как вы сказали?! — воскликнул внезапно прозревший Хайзаров. — Курца?!

— Ну да, Отто Курца, — подтвердил Горский.

— Ну тогда все понятно! — победным голосом сказал Викентий Львович. — Знаете, как называлась адвокатская контора Фрица Краузе?.. «Краузе и Курц». Значит, перед тем как сесть на «Титаник», адвокат успел передать портсигар с сохранными расписками своему компаньону. Тот приехал в Петербург, чтобы получить по ним украшения, и попутно решил забрать векселя. Сам Арнольд Карлович Борштейн был тогда болен, и портсигар передал зять банкира — тоже, кстати, Борштейн. Потом Курц погибает в уличной потасовке, а Борштейн-младший вытаскивает у него из кармана портсигар, но не тот, который он ему передал, а другой — с расписками.

— Очень может быть, — согласился Горский. — Ваша версия весьма правдоподобна. Что же касается монограммы, то могу предположить, что первый портсигар, скорее всего, принадлежал кому-то из предков Борштейна, потому он им так дорожил, несмотря на копеечную стоимость самого портсигара. Когда же банкиру пришлось отдать его Краузе как своего рода пароль, то он заказал себе такой же, но уже со своей монограммой.

— Точно! — воскликнул Хайзаров. — К тому же этот скряга пожадничал и второй портсигар тоже велел сделать не из золота и драгоценных камней, а черт знает из чего.

— Не думаю, что он, как вы говорите, пожадничал, — возразил Горский. — Арнольд Карлович был очень богатым человеком. Видимо, для него было важно, чтобы новый портсигар был таким же, как и тот, который он отдал…

В этот момент рассуждения искусствоведа были прерваны стуком входной двери. На кухню, где сидели Горский с Хайзаровым, вошел, не снимая плаща, Михаил Ильич и, ни слова не говоря, уселся за стол.

— Что-то вы долго… — прервал молчание Викентий Львович. — Мы тут вас заждались…

— Пришлось еще в Публичную библиотеку заехать, — сказал Волгин, бросив на кухонный стол потрепанную книжицу.

Викентий Львович взял томик в руки и прочел вслух написанное на обложке:

— Аркадий Аверченко, «Петухов», 1911 год, издательство «Шиповник».

— Это ключ, — пояснил Волгин. — Теперь мы сможем прочесть послание банкира, — Михаил Ильич не без гордости посмотрел на своих застывших с открытыми ртами компаньонов. — Где там у вас этот документ хранится? — спросил он у Горского.

— Вообще-то, он тут, при мне, — похлопав ладонью по внутреннему карману пиджака, сказал Кирилл Венедиктович. — Не сам документ, конечно, — тут же оговорился искусствовед. — Подлинник находится в архиве, но я переписал его слово в слово.

Горский вытащил на свет божий несколько мятых листов исписанной бумаги и положил их на стол. Хайзаров с Волгиным принялись рассматривать записи.

— Чего это у вас здесь написано? — не понял Викентий Львович. — Какие-то слова вперемежку с цифрами.

— Само письмо Борштейна написано на идиш, — стал объяснять Горский. — Здесь на бумаге оно уже в переводе на русский. Большинство слов зашифровано цифрами: номер страницы, строчки и слова в книге. Однако имен собственных, а также некоторых слов в книжке, видимо, не нашлось, и банкир написал их как есть — без шифровки. Потому-то я и узнал, например, о портсигаре, об Арбитре, о тайнике — эти слова, как видите, написаны текстом.

— Значит, теперь, когда у нас есть книга, мы найдем недостающие слова и узнаем, где спрятаны драгоценности? — осторожно, как будто боясь спугнуть удачу, спросил Хайзаров.

— Да, да, давайте прямо сейчас и приступим! — засуетился Горский — У вас здесь есть бумага и ручка?.. Вы, Викентий Львович, будете записывать, а…

— Я, видите ли… пишу по-русски неважно, — перебил его Хайзаров.

— Давайте я буду записывать, — вмешался Волгин, — а вы тогда берите книгу — будете искать нужные слова.

Где-то через час лихорадочной работы у кладоискателей оказался на руках полный текст письма, написанного в начале века директором Международного промышленно-аграрного банка Арнольдом Карловичем Борштейном.

— Ну, что получилось? — спросил Викентий Львович у Волгина.

Михаил Ильич пробежал глазами свои записи, после чего моментально изменился в лице, буквально почернев от досады. Он со злостью скомкал бумагу и в сердцах бросил ее на стол.

— Что?! — сгорая от нетерпения, снова спросил Хайзаров.

— Да что ж за… такая?! — только и смог вымолвить Михаил Ильич, добавив после этого довольно длинное и замысловатое ругательство.

Викентий Львович схватил смятую бумагу и, развернув ее, принялся жадно читать.

— Говорите же, что там написано?! — торопил его Горский.

Хайзаров не отвечал, снова и снова перечитывая письмо.

— Ну надо же! — наконец подал он голос. — Оказывается, Борштейн — вот ведь хитрая бестия — каким-то образом устроил так, что переданные в залог драгоценности хранились не в Зимнем дворце, а в сейфе, который был арендован в его же банке на Екатерининской улице. Потом, видимо предчувствуя грядущие потрясения, он спрятал романовские украшения в картину…

— Какую еще картину? — упавшим голосом спросил Кирилл Венедиктович.

— А такую! — стукнув кулаком по столу, воскликнул Михаил Ильич. — В вашей бумажке сказано, что переданные в залог драгоценности, находившиеся до того в Бриллиантовой комнате Зимнего дворца, переместили на хранение в банк Борштейна, а тот, для надежности, вынул их из сейфа в денежном хранилище и спрятал в тайник, устроенный в раме картины, которая висела у него в квартире. На картине, видите ли, изображена площадь Александра в Берлине, где отец Борштейна когда-то держал табачную лавку.

— Этого не может быть… — пролепетал Горский.

— Что не может быть?! — грубо оборвал его Волгин. — Сами читайте, если не верите!

Михаил Ильич выдернул из рук Хайзарова и буквально швырнул искусствоведу бумажку с записями. Горский взял листок в дрожащие руки, с трудом водрузил на нос очки и стал читать, шевеля губами.

— Ну что за кретин?! — сокрушался со злостью Волгин. — Этот идиот Борштейн не придумал ничего лучше, чем запихать украшения стоимостью в полмиллиарда долларов в картину?! Он бы еще, как мадам Петухова, — в стул их зашил! Поди сыщи теперь эту картинку! Я с самого начала, с того самого дня, когда мне папаша мой рассказал про эти бриллианты, знал, что ничего из этого не выйдет. Все, хватит с меня кладов! Я в этом деле больше не участвую!

— Да, вы правы, — подавленным голосом сказал Хайзаров. — Ничего из обстановки квартиры банкира, разумеется, не сохранилось. Столько лет прошло; картину теперь не найти… А впрочем, — уже более бодрым голосом добавил он, — оно, может, и к лучшему. Не выгорело это дело — займусь другим. Так что, господа, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Как говорится — пора и честь знать…

— Найду! Все равно найду! — с отчаянным упрямством в голосе твердил Горский. — Я полжизни потратил на эти драгоценности! Я не могу их не найти!

Вскоре из заплеванной с разрисованными стенами парадной панельной многоэтажки один за другим выходили несостоявшиеся кладоискатели. Первым вышел злой как черт Волгин. Михаил Иванович, не глядя по сторонам, сел, сердито хлопнув дверью, в перегородивший проход к парадной большой черный автомобиль, который тут же тронулся с места. Минуту спустя из-за облупленной двери показался Хайзаров, поддерживающий под руку Горского. На бедного искусствоведа было жалко смотреть; он как будто постарел на пару десятков лет и выглядел теперь совсем как дряхлый старик. Викентий Львович, напротив, в депрессию явно не впал, держался бодро и мысленно уже прикидывал, чем бы ему теперь заняться.

Леонид Андреевич огляделся по сторонам и с облегчением перевел дух. Он только что закончил переносить вещи из большой комнаты в маленькую, где они с тетей Верой ютились до того, как в их квартире появился странный квартирант.

— Опять мы без жильцов остались, — сказал он тетке, складывающей в старомодный фанерный чемодан оставшиеся пожитки. — Последний вроде интеллигентный был, порядочный, но ведь недели не прожил… Хорошо хоть заплатил за месяц вперед.

— Да, — согласилась Вера Фёдоровна, — такой приятный мужчина… Жаль, что он съехал…

— Придется опять объявление подавать, — проворчал Леонид. — Это, между прочим, тоже денег стоит, а сдать комнату сейчас, сама знаешь, трудно. Если в ближайшее время не найдется съемщик, то и не знаю, что делать будем…

— Проживем как-нибудь, — пожала плечами тетя Вера.

Леонид еще раз прошелся по опустевшей, несмотря на оставшуюся мебель, комнате, утратившей вместе с вещами обжитой вид, еще раз открыл и закрыл дверцы шкафа, на всякий случай заглянул под диван и, нетерпеливо посмотрев на тетку, спросил:

— Ну что, вроде все собрали?

— Да, все, — ответила Вера Фёдоровна, закрывая крышку чемодана. — Осталось только фотокарточки снять.

Леонид обреченно посмотрел на завешанную портретами родственников стену, скинул тапочки и, взгромоздившись на стул, стал снимать со стены рамки с фотографиями.

— Кому они нужны, эти карточки? — с легкой досадой пробормотал он. — Висели бы твои предки тут; ничего бы с ними не сделалось…

— Не понимаю, Леонид, как ты можешь так говорить о моих, да и о твоих тоже, родственниках? — укоризненно сказала Вера Фёдоровна. — Это же память! Этих людей уже нет с нами, и все, что от них осталось, — эти фотографии.

— Вот и я о том же, — съязвил Леонид. — Лучше бы они что-нибудь более ценное после себя оставили: квартирку бы какую-никакую, например…

— Я, между прочим, тоже всю жизнь работала, а палат каменных так и не нажила, — с обидой в голосе сказала Вера Фёдоровна. — Так что уж не взыщи — кроме этих двух комнат и фотографий, ничего тебе в наследство не оставлю.

— Ну что ты, тетя Вера, — смутился Леонид Андреевич. — Я же в шутку это сказал…

Леонид поспешно стал снимать со стены одну за другой фотографии, передавая их на руки Вере Фёдоровне. Дойдя до большого портрета теткиного мужа, он с усилием потянул его на себя; неожиданно массивная бронзовая рама отцепилась от торчащего из стены гвоздя, и Леонид чудом удержал портрет бравого красноармейца, чуть было не рухнувший на пол.

— Осторожнее, Лёня! — вскрикнула Вера Фёдоровна.

— Держу, держу, — с натугой произнес Леонид, перехватив раму обеими руками и медленно опустив портрет на пол. — Ну и тяжеленный он… — заметил он, отдуваясь. — Килограммов десять весит, а то и больше… Рама, похоже, литая…

— Это рамка старинная, видимо, еще от дореволюционной обстановки осталась, — сказала тетя Вера.

— Почему ты так думаешь?

— В ней была картина; наверное, прежним хозяевам принадлежала.

— Что за картина?

— Я уже точно не помню… Какие-то дома нарисованы. Холст порван был сильно, потому ее и не утащили. Я эту картину в шкафу нашла, когда въехала в маленькую комнату. Сам-то холст пришлось выбросить, а вот рама пригодилась для портрета Игоря Кондратьевича — как раз по размеру подошла.