© Авторы, текст, 2023, 2024

© Межова Ю. С., ил., 2023

© Соловьева С. А., ил. на обл., 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Люди ждут чуда. В преддверии Нового года и Рождества и все остальные месяцы. Ждут маленькие и взрослые. Наивные и серьезные. Верящие в Деда Мороза и нет.

Подсознательно, иррационально ждут, что вот-вот произойдет что-то волшебное и жизнь изменится к лучшему.

Одинокие встретят родственную душу. Болеющие поправятся. Растерянные найдут смысл жизни. Отчаявшиеся – поверят в себя.

И чудеса случаются. Потому что так и должно быть.

В этой книге мы собрали целую коллекцию историй о самых разнообразных предновогодних чудесах. И пусть каждый читатель найдет здесь частичку чуда для себя.

У Вари во дворе гремят фейерверки. Грохочут. Взрываются праздничными искрами.

Гррррр! Фырк! Уррррра!

Петарды!

Фейерверки!

Куда ты больше всего хочешь попасть, там и есть твой дом. Только на небеса мало кто рвется. И правильно: глаза от сини беспредельной режет, ветер до костей продувает, тучи-кучи летать мешают и музычка так себе…

Но он давно в ангелах, привык, уже и не помнит, кем был раньше и как сюда попал…

Иногда казалось, что тетка ненавидит весь белый свет. Владельцы магазинчиков, бухгалтерию которых она вела, были не иначе как идиотами. Инспекторы пенсионного фонда и налоговой службы – жуликами. Операторов банка она обзывала недоумками. Вежливого молодого человека, заглядывающего раз в месяц за показаниями счетчика холодной и горячей воды, – раздолбаем. Родной городок был для нее исключительно захолустьем, дорожные рабочие, долбящие смерзшуюся землю, чтобы сменить лопнувшую трубу, – нищебродами, а предновогодняя суета, затянувшая в свой лихорадочный круговорот людей, – языческой вакханалией. Что не мешало ей, вооружившись списком для праздничного стола, ходить по лавочкам и скупать продукты и милые сердцу безделушки, как то: нарядные салфетки, разноцветные свечи, рождественские веночки, открытки, силиконовые формочки для выпечки и переливчатую канитель. И конечно же, гофрированную бумагу, в которую нужно было заворачивать подарки.

Елку, правда, тетка никогда не ставила и в этом году исключения делать не стала, хотя бабушка ее об этом очень просила:

– Ребенку будет в радость!

Тетка была непреклонна:

– Украсим подоконники игрушками и гирляндами – будет ей радость.

Астхик обижаться не стала, потому что знала: искусственную елку тетушка терпеть не может, а срубленную из принципа покупать не станет, мотивируя тем, что это форменное извращение – хранить труп растения у себя в доме. «Самая красивая ель – та, которая растет в лесу. А не та, что торчит из ведра с песком, увешанная игрушками и гирляндами!» – объяснила свою позицию она. Астхик ее доводы вполне устраивали.

Подготовка к праздникам – Новому году и Рождеству – растянулась на целую неделю. Сначала в квартире произвели генеральную уборку, перемыв все окна, начистив до блеска ванную комнату, перестирав и перегладив белье и натерев паркетные полы пахнущей хвоей мастикой. Потом настала пора готовки и выпечки. У плиты в основном вертелась бабушка. Работы в этот раз было особенно много – во-первых, часть припасов мама с теткой собирались отвезти папе, ну и к традиционным визитам нужно было подготовиться: новогодние праздники – пора гостевания, а гостей не принято было выпроваживать голодными.

Уроков перед праздниками особо не задавали. Быстро справившись с ними, Астхик, сунувшись на кухню и стянув мятный пряник, убегала играть с Левоном. Первым делом они наведывались во двор церкви, чтобы полюбоваться рождественским вертепом. Иосиф и Мария не отрывали любящего взгляда от завернутого в лоскутное одеяльце младенца, горели свечи, хлев обступали плохонько слепленные глиняные животные, и нужно было сильно постараться, чтобы отличить вола от овцы.

Густо снежило, потому балдахин, натянутый над Святым семейством, приходилось постоянно отряхивать. Для этого несколько раз на дню из церкви выдвигался священник тер Тадеос, неся под мышкой обмотанный мягкой тканью веник. Длинная ряса развевалась широкими полами, на груди качался маятником крест. Следом ковылял церковный сторож, неся стремянку. Пока тер Тадеос орудовал веником, стряхивая с шатра снег, сторож поддерживал стремянку и притворно вздыхал, подмигивая собравшейся вокруг детворе:

– Тер Тадеос, а ведь по нам можно время сверять!

– Это почему? – не подозревая подвоха, отрывался от работы священник.

Сторож потирал кончиком указательного пальца крючковатый нос, глядел вверх, запрокинув голову, чтобы поймать взгляд священника:

– Мы с вами словно ходики с кукушкой: каждый час из церкви выскакиваем! Неплохо было бы при этом еще и куковать, но вас же не заставишь!

– Размик, ты опять за свое?

Детвора хихикала, тер Тадеос, сердито пыхтя, стряхивал веником снег, сторож, посмеиваясь, подпирал плечом стремянку.

В перерывах между чисткой балдахин превращался в насест, который, к вящему недовольству тера Тадеоса, облюбовал его же петух. Дом священника находился в двух шагах от церкви, и повелитель курятника, грозный золотисто-черный крикун, видимо, решив разделить с хозяином его заботы, повадился наведываться во двор церкви. Обычно он недолго прогуливался по газонам, снисходительно ковыря-

ясь там и сям желтым клювом, потом, взлетев на балдахин, сидел там, злобный и нахохленный, победно обкукарекивая всякую мимо проезжающую машину. Притом, чем больше была машина, тем громче звучал его задиристый крик.

В какой-то миг у тера Тадеоса заканчивалось терпение, и он выскакивал из церкви, размахивая веником, словно кадилом. И тогда детвора очень веселилась, наблюдая за тем, как улепетывает, надрывая глотку, пронзенный до глубины души хозяйской неблагодарностью петух. Отогнав его на безопасное расстояние, священник возвращался, утирая рукавом выступивший на лбу пот. Проходя мимо хихикающих детей, он неизменно осенял их крестом и, обозвав оболтусами, скрывался за тяжелой церковной дверью.

Полюбовавшись тертадеосовским бегом по пересеченной местности, Левон с Астхик уходили на игровую площадку, где, вдоволь накатавшись на ледяных горках, расходились по домам. Иногда Астхик заглядывала к своему другу домой – перекусить бутербродами, выпить какао или, если бабо Софа была в снисходительном настроении, – кофе с молоком (кофе давали детям крайне редко). Гево, стараниями младшего брата освоивший игру в разноцветные камушки, удивлял новыми навыками. С недавних пор он научился складывать математические фигурки, строго закрепив за каждой свой цвет: треугольник у него всегда был желтым, квадрат – зеленым, круг – красным. Обратив на это внимание, Левон совсем не удивился, более того, немного поразмыслив, выбрал из ведерка коричневые камушки и сложил их в форме прямоугольника. Гево с благосклонностью новую фигуру принял.

– Как ты догадался? – опешила Маргарита, сестра Левона и Гево.

Левон возвел глаза к потолку, пытаясь подобрать слова для доходчивого объяснения.

– Вот смотри: когда ты думаешь о шоколаде, ты уже знаешь, что он сладкий и очень вкусный, правильно? Ты даже чувствуешь его вкус у себя во рту.

– Н-наверное, – неуверенно согласилась Маргарита, обещав себе в следующий раз обратить внимание на свои ощущения, когда вспоминает о шоколаде.

– Так же и с цветом. Если правильно представить его – сразу понимаешь, какая у него форма. Какая цифра. И какая музыка.

– Музыка? Да ладно! И какая, – Маргарита призадумалась, – музыка у белого цвета?

– Что ты разучивала в декабре? Ты еще расстраивалась, что учительница недовольна, потому что тебе не удается держать ровный темп.

– «Лунный свет» Дебюсси. Крохотный кусочек.

– Ага. Так вот, тот кусочек – белый.

Астхик, присутствовавшая при этом разговоре, не встревала, но слушала внимательно, не переставая удивляться тому, до чего же чудной мальчик Левон. И сколько в нем такого, чего нет в других детях. О его особом восприятии мира она узнала совсем случайно, когда они попали под густой снегопад. Хлопья были огромные, казалось – в половину ладошки, падали медленно и нерешительно, будто сомневаясь – вдруг перепутали время года. Левон поймал одну такую снежинку на варежку и, полюбовавшись ею, пустил кружиться дальше. А потом посмотрел вверх и выдохнул: «Воздух такой один!»

– Одинокий, – поправила Астхик, тоже посмотрев вверх.

– Одинокий?

– Ну, ты сказал – воздух такой один! Правильнее одинокий, разве нет?

– А! Я имел в виду не одиночество, а цифру «один». Единицу. Она белая, как и воздух, когда падает снег. Слушай, тут такое дело…

И Левон рассказал ей о своей синестезии. Она слушала, приоткрыв от удивления рот. Дослушав, решила сострить, чтобы скрыть свое замешательство:

– У вас в семье все необычные? Может, вы все – инопланетяне?

Левон захихикал:

– Ага. Особенно бабо Софа!

Астхик, расположившись напротив Гево, наблюдала за тем, как он, совершенно не уставая от однообразия своего занятия, собирает пирамидку или играет в гальку. Иногда он умудрялся совмещать два своих любимых занятия: складывал камешки в форме своей деревянной пирамидки, в строгом соответствии с цветом и очередностью колец. Однажды Левон, устроившись рядом, выложил свою пирамидку, где в самом низу располагался ряд из десяти оранжевых камешков, далее по убывающей следовали остальные цвета. На самом верху одиноко лежал белый камешек.

Гево, изучив пирамидку, обиженно закряхтел.

– Что не так? – переполошился Левон и собрался было уже сгрести гальку, но брат его опередил. Ненадолго зависнув рукой над его пирамидкой, он провел пальцами между синим и коричневым рядами, разделяя их.

Левон чуть не поперхнулся. Волнуясь и торопясь, он сложил камушки таким образом, как показал ему старший брат. Теперь пирамидка выглядела так, будто ее разрезали ножницами, отделив низ от верха. Гево, изучив ее, одобрительно загулил и вернулся к своему занятию. Возликовав, Левон

побежал рассказывать родным о случившемся, Астхик же решила сверить узор его пирамидки с таблицей-напоминалкой,

которая висела на стене. Синий – восемь, коричневый – шесть. Между ними – пустота, седьмой ряд отсутствует…

– Я же говорил, я же говорил, что семерка бесцветная! Гево это чувствует, Гево это тоже знает!!! – подпрыгивал нетерпеливо Левон, подталкивая в спину всполошенных деда с бабушкой.

– Чудны дела твои, господи! – развел руками дед, изучив пирамидку и наконец-то сообразив, что именно ему пытался втолковать внук. Бабо Софа, расцеловав Левона в обе щеки и отправив воздушный поцелуй Гево, на радостях принялась за песочное тесто. «Будут вам миндальные рогалики к ча-а-аю!» – напевала она, рубя холодное сливочное масло острым ножом.

– Может, к кофе с молоком? – хитро прищурился Левон.

– Не наглей! Вчера пил!

Астхик захихикала.

– Надеяться на чудо, конечно, бессмысленно, мы не в том положении, чтобы тешить себя наивными иллюзиями. Но по крайней мере теперь есть какие-то зацепки, которые позволят вам, в первую очередь полагаясь на чутье Левона, попасть в эмоциональную волну его брата, – объяснил недавно доктор.

Семья Левона изо всех сил притворялась, что не верит в чудеса. Но Астхик знала, что это не так. Даже самое незначительное, самое крохотное изменение в поведении Гево воспринималось его родными предвестником чего-то большого, обнадеживающего, прекрасного. Астхик их понимала. Она сама очень хотела, чтобы случилось несколько чудес. Чтобы папу выпустили раньше. Чтобы тетка полюбила маму. И чтобы нашелся новый дом, с большим яблоневым садом, где круглый год будут расти незрелые яблоки и где они счастливо будут жить всей своей семьей.

– Не надо больше. Слышишь, Тема, – не надо. Это уже театр какой-то – я не хочу так. Зачем портить то, что было, у каждого своя жизнь теперь, правда. Видишь ли, мне теперь неинтересно все это… Ну, как бы тебе объяснить? Ну, неинтересно, и все тут. Считай, что меня нет, так будет лучше, ей-богу. Договорились? Прости, мне пора собираться, пока. Нет, не надо звонить, я же сказала… Ну, Тема, ну ты как маленький. Все, прощай.

В тринадцать лет Саша перестала верить в Деда Мороза, а адресатом новогодних запросов назначила кремлевские часы. Она загадывала им разное: поездку в Париж, музыкальный центр, ботинки «Доктор Мартенс», бесплатное поступление в университет, здоровье для бабушки и влюбленного в нее мужчину, который предпочел бы футболу просмотр Акиры Куросавы или чтение Буковски за бутылкой хорошего вина. И не умереть бы, не умереть бы в этих новых годах. Часы на Спасской башне желания исполняли исправно, но как только она переехала в Берлин, оказалось, что границы существуют не только в головах и картах, но и в территории чудес. Возможно, она пила не то шампанское или надо было встречать Новый год с курантами, но по берлинскому времени, или повесить на елку того космонавта, с которым перемигивалась с двух лет. Три года Саша загадывала, что выучит немецкий в совершенстве и напишет роман, про который Дмитрий Быков скажет «бомба», а Галина Юзефович забудет про «Маленькую жизнь». А тот мужчина, который футболу предпочитал просмотр Акиры Куросавы, должен был как-нибудь выйти из бара, заглянуть в книжный магазин и выбрать ее, а не нового Иванова. Немецкий Саша не выучила, роман не написала, и даже желание «не умереть бы» исполнялось как-то не так. Умирала, несколько раз за три года уже умирала, но все же продолжала просыпаться и выходить из квартиры в Берлин.

Бабушка в детстве пугала Сашу, что та тоже скоро состарится и не заметит жизнь. «Так… Несколько платьев сменишь, покружишься, в зеркало посмотришься пару раз – и конец». Саша не вслушивалась серьезно в бабушкины монологи о скоротечности дней, но именно в Берлине заметила, что время замедлилось, освободилось, но в итоге пошло быстрей. «Год, два, три. Ну хоть что-нибудь уже выходи. Учись, немецкий, пишись, роман, живи, Саша, люби мужа, не умирай», – приговаривала она над адвент-календарем за семейным ужином в немецкое Рождество. Родственники мужа в честь такого праздника напивались кипяченым вином, поправляли медальки «За удачную интеграцию в Германии» и готовили Саше экзаменационные вопросы о планах на лето и оставшуюся жизнь.

– Не знаю, – не дожидаясь их реплик, начала она. – Может, кота заведу для моего кота. Или уиппета серого. Нет, детей не хочу. Не знаю, может, в Тарусу поеду или в Таиланд. Не знаю, может, вагоновожатой в Берлине стану или книгу напишу. Вот не учится у меня немецкий. Тошнит уже от него. Три года ему посвятила. Лучшие годы свои!

Муж, из-за которого Саша и оказалась в Германии, за любым застольем с родней всегда уходил в телефон, да так далеко, что каждый раз потом уверял, будто ничего не слышал, ничего не помнит и вообще хорошо время провел на сайте Ebay. На этот раз он, видимо, ушел туда же, потому что защищаться перед семейной комиссией не помогал.

– А я говорила, сразу надо было на немецкий вам с Мишей переходить!

– А я говорила, нечего на эти курсы немецкого ходить – в бар пойдешь работать и заговоришь!

– Да что там коты. Вы детей рожать когда будете? А форшмак с оливье совместим? Ты или рожай, или работать давай выходи. Мы тоже там были юристами-экономистами – ничего, перестроились как-то.

– Хумус надо на холодец мазать!

– Ах, Люся! Мы же забыли гуся приготовить! На Рождество немцы едят гуся!

– Ты, Сашка, просто с русскими кончай общаться, и будет все хорошо!

С некоторыми русскими Саша решила закончить общаться прямо сейчас. Не дожидаясь коллективного выковыривания изюма из штоллена и выхода мужа с Ebay, раздраженно хлопнув дверью, она выбежала в унылый двор на границе Марцан – Лихтенберг. Вечный ноябрь, а не Рождество. Вечные панельки. Вечный промозглый дождь. Сбой во времени у нее произошел, возможно, из-за отсутствия зимы. Организм требовал снега и убийства болезнетворных микробов хорошим морозом, но вместо этого серый дождь растекался по Саше, превращая ее в женщину средних лет с зеленым цветом кожи. Она оглядела празднично украшенные окна в одинаковых домах и почему-то вспомнила школьную подругу Олю, которая не отличалась терпеливостью и любила ставить елку уже в октябре.

– Девушка, простите, но у вас колготки порваны! – обратился к Саше куда-то спешивший и обогнавший ее человек.

– Ви битте? Я не расслышала. Ихь хабе нихьт гехерт.

– Это не очень красиво, девушка. Праздник же! – непонятно, серьезно или шутливо ответил ей мужчина. Сам он был одет весьма нарядно – лаковые ботинки, сиреневый пиджак, бархатная шляпка и шелковый шарф. Наверное, спешил в оперу. Хотя нет, в пухлых руках обнаружился пластиковый пакет с затертой надписью «Лидл», и сжимал он его так, что родственная национальность распознавалась без слов. Так же, видимо, как и Сашины рваные колготки, которые она пыталась замазать лаком для ногтей. Нет, они не в оперу.

Саша услышала грохот трамвая и тоже начала спешить, догонять незнакомца. Ехать Саше, в принципе, было некуда, так как ключи от дома остались у мужа, но об этом она подумала уже в трамвае, который пришел на остановку совершенно пустым. Человек, обеспокоенный Сашиными колготками, сразу уселся у окна, а сама она, растерявшись от такого выбора свободных мест, попробовала то одно, то другое и поплелась к третьему, вспоминая, что надо купить в автомате билет. Хотя неужели в сочельник в трамвае окажется контролер? Святой же праздник.

Трамвай как-то сразу успокоил Сашу, ей стало хорошо от того, что здесь нет ни елки, ни гусей, ни ангелов, ни песен про Святую ночь. Нет никакого Рождества, а скорость движения ускоряет жизнь и замедляет Сашино время. А что, если и правда стать водителем трамвая? Отличная же будет интеграция! Саша Беркович – водитель трамвая. В Подмосковье мечты такие, конечно, в голову ей не приходили, так как в жизни были сплошные маршрутки. «Деньги при входе или при выходе? Дверью не хлопайте. Деньги будете передавать? С тысячи сдачи нет – выходите. Остановите здесь. Нет-нет, вот там!» Водитель трамвая – Саша Беркович. «Во что бы то ни стало мне надо выходить. Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?»

– Девушка, да что вы там стоите? Присаживайтесь!

Недавний собеседник чувствовал себя в трамвае как дома. Достал из пакетика «Лидл» вино, бутерброды, фрукт kaki и мандарин.

– Не надо грустить, вот, угощайтесь! У меня такое поганое настроение было – пойти некуда, а спать не хочется. Знаете, так праздники раздражают, тем более чужие. Включил себе «Нелюбовь» Звягинцева, думаю, самое время. Открыл вино, пожарил картошку, а тут звонок: «Дуй, Вася, к нам, у нас Володя Сорокин здесь. И настойку польскую прихвати». Читали Сорокина? Зараза ведь, как все точно угадал. Как все понял заранее. Вот же… Мастер! Помните «Метель»? Текучая бесконечность жизни, которая в любой момент может закончиться в бесконечных русских полях. Дорога чертова… Сожрет тебя, не задумываясь. Только в России такое ощущение, правда? Здесь идешь по жизни прямо, спокойно, и всю жизнь тебе еще фонарики рождественские подсвечивают.

Саша взяла мандарин, фрукт kaki, возможно, не мыт, вино из горла негигиенично, а бутерброд… Ну, мало ли, в нем берлинские кишечные палочки?

Сорокина Саша несколько раз в Берлине встречала и даже минут десять сжимала его правую руку, после чего год не могла ничего написать, кроме статусов в фейсбуке про тоску по хрустящим огурцам и сочной хурме. Она была уверена, что Сорокин тогда что-то такое с ней проделал, что-то перелил из нее в себя, надавил на точку на указательном пальце, известную только ему, после чего она, как завороженная, как самая послушная из свидетельниц Иеговы, поплелась домой к ноутбуку и cтерла полромана, повесть, рассказы о любви. «Вы слишком женственны, слишком хрупки, чтобы писать серьезную прозу, а ерунду за вас напишут и так. Будьте умнее – рожайте красивых детей. Не теряйте время». Но дети по желанию Сорокина никак не рождались – вытекали из Саши кровавыми сгустками, выходили ошметками, похожими на куриную печень. А гинеколог говорил: «У вас слишком низкий гемоглобин, фрау Беркович. Вам нельзя пока детей». А время идет и теряется. Нет ни детей, ни романа. «Ты, Сашенька, – говорила бабушка, – скоро тоже состаришься. Не успеешь оглянуться, как подумаешь – да куда же делась вся моя жизнь? Быстрее, время уходит, но эта мысль не даст тебе жить. За что хвататься, чтобы не упустить?»

А что, если часы на Спасской башне не виноваты в том, что не исполняются чудеса? А что, если все дело в Сорокине? Может, это он виноват в том, что время уходит, роман не пишется, а серый дождь разводит по телу старость, как Баба-яга и Кощей Бессмертный колдуют и воруют в сказках Новый год?

– А можно с вами к Сорокину?

– Да пожалуйста, ради бога, поехали. И вообще, давайте сделаем вид, что сегодня Новый год! С новым счастьем!

«Действительно счастье, – подумала Саша, – увидеть Сорокина до Нового года и отрезать ему палец. Загадать желание кремлевским часам и написать, наконец, что-то непохожее на кровавые ошметки неродившихся людей».

– А я Саша Беркович. В Германии три года. По профессии юрист, – рассказывает она о себе механический текст, заученный на бесконечных курсах немецкого.

– А я Василий. В Германии давно. Художник, поэт. Сейчас, правда, паузу в творчестве сделал, на зубного техника учусь.

Василий снимает шляпу, и Саша вспоминает, что встречала его недавно в инстаграме с бокалом вина у Хафеля и на поэтических вечерах, где он читал без всякого выражения медленные стихи про берлинский марафон. У него тогда тряслись губы, и понять она ничего не могла, так как думала все выступление: «Почему же он не побреется налысо? Зачем трусливо прячется в нелепую шляпу? Вот побрился бы, и совершенно другие пошли бы стихи».

– А вы почему, Василий, паузу в творчестве сделали?

– Да дерьмо я пишу. Раньше ничего, был потенциал. Печатался даже. А потом посмотрел на себя со стороны… Сорокин вот, кстати, сказал, что по моим стихам сразу видно – мне бухгалтерией и налогами заниматься надо. Интонация такая у меня.

– А за руку он вас, Василий, не держал? А гемоглобин у вас как?

Оказалось, что и его Сорокин держал крепко за руку и жал указательный палец, после чего Василия несколько дней рвало, а потом началась бессонница. Домашний врач посоветовал пить ромашковый чай и найти хорошего психотерапевта – наверняка такое самочувствие обусловлено тоской по родине. Психотерапевт прописал Василию таблеточки и физическую активность на свежем воздухе, и нечего писать стихи. Саша хотела высказать предположение, что тоска по родине ни при чем, а все дело в Сорокине. Что Сорокин колдун и с помощью рукопожатия забирает у литераторов талант, а ненаписанные тексты переливает в себя. Не зря же у него во всех книгах стиль такой разный. Саша высказать ничего не успела, так как трамвай остановился на Александерплац, но не на привычном месте, а напротив деревянного столба с вращающимися ангелами, на который, покачиваясь, мочился высокий парень с цветными дредами. Двери открылись, и парень, одной рукой застегивая ширинку, а другой приветствуя вагоновожатого, вошел в трамвай и сразу объявил:

– Билеты, пожалуйста! Готовьте ваши билеты!

Саша метнулась к выходу, но выбежать не успела. Двери закрылись, а контролер повторил ей в лицо:

– Билеты, пожалуйста! Готовьте билеты!

Он не был похож на контролера и выглядел, скорее, как растаман-дауншифтер из Гоа, который на недельку приехал на родину по делам. В России Саша хвасталась своей проницательностью, сверхспособностью считывать характеры людей, но в Берлине оказалось, что границы существуют не только в головах и картах, но и в таланте видеть личности. Ее дар на немцев не распространялся.

– С праздником, уважаемый! Давайте выпьем! Ваше здоровье! – поднимая бутылку в сторону вошедшего, кричал Василий.

– Ваши билеты, пожалуйста! Где ваши билеты? – монотонно повторял контролер. – Если у вас нет билетов, то я выпишу вам штраф.

– Да иди ты в жопу, какой еще, на хрен, штраф? Сегодня праздник! Давай выпьем! – зазывал Василий, который перестал прикрывать шляпкой лысину, снял шарф и пошел с пакетиком «Лидл» прямо на контролера. Сейчас он не был похож на поэта с Хафеля, а выглядел точно как Колян, Сашин сосед по даче на Рузе, который в алкогольном угаре выходил с топором по лесу погулять и кричал то ли себе, то ли лесу: «Убью, проклятый!»

Это был первый раз, когда Саша попалась контролеру без билета, и первый раз, когда Василий бил человека в лицо. Он и представить не мог, что способен на такое. Хорошо, что бутылка упала и покатилась по трамваю в противоположную сторону, что не пришлось ее поднимать над головою контролера, убивать его за грязные дреды и за отказ не выписывать в честь праздника штраф. Василий не видел лица противника: его словно окатило липкой волной с тошнотворным запахом заблеванных станций метро. Стало дурно, а перед глазами, как битые новогодние игрушки, замелькали осколками те неприятные фрагменты, которые Василий гнал обычно из головы в сон. Рыжая мертвая жена смотрит из гроба, ожидая, когда он сдержит обещание и перевезет их с сыном из Воронежа, наконец, в берлинский дом. Только обещал он это до две тысячи двенадцатого года, а теперь-то как? Жена умерла от рака, сын переехал куда-то сам, а он, Василий, бегает в костюме «Пума» на берлинских марафонах и читает об этом стихи. Он бил не в лицо другого человека, он бил в одиночество, бессмысленность, пустоту, неудачливость своей сорокапятилетней жизни. Что-то хрустит, падает – семидесятипятилетняя мама, которую он навещает раз в год, зовет яркими бусами на новогодний «Наполеон», но Василий не может дойти, – он тонет в гигантском русском поле, которое никогда не перейти, и ничего не понять.

Контролер от неожиданного удара потерял равновесие и покатился вслед за бутылкой, перестал повторять «Билеты, приготовьте ваши билеты, иначе выпишу штраф». Водитель трамвая объявил остановку, открыл двери и выпустил пассажиров у праздничной телебашни, которая переливалась из зеленого в синий, а из синего – в желтый, возносилась острой пикой в темное небо. «Как макушка на странной елке, – подумала Саша, – Берлин же как елка».

– Я шляпу забыл в трамвае, – дрожащим голосом, чуть слышно сказал Василий.

– Да ну ее! Бежим!

Они бежали в сторону Николаифиртель, туда, куда не идет трамвай. Бежали, взявшись за руки, почувствовав себя героями тупого боевика, сбросив несколько лет и множество правил. Пробегая мимо Красной ратуши, Саша заметила, что часы показывают без минуты двенадцать.

– Быть может, немецкое Рождество – это и правда как русский Новый год? Надо загадать желание, следя за стрелкой часов! – предложила Саша. – В Новом году я хочу выучить немецкий, написать роман и остаться живой!

Василий сел на корточки перед часами и зашептал что-то свое.

«Дырагой ДедМороз!» – напечатал Гоша. Программа немедленно подчеркнула весь текст красным, примерно так, как это делала учительница, когда находила ошибку. Только учительница ошибки исправляла, и сразу было понятно, что именно не так. А как понять, глядя на экран? Гоша не знал. Звать старших было нельзя, ведь письмо Гоша сочинял особое, секретное. В прошлом году ему помогала мама, и что в итоге? В итоге вместо настоящей собаки он получил в подарок на Новый год заводного пуделя! А все потому, что мама торопилась и они не уточнили – «настоящую». Вот Дед Мороз и не понял.

– Не-е-ет уж! – прошептал Гоша. – На этот раз я сам. И опишу подробно. Тогда сработает!

Он внимательно перечитал написанное, по буквам, и сам все исправил: «ы» на «о» заменил и пробел между словами «Дед» и «Мороз» вставил. Дальше пошло легче. Вскоре получилось вот что…

За окном темнело. Снежинки приземлялись на подоконник, но их тут же сдувало ветром. Родители уехали за продуктами, и в доме было тихо-тихо.

Гоша перечитал письмо и остался доволен: все написано четко и ясно. Теперь остается распечатать на принтере, положить в конверт и бросить в почтовый ящик. Мишка Павликов, сосед по парте, сказал, что по электронной почте тоже можно. Но Гоша не знал, как это делается, так что решил старым, проверенным способом.

Обычной почтой, конечно, дольше. Особенно если учесть, что Дед живет далеко от их города…

Гоша посмотрел на дату в нижнем углу экрана: 12 декабря. Успеет дойти? А вдруг нет? А вдруг дойдет в последний день, и собаки кончатся? Гоша тяжело вздохнул и дописал:

– Теперь точно все! – прошептал Гоша. – Только в конце надо написать «Целую, Гоша» или лучше «До свидания, твой Гоша». Да!

Он начал писать «до свида…», но вдруг его пронзила ужасная мысль: кошки тоже могут кончиться! Вдруг Дедушка получит письмо прямо перед самым-самым праздником?

Гоша закусил губу и продолжил:

На улице совсем стемнело, зажглись фонари, и желтые лучи пробивались сквозь черные ветви деревьев, обещая волшебное, счастливое будущее. Папиной машины пока не было видно, но с минуты на минуту она могла появиться.

Не откладывая в долгий ящик, Гоша распечатал письмо, сунул его в заранее подготовленный конверт, а конверт – в карман куртки. Он успел выйти из программы и загрузить любимую игру прежде, чем вернулись груженные пакетами родители. Секрет удалось сохранить.

Странный он, этот Вадик, но Надю к нему тянуло магнитом.

Он же вообще толком не учится, появляется только на сессию и на пьянки. И ведь сдает же и зачеты, и экзамены, в академ ни разу не ходил. Гений, а может, везунчик?

– Он, конечно, ничего так-то, да? Не толстый и не дрищ. Фигурка норм.

– Ну да.

– А помнишь, Надя, на первом курсе, когда перепились, там Вадик ко всем подкатывал, все ржали, помнишь?

– Конечно.

– Ага, «это судьба», говорит, и так еще в глаза смотрит, лицо серьезное, сдохнуть можно. И на часы свои огромные посматривает, ждет чего-то.

Надя и Таня смеются, и их голоса смешиваются с галдящим шумом душного ночного кафе. Сейчас конец декабря, сессия. Измученная и тоскующая по отрыву студенческая публика тусуется в забегаловке у заснеженной автобусной остановки.

– Так он ни с кем тогда и не замутил?

– Нет. Ну, во всяком случае, я не знаю. – Надя опустила глаза.

– Да ладно, он же к тебе больше всех приставал. Что, ничего не было?

Надя покачала головой и потянула колу через трубочку из бумажного стакана. Стакан сморкнулся, и Надя нехотя выдавила:

– Он сказал, что еще не время.

Таня вытаращила глаза, а Надя пожала плечами:

– Ну да, пуля в башке, вот такой фрукт.

– Овощ.

Таня засмеялась, и Надя тоже, она не обижалась.

Тут Таня понизила голос:

– Говорят, что он всегда учит только один билет, и ему всегда попадается именно этот.

– Как так?

– А вот так.

– Мистика. О, смотри, твой Викто`р притащился.

Подруги замолчали, чтобы помахать вошедшим в кафе парням. Один из них был атлетически сложенный Викто`р, которого за глаза именовали на французский манер, с ударением на последний слог. Он не вылезал из спортивного костюма и очевидно экономил на дезодоранте. Поэтому имя с французским прононсом ему не шло. Тем веселее было его так называть. Когда-то Таня встречалась с Викто`ром. Было дело, да.

Проводив глазами бывшего, Таня вдруг спросила:

– Видела, сегодня?

Надя кивнула.

Конечно, она видела. Вся группа видела стычку Виктора и Вадима в очереди на экзамен.

Сначала все собрались у кабинета, прикинули, сколько времени уходит на ответ, а потом часть группы, и Виктор вместе с ними, рассосалась, кто в буфет, а кто на улицу курить и резать шпоры. Тут Вадик прибежал, запыхавшись, и стал допытываться, кто следующий должен пойти на экзекуцию. Ему ответили, что Виктор, но он где-то шарится. Тогда Вадик, тыча в свои гигантские часы, сказал, что опаздывает, и можно, пожалуйста, вместо Виктора пойдет он. Ожидающие согласились, – никто не хотел быть растерзанным раньше отмеренного срока, и Вадим, выдохнув, вошел в кабинет.

Через минуту с телефоном, прижатым к уху, в коридор вылетел красный профессор, шипя в трубку: «Мама, если я обещал заехать, я заеду, у меня сейчас экзамен, потерпи, пожалуйста». Он исчез в преподавательской, и еще минут пятнадцать оттуда доносились сдавленные плаксивые выкрики.

В общем, пока профессор, проклиная все на свете, исполнял сыновний долг, студенты с завистью заглядывали в аудиторию, где их одногруппники остервенело списывали.

– Ну вы и гады, везунчики, – стонали из коридора.

– Се ля ви, – громко шептали из кабинета. – Да закройте вы дверь, черти, спалите же!

Каждый из оставшихся в коридоре изнывал еще и от зависти к Вадиму, который так удачно пролез не в свою очередь, а теперь сосредоточенно сдувал ответ.

Все хотели быть на его месте, но больше всех досадовал Виктор, который примчался из курилки, услышав, что экзаменатор заперся в преподавательской, а все, кто успел взять билеты, теперь списывают так, что пальцы дымятся. Винить Виктору нужно было, конечно, только себя, да. Но этот чертов счастливчик! Опять ему повезло! Виктор злобно скрипел зубами, а заметив, что на него смотрят девчонки, картинно долбанул кулаком в стену.

Когда профессор вернулся в аудиторию, его встретили скромно сияющие интеллектом лица. Конечно, все получили как минимум четверки.

Вадим с извиняющимся видом засовывал в сумку зачетку с пятеркой, когда Виктор прижал его к стене.

– Ты чего полез?

– Мужик, ну ты же сам опоздал, все равно бы не зашел без препода.

– Не твоя очередь – не лезь, понял, счастливчик? А то я тебе счастье… укорочу.

Виктор усмехнулся, еще раз пихнул Вадима грудью и под вялые реплики одногруппниц «Витя, перестань, Витя, успокойся» зашел в аудиторию.

Ну да, Вадик не боец, в драку не полез, но как-то странно посмотрел на Виктора, спокойно, как будто что-то прикидывая. Затем он хмыкнул, глянул на часы и пошел по коридору прочь от кабинета.

Утро тридцать первого декабря Олег посвятил походу по магазинам. Маша, по-праздничному румяная и отчего-то смущенная, сунула ему в руки длинный список того, что нужно докупить к столу.

– Маш, может, мы без твоего элитного шампанского обойдемся? И без икры. За ними же на разные концы города ехать надо, – попытался отбояриться от лишних хлопот Олег.

– Нет, это важно! Какой же Новый год без шампанского и икры? И потом, это нужно для сюрприза!

Маша скорчила умилительное лицо, и Олег сдался. Он обнял свою невесту, чмокнул ее в макушку, там, где начинался ровный пробор светлых волос. Задержался, не желая выпускать ее из своих рук, такую теплую и уютную, пахнущую яблоками и корицей.

Маша первой разорвала объятия, замахала на Олега рукой:

– Ну все, иди, иди!

Олег вышел из квартиры ворча. Больше для виду – ему самому было нужно в торговый центр. Сегодня он наконец решился. Дело оставалось за малым: купить кольцо в бархатной коробочке и букет алых роз. «Да, не очень оригинально, – размышлял Олег, – но зато по всем правилам. Классика всегда в моде».

Из-за кольца он и задержался. Лифт не работал (это в новом-то доме!), и Олег запыхался, забираясь с пакетами на седьмой этаж. Зашел в квартиру уже вечером, когда по улицам города разливались вязкие сумерки.

Свет не горел. Олег щелкнул выключателем, сгрузил на пол звякнувшие сумки.

– Маша? Ма-а-аш!

Ему ответила тишина. Не пахло готовящейся едой, никто не суетился в зале, около наряженной елки. Олега кольнуло неприятное, не оформленное еще в конкретную мысль предчувствие.

Он зашел в спальню, решив, что его невеста решила подремать перед тяжелым вечером. Увидел неплотно прикрытую дверцу шкафа и открыл ее почему-то дрогнувшей рукой.

Полки оказались пусты.

Олег сорвался с места. Он пробежал по квартире, и всюду ему в глаза бросались бреши на привычных местах. Исчезла батарея баночек из ванной, опустел кухонный шкаф, пропали со стены Машины фото. Если бы не знакомый запах духов, висевший в воздухе, Олег бы решил, что год жизни с Машей ему причудился, как смутный, но крайне убедительный сон, приснившийся под утро.

На кухне Олег нашел пустую чашку, на которой отпечаталась алая каемка Машиной помады. Под чашкой лежала записка, длинная и невнятная. Олег выцепил лишь общий смысл. «Я люблю другого, прости».

Первую бутылку шампанского Олег употребил из горла, не чувствуя вкуса. Вторую взял с собой, когда вышел на балкон. Достал из заначки пачку сигарет и жадно затянулся. Год назад он при Машиной поддержке бросил курить. А теперь – зачем было держаться? Зачем вообще что-либо?

В груди распахнулась дыра, через которую тянуло ледяным сквозняком. Шампанское не работало.

Повинуясь мазохистскому порыву, Олег взобрался на подоконник. Распахнул окно, ловя лицом ветер. Нет, он не собирался прыгать. Но усевшийся на левое плечо демон противоречия шептал ему, что подойти к краю бездны и бросить взгляд вниз, пощекотать нервишки – ровно то, что ему требовалось. Олег был готов на любое действие, только бы перебить эту чертову боль, чем угодно, как угодно!

Олег посмотрел под ноги. Начинался снегопад. Случайные прохожие, нагруженные сумками, торопились домой, к оливье, «Голубому огоньку» и наряженной елке. Ровно двадцать одну минуту назад Олег был таким же. Блаженны неведающие.

«И через месяц-другой ты снова станешь таким же, – шепнул голос ангела с плеча правого. – Все пройдет. Не дури, дружище! Боль не длится вечно. Слезай с подоконника, ну!»

Олег почувствовал, как расслабляются мышцы, как накатывает мягкий шум в ушах. Деревянными пальцами он вцепился в оконную раму и уже собирался сделать шаг назад, как вдруг резкий порыв ветра хлопнул балконной дверью. Будто невидимая рука толкнула Олега в спину.

Он взмахнул руками в безуспешной попытке сохранить равновесие. И полетел вниз.

Жизнь перед глазами пронестись не успела. Олег даже не закричал. Вместо этого – животный ужас и так некстати всплывший в памяти факт: при падении с седьмого этажа вероятность летального исхода приближается к ста процентам.

Земля ударила Олега, как самосвал сбивает выскочившего на дорогу глупого зайца. И не было ни тоннеля, ни строгого бородача с ключами от райских врат. Только темнота.

Олег очнулся от холода. Дернулся, рефлекторно отгреб от лица что-то белое и холодное. Удивился тому, как легко руки ему подчиняются. «Это что, снег?» – с удивлением подумал Олег. Резко сел, охнув от боли в ребрах.

И тут же истерично заржал. Он упал в сугроб, который коммунальщики сегодня утром заботливо накидали под окнами.

«Ну все, теперь тридцать первое декабря – мой официальный второй день рождения», – подумал Олег.

Кряхтя, он принялся выкапываться из снежной горы. Кое-как, на четвереньках, выбрался на свет божий – узкую полоску расчищенного тротуара. Встал. Голова закружилась, но через пару мгновений мир остановился и принял привычное положение.

– Надо же! – донеслось откуда-то сбоку. – А мне матушка говорила, что мужики просто так с неба не падают.

Голос был низкий, прокуренный. Оборачиваясь, Олег ожидал увидеть женщину лет сорока, с явными признаками алкогольной зависимости. Вместо этого перед ним оказалась совсем молоденькая девушка, скорее всего еще школьница, в низко надвинутой на лоб шапке и огромной лыжной куртке, явно снятой с чужого мужского плеча. Олег в удивлении разглядывал профиль с аккуратным носом и припухшими губами.

Девушка курила на редкость вонючие сигареты, прислонившись к фонарному столбу.

– Что, гирлянду вешал? – едко бросила она.

Девица пожирала Олега оценивающим взглядом. Так обычно смотрят домохозяйки на курицу, разложенную на рыночном прилавке. Какую выбрать – пожирнее, посочнее? Олегу почему-то стало не по себе.

– Нет, хотел генеральную уборку устроить. Окна мыл, – мрачно ответил он.

Эйфория от чудесного спасения схлынула. Олег стоял на обледенелом тротуаре в одной футболке, босиком – тапочки

слетели во время падения, и искать их в снегу его не тянуло. Смартфон остался в кармане куртки, наверху, за закрытой изнутри дверью.

Оценив ситуацию, Олег рысцой побежал к домофону. Задубевшими пальцами принялся тыкать в номера соседских квартир.

Домофон оказался неисправен. Раздавался характерный пиликающий звук нажатой кнопки, но крошечное табло оставалось темным.

– Да почему именно сегодня?! – возопил он к небу, откуда совсем недавно приземлился. Небо не отвечало.

– Совсем не работает? – Девушка проследовала за ним и теперь с любопытством смотрела на его попытки, наклонив голову.

Олег нецензурно выругался и саданул онемевшим от холода кулаком в подъездную дверь. Стало чуть легче. Он перевел взгляд на навязчивую девицу.

– Слушай, у тебя телефона нет?

– Не-а. – Девушка безмятежно улыбнулась. – У меня есть кое-что получше.

С этими словами она расстегнула куртку и под недоумевающим взглядом Олега стала раздеваться. Под первым гигантским пуховиком оказался второй, уже подходящий ей по размеру.

– На, потом вернешь.

Олег не стал ломаться и моментально скользнул в еще теплую куртку.

– И часто ты ходишь по улице в таком виде? – спросил он.

– Нет. Только когда сбегаю из дома. – Девушка пожала плечами и сунула сжатые кулаки в карманы, поежившись.

Олег снова взглянул на нее, уже внимательнее. В неверном свете подъездного фонаря он заметил, что у нее разбита губа, а левая скула чуть припухла, как после сильной пощечины.

Почувствовав его взгляд, девушка отодвинулась и принялась поправлять на шее длинный, неловким узлом завязанный шарф.

– Спасибо, – Олег первый нарушил неловкую паузу. Протянул девушке руку: – Меня Олегом зовут. А ты?

– Вика.

Пару мгновений он смотрел на растрепанную, ершистую девушку. Та уставилась ему в глаза в ответ, изогнув бровь: мол, чего надо? И тут Олегу пришла в голову идея. Он медленно заговорил, с каждым словом убеждаясь, что принял правильное решение.

– Послушай, тебе, судя по всему, идти некуда. Давай поднимемся ко мне, встретим Новый год вместе, а там ты уже решишь, что дальше делать. По рукам?

– Не думаю, что у тебя получится. – Вика как-то странно посмотрела на него. Она щелкнула колесиком зажигалки и затянулась очередной вонючей сигаретой.

– Почему? Сейчас кто-нибудь выйдет из подъезда, мы зайдем внутрь. Я вызову слесаря, он вскроет дверь…

– Вечером тридцать первого декабря? – ехидство Вики было можно разливать по бутылочкам и продавать, как быстродействующий яд.

– Тогда напросимся к соседям.

– А ты хоть знаешь, как их зовут? Да и многоэтажка совсем новая. Еще никто толком не заселился.

Олег окинул взглядом высотку. Действительно, мягкий желтый свет лился всего из нескольких окон.

– И что ты тогда предлагаешь, девочка-облом? – Олег почувствовал, что начинает закипать. Вика была права, и это особенно злило.

– Ну-у-у… – протянула девушка. – Через дорогу начинается другой район. Там живут люди попроще. Ни одного кодового замка на подъездах! Не пустят за стол, так хоть погреемся.

Ноги Олега, буквально примерзшие к тротуару, согласились с ней.

Внезапно двор прорезал слепяще-белый свет фар. Около подъезда затормозил черный автомобиль. Старомодный, квадратный, похожий на ящик – такие машины Олег видел разве что в исторических фильмах.

В детстве Олег собирал игрушечные машинки. Гвоздем его коллекции был ЗИС-101, солидный, мрачный и надежный на вид, совсем не то, что обезличенные автомобили начала нулевых. Олег даже не играл со своим любимцем, только доставал иногда с полки, восторженно проводил пальцем по округлым линиям и ставил его обратно. При переезде из города в город ЗИС затерялся.

И вот теперь машина из далекого детства вдруг подросла в размерах и приехала прямиком к его дому.

Очарованный, Олег сделал шаг вперед. Ему вдруг остро захотелось узнать, кто сидит за рулем этого ретрочуда. Странно, но он не мог разглядеть силуэт, только тьму, колышущуюся за стеклом.

– Эй, куда это ты? – Вика схватила его за запястье, и наваждение схлынуло так же легко, как и пришло.

Девушка взглянула в сторону автомобиля, и лицо ее вытянулось от испуга.

– Быстро! – вскрикнула она. – Шевели копытами, дядя!

Хамски-снисходительное «дядя» из уст малолетней девицы Олега царапнуло, но он благородно смолчал. Только

обернулся – понять, что так напугало Вику. И увидел высокую темную фигуру, вылезающую из машины. Не успел разглядеть лицо, ибо девушка потянула его за собой с упрямством локомотива. Они скользнули в просвет между домами, и черный человек остался за углом.

Вика почти бежала, Олег не отставал. Девушка петляла по пустым заснеженным улицам, уверенно сворачивала в самых неожиданных местах. Город будто вымер. Ни автомобилей, ни прохожих. «Эх, сейчас бы заливать горе в теплой квартире, а не вот это вот все», – подумал Олег.

– Хорошо знаешь район? – спросил он.

– Лучше, чем мне бы хотелось, – хмыкнула Вика. – Я здесь с рождения живу. Дальше будет железка, и метров через сто – мой дом, последний в тупике. Каждое утро просыпаюсь от идущих на Москву электричек.

Она помрачнела и исправилась:

– Просыпалась.

– Не хочешь рассказать, как тебя угораздило свалить из дома в ночь на тридцать первое? – решил задать лобовой вопрос Олег. От быстрого шага он немного согрелся, и жизнь не казалась ему совсем уж невыносимой. Теперь его снедало любопытство.

Вика остановилась. По лицу девушки пробежала тень, как будто она пожалела о той толике личного, что слетела с ее языка. Взглянула на Олега исподлобья, взвешивая, достоин ли он доверия.

Взвешивание оказалось не в его пользу.

– Нет, не хочу.

Дальше шли молча. Район новостроек, где Олег еще худо-бедно ориентировался, вскоре кончился. Потянулись ряды двухэтажных домов и старых бараков, которые власти регулярно грозились расселить и снести, но все никак не исполняли обещания. Где-то горели окна и мигали гирлянды, слышался звук работающего телевизора. Не то «Ирония судьбы», не то «Джентльмены удачи» – Олег смотрел их под Новый год с родителями кусками, да так ни разу и не досмотрел от начала до конца.

Пару раз он видел движущийся свет фар, который заставлял деревья отбрасывать на снег причудливые тени. Всякий раз Вика нервно озиралась, а затем резко меняла направление движения.

«Да от кого ты так убегаешь? Кто тебе губу разбил?» – хотел спросить Олег. Но не спрашивал. Знал, что девчонка не ответит. Да и, в конце концов, каждый имеет право на секреты.

– Давай здесь попробуем. – Вика направилась к деревянному крыльцу дома, из окон которого доносились смех и что-то из российской эстрады. Олег уже предвкушал, как нежно прижмется к ребрам батареи, как вдруг дверь распахнулась.

– Лидочка, ну чего ты, родная, ну не надо, а! Светлый праздник же, Новый год! – Из подъезда выскочил тощий, взъерошенный мужик, щедро окативший Олега спиртовым духом.

– Ах ты, алкаш подзаборный! – громыхнуло сверху. Донеслись тяжелые, спускающиеся по лестнице шаги.

Лидочкой оказалась монументальная дама за пятьдесят, с праздничным начесом-буклей на голове и гневно искривленным ртом.

– Лидуся, ну не надо! Хочешь, я тебе руки поцелую, а?

Мужик бухнулся на колени в попытке приложиться губами к запястью женщины.

– Шуруй к своим дружкам, тебя здесь не ждут, – припечатала она. – Еще раз приползешь, ментов вызову!

Женщина захлопнула дверь так, что пошатнулся горшок герани в окне одной из квартир. Расхристанный мужичок поднялся с колен и философски почесал затылок.

– Лидуся нас погреться точно не пустит, – резюмировал увиденное Олег. – Не будем терять время.

Он уже наметил следующий двухэтажный домик, где светились окна, и двинулся вперед уверенным шагом, не заботясь, идет Вика за ним или нет. Вдруг сзади раздался короткий вскрик и звук падения. Олег обернулся.

Пьяненький мужичок лежал на утоптанном снегу. Лицом вниз. Видимо, поскользнулся, неудачно спускаясь с крыльца. Олег было шагнул вперед, чтобы подойти и помочь, но Вика вскрикнула:

– Нет, стой!

– Ты чего? – недоуменно посмотрел на нее парень. Вместо ответа Вика кивнула, указывая на силуэт, неспешно приближающийся к дому.

Это был тот самый незнакомец на ретромашине, которого Олег видел около своего дома. Он двигался медленно, но неотвратимо, почти вальяжной походкой.

Силуэт вошел в свет фонаря, и Олег вздрогнул. Это был не человек. Две ноги, две руки, голова – такие фигурки маленький Олег рисовал химическим карандашом на листах бумаги, когда пытался впервые изобразить папу. Вместо лица – густо замазанный черным овал. Не разглядеть черт, взгляд будто соскальзывает, как во сне.

Черный набросок замер около лежащего на снегу мужичка, так страстно лобызавшего руки Лидочки пару минут назад. Несколько томительно долгих мгновений нарисованный силуэт смотрел на Олега. Глаз у незнакомца не было, но Олег ощутил этот пронизывающий взгляд какой-то своей нутряной, человеческой сутью. Олега затошнило от ужаса.

Силуэт наклонился и подхватил мужика легко, как бумажную куклу. Перекинул через плечо и понес в сторону дороги, на которой стоял его автомобиль. Он двигался все так же медленно, размеренно. Только когда черный человек вышел из-под света фонаря, Олег понял, что может дышать. И что Вика уже почти минуту дергает его за рукав.

– Да приди ты в себя! Валим отсюда, быстро!

И он побежал. Да так, словно за ним сам черт гнался. Дворы, путаные дорожки между домами, заборы, замерший в тишине парк – все слилось в карусель. Сначала закололо в одном боку, потом в обоих, но Олег не останавливался. Короткие волоски на его затылке до сих пор стояли дыбом от ужаса, и остановиться было смерти подобно.

– Стой, я больше не могу, – крикнула сзади Вика, и только тогда Олег притормозил.

Они оказались в маленьком дворике, с двух сторон стиснутом стенами домов. Покосившийся фонарь освещал детскую площадку. Припорошенная снегом фигурка-лошадка смотрела внимательным черным глазом, как двое людей шли по нетронутому снежному полотну.

Запыхавшаяся после бега Вика упала на качели. Она судорожно копалась в карманах в поисках сигарет и старательно отводила взгляд.

– Вика, какого черта происходит? – Олег сел рядом, в упор уставившись на девушку. – Кто за нами гонится?

– А ты еще сам не догадался? – истерично хохотнула она. – Ну ты, дядя, тугодум.

Олег не ответил, продолжая сверлить ее тяжелым взглядом.

– О’кей, вот тебе намек.

Вика сунула ему под нос почти полную пачку сигарет. В плотном рядке не хватало лишь одной штуки. Девушка вытащила еще две: одну для себя, вторую бесцеремонно сунула в рот Олега. Закрыла пачку и протянула парню.

– Открывай.

Заинтригованный, он откинул картонную крышечку. Пачка снова оказалась полной, без одной сигареты. Олег перевел взгляд на Вику. Задумчиво потрогал сигарету, которую сам зажал в зубах.

– Ну что, теперь понимаешь? – голос Вики дрогнул.

– Да, понимаю… – Олег выдержал драматическую паузу. – У тебя бесконечный запас курева.

Вика уставилась на него, приоткрыв рот. Олег мог поклясться, что слышит, как щелкают в ее голове сменяющие друг друга мысли. Наконец девушка пришла в себя.

– Идиот! – Она впечатала маленький кулачок в плечо Олега.

Довольный собой, он заржал. Следующий удар свалил его с качелей. Олег лежал в сугробе (второй раз за этот вечер) и смеялся как умалишенный. Пару секунд Вика смотрела на это безобразие, а затем махнула рукой. И рассмеялась сама. Их смех отражался от сдвинутых стен домов и улетал куда-то в зимнее небо.

Лежа на спине и глядя вверх, на звезды, Олег вдруг с удивлением понял, что никакой дыры в груди у него больше нет. Весь сегодняшний день с глупым забегом по магазинам и растворившейся в воздухе Машей сейчас казался картинкой из далекого прошлого. Пяти, а может, и десятилетней давности. Был только смех, снег и странная девушка, еще даже девочка, колючая, как еж.

Они пришли в себя через пару минут. Как по команде встали, стыдливо отряхнулись и снова сели на качели. Наконец, когда тишина стала невыносимой, Вика спросила:

– Кого ты видел? Когда она пришла забирать того мужика.

– Это была она? – удивился Олег. – Я думал, это мужчина. Точнее, черный силуэт. Такой… не настоящий. Как будто нарисованный.

– Каждый видит что-то свое. – Вика поежилась. – За мной вот ходит старуха с косой, как в дурацких детских книжках. У тебя хоть что-то оригинальное.

Следующие слова Олег с трудом вытолкнул из горла.

– Я что, умер? И это все – мой последний, самый яркий сон?

– В некотором роде. Не знаю точно. – Вика впервые подняла взгляд на Олега, и он заметил пару мокрых дорожек на ее щеках. – Не все, кто здесь оказываются, еще мертвы. Кто-то возвращается.

– И как часто? – Олег вцепился в эту мысль, как утопающий в спасательный круг.

– Я помню только одного. Маленького мальчика. Я встретила его тут же, на детской площадке. Он лепил снеговика.

– Как он вернулся? – Олег вскочил на ноги. – Что именно сделал?

– Если бы я знала, то с тобой бы здесь не сидела, – Вика огрызнулась, но без былого задора. – Он с самого начала весь светился, таким особым голубоватым светом. Как маленькая звезда.

Вика замолчала. Она покачивались на качелях, обхватив себя руками, будто желая успокоить.

Впервые в жизни Олег искренне захотел поддержать человека. Не потому, что так принято, не для того, чтобы оборвать зарождающийся скандал, а от всего сердца. Передать частичку уверенности, что все будет хорошо. Что от смерти можно убежать – у них ведь получилось это сделать дважды, значит, получится и в третий раз! Но нужные слова не приходили. Он стоял среди заснеженного двора, в куртке с чужого плеча и смотрел, как плачет девушка, о которой он не знал ничего, кроме имени.

– Я здесь так давно, ты не представляешь, – Вика говорила тихо, и Олегу пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова. – Мое тридцать первое растянулось в вечность. Я видела столько людей, и за всеми приходит она. Я бегу, бегу изо всех сил, а она каждый раз догоняет. Словно издевается надо мной.

Вика вдруг вскинула на Олега глаза, казавшиеся черными из-за расширенных зрачков. Глаза безумной. Она сорвала с себя пушистый шарф и выдвинулась чуть вперед, под свет фонаря.

Вокруг ее шеи виднелась лиловая полоса – след не то ремня, не то веревки. Олег вздрогнул.

– Я ведь сюда сама пришла, понимаешь? И только здесь поняла, что на самом деле мои проблемы – полная фигня. Подумаешь, отец ушел, подумаешь, мать бьет. Я ведь могла и правда уйти из дома, могла найти помощь. Но решила по-другому.

У Вики перехватило дыхание от слез, она сделала судорожный вздох. И почти выкрикнула:

– Зато теперь я вцепилась зубами в край могилы. Я не хочу умирать, не хочу!

Голос девушки сорвался. Она опустила голову – не желала, чтобы Олег видел ее слезы.

Парень встал перед ней на колени. Аккуратно взял ее руки в свои. Заговорил:

– Я не оставлю тебя тут. Мы что-нибудь придумаем. Только не плачь, ладно? – Он аккуратно обнял Вику, попытался прижать к груди. На миг та замерла на его плече. И тут же злобно его отпихнула.

Олег в недоумении сделал шаг назад. Лицо Вики, хрупкой милой девочки, исказила нечеловеческая ярость. Казалось, что сейчас она кинется и выцарапает ему глаза.

– Почему ты?! – Она обвиняюще ткнула ему в грудь пальцем. – Чем ты лучше меня?

Олег недоуменно хлопнул глазами.

– Что, опять не догоняешь? – злобно хмыкнула Вика. – Сравни-ка!

Она обхватила его ладонь. На контрасте с бледной, холодной кожей Вики, рука Олега светилась нежно-голубоватым светом. «Он с самого начала весь светился. Как маленькая звезда», – вспомнил Олег.

– Значит, я смогу вернуться? – Олег не смог сдержать облегченной улыбки. И тут же пожалел об этом, увидев потемневшее лицо девушки.

– Знясит, я смагу вийнуся? – передразнила Вика. – Да, сможешь! Я за тобой с самого начала шла, чтобы понять, что нужно сделать. И ни черта не поняла. Ты – самый обычный, ты не сделал ни-че-го! И теперь возвращаешься обратно!

Она оттолкнула Олега.

– Проваливай отсюда! – орала Вика. – Лучше смерть, чем смотреть на твою рожу!

За спиной Вики тени пришли в движение. Черный автомобиль перевозчика душ Харона выползал из-за угла, и фары заливали детскую площадку мертвенно-белым светом.

Девушка обернулась к этому свету. Эмоции на ее лице неслись вскачь. Злость, отчаяние, страх… и облегчение. Она сжала кулаки и шагнула навстречу остановившемуся автомобилю.

– Прощай, дядя. Удачной дороги назад.

Олег бросился к ней, хотел было схватить ее за руку… и неловко бухнулся в сугроб, споткнувшись об лошадку-качалку. Круглый черный глаз уставился на него, будто говоря: «Да, брат, попал ты в переплет». Олег попытался вздохнуть, но воздух не шел в легкие.

Пушистый снег, взвившийся в воздух при падении Олега, никак не оседал. Он все разрастался, закручивался в воронку, в огромный буран. Олег барахтался, кричал, проклинал и торговался – и все без толку. Невидимая сила подхватила Олега и понесла, как ураган, закинувший Элли в страну Оз.

Сквозь толщу снега доносились голоса.

– Парень! Эй, парень! Ты живой?

Кто-то тряс Олега за плечи. Дышать было больно. Думать было больно. Все – больно.

Олег замычал и открыл глаза. Над ним нависали две бородатые рожи с нимбами над головами. Он сморгнул, и нимбы трансформировались в отблески от уличного фонаря.

– Ты смотри, парниша, в декабре на улице спать вредно! – нравоучительным тоном выговаривал Олегу один из «ангелов».

Олег никак не мог остановить вращающийся мир. В ушах стоял звон. Наконец он сформулировал первый вопрос:

– А где Вика?

– Какая Вика? Жена твоя, что ли? – спросил мужик номер один.

– Жена – это хорошо, – глубокомысленно сообщил номер два.

Олег встал. Сделал несколько неверных шагов, покачиваясь. Ноги не слушались. Он замерз, он был в одной футболке, босой стоял на снегу, придерживаемый под руки двумя поддатыми мужиками, чудом откопавшими его в сугробе.

– Вы не подскажете, где находится железная дорога? – спросил Олег.

Мужики над его головой переглянулись. Один неуверенно ткнул в сторону покосившихся двухэтажных домиков:

– Вроде там.

Сквозь звон в ушах проступил голос Вики, шепнувший: «Метров через сто – железная дорога, за ней – мой дом, последний в тупике. Поторопись…»

Олег побежал.

На перекрестке он рванул на красный свет, едва не угодив под колеса такси. Шумная и пьяная компания студентов улюлюкала ему вслед что-то веселое и связанное со злоупотреблением алкоголем. Олег и голову не повернул в их сторону. Он боялся, что вот-вот тонкая путеводная нить оборвется и он затеряется в лабиринте старого района.

Так и произошло. Он стоял среди облупленных домов и чувствовал, что время утекает. Что старуха с косой идет совсем рядом, опережая Олега на полшага: уж у нее нет ни малейших сложностей с определением дороги.

Он проверял одну улицу за другой, пока не сбился с пути окончательно. Заброшенные дома скалились выбитыми окнами.

Олег бежал, пока не поскользнулся и не распластался на дороге вниз лицом. Он скреб ногтями наледь и чувствовал, что не может и не хочет подниматься. Кажется, он плакал.

До него донесся гул. Олег приподнял голову, вслушиваясь.

Совсем близкий перестук колес ночной электрички стал лучшей музыкой для его ушей. Дом в тупике оказался рядом, буквально за углом, два подъезда по четыре квартиры. Окна светились только у одной.

Дверь оказалась не заперта. На тесной кухне шло шумное застолье, нетрезвые голоса тянули под гитару «Ой, мороз-мороз…». Десяток гостей были настолько увлечены, что не сразу заметили ввалившегося мужика с безумным взглядом.

– Где Вика? – рявкнул Олег.

Голоса смолкли.

Женщина со злыми глазами и зажатой в зубах сигаретой ухмыльнулась. Она мотнула головой, указывая направление:

– У себя заперлась. Нежная она, гостей не любит. Комната в конце коридора.

Олег не помнил, как выломал дверь, как достал Вику из петли, как отпаивал ее, надсадно кашляющую. Запомнил лишь, как она поманила его пальцем и, когда Олег наклонился, прохрипела сорванным голосом:

– Ну и дурак ты, дядя.

И только после долгой паузы добавила:

– Спасибо.

Где-то над домом бахнул новогодний салют.

Подарочная новогодняя сказка

Однажды в одиннадцатом классе я проснулась с высокой температурой.

Дело было тридцать первого декабря, и мы с одноклассниками собирались отметить Новый год.

Накануне сняли маленький домик а-ля барак, украсили комнаты, нарядили елку, распределили, кто что готовит, придумали программу, записали тематическую музыку. В общем, торжество обещало быть ярким.

Я обожала Новый год и ждала чего-то необычного, волшебного.

И тут здрасте! Тридцать девять!

Я приуныла и принялась всем звонить, мол, не приду.

– Да ты что? – слышала я в трубке. – Как ты можешь? Сбивай температуру и приходи обязательно! Подумаешь, фигня какая, тридцать девять! Не сорок два же!

О’кей, подумала я. Раз так ждут, надо срочно что-то предпринимать.

Сатурн

План в изложении Дани звучал элементарно.

Шаттл, сказал он, угоним – договорено.

Траектория рассчитана – есть человечек.

Дальше всё просто, сам понимаешь.

Даня любил вот так намекнуть на какие-то свои особые связи; и была у него манера использовать обороты вроде «для тех, кто понимает» или «ну, нам-то с тобой объяснять не надо». Когда он так говорил, пропадало всякое желание переспрашивать и уточнять, потому что спрашивающий моментально вываливался из очерченного Даней круга вменяемых людей, куда был включен как бы авансом.

Выходило, что всё у Дани продумано и схвачено. Не было причин ему не верить – наоборот, верить очень хотелось. Идея с Сатурном казалась тем самым свежим воздухом, которого Алику так не хватало в вакууме безвременья «Эрраты».

Один из маминых любимых авторов писал, что душа человека на несколько дней отстает от тела при перелёте между континентами. Что ж тогда говорить о космосе? Алик все думал: не вытряхнуло ли вот так же и его душу – несколько лет назад, где-то на старте? И вот теперь он давал ей шанс догнать его.

Понятно, что с Даней и остальными Алик своими мыслями о времени и тем более о душе не делился. Подобные рассуждения могла понять разве что мама.

Но ей не стоило знать о Сатурне.

– Понимать же надо, для них стараюсь, – и Виктор со вкусом добавил ругательство, захлопнув дверцу такси. Стало немного легче. Недостаточно.

– Вы это мне, Виктор? – раздался приятный голос из динамика, вызывая новый приток желчи и ненависти. Неужели коммутатор включился, когда он сел на водительское место? Вот дурацкие ноу-хау, что ни день, то меньше шансов остаться наедине со своими мыслями. Даже ругаться и то приходится с оглядкой!

– Не вам, – тем не менее сухо ответил он. С диспетчером ссориться не хотелось. Инга была той еще стервой и могла порядком испортить рабочую смену. И тут он понял, что его смутило. За возмущением из-за включенного динамика он это едва не упустил. Голос был не Инги. – Простите, вы кто?

Незнакомка определенно ждала этого вопроса, столько в ее голосе было воодушевления.

– Надя, сегодня я – ваш диспетчер, Виктор.

Виктор даже заподозрил, что она новенькая, и привычно затосковал. Работать с новенькими и так морока, а уж в новогоднюю ночь просто хуже не придумаешь. Да и «ваш диспетчер» прозвучало как «сегодня я буду вашим официантом», а сам разрывается между десятком столиков. Только у Инги, а значит, сегодня у Нади, куда больше таких «столиков» с шашечками. И внимание диспетчера значило куда больше, чем хотелось признавать водителям. С хорошим диспетчером можно было в новогоднюю ночь заработать и на вызов Деда Мороза, и на мешок с подарками.

Из-за этого, кстати, Виктор и разругался с Милой. Видите ли, которая уже новогодняя ночь у нее с сыном пройдет без любимого мужа и отца. И пусть лучше он был бы дома, чем брал смену и развозил всю ночь праздношатающихся. И объясняй дурехе, не объясняй, не понимает, что работа в праздники – это хорошие деньги. Все твердит, что сыну нужно папу видеть дома в праздник, а не новый набор «Лего». А попробовала бы она его без этого пресловутого «Лего» оставить и поглядела бы!

Виктор снова начал злиться. Сам он, еще тогда не Виктор Константинович, а маленький Витя, видел отца каждые праздники. Да что там говорить, отец и в будни часто бывал дома, а когда работал, то возвращался ровно по часам. Всегда ужинал с семьей. Да только это не радовало мать, вынужденную выкраивать из нехитрых продуктов лишнюю порцию, а уж ни о каких «Лего» и вовсе речь не шла. Справедливости ради Виктор напомнил себе, что «Лего» тогда в стране и вовсе знать не знали, но легче не стало. Голодно они жили. Тяжело. И сейчас ему непросто давалась работа в две смены, но зато его Артемка не будет знать нужды. Никогда, и он это обещал себе и Миле, когда они поженились. И чего она теперь-то недовольна?

– Виктор, вызов на Ивановскую, сорок шесть, – голос, как ее там, Нади, отвлек Виктора от его мыслей. И как он мог так уйти в себя, что просидел в машине, тупо пялясь на руль и не двигаясь с места? Он повернул ключ, заставляя старенькое такси заворчать и наконец-то начать прогреваться. Морозить клиентов не хотелось, к тому же в новогоднюю ночь, когда многие были куда щедрее, чем в остальное время года. Да что и говорить, заработать можно было, как за неделю. Круче только подвозить на свадьбе.

Виктор вырулил на проспект и встал на светофоре. На стекло падали крошечные снежинки, такие редкие и таявшие так медленно, что он даже не стал включать дворники. Вместо этого привычно окинул салон взглядом, чтобы убедиться в готовности к смене. Опытные водители – а Виктор себя считал именно таким – не ограничивались мытьем и заправкой автомобиля. Уж лучше озаботиться елочкой-освежителем, пакетами для перепивших или детей да погремушкой, накрепко привязанной к переднему креслу. Мелочи, а спасают от необходимости лишний раз мыть машину или пить что-нибудь от головной боли. Таблетки цитрамона тоже, кстати, входили в обязательные мелочи и обитали в бардачке.

Внимательный взгляд уцепился за красное пятно на соседнем сиденье, и Виктор едва сдержал стон. Новый год. «Такси „Желание“ – загадай желание с нашим Дедом Морозом за рулем!» Дурацкий слоган и дурацкий колпак. Тщательно сдерживаемое раздражение давало знак взбунтоваться и закинуть эту насмешку подальше. Какое дело клиентам, ведет он машину в идиотском колпаке Санта-Клауса и с бородой или как нормальный человек?

Как назло, Надя молчала. Напомнила бы про колпак, и Виктор тотчас выкинул бы его подальше, а сам бы наврал, что надел. Не проверит же она?

На следующем светофоре он сдался и натянул на себя бороду и красное убожество. Не для себя, нет. Но от агентства могли прислать проверяющего, контрольного клиента, да и вдруг придется везти кого-то с ребенком? Конечно, ночью, даже новогодней, дети должны быть дома. У елки с подарками или в постели. В крайнем случае, у телевизора. Но мало ли.

Против воли Виктор опять вспомнил про Артемку. Сын был в том чудесном возрасте, когда еще веришь в Деда Мороза, но уже не ждешь его ночь напролет, не желая засыпать и с боем пробиваясь к елке, чтобы организовать засаду. Мила, наверное, сейчас режет салат и запекает курицу, а Артем по уши в пакете с мандаринами или конфетами, что выдали в школе.

«Ивановская, сорок шесть», – отметил Виктор, вглядываясь в темный двор. Девичий силуэт оторвался от густой тени, и вскоре клиентка уже забиралась в машину. Выглядела девушка совсем не по-новогоднему. Зареванная, растрепанная.

«Парень бросил или с подружкой поругалась», – привычно поставил диагноз Виктор. Впрочем, не его дело.

– Куда едем? – спросил он, набивая на смартфоне маршрут. Разумеется, уже рассчитанный автоматически, но вопрос оставался данью традиции.

– К папе, – всхлипнула девушка и уставилась в окно. Виктор пожал плечами и поехал. Адрес был совсем рядом, можно и пешком дойти, но и это не его дело.

Вот на этом адресе ему повезло, мужчина стоял на освещенном участке, и видно его было далеко. Да и пассажирка ожила.

– Папа? – неверяще прошептала она, на ходу дергая дверь такси. Ладно Виктор успел затормозить, так бы и выпрыгнула, ненормальная! И дверь распахнула так, что Виктору пришлось тянуться через весь салон, чтобы закрыть. А девчонка по сугробам бросилась к отцу и затрещала на всю улицу:

– Папочка, это ты? Я так многое не успела сказать! Я так виновата, я даже не успела сказать тебе, что люблю!

Виктор захлопнул дверь и медленно покатил по улице. На аппарате отразилось, что поездка оплачена, а значит, не стоит стоять над душой и слушать… Вот же трагедия какая, не успела. Не помер ведь.

– Зимняя, шестьдесят, корпус два, – произнесла Надя. – Ехать на площадь Победы. На короткой дороге ремонт, нужно в объезд по…

– Да знаю я, – беззлобно прервал ее Виктор, поправляя бороду. Шея чесалась. – Не переживай, Надежда, я хорошо город знаю.

Коммутатор пискнул и замолчал. Обиделась.

На Зимней Виктор вышел из машины, чтобы помочь сесть старушке. Совсем сухонькой и такой тоненькой, точно девочка. А ведь едет куда-то в новогоднюю ночь. Может, с детьми встречается на площади? Гулянья новогодние шли по всему городу. Подъезжая, Виктор только головой покачал. Чего только не придумают, а? На площади залили каток, играла музыка довоенных лет, и люди, все как один, были в ретрокостюмах. Надо же было так заморочиться! Даже стыдно стало, что он сына не привел сюда.

– Пожалуйста, – он вышел и открыл дверцу старушке, собираясь помочь ей выйти. И ахнул. Тоненькая, как девочка? Да ей и впрямь не больше семнадцати, совсем еще юная, и почему он решил, что она старушка? Может, свет так неудачно упал… Ладно хоть не ляпнул ничего, а то стыда не оберешься.

Девушка почти повисла на дверце машины, вытаращившись на убранство площади так, словно увидела настоящее чудо. Пальцы побелели от напряжения, она словно боялась отпустить дверцу. Похоже, впервые отпустили с друзьями. Повезло. Виктор кашлянул, и девушка, вздрогнув, оглянулась на него. Словно видела впервые.

– Спасибо, – прошептала она, и из глаз у нее полились слезы. – Спасибо!

И побежала. Виктор проследил взглядом, как девушку поймал в объятья и приподнял парень с начесанным по старинке чубом, и только после этого вернулся в машину. Чудные какие-то сегодня у него клиенты. Новый год, а они ревут.

Ладно хоть следующие двое не ревели. Один, правда, по дороге заехал в магазин, накупил деликатесов, а потом взял и изменил адрес на тот, с которого они выехали.

– Как Новый год встретишь, так его и проведешь, – подмигнул он Виктору, прежде чем выйти. – Ну ее, эту любовницу. Дома семья.

У Виктора дома тоже была семья, а вот любовницы не было – не до любовниц, когда работа не отпускает. Да и Милу он любил. Но на всякий случай он кивнул.

А второй спешил в аэропорт. И успел. Только и всего.

– Следующий вызов… – начала диспетчер снова. Виктор бросил взгляд на часы.

– Надь, пять минут осталось, – прервал он девушку.

– Пять минут? – переспросила Надя.

– Четыре. – Виктор отъехал в сторону и припарковался у бордюра. – Четыре минуты до Нового года.

Он достал телефон и уставился на экран. Позвонить Миле? А если он своим звонком разбудит Артема… Да и Мила без него не праздновала. Так и говорила, мол, ложусь еще до боя курантов. То ли застыдить хотела, то ли и впрямь. Так ничего и не решив, он просто смотрел, как одна цифра сменяет другую, пока телефон не мигнул четырьмя нолями.

– С Новым годом, Надя, – вздохнул он, разглядывая ярко-зеленую елочку, что была у него и за освежитель воздуха, и за новогодний декор. – С новым счастьем.

– С Новым годом, – прошелестела Надя, и тут же ее голос снова окреп. – Вызов. Из аэропорта довезти до Полтавской, двенадцать, а там через два дома перекресток с Весенней, и оттуда нужно забрать человека.

– Хорошо с тобой работать, Надя, – неожиданно для самого себя признался Виктор и испугался. А ну как примет его искренний порыв за попытку пофлиртовать? Но Надя лишь коротко ответила:

– Спасибо, – и все.

В машину завалилась шумная пестрая компания. Кто тут был прилетевший, кто встречающий – Виктор не мог разобрать. Шуму от них было, как от дюжины человек, хотя разместились все без труда. В автомобиле запахло морем и тропическими фруктами, словно они ехали по какой-то Бужумбуре или Пти-Пти, а не по заснеженному городу. Когда компания вывалилась из автомобиля у своего дома, один паренек долго жал Виктору руку и приговаривал:

«Спасибо. Спасибо! Я ведь успел!»

А Виктор понял, где видел этого паренька, лишь когда компания исчезла в подъезде. Он узнал бы его и раньше, не будь парень загорелым почти до черноты и пропахшим теплым морем, казалось, до самых пяток. Если бы не это, Виктор готов был поклясться, что именно его он привез в аэропорт менее получаса назад. Но так не бывает, верно? И таксист просто выкинул из головы эту ересь, выезжая на перекресток с Весенней, где он должен был забрать человека.

И он совсем не удивился, когда увидел своего будущего клиента. Пожалуй, через пару часов после наступления Нового года это был самый предсказуемый вариант.

– С наступившим! – После веселого заморского гомона компании в автомобиле словно осталось немного этой искренней радости, которая витала в воздухе, заставляя Виктора делать глупости. Вроде как приветствовать пассажира первым своим поздравлением. – Как работа? Все подарки успели разнести?

– С наступившим. – Пассажир устало свалился на сиденье и махнул красной варежкой. – Все. Умаялся.

Виктор хотел предложить избавиться от бороды и шапки, но оробел и лишь кивнул, мол, молодец. Это ж надо, все подарки разнес! Костюм у Деда Мороза на заднем сиденье и впрямь был не чета его собственной кособокой бороде и колпаку. Как настоящий. И посох, и валенки, и мешок с подарками. Да и тулуп подбит мехом, а не красный халат со смехом. Виктор заказывал Артемке Деда Мороза пару раз и знал цену вызова сказочного Деда. А чем актер был антуражнее, тем и цена выше. Ну а заказать вызов такого Деда Мороза в саму Новогоднюю ночь… Виктор не без зависти прикинул, что это стоит соразмерно полету в теплые страны.

– Куда ехать? – спросил он то ли пассажира, то ли Надю.

– В зоопарк, – ответили оба.

– Куда? – поразился Виктор, но Дед Мороз его не слышал.

– Внучка! – всплеснул он руками. – Надюшка! Ты, что ли, сегодня тут?

– Тут, дедушка, – ответила Надя, а Виктор снова обернулся назад. Пассажир не выглядел таким старым, чтобы у него была взрослая внучка. Убрать эту бороду, брови, смыть грим – и он окажется едва ли старше самого Виктора. Голова у него разболелась.

– Ты не думай так много, – неожиданно ласково произнес пассажир, остро глянув из-под бровей. – Голова-то спасибо не скажет. Мы с Надей раньше вместе работали. Я Дедом Морозом, а она Снегурочкой. Вот и привыкли так друг друга звать.

– А-а, – Виктору и впрямь полегчало настолько, что он решил не спрашивать даже, зачем ехать к зоопарку. Этому тоже наверняка было какое-то логичное объяснение.

Ему много раз приходилось возить людей до цирка или бара лишь потому, что они живут где-то рядом и объяснить адрес проще через местные достопримечательности. Вот и Мороз, без сомнений, жил где-то у зоопарка, который в любом случае сейчас был закрыт.

Он уже собирался ехать дальше, когда обнаружил, что пассажир забыл свой мешок. Выскочив из машины, Виктор успел как раз, чтобы увидеть, как Дед Мороз ловко перелезает через ограду зоопарка. Правда, обнаружив свидетеля своего трюка, сказочный бородач замер на ограде.

– Вы мешок забыли, – вежливо сообщил Виктор, который решил ничего не спрашивать. Меньше будет к нему вопросов у полиции, если этот чудак украдет удава или вынесет слона. Какие только мысли не лезут в голову!

– А, ничего, – махнул рукой Дед Мороз, непринужденно вися на ограде. – Я отработал уже, следующий раз только через год. Оставь мешок себе. Порадуй Артемку.

И кулем свалился по ту сторону ограды. Глухой звук был слышен даже стоявшему у автомобиля Виктору, и именно беспокойство за деда, а никак не праздное любопытство заставило его продолжать стоять и ждать чего-то. Удивительно было то, что он и впрямь дождался.

Правда, это не принесло ему никакой радости. Виктор сел обратно в остывшую машину и постучал пальцем по коммутатору.

– Твой Дед Мороз пробрался в зоопарк и улетел оттуда в каком-то корыте, запряженном лосем, – скорбно произнес он, обращаясь к диспетчеру.

– Это не корыто, а аккуратная повозка, – немедленно отозвалась Надя. – В небе из-за самолетов такой трафик, что на чем-то большом не разлетаешься. К тому же это олень, а не лось.

Они помолчали, а потом оба разом произнесли:

– А можно?..

– Ты первая, – галантно предложил Виктор.

– Можно мы сделаем вид, что ты ничего не видел? – неуверенно спросила Надя. – И мы ничего не обсуждали.

– Именно это я и хотел предложить, – с облегчением ответил Виктор, берясь за руль. Город наконец засыпал, и автомобилей на улицах стало куда меньше.

Не думать о трафике новогоднего неба было сложно, но Виктор справился и с этим, когда эта ночь подбросила ему еще одно непростое испытание.

«А не зря я надел колпак и бороду, не иначе как мифическая проверка существует», – вот какая первая мысль возникла у Виктора при виде его новой пассажирки.

Он даже думал сделать вид, что не узнал Ингу, но тотчас сообразил, что она уж точно знает номер и марку автомобиля. Хотя, судя по ее виду, сейчас она могла не заметить и слона на улице. Виктор даже устыдился своих мыслей о том, что Инга соврала о болезни, чтобы провести Новый год дома. Лицо у нее было бледное и одутловатое, синева под глазами была такой глубокой, словно девушка перепутала цвет теней и их расположение на лице. Сначала Виктор даже подумал было позвонить в скорую, но тут же сообразил, что Инга не чувствует себя настолько плохо – она просто не накрашенная. Хорошо быть женатым, столько женских уловок становятся понятными и простыми. Или это касалось только счастливо женатых, этого Виктор не знал. В любом случае Инна выглядела хуже, чем просто не выспавшаяся или мучимая похмельем женщина, поэтому он рискнул:

– Инга, тебе врачу бы показаться, – мягко произнес он. – Отвезти?

Конечно, он понимал, что в новогоднюю ночь и врачи хотят отдохнуть, но тут уж выбирать не приходилось.

Инга вздрогнула и уставилась на него так, словно только сейчас сообразила, что села в такси.

– Виктор? – узнавание откликнулось презрительным искривлением губ, но надолго Ингу не хватило и она устало опустила краешки рта. – А почему тут девочка? Дочку возишь во время смены?

– У меня сын, – сухо ответил Виктор, на всякий случай окидывая взглядом салон и не видя никого, кроме своей недовольной пассажирки. – Я говорил. Куда едем?

– Тридцать первая больница на Пекалина, семнадцать, – отозвался давно молчавший коммутатор голосом Нади. А Инга вздрогнула всем телом. Сначала Виктор решил было, что дело в Наде, кому приятно слышать другого на своем рабочем месте, но потом он сообразил, что это не так. А еще спустя пару минут – они едва успели выехать из двора – он тоже увидел девочку.

Она сидела рядом с Ингой, чинно сложив ручки на коленях и, казалось, совсем не мерзла в летнем платьице. А еще у нее был огромный бант. И если в остальном Виктор был готов убедить себя, что просто не заметил, как она села, то этот бант… Проще было не заметить лося в небе, даже если он олень.

– Не бросай меня, – попросила девочка так тихо, что Виктор даже не был уверен, что ему не показалось. – Я ведь буду похожа на тебя, ты видишь?

Виктор медленно вел машину, не поворачиваясь к Инге и девочке, ведь его это совсем не касалось. А девочка говорила. Совсем тихо, но Инге, похоже, и этого было чересчур. Она сидела, согнувшись и закрыв уши руками, ее лица Виктор не видел.

– А ты бы, Виктор? – вопрос Инги прозвучал так неожиданно, что Виктор не сразу понял, что она обращается к нему. Да и вопроса он не понял, что уж говорить.

– Что я? – осторожно уточнил он, с беспокойством разглядывая отражение Инги в зеркальце автомобиля. Ее сухие глаза покраснели, а лицо было еще бледнее, чем до этого. Ей определенно нужен был врач, но почему-то везти Ингу на Пекалина, семнадцать, не хотелось. Вот ни капельки. Да и Надя рассчитала совсем другой маршрут, больше похожий на то, что им предстояло проехать кругом и вернуться туда, откуда они выехали.

– У тебя есть дети? – спросила Инга отрывисто, уходя от ответа. Виктор поморщился. В этом была вся Инга. Они работали вместе уже четыре года, и он иногда упоминал про Артемку. Да и только что он говорил о нем, но Инга пропускала такие вещи мимо ушей.

– У меня есть сын, – тем не менее повторил он.

– А у меня никого нет, – растерянно ответила Инга, не заметив его холодного тона. – И как мне поступить? Я не справлюсь, и родители говорят, что не справлюсь, и мой… Он тоже говорит, что не справлюсь. А ты что думаешь?

Виктор понял, о чем она, и хотел бы ответить резко, но огромный бант отвлекал его внимание, и злиться не получалось.

– Тебе не нужно мое мнение, Инга, – ответил он, поворачивая снова в тот двор, откуда они выехали.

– Неправда, очень нужно! – запротестовала девушка, сжимая ладони вместе, словно собираясь молить, но продолжить Виктор ей не дал.

– Нет, – он покачал головой. – Сама подумай. Твои родители против, твой… Кем бы он ни был, против тоже, а ты ищешь чье-то еще мнение. Даже мое тебя тоже устроит. И знаешь почему?

– Почему? – шепотом спросила Инга, впиваясь в него взглядом. Виктор даже затылком почувствовал щекотку.

– Ты ищешь того, кто поддержит твое решение, – просто ответил он. – И оно отличается от того, что предлагают остальные. Но это твой выбор, а не мой. Понимаешь?

Инга лишь кивнула, выбираясь из автомобиля. Кажется, она даже не удивилась, обнаружив себя рядом с собственным домом. Девочки в машине больше не было, но в руках Инга рассеянно теребила большой красивый бант.

Не оглядываясь и не прощаясь, Инга двинулась к дому, и с каждым шагом ее походка становилась все увереннее.

– Вызывать врача не будем, – наконец вслух произнес Виктор. И все же автомобиль двинулся с места, лишь когда на третьем этаже в окне зажегся теплый свет.

– Калинина, пятнадцать, – голос у Нади был уже какой-то усталый. Совсем уморилась девчонка. Ну ничего, ее смена тоже подходит к концу. Виктор ехал аккуратно, лишь удивляясь тому, как светло из-за искрящегося под фонарями снега. Да еще гирлянды – на деревьях, витринах, и почти каждое второе окно тоже светится разноцветными огоньками елок. Дома тоже наверняка елка всю ночь горит огнями, ведь только так Дед Мороз ее увидит и через открытую форточку занесет подарки…

Виктор вздохнул. Как хотелось хоть на минуту поверить в чудо. Нет-нет, не в лося и небесный трафик, а в чудо.

«Калинина, пятнадцать, – пронзила его запоздалая мысль. – Это же мой дом. Неужели так рано утром кому-то нужно ехать оттуда?»

Он гнал от себя неприятные думы, в которые отлично вписывались его ссоры с Милой и его частые отлучки. Да, на работу, но женщине нужно внимание. И сыну.

Эта ночь была слишком длинной, и Виктор успел соскучиться.

«Следующий Новый год обязательно проведем вместе», – поклялся он мысленно, гоня прочь робкий страх, что следующего года может и не быть. Артемка станет старше, Мила…

– Вызов отменили, Виктор, – прервал его метания голос Нади. – Конец смены. Иди домой, Витя.

– Да, хорошо, – рассеянно ответил он, чувствуя, как тревоги неторопливо, словно нехотя, покидают его думы. – Счастливого Нового года, Надюш.

Коммутатор пискнул, отключаясь. Виктор вышел из автомобиля, хотел было бросить бороду в багажник, но помедлил. Новый год же. Пусть Мила улыбнется. Вместо этого достал с заднего сиденья мешок, который оставил тот чудак. Не хватает только красного тулупа или халата, но сгодится и так.

Лифт ехал медленно, с недовольным скрипом, и Виктор успел придумать с десяток слов, что можно сказать жене, чтобы помириться. Не про деньги. В этот раз не про них.

На лестничной площадке глухо слышалась музыка из-за закрытых дверей у соседей. Виктор поморщился. Похоже, эти решили гулять до последнего. Утро ведь уже! Может, они и вызывали такси, чтобы избавиться от засидевшихся гостей? Лишь бы музыка не помешала спать Миле и Артему…

Виктор осторожно провернул ключ в двери и вошел в квартиру. Тепло пахло курицей и терпко – мандариновыми корочками. Странно. И не выветрилось за ночь. Виктор едва успел подумать это, как из кухни в коридор вышла Мила. Совсем не праздничная, в халате и старых тапочках, с неопрятным узлом волос, она показалась ему самой красивой. Той самой женщиной, от которой никак нельзя было уходить в новогоднюю ночь.

– Ты та самая, от которой нельзя уходить в новогоднюю ночь, – хрипло произнес он, разом позабыв все подготовленные примирительные слова.

Мила вздрогнула и несмело улыбнулась, а потом кивнула на часы.

– Ты поэтому вернулся?

Виктор моргнул. Восемь вечера, самое начало смены. Нет, не смены.

– Именно так, – ответил он и позвал сына: – Артем!

– Папка? Папка! – Виктор закряхтел, когда мальчишка повис на шее, утыкаясь в кудрявую искусственную бороду. Вырос, уже и не поднять.

И вдруг стало все ясно. От начала и до конца.

– А смотрите, что принес вам Дед Мороз!.. – торжественно произнес Виктор, ныряя рукой в мешок, который все еще держал в руках. Что там будет, он не знал. Точно не «Лего» или новенький смартфон, но сейчас он был этому только рад.

Рассказ

Рассказ

Вернувшись, она увидела высокий потолок и зеленую крашеную стену.

Поверх стены и потолка сразу поплыл яркий прозрачный лоскут видения: синяя вода и камыши. Тут же одна за другой появились несколько белых лилий, из-за камышовых зарослей выплыли два одинаковых лебедя.

Надя возмущенно вздохнула и отвернулась.

Картинка с камышами уплыла в уголок глаза, остальное стало простым и подробным: зеленая стена, дуга кроватной спинки, косо висящее на ней полотенце. Рядом, на близко придвинутом стуле, сидел человек в сером свитере. Надя разглядывала его почти без удивления – большое светлое лицо, короткая русая борода, белый халат на плечах. Узор на свитере был утомительно путаный, похожий на лабиринт из двух стен – черной и белой.

Человек потер лоб, нахмурился и вдруг заметил, что Надя на него смотрит. Он наклонился к ней, заглянул в глаза, радостно сказал:

– Заяц! – и сильно стиснул ее руку.

Слово Наде понравилось. Никаких других слов она не помнила, но это показалось ей удивительно верным: так тепло, беспомощно-грустно и хорошо – заяц!

Комната повернулась на другой бок. Прямо перед глазами появился рыбий скелет на фоне медно-масляного неба с концентрическими кругами. Прозрачные облака свободно скользили по жестяной поверхности, центральный круг разделял пополам длинный ряд выпуклых цифр. Картинка была противная, но другой не показывали. Надя решила не возражать и тихо поплыла вверх.

Несколько дней она подолгу разглядывала то шероховатую стену возле кровати, то рисунок на чашке, то линии на своей ладони. Иногда она изучала сложный орнамент на знакомом свитере – там, между двумя полосками, открывалось какое-то серое пространство, стены расступались – одна черная и одна белая, они бежали мимо, заставляя ее лететь вдоль, поворачивать, следуя траектории бесконечного лабиринта, лететь быстрее, еще быстрее, поворачивать снова. Это утомляло ее больше всего, она закрывала глаза и ненадолго засыпала.

Постепенно лабиринта не стало, остался несложный узор из петель, просто не следовало подолгу задерживать на нем взгляд.

Наде нравился человек в свитере, с ним было хорошо, спокойно. Он говорил о себе: «Илья» – и смотрел на Надю ласково и выжидательно, она соглашалась: «Да», но имя не повторяла.

Все, что теперь окружало ее, представлялось ей очень важным, значительным, связанным какой-то общей мыслью. Так, тень от стула явно имела отношение к цвету неба, блик на спинке кровати – к горячему чаю в розовой чашке, изгиб ветки за окном – к пружинке, объединяющей листки маленького блокнота, в который Илья время от времени что-то записывал. А тихое жужжание телефона и резкое «да» было связано с едва доносящимся сквозь старые оконные рамы уличным шумом и с холодноватым воздухом, который по утрам Илья приносил с собой в палату.

Во время обхода молодой врач в узких очках, внимательно глядя Наде в глаза, спросил:

– Ну, как у нас дела?

– Заяц, – честно ответила Надя.

Из-за стены доносились настойчивые фортепианные аккорды.

Женский голос сначала уверенно распевался в нижнем регистре, потом, следуя за музыкой, медленно поднимался, но в который раз отставал и умолкал.

Этажом выше балагурили духовые, наперегонки играя разбитной регтайм. Труба хрипло захохотала, кого-то передразнила и вдруг разлилась знакомым блюзом.

Хлипкая фанерная дверь с надорванной афишей время от времени приоткрывалась, кто-то заглядывал, но, увидев Илью, тут же исчезал, пробормотав что-нибудь извиняющимся баском или по-девичьи ойкнув.

Леша сидел напротив Ильи, курил, часто затягивался и быстрыми щелчками стряхивал пепел в жестяную кофейную банку.

– До города километров пять оставалось, шоссе почти пустое, мимо только одна фура прошла, и все, тишина. Ехали молча, Димка даже радио выключил – девчонки на заднем сиденье спали. Вдруг – хлопок, машину развернуло, выкинуло на встречку, потом в кювет, перевернуло… Я опомнился – перед окном уже трава, кусты какие-то. Бред!

Илья скучновато кивнул:

– Ну да…

Он оглядел замусоренный хлебными крошками и сигаретным пеплом стол, несколько немытых тарелок, пару вырванных из тетради нотных листов с бурыми кругами от чашек, небрежно надорванную коробку с сахаром, и подтвердил:

– Бред.

Певица за стеной наконец распелась и теперь уверенно выводила что-то замысловатое, вкрадчивое.

Раздавив куцый окурок о край банки, Леша сцепил длинные пальцы и пожал плечами.

– Илюх, я не знаю, что еще можно было сделать. Димка сразу позвонил матери в Склиф, я – тебе…

Илья потер лоб и коротко вздохнул.

– Не обращай внимания, я не спал просто. Вы все правильно сделали. А остальные как, Вика, Димка?

Леша достал еще одну сигарету, прикурил, хмурясь и сильно втягивая щеки.

– Нормально. Абсолютно нормально. Вика только локоть ушибла.

Дверь приоткрылась, в комнату заглянула девушка в малиновой кепке, одними губами гневно спросила «Скоро?!», состроила недовольную гримасу и закрыла дверь, на секунду прищемив край длинного шарфа.

– Ладно, я пойду. – Илья поднялся. – Я тебе позвоню, когда Надьку домой заберу. Приходи.

Илья вышел на улицу, желтый куб общежития за его спиной гудел и переливался звуками, как оркестровая яма. В неподвижном сером воздухе уже явно чувствовался предзимний сиротский запах холодной земли, голых веток, отсыревших бетонных стен.

По тротуару, прямо по листьям, кое-как наклеенным на мокрый асфальт, навстречу Илье шли две девушки. Увидев его, одна ускорила шаг и быстро прошла мимо. Вторая, с черной остро-взъерошенной стрижкой, остановилась рядом, смущенно подобрав кисти рук в манжеты длинной куртки и скрестив тонкие ноги в высоких шнурованных ботинках.

– Привет.

Илья вспомнил, как Надя говорила о ней «солдат кукольной армии».

– Привет, Вика. Ну, как ты? Мне Леша сказал, что ты локоть ушибла.

– Ага, левый, – она приподняла руку, – ерунда. А как Надя?

– Надя…

Илья попытался застегнуть молнию на куртке, но что-то заело, замок не хотел сдвигаться, видимо, защемило подкладку. Простой и ясный ответ, такой, чтобы легко сообщить, попрощаться и пойти дальше, никак не складывался.

– Она пока не разговаривает, – сказал Илья, – в остальном все неплохо.

Молния неожиданно подалась и застегнулась.

Девушка молчала, недоуменно уставившись на Илью густо обведенными коричневыми глазами.

Он торопливо добавил:

– То есть она реагирует, только немного замедленно, и отвечает «да» – «нет».

Вика, глядя себе под ноги, медленно пошла рядом с Ильей.

– А что врачи говорят?

– Говорят, что состояние почти в границах нормы, то есть, фактически, она восстанавливается. Обещают, что и речь постепенно вернется… Странно все это, – продолжал Илья, – вроде и травма не такая серьезная. Не могу понять…

Он остановился. Вика наступила на желудь и аккуратно, до тихого хруста, надавила.

– Знаешь, – сказала она, – я тогда сквозь сон как будто поняла, что сейчас перевернемся, вся сжалась и куртку на голову натянула. Димка потом сказал: «Молодец, сгруппировалась, как надо».

– Ты же солдат, – улыбнулся Илья.

– Кукольной армии, – вздохнула в ответ Вика.

– А как прошел день, можешь рассказать?

– Могу, конечно. Примерно в половине третьего приехали во Владимир. Созвонились с однокурсником, Мишкой Шацким. Оставили машину возле его дома и пошли гулять. Такая погода была – ни ветерка, все желтое. Давай я тебе скину фотки на почту?

– Нет, не надо. А потом?

– Потом… Часа два сидели в кофейне, просто разговаривали. А вечером Шацкий повел нас слушать концерт. Представляешь: небольшой зал, беленые каменные стены, высокий свод – настоящая храмовая акустика! Детский хор пел Чеснокова, духовные композиции. Народу было много, Надю оттеснили в сторону, мы ее даже ненадолго потеряли из виду. Когда вышли, на улице было уже темно. Купили шоколад, воду, бутерброды и поехали обратно. Все.

– Понятно. Вернее, ничего мне не понятно, но спасибо тебе. – Илья достал из кармана ключи от машины, открыл дверь. – Я уже Леше сказал, в конце недели хочу Надьку домой забрать, если врач разрешит. Приедешь?

– Конечно приеду. Ну, пока?

– Пока.

Вика пошла к общежитию, но вдруг вернулась, достала из сумки диск, протянула Илье: «Вот. Это я там купила, после концерта», – и быстро зашагала прочь.

Про этот диск Илья вспомнил, когда стоял в пробке на Лубянке.

Включил, услышав детский хор – усмехнулся, но музыка, вначале едва слышная, медленно и спокойно окрепла, проникла прохладными иглами в каждую клетку, тронула что-то глубоко спрятанное, то самое, до которого дела никому не должно быть, соединила автомобильный поток с желтовато-серым небом. Потемнело; вдруг косо полетели белые точки, в море красных огоньков, заполнивших площадь, появилось какое-то течение, сначала только с одной стороны, потом рядом.

Что там пел этот мальчик, бережно выговаривая слова молитвы, по-детски переводя дыхание между фразами? Да откуда, откуда у него эта кротость, что он знает об этом! Что для него эта «жертва вечерняя»? Как будто поет из тех высот, где все ясно, правильно и неизбежно, и всему есть смысл, только вот Надька об этом не знала, когда уходила из дома рано утром неделю назад в новой белой куртке, с маленьким рюкзаком за спиной. Заяц…

Когда родилась Надя, Илье было уже пятнадцать. Новость о том, что у него теперь есть сестра, он принял отстраненно, как нечто, лично к нему не имеющее отношения.

Мать всегда выглядела на удивление молодо – по-девически стройная, веселая, яркая.

Разумеется, взрослый сын с пробивающимися усами, уже переросший ее на целую голову, – всегда повод для разговоров о возрасте. Маленький ребенок – дело другое, это как новая жизнь.

Так же Илья когда-то отнесся и к замужеству матери – пожал плечами, сдержанно поздравил, а на дверь своей комнаты в тот же день поставил задвижной замок.

Отчим оказался мужиком добродушным и ненавязчивым – с Ильей держался по-приятельски, в друзья не лез, автономность уважал. Так и жили, соблюдая границы: за стеной разговаривал телевизор, иногда плакал ребенок, иногда смеялись гости, а у Ильи в комнате мерцал монитор и в наушниках БГ иронично, но с пониманием пел «не стой на пути у высоких чувств».

Но однажды Надя сама забрела в комнату к брату. Физиономия у нее в тот момент была обиженная – рот опрокинутой скобочкой и блестящие от слез глаза. Только что мать на кухне пыталась заставить ее есть, но зазвонил телефон и, воспользовавшись тем, что о ней ненадолго забыли, девочка потихоньку ушла туда, где не была еще ни разу. Ее короткое вельветовое платье было сзади кулем заправлено в колготки, в руке она держала надкусанную горбушку белого хлеба.

Надя несмело приблизилась, молча попросилась на колени и, усевшись, несколько секунд трогала крошечным пальцем кнопки клавиатуры. Предложила Илье откусить от горбушки, а увидев, что откусил, – обрадовалась, но тут же, выгнув спину, сползла с его колен и ушла обратно на кухню.

С этого дня в холодной полосе отчуждения появилась проталинка. Приходя домой, Илья протягивал девочке ладонь – «привет, Заяц!», иногда покупал ей простенькие игрушки.

Запомнилось какое-то зимнее утро, густой снегопад, усердное тарахтение маленького желтого трактора, расчищающего снег возле детской площадки, облепленные белым стволы деревьев и Надька с красной лопатой в руке, увязшая в сугробе и уже завалившаяся на бок – поднятый воротник шубы, шарф, закрывающий нижнюю часть лица, розовый нос.

И еще день рождения отчима: лето, жара, гости, шашлык на лужайке перед недостроенной еще дачей, на лавке – подшивка журнала «Химия и жизнь» и ящик с пыльными инструментами, найденный на чердаке старого дома.

Илья листал журналы, выискивая иллюстрации. Надя копалась в ящике, последовательно извлекая оттуда сапожный молоток, маленькие тиски, раскладную лупу, коробку ржавых гвоздей.

Той самой лупой под восхищенным Надькиным взглядом на скамье тогда же была выжжена буква Н.

Чудо превращения точки света в черный след на сухой древесине так поразило девочку, что она до вечера не отходила от Ильи. За столом она села рядом с ним, была тиха и послушна, тайком поинтересовалась, можно ли ей попробовать шампанское, а отпив немного из его бокала, огорченно скривила губы.

В тот год, осенью, Надя стала брать уроки музыки. Довольно скоро она выучилась играть простенькие пьесы, и сразу начались непременные музицирования перед гостями. Надя всегда немного сбивалась, но, не подавая вида, храбро выпутывалась, а доиграв, немедленно исчезала.

Обычно она до ухода гостей отсиживалась в комнате у Ильи, раскрашивала детские книжки или причесывала куклу, шепча ей что-то назидательное.

Прислушиваясь к интонациям ее голоса, Илья снисходительно улыбался, но мысль незаметно уплывала, будто он

смотрел не в монитор, а на солнечные блики на воде, и пальцы нажимали на клавиши все медленней и осторожней, чтобы посторонним звуком не нарушить нечаянную невесомость момента.

Между ними всегда было мало родственного сходства, разве только цветом оба пошли в мать – русые, сероглазые, но Илья – крупный, спокойный и невозмутимый, а Надя – тонкая, подвижная, смешливая и обидчивая.

Годам к десяти она стала очень похожа на отца, только его выражение грустного удивления с оттенком непременного разочарования – «Да? Ну что ж, никто и не сомневался», на ее лице выглядело, скорее, осторожным любопытством – «Да? А почему?».

Позже, в самом вредном возрасте, эта осторожность в ней пропала, вместо нее появилась иронично-томная усмешка, кстати, довольно нахальная. Впрочем, в этот период они с Ильей виделись редко.

Окончив институт, он работал программистом, жил сначала у подруги, бывшей однокурсницы, потом один – снимал квартиру на окраине города. Потом снова не один.

Почти три года у него тянулся странный, нервный и довольно запутанный роман с высокой брюнеткой с еле уловимым южным выговором и тихим именем Лиза.

Официально она была замужем, но этот факт ее биографии Илью не особенно волновал, его больше волновали ее темные, четко очерченные губы и множество мелких родинок на шее, на плечах, да и на всем ее узком и смуглом теле.

За то время, что они прожили вместе, Лиза удачно поменяла работу, сменила цвет волос на рыжий, кстати, и в повадках у нее появилось что-то лисье – уклончивое, нервное.

Илья догадывался, что между ними с некоторых пор неявно и недоказуемо присутствует некто третий. Подозрения подтвердила сама Лиза – сначала сгоряча, во время одной бурной размолвки. А потом повторила уже спокойно – все так, и на все есть свои причины.

Разошлись тихо, почти молча. Илья уехал домой, а Лиза осталась в их съемной квартире.

Поначалу дома все казалось ему странным и как будто не по размеру. На всех предметах угадывался след чужой, посторонней жизни. Еще оглушенный произошедшей с ним переменой, Илья все больше молчал, всех сторонился и думал о том, что, пожалуй, одному жить проще и правильнее.

Он уже начал подыскивать квартиру, но как-то в выходной – по случаю дождя все семейство не уехало на дачу, а осталось дома – мать вытряхнула из сумки его вещи, попыталась разложить по полкам, но раздумала, собрала все в охапку и унесла стирать. Из соседней комнаты доносились звуки пианино, на кухне тихо бормотал телевизор. Всплыло смутное детское воспоминание, связанное с внезапной ангиной, йодистым привкусом лекарства, потрепанной книгой, лежащей на полу рядом с кроватью. А следом, естественно, возникла уютная мысль о том, что можно совершенно безнаказанно остаться дома.

Пообвыкнув немного и оглядевшись, он заметил, что изменилось не только жилое пространство, бывшее когда-то знакомым до неважных мелочей, вроде ночного поскрипывания паркета или слабого запаха обувного крема в прихожей.

Разумеется, повзрослела Надя – она выросла, стала больше похожа на мать, отпустила волосы до плеч. Отчим как будто немного поблек, похудел. Когда он задумывался или читал, то удивленно поднимал брови и так складывал губы, будто собирался насвистеть что-то печальное. Мать переменилась мало – все те же прозрачные серые глаза, все тот же веселый голос и быстрые движения. Разве что над скулами появились частые лучики тонких морщин.

Целыми днями в квартире звучала музыка, – к этому еще надо было привыкнуть, – Надя готовилась к поступлению в колледж. В паузах она стремительно перемещалась на кухню – всегда босиком, всегда что-то напевая, – там, небрежно орудуя ножом, отрезала кусок колбасы, хлеб и, надкусывая на ходу бутерброд, убегала обратно.

Иногда, задумавшись под гудение кофемашины, она смотрела в одну точку, пальцы беззвучно бегали по краю подоконника, отрабатывая сложный пассаж. «Доиграв», она забирала чашку с покачнувшейся светло-коричневой пенкой и снова возвращалась к пианино.

Вечером ужинали на маленькой кухне, поочередно. Сначала родители – они теперь часто что-то обсуждали друг с другом вполголоса. Потом, быстро побарабанив ноготками по двери, Надя заглядывала к брату в комнату.

– Илюха, нам оставили половину убитой птицы. Съедим?

– Съедим, – охотно соглашался Илья.

Обычно они не расходились после ужина, у обоих появилась привычка к долгим разговорам о чем угодно – от музыки до романов Толкина, культуры хиппи или религии сикхов. Пристрастия и интересы у них были очень непохожие, и Илью забавляло, как быстро Надя переходила от насмешливых реплик к возмущенным язвительным монологам.

Однажды, вдруг поменяв тему, она поинтересовалась:

– Скажи, а у тебя с Лизой – все?

Неожиданное упомянутое вслух имя застало Илью врасплох.

– Это что за вопрос, Заяц? – строго спросил он.

– Ты же не убрал ее контакт из скайпа? Просто я хочу точно знать, вернешься ты к ней или нет, – упрямо продолжила Надя.

И, сникнув под взглядом Ильи, сердито забубнила, отколупывая с ногтя розовый лак:

– Понимаешь, мне не хочется жить целый год под присмотром какой-то нудной родственницы, которую я даже толком не знаю. Мне было бы лучше, если б ты остался дома.

Илья озадаченно молчал.

Надя, скосив глаза, осторожно взглянула на него и тут же тихо изумилась:

– Ты что, ничего не знаешь? Вот это да… Нет, ты правда не знаешь?

Она подалась к Илье и зашептала, радостно мерцая глазами:

– Отцу предложили работу в мексиканском университете. Контракт на год, отъезд в августе. Мама едет с ним. Они не хотели мне говорить до экзаменов. В общем, я это случайно узнала. Только ты не говори им, ладно?

В июле Надю зачислили в колледж, а через три недели состоялся отъезд родителей. В реальность второго события до последнего момента, кажется, никто не верил.

Уезжали рано утром, у подъезда уже стояло такси, а мать все еще металась по квартире, силясь вспомнить, куда положила какую-то необходимую вещь, назвать которую наотрез отказывалась. Отчим, измотанный бестолковостью сборов, в печальном изумлении стоял у открытой настежь двери, держал в руках плотно набитый баул и ни за что не хотел поставить его на пол.

Наконец, спустились вниз, втиснули чемоданы в багажник такси, уложили сумки на заднее сиденье, опомнились и расцеловались.

Захлопали двери, пиликнул сигнал, мать, обернувшись, помахала рукой; машина объехала клумбу и исчезла в арке.

Когда поднялись в квартиру, Надя скинула туфли, решительно протопала босиком в комнату, села за пианино и заиграла марш из «Трех апельсинов».

Осень наступила на неделю раньше, из затакта: сильно похолодало, целыми днями лил дождь. В первые дни после отъезда родителей квартира казалась слишком просторной и тихой, она как будто еще не привыкла к тому, что в ней теперь живут только двое.

Правда, однажды, в начале сентября, возвратившись с работы, Илья увидел в прихожей целую поляну незнакомой обуви и ворох чужих курток. Пахло пельменями, сваренными с лавровым листом, в комнате в четыре руки бурно играли на пианино. На кухне взъерошенная девочка курила у приоткрытого окна, держа сигарету по-солдатски, тремя пальцами. «Привет. Я – Вика», – сказала она.

С остальными Илью позже познакомила Надя, но он тогда никого не запомнил. Впрочем, это и не понадобилось, из всей компании у них потом бывали только трое: Вика, ее друг Дима – он жил где-то недалеко – и Леша.

Илье, по его взрослой наивности, все еще казалось, что интересы Нади касаются только музыки: разговоры, занятия, вечера в консерватории. А она вдруг объявила: «Влюбилась!» Он удивился и не сразу поверил, подумал – дурачится, однако уточнил:

– В Лешу, что ли? Он странный какой-то.

– Он потрясающий! – промурлыкала Надя, как будто и впрямь дурачась. – И он невозможно талантливый! А ты видел, какие у него пальцы?

Леша стал часто появляться у них дома. Высокий, худой, глаза темные, без улыбки, прямые черные волосы собраны в хвост. Пальцы, действительно, необычайные, словно в каждом на одну фалангу больше. Из-за этого его жесты казались немного манерными, ломкими, но Наде очень нравилось. Она с некоторых пор стала, как и Леша, носить длинный шарф, переняла словечки, манеры и даже волосы завязывала так же, как он.

Илья иногда ловил себя на мысли, что этот парень ему мешает, как непрочная, чужеродная деталь в механизме жизни, как лишний человек в компании. И думал – ну а если бы не этот, а другой? Ответа пока не было.

Именно Леша ему позвонил той ночью после аварии. Он говорил так медленно, будто забывал слова. Уже догадываясь и боясь услышать главное, Илья перебил его и спросил совсем не то, что хотел:

– Да что там с тобой, ты цел?

– Все целы. Надя только…

Врач, заполняя выписку, спросил:

– Ухаживать сами будете?

Илья пожал плечами – ну да, а кто же еще?

– Я вообще могу работать дома, – добавил он для убедительности.

Ручка на секунду остановилась, врач без всякого выражения взглянул поверх очков на Илью, тут же снова быстро застрочил и подписался внизу.

– И вот еще, – он взял из стопки визиток одну, положил поверх исписанного листа. – Если что, – любые изменения, потеря сознания, – звоните.

– Спасибо.

– Пусть спит побольше, телевизор-компьютер исключить, про лекарства не забывайте. Заговорит – реагируйте спокойно, не волнуйте ее и сами не волнуйтесь. И форсировать события не надо.

– Да-да. А как вы думаете…

Врач поднялся, Илья тоже.

– Что бы я ни думал, все произойдет так, как произойдет. Важно что?

– Что?

– «Ничему хорошему не помешать…

– …и ничего дурного не допустить», – закончил Илья. – Ну да, ну да…

– Совершенно верно. Всего доброго.

К переезду Надя отнеслась спокойно, почти безразлично: по пути смотрела на дома, на небо, на поток машин.

Дома она прошла в комнату и забралась с ногами на диван. Огляделась, будто прислушиваясь к чему-то, потом притянула к себе подушку, обняла. Илья почему-то обрадовался – она и раньше так сидела, именно в этом углу дивана, у пианино, всегда поджав колени, и подушку обнимала точно так же. Он сел рядом, сказал: «Ну вот, ты дома». Надя, подумав, серьезно согласилась:

– Да.

Илья закашлялся, поднялся и вышел. На кухне он высыпал в раковину картошку из пакета, включил воду.

– Ничего, выплывем, – бормотал он, откладывая в сторону очищенные картофелины, – как-нибудь мы все равно выплывем…

Вдруг что-то тихо подкралось – мутное, серое, – торкнуло холодком под ложечку, сердце нехорошо застучало. Илья метнулся обратно, торопясь, ударился локтем об угол и застыл в дверях с кухонным ножом и картошкой в одной руке. Надя сидела на том же месте и с тихим вниманием изучала окружающие ее предметы.

Вспомнился взгляд доктора над недописанным эпикризом – «ухаживать сами будете?». Сердце все еще колотилось. Илья приблизился, присел перед Надей, взял мокрой рукой за пальцы.

– Заяц, давай-ка я тебе ванну налью?

Перебрав в шкафчике все флаконы, он так и не нашел ничего похожего на пену, которой обычно пользовались мать и Надя. Илья влил в ванну шампунь, тут же под струей воды выросла легкая пенная шапка.

Он посмотрел на себя в тонко запотевшее зеркало, погладил ладонью подбородок. «Хорош… Побриться, что ли? Нет, Надьку напугаю – без бороды не узнает еще.

Налил девочке ванну… А если она и не помнит, что такое эта ванна? И как тут все, и вообще…»

Вошла Надя, закрыла за собой дверь. Стащила через голову свитер вместе с майкой, мелькнула в зеркале острая девчачья грудь, узкая тень под мышкой, сонное лицо в профиль. Потянулись вверх и опали на плечи волосы. Пряжка ремня звякнула о кафель. Вскользь задев плечом Илью, Надя перешагнула через край ванны и легла в воду. Вздохнула. Островки пены сомкнулись, оставив на поверхности лицо с блаженно закрытыми глазами, гладко приклеенные к ключицам мокрые волосы, вытянутые руки и согнутые колени.

Илья задернул штору, собрал с пола одежду, пробормотал «воду потом выключи» и, уже закрывая дверь, услышал за спиной:

– Да.

Они ужинали вдвоем на кухне, как раньше. Надя, закутанная в махровый отцовский халат, казалась по-детски маленькой, тихой. Она осторожно накалывала на вилку жареную картошку, ела ее птичьими клевками, по одной, и запивала молоком из кружки с волнистым красным узором.

Илья сидел напротив, у окна, и рассказывал ей о том, что он звонил Леше, и что тот обещал зайти завтра, и что Вика просила передавать привет, и как там у них в общежитии шумно.

Надя сначала слушала с настороженным любопытством, но потом отвлеклась, взгляд стал рассеянней, прозрачней, скользнул левее и замер, заставив Илью оглянуться.

За стеклом была сеть из черных веток и светящиеся окна дома напротив. Или двойное отражение кухни, как посмотреть.

Илья молча убрал со стола тарелки, заварил чай, взял с подоконника сигареты.

Он вдруг разглядел, что волнообразный китайский орнамент на Надиной чашке – это красный дракон в ажурной чешуе, с витым, в три кольца, хвостом и короткими когтистыми лапами. Надя, медленно поворачивая чашку, тоже смотрела на дракона, а может быть, за него, в едва намеченную кобальтом китайскую даль с горами и соснами.

Илья почувствовал, что страшно устал – от собственного голоса, слов, от Надиного отстраненно-наблюдающего взгляда.

– Ну вот что. Пора тебе спать, Заяц, – вздохнул он.

Надя просыпалась довольно поздно, из-за лекарств, а может, из-за погоды (уже несколько дней за окном было темно, моросило). Негромко хлопая дверями, она бродила от комнаты до ванной и обратно, потом приходила на кухню, медленно завтракала, принимала лекарства и возвращалась на свой диван. Там, не читая, листала наугад выбранную в шкафу книгу.

Иногда она приглядывалась к карандашной пометке на полях, к желтоватому пятну, к следу от пальца. Рассматривала старый шрифт на блеклом матерчатом корешке – узкий, прямой, но с циркульно-круглыми «о», или тисненый на гладкой прохладной коже, едва сохранивший зеленовато-золотистый оттенок. Под обложкой часто обнаруживалась надпись – размашистая, поперек страницы, или убористая, наискосок, а между страницами – плоская высохшая травинка, впитавшая запах слежавшейся старой бумаги и уже ставшая одного с ней цвета. От темно-синей книги слегка пахло клеем, а от черной шел слабый запах одеколона. Надя даже припомнила, что одеколон тот был в треугольном флаконе с белой пробкой и стоял на массивном трюмо из красноватого полированного дерева и чей-то голос говорил, что трогать его нельзя ни в коем случае…

Она откуда-то знала, что чернильная надпись на книге – с обратным наклоном, без заглавных букв, но с ловкой росписью – сделана человеком пожилым, неопрятным, суетливым и экономным, тщательно скрывающим свое одиночество и неустроенность. Что автограф из крупных загогулин с длинным тире и высоким размашистым восклицанием написан дамой грубоватой и шумной, но втайне романтичной, всегда стесняющейся своих толстых пальцев, унизанных массивными серебряными перстнями. И что летящий росчерк шариковой ручки на глянцевой странице никакого отношения к автору книги не имеет, он сделан одним из скучающих гостей, просто так.

То ощущение связи между предметами, которое возникло у Нади в первые минуты возвращения сознания, не исчезло. Ее зрение как будто стало острее, слух – тоньше, а осязание не требовало прикосновений. Знакомый мир стал изумительно подробным, Надя разглядывала его, как впервые смотрят на собственную ладонь сквозь увеличительное стекло, обнаруживая вместо привычной гладкости кожи удлиненные выпуклые островки, складки и линии.

Оказывается, между голыми ветками липы и серыми оттенками неба существовало нечто вроде одной волны, общего звука, оттененного геометрическим аккордом кованой балконной решетки и беспорядочным стуком капель по подоконнику.

Дом напротив – цвета серого песка, со скучноватой лепниной, похожей на костяшки домино, и болезненным изломом водосточных труб – слабым эхом продолжался в мокром асфальте и разбегался в небе струнным перебором проводов.

В границах домашнего мира эти волны становились короче и проще, они звучали, как деревянный инструмент – тепло и шероховато: и отражение окна в черной поверхности пианино, и хитрый орнамент ковра, в котором фон и рисунок легко менялись местами, и неправильно расставленные в шкафу книги – Наде все хотелось переставить их так, чтобы они не мешали друг другу; и фотографии в цветных рамках, ценные только невидимыми отпечатками рук, а то, что вставлено в рамку – улыбающееся, яркое, – не звучало ничем.

Приходила Вика. Она сидела рядом, растерянно крутила кольцо на пальце. Смешная взъерошенная Вика, маленькая испуганная птичка. Вся – как долгое, неустойчивое и тревожное отзвучие, – немигающие нарисованные глаза, острые поднятые плечи. Ее хотелось погладить, успокоить или лучше просто отпустить на волю, но Илья глыбой сидел у входа и что-то говорил, спрашивал…

Вика пересела к пианино, открыла крышку, выпрямила спину и тронула клавиши.

Звуки – слишком громкие, быстрые – рассыпались, полетели, наполнили комнату, стало неспокойно, душно.

Надя, будто задохнувшись, подняла обе руки к груди, «заяц» – беззвучно проговорила она. Илья жестом остановил музыку. Вика сжала ладони лодочкой между колен и стесненно вздохнула.

Илья поднялся и вышел, Вика пошла за ним.

Надя легла, укрылась пледом и закрыла глаза, но почему-то все равно видела Илью и Вику на кухне. Он сидел за столом, а она стояла у приоткрытого окна. Оба молчали, в воздухе висела изогнутая линия дыма, запах был очень знакомый – Леша курил такие же сигареты, так всегда пахло от его шарфа, длинного вязаного шарфа из черной шерсти. Кто-то на цыпочках входил в комнату, но Надя сделала вид, что спит, а потом и правда уснула.

Леша пришел дня через три или четыре. Надя слышала, как он поздоровался с Ильей, коротко засмеялся и тут же начал что-то быстро и сбивчиво объяснять. Голос его показался ей нарочито бодрым, громким и даже резким. Она отложила книгу, обернулась. В прихожей что-то зашуршало – таинственно и празднично, как букет в целлофановой упаковке. Леша вошел и остановился в дверях, обнимая большую мягкую игрушку в прозрачном пакете. Кажется, собаку.

Он посадил ее рядом с Надей, но тут же, спохватившись, забрал. Неловко стянул шуршащий пакет, скомкал его, вручил Илье, а собаку – белую и кудрявую, с холодноватым запахом искусственного меха – снова вернул на диван.

Он хотел еще о чем-то договорить с Ильей, закончить тему, но увлекся, стал вдруг суетливо-многословным, возбужденным.

Надя следила за Лешиными руками – пальцы его иногда казались слабыми, почти бескостными, но вдруг кисть взлетала, раскрывалась, ломко обозначая углы суставов, потом снова опадала, и ладони медленно потирали одна другую.

Надя никак не могла вспомнить, почему ей раньше нравилась эта его манера притягивать взгляды к своим рукам. И неужели он всегда говорил так же громко, срывающимся на два тона баском и так отрывисто смеялся, откидывая назад голову? От него слегка пахло чем-то очень чужим, но смутно знакомым – карамельным, малиновым.

Илья вышел, Леша замолчал и сцепил пальцы в замок.

Надя изучала взглядом манжет его темно-зеленого джемпера – слегка надорванный с поехавшей петлей, потом – плечо, растянутый ворот, линию подбородка, сжатые губы…

Заглянул Илья, спросил: «Может, чаю?» – или только собирался спросить.

– Нет, – быстро сказала Надя. Она беспокойно посмотрела на брата и, прежде чем тот успел сказать что-нибудь примиряющее, повторила:

– Нет.

Леша удивленно вскинул брови, усмехнулся, медленно соединил кончики пальцев.

Стало тихо.

– Ну… нет – так нет, – он облегченно вздохнул и поднялся.

Проводив его – молча, если не считать нескольких предупредительных междометий, Илья вернулся, сел на пол возле Надиных ног и устало спросил:

– Надь… Ты же вроде его любила?

Он посмотрел на нее снизу вверх, нетерпеливо потянул за мыс шерстяного носка.

– На-дя…

Она открыла книгу на середине, пролистала несколько страниц и шепотом прочла: «Нет».

Илья незаметно для себя почти свыкся с тем, что отвечает теперь на незаданные вопросы, предполагает ход мыслей, которого, возможно, и не было, реагирует на выражение взгляда и как будто не ошибается.

Засыпая, он всегда с болезненным удивлением перебирал в уме события этого года, искал какую-то точку во времени, в которой все могло решиться иначе. Иногда оказывалось, что все равно не могло, а иногда в полусне вдруг оборачивалась через плечо Лиза. Она говорила что-то непонятное, потягивалась, сводя лопатки между двумя тонкими длинными бретельками, выгибала спину, потом привычным движением безымянного пальца заправляла шпильку в кое-как собранные на затылке вьющиеся волосы, еще не рыжие, а темные…

Утром он никогда не помнил сна, смотрел на часы, раздвигал шторы или не раздвигал, а просто включал настольную лампу возле монитора – ничего нового за окном не было. Дождь. Почти невидимый, не меняющий ни цвета, ни освещения. Но иногда начинали стучать крупные капли по подоконнику (почему-то всегда думалось «по позвоночнику»), и к обычным дневным звукам примешивался монотонный шорох. И так всю неделю.

Что-то изменилось в ночь на воскресенье – звуки стихли. Под утро комната светилась рассеянным ватным светом. Илья, едва открыв глаза, догадался: снег.

Он отодвинул штору и зажмурился – все белое! Дом напротив почти неразличим, ничего не видно, только обведенные снегом ветки и аккуратный продолговатый сугроб на подоконнике, немного разрушенный с краю свежим отпечатком птичьих лап.

– Надька! – Она еще спала, обернувшись одеялом до самой макушки и высунув наружу одну ногу. – Надька, подъем! Гулять идем. Завтрак потом, все потом, сначала – гулять!

Сборы оказались сложнее и путанней, чем можно было представить. Впрочем, Илья ничего такого и вовсе не представлял, полагая, что все как-нибудь произойдет само собой. Однако, чтобы найти нужные ботинки, пришлось вытащить из шкафа с десяток коробок с зимней обувью, спотыкаясь о них, искать на полках шапку и перчатки, в которых Надя прошлой зимой ходила на каток. Зато теплая куртка с капюшоном нашлась сразу.

Лифт, отсчитав четыре этажа, выпустил их в желтоватый холл, освещенный тусклой лампой дневного света. Илья распахнул перед Надей подъездную дверь.

Оба вышли и остановились. Илья, хитро улыбаясь, осторожно толкнул сестру локтем:

– Да?

Надя посмотрела вверх и безмятежно улыбнулась. Она перевела взгляд на Илью, собираясь что-то сказать, но сзади хлопнула дверь. Вышел старик с рыжим сеттером на поводке.

Пес забегал, суетясь и смешно поднимая лапы, между делом обнюхал ботинки Ильи и край Надиной куртки.

Старик прошел мимо, легко хлестнув пса сложенным поводком. Сеттер отбежал в сторону, наскоро задрал ногу возле занесенной снегом урны и исчез за разлапистым белым кустом.

Почему-то Илье казалось, что именно сегодня что-то изменится к лучшему, может, не сразу, не вдруг, но перемена наступит именно с этого дня. «В самом деле, – думал он, – пора уже. Когда же еще, если не сегодня…»

Надя шла рядом, крепко держала его за руку и с любопытством смотрела по сторонам; нос у нее порозовел, от дыхания возле губ появлялось облачко пара. Не хватало только слов, самых обыкновенных слов – про разноцветных детей на горке, про самостоятельную пегую собаку, рысцой бегущую мимо по своим делам, про кое-как укрытый снегом светофор с леденцово-зеленым глазом.

В парке возле пруда выяснилось, что Надя потеряла перчатку. Одна была в кармане куртки, а вторая пропала.

– Посиди здесь, пожалуйста. – Илья усадил Надю на спинку лавочки. – Я, кажется, знаю, где искать. Пойду посмотрю. Я скоро!

Почти сразу он обернулся, крикнул: «Ты только не уходи никуда, хорошо?» – и быстро пошел по аллее. Далеко впереди, в белой перспективе стволов, веток и фонарей, бесшумно мелькали машины. Навстречу медленно шла женщина в красном берете, довольно пожилая, но с надменным кокетливым взглядом и ярко накрашенными губами. Илья едва не столкнулся с ней, когда снова обернулся, чтобы посмотреть на Надю. Женщина что-то напевала про себя, на торопливое извинение она отреагировала величавым кивком и, продолжая напевать, пошла дальше.

Илья вспомнил, что утром, во время одеваний в прихожей, он тоже напевал: «Help, I need somebody…» – а Надя тихо смеялась. Все-таки странный сегодня день, очень странный.

Знакомую перчатку, серо-голубую с белым узором, он увидел издалека. Ее кто-то пристроил на ветку боярышника у птичьей кормушки в конце аллеи.

Надя сидела на спинке скамьи, спрятав ладони в рукава куртки, прислушивалась и смотрела вокруг. Тишина была совсем не такой, как дома, – она обнимала, завораживала, от нее возникало забытое уже чувство равновесия, пока еще случайного, хрупкого.

В серой овальной полынье на середине пруда плавала пара уток.

Сквозь ровное белое небо едва просвечивал желтоватый диск солнца. На верхушку дерева опустилась какая-то темная птица, но тут же взмахнула крыльями и бесшумно исчезла. Вниз полетели легкие крупные хлопья, разбиваясь по пути в пыль и сшибая снег с нижних веток.

Возле скамейки остановилась пожилая дама в вязаном красном берете.

– Девушка, не скажете, который час?

Голос прозвучал, как металлический скрип – резко, требовательно, но с жалобным надрывом на высоких нотах. Надя беспокойно обернулась в сторону аллеи, поискала глазами Илью. Его не было. Женщина не уходила. Ее как будто слегка сердило и забавляло Надино смятение, она иронически кривила нарисованные губы и, похоже, готова была стоять рядом долго.

– Заяц, – отчаянно выговорила Надя.

Красный берет приблизился и наклонился. Качнулась в мочке уха серьга с длинным малиновым камнем. Изумленно поползли вверх брови с жутким клоунским изгибом.

– Как вы сказали?

– Заяц, – Надя неловко спустилась с лавки и отступила в сторону, – Заяц.

Илья уже бежал к ней, он махал рукой и кричал: «Надя! Не бойся, не бойся ничего!»

Ночью была оттепель, к утру подморозило, посветлело. А Надя снова была как ларчик со ста дверцами и ящичками, все сто замкнуты наглухо. Целый день – сон, еда, лекарства, перебирание вещей в шкафу или книг на полках, внимательное и долгое разглядывание попавших в поле зрения предметов и снова сон.

Илья позвонил врачу и тихо, чтобы не услышала Надя, рассказал ему о происшествии на прогулке.

Врач внимательно слушал, потом расспрашивал, обнадеживал, но что-то в его интонации Илью смущало, может быть, слишком поспешные и слишком бодрые ответы. Или слишком долгие паузы.

– Я думаю, волноваться не стоит, – говорил врач, – процесс выздоровления идет, просто не так быстро, как нам хотелось бы. Все связи постепенно восстановятся. А пока – сон, покой, прогулки и общение. Друзья к ней ходят?

Илья запнулся на секунду и почему-то соврал:

– Да, конечно. Ходят.

Когда Надя была в больнице и потом, в первые дни после выписки, раза три звонили какие-то ее знакомые, спрашивали, как дела. Потом уже не звонил никто. Илья попытался связаться с Викой – она не отвечала.

Он нашел в шкафу старый китайский альбом, собранный из настоящих акварелей, переложенных листами кальки, на каждой – цветок из густых расплывов и легких мазков, а у верхнего среза страницы – черные паучки иероглифов. Илья отдал книгу Наде. Она открыла ее поперек, так и листала – снизу вверх. Ну, ей виднее, решил Илья и ушел в свою комнату.

Ему вспомнилась детская головоломка: на картинке – переплетение веток и подпись: «Найди семь зверей». Первым всегда находился жираф – его выдавал неестественный изгиб ветки, обрисовывающей рожки, потом появлялись звери помельче. Последний, седьмой – с поджатыми лапами и торчащими вверх ушами – оказывался совсем маленьким и почему-то перевернутым. Позже, разглядев весь этот зверинец, уже невозможно было вернуться к первому видению картинки, где только черные ветки и серый фон. Интересно, вернется ли Надя…

«А зачем ей? – вдруг зло подумал Илья. – Зачем?! Там хорошо, там интересно, в этом лесу, там не больно. Прогнала своего мальчика и забыла. Что он по сравнению с ее ребусом? И что я? Просто предмет в поле зрения, загораживающий вид, или тот самый большой и никому не интересный жираф, что найден первым».

Илья проверил почту – ничего нового. А вот в почте у Нади обнаружилось письмо десятидневной давности, от отчима. Он писал, что у них все хорошо, мама с подругой уехали на пару недель в горы – в октябре закончился сезон дождей, и сейчас в горах сухо, все цветет и вообще прекрасно. А в середине декабря она будет в Москве, билет уже куплен. Сам же он приехать пока не сможет – много работы.

Илья открыл скайп, перебрал контакты. Лиза поменяла фото, она теперь улыбалась, глядя через загорелое голое плечо, – рыжая незнакомо красивая Лиза.

Сам не веря тому, что делает, он написал: «Привет». Ответ прилетел сразу: «Привет».

Илья смотрел в монитор и держал пальцы над клавиатурой, не зная, как продолжать разговор. Она сообразила быстрее: «Как ты?»

Илья заторопился, опасаясь, что Лиза пропадет, не дождется, исчезнет. Рассказывал про сестру, про родителей, про себя, боялся быть слишком подробным, писал коротко.

Лиза помолчала немного, сказала – «понятно» и стала расспрашивать о Наде. Вопросы ее показались Илье странными, совсем не теми, не о том. Но он отвечал, разъясняя что-то совсем лишнее про режим и рефлексы.

– Понятно, – повторила она. – А мне шеф с прошлой работы звонил, – Лиза улыбнулась длинной чередой смайликов, – зовет обратно на новых условиях. Там какие-то интересные перестановки. Помнишь такого – …

Замелькали имена, названия, цифры. Предложения появлялись одно за другим – слова, слова, скобки…

Илья перестал читать, закрыл скайп, зажмурился и прижал ладони к глазам.

В прихожей еле слышно скрипнул паркет. Стало тихо, потом скрип повторился.

Илья встал, распахнул дверь и замер, встретившись взглядом с Надей. Не отводя глаз, она кротко спросила:

– Заяц?

Илья растерянно моргнул, ответить не смог, обнял ее и прижал к себе. Какая же она все-таки маленькая – макушка чуть выше его подбородка – и щуплая, как птенец. Нельзя ее волновать, нельзя, этого еще не хватало.

Отпустив Надю, он отвернулся и ушел на кухню, там вынул из нижнего ящика стола коробку с инструментами – решил подтянуть петлю неплотно закрывающейся дверцы шкафа. Надя неслышно вошла и села на его место – в угол, у окна.

Илья отложил в сторону две разных отвертки, покопавшись в ящике, нашел несколько мелких винтиков…

Надя сначала следила за его руками, потом отвлеклась, задумалась. Вспомнилось что-то другое, похожее – лето, запах дыма, ящик с инструментами, блик на серой древесине скамьи…

Блик! Сначала он был размытым и бледным, потом собрался, вокруг него серым кольцом обозначилась тень от круглой оправы. Пятно света уменьшилось до яркой дрожащей точки, внутри нее возникло напряжение, метнулась короткая струйка дыма, на серой древесине скамьи осталась черная отметина – «Н».

– Надя…

Илья затянул винт и медленно опустил отвертку.

Все еще завороженно всматриваясь в картинку воспоминания, Надя медленно проговорила:

– Как ты думаешь, мне можно шампанское?

Он осторожно обернулся. Она сидела за столом – растерянная, тихая, но совершенно обыкновенная Надя.

– Немного можно, наверное, – сказал Илья, удивляясь собственному спокойствию, и добавил: – Еще не поздно, хочешь, сейчас пойдем и купим?

Она кивнула:

– Пойдем.

Собрались быстро, вещи после прогулки лежали на виду. Илья, одеваясь, все время что-то спрашивал, боясь тишины, опасаясь, что все неожиданно закончится. Надя отвечала полувопросительно и негромко, с удивлением прислушиваясь к звуку собственного голоса.

На улице уже стемнело. Свет фонарей сплетал в круги черные блестящие ветки, желтели окна домов, поблескивал от мороза серый с темными наледями асфальт.

Продолжая пустяковый, только им понятный диалог, Илья и Надя свернули в арку и направились туда, где в проеме между домами светилась разноцветными огнями площадь у метро.

– Может, еще и мандаринов к шампанскому купить? Как в Новый год.

– Мандаринов?

– Мандарины – это, знаешь, такие круглые, оранжевые…

– Я знаю!

– Знает она! Хорошо, что знаешь.

– Хорошо, да.

– Да волшебно просто. Так, значит, – шампанское, потом —…

– Мандарины…

В комнате было слишком холодно, и Ира перенесла мольберт на кухню. Газовые лепестки на плите давали хоть какое-то тепло. За окном голосил ветер, разгоняя спящие на карнизе снежинки. Зима стучалась в замерзшее стекло мягкими пушистыми варежками.

Сквозняк лизнул шею прямо сквозь горловину свитера, и Ира поежилась. Она заклеила оконные рамы и все щели, которые нашла, но это не спасало. Пару дней назад сантехники сказали, что батареи надо менять, иначе тепла не будет. Платите денежки – и мы все устроим. Вот только денежки у Иры давно не водились.

Светло-серое изображение на холсте медленно приобретало человеческие черты, однако неправильные изгибы конечностей и пустые глазницы делали создание похожим на персонажа мрачных сказок. Безликое существо с прозрачной кожей. Заколдованный принц из стекла.

Зазвонил телефон. Ира положила кисть и вдохнула запах краски. Руки дрожали. Она сильнее натянула шапку, локоны волос сбились у влажных глаз. Телефон звонил. От этого звука, казалось, вибрирует вся квартира. Звенели стекла, гудела свисающая с потолка лампа, дверные петли скрипели многолетней ржавчиной.

Ира прошагала в ванную и встретила отражение в лопнувшем зеркале. Глядящая сквозь паутину трещин девушка походила на привидение. Изможденное лицо, бледная кожа, бесцветные заплаканные глаза и волна морщинок вокруг высохших губ. Ира зажмурилась. У нее не было телефона, но надоедливая трель сверлила голову вторую неделю.

Вернувшись на кухню и достав с полки полупустой пузырек, Ира отправила две таблетки в рот. Горечь скрутила челюсть, к подбородку поползли слезы. Запив лекарство остатками вчерашнего чая, Ира подошла к мольберту. Странный человек смотрел прямо на нее, пусть даже у него не было глаз. Ира аккуратно дотронулась до серого лица, погладила нежно. На пальцах остались следы краски. В этот момент телефон наконец-то заткнулся.

Сотни стеклянных лиц наблюдали за собирающейся хозяйкой. Они были повсюду: на книжных полках, на подоконнике, на новогодней елке. Прозрачные человеческие фигурки. Всего лишь кусочки стекла, однако благодаря Ире имеющие собственные имена и судьбы.

Ира взяла сумку с недавно законченными игрушками, виртуозно склеенными из битых бутылок. Подхватила тубус с картинами.

– Пожелайте удачи, ребятки.

Висящие на елке фигурки зазвенели от прикосновений сквозняка, и такого напутствия Ире было вполне достаточно. Застегнув куртку и натянув перчатки, она покинула медленно замерзающую квартиру.

В метро, как обычно, было суматошно. Людские потоки в попытках затоптать друг друга штурмовали выскакивающие из туннелей вагоны. В этой шумящей массе Ира чувствовала себя капелькой воды, которая уносится в канализационные трубы. В спрятанный от дневного света водоворот, пожирающий людей. Здесь она становилась частью организма, живущего в своем подземном логове и не признающего законов мегаполиса над головой.

Карта метрополитена с прошлого раза ничуть не изменилась, но Ира рассматривала ее, словно любимые работы Бексинского или Зара. Она не могла вглядываться в людей, потому что ее творческое мышление переделывало их образы в нечто странное. Прижатые к сиденьям, вдавленные соседями в стены и двери случайные попутчики превращались в насекомых. В блошек, жучков, мушек, которых запихнули в спичечный коробок и тянут за собой на веревочке ради забавы. А изнутри, из самого центра коробка, доносятся тревожное жужжание, стрекот, скрипят жвалы, и букашки поедают друг друга, и букашки умирают…

Когда объявили нужную станцию, Ире даже не пришлось пробиваться к выходу – хлынувший из вагона поток просто вынес ее на платформу, стоило отпустить поручень. Огромный муравейник метрополитена не затихал ни на мгновение. Ира ловко миновала зубастые турникеты и проскочила шеренги попрошаек, музыкантов и продавцов всего на свете. Толкнув сопротивляющиеся двери, она шагнула навстречу свежему воздуху в ощетинившуюся сосульками Москву.

Колючий ветер задувал в подземный переход у Центрального дома художника случайных прохожих, которые были только рады немного погреться и бесплатно посмотреть на представленные в импровизированной галерее работы. Ценниками интересовались, скорее, из спортивного интереса. Завидев знакомое лицо, Ира стряхнула снег с головы и двинулась вперед. Лицо тоже распознало девушку, несколькими фразами распрощавшись с заросшим, как Робинзон, собеседником.

– Привет, Ирин. Ну и погодка нынче, хоть нос из дому не высовывай, ага?

– Здравствуйте, Игорь Степанович. Да уж, бывало теплее. Я тут вот принесла кое-чего…

– Ну, пойдем посмотрим, коли так. Коли кой-чего.

Забавного вида старичок-толстячок с седым казацким чубом повел гостью вдоль разномастных творений творческого люда столицы. Акварель, гуашь, уголь, масло – техники и способы рисования на любой вкус. Прекрасные работы сменялись бездарной мазней, присутствие которой здесь приводило Иру в недоумение. Игорь Степанович усадил гостью на складное кресло, налил чаю из термоса и принялся изучать картины.

– Что, совсем плохо? – грустно спросила Ира, прочитав на лице Игоря Степановича знакомое выражение.

– Да нет, почему же. Техника у тебя отменная. Но… – Он вздохнул. – Опять они? Зачем? Мы же с тобой говорили на эту тему.

Ира непроизвольно затеребила рукава куртки. Действительно, зачем? Как объяснить, что она рисует не обычные стекляшки, а будто бы людей из другого мира? Которые чувствуют ее, общаются с ней, которые без нее умрут.

– Игорь Степанович, мне очень нужны деньги. Уже и есть нечего, про оплату квартиры я вообще молчу…

– Дорогая моя, я все понимаю. И сочувствую. Но ведь и себе в убыток работать не хочется. А ты зациклилась на своих стеклянных человечках… Неужели больше рисовать нечего?

– Больше ничего не рисуется, – сказала Ира. – Физически не могу. А они для меня как родные… Сама это объяснить не в состоянии. Но я точно знаю, что рано или поздно они мне отплатят.

– Ну, скорее поздно, уж прости за откровенность. Народ этих чудиков-юдиков не покупает. Кто автор, спрашивают часто, но не берут. Как ни играй с ценами.

– Игорь Степанович, может, в последний раз? И больше не буду с ними к вам приставать. Честное пионерское.

– Прости, Ирин. Ну, не пойдет так. Игрушки возьму, под Новый год спихнуть должны. Денег могу одолжить немного. Но картины не приму. Мой тебе совет: меняй профиль. Работу еще какую-нибудь найди, чтобы, так сказать, увереннее на ногах…

Старик еще что-то говорил, но Ира его уже не слышала. Телефонный звон опять ворвался в мозг, уничтожая последние крупицы самообладания. Окружающие никак на звук не реагировали, и Ира, пошатываясь, побрела в сторону метро. Несуществующую трубку никто не брал.

В этот раз удалось присесть. Ира лишь надеялась, что место ей уступили не потому, что она похожа на старуху. Когда поездка завершалась удачной сделкой, обратная дорога казалась короче. Другое настроение, другие перспективы. Теперь же состав еле плелся в темной кишке подземки, словно собирался умереть прямо в туннеле. Ира плохо помнила, как покинула галерею, хотя сейчас ее это мало заботило. Участившиеся приступы ничего хорошего не сулили. Теперь она хотела только одного – попасть домой. Подальше от людских взоров, под защиту своих стеклянных друзей.

Снег под ногами превращался в серое месиво. Ира шагала к дому мимо детского садика, в котором давным-давно так любила играть. За обросшими морозной коркой прутьями забора вдруг что-то мелькнуло. Ира остановилась и прильнула к холодному железу. На территории садика находился живой уголок, целиком сделанный изо льда. Ира понятия не имела, когда успели создать всю эту красоту. Белые медведи, пингвины, олени и зайцы тесным кружочком скучились неподалеку от карусели. Но не эти скульптуры заставили застыть в изумлении. Посреди зверей стоял высокий человек, чье движение и померещилось Ире. Скорее всего, ее внимание привлек отблеск солнца на ледяной поверхности, но сейчас это не играло никакой роли. Ира узнала заколдованного принца – образ, засыхающий на холсте в ее квартире. Бледно-серая фигура, деформированное тело, пустые глазницы. Очередной стеклянный человечек, которому Ира еще не успела дать имя.

Она очнулась, только когда поняла, что превращается в сосульку. Перчатки прилипли к забору, ноги ниже колен практически не ощущались. Ледяной человек стоял всего в нескольких шагах поодаль. Ира была обязана хотя бы прикоснуться к нему. Она повернула голову в сторону калитки, зажмурилась, сбрасывая с ресниц прилипшие снежинки, а когда вновь открыла глаза, в мир пришла тьма. На улице густела ночь, за забором в свете фонарей блестели лишь одинокие сугробы.

Ноги сами несли Иру, словно пьяницу, по ночным переулкам. Прохожие сторонились ее, предпочитая не встречаться взглядом. Ира ничего не понимала. Все грани ее маленького мирка потерли огромным ластиком. Явь, сон и бред слепили в грязный снежный комок и выбросили с крыши небоскреба.

В квартире холод ощущался не так сильно. Закрыв дверь, Ира бросилась на кухню. На заветной полочке ждали своего часа таблетки. Набрав из крана воды, Ира трясущимися руками стала заглатывать содержимое пузырька. Сбивавшиеся в кучки таблетки царапали горло, но ей было плевать. Когда безумие стучится в черепную коробку, на лекарствах можно не экономить.

Отправив пустой пузырек в ведро, Ира вошла в комнату. Как всегда, безмолвно приветствовали хозяйку стеклянные человечки. От одного взгляда на эти фигурки у девушки наворачивались слезы. Что за навязчивая идея? Почему именно они? Мрачные людские карикатуры подчинили себе все ее существо. Но Ира по-настоящему любила их и не могла представить другой жизни. Или стеклянные человечки не хотели другой жизни для нее.

Ира подошла к мольберту. Запах краски немного приводил в чувство. На нее смотрел ледяной человек с игровой площадки детского садика. Заколдованный принц.

– Я не сумасшедшая… – сквозь слезы пробормотала Ира.

Лампа под потолком загудела сильнее, и болезненный свет выхватил ползущие по стене трещины.

– Я не сошла с ума.

Вязкий пол, напоминающий снежное болото, медленно засасывал Иру. На ковер сыпалась штукатурка, хрустели оконные рамы. Ветер трепал края холста. Стеклянные человечки двигались сами по себе.

– Как же я буду скучать по вам, ребятки, – сказала Ира под легкий звон фигурок.

Ее глаза лопнули, тело раскололось и брызнуло стеклянными крошками. Вторгнувшаяся через окно стужа взяла умирающую Иру в свои объятия. В ее странный мир окончательно пришла ночь. Теперь уже навсегда.

Когда Оля вошла в комнату, кот с блестками на шерсти вылетел оттуда как ужаленный.

– Зараза-ты-такая-я-тебе-сейчас-хвост-оторву! – злобно протараторила она.

Паршивец уже второй раз опрокинул елку. У Оли и так не оставалось времени, муж с дочкой должны были вернуться через час, на кухне дел невпроворот, а тут еще этот вредитель…

Она подняла елку и стала сметать разбитые стекляшки в совок. По счастью, пострадали только странноватые фигурки, которые дочка упросила купить в переходе метро. Пузатый старик, мужик с разводным ключом, девушка с мольбертом…

В дверь позвонили, и тут же заверещал телефон на тумбочке возле елки.

– Да вы издеваетесь!

Оля на мгновение застыла посреди комнаты с совком, потом оставила его на ковре у тумбочки и пошла открывать.

– Кому надо – перезвонят, – пробурчала она.

Наступал Новый год. Елка мигала всеми цветами радуги. В совке умирали стеклянные человечки.

Телефон звонил и звонил.

– Вдребезги! – сказал из телевизора Никулин. И оказался прав: дед Арсений запнулся о громоздкий деревянный ящик, и банка маринованных огурцов выскользнула из его рук. Обычно в подобные моменты дед Арсений выкрикивал «едрить!», но в этот раз остался в молчании. Он смотрел на порог: в дверях стояла женщина с белыми волосами.

– Вы Снегурка? – неловко пошутил дед Арсений. Он был озадачен.

– Я Смерть, – ответила женщина.

За неделю до этого дед Арсений пришел на почту. И не было такого человека в очереди, кто не пялился бы на огромную коробку, которую он получил.

Дед Арсений, отдуваясь, стащил ее с прилавка, осторожно поставил на пол и затеял нечто похожее на чудной танец хоккеиста (или полотера?) – принялся толкать ее носками валенок к выходу – левым, правым, левым, правым… Движения Арсения были осторожными, его худая скрюченная фигура раскачивалась из стороны в сторону, а с лица не сходила довольная улыбка. Окружающие завороженно наблюдали за происходящим: кассир замер над бланком, недовольная дама в песцовой шапке забыла, что торопилась отправить открытку, старушки замолчали. Казалось, даже пластиковая елка уставилась на Арсения из глубины почтового зала – звездочки на ее ветках притихли, перестали мигать. Наконец один парень, худощавый, но крепкий на вид, пришел в себя:

– Может, вам помочь? – Он потянулся было к коробке, но дед Арсений заслонил ее собой и топнул валенком. Получилось негромко, но убедительно.

– Пойди помоги Деду Морозу подарки носить! Хе-хе! А тут я и сам горазд.

– Но она же тяжелая. У вас там что, шампанского ящик?

– Ящик. Но не шампанского. Это ценный груз! Никому не доверю, сам допру.

И будто прочитав в глазах парня сомнение, продолжил:

– А на улице у меня санки.

И дед Арсений продолжил свой бережный танец, а люди вернулись к делам – кто уткнулся в телефон, кто продолжил клеить марки, кто подписывать письма. Все забыли про него уже через пару минут – 25 декабря такие странности быстро улетают из головы, выметенные праздничными заботами…

А дед тем временем взвалил посылку на санки и отправился в путь, точно зная, что он будет делать этим вечером, завтра и, конечно, через неделю.

Но вот неделя закончилась, и дед Арсений осознал, что закончилась она крайне неожиданно. Сейчас он уже не был так уверен в своих планах.

Настенные часы показывали девять вечера, из приоткрытой двери дуло, на плите в ковшике булькали яйца, Шурик из телевизора пел, что денежки принес за квартиру за январь, а дед Арсений все стоял и молчал. И в его голове была только одна мысль: «А эта Смерть… Она сама так сияет, или во всем гирлянда виновата?»

У него не было ни единого сомнения, что женщина перед ним сказала правду. Уж очень серьезные у нее были глаза, уж какой необычный у нее был вид, уж так ярко она светилась.

– Я Смерть, – повторила она.

– А я… – Дед Арсений откашлялся. – А я тут стою как дурак, в рассоле! И все никак не предложу вам войти.

Смерть шагнула с порога – дверь за ней бесшумно закрылась, сквозняк перестал, в квартире потеплело. Крошечная комнатка, она же кухня, подмигнула Смерти желтой лампочкой, а гирлянда будто испугалась, и огоньки ее заметались. Дед Арсений не обратил на все это никакого внимания – он занялся делом: закатал рукава, собрал осколки, задвинул подальше деревянный ящик – виновника неловкости.

– Вы уж извините, голубочка Смерть, – говорил он, вытирая пол клетчатой тряпкой, которая подозрительно походила на рубашку, – теперь тут будет уксусом вонять. А зимнему салату придется обойтись без огурцов… Вы любите зимний салат?

Лицо Смерти никак не изменилось, она снова сделала шаг.

– Ну вы что, не знаете? – удивился дед Арсений. – Зимний салат – это бишь оливье. Оливье – это если по-модному. А зимний – по-простому…

Смерть сделала еще один шаг. Теперь она стояла у стола, накрытого скатертью-клеенкой. На клеенке были нарисованы тарелки с фруктами, и дед Арсений переводил взгляд с них на Смерть и обратно. В ее облике было много странного, но больше всего удивляли тяжелые бусы, сделанные из нанизанных на прочную нить яблок. «Как у меня на скатерти», – подумал дед Арсений. А потом хлопнул себя по лбу:

– Что ж я вам все про оливье да про огурцы! Какой из меня хозяин! Даже не предложил присесть к столу. Вот, будьте любезны… Только не на ящик… На ящик не надо. – Арсений пододвинул Смерти стул со спинкой, а сам сел рядом – на старую косоногую табуретку.

Но Смерть осталась стоять.

– Глядите, как я комнату украсил, – как ни в чем не бывало улыбнулся дед Арсений, – даже до потолка долез. – Он мотнул подбородком вверх, отчего его седые космы встрепенулись. На потолке висели «дождинки», кусочками ваты приклеенные к побелке. Они весело серебрились в свете, льющемся от гирлянды и от Смерти.

– Но если бы я знал, что буду встречать Новый год в компании с такой красивой женщиной, я бы еще флажки повесил.

Смерть подняла брови. Впервые в ее лице отразилось что-то живое. «Какие, к черту, флажки?!» – словно говорили ее глаза.

Но деда Арсения не смутил этот взгляд. Он широко улыбнулся и пододвинул стул поближе. Смерть помедлила, но все-таки села.

– Вы в самом деле красивая! На мою жену похожи, – продолжил Арсений. – Та тоже пышная, глаза серьезные, юбка длинная, почти как у вас – только не красная, а синяя. И бусы… Правда, не такие большие. – Он кивнул на яблоки Смерти. – Ух, красавица-Марийка!.. Хотя чего я вам рассказываю? Вы с ней встречались. – В глазах деда Арсения мелькнуло что-то грустное, но почти сразу угасло – огонь той печали давно потух. – Да что я все о себе, давайте поговорим о вас? Надолго вы в наши края?

Смерть покачала головой:

– Нет, мне уже пора. И тебе, стало быть, тоже, – она встала со стула, – пойдем, Дедуган.

Повисло молчание. Арсений вытаращился на Смерть, прикрыл усатый рот ладонью, замер, не веря своим ушам… И расхохотался!

– Как ты меня назвала? Дедуган? Во дает! Дедуган! – Арсений все смеялся, хлопая себя по коленке, ему даже пришлось снять очки, чтобы не уронить их. Он и сам не заметил, как перешел со Смертью на «ты», а Смерть не заметила тем более – ее лицо сделалось таким ошарашенным, что стало почти человеческим.

– Дедуган, – неуверенно повторила она.

Арсений разразился новым приступом хохота, а Смерть застыла, озадаченная.

– У меня так написано. Твое имя: Дедуган.

Арсений вытер со щек озорные слезы:

– Ох, ну ты даешь… Дедуган! Так меня только сосед зовет – тот еще упырь. – Он погрозил потолку кулаком. – Вон как топает, у меня скоро все дождики с потолка отвалятся. – Потом поглядел на Смерть, в щелочках его глаз еще сияли смешинки: – Можешь звать меня Арсений Петрович. А лучше просто Арсений.

Смерть задумалась. Потом неуверенно кивнула – будто самой себе.

– Хорошо, – сказала она. – А теперь пойдем.

– Куда на ночь глядя-то! – возмутился дед Арсений. – Ты, голубочка, не торопи коней, давай мы сперва салатик поедим…

Смерть вздохнула. Ее лицо снова сделалось нечеловечески спокойным – отстраненным, истинным лицом Смерти. Похоже, что она уже тысячи тысяч раз слышала все эти отговорки.

– Нет, Арсений.

Ее сияние стало ярче, а яблоки запахли так сильно, что дед подумал: «Из одного только запаха можно варенье варить». Смерть как будто выплеснулась из берегов, оказалась сразу везде, заняла собой маленькую комнатку-кухню от пола до потолка… Ее рука потянулась к деду Арсению…

– Шампанского? – …и ее тонкие пальцы сомкнулись на хрупкой ножке фужера. Да уж, дед ты наш Арсений, возмутительно проворный дед!

Смерть, изумленная, сжимала стекло, сейчас бокал треснет в ее руке и разлетится осколками…

– Нет-нет-нет, голубочка. Это семейная реликвия, ее негоже колотить, – мягко сказал дед Арсений и накрыл ее руку своей сморщенной широкой ладонью. Рука Смерти, на удивление, оказалась теплой. И какой-то искристой – кололась огоньками. «Как если отсидишь ногу и пытаешься потом на нее наступить», – подумал дед Арсений.

– Давай, голубочка, проводим старый год. Понимаю, у тебя этих годов было как снежинок в сугробе, хе-хе! Но все же каждый год чем-нибудь да приметится. – Он поднялся с табурета, потер затекшую спину, пошел к холодильнику, достал бутылку.

– Мне сегодня ну никак нельзя помирать, голубочка, – сказал он и бросил взгляд на деревянный ящик, задвинутый в угол комнаты. – Закрой уши.

Хлопок прокатился звоном по комнатке-кухне, пробка улетела в потолок, две дождинки отвалились от побелки, и одна из них серебристым вертолетиком спустилась деду Арсению на лохматую макушку. Другая – скользнула Смерти на плечо.

Смерть сняла дождинку с плеча и подняла строгий взгляд на Арсения.

– Какая ты крепкая женщина! – восхитился он и плеснул ей в бокал. – Бутыль, как пушка, громыхнула, а ты даже не дрогнула. Хотя я слыхал громы и помощнее… Хе-хе!

И будто ответом ему был грохот с потолка. И неразборчивые вопли.

Дед Арсений встрепенулся, понесся к синим дверцам чулана – достал швабру, поднял, прицелился в участок, где дождинок уже не было, и три раза вдарил шваброй в потолок.

– Это я – как Дед Мороз посохом! – пояснил Арсений, но Смерть все равно смотрела на него с недоумением.

– Да шучу… Соседу ответил, – смутился он, – слыхала, как бузил из-за пробки?

Смерть ничего не сказала. Она все еще держала в руках бокал, но тот как будто висел в воздухе – в одном мире, когда Смерть пребывала в другом.

Она резко вздернула подбородок. Дед Арсений опустил швабру, моргнул… И Смерть внезапно оказалась прямо перед ним. Лицо в лицо – дышала яблоками и далеким путешествием. Ее тонкие губы разжались:

– Арсений.

Дед побледнел, руки его ослабели, швабра с глухим стуком упала на пол. Он услышал шипение, а потом треск, почуял запах чего-то жженого. «Вот как оно происходит», – успел подумать он…

– Арсений!

Дед закрыл глаза – помирать, так уж лучше ничего не видеть.

– Арсений! У тебя что-то горит!

Дед открыл глаза. Смерть стояла около его закопченной плиты и изумленно глядела в ковшик. Из ковшика шел дымок, там что-то шкворчало и подпрыгивало.

– Ох, едрить! – закричал дед Арсений. – Яйца!

Из телевизора пели про синий иней. Снаружи снег медленно ложился на подоконник, гирлянда перешла в плавный режим и расцвечивала комнатку-кухню то золотым, то синим… А дед Арсений и Смерть сидели за столом, накрытым старенькой клеенкой с фруктовыми узорами, и резали салат.

– О, мелодия хорошая пошла, – Арсений потянулся к пульту, – сделаю на полную громкость, люблю эту песню! Не возражаешь?

Смерть пожала плечами. Она не возражала – у нее был такой озадаченный вид, будто она вообще не понимала, что тут происходит и как она оказалась за этим столом, как ей в руки попал ножик, обмотанный синей изолентой, как вышло, что она режет вареную морковь, а не нити жизней людских. И главный вопрос, который читался в ее глазах, – сколько бокалов шампанского она выпила?

– Нет, голубонька, я тебе зубы не заговариваю. Просто приятно провести новогодний вечер с красивой женщиной. А про то, почему мне сегодня помирать нельзя, я еще расскажу.

Смерть кивнула:

– Обязательно расскажи.

Она как будто старалась держать лицо, но искорки в глазах деда Арсения подсказывали, что у нее не очень выходит. Похоже, что она это поняла и на припеве песни резко сбросила с себя отстраненный вид, как если бы сбросила свою красную юбку и осталась голая, красивая, честная. «Синий-синий иней лег на провода».

– Расскажи! – Она взяла следующую морковку и ткнула ею в сторону Арсения. – Смелей, Дедуган!

– Опять ты меня дедуганишь.

Смерть задумчиво взглянула на морковь, положила ее на стол, отодвинула от себя подальше банку с еловыми лапами – вероятно, чтобы не обрушить ее неловким движением. Стеклянная рыбка на одной из веток качнулась, и в ее глянцевой чешуе отразились темные отблески глаз Смерти.

– Арсений, – она склонила голову набок. – Сложно привыкнуть, у меня записано, что ты Дедуган.

– Вот! Даже у вас во мраке веков бюрократы ошибаются, – улыбнулся дед Арсений, – ошибаются все, голубочка моя, я вчера тоже ошибся: яблок к салату не купил. Может, одно твое покрошим? – Он кивнул на ее бусы.

– Еще чего! – возмутилась Смерть. – Ты не отходи от темы. Рассказывай, что за причина у тебя.

– Причина – уважительная! – ответил Арсений, вынул из пакета луковицу и крепко сжал ее в кулаке. – Я, если хочешь знать, голубочка, помирать не боюсь. Я готов, как вон те картофелины. Как вот эти яйца – сварен вкрутую, как вот этот лук, во сто шуб одет! Нажил на белом свете чертову тучу годов…

Дед Арсений в такт мелодии хряпнул ножом по луковой головке, и половина отлетела на пол.

– Но есть одно дело, понимаешь? Дело! Настоящее. Именно сегодня, под Новый год, оно должно у меня делаться.

Дед Арсений наклонился, чтобы поднять лук, закряхтел, да так и остался под столом.

– Арсений?

– Тут я, здеся.

Дед копался внизу – оказалось, толкал деревянный ящик. Ящик нещадно царапал пол, но скрежета не было слышно – его заглушала песня из телевизора.

– У-у! Только в небе, в небе темно-си-инем, – подпел дед Арсений, поднялся, разогнул скрюченную спину, похрустел ладонями. – Вот в чем все дело, – со значением сказал он. – Все дело – в этом ящике.

И только дед Арсений положил руку на крышку, чтобы открыть свою великую тайну, как в дверь постучали.

Постучали – слабо сказано. Дверь громили, будто тараном. Дед подскочил на месте – в глазах его зажегся огонь азарта. Он совсем не по-скрюченному понесся к двери, распахнул ее и проорал:

– Ну, чего тебе?

На пороге стоял маленький лысый старичок. Лицо его было таким красным, будто он явился с мороза, но явился он со второго этажа.

– Чего мне? А ничего! А ничего, что уже ночь на дворе? А ты музыкой долбишь, как молодой. Палка ты корявая, шкелет костистый, немудрено, ты же глухой как пень. Да что как пень – глухой, как корень пня, с ног до головы глухой, – старичок ворчал и ворчал и будто не собирался останавливаться до самого боя курантов.

Смерть выглянула из-за плеча деда Арсения, Арсений с тревогой покосился на нее, потом перевел взгляд на соседа и понял, что тот Смерть не видит и даже не чует ее яблок.

– Выключай телевизер свой, тебе сказано! Выключай весь, а то провода перережу, без электричества сидеть будешь. Ты – Дедуган!

Последнее слово он как припечатал – топнул ногой в затертом сапоге.

– А ты – Малышок! – был ему ответ.

Деды глядели друг на друга прищурившись, наготове, как два киношных ковбоя на пыльной дороге – кто вперед выстрелит словом?

Выстрелил Дедуган.

– Вот ты черт сварливый! Сегодня можно хоть до утра музыку крутить! Но, видать, твой пушок на лысине от децабелов дрожит? Щекотится небось? Так неси бритву, я его мигом…

Малышок раздулся, нахохлился и только приготовился выдать длинную тираду ругательств, как увидел за спиной Арсения…

Нет, не Смерть.

Ящик.

– Ага, Дедуганище косматый, заготовил свои дохлые фокусы? Маловат ящик-то. Но твоя старческая спина больше и не утащит.

– А ты не гляди туда, – насупился Дедуган. – Мал клоп, да вонюч.

– Я надеюсь, ты это про ящик? – прищурился Малышок.

– Да-а-а… Про ящик, про ящик, – ухмыльнулся Дедуган.

Малышок снова раздулся, потряс в воздухе кулаком, открыл рот, чтобы сказать что-то длинное, но сказал короткое:

– Сегодня в полночь.

И ушел, так хлопнув дверью, будто это была его дверь.

– Малышок, говоришь? – услышал дед Арсений за спиной голос Смерти. И изумился: кажется, она хихикала. – Для меня он и правда Малышок. Но для тебя-то? На сколько лет он моложе?

– На пять, – насупился Арсений. – И лет тридцать мне уже кровь сворачивает.

Дед повернулся к Смерти, выпрямил скрюченную спину и стал сразу выше ростом, устремил взгляд вдаль – в темноту приоткрытого чулана – и сказал:

– Он мой заклятый враг.

Лампочки яростно мигали, грохотала музыка, на экране танцевали девушки в блестящих нарядах… Арсений взял пульт и выключил телевизор.

Смерть серьезно посмотрела на Арсения. Почти серьезно.

– Враг? Настоящий? – спросила она.

Дед прищурился и ничего не ответил. Он порылся в кармане трико и выудил спички. Сжал коробок в руке.

– Ну да, настоящий. Я тебе столько историй про него могу рассказать… – Арсений подошел к чулану, глянув попутно на часы – десять, время еще есть, – сунул руку за голубую дверцу, пошарил и вытащил серебристые палочки. – А началось все с бенгальских огней.

Он чиркнул и поджег одну палочку, та занялась, заискрилась… Дед Арсений вспомнил, какие у Смерти руки – такие же искристые. Хехекнул, протянул ей горящую тростинку.

– На вот, искры в искры.

Смерть удивленно подняла рыжие брови. Дед Арсений заметил это и крякнул:

– Я все не пойму, Смерть, как ты вообще можешь чему-то удивляться? Как ты вообще можешь чего-то не знать? Как ты вообще можешь…

– Пить шампанское? – улыбнулась Смерть. И Арсений улыбнулся тоже. А она сказала:

– Ты прав, я знаю очень много. Но мир так велик, а я одна. За всеми не уследишь. И все-таки ты можешь не утруждать себя рассказами. Я сама погляжу.

Смерть шагнула к нему, воздух снова наполнился яблочным духом, она коснулась кончиками пальцев его лба, дотронулась до чего-то старого, памятного и потянула на себя историю за историей, воспоминание за воспоминанием…

Малышок держит бенгальский огонь на вытянутой руке.

– Над салатом-то не искри! – кричит его широкая и шумная жена Львовна.

Рядом с ней сидит красивая женщина в янтарных бусах – хохочет. Рядом с красивой женщиной – Дедуган (еще совсем не дедуган) – улыбка во весь рот:

– Ну, давай, Малышок, развяжу я твой мешок!

Дедуган достает из пакета мандарин, распахивает усатый рот и, как в печную топку, бросает туда рыжее, спелое, прямо в кожуре!

Женщина в янтарных бусах всплескивает руками, заливается, смеется до слез. Муж ее тем временем отправляет в рот мандарин за мандарином…

Три… Четыре… Пять…

Бенгальский огонь трескает последней искрой и гаснет.

– Шесть! – торжествует Дедуган, но он кричит с набитым ртом, поэтому у него вылетает «фэфть» и оранжевые слюни.

Хохот несется через маленькую комнатку-кухню… Не смеется только Малышок.

– Шесть съел! Вместе с кожурой, – Дедуган наконец все дожевал и говорит внятно. – А ты побьешь мой рекорд? А, Малышок? Ну-ка?

Малышок прищуривается, только зачинающаяся лысина зловеще блестит в огоньках гирлянды. Он принимает вызов.

Закончилась первая история – догорел бенгальский огонь в руке Смерти. Она зажигает второй и при свете его глядит, что будет дальше с заклятыми врагами. И теперь она видит весну…

– А ну-ка, Дедуган, у кого балкон чище? У меня чище!

Деды вышли на свои балконы: Малышок – навести порядок, Дедуган – покурить. Малышок, перегнувшись через перила – едва не падает, – кричит сверху, подначивает:

– Пачкун-замараха!

– Эй! А кто мне на голову коврики свои вытряхает? – Дедуган тушит папироску о бетонную плиту балкона.

– А кто мне сигаретами воняет каждый день? – ворчит Малышок. – Как белье сушить? Все пропахнет твоим паршивым табачком. Приходится дома развешивать: и наволочки, и простыни, и трусы…

– Вот и хорошо. Трусы дома суши. Не пугай людей.

Дедуган пинает подтаявший снег носком шлепанца, зябко топчется с ноги на ногу, уходит в дом.

Малышок, посмеиваясь, достает лопату и принимается чистить снег. Бросает веселые подтаявшие кучи, весенние, крапчато-серые, голубино-пометные… И все на нижний балкон.

Смерть улыбается этой истории. Качает головой. Поджигает новый огонь и смотрит лето…

– Ну-ка, Малышок, проверим мощь твоих кишок! Хе-хе! – Дедуган шепчет, поэтому его «хе-хе» выходит хриплым и картинно-злодейским.

– Ты мне стишки не рассказывай, наливай, – шипит в ответ заклятый враг и тюкает Дедугана по голове рюмкой.

Деды заперлись на Малышковой кухне, прячутся от Львовны, колдуют у черной маленькой тумбочки – она невзрачная, и полировка по углам откололась, но на нее удобно поставить бутыль. И если дверь внезапно откроется, то можно успеть все спрятать, потому что тумбочка стоит в углу и с порога не просматривается.

– Будешь огнем дышать, – предупреждает Дедуган.

Бутыль говорит «глык-глык», мутная красноватая жижа льется в рюмку.

– А чего цветная?

– На клюкве.

Малышок забрасывает пламя в глотку…

– А-а-ах! А-а-ар! – хрипит, в глазах слезы. – Дедуганище проклятый! Да ты туда перцу набузовал! Клюква-клюква!

Дедугана душит смех, он пытается сдержаться, но взрыв веселья вырывается наружу…

– Миро-о-он?! Ты чего там делаешь, Мирон? – как гром, голос из коридора.

– Едрить, Львовна твоя!

Малышок вздрагивает, задевает локтем бутылку, и она рушится с тумбочки на пол. Звон! Брызги! Душный пробирающий запах…

Деды начинают метаться по кухне – тряпки, форточку пошире, «Куда? Не туда!..». И костерят друг друга на чем свет стоит.

Смерть чуть улыбается, задумчиво глядит на Арсения – тот будто спит, стоит с закрытыми глазами посреди комнатки-кухни, не шевелится, словно растворился в новогоднем духе, стал фрагментом истории, частью этого старого двухэтажного дома. Смерть поджигает новый бенгальский огонь и смотрит осень.

– Ух, гад! Подловил я тебя! Поймал! Дедуган ты скрюченный, садовод косматый. – Малышок стоит в калошах и с ружьем посреди огорода, целится в своего заклятого врага: – Отойди от моей тыквы, тебе говорю.

– Да сдалась мне твоя тыква, у меня своя есть, – пожимает плечами Дедуган. Он знает, что ружье Малышка насквозь ржавое и давно не стреляет.

– Какая у тебя там тыква? Так, картофелина раздутая, – бузит Малышок, потрясает в воздухе ружьем и чуть не падает с тропы на грядку лука. Потом впивается в Дедугана подозрительным взглядом: – Погодь, это что там у тебя в руке?

– Швейный сантиметр, – нехотя сознается Дедуган. – Ну да, мерил я твою тыкву. Мерил! И ты пока побеждаешь, радуйся, моя на восемнадцать сантиметров меньше.

Он раскручивает в руке швейную ленту, как лассо, будто хочет заловить своего заклятого врага. Или отвлечь его внимание?

– А ну, не дури мне голову, ленту я сразу увидел, – шипит Малышок. – Что в другой руке?

Дедуган неловко прячет за спину железную баклажку, в ней что-то булькает – зеленое, вонючее.

– Да… это… удобрение! Может, я тебе помочь хотел? В пользу бедных, так сказать. Потому что моя тыква еще подрастет – у нее сорт знаешь как называется? Атлант! Во! А твоя, может, уже замерла в развитии. Так что это гуманитарная помощь.

– Помощь! Так я тебе и поверил! Отравитель! Убийца! Хотел мою тыкву сгубить.

И деды бегут по огороду, лысый догоняет лохматого, оба охают, отдуваются и топчут грядки…

Так по кругу меняются времена года, горят и гаснут бенгальские огни, в комнате-кухне пахнет серой и шампанским, Смерть вынимает из деда истории и смотрит их, как старые диафильмы…

Ну-ка, кто лучше забор поставил?

– У меня красивей!

– А я – меньше пальцев молотком отбил.

Ну-ка, кто крупнее рыбу поймал?

– Это ты мою леску срезал, супостат!

– А ты мои крючки спер.

Ну-ка, у кого гуще огурцы наросли?

– Да не рвал я с твоей грядки. Ты что, со свечкой стоял?

– Нет, с фонариком.

Ну-ка, кого внуки сильнее любят?

– Позвоню своим в два часа ночи и спрошу!

– Ха! В два часа ночи внуки не спят – вот в шесть утра…

Ну-ка, у кого прочнее штаны?

– Вот и ходи теперь с дырой на заду.

– На заду лучче, чем на переду!

Ну-ка, кто больше знает частушек? (Охрипли оба)

А последнее «ну-ка» затаилось в сугробе, а потом разразилось громом и взлетело огнями в небо.

– Так вот что у тебя в ящике, – сказала Смерть.

Дед Арсений вздрогнул, открыл глаза. Проморгался, покрутил головой, как спросонья.

– А? Чего?

Смерть молча сдвинула темную деревянную крышку и заглянула в ящик. Батареи салютов.

Они стояли рядком, как свежие булки хлеба – одна к одной, завернутые в серебряную фольгу, – плотно прижались друг к другу и ждали своего полуночного часа, ждали, когда их жизнь оборвется в грохоте и рассыплет вокруг ослепительные огни, наполнит двор детским хохотом.

– Да, голубонька. У нас с Малышком война, а здесь мои снаряды, – щелкнул по ящику дед Арсений. – Уже с десяток лет с этим лысым чертом соревнуюсь: у кого огни шумнее и ярче. В прошлый раз он меня победил. Теперь надо отыграться. Ровно в полночь в Новый год выходим во двор и бьемся не на жизнь, а на смерть…

Он виновато покосился на Смерть:

– Извини, это выражение такое.

Смерть кивнула – мол, знаю.

– В полночь, говоришь? – задумчиво спросила она.

Дед Арсений посмотрел на часы. Без десяти двенадцать.

– Ох, едрить!

Он понесся к вешалке, кое-как набросил на плечи пуховик, нахлобучил ушанку, схватился за ящик и потащил его в подъезд. Смерть бесшумно выскользнула за ним следом.

Малышок уже был на месте. Стоял в другом конце двора, на вытоптанной площадке около высокого сугроба, – закутался, спрятал лысину в вязаной шапке с помпоном. Снег кружился вокруг него легкими пушинками. Вокруг толпились ребятишки, пихались, хохотали и совали носы в большую красную коробку. Она стояла у ног Малышка – блестящая, оклеенная серебряными звездами. А он нависал над ней, как маленький злобный Дед Мороз.

– Цыц, ребятня! – Малышок увидел Дедугана и, махнув рукой, крикнул ему: – Опаздываешь, скрюченный шкелет!

– Нет, это ты торопишься. И правильно, торопись, чем быстрее отстреляешься, тем меньше позору.

– Ты давай не болтай, открывай свой драный ящик. – Малышок сдул снежинки, упавшие на брови, и смерил насмешливым взглядом боевой запас Дедугана.

– Главное – не то, что снаружи, а то, что внутри, – ответил ему тот. – Это ты у нас эстет, весь день звезды на коробку клеил? Поди, еще и Львовну напряг?

Малышок насупился. Ничего не сказал – наклонился к своим салютам. Дедуган хмыкнул, сдвинул шапку на затылок… И началась подготовка к сражению.

Деды доставали батареи, рыли снег, прикапывали, уплотняли, Арсений напевал себе под нос «Синий иней», враг его кряхтел и бухтел, ворочая тяжелые заряды.

Смерть все это время стояла возле лавочки у подъезда и смотрела то на одного, то на другого. Снежинки сливались с ее белыми волосами, оседали на яблоках, облепляли красную юбку. Никто не видел ее, но вокруг нее странным образом создавалась пустота – дети будто что-то чуяли и не хотели стоять рядом.

Смерть помахала деду Арсению, но тот не заметил. Он вообще сейчас ничего не видел, кроме своих блестящих, украшенных фольгой снарядов.

– Новый год к нам мчится, скоро все случится? Ага, Малышок?

– Ага, Дедуган.

– К бою готовьсь!

Малышок нырнул за сугроб, как в окоп…

Бах! И первый залп озарил небо: золотые искры с треском рассыпались над двором. Ребятишки закричали, захлопали, кто-то бросил в воздух снежок… Окно на втором этаже открылось – выглянул телефон, а за ним Львовна, закутанная в шаль. Каждый год она вела съемки и учет Малышковых успехов. Дедуган весело помахал ей и крикнул заклятому врагу:

– Тю-ю-ю! Слабоват удар!

Присел на корточки, вытянул руку со спичкой… И скакнул назад неожиданно резвым прыжком, когда фитиль засветился.

Свист… Гром! В небе раскрылся цветок, сквозь снежинки распустились два красных шара, дети ликующе взвыли, в окнах показались восторженные лица соседей. Дедуган стер каплю с кончика носа, он сиял улыбкой, в глазах горел молодой азарт.

– Ну-ка, Малышище! Слабо?

– Ну-ка, Дедуганище! Не слабо!

И новая искра полетела в небо. Она просвистела высоко, оранжевым следом, как от какого-то волшебного самолета, и… погасла. Дети протестующе застонали. Но их тут же заглушил мощный хлопок. Двойная зеленая сфера выплеснулась из притухшей было искры.

– Эффект неожиданности, – сплюнул в сугроб Малышок. – Остановись, старый, куда тебе со мной тягаться? У меня запас залпов на сто – у меня пенсия больше!

– У тебя пенсия больше, а я – НАКОПИЛ! – торжествующе проревел Дедуган и запалил новую спичку…

Война бушевала, фейерверки врезались в небо и рассыпались искрами, в воздухе пахло порохом и мандаринами, которые вынес кто-то из ребятишек. Все вокруг грохотало, смеялось, пело, знаменуя кончину прежнего года и начало всего сущего. Смерть стояла посреди праздника и улыбалась. Вокруг нее давно не чуялось столько искрящейся сочной жизни…

Но внезапно все смолкло. И как будто даже снег перестал.

Малышок затаился.

Дедуган притих.

Заклятые враги глядели друг на друга с прищуром, и каждый не знал, прячет ли другой еще снаряды за сугробом? Но каждый читал по напряженному лицу другого, что если и прячет, то – последние.

Смерть бесшумно подплыла к Арсению:

– Что случилось?

– Финальный заряд, – одними губами проговорил дед Арсений. – Пан или пропал.

Он бросил в снег опустевший коробок и сунул руку в карман пуховика, нахмурился, принялся лихорадочно шарить… И вот на лице его отразилось облегчение.

– Уф, захватил еще запала! Не забыл.

Открыл коробок и увидел…

Три спички.

Он в ужасе уставился на Смерть.

– Но… Я… Их же было много? – Лицо его побледнело, и красные морозные пятна на щеках стали малиновыми.

Глаза Смерти широко раскрылись. Она резко выдохнула, снежинки завихрились вокруг нее.

– Бенгальские огни… – тихо проговорила Смерть. – Это я виновата.

– Едри-и-ить, – простонал Арсений.

Но тут же собрался, сжал руку в кулак:

– Ничего, голубонька! Не боись! Я крепкий дед, острый лук, крутое яйцо! Трех спичек мне хватит.

– Эй, Дедуган, – услышал он далекий крик, как сквозь вату. – Что, кончились твои залпы? Признавай поражение!

Арсений ничего не ответил. Дрожащими пальцами он вынул спичку, чиркнул… И сломал ее надвое.

– Едрить.

Достал вторую.

Мир замер. Голова опустела. Остались только крепкие руки.

Чирк!

И спичка заполыхала…

Но тут же погасла, пришпиленная ветром. Арсений поднял голову и посмотрел в глаза Смерти.

– Родимая, помоги!

– Я тебе что, дракон? Я не умею дышать огнем! – нервно воскликнула Смерть.

– И-эх! – выдохнул Арсений. – Была не была.

И чиркнул последней спичкой. Огонек едва моргнул, спрятался… Но вдруг снова выбрался наружу из тонкой деревянной палочки, коснулся фитиля…

Искры! Треск!

Получилось!

Дед Арсений бросился в сугроб:

– Пли!

И разорвал небо последним красочным аккордом.

Это были цветки, шары, спирали, это были ракеты и стрелы, это было то, что заставило замолкнуть даже галдящую ребятню. Все стояли, запрокинув головы, и не могли поверить, что этот праздник скоро погаснет…

Но в конце концов и он погас.

В воздухе стоял дым. Дед Арсений откашлялся, достал из кармана замусоленный платок, вытер слезящиеся глаза и напряженно вгляделся сквозь белую завесу, туда – в другую половину двора.

Там был Малышок.

И Малышок молчал.

Дедуган снял шапку. Сейчас он подбросит ее и ознаменует тем свою победу. Он замахнулся и…

Пять огненных стрел просвистели к звездам. А потом разорвались, как волшебные мыльные пузыри, как колдовские вспышки из фильмов, как буря и шторм. Это было нечто невообразимое. В два… нет, в десять раз более яркое, чем последний аккорд Дедугана. Ребятишки заверещали, они бросали снег в торжествующего Малышка, но тот даже не думал их разгонять. Он сиял в пурге, и маленькие звездочки фейерверка сыпались над его головой, и гасли, и снова зажигались.

– Пойдем, – позвал Дедуган Смерть.

Она посмотрела на него пронзительно:

– Это я тебе должна сказать «пойдем», – помолчала, разомкнула губы, чтобы что-то добавить, но так ничего и не добавила.

И они пошли.

Дверь подъезда закрылась за Арсением с тихим скрипом, как будто сказала – вот и все, дорогой мой друг. А ты хотел подкрасить меня будущей весной…

– Ничего, голубушка, – сказал дед Арсений.

Он как будто утешал Смерть, но на самом деле утешал сам себя.

– Ничего. Ну, не вышло у меня отыграться. Пусть лысый хрыч порадуется.

Они сидели за столом в маленькой комнатке-кухне. Желтая лампочка стала еще тусклее, а гирлянда погасла. Лицо деда Арсения было красным с мороза. А лицо Смерти было таким, как и всегда.

– Вот, покурю напоследок, и двинемся в путь, – сказал он и достал папироску. Потом хлопнул себя по лбу: – А спичек-то и нет.

В глазах его застыло разочарование и… принятие.

– Ну и ладно, здоровее буду. – Дед Арсений невесело усмехнулся.

Смерть поднялась со стула.

– Арсений, я тут рядом с домом видела… Киоск. – Слово «киоск» из уст Смерти звучало странно. – Может, я… Схожу тебе за спичками? А потом и пойдем.

Арсений удивленно поглядел на нее.

– Да не терзайся ты, голубонька моя, не виноваться. Да и как ты пойдешь, тебя ж никто, кроме меня, не видит.

– Захочу – увидят. Я схожу. Только монеток дай, у Смерти денег не бывает. Мне за работу никто не платит.

Дед Арсений порылся в карманах, достал мятую бумажку и протянул Смерти. Она подошла к двери.

– Стой! Ты что, прям так пойдешь? – встрепенулся дед Арсений.

– Как – «так»?

– Без пальто?

Смерть улыбнулась:

– Мне не бывает холодно, ты же видел, сколько я с тобой на улице стояла.

– Да я не про то! Продавец в обморок упадет с твоего вида.

Он окинул Смерть взглядом – ее сияющую алую юбку, ее неземные белые волосы, ее легкую летнюю блузу без рукавов.

– На вот, замаскируйся, – дед Арсений достал из шкафа женское пальто. – Это Марийкино.

Смерть взяла в руки пальто, удивленно покрутила его, как будто не понимала, что с ним делать. Дед Арсений забрал пальто назад, обошел Смерть со спины и помог ей одеться. Еще раз окинул придирчивым взглядом.

– Ты хоть яблоки свои сними!

– Ну уж нет.

– Тогда воротником прикрой, что ты все с ними ходишь? Неужели такие ценные яблоки?

– Ценные. Это дела людские, плоды ваших трудов.

Дед Арсений озадаченно крякнул.

– А твое яблоко еще на ветке висит, – добавила Смерть, – перезреет скоро – так долго мы тут с тобой болтаем.

– Это ты еще к Малышку не приходила! Он только с виду угрюмый, а на деле тот еще балабол. Начнет про свою Львовну рассказывать – не остановишь его, правда-правда. Ты что, не веришь мне?

Смерть тепло улыбнулась:

– Да верю, Дедуган, верю.

– Эй!

– А что «эй»? Выходит, у меня все верно было записано. Смерть говорит людям только самые дорогие для них имена. Самые любимые. Таков закон. Так что, дорогой мой Дедуган, Смерть никогда не ошибается. – Она смущенно кашлянула. – Ну, почти никогда.

И ушла за спичками.

Дед Арсений озадаченно почесал затылок, взъерошил седые космы и пошел к маленькой койке, накрытой лоскутным одеялом Марийкиной работы. Он прилег и подумал, что все это надо как-то переварить. Что все складывается так странно. И хотя он целый день провел вместе со Смертью, все равно не был к ней готов. Он лежал и вспоминал свои прошедшие годы, залпы салюта и вечные споры с Малышком. Думал, свидится ли он с женой, и если свидится, то что ей скажет… Часы на стене мерно тикали. Мысли в голове начали утихать… Смерть все не возвращалась…

«Что-то долго ее нет, – подумал Арсений. – Придет, так ей и скажу: „Смерть, тебя только за смертью посылать!“»

Он хехекнул своей незатейливой шутке, повернулся на другой бок и провалился в бездну.

Словно вечность спустя дед Арсений открыл глаза и ничего не увидел, кроме темноты.

«Ну, хотя бы тут не холодно, – подумал он. – Вот только „тут“ – это где?»

Он пошарил рукой вокруг себя и нащупал что-то мягкое, похожее на одеяло. Протянул руку дальше и натолкнулся на стену.

«Вот так, помер, а выключатель у них на том же месте», – удивленно подумал Арсений и нажал на кнопку.

Зажегся свет – в маленькой комнатке-кухне. Арсений повертел головой: вот подушка, вот лоскутное одеяло, у стены стол с фруктовой клеенкой, косоногий табурет, пустой деревянный ящик.

– Я как будто дома, – пробормотал дед, встал с кровати… И вдруг заметил – что-то лежит на столе.

Подошел ближе, и в самом деле: коробок спичек, горка монет и сложенный вдвое лист бумаги.

Дед Арсений почесал лохматую макушку, развернул записку. Внутри острыми пиками стояли буквы – ровно, строго в ряд. Арсений подумал, что такой почерк может быть только у одного человека… Не человека. Он прочитал:

«Дорогой Дедуган Арсений. Вот твои спички и сдача. Пальто верну в другой раз. Целую, Смерть. Постскриптум: в этом году приготовь салютов побольше».

Дед Арсений сжимал в одной руке письмо, в другой коробок спичек и улыбался во весь рот.

– Вот же голубочка! Вот же краса! Дала мне отыграться!

Он схватил валенки, спешно напялил их и выскочил в подъезд, чтобы подняться вверх на два пролета, чтобы постучать в старую дверь, обитую рыжим дерматином, чтобы выдумать новую хитрость, новый горячий спор, чтобы крикнуть «А ну-ка?», чтобы поздравить с наступившим годом своего лысого, ворчливого и самого лучшего заклятого друга.

Реальность редко совпадает с ожиданиями. Ждешь в Новый год «киношных», медленно кружащихся снежинок, а получаешь моросящий дождь и тающие сугробы с вкраплениями собачьих какашек. Ждешь витающей в воздухе атмосферы волшебства, а натыкаешься взглядом на усталые, серые лица соседей и прохожих. Ждешь праздничного, обещанного еще в детстве чуда, полный дом гостей и веселье до утра, но вместо всего этого запираешь пустую квартиру и топаешь на ночную смену в морг.

Морг Федосей любил, особенно в Новый год. Во-первых, это было одно из тех редких мест, где реальность совпадала с ожиданиями – мертвые оставались таковыми при любых обстоятельствах. Во-вторых, конкретно в новогоднюю ночь люди обычно старались не умирать. Предпочитали калечиться, травиться и попадать в больницу, а в морг перемещались уже позже, к концу праздников.

Во дворе внимание Федосея привлек снеговик. Небрежно слепленный, подтаявший и оплывший, тот одиноко стоял под дождем как последний воин зимы и удивительным образом напоминал самого Федосея. Тот же рост, та же комплекция, такая же непропорционально большая голова. Будто отражение в кривом ледяном зеркале. Или рисунок нейросети, скрестившей Федосея и талый снег. На снеговиков из советских мультфильмов этот точно не походил и вообще наглядно развивал тему ожиданий и реальности.

Выходя со двора, Федосей даже на всякий случай ощупал свое лицо, проверяя, не воткнута ли вместо носа подгнившая морковка. А убедившись, что не воткнута, облегченно побежал навстречу обвешанному гирляндами автобусу.

В предбаннике привычно дремал вахтер Виктор Иваныч, которого все звали Вий, а некоторые, особо начитанные, – «ровесник Ледового побоища». Старик спал неподвижно, беззвучно, в общем, подозрительно, и Федосей вытащил из кармана зеркальце. Поднес ко рту Вия, а когда отражение начало запотевать, удовлетворенно кивнул и зашагал вглубь коридора. Едва открыл дверь комнаты отдыха, как в руку тут же, словно сам собой, ткнулся стакан с водкой.

– Ну че, Федька?! – окликнул верзила-санитар. – С наступающим?! Давай, будем! – Он лихо, одним отточенным движением опрокинул водку в себя и, пошатываясь, пошел к вешалке. – Мой напарник-то, говнюк, уже домой свинтил, а я вот сижу, тебя дожидаюсь. Ну ты чин чинарем, как всегда, минута в минуту. Молоток! Водочки хлебни в честь праздника. Нет? Ну смотри, как знаешь. Не был бы таким правильным, может, и не ставили б тебя каждый раз в Новый год. Ладно, не кисни. Вот те концерт, вот застолье, – санитар, надевая куртку, махнул рукой вначале в сторону галдящего телевизора, потом на полупустую банку соленых огурцов и остатки магазинного оливье. – Отдежуришь, как король. В холодильнике там всего один пассажир. Из кардиологии к нам сегодня переехал. А к «гнилушкам» даже не суйся – пара бомжей да наркоман. Абсолютно в непоправимом виде, и вряд ли кто за ними объявится. Все, бывай. Счастливого тебе хэппи нью ира!

– С наступающим, Василий.

Федосей вежливо кивнул в закрывающуюся дверь и принялся переодеваться. Облачился в белый халат и белые же разношенные ботинки, вытащил с верхней полки шкафа маленькую, уцелевшую еще с советских времен елочку, поставил на стол. Кособокая, костлявая, куцая, она идеально вписалась между остатками оливье и полупустой банкой огурцов. А Федосей тем временем приглушил телевизор и подошел к висящей в рамке должностной инструкции дежурного санитара. Деловито ткнул пальцем в пункт номер семь.

«7. Дежурный санитар производит санитарную уборку закрепленных за ним помещений».

Уборка растянулась почти на час, и было в ней что-то предновогодне прекрасное. Словно Федосей смывал, стирал, счищал приевшуюся реальность до чистого листа. Счищал старательно, упорно, азартно, хотя и не представлял, что бы на таком чистом листе нарисовать.

Жизнь сводилась к ночным дежурствам, а ночные дежурства – к двенадцати пунктам должностной инструкции. Казалось бы, все легко и просто, а для Федосея вообще самое то, ведь он «умом не Копенгаген», как говаривал покойный отец. Но парадоксальным образом именно эти легкость и простота вечно будили в душе нечто тяжелое и сложное.

К «гнилушкам» Федосей, следуя мудрому совету Василия, соваться не стал. Тем более что убираться там было делом бессмысленным и неблагодарным. По объективным причинам, о которых в праздник думать совершенно не хотелось. А вот холодильник, святая святых морга, Федосей вознамерился вычистить до блеска. Даже утеплился, куртку с шапкой надел – плюс два все-таки, как на улице.

Вот только труп мужчины, того самого «пассажира из кардиологии», время от времени тяжело вздыхал, но Федосей на это почти не отвлекался, потому как слышал, что такое бывает. Заканчивая уборку, он, правда, вспомнил, что бывает такое обычно при вскрытии, когда тело ворочают с боку на бок. Поднял глаза на труп и обнаружил, что тот теперь лежит иначе. Кажется, как раз на боку. Мысли окончательно перепутались.

С нарастающим подозрением Федосей приблизился и отдернул простыню. Так и есть – на боку, да еще и калачиком свернулся, будто не умерший, а наоборот, только нарождающийся. Вдобавок не голый, а в штанах – грубейшее нарушение регламента.

Покачивая головой, Федосей перевернул тело на спину и начал стягивать штаны. Неожиданно труп всхрапнул и, пробормотав «Люба, Люба», снова отвернулся на бок. Федосей растерянно заморгал, почесал затылок, задумался и, мысленно пробежав должностную инструкцию, вспомнил о пункте десять. Достал мобильный.

«10. По всем вопросам, вызывающим у дежурного санитара сомнения, он консультируется с завотделением».

– Николай Степаныч, здравствуйте. Это Федосей.

– О-о-о, Федосейка! А че звонишь? Приезжай!

– Я сегодня дежурю, Николай Степаныч!

– А, ну да, точно. За-запамятовал. Это хорошо, что ты сегодня. А то зятек мой тут пошел фейерверки взрывать, а он у нас рукожопый, так что… В общем, если к тебе попадет, устрой там его, как полагается. Обещаешь?

– Конечно, Николай Степаныч, обещаю. А скажите, пожалуйста, труп ведь может вздыхать?

– Может, Федосейка, может. Это остаточный воздух выходит.

– А может остаточный воздух выходить со словами «Люба, Люба»?

Завотделением долго молчал, а потом неожиданно затянул:

– Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!

Пел он очень громко и с большим энтузиазмом. Как человек, готовый петь, пока ему не вырвут голосовые связки. Федосей отодвинул телефон от уха, деликатно ожидая, но даже так казачья песня разносилась из динамика по всему холодильнику. Завотделением явно вознамерился исполнить ее целиком, и ничего не оставалось, кроме как отсоединиться.

– С нашим атаманом не приходится тужить.

Федосей недоуменно покрутил в руках мобильный, приложил к уху, но нет – звук шел не оттуда. Пел теперь труп – подхватил вслед за завотделением. Пел слабо, сонно, скорее бормотал, но, тем не менее, нехваткой остаточного воздуха явно не страдал. А потом вдруг начал подниматься. Зашарил ногами по полу в поисках тапочек, а не найдя их, на ощупь закутался в простыню, встал и, не разлепляя глаз, куда-то медленно пошел, словно поплыл.

– Простите, вы куда? – осторожно поинтересовался Федосей.

– В туалет. Куда ж еще?

– Вам не надо в туалет.

– Поспорим?

– Это все остаточный воздух, – робко заметил Федосей, убеждая то ли себя, то ли покойного.

А тот тем временем уткнулся лбом в стену и медленно повернулся, открыл глаза.

– Я что, на УЗИ?

– Нет, вы в морге. Все хорошо. Ложитесь, пожалуйста, на свое место, – Федосей говорил мягко, спокойно, будто с ребенком. – Как вас зовут?

– Слава.

– А полностью?

– Вячеслав.

– Нет, полностью фамилия-имя-отчество.

– Селиверстов Вячеслав Олегович.

– Очень приятно. А меня Федосей. – Он открыл тумбочку, вытащил обрывок бинта, маркер и клеенчатый прямоугольник с дыркой в углу. – Сейчас я заполню бирку.

– В морге? – переспросил Слава. Информация, по-видимому, доходила до него с некоторым запозданием. – Какую бирку? Зачем бирку?

– Согласно регламенту, к запястью покойного крепится бирка с информацией. У вас ее нет, но это не беда, сейчас выпишу, – успокоил Федосей, водя маркером по клеенке, и мечтательно произнес: – Селиверстов. Красиво будет смотреться.

– Где смотреться? – тревожно поинтересовался Слава.

– На надгробии.

– На каком надгробии? Как вас там? Евсей? Вы…

– Федосей.

– Да-да, Федосей. Вы что, спятили? Мне не нужна бирка. Это просто нелепая случайность.

– Все верно, – с готовностью закивал Федосей, не прекращая писать. – Нелепая случайность. К нам так обычно и

попадают. Вот на прошлой неделе привезли тело. Мужчина, средних лет, на вас похож. А при нем – два рулона обоев. Представляете, шел домой ремонт делать, а его машина сбила. Не заметил. Из-за обоев.

– Да поймите вы наконец! – Слава подошел к Федосею и выдернул из рук бирку. – Меня никакая машина не сбивала. Я здесь лежал в кардиологии, а в соседней палате была одна девушка. Инфарктница, но такая, ранняя. Молодая, в общем, в самом соку.

– Люба? – догадался Федосей.

– Да, Люба. А вы откуда знаете?

Слава уставился на него с подозрением, но Федосей только дернул плечом и тактично промолчал.

– В общем, я хотел ей понравиться и подговорил медбрата инсценировать мою смерть. Ну то есть просто накрыть простыней и провезти по коридору так, чтобы Люба увидела. А ей сказать, что вот, мол, умер Селиверстов Вячеслав, хороший был человек, и вам, Любовь, очень симпатизировал. Ну, а потом я воскресну и… – Слава замолк, огляделся по сторонам и вздохнул. – Да уж, глупо получилось.

– Глупо, но все же получилось. Верните, пожалуйста, бирку. Я уже почти все заполнил.

– Что «получилось»?

– Умереть у вас получилось.

– Да послушайте, Феодосий, я…

– Федосей.

– Да-да, Федосей, я не умирал. Просто, когда я медбрату деньги сунул, он так загорелся этой идеей, что выдал мне таблетку феназепама. Здоровенную такую. Для достоверности. Я ее выпил и…

– И умерли, – скорбно закончил Федосей.

– Да не умер, а уснул. А медбрат – хрен его знает. Может, и в морг меня повез тоже для достоверности, а может, взаправду решил, что я умер. Он ведь уже теплый был, а здесь с вашими коллегами, наверное, еще добавил. Вот про меня и забыли.

– Не забыли, а приняли, – педантично поправил Федосей. – В соответствии с пунктом номер один.

«1. Дежурный санитар производит прием трупов, направленных в патологоанатомическое отделение из прикрепленных к нему лечебных учреждений».

– С каким еще пунктом?

– Пунктом должностной инструкции. Приняли, правда, с нарушениями, но это мы сейчас исправим.

Федосей наконец забрал бирку, продел через дырку в уголке обрывок бинта и хотел было привязать получившуюся композицию к запястью Славы, но тот только отмахнулся.

– Послушайте, Феодор, я…

– Федосей.

– Да-да, Федосей, я понимаю, что вы вряд ли полностью нормальны, раз встречаете Новый год в морге. Но каким-то же здравым смыслом вы должны руководствоваться?!

– Я руководствуюсь инструкцией. И обязан обеспечивать сохранность вверенных мне трупов. Пункт номер три.

«3. Дежурный санитар обеспечивает сохранность трупов, находящихся в патологоанатомическом отделении».

– Ну неужели вы не можете отличить живого от мертвого?!

– Вообще-то могу. – Федосей просветлел. – И как я раньше не подумал? – Он вытащил из куртки зеркальце. – Вот, дыхните.

Какое-то время Слава колебался, переводя взгляд с Федосея на зеркальце и обратно. Может, пытался понять, шутит тот или нет. А может, ждал какого-то подвоха и боялся, что

не пройдет этот нехитрый тест. Потом все же дыхнул. Федосей провел пальцем по запотевшему отражению и с некоторой неохотой признал:

– Да, думаю, вы можете покинуть холодильник.

– Спасибо за разрешение, Федот, но…

– Федосей.

– Да-да, Федосей, но я покину не только холодильник, но и ваш проклятый морг. – Слава вышел в коридор, все еще кутаясь в простыню. – Где моя одежда?

– Одежда?

– Ну естественно. Футболка, свитер. Или вы думаете, что я там в кардиологии топлес лежал? И тапочки еще.

Слава по-хозяйски, не спрашивая разрешения, принялся распахивать все двери подряд и тут же напоролся на комнату с «гнилушками». Застыл спиной, словно окоченел. Потом обернулся, как в замедленной съемке, с бешено вытаращенными глазами, весь бледный и будто бы даже седой.

– Там… Там… – Его указательный палец мелко задрожал в воздухе.

– Гнилушки, – миролюбиво подсказал Федосей, прикрывая дверь.

– Там… Там… На полу…

– Опарыши, – снова помог Федосей.

На этом слове, как по команде, Славу скрутил приступ рвоты. Федосей даже руками вплеснул – только-только ведь все убрал. Побежал за ведром, но, когда вернулся, Слава уже утирал рот рукой.

– Кондратий…

– Федосей.

– Да нет. Это меня… – Слава то ли похлопал, то ли погладил себя по груди. – Кондратий… чуть не хватил.

– Это по первости. Со временем привыкаешь. Идемте, поищем вашу одежду.

И футболка, и свитер, и тапочки нашлись в комнате отдыха. Валялось все это почему-то под диваном и походило на мусор, сметенный под коврик.

– Это вам еще повезло, что вскрытия не было, – подбодрил Федосей, вручая вещи владельцу. – После вскрытия одежду обычно в череп зашивают. Вместо мозга.

– А мозг куда? – страшно спросил Слава.

– А мозг – в живот.

Федосей улыбнулся, словно сказал нечто естественное, общеизвестное, и Славу после некоторых размышлений скрутил новый приступ рвоты. Брызнуло во все стороны, попало и на пол, и на диван, и на одежду, и даже в оливье. До Нового года оставался один час.

За свой второй приступ рвоты Славе было явно неловко. Он все порывался помогать с уборкой, но Федосей любую помощь решительно отверг, и Слава, виновато покашливая, стал одеваться. Потом еще какое-то время топтался в дверях.

По телевизору пели «Последний час декабря» группы «Секрет». Федосей в соответствии с пунктом номер семь производил санитарную уборку помещения. Пахло хлоркой, рвотой и маринадом. А где-то между строк песни и безумной какофонии запахов висела щемящая, истинно новогодняя грусть. Расплывчатая, беспричинная. Грусть ни по чему и по всему на свете.

– Ну, пойду я, – наконец произнес Слава.

– Не простудитесь? – орудуя тряпкой, Федосей оглянулся через плечо.

– Да нет, чего там! До моего корпуса максимум две минуты перебежками. Они, наверное, специально кардиологию рядом с моргом поставили, да? – Слава коротко засмеялся. – А хотите, пошли со мной. С мужиками посидим. В картишки.

– Нет, мне нельзя. Пункт двенадцать должностной инструкции.

«12. Дежурный санитар не имеет права покидать патологоанатомическое отделение».

– Вот же заладил – инструкция, инструкция, – буркнул Слава. – Прям работник месяца.

– Работа – все, что у меня есть. Наследство от отца.

– В смысле?

– В смысле, он перед смертью меня сюда устроил. И сказал: «Ты, сына, умом не Копенгаген, но хотя бы работа у тебя будет нормальная». А потом запил и…

– Соболезную. – Слава насупился, машинально сел на диван и вдруг вскинул брови, будто не веря ушам. – Нормальная работа? Это, по-твоему, нормальная работа?! Сидеть в Новый год блевоту оттирать?

– Эта блевота по вашей вине, между прочим, – разозлился Федосей и швырнул тряпку в ведро.

– Не по моей вине, – Слава тоже рассердился и пошел в наступление, – а потому, что здесь в одной комнате опарыши, а в другой людям одежду в башку пихают вместо мозгов. И все это нормально, вашу мать!

– Сказал человек, который притворился мертвым, чтобы понравиться девушке!

– Да, верно. Я – идиот! Но я хотя бы живой идиот! А не зомби с инструкцией. Черт, да у тебя тут даже елочка на труп похожа! Здесь все одинаково мертвое – и с бирками, и без бирок. А самое главное, Федосей, это жить. Просто жить. И бороться за жизнь. Несмотря ни на что.

Он ушел не прощаясь, даже с наступающим не поздравил, и Федосей малодушно подумал, насколько все-таки проще с теми, у кого одежда вместо мозгов, – они хотя бы другим мозги не полощут.

И ладно бы по внешности прошелся. Например, по ненормально большой голове, которую Федосей, к слову, и сам ненавидел, – говорили, что именно из-за нее мать умерла при родах в лихие девяностые. Но нет, этот Селиверстов взял и наехал на инструкцию. На главный жизненный ориентир.

За окнами дождь совсем распалился и теперь нахально хлестал по стеклам. Гулкий, монотонный шум капель перемежался со звуками праздничного концерта, а Федосей сидел, задумчиво уставившись куда-то сквозь телевизор. Время от времени, если слышал знакомую песню, начинал подпевать себе под нос. Постепенно слова слились в усталое, неопределенное мычание, и, когда концерт сменился поздравлением президента, Федосей уже дремал.

Реальность перемешалась со сном, и фразы торжественной речи, едва прозвучав, сразу высекались на камне. Камне совершенно чудовищных размеров, без начала, без конца и простирающемся до самого горизонта, за горизонт и вместо горизонта. Всюду мельтешили клеенчатые бирки, а фамилии, имена, отчества падали с них, словно уродливые снежинки, и таяли на поверхности камня, исчезая бесследно. Одна лишь фамилия «Селиверстов» так и осталась лежать среди высеченных фраз целая и невредимая. Будто какая-то особенная, «самая умная».

Бом! Ударил гигантский праздничный колокол. Бом! Буквы пришли в движение, замельтешили, меняясь местами, как наперстки в руках прощелыги-наперсточника, и из «Селиверстов» неожиданно, совершенно необъяснимым образом, сложилось «Бороться за жизнь». Бом! Бом!

С двенадцатым ударом Федосей проснулся. Под звуки грянувшего гимна колокол превратился обратно в телевизионные куранты, а камень – в привычный окружающий морг. Все вернулось на круги своя стремительно, в один миг, и только надпись «Бороться за жизнь» еще пару секунд многозначительно повисела перед глазами.

«С Новым годом», – подумал Федосей, и в этот момент зазвонил городской телефон.

Даже не зазвонил, а скорее взвыл. Как собака, которая крепко спала и проснулась неожиданно для самой себя. Федосей снял трубку и ответил в соответствии с регламентом:

– Морг тридцать шестой больницы. Дежурный санитар Баранов.

– Але. Здра-здрасьте. Я… насчет… э-эм… К вам должны были доставить… человека.

– Фамилия?

– Он от передозировки умер, а фамилия… Ну… В общем, я не знаю.

«К „гнилушкам“ не суйся – пара бомжей да наркоман».

– Не знаете фамилию? Кем же вы ему приходитесь?

– Да вообще никем… наверное. Мы всего две недели встречались и… Хотели пожениться, но… Знаете, как бывает – ожидания не совпали с реальностью.

– В таком случае простите. Информацию мы предоставляем только родственникам умершего.

«6. Дежурный санитар предоставляет родственникам умершего информацию (непосредственно или по телефону) о регламенте работы патологоанатомического отделения и о наличии интересующего их трупа в данном отделении».

– Нет, вы… вы не поняли. Мне не нужна информация. Это я прошу, чтобы вы ему кое-что передали.

– Я? Передал ему?

– Да. Просто скажите, что Ира с ним скоро встретится. Очень скоро. Скажете?

– С-скажу.

– Спасибо. С Новым годом вас.

– Стойте! – Федосей сказал это резко, отрывисто, почти выкрикнул, и сам вздрогнул от неожиданности. – Подождите, Ира, не кладите трубку.

– Почему?

– Потому что вы правы. Но и не правы тоже. Да, вы верно сказали – реальность редко совпадает с ожиданиями, Возможно, никогда не совпадает. Ждешь в Новый год снег, как в кино, а получаешь дождь и собачьи какашки. Ждешь праздника и веселья, а видишь хмурые, усталые лица. И даже в морге, как оказалось, нельзя ни в чем быть уверенным. Со мной вот сегодня такое приключилось. Кому рассказать – не поверят. Хотите послушать?

– Ну… Давайте.

И Федосей принялся рассказывать. По порядку, начиная с Вия и далее по тексту. Когда дошел до момента с завотделением, поющим в трубку, девушка вдруг рассмеялась. Робко, коротко, но в то же время звонко, по-детски – похоже, она была очень молода. В том месте, где Федосей со Славой отбирали друг у друга бирку, девчонка уже хохотала от души, заливисто. И слышалась в этом смехе искренняя благодарность.

По телевизору затянули Happy New Year группы ABBA. Дождь за окном как-то незаметно перешел в снегопад, а Федосей, прижав телефон к уху и не прекращая рассказ, подошел к должностной инструкции. Вытащил из рамки и в нарушение регламента, самоуправно, вписал еще один пункт.

«13. Бороться за жизнь. Несмотря ни на что».

Отец всегда говорил Кастусю: «Все деньги у жидов. Они за деньги Христа распяли, с тех пор все деньги у них. Торговать с пархатыми истинно набожному католику тошно, но без этого никак, потому что у нехристей все богатства». Пока отец был жив, он и вел торговлю, продавая свой крестьянский товар в еврейском квартале Варшавы, – там у него и связи были, и лучшие приятели-перекупщики: Мойша Давидович, Шимон Билецкий, Войцех Гриншпун. С ними же он и пивом накачивался после удачной сделки.

Но перед войной отец умер. Мать пережила его на полгода. Двое братьев Кастуся пропали где-то в ополчении, а сестры замуж повыскакивали и уехали. И оказалось внезапно, что все хозяйство легло на Кастусевы плечи. Чтобы не тянуть воз в одиночку, решил он жениться. Но только для женитьбы-то надобен капитал!

Вот тогда и задумал Кастусь коммерцию. Хотя опасался: дело-то рисковое. Особенно в войну. Но иначе никак не обернуться. Что ж ему, вечно горе мыкать?!

Мороз ударил к вечеру. Осклизлая палая листва на Приятной улице и на Гржибовской захрустела под ногами льдистым ковром. А спустя немного времени вертлявые снежные мухи заплясали в воздухе. Они не таяли, опускаясь без сил на мерзлую землю и холодные камни мостовой.

Уличные мальчишки обрадовались снегу – весело дурачкам. Старики, торгующие дровами вразвес, обрадовались тоже – теперь ведь их бизнес наверняка пойдет шибче.

А старая ведьма Ривка Гиршович обозлилась на бога:

– Еще и это теперь! О, Яхве… Мало напастей на нашу голову? Коли в животе пусто, холод проберет до самых костей. Чем человеку согреться?

– Кхе, кхе, кхе… Да! – заходясь в кашле, согласилась с Ривкой соседка Хава. – Еще и это!

Обе они сидели на пороге у крыльца, закутанные по брови в тряпье. И тут перед ними встала Розочка Яблонская.

Спи, сыночек, спи,Не открывай глазки.Страшный ГрондзулякБродит в ночи,Стонет-плачет.Деток ищет, злодей,Чтоб испечь их в печи.Спи, сыночек, спи.

Как обычно, она укачивала сына и пела ему песенку.

– Опять она! – проворчала Хава. – Кхе, кхе, кхе! Никак не уймется.

– Куда это ты собралась, Роза? – спросила седая ведьма Ривка, устрашающе поводя огромным сизым носом из стороны в сторону. И цапнула Розочку за рукав.

– Погуляю, тетя Рива. Марек на улице лучше спит. Не так плачет.

– Разве не видишь – снег заметает? Холодно! Пять минут мы с Хавой сидим тут, а уже ноги заледенели.

– Оставь ее… Кхе, кхе… пусть… кхе… идет! – сквозь кашель выдавила Хава, злобно сверкая глазами. – В доме и без нее дышать нечем!

Ведьма отпустила Розочку. Молодая женщина прикрыла одеяльцем ноги своего малыша и понесла его спать на улицу. Вслед ей полетел шумный вздох – будто мехи раздули. Но Розочка даже не обернулась.

«Дольше спать – меньше жрать!» – твердила когда-то мать Розочки Яблонской своим детям. Поэтому теперь, опасаясь, что сынок будет плакать от голода, Розочка неутомимо ходила с ним по улицам, качала на руках и все пела песенку про Грондзуляка.

В первых числах ноября старый Коваль явился к Кастусю Михняку и попросил сменять три мешка бураков на пять мешков картошки. Ну, или одолжить до следующего года по-соседски. Кастусь ответил: нет.

– С превеликим бы нашим, да не могу! – сказал он.

– У тебя ж картошки – завались! На что ж тебе одному столько картошки?! – сплюнув желтой табачной слюной на землю, спросил Коваль.

– Так в городе продам! – заявил Кастусь. – Жениться хочу к весне.

– Это на ком же?

– Ну, это уж дело второе. Деньги будут – невеста найдется. А пока извини, сосед. У меня, видишь, свои надобности. За деньги – хоть сейчас продам. А без денег – нет, никак нельзя!

– Эка ты сказанул – деньги! – усмехнулся старик. – Денег теперь ни у кого нет! Да и в городе – какая торговля? Не знаешь ты разве, Кастусь? Городские в село бегут, на рынке люди последние портки с себя на продукты меняют.

– А я жидам картошку продам. У этих всегда деньги есть.

– Да говорят тебе – нету! – рассердился Коваль.

– Ой, да ладно! – отмахнулся Кастусь. – Денег нету – золотом возьму! Я насчет этого не капризный.

Коваль только плюнул.

Ходит страшный Грондзуляк,Ходит-бродит.Спи, сыночек, спи, родной…Если глазки закрыть —Грондзуляк не тронет.

– Эй ты! – у ворот бывшей пекарни на Гржибовской улице Розочку Яблонскую остановил охранник службы порядка. – Чего ходишь тут?!

– Марек на воздухе лучше спит, – сказала Розочка и поправила сползающее одеяло посиневшими от холода руками.

Охранник подошел ближе, глянул на ребенка.

– Сумасшедшая, – сказал он и перехватил дубинку в другую руку. – Давай брысь отсюда! А то будет тебе… Грондзуляк!

Розочка послушно подхватила сына и пошла себе по улице, все так же тихонечко напевая:

Стонет-плачет Грондзуляк,Воет от голода.Не открывай глазки, сынок,Не давай зверю повода.Не смотри на него, не смотри.Спи, мой сыночек, спи.

За десять дней до Рождества Кастусь Михняк решил, что пора. Пора ехать в город, делать коммерцию. Подлатал старенький грузовик отца, закинул в кузов мешки, набитые картошкой под завязку, укрыл их для тепла ветошью и отправился.

На развилке увидел он знакомого печника из соседнего села и остановился поздороваться с приятелем.

– Куда намылился, Янек? – спросил Кастусь.

– Домой. В городе был, плохо там. К своим возвращаюсь. А ты?

– А я наоборот – в Варшаву, – сказал Кастусь. – Коммерцию делать. Картошку хочу жидам продать. За золото.

– Кастусь, какое золото?! – поразился Янек. – Ты разве не слыхал, что в городе творится? – И, понизив голос, добавил: – Немцы с жидами крутенько обошлись. Не слыхал ты разве? Повыселяли их с квартир, вещи, деньги, все имущество отобрали. В еврейском квартале плач да вой стояли на весь город. Часть улиц огородили стеной – и всех жидов туда, за стену согнали. Они теперь там, в гетто, словно звери в норах ютятся. Говорят, каждую неделю их там расстреливают, порядок наводят. Нет у них золота! Голодают они.

– Да знаю, Янек, я этих жидов! Вечно прибедняются, ноют, что их обидели. А сами только и думают, как бы чего урвать у наивного славянина. Да у этих пархатых по всем углам нычки! Чтоб какой-нибудь захудалый Абрашка – да без золотого зуба?! Видал ты где такое? Нет! Пускай дальше ноют – я им не верю. Хорошо, что их немцы прижали. Как раз они мне за каждую картофелину по десять злотых заплатят! Голодают, говоришь? Отлично! Стало быть, никуда не денутся. Жрать-то, небось, каждому охота! А уж жидам ненасытным – и того пуще.

– Ну, как знаешь, – сказал Янек. – Но на твоем месте, Кастусь, я бы поопасался. Жиды там, небось, здорово озлобились. Что, если какая-нибудь старая или молодая ведьма-жидовка возьмет да околдует тебя? Порчу нашлет? У них ведь это запросто!

Но Кастусь, переложив руку на рычаг коробки передач, только усмехнулся:

– Ха! Вертел я ихнее колдовство знаешь на каком месте?! У меня еще покойный папаша с жидами торговал. Он все их поганые хитрости насквозь видел! Не боюсь я энтих штучек.

Кивнул Кастусь Янеку, выжал сцепление да и покатил. Рассчитывал поскорее, чтоб засветло обернуться.

Варшава встретила крестьянина неприветливо. Повсюду военные посты, заколоченные окна, надписи на немецком языке. «Орднунг». Чужие, значит, порядки.

Через три кордона добрался Кастусь до еврейского квартала – и уперся в стену. В стене – ворота закрытые.

Возле ворот в будке – двое охранников скучают, с автоматами и в немецкой форме. Кастусь поставил грузовик в сторонке, подошел ближе.

– Зиг хайль! – сказал, улыбаясь, охранникам.

– Чего надо? – лениво спросил один из них – пухлый и конопатый.

– О, так вы свои?! – обрадовался Кастусь.

– Говори, чего надо, или проваливай, – протянул второй охранник – краснорожий бугай с шишковатым лбом. Он был постарше первого, но покрепче его, покряжистее.

Кастусь расправил плечи и достал специально для таких случаев заготовленную пачку папирос. Открыл коробку и протянул мужикам, предложив закурить. Охранники папиросы из пачки взяли, но закурил только один – тот, что постарше. Конопатый звал его Романом.

– Чего везешь? – спросил этот Роман.

– Картошку, – ответил Кастусь.

– В гетто въезд по пропускам, – пожевывая папиросу красными влажными губами, пояснил Роман. Говорить ему было лень, и слова шлепались из него, как лепехи из коровьего зада. – Пропуска визируют у коменданта… разрешение на торговлю отдельно… в Юденрате оформляют… в еврейском управлении гетто.

Кастусь огорчился.

– Коли так все замысловато – до заката не успеть мне домой вернуться, – сказал он. – А не хотелось бы тут в городе застревать на ночь.

Охранники переглянулись.

– Деньги у тебя есть? – спросил Роман.

– Да какие у крестьянина деньги?! – развел руками Кастусь. – Вот продам картошку жидам…

Охранники заулыбались.

– А ты думаешь, у них деньги есть? – спросил Роман.

– У жидов-то?! Да у них во всех дырках припрятано! Если не деньги – так золото. Что я, жидов, что ль, не знаю?!

– А продай! – сказал вдруг Роман и подмигнул конопатому. – Чего не продать-то?

Напарник дернул его за рукав, но Роман отмахнулся:

– Пущай продаст. Я дозволяю. Только по-быстрому, слышь? Имей в виду: скоро этим жидам полный каюк. Немцы говорят – не сегодня-завтра гетто будут ликвидировать, все в распыл пойдут. Усек?

– А? Да я мигом! – обрадовался Кастусь.

– Эй, папиросы оставь! Папиросы в гетто не дозволяются, – быстро добавил конопатый. И протянул руку:

– Давай сюда!

Кастусь сунул пачку папирос в протянутую руку и побежал заводить мотор.

Роман открыл ворота – и маленький грузовичок Кастуся с натужным ревом вкатился в гетто.

Ищет-рыщет Грондзуляк,Воет от злости.Крепче глазки зажмурь, сынок,Иначе сглодает зверьНаши кости…

Розочка Яблонская все ходила по улицам и все пела, кутая Марека в рваное одеялко. И вдруг заметила, что мимо нее бегут женщины. С детьми и без детей. Бежит Хава со своим рыжим Войцехом. За ними ковыляет ведьма Ривка, плача от больной, покалеченной подагрой ноги.

– Куда вы? Куда? Что случилось? – вскинулась Розочка.

– Картошка… Грузовик… Фермер приехал! – невнятно выкрикнула на бегу Хава и, поправив съехавший с головы платок, припустила, стараясь обогнать тех, кто был впереди.

Розочка обхватила покрепче Марека и побежала тоже.

Грузовик стоял на Гржибовской, прямо посреди улицы. Рядом с открытым кузовом топтался фермер – нескладный лысоватый мужик с обветренным лицом и руками-лопатами. Вид у него был наглый и растерянный одновременно.

– Картошка! – говорил он, обминая ручищами свой и без того засаленный черный картуз. – Десять злотых за клубень! Хорошая картошка.

Он протянул руку и вытащил из мешка картофелину, чтобы показать.

Картошка и вправду была отменная – крупная, розовая, как живой кабанчик, измазанный жирной землей. Фермер тыкал ею, поворачиваясь на все стороны, словно воздух вокруг святил.

– Ну, что же вы? Десять злотых! Хорошая же картошка! – приговаривал он. И оглядывался, выискивая желающих купить.

Женщины молчали. Они сбежались сюда со всего гетто – все, кто мог ходить.

Здесь была вшивая Голда – когда-то толстая рыжая баба с гривой, как у коня, родившая своему глупому муженьку Якобу пятерых мальчишек. Теперь от ее рыжей гривы остались лишь реденькие кудельки, а когда-то пышные могучие груди повисли тряпочками, как собачьи уши. Перебирая от холода ногами, обмотанными в тряпье, она держала на руках последних своих детей – лопоухого трехлетка Яшу и годовалого Исаака с тонкими паучьими ручками. Двое других сыновей Голды умерли от тифа, а старшего, 16-летнего Иосафа, застрелил немецкий солдат – ему показалось, что парень хочет украсть у него зажигалку.

Здесь была беззубая одноглазая Фирка с лицом, похожим на пустой кошелек. Когда Фирку выгоняли из квартиры, она попыталась вступить в борьбу с полицаем за материн золотой медальон – и солдатский приклад вышиб ей зубы вместе с мостом. А его мастерил ей до войны самый искусный зубной техник Варшавы – знаменитый Иосиф Бронштейн. Потом, уже в гетто, при налете, кто-то из бандитов выстегнул Фиркин глаз ремнем, отгоняя от бабкиной лисьей горжетки, за которую она хваталась. Судьба Фирку ничему не научила, и она все еще делала попытки удержать свои сокровища, не понимая, что времена теперь совсем другие и единственное сокровище, за которое ей надо хвататься, – это жизнь.

Здесь была злющая Хава, бывшая учительница музыки, потерявшая и мать, и мужа, и брата в первый же день учреждения гетто. Здесь была старая ведьма Ривка со своей больной ногой, мечтающая умереть, но живущая ради внучки Яночки, которая осталась сиротой с началом войны.

Все еврейские женщины Варшавы собрались вокруг грузовичка с картошкой.

В первых рядах стояли матери. Они держали на руках детей, которые всякий день плакали от голода. Всем этим женщинам безумно хотелось получить фермерскую картошку – розовую, каждый клубенек – словно чумазый живой поросеночек.

Матери сверлили фермера черными глазами и, наверно, растерзали бы его, распотрошили в один миг его набитые картошкой мешки и весь грузовик разобрали бы по винтикам в надежде заполучить хоть кроху еды – если б не знали, что совсем рядом, возле ворот и у входа в Юденрат дежурят охранники с винтовками и автоматами.

«Орднунг». Порядок. Поддержание порядка в гетто означало, что расстрелять могут любого без суда и следствия. Из-за этого «орднунга» в гетто никого и не арестовывали.

Молчаливыми свидетелями беспрекословного «орднунга» были трупы. Их оттаскивали с мостовых, тихо убирали в сторонку. Раздевали. Первым делом снимали обувь – если она была. Потом – все остальное, вплоть до белья. Голые синие трупы лежали еще какое-то время, покрывались черными пятнами тления.

А потом внезапно исчезали. Ходили слухи, что кто-то тайком из них варит мыло, выделывает и дубит их кожу, а плоть перерабатывает на корм для немецких собак. Но вряд ли это было так. Ведь на самом деле бесхозные трупы каждый день собирали работники Юденрата под присмотром полицейского патруля. Они свозили их на кладбище и скидывали в общую могилу. И каждую неделю для этих целей рыли и углубляли ров на окраине кладбища.

Если б не охранники со своими винтовками – матери кинулись бы и расхватали фермерскую картошку в одно мгновение. Если б у них были деньги – они купили б ее, заплатив даже и по десять злотых за картофелину.

Но денег не было, а охранники были. Поэтому матери стояли и смотрели, не в силах уйти. Держали за руки своих умирающих от голода плешивых рахитичных детей, замотанных в рванину. Дети ели картошку глазами, улыбались беззубыми ртами, пускали тягучую слюну.

Матери смотрели на фермера исподлобья – кто с ненавистью, кто с надеждой, кто уже без всякого смысла. Просто потому, что у них еще были глаза и куда-то же надо было им смотреть.

Кастусь не мог понять, что творится с ним под взглядами этих женщин и их ужасных лупоглазых детей, похожих на маленьких старичков, – с высохшей серой кожей и тонкими тараканьими ножками. Они окружили его со всех сторон – черные лица, впалые щеки, обтянутые кожей черепа с проступающими костями. Словно мертвые, вставшие из могил. Только глаза у них были неприлично живыми – сверкали, пялились, жалили Кастуся, жгли ему сердце.

Кастусю стало страшно. Больше всего на свете ему теперь захотелось увидеть хотя бы одно женское лицо – светлое, нежное, доброе. Такое, как раньше, из прежнего, довоенного мира. Не изможденное, не злое, не измученное. Беззаботное женское лицо.

И он увидел его. Как раз в этот момент толпа женщин и детей, окружавших Кастусев грузовичок, слегка подалась, расступилась, и на первый план вышла Розочка Яблонская со своим Мареком.

Тонкое фарфоровое личико ее светилось безмятежностью. Она качала сына, натягивая рваное одеялко на синие пяточки, и все так же бормотала себе под нос всем надоевшую бесконечную песенку про какого-то Грондзуляка. Уговаривала сыночка спать, не открывать глазки.

А он давно не мог их открыть, даже если бы и захотел. Немецкий офицер проткнул Марека винтовочным штыком, пришпилив ребенка на мгновение к мостовой, словно мотылька к бумаге.

– Нельзя играть в мяч на улице. Это опасно, – назидательно сказал он подбежавшей Розочке и улыбнулся, показывая, что шутит. Сопровождающие офицера приятели загоготали. Они всей компанией явились в гетто на экскурсию, и все им тут казалось увлекательным.

Розочка сглотнула слюну, глядя, как вытекает кровь из распоротого живота ее сыночка, – и помешалась.

Она таскала его тело на руках уже пять дней – кутала, пытаясь согреть, вправляла обратно выпадающие из маленького живота кишки и, опасаясь, что он закричит, баюкала, уговаривая не открывать глаза.

Никто не мог отобрать у нее Марека. Соседки выгоняли полоумную Розочку на улицу, потому что от трупа ее сына в помещении уже попахивало. А в набитых битком комнатах, где ютились все еще многочисленные еврейские семьи, и без того было не продохнуть.

Увидев Розочку с Мареком на руках, Кастусь не выдержал.

– Ну, ты-то куда приперлась?! У тебя ж ребенок уже мертвый! Брось его! Оставь!.. Матка Боска! Господи Христе! – схватившись за сердце, крикнул он. И закусив рукав, разрыдался. – Чертовы жиды! Чертова эта жизнь! Прости меня, Господь, Всеблагой, Вседержитель!

Ругаясь, причитая, плача и жалуясь, он выволок из грузовика все привезенные мешки с картошкой, вывалил весь свой драгоценный урожай прямо на холодные камни мостовой так, что розовые клубни-поросятки прыснули и, прыгая, раскатились во все стороны. Матери и дети кинулись расхватывать картошку, а Кастусь, торопясь и глотая слова, бегал вокруг них и толкал матерей в спины, с плачем заглядывал им в глаза и уговаривал, бессвязно и нервно:

– Скорее! Давайте скорее! Сажайте своих детей в мешки. Вывезу их отсюда. Нельзя здесь оставаться. Хотя б ребятишек надо увезти… Давайте скорей, пока никто не явился сюда. Я вам жизнью клянусь! Чем хотите клянусь! Шевелитесь! Скорее… Нельзя же так. Нельзя…

У охранников гетто развлечений было немного. Роман с напарником надеялись поржать над Кастусем, над его деревенской глупостью.

Когда грузовик вернулся и встал перед воротами, они первым делом заглянули в кузов. Этого они и ожидали: все картофельные мешки до единого оказались на месте – точно, как были.

– Ну что, лапоть, распродал картошку?! Озолотился?!

Охранники засмеялись, глядя, какое напряженное и красное лицо сделалось у незадачливого крестьянина.

– Чего гогочете?! Отчиняйте ворота! Не у этих же нехристей мне ночевать! – сердито крикнул Кастусь. А когда ворота открылись, рванул свой старый грузовичок с места так, что охранники едва успели отскочить в стороны.

Роман с напарником веселились и хлопали себя по ляжкам, глядя грузовичку вслед. А Кастусь гнал машину на полной скорости, не останавливаясь, до самого дома.

Он еще не знал, что ему делать дальше. Хватит ли урожая прокормить до весны всю его новую семью? И во что одеть их всех. И как прятать ребятишек, если вдруг… Мысли, путаные и колкие, мотались туда-сюда, звенели в его голове. Но он не обращал на них внимания.

Он знал, что все сделал правильно.

Падал снег, укрывая поля и черную землю, наполняя мир своим сиянием. Кастусь ехал домой и впервые за долгое время чувствовал себя почти спокойным, умиротворенным. Чистым. Как этот первый снег перед Рождеством.

Как всегда перед Новым годом, у меня запарка. На работе – закрыть квартал, дома – генеральная уборка. Потом все украсить. Раздать долги, купить подарки и продукты. Наготовить много вкусного. И все ради сомнительного удовольствия ночью поесть, утром не выспаться, снова поесть, дрыхнуть до вечера, потому что из-за напряжения в последние дни и сбитого режима чувствуешь себя разбитой. На улицу все равно не выйдешь – там холодно, много пьяных, на каждом углу петарды взрывают… Вот честное слово, если бы не дети, гори этот Новый год синим пламенем. Радости только – закрыть квартал да выспаться за несколько выходных. Все остальное – лишнее.

Но когда Тимур пишет письмо Деду Морозу, тянется украшать елочку мишурой, а Лика, забыв про подростковые понты, скачет, как коза, развешивая гирлянды, и рисует на печенье глазурью AC/DC, я чувствую угрызения совести. И пытаюсь вспомнить, каково это – ждать праздника, радоваться блесткам и разноцветным лампочкам. Бесполезно. Не помню. Новый год – это труд в три смены, огромные расходы и никаких чудес. А дети, когда им примелькаются мишура и блестки, надуют губы из-за того, что мечты не сбылись, а стоимость подаренных гаджетов и игрушек на пару нулей короче тех, брендовых, что были заказаны Деду Морозу. Ладно, заранее расстраиваться не будем. У меня тут длинный список того, что надо сделать, прежде чем я смогу глотнуть шампанского и отправиться под одеялко…

К счастью, на Новый год приехал мой младший брат из Перми. Младший бородатый брат. Холостой брат. С горой подарков от себя и от мамы с папой. Хорошо, а то у меня денег почти не осталось. А так под елкой появилась милая кучка разноцветных коробочек и пакетиков. Хотя, зная мою родню, там, конечно, не бренды и гаджеты, а канцтовары и книги, но зато все в отдельных разноцветных упаковках и обязательно пригодится. Так что я сосредоточилась на столе. Искупала кролика в молоке, начистила картошки, поставила закваску на пирог с капустой (знаю, что не новогоднее блюдо, я просто в интернете нарыла, как пирогами с капустой можно денег насиморонить), села селедку в шубу одевать. На очереди – оливье и грецкие орехи в черносливе. И все мне готовить, одной. Дети носятся то в дом, то из дома, братец с телефоном не расстается, планирует себе каникулы с друзьями из «Линейки», которые живут в нашем городе, муж ищет в быстро пустеющих магазинах горошек и мандарины. Конечно, я покупала заранее, просто они уже куда-то подевались.

– Мамочка, а можно Вадик у нас будет встречать Новый год? – нарисовалась сияющая Лика. Вадим – сосед, одноклассник, друг детства.

– Новый год – семейный праздник, – осторожно начала я, прикидывая, как разрезать кролика на шесть частей. Никогда не ела кролика раньше, ну конечно, надо было еще один рот привести.

– У него родители в ресторан ушли, ему одному скучно. Или можно я к нему пойду встречать?

«Ага, щас, так я тебя и отпустила, в пятнадцать» и «вот буржуи» – две мысли атаковали мой мозг, занятый кроликом, пирогом, отчетом и мандаринами.

– Ну что ты, конечно, лучше с нами! Я и говорю – семейный праздник же, чем больше народу, тем веселее…

Счастливая Лика унеслась за своим Вадиком, а я подумала, что очень уж в горле пересохло, стоит открыть шампанское, подбодрить себя, чтоб веселее руки двигались. С нарядным маникюром среди грязных овощей… Выкрутилась доча, сейчас будет щебетать с Вадиком и в интернете висеть, не припахать ее к готовке. Решено, открываю бутылку.

Пришел нагруженный муж. Тимур, как лапочка, побежал принимать у него пакеты. Потом, как заинька, помчался выкидывать свекольные очистки из дуршлага. Потом, как солнышко, принес мне собственноручно сделанную открытку, с переписанным стишком Маршака и кривыми елочками, уляпанными клеем. Бывают же золотые дети, подумала я, а вслух сказала:

– Подарочки-то дарят после праздника.

– А вы мне не разрешаете Новый год со всеми встречать никогда, отправляете спать.

– Ой, да пусть встречает, – отмахнулся замотанный муж.

– Сережа, он же уснет под столом.

– Уснет – сам виноват будет, – появился на шум и хлопок пробки братец. – Тогда, значит, еще маленький, чтобы встречать вместе со всеми…

– Спасибо! – Сияющий, как ангелочек, Тимур, дожевывая мандарин, подошел поцеловать маму, потом папу. Братец от мандаринового поцелуя увернулся, пожал руку.

– Мамочка, а раз уж я тебе подарок подарил, можно я свой тоже открою? – чистые, наивные глазки. Если бы я не знала, что в школе друзья его зовут Халком за любовь все крушить… Так вот чего он добивался примерным поведением!

– Ладно, – опередил меня муж. – Но только один! Остальные после полуночи! А то у всех будут подарки, а у тебя нет, обидно.

– Спасибо! – Тимур умчался. Как хорошо, подумала я, дети заняты, тишина, можно тихонечко резать салатики под любимые с детства комедии, попивать шампанское. Не тут-то было. Уставший муж вымыл руки и принялся щелкать пультом, братец вызвался помочь, покромсал колбасу огромными ломтями, соорудил себе бутерброд и тоже уткнулся в телевизор. Наедине с картошкой в мундире я решила, что вполне заслуживаю допить бутылочку, вот только кролика в духовку закину и тесто замесить надо…

– Мама! – На кухне показались сразу Тимур, Лика и очень скромный Вадим. Кричали мои дети так, что я чуть ножом себе по пальцу не заехала. – Мама, там Тимур слепил из пластилина человечка! И он двигается!

– Зачем так кричать, он всегда лепит человечков, а потом играет с ними, пока не развалятся.

– Мама, он реально двигается! – Человечек падает на разделочную доску. Обычная пластилиновая фигурка, не очень аккуратная. Черные волосы, желтое лицо, красные штаны, синяя рубашка. Сколько таких я отлепляла от стола и соскабливала с пола.

Вдруг он начал беспорядочно махать руками и ногами. Дети отступили в коридор. Я вскрикнула. Человечек сел и осмотрелся по сторонам.

– Что за хрень, – сказала я.

– Так, дети, вышли! – распорядился брат и закрыл кухонную дверь. Муж молча убавил звук на телевизоре.

– Напрасно я пила шампанское. – Я открыла окно.

– Но мы-то трезвые, – пробормотал брат. Муж напомнил, что он вообще только из-за руля.

Человечек внимательно посмотрел на него.

– Допустим, я слегка захмелела, но ведь он не должен так делать?

Человечек пожал плечами.

– Это точно пластилин? – Муж смял его голову двумя пальцами.

– Верни, как было, или в следующий раз из-за руля встанешь в таком же виде, – сурово сказал человечек. Голос был странный, с присвистом и шумом, но определенно мужской.

Я вечно переживаю за мужа, поэтому быстро привела пластилиновую голову в порядок. Даже попыталась загнуть уголки пластилинового рта, чтобы существо выглядело подобрее.

– Бред какой-то, – неуверенно сказал брат. Тут у него зазвонил телефон, и он вышел.

Человечек начал прохаживаться по доске, озираясь.

– Он же не должен так делать, – повторила я. – Может, его святой водой облить?

Она у меня хранилась в холодильнике. Святость святостью, а тухлятину мне пить не хотелось. В два шага я пересекла кухню и достала воду.

Человечек, скрестив руки на груди, ждал.

Я брызнула на него немного.

Тот заорал. И я заорала:

– Действует! Действует! Это нечисть какая-то!

– Серьезно? – отмер муж.

Человечек прекратил орать. Потом начал крутить головой, как в фильме «Экзорцист». Встал на мостик и изогнулся, в точности как там.

– Не впечатляет, – сообщила я ему, обнимая бутылку. – У тебя все равно суставов нет.

Человечек изрыгнул пластилиновую рвоту.

Завизжав, я начала поливать его святой водой. Пластилин пошел волдырями и пятнами.

– Это демон! Это демон! Сейчас я от него избавлюсь!

Человечек опадал на глазах, терял форму, вскоре на моей доске лежала огромная разноцветная лепешка с раскрытым ртом и выпученными глазами.

– У меня получается! Получается! – радовалась я. Муж смотрел на все это озадаченно и помалкивал.

Я взяла в руки пластилиновую лепешку и попробовала ее смять. В ответ лепешка широко раскрыла рот, высунула длинный, как щупальце осьминога, язык и попыталась меня лизнуть.

– Гадость какая! – Меня аж передернуло. Я схватила нож, которым до того резала картошку, и разрубила лепешку пополам. Жуткое искаженное лицо уставилось на меня, язык-щупальце облизнул губы:

– Так просто от меня не избавиться.

Взвизгнув, я бросила пластилин в духовку. Прямо на готовящегося кролика.

– Гори в аду! И кролика не жалко! – крикнула я, захлопнув крышку. Муж забеспокоился:

– Ну ты погоди, надо же разобраться…

Из духовки раздался сатанинский хохот. Казалось, сам Дьявол нежится в пламени и хохочет над моими жалкими попытками как-то навредить ему.

Муж заглянул и сообщил мне, что кролику хуже, чем пластилину. Пришлось достать. Вошел брат.

– Я не знаю, что еще с ним делать, – сообщила я им. – Никогда не слышала ничего подобного. Мне страшно. Ну хотя бы святая вода на него подействовала, хоть и ненадолго…

Я раскрыла пластилиновому чудищу рот пошире, уворачиваясь от противного языка, начала лить в него воду. Тот булькал и выводил рулады горлом. Кажется, это была мелодия романса «Очи черные»…

– Слушай, – муж обнял меня. – Это все, конечно, ненормально, но, в конце концов, это всего лишь пластилин. Что он нам может сделать?

Брат поддакнул. Лицо пустило струйку воды ему в лицо. Потом подобралось, отрастило что-то вроде ножек и село. Теперь он походил на плоского Колобка. Или разноцветного Шалтая-Болтая.

– Значит так, мои дорогие Сережа, Саня и Алена. Я, конечно, всего лишь пластилин. Однако демоны так просто никуда не вселяются. Считайте, что я добрый. Почти.

– Что ты хочешь? – спросил муж.

– Я пока не решил. Вы не очень-то гостеприимны. Скорее всего, ровно в полночь я развею вас по ветру. Начну с ваших деточек, конечно, прямо у вас на глазах. Рассказать, что я могу с ними сделать?

Брат проверил, плотно ли закрыта дверь, и сел на табурет.

– Не надо, – вырвалось у меня. Муж положил руку мне на плечо, успокаивая.

– Да чего ты так испугалась, подумаешь, говорящий пластилин…

Лицо повернулось к нему, отрастив рожки. Усмехнулось так мерзко, что я сжалась.

– Я все о тебе знаю. У тебя кредит на пятьдесят тысяч, мама в Твери болеет. И о тебе знаю, Саня, ты университет бросил. А у тебя, Алена, аппендицит недавно вырезали. Вы все еще сомневаетесь, что я всемогущ?

Одержимый пластилин снова расхохотался. Смех был еще хуже, чем тот, в духовке, к нему присоединились эхо от воплей страдающих людей, звук снежной бури, рокот землетрясения.

– Я в любой момент могу покинуть эту оболочку, с которой вы обошлись так жестоко, и вселиться в кого-то из вас. А потом веселиться, наблюдая, как вы гоняетесь друг за другом в попытке добраться до меня. После я вселюсь в вашего милого малыша. А, Алена? Как тебе такая идея? Сможешь ли ты сделать с ним то же самое, что сделала со мной?

Пластилин прошелся на тоненьких ножках и остановился прямо напротив меня.

– То же самое, Алена, шаг за шагом. А потом в духовку его!

Я схватила его и начала буквально рвать на куски. Муж поймал меня за руки и попытался удержать. А пластилин все хохотал, глумился и выкрикивал, причем все кусочки кричали хором.

– Сначала Тимура. Потом Лику. Потом Сережу. Сможешь ты после этого жить? Потом Саню и Вадима. Сможешь ты посмотреть в глаза их матерям?

Я устала биться в руках мужа и расплакалась.

– Да какого хрена… – пробормотал потрясенный братец.

– Может, договоримся? – прошептал муж, все еще сжимая мои руки.

– Может, – ответили хором кусочки. – Если вы будете достаточно милыми и забавными, то я подумаю…

Муж наконец отпустил меня и принялся скатывать кусочки пластилина вместе. Тот почему-то замурлыкал.

– Какого черта ты делаешь? – спросил у него Саша.

– Лучше, если черт будет в одном экземпляре. А то мало ли куда закатятся эти кусочки, – туманно ответил супруг. Я поняла, что он не хочет давать пластилину идеи, как над нами лучше издеваться. Представила, что если весь дом будет в пластилиновых капельках и крошечках, кричать, и хохотать, и угрожать…

Лепил муж получше, чем Тимур. Человечек у него вышел куда более обаятельный. Милый такой, пузатый гномик. Разноцветный, так как весь пластилин перемешался. Я подумала, что это глупо, что от внешности человечка его содержимое – демон – не зависит. Но мне стало легче.

– Скажи, что ты хочешь, я все сделаю. – Я с трудом заставила себя к нему прикоснуться. Погладила по голове. – Хочешь, приготовлю тебе поесть? Хочешь кусочек кролика? Или картошечки?

Гном встал во весь рост, почесал голову. Потом зачем-то присел. Выдавил какашку. Разноцветную, пластилиновую. Прямо на мою доску для резки овощей. Затем нагнулся и с лукавой улыбочкой сожрал ее.

Меня замутило…

– Спасибо, на самом деле я ем только детей и души грешников, – в голосе у демона дрожал еле сдерживаемый смех. – Предложи еще что-нибудь. Хорошо подумай. Времени у вас – до полуночи. А потом я начну веселиться по своему усмотрению. И вам это не понравится. Ох как не понравится.

Из детской доносился смех. Счастливые дети, подумала я. Ждущие Новый год, угощение и подарки. Смотрят мультики, радуются жизни. А мы тут сделку с демоном не можем заключить. Три взрослых человека сидели вокруг стола, на котором восседал толстый пластилиновый гномик, и угрюмо молчали. Кролик догорал в духовке, из кастрюли убегало тесто. На столе лежала колбаса, овощи для салатов, все казалось мне нечистым, изгаженным, несъедобным… Меня трясло.

– Сходи отдохни, – шепнул мне муж. – Мы проследим.

– Смеешься? Как я могу идти спать, когда тут эта штука ходит и с ней ничего нельзя сделать. А у нас дети…

– Может, позвать священника? – предложил брат.

– Ну давай рискни здоровьем, – зловеще усмехнулся гном и сделал шаг к нему. Саня невольно попятился. И тут либо шампанское во мне прибавило храбрости, либо я осознала, что я, черт побери, его старшая сестра. А еще мать двоих детей. А еще я убилась на фиг и на работе, и дома ради этого Нового года, который мне даже не нравится. И чтобы какой-то гном, или черт, мной еще командовал?!

– Я рискну здоровьем, – рявкнула я и схватила гнома. – Сережа, едем в церковь!

– Новый год же…

– Я буду стучаться!

– А если там нет никого?!

– Найду адрес батюшки!

– Я вселюсь в твоего сына!

– Плевать, я сына повезу в церковь тогда!

– Ну что тебе, трудно притвориться? Ой. Ну на, сам скажи, – сказал вдруг гном растерянно. Я молча надевала пуховик, стараясь не выпускать из рук пластилин, что было довольно трудно. Гном жутко рычал и брыкался, я подумала, что он меня укусит. Муж уже обувался, брат суетился и отговаривал меня ехать. Поздно. Я уже никого не слушала и только орала благим матом, стараясь перекричать рычание гнома:

– Влезу в окно и окуну эту нечисть в купель, посажу среди свечек церковных, но я не буду сидеть здесь на кухне в новогоднюю ночь и трястись от страха!

– Мама, прости, – вдруг виновато сказал гном и заплакал.

Я замерла, держа его в руках. Подумала, что это точно какая-то новая его уловка. Тут из комнаты выбежали дети и повисли на мне. Последним шел Вадим, держа в руках планшет.

– Мама, не уходи, ты куда, – наперебой кричали Лика и Тимур. Дочь пыталась снять с меня пальто, сын – отнять гнома.

– Новые уловки! Ты посадил душу моего ребенка в пластилин?! – злилась я.

– Нет, – сказали хором гном и Вадим. – Извините. Мы просто играли. Такая клевая игрушка…

– Я покажу! Это подарок от бабушки! – Тимур бросился в детскую.

Я уже никому не верила, но муж прямо в ботинках помчался за сыном.

Когда они вернулись, в руках у супруга была коробка из-под пластилина. Он молча протянул ее мне. Я не могла ее взять – у меня же страшный гном в руках, – поэтому коробку взял брат Саня.

– Интерактивный пластилин, – прочитал он озадаченно. – Не понял. Как это – интерактивный пластилин? Как такое может быть?

Он начал читать вслух состав, а Вадим рассеянно водил пальцами по планшету.

– В состав входят наноботы, управляемые по wi-fi. Вы можете контролировать движения и речь ваших изделий, использовать их для игры и обучения ваших детей. Не глотать. Не подходит детям младше десяти лет. Ну и темная ты, Алена! Тут наноботы, wi-fi, а ты – святую воду лить.

– Говорил же, надо разобраться, – поддакнул Сережа.

Тут до меня начало доходить. Я смотрела на гнома, на планшет в руках Вадима, на виноватые лица детей. Смотрела молча, потому что цензурных слов в этот момент у меня на языке не было.

– Это бабушкин подарок, мамочка, – кажется, в десятый раз повторил Тимур.

Гном шмякнулся на пол и сказал:

– Ой. – Одновременно с Вадимом. «Так, с тобой я отдельно побеседую про чувство юмора», – подумала я, а вслух сказала:

– Так, быстро все резать салаты и накрывать на стол!

– А ты? – опешили домашние.

– А я приму ванну. А то демон на этот раз вселится в меня, и вам это не понравится. Ох не понравится…

– Мистер Смит, вы понимаете, что имеете право хранить молчание и все сказанное может быть использовано против вас? – Офицер Джексон устало опустился на стул напротив задержанного в маленькой комнате для допросов.

Задержанный – Сэм Смит, на вид глубокий старик, хотя по документам ему было всего шестьдесят пять, – отреагировал нестандартно. Он рассмеялся.

– Ничего смешного, мистер Смит! – хмыкнул офицер. – Вы обвиняетесь в нарушении общественного порядка, а то и в терроризме. Вам точно не нужен адвокат?

– Простите! – проскрипел старик. – Просто вы сказали – «молчание».

– И что?

Задержанный посмотрел ему прямо в глаза.

– Как бы я хотел, чтобы наступило молчание… – Он поднял вверх худой узловатый палец. – Прислушайтесь! Вы слышите?

Офицер Джексон наклонил голову и прислушался. Из-за стены раздавались бесконечные рождественские гимны по местной радиостанции.

– Вы про музыку? Да, признаться, мне тоже иногда надоедает. В Рождество сплошная морока – все как будто с ума посходили. Вот и вы… Кхм…

– Нет, я не про радио, – грустно улыбнулся старик. – Впрочем, я привык, что, кроме меня, это мало кто слышит. Потому я и пытался остановить их там, на мосту.

– Вы пытались перекрыть движение на Вашингтон-бридж. Развернули свою машину поперек въезда, кричали, несли какой-то бред про катастрофу, пугали водителей! Разве не так?

– Офицер, вы знаете, сколько мостов в нашей стране?

– Э-э-э… География не была моим самым сильным предметом. И какое дело…

– Шестьсот тысяч. И это округленное число. А в мире… Я даже считать не буду. И все эти мосты поют.

Офицер Джексон медленно выдохнул. Что ж, Рождество есть Рождество. Не все выдерживают праздничную суматоху и одиночество. У некоторых крыша едет тихо. А некоторые – как мистер Смит – устраивают шоу, и им нужны зрители.

– Возможно, мне стоит вызвать для вас врача, – мягко сказал Джексон. – У вас есть лечащий врач? Я имею в виду… Вы состоите на учете у психиатра? Если вы недееспособны, то…

– Они поют… – повторил старик, пропустив слова собеседника мимо ушей. – Их стропы как натянутые гитарные струны. Стержневые подвески. Тросы. Опоры. Арки. Каждая заклепка вибрирует от проезжающих машин. Каждый трос дрожит на ветру, входит в резонанс, ждет своего часа. Песня здорового моста – это симфония, неслышная вашему уху. Вы слушаете выступления симфонических оркестров, офицер?

Джексон взглянул на часы. Если удастся сдать ненормального врачам и управиться с бумагами, он будет дома как раз к праздничному ужину.

– Видимо, нет. – Старик невозмутимо продолжал: – Если в оркестре кто-то фальшивит, вы не сразу поймете, кто именно: скрипка, контрабас или альты. Но вы точно почувствуете, что что-то идет не так. Гармония нарушена. И…

– Какое это имеет отношение к вашей выходке на Вашингтон-бридж, мистер Смит?

– Ржавчина. – Старик произнес это слово так, что по спине Джексона пробежал холодок. – Ржавчина разъедает железо. Из железа сделаны мосты. И они поют уже другую песню. Она как болезнь. Это крик о помощи. Который кто-то должен услышать.

– Вы хотите сказать, что ржавые мосты… Э-э-э… Просят их спасти?

Старик просиял:

– Образно выражаясь – именно так. Я долго думал об этом, офицер. Есть ли у мостов душа? Способны ли они донести до нас свою радость и свою боль? Кричал ли мост в Окленде в восемьдесят девятом перед тем, как похоронить сорок два человека? Пытался ли меня предупредить миннеаполисский мост в две тысячи седьмом? Мне хотелось бы верить, что в этом есть искра сознания – пусть и недоступного человеческому разуму. Но… – Смит шмыгнул носом. – Скорее всего, это чистая физика. Вибрации. Резонанс. Энтропия. Окисление металла. Ржавчина. Она портит пение мостов. Меняет их. И я это слышу. Главное – правильно слушать.

– Так значит, там, на мосту, вы…

– Я пытался их предупредить. Вашингтон-бридж проржавел, и он опасен. Он стонет, как раненое животное. Я слышу его даже отсюда – хотя мы в десяти милях. Шестьсот тысяч мостов только в США, офицер. Я не могу быть одновременно везде. Я мотаюсь по стране, пытаюсь объехать как можно больше мостов. Я слушаю их песни. Прикладываю ухо к их стальным сваям. Касаюсь пальцами тросов. Опираюсь на перила. И слушаю… Слушаю…

Офицер Джексон снова посмотрел на часы.

– Мистер Смит, я понимаю, что в Рождество у многих обостряется восприятие, и, возможно, вам нужно успокоиться. Вам нужна помощь…

– В Рождество увеличивается грузопоток машин в городах, офицер! И на мостах в том числе. Так было и на моем первом мосту. На котором я услышал песню ржавчины. Силвер-бридж – из Пойнт-Плезант в Галлиполис, Западная Вирджиния. Четыреста сорок три метра, висящих в пустоте над рекой Огайо. Пятнадцатое декабря тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Пять вечера. Хотите, я спою вам ту песню? Правда, ее никто не слышит, но, может быть, с вами мне повезет.

– Мистер Смит, я вызову медиков. О вас позаботятся. Я… – Офицер уже начал вставать, когда старик открыл рот и резко вдохнул.

Ни разу до этого Джексон не слышал такого странного звука. Это было не пение, нет, и не резкий горловой звук, как у шаманов возле индейских костров. Это походило на помехи в радиосвязи, когда переходишь с одной волны на другую и между двумя песнями звучит белый шум. Впрочем, такой звук обычно воспринимается как нейтральный. То, что вылетало из горла старика, звучало как сигнал бедствия с инопланетного корабля. Неразгаданный код, в котором слышалась угроза, беспокойство, мольба.

Старик встал – Джексон запоздало пожалел, что оставил тщедушного доходягу без наручников, – и подошел вплотную к офицеру, положив руки ему на плечи. Тот попробовал что-то сказать, приказать, пригрозить, позвать на помощь, но как только Джексон открыл собственный рот, громкость звука резко усилилась.

«Резонанс, – вспыхнуло в его голове слово из разговора. – Сейчас моя голова войдет в резонанс и взорвется ко всем чертям, как пиньята в Рождество».

Вместо этого он оказался в машине. Машина стояла в пробке. На мосту.

– Дорогой, можно ли что-то сделать? Мы опоздаем! – Женщина на переднем сиденье взволнованно смотрела в стремительно темнеющее небо за лобовым стеклом.

– Да мы уже опоздали! Уже почти пять! – Мужчина за рулем не пытался скрыть свое настроение. – И это была твоя идея поехать к маме в Галлиполис по самым пробкам. Скоро Рождество, и всем нужно ехать через этот чертов мост! Будь он проклят!

– Дорогой, не выражайся так при Сэме.

Мальчик на заднем сиденье – на вид ему было не больше десяти лет – сидел, вытянувшись по струнке. Он смотрел на стержневые подвески за окном – когда машина ехала быстро, они сливались в сплошную полосу, но сейчас они еле ползли, так что подвески проплывали мимо невыносимо медленно, словно смеясь над их неизбежным опозданием.

– Мама… – произнес он. – Я…

– Сэм, не лезь! – резко оборвал его отец. – Ты обещал, что будешь вести себя в дороге тихо.

На некоторое время в машине воцарилось напряженное молчание. С темного неба повалили хлопья снега, и отец включил дворники. Машины вокруг недовольно гудели.

Мама включила радио. Зазвучал «Джингл Беллз», надоевший даже Сэму, и она покрутила ручку настройки. Музыка оборвалась, и машину наполнил белый шум.

– Ради всего святого, выключи это! – Отец крепче вцепился в руль и нажал на тормоз – впереди резко затормозила машина. – Я тут с ума с вами сойду!

Мама поджала губы и выключила радио. Но белый шум не прекратился. Нахмурившись, она проверила приемник еще раз – он молчал. Звук шел с заднего сиденья.

Плавно – как в замедленной съемке – они повернули головы назад. Сэм – его белое лицо сейчас походило на луну – сидел с широко открытым ртом и издавал этот странный и неприятный скрежет.

Они заговорили одновременно:

– Сэмми!

– Немедленно прекрати это!

В воздухе раздался хлесткий звук, похожий на дребезжание порванной струны. Закричали люди.

– Да что же это такое! – Отец выругался и повернулся к рулю.

– О боже мой! – Это уже кричала мать.

Мост перед ними колыхался, словно живой. Стержневые подвески лопались одна за другой, как дешевые нитки. Полотно дороги пошло волнами, накренилось вперед – машины потащило вниз.

Мать кричала, отец пытался переключить рычаг передач на задний ход, а десятилетний мальчик на заднем сиденье – маленький Сэм Смит – продолжал петь песню, заполнившую его без остатка. Песню ржавчины.

Старик закрыл рот и перевел дыхание. Офицер отшатнулся, протер глаза и обессиленно рухнул на стул.

– Вы тоже увидели это, да? – Смит возбужденно начал мерить шагами маленькую комнату. – Какая, в сущности, безделица. Заржавевший подшипник, трещина в два миллиметра в подвеске номер триста тридцать. Тридцать одна машина упала в реку – включая нашу. Я выжил. Мама с папой – нет.

Офицер растерянно хлопал глазами, не в силах встать или хотя бы ответить. А старик продолжал:

– Я провел остаток детства с бабушкой в Галлиполисе. Спустя два года через реку в том месте построили другой мост – мемориальный, – и я слышал его. С ним все хорошо. Но не с Вашингтон-бридж. Теперь-то вы слышите?

Офицер Джексон напряг слух и только сейчас понял, что больше не слышит рождественских песен из-за стены. Он слышал вибрации. Слышал, как ветер пролетает через ржавую решетку в камере заключения, откуда был доставлен мистер Смит. Слышал, как дребезжит ржавая подвеска в проезжающем мимо автомобиле. Как рычит и стонет железное существо в десяти милях к югу. Мост держался из последних сил.

– Поехали, офицер! – сказал Сэм Смит. – Спасите людей. А потом… Вас ждут шестьсот тысяч мостов.

А потом все закричали: «Дед Мо-роз! Дед Мо-роз! Дед Мо-роз!» Громче всех Деда Мороза зовет Родионовна. Она выкрикивает слова неестественным басом и сильно трясет головой. Из высокой прически Родионовны черной стрелой вылетает шпилька и падает Аленке под ноги. Аленка вместе со всеми не кричит и даже не делает вид, что кричит. Она крепко сжала губы и вцепилась руками в серебристый дождик на подоле белого платья.

– Ты чего? – громко шепчет Владик Залевский и толкает Аленку мохнатым локтем. Аленка – Снежинка, Владик – Медведь. Мама Владика – крикливая тетя Аля – ради утренника порезала покрывало – мягкое, плюшевое, всего с одной дырочкой. «Для тебя, дурня, стараюсь», – сказала тетя Аля и мелом нарисовала на покрывале уши. Уши получились длинные и висячие. Когда Владик наклоняет голову, он похож не на медведя, а на Шарика, когда тот просит, чтобы его погладили.

Платье из белой гардины для Аленки сшила мама, строчила всю ночь на швейной машинке. Машинка черная, важная, бубнит строгим чужим голосом. Аленка старалась не уснуть, но уснула, и ей приснилось, что мама ее целует, и скрипит половица, и мягко хлопает дверь. Когда Аленка проснулась, мамы уже не было – уехала в Минск утренним поездом. «На первый не успела, вторым поехала», – сказала бабушка Соня и покачала головой. Волнуется, что мама на работу опоздает и что за это у нее отберут новую комнату в общежитии – 20 метров, с удобствами в блоке. В комнату эту мама еще не заселилась, так и живет на квартире – кровать за занавеской, кухней хозяйской только утром пользоваться можно. Но бумажку о том, что комнату эту ей выделили, мама получила и даже расписалась в ней красивой длинной подписью – буква К вырастает из буквы Я, кудрявится мелкими завитушками и заканчивается скрипичным ключом из учебника по пению. В общежитие мама пообещала забрать Аленку.

Платье Снежинки лежало на маминой заправленной кровати. Аленка сразу вспомнила, что заправлять кровать, пока тот, кто на ней спал, в дороге, – плохая примета. Еще она вспомнила, что на школьном утреннике будет новый Дед Мороз, и это тоже плохая примета. Аленка натянула через голову прохладное платье, посмотрелась в зеркало на шкафу. Платье получилось красивым. И Аленка в платье получилась красивая и новая – как будто кукла, которую только что вынули из коробки. Она уткнулась носом в зеркало и поморгала глазами. Новая Аленка близко-близко поморгала в ответ.

– Дед Мо-роз! – кричит Родионовна и машет руками с длинными красными ногтями.

– Заблудился наш Дедушка в снегах глубоких да в лесах дремучих. – Снегурочка прижимает руки в голубых варежках к щекам, и кажется, сейчас расплачется. Снегурочкой уже третий раз назначают старшеклассницу Люсю Королеву, у нее кудрявые белые волосы и всегда румяные щеки. В следующем году Люся школу окончит, и надо будет назначать новую Снегурочку.

Нового Деда Мороза назначила Родионовна. Она раньше училась в зареченской школе, а потом окончила институт и стала большим человеком в районе. Настолько большим, что не боится даже директора школы – громкоголосую Татьяну Юрьевну, которую немножко боятся все – и дети, и учителя, и родители. На утренник Родионовна пришла из-за шефов. Шефы – высокий мужчина в очках и худенькая девушка в узком платье – привезли пахнущие магазином баскетбольные мячи и красные пластмассовые будильники. В будильниках – конфеты. В прошлый Новый год конфеты были в зеленых шишках. Будильники будет вручать новый Дед Мороз. Потому что старый – хромой и шепелявит.

– У тебя дождик оторвался. – Варька протягивает Аленке колючий кусочек и поправляет бумажную корону. Варька – Снежная королева. Длинное платье из белых атласных лент Варьке прислала бабушка из Одессы. Еще в прошлом году Аленка тоже захотела бы себе такое платье, а сейчас она хочет, чтобы утренник поскорей закончился и чтобы новый Дед Мороз на него не успел.

Школьный завхоз дядя Леня Дедом Морозом был всегда. И завхозом он был всегда. А еще – сторожем, вахтером и учителем труда. В прошлом году он вел еще географию и природоведение, потому что географичка вышла замуж и из Заречья уехала. «Глобус вона какой махонький, а земля огроменная», – говорил всегда дядя Леня в начале урока и надолго задумывался. В сентябре в школе появился новый географ – Игорь Сергеевич, молодой, по распределению. Его Родионовна назначила новым Дедом Морозом, и дядя Леня запил.

Дядя Леня запивал и раньше – раз или два в год. «По прошлой жизни пьет», – объясняла бабушка Соня, когда тот несколько дней не появлялся в школе. В прошлой жизни дядя Леня был военным летчиком, жил в настоящей Африке и видел настоящего попугая. Прошлая дяди-Ленина жизнь – большая, как книга Фенимора Купера, уместилась теперь на маленькой черно-белой фотокарточке. Дядя Леня там в летчицкой форме стоит у самолета рядом с незнакомым мужчиной, щурится от солнца и держит на плече большого попугая.

Раньше перед Новым годом дядя Леня не запивал – готовился исполнять желания. Желание Аленка всегда загадывала заранее, а потом, в общем хороводе, у большой, похожей на разряженную цыганку елки еще раз про себя повторяла. Все остальные – и дети, и учителя, и строгая Татьяна Юрьевна – тоже повторяли про себя свои желания, а может, и загадывали на ходу. Дед Мороз дядя Леня смотрел в это время вверх – выше звезды на елке, выше лампы на потолке актового зала, выше печной трубы на школьной крыше. Дядя Леня передавал зареченские желания кому-то на небе. Тому, кто знал его по прошлой жизни.

Аленкины желания всегда сбывались. Варька говорила, это потому, что они слишком простые. Сама Варька на Новый год загадывала сложные желания, но они тоже сбывались, хотя бы наполовину. В прошлом году она загадала, чтобы восьмиклассник Денис Лисицкий пригласил ее на горку. На горку приглашают тех, с кем собираются ходить у всех на виду. Денис Варьку никуда не пригласил, но они два раза вместе возвращались из школы.

Аленка в этом году желание загадала сложное, сложнее всех вместе взятых Варькиных. И без дяди Лени оно точно не сбудется.

– Дорогие ребята, – Татьяна Юрьевна берет микрофон, и утренник сразу превращается в линейку. – У Деда Мороза перед Новым годом много дел, поэтому он задерживается. А точнее, опаздывает.

Директор школы смотрит на Родионовну, и та краснеет до самой прически.

– У наших уважаемых шефов, – продолжает Татьяна Юрьевна, – тоже очень много дел, и сейчас они вручат вам подарки…

– Подарки без Деда Мороза? Ишь чего удумали! – появившийся у елки дядя Леня опирается на обклеенный цветной бумагой посох и грозно шепелявит из-под ватной бороды.

– Дед Мороз! Дед Мороз! – кричит Аленка и дергает Владика за мохнатую ладошку. Владик кричит вместе с Аленкой, вместе с ним кричит Варька, и Снегурочка кричит, и Татьяна Юрьевна, и даже худенькая девушка из шефов хлопает в ладоши. Родионовна вместе со всеми не кричит и Деду Морозу не радуется. Она сидит одна на стуле и смотрит на ногти с красным лаком.

И снова рождается елочка, и кружится хоровод, и держатся за руки желания. Аленка зажмуривается, готовится повторить свое желание про себя – повторить правильно, так, чтобы понял дядя Леня и чтобы там наверху тоже поняли.

– А второго Деда в хоровод возьмете?

Аленка открывает глаза. У двери стоит новый Дед Мороз – Игорь Сергеевич. В одной руке он держит газету, в другой – клетку. В клетке – птица с зелеными и красными перьями.

– А у меня тоже есть подарок, – объявляет новый Дед Мороз.

Родионовна встает со стула и поправляет прическу.

– И подарок мой, – Игорь Сергеевич улыбается в белые приклеенные усы, – для главного Деда Мороза нашей школы.

Игорь Сергеевич протягивает дяде Лене газету. Тот смотрит в газету, и Татьяна Юрьевна тоже в нее смотрит. «Где мои очки?» – спрашивает Родионовна и роется в сумочке. А потом все плачут и смеются, а новый географ рассказывает, что газету увидел случайно и сразу узнал фото – то самое, где дядя Леня с самолетом, незнакомым мужчиной и попугаем. И что этот мужчина ищет дядю Леню, потому что тот его спас, и он думал, что дядя Леня в госпитале умер, и все время искал, и надеялся, что он жив.

Шефы раздают пластмассовые будильники с конфетами. У высокого мужчины покраснел нос, а худенькая девушка всхлипывает.

Аленка берет подарок и подходит к клетке с попугаем. Птица сидит тихо, смотрит с любопытством. Она маленькая и совсем не похожа на того, черно-белого, попугая с дяди-Лениного фото. «Я хочу уехать с мамой и хочу остаться здесь», – повторяет про себя Аленка и идет со своим желанием к выходу. Спускается со школьного крыльца, доходит до развилки – налево дорога уходит к станции, правее – сворачивает к дому. Аленка задирает голову. Замерзшее солнце прячется за серое облако.

– Чего сидим, небо коптим? – вырвалось у меня при виде тоскливых девчачьих лиц. Ксенька и ее подруги рассредоточились по диванам и креслам в нашей гостиной: кто-то тыкал пальцем в телефон, кто-то ковырял оливье. Новогодняя ночь, как-никак.

– Хва-атит, – протянула Ксенька. – Ты прям как мама.

– Это называется «юмор». Ладно, счастливо оставаться.

Подхватив сумку, я вышла в прихожую, надела пуховик и в последний раз оглянулась на девчонок. Ничего не изменилось.

– Не разнесите квартиру, хохотушки!

Едва слышный хмык проводил меня за двери.

«Вот как у них это получается! – думала я, сбегая вниз по лестнице. – Четырнадцать лет, а радости от жизни – ноль. Черные худи, волосы на лицо, книжки непонятно о чем. И главное, музыка – жуть!»

Я прислушалась. Ну точно, опять врубили своих «драконов». Насмотрятся аниме, а потом лежат на диване, глаза в потолок. Вот я, например…

«Ну да, да, ты в четырнадцать уже работала, круто. Маме помогала, – услышала я в голове раздраженный голос Ксеньки. – Хотя это и незаконно».

Мы спорили с ней постоянно. До слез и криков. В детстве я как-то не замечала, что сестра может быть такой упертой. Честно говоря, я ее вообще особо не замечала. Отводила в школу, забирала иногда, еду готовила. Пару раз ругалась с ее обидчиками во дворе. Но так, чтобы болтать по вечерам или обсуждать что-то, – нет, мы совсем разные.

Я вышла из подъезда: без десяти десять, смена вот-вот начнется. Хорошо, что кафе за углом – успею.

На улице было морозно и снежно, вдалеке слышались голоса. Наш дом немного в стороне, но сто`ит вывернуть за угол и пройти до перекрестка – вот уже и центральная улица. Сразу шумно, весело и ярко. Новогоднее настроение, салюты до стратосферы.

Выдохнув облачко белесого пара, я ткнулась в него лбом – это мне Ксенька показала, когда была помладше. «Так можно догнать свое дыхание», – важно заявила она, и мы всю дорогу домой играли в «догонялки».

Кафе «Бирюлевское Макиато» переливалось гирляндами и выглядело уютно и пусто. Впрочем, я и не ждала особых толп, потому что до Нового года все пьют алкоголь, после – трезвеют, запуская петарды, и ложатся спать. Разве что промерзшие любители салютов захотят выпить чаю, но даже это случается нечасто.

Охранник Вадим стоял у окна и, увидев меня, приветственно помахал рукой.

Вадим – мамин знакомый, он ей и сообщил о том, что им требуется бариста. «Ничего сложного, рисовать сердечки на капучино и наливать „Бейлис“ в ирландский кофе. Твоя справится».

Я как раз окончила курсы по латте-арту и хотела взять вечернюю смену. Денег немного, но зато практика и возможность устроиться в кафе покруче. Моя напарница Лиля как раз перешла в одно такое недавно. И я смогу.

– Итак, она звалась Татьяной… – продекламировал Вадим, едва я открыла дверь.

– Дальше не надо, – ответила я, улыбаясь. Насколько я помнила, ничего приятного про Татьяну в этом отрывке не было.

– Да я и не знаю дальше, – смущенно пожал он плечами и сменил тему. – Как семья, не возмущалась новогодней сменой?

– Мама сама в ночную в больнице, а Ксенька решила праздновать с подружками – сидят, лопают салаты.

– А ты сама? Неужели некуда пойти? – Вадим постоянно задавал мне наводящие вопросы. Путем дедуктивных умозаключений и обмолвок с его стороны я поняла, что у Вадима есть сын моего возраста. Работой Вадим меня уже обеспечил, если бы еще и жениха подогнал – выиграл бы джекпот маминой признательности. А это было его заветной мечтой, потому что мамой моей он восхищался бесконечно.

– Есть куда, – прозвучал мой бодрый ответ. – На работу!

Я юркнула за стойку, надела фартук и новогодний колпак, включила музыку – и понеслось из динамика снаружи кафе звонкое инструментальное Jingle Bells.

Спустя час все заботливо отмеренные порции кофе и удобно расставленные пакеты с молоком так и стояли на своих местах. Никого. Один только пьяный мужичок забежал в туалет и за маской.

Я уныло оперлась на стойку, глядя в окно.

Шел снег. Пушистый, он то падал ровно, то вдруг вихрился и уносился в сторону. Помню, как лет шесть назад в такой же снег мы ходили за елкой на базар. Папа тогда еще жил с нами, и в семье действовало правило: елка обязательно должна быть с базара и ставиться ровно тридцать первого числа. Это был челлендж, потому что тридцать первого нормальных елок уже не было. Одни кривые да лысые. Но мы выбирали самую лучшую из плохих и придумывали ей приключение, в котором она потеряла часть веток или наклонилась в сторону. То елка поддерживала раненного браконьерами лесника, чтобы он не упал и не замерз, – да так и не разогнулась (я придумала). То отдала свои нижние ветки на растопку костра потерявшимся в лесу детям (Ксенька). То защищала раскинутыми в сторону руками – еловыми лапами своих малышей-ельчат (папа). В общем, наша страшненькая елка всегда оказывалась самой лучшей, потому что у нее была история.

А в тот день мы ходили на базар в последний раз. И Ксенька придумала, что елка отбила макушкой метеорит и тот не разрушил Землю. Так что звезду прикрепить было некуда, но елочка все равно светила нам спасительной обгрызенной макушкой. Мы с Ксенькой ею очень гордились. А в Новый год даже держались за руки, загадывая желание. Надо же…

Я вскинула глаза на часы. 23:45. В кафе никого, за окном снег. Интересно, девчонки так и сидят по углам в душной квартире?

На стойке завибрировал телефон. «Лиля бариста». Неужели звонит поздравить в разгар рабочей ночи?

– Таня, у меня для тебя предложение века. Быстро бери такси и езжай сюда – моя напарница заболела, место свободно. Если понравишься супервайзеру, тебя возьмут на постоянку.

Я выдохнула так шумно, что Вадим встревоженно оглянулся, все ли в порядке. Вот как сбываются мечты. В Новый год, за пятнадцать минут до боя курантов. Если меня возьмут – а меня возьмут, – я буду работать в топовом кафе города. Нужно только свернуться и ехать прямо сейчас. Неудобно перед Вадимом, да и смена еще не закончилась, но ведь пусто же. И даже, наверное, можно найти кого-нибудь на замену.

Я уже набрала воздуха, чтобы крикнуть, что еду, но вдруг увидела в окне… Ксеньку. Она брела одна, без подруг, засунув руки в карманы, нахохлившись так, что только нос торчал из пушистого шарфа. Смотрела под ноги, цепляя ботинками грязный слежавшийся снег, пока еще не до конца припорошенный чистым белым. Ксенька уже почти прошла нашу витрину, специально не обращая на кафе внимания, но в конце все-таки остановилась и украдкой глянула в окно. Ее круглое лицо было таким… словно она загадала желание, но ни за что не верит, что оно сбудется.

– Ну ты чего, едешь? – крикнула мне в ухо Лиля.

– Знаешь, извини, я не смогу. Спасибо, – пробормотала я, глядя на Ксеньку. Она уже увидела, что я смотрю, и насупилась. Убежит, сейчас убежит.

Иногда в жизни бывают такие моменты, когда нужно сделать что-то правильное. Но сделать это можно только в одном случае – если не думать, что именно правильно.

Я отключила Лилю, быстро прокрутила плейлист.

– I wake up to the sounds of the silence… – ритмично запели «Драконы» на всю улицу. Ксенька дернулась, удивленно распахнула глаза, а потом заулыбалась во весь рот. И решительно шагнула к двери кафе.

Ну что сказать, это был лучший Новый год за последние шесть лет. Мы позвали всех заскучавших Ксенькиных подруг, и я провела мастер-класс по латте-арту. После чего каждый приготовил свой кофе и придумал ему название. «Мятный приятный», «Грязный эспрессо», «Ванильный пузырь» – мы придумывали и хохотали до колик в животе. А потом Вадим позвонил своему сыну, и тот привел толпу друзей, так что наше кафе гудело до утра. Мама забрала Ксеньку, когда на улице уже рассвело. Мне нужно было сдать смену.

– Давай теперь каждый год придумывать новогодний кофейный коктейль, – предложила Ксенька, наматывая на шею шарф. – С историей.

Я сделала эспрессо и бросила в него большой кусок темного сахара.

– «Кофе, поглотивший метеорит», подойдет?

– Супер, – улыбнулась Ксенька. И внезапно обняла меня, тихо прошептав на ухо: – Я тоже помню.

Это была великая эпоха, когда можно было все, на что упадет взгляд, везти в Варшаву и там получить за эту вещь в четыре раза больше. А потом там же закупить какого-нибудь китайского барахла и загнать у нас вдвое дороже. Известное дело, за морем телушка – полушка.

Получив заграничный паспорт в качестве рабочего Химградского домостроительного комбината, я понял, что империя действительно рухнула. Красные, потные в зимнем, мы с моей богиней и повелительницей, чьи глаза еще недавно сияли, как звезды, а голос звучал, как виолончель, прочесывали магазин за магазином: укладывали простыни – кипами, ночные рубашки – охапками, электробудильники – грудками, батарейки – батареями, шариковые ручки – колчанами, блокноты – кубами. Я и сам высмотрел жутко рококошные золотые рамки из невесомой пластмассы.

Влачились домой мы, как пара необычайно оптимистичных рыболовов – с двумя удочками, складными, как подзорные трубы, и целой пагодой вложенных друг в друга голубых пластмассовых ведер. А там разверзлись ее домашние закрома: шампуни, клопоморы, вешалки, мундиры, подштанники, полотенца, настольные лампы, ножницы, рубашки, шальвары, перчатки на все четыре конечности, кастрюли, запонки, ботинки, транзисторы, кирпичная кладка сигаретных блоков, ракетная батарея водок, карликовая гвардия стограммовых коньячков со скатками лесок, велосипедные камеры, консервы, ведерко ручных часов, два новеньких паровоза «Иосиф Сталин» и севастопольские бастионы белковой икры.

Укладка – это искусство: каждая единица веса и объема должна стоить как можно больше и раздражать таможню как можно меньше. Мой идеал перебегает от клопомора к кастрюле, на миг оцепенев, с безуминкой во взоре кидается к кладке «Кэмела», перевешивается через спинку стула – отодвигать некогда, – оставив на обозрение весьма соблазнительную, хотя и совсем не божественную часть своего тела. Кастрюлища вбивается в вертикальную сумищу, в которой запросто можно утонуть, как в бочке. Дюралевое днище должно прикрыть самое сомнительное – авось таможенник поленится туда пробиваться.

Надо брать что подешевле, чтобы на Новый год в Варшаве не зависнуть, то и дело повторяет моя прекрасная мешочница.

Белорусский вокзал, черные заплаканные головы почти неотличимых друг от друга Маркса-Ленина; от них я таскаю наши клетчатые сумищи к вагону с проглядывающей в перронном полусвете надписью «Варшава».

Непроницаемый привратник в маршальской форме, долларовая подмазка, обратившая перегруз в недогруз; света почему-то нет, на тюках при блиндажном огоньке зажигалки разливаем из фляжек дармовую химградскую спиртягу. Наша спутница Зина, мать-одиночка, кажется мне уже почти родной. Вот что значит окопная дружба!

Владельцы тайных складов водки и сигарет (бешеная рентабельность – их разрешается провозить лишь каждой твари по паре) с утра принялись усиленно сеять панику, – надо всем заранее скинуться по десять баксов, – но здесь именно бедные оказались против социализма.

Когда пограничник от паспорта прицельно вскинул глаза, все во мне так и оборвалось: раскрыл, что документ левый… Оказалось – всего лишь сличал фото.

И наконец – таможенник. Я никогда не видел мундиров такой красоты – аквамарин со сталью. Это уже не маршал – генералиссимус.

– Раскрыть сумки! – гремит генералиссимус, и в потолок ударяет гейзер подштанников, шампуней, мясорубок, бритвенных лезвий, ночных сорочек, клопоморов (ах, как мы с ними фраернулись – эти дикари поляки не держат клопов!). Вот-вот из простыней посыплется град наручных часов, которыми, как квашеную капусту укропом, мы проложили все наше шмотье.

– Эт-то что?! – В Зинином рюкзаке открылась кладка желтых верблюдов «Кэмел». – В камеру! Хранения.

В мертвой Зининой руке декларация трепещет, будто под вентилятором. Вместе с рюкзаком Зина выставлена в коридор. Когда командующий скрывается в следующем купе, сорокалетняя мать распавшегося семейства падает на четвереньки и начинает метать нам сигаретные блоки; мы лихорадочно распихиваем их под матрацы.

– Отойти от двери! – команда гремит все дальше и дальше, и Зина с голубыми трясущимися губами каждый раз вспрыгивает навытяжку. Вагонный гофмаршал наблюдает из проводницкого купе с брезгливой отрешенностью аристократа. Из развинченного люка над его дверью вывалилась желто-алая лакированная груда сигаретных кирпичей, к которым он не имеет ну ровно никакого отношения.

– Какой хороший мужик! – вскипел благодарный гомон, когда таможенник удалился: никого не ссадил, ни бакса не взял…

Тогда считать мы стали раны: все кругом завалено утаенными сигаретами и бутылками, всюду на радостях чокаются.

Что-то вроде Варшавы (сердце все же пристукнуло – первая заграница, а я-то уже решил, что ее коммунисты придумали, чтоб было куда не пускать и с кем бороться), но весь муравейник повторяет: «Сходня, Сходня»… Ах, наверно, Всходня – Восточная!.. За полминуты выгрузить гору тюков, чтоб ничего не сперли, – эта штучка посильнее задачи про волка, козу и капусту. Полутемный туннель, жмемся друг к другу, как во времена Жилина и Костылина: рэкет охотится за отставшими. Вспыхнул чистотой и лакированной пестротой витрин вокзал. Тянемся полуплощадью-полуулицей, своевольная тележка-двуколка на стыках бетонных квадратов норовит сковырнуться набок, а товарищеская спайка здесь та еще – ждать не станут.

Закопченные, в боевых выщерблинах стены, иностранные вывески, где скорее ухо, чем глаз, ухватывает славянские отголоски: «увага», «адвокацка»… Магазин по-польски – «склеп»: что поляку здорово, то русскому – склеп.

Из-под сыпучих ворот открывается утоптанный снежный проулок среди полипняка синих дощатых ларьков, обвешанных густым флажьем джинсов обоего пола, ларьки напичканы какой хурдой-мурдой, в которой, будто в цветастых водорослях, запуталась черная скорлупа разнокалиберной электроники. Проулком в обнимку бредут, шатаясь, два иностранца, запуская в небеса ананасом, вернее сосулькой, и лаская слух родным русским матом.

Моя вчера богиня, а сегодня командирша расстелила прямо на утоптанном снежном крем-брюле алую клеенку и начала теснить на ней наши сокровища под сенью перевернутой голубой пагоды из пластиковых ведер, покуда я нанизывал часы на леску – с кукана их труднее стырить.

Вот она, русификация: юная польская парочка, желающая запастись пододеяльниками до самой золотой свадьбы, чешет совсем по-имперски. «Перекупщики, – одаривает улыбкой моя повелительница, – лучше сами эти деньги заработаем, все равно стоять». Остролицый небритый персонаж из «Пепла и алмаза» обращается ко мне, и в его реплике цензурны одни предлоги да суффиксы. Торговля идет неважно, как бы на Новый год здесь не зависнуть.

К хлопотливому соседушке, на карачках погруженному в нежный перезвон сверлышек, фрезочек, плашечек (рентабельность бесконечна, ибо прибыль делится на ноль – все украдено с завода), которые он рассыпает кучками вокруг раззявленных в небеса электрических мясорубок, подходят двое в непроглядно черных кожаных куртках, исполосованных вспышками молний. Их русский с блатным привкусом подлиннее моего, дистиллированного. «За что платить, за снег, что ли?.. Вам, что ли?.. А удостоверения есть?..» – пытается петушиться побледневший укротитель металла.

Моя маленькая хозяйка ласково поглаживает меня по одногорбой спине (моя должность при ней называется «верблюд»): нас не тронут, они на мясорубки позарились – триста тысченц, шутка ли! Но даже диковинные «тысченцы» (боже, тржи тысченцы, неужели я когда-то читал «Братьев Карамазовых»!..) меня не оживляют. Я свирепо горблюсь, угрюмо играю желваками – чучело тоже способно отпугивать воробьев, – но мне до ужаса не хочется вместе с моей богиней купаться в помоях.

И я ведь впервые за границей, а где же, наконец, иностранцы?!

Они посыпались с неба – фашистский десант. Свирепый лай команд сам собой – послевоенное детство – складывается в сакральные: «Хальт!», «Цурюк!», «Хенде хох!». Владелец мясорубок, обратившийся в карлика, лепечет: «Почему я?.. Мы ж тут все…»

«Торбу!!!» – оглушает весь в невиданных эмблемах (иностранец!) страшный усач – второе пришествие маршала Пилсудского; клацают затворы, ощериваются наручники. «Может, там и есть что, я ж не продавал, я для себя… – и в предсмертном заячьем отчаянии: – Я же знаю, кто вас навел!..» Из сумки зловеще, как фиксы бандита, поблескивают латунные колпачки запретной водки. «За товаром приглядите!..» – и трясина сомкнулась…

Но через час снова смилостивилась: хозяин мясорубок вернулся, облегченный на неизвестную сумму. На какую – коммерческая тайна.

А мы к темноте распродали-таки практически все: моя хозяюшка почти не торговалась, чтобы на Новый год не зависнуть на чужбине.

На ночлег влачимся по какой-то крутейшей полутемной лестнице, среди невидимых тел пробираемся к ледяному ложу, – мне с «жоном» выделена двуспальная постель, заваливаемся полуодетые. В четыре утра у двери туалета уже очередь, у кухонной раковины – тоже. Возвращаюсь прилечь, но в постели успела устроиться хозяйка. Во мраке скрипучей лестницы-шахты она жизнерадостно напутствует, чтобы мы не ходили через бензоколонку: вчера ее постояльцев там опустили на сто долларов каждого. Но наши невыспавшиеся, сопротивляющиеся ознобу лица и без того уже достаточно серьезны.

Нефтяная ночь, чуть разбавленная издыхающими витринами и фонарями. Переулками обходим огни покинутого эсминца – зловеще пустынную бензоколонку. Чужой черный шрифт на кзигарне. Мы движемся к стадиону нехожеными тропами – в этой жиже (потом разберемся, по щиколотку или по колено) вряд ли устроят засаду. Кишение огней в черном месиве, бесконечный рев огнедышащих автобусов, протирающих о нас свои бока, – во что мы превратились, увидим только с рассветом. Спасительный поток согбенных теней, уминаемых турникетами в нарезанную кольцами ярусов сдержанную Ходынку. «Доларирублимарки, доларирублимарки…» – взывают едва различимые менялы.

Редкие лампочки под ледяным ветром раскачиваются на временных шнурах, как на бельевых веревках, черные людские силуэты споро сооружают силуэты палаток, меж которых протискиваются угрюмые толпы, все с тележками и сумищами; сцепляются и расцепляются безмолвно, покуда не сцепятся два благородных человека – тогда доходит до дуэли. Поршнями продавливают толпу нескончаемые автомобили, ослепляя горящими фарами, вминая сторонящихся в прилавки, правда, так и не расплющивая до конца. Оторванные друг от друга, отыскиваемся вновь и вновь (самое трудное – не дать потоку увлечь себя). Этаким манером нужно обойти все девять овалов ада, чтобы при свете коптилок и ручных фонариков перещупать все цены и дамские штаны (легинсы?) с блузками и блузонами ягуаровых и тигровых расцветок, чтобы вернуться к самым дешевым. Здесь не у мамы, сочтешь три процента пустяком – потеряешь месячную зарплату.

После общих испытаний я ощущаю родство с челночной братией даже при посадке в автобус до Бреста, оттуда двинем поездом. Ну и что с того, что тычутся локтями, задами, рыкают, тявкают, – свои же люди! Я могу пристроить наши сумки в непроглядное багажное подполье и последним, какая разница! А в Бресте последним забрать, поднырнув под боковые надкрылышки автобуса. И только тут обнаруживаю, что мы уже одни. Вернее, не одни, что гораздо хуже. Темное шоссе, темный пакгауз, темные быки переходного моста и освещенный – близок локоть – перрон, но путь отрезан тремя очень темными силуэтами.

– Они хотят сто долларов, – сухо уведомила моя боевая подруга.

– Все деньги у меня, – поспешно объявил я.

– Гони ты. У вас тут, – пошевелил наши тюки – так ногой переворачивают трупы, – на тонну зелени.

Да вы что, ребята, и полтонны не будет!.. Я всего лишь старался предостеречь хороших парней от оплошности: мы не одни, работаем на фирму, вся зелень в товаре, но товар мечен нашим фирменным знаком – влипнете на реализации, зачем вам это надо, нас мужики уже наверняка искать пошли.

Когда не дрожишь за красоту своего образа, все не так уж страшно.

– Ниче, мы тоже можем по-бырому, – частил блатной фальцет. – Хошь, ща шмотье обкеросиним, бабе твоей табло распишем?!

– Моя баба далеко, – старался я обесценить свою низвергнутую с небес богиню.

– Нам все отсыпают!

Благородный баритон упирал на святость традиций, а фальцет все брал и брал на горло:

– Слушай, мужик, ты меня уже достал!!!

Но я видел, что он включает свою истерику, как водитель сирену, – корысть скотов далеко не так ужасна, как их честь. Чтобы ненароком не задеть их за святое, я с воинскими почестями вручил силуэтам пухленькую пачечку российской рвани.

Спасительный перрон, я жду похвал – мы отделались сущими копейками, – но первое, что она мне говорит:

– Значит, твоя баба далеко? Теперь поедешь к жене под бочок, Новый год праздновать?

Я даже растерялся. Женщины это любят – выдвигать десять обвинений сразу. Не будешь же отвечать по пунктам. Пункт первый: про бабу я сказал, чтобы только отмазаться от бандюков. Пункт второй: на Новый год мне все равно не успеть…

Я ответил только на второй.

– Ничего, она тебя встретит утречком с шампанским.

Этим она меня и напутствовала, когда я в Москве усаживал ее на поезд до Химграда:

– Можешь радоваться, отделался от меня, поедешь пить шампанское с женушкой.

Кажется, она малость тронулась на этом шампанском.

Но шампанское-таки явилось ровно в полночь, когда поезд миновал Тверь. Сытенький молодой человек новой формации, с аппетитной скромностью объяснявший, как их, людей из органов, ценят в коммерческих банках, извлек угревшуюся бутылку шампанского и окатил нас всех, как из брандспойта. Потом рубашка очень приятно пахла. А когда народ собрался укладываться, деловито спросил:

– Завязываться будем?

– ?..

– Бандиты умеют все замки открывать, а если завязаться полотенцем, это как в швейцарском банке.

Не зря их ценят: банк, который бы он завязал, не взял бы ни один медвежатник. Я это проклятое полотенце еле развязал зубами и когтями, когда под утро мне понадобилось выйти.

Новогодний гудеж уже угасал, в коридоре только один сивоусый казачина в алом жупане гудел своему цивильному собеседнику: Хумилеув показав…

А в туалете я оцепенел: унитаз кто-то засорил деньгами. На одной бумажке, прилипшей к донышку, был отлично виден ленинский профиль. То-то Вознесенский просил убрать Ленина с денег – как чувствовал!.. Ленин и сам предрекал, что при коммунизме из золота будут делать унитазы, но что еще при капитализме ассигнации пойдут на туалетную бумагу, не додумался и он.

Только тут до меня дошло, что бумажки с Лениным давно вышли из употребления, – лишь тогда я решился подвергнуть их новому осквернению.

На душе тоже было скверно. Неужели таможенники, мелкие торговки и бандюки так теперь и будут моим обществом? А вчерашняя возлюбленная так теперь и останется сварливой хозяйкой-любовницей? Я постоял в холодном тамбуре, чтобы остыть от вагонной духоты, а когда наконец решил вернуться, купе оказалось запертым. Я позвал проводницу, но и ее ключ оказался бессилен – бдительный товарищ из органов успел снова завязаться.

– Постучите, – предложила она мне, но я отказался:

– Неудобно. Да и все равно не усну.

Кажется, этим я слегка ее растрогал.

– Можете посидеть у меня, – нелюбезно предложила она, искоса глянув, не вообразил ли я чего.

Я не вообразил, но перехватил пробегавшего из вагона-ресторана официанта, тащившего каким-то запозднившимся гулякам пару бутылок шампанского, и попросил занести и нам бутылочку, что он исполнил на удивление скоро. Мы заперлись от ревизоров и разлили шампанское по чайным стаканам в подстаканниках, но разговор тоже не развязывался. Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки, вспомнил я, но она была не столько некрасивой, сколько угрюмой. Я приоткрыл дверь, снова поймал официанта, и он принес еще одну бутылку. А потом я подумал, что встречаю утро с шампанским отнюдь не с женой, и, видимо, улыбнулся, потому что и она вдруг улыбнулась краешком губ – и тоже на ту же тему:

– Что бы ваша жена сказала, что вы тут со мной шампанское пьете?

– Почему женщины так любят все время вспоминать жен?

– А вы бы хотели, чтоб мы совсем дурочки были? Мой парень сейчас в армии служит и тоже, небось, прикидывается перед девками, что у него никого нет…

Я с удивлением глянул на нее, и оказалось, что она действительно совсем молодая, ее старила только недобрая озабоченность.

– Не беда, поприкидывается, а потом все равно к жене под бочок, к вам. – Мне стало любопытно, женаты они или нет, но она этот вопрос обошла.

– Под бочок… На письма уже два месяца не отвечает.

– А о чем вы ему пишете?

– Что скучаю, что в очередь на комнату встала… Ну, о чем все пишут?

– Так все и пишут о скучном, а ты ему напиши о чем-нибудь интересном, о том, как ты красиво живешь, чтобы и ему так захотелось, – я наконец почувствовал воодушевление.

– Ну и чего мне ему написать? – Идея ее не слишком воодушевила, но все ж таки лучше, чем ничего.

– Напиши, например… Напиши, что ты записалась в яхт-клуб, что вы ходите на яхте в море, что в команде все красавцы и поэты, что ты там единственная женщина и все наперебой за тобой ухаживают. Но лучше про быт ни слова, а все про то, как красиво в море. Ну, например, что берег становится тоненькой ниткой, а облака, наоборот, вырастают, как горы. А вода становится темно-синей, даже фиолетовой. А на мелких местах солнечная сетка играет по дну. Как светящийся гамак.

– Гамак?

– Ну да. И кажется, что море разлеглось в этом гамаке. А потом напиши, что… Да вот же у тебя блокнот, давай я тебе буду диктовать, а ты пиши.

Я протянул ей шариковую ручку, и она начала писать на удивление быстрым и ровным почерком, тщетно стараясь скрыть проступившую надежду насмешливым выражением.

Я же диктовал, что они всей командой скоро собираются пойти в тропические моря, где до дна дальше, чем до облаков, но вода такая прозрачная, что на километровой глубине видно, как краснеет планктон и изгибаются огромные расписные рыбы, а на поверхности Гольфстрима медузы сверкают под солнцем, словно переливающиеся радугой мыльные пузыри, а за ними тащатся смертоносные лиловые щупальца, и на это можно смотреть часами, забыв обо всем на свете… А теплый Гольфстрим сам несет тебя, и уже непонятно, плывешь ты или летишь – и под тобою бездна, и над тобою бездна…

Я понимал, что меня заносит слишком уж высоко, но вторую-то бутылку выпил практически я один, и шампанский Гольфстрим нес меня на своих теплых струях.

– Да не, он не поверит, что это я написала…

– Поверит. Ты так и объясни: я раньше была совсем другим человеком, занималась всякой дребеденью, а теперь я увидела, сколько в мире красоты, и больше не хочу притворяться, хочу говорить, что мне нравится. И как мне нравится.

Она покачала своей короткой темной стрижкой, но, кажется, записала и это.

Народ уже потянулся с полотенцами к туалету, и я отправился в купе, оставив ей свой номер телефона. Возможно, причиной тому было шампанское, но мне показалось, что роль Сирано мне удалась: моя подопечная на прощанье внезапно клюнула меня в щеку.

На перроне шампанское тоже било, как из брандспойта, и я не сразу понял, кто это, когда недели через три-четыре в трубке раздался робкий женский голос:

– Это Зина, из поезда. Вы мне еще письмо писали.

– А, да-да. Как дела, Зина? Он вам ответил на письмо?

– Сразу ответил. Два месяца не отвечал. А тут вдруг сразу.

– И что же он написал?

– Да все про свое… Что в тропиках должны каждый день выдавать ноль семь сухого вина. А что, в яхт-клуб в натуре можно записаться?

– Наверняка. Он знаешь где? В Стрельне. И еще вроде бы на островах. Но в Стрельне точно есть. Хорошая идея – научишься ходить под парусом, а потом и парня своего к себе подтянешь.

– Да ну его к черту, опять всю свою вонь туда потащит – «ноль семь», «ноль семь»…

Больше она мне не звонила, и далеко ли ее унес новогодний Гольфстрим, я так и не узнал.

Олеся сидела на стуле в кабинете заведующей и нервно обмахивалась синей шапкой, щедро обшитой по краям ватой. В костюме Снегурочки было жарко, но снять «шубку» она не могла. Под «шубкой» ничего не было. В актовом зале детского сада было жарко, поэтому Олеся перед началом утренника сняла блузку и надела костюм почти на голое тело. Рядом, прикладывая к голове мешочек со льдом, сидел папа Юры Кузнецова. И ведь знали, что поддает Кузнецов-старший регулярно, а все равно взяли на роль Деда Мороза. А как не взять? Кто же еще захочет напяливать воняющий нафталином костюм тридцать первого декабря и скакать с детьми, вместо того чтобы начинать отмечать праздник? А Кузнецов-старший согласился. Олеся скрипнула зубами. Ну, если согласился, то мог бы потерпеть до конца утренника. Вот отдедморозишь – и иди себе пей. Никто и слова не скажет.

А ведь как хорошо начиналось. Дети так радовались приходу Деда Мороза и Снегурочки. Ну и что, что Снегурочка похожа на воспитательницу средней группы Олесю Михайловну, а Дед Мороз – на Юриного папу. Зато праздник, елка, подарки… Впрочем, до подарков Дед Мороз, похожий на Юриного папу, не дотянул. Ровно на середине утренника, когда дети решили поиграть в догонялки, он вдруг заорал, словно папуас из племени мумба-юмба, и побежал вокруг елки. К такому развитию событий не была готова ни Снегурочка, ни музрук. Музыку пришлось в срочном порядке подгонять под темп забега. Ну а Снегурочка, собрав детей в стайку, понеслась следом за Дедушкой Морозом. Типа все так и было задумано. Ну, одно дело водить хоровод вокруг елочки, а другое – спринтерский забег на десятисантиметровых каблуках. Уже на втором круге Олеся спотыкалась и мысленно опускала на голову Кузнецова-старшего чугунную сковородку. Хорошо, что на третьем круге из ветвей елочки появилась заведующая. Глухой хруст, тихое завывание – и Дедушка Мороз исчез из поля зрения. Дети растерянно оглядывались по сторонам. Был Дед Мороз – и растаял. Олеся так же растерянно оглядывалась на музрука. Та нервно пучила глаза и переворачивала страницы нотной тетради.

– Снегурочка Олеся Михайловна, – чуть не плача прошептала Юля Василькова, – а где же Дедушка?

– А подарки? – понесся со всех сторон детский ропот.

– Так Дедушка Мороз как раз и побежал за подарочками! – Олеся выдавила улыбку и бросила косой взгляд на дверь, за которой скрылись Дед Мороз и заведующая Зинаида Григорьевна.

Наконец, дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял Дедушка Мороз.

– А вот и я! Заждались? – тонким срывающимся фальцетом закричал Дед Мороз.

В зале повисла тишина. Дети удивленно рассматривали тонкие ноги Деда Мороза в элегантных лодочках на невысоком каблуке, нелепо торчащие из-под полы красной шубы.

– Выпей, – прозвучал над головой скрипучий голос Зинаиды Григорьевны, и в нос ударил резкий запах домашнего коньяка.

Ядреная смесь самогона, кофе, лаврового листа и еще каких-то специй даже на стадии аромадегустации валила с ног.

– Нет, спасибо, – Олеся поморщилась, – не хочу. Сейчас домой пойду. Отосплюсь. А то перед утренником понервничала, ночью плохо спала.

– А давайте я выпью, – встрепенулся Дед Мороз, завороженно следя за колыхнувшейся в рюмке жидкостью.

Зинаида Григорьевна перевела мрачный взгляд на предложившего помощь собеседника. Ни слова не говоря, она громко выдохнула в сторону и опрокинула рюмку в рот.

– С тобой, Кузнецов, отдельный разговор будет, – пробормотала заведующая и шумно втянула воздух, закрыв лицо рукавом «шубы». – Зайдешь завтра…

– Не-е-е, Зинаида Ригорна, – помотал головой Кузнецов. – От сегодня и до конца красных дней в календаре меня не кантовать. Тем более что вы даже не поблагодарили за участие в утреннике.

– Что значит «не поблагодарила»? – Зинаида Григорьевна многозначительно кивнула на мокрый от растаявшего льда мешочек.

Пока заведующая демонстративно закручивала крышку на бутылке, глаза собеседника, казалось, закручивались вместе с оной. Последний проворот сопроводил внутренний стон израненной души Кузнецова. Провинившийся Дед Мороз окончательно понял, что в этом кабинете не дадут ни лекарство умирающему, ни кусок хлеба голодающему, ни тем более глоток «коньяка» страждущему. Резко поднявшись, он швырнул мокрый мешочек на стол и гордо вышел из кабинета.

– А теперь ты – звезда новогоднего марафона, – пробормотала Зинаида Григорьевна, забыв о сбежавшем Кузнецове. – Что значит «пойду домой – отосплюсь»? У нас вообще-то корпоратив. Присутствие обязательно.

– Зинаида Григорьевна, – взмолилась Олеся, прижимая ладони к сердцу. – Верите, настроение совсем не праздничное.

– Нет, вы посмотрите на нее, – взмахнула руками заведующая. – Настроение у нее не то. Что за барские замашки? А где дух коллективизма? Где общие идеи? И вообще, Снегурочка должна оставаться Снегурочкой до конца. А конец у нас когда? Когда коллектив скажет.

– Зинаида Григорьевна, – Олеся тяжело поднялась со стула, – это не обсуждается. Я – домой. Вы – как хотите.

Протопав к двери, Олеся мысленно просчитывала, что сейчас ей понадобится пять минут, чтобы переодеться, потом еще пять минут, чтобы попрощаться с коллективом, и можно идти домой. Конечно, это не лучший вариант – встречать Новый год в компании с телевизором, но сегодня ей действительно хотелось побыть одной. Погрустить о судьбе своей несчастной. Год был какой-то серый. Даже провожать его не хотелось.

«Вальс цветов» прозвучал сейчас особенно обидно. Плохое настроение, плохие воспоминания о прошедшем утреннике, и вдруг… Чайковский. Именно эта мелодия стояла у нее на телефоне. Развернувшись на каблуках, Олеся прошла к столу заведующей и, раскрыв сумку, залезла внутрь. В принципе, можно было и не отвечать. Ни от кого, кроме мамы, звонка она не ждала. Но и не ответить не могла. Потому что, если не ответить, мама будет названивать каждые пять минут. А потом еще и приедет. С дачи, куда они с папой уехали встречать Новый год. С нее станется.

Достав черные штаны с начесом, Олеся тяжело вздохнула и постаралась как можно незаметнее спрятать их за сумку. Следом вытащила косметичку, расческу, связку ключей. Естественно, мобильник попался под руку последним.

– Да, мам, – бросила в трубку, старательно изображая радость.

– У тебя уже закончился утренник? – многозначительно зашептала мама. – Ты еще успеешь собраться и приехать на дачу? Мы тебя ждем. И не только мы.

Голос мамы умолк. То есть Олеся должна была сама догадаться, что к маме в гости зашел «кто-то».

– Борюсик уже пришел, – не выдержав длительной паузы, прошептала мама. – Надеюсь, ты не заставишь парня ждать?

Мир рухнул. Вернее, рухнули ее планы мирно провести новогоднюю ночь. Если она сейчас поедет на дачу, значит, всю ночь мама будет рассказывать очередному соседу, какая идеальная у нее дочь. А то, что ее до тридцати лет никто замуж не взял, так это только потому, что девочка выбирает лучшего. Принца. И… О чудо! Зад именно этого Борюсика… Артемки… Сашка́… идеально подходит на трон. А следовательно, принц должен поторопиться сделать предложение до двенадцати ноль-ноль, иначе кастинг продолжится с другими кандидатами, очередь из коих уже толпится под окном.

– Не могу, – взяв себя в руки, сказала Олеся. Сказала как отрезала. Закрыла глаза и даже увидела жалобно-расстроенное лицо мамы. Сейчас начнутся паданья в обморок, приступы гипертонии, обострения всего, что есть в несчастном организме, доведенном до болезненного состояния неблагодарной дочерью. – У меня очень важное мероприятие. Корпоратив.

– Неужели корпоратив для тебя важнее моего здоровья? – пошла в наступление мама, но Олеся была готова к такой постановке вопроса.

– Мам, сегодня никак, – притворно-ласково повторила она. – Вот Зинаида Григорьевна рядом стоит. Говорит, что я незаменима. Никто больше не сможет сыграть Снегурочку. Так что извини. Ничего личного, просто работа.

Олеся нажала отбой и посмотрела на изумленно застывшую заведующую.

– Ну если уж я стала врагом номер один в глазах твоей мамы, то хотя бы в качестве компенсации ты должна поснегурить на корпоративе. Теперь это не обсуждается от слова «совсем».

Корпоратив шел своим чередом. Отпоздравляв положенное, Олеся незаметно перевела взгляд на мобильник. Девятнадцать тридцать. Уже пора и по домам расходиться. Всех ждут семьи. Но компания воспитателей, нянь и обслуживающего персонала садика, кажется, совсем забыла о времени. «Им-то можно», – чуть не плача, думала Олеся. Почти все живут в этом районе. Им не надо, как ей, тащиться в другой конец города.

– А вы слышали последнюю новость, – положив подбородок на согнутую в локте руку, рассказывала тучная нянечка Тамара Николаевна. – Вчера, говорят, по местному каналу показывали, что в городе появилась банда. Вечером, в темном переулке подходит к прохожему ребенок. Плачет. Говорит, что дотянуться до звонка в квартиру не может. А мама в дальней комнате не слышит, когда он стучит. Просит проводить и позвонить в дверь. А потом выскакивают молодчики и затаскивают в квартиру. Вот дожили-то. Уже и детей в банду привлекают.

Новость тут же принялись бурно обсуждать. Олеся совсем сникла. Тридцать первое декабря. Если она через десять минут не выйдет, то об автобусе можно забыть. Ладно, раз выбора нет, придется действовать радикально.

– Ну все, девочки, – изобразив на лице счастливую улыбку, Олеся поднялась со стула. – Кто куда, а я в люлю. Глаза слипаются.

Гул недовольных женских голосов стал своеобразным ускорительным пинком. Выскочив из кабинета заведующей, Олеся растерянно остановилась. Ее группа была закрыта. Ключ у напарницы. Вернуться? Ну уж нет. Брюки и свитер остались в группе, зато черные штаны с начесом в сумке. Мама всегда проверяла, чтобы она тепло одевалась. Вот и приходилось выкручиваться, таская с собой сменку. Сапоги у входа в кабинет директора. Натягиваем штаны, сапоги. Красавица та еще. Ну и фиг с ним. Все равно никто не увидит.

Надев на костюм Снегурочки теплую куртку, Олеся засунула туфли на высоком каблуке в пакет и выбежала в декабрьский мороз.

– Автобус идет только до центра, – недовольно предупредил водитель. – Потом в парк. Добрые люди давно за столом сидят, а вы все ездите и ездите.

Олеся вздохнула в унисон с водителем. Спасибо, что хоть до центра довезет. Там еще две остановки пешком – и часам к девяти она будет дома. Можно даже коробку конфет открыть, которые родители детсадовцев подарили. И чаю попить в честь Нового года. Вот ведь жизнь. Кота, что ли, завести? Давно хотела. Но для мамы сама возможность появления в ее жизни кота стала красной тряпкой. Вроде как если Олеся заведет кота, то автоматически перейдет из разряда перспективных невест в разряд старых дев. После этого останется только закутаться в пыльный плед, взять в руки вязание. И все. Образ завершен.

– Выходим. Конечная, – буркнул водитель.

И почему во множественном числе? Как будто, кроме нее, в салоне еще кто-то есть.

Тяжело вздохнув, Олеся потуже завязала шарф и вышла на залитый новогодними огнями центральный проспект.

Несмотря на то что часы показывали уже около девяти, народу в центре было много. Рядом с огромной городской елкой выпившие парни носились за хохочущими девчонками, заваливали их в сугробы и посыпали конфетти. «Так себе игра», – подумала Олеся, поднимая воротник. Впрочем, молодые люди никому не мешали. Прохожие спешили домой, некоторые несли последние елочки. Но ведь несли же! Ее дома даже елка не ждала. А зачем? Чем этот Новый год будет не таким, как прошлые? Ну украсит она елку, сядет за стол, выпьет шампанское. И?.. На следующий день все закончится и останется лишь немытая посуда, воняющие объедки, грязь и головная боль. Может, она и лишила себя первой части, но зато и второй части гарантированно не будет.

Пройдя проспект, Олеся свернула в свой квартал. Сейчас метров через сто повернет за высокое белое здание и уткнется в родной дом. В этом районе было совсем безлюдно. Где-то за плотно закрытыми шторами вспыхивали и гасли тусклые огоньки гирлянд. На балконах, в ожидании команды на посадку за праздничный стол, курили представители сильного пола. «Ну и пусть ждут, – расстроенно засопела Олеся, прибавляя скорость. – А мне одной даже лучше. И никто на балконе курить не будет. И ни перед кем отчитываться не надо, в котором часу пришла».

– Тетенька, – звенящий детский голос вывел ее из состояния черной меланхолии, – там котенок на дереве сидит. Он маленький. Слезть не может.

– Какой котенок? – Олеся резко развернулась, чуть не сбив с ног маленькую девочку с пушистой черной кошкой на руках.

– Серый, – всхлипнула девочка, вытирая кошкой покрасневший нос. – Вернее, жемчужный. Его срочно надо спасти. А я не достану. Он маленький. Он плачет. Если взять табуретку у нас дома, то можно дотянуться.

– У вас дома? – недоверчиво прошептала Олеся. В голове сразу всплыли слова Тамары Николаевны: «Подходит ребенок, плачет… А потом выскакивают молодчики и затаскивают в квартиру». – Что же мама с папой не могут тебе помочь снять котенка?

– Папы у меня нет. А мама с подружками уже… отмечают Новый год. Если они полезут на дерево, то потом придется спасать и их, и котенка. Помогите, пожалуйста. Что вам стоит? Он же маленький.

Девочка доверчиво взяла Олесю за холодный палец и потянула во двор. Незаметно достав из кармана телефон, Олеся зажала его в руке. Номера полиции и скорой помощи были забиты в аппарат первыми. Как и положено воспитателю. Если с ребенком что случится, то набирать номера трясущимися пальцами времени нет.

– Вон он, видите? На ветке сидит. Уже даже не плачет. Замерз совсем.

Олеся подняла голову. На нижней ветке сидел покрытый белым снежным налетом котенок. МЧС-ников вызвать, что ли? Хотя, с другой стороны, просить приехать бригаду ради того, чтобы снять с ветки котенка? А вдруг они опоздают на другой вызов? И где-то задохнется угарным газом человек. Ладно, попробуем справиться собственными силами.

– Ну, тащи свой стул, – вздохнула Олеся.

Девочка метнулась и исчезла в подъезде. Подойдя вплотную к дереву, Олеся стукнула по стволу. Котенок зашевелился, приоткрыл глаза и жалобно мяукнул. Кажется, он промерз так, что даже не мог ползти.

– Не спи, замерзнешь, – приказала Олеся и снова постучала, следя, чтобы серый комок не сорвался с ветки.

Стянув с себя куртку, она сделала что-то типа подстилки на снегу. Если котенок все-таки сорвется, то упадет не на замороженный снежный настил, а на куртку. Утешение, конечно, слабое, но все же лучше, чем ничего.

Дверь подъезда скрипнула, выпуская девочку. Тяжело сопя, малышка тащила деревянную табуретку. Олеся даже глаза протерла. До сегодняшнего дня она думала, что такие раритеты остались только на киностудиях для съемки исторических сериалов.

Установив табуретку под деревом, Олеся осторожно залезла. Котенок оказался почти рядом. Только протяни руку и снимай его с ветки. Но сделать это было не так-то просто. Табуретка опасно покачивалась при каждом движении. Казалось, что под снегом была не ровная земля, а руины Помпеи. Руки намертво вцепились в корявый ствол и никак не хотели отпускать его, чтобы взять котенка. Ну и что дальше? Она всю новогоднюю ночь так и простоит на табуретке? Надо на что-то решаться. Сделав усилие, Олеся оторвала руку от ствола и, вытянув, вцепилась в ветку. В этот момент табуретка предательски качнулась, сапоги на высоких каблуках поскользнулись, и Олеся почувствовала, как ноги взлетели вверх. А котенок, словно поняв, что улетает его последний шанс на спасение, прыгнул прямо ей в руки, добавив ускорения.

Вроде и небольшая высота, чтобы лететь с табуретки, но за это время Олеся успела зажмуриться, пожалеть себя и… оказаться в чьих-то руках. Уткнувшись во что-то мягкое, Олеся истерично втянула носом воздух. Воздух был теплый, с приятными нотками мужского парфюма.

– Испугалась, Снегурочка? – спросил незнакомый мужской голос.

Олеся распахнула глаза. Принц! Точно такой же, как в сказках. Глаза черные, как колодцы. Манят и затягивают. И улыбка такая добрая. Ну как есть принц. В руках что-то зашевелилось. Олеся перевела взгляд. Котенок. Живой. Маленькое существо отряхнулось и протопало прямо за пазуху к незнакомцу. Предатель! Она из-за него жизнью, можно сказать, рисковала, а он только мужика увидел – и к нему. Сто процентов – кошка. Забыв о предателе, Олеся, наконец, осознала свое положение. Ноги в черных штанах с начесом задраны, а на животе, словно вишенка под тортом, скомканная юбка Снегурочки в вате и мишуре. Господи! За что? У нее же есть очаровательное черное платье. И туфли на десятисантиметровом каблуке. Ну почему, когда в ее жизни появился принц, она выглядит, как дешевая Снегурочка из деревенского детсада?

– Из-за этого серого красавца вы в новогоднюю ночь по деревьям лазите? – засмеялся незнакомец, ставя ее на землю и доставая из-за пазухи непрошеного гостя. – Держите своего друга.

Мужчина протянул котенка девочке.

– Это не мой котенок, – улыбнулась та, покрепче прижимая к груди кошку. – Мы с Улей вышли погулять, а он на дереве плачет. Вот мы и позвали Снегурочку, чтобы она сделала чудо.

– А красавица-Снегурочка, значит, позвала чудовище, потому что сама не справилась, – захохотал незнакомец, рассматривая котенка в свете уличного фонаря. – Так ты, значит, ничейный. Ну что, серый, пойдешь жить ко мне? Красной икры на завтрак не обещаю, но кошачий корм гарантирую. Семья у нас маленькая, но дружная. Думаю, что с моей дочкой ты поладишь.

– Ой, как здорово, – захлопала в ладоши девочка. – Только не зовите его Серый. Давайте назовем его Лампочка. Меня так бабушка зовет.

– Ну что ж, Лампочка, значит Лампочка. – Мужчина снова засунул котенка за пазуху и улыбнулся. – С Новым годом вас, девчонки! Побыл бы с вами еще, но ждут меня дома… Вернее нас. Ждут. Бежать пора. Вас проводить, Снегурочка?

Олеся натянула куртку и гордо засунула руки в карманы. Вот еще! Она девушка порядочная и с женатыми мужчинами в новогоднюю ночь не провожается.

Махнув рукой, Принц исчез за поворотом. Олеся расстроенно вздохнула. А сказка была так близко. Всего пять минут – и все исчезло. И принц. И котенок. И снова она одна.

– Не грусти, Снегурочка, – донеслось откуда-то снизу. – Иди себе с Богом. Все будет хорошо.

Маленькая Лампочка смотрела на нее взрослыми, понимающими глазами. Махнув рукой, девочка исчезла в подъезде. А Олеся так и стояла с открытым ртом. «Иди себе с Богом!» Ни фига себе напутствие ребенка. Сколько же ей лет? Судя по виду, не больше шести-семи, а по глазам… Впрочем, наверное, малышку бабушка воспитывала.

Олеся медленно шла по тропинке, ведущей к дому. Прямо на тропинке мальчишки сделали скользанку. Олеся нерешительно остановилась. Прокатиться? Как в детстве. Хотя лучше не рисковать. Лимит на удачные падения она, пожалуй, сегодня уже использовала. Вряд ли в десять часов новогодней ночи придет еще один принц, чтобы подхватить ее в тяжелый момент. Осторожно обойдя опасное место, Олеся подняла глаза на свой дом. Все окна были освещены. Где-то светилась вся домашняя иллюминация и туда-сюда мелькали темные силуэты. Где-то загадочно сверкали лишь огоньки гирлянд. И только ее окна были пугающе темными. Никто ее не ждал. Даже елка.

– Петровна, – донесся сбоку жалобный мужской фальцет. – А говорила, что шальная императрица! Где пыл? Где жар? Ну-ка, соберись! Покажи всем, что ты горячая мексиканка, а не дешевый счетовод! Встала и пошла! От бедра!

Олеся остановилась и даже улыбнулась. Кажется, кому-то еще, кроме нее, в новогоднюю ночь тоже несладко. У подъезда метался худенький нескладный Дед Мороз, а на лавочке лежала… гора в синем кафтанчике.

– Петровна, – снова взвыл Дед Мороз, хлопая по щекам «внучку», – ну, давай вставай. Последний адрес. Ну это же нонсенс. Трезвый Дед Мороз – и Снегурочка в хлам. В лоскуты. Кто придумал последним ставить адрес главного инженера? Надо было Михалыча оставить напоследок. Вот и плясала бы у него фламенко хоть до утра. Петровна! Это же главный инженер. Мы почти у цели. Всего два этажа вверх. Пять минут позора – и домой. Петровна! Сволочь! Мы же без работы останемся.

Кажется, последний аргумент подействовал. Синяя горка покачнулась и, тяжело отдуваясь, приняла полувертикальное положение.

– Во-о-о, – радостно заулыбался Дед Мороз, помогая напарнице принять устойчивое положение сидя. – Пошла-пошла, родная. Еще одно усилие, Петровна! Ты можешь! Я в тебя верю!

– Я Снегур-р-рочка! – зарычала Петровна. – Я все могу!

К сожалению, на этом усилия Петровны по приведению собственного тела в адекватное состояние закончились, и она снова рухнула на скамейку.

Наверное, это была последняя капля, которая поддерживала в Деде Морозе надежду. Сев рядом со Снегурочкой, он стянул с головы шапку и долго вытирал вспотевший лоб. Из кармана красной шубы послышалась трель звонка. Дед Мороз вынул телефон, расстроенно посмотрел на номер, высветившийся на дисплее, и снова спрятал аппарат в карман.

– Помощь нужна? – спросила Олеся, подходя поближе.

Честно говоря, она и сама не поняла, что же заставило ее подойти. Пожалуй, только тот факт, что дома ее никто не ждал. А идти в темную пустую квартиру совсем расхотелось.

Кто бы мог подумать, что весь декабрь она мечтала именно так встретить Новый год: одна, без елки, без гостей, без всякой глупой атрибутики. А сейчас, за два часа до Нового года, Олесе вдруг до боли захотелось праздника. Подарков, мандаринок и приключений.

– Ага, – раздраженно буркнул Дед Мороз, не глядя на Олесю. – Нужно чудо, которое заменит… Вот это чудо, которое лежит тут, как… Куча…

– То есть нужна Снегурочка? – уточнила Олеся, снимая куртку. – Такая подойдет?

Дед Мороз наконец перевел взгляд на Олесю. Резко подскочив, парень вскинул руки к небу и заорал:

– Спасибо тебе, Господи! Проси все, что хочешь. Буду в этом году самым послушным мальчиком. – Затем, снова посмотрев на Олесю, вежливо представился: – Дед Мороз. В быту Егор. Вы правда поможете?

– Конечно, – кивнула Олеся. – Не тащить же к ребенку эту Снегурочку. Она же может спровоцировать психологическую травму на всю оставшуюся жизнь. Я в быту Олеся.

Поднимаясь по лестнице, Егор не закрывал рот. Олеся незаметно косилась на провожатого и старалась сдержать улыбку.

– Олеся, спасительница, – радостно шептал парень, семеня вслед за ней. – Вы даже не представляете, как вы меня выручили. Мы с Петровной поздравляем детей работников нашего завода. Вообще-то Вера Петровна очень хороший человек. Она прекрасная женщина. И бухгалтер высшей категории. Но излишне шальна оказалась императрица. Не выдержала новогодних возлияний. Моя вина. Не углядел. А у главного инженера дочка ждет. Олег Валерьевич мне уже три раза звонил, – ребенок не ложится спать. Хочет дождаться Деда Мороза и Снегурочку. Разве можно лишать человека праздника? Я бы, конечно, и один пошел, если бы там пацан был. Но ведь там девочка. Она Снегурочку ждет.

На двери квартиры главного инженера висел новогодний венок и красная ленточка с надписью: «Добро пожаловать, Дед Мороз и Снегурочка!». Егор поправил сползшую набок бороду, отряхнул шубу и вопросительно глянул на Олесю.

– Погоди, – прошептала она. – Отвернись. Снегурочка должна быть Снегурочкой, а не замерзшей воблой.

Стянув черные с начесом штаны, Олеся достала из пакета кремовые туфли на высоком каблуке. Надела, распушила примятые кусочки ваты на юбке и звонко похлопала себя по щекам. Готова. Егор медленно повернулся, оценил ее новый имидж и, важно кивнув, нажал на кнопку звонка.

– Они приехали! – раздался за дверью звонкий детский голос. – Они все-таки приехали!

Дверь распахнулась, и Олеся едва сдержала удивленный крик. В проеме стоял… принц. Тот самый. Из сказки. А глаза у него, оказывается, совсем и не черные, как ей показалось во дворе у Лампочки, а какие-то пронзительно синие. Ну, как и положено принцу.

Из-под ног принца прямо на нее кинулся котенок. А за ним выскочила девочка с белыми бантиками в тонких косичках. А котенок-то совсем не серый, а, как и говорила Лампочка, красивого жемчужного оттенка. И главное, узнал ее.

– Лампочка, – счастливо пробормотала Олеся, беря котенка на руки.

– Вы знакомы? – удивленно спросила девочка. – Мы с папой тоже сначала думали, что это Лампочка, а оказался Лампудель. Кот.

«Йо-хо-хо», – раздалось из-за спины. Олеся удивленно обернулась. До сих пор она слышала у Егора ярко выраженный фальцет, а тут вдруг проявился сочный морозный бас. Сделав пару шагов в сторону, Олеся постаралась слиться со стеной. В узкий коридор квартиры вошел настоящий Дед Мороз.

– Кто с огромнейшим мешком через лес идет пешком? Может, это Людоед? – с ходу начал представление Егор.

Олеся засеменила следом, закрывая дверь. Надо же, откуда-то у тщедушного, на первый взгляд, Егора и разворот плеч появился. И походка медленная, размеренная. Самая что ни есть дед-морозовская.

– Нет! – счастливо захохотала девочка.

– Кто сегодня встал чуть свет и несет мешок конфет? Может, это ваш сосед?

Егор чуть склонился и приставил ладонь к уху.

– Нет! – снова закричала девочка.

– Кто придет к вам в Новый год и на елке свет зажжет? Включит вам электрик свет?

Малышка смотрела на Деда Мороза глазами, полными обожания, и, сложив руки на груди, внимала каждому слову, боясь ошибиться с ответом.

– Кто же это? Вот вопрос! Ну конечно…

– Дед Мороз!!! – в один голос закричали и папа, и малышка.

– Так вот где живет самая красивая, самая послушная девочка Кристина! Может быть, Кристина выучила стишок и порадует Дедушку, который так долго ехал к ней. На оленях, через лес…

Пока девочка читала стишок, Олеся едва сдерживала дыхание. Сердце колотило в грудную клетку с такой силой, что казалось, вот-вот проломит ребра и выскочит наружу. Как же не нервничать, когда Принц не сводит с тебя глаз. А ведь вместо того, чтобы таять под горячим взглядом, лучше взяла бы себя в руки и подыграла Егору. Не все же парню одному на себе тащить.

– Какой красивый стишок, правда Дедушка Мороз? – наконец брякнула Олеся первое, что пришло в голову. – Кристина заслужила самый лучший подарок.

Продвигаясь мелкими шажками к прин… Олегу Валерьевичу, Олеся свела руки за спиной и щелкнула пальцами. Олег Валерьевич правильно понял ее жест, и Олесе в руку легла большая коробка.

– Тада-а-ам!!! – закричала Олеся, вынимая из-за спины подарок.

Набор детской косметики. Да уж. С фантазией у мамы с папой негусто.

– Дедушка, ты лучший, – восхищенно прошептала Кристина, прижимая подарок к сердцу.

– Да это не я, – смущенно пожал плечами Егор. – Это моя Снегурочка выбирала.

Оторвав взгляд от Деда Мороза, девочка подошла к Олесе и по-взрослому протянула руку.

– Может, мы еще и хоровод вокруг елочки поводим? – засмеялась Олеся. – Ну-ка, берем за ручку папу, зовем маму…

На мгновение в комнате повисла звенящая тишина. Егор резко дернул ее за рукав и состроил страшную гримасу.

– А у нас нет мамы, – тихо сказала малышка. – Она ушла от нас. Туда.

Палец девочки медленно поднялся к потолку. Олеся растерянно перевела взгляд на Принца. Закусив губу, мужчина, казалось, искал выход из сложившейся ситуации.

– Я знаю, – прошептала Олеся, присев на корточки перед девочкой. – Она видит тебя и очень гордится твоими успехами.

Девочка серьезно посмотрела на Олесю и вдруг, прижавшись, крепко обняла.

– Когда увидишь мою маму, скажи, что я очень по ней скучаю, – прошептала она в самое ухо Олесе.

– Так что там с хороводом? – прервал неловкий момент Егор и, схватив за руку малышку, потянул к елочке.

Олеся взяла девочку за вторую руку. Принц осторожно сжал ее пальцы. «Белые снежинки кружатся с утра», – завел густым басом Егор. «Выросли сугробы посреди двора», – подхватила Олеся.

– Ну все, Кристюша, – улыбнулся Олег Валерьевич. – У Дедушки Мороза еще много дел. Надо прощаться.

– Я так рада, что дождалась вас. Папа говорил, что уже поздно, а я верила, что вы придете, – шептала девочка, потирая сонные глаза.

– Извини, опоздали немножко, – смущенно развел руками Егор.

– Ничего, папа сказал, что ваши олени в пробке застряли. Новый год ведь. Ну вы же придете в следующем году?

Подхватив Лампуделя, девочка помахала рукой и направилась в свою комнату.

– Одиннадцать часов, – громко зашептал Олег Валерьевич. – Что у вас случилось? Где Вера Петровна?

– Не выдержала марафона наша Снегурочка, – тоже шепотом ответил Егор. – Лежит на лавочке. Отдыхает. Спасибо, Олеся шла мимо и подснегурила нам. А то вообще бы кранты.

– Ты как сейчас до дома-то доберешься? Может, довезу? И тебя, и Веру Петровну…

– Нет, не надо, – отказался Егор. – Брат ждет отмашки. Сейчас ему позвоню, он приедет заберет и меня, и Веру Петровну. Тебя-то куда отвезти? – повернулся он к Олесе.

Та улыбнулась. Ее не надо никуда везти. Во-первых, дом ее рядом, всего в паре минут ходьбы. А во-вторых, ей торопиться некуда. Все равно ее никто не ждет.

– А может, вы, Олеся, с нами Новый год встретите? – смущенно улыбнулся Олег Валерьевич. – Правда, ничего вкусного я не приготовил. В ресторане заказал, но, говорят, там неплохо готовят.

– Конечно, оставайтесь, – пробормотал Егор, снимая накладную бороду и пряча ее в мешок. – А то я буду переживать, как вы дошли. Не похитили ли вас.

– А вот и останусь, – улыбнулась Олеся, проходя в зал. – Очень уж кушать хочется после целого дня снегурения.

Очередь шла медленно. Прислонившись к пушистой стене, Лампочка без интереса слушала рассказы стоявших за ней ангелов о последней в этом году ночи. Каждый старался поведать, сколько хороших дел успел совершить до полуночи. От этого зависел расклад обязанностей на следующий год. Ну и бюджет, соответственно. Это только люди думают, что ангелы питаются святым духом. А на самом деле… Нет, питаются-то, конечно, святым духом. Но это в нерабочее время. А если ты на работе, в образе человека…

– Следующий, – донеслось из-за двери.

Расправив крылья, Лампочка важно вошла в кабинет Главного новогоднего ангела. Закрыв дело предыдущего посетителя, Главный пододвинул ее папку и, поплевав на пальцы, углубился в чтение.

Устало вздохнув, Лампочка не сводила взгляд с некоего подобия новогодней елки, установленного на краешке стола. Вернее, даже не елки, а обычной пушистой еловой ветки с одиноко висящим большим желтым шаром. Именно в этом шаре собраны все сведения за сегодняшний день.

Лампочка не волновалась. День был продуктивный. Так что никаких претензий быть не должно.

– Ну что сказать, – наконец поднял голову Главный ангел. – Стартанула ты сегодня как никогда. Вот можешь же, когда захочешь. По добрым делам даже перебор. Как только умудрилась котенка на ветку затолкать? Да и табуретку покачнуть вовремя успела. А главное, бедную Веру Петровну вывела из дела. Молодец.

– Что же сложного? – прошептала Лампочка, старательно пряча улыбку. Похвала Главного ангела елеем наполнила ауру. Даже крылья встрепенулись. – Это ведь сейчас она порядочный бухгалтер, а душа как была в прошлой жизни буйной корсиканкой, так и осталась.

– Все равно молодец. Значит, ставлю тебе два плюсика за то, что котенка пристроила, и за праздник для Кристины – и закрываю год. А вот отношения «Принц + Воспитательница» давай перенесем на январь.

Лампочка безучастно кивнула. Устала. Скорее бы уже в свою комнату, крылья распустить и поваляться в теплой ванне.

– А вот по свадьбам у тебя недобор, – вывел ее из расслабленного состояния голос Главного ангела. – Так что Принца и Воспитательницу придется в срочном порядке поженить. Ставлю тебе «свадьбу» в план на март.

– Как на март? – возмущенно встрепенулась Лампочка. – Всего два месяца? Это же вам не котенка пристроить. Тут же чувства важны.

– Ой, да я тебя умоляю, – вальяжно откинулся на спинку стула Главный ангел. – Там и делать-то ничего не надо.

Щелкнув по шарику, Главный ангел довольно рассматривал, как заливисто хохочет Воспитательница и с какой любовью не сводит с нее глаз Принц.

Шарик задрожал, и видение погасло.

– Так что никаких отговорок не принимается. В марте жду отчет.

Главный ангел захлопнул папку Лампочки и, отодвинув ее на край стола, взял следующую.

Она терпеть не могла мрачных расцветок. Когда свекровь подарила ей новое темное платье, Ирина удивилась: «Вы же знаете, я черное не ношу!»

– Ириша, да оно не совсем черное, – миролюбиво сказала свекровь. – Зато как сидит на тебе!

Сидело оно действительно идеально, выгодно подчеркивая Иринину фигуру, да и, если откровенно, было не совсем мрачным: по всему полю – снегири. Но они сидели, словно нахохлившись и скрывая яркое оперение. Изредка где-то проглядывала красная грудка, а так – общий фон темный, и снегири под стать ему.

Хотела вернуть. Но свекровь придержала Иринину руку:

– Оставь, Ирочка. Пригодится. Мало ли…

Пригодилось буквально через полгода, когда умерла свекровь. Рак, обратилась поздно. Ирина хватилась было, разыскивая в шкафу подходящий к случаю наряд, и с дальней вешалки сняла снегирей. Еще подумала: как знала свекровь, когда платье дарила.

Тяжело далась ей эта утрата. Своих родителей она лишилась давно, свекровь стала родней, о которой мечтали бы многие. Ласковая, не придирчивая, и характер золотой, неунывающий. «После дождя всегда бывает солнце», – часто приговаривала, когда, казалось, ничего не предвещало ясности в делах или отношениях. И еще говорила: «Все образуется». И плохое действительно заканчивалось.

А у Ирины с уходом свекрови только началось. Заболел пятилетний сын, обычная простуда закончилась больницей и осложнением: Данька потерял слух. Ирина еле сдерживала слезы, когда Данька напряженно вглядывался в лицо матери или отца, силясь что-то понять, услышать. Бесконечные обследования, консультации, врачи, дорогостоящие лекарства… Денег не хватало. Данька требовал постоянного внимания. Ирина уволилась.

Однажды муж не пришел ночевать. Потом позвонил, сказал, что больше не может жить в этом аду. Что надо попробовать пожить по отдельности, а потом, возможно, все у них образуется. «Образуется» – словечко, которое любила свекровь. Сейчас его говорил ее сын, а Ирина знала: ничего у них больше не образуется. Ни-че-го!

Через месяц муж пришел за вещами, принес деньги, от которых Ирина не могла отказаться, и, презирая себя, взяла их. Муж старался говорить нарочито бодрым голосом и опасался спрашивать про Даньку.

– Малыша нет дома, – сказала Ирина. – На улице с Ниной гуляет.

Муж заторопился, чтобы не встретиться с ним:

– Мне очень трудно, Ирина, видеть его… Таким. Ты должна понять. Наверное, я слабак. Извини.

– Нет, какая же сволочь! – возмущалась подруга, приведя Даньку с прогулки. – Какая нежная сволочь! Боится, что ему будет больно, скажите пожалуйста! А ты? А тебе каково?

Ирина не могла понять, каково ей. Она просто знала, что надо зарабатывать деньги, лечить Даньку, не особо надеясь на результат, и делала это, как автомат. Работа на удаленке была спасением: не хотелось ни одеваться, ни краситься, ни ходить в офис. Внутри нее все как будто замерзло.

«Твоего с бабой видела, – сказала однажды подруга. – Толстая, вульгарная, одета черт знает во что».

А Ирина теперь все время ходила в платье со снегирями. Они, кажется, вообще нахохлились. Очень хорошее было платье, немаркое, удобное, из тех, что и в пир, и в мир, и в добрые люди. Вот только ни в мир, ни, тем более, в пир Ирина давно не выходила: удаленка же, очень удобно… А из добрых людей рядом ней была только верная подруга, всегда готовая поддержать. Подруга иногда помогала убраться, постирать, и у Ирины оставалось больше времени на сына, который все сильнее привязывал ее к себе, хотя уже научился приспосабливаться к своей тихой жизни.

После очередного обследования Даньки стало ясно, что ждать нечего. Ирина обложилась книгами, чтобы узнать, как помочь сыну, но поняла только одно: надо просто жить. И стала жить: гулять с сыном, рисовать, лепить, играть. Записались с малышом в бассейн, потом купила велосипеды. Придумали с сыном свой собственный язык общения в рисунках, и Данька стал проявлять удивительные способности, рисуя просьбы или адресуя вопросы матери. Понемногу впуская в свою жизнь радость, Ирина иногда вспоминала свекровь: все образуется. Но когда? Когда?

Хотелось верить. Может быть, из-за предновогодней суматохи, которая все равно проникла в Иринину жизнь. Подруга притащила елку, коробку с блестящими шарами. Ирина представляла, как обрадуется Данька, когда они будут ее наряжать.

– Слушай, Ириша, я еще корейский порошок купила, – сказала Нина, – так вещи отстирывает, как новые становятся! Сейчас постирушку затеем, проверим.

– Да у меня и ничего грязного нет. – Ирина оглядела комнату. – Недавно же стирали. Ну вон Данькина курточка, полотенце.

– Давай платье снимай, тоже постираем!

– Оно не грязное.

– Снимай, снимай!

С ней невозможно было спорить. Ирина переоделась в спортивный костюм и уселась перед компьютером.

– Поработаю, пока сын спит! – крикнула она в сторону ванной. – Данька проснется, будем обедать, я суп сварила!

– А какой?

– Грибной! Его все любят!

– Да ты классно готовишь любой!

– Не, это от настроения зависит!

То замолкая, то перекликаясь, они занимались каждая своим делом.

Вдруг подруга вдалеке ахнула:

– Ириша, вот ты сейчас удивишься! Это не порошок, а чудо!

– Да ладно тебе! Чудес не бывает!

– А вот и бывают!

Нина появилась в дверях, держа в руках выстиранное платье, на котором ослепительно горели красные грудки снегирей.

А на пороге спальни стоял заспанный Данька:

– Мама, почему вы так кричите?

Этот рассказ для тех, кто любит самолеты.

В салоне самолета он садился ближе к проходу, пропуская к иллюминатору других пассажиров, радостных от такой нечаянной удачи и возможности полюбоваться на взбитую перину облаков.

Выбирал момент и начинал пояснять, что сейчас происходит: прогрев двигателей, подготовка к взлету, рулежка, разбег в режиме «максимум», набор высоты. Убрали шасси, вышли на крейсерский участок, а потом на автопилоте.

Вот – пошли на снижение. Маневр для захода на посадку, к краю ВПП. Потом точно по осевой коснулись бетонки, выпуск закрылков, предкрылков, реверс двигателя – и побежали!

Перекрикивал шум двигателей, и было видно, что это – его стихия.

В нем чувствовали профессионала, ему верили с первого слова.

Впрочем, однажды он позволил себе пошутить с пожилой женщиной. Он был тогда молодым инженером и возвращался из командировки в Москву.

В сиреневых сумерках зажглись красные огни на концах крыльев, замелькали отраженным от облаков проблеском, и пассажирка встревожилась – что это, зачем?

– Это значит: туалет – свободен, – пояснил он серьезно.

Дама долго восторгалась таким уровнем «сэрвиса».

– А как же мы сядем в таком тумане? – волновалась дама, поглядывая с легким ужасом на серые облака.

– Ничего страшного – выведут по глиссаде. Это такая техническая придумка. Вот представьте себе в пространстве некую линию, глиссаду, которая образована пересечением двух сфер…

Приятно было наблюдать радостное изумление людей, далеких от авиации. Жена и две дочери знали это наизусть, поэтому во время полета с ними он молчал, но в уме все же прокручивал то, что происходило, словно контролировал процесс.

Иногда попадался командир корабля, который комментировал свои действия пассажирам во время полета. Он внимательно его слушал, будто экзамен принимал, и только утвердительно кивал:

– Ну что же – все верно!

Алексей Иванович Глазков любил спорт, гранил тело тренировками и готовился стать военным летчиком. Если повезет – испытателем. А там – отряд космонавтов и… Все началось необычно. Пение в школе с седьмого класса преподавал бывший моряк-подводник. Коренастый, узловатый, как ствол саксаула, с синими глазами. Из-под открытого ворота рубашки виднелись полосы тельняшки.

Он приходил в безумствующий после перемены класс, пытался навести порядок. Когда его терпение оказывалось на немыслимом пределе, он открывал футляр и доставал «Вельтмайстер», красно-бело-золотой аккордеон. Праздник, а не инструмент!

Странно было наблюдать, как ловко короткие, толстоватые пальцы дровосека пробегают по пуговичкам, извлекая мелодию.

Он играл и пел так, будто от этого зависела не только его жизнь, но и жизнь всего класса, а может, всей школы и района. Перламутр инструмента светлыми искорками отскакивал от стен, от пыльной доски, скучных наглядных пособий.

На шкафу с папироской в клюве и косынкой из тряпки для стирания громоздилось чучело чайки, чтобы окончательно вывести из себя бывшего боцмана.

И класс – замирал, словно играла сейчас волшебная дудочка и уводила из города школяров-злодеев.

Одна песня потрясла воображение юного Алеши. Особенно слова:

…Нам разум дал стальные руки-крылья,А вместо сердца – пламенный мотор!

Он долго выпытывал у Игоря Петровича, что это может означать, но тот отвечал, что это – «поэтический образ». «Такое поймут только романтики, те, кто выбрал море, и конечно – на всю жизнь… Или авиацию, например. Там тоже – океан! Хотя и небо».

Алексей решил стать летчиком-испытателем и начал серьезно готовиться к этому. Но в военное училище не попал – на медкомиссии у него в барокамере оказалась замедленная реакция на переключение контрольного тумблера.

Без особого желания он поступил в институт инженеров гражданской авиации и до третьего курса все сомневался – нужна ли ему такая авиация?

Потом он на лето устроился диспетчером по загрузке в аэропорту и к началу «спецов», предметов по специальности, точно понял: это – его дело!

Учиться стало легче, оценки заметно повысились, хотя ему казалось, что он прилагает к этому гораздо меньше усилий, чем прежде.

Он предложил товарищу, хорошему математику, сделать вдвоем курсовой проект. Это был аэропорт, но изюминкой его должна была стать эллипсообразная ВПП, технические службы, перронная механизация по последнему слову мировой практики. Прототипом стал DC-8, лайнер, способный экономично, с прибылью справиться с большими потоками пассажиров и грузов на маршрутах перевозок.

Он закрывал глаза и видел перед собой современное, технически оснащенное, компактное сооружение, облегчающее жизнь путешествующим людям, дарящее им радость в отрыве от дома.

Целый год они увлеченно занимались проектом, он был мотором этой работы.

Чудо-аэропорт решили назвать «Глазков».

Над летящим зданием аэровокзала светились неоном синие, как небо, невесомые буквы, и у него захватывало дух.

Блестяще защитили проект, но на кафедре он не остался, хотя и звали, прочили большое научное будущее и перспективы карьерного роста.

Он работал в службе перевозок большого аэропорта, не роптал на трудности. В свое время женился на девушке, никак не связанной с авиацией, и это сохраняло некий ореол, уважение к его профессии и, конечно же, брак.

Получил квартиру, родились две дочери.

По работе он облетал весь Союз, самые дальние углы. Как будто знал, что потом, после развала страны и ее единственного монополиста воздушных трасс, такой возможности уже не будет. Очень жалел, что в длинном перечне городов, в которых побывал, нет Еревана и Бухары.

Он никогда не задумывался о том, чтобы слетать за границу, например в Париж, – то есть совсем в другую сторону от обычных, рабочих маршрутов. Дочери вышли замуж, родили ему внучек.

– Не семья, а кузница невест! – говорил он шутя.

Одна жила в Дублине, другая – в Осло. Жена пропадала там безвылазно, а он прилетал проведать. Как и прежде, привычно, налегке, регистрировался и летел, не замечая неудобств спецконтроля: надо – значит, надо. При этом не было ощущения упрощенности, трамвайной кратковременности поездки: оставался прежний, затаенный пиетет, даже можно сказать – внутреннее благоговение перед авиацией. Чувство, жившее в нем с молодости, завораживало таинственным пламенем полуночной свечи.

Через короткое время элемент новизны в полетах через всю Европу пропал, и он воспринимал их привычно, сосредоточенно вслушиваясь в гул авиационных двигателей, словно доктор, фонендоскопом в ритм сердца и работу легких. Хотя это были надежные «Эйрбасы» и «Боинги».

Взлетная, суммарная масса узлов, агрегатов и полезной загрузки должна равняться единице! Вот требование к существованию летательного аппарата тяжелее воздуха, выведенное еще на заре авиации Можайским. Все остальное – развитие науки и технологии, и они лишь совершенствуют ту или иную часть формулы.

В канун Нового года он накупил подарков почти на все деньги и полетел в Дублин. В кармане оставалось семь евро и пять на карточке. Через три часа его встретит зять, а через три дня пенсия.

«У Бога ведь нет денег! Зачем они ему?» – легкомысленно подумал он.

Погода по трассе была хорошей, местами – снежной. Лишь в Париже и Лондоне отменяли рейсы, но это было чуть-чуть в стороне и осталось «под крылом». Салон заполнен, свободных мест не видно. Много детей и бабушек с мамами. Рейс походил на детский утренник, и веселую публику с трудом усадили на места перед посадкой.

Рядом оказалась супружеская пара примерно одних с ним лет. Они много смеялись, рассказывали анекдоты, радовались предстоящей встрече. В салоне объявляли города и страны, над которыми проходил полет. В иллюминатор светило солнышко.

«Странно, – подумал Глазков, – солнце оказалось справа, значит, мы развернулись и летим на восток вместо того, чтобы лететь на запад».

Дублин не принимал, и они приземлились в другом аэропорту. Он не сразу понял – где, но, когда прочитал название: Glazgow, удивился и перевел в кириллицу как «Глазков».

Денег хватило на пачку чипсов, бутылочку минералки. Он грыз соленые пластинки, обдирая небо, запивал безвкусной водой; потом все это повторялось просто от ничегонеделанья. Обменивался краткими эсэмэсками с родными. Пополнить кредитную карточку возможности не было.

Стаи черных птиц закругляли в сером небе знаки бесконечности, оставляли метки в пространстве.

В пустой аэровокзал забрел унылый вечер и присел на жесткое кресло в зале ожидания.

У входа в кафе стояло красивое ведро с номером. Собирали пожертвования для детей Чернобыля. Он высыпал оставшуюся мелочь. Получилось громко, внушительно, хотя и были там жалкие медяки, но ему не было стыдно.

«Не больше двух лепт», – вспомнил он библейскую притчу о вдове.

Их повезли в гостиницу через весь спящий город. В окнах светились огни елок.

«Рождество надо встречать за границей, а Новый год лучше в России или там, где много хрусткого снега, мороз. Какие сугробы навалило! – думал он, глядя в стылое окно большого автобуса. – Должно быть, много русскоговорящих переселились на эти острова, в Европу, и привезли вместе с привычками настоящую зиму!»

Накормили скромным ужином – треугольными бутербродами и водой со льдом.

Номер был одноместный. Он с радостью узнавал приметы, за которые его критиковали на защите проекта: глазок в гостиничной двери, как в квартире. Небольшая гладильная доска, утюжок, стаканы и бокалы. Чай, кофе, сахар, чайничек, телевизор, компьютер, шампуни, небольшой кусочек мыла. То есть все то, что не стоит возить с собой, но в чем есть постоянная необходимость.

«Вот она, моя правота!»

Хоть и прошло много лет, но он был рад подтверждению этого даже больше, чем возможности воспользоваться.

За отдельную небольшую плату можно было заказать и другие услуги.

– Мыслимо ли – с наших людей мзду взимать! – гневались когда-то его оппоненты.

Подъем в пять утра, в шесть выезд в аэропорт. Он боялся проспать. Включал бра, смотрел на часы. Так повторялось два-три раза в течение каждого часа. Засыпал, вновь просыпался и к утру стал похож на отчаянно гребущую к дальнему берегу собаку.

Хорошо, что не было сквозняков, от этого становилось уютней.

Вьюга гудела тонкими переборами, завывала, как черт на дудочке. Он подходил к окну, смотрел на белый пепел холодного вулкана зимы. Где-то наверняка был адаптер для «тройной» розетки, но глубокая ночь сокращала возможности, и беспокоить ресепшен он не стал.

Пространство перед гостиницей припорошило, выбелило до рези в глазах. Окно выходило на тыльную сторону, дальше – зазубринами лес, словно за пределами загородного дома.

«Лыжайка – лужайка для лыж», – подумал он просто так.

Сколько их было, бессонных ночей! Беспокойства перед школьными контрольными, караульной службы в ШМАСе – школе младших авиационных специалистов, любовных бдений, гостиничных, вокзальных, дорожных неудобств. Ступор от усталости не отдохнувшего организма. И всякий раз уходит человек в сон по-разному: то плутает в лабиринтах, то едет куда-то, то уплывает беззвучно, то летит, парит невесомо. Наш сон – самое таинственное путешествие в жизни. Может быть, это и есть подготовка к космическому полету – потом? Туда, где одиноко и скромно и немного грустно все еще теплится юношеская мечта стать испытателем мощных, рукотворных «ласточек».

Вдруг припомнился случай – в Самаре. Гостиница. Среди ночи – сильнейший грохот. Он выглянул в окно с третьего этажа. Под решеткой, в приямке подвального «окопчика», кот гонял пустую банку из-под тушенки. Видно, кто-то из постояльцев выставил на жестяной отлив, и она свалилась вниз, а кот никак не мог открыть и шалел от вкусных запахов и невозможности достать содержимое, не давал уснуть.

Осень. Большая поляна за забором. Стреноженный конь встряхивает пегой челкой, переступает с ноги на ногу. Глухие удары сердца в ребра, натужный топот копыт в упругую землю…

Все-таки он встал на час раньше. Умылся. Таблички везде – «Экономь», «Не сори», «Следи за чистотой». Он выполнял все неукоснительно, как по журналу регламентных работ, пункт за пунктом.

Выпил горький растворимый кофе.

На улице снежное роскошество растаяло. Слякоть. «Лыжайка» превратилась в лужу, мелкий уличный водоем.

В четвертый раз прошли спецконтроль, долго стояли на старте.

– На взлетной полосе – лиса! – доложил командир.

– Должно быть, прибежала из того лесочка, что я видел ночью, – подумал Алексей Иванович и глянул в иллюминатор. Там холодным ультрамарином фосфоресцировало Glazgow. – Удачи тебе, «Глазков».

Полет на соседний остров был коротким – всего полчаса и десять минут, чтобы на малых оборотах вырулить к аэровокзалу.

Зять был на работе. Его встретили жена, дочь и внучка. Девочка смеялась, веселые водопадики прихваченных волос выливались из плотных резиночек, вздрагивали, и становилось смешно и щекотно, как будто кто-то невидимый в шутку шевелил пшеничным колоском в носу.

– Деда, ты где так долго был?

– Летал в аэропорт своей мечты! Очень понравилось, только скучно без вас, без тебя, киндер-сюрприз!

– А откуда я взялась? – серьезно спросила внучка.

– Родилась!

– Как здорово, что я родилась!

В субботу после завтрака они всей семьей поехали в Хоут, небольшой городок на берегу залива. Гуляли по берегу, наблюдали отлив.

Рыбаки выгружали ящики со свежим уловом, ловушки для крабов.

Внучка взяла его за руку, повела в конец пирса. Подошли к самому краю, всматривались, отыскивая признаки жизни в коричневой жиже ила. Громко кричали чайки. Пахло йодом и снулой рыбой. Ничего интересного. Он отпустил руку девочки.

Он упал на спину примерно с высоты двух метров. Мягкая подстилка пришлась кстати, и хорошо, что был отлив, иначе бы он искупался в ледяной воде. Нет худа без добра.

Дочь, зять и жена кинулись к краю пирса, протягивали руки, чтобы помочь ему взобраться, но он, увязая, побрел к берегу. С куртки стекала грязь, руки были запачканы.

Они сопровождали его, шли по пирсу. Внучка заплакала.

– Ты живой? – спросила она.

– Жив.

– Дедуля, я тебя люблю!

– И я тебя люблю, – ответил он и тоже хотел заплакать, но сдержался.

– Надо скорее тебе искупаться и постирать вещи.

– Ты в порядке? – спросила жена.

– Ничего особенного, просто упал. Кто-то коварно стукнул меня по затылку и сразу же сделал подсечку. Ноги из-под меня выдернул, да это и несложно было сделать, потому что с рыбы натекла на бетон слизь.

На берегу разглядели его со всех сторон и поехали домой.

Сильнее всех расстроилась внучка, и пока шли к машине, он говорил с ней, стараясь успокоить.

– Знаешь, у меня ведь есть три прыжка с парашютом, но прежде, чем допустили к прыжкам, нас долго учили правильно падать, поэтому я подсознательно сгруппировался и удачно приземлился на спину. Невредимый, потому что грязь субстанция мягкая, но липкая. Никогда не знаешь, в какой момент могут пригодиться разные знания, поэтому надо много учиться.

Получилось слегка назидательно, потому что он расстроился от коварной подсечки на пирсе.

В машине постелили на сиденье пакеты, чтобы не запачкать.

Дома он переоделся, пошел в душ, а куртку загрузили в стиральную машину.

Они испекли с внучкой маффины с изюмом. Потом всей семьей пили чай.

– Я знаю, почему летают самолеты, придуманные человеком, хотя они тяжелее воздуха, а сам не могу летать, но во мне есть постоянное ощущение полета. Особенно сегодня я это почувствовал, когда шлепнулся так коварно, ведь пока не упадешь, не поймешь, что летал так высоко. Должно быть, когда-то давно людей заколдовали за какую-то провинность, они смирились и разучились летать.

Его слушали и запивали чаем нежные маффины.

Вечером он и внучка собрались в парк. Игровой городок был в Малахайде, и они проехали две остановки на пригородном поезде.

В пути девочка придумала песню и назвала ее «По дороге в Малахайд», и все, что увидели они в окне вагона, оказалось в этой песне. Там было много детишек разных возрастов, включая взрослых. Они носились между аттракционами, шумели и визжали. Было весело. Внучка забралась на ограждение игровой площадки, встала в полный рост и, раскинув руки, закричала: «Дедуля, я лечу-у-у!». Он поймал ее, крепко обнял и крикнул в ответ: «Я, добрый волшебник, расколдовал тебя! Теперь ты сможешь летать, когда захочешь!»

Они уже не расстраивались из-за утреннего происшествия, благополучно совершили еще несколько полетов, пора было возвращаться домой. Пришлось бежать на поезд, потому что дедушка с внучкой забыли про время, а из-за них расписание никто не поменяет.

Бежали по мосту на противоположный перрон, взявшись за руки, а внизу стоял их поезд, готовый вот-вот тронуться. Машинист увидел их, улыбнулся и помахал рукой, давая понять, что подождет. Они заняли места у окна, машинист дал сигнал, и поезд тронулся.

Он попросил внучку исполнить песню «По дороге в Малахайд», но она забыла третий куплет, потому что не записала слова, и придумала новый, а потом вспомнила, и у песни стало на один куплет больше.

«Я люблю скрипку и гитару, – подумал он, – потому что у души есть струны, а клавиши – у рояля и пианино».

Перед сном он читал книгу про ковер-самолет и не заметил, когда уснула внучка.

Он выключил ночник и тихо вышел.

Получился длинный-предлинный день.

Утром наступающего Нового года Степан Аркадьевич проснулся в настроении «Элегия, Массне». За прошедшую жизнь, утолканную, как сельдь в жестяную банку, в какие-то 69 лет, это были первые в его жизни одинокие праздники.

Зареванная до икоты дочь, запихнув внуков, двадцатилетнего кота и всю свою короткую и сумбурную жизнь в ворох чемоданов, зачем-то уехала вслед за непутевым мужем, непутевым отцом и нелюбимым зятем в Грузию, бросив квартиру, денежную работу частного педиатра и пожилого отца в гордом одиночестве. А он, между прочим, весь год заготавливал потихоньку разносолы к праздничному столу – то баночку икры подкупит, то консервированные ананасы в собственном соку, то форель положит в заморозку, чтобы днем 31 числа, неторопливо закатав рукава старой клетчатой рубашки, навертеть из соленой форели розочки на подушечках из сливочного масла, которые потом займут свое почетное место на половинке пушистого куска белого нарезного батона, украшенные сверху прозрачной полудолькой лимона и зеленым задорным петрушечным листом.

И вот весь год, и без того нервный, глухой и незвонкий, пошел прахом. Ну, как пошел. Не то чтобы прямо весь пошел, но с момента своего вынужденного вдовства Степан Аркадьевич ни с кем, кроме дочери и ее семьи, тесно, в общем-то, и не общался. Старые друзья стали совсем старыми, неинтересными, местами неясными, местами глухими, местами слепыми, бывший лучший друг вообще заделался каким-то там завалистом на старости лет.

Всю эту суету Степан Аркадьевич не приветствовал. Сам он был человеком размеренным и системным, уважал соотношения баланса и равновесия, политикой не интересовался, но верил в некоторые вещи: бьют – ответь, сгорел сарай – необязательно сдавать врагу хату, например. Он всю жизнь шел своим системным путем, от юношеского увлечения скалолазанием и байдарочным сплавом, через службу в армии, учебу в институте и работу на небольшой мастерской руководящей должности на заводе. Супруга его, Евгения Павловна, была такой же системной и размеренной женщиной, преподавателем и завучем, и дочь они старались воспитывать так же, но вот она (наверное, крови цыганской прабабушки сыграли свою черную скрипочку) системной быть никак не желала и «то в говно, то в Красную армию», как говаривал тесть, царствие ему небесное, и головой вот так вот покачивал. Неодобрительно. То в театр, то в художники, то в Крым автостопом, и поэтому, когда с утра пораньше одним летним днем она заявила, что решила поступать в медицинский, Степан Аркадьевич неожиданно для себя самого размашисто перекрестился, а Евгения Павловна от счастья беззвучно заплакала, глядя почему-то на глянцевый настенный календарь в павловопосадских картинках.

Зятя Степан Аркадьевич не любил. Да и за что его было любить, черта чумазого – папаша зятев был залетным марокканским евреем. В армии не служил – больной, спортом не занимался, – катался на каком-то дурацком самокатике разве что, как дитя малое, работал каким-то не пойми кем в своем Интернете (хоть и платили за это очень прилично). А главное, на все всегда имел свою собственную точку зрения и, что называется, «активную позицию», за что регулярно получал по лицу и другим частям тела на различных мероприятиях. За что уж, Наташка, дурная голова, его выбрала – непонятно, но стояла она за своим хилым мужиком сзади, как ярая медведица с десятиэтажный дом размером. Ну, правда, внуки получились – глаз не оторвать: смешливые, кудрявые, черноглазые, громкие, как пожарные сирены, хохотали всегда громче всех детей на площадке.

Перед поспешным отъездом зять пришел к Степану Аркадьевичу один и сказал:

– Я знаю, что вы меня не сильно жалуете, но дочь вашу я люблю. И детей своих люблю. И желаю им только самого лучшего. Надеюсь, вы это поймете.

И протянул ему длинную синюю коробку с бутылкой внутри. Бутылку такую Степан Аркадьевич уже видел раньше и поэтому о ее непомерной цене был осведомлен. Он спрятал руки за спину и индифферентно сказал, глядя почему-то на календарь с павловопосадскими картинками:

– Предпочитаю водку.

– Я знаю, – вздохнул зять, – но от души для души, так сказать. Мы вам будем помогать, Степан Аркадьевич. Наташка будет приезжать. И вы приезжайте. Мальчики будут очень скучать.

И протянул руку.

Виски Степан Аркадьевич потом убрал в сервант со свадебными бокалами и решил, что поставит на стол в Новый год, дочери сделать приятное. Но не срослось. Не случилось.

Поэтому утром 31 числа он стоял в кухне и осматривал содержимое открытого холодильника и двух шкафчиков. Еды было много. Есть ее было некому, готовить не для кого. Мальчишки, которые до визга обожали копченую колбасу, уехали, а три палки один Степан Аркадьевич осилить точно не смог бы. Но праздник уже было не отменить – все-таки Новый год раз в год, и что ж теперь, сидеть, посыпав голову пеплом?.. Пока человек дышит, жизнь продолжается, решил Степан Аркадьевич и пошел в магазин за банкой зеленого горошка – это было единственное, что обожала Наташка и закупала всегда сама в большом количестве. Какой стол без горошка, подумал он, накручивая вокруг шеи шарф. Как будто и не праздник, думал он, закрывая длинным круглым ключом непослушный дверной замок.

На улице шел снегопад, задувал ветер, разматывая куски сугробов в ледяном танце. В торце дома, около старого тополя и детских качелей, сломанных уже пять лет, лежала какая-то черная куча. Проходя мимо, Степан Аркадьевич даже не сразу понял, что эта куча – человек. Он по инерции сделал еще несколько шагов, пока визуальный образ достигал центра мозга, а потом развернулся и резво потрусил обратно, размахивая авоськой. Добежав до кучи, которая казалась бы кучей тряпок, если бы из нее не торчала кисть руки, Степан Аркадьевич учуял чудовищный запах, который разливался в морозном сыром воздухе, как морожены архангельски песни, буквально узорочьем. Невыносимо пахло не только грязным телом и бедой, но и пожаром. Как пахнет пожар, он знал не понаслышке – запах пожарного дыма не перепутаешь ни с каким другим дымным запахом: ни с баней, ни с костром, ни с мангалом. Он протянул руку в перчатке и слегка потряс лежащего человека за плечо.

– Товарищ, эй.

Фигура безвольно мотнулась на земле, перевернулась, явив наружу очевидно мертвое лицо. Степану Аркадьевичу стало страшно и тоскливо. Мертвецов на своем веку он перевидал достаточно, но вид этого тела, черной кучей лежащего в белом снегу в новогодний вечер, измученное синюшное лицо, обтянутое кожей, впалые щеки, как будто мертвец голодал долгое время до того, как скончался, – все это приводило в тоску и ужас. Степан Аркадьевич, не отрывая взгляда от тела, начал шарить по карманам в поисках мобильного телефона, чтобы вызвать скорую и полицию. Но чем пристальнее он его разглядывал, тем очевиднее было, что с мертвецом что-то не так. Он был как минимум весьма странно одет – вещи, грязные и изорванные, были когда-то очень добротными, но явно не из этого века. Незнакомец производил впечатление своей одеждой – такой же, как на старых дедушкиных фотографиях, стоящих в серванте. И это пальто, перевязанное грязной веревкой, и широкие брючины, торчавшие из-под него, и даже узел галстука создавали совершенно отчетливый ретросилуэт, как говорила Наташка, радостно ушивая под себя бабушкины платья. И силуэт этот был довоенным, строгим и геометричным, Степан Аркадьевич помнил эти вещи из детства, когда дед при нем иногда доставал из шкафа и вешал обратно пиджак с роскошными подплечниками в талию, широкие брюки, ботинки-американки.

«Что за ерунда, – подумал он, – неужели актер какой-то перепился и замерз?»

– Гражданин, – раздался за спиной низкий бас с типичной пролетарской хрипотцой, – не надо звонить никуда. Я сейчас товарища своего заберу, вы не переживайте.

Степан Аркадьевич обернулся и нашел за спиной маргинального гражданина в грязном пуховике-дутике, ростом с небольшую тумбочку и такого же объема вширь. Рожа гражданина была почему-то в черных полосах гари, и пахло от него точно так же, как и от мертвого тела.

– Ты кто? – неожиданно для себя спросил воспитанный и даже несколько чопорный Степан Аркадьевич.

– Я? Дымовой. И он дымовой. А ты Серенков Степан Аркадьевич, отец Наташи Лаптевой, дедушка Моисея и Арсения, тесть Авигдора Лаптева.

Степан Аркадьевич, совершенно обалдевший, хлопал глазами, но через несколько секунд в нем из черной глубины восстал старший лейтенант Степка Серенков и взревел голосом, которым он на заводе, бывало, мог и станок перекричать:

– Ты кто, скотина, и зачем дочь мою знаешь?!

Совершенно не обращая на бычий рев никакого внимания, человек ростом с тумбочку, на которую натянут грязный пуховик, обошел Степана Аркадьевича и наклонился над мертвым телом. Потом неожиданно ласково потрогал рукой острую синюю скулу и, поглаживая труп по голове, принялся что-то шептать, как мать, укачивающая свое дитя. Тело начало как будто уменьшаться в размерах, размываться, рассыпаться прахом под этот тихий неразборчивый шепот, и вот уже от него осталась только кучка черного пепла в белом снегу, и ничего больше.

Квадратный гражданин поднялся, вздохнул, набрал полные руки снега и от души растер им лицо.

– Бедняга, – сказал он и задрал голову наверх, вглядываясь в уже потемневшее небо, в котором начинали зажигаться звезды, – а мы его найти не могли. Видимо, в блокаду и умер.

– В смысле, в блокаду? – не понял Степан Аркадьевич. – В ту самую?

– А ты какую-то другую помнишь? – усмехнулся квадратный гражданин – А водка у тебя есть?

– У меня и виски есть, – неожиданно для себя ответил Степан Аркадьевич. – Двенадцатилетний. Зять подарил. – Он замер, вслушиваясь внутрь себя. Страха отчего-то не было.

– Хороший зять, толковый, – ухмыльнулся гражданин и протянул Степану Аркадьевичу руку. – Старший дымовой Сорокин. Очень приятно.

Под бой курантов они сдвинули рюмки, и дымовой достал из кармана штанов банку консервированного горошка, которой там раньше было и не угадать. Впрочем, к этому моменту Степана Аркадьевича не удивляло уже ничего. Зятев виски они выпили, пополашка водки была почти допита, и из серванта извлекли бутыль вишневой Наташкиной настойки, в которую она никогда не добавляла сахара. Говорила, что сахар только портит вкус.

Дымовой снял со стены старую гитару, к которой Степан Аркадьевич сам не прикасался уже лет двадцать пять точно, и тихонько пощипывал струны, что-то бубнил под нос, покачивая ногой в носке. В носке на месте большого пальца зияла внушительных размеров дыра. Постепенно бубнение обретало форму и звучание:

– …мне жалко, что я не зверь, бегающий по синей дорожке, говорящий себе «поверь», а другому себе «подожди немножко»…[3]

– А ты-то как в дымовые попал, а, Сорокин? – спросил Степан Аркадьевич и зачем-то посмотрел на фотографию Евгении Павловны. Там ей было двадцать четыре года, и она стояла, молодая, смеющаяся и круглая в нужных местах в мелкой пене Ялтинского прибоя. Был на ней купальник в горошек.

– …есть еще у меня претензия – что я не ковер, не гортензия… Меня, как сейчас помню, Кошкин подобрал на пожаре и принес к дымовым. Так и стал.

– А Кошкин – это кто? Какой-то главный ваш генерал?

– Не, Кошкин не генерал. Кошкин – это Кошкин. Дымовая легенда. Давай покажу тебе, если хочешь?

– Почему нет? – задумался Степан Аркадьевич. – Это и без того самый странный день в моей жизни. Давай. А почему ты Сорокин, а он Кошкин? А есть у вас Воробьев и Воронов?

– Есть, – зевнул дымовой, – вы же нас видите каждый день, но не видите. А вот воробьев, голубей, котов и прочих видите. Мы жители столицы, знаешь ли, такие же, как и все остальные.

Сорокин встал из-за стола, подошел к окну, открыл форточку. Внезапно запахло далеким дымом, гарью, пожаром, откуда-то издалека начали раздаваться крики и биение корабельных рынд, комната погрузилась в серый дым, и дальше Степан Аркадьевич не видел уже ничего-ничего…

Дымовой Кошкин

Юкля с детства мечтала быть прозрачным, прохладным золотым июлем, но все время получался какой-то дымный, душный август в черном облаке пепла, который по полям носит ветер. В смысле, как это июлем, спросите вы, какой еще август, что за бред сумасшедшего? Но нет, не бред, все так и неизбывно.

Когда новорожденным девочкам второго отделения Сестрорецкого роддома раздавали имена и меж рядов кювет, наполненных различного размера розовыми кабачками с морщинистыми пяточками и лапками, ходила огромная, похожая на снеговика из трех частей, старшая сестра Авилова, всовывая в специальные окошечки на кроватках бумажки с прописными именами, фамилиями и весом младенца, Юкля была награждена целой кантатой звуков – Юлия Александровна Апрелева.

Юлия. Александровна! Сплошной Стравинский, страсть, благородство, внутренний порыв. Но в жизни эта музыка не играла с ней, как старшие дети отказываются принимать в компанию малыша, и он сидит на деревянном занозистом бортике песочницы, печально смотрит, как в двух метрах от него происходит интересная взрослая жизнь. Это имя казалось ей слишком благозвучным, что ли, большим и серьезным, как преподавательница фоно из ее детской музыкалки, вся в бежевом летящем шелке, с длинными бледными пальцами и пастельными завитками кудрей на высоком бело-розовом лбу.

Школа располагалась в старинном деревянном здании, модерновом, дореволюционном, спрятанном в зеленых кустах. С его стен с тихим шорохом рулонами сходила масляная краска, накрашенная поколениями коммунистов, в кустах надрывались соловьи, и летом длинные ветви шиповника нагло вламывались в окна и простирались до середины класса. В целом в своем районе школа выглядела как элегантная полуразрушенная деревянная яхта, гордо несущая еще почти белый дырявый парус среди типовых хрущоб. В классе фоно всегда царил крепкий деревянный дух и скрипели длинные корабельные доски пола – не только от шагов, но и от прикосновения к клавишам такого же старого, как школа, пианино, по легенде, принадлежавшего еще кому-то из декабристов. Со стен с пожелтевших репродукций смотрели, опершись устало о рамы, классики, создавшие Юклины годы мучений, выложившие ее тернистый путь партитурами. Среди Мусоргских и Чайковских в самом углу, у распахнутого в душистый сумрак кустов окна, висел неожиданный, нежный, поблекший с годами портрет молодой Наталии Николаевны Гончаровой. Овальное личико, похожее на заостренное снизу яичко в прозрачной скорлупе, казалось слегка утомленным – так выглядят бледные красавицы после бессонной ночи. Большие темные глаза со смутными искрами зрачков смотрели безучастно, как бы вглубь себя самой, тонкие пальцы теребили веер, и когда учительница фоно Алиса Юрьевна садилась под портретом в полукруглое кресло, продолжая механически отстукивать такты ногой, их лица становились одинаково отрешенными, обращенными внутрь, к какой-то тоске по былому, каким-то добрым, недоступным больше и оттого печальным событиям прошлого, к чему-то большому и настоящему, чего у нее самой, Юкли, никогда не будет.

Наталия Николаевна, Алиса Юрьевна и Юкля плыли в тишине отдельно друг от друга, каждая в своем времени – взмокшая, тонкокожая и оттого стремительно краснеющая Юкля с мучительным полонезом Огинского («Форте, Юля, форте!.. Раз-два-три-раз!..») прямо сейчас, Наталия Николаевна где-то между беззаботным девичеством и посмертным типографским листом, Алиса в абсолютной непроницаемости ее изящной головки, неизвестно в какие события и какой давности обращенной. Иногда Юкле казалось, что это все из-за нее – нет там никаких особых литературных событий, просто она, как тупая деревянная игрушка, раздражает воспитанную Алису Юрьевну до состояния отключки. Со временем она поняла, что дело не в этом – уходя в свое летаргическое состояние изломанного мотылька, застывшего у распахнутой настежь рамы, учительница моментально терялась где-то так далеко, что Юклю переставала слышать вообще. Сыграть можно было что угодно, хоть слово из трех букв азбукой Морзе, и на шестом году своей сизифовой деревянной школы Юкля, в молчаливом отчаянии от бессмысленного времяпрепровождения – талантливей она не становилась, – именно этим и стала промышлять. Как только Алиса уплывала в царство воспоминаний, Юкля немедленно начинала двумя пальцами извлекать из благородного инструмента репертуар школьной дискотеки.

В общем, не клеилась у Юкли эта тонкая папиросная бумажка мироздания, не выходила из нее ни Юлия Александровна, ни Июля, и только боевая подруга Юкля катилась впереди прабабушкиной Юленьки на потрепанном деревянном скакуне на колесах, колыхалась сомнамбулой среди того мира и этого – неторопливая всадница, постоянно контролирующая скачки напряжения, потому что ходить слишком быстро – некрасиво, резко двигаться и громко хохотать – неприлично, прыгать по забору в штанах – не для девочки. Не рожденная на губах улыбка Наталии Николаевны, большие, незрячие в моменте погружения в юнгианскую впадину прошлого глаза Алисы Юрьевны – нерожденный взгляд, – слились в ней в едином потоке с этим вековым традиционным контрдансом социальной нормы и медленно, но верно выточили потом с годами из голенастой, веснушчатой, порывистой Юкли медовокожую, округлую, плавную сомнамбулу, говорящую мало, улыбающуюся потусторонне и таинственно.

Кстати, Алиса Юрьевна была единственной, кто наотрез отказывался называть ее Юклей. Когда мама впервые привела Юклю в класс – зимой, вспотевшую, краснощекую, упакованную в сто слоев одежды так, что руки не складывались по бокам, – и сказала: «Это Юкля», брови Алисы поползли вверх и очень выразительно остановились где-то возле линии роста ее тициановских кудрей, аккуратным нимбом окружавших благородный лоб. Она взяла длительную паузу, а потом, встряхнув кистью руки, словно кошка лапой, отчеканила:

– Это абсолютно, в крайней степени невозможно.

– Невозможно что? – не поняла мама, и Юкля вопросительно снизу вверх, стоя между ними, сначала посмотрела в мамино недоумевающее лицо, а потом в Алисино, застывшее в изысканной гримаске какого-то буквально органического отторжения.

– Это… не имя. Это какая-то… кличка. Как зовут вашего ребенка на самом деле?..

– Юлия. Юля Апрелева.

– Очень хорошо, – сказала Алиса безразлично и взмахнула широким шелковым рукавом куда-то в сторону стульев. – Раздевайся, Юля Апрелева, давай посмотрим на твои руки. Для начала было бы отлично, если бы ты сняла варежки.

Впрочем, кроме Алисы в Юклиной жизни существовало еще два человека, которые наотрез отказывались принимать ее как Юклю – прабабушка Серафима, которая доживала свой ветхий, почти девяностолетний век в квартире этажом ниже родительской, и Саша Потоцкий, сосед по лестничной клетке, который был старше Юкли на пару лет и уже отчаянно гордился статусом взрослого, независимого гражданина.

Прабабушка Серафима называла ее Юклю Юленькой и считала, что из нее вырастет настоящая тургеневская барышня, тихой красотой и статью приближенная к призрачным оттискам белых блуз, перетянутых талий, высоких причесок и почти нечитаемых лиц в истертых альбомах, которые лежали раскрытыми буквально на каждом свободном куске пространства ее квартиры. Она так и перемещалась между ними – от альбома к альбому, поглаживая кончиками пальцев фотографии, непрерывно что-то бормоча себе под нос. «Деменция, что ты хочешь», – пожимала плечами Юклина мать, старшая реанимационная сестра. – «Старость не радость, хотя, наверное, кому как – Серафима-то небось сейчас снова в детстве, с папой, мамой и нянечкой, едет в автомобиле по Троицкому мосту на елку в особняк Кшесинской». Серафима была петербурженка – Юкля родилась и выросла в Сестрорецке, и в Ленинграде, конечно, бывала, но не так чтобы часто, поэтому этимология ей была совершенно неясна, особенно в детстве. Слово это, «петербурженка», в семье носило уважительный и немного ироничный оттенок – такой, с каким хвалят отличившегося ребенка. С одной стороны, как бы гордость, а с другой – настороженность. Эта «петербурженскость» в Серафиме была такой же, как в Алисе Юрьевне любовь к шелку – как главный акцент портрета, который держит внимание зрителя даже тогда, когда он отошел от полотна и уже гуляет по другому залу. Немного нарочито, как кажется окружающим, но Юкле почему-то всегда было понятно, что ничего нарочитого тут нет, просто они обе какие-то особые, редкие птицы с другим цветом пера, с обусловленной природой третьей ногой, такие же непостижимые, невозможные образцы для подражания, потому что подделать эту инаковость и не облажаться – невозможно, таким надобно родиться. Как Наталия Николаевна, ведь только особые женщины выходят замуж за гениев русской литературы.

Саша Потоцкий называл Юклю «Юлек», и ее это страшно раздражало – с самого начала, когда Потоцкие еще только въехали в бывшую квартиру Ксении Сергеевны, ныне покойной подруги Юклиной бабушки, которую наследники продали за стремительные пару недель. Саша был старше Юкли и поэтому, в том числе, казался ей умным и привлекательным. По крайней мере, он много читал, в том числе книги, которые пока Юкле были незнакомы, и с удовольствием рассуждал на тему прочитанного, щедро делясь своими выводами из классики. Саша очень гордился своими двусторонне-польскими корнями, носил темные водолазки, заправленные в фирменные джинсы цвета благородного американского денима, был смугл, темноволос и пользовался во дворе практически аншлаговой популярностью. Стоило ему показаться из дверей подъезда, как девочки тут же бросали все свои дела и старательно, не глядя в его сторону, начинали красиво опираться о турник и громко смеяться, изысканно закидывая головы назад, мальчики образовывали вокруг уважительное кольцо, и даже местные алкаши Серый с Эдуардом, мужем дворничихи Айнурки, подходили иногда сдержанно пожать руку и спросить, чего нового в мире происходит, что Саша мог бы пересказать своими словами. С Юклей Саша дружил, поэтому во дворе ее не трогали, хотя до появления Саши она очень выделялась на фоне местных красавиц и первоклассных атлетов. Ну как дружил – подтрунивал по-соседски и иногда подсовывал детективы из своей библиотеки, снисходительно бросая на ходу «Держи, Юлек, тебе понравится». При каждом «Юльке» Юкля безмолвно взрывалась внутри тысячей сияющих софитов, рвущихся с треском и ослепительным белым светом одновременно – что еще за Юлек-малек такой?! Ей было одновременно обидно и подспудно немного грустно. Какая-то слепая пока еще зона мозга отчетливо понимала и подавала сигнал неосознанному осознанному, что этот «Юлек» – друзья навсегда, что никогда всерьез нельзя будет признать «девочку, которая Юлек», хоть она старательно и убеждала себя в том, что вовсе Саша Потоцкий ей и не нравится ничем и никак, что он ведет себя как сноб и выскочка со своими польскими корнями и пусть лучше идет вон с Зойкой из седьмого подъезда дальше на площадке хихикает. Поэтому вела она себя в ответ так же дерзко и иронично, как ей казалось, но на самом деле ее воображаемые зубки были мягкими и редкими, как у молочного щенка, и никого она таким поведением обмануть не могла.

Юклей, кстати, она стала с легкой руки Айнурки, которая с 19 лет трудилась дворником в их и соседних дворах. Айнурка в Сестрорецк попала еще девочкой из какого-то дальнего села в горах и по каким-то причинам почти не говорила по-русски, поэтому языком овладела уже в этой своей новой жизни, но сохранила довольно сильный акцент, делающий ее речь немного похожей на птичью.

«Кюкля!..» – восхищенно всплеснула она руками, встретив только родившую Юклину мать во дворе с белым конвертом наперевес, из которого в пене кружев торчало крошечное красное личико, словно пчела в бутоне белой розы. «Насытаящия кюкля!» – все так же восхищенно и немного недоверчиво шептала она, водя пальцем по щеке младенца. У самой Айнурки детей не сложилось, и непонятно было, ее ли это хвороба или тихого, незлобивого Эдика, ее мужа и по совместительству сантехника, Бог ли так решил, Аллах ли, но всех дворовых детей Айнурка обожала и тискала, каждого помнила с пеленок. Они платили ей тем же – все, кроме Саши, который вырос в другом месте и с детства дворничиху не знал. В ее дворы председатель ЖКХ водил экскурсии из толстошеих коллег в плохо сшитых костюмах – показать, как нужно работать и какой образцовый порядок у него в хозяйстве, и невдомек ему было, что этот порядок в том числе обеспечивала маленькая армия помощников Айнурки – они просто мусорить ходили в чужие дворы, не в ее, а если и свинствовали, не отходя от подъезда, всегда слаженно и споро за собой убирали без каких-либо напоминаний, все – и скрипачи, и хулиганы, и девочки.

«Кюкля» каким-то совершенно непостижимым образом склеилась, срослась с родовым именем Юля, совершив кульбит через голову в «Юклю», и довольно скоро – с самого младенчества, чего уж там, – не осталось ни одного человека, который так не называл бы ее. Кроме разве что институтских преподавателей впоследствии – ведь они не выросли в ее дворе и не учились в ее школе, поэтому восприняли то, что было написано в студенческой зачетке. Скоро и сама Юкля привыкла к тому, что она Юкля, и, не задумываясь, представлялась так в любом обществе, которое тоже почему-то не задумывалось никогда о том, как ее зовут на самом деле.

Лет в 14, когда будущая женская судьба начала давать о себе знать – сначала любовью к белым летучим платьям, потом классикой мировой литературы («Алые паруса» уже промелькнули на горизонте лет в 10, не оставив никакого следа в ее душе), потом барочной музыкой, – ей страстно захотелось наконец уже сбросить этот кокон детства и выпорхнуть во взрослое прекрасное далеко звонкой Июлей (почему-то в этом месте ей всегда представлялась мать лесов Золотинка, жена Тома Бомбадила из «Властелина колец», которого так удачно ей всучил почитать Саша), но кокон никак не поддавался. Он крепко прирос – так же крепко, как кожа соединяется с телом фасциями, и вместо прохладного, пахнущего малиной и железом синего июля во рту все равно оставался привкус пожара, жирный запах пепла из оранжевого, яростного, душного августа. Юкле и в этом тоже повезло – вместо младенца здорового человека матери в роддоме зеркальные тролли подкинули синестетика. В детстве и юности Юкля еще не знала, что это особое состояние, так же как не знала еще и кучи других вещей, вроде психотерапии и того, что отклонения – это некая норма. Поэтому она молча жила, как все, и никому не рассказывала, что, по собственному мнению, родилась с отъехавшей, как в школе говорили, кукухой. Это, впрочем, в жизни оказалось очень полезным качеством. Например, она всегда могла угадать, о чем человек думает на самом деле по цвету и запаху слов, которые он произносил, и никогда не вляпывалась ни в какие сомнительные истории, обходя почти все в жизни стороной – дворовые посиделки, которые частенько оканчивались драками, первые пьянки молодняка за гаражами, во время которых половина девочек переместились на взрослые трамплины, ухаживания Тимура из соседнего двора – почуяв тревожный запах в ярком дрожащем мареве панического зеленого, Юкля отчетливо увидела висящую над его головой фразу, как будто написанную в воздухе неловким школьником: «По малолетке за хулиганство». Через два года Тимур уехал в колонию для несовершеннолетних. Имело это удивительное свойство и непростые эмоциональные минусы – как бы Юкля ни держала подальше от самой себя очевидную константу Сашиной привлекательности, она всегда могла определить по цветам и привкусу во рту степень его влюбленности в ту или иную юную особу. Во всех этих случаях она пожимала равнодушно плечами и, как бы ни было задето ее самолюбие, удалялась на безопасное расстояние. Однако в тех случаях, когда запах влюбленного Саши становился синим, как предрассветное небо, или зеленым с голубыми искрами, как нарисованный художником прибой, иногда неконтролируемо просыпалась ночью от душащих слез, потому что все было зря – все из того, чего она не делала, и никогда им не быть людьми друг для друга, а не для других людей.

Так шли годы, «смеркалось», как говорится, Юкля меняла векторы и компасы, шла по своему разноцветному лесу, и ничего, в сущности, не менялось, кроме размера ноги, одежды, музыкальных предпочтений и прочих жизненных мелочей. Где-то в этом промежутке умер от цирроза тихий пьяница Эдик, муж Айнурки и по совместительству сантехник, Айнурка замолчала и несколько месяцев пролежала в своей квартире лицом к ковру, напевая иногда какие-то протяжные, как казалось Юкле, колыбельные песни на своем языке. Потом умерла от инсульта бабушка, мамина мама и прабабушкина дочь, от инфаркта умер Потоцкий-старший, Саша к тому моменту учился в институте и на похороны приехать не смог.

Юкля все чаще ходила навестить Серафиму, которая безвозвратно, как маленькая седая девочка, потерялась в лабиринтах времени и не вставала давно с высокого королевского кресла с огромным, размером с дом, подголовником. Из пледа торчал только высохший породистый нос с горбинкой и пух седых волос. Больше всего она напоминала Юкле семечко одуванчика с круглым зонтиком, которое застряло в чьей-то огромной заскорузлой ладони. Ни лиц, ни имен она уже не помнила, внучку называла Зиной и просила чаю, а правнучку почему-то Херцхен и, таинственно хихикая, пыталась выведать, какие пожелания Он записал в ее альбоме. Кто этот «он» и почему в альбоме, Юкля решила не узнавать – все равно без толку.

Несмотря на свои 102 года, Серафима угасла внезапно, как кухонная лампочка, – вот она горела только что и вот, моргнув ровно один раз, угасла. После всех необходимых хлопот встал вопрос, что будет с Серафиминой квартирой. Остальные Апрелевы в меняющемся составе много лет жили в трешке наверху – мать в бывшей кладовке, бабушка в проходной комнате, Юкля в светлой угловой комнате с окнами, а Серафима жила одна в двух комнатах, одна из которых была с балконом. Сейчас в родительском гнезде их осталось двое – Юкля и мама. Бабушка ушла до Серафимы, а отца Юкля не помнила – он покинул корабль еще в ее раннем детстве. На носу были школьные выпускные и одновременно с этим – яростная, как битва, подготовка к вузу, с которым она, впрочем, все еще не могла определиться до конца, то ли на богословский поступать, то ли на филологический. Унаследовала Серафимину квартиру Юкля, и по-хорошему ее надо было бы продать, но мысль о том, что по дощатым полам, крашенным корабельным лаком, будут ходить какие-то чужие слоновьи ноги, ей казалась настолько отвратительной, что Юкля приняла решение сама и сообщила матери: она собирает манатки и переезжает вниз, чтобы в одиночку готовиться к экзаменам, неважно на какой. Дисциплины примерно одинаковые.

Внезапно на каникулы приехал Саша, которого не было дома два года. Когда Юкля увидела его на лестнице, у нее на секунду перехватило дыхание и посыпались из рук пакеты с одеждой. Он, конечно, изменился. У лестничного окна стоял и, жадно втягивая дым сигареты, с наслаждением курил какой-то другой человек, отдаленно напоминающий Сашу. Все та же черная водолазка и все те же джинсы, натянутые на безупречной красоты и длины ноги, продолговатые мышцы рук, и весь он был невероятно, на разрыв сердца красив. Он как будто стоял на кончиках пальцев ног, как балетный танцор, готовый, словно гончая, в момент сорваться по сигналу рожка и нестись, взмывая над землей. Длинные темные волосы были небрежно заправлены за ухо так точно, как ни один стилист никогда не сможет положить завиток для лучшей в мире фотосессии.

Саша обернулся от шороха стекающих по ступеням платьев и носков и внезапно улыбнулся:

– Юлек!

И эти буквы, выдохнутые им в воздух, заискрились нежным зеленым, аквамариновым и синим с белым, как прибой, нарисованный художником. Или ей так показалось.

Это лето было очень, очень жарким. Аномально жарким, как рассказывали по телевизору, никогда такого не было, и вот опять. Липкий пот заливал глаза, Юкля сутками напролет готовилась к экзаменам на филологический (определилась), и не спасало ничего – ни распахнутая настежь балконная дверь, в которой ленивый ветер едва покачивал белое полотно занавески, ни дешевый китайский вентилятор, бессмысленно гоняющий горячий воздух от стенки к стенке, ни холодный душ – кожа высыхала за три минуты, волосы – за пять. Маленькие белые дома Сестрорецка, построенные пленными немцами сразу после войны, прогревались на солнечной стороне моментально и, несмотря на отличную систему вентиляции, построенную еще при товарище Сталине, нагрев держали на радость всем чертям в аду. По периметру комнаты высились стопки книг, между которыми в трусах от купальника и мокрой белой майке ходила насквозь мокрая же Юкля, утомленно двигала по шее мокрые завитки волос пальцем и читала лежащие сверху книги по очереди. Система не была случайной – духота морила страшно, недосып – еще страшнее, в голове теснились тома и собрания сочинений, и в какой-то момент она поняла, что садиться нельзя вообще, иначе можно найти себя спящей часов через двадцать.

С улицы отчетливо тянуло гарью. Запах раздражал ее, но больше всего раздражал цвет, который заполнил собой комнату, переливался оттенками какого-то неназываемого, несуществующего цвета с эпизодическими сполохами бордового, алого, фиолетового и синего – тяжкого, черного, нефтяного. Где-то хорошо горело, мощно, судя по цвету и запаху этого цвета, в районе случился сильный пожар, и пожар впервые выглядел для нее как пожар и пах как пожар.

Юкля в очередной раз завернула за книжную башню и случайно, боковым зрением выхватила огромный черный клубок пепла, висящий в комнате на уровне балконной двери, резко дернулась в сторону, забилась в угол и вцепилась глазами в это странное явление, которое явно было не к добру. Клубок – клубище дыма и пепла – совершал в воздухе странные, хаотичные движения в разные стороны, словно броуновские единицы, из него выпрыгивали и втягивались обратно какие-то ответвления, похожие на длинные языки, он крутился вокруг собственной оси то в одну, то в другу сторону, постепенно вытягиваясь горизонтально в веретено почти человеческого роста. Если на свете существовал пожар в виде шаровой молнии, запросто влетавший в балконы пятых этажей, то это был, безусловно, он.

– Мама… – хрипло пискнула Юкля и сразу вспомнила, что никакой мамы тут нет, мама выше этажом и вряд ли ее услышит, но страх был сильнее разума.

– Ма-а-а-а-ма-а-а-а! – голос, наконец, прорезался, и она заорала, как гудок паровоза, цепляясь пальцами за стену, одновременно вспомнив, что мать на смене в больнице вообще-то и не услышит, хоть шкафами швыряйся. Она приняла единственно верное решение, ни разу ее не подводившее в детстве, – крепко зажмурить глаза, потому что одеяла под рукой в моменте не было.

Через секунду гудение и потрескивание, сопровождавшее трансформацию клубища, стихло, и в тишине солнечной комнаты, нарушаемой лишь галдежом птиц на тополях под окнами, раздался хрипловатый мужской голос:

– Ты что орешь-то, оглашенная?

Юкля снова заорала, не открывая глаз. Все это напоминало какой-то фантасмагорический ужас, нелепую фантазию, абстинентный делирий. «Может, я все же уснула? – подумала Юкля и принялась активно щипать себя за голое тело двумя руками. – Наверное, меня выключило от жары и переутомления, и я сейчас валяюсь на полу среди учебников в некрасивой позе морской звезды. Открой глаза, открой глаза, открой глаза, проснись!» – кричала она шепотом, чувствуя, как ногти впиваются в нежную кожу внутренней стороны бедра.

Юкля открыла глаза и уставилась на руки – когда-то в какой-то глупой заметке в чужом ЖЖ, посвященной осознанным сновидениям, она прочитала, что определить грань между сном и явью можно, посмотрев на свои руки и пересчитав пальцы. Если руки-крюки и вообще не ваши – вы спите, если пальцев сорок вместо десяти – вы спите, во всех остальных случаях вы не спите. Трясущиеся руки были визуально похожи на свои родные, с количеством пальцев было сложнее – руки тряслись так, что пальцы почти сливались воедино.

Она осторожно повела глазами вперед и подпрыгнула. На стопке учебников около балконной двери, ковыряя двумя пальцами в ноздре, сидел и смотрел на нее неопределенного возраста ужасно грязный мужичок. «Замурзанный», как бабушка говорила, оттирая Юклино лицо в детстве от мороженого и песка хорошо наслюнявленным носовым платком. Наряжен он был так же знатно, как и его манеры, – что-то похожее на рваную серую шинель («Шинель и есть, – подумала Юкля, – ни с чем не перепутаешь»), обильно украшенную прожженными дырами, когда-то зеленые или синие широченные галифе. Рыжеватые волосы выбивались стремительной копной из-под ушанки с опущенными ушами, в ботинках, начисто лишенных носов, шевелились грязные пальцы ног с обломанными ногтями, украшенными траурными ленточками грязи. В руках он держал треугольную, неожиданно сияющую медную коробочку, на которой ярко-красными буквами вилась надпись: «Мюръ и Мерилизъ. Вакса для штиблетъ». Под слоем лицевой грязи, несмотря на ее обилие, отчетливо проступало огромное количество веснушек и яркие голубые глаза, очень прозрачные, уходящие в цинковые белила и серый.

– Ты, блин, кто?! – голос снова появился, но предательский – высокий, срывающийся, сиплый.

– Я-то Кошкин. А ты кто?

Таинственный незнакомец поддел ногтем крышку своей треугольной коробочки, что-то взял оттуда и неуловимо быстрым движением снова запихнул два пальца в ноздрю. Лицо его скорчилось, и он оглушительно чихнул три раза, а затем высморкался в рукав шинели.

– Я Юкля. Кто вы и как вы залезли в мою квартиру? Что вам нужно? У меня нет денег и нет вообще ничего из того, что обычно бывает интересно ворам.

Мужичок, называющий себя Кошкин, внимательно оглядел ее с ног до головы, цепко и неодобрительно – от торчащих дыбом волос на макушке до пляжных трусов и неровных пальцев ног (самый длинный – большой на правой ноге), но странным образом Юкля не чувствовала в этом никакой угрозы своей девичьей чести, а потом сказал:

– Брехать вы, бабы, во все времена горазды. Какая же ты Юкля? Ты Июля.

– Вы… товарищ… гражданин, кто вы там. Вы как сюда попали вообще? С крыши слезли? Зачем?!

– Я тут некоторым образом живу вообще. Гораздо больше тебя, между прочим. Мамки твоей больше. И бабки. Моя территория.

И тут Юклю разразило прозрение, как гром среди ясного неба или как моментальное озарение, снисходящее на шизофреников. Она вспомнила все свои этнографические школьные походы в окрестные деревни, запах гречки из котла и тоскливые старушечьи напевы, и спросила, на всякий случай свернув за взмокшей спиной обе руки в кукиш:

– Вы что, домовой?

Кошкин усмехнулся и снова полез в коробочку.

– Я не дОмовой. Я дЫмовой.

– Это как? – не поняла Юкля.

– Это где горит, там я.

– В смысле? Вы что, пироман? Поджигатель? Или просто пироман-поджигатель-маньяк?

– Дура, – с удовольствием оглушительно чихнул Кошкин, и Юкля наконец сообразила, что в коробочке у него табак. Нюхательный. Как у капитанов Жюля Верна. – А ты чем занята?

– Я к экзаменам готовлюсь, но тему переводить не надо! Вы что такое вообще? Фольклорный элемент же, да?

Кошкин вздохнул. Ему Юклина непонятливость явно не импонировала. Он поскреб ногтями чудовищно грязную щеку, протянул руку, взял лежавший сверху пирамиды учебник и принялся листать его, старательно слюнявя палец.

– Я наказан и оттого дымовой. Я живу в пожаре, тушу пожары, храню пожары, хожу по домам и проверяю людей, не нужна ли им моя помощь. Детки, там, не спят ли, не угорел ли кто, вдруг кто выбраться не может. Дым любой – моя история. Вот ваш дом шесть раз горел, так что я здесь-от гость-то раз в десять лет наверняка.

– Но со мной-то все в порядке, я жива и здорова, и горит не здесь, а где – я не знаю.

– Соседи ваши горят, в четырнадцатом доме две квартиры. Люди все сами вышли, а я вот зашел, забрал, – и он внезапно достал из-за пазухи шинели трехцветную кошку. Кошка висела в его руках, как тряпочка, и не подавала никаких признаков жизни. Совиные желтые глаза были широко распахнуты и блестели, но один из них наполовину затягивала розовая пленочка нижнего века. Длинный розовый язык безжизненно свисал между белых клыков.

– Но кошка же умерла. Она же мертвая! – взвизгнула Юкля и почувствовала, как мелкие холодные мурашки побежали по лодыжкам вверх и обосновались в районе пупка.

– Да не мертвая она, спит, я ее усыпил. Разбужу потом и хозяевам подкину. Вон ищут уже, орут.

На улице раздавался плачущий женский голос: «Муся! Муся! Борис, скажи пожарным, чтоб впустили меня! Муся!»

Кошкин засунул кошку обратно за пазуху шинели и сказал:

– Я к тебе-то случайно. Серафиму хотел проведать. С войны не виделись. Я ее сюда провожал-от из Ленинграда в чемодане, но вот занесло-от, и дай, думаю, проведаю. А тут ты. А Серафима-то где?

– Так умерла Серафима. Сто два года было ей, знаете ли.

Кошкин как-то жалостно охнул и стукнул себя ладонями по коленям. Одна ветхая штанина заскрежетала и поползла дырой.

– Ох ты ж, не успел-от!

– Ну извините, так вот как-то получается.

– А ты ей, значит, внучка?

– Правнучка. Поздняя.

Кошкин встал, подошел к Юкле, обошел ее вокруг, внимательно рассматривая, потом почесал лоб пятерней и удовлетворенно произнес:

– Не похожа.

Вся эта ситуация окончательно перестала выглядеть нормальной хоть сколько-то. «Наверное, я все же сплю, – подумала Юкля, – а раз я сплю, то пусть все идет, как идет».

– Спишь, спишь, – беззаботно помахал Кошкин полами своей шинели, взяв их обеими руками. Кошка не вывалилась наружу, наверное, решила Юкля, у него там бездонный карман или черная дыра. – На самом деле ты давно уже спишь.

– Хотите чаю? – неожиданно для себя самой спросила она Кошкина и, не дожидаясь ответа, зашлепала босыми ногами на кухню.

Дикая жара потихоньку шла на убыль, красные машины сматывали шланги во дворе, запах гари плотно стоял в воздухе, внизу суетились погорельцы, выволакивая из подъезда черные стулья, сожженные остовы матрасов, голуби суетливо бегали взад-вперед – не понимали, дурачье, что выносят вовсе не пшено.

Притихшие дети кучками передвигались от одного сгоревшего артефакта к другому, вокруг которых, горестно цокая языком, ходила немолодая уже Айнурка с метлой в одной руке, другой тяжело опираясь на раздвижной костыль с налокотником – артрит, старость, что там еще врач говорит. Запахло вечером и надвигающимися сумерками, тополя шелестели тонким серебром, как нити Эоловой арфы.

Юкля и Кошкин сидели на балконе, положив ноги на решетку, и пили чай. Юкля – из большой кружки с дырами, на которой вилась керамическая надпись: «Напейся и не облейся», Кошкин, отставив мизинец, шумно дул и прихлебывал из фарфоровой тонкостенной чашечки в виде цветка ириса с витой белоснежной ручкой – лучшая и любимая Серафимина чашка из китайского фарфора с клеймом Императорского фарфорового завода, единственная уцелевшая из бывшего богатства, о котором, впрочем, она никогда и не упоминала.

– Что значит, ты наказан, потому и дымовой? Сколько тебе лет вообще, Кошкин?

– Родился я-от при Александре-то Третьем. Батьку с мамкой не знал никогда, вырос при конюшне Преображенского полка, потыкался-от, помыкался, пошел служить в солдаты – всяко лучше, чем голодом ходить, там хоть кормили и обмундирование давали. А наказан-от я за то, что трус как есть. Трусость, она-то по нашему христианскому канону – грех страшный, хоть и не прописано-то такое нигде, ни в каком законе, ни в божеском, ни в человеческом-от. Струсил мелко, а вон оно как все вышло-то, видишь.

Кошкин замолчал, вздохнул, вертя в руках сушку.

– Что случилось?

– Война-от, первая. Но я не успел повоевать, потому как сам помер-то. Там, где мы стояли – часть наша, – литейный был округ, кузнецы, литейщики, склады. С казармой рядом-от все и произошло – загорелась кузня, солдаты бросили все и побежали спасать, тушить, кузнецов вытащили – лежать, дохають, а я самый молодой был, непонятливый – чаво хватать, куды бечь, как воду швырять, бегал взад-наперед, мешался только-то. Самый дюжий из кузнецов-от в себя пришел – полковой старшина, и робяты бочку выкатили и вылили на него, и как заревет: «Спасайте, тащите, ребятенок там!», и кинулся в самое-от пекло-то, ну тут на него все кинулись и повисли на ручищах, как псы на медведе. «Что стоишь, – кричит он мне, – беги, сын мой там!», а я и правда ближе всех к кузне-то был. И струсил я-то, как сукин распоследний сын, замешкался на минуточку-то, закрыл рукавом лицо, а оно все-то и рухнуло-от – кузня-от деревянна-то, балки вытлели и рухнули. Кузнец заревел, стряхнул всех, подбежал и как дал мне кулачищем-то своим пудовым в лоб в середину самую. Я там-то и помер сразу. Сын там у него был, понимаешь, батьке есть принес и сгинул. Маленький ещщо, пацаненок.

Юкля отвернулась и вытерла ладонью подступившие слезы, так жалко ей было всех – и Кошкина, как дурака, погибшего от юности, – какая трусость тут, один испуганный пацан другого не спас, – и пацаненка кузнецова, и самого кузнеца, потерявшего сына, и себя почему-то неожиданно стало очень жалко.

Двор утих, на небо выпали крупные белые звезды, немного подрагивающие в жарком воздухе, пахло уже как будто костром и цветущими по жаре водами залива, где-то в открытых окнах бренчала гитара.

– Очнулся я-то после смерти – мать честна, стою в кузне той сгоревшей, а вокруг люди какие-то суетятся, бегают, чво-то делают, ведры тащщут, ну, думаю, история – где это я? Что помер-от не понял-то сразу, думал, полежал и в чувства пришел, и подходит ко мне такой суровый господин усатый, шинель-от на нем полицейская, со знаками отличия – капитан, сталбыть, и говорит мне так сурово-сурово: «Сталбыть помер ты, Кошкин, через трусость свою, а сколь скоро ты помер через трусость свою, то будешь теперь наобратно искупать свой грех. Служить тебе, Кошкин, дымовым, сталбыть, пока достаточно не сделаешь». И стал я служить дымовым в Петербурге тогда ещще, сталбыть, так и служу. Безотлучно. Хотел бы-от и в отставку-то выйти, да никак это невозможно-то.

– Почему же?

– Так человека уморил. Не спас.

– А спас сколько?

– Так не счесть-от.

– Так почему же тебе нельзя в отставку? Ты, мне кажется, давно отслужил уже в этой палате мер и весов, вообще это как-то ужасно не по-христиански.

– Такое ещще дело, что город, сталбыть. Город такой. Как приберет тебя, так и все, редко кто выслуживает ему вчистую-то. Все остаются, никуда не уходят. Место такое-от, знаешь.

– Откуда ты знаешь Серафиму?

– А это уж вторая война.

– Расскажи. Я мало знаю о ней – мелкая была, не слушала, выросла – некого спросить.

– Я-то, грешным делом, думал, что второй такой войны не будет – уж больно грязна и страшна та-то была и таки дела посля ей начались, что держи шапку. И вот нате вам – вторая, да какая-от война-то, не помню дня ни одного, чтобы мне не приходилось так бегать, носиться, что твой рысак. Там горит, здесь пылает, бонбы рвутся, люди горят. Мы-то хоть и дымовые, наше племя-то, квартируемся по-домовому – закрепили за нами жилье, и живи там. В основном горевшие уже когда-то, дым-от наше-то дело. Меня к Серафиме и расквартировали, на Петроградскую сторону. Так и познакомились.

Война началась, Серафима-то сначала чуть не угорела, топить-то не умела, барышня. Так и увидела меня впервой у печки, я ее растолкал и угоревшую в колидор-от вынес. Совсем не удивилась и не орала, как ты, – у моего папы, говорит, кто не жил только-от. Она в печке-то той мебель, кстати, жгла, книгами не топила – папина библиотека-от, говорила, важная, там и про вас есть. Нет уже папы, мужа нет и дочки нет, и жильцы все ушли, осталась только я.

И стали мы дружить – Серафима-от первая догадалась из всех, что дымового-то кормить тоже можно, а так-то от воровать приходилось, а время такое – где ты украдешь? У кого? У мертвого корку из пальцев вынешь? Голодали-то как все. И пошла она служить-от, чего дома-то сидеть голодом, так-то хоть и дело делаешь для людей-от. Один раз пришла в ночь вся чумазая, ревет, трясется, рукав болтается на нитке – налетели, талоны отобрали, поколотили. С той поры я ее провожать стал-то, со службы и на службу. Такая была там-от у Марсового поля организация, «Ленинградское Энерго», там она и служила. Окна прямо на Марсово поле выходили – большие, подоконник – спать можно. Энерго-то энерго, лектричество, так не было его, лектричества-то того, все берегли. И вот я найду оказией паршивца какого – хватало-от их, паршивцев-то, которые на горе людском жировали, и скраду чего – папирос там, сахару, аль крупы какой. Редко получалось, но крал-от, бывало.

Сядем мы с ней так-то на подоконнике и смотрим через стекла клееные на Марсово-от поле-то, папироску курим на двоих. Меня-то от не видно – я же неживой, и все думали, что Серафима-то того, не в себе. Сидит, улыбается, беседу беседует с пустым местом. Как-то было дело: сидим, люди идут через Марсово-то поле, и всреди них идет мужик, особнячком малость – высокий такой, в пальто, в шляпе-от, портфель несет в руке, и тут завыли сирены и снаряды стали рваться на Марсовом-то поле. И ему руку оторвало снарядом-то – ту, в которой портфель был. А как встали-то все, как налет прошел – мужик тот тоже встал и стал ходить по полю – портфель свой искать, шарит рукой в воздухе, портфель ищет, а руки-то и нет, оторвало руку-то. Вместе с портфелем. Нашел он руку-то, с портфелем в ней, взял ее и пошел прямо к нам через все поле-то, идет и идет прямо к окну. Серафима тут как закричала, упала, и все, с той поры стала не в себе. Поэтому я потом, как война-от кончилась и я расквартировался в другое место, всегда ее навещал, смотрел-от за ней, как она. А война-то кончилась – она ничего, малехо оклемалась. Замуж-от вышла за инженера, дочку родила. Но нашего брата видела хорошо, всякого.

Юкля сидела, оглушенная. Чай давно остыл, воздух наполнился прохладой, голые ноги стыли, руки покрывались мурашками. Перед глазами вставали фотографии блокадного Ленинграда и черный силуэт в шляпе и пальто, который, как Черный Человек Блока, искал в кромешной тьме, рассекаемой всполохами пламени, оторванную руку. Кошкин искоса взглянул на нее, вплеснул рукавами своей драной шинели и ласково забасил:

– А ты-то, ты-то чего сидишь, спи-ка давай-от! Сдашь экзамены свои, сдашь, скубентка косолапая!

Последнее, что Юкля успела почувствовать, проваливаясь в сон, – его шершавую руку на лбу и песню – что-то такое про голубой шарф, который кружится в воздухе и никак не может приземлиться, и кавалер барышню хочет украсть.

Где эта улица, где этот дом,Где эта барышня, что я влюблен?А вот эта улица, вот этот дом,Вот эта барышня,Что я влюблен!

Проснулась она утром в своей постели, взмокшая, но совершенно выспавшаяся и даже как будто посвежевшая. Строки, никак не желавшие укладываться предыдущие недели в стройный текст внутри, разбежались по своим местам и выдавали в телесуфлер главу за главой, совершенно без напряжения. Явилась Юкля на первый экзамен раньше всех, сдала его лучше всех и, вылезая из сестрорецкой электрички на станции напротив курорта, вдруг явственно почувствовала, как Юкля растворилась во вчерашней дымке пожара, уступив место звонкой, радостной Июле, и было это волшебство ей подарено то ли Кошкиным, то ли просто она повзрослела.

Вечером она засучила рукава, включила на всю катушку на стареньком виниловом проигрывателе пластинку Velvet Underground и принялась разбирать не разобранные матерью вещи Серафимы, извлекать на свет из шкафов истертые до прозрачности платья, похожие на мотылиные крылья, бесконечные альбомы, со страниц которых смотрели на нее уже какие-то совсем другие, чуть более знакомые лица. И почему-то целый мешок вязаных детских пинеток.

Незаметно просвистел студенческий год на филфаке – яркий и быстрый, как китайская петарда с подвохом, и летом, благополучно сдав экзамены, Июля с рюкзаком за спиной снова выкатилась из электрички на станции напротив курорта. Впереди были каникулы без университетского гвалта, и она уже предвкушала, как в тишине ляжет, раскинув руки в некрасивой позе морской звезды, в солнечный квадрат от балконной двери и будет наблюдать, как лениво ветер шевелит белое полотно занавески.

Первым делом она поднялась к родительской квартире – посмотреть, дома ли мама, и, пока возилась со старыми замками и тысячей ключей, не заметила, как сзади кто-то подкрался, оторвал ее от пола и закружил под дикий визг. Она сучила руками и ногами, кто-то невидимый смеялся, а потом поставил ее на пол лестничной клетки и оказался Сашей. Он снова изменился до боли в груди – заматерела его тонкая красота, стала полновеснее, ближе к земле, витальнее, харизматичнее. Июля покраснела и выкинула в воздух облако феромонов, которое, видимо, сразу же достигло цели. Саша внезапно прекратил ржать и немного подался назад, как будто сейчас впервые ее увидел.

– Знаешь, – сказал он, – а ты изменилась. Не понимаю, как и в чем, но очень.

Выяснилось, что квартира Потоцких снова продается, новые жильцы въезжают уже через неделю – мама перебралась в Петербург поближе к нему, они влезли в ипотеку и в Сестрик Саша, собственно, приехал забрать остатки вещей.

И все заверте…

Весь этот месяц, наполненный бесконечными разговорами и сексом во всех возможных и невозможных местах квартиры, дома, улицы и города, Июля в свободные от того и другого минуты пыталась угадать, в какой момент все годы ее невозможной, недостижимой и от этого отложенной навсегда влюбленности пошли по другому сценарию. Где, когда и почему ручка тумблера щелкнула внутри Саши и он смог ее разглядеть – хотя что тут было разглядывать, когда, в общем-то, все как было ничего особенного, так им и осталось, прибавился только третий размер груди, немного филологического цинизма и половое воспитание. Разгадать она не могла – ни его, ни себя, ни цепочку событий, приключающихся постоянно в этой пыльной дороге, поэтому на вторую неделю их моментального романа просто бросила это дурное занятие и целиком предалась моменту.

Рассматривать по утрам в солнечной пыли на его руке, закинутой на ее плечо, мелкие волоски, похожие на ворсинки абрикоса, тащить в стиральную машину майки, чтобы тайком понюхать их по дороге – все это, видимо, было частью какого-то плана, в котором была еще очень важная история. Она любила козьими, как ей казалось, глазами с продольным зрачком молча наблюдать, как он ест, как он смеется, рассказывает что-то бесконечно. И в тот момент, когда он с особым, серьезным видом излагал подробности своей матмеховской жизни, начать молча раздеваться у холодильника – подальше, чтобы сразу достать ее было нельзя. «Мы бесконечно трахаемся, как бездумные кролики, – думала она по ночам, глядя в беленный мелом еще при Брежневе потолок. Спящая Сашина рука лежала на груди, она водила пальцем по его запястью, запоминая кончиками своих пальцев каждую впадинку, выемку, выпуклость. – Ну и слава богу. Подумаем потом». Впервые, с детства и до этого момента, она точно узнала, запомнила и закрепила одно простое чувство – что Саша любит ее. Сейчас любит, и эта любовь – правда. Хоть и сам он не до конца это осознает.

Но потом подумать не успелось.

Как-то ночью с субботы на воскресенье она проснулась от аккуратного шороха на кухне, как была, без ничего, метнулась туда и застыла в кухонном проеме.

Саша с таким лицом, которого ей не доводилось видеть еще никогда – ни в детстве, ни в ранней их юности, ни сейчас, в эти полтора месяца, – запихивал в сумку вещи, не складывая их. Просто заталкивал рукой, совершенно не задумываясь о том, помнутся они или нет. Он видел ее, но не откликнулся на появление никак – не заговорил, не объяснил, что происходит, лицо его при этом было раскрашено удивительной палитрой цветов – стыда, страха, злости, какой-то воровской интонации, как будто он медвежатник, застигнутый у сейфа.

– Саша, что происходит? – спросила Июля, не отрывая руки от косяка кухонной двери, потому что раньше, чем Саша, о том, что происходит, ей рассказали цвета и запахи. Ей казалось, что воздух закончился – весь, везде, и легкие горят, земля уходит из-под ног, и если она сейчас отпустит косяк, то упадет и никогда больше не встанет.

– Ну, что происходит, – все так же не глядя на нее, сказал Саша сдавленным голосом, – ехать мне надо, вот что происходит.

– Зачем?

Он швырнул в сумку связку ключей и резко застегнул молнию.

– Затем, что ты мне надоела. Надоела, понимаешь? Потрахались – и хватит.

Июля пошатнулась, как от пощечины, и даже почувствовала, как след этой пощечины налился кровью.

– Саша, зачем ты говоришь это? Ведь ты врешь. – Это было настолько очевидно, что Июля никак не могла понять, для чего он сейчас говорит эту гадость, цвета путались и переливались, пульсировали, и она никак не могла выхватить ниточку, которая размотала бы клубок до конца, до причины.

– Я вру? Вру? Ты с самого детства таскалась за мной, как молчаливое животное, смотрела своими коровьими глазами, хамила, интересничала – ну так тебе казалось, по крайней мере, – дышала мне в спину, следила, куда и с кем я пошел, предлоги свои нелепые выдумывала, чтобы только общаться. Такое есть понятие – «трахательность», понимаешь? Вот к тебе оно никогда не было применимо, только сейчас что-то отросло.

Дым сгоревших легких начал жечь глаза изнутри, но слезы все не наступали, да и она не хотела этой воды, которая потушила бы внутренний пожар. Воздух закончился окончательно, а вместе с ним, как ей показалось, и жизнь, и в этом безвоздушном пространстве вдруг произошло какое-то действие.

Цвета рассыпались, как огромная коробка деталей «Лего», поерзали и сложили картину, больше похожую на кинопленку: а ведь Саша помолвлен с девушкой из «очень хорошей семьи». И давно. И свадьба у них через пару недель. И никак он не ожидал того, что здесь произойдет между ними, прорыва этой плотины, волны, вымывающей все целиком, сносящей все на своем пути, большой, огромной взаимной любви. И он не знал, как разрешить этот свой внутренний спор, каким топором изрубить планы на жизнь и невозможность отказать себе в этом приключении, которое оживляло в нем остатки чего-то, как выясняется, давно умершего. И решил он вот так, прыгнул в такую вот темную и ледяную воду. И делал он так всегда, со всеми, кто не вписывался в его планы на будущее, тяготил необходимостью принимать другие решения. Все это было так больно и так чуждо, что она просто подошла к кухонному столу, рывком сдернула с него скатерть и завернулась в нее, не обращая внимания на посыпавшуюся посуду, а потом сказала голосом, лишенным краски:

– А ведь ты трус, Потоцкий. Трус и предатель.

Саша дернулся, так же, как и она, – как будто его ударили. Ему на минуту даже показалось, что Июля каким-то образом все знает: и про его планы на все, и про Марину, и про бизнес Марининого папаши, и про перспективы в этой семье – а он так устал от мелочности быта, от его неустройства, у него светлая голова и большие амбиции, которые позволят маленькому Саше вырасти в большого, сильного Александра – ни про ультиматум, который ему вечером в телефонном разговоре поставила Марина – или я, или папа со свету тебя сживет, выбирай. И он выбрал. Но Июля молча стояла и светилась в темноте кухни, как мраморное изваяние, завернутое в скатерть, и не сказала больше ни слова, не дала ни одного крючочка, за который можно было бы зацепиться и выдернуть себя из ужаса этой безвыходной ситуации. Поэтому он просто взял сумку, обошел Июлю, натянул в прихожей кроссовки и вышел в подъезд, а потом в темный двор, душно пахнущий травами и тополиным соком, потом и на улицу, и пошел, не оборачиваясь, прямо до шоссе.

Когда хлопнула дверь подъезда, Июля сползла по стене и не заплакала, нет. Плакать она с того момента перестала вообще. Она завыла, как подбитый на охоте зверь. В глубине черепной коробки мелькали какие-то непонятные, чужие кадры хроники – почему-то молодая, совершенно непохожая на себя Серафима, какие-то люди в старомодных костюмах, ревущий кузнец, Черный Человек и его рука и добела отмытый, нарядный, сияющий и кудрявый Кошкин в лихо заломленной фуражке, который говорил, что трусость – страшный, страшный грех. Она не чувствовала боли потери или обиды от этого предательства, ей не было жаль, что большая любовь ее жизни оказался таким мелким и никчемным человеком – Саша совершенно точно не был ни мелким, ни никчемным. Она чувствовала всепоглощающую печаль от того, что он предал не только ее, но и самого себя.

Через две недели одуревшая от постоянной мутноты Июля вошла в ванную, вышла из нее, села на кухне за стол и положила перед собой маленький белый предмет, в середине которого красовались две четкие, яркие красные полоски, не оставляющие места компромиссу.

А еще через семь месяцев в сестрорецком роддоме родилась Маруся Апрелева весом 3 килограмма 240 грамм, и непотопляемая старуха сестра Авилова, шествуя между рядами, словно бессмертный снеговик из трех частей, ловким движением, не глядя, всунула в окошечко на кювете бумажку, написано на которой было «Мария Станиславовна Апрелева» – в честь прадеда Станислава Андреевича Апрелева, второго, счастливого мужа Серафимы Апрелевой. Кто отец девочки, мама не спрашивала – а что тут спрашивать, когда и так все понятно. Она вообще ничего не спрашивала у дочери никогда, потому что точно знала о том, что самые важные вещи Июля всегда оставляет при себе. Так и расходились кругами бабьи судьбы их семьи на родовом стволе – от девочки к женщине, думала она, вот и еще одно колечко появилось.

Кошкина Июля больше не видела никогда, но каждый вечер рассказывала девочке на ночь о дымовых, и Котонае, прародителе дымовых, в надежде, что девочка вырастет и не вспомнит этих историй никогда.

Котонай

– …так Кошкин-то он не дОмовой, а дЫмовой. Дымовые-то особа порода, така, как остальная домовая нечисть, да не така, не схожа. Остальные-то они как – спокон веку как пришли, к какому делу их приставили, тако и блюдут, бани сушат, скотину ходят, за домом смотрят, а дымовые – она должность выборна, назначена, такскать, человеку по делу его. Кошкин-то от, он струсил перед смертью, за то его питерским дымовым-то и назначили. Да в дымовые-то, правда, не только от трусости берут, и если заслужил там, подвиг какой сделал, так и тоже берут. Так вот. Да ты не боись, гореть не будем, дымовой – он из любого дыма путь найдет, хошь вон из папироски, хошь вон и из бани, а хошь и из самоварных шишек.

Ты кури, служивый, не тушуйся, вот сейчас и чайку нальем, самовар дойдет, авось глядишь, и Кошкин заглянет на дымок-то от. Он крайний раз вообще на слово заглянул – в тыща девятьсот пятьдесят втором, правда, пластинку я ставил слушать, мать-покойница, знаешь, любила – «дымок от папироски взвивается и та-а-а-а-ет, дымок голубоватый, призрачный, как радость…». Как-то было еще там. Та не, не моя мать – моя-от мать-то умерла еще знашь когда, жена моя, покойница, любила очень пластинку эту. Ты пряник бери, што сидишь, как неродной, бери, говорю, чай, не последний. Вот Кошкин-то и заглянул от, а дымовые, они знаешь какие болтливые, ух! Их-то от люди меньше видят, не знают, что они есть, а они есть, живут с людьми, только скучают, поговорить-то от им не с кем, а сами они друг с дружкой только на 9 Мая-то от и собираются. Потому если кто дымового увидел-то, так он и к нему и привязывается, сердешный, друга заводит. Поговорить, значица, есть с кем. Посидеть, подымить. А любопытно поговорить-то от с дымовым-то, он, знаешь, видит-то от все – и в городе, и не в городе, и сверху, и снизу, и в стенах, и на крышах, и в подвалах, и все, что люди видят, и все, что не видят. А вот, к примеру, Котонай – знашь таку историю? Не знашь? Ну, я расскажу, ты знамо слушай.

Плывет Котонай по озеру в корыте – глаза страшные, что твои плошки, светом желтым горят в темноте, что тот прожектор. Туда-сюда водит Котонай взглядом по воде, хвостом правит, рукой гребет, второй рукой в воде шарит: как нашарит нерасторопную аль там толстую какую русалку, которая утечь не успела, так хвать ее за хвост сразу и в мешок сует. Русалки-то от утекать-то не спешат, хоть и не любят они, когда их за хвост да в мешок – это вроде как игра у них с Котонаем такая, потому как Котонай-то давно с ними знается-то, да и живет там же. В озере. С тех пор как его мачеха-то утопила.

Набрал Котонай полный мешок русалок, причалил к берегу, да и пошел в город – служба у него такая, значит, в город ходить по ночам да родителей пугать, детей отбирать, потому как у самого-то от Котоная судьбина не самая лучшая удалась. Придет Котонай к окну и давай стучать в него:

– Кто там?

– Котонай!

– Чего надо, Котонай?

– Так спит дитя-то у вас в люльке?

– Спит, Котонай! Иди дальше!

Идет к следующему дому:

– Кто там?

– Котонай!

– Чего надо, Котонай?

– Так спит дитя-то у вас в люльке-то?

– Спит, спит, иди подобру восвояси!

Идет Котонай дальше, глазами дорогу освещает, в мешке зеленые русалки пищат и шевелятся – домой хотят, значит, в ил зарыться поглубже, марафет перед сном навести.

И у кузнеца дитя спит, и у повитухи дитя спит, и у старосты спит, и у трактирщика спит дитя, все уж дети-то спят, а Котонай все ходит, ищет непослушное дитя. Постучал Котонай в одно окно и говорит:

– Спит дитя-то у вас в люльке?

А ему отвечает вдруг мать-то оттуда:

– Так не спит дитя-то у нас! Глаза не закрывает, на боку ворочается, спать не хочет!

– А коль не хочет, так вот вам мешок русалок-то! Кто спать не хочет, того зеленые русалки защекочут до смерти!

А женщина та-то мари, хитрая была – на самом деле она была Шишимора, а в женщину только к утру-то и перекидывалась. И дитяти у нее никакого не было – полено березовое в люльке лежало да чурка во дворе стояла, в рубаху обряженная, а она глаза отводила так, что всем казалось, что мальчик у нее, самый что ни на есть настоящий, по двору-то бегает. А русалки ей нужны были, но сама она их поймать да в мешок собрать не могла – русалки дух человеческий не переносят, а уж Шишиморин-то совсем, и боятся, и брезгуют, хоть и сами они нечисть, так а Шишимора-то еще хуже.

– Давай своих русалок, Котонай, да сам заходи, самовар, вишь, скипел-то уже!

Удивился Котонай – не зовут его люди-то в гости, боятся, да и сам он людей-то не очень – через человека и пострадал. Русалки в мешке пищат, шевелятся – не ходи, не ходи, Котонай, в дом, ведьма там!

– Ну-ка цыц! – зашипел Котонай, любопытство одолело его, ведь не всяк раз-то утопленников в гости зовут. Открыл дверь в избу, зашел – сидит в углу молодая, красивая баба, коса черная, гладкая, блестит, глаза большие, светлые, улыбаются. Рубаха красная на ней, передник белый, гладью шитый, что твоя парсуна.

– Садись, Котонай, – говорит баба, – чай пить, видишь, все готово уже.

– А дитя-то где у тебя? – спрашивает он и глазищами своими ищет люльку, а не видит люльку-то.

– Ты мое дитя, Котонай! – закричала вдруг баба, да как прыгнет, как раскинется красной тряпкой на всю избу. Закрутила Котоная, замотала его, обвила руки-ноги, не вырваться. Шипит Котонай, воет, шерсть на загривке дыбом стоит, не вырваться Котонаю, а Шишимора-то мешок с русалками схватила, хохочет – уж больно любит она русалок-то есть, как есть деликатес. Одна русалка-то, сама толста котора, из мешка скатилась, покрутилась да шмыг за сундукт и оттедава кулаком Котонаю грозит – мол, говорили мы тебе, не ходи в дом, ведьма там! Выползла к окошку, схватилась за подоконник пальцами, подтянулась, да и вывалилась на улицу, пошуршала на озеро своих звать на подмогу. Да только как они подмогли-то бы – без ног-то?

А Шишимора тем временем обмотала Котоная рубахой да на печь подальше положила – пусть лежит, пока его время не придет, сгодится еще. А русалок в мешке в кадушку с водой засунула, чтоб не прокисли.

Дошуршала зелена русалка до озера, зовет своих – никто не откликается, Котонай-то от всех русалок-то и выловил. Пока сидела она на берегу да думала, что делать, уже и светать начало, и голоса начали приближаться. Глядит русалка – бежит девочка по берегу, а за ней мальчик бежит, корзинкой машет, добежал до берега и сел, ноги в воду спустил. Русалка в воду скользнула, подплыла тихонечко да как хвать его за ноги-то и в воду тащит. Тот ревет-кричит, за траву хватается, сестру зовет, сестра прибежала:

– Отпусти его! Проси, чего хочешь!

– Пойди в дом такой-то да возьми сверток с печи, – говорит русалка, – и сестер моих принеси тоже! А иначе утоплю брата тваво, и тебя утоплю, и всех утоплю! Чтоб не одной тут жить, среди тины болтаться!

Девочка подумала-подумала, да и согласилась – кто его разберет, что за сверток, а братик вот он, в озере по пояс уже. Отпустила русалка мальчика, взялись они за руки да и побежали в деревню. Летят по небу лебеди и кричат:

– Не ходи-не ходи! Не ходи-не ходи!..

– Отстаньте, лебеди! – кричит девочка. – Иначе русалка брата мово утопит!

– Не ходи-не ходи! Не ходи-не ходи!..

Подобрала она камень с дороги, да как запустит в лебедей-то, те покружили-покружили, да и на озеро улетели. Сели и русалке говорят:

– Что ж ты, дура зеленая, зачем детей к Шишиморе отправила?

– Сейчас удавлю вас, подушки пернатые! А сестры мои? А Котонай-утопленник? Что ж мне тут, одной вековать теперь, с вами, дурноголосыми?! Не бывать такому!

Добежали брат с сестрою до дома Шишиморы и уселись под забором ждать, когда в избу залезть можно. Выходит из дому Шишимора, голову снимает и прямиком к рукомойнику – в лицо голове своей водой плещет, волосы моет, косу заплетает. Потом обратно надела, да и говорит:

– А что глаза мои видят?

– Так дети у тебя под забором сидят, прячутся.

– А дети ли? Не перекидыши ли какие?

– Так дети, дети.

– А что нос мой чует?

– Дух человечий!

– А человечий ли?

– Человечий, человечий!

Как протянула Шишимора руки свои длиннющие, так сразу брата-то и схватила и медленно в рот ташшит – малой ещщо брат-то, неразумный, нерасторопный. Он кричит, в руках у нее колотится, а сестра не испугалась – шмыг в дом да на печку. Смотрит, там сверток лежит на печи в самом темном углу, в красную рубаху завернутый. Развернула она сверток, а из него как выпрыгнет Котонай – шипит, плюется огнем, когти растопырил, того гляди избу сожжет.

– Ты кто? – говорит.

– Я-то Маруся, – говорит девочка, – а ты кто?

– А я Котонай, плыву ночью по озеру в корыте, хвостом правлю, лапой гребу, второй лапой русалок в мешок собираю, а как насобираю полный мешок, так и в деревню иду. У кого дитя не спит в колыбели али балуется, так того дитя зеленые русалки насмерть защекочут.

– А-а-а, так это ты Котонай. Так не боюсь я тебя, Котонай, ты же котик.

– Котик, – соглашается Котонай, – только утопленник. Теперича у меня такая служба. Детей наказывать непослушных.

– А кто же тебя, котика, утопил-то от?

– Так Шишимора и утопила, я ее и не признал-то сразу. Батя мой, Семен Севастьянович, бобылем жил, век вековал, и все было у него – и корова, и козы, и хозяйство, и достаток, только ни бабы не было, ни дитяти. Уж очень он просил дитятю – как вечер, так к иконе и давай поклоны класть поясные: пошли ты мне, Боже, дитятю, хоть какого, хоть оловянного, хоть деревянного, всякого подниму и любить буду. Утром как-то просыпается – а там я сижу на груди у него, махонький, с ладошку, с бородой играюсь. Он и обрадовался – люльку мне спроворил да рубаху алую шелковую, Кот-Котонай стал меня величать и как сына свово воспитывать. Пошел он на базар корову на свиней сменять, а свиней тех Шишимора привела на торг – дак не свиньи-то это были, а березовые чурки вместо свиней, и как увидел батя Шишимору, так и сразу жениться решил. А у Шишиморы свой сынок был – березовое полено. Стали они жить-поживать, да только не добра наживать – кладет Шишимора рубахи на сундук – а моя-то от рубаха-то лучше и наряднее. Кладет Шишимора своего сыночка, березовое полено, в люльку – а моя люлька лучше, резная, одеяльце пуховое, матрасик шелковый. Заела Шишимору зависть, и как батя мой ушел в крайний раз на базар, так она меня в матрасик шелковый завернула и в пруд топить понесла, и утопила, да только русалки меня пожалели и мертвому жить научили. А бате моему Шишимора рассказала, что я посуду побил, гусей топором зарубил, сыночка ее, березовое полено, поцарапал, деньги украл, что за иконой были спрятаны, и с цыганами сбежал таборными лошадей красть. Батя с горя-то и слег, а там уж она его ночью-то подушкой удавила. Потому теперь я Котонай, в корыте по озеру плыву, хвостом правлю, лапой гребу, другой лапой русалок в мешок собираю, в деревню несу, детей наказывать.

– Иди к нам в избу, Котонай Семенович, котиком служить, домовыми да банниками командовать, я тебе молочка по утрам кажный раз носить буду.

Тут раздалось пыхтение, бурчание, пол заходил ходуном – Шишиморин сыночек, березовое полено, проснулся и полез из колыбели. Лезет, страшный, корявый, руки-раскорюки, норовит покатиться и задавить Марусю. Но Маруся не струсила, как схватит березовое полено поперек, как побежит из избы да прямиком на Шишимору – как стукнула она поленом березовым, сыночком ее, поперек, так голова-то и отвалилась, и покатилась к кадушке, а в кадушке той русалки руки свои вытянули зеленые, схватили голову и давай визжать да рвать ее на куски – а не обижай, не обижай Котоная, не ешь русалок, не ешь детей, чтоб тебе провалиться, ведьма пустоглазая. Голова Шишиморина кричит криком, кровью брызжет, а не вырваться ей от русалок, так они ее и разорвали. А тело-то Шишиморино побегало-побегало по двору, руками помахало, побилось об забор, да и на улицу выбежало, а там ее почтовая тройка-то и раздавила, размазала тело по дороге, как и не было его. Котонай собрал русалок в мешок обратно, потерся о Марусину ногу, да и пошел на озеро, а братец ее малой, неразумный, взял Шишимориного сыночка, березовое полено, да и в печи спалил. Взялись они за руки и домой побежали – мамка-то, небось, уже веник приготовила поперек спины настегать, так долго они бегали.

Пришел Котонай на озеро, вытряхнул русалок из мешка обратно в воду – не пригодились. Они, дуры зеленые, обрадовались, что живы остались, давай плескаться, хороводы водить – «Котонай, Котонай, кого хочешь, выбирай». Посидел Котонай на берегу, покурил, бросил цыгарку в воду, да и пошел обратно в деревню в Марусину избу котиком служить.

А Маруся та тоже мари была, и выросла она настоящая ведьма, только добрая, лесная, не то что Шишимора подлая. Но это уже другая история, ага.

Молодой участковый Арсений Смольянинов вывалился из избы, словно из бани, снял фуражку, достал платок, вытер лоб, кинул фуражку на макушку обратно, закурил, вытянул губы дудочкой и выдохнул в снежное вечернее небо синий дым кольцом. До чего, конечно, утомительный контингент деревенский с этими россказнями своими, нет сил больше, пропаду здесь, надо в город двигать. Что тут, какие перспективы, кругом одни болота да скиты брошенные, где в болотах кости раскольников гниют, а там перспективы, деньги, ипотека, жениться, детей, школа МВД, детям кота, жене дубленку, себе хонду хоть с рук, но нормальную. Старик еще этот, весь вечер на него убил, а кто сарай поджег, так и непонятно.

Арсений поднял воротник тулупа – дедов еще тулуп-то, вонючий, но надежный, и, утопая по колено в сахарных уральских снегах, пошел вверх по улице, скудно освещенной парой качающихся фонарей. Арсений, конечно, не заметил, как за ним след в след двинулась тень, широкая и длинная, и была на той тени, судя по силуэту, круглая мерлушковая шапка, длинная шинель, и виднелась ручка сабли его прадеда, служившего в Петербурге городовым когда-то, да сгинувшего здесь, среди уральских скитов на лесоповале. Так жена, сосланная сюда же с годовалым младенцем на руках, и не нашла его никогда. Не заметил также Арсений и того, что большое, идеально круглое кольцо сигаретного дыма, выдохнутое им в морозный черный воздух, никуда не растворилось, а так и осталось висеть, сияя и переливаясь. Хорошо, что Арсений всего этого не видел, потому что, несмотря на то, что служил в десанте и охотник, наверняка бы струсил.

Окна деревянного дома мерцали желтым светом, в окне мелькали неловкие, старые руки с узлами суставов – открывали добротные дверцы горки, покрытой белой салфеткой-ришелье, доставали граненые рюмки на толстой ножке, штоф, тарелку с черным хлебом, нарезанным толстыми кусками, миску с квашеной капустой, в которой горели крупные алые ягоды моченой клюквы. Захрипел и запел патефон:

Как это все далеко —Любовь, весна и юность.Брожу я одиноко,И душа тоски полна.Неумолимо проходитСчастье мимо.Ко мне, я знаю,Ты не вернешься никогда.Дымком от папиросы,Дымком голубоватым,Мечтою невозвратнойТает образ твой во мгле.[4]

Потом дверь отворилась, и человек в старом лагерном ватнике, накинутом на плечи, сказал – чисто, ясно, с московским выговором, совсем не так, как разговаривал с участковым Арсением – милым, хорошим, но слепым мальчиком:

– Ну что же ты там стоишь, Кошкин, заходи, старый друг. Помянем всех, кого нет сегодня с нами.

От стены отделилась серая фигура в распахнутой шинели, и дымовой шагнул в теплый желтый квадрат света на снегу.

Как-то майским вечером Июля сидела на длинной белой скамье под бюстом композитора Чайковского в Таврическом саду и ждала Марусю, которая совершенно не спешила из своей художественной студии, всем матерям на свете предпочитая подружек и сорочье стрекотание девичьей стаи. Что ж, она сама для этого сделала все – Маруся росла счастливым, эмоционально здоровым ребенком, не вдавленным ни в какие выморочные рамки социальной как бы нормы – Июля сама нахлебалась в детстве социальной нормы полным черпаком и не желала этого ушастому длинноногому эльфу, который по какой-то счастливой случайности считался ее ребенком. Маруся вообще была удивительным созданием, каждый день ниспровергающим всяческие мировые законы баланса и равновесия – слишком добрая, безмерно эмпатичная, экстренно веселая и совершенно, абсолютно свободная. Если Марусе требовался референтный пример, Июля тут же создавала его сама – переехала в Питер, строила карьеру ровно так, как мечтала, не отступая от вектора, дружила с теми людьми, с которыми хотела дружить, не предавала отношений – даже сложных, но и не давала ездить на себе никому, соблюдая здоровый экологичный паритет с миром.

Мимо лавки по аллее взад-вперед бродили толпы нарядных людей. Июля удивилась – неужели праздник, а она опять все упустила в безостановочном потоке работы и взаимодействия с ребенком? А потом вдруг вспомнила, что да, конечно же! Ведь сегодня 9 Мая, она же каждый год утомленно наблюдает по всему городу обилие выкинутых денег на нереальный, фантасмагорический проект всенародного патриотизма, старательно обходящего настоящих ветеранов и реальные истории. Вот и вчера, выворачивая из потока в правом ряду на устланную красными знаменами набережную, еще раз подумала о том, как полезно было бы эти сумасшедшие деньги использовать как-то адресно и по-другому.

Мимо шли удивительные пары – рослые парни и мужчины в форме различных родов войск, кокетливые девушки в кудрях, перчатках и платьях в горошек, откуда-то издалека доносился шипящий звук патефонной иглы и плывущий над аккуратно стриженными парковыми службами кустами голос Бернеса, раздавался хохот – танцевали кадриль и пасодобль, пахло гречневой кашей – где-то развернулась полковая кухня. В полукружье лавок – так странно – она была одна, и только разноцветная стая голубей передвигалась друг за другом вперед-назад, словно в каком-то особенном ритме, одновременно стройном и хаотичном. В кустах всхрипнули и запели клавиши аккордеона – сначала тихо-тихо, как издалека пробивается сигнал на радиочастотах, потом все ближе и громче, еще ближе, и вот уже невидимый аккордеонист играл прямо рядом с ней.

Крутится-вертится шарф голубой,Крутится-вертится над головой.

К горлу подступила тошнота, и мир вокруг завертелся, как голубой шарф из городского романса – так же, как в каждый момент ее жизни, когда происходило какое-то непостижимое чудо, неподвластное простому математическому анализу, – все происходило само и против ее воли.

Так же, как тогда, на лестничной клетке старого дома, построенного пленными немцами в 1948 году.

В первое Марусино кормление. В тот день, когда она решила зайти спустя несколько лет в свою старую музыкалку повидать Алису Юрьевну и случайно нашла в школьном уголке памяти музыкальных педагогов, павших в годы войны, ее фотопортрет – довоенную карточку с крошащимися желтыми углами. В той самой шелковой блузе бежевого цвета, с теми самыми тициановскими кудрями над высоким любом, с пристальным взглядом огромных глаз, обращенных внутрь, а не наружу. Того самого возраста – как сейчас понимала Июля, около тридцати пяти лет, и, если отмотать пленку назад и взглянуть в ретроспективу тех лет, что были отданы музыке, этот возраст не колебался никогда, не выражался ни одной морщиной на ее лице. Алиса Юрьевна Шлиссель, заслуженный педагог и концертмейстер, погибла в августе 1943 года при артобстреле в возрасте сорока лет. Der Schlüssel – по-немецки «ключ».

Картинка рябила и двигалась, в глазах мутнело, и Июле начало казаться, что меняется даже голубиная стая, рябко сливающаяся с рыжим песком, которым посыпаны все дорожки и площадки парка. Голуби сходились и расходились, шагали навстречу друг другу и расходились снова, как будто следуя мелодии, кланялись и кружились мелкими шагами, делясь на пары, образовывая квадраты. Потянуло дымом.

Где эта улица, где этот дом?Где эта барышня, что я влюблен?

Июля потерла лицо руками и уставилась перед собой: внезапно вся площадка перед памятником заполнилась крошечным народом, маленькими женщинами и мужчинами, танцевавшими вальс.

Растрескавшиеся сапоги, мужские черные пиджаки, накинутые на тонкие платья, белые носки в стоптанных сандалиях, натертых ваксой до блеска, платки в розах и фиалках, гимнастерки в дырах и портупеи, валенки, галоши и штиблеты, околыши фуражек, заломленные набок кепки, добротные пальто в неожиданных подпалинах, сожженные ладони, потерянные лица… Бережно, неловко и уважительно, совершенно безоглядно в парке танцевали дымовые, слезы текли по лицам старых девочек, и бледные губы их партнеров сжимали пяточки потухших папирос. Среди пар суетился одинокий Кошкин, танцевавший сам с собой, прижимая к груди огромный алюминиевый чайник с припаянной заплатой на дне.

К сердцу прижму, закручу, заверчуИ с этой барышней в небо взлечу!

Кошкин заметил ее, замахал руками – мол, ну что же ты сидишь, давай, смотри, праздник какой! Но она боялась нарушить это хрупкое волшебство момента. Никто из дымовых ее не видел, и только она видела их и сквозь них – время, настоящее, такое, о котором давно не говорят и не пишут, потому что настоящая правда, как и реальная биологическая жизнь, умерла вместе с теми, кто в это время жил.

Крутится шарф, как безумный летит,Кавалер барышню в танце кружит.

Потихоньку силуэты смывались, трансформировались обратно, и уже через минуту под звонкий хохот барышень в крепдешиновых платьях и звуки патефона все кануло, растворилось. Пахло сахарной ватой, жареным луком и крепкими духами, голуби ворковали и искали среди песка поживы, вдалеке пел Утесов, и не осталось ничего, ни лоскутка, ни ниточки, канул ленинградский маленький народец обратно в свой разлом. Канул и Кошкин, и в этот раз уже насовсем. «Боже, – подумала она, – пришли этому дымовому сахарную голову и освободительный лист». Но хочет ли он освободить свою должность, вот вопрос.

Июля – уже теперь Юлия – почувствовала, как по лицу текут слезы, давно забытые и оттого больные, неловкие, неизвестные. В памяти почему-то всплыло окончание замечательного мультфильма анимационной студии Петрова – «Еще раз» и она, сама не понимая почему, вслух сказала:

– А теперь – еще раз!

– Там-тада-дам, там-там-там-тададам, там-тада-дАААм! – запел с лужайки пасодобль, стая взметнулась вверх и растворилась в небе.

Вдалеке по аллее на самокате ехала Маруся, и за спиной у нее развевался длинный голубой шарф, обнимая ее нежно краями и взмывая над головой.

Второго января Степан Аркадьевич сидел один на кухне и смотрел на спящий экран смартфона. В квартире все еще немного пахло дымом. Под белой глянцевой батареей притулился одинокий черный носок, в силуэте которого просматривалась дыра на месте большого пальца, тикал будильник на подоконнике, от грохота автобусов под стенами блочной пятиэтажки тоненько позвякивала стеклянная посуда. Степан Аркадьевич решительно вздохнул, нацепил на кончик носа очки и с прямой спиной встал у окна, держа на отлете вытянутой руки телефон.

На экране высветилось Наташкино осунувшееся лицо с ореолом нечесаных волнистых волос вокруг. Где-то внутри квартиры топотали и визжали дети, за Наташкиным плечом в воздухе покачивалось испуганное лицо зятя.

– Папа, – тревожно закричала она сразу, – папа!.. Все в порядке? Почему ты звонишь? Что случилось?!

– Не ори ты так, заполошная, что ты орешь? Все в порядке, ничего не случилось.

– А что тогда?! – закричала Наташка снова, всматриваясь в экран огромными темными глазами.

– Дети, – сказал Степан Аркадьевич, впервые употребив эту невозможную ранее словесную конструкцию, – как вы смотрите на то, что я продам эту квартиру и перееду к вам?

Наташка заплакала, и плакала еще долго, и вдвоем они утешали ее каждый со своей стороны экрана – Степан Аркадьевич, прижимаясь лбом к черному стеклу кухонного окна, а зять издалека запел какую-то странную песенку на каком-то странном языке, похожем больше на иврит, наверное, но точно этого Степан Аркадьевич не знал.

В Тбилиси шел снег.

В Петербурге тоже.

Это произошло тридцать первого декабря, где-то около восьми вечера. Было темно, суетно, летел снег, похожий на мелкие бумажки – словно Бог разорвал черновик бытия и сел писать заново.

И в голову не приходило заходить в дом пионеров. Никогда. Разве что залезть на один из бетонных, в корявых материках отвалившейся краски, глобусов на крыльце, изобразить там девочку на шаре и мчаться дальше, в гастроном за магазином «Автомобили». Там автомобилей не продавали, одни тусклые, в мазуте, железяки, похожие на кишки роботов. Мы с Андрюшкой ходили смотреть. А в дом пионеров – никто. То ли дело дом спорта «Рубин» напротив! Вон, сияет громадными окнами, и при нем, под гирляндами апельсиновых ламп, синий каток, два раза в неделю фигурное, и укатайся, если нет хоккеистов.

Я сползла с шара и пошла, куда велела бабушка – в гастроном за сметаной. Снег скрипел уныло. Какая плоская земля и как скучно ходить по ней на плоских подошвах. И как медленно.

Так-то вся нешкольная моя жизнь с ноября шла на коньках. Для дворовой коробки и улицы – старые, тупые, с оббитыми носами; новые чехословацкие, с оленчиком на лезвии – для «Рубина», и даже по снегу – в чехлах, а то заточка дорогая. Мальчишки тоже на коньках выходили, когда в «Летающем лыжнике» не было тренировок. Мешали, конечно, особенно Андрюшка Штин, всегда клюшкой за коньки пытался цеплять – ни разу не поймал, кишка тонка, или шайбой метил под ноги, не мне одной, конечно, всем – такой у него вид спорта, кроме прыжков с трамплина, напакостить и ржать. Зараза вертлявая. Моя бабушка называла его Шпинделем. Я думала, это что-то вроде мелкого шурупа, ведь Штин мелкий, но трудовик услышал и ржал, а потом объяснил, что шпиндель – такая штука в механизмах, которая может крутиться в разные стороны.

В общем, дом пионеров, построенный пленными немцами, облезлый братьягриммовский двухэтажный домик с глобусами и белыми колоннами, краска на которых потрескалась, как глазурь на прянике, был местом «мимо». Никто из класса – да что уж, из обеих школ рядом – туда и не ходил.

Пришлось.

Если вечная пионерка Светлана Петровна входила в класс без галстука, значит, география, а если в галстуке, то впереди линейка, или металлолом, или выволочка, или все сразу. Сегодня на ее волнистых пространствах растопырил короткие кончики галстук парадный, сияющий, как кремлевские звезды. И помада – жуть красная; тени на веках – изумрудные, тушь черная, мохнатая, брови ниточкой. Стеллка на задней парте протяжно вздохнула, Большая Ирка подалась вперед, как юннат, изучая раскраску педагога, Маленькая Ирка полезла в карман фартука за зеркальцем. Штин – и тот притих. А мне что-то вспомнился цирк: сияние красных и зеленых прожекторов, блестки на юбочках у артисток. Ну, может, мама купит на каникулы билеты.

– …мы… представление… школам… района… ответственность… желающие… репетиции… Дом пионеров…

– А мне можно! – заорал Штин и пихнул в бок, зашипел: – А ты чего? Не учиться!

– …основной состав… замены… Снегурочки… Снежинки… Белочки… Родителям сшить костюмы… – На Штина Светлана Петровна и не взглянула, зато начала тыкать пальцем в девчонок: – Ты, ты и ты! – Палец едва не воткнулся мне в лоб: – И ты! Ах, да, мальчики: главная роль, Новый год – только хорошисты! Все остальные – ежики!

Пацаны съежились, а Штин сбросил на пол ручку и слез за ней под парту. Пересидел скулеж избранных. Вылез, прошипел:

– Не, ну что мы ей сделали?

Светлана Петровна считала по тетрадному листочку и по головам:

– Снежинок шесть, снегурочек три, Новый год два… А! Отрицательные персонажи!

Мы со Штином переглянулись.

На улице – холодрыга и «деревья в серебре». Небо далеко и высоко, бледное, обмороженное. Мы с Андрюшкой привычно выждали, когда класс выстроится и потянется вперед: из последней пары возможности развеять скуку виднее. Спасибо, хоть на морозе речевки орать не заставили. Математика, рисование, биология и труд – пока-пока. Повезло. Андрюшке – очень. Контрольную не писать, значит, тройки всем нарисуют, даже второгоднику Мишке, не то что спортсмену Штину – парнишкам из «Летающего лыжника» вообще с оценками везло. Штин скакал и сиял, хоть вели до дома пионеров парами, как маленьких, ладно хоть недалеко, мимо Угольного института и еще полквартала. Ржал, дергал свою соседку с третьего этажа на Народовольческой Юльку Канюкову за шарф, пинал бэшке Туголукову сменку, хотел снежками покидаться, да снег не лепился, слишком холодно. Тогда засыпал горсть Туголукову за шиворот, тот заорал и тут же дурака Штина поймал, заколотил в твердый снежный бруствер – создал барельеф. Штин отколупался, встряхнулся – ему все нипочем. Побежали догонять Юльку и Туголукова.

Дорожка утоптанная, как мрамор, а снег все равно скрипит. Холодно. Все в инее. Синий-синий иней, ууууу-у-уу. А ведь правда Новый год уже вот-вот. Перелом. Чего перелом? Непонятно. Брежнев-то вот умер? Ладно, зима же не сломается от того, что у людей циферки на календаре поменялись. Что ей, зиме! Самое сильное время года. Лед сегодня, значит, будет звонкий, катучий. Если его хоккеисты не искрошат. И если бабушка на каток отпустит, а то скажет, мол, холодно… Синий-синий иней! У-у-ууу! Это у меня музыка такая будет на фигурном к показательным, вот. Люблю ее.

В доме пионеров оказалось унылее, чем в школе. Тесно, темно, душно. Коридор с дверями классов, лестница на второй этаж, там зал и тоже классы. А это и было сначала школой, бабушка говорила. Для гномов, что ли? Дышать нечем.

Чужие вожатки – откуда они берутся такие одинаковые? С синими или зелеными веками в блестках, в перманенте, в блестящих сапогах-чулках? Пионерки сорокалетние! – встретили, дрожа алыми галстуками, загнали в класс «Кукольный театр», стали распределять роли. Почему они никогда в глаза не смотрят? Девчонки полезли вперед, но пионерские тетки их пока отогнали. Пацаны синей кучей сбились в угол, откуда их вытаскивала Светлана Петровна и тут же клеймила стальным голосом:

– Ежик номер три! Ежик номер четыре! Туголуков, а ты будешь Новый год, я помню, у тебя с прошлого года костюм есть!

В шкафах лежали куклы, на руку надевать, противно замусоленные, со сплющенными головами, кто в платочках, кто медведь или мужик; пахло пылью. В окно было видно сияющий спортом «Рубин», каточек мой, только улицу перейти. Сбежать?

Домпионеровский костюм снегурочки был только один, девчонки его примеряли по очереди, тетки выносили приговор; Стеллка не влезла и уже скулила. Лучше всех в выцветшей, бледно-голубой, как небо сегодня, тряпочной шубе, от которой отклеивались и падали под ноги блестки, смотрелась Большая Ирка, и ей подобрали еще двух заместительниц, нашу Юльку и бэшку Таню. Остальные девчонки снова запрыгали перед тетками, потянули руки – в снежинки. Не хочу. Но у меня балетная пачка есть, третья уже, мама с бабушкой шили по образцу настоящей, из балетного училища при театре, специально для елок. Сто блинов накрахмаленной марли, рукава фонариками, зеленые и серебряные блестки, посредине я. В прошлом году на елке кто-то из девок от зависти половину блесток отодрал. Все равно я из нее выросла, наверно. Отдать кому-нибудь?

Пришла другая пионерская ведьма, забрала ежей и снежинок разучивать танцы.

– Ежи же ж зимой же спят же? – Штин без шума вылез из-за картонных декораций, где на всякий случай скрывался от участи ежа.

– Не умничай, Лешим будешь, – вроде как пригрозила Светлана Петровна, раздавая листочки в клетку, как на контрольной. – Так, дети, пишем слова! Сказка о том, что злая Зима и ее подручный Леший хотят украсть Новый год, чтоб он никогда не наступил, но силы добра побеждают!

А круто было бы. Пусть бы год притормозил под конец и остановился, как автобус. Пусть стоит на остановке «31 декабря». И в табличке маршрута у автобуса чтоб навсегда остался бы этот старый номер, восемьдесят второй. Застрял бы в зиме. Сплошные каникулы, елки, подарки. На лыжах в логу-у-у-у-у-у-у… Каток, опять же. Не расти бы. А то в восемьдесят третьем мне исполнится тринадцать. Плохое число. Да и пачки балетно-снежиночные – прощайте. Какая из меня балерина. Но как же синий иней? Показательные ж в январе? Нет, не будем останавливать автобус. Но если бы знать… А толку?

– Леший у нас Штин, а Зима – у нее слов много – ты и ты!

– Не буду я Зимой, – заявила обозлившаяся за узкую голубую шубу Стеллка. – Ни за что! Я добрая!

Тетки завели уговоры, но Стеллка завыла и распухла, в общем, ее увели в зал, где грохотало пианино и дрожал пол. Битва ежей и снежинок. Со Стеллкой победа, похоже, будет за пургой.

Пионерская тетка, от галстука которой пахло чесноком, уставилась на меня:

– Ты тоже добрая?!

– Не очень! – влез Андрюшка. – Но когда она злая – то в сто тыщ раз лучше, чем любая добрая!

– Так, а что, у нас Леший – тоже один? – спохватилась тетка.

– Вам его хватит, – предупредила Светлана Петровна.

– Даже еще останется, – подтвердил Андрюшка. – Я и Новым годом тоже могу! Можно?

– Что? А! Потом! Так, дети, быстрее, я диктую!

Слов у Зимы и Лешего было больше всех. И писали мы с Андрюшкой, и писали, и писали… Замучились и стали голодные.

– Скушай сосулечку! – орал Штин в синих сумерках, когда мы мчались ко мне домой. – От Зимы не спрятаться, не сбежать!

– Значит, будем елочку наряжать! – орала я в ответ.

Кот, едва мы ввалились все в снегу, сбег под газовую плиту и шипел оттуда на Андрюшкины повсеместно топочущие ноги в дырявых носках, пока они не заякорились под столом. Бабушка кормила нас, сколько влезало. Штин сожрал три тарелки супа, а бабушка быстренько ему подливала и мазала маслом хлеб. Бабушка, между прочим, была моя. Еще он насвинячил вокруг тарелки, расправляясь с жесткими котлетами с гречкой. После чая с печеньками Андрюшка дожрал еще мою отставшую полкотлету. Вообще-то на здоровье. Бабушка еще незаметно в его портфель пачку вафель «Артек» подложила, я видела, и сверточек еще с котлетами и хлебом. А то кто ему еще подложит. И костюм Андрюшкина мама точно не сошьет, у них и машинки-то нет. Да и вообще самой мамы у Андрюшки тоже как будто бы нет. Ну, она, конечно, есть, но когда надо, ее нет. Всегда «в вечернюю смену», говорил Андрюшка. А что его соседка Юлька про это говорила, я не скажу. В общем, бабушка сняла с него мерки, дала новые вязаные носки – там была розовая полоска, но Штин сказал, можно фломастером закрасить – и отправила домой. Потом пришла мама с работы, принесла морозный воздух и снежок на нежной чернобурке шапки и воротника – и мерки стали снимать уже с меня. Бабушка рылась в шифоньере, отыскивая новую белую простыню: специально покупать ткань для костюмов было некогда и жалко:

– Нашей-то сладим, а Шпинделю из чего? А! Мешок из-под картошки простирну, да нашьем лоскутьев, вот и выйдет Леший…

Назавтра мама нарисовала мне на ватмане корону, как у снежной королевы, вырезала, пристрочила к ней фату из накрахмаленной марли, и я вручную пришивала по крайчику синюю колючую мишуру весь вечер, потому что фата была длинная, в пол. А потом еще блестки… И лоскутки разноцветные к мешку приметывать… Надо будет Штину еще к шапке пришить лоскутки и ветки. И шишки, наверно, только где взять? С моим платьем – еще больше возни. На следующий день мама принесла громадный серебристый чехол со здоровущей тети Тани Богдановой, с дырками для рук и головы. Стеллка, наверно, такое же носить будет, когда вырастем. Из ткани торчали колючие нитки люрекса.

– Пристрочу полоски, будто метель, красиво будет!

Еще бы. Мама все может.

На генеральную репетицию меня сопровождала бабушка: не доверила мне нести громадную наволочку с накрахмаленным костюмом и короной. И, едва бабушка вплыла в холл дома пионеров, Светлана Петровна тут же сделалась лучшим другом школьников и пенсионеров:

– Да Антонина Степановна! Да мы всегда рады! Да пионерский привет ветеранам партии!

Елки в зале пока что не было, только начерченный мелом круг на полу, где она будет стоять, в котором валялись половинки крестовины и стояла пара рваных коробок с елочными игрушками. Пожелтевшая Снегурочкина шуба рядом с моим белоснежным великолепием затосковала. Дедморозовская вообще притворилась рваным ковриком. Где, интересно, оно все валяется целый год? В какой-нибудь кладовке с дырявыми барабанами и обломками горнов? Иногда даже обидно, что мы не успели в то время, где все это было новым, как фотки в журнале «Пионер».

Застиранный, переживший елок десять, переходящий, как кубок, от пацана к пацану костюм Нового года Туголукову так жал, что стыдно смотреть. Бабушка поправляла очки, а пионер-ведьмы шептались о химчистке и что Новый год «очень не очень и пусть, что ли, шорты поверх наденет». А так репетиция прошла хорошо, все всё выучили, аж от зубов отскакивало, только старались не смотреть на Стеллку, похожую на подушку с кружевами, и на Туголукова, а Светлана Петровна говорила вместо отсутствующего Деда Мороза, да Штин, когда снежинки в финале повалились на пол, громко в тишине брякнул:

– Снегопад! – И все смеялись.

Ему попало. Обещал «больше не», но кто ж верит. Зато не так грустно, что конец у сказки скучный.

На улице разгружали елку. Большая, мохнатая. Иней с иголок осыпается. Штин поглазел на нее, потом вскачь догнал нас с бабушкой:

– Баба Тоня! Это… Антонина Степановна! Сшейте мне костюм новогодский!

– Делать-то мне больше неча! – припечатала бабушка и свернула к булочной.

– Ты что? – схватила я Штина за шарф. – Предатель!

– Они сказали, меня тогда Новым годом тоже возьмут!

– А Леший тогда кто? – Я мотнула его, мелкого, из стороны в сторону. – Вы ж там вместе с Туголуковым бываете, в одной сцене!

– Ну, там чуть-чуть, придумаем, – отмахнулся Штин, выдирая шарф из моих варежек. – Где говорить с Новым годом, Леший-то уже дурак, так что не жалко и подмениться же.

– Там и Зима уже дура, – буркнула я. – Тоже мне, победили. Нечестно как-то. Что Зиме вся эта ерунда с календарями, она же просто – вот. Просто есть. И не злая она никакая. – Я оглядела сугробы и низкое синее небо. – Она просто… – Я увидела в рыжее окно булочной, как бабушка кроме хлеба покупает еще коробку печенья и две больших баранки с маком. Значит, будет Андрюшке костюм. – Ну, зима – как всехняя бабушка. Вот как моя. Снаружи строгая и всех пугает, а на самом деле без нее никак. Просто делает что должна.

– Типа спать загоняет всех под сугроб? Ну, мне тоже сказка эта тупая не нравится. Зима-то все равно же всех сильнее. Но мы же ж не можем же сказку переписать же.

– Же, – уныло как-то стало.

Отлегло, когда бабушка вдруг прямо на улице дала нам по баранке. Вкусно, только откусывать – аж зубам холодно. Мороз сегодня был совсем синий, мохнатый, как елка, которую уже, наверно, пожилые пионерки наряжают. Жалко, нам не дали помочь. Штин заедал баранку снежком с веток, и я тоже попробовала. Мокро. Но когда баранка кончилась – последнюю четвертушку выпросил Штин – зима стала пахнуть баранками с маком.

Суп сегодня был грибной, и картошка еще с квашеной капусткой, а Штину бабушка накромсала еще сала на хлебушек, а я сало не могу, буэ-э-э-э, ура, хоть кто-то его съест! И чай еще с печеньками и смородинным вареньем. И в школу завтра уже не надо, представления с одиннадцати, прийти к десяти… Штин от сала осоловел. Но бабушка потащила его в комнату, там залязгали большие ножницы, потом застрекотала старенькая «Зингер» с тонкой черной шейкой в золотых завитушках и непостижимым кривошипным механизмом, который мы проходили на уроках труда – только я все равно не поняла. Там тоже, говорят, шпиндель есть, вертится где-то в пропахшей машинным маслицем темноте.

Я помыла посуду, повторила роль, по ходу дела прикидывая зачем-то, как Лешего обернуть Новым годом и куда деть Туголукова. Но как? Да если мы хоть слово изменим, Светлана Петровна нас на бахрому знамени дружины пустит. Так что – ну не. Я села пришивать к Андрюшкиной шапке еловые веточки и клейкие смолистые шишки, которые он вчера вечером надрал с голубых елей на Октябрьской площади и которые измазали смолкой все сначала в его портфеле, а потом в моем. Зато как же прекрасно это все школьное барахло запахло! Настоящим Новым годом! Даже «Математика».

Елка – да-а-а, была огромная и пахла как целый лес. Казалось, она полна игрушками – но это потому, что вместо правильных игрушек на ней висели детсадовские пластмассовые кегли и шары, вырезанные из картонных плакатов пионеры и сталевары, и даже всякие белки из «Береги лес от огня», погремушки и бумажные самоделки. Все это густо маскировали космы мятого-перемятого дождика и цепи из цветной бумаги. Чтоб стало не грустно, все побежали переодеваться. Я справилась первая и вышла обратно к елке. Там дядьки Включай и Выключай возились с гирляндой, уборщица подметала иголки, а на окнах как по заказу наросли ветвистые белые узоры. Я, вся новая такая в короне и фате, от которой пахло баранками, в великолепии платья из снега и метелей, тихонько встала у самого красивого окна. Уборщица распрямилась и вздрогнула:

– Ой. Красавица-то какая. Снежная Королева ты, да?

– Зима.

– Так еще лучше!

Хорошо, что она сценарий не знает.

Первая елка сегодня – для первых классов обеих школ. Не так страшно чтобы. Но когда захлопала входная дверь, когда малявки заверещали внизу – стало как будто холодно. Снегурочка – сегодня Юлька Канюкова – посмотрела, как мы все дрожим. Топнула и сказала:

– Страху нет, прорвемся!

Да. Когда цветной горох снежинок и ежиков повалил в зал, стало легче. И сразу Штин заорал на весь зал:

– Явилась в гости! К нам сама! Раскрасавица! Зима!

Малыши всему были рады, подпрыгивали и хлопали, хотя Штин сначала бултыхался в своем мешке, как конфета в варежке, Юлька путала слова, Туголуков не знал, куда вставать, а Деду Морозу, то есть Включаю или Выключаю, все вообще было фиолетово. Светлана Петровна и то лучше реплики подавала. И что, им – победить?

Но, если подумать, чтоб сказка получилась и хорошие стали по правде хорошими, кому-то надо стать плохим… Ужасно обидно, что все эти пупсы-первоклашки сначала смотрели на меня как на королеву, а к концу шарахались. Ну а что? Пусть боятся. Метель – это правда страшно, я помню: «Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине»[6]! Вот бы правда превратить снежинок в снежных чертей, посмотрела бы я тогда на этих положительных героев! Ну и еще обидно с середины нести всякую чушь типа: «Надо елку обокрасть и фонарики украсть», – сдались они мне. А в конце вообще убегать с позором. Снегурочка там призы раздает и вообще веселье – а мы с Лешим за дверью. Андрюшке тоже не нравилось. Он крутился, морщился, придумывал что-то. И в конце второй елки, для первоклассников из тридцать третьей, в конце убегая, приостановился и выкрикнул:

– Ну и оставайтесь тут! А мы в Антарктиду уедем!

И ему за это не попало. Велели всегда так говорить. Малышам раздавали подарки, а нам ничего не дали. Мандаринчик бы хоть, пить хочется. И есть. А домой нельзя, через сорок минут опять елка, для вторых классов. Завтра – три елки подряд и две потом, страшно немного даже. Ладно, заморозим и их. Снежинки вон как отплясывали, старались. Только Стеллка громко топает.

А еще малышам подарки, а нам никому ничего. Всегдашние, бумажные такие, тяжеленькие, разрисованные новогодними картинками, сладко шуршащие пакеты, а внутри, в пахучей норе – конфеты, вафли, мандаринка, яблоко и кедровая шишка. Там же в мешке у Деда Мороза остались еще… Ну, это, наверно, тем детям, кто не пришел. А мы уже большие. Нам завтра дадут, наверно… Завтра правда праздник уже, настоящий, последний день года!

После двух елок подряд наступил долгий перерыв, аж до пяти, когда придут четвертые классы. Слушать «у новогодней елочки зеленые иголочки» им скучно, будут ржать над нами…

Я сняла костюм, чтоб не запачкать, села на подоконник и стала смотреть, как там снаружи: солнце, синее небо, сияние морозной пыли в воздухе. Видно большие горки в овражке у тридцать третьей школы, и там полно народу веселится. Каникулы-то уже начались…

Штин ушел канючить к Светлане Петровне, чтоб дали сыграть Нового года. Интересно, у нас дом пионеров потом костюмы отберет? Мне жалко свой. И Андрюшкин. Конечно, не мешок с лоскутками и пришитыми шишками, а новогодский: просторный серебристый комбинезон, как у космонавта, но с коротким еще, как у пажа из кино «Золушка», плащом в снежинках, с накрахмаленным до геометрии воротником, с пажеским же белым беретом. Бабушка очень любит кино «Золушка». Светлане Петровне такую красотищу нельзя показывать – Туголукову отдаст во имя пионерской взаимо-

выручки. Если Штин в бабушкином серебристом творении Туголукова увидит, будет Битва Пересвета с Челубеем. Не. Еще елку завалят. Так что утром наволочку с костюмом мы с Андрюшкой спрятали за декорациями в Кукольном классе. Вот разрешат если, тогда и будет явление Штина народу.

Андрюшка вернулся красный – разозленный. Все лоскутки на нем встали дыбом. Пометался по залу, не зная, куда деться от ежей и снежинок, и заполз под елку.

Не разрешили. Другого Штина-то нет, Лешего играть. Ежи в середине зала на щелястом крашеном полу резались в значки, девчонки мыкались без дела, одна тонконогая Валька Машина вдоль стены выхаживала по-балетному в бывшей моей пачке с блестками – бабушка велела ей отдать, потому что на репетиции Валька была просто в белой майке с привязанным к лямкам дождиком. А теперь красавица. Штина бы переодеть – тоже стал бы красивый и, может, даже умный… С елки опять уже насыпалось много иголок, целый коврик, и лапы, казалось, она едва держит прямо.

Я пошла посмотреть, что делают пионерские ведьмы. Из дальней учительской пахло растворимым кофе и брынзой. И смотреть нечего. Заглянешь – прогонят. Пусть жуют свою скрипучую брынзу. Все равно она не сыр. И учительская – вовсе не учительская, там просто чайник у них стоит, и толстые тетки в красных галстуках вовсе не бессмертные комсомолки, которые на плакатах ведут детишек в прекрасный новый мир, да и дом пионеров вовсе никакой не дом, никто в нем не живет и жить не захочет. Тут вон даже елка почти померла. Что ж делать-то?

В зале пахло морозом, елка шуршала и звякала от сквозняка, все орали – лешачья задница Штина торчала из форточки, а пацаны дергали его за ноги и за мешок, чтоб втащить обратно. Штин брыкался, но вдруг замер и дал себя вытащить, выпрямился на подоконнике и повел рукой, как директор, когда изображает вождей с трибуны мавзолея:

– А пойдем на горку!

И мы пошли.

Горка была не то что в Егошихинском логу-у-у-у-у-у-ух, а так, детсадовская. И фанерок не было кататься, ну да ладно, можно и на ногах, а шлепнешься, так и веселее, и куча-мала. Пацаны немножко подрались, а девчонки повизжали – не всерьез, а чтоб почувствовать, что жизнь вот она, пахнет морозом. Мы извалялись, избегались вверх, изорались – захотели пить. А в доме пионеров для нас вода – только из-под крана, вонючая. Не. И есть хочется. Штин поел снежку и сказал:

– Ребя, деньги есть? Давайте сгоняем в гастроном за батоном.

У меня было двадцать копеек, уже почти на батон. У Юльки и Вальки по несколько пятачков и трояшек. У Андрюшки – пятнадцать. Все тоже стали рыться по карманам и складывать Стеллке в ладошку копейки, ничего так кучка набралась – почти два рубля. И мы помчались мимо тридцать третьей школы, мимо магазина «Автомобили», отражаясь в его витринах стадом снеговиков, и влетели в пустой гастроном. Стеллка запнулась за порог, шмякнулась, и монетки наши раскатились по грязному кафельному полу. Под Стеллкин вой и причитания старушек, подкарауливающих привоз кефира или чего там им надо, мы шустренько собрали свои копейки – вроде бы даже их стало больше. Обтерли их варежками и купили три батона, тяжелую, скользкую банку самого дешевого, прозрачного березового сока, и еще нам впритирочку, две копейки сдачи, хватило на триста граммов «Лимончиков», колючих сияюще-желтых шариков, кислых даже смотреть, которые из громадного ящика алюминиевым совком насыпали в фунтик из серой бумаги. Стали делить. Каждому вышло по три штучки. Штин, как бурундук, засунул в пасть сразу все, остальные тоже грызли и чмокали, в общем, около магазина «Автомобили» уже было очень охота пить. Ежи попросили дядек, ковырявшихся под капотом «Жигулей», чтоб открыли нам банку с соком – те не прогнали, а тут же засмеялись и подковырнули крышку гаечным ключом. Мы с Юлькой хотели им отдать свои оставшиеся «Лимончики», но дядьки не взяли.

По очереди попили прямо там. Банка, тяжелая и прозрачная, сияла синеватым стеклом на солнце, рябила березками на этикетке. Потом мы попили у горки. Потом разломали батон, и он исчез. Второй тоже. На третьем мы притормозили, сели в снег, доели спокойно – белый-белый мякиш и загорелая корочка, – допили сок. Весь мир теперь пах березовым соком и батоном. С горки было видно тылы дома пионеров с окнами, за которыми в зале мучилась елка, а сверху – большое синее небо. Как же хорошо. Только холодно. И пора. Вон уже многоголовая гусеница на дорожке – четвертый класс ведут из нашей школы. И у тридцать третьей тоже верещат, строятся…

Мы просочились внутрь вместе с румяной орущей малышней, и через гвалт, переобувание сменки, летающие варежки с налипшим снегом, шапки, которые на резинке так круто крутить вокруг, вопли и толкотню прорвались прямо в мокрых пальто наверх, в свой Кукольный класс. Скорей, скорей! Платье, корона… Ой, а чешки где? Вплыла Светлана Петровна:

– Ну, отдохнули?

Она и не заметила, что мы убегали? Без нас же было тихо?

Представления закончились. Думая, как помочь Андрюшке, я залезла под елку, все равно никто не видит. Послушала там, как она волшебно шуршит. Что ж делать-то? Еще завтра два представления, и все. Вылезла, потому что ничего в голову не приходит и елку жалко, хоть плачь. Ребята ушли, даже Штин, вокруг на партах грустно лежали костюмы снежинок, посверкивая мишурой; ежиные шкурки с иголками из тонко свернутых и покрашенных гуашью бумажных конусов; Андрюшкин большой и пестрый, как одеялко, мешок. В этом мешке, кроме самого Штина-то, еще столько места… Хм.

А снаружи, оказывается, повалил снег. Густо валил, будто уже неделю идет. Снежище. Развесил белые космы от земли до неба, такие густые, что даже апельсины фонарей над улицей стало плохо видно. Еле добрела до дому: в такой снегопад все как будто не на своих местах и во что-то нездешнее превращается.

Тридцать первого с утра елки для пятых и шестых пронеслись как одна, только все уж были усталые, скучные, даже Андрюшка, отбарабанивали слова, как заводные игрушки. Надоело мне вредить хриплому Деду Морозу. На кой он вообще нужен, если есть я? Зима же главнее морозов. Ладно, все. Домой. И да, нам дали подарки тоже, только после, когда уж шестые классы ссыпались вниз и галдели в раздевалке, а мы пошли переодеваться, – Включай-Выключай в расстегнутой шубе, сдирая бороду, сунул нам в класс почти пустой мешок:

– Э, артисты, разбирайте!

Спасибо, что хоть вспомнил. Туголуков под шумок спер лишний подарок и, жуя, скоренько смылся; ежи кидались фантиками и шкурками от мандаринок. И это что – все? Елка – все? Правда – домой? Штин залег под елку, будто хотел остаться там жить.

В зале на стуле валялась шуба Деда Мороза, а рукавицы, шапка, борода были раскиданы вокруг – ясно, кто тут устал больше всех. И на представлении от него припахивало, как в медицинском кабинете, когда всей школе прививки делают – он уж был это, «в вечернюю смену».

– Дети! – вдвинулась в зал Светлана Петровна, перекрыв корпусом выход. Вытащила из-за спины пойманного ежа и запулила обратно в зал: – Надо провести еще одно представление! Старшеклассники нашей школы попросили, чтоб у них тоже был праздник! Проявите сознательность!

– Да блин, – сказал Андрюшка из-под елки. – «Дети», ага. Что-то я так устал уже от детства.

– Но, Светлана Петровна, Дед Мороз – вон, все, – сказала Юлька. – Это… Шкуру сбросил.

– Товарищ Комаров и так достаточно потрудился. Нельзя его просить еще и в вечернюю смену в праздник работать! – Она зачем-то посмотрела в потолок в разводах. – А! Есть решение! Дедом Морозом будет комсорг школы! Дискотеку хотят – так ничего, слова выучит! Успеет!

По-моему, Светлана Петровна тоже была немножко «в вечернюю смену». Ну… И… Хорошо! Мы со Штином стукнулись взглядами.

Новый год-то сбежал.

В Кукольном классе Валька сосредоточенно отколупывала блестки от моего платья и складывала в ладошку. Что поделаешь, если у человека счастье маленькое, как блестка. Штин шуганул ее, и мы вытащили из-за декораций пыльную наволочку с костюмом. На миг показалось, что ничего не получится, потому что никогда нельзя оставлять хорошее на потом, а мы сдались, оставили, спрятали… И вообще чуть не забыли. Но может, еще получится? Андрюшка ожил. Сиял. Не ржал даже. Только пальцы тряслись немножко. Вдруг побежал зачем-то к окошку, вылез в форточку по пояс, нагреб снега и умылся им прямо снаружи. А потом они с Юлькой пороли по швам мешок, выдергивая толстую шершавую нитку, а я сшивала уже распоротый другой бок тоненькой ниточкой.

Комсорг был не в восторге надевать вонючую шубу и быть Морозом, пришлось подбадривать, а шубу мы с Юлькой даже вывесили на форточку, чтоб проветрилась. Хорошо, что слов у Мороза немного, да и те все с детского садика знают. Он-то как, десятиклассник, будет всерьез своим ребятам говорить: «Вы мне рады, дети?» Мы ему сказали:

– Ты нам не мешай, главное. Подарков-то нету, какой от тебя с пустым-то мешком смысл? Елку зажигай, да и все.

Штин вдруг сообразил:

– А что, потом дискотека будет, да? Ты вместо подарков дискотеку всем подари лучше. А нам можно остаться? А можно я буду песни объявлять? А-а, это магнитофон, да?! А первая какая песня? «Синий иней»?

Да ладно? Повезло!

За окном темнело. Дождик на елке дрожал и шуршал. Без четверти восемь, когда внизу захлопали двери и загомонили большие ребята, мы с Андрюшкой струсили, конечно, хотя все успели придумать, слова все помнят, кроме Стеллки. Ну, она топать будет и хлопать.

О-о, какие старшеклассники большие все… А девушки какие нарядные. Красивые, длинноногие. И я такая буду в десятом классе? Тогда, значит, и не страшно взрослеть? Вон они какие все счастливые! Платья короткие, шик! Много как их всех, парней и девушек, взрослых почти таких. В зале сразу стало тесно – а я думала, он большой! Зато никаких пионер-ведьм не видно. Сидят там у себя в гнездовье вместе с товарищем Комаровым. Брынзой закусывают.

– Наряжать люблю я елку, лишь иголки очень колки! – привычно голосила Юлька-Снегурочка.

– Елочка, елка, лесной аромат! – подвывали поредевшие ежи и снежинки.

Стеллка исправно подпрыгивала и бухала подошвами в пол – тоже трусила, как все, потому что в толпе старшеклассников мы казались гномами. Нас вообще мало осталось, даже Вальку я поймала в последний момент, когда она пальто прям поверх пачки напяливала – и пообещала коньки старые отдать. Теперь Валька, изображая пургу, семенила вокруг Стеллки, как Луна вокруг Земли.

Светлана Петровна наврала, наверно, что старшеклассники попросили елку – никто из этих парней и девок нас особо не слушал. Пока Штин не начал орать, напрыгивая на комсорг-Мороза:

– В зимний лес ты уходи, там под елкой отдохни! И зачем вам новый год, пусть все по-старому идет!

Снегурочка Юлька тоже орала на Мороза:

– Дедушка, надо Зимушке помочь!

Комсорг-Мороз пожимал плечами, стучал посохом и растерянно умолял одноклассников почитать новогодние стишки:

– Чтоб Зима стала доброй!

Бедняга. Парни толкались плечами, девчонки перешептывались. Стеллка с Валькой остановились, как игрушки, в которых кончился завод. Я выла, как буря, которая «мглою небо», нарезая круги вокруг елки, и фата за мной еле успевала. Юлька-Снегурочка с отчаянья начала уж сама про мороз и солнце, но тут вдруг Светлана Петровна из дальнего угла, из-за спин закричала:

– У леса на опушке жила Зима в избушке! [7] Ну же, комсомольцы, поем! Она снежки солила…

– В березовой кадушке! – заорал Штин, хотя Леший не мог подсказывать. – Она! Сучила пряжу! Она! Ткала! Холсты!

– Ковала ледяные да над реками мосты! – подхватили женскими визгливыми голосами другие пионер-ведьмы, которых не видно было за старшеклассниками. Может, подумали, что уже началась дискотека?

– По-то-лок! Ле-дя-ной! – заорали Штин, снежинки и ежи, сдирая пластмассовые шарики с елки и пуляя ими в толпу.

– Дверь скри-пу-ча-я! – наконец подхватили большие девчонки. – За шер-ша-вой сте-ной…

– Тьма колючая! – вместе рявкнул весь зал, перекидываясь шариками. Парни больше орали, чем пели: – Как войдешь за порог…

Ура.

Хорошая песня. Все знают.

И я тоже:

– …всюду иней!

Елка мигала уцелевшими кусками гирлянды и тряслась. Как громко, когда все поют! Но песня неумолимо кончилась. Надо собраться с духом. Старшаки похлопали сами себе, ну да ладно, все равно молодцы, что пели, а я закричала:

– Елочка веткой зеленой махнет, и словно в сказке придет Новый год!

Валька выключила верхний свет, парни засвистели, их девчонки радостно завизжали, переступая громадными, белеющими в темноте капроновыми ногами с круглыми коленками, застучали толстыми каблуками, а по темному залу полетели белые яркие зайчики от завертевшегося зеркального шара. А мы с Юлькой схватили Андрюшку и разодрали напополам. Не его, понятно, а лешачий мешок.

И пришел Новый год. Вылупился из драного мешка. Весь сверкающий, потому что ежи посветили на него украденным у товарища Комарова фонариком. Андрюшка раскланялся, помахал всем солидно, как Брежнев с трибуны, но не выдержал, заржал и стал, сдирая с елки, кидать серебристым дождиком во всех, закричал:

– Зима серебристой порошею засыплет любую беду!

Я добавила, чтоб не больно-то радовались:

– Когда без меня вы соскучитесь, тогда я к вам снова приду!

Юлька меня перекричала:

– Желаем всего вам хорошего в наступающем новом году!

Дальше слов мы не придумали. Ну и все, ну и хватит. Уже получилось. Потому что все веселые стали. Хлопали нам, свистели. Ура. Все на свете можно пересочинить, перепридумать. Главное – действовать.

– Поздравляю всех со мной! Я наступил уже почти! – заорал Штин, размахивая белым беретом. – Объявляю дискотеку!

И нам опять засвистели и захлопали.

Комсорг-Мороз ткнул в клавишу магнитофона:

…One way ticket,One way ticket,One way ticket to the moon.[8]

«Вечерняя смена» Светланы Петровны сделала ее добренькой. Она даже насовала нам оставшиеся от представлений призы, дурацкие, в общем, детсадовские: дудки пластмассовые и корзинки, что кому попало. В раздевалке Штин отобрал у меня дудку – от нее хоть свист и вой, все развлечение; всучил корзинку:

– Бабе Тоне отнеси! Клубки же складывать же!

И удрал, когда Светлана Петровна стала у нас костюмы собирать. Ну и молодец. Потому что надо ведь, чтоб мама его увидела в костюме таком. Шарф забыл даже. Праздник же сегодня, вот-вот. Стеллка наволочку с кружевами отдала вожаткам, чего жалеть, а Валька тоже от Светланы Петровны, пока та ежей свежевала, смылась, пачку не сняла и так и пошла домой, сверкая из-под пальтишка марлевым подолом и белыми колготками. Мы ей маленько завидовали. Ну а мне костюм зимы не жалко, все равно блесток не хватает, корона помялась. Пустая кожура, не костюм. Зима-то теперь – я. Навсегда, даже когда вырасту, не забуду, что я была – зима.

Наконец-то домой. Мама с работы пришла уже, наверно. Скрипел снежок. В корзинке – остатки подарка в порванном бумажном кульке. Вечером гости. Бабушка обещала «Наполеон» и кральки. Показалось, даже запахло кремом и горячим песочным печеньем. Валька с Юлькой скоро отвернули на свою Народовольческую, потом Стеллка на Горького. И вот я шла одна в синем воздухе. А песенка совсем не про синий иней, оказывается:

– One… – как там? – One way ticket…

Охапка пластиковых цветов тошнотворной расцветки покачивалась перед носом Киры.

– Это что?..

– Подарок! Держи, Кируся!

Лёня так и сочился энтузиазмом. Похоже, он и вправду полагал, что китайские искусственные цветы – это годный подарок. Такому любая обрадуется, не только тридцатилетняя училка, которую за следующим поворотом жизненной дороги поджидает кладбище. Даже «кладбИще», как говорил Лёня.

– Что это за эпидерсия? – уточнила Кира.

Эпидерсия – тоже было Лёнино словцо, означавшее неприятную неожиданность.

– Ну как… – растерялся кавалер. – Цветы, Кируся.

– Это, по-твоему, цветы?

– А как же? Смотри: синенькие, розовые, оранжевые вот.

– В жопу себе такие цветы засунь.

– Тебе, Кируся, не угодить. Чо не так-то?

– Лёня, эти цветы из чего?

– Ну как… пластик силикатный, с фенолом и альдегидами.

– Это мертвые цветы, Лёня. Понимаешь, мертвые. Мне еще рано такие. Живым дарят живое.

– Да ну тебя, Кируся! – Лёня бросил китайский дар на тумбочку под зеркалом. – Чаем-то напоишь?

– Чаем напою. Рассказывай, коммерсант, как дела.

Лёня, однокурсник Киры по филфаку, начал фарцевать по мелочи еще в восьмидесятом. За прошедшие десять лет он занимался джинсами, польской косметикой, пластинками и вьетнамскими шлепанцами. Теперь, видимо, дошло до пластиковых цветов. Дела то уносили Лёню из Москвы, то забрасывали обратно. Тогда он заезжал в гости, шумно пил чай, хвастался или жаловался и снова пропадал – на месяц или на полгода. Кира с Лёней были «разнополыми друзьями». Со стороны Лёни это предполагало галантность, которая выражалась в более или менее странных подарках. Со стороны Киры – чай, варенье и руку под щекой во время застольного рассказа.

После пластиковых цветов Лёня исчез надолго, до конца декабря. Позвонил в дверь и, как только Кира открыла, бухнул:

– Одевайся, мать!

– Куда еще одеваться? – опешила Кира.

– На улицу, потеплее.

– Ты что, даже чаю не попьешь?

– В другой раз, – отмахнулся Лёня и постучал по наручным часам. – Цигель-цигель.

– Не нравишься ты мне… – проворчала Кира из комнаты, натягивая рейтузы.

Застегнув тяжелую овчинную дубленку и приладив шапку, она посмотрела на гостя. Вид у Лёни был довольный.

– Шарф не забудь.

– Не забуду, не забуду… – Кира повязала шарф и сгребла варежки. – Я готова.

У подъезда стояла Лёнина «семерка», а к ее заднему бамперу была привязана веревкой рыжая корова.

– Ты что, с цветов на молоко перешел? – ошарашенно спросила Кира.

– Нет, конечно. Это тебе, – кивнул на корову Лёня.

– Кольцов, ты рехнулся?

– С чего это? – возмутился Лёня. – Сама говорила, что живым дарят живое. Вот я живое и пригнал.

– И что я с ней буду делать? – просипела Кира.

– Да что хочешь, – царственно махнул рукой Лёня. – Твоя же корова. Пошли.

Он подвел Киру к машине, отвязал от бампера веревку и вложил Кире в руку. Наклонился и клюнул носом в щеку.

– С новым тебя девяносто первым годом, Кируся.

– И тебя, сволочь такая.

Лёня хохотнул, обошел «семерку» и сел за руль. Мотор взревел, из выхлопной трубы вырвался клок вонючего дыма, корова фыркнула. Кира подскочила на месте и повернулась к ней.

– Вот это эпидерсия…

– Мооэу-у-у! – подтвердила корова.

Кира огляделась. Двор был безлюден. Под окнами растопырили обмороженные ветви чахлые топольки. Привязать корову к дереву и пойти домой? А дальше? Она же замерзнет к чертовой матери или от голода умрет. К соседнему подъезду лихо подкатило такси, хлопнула дверца, и тут Кира поняла – гараж. Отцовский «запорожец» она продала в прошлом году, после чего и купила дубленку. А вот пустой гараж стоял через два дома, и громоздкий ключ от него висел в общей связке.

Кира шагнула вперед и потянула за веревку.

– Ну пойдем.

Корова стояла неподвижно. Кира потянула сильнее. Корова шевельнула ухом и осталась на месте.

– Слушай, как тебя? Буренка? Пойдем в гараж. Там теплее, там крыша над головой. – Кира помахала рукой, условно изображая крышу. – Поживешь там, а я придумаю, как быть.

Корова флегматично взмахнула хвостом. Кира потянула за веревку – ничего не изменилось.

– Да пойдем же, дубина ты такая!

Корова стояла как скала. Кира громко почмокала губами и снова потянула за веревку. Безрезультатно. «Какая здоровенная… Силой точно не утащу», – подумала Кира. В голове пронеслось все немногое, что она знала о крупном рогатом скоте. В основном это были рецепты. Машинально она забормотала:

– Дряхлая, выпали зубы, свиток годов на рогах, бил ее выгонщик грубый на перегонных полях…

– Мооэ-у-у-у! – отозвалась корова и сделала первый шаг.

– Вот она, сила слова…

Кира шла к гаражу спиной вперед, тянула корову и читала стихи вслух – сначала Есенина, потом Некрасова. Корова мерно шагала по двору. Наконец Кира ткнулась спиной в дверь гаража, нашарила в сумке ключи и скомандовала:

– Стоять!

Корова послушно остановилась. Полязгав в замке, Кира оттащила в сторону металлическую створку и взялась за веревку. Она завела корову в гараж, привязала к стойке и осторожно потрогала за нос.

– Идиот Лёнька, правда? Я сейчас тебе поесть принесу.

Корова промолчала. Никакой еды для нее, кроме хлеба, Кира дома не нашла. Подумав, набрала еще пятилитровое ведро воды и понесла в гараж. Дверь Кира открывала с опаской, но корова смирно стояла и глядела в стену. К запахам ржавчины и пыли добавился букет из мокрой шерсти и прелой травы. Кира поставила перед коровой ведро, положила на пол хлеб, проверила – веревки хватит, дотянется.

– Не скучай тут. Утром еще приду.

Дома, скинув дубленку и сапоги, Кира упала в кресло и сообщила в потолок:

– Заявится еще – кипятком оболью.

Утро вечера мудренее, и Кира проснулась с готовым решением. Она отдаст чертову корову любому желающему, бесплатно. Желающий наверняка будет знать, что с этим подарочком делать. Надо немедленно дать объявление – сегодня же воскресенье, на работу не идти. А еще задать скотине корму. Кира потянулась в последний раз и выскочила из постели.

Хлеб она скормила корове еще вчера, поэтому нужно было идти в «Гастроном». Там есть доска объявлений, вспомнила Кира. Вырвала несколько тетрадных листов и крупно написала на каждом: «Отдам корову! Бесплатно!» Обвела надпись пожирнее. Нижний край каждого листа она разрезала на полоски, на каждой указала свой телефон и подписала: «Корова». Получилось так убедительно, что Кира на всякий случай посмотрелась в зеркало. Потом бросила в сумку объявления, коробочку канцелярских кнопок и взялась за рейтузы.

Домой она вернулась уже без объявлений, зато с полным пакетом хлеба. Взяла одну буханку, набрала новое ведро воды и отправилась в гараж.

– Мооэ-у-у-у! – заголосила корова, когда дверь открылась.

– Жив и я, привет тебе, привет, – ответила Кира.

В нос ей тут же ударил ядреный аммиачный дух. Что ж, надо было предполагать, что корова захочет не только поесть и попить.

– Начинаю понимать прелесть пластиковых цветов, – процедила Кира, сморщила нос и шагнула внутрь. Подобрала с пола пустое ведро, поставила полное, выложила хлеб. Осторожно тронула рыжий коровий бок. Он был теплый, под шкурой что-то медленно пульсировало.

– Бывай, Буренка. До вечера, – сказала Кира.

Телефон зазвонил в обед.

– Алло?

– Девушка, здрасте! Я по объявлению! У вас корова? – мужской голос звучал азартно и взволнованно.

– У меня, – подтвердила Кира.

– И что, прям бесплатно отдаете?

– Да, бесплатно.

– А она у вас живая?

– А какая еще она может быть? Настоящая, большая, живая корова. С рогами.

– Ну мало ли какая, раз бесплатно… Тогда могу ее забрать?..

– Да, конечно. Приезжайте.

– Не, девушка, приехать не смогу. Только если вы доставите.

– Как это – доставлю? – растерялась Кира. – Куда?

– На Тюльпанную улицу, дом семнадцать. Тут у нас частный сектор.

Кира задумалась. Она знала, где находится Тюльпанная – не так уж далеко, примерно в часе ходьбы.

– А… а в какое время можно ее вам доставить?

– Да в любое, девушка. Вы в звонок на калитке позвоните, там жена моя выйдет.

– Хорошо. Сегодня доставлю, – ответила Кира.

– Выходи, Буренка! – крикнула она, открыв гараж. – Нашелся для тебя нормальный хозяин.

Видимо, корову это известие не особо обрадовало. Она стояла неподвижно, пока Кира отвязывала веревку, и хлопала ресницами. Выходить на улицу корова тоже не пожелала.

– Однажды в студеную зимнюю пору… – завела Кира, и Буренка двинулась вперед.

Так они и пошли на Тюльпанную. Кира думала, что прохожие начнут пялиться, хихикать и тыкать пальцами, а ей будет неловко. Оказалось, что всем на корову наплевать, разве что пара человек оглянулись. Гораздо больший интерес публики вызывали бока мандаринов, выглядывающие из авосек. В какой-то момент Кира почувствовала себя на карнавале – Новый год же на носу. А она, допустим, пастушка…

– Женщина, как вам не стыдно?! – взвился на всю улицу крик.

Кира остановилась и обернулась.

– Серут и серут со своими коровами, – прошелестела в спину проходившая мимо старушка.

Позади Буренки красовалась исходящая дымом лепешка. Кире немедленно стало жарко, даже кончики пальцев закололо. Позор какой! Она резко дернула за веревку и потянула корову за собой. Та, будто поняв, что виновата, потрусила за Кирой.

Наконец они добралась до нужного дома, окруженного ярко-зеленым забором. Рядом с массивными воротами притулилась узкая калитка, в которой было прорезано неожиданно игривое сердечко. Кира надавила на пимпочку звонка. Через пару минут калитка распахнулась, и на улицу выступила могучая женщина с брежневскими бровями, в фиолетовом зимнем пальто.

– Вы, што ли, с коровой? – спросила она, взглянув на Киру.

– Да, я с коровой.

Женщина повела одной бровью, обошла Киру с коровой кругом и кивнула.

– Што ли, бесплатно?

– Да.

– А чего так?

– Мне держать ее негде, – пожала плечами Кира.

– А-а. Ну, давай, – протянула руку к веревке новая коровья хозяйка.

– Подождите. А что вы с ней будете делать? – зачем-то спросила Кира.

– На мясо пустим, – флегматично ответила женщина.

Буренка попятилась и уронила лепешку.

– Как это – на мясо? – испугалась Кира. – Да вы посмотрите, какая это корова. Вон какие… какое вымя у нее. Она молоко дает ведрами!

– Зима, сена лишнего нету.

– Да она совсем немного ест.

– Много, немного, а сена нету. – Женщина решительно взялась за веревку. Видно было, что никакими коровьими достоинствами ее не убедить.

– Нет! – перехватила веревку Кира. – Я передумала. Не отдаю. Пошли, Буренка!

– То надумала, то передумала… – фыркнула могучая женщина. По улице разнесся возмущенный стук калитки.

– Скучно? Скучно! Ямщик удалой, разгони чем-нибудь мою скуку…

Кира брела с коровой в поводу, читала вслух стихи и проклинала свою мягкотелость. Она почти дошла до гаража, когда услышала крик:

– Кира Васильна! Кира Васильна! Это вы?

Кира оглянулась. Придерживая шапку, за ней спешил, отдуваясь, участковый. Круглого, румяного и хохотливого Петра Ивановича давным-давно кто-то из детей прозвал Синьором Помидором. Потом эта кличка разошлась по всем близлежащим домам. Возможно, приличные люди не знают своего участкового в лицо, а вот Кира часто с ним сталкивалась. Синьор Помидор то приходил к тощим лохматым соседям по лестничной клетке, из-за двери которых постоянно воняло сладковатой дрянью, то навещал живущую этажом выше девяностолетнюю большевичку Прокофьеву.

– Здравствуйте, Петр Иванович, – сказала Кира, когда он подбежал.

– Здрасьте, Кира Васильна, – выдохнул участковый. – А я смотрю: вы, не вы? Что это за пополнение у нас? – кивнул он на Буренку.

– Подарили, – вздохнула Кира.

– Кому? Вам?

– Конечно. А что мне с ней делать?

– Доить? – предложил участковый.

– Петр Иванович…

– Ну да… – Он оглядел Киру с головы до ног. – Доярка из вас не очень, чтобы очень.

– Я хотела эту корову отдать кому-нибудь по объявлению. А там ее зарезать собирались, представляете?

– Такую красоту?.. – Петр Иванович погладил Буренку по морде. – Не годится.

– Вот и я не согласилась. Только что с этой красотой делать – не знаю.

– Подождите, Кира Васильна. Вы ее за так отдавали? Даром?

– Даром.

– Так давайте я возьму? У меня сестра в Подмосковье живет, там домик, хозяйство, и коровке место найдется.

– А вдруг у вашей сестры тоже лишнего сена нет? – прищурилась Кира.

– Не, за сено вы не беспокойтесь, – хохотнул участковый. – Там и ее прокормят, и на нас с вами останется. Ну что, красавица, поедем в деревню?

– Мооэ-у-у-у!

– Она согласна, – ответила Кира.

Новый год принес какое-то сомнительное счастье. В январе люди давились в очередях в сберкассы или за хрусталем, пытаясь обменять или во что-то вложить деньги. В феврале подсчитывали потери. В марте – смирялись с ними. В апреле недоверчиво разглядывали новые цены в магазинах, а больше там не на что было смотреть. Для того чтобы купить пачку «геркулеса», нужно было показать паспорт с московской пропиской. И за тем «геркулесом» приходилось еще побегать и постоять. К маю у Киры иссякли запасы крупы. Зато в «Гастроном» завезли ванильные сухари и детскую смесь «Малютка».

Кира сидела и проверяла тетради, когда в дверь позвонили. «Открывать? Не открывать?..» – лениво подумала она. Любопытство победило. На пороге стоял несколько побледневший Синьор Помидор.

– Петр Иваныч? Здравствуйте…

– Здрасьте, Кира Васильна. А я к вам с приветом с фазенды!

– От кого? – удивилась Кира.

– Да, от Машки, от коровки вашей.

– Почему – Машки? Ее же Буренкой звали…

– Так сестра моя ее переименовала. Ладно, Кира Васильна, вы держите, а я побежал. – Петр Иванович вложил Кире в руки увесистую матерчатую сумку. – Через недельку еще заскочу.

В сумке оказалась литровая банка сметаны и пакет с творогом. Кира аккуратно разложила на столе эти дары и смотрела, не решаясь коснуться. По кухне расходился тонкий запах подкисленного молока, травы, теплого коровьего бока.

Петр Иванович привозил «приветы с фазенды» несколько лет. В теплое время он забегал еженедельно, зимой – раз в месяц. Пока наконец не появился в дверях сразу с двумя набитыми сумками.

– Держите, Кира Васильна, – объявил он.

– Почему так много?.. – растерялась Кира.

– Потому что срок Машке вышел. Старенькая она уже стала, понимаете?

Мясо Кира есть не смогла, хотя борщи и котлеты благоухали на всю квартиру, да и знала она эту корову от силы два дня… Не смогла, даже не пробовала. Зато мужу и детям всё понравилось.

Облить Лёню кипятком Кире так и не удалось. Он не приезжал больше никогда.

Мистер Кристиан, по мнению горожан, был счастливым человеком. Нос его был достаточно курнос, живот и положение – выдающиеся, бакалейная лавка, которой он владел, процветала. Он был членом городского совета и по воскресеньям пел в церковном хоре. Его супруга готовила идеальные пудинги и вышивала крестиком, а трое детей были белокуры, послушны и отлично учились в лучшей школе города под руководством почтенных преподавателей, исключая одного лишь непочтенного учителя литературы, позволявшего детям бегать на переменках, шутить на уроках и – самое ужасное – высказывать собственные суждения о прочитанных произведениях.

Одним словом, мистер Кристиан сумел добиться в жизни всего, о чем только может мечтать человек. Тем не менее, он был глубоко несчастным человеком. Каждый год, начиная с первого декабря, он уединялся по вечерам в кабинете, отодвигал потайную панель на стене и с тоской смотрел на портреты прославленных героев – мистера Скруджа и Гринча, – тех, чьи деяния служили мистеру Кристиану примером.

Уважаемый владелец бакалейной лавки, почтенный отец, верный муж ненавидел Рождество и мечтал однажды похитить его – с большим успехом, чем вышеупомянутые господа. Увы, мистер Кристиан не был так богат, как мистер Скрудж, и проживал в самом обычном городе. Но он сильнее, чем эти двое, ненавидел Рождество. Этот мерзкий праздник нарушал привычный распорядок жизни: приходилось задерживаться в лавке и продавать глупых оленей, красные варежки и колпачки, украшать витрину легкомысленными шариками, придумывать, что подарить детям, наряжать елку, есть рождественский пудинг – пусть и идеальный – и индейку под крыжовенным соусом. Последнее обстоятельство выводило мистера Кристиана из себя сильнее всего: почтенный владелец бакалейной лавки находил свой живот более выдающимся, чем пристало в его положении, и тщетно старался уговорить его выдаваться хоть немного меньше. К тому же солист церковного хора, прекрасно считавший в уме и на память знавший сумму кредита каждого покупателя, не в состоянии был запомнить слова торжественного гимна и всякий раз опасался их перепутать, что неминуемо повредило бы его репутации лучшего фальцета, и так покачнувшейся по причине появления в хоре нового тенора – уже известного учителя, не имевшего ни положения, ни супруги, ни уважения к выдающему животу и голосу почтенного бакалейщика.

Мечты мистера Кристиана так и остались бы мечтами, если бы однажды с ним не случилось чудо.

Нет, бакалейщик не ждал его, так же, как он не ждал наплыва клиентов в этот день. Однако жители городка словно сговорились и решили – вместо круп, хлеба и бисквитов – закупиться всякими ненужными вещами к Рождеству, хотя до него оставалось еще две недели. Целый день мистер Кристиан продавал елочные игрушки и вязаных оленей, упаковывал в красивую бумагу коробки с имбирным печеньем, перевязывал ленточками пакеты с бестолковыми стеклянными шариками, внутри которых мирно спали заснеженные домики и крошечные человечки.

К вечеру мистер Кристиан устал и разозлился, что, надо отдать ему должное, случалось крайне редко. Размышляя о печальных семейных обстоятельствах – супруга и дети ждали мужа и отца наряжать елку, – и о том, что до ужасного праздничного обеда остается все меньше времени, почтенный бакалейщик закрыл кассу, погасил верхний свет и собрался опустить шторы, как дверной колокольчик тренькнул и в магазине появился покупатель.

Нацепив на лицо дружелюбную улыбку, мысленно чертыхаясь и одновременно прося у Господа прощения за сквернословие, мистер Кристиан вернулся за прилавок.

В лавке царил полумрак, поэтому бакалейщику не удалось толком разглядеть позднего гостя, однако мистер Кристиан с легким удивлением отметил, что, несмотря на холодную погоду, тот был одет всего лишь в твидовый черный костюм. Из-под костюма торчал хвост.

– Добрый вечер, почтеннейший! – ласково произнес посетитель. – Думаю, мне нет нужды представляться.

И он покрутил хвостом.

Мистер Кристиан поднял руку, чтобы перекреститься, но рука замерла в воздухе. Злое колдовство или ужас, охвативший члена городского совета, были тому причиной – бог весть.

– А вот этого не надо! – строго заметил гость. – Это лишнее. Совсем лишнее… Не стоит изгонять того, кто пришел помочь вам.

– Ка-а-ак? С чем попопопомочь? – с трудом выдавил мистер Кристиан, щелкнув челюстью и от ужаса громко испустив газы, что привело благовоспитанного бакалейщика в еще большее смятение.

Посетитель же, чье инкогнито (невзирая и не взирая на хвост) мы сохраним, сделал вид, что ничего не заметил. Лишь слегка наморщил нос и вернулся к прерванной беседе.

– Я готов помочь вам, уважаемый, встать в ряд со столь почитаемыми вами мистером Скруджем и мистером Гринчем. Вы, если я не ошибаюсь – а я никогда не ошибаюсь, – мечтаете об этом долгие годы.

– Дддда… Я хотел… надеялся… но ка-ак? Это невозможно!

– Для меня нет ничего невозможного, – надменно произнес гость.

– Но я… вы мою душу, да? И подписать что-то там кровью? – Бакалейщик побледнел и затрясся. Вместе с ним затряслось малиновое и клубничное желе в банках.

– Да зачем мне ваша душа, – отмахнулся хвостом посетитель. – И что-то там подписать кровью… Фи, что за суеверия! Мы же не в средневековье живем.

– А что же тогда?

– Всё просто. Вы, сославшись на простуду, лишившую вас голоса, отказываетесь от участия в торжественном рождественском богослужении. После праздничного обеда – на котором, замечу, вы должны отпробовать всех блюд, приготовленных вашей уважаемой супругой, – вам нужно будет всего лишь выйти на улицу в ночной сорочке и колпаке и произнести заклинание, текст которого… – гость помахал пожелтевшим пергаментом, бог весть (или черт знает) как оказавшимся у него в руке, – …записан вот здесь. И желание ваше исполнится: в мире больше никогда не наступит Рождество.

– Простите, Ваше Темнейшество, – мистер Кристиан немного пришел в себя, – я мало знаком с обычаями и порядками вашего уважаемого заведения, но наслышан, что вы ничего не делаете даром. Чем же мне придется заплатить?

– О, ничего особенного. Мы ведь – там, у себя в заведении, – тоже не жалуем святой праздник. Так что вы, в каком-то смысле, окажете нам услугу. Однако, дабы не нарушать традицию, заплатить придется. Вы должны будете бесплатно отпускать товар всем учителям городской школы в течение года. Воистину сатанинское место, ведь так вы говорите?

– То есть… Там все… Господи, неужто все?

– Разумеется, нет. Но мы работаем над этим… Так как, согласны?

Мистер Кристиан быстренько прикинул в уме расходы. Они оказались существенны, но не чрезмерны.

Бакалейщик кивнул и протянул дрожащую руку за волшебным пергаментом, который и был передан ему хвостатым гостем в обмен на бумагу, гарантирующую бесплатное обслуживание в лавке школьным учителям в течение года.

Пока мистер Кристиан в неверном свете уличных фонарей и непогашенной подсветки прилавка тщился разобрать нацарапанные когтем знаки, таинственный посетитель исчез. На сей раз дверной колокольчик промолчал.

Счастливый бакалейщик, уважаемый член городского совета и бывший лучший фальцет церковного хора, довольный, помчался домой – к домашнему обеду и заждавшемуся семейству. Ничто – даже украшение елки и обсуждение праздничного меню – не могло теперь испортить настроение мистеру Кристиану.

А по темной улице, весело помахивая хвостом и насвистывая рождественский гимн, шел некто в черном твидовом костюме.

Наконец-то сбылась и его мечта: сделать чудесный рождественский подарок коллегам-учителям и стать лучшим тенором церковного хора.

Мисс Корнелия была совершенством и знала это.

Ее скромная квартирка была образцом чистоты и порядка: мебель расставлена вдоль стен параллельно, шторы повешены перпендикулярно, а кружевные салфетки и подушки разложены на столе, полочках и диване по диагонали.

По улице мисс Корнелия шла так, словно чертила ботинками две параллельные прямые. Идеально отглаженный наряд и высокие моральные принципы утягивали ее тело и душу, создавая два равнобедренных треугольника, сходившихся острыми углами на тонкой талии. Излишне упоминать, что мисс Корнелия преподавала геометрию – самую точную науку, – и на ее уроках царила идеальная тишина.

Жизнь учительницы была подчинена строгому распорядку, а ее мечты – столь же рациональны, как теорема Пифагора и ряды Фибоначчи. Их было всего три – столько же, сколько углов в треугольнике – фигуре, почти совершенной, но все же менее совершенной, чем шар. Увы, для калькуляции мечтаний шар не подходил по причине отсутствия углов, поэтому пришлось воспользоваться треугольником.

Мисс Корнелия мечтала, во-первых, о том, что однажды богатая пожилая старушка, случайно встретив учительницу на улице или в церкви, по достоинству оценит ее аккуратность и моральные принципы, пригласит в компаньонки, а потом (по истечении надлежащего срока) тихо скончается во сне, оставив все богатство совершенному созданию. Во-вторых, мисс Корнелия мечтала встретить молодого владельца яхты, замка, привлекательной внешности и гольф-клуба (игры с шарообразным мячом и круглыми лунками), который обратит внимание на идеальную прическу и наряд учительницы и сделает предложение руки, сердца, состояния и внешности. В-третьих, мисс Корнелия мечтала (прекрасно осознавая всю слабость доказательно-геометрической базы) о чуде – исчезновении ужасного праздника Рождества.

Рождественские каникулы нарушали стройное течение жизни и учебы, порождали сумятицу, игры, беспорядок и шум, которые были противны совершенной натуре мисс Корнелии.

Увы, учительница жила в самом обычном городке. Одиноких богатых старушек разобрали любящие родственники, в маленькую речку никогда не заплывали роскошные яхты с молодыми владельцами, а что касается Рождества, то печальный пример мистера Кристиана и законы природы неукоснительно свидетельствовали о невозможности чудес в реальном мире.

Размышляя о несовершенстве Вселенной, совершенная мисс Корнелия шла домой из школы. Сегодня – в последний учебный день – были выставлены строгие, но справедливые оценки ученикам, тетрадки и учебники сложены в шкаф до конца каникул, модели пирамид, параллелепипедов, призм и прочих полиэдров расставлены на полках, классная комната закрыта на ключ, а ключ повешен на гвоздик в учительской.

Ножки мисс Корнелии переступали по неидеально расчищенной дорожке, вычерчивая две параллельные прямые.

На центральной площади школьники играли в снежки возле празднично украшенной елки, неприлично шумели и смеялись. Проходя мимо палаток с глинтвейном и имбирными пряниками, мисс Корнелия подумала, что, случись такое в школе, она непременно сделала бы нарушителям порядка замечание – строгое, но справедливое. Однако здесь, за пределами учебного заведения и окончившегося семестра, прав на замечание у мисс Корнелии не было. Очередное проявление несовершенства этого мира огорчило учительницу, но она тут же утешила себя тем, что чистая, упорядоченная квартира с расставленной параллельно мебелью и висящими перпендикулярно шторами уже близко – только за угол свернуть. Вдруг что-то ударило учительницу в спину. Мисс Корнелия покачнулась, хаотично замахала руками и совершенно несовершенно плюхнулась в сугроб.

Ребятишки, игравшие в снежки, сгрудились в геометрически неправильную кучку вокруг известного баловника Питера Кармоди и испуганно затихли.

– Позвольте вам помочь, уважаемая леди! – произнес приятный голос.

Чьи-то сильные руки помогли мисс Корнелии подняться. Кто-то вежливо, аккуратно, не нарушая правил приличий, стряхнул снег с волос и вручил учительнице сумочку и шапочку.

Мисс Корнелия проморгалась, стерла с лица снег и хотела было поблагодарить спасителя, но слова замерли у нее на языке.

Перед ней стоял некто в белоснежном балахоне. На голове у незнакомца сиял золотистый полукруг, а за спиной виднелись сложенные крылья, по форме напоминающие равнобедренные треугольники.

– Я к вам с доброй вестью, мисс Корнелия! – Незнакомец склонился в поклоне. – Совершенство вашей души и принципов, ваши жизненные правила делают вас почти идеальным существом. Но увы, на этом сверкающем полотне есть одно грязное пятнышко. И это огорчает Того, Кто послал меня к вам.

Мисс Корнелия, смутившись, принялась отряхивать пальто и поправлять волосы.

– К сожалению, сейчас мой облик может огорчить кого угодно, даже не столь строгого судию.

– О нет, нет, дело вовсе не в этом. Я вижу свет жизни в ваших глазах, отблеск мечты под покровом, сотканным из теорем, аксиом, прямых и чисел. Ваша нелюбовь к светлому празднику Рождества печалит меня.

– Но праздники – это хаос, бессистемность, нарушение правильного порядка и порядочных правил! Это шум, песни, переставленные столы, разнообразно украшенные елки, разбросанные коробки и обертки от подарков. Снежки…

Мисс Корнелия передернула плечами. Жест, далекий от совершенства, но учительница была слишком огорчена, чтобы заметить это.

– Отчего же? Скажите, какую форму имел попавший в вас снежок?

– Шара. Самой идеальной фигуры в геометрии.

– Верно, – улыбнулся некто. – А чем украшена елка на площади?

– Тоже шарами.

– А верхушка елки украшена звездой – плоским невыпуклым многоугольником, не имеющим однозначного математического определения.

Слова незнакомца, подобно горячему глинтвейну, опалили сердце мисс Корнелии. Оно – впервые в жизни – пропустило удар, затем забилось ускоренно-неидеально.

– Видите, сколько прекрасно-геометрического таится в Рождестве. Вам нужно сейчас же слепить снежок и…

– Нет, нет и нет! – вспыхнула мисс Корнелия. – Подобная забава далека от совершенной геометрии и вступает в противоречие с моими моральными принципами.

– Напротив, уважаемая леди! Снежок летит по баллистической траектории. Рассчитать ее можно согласно формуле…

Некто в белом балахоне наклонился и написал на снегу: L(v, z) = (V²/9) × sin(2z).

– …где L – дальность полета, v – начальная скорость, g – ускорение свободного падения, z – угол, под которым было заброшено тело. Это не геометрия, но физика – наука почти столь же строгих формул и правил… Полагаю, вы достаточно учены и сможете рассчитать силу броска так, чтобы снежок попал… нет, конечно, не по голове, но под ноги шалуну Питеру.

Перед мысленным взором мисс Корнелии заплясали цифры и линии, выстраиваясь в изящную синусоиду траектории.

– Подержите-ка. – Учительница решительно сунула незнакомцу сумочку и, наклонившись, зачерпнула из сугроба пригоршню снега.

Спустя несколько минут на площади началась настоящая снежная битва, в которой приняли участие и школьники, и возвращавшиеся с работы взрослые, и продавцы сувениров, глинтвейна и пряников, и бывший церковный органист, приехавший в инвалидной коляске полюбоваться елкой. И конечно же, строгая учительница геометрии. Она так увлеклась игрой, что уже не рассчитывала ни параллельность своих шагов, ни баллистическую траекторию снежков.

А по темной улице, поправляя скособочившийся нимб и насвистывая рождественский гимн, шел некто в белом балахоне. Перед тем как завернуть за угол, некто обернулся и посмотрел на мисс Корнелию (волосы растрепаны, перчатки торчат из кармана, шарфик сбился набок) и мечтательно произнес:

– Настоящее совершенство!

Все началось, когда мне было шесть. То лето выдалось каким-то особенно жарким, даже ночами стояла духота. Раскрытые нараспашку окна не спасали, и спать было совершенно невозможно. В очередной раз проворочавшись без толку в постели полночи, я выбрался потихоньку из кровати и пошлепал на кухню. Темнота меня никогда не пугала, а холодильник манил оставленным там специально на такой случай стаканом лимонада.

Я уже почти дошел до кухни, когда услышал в гостиной какой-то странный хлопок. Воображение мигом нарисовало парочку коварных грабителей или того лучше – привидений. Настоящих воров я видел только по телевизору, а о привидениях рассказывала бабушка. Не мог же я, в самом деле, упустить шанс увидеть их своими глазами? Конечно, не мог. Поэтому подкрался к двери и осторожно в нее заглянул.

В гостиной стоял человек, и если это был вор, то самый странный вор из всех, что я мог бы себе представить. Большой бородатый дед в красной шубе и шапочке, он стоял посреди комнаты и возился с какой-то штукой, похожей на небольшую книжку. Это был… Честное слово! Это был настоящий Дед Мороз!

– Дедушка?! – удивленно воскликнул я.

Он подпрыгнул и уронил свою книжку на пол. Не успел я толком ее разглядеть, как он быстренько ее подхватил и засунул в карман шубы.

– Хо-хо-хо? – неуверенно сказал он и добавил: – Ты почему не спишь?

– Жарко, – ответил я.

– Это точно, – уныло согласился он, – жарко, еще как. Вы зачем так натопили?

– Это не мы натопили, это лето, – объяснил я.

– Как лето?! Не может быть! – Он кинулся к окну и сразу же запутался в занавеске. Ее раздувал легкий ветерок, под окном удушливо цвела любимая мамина роза. Отрицать очевидное лето не мог даже Дед Мороз, но он все равно на всякий случай выглянул наружу, вздохнул, с досадой стянул шапку и снова достал из кармана свою книжку.

– Вот же дьявольское изобретение! – непонятно выругался он. – С курса сбился.

И опять принялся тыкать пухлыми пальцами в книжку, а я разглядывал его во все глаза, переминаясь с ноги на ногу. Даже пить расхотелось.

Спустя пару минут дед повеселел.

– Эй, парнишка! – окликнул он меня специальным, дед-морозовским, голосом. – Поди-ка сюда.

Я подошел поближе.

– Ну подходи-подходи, не бойся, – подбодрил он. – Видишь, как – заблудился я немного, помощь нужна. Тебя как зовут?

– Максимка.

– А сколько тебе, Максимка, лет?

– Шесть.

– Ше-е-е-есть! – восхитился он. – Ну, тогда ты точно справишься. Вот, смотри. – Он показал мне свою книжку. Вблизи она оказалась не книжкой, а скорее дощечкой, яркой, красивой. По ней бегали цифры и картинки, а наверху было что-то написано.

– А это что? – ткнул пальцем я.

– Тс-с-с, – цыкнул он, и я скорей отдернул руку. – Это моя… ракета. Она помогает мне успевать за одну ночь к каждому ребенку.

– Ракета? – разочарованно посмотрел я на деда и отодвинулся. – Думаете, раз я маленький, можно мне всякую ерунду говорить? Все знают, что Дед Мороз на санях приезжает.

– Да-а-а, тебя не обманешь, – уважительно покачал головой Мороз. – Верно говоришь, только вот это они и есть. Читай, что написано?

Я напрягся и прочитал по буквам:

– С. А. Н. И. И. А почему тут две «И»?

– Сказочная Академия Новогодней Игрушечной Индустрии, – расшифровал он.

Я ничего не понял, но прозвучало внушительно. Кроме того, я расслышал волшебное слово «игрушечной», а неподалеку на полу стоял здоровенный мешок…

Я был воспитанным ребенком, но, как ни крути, а мешок с игрушками – это мешок с игрушками. Глупо проявлять излишнее воспитание в присутствии такого подарка судьбы, рассудил я и честно предупредил:

– А я стишок знаю.

– Ого, вот это молодец! – не слишком искренне обрадовался он. – Давай сделаем вот что: покажи мне, где тут у вас розетка и, пока мои сани будут заряжаться, ты расскажешь свой стишок. Только тихонечко. Ночь все-таки, люди спят.

И правда. Тут такое, а они дрыхнут себе!

Дед Мороз воткнул сани в розетку, и я шепотом продекламировал оставшийся с прошлого Нового года стишок. И даже неплохо получилось, всего два слова забыл. Дед Мороз вовремя подбадривал меня и поправлял, так что в целом вышло совсем отлично. Напоследок прозвучало желанное: «А теперь подарок», и я затаил дыхание. Никому еще не удавалось получить подарок от Деда Мороза летом!

Дед Мороз развязал мешок, и я так и замер. Чего же там только не было! Машинки, паровозы, куклы, пистолеты, наборы солдатиков и коробки с настольными играми – казалось, весь «Детский мир» не вмещал в себе столько сокровищ. Наверху всего этого великолепия лежал большой плюшевый заяц. Мне очень хотелось взять этого зайца, я даже почти сочинил про него историю – как он когда-то был настоящим, живым, но посмотрел в зачарованное озеро и стал плюшевым. И как все его четыре сыночка и лапочка-дочка отправились искать доктора Айболита, а нашли только Деда Мороза, и…

Я зажмурился. Ни один уважающий себя взрослый шестилетний человек не выберет плюшевого зайца. Пусть лучше он достанется какому-нибудь малышу, – вздохнул я и великодушно взял пожарную машину.

– Отлично! – одобрил Дед Мороз, поглядывая в сторону своей дощечки. – Давай-ка посмотрим теперь, как там мои сани. Ха! В порядке, зарядились уже, до базы дотяну. Ну что, Максимка, – он протянул мне большую ладонь, – будь здоров, не кашляй. Слушайся маму, и к следующему году обязательно получишь подарки. Только вот еще что, – добавил он в последний момент, – лучше не говори никому, что видел меня, а то перед другими Морозами стыдно – засмеют.

Я удивился, что есть, оказывается, и другие Морозы, но заверил его, что никогда в жизни никому не скажу, пусть хоть пытают, и он, успокоенный моей пламенной речью, с легким хлопком растворился в воздухе.

Миг – и как никого и не было, только облако блестящей пыльцы осталось в воздухе.

Волшебство!

А в новогодние праздники он не пришел. Я весь извелся, ожидая Деда Мороза, и, когда наконец раздался стук в дверь, бросился к ней со всех ног, но, увидев гостя, почувствовал горькое разочарование. Это был не он. Какой-то другой дядька с бородой и в шубе стоял в дверях и рассказывал, что он, дескать, пришел из лесной дремучей чащи и еще чего-то там про зверей и птиц – я не слушал. Я думал о том, что настоящий Дед Мороз не стучится в двери, как я мог забыть об этом. Губы дрожали, но я держался изо всех сил. Тем более что и незнакомого дядьку было жалко – он ведь не виноват, что ему не выпал шанс быть им – настоящим. Старался вовсю – играл со мной, тормошил, задавал вопросы и даже хотел послушать мой стишок. Но я не рассказал. Стишок я учил для настоящего Деда Мороза, а у этого и борода накладная, и джинсы из-под шубы торчат.

Жалкая подделка.

Следующее лето выдалось дождливым, и я крепко спал ночи напролет. Жизнь мальчишки полна приключений, и я стал забывать своего странного гостя, взбудораженный грядущим событием – поступлением в первый класс. Только однажды, наутро перед самой школой, мама сдернула с меня одеяло и строго спросила:

– Зачем ты опять рассыпал блестки в гостиной, Максим? И вообще, где ты их берешь?

– Ма-а-а-ам, это не я! – промямлил я, и тут смысл ее слов дошел до полусонного сознания. Я вспомнил, как год назад она уже ругала меня за рассыпанные блестки, как раз после того, как…

Я вскочил и выбежал из спальни. Вот они! Да, точно такие. Пропустил! Горе было так велико, что я заревел в голос. «Ну что ты, – уговаривала перепуганная мама, – ничего страшного, рассыпал и рассыпал, подумаешь, с кем не бывает». Вечером меня еле уговорили лечь спать, я хотел каждую ночь караулить в гостиной. Родители ничего не понимали, думали – это просто капризы, а я ничего не объяснял. Ведь я не мог объяснить, я дал слово.

Потом, поразмыслив, я понял, что это специальный Дед Мороз. И, как другие Деды приходят с подарками в последний день зимы, мой Дед Мороз приходит в последний день лета.

Проверить это было проще простого – подождать еще годик.

На Новый год он, конечно, не пришел, но я был спокоен – моя гипотеза подтверждалась. Мой Дед Мороз не приходит зимой.

Весна и лето пролетели заполненные школьной суетой и прочими важными мальчишескими делами. В последний летний вечер я ушел спать пораньше, сказав, что хочу выспаться перед школой. Родители не могли не поддержать мою целеустремленность и сразу ушли в свою комнату, на что я, собственно, и рассчитывал. Дождавшись, пока в доме все стихнет, я осторожно выбрался из кровати, прокрался в гостиную, сел на диван и принялся ждать. Ждал очень долго, время тянулось и тянулось, как жвачка. Я боялся заснуть и время от времени щипал себя за руку. То ли способ был плохой, то ли сон сильнее, но вскоре я начал клевать носом и все-таки задремал.

Глухой хлопок заставил меня мигом проснуться. Это был он! Дед Мороз стоял на том же месте у камина и оглядывался. Увидел меня, помахал рукой, как старому приятелю, и сказал:

– Привет, Максим! Дай-ка я на тебя посмотрю. Да ты вырос! Сколько меня не было?

Я не удержался – бросился к нему через комнату, обхватил ноги и уткнулся носом в красную шубу.

– Ну-ну, – растерянно сказал он и погладил меня по голове. – Чего ты?

– Я знал! – шепотом, чтоб не разбудить родителей, сказал я. – Я так и знал. Ты – летний Дед Мороз!

Он тихонько захихикал и наклонился ко мне:

– Какой же я тогда Мороз? Я уже Дед Жара получаюсь? И зачем же мне шуба? Нет, брат, я самый настоящий Дед Мороз, только вот, кажется, у меня большие проблемы. Что же делать-то? Может, мощности прибавить? Погоди-ка, дружок.

Он немного отодвинул меня и снова принялся возиться с дощечкой, которую звал санями.

– Та-а-ак, ну-ка, теперь попробуем.

И исчез.

Вот так просто.

А я остался наедине с полусотней тысяч заготовленных заранее вопросов.

Вот блин.

Спустя год список вопросов пополнился еще на полсотни, а гостиная пополнилась одним мной. На этот раз я ночевал тут вполне легально – в моей комнате шел ремонт. В ночь на первое сентября я поклялся себе не смыкать глаз и твердо держал обещание.

В середине ночи раздался уже привычный хлопок и появился он.

Выпрямился, увидел меня и сказал:

– Так. Здесь надо подумать.

Не поздоровался даже, обиделся я. А он тяжело протопал валенками, уселся рядом со мной на диван и задумался.

– Дедушка… – начал было я, памятуя о прошлогоднем исчезновении.

– Тс-с-с, – шикнул он и махнул рукой.

Я умолк.

Мы сидели так целую вечность – полчаса, не меньше, потом он тряхнул головой и сказал:

– О-хо-хох, ну и жара же здесь все-таки.

Стянул шапку, шубу и остался в белой вышитой рубашке и красных штанах.

– Я знаю, в чем дело, – сказал задумчиво.

Я не мог похвастаться тем же, поэтому молча смотрел и ждал продолжения. Все вопросы волшебным образом выветрились из головы. Он помолчал и продолжил:

– Знаю… Пространственно-временная яма, вот что. Только я не знаю, почему я такой осел и совершенно не помню, как из нее выбираться. А объясняли же. Да-а-а… На Основах Выхода Из Затруднительных Ситуаций. Аккурат между темой о забытых подарках и неспящих детях. Вот, кстати. Знаешь что? – Он повернулся ко мне и лукаво подмигнул.

– Что? – обрадовался я.

– Раз уж так выходит, что на Новый год мы с тобой не встречаемся, не хочешь ли ты получить свой подарок прямо сейчас? Дед Мороз я или погулять вышел?

– Стишок? – предложил я.

– Валяй! – махнул он рукой.

На этот раз мне досталась железная дорога. Большая, с настоящими металлическими вагончиками и придорожными домиками. Дороге я очень обрадовался, но все равно краем глаза заметил грустного плюшевого зайца в мешке.

А Дед Мороз опять задумался о том, как выскочить из своей ямы.

Через некоторое время потянулся и сказал сам себе:

– Надо попробовать.

– Придумал? А что? – оживился я.

– Сейчас. – Он снова достал из кармана шубы дощечку-сани. – Та-а-а-ак, – забормотал себе под нос, – где тут настройки… А если вот так, на тридцать влево и вверх… Попробую раскачать, – посмотрел он на меня. – Ну бывай, дружок.

Хлопок – и он исчез.

На диване осталась лежать длинная красная шуба.

На этот раз он пропал надолго. Я начал переживать уже следующим летом, но, когда он не появился ни через год, ни через три, тревога превратилась в навязчивую идею. Он не выбрался – это было ясно, как дважды два, потому что на новогодние праздники он не приходил тоже. Я представлял себе, как несчастный узник бродит по своей яме, ни еды у него нет, ни воды, и даже шубу он у меня забыл. Как же быть, чем помочь ему?! На пятый год я дошел до точки кипения. Решил – если и сейчас не появится, надо что-то делать. Для начала решил рассказать обо всем другу Мишке, а там будь что будет. Надеялся, что он не сочтет меня психом. Что ж, и на этот случай у меня есть улики – подаренные игрушки и шуба, которую я тщательно прятал в шкафу.

Моим планам не суждено было сбыться – в ночь на первое сентября я все-таки услышал долгожданный хлопок. Дед Мороз стоял как ни в чем не бывало – ничуть не похудевший от пятилетнего сидения в яме, да и вообще ни капли не изменившийся.

– Макси-и-им? – удивленно вытаращился он. – Ты?

– Я, – сказал шепотом.

– Сколько меня не было?

– Пять лет.

– Так-так-так, – забормотал он, расхаживая по комнате, – шаг временного скачка увеличился – это хорошо. Коэффициент пространственного перемещения – ноль. Это плохо. Надо увеличивать крен, рано или поздно выпрыгну.

Одно движение – мешок летит на пол, а он начинает набирать что-то на своем планшете. Теперь-то я видел, что это планшет, навроде тех, что стали недавно рекламировать по телевизору. «Сани», надо же. Что вообще происходит?

– Стой! – Я подбежал к нему и вырвал планшет из рук. – Погоди. На этот раз ты мне все объяснишь. Кто ты такой? Откуда? Что происходит вообще?

– Эй, осторожнее, парень! – Дед Мороз поднял руки. – Ты чего такой нервный? В смысле – кто я? Забыл, что ли? Дед Мороз я, работа такая. Я курсы прошел, понимаешь? Вышел в первый рейс – и пожалуйста, сани накрылись. А может, специально мне поломанные подсунули… Да-а-а, я видел, как хихикали те два придурка с факультета Санта-Клаусов! У-у-у, вот вернусь, получат оба!

– Постой, погоди! Стой… – Я схватился за голову. – А в чем разница-то? Ты в первую встречу что мне сказал? «Хо-хо-хо»! Это разве не Санта-Клауса клич?

– Гляди-ка, помнит! Растерялся я, понятно? Говорю же – первый рейс у меня, а тут сразу такая оказия. Вот и ляпнул с перепугу, теория-то у нас общая была, только потом по факультетам разделили. И вообще, чего ты привязался?! Ты вон уже здоровый какой, тебе Дед Мороз не полагается! Дай сюда! – Он выхватил у меня планшет и бодро забегал по нему пальцами. – Все, Максим, прощай и не жди меня больше. Я увеличил шаг скачка, надеюсь, теперь перепрыгну.

Подхватил мешок и был таков.

Я так разозлился, что действительно перестал его ждать. Стал обычным подростком. Шли годы, я закончил школу, затем институт. Потом понеслось – работа, жена, дети. Новый год на даче, редкий отпуск на островах. Я был таким же, как и все остальные, только всегда знал одну вещь – Дед Мороз существует.

Долгие годы я не видел его и думал, не увижу уже никогда. Я не ждал его и спокойно спал в последнюю ночь лета.

Родители уехали жить в деревню, я с семьей поселился в своем старом доме. Немного поправился и отпустил бороду. Жена посмеивалась – дескать, модник нашелся, а мне просто захотелось, и все. Я почти забыл о своем госте и совершенно успокоился. И когда однажды первого сентября, пока младшая дочь собиралась в школу, нашел в гостиной на диване плюшевого зайца, улыбнулся только тому, что в моем детстве было место чудесам, и что они, чудеса, все еще где-то случаются.

Зайца я расценил как извинение за нашу последнюю встречу и, конечно, это извинение принял, но ждать снова не начал. Наверное, он еще больше увеличил этот свой крен, смысл ждать неизвестно чего годами совершенно пропал.

А они шли. Годы.

Как-то вдруг дети выросли, разъехались кто куда. Потом умерла жена. Я остался совсем один в своем старом доме. Все еще чувствовал, что полон энергии и сил, только куда их девать, не представлял совершенно. Бродил по комнатам неприкаянно и все чаще сидел в старом отцовском кресле в гостиной.

Когда и почему я снова начал ждать?

Не знаю.

Ведь теперь-то уж я наверняка был слишком большим для Деда Мороза.

Вот только однообразной в своей беспросветности жизни просто необходим был какой-нибудь смысл. Какая-то надежда. Благодаря Деду Морозу в чудеса я верил всегда, а сейчас мне так было нужно какое-нибудь завалящее чудо.

Хлопок.

Блестки.

И он.

Я сидел, как обычно, в кресле, укрывшись пледом и с книжкой в руках. Не кинулся ему навстречу, но сердце заколотилось сильно-сильно, как в детстве. Он молча смотрел на меня, будто поверить не мог. И выглядел моложе меня.

– Максим? – спросил хриплым шепотом.

Я развел руками – а чего тут говорить? И так все понятно.

Мы долго сидели вдвоем и слушали, как ночь трещит ветками по окнам. А может, это был ветер, кто знает.

Мороз начинал было что-то говорить, но смотрел на меня и умолкал.

– Нет, – выдавил он наконец. – Эта работа не для меня. Все равно ничего не получается. Скачок во времени все больше, а я кручусь на месте, как бешеный хомяк.

Я улыбнулся от такого сравнения. Он запнулся и ни с того ни с сего сказал:

– Слушай, Максим, мне так жаль.

– Чего же? – все еще улыбаясь, спросил я.

– Ну, всего вот этого. – Дед Мороз неопределенно махнул рукой, но было понятно, что именно он имеет в виду.

– Напрасно. У меня была очень хорошая жизнь. Ни одной минуты не променял бы на другую.

– Все равно. – Он низко опустил голову, и потому казалось, что слова выскальзывают из него и взлетают вверх, будто мыльные пузыри. – Это как-то слишком… быстро.

Говорил так, будто сам был виноват в моей сказке о потерянном времени.

– Нет, никудышний из меня Дед Мороз вышел, честное слово. Совсем хреновый, что еще скажешь.

– Неправда! – с жаром возразил я. – Вот уж неправда. Если хочешь знать, ты – лучший Дед Мороз на свете. Хотя бы потому, что ты настоящий.

Он укоризненно посмотрел на меня и сказал:

– Ты что, малыш, все еще думаешь, что я один? Нас ведь много, настоящих. У каждого свой участок работы, свои дети, свое время. Только они там работают, а я, как дурак, битых полдня на месте толкусь.

– Полдня? – переспросил я. – Забавно. Для тебя прошло всего полдня?

– Да, и по правде сказать, большую часть этого времени я проболтал с тобой, – виновато ответил он.

– М-да, – выдавил я. Добавить было нечего. Хотя…

– Слушай, а как ты вообще стал Дедом Морозом?

– Известно как – сходил на собеседование, сдал кое-какие экзамены, поступил в Сказочную Академию. Ну а дальше понятно.

– И что, – медленно, ловя ускользающую мысль за хвост, продолжил я, – любой может прийти на собеседование?

– Ну а почему нет-то? Желающих не так и много: работа нервная, тяжелая. Мешок, вон, таскать надо. Дети, опять же. Не каждый справится. Вот в Песочники – да, туда конкурс. А что ты?..

– Да вот думаю, – слова, казалось, шли откуда-то изнутри, – может, твои сани подтолкнуть?

– Как это? – не понял он.

– Ну, знаешь, если машина в колее застряла, ее часто достаточно бывает толкнуть и все. Вдруг нашего общего веса хватит для того, чтобы вытолкнуть твои сани из ямы?

– Но ты же тогда…

– Исчезну отсюда? Ну да. Не самый плохой итог, если подумать, а? Открытая концовка всегда самая интересная. Располагает для маневра. Всегда хотел выкинуть что-нибудь этакое.

Он вытаращился на меня, как ребенок. Как я сам таращился на него когда-то.

– Что ж, – сказал он наконец, – может, и сработает. Во всяком случае попробовать надо.

Вскочил, заколдовал над планшетом.

– Выставлю координаты Академии. Если получится, прыгнем сразу туда. Готово. Ну что, не передумал?

Я огляделся по сторонам и прислушался к себе – не передумал ли?

– Нет, – облегченно выдохнул и рассмеялся. Я давно так легко себя не чувствовал.

– Тогда держись за меня. Поехали!

Пространство рассыпалось мириадами звезд. Воздух был соткан из них и звенел, как тысячи колокольчиков сразу.

«Вот откуда блестки!» – восторженно подумал кто-то внутри меня. А больше подумать ничего не успел, потому что звезд стало так много, что вселенная лопнула, разлетелась на части и

раздался

хлопок.