В 335 году император Константин, чувствуя близость смерти, призвал к себе своих сыновей и племянников и по глупости разделил между ними управление завоеванной им огромной империей. Старшему сыну, Константину II, он отдал Запад — Британию, Галлию и Испанию; сыну Констанцию — Восток — Малую Азию, Сирию и Египет; младшему сыну, Константу, — Северную Африку, Италию, Иллирикум и Фракию, включая новую и старую столицы — Константинополь и Рим; двум племянникам — Армению, Македонию и Грецию. Первый христианский император потратил свою и многие другие жизни на восстановление монархии и объединение веры в Римской империи; его смерть (337 г.) поставила под угрозу все. Ему предстоял нелегкий выбор: его правление не обрело святости времени и не могло обеспечить мирное преемство единственного наследника; разделенное правление казалось меньшим злом, чем гражданская война.

Гражданская война все равно пришла, и убийство упростило ситуацию. Армия отвергла власть всех, кроме сыновей Константина; все остальные родственники умершего императора по мужской линии были убиты, кроме его племянников Галла и Юлиана; Галл был болен и обещал скорую смерть; Юлиану было пять лет, и, возможно, очарование его возраста смягчило сердце Констанция, которому традиция и Аммиан приписывают эти преступления.1 Констанций возобновил с Персией древнюю войну между Востоком и Западом, которая никогда не прекращалась со времен Марафона, и позволил своим братьям уничтожить друг друга в братской вражде. Оставшись единственным императором (353 г.), он вернулся в Константинополь и управлял воссоединенным королевством с угрюмой честностью и преданной некомпетентностью, слишком подозрительный, чтобы быть счастливым, слишком жестокий, чтобы быть любимым, слишком тщеславный, чтобы быть великим.

Город, который Константин назвал Нова Рома, но который еще при его жизни получил его имя, был основан на Босфоре греческими колонистами около 657 года до н. э. Почти тысячу лет он был известен как Византия; и Византия останется ярлыком для его цивилизации и искусства. Ни одно место на земле не могло бы превзойти ее в качестве столицы; в 1807 году в Тильзите Наполеон назовет ее империей мира и откажется уступить ее России, которой суждено было по направлению ее рек жаждать ее контроля. Здесь в любой момент правящая сила могла закрыть главную дверь между Востоком и Западом; здесь собиралась торговля континентов и хранились продукты сотни государств; здесь армия могла стоять наготове, чтобы отбросить господ Персии, гуннов Востока, славян Севера и варваров Запада. Бурные воды обеспечивали защиту со всех сторон, кроме одной, которую можно было обнести прочной стеной; а в Золотом Роге — тихом заливе Босфора — военные флоты и торговые суда могли найти убежище от нападения или шторма. Греки назвали этот вход Керас — «рог», возможно, из-за его формы; позже к нему добавилось слово «золотой», чтобы обозначить богатство, которое приносили в этот порт рыба, зерно и торговля. Здесь, среди населения, преимущественно христианского, и давно привыкшего к восточной монархии и помпезности, христианский император мог пользоваться общественной поддержкой, от которой отказывались гордый сенат и языческое население Рима. Тысячу лет Римская империя будет здесь выживать в потоках варваров, которые должны были затопить Рим; готы, гунны, вандалы, авары, персы, арабы, болгары, русские будут поочередно угрожать новой столице и терпеть поражение; лишь однажды за это тысячелетие Константинополь будет взят христианскими крестоносцами, любящими золото чуть больше, чем крест. В течение восьми веков после Мухаммеда он сдерживал мусульманский прилив, захлестнувший Азию, Африку и Испанию. Здесь, вопреки всем ожиданиям, греческая цивилизация проявит спасительную преемственность, упорно сохранит свои древние сокровища и передаст их, наконец, Италии эпохи Возрождения и всему западному миру.

В ноябре 324 года Константин Великий повел своих помощников, инженеров и священников из гавани Византии через окрестные холмы, чтобы наметить границы своей предполагаемой столицы. Некоторые удивлялись тому, что он так много сделал, но «я буду продвигаться вперед, — сказал он, — пока Он, невидимый Бог, который шествует передо мной, не сочтет нужным остановиться».2 Он не оставил незавершенным ни одного дела, ни одного слова, которые могли бы дать его плану, как и его государству, глубокую поддержку в религиозных чувствах народа и в верности христианской церкви.

«В послушании Божьему повелению».3 Он привлек тысячи рабочих и художников для возведения городских стен, укреплений, административных зданий, дворцов и домов; он украсил площади и улицы фонтанами и портиками, а также знаменитыми скульптурами, беспристрастно призванными из ста городов его царства; а чтобы отвлечь буйство населения, он построил богато украшенный и просторный ипподром, где страсть публики к играм и азартным играм могла выплеснуться в масштабах, сравнимых только с деградирующим Римом. Новый Рим стал столицей Восточной империи 11 мая 330 года — день, который с тех пор ежегодно отмечался грандиозными церемониями. С язычеством было официально покончено, Средние века торжествующей веры, так сказать, официально начались. Восток выиграл свою духовную битву с физически победоносным Западом и будет править западной душой тысячу лет.

За два века после основания Константинополя как столицы он стал и в течение десяти веков оставался самым богатым, самым красивым и самым цивилизованным городом мира. В 337 году в нем проживало около 50 000 человек, в 400 году — около 100 000, в 500 году — почти миллион.4 В официальном документе (ок. 450 г.) перечислены пять императорских дворцов, шесть дворцов для придворных дам, три для высокопоставленных сановников, 4388 особняков, 322 улицы, 52 портика; добавьте к этому тысячу магазинов, сотню увеселительных заведений, роскошные бани, блестяще украшенные церкви и великолепные площади, которые были настоящими музеями искусства классического мира.5 На втором из холмов, возвышавших город над водами, лежал Форум Константина, эллиптическое пространство, в которое с обоих концов входили триумфальные арки; портики и статуи образовывали его окружность; на северной стороне стоял величественный дом сената; в центре возвышался знаменитый порфировый столб высотой 120 футов, увенчанный фигурой Аполлона и приписываемый самому Фидию.*

От Форума широкий Месе, или Средний путь, усыпанный дворцами и магазинами и затененный колоннадами, вел на запад через весь город к Августеуму, площади размером тысяча на триста футов, названной в честь матери Константина Елены Августой. На северном конце этой площади возвышалась первая форма Святой Софии — церковь Святой Премудрости; на восточной стороне находилась вторая палата сената; на юге стоял главный дворец императора и гигантские общественные бани Зевксиппа, содержащие сотни статуй из мрамора или бронзы; на западном конце сводчатый памятник — Милион или Веха — обозначал точку, от которой расходились многочисленные великолепные дороги (некоторые из них функционируют до сих пор), связывавшие провинции со столицей. Здесь же, к западу от Августеума, находился большой Ипподром. Между ним и Святой Софией раскинулся императорский или Священный дворец — сложное сооружение из мрамора, окруженное 150 акрами садов и портиков. Тут и там в предместьях располагались особняки аристократии. На узких, кривых, запруженных улочках располагались лавки торговцев, а также дома или доходные дома жителей. В своей западной части Срединный путь открывался через «Золотые ворота» в стене Константина на Марморское море. Дворцы выстроились вдоль трех берегов и дрожали от отраженного в волнах великолепия.

Население города было в основном римским в верхней части, а в остальном — в подавляющем большинстве греческим. Все одинаково называли себя римлянами. Хотя государственным языком была латынь, греческий оставался речью народа, а к седьмому веку вытеснил латынь даже в управлении. Ниже крупных чиновников и сенаторов стояла аристократия землевладельцев, живших то в городе, то в своих загородных поместьях. Презираемые ими, но соперничающие с ними по богатству, были купцы, обменивавшие товары Константинополя и его внутренних районов на товары всего мира; ниже них — разросшаяся бюрократия государственных служащих; ниже них — лавочники и мастера сотни профессий; ниже них — масса формально свободных рабочих, безвольных и бунтующих, обычно дисциплинированных голодом и полицией и подкупленных к миру скачками, играми и ежедневной подачкой в 80 000 мер зерна или буханок хлеба. В самом низу, как и везде в империи, находились рабы, менее многочисленные, чем в Риме Цезаря, и более гуманные благодаря законодательству Константина и смягчающему влиянию церкви.6

Периодически свободное население поднималось со своих рабочих мест, чтобы заполнить Ипподром. Там, в амфитеатре длиной 560 футов и шириной 380, помещалось от 30 000 до 70 000 зрителей;7 Они были защищены от арены эллиптическим рвом, а между играми они могли прогуливаться по тенистой набережной с мраморными перилами длиной 2766 футов.8 Статуи выстроились вдоль спины или позвоночника арены — низкой стены, которая проходила по средней длине арены от ворот до ворот. В центре спины стоял обелиск Тотмеса III, привезенный из Египта; к югу возвышался столб из трех переплетенных бронзовых змей, первоначально установленный в Дельфах в честь победы при Платее (479 г. до н. э.); эти два памятника стоят до сих пор. Ложа императора, Катисма, была украшена в V веке четырьмя лошадьми из позолоченной бронзы, древней работы Лисиппа. На этом Ипподроме отмечались великие национальные праздники с шествиями, атлетическими состязаниями, акробатикой, охотой и боями животных, выставками экзотических зверей и птиц. Греческие традиции и христианские настроения объединились, чтобы сделать константинопольские развлечения менее жестокими, чем римские; мы не слышим о гладиаторских боях в новой столице. Тем не менее, двадцать четыре скачки на лошадях и колесницах, которые обычно доминировали в программе, обеспечивали все то волнение, которым был отмечен римский праздник. Жокеи и возницы делились на синих, зеленых, красных и белых, в соответствии с их работодателями и одеждой; зрители — да и все население города — делились так же; и главные модники — синие и зеленые — дрались горлами на Ипподроме, а иногда и ножами на улицах. Только на играх население могло выразить свои чувства; там оно требовало права просить милостей у правителя, требовать реформ, обличать деспотичных чиновников, а иногда и ругать самого императора, сидящего в своем возвышенном кресле, из которого у него был охраняемый выход во дворец.

В остальном население было политически бессильно. Константиновская конституция, продолжая конституцию Диоклетиана, была откровенно монархической. Два сената — в Константинополе и в Риме — могли обсуждать, принимать законы, выносить решения, но всегда при условии императорского вето; их законодательные функции в значительной степени присваивались консультативным советом правителя, sacrum consistorium principis. Сам император мог издавать законы простым указом, и его воля была высшим законом. По мнению императоров, демократия потерпела крах; она была уничтожена Империей, которую помогла завоевать; она могла управлять городом, возможно, но не сотней разнообразных государств; она превратила свободу в свободу, а свободу в хаос, пока классовая и гражданская война не поставила под угрозу экономическую и политическую жизнь всего средиземноморского мира. Диоклетиан и Константин пришли к выводу, что порядок можно восстановить, лишь ограничив высшие должности аристократией патрицианских графов (comites) и герцогов (duces), набираемых не по рождению, а по назначению императором, который обладал всей полнотой ответственности и власти и был облечен всем потрясающим престижем церемониальной недоступности, восточной пышности и церковной коронации, освящения и поддержки. Возможно, такая система была оправдана ситуацией, но она не оставляла правителю никаких препятствий, кроме советов покладистых помощников и страха перед внезапной смертью. Она создала удивительно эффективную административную и судебную организацию и поддерживала Византийскую империю в течение тысячелетия, но ценой политического застоя, атрофии общества, придворных заговоров, интриг евнухов, войн за престол и целого ряда дворцовых революций, в результате которых трон иногда доставался компетентным, редко — честным, слишком часто — беспринципным авантюристам, олигархической кабале или императорскому дураку.

В средиземноморском мире IV века, где государство во многом зависело от религии, церковные дела были в таком смятении, что правительство считало необходимым вмешиваться даже в тайны богословия. Великие дебаты между Афанасием и Арием не закончились после Никейского собора (325 г.). Многие епископы — на Востоке большинство9-по-прежнему открыто или тайно вставали на сторону Ария, то есть считали Христа Сыном Божьим, но не единосущным и не соприродным Отцу. Сам Константин, приняв постановление Собора и изгнав Ария, пригласил его на личное совещание (331 г.), не нашел в нем ереси и рекомендовал восстановить Ария и ариан в их церквах; Афанасий протестовал; собор восточных епископов в Тире низложил его с александрийской кафедры (335 г.), и два года он жил изгнанником в Галлии. Арий снова посетил Константина и исповедовал приверженность Никейскому Символу веры с тонкими оговорками, которые император не должен был понять. Константин поверил ему и велел Александру, патриарху Константинопольскому, принять его в общение. Церковный историк Сократ рассказывает здесь болезненную историю:

Была суббота, и Арий рассчитывал собраться с общиной на следующий день, но Божественное возмездие настигло его дерзкое преступление. Ибо, выйдя из императорского дворца… и приблизившись к порфировому столбу на Форуме Константина, его охватил ужас, сопровождавшийся сильным расслаблением кишечника… Вместе с опорожнением кишечник выпятился, после чего началось обильное кровотечение и выпадение тонкой кишки; кроме того, часть селезенки и печени была удалена в вытекающей крови, так что он почти сразу умер».10

Услышав об этой своевременной чистке, Константин начал сомневаться, не был ли Арий еретиком в конце концов. Но когда сам император умер в следующем году, он принял обряд крещения от своего друга и советника Евсевия, епископа Никомидийского, арианина.

Констанций относился к теологии более серьезно, чем его отец. Он провел собственное расследование об отцовстве Иисуса, принял арианскую точку зрения и счел своим моральным долгом навязать ее всему христианству. Афанасий, вернувшийся на свою кафедру после смерти Константина, был снова изгнан (339); церковные соборы, созванные новым императором, утверждали лишь подобие, а не единосущие Христа с Отцом; церковники, верные Никейскому Символу веры, были удалены из своих церквей, иногда с помощью толпы; в течение полувека казалось, что христианство станет унитарианским и откажется от божественности Христа. В те горькие дни Афанасий говорил о себе как о solus contra mundum; против него выступили все государственные силы, и даже его александрийская паства ополчилась против него. Пять раз он бежал со своей кафедры, часто с риском для жизни, и скитался по чужим землям; на протяжении полувека (323-73 гг.) он терпеливо, дипломатично и красноречиво боролся за вероучение, как оно было определено под его руководством в Никее; он стоял твердо, даже когда папа Либерий уступил. Ему, прежде всего, Церковь обязана своим учением о Троице.

Афанасий представил свое дело папе Юлию I (340 г.). Юлий восстановил его в должности, но собор восточных епископов в Антиохии (341 г.) отверг юрисдикцию папы и назначил Григория, арианина, епископом Александрии. Когда Григорий прибыл в город, враждующие группировки разразились кровавыми беспорядками, убив многих; Афанасий, чтобы прекратить кровопролитие, удалился (342).11 В Константинополе бушевала похожая борьба; когда Констанций приказал заменить православного патриота Павла арианином Македонием, толпа сторонников Павла оказала сопротивление солдатам, и три тысячи человек погибли. Вероятно, за эти два года (342-3) христиане убили больше христиан, чем за все гонения на христиан со стороны язычников за всю историю Рима.

Христиане разделились почти по всем пунктам, кроме одного: языческие храмы должны быть закрыты, их имущество конфисковано, а против них и их поклонников использовано то же самое оружие государства, которое раньше использовалось против христианства.12 Константин не поощрял, но и не запрещал языческие жертвоприношения и церемонии; Констанций приказал закрыть все языческие храмы в империи и прекратить все языческие ритуалы под страхом смерти. Не подчинившиеся должны были лишиться своего имущества и жизни; эти наказания распространялись и на правителей провинций, которые пренебрегали исполнением указа.13 Тем не менее, языческие острова оставались в распространяющемся христианском море. В старых городах — Афинах, Антиохии, Смирне, Александрии, Риме — было много язычников, прежде всего среди аристократии и в школах. В Олимпии игры продолжались до Феодосия I (379-95); в Элевсисе мистерии праздновались до разрушения храма Аларихом в 396 году; а в афинских школах продолжали передавать, с мягкими интерпретациями, доктрины Платона, Аристотеля и Зенона. (Константин и его сын продолжали выплачивать жалованье схолархам и профессорам, составлявшим Афинский университет; юристы и ораторы по-прежнему стекались туда, чтобы научиться хитростям риторики, а языческие софисты — учителя мудрости — предлагали свои товары всем, кто мог заплатить. Все Афины любили и гордились Прохересием, который пришел туда бедным юношей, делил одну постель и плащ с другим студентом, поднялся до официальной кафедры риторики, а в восемьдесят семь лет был все еще так красив, энергичен и красноречив, что его ученик Евнапий считал его «нестареющим и бессмертным богом».14

Но главным софистом четвертого века был Либаний. Он родился в Антиохии (314 г.), оторвался от любящей матери, чтобы отправиться учиться в Афины; ему предложили в жены богатую наследницу, если он останется, но он заявил, что отказался бы от руки богини, лишь бы увидеть дым Афин.15 Он использовал своих учителей как стимулы, а не как оракулов; среди лабиринта профессоров и школ он получил образование сам. Почитав некоторое время лекции в Константинополе и Никомидии, он вернулся в Антиохию (354) и основал школу, которая в течение сорока лет была самой посещаемой и известной в империи; его слава (как он уверяет нас) была столь велика, что его экзорциумы распевали на улицах.16 Среди его учеников были Аммиан Марцеллин, святой Иоанн Златоуст и святой Василий. Он пользовался благосклонностью христианских князей, хотя говорил и писал в защиту язычества и приносил жертвы в храмах. Когда пекари Антиохии устроили забастовку, он был выбран обеими сторонами в качестве арбитра; когда Антиохия восстала против Феодосия I, он был назначен наказанным городом, чтобы отстаивать его интересы перед императором.17 Он пережил почти на целое поколение убийство своего друга Юлиана и крах языческого возрождения.

Язычество четвертого века принимало различные формы: Митраизм, неоплатонизм, стоицизм, кинизм и местные культы городских или деревенских богов. Митраизм утратил свои позиции, но неоплатонизм все еще оставался силой в религии и философии. Доктрины, которым Плотин придал теневую форму — о триедином духе, связывающем всю реальность, о Логосе или божестве-посреднике, совершившем творение, о душе как божественной и материи как плоти и зле, о сферах существования, по невидимой лестнице которых душа падала от Бога к человеку и могла восходить от человека к Богу, — эти мистические идеи оставили свой след в апостолах Павле и Иоанне, имели много подражателей среди христиан и послужили основой многих христианских ересей.18 В неоплатонической философии Иамблиха из сирийского Халкиса к мистерии добавилось чудо: мистик не только видел невидимые чувством вещи, но, соприкасаясь с Богом в экстазе, обретал божественные способности к магии и гаданию. Ученик Иамблиха, Максим Тирский, соединил притязания на мистические способности с благочестивым и красноречивым язычеством, которое покорило Юлиана. Говорил Максим, защищая от христианского презрения использование идолов в языческих культах,

Бог, отец и творец всего сущего, древнее солнца и неба, превыше времени и вечности и всего потока бытия, непознаваем ни одним законодателем, непроизносим ни одним голосом, не видим ни одним глазом. Мы же, не имея возможности постичь Его сущность, прибегаем к помощи звуков, имен и изображений, избитого золота, слоновой кости и серебра, растений и рек, потоков и горных вершин, жаждя познать Его и в слабости своей называя по Его природе все, что есть прекрасного в этом мире…Если грека возбуждает к воспоминанию о Боге искусство Фидия, или египтянина — поклонение животным, или другого человека — река или огонь, у меня нет гнева на их расхождения; только пусть они отмечают, пусть помнят, пусть любят».19

Отчасти именно красноречие Либания и Максима склонило Юлиана от христианства к язычеству. Когда их ученик взошел на трон, Максим поспешил в Константинополь, а Либаний вознес в Антиохии песнь торжества и радости: «Вот мы действительно возвращены к жизни; дыхание счастья проходит над всей землей, а истинный бог, под видом человека, управляет миром».20

Флавий Клавдий Юлиан родился в пурпуре в Константинополе в 332 году, племянник Константина. Его отец, старший брат и большинство двоюродных братьев были убиты во время резни, положившей начало правлению сыновей Константина. Его отправили в Никомидию на воспитание к епископу Евсевию; он получил передозировку христианского богословия и подавал признаки того, что станет святым. В семь лет он начал изучать классическую литературу с Мардонием; энтузиазм старого евнуха по отношению к Гомеру и Гесиоду передался его ученику, и Юлиан с удивлением и восторгом вошел в яркий и поэтичный мир греческой мифологии.

В 341 году, по неизвестным ныне причинам, Юлиан и его брат Галл были изгнаны в Каппадокию и в течение шести лет практически находились в заточении в замке Мацеллум. Освобожденный, Юлиан некоторое время жил в Константинополе, но его юношеская живость, искренность и остроумие сделали его слишком популярным для спокойствия императора. Его снова отправили в Никомидию, где он занялся изучением философии. Там он хотел посещать лекции Либания, но ему запретили; однако он договорился, чтобы ему приносили полные записи лекций мастера. Теперь он был красивым и впечатлительным юношей семнадцати лет, созревшим для опасного увлечения философией. И в то время как философия и свободные умозрения притягивали его, христианство представлялось ему одновременно системой неоспоримых догм и Церковью, раздираемой скандалом и расколом из-за арианских споров и взаимных отлучений Востока и Запада.

В 351 году Галлус стал цезарем — то есть наследником престола — и взял на себя управление страной в Антиохии. Некоторое время Юлиан, защищенный от подозрений императора, странствовал из Никомидии в Пергам и Эфес, изучая философию под руководством Эдезия, Максима и Хрисанфия, который завершил его тайное обращение в язычество. Внезапно в 354 году Констанций вызвал Галла и Юлиана в Милан, где находился его суд. Галл превысил свои полномочия и управлял азиатскими провинциями с деспотической жестокостью, которая шокировала даже Констанция. Его судили перед императором, признали виновным в различных преступлениях и обезглавили. Несколько месяцев Юлиана держали под охраной в Италии; наконец он убедил подозрительного монарха, что политика никогда не приходила ему в голову, а единственным его интересом была философия. С облегчением обнаружив, что перед ним всего лишь философ, Констанций изгнал его в Афины (355 г.). Ожидая смерти, Юлиан легко примирился с изгнанием, в котором он оказался у истоков языческого образования, религии и мысли.

Шесть счастливых месяцев он провел там, занимаясь в рощах, где звучал голос Платона, подружившись с Фемистием и другими бессмертными и забытыми философами, радуя их своей жаждой учиться и очаровывая горожан изяществом и скромностью своего поведения. Он сравнивал этих полированных язычников, наследников тысячелетней культуры, с серьезными богословами, окружавшими его в Никомидии, или с теми благочестивыми государственными деятелями, которые сочли нужным убить его отца, братьев и многих других; и пришел к выводу, что нет более свирепых зверей, чем христиане.21 Он плакал, когда слышал, что знаменитые храмы низвергнуты, языческие жрецы прогнаны, а их имущество роздано евнухам и партизанам.22 Вероятно, именно в это время он в осторожном уединении принял посвящение в мистерии в Элевсисе. Мораль язычества потворствовала его отступничеству. Его друзья и учителя, разделявшие его тайну, вряд ли могли согласиться на ее раскрытие; они знали, что Констанций увенчает его несвоевременной мученической смертью, и с нетерпением ждали того времени, когда их ставленник унаследует трон, восстановит их заслуги и их богов. В течение десяти лет Юлиан во всем соблюдал христианское богослужение и даже публично читал Писание в церкви.23

Среди всех этих тревожных укрытий пришел второй вызов — предстать перед императором в Милане. Он едва осмелился пойти; но от императрицы Эусебии ему передали, что она содействовала его делу при дворе и что ему нечего бояться. К его изумлению, Констанций отдал ему в жены свою сестру Елену, присвоил титул Цезаря и поручил ему управление Галлией (355). Застенчивый молодой целибат, пришедший в одежде философа, с трудом принял мундир полководца и супружеские обязанности. Должно быть, его еще больше смутило известие о том, что германцы, воспользовавшись гражданскими войнами, которые почти уничтожили военную мощь империи на Западе, вторглись в римские провинции на Рейне, разбили римскую армию, разграбили старую римскую колонию Кельн, взяли сорок четыре других города, захватили весь Эльзас и продвинулись на сорок миль в Галлию. Столкнувшись с новым кризисом, Констанций призвал юношу, которого он одновременно подозревал и презирал, к метаморфозе — превращению в администратора и воина. Он дал Юлиану гвардию из 360 человек, поручил ему реорганизовать галльскую армию и отправил его за Альпы.

Юлиан провел зиму во Вьенне на Роне, занимаясь военными упражнениями и ревностно изучая военное искусство. Весной 356 года он собрал армию в Реймсе, отбросил немецких захватчиков и отвоевал Кельн. Осажденный в Сенсе алеманнами — племенем, давшем название Германии, — он тридцать дней отбивал их атаки, сумел обеспечить население и свои войска продовольствием и переборол терпение врага. Продвигаясь на юг, он встретил главную армию алеманнов у Страсбурга, сформировал своих людей в клин полумесяца и, используя блестящую тактику и личную храбрость, привел их к решающей победе над силами, значительно превосходящими его собственные.24 Галлия вздохнула свободнее, но на севере салийские франки все еще опустошали долину реки Мёз. Юлиан выступил против них, разбил их, заставил отступить за Рейн и с триумфом вернулся в Париж, столицу провинции. Благодарные галлы приветствовали молодого Цезаря как еще одного Юлия, а его солдаты уже выражали надежду, что он скоро станет императором.

Он пробыл в Галлии пять лет, заново заселяя опустошенные земли, реорганизуя оборону Рейна, пресекая экономическую эксплуатацию и политическую коррупцию, восстанавливая процветание провинции и платежеспособность правительства, а заодно снижая налоги. Люди удивлялись, что этот задумчивый юноша, так недавно оторвавшийся от своих книг, словно по волшебству превратился в полководца, государственного деятеля и справедливого, но гуманного судью.25 Он установил принцип, согласно которому обвиняемый должен считаться невиновным, пока его вина не будет доказана. Нумерий, бывший губернатор Галлии Нарбонской, был обвинен в растрате; он отрицал обвинение, и его не могли опровергнуть ни в одном пункте. Судья Дельфидий, раздосадованный отсутствием доказательств, воскликнул: «Может ли кто-нибудь, могущественнейший Цезарь, быть признан виновным, если достаточно отрицать обвинение?» На что Юлиан ответил: «Можно ли доказать невиновность человека, если достаточно обвинить его?». «И это, — говорит Аммиан, — был один из многих примеров его гуманности».26

Его реформы нажили ему врагов. Чиновники, опасавшиеся его внимания или завидовавшие его популярности, отправляли Констанцию тайные обвинения в том, что Юлиан планирует захватить императорский трон. В ответ Юлиан написал роскошный панегирик императору. Констанций, не теряя подозрений, отозвал галльского префекта Саллюстия, который лояльно сотрудничал с Юлианом. Если верить Аммиану, императрица Евсевия, бездетная и ревнивая, подкупила слуг, чтобы они давали жене Юлиана абортивное средство всякий раз, когда она была беременна; когда же Елена родила сына, повитуха перерезала ее пупочную нить так близко к телу, что ребенок истек кровью до смерти.27 На фоне всех этих забот Юлиан получил от Констанция (360 г.) приказ отправить лучшие части своей галльской армии для участия в войне против Персии.

Констанций был небезоснователен. Шапур II потребовал вернуть Месопотамию и Армению (358 г.); когда Констанций отказался, Шапур осадил и захватил Амиду (ныне Диярбекир в турецком Курдистане). Констанций выступил против него и приказал Юлиану передать императорским легатам для кампании в Азии по 300 человек из каждого галльского полка. Юлиан протестовал, что эти войска были набраны при условии, что их не попросят служить за Альпами; он предупредил, что Галлия не будет в безопасности, если ее армия будет так истощена. (Шесть лет спустя германцы успешно вторглись в Галлию). Тем не менее, он приказал своим солдатам подчиниться легатам. Солдаты отказались, окружили дворец Юлиана, провозгласили его Августом — то есть императором — и умоляли оставить их в Галлии. Он снова посоветовал повиноваться, они упорствовали, и Юлиан, чувствуя, как и предыдущий Цезарь, что дело решенное, принял императорский титул и приготовился сражаться за империю и свою жизнь. Армия, отказавшаяся покинуть Галлию, теперь обязалась идти на Константинополь и посадить Юлиана на трон.

Констанций находился в Киликии, когда до него дошли новости о восстании. Еще год он воевал с Персией, рискуя своим троном, чтобы защитить страну; затем, заключив перемирие с Шапуром, он двинул свои легионы на запад, чтобы встретиться со своим кузеном. Юлиан выступил с небольшим отрядом. Он остановился на некоторое время в Сирмиуме (недалеко от Белграда) и там, наконец, провозгласил свое язычество всему миру. Максиму он восторженно писал: «Теперь мы публично поклоняемся богам, и вся армия, которая последовала за мной, посвящена их поклонению».28 Удача спасла его от шаткого положения: в ноябре 361 года Констанций умер от лихорадки под Тарсом, на сорок пятом году жизни. Месяц спустя Юлиан въехал в Константинополь, без сопротивления взошел на трон и с видом любящего кузена председательствовал на похоронах Констанция.

Юлиану был уже тридцать один год. Аммиан, который часто видел его, описывает его как среднего роста. Его волосы лежали гладко, как будто их расчесали, а борода была лохматой и собранной в точку; глаза были яркими и полными огня, что говорило об остроте его ума. Брови тонкие, нос идеально прямой, рот немного крупноват, с полной нижней губой; шея толстая и изогнутая, плечи большие и широкие. От головы до кончиков пальцев он был хорошо сложен, а потому был силен и хорошо бегал.29

Его автопортрет не столь лестен:

Хотя природа не сделала мое лицо ни слишком красивым, ни цветущим в молодости, я сам по глупости добавил к нему эту длинную бороду… Я терплю вшей, которые шныряют в ней, словно в зарослях для диких зверей… Голова моя всклокочена; я редко стригу волосы и ногти, и пальцы мои почти всегда черны от чернил».30

Он гордился тем, что сохранил простоту философа среди роскоши двора. Он сразу же избавился от евнухов, цирюльников и шпионов, служивших Констанцию. Его молодая жена умерла, и он решил больше не жениться, поэтому не нуждался в евнухах; один цирюльник, по его мнению, мог позаботиться обо всем дворцовом персонале; что касается поваров, то он ел только самую простую пищу, которую мог приготовить каждый.31 Этот язычник жил и одевался как монах. По-видимому, после смерти жены он не знал ни одной женщины в плотских отношениях. Спал он на жестком поддоне в неотапливаемой комнате;32 Он держал все свои покои неотапливаемыми всю зиму, «чтобы приучить себя переносить холод». У него не было вкуса к развлечениям. Он сторонился театра с его развратными пантомимами и обижал народ, держась подальше от Ипподрома; на торжественных праздниках он некоторое время присутствовал, но, найдя одну расу похожей на другую, вскоре удалялся. Сначала народ был впечатлен его добродетелями, его аскетизмом, его преданностью трудам и кризисам управления; его сравнивали с Траяном как полководца, с Антонином Пием как святого, с Марком Аврелием как царя-философа.33 Мы удивляемся тому, как легко этот молодой язычник был принят городом и Империей, которые на протяжении целого поколения не знали ничего, кроме христианских императоров.

Он радовал византийский сенат своим скромным соблюдением его традиций и прерогатив. Он поднимался со своего места, чтобы поприветствовать консулов, и вообще играл в августовскую игру, считая себя слугой и делегатом сенаторов и народа. Когда он ненароком нарушал сенаторскую привилегию, то штрафовал себя на десять фунтов золота и заявлял, что он, как и его сограждане, подчиняется законам и формам республики. С утра до ночи он трудился над государственными задачами, за исключением перерыва во второй половине дня, который он отводил на учебу. Его легкая диета, как нам говорят, придавала его телу и уму нервную подвижность, благодаря которой он быстро переходил от одного дела или посетителя к другому и ежедневно изнурял трех секретарей. Он с усердием и интересом выполнял функции судьи, разоблачал софистику адвокатов, с изяществом уступал устойчивым мнениям судей, противоречащим его собственному, и поражал всех справедливостью своих решений. Он уменьшил налоги, взимаемые с бедняков, отказался от дара золотых корон, традиционно преподносимого каждой провинцией новому императору, освободил Африку от накопившихся долгов и отменил чрезмерную дань, которую до сих пор взимали с иудеев.34 Он ужесточил и строго соблюдал требования, предъявляемые к лицензии на медицинскую практику. Его успех как администратора увенчался триумфом как полководца; «его слава, — говорит Аммиан, — постепенно распространялась, пока не заполнила весь мир».35

Среди всех этих государственных дел его главной страстью была философия, а целью — восстановление древних культов. Он приказал отремонтировать и открыть языческие храмы, вернуть им конфискованное имущество и возобновить привычные доходы. Он разослал письма ведущим философам того времени, приглашая их приехать и пожить в качестве гостей при его дворе. Когда прибыл Максим, Юлиан прервал речь, с которой выступал перед сенатом, на полной скорости побежал приветствовать своего старого учителя и представил его с благодарными похвалами. Максимус воспользовался энтузиазмом императора, принял нарядные одежды и роскошный образ жизни, а после смерти Юлиана подвергся суровому допросу о том, как он так быстро приобрел столь неподобающее богатство.36 Юлиан не обращал внимания на эти противоречия; он слишком любил философию, чтобы поведение философов отвращало его от нее. «Если кто-то, — писал он Евмению, — убедил тебя, что для рода человеческого есть что-то более выгодное, чем заниматься философией в свободное время без перерывов, то это заблуждающийся человек, пытающийся ввести тебя в заблуждение».37

Он любил книги, брал с собой в походы библиотеку, значительно расширил библиотеку, основанную Константином, и создал другие. «Некоторые люди, — писал он, — питают страсть к лошадям, другие — к птицам, третьи — к диким зверям; но я с детства был одержим страстным желанием приобретать книги».38 Гордясь тем, что он не только государственный деятель, но и автор, он стремился обосновать свою политику диалогами в манере Лукиана, орациями в стиле Либания, письмами, почти такими же свежими и очаровательными, как письма Цицерона, и формальными философскими трактатами. В «Гимне царскому сыну» он излагает свое новое язычество; в эссе «Против галилеян» он объясняет причины отказа от христианства. Евангелия, пишет он в преддверии «Высшей критики», противоречат друг другу и сходятся главным образом в своей невероятности; Евангелие от Иоанна существенно отличается от трех других в повествовании и теологии; а история сотворения мира в Бытие предполагает множественность богов.

Если только каждая из этих легенд [Бытия] не является мифом, включающим, как я действительно считаю, некое тайное толкование, они полны хулы на Бога. Во-первых, Он представлен как не знающий, что та, кто была создана в качестве помощницы Адама, станет причиной грехопадения человека. Во-вторых, отказать человеку в познании добра и зла (только это знание придает связность человеческому разуму) и ревновать, чтобы человек не стал бессмертным, причастившись от древа жизни, — это значит быть крайне обидчивым и завистливым богом. Почему ваш бог так ревнив и мстит за грехи отцов детям?… Почему столь могущественный бог так гневается на демонов, ангелов и людей? Сравните его поведение с мягкостью Ликурга и римлян по отношению к нарушителям. Ветхий Завет (как и язычество) санкционировал и требовал жертвоприношения животных… Почему вы не принимаете Закон, который Бог дал евреям?… Вы утверждаете, что прежний Закон… был ограничен по времени и месту. Но я могу процитировать вам из книг Моисея не десять, а десять тысяч отрывков, где он говорит, что Закон — на все времена».39

Когда Юлиан попытался восстановить язычество, он обнаружил, что оно не только непримиримо разнообразно в практике и вероучении, но и гораздо больше пронизано невероятными чудесами и мифами, чем христианство; и он понял, что ни одна религия не может надеяться завоевать и тронуть общую душу, если она не облачит свою моральную доктрину в великолепие чудес, легенд и ритуалов. Его поразила древность и универсальность мифов. «Выяснить, когда был первоначально изобретен миф, можно не больше, чем выяснить, кто был первым человеком, который чихнул».40 Он смирился с мифологией и одобрял использование мифов для привития морали непросвещенным умам.41 Он сам снова рассказал историю о Кибеле и о том, как Великая Мать была перенесена в виде черного камня из Фригии в Рим; и никто не мог предположить из его рассказа, что он сомневается в божественности камня или эффективности его переноса. Он обнаружил потребность в чувственном символизме для передачи духовных идей и принял митраистское поклонение солнцу как религиозный аналог преданности философа разуму и свету среди людей. Для этого царя-поэта не составило труда написать гимн Гелиосу, Царю-Солнцу, источнику всей жизни, автору бесчисленных благодеяний для человечества; по его мнению, это был настоящий Логос, или Божественное Слово, которое создало и теперь поддерживает мир. К этому верховному принципу и первопричине Юлиан добавил бесчисленные божества и джинны из старых языческих верований; терпимый философ, по его мнению, не станет напрягаться, чтобы проглотить их всех.

Было бы ошибкой представлять Юлиана как вольнодумца, заменившего миф разумом. Он осуждал атеизм как зверство,42 и преподавал такие сверхъестественные доктрины, которые можно найти в любом вероучении. Редко какой человек сочинял такую бессмыслицу, как в гимне Юлиана солнцу. Он принимал неоплатоническую троицу, отождествлял творческие архетипические Идеи Платона с разумом Бога, считал их посредником Логоса или Мудрости, с помощью которой было создано все сущее, и смотрел на мир материи и тела как на дьявольское препятствие на пути к добродетели и освобождению заключенной в нем души. Через благочестие, доброту и философию душа могла освободиться, подняться до созерцания духовных реальностей и законов и таким образом погрузиться в Логос, возможно, в самого Бога. Божества политеизма, по мнению Юлиана, были безличными силами; он не мог принять их в их популярных антропоморфных формах; но он знал, что люди редко доходят до абстракций философа или мистических видений святого. На публике и в частном порядке он практиковал старые ритуалы и принес в жертву богам столько животных, что даже его поклонники краснели за его холокосты.43 Во время своих походов против Персии он регулярно обращался к предзнаменованиям, как римские генералы, и внимательно слушал толкователей своих снов. Похоже, он не доверял колдовству Максима.

Как и всякий реформатор, он считал, что мир нуждается в нравственном обновлении, и для этого он разработал не просто внешнее законодательство, а религиозный подход к внутренним сердцам людей. Его глубоко тронул символизм мистерий в Элевсисе и Эфесе; ни одна церемония не казалась ему более подходящей для того, чтобы вдохновить на новую и более благородную жизнь; он надеялся, что эти впечатляющие обряды инициации и посвящения могут быть распространены среди немногих аристократов на большую часть народа. По словам Либания, «он желал, чтобы его называли скорее священником, чем императором».44 Он завидовал церковной иерархии христианства, его преданным священникам и женщинам, общинности его богослужения, обязывающей убедительности его благотворительности. Он был не прочь подражать лучшим сторонам религии, которую надеялся вытеснить и уничтожить. Он призвал новую кровь в языческое жречество, организовал языческую церковь со своим главой и призвал свое духовенство соперничать и превосходить христианское служение в обучении народа, раздаче милостыни бедным, гостеприимстве чужестранцам и подаче примеров хорошей жизни.45 Он основал в каждом городе школы, где читал лекции и излагал языческую веру. Своим языческим священникам он писал, как Франциск своим собратьям-монахам:

Ведите себя со мной так, как, по вашему мнению, я должен вести себя с вами; если хотите, давайте заключим договор, согласно которому я буду указывать вам на свои взгляды относительно всех ваших дел, а вы в свою очередь будете делать то же самое для меня относительно моих высказываний и поступков. Ничто, на мой взгляд, не может быть более ценным для нас, чем эта взаимность….46 Мы должны делиться своими деньгами со всеми людьми, но в большей степени с добрыми, беспомощными и бедными. И я утверждаю, хотя это и покажется парадоксальным, что благочестивым поступком было бы делиться одеждой и пищей даже со злыми людьми. Ведь мы отдаем именно человечность человека, а не его моральный облик.47

Этот язычник был христианином во всем, кроме вероисповедания, и, читая его и сбрасывая со счетов его мертвую мифологию, мы подозреваем, что многими симпатичными чертами своего характера он был обязан христианской этике, впитанной в него в детстве и ранней юности. Как же он вел себя по отношению к религии, в которой был воспитан? Он предоставил христианству полную свободу в проповеди, богослужении и практике и отозвал ортодоксальных епископов, сосланных Констанцием. Он лишил христианскую церковь всех государственных субсидий и закрыл для христиан кафедры риторики, философии и литературы в университетах на том основании, что эти предметы могут с пониманием преподавать только язычники.48 Он отменил освобождение христианского духовенства от налогов и обременительных гражданских повинностей, а также свободное использование епископами помещений, предоставляемых для государственной службы. Он запретил передачу наследства церквям; сделал христиан неправомочными для занятия государственных должностей;49 приказал христианам каждой общины полностью возместить ущерб, нанесенный ими языческим храмам в предыдущие царствования, и разрешил сносить христианские церкви, построенные на незаконно захваченных землях языческих святилищ. Когда в результате этой скоропалительной логики возникли смятение, несправедливость и беспорядки, Юлиан попытался защитить христиан, но отказался изменить свои законы. Он был способен на сарказм, едва став философом, когда напомнил некоторым христианам, пострадавшим от насилия, что «их Писание увещевает их переносить свои несчастья с терпением».50 Христиане, реагировавшие на эти законы оскорблениями или насилием, подвергались суровому наказанию; язычники же, прибегавшие к насилию или оскорблениям в общении с христианами, относились к ним со снисхождением.51 В Александрии языческое население питало особую ненависть к арианскому епископу Георгию, который занял кафедру Афанасия; когда он спровоцировал их публичной процессией, сатирически изображавшей митраистские обряды, они схватили его и разорвали на куски; и хотя немногие христиане защищали его, многие христиане были убиты или ранены в ходе возникших беспорядков (362 г.). Юлиан хотел наказать бунтовщиков, но его советники убедили его довольствоваться письмом с решительным протестом к жителям Александрии. Афанасий вышел из укрытия и вновь занял свой епископский престол; Юлиан заявил, что это было сделано без согласования с ним, и приказал Афанасию удалиться. Старый прелат повиновался; но в следующем году император умер, и патриарх, символ торжествующих галилеян, вернулся на свою кафедру. Десять лет спустя, в возрасте восьмидесяти лет, он скончался, богатый почестями и шрамами.

В конце концов страстная настойчивость Юлиана победила его программу. Те, кого он обижал, боролись с ним с изощренной настойчивостью; те, кому он благоволил, отвечали равнодушием. Язычество было духовно мертво; в нем больше не было ни стимула для молодости, ни утешения для печали, ни надежды на то, что за могилой. Некоторые новообращенные приходили к нему, но в основном в расчете на политическое продвижение или императорское золото; в некоторых городах восстановили официальные жертвоприношения, но только в обмен на услуги; в самом Пессине, на родине Кибелы, Юлиану пришлось подкупать жителей, чтобы они почитали Великую Мать. Многие язычники понимали под язычеством добрую совесть в удовольствиях. Они были разочарованы тем, что Юлиан оказался более пуританином, чем Христос. Этот мнимый вольнодумец был самым набожным человеком в государстве, и даже его друзьям было неприятно идти в ногу с его набожностью; или же они были скептиками, которые не слишком скрытно улыбались его устаревшим божествам и заботливым гекатомбам. Обычай приносить животных в жертву на алтарях почти угас на Востоке, да и на Западе за пределами Италии; люди стали считать это позором или беспорядком. Юлиан назвал свое движение эллинизмом, но это слово отталкивало язычников Италии, которые презирали все греческое, что не было мертвым. Он слишком много полагался на философские аргументы, которые никогда не доходили до эмоциональных основ веры; его труды были понятны только образованным людям, которые были слишком образованны, чтобы принять их; его вероучение было искусственным синкретизмом, который не пустил корней в надеждах или причудах людей. Еще до его смерти его крах стал очевиден, и армия, которая любила и оплакивала его, назвала христианина, который должен был стать преемником его трона.

Его последней великой мечтой было соперничество с Александром и Траяном: установить римские штандарты в персидских столицах и раз и навсегда покончить с персидской угрозой безопасности Римской империи. С нетерпением он организовывал свою армию, выбирал офицеров, ремонтировал пограничные крепости, снабжал провизией города, которые должны были ознаменовать его путь к победе. Осенью 362 года он прибыл в Антиохию и собрал свои войска. Купцы города, воспользовавшись наплывом, подняли цены; люди жаловались, что «всего много, но все дорого». Юлиан призвал к себе руководителей экономики и убеждал их сдержать стремление к наживе; они обещали, но не выполняли, и наконец он «назначил справедливую цену на все и сделал ее известной всем людям». Возможно, чтобы заставить цены снизиться, он приказал привезти 400 000 модиев (пеков) кукурузы из других городов Сирии и Египта.52 Купцы протестовали против того, что его цены делают прибыль невозможной; они тайно скупали привезенную кукурузу, увозили ее и свои товары в другие города, и Антиохия оказалась с большими деньгами и без еды. Вскоре население осудило Юлиана за его вмешательство. Антиохийские умники высмеивали его бороду и трудолюбивое посещение мертвых богов. Он ответил им в памфлете «Мисопогон, или Ненавистник бород», остроумие и блеск которого вряд ли пристали императору. Он саркастически извинялся за свою бороду и порицал антиохийцев за их наглость, легкомыслие, экстравагантность, безнравственность и безразличие к богам Греции. Знаменитый парк Дафни, некогда священный храм Аполлона, был превращен в увеселительный курорт; Юлиан приказал прекратить увеселения и восстановить святилище; едва это было сделано, как оно сгорело. Подозревая христиан в поджоге, Юлиан закрыл Антиохийский собор и конфисковал его богатства; несколько свидетелей подверглись пыткам, а священник был предан смерти.53 Единственным утешением императора в Антиохии стал его «пир разума» с Либанием.

Наконец армия была готова, и в марте 363 года Юлиан начал свою кампанию. Он провел свои войска через Евфрат, затем через Тигр; преследовал отступающих персов, но был измучен и почти разочарован их политикой «выжженной земли», когда они сжигали все посевы на своем пути; то и дело его солдаты были близки к голодной смерти. В этой изнурительной кампании император проявил свои лучшие качества: он делил все трудности со своими людьми, ел их скудный рацион или даже меньше, шел пешком через жару и наводнения и сражался в первых рядах в каждой битве. Среди его пленниц были молодые и красивые персиянки; он никогда не нарушал их уединения и никому не позволял бесчестить их. Под его умелым командованием войска дошли до самых ворот Ктесифона и осадили его, но невозможность достать продовольствие вынудила отступить. Шапур II выбрал двух персидских вельмож, отрезал им носы и велел отправиться к Юлиану под видом людей, которые дезертировали из-за этого жестокого оскорбления, и привести его в пустыню. Они послушались; Юлиан поверил им и последовал за ними со своим войском на двадцать миль в безводную пустыню. Пока он вызволял своих людей из этой западни, на них напали персы. Нападение было отбито, и персы бежали. Юлиан, не заботясь о том, что у него нет доспехов, был первым в их погоне. Копье вошло ему в бок и пронзило печень. Он упал с лошади и был отнесен в палатку, где врачи предупредили его, что жить ему осталось всего несколько часов. Либаний утверждал, что оружие вышло из рук христианина, и отмечал, что ни один перс не потребовал награды, которую Шапур обещал за убийство императора. Некоторые христиане, например Созомен, согласились с рассказом Либания и похвалили убийцу, «который ради Бога и религии совершил столь дерзкий поступок».54 Финальная сцена (27 июня 363 года) была в традициях Сократа и Сенеки. Юлиан, говорит Аммиан,

Лежа в своей палатке, он обратился к своим удрученным и скорбящим спутникам: «Как нельзя более кстати, друзья, пришло время мне оставить эту жизнь, которую я с радостью возвращаю природе по ее требованию»… Все присутствующие зарыдали, и тогда он, сохраняя свой авторитет, укорил их, сказав, что им не подобает оплакивать принца, призванного к союзу с небом и звездами. Поскольку это заставило их всех замолчать, он вступил с философами Максимом и Приском в затейливую дискуссию о благородстве души. Внезапно рана в его боку широко открылась, давление крови стеснило дыхание, и после глотка холодной воды, которую он попросил, он тихо скончался на тридцать втором году своей жизни.55*

Армия, все еще находившаяся в опасности, нуждалась в командире, и ее руководители выбрали Иовиана, капитана императорской гвардии. Новый император заключил мир с Персией, передав ей четыре из пяти сатрапий, захваченных Диоклетианом около семидесяти лет назад. Иовиан никого не преследовал, но он быстро перевел государственную поддержку из языческих храмов в церковь. Христиане Антиохии с ликованием встретили смерть императора-язычника.57 Однако в большинстве своем победившие христианские лидеры проповедовали своим общинам великодушное забвение тех обид, которые нанесло христианство.58 Пройдет еще одиннадцать веков, прежде чем эллинизм получит новый день.

Персия была лишь одним из участков границы протяженностью 10 000 миль, через которую в любой момент и в любом месте в Римскую империю, состоящую из ста народов, могли вторгнуться племена, не испорченные цивилизацией и завидующие ее плодам. Персы сами по себе представляли неразрешимую проблему. Они становились все сильнее, а не слабее; скоро они вновь завоюют почти все, что тысячу лет назад удерживал Дарий I. К западу от них находились арабы, в основном бедуины без гроша в кармане; самый мудрый государственный деятель улыбнулся бы при мысли о том, что этим мрачным кочевникам суждено захватить половину Римской империи, а заодно и всю Персию. К югу от римских провинций в Африке жили эфиопы, ливийцы, берберы, нумидийцы и мавры, которые с ожесточенным терпением ждали, когда рухнет оборона или моральный дух империи. Испания казалась надежно римской за своими запретными горами и защитными морями; никто не предполагал, что в четвертом веке она станет германской, а в восьмом — магометанской. Галлия теперь превосходила Италию в римской гордости, в порядке и богатстве, в латинской поэзии и прозе; но в каждом поколении ей приходилось защищаться от тевтонов, чьи женщины были более плодородны, чем их поля. Лишь небольшой имперский гарнизон мог быть выделен для защиты римской Британии от шотландцев и пиктов на западе и севере и от норвежских или саксонских пиратов на востоке и юге. Берега Норвегии представляли собой цепь пиратских нор; ее жители находили войну менее утомительной, чем пахоту, и считали набеги на чужие берега благородным занятием на голодный желудок или в свободные дни. В южной Швеции и на ее островах, как утверждают, находилась ранняя родина готов; возможно, они были коренными жителями области Вислы; в любом случае они распространились как вестготы на юг до Дуная, а как остготы обосновались между Днестром и Доном. В самом сердце Европы, ограниченном Вислой, Дунаем и Рейном, жили беспокойные племена, которым предстояло перекроить карту и переименовать народы Европы: Тюринги, бургунды, англы, саксы, юты, фризы, гепиды, квады, вандалы, алеманны, суэвы, лангобарды, франки. Против этих этнических приливов у Империи не было защитной стены, за исключением Британии, а лишь отдельные форты и гарнизоны вдоль дорог или рек, обозначавших пограничные рубежи (лимесы) Римской империи. Более высокая рождаемость за пределами империи и более высокий уровень жизни внутри нее сделали иммиграцию или вторжение такой же судьбой для Римской империи, как сегодня для Северной Америки.

Возможно, нам следует изменить традицию, согласно которой эти германские племена называются варварами. Правда, называя их bar bari, греки и римляне не имели в виду комплимент. Вероятно, это слово было братом санскритского var-vara, что означало грубый и безграмотный чурбан;1 Оно снова встречается в берберском языке. Но германцы не зря в течение пяти веков соприкасались с римской цивилизацией в торговле и войне. К IV веку они уже давно приняли письменность и правительство, состоящее из стабильных законов. Если не считать франков Меровингов, их сексуальная мораль превосходила римскую и греческую.* Хотя им не хватало цивилизованности и изящества, присущих культурным людям, они часто позорили римлян своей храбростью, гостеприимством и честностью. Они были жестоки, но вряд ли больше, чем римляне; вероятно, они были шокированы, узнав, что римский закон разрешает пытать свободных людей, чтобы вырвать признание или показания.3 Они были индивидуалистами до степени хаоса, в то время как римляне были приручены к общительности и миру. В своих высших слоях они проявляли некоторую признательность к литературе и искусству; Стилихон, Рицимер и другие германцы полностью включились в культурную жизнь Рима и писали на латыни, которая, по признанию Симмаха, им нравилась.4 В целом захватчики — прежде всего готы — были достаточно цивилизованными, чтобы восхищаться римской цивилизацией как более высокой, чем их собственная, и стремиться скорее к ее приобретению, чем к разрушению; в течение двух столетий они просили лишь о допуске в Империю и ее неиспользуемые земли и активно участвовали в ее защите. Если мы продолжим называть германские племена четвертого и пятого веков варварами, это будет сделано в угоду обычаю и с такими оговорками и извинениями.

К югу от Дуная и Альп племена, населявшие страну, уже входили в империю мирным путем и даже по царскому приглашению. Август начал политику заселения варварами пограничных территорий, чтобы пополнить пустующие области и легионы, которые больше не заполняли бесплодные и неродовитые римляне; Аврелий, Аврелиан и Проб приняли этот план. К концу IV века Балканы и восточная Галлия были преимущественно германскими; римская армия тоже; многие высокие должности, как политические, так и военные, находились в руках тевтонов. Когда-то империя романизировала эти элементы, теперь же иммигранты варваризировали римлян.5 Римляне стали носить меховые плащи на варварский манер и распускать длинные волосы; некоторые даже перешли на брюки, что вызвало возмущение императорских указов (397, 416).6

Поводом для великого вторжения послужили далекие монгольские равнины. Хсиунг-ну, или Хиунг-ну, или гунны, представители туранского племени, занимали в третьем веке регион к северу от озера Балкаш и Аральского моря. Согласно Иордану, их главным оружием была физиономия.

Ужасными чертами лица они внушали страх тем, кого, возможно, и не превосходили в военном деле. Они заставляли врагов бежать в ужасе, потому что их смуглый облик внушал страх, а вместо головы у них был… бесформенный комок, а вместо глаз — проколы. Они жестоки к своим детям в день их рождения. Они рассекают щеки самцов мечом, чтобы те, прежде чем получат питание молоком, научились терпеть раны. Поэтому они стареют безбородыми и с лицами, изуродованными мечом. Они невысокого роста, быстры в движениях, ловкие наездники, готовые к обращению с луком и стрелами, широкоплечие, с крепко поставленными шеями, всегда гордо выпрямленными.7

Война была их промыслом, а пастьба скота — отдыхом. «Их страна», — гласит пословица, — «это спина лошади».8 Вооруженные стрелами и ножами, наделенные отвагой и быстротой, движимые истощением своих земель и натиском восточных врагов, они продвинулись в Россию около 355 года, одолели и поглотили аланов, переправились через Волгу (372?) и напали на почти цивилизованных остготов на Украине. Эрманарик, столетний король остготов, храбро сражался, был разбит и погиб, по некоторым данным, от собственной руки. Часть остготов сдалась и присоединилась к гуннам, часть бежала на запад, в земли вестготов к северу от Дуная. Вестготская армия встретила наступающих гуннов у Днестра и была разбита; остатки вестготов просили у римских властей на Дунае разрешения перейти реку и поселиться в Моэзии и Фракии. Император Валенс прислал известие, что их пропустят при условии, что они сдадут оружие и отдадут в заложники своих юношей. Вестготы переправились и были беззастенчиво ограблены императорскими чиновниками и войсками; их девушки и юноши были обращены в рабство влюбленными римлянами; но после усердного подкупа переселенцам было разрешено оставить оружие. Продовольствие продавалось им по голодным ценам, так что голодные готы отдавали десять фунтов серебра или раба за кусок мяса или буханку хлеба; в конце концов готы были вынуждены продавать своих детей в рабство, чтобы спастись от голодной смерти.9 Когда они проявили признаки восстания, римский генерал пригласил их вождя Фритигерна на пир, замышляя убить его. Фритигерн сбежал и поднял отчаявшихся готов на войну. Они грабили, жгли и убивали, пока почти вся Фракия не опустела от их голода и ярости. Валенса поспешил с Востока и встретил готов на равнинах Адрианополя с меньшими силами, состоявшими в основном из варваров, находившихся на службе у Рима (378). Результатом, по словам Аммиана, стало «самое катастрофическое поражение римлян со времен Канн» за 594 года до этого.10 Готская кавалерия одержала победу над римской пехотой, и с того дня и до XIV века стратегия и тактика кавалерии доминировали в угасающем военном искусстве. Две трети римской армии погибли, сам Валенс был тяжело ранен; готы подожгли коттедж, в котором он укрылся, и император и его сопровождающие погибли в пламени. Победоносная орда двинулась на Константинополь, но не смогла пробить оборону, организованную вдовой Валенса Доминикой. Вестготы, к которым присоединились остготы и гунны, переправившиеся через незащищенный Дунай, разоряли Балканы от Черного моря до границ Италии.

В этот кризис империя не перестала производить способных правителей. После смерти Иовиана армия и сенат передали корону Валентиниану, грубому и негретящему солдату, напоминавшему Веспасиана. С согласия сената он назначил своего младшего брата Валенса августом и императором на Востоке, а сам выбрал более опасный Запад. Он укрепил границы Италии и Галлии, напитал армию силой и дисциплиной и снова оттеснил наступавших германцев за Рейн. Из своей столицы Милана он издавал просвещенные законы, запрещающие детоубийство, основывал колледжи, расширял государственную медицину в Риме, снижал налоги, реформировал обветшавшую монету, пресекал политическую коррупцию и провозглашал свободу вероисповедания и культа для всех. У него были свои недостатки и слабости; он был способен на холодную жестокость по отношению к врагам; и, если верить историку Сократу, он узаконил двоеженство, чтобы санкционировать свой брак с Юстиной,11 чья красота была слишком щедро описана его женой. Тем не менее, его смерть в 375 году стала трагедией для Рима. Его сын Грациан унаследовал власть на Западе, год или два жил в соответствии со своим отцом, затем предался развлечениям и погоням, а управление страной оставил коррумпированным чиновникам, которые выставили на продажу все должности и решения. Полководец Максим сверг его и вторгся в Италию, пытаясь сместить преемника Грациана и сводного брата Валентиниана II; но новый император Востока Феодосий I Великий двинулся на запад, разбил узурпатора и посадил молодого Валентиниана на миланский трон (388).

Феодосий был испанцем. Он отличился как полководец в Испании, Британии и Фракии; он убедил победоносных готов присоединиться к его армии, а не сражаться с ней; он управлял восточными провинциями со всей мудростью, кроме терпимости; и полмира с благоговением взирало на его удивительное собрание красивых черт и величественного присутствия, готового гнева и готового милосердия, гуманного законодательства и сурового ортодоксального богословия. Пока он зимовал в Милане, в Фессалонике вспыхнули характерные для того времени волнения. Императорский наместник Ботерик заключил в тюрьму за скандальную безнравственность популярного среди горожан возницу. Они потребовали его освобождения, Ботерик отказался, толпа разогнала гарнизон, убила его самого и его помощников, разорвала их тела на куски и прошлась по улицам, демонстрируя отрубленные конечности как эмблему победы. Известие об этой вспышке взбудоражило Феодосия. Он отправил тайный приказ о наказании всего населения Фессалоник. Людей пригласили на ипподром для игр; там на них обрушились скрытые солдаты и уничтожили 7000 мужчин, женщин и детей (390),12 Феодосий послал второй приказ, смягчающий первый, но он пришел слишком поздно.

Римский мир был потрясен таким жестоким возмездием, и Амвросий, который со стоическим христианством управлял Миланской кафедрой, написал императору, что он, епископ, не может снова совершать мессу в императорском присутствии, пока Феодосий не искупит перед всем народом вину за свое преступление. Хотя император втайне раскаивался, он не хотел понижать престиж своей должности столь публичным унижением. Он попытался войти в собор, но путь ему преградил сам Амвросий. После нескольких недель тщетных усилий Феодосий сдался, снял с себя все знаки отличия империи, вошел в собор как смиренный кающийся и умолял небо простить его грехи (390). Это был исторический триумф и поражение в войне между Церковью и государством.

Когда Феодосий вернулся в Константинополь, Валентиниан II, двадцатилетний юноша, оказался не в состоянии справиться с навалившимися на него проблемами. Его помощники обманули его и прибрали власть к своим продажным рукам; его начальник ополчения, язычник-франк Арбогаст, взял на себя императорскую власть в Галлии; и когда Валентиниан отправился во Вьенну, чтобы утвердить свой суверенитет, он был убит (392). Арбогаст, положив начало длинной череде варварских правителей, возвел на трон Запада мягкого и послушного ученого. Евагрий был христианином, но настолько близко сошелся с языческими партиями в Италии, что Амброз опасался его как очередного Юлиана. Феодосий снова отправился на запад, чтобы восстановить законность и ортодоксию с армией, состоящей из готов, аланов, кавказцев, иберов и гуннов; среди его полководцев были гот Гайнас, который захватит Константинополь, вандал Стилихо, который будет защищать Рим, и гот Аларих, который разграбит его. В двухдневной битве под Аквилеей Арбогаст и Евгениус потерпели поражение (394); Евгениус был сдан своими солдатами и убит, а Арбогаст погиб от собственной руки. Феодосий назначил своего одиннадцатилетнего сына Гонория императором Запада, а своего восемнадцатилетнего сына Аркадия — соправителем Востока. Затем, измученный походами, он умер в Милане (395), на пятидесятом году жизни. Империя, которую он неоднократно объединял, снова разделилась и, за исключением короткого периода правления Юстиниана, больше никогда не будет единой.

Сыновья Феодосия были слабоумными слабаками, вскормленными в удручающей безопасности. Хотя их мораль была почти столь же прекрасна, как и их намерения, они не были созданы для того, чтобы быть лоцманами в шторм; они скоро потеряли контроль над делами и передали управление и политику своим министрам: на Востоке — коррумпированному и скупому Руфину, на Западе — способному, но беспринципному Стилихону. В 398 году этот знатный вандал устроил брак своей дочери Марии с Гонорием, надеясь стать не только дедом, но и тестем императора. Но Гонорий оказался столь же свободен от страстей, как и от ума; он с нежностью кормил императорскую птицу, и Мария умерла девственницей, пробыв десять лет женой.13

Феодосий поддерживал мир с готами, используя их в войне и выплачивая им ежегодную субсидию как союзникам. Его преемник отказался продолжать выплату субсидий, и Стилихон распустил свои готские войска. Бездельничающие воины жаждали денег и приключений, и их новый лидер, Аларих, обеспечил их и тем, и другим, превзойдя римлян как в дипломатии, так и в войне. Почему, спрашивал он своих последователей, гордый и мужественный гот должен стать наемником у слабых римлян или греков, а не использовать свое мужество и оружие, чтобы выкроить из умирающей империи собственное королевство? В тот самый год, когда умер Феодосий, Аларих привел почти всю массу фракийских готов в Грецию, беспрепятственно прошел через Фермопилы, истребил по пути всех мужчин военного возраста, поработил женщин, опустошил Пелопоннес, разрушил храм Деметры в Элевсисе и пощадил Афины только после получения выкупа, который поглотил большую часть движимого имущества города (396). Стилихон пришел на помощь, но слишком поздно; он поставил готов в невыгодное положение, но заключил с ними перемирие, когда революция в Африке призвала его вернуться на Запад. Аларих заключил союз с Аркадием, который позволил ему поселить своих готов в Эпире. В течение четырех лет в империи царил мир.

Именно в те годы Синезий Киринейский, наполовину христианский епископ, наполовину языческий философ, в своем обращении к любящему роскошь двору Аркадия в Константинополе ясно и убедительно описал альтернативы, стоявшие перед Грецией и Римом. Как могла выжить империя, если ее граждане продолжали уклоняться от военной службы и доверять свою защиту наемникам, набранным из тех самых народов, которые ей угрожали? Он предлагал покончить с роскошью и легкостью и набрать или призвать в армию граждан, готовых сражаться за страну и свободу; он призывал Аркадия и Гонория подняться и поразить наглых варваров внутри империи и загнать их обратно в их логова за Черным морем, Дунаем и Рейном. Двор приветствовал речь Синезия как изящное ораторское упражнение и вернулся к своим пирам.14 Тем временем Аларих заставил оружейников Эпира изготовить для готов полный запас пик, мечей, шлемов и щитов.

В 401 году он вторгся в Италию, грабя все на своем пути. Тысячи беженцев хлынули в Милан и Равенну, а затем бежали в Рим; крестьяне укрывались в обнесенных стенами городах, а богачи собирали все свое богатство, которое могли перевезти, и судорожно искали проход на Корсику, Сардинию или Сицилию. Стилихон лишил провинции гарнизонов, чтобы собрать армию, способную остановить готский поток; и в Поллентии, в пасхальное утро 402 года, он набросился на готов, которые прервали грабеж ради молитвы. Битва была нерешительной; Аларих отступил, но зловеще, в сторону незащищенного Рима; и только крупная взятка от Гонория убедила его покинуть Италию.

Робкий император, когда Аларих подошел к Милану, решил перенести свою столицу в Галлию. Теперь он стал искать более безопасное место и нашел его в Равенне, чьи болота и лагуны делали ее неприступной на суше, а морские мели — на море. Но новая столица содрогнулась, как и старая, когда варвар Радагайс во главе 200 000 аланов, квади, остготов и вандалов перешел через Альпы и напал на растущий город Флоренцию. Стилихо еще раз доказал свое полководческое искусство, разгромил разношерстную орду с относительно небольшой армией и в цепях доставил Радагайса к Гонорию. Италия снова задышала, а императорский двор, состоящий из патрициев, принцесс, епископов, евнухов, птицеловов и генералов, вернулся к своей рутине роскоши, коррупции и интриг.

Канцлер Олимпий завидовал и не доверял Стилихону; его возмущало явное попустительство великого полководца неоднократным побегам Алариха, и ему казалось, что он обнаруживает в нем тайное сочувствие германца к германским захватчикам. Он протестовал против взяток, которые по наущению Стилихона были даны или заложены Алариху. Гонорий не решался сместить человека, который двадцать три года вел армии Рима к победе и спас Запад; но когда Олимпий убедил его, что Стилихон замышляет посадить на трон его сына, робкий юноша согласился на смерть своего генерала. Олимпий сразу же отправил отряд солдат для исполнения указа. Друзья Стилихона хотели сопротивляться, но он запретил им и предложил свою шею мечу (408).

Через несколько месяцев Аларих вновь вошел в Италию.

Западная Римская империя к концу IV века представляла собой сложную картину подъема и упадка, литературной активности и бесплодия, политической помпезности и военного разложения. Галлия процветала и угрожала италийскому лидерству во всех областях. Из примерно 70 000 000 душ, населявших империю, 20 000 000 или более были галлами, и лишь 6 000 000 — италийцами;15 Остальные были в основном грекоязычными восточными людьми; сам Рим с 100 г. н. э. был этнически восточным городом. Когда-то Рим жил за счет Востока, как современная Европа до середины двадцатого века жила за счет своих завоеваний и колоний; легионы выкачивали продукты и драгоценные металлы из дюжины провинций в особняки и казну победителей. Теперь завоевания закончились, и началось отступление. Италия была вынуждена зависеть от собственных людских и материальных ресурсов, которые были опасно сокращены семейными ограничениями, голодом, эпидемиями, налогами, расточительством и войной. Промышленность никогда не процветала на паразитическом полуострове; теперь, когда ее рынки были потеряны на Востоке и в Галлии, она больше не могла поддерживать городское население, которое добывало средства к существованию, работая в магазинах и домах. Коллегии или гильдии страдали от невозможности продать свои голоса в монархии, где голосование было редкостью. Внутренняя торговля упала, разбойничьи нападения на дорогах усилились, а некогда отличные дороги, хотя и оставались лучше, чем до XIX века, пришли в упадок.

Средние классы были главной опорой муниципальной жизни в Италии; теперь они тоже были ослаблены экономическим упадком и фискальной эксплуатацией. Каждый владелец недвижимости облагался растущими налогами, чтобы поддержать разросшийся бюрократический аппарат, главной функцией которого был сбор налогов. Сатирики жаловались, что «те, кто живет за счет общественных средств, более многочисленны, чем те, кто их обеспечивает».16 На коррупцию уходила большая часть уплаченных налогов; тысячи законов были направлены на то, чтобы предотвратить, выявить или наказать недобросовестное использование государственных доходов или имущества. Многие сборщики переплачивали налоги с простых людей, а мелочь оставляли себе; за вознаграждение они могли облегчить налоговое бремя богатых.17 Императоры старались обеспечить честный сбор налогов; Валентиниан I назначил в каждом городе защитника города, чтобы защитить горожан от сутяжничества сюзеренов, а Гонорий отменил налоги городов, оказавшихся в затруднительном финансовом положении. Тем не менее, если верить Сальвиану, некоторые граждане бежали за границу, чтобы жить под властью варварских королей, которые еще не научились в полной мере искусству налогообложения; «агенты казначейства казались страшнее врагов».18 В этих условиях стимулы к воспитанию детей ослабли, и население сократилось. Тысячи пахотных акров оставались необработанными, создавая экономический вакуум, который в сговоре с уцелевшим богатством городов притягивал жаждущих земли варваров. Многие крестьяне, не имея возможности платить налоги или защищать свои дома от вторжения или грабежа, передавали свои владения более богатым и сильным помещикам и становились их колонами или земледельцами; они обязывались отдавать господину часть своей продукции, труда и времени в обмен на гарантированное пропитание и защиту в мире и войне. Таким образом, Италия, которая никогда не узнает полного феодализма, была одной из первых стран, подготовивших его основы. Аналогичный процесс происходил в Египте, Африке и Галлии.

Рабство постепенно угасало. В развитой цивилизации ничто не может сравниться с переменной заработной платой, зарплатой или прибылью свободного человека в качестве экономического стимула. Рабский труд оплачивался только тогда, когда рабы были в изобилии и стоили дешево. Их стоимость возросла с тех пор, как легионы перестали приносить домой человеческие плоды побед; теперь, когда правительство было слабым, рабам было легко сбежать; кроме того, за рабами нужно было ухаживать, когда они болели или старели. По мере того как стоимость рабов росла, владелец защищал свои инвестиции в них более бережным обращением; но хозяин все еще имел, в определенных пределах, власть жизни и смерти над своим имуществом,19 он мог использовать закон для возвращения беглых рабов и мог вступать в сексуальные отношения с такими из них, мужчинами или женщинами, которые удовлетворяли его амбидекстерную фантазию. Паулин из Пеллы хвалил себя за целомудрие своей юности, когда «я сдерживал свои желания… никогда не принимал любовь свободной женщины… и довольствовался любовью рабынь в моем доме».20

Большинство богачей теперь жили на своих загородных виллах, избегая суматохи и городского сброда. Тем не менее большая часть богатства Италии по-прежнему тяготела к Риму. Великий город больше не был столицей и редко видел императора, но он оставался социальным и интеллектуальным центром Запада. Здесь же находилась вершина новой итальянской аристократии — не наследственной, как в старину, а периодически набираемой императорами на основе земельных богатств. Хотя сенат утратил часть своего престижа и большую часть власти, сенаторы жили в пышности и напоказ. Они занимали важные административные должности и устраивали публичные игры из своих личных средств. Их дома были переполнены слугами и дорогой мебелью; один ковер стоил 400 000 долларов.21 Письма Симмаха и Сидония, поэзия Клавдиана раскрывают более светлую сторону этой господской жизни: социальную и культурную активность, верное служение государству, гениальную дружелюбность, верность супругов, нежность родительской любви.

Священник из Марселя в V веке нарисовал менее привлекательную картину условий в Италии и Галлии. Книга Сальвиана «О правлении Бога» (ок. 450 г.) посвящена той же проблеме, которая породила «Город Божий» Августина и «Историю против язычников» Орозия: как можно примирить зло варварских нашествий с божественным и благодетельным Провидением? Эти страдания, отвечал Сальвиан, были справедливым наказанием за экономическую эксплуатацию, политическую коррупцию и моральный разврат римского мира. Среди варваров, уверял он, нет такого безжалостного угнетения бедных богатыми; сердце варвара мягче, чем сердце римлянина, и если бы бедняки могли найти средства передвижения, они бы массово мигрировали, чтобы жить под властью варваров.22 Богатые и бедные, язычники и христиане в пределах империи, говорит наш моралист, одинаково утопают в трясине безнравственности, редко известной в истории; прелюбодеяние и пьянство — модные пороки, добродетель и воздержание — попки для тысячи шуток, имя Христа стало бранным ругательством среди тех, кто называет Его Богом.23 В противовес всему этому, говорит наш второй Тацит, можно привести здоровье, бодрость и храбрость германцев, простое благочестие их христианства, снисходительное отношение к покоренным римлянам, их взаимную преданность, добрачное целомудрие и супружескую верность. Вождь вандалов Гайзерик, захватив христианский Карфаген, был потрясен, обнаружив бордель почти на каждом углу; он закрыл эти притоны, а проституткам предоставил выбор между браком и изгнанием. Римский мир деградирует физически, теряет всякую моральную доблесть и оставляет свою защиту наемным иностранцам. Как такие трусы могут заслужить выживание? Римская империя, заключает Сальвиан, «либо мертва, либо испускает последний вздох», даже на пике своей роскоши и игр. Moritur et ridet — смеется и умирает.24

Это ужасная картина, явно преувеличенная; красноречие редко бывает точным. Несомненно, тогда, как и сейчас, добродетель скромно прятала голову и уступала первую полосу пороку, несчастью, политике и преступлению. Августин рисует почти такую же мрачную картину с аналогичной морализаторской целью; он жалуется, что церкви часто пустеют от конкуренции танцующих девушек, демонстрирующих в театрах свои растрепанные прелести.25 На массовых играх все еще происходила резня осужденных и пленников, чтобы устроить праздник. Мы догадываемся о пышной жестокости таких зрелищ, когда Симмах пишет, что на один праздник он потратил 900 000 долларов и что двадцать девять саксонских гладиаторов, которые должны были сражаться на арене, обманули его, задушив друг друга в ходе компактного самоубийства перед началом игр.26 В Риме четвертого века в году было 175 праздников: десять — с гладиаторскими состязаниями, шестьдесят четыре — с цирковыми представлениями, остальные — с представлениями в театрах.27 Варвары воспользовались этой страстью к виртуальным сражениям, напав на Карфаген, Антиохию и Трир, пока люди были поглощены игрой в амфитеатре или цирке.28 В 404 году гладиаторская программа праздновала в Риме сомнительную победу Стилихона при Поллентии. Кровь уже начала литься, когда восточный монах Телемах выскочил с трибун на арену и потребовал прекратить бои. Разъяренные зрители забили его камнями до смерти, но император Гонорий, тронутый этой сценой, издал эдикт, отменяющий гладиаторские игры.* Цирковые состязания продолжались до 549 года, когда они были прекращены из-за истощения городских богатств в ходе готских войн.

В культурном отношении Рим не видел столь насыщенного века со времен Плиния и Тацита. Музыка была в моде; Аммиан29 жалуется, что она вытеснила философию и «превратила библиотеки в гробницы»; он описывает гигантские гидравлические органы и лиры размером с колесницу. Школы были многочисленны; каждый, говорит Симмах, имел возможность развить свои способности.30 В «университетах» профессора, оплачиваемые государством, преподавали грамматику, риторику, литературу и философию студентам, собранным со всех западных провинций, а варвары, окружавшие их, терпеливо изучали военное искусство. Любая цивилизация — это плод с крепкого дерева варварства, и падает она на самом большом расстоянии от ствола.

В этот город с миллионным населением около 365 года приехал сирийский грек знатного происхождения и красивой фигуры, Аммиан Марцеллин из Антиохии. Он был солдатом в штабе Урсицина в Месопотамии, принимал активное участие в войнах Констанция, Юлиана и Иовиана; он жил до того, как начал писать. Когда на Востоке наступил мир, он удалился в Рим и взялся дополнить Ливия и Тацита, написав историю империи от Нервы до Валенса. Он писал на трудной и запутанной латыни, как немец на французском; он слишком много читал Тацита и слишком долго говорил по-гречески. Он был откровенным язычником, поклонником Юлиана, презирал роскошь, которую приписывал епископам Рима; но при всем этом он был в целом беспристрастен, восхвалял многие аспекты христианства и осуждал ограничение академической свободы Юлианом как ошибку, «которая должна быть переполнена вечным молчанием».31 Он был настолько образован, насколько может найти время солдат. Он верил в демонов и теургию и цитировал в пользу гаданий своего заклятого противника Цицерона.32 Но в целом он был прямым и честным человеком, справедливым по отношению ко всем фракциям и людям; «никакое словесное лукавство не украшает мои рассказы, но безусловная верность фактам».33 Он ненавидел угнетение, экстравагантность и показуху и высказывал свое мнение о них везде, где только можно. Он был последним из классических историков; после него в латинском мире остались только летописцы.

В том же Риме, чьи нравы казались Аммиану снобистскими и развращенными, Макробий нашел общество людей, которые украшали свое богатство вежливостью, культурой и филантропией. Он был прежде всего ученым, любил книги и спокойную жизнь; в 399 году, однако, мы видим, что он служит викарием, или императорским легатом, в Испании. Его комментарий к «Сну Сципиона» Цицерона стал популярным проводником неоплатонистского мистицизма и философии. Его шеф-поваром, цитируемым почти всеми историками за последние 1500 лет, были Сатурналии, или Праздник Сатурна, «Литературные курьезы», в которых автор собрал разнородный урожай своих учебных дней и книжных ночей. Он усовершенствовал Аулуса Геллия и одновременно переманил его, облекая свой материал в форму воображаемого диалога между реальными людьми — Претекстатом, Симмахом, Флавианом, Сервием и другими, собравшимися на трехдневный праздник Сатурналий с хорошим вином, хорошей едой и учеными разговорами. Врачу Дисарию задают несколько медицинских вопросов: Почему простая диета лучше разнообразной? Почему женщины редко, а старики так регулярно напиваются? «Холоднее или горячее природа женщин, чем мужчин?». Есть рассуждения о календаре, длинный анализ лексики, грамматики, стиля, философии и плагиатов Вергилия, сборник бранных слов всех эпох, трактат о богатых банкетах и редких блюдах. По вечерам этих прорицателей развлекают более легкие вопросы. Почему мы краснеем от стыда и бледнеем от страха? Почему лысина начинается с макушки? Что появилось первым — курица или яйцо? (Ovumne prius fuerit an gallina?)34 То тут, то там встречаются благородные отрывки, например, когда сенатор Претекстат говорит о рабстве:

Я буду оценивать людей не по их статусу, а по их манерам и нравам; это — от нашего характера, а то — от случая…Ты должен искать друзей, Евангел, не только на Форуме или в Сенате, но и в своем собственном доме. Относись к рабу с мягкостью и добротой, допускай его к своим разговорам, а иногда и к своему интимному совету. Наши предки, избавляя господина от гордости, а раба — от стыда, называли первого pater familias, а второго familiaris (то есть один из семьи). Ваши рабы будут больше уважать вас, чем бояться.35

Именно этот кружок около 394 года принял в свои ряды поэта, которому суждено было спеть лебединую песню великолепия Рима. Клавдий Клавдиан, как и Аммиан, родился на Востоке и владел греческим языком как родным; но он должен был выучить латынь в раннем возрасте, чтобы писать на ней так бегло и хорошо. После недолгого пребывания в Риме он отправился в Милан, нашел место в штате Стилихона, стал неофициальным поэтом-лауреатом императора Гонория и женился на родовитой и богатой даме; Клавдиан рассчитывал на главный шанс и не собирался быть похороненным на Поттеровском поле. Он служил Стилихону мелодичными панегириками и зверски язвительными стихами против соперников Стилихона. В 400 году он вернулся в Рим и был с благодарностью принят, когда в поэме «О консульстве Стилихона» написал для Вечного города панегирик, достойный самого Вергилия:

Консул, равный богам, покровитель города, превосходящего все, что на земле охватывает воздух, чей размах не может измерить ни один глаз, чью красоту не может изобразить ни одно воображение, чью хвалу не может озвучить ни один голос, который поднимает золотую голову под соседними звездами, а своими семью холмами подражает семи областям неба; мать оружия и закона, которая простирает свою власть над всей землей и была самой ранней колыбелью правосудия: Это город, который, возникнув из скромного начала, протянулся к обоим полюсам и из одного маленького места распространил свою власть так, что стал соприкасаться со светом солнца…Только она одна приняла в свое лоно побежденных и, как мать, а не императрица, защитила род человеческий общим именем, призвав побежденных разделить ее гражданство и соединив далекие расы узами привязанности. Благодаря ее правлению миром мы обязаны тем, что весь мир — наш дом, что мы можем жить там, где нам заблагорассудится, и что посещение Туле и исследование его некогда страшных диких мест — всего лишь спорт; благодаря ей все и каждый могут пить воды Роны и пить поток Оронта. Благодаря ей мы все — один народ.36

Благодарный сенат воздвиг Клавдиану статую на Форуме Траяна «как славнейшему из поэтов», соединившему в себе красоту Вергилия и мощь Гомера. После дальнейших стихов в честь доходных тем Клавдиан обратился к «Изнасилованию Прозерпины» и рассказал старую историю с призрачными картинами земли и моря и нежной нотой, напоминающей о греческих любовных романах того времени. В 408 году он узнал, что на Стилихона было совершено покушение, а многие друзья генерала были арестованы и казнены. Дальнейший ход его истории нам неизвестен.

В Риме, как и в Афинах и Александрии, сохранились значительные языческие меньшинства, и в конце четвертого века все еще стояло 700 языческих храмов.37 Иовиан и Валентиниан I, похоже, не закрыли храмы, открытые Юлианом. Римские жрецы по-прежнему (394 г.) собирались в своих священных коллегиях, Луперкалии праздновались по старым полудиким обрядам, а на Via Sacra то и дело раздавался пронзительный крик волов, ведомых на жертвоприношение.

Самым уважаемым из язычников последнего времени в Риме был Веттий Претекстат, лидер языческого большинства в сенате. Все люди признавали его достоинства — честность, образованность, патриотизм, прекрасную семейную жизнь; некоторые сравнивали его со старым Катоном и Цинциннатом. Время лучше помнит его друга Симмаха (345–410), чьи письма рисуют столь приятную картину той очаровательной аристократии, которая считала себя бессмертной накануне смерти. Даже его семья казалась бессмертной: дед был консулом в 330 году, отец — префектом в 364 году; сам он был префектом в 384 году и консулом в 391 году. Его сын был претором, внук станет консулом в 446 году, правнук — в 485 году, а прапраправнуки — в 522 году. Его богатство было огромным; у него было три виллы под Римом, семь других в Лациуме, пять на Неаполитанском заливе, другие в других местах Италии, так что «он мог путешествовать по полуострову и быть везде дома».38 Никто не может похвастаться, что он не пожалел этого богатства, потому что он щедро тратил его и искупил свою вину учебой, государственной службой, безупречной моралью и тысячей незаметных филантропических поступков. Среди его верных друзей были как христиане, так и язычники, как варвары, так и римляне. Возможно, он был язычником еще до того, как стал патриотом; он подозревал, что культура, которую он представлял и которой наслаждался, была связана со старой религией, и боялся, что одна не может пасть без другой. Верность древним обрядам позволяла гражданину почувствовать себя звеном в цепи удивительной преемственности от Ромула до Валентиниана и научиться любить город и цивилизацию, так мужественно создававшуюся на протяжении тысячи лет. Недаром его сограждане выбрали Квинта Аврелия Симмаха своим представителем в последней драматической борьбе за своих богов.

В 380 году император Грациан, которого красноречивый Амвросий склонил к страстной ортодоксии, провозгласил Никейский Символ веры обязательным «для всех народов, подвластных правительствам нашей милости», а последователей других верований осудил как «безумных и сумасшедших».39 В 382 году он приказал прекратить выплаты из императорской или муниципальной казны на языческие обряды, весталок и жрецов; конфисковал все земли, принадлежащие храмам и жреческим коллегиям; велел своим агентам убрать из Дома сената в Риме статую богини Победы, которую Август поставил там в 29 году до н. э. и перед которой двенадцать поколений сенаторов давали клятву верности императору. Сенат назначил делегацию во главе с Симмахом, чтобы ознакомить Грациана с делом о Виктории; Грациан отказался их принять и приказал изгнать Симмаха из Рима (382). В 383 году Грациан был убит, и обнадеженный сенат отправил депутацию к его наследнику. Речь Симмаха перед Валентинианом II была воспринята как шедевр красноречивой мольбы. Он утверждал, что нецелесообразно так резко прекращать религиозные обряды, которые на протяжении тысячелетия ассоциировались со стабильностью общественного порядка и престижем государства. В конце концов, «какая разница, каким путем каждый человек ищет истину? Ни по одной дороге люди не могут прийти к пониманию столь великой тайны» (uno itinere non potest perveniri ad tam grande secretum).40

Молодой Валентиниан был тронут; Амвросий рассказывает, что даже христиане в императорском совете советовали восстановить статую Победы. Но Амвросий, отсутствовавший с дипломатической миссией в интересах государства, отменил решение совета, направив императору императивное письмо. Он разбирал один за другим аргументы Симмаха и отвечал на них с характерной силой. В сущности, он пригрозил отлучить правителя от церкви, если прошение будет удовлетворено. «Ты можешь войти в церкви, но не найдешь там священника, который примет тебя, или найдешь их там, чтобы запретить тебе вход».41 Валентиниан отклонил апелляцию сената.

В 393 году язычники Италии предприняли последнюю попытку, рискуя всем ради революции. Полуязыческий император Евгений, которому Феодосий отказал в признании, надеясь привлечь язычников Запада на свою защиту, восстановил статую Победы и похвастался, что после победы над Феодосием будет пасти своих коней в христианских базиликах. Никомах Флавиан, зять Симмаха, возглавил армию в поддержку Евгения, разделил с ним поражение и покончил с собой. Феодосий вошел в Рим и заставил сенат принять постановление об отмене язычества во всех его формах (394 г.). Когда Аларих разграбил Рим, язычники увидели в унижении некогда могущественного города гнев своих забытых богов. Война конфессий разрушила единство и моральный дух людей, и когда поток вторжения достиг их, они могли встретить его только взаимными проклятиями и разделенными молитвами.

В качестве постскриптума к убийству Стилихона Олимпиус приказал уничтожить тысячи последователей Стилихона, включая предводителей его варварских легионов. Аларих, который ждал своего шанса за Альпами, воспользовался им сейчас. Он пожаловался, что обещанные ему римлянами 4000 фунтов золота так и не были выплачены; в обмен на это он пообещал, что заложниками его будущей верности станут самые благородные готские юноши. Когда Гонорий отказался, он перешел Альпы, разграбил Аквилею и Кремону, привлек на свою сторону 30 000 наемников, возмущенных убийством своих предводителей, и пронесся по Фламинскому пути до самых стен Рима (408 г.). Никто не оказал ему сопротивления, кроме одинокого монаха, который осудил его как разбойника; Аларих рассмешил его, заявив, что сам Бог повелел ему вторгнуться. Испуганный сенат, как и во времена Ганнибала, впал в варварство; он заподозрил вдову Стилихона в сообщничестве с Аларихом и предал ее смерти. В ответ Аларих перерезал все пути, по которым в столицу могло попасть продовольствие. Вскоре население начало голодать; мужчины убивали мужчин, а женщины — детей, чтобы съесть их. К Алариху была отправлена делегация с просьбой об условиях. Они предупредили его, что миллион римлян готов сопротивляться; он рассмеялся и ответил: «Чем толще сено, тем легче его косить». Смирившись, он согласился уйти, получив все золото, серебро и ценное движимое имущество в городе. «Что же останется нам?» — спросили посланники. «Ваши жизни», — презрительно ответили им. Рим решил продолжить сопротивление, но голод заставил сделать новое предложение о капитуляции. Аларих принял 5000 фунтов золота, 30 000 фунтов серебра, 4000 шелковых туник, 3000 шкур, 3000 фунтов перца.

Тем временем неисчислимое количество рабов-варваров, сбежавших от своих римских хозяев, перешло на службу к Алариху. В качестве компенсации готский вождь Сарус дезертировал от Алариха к Гонорию, взял с собой значительные силы готов и напал на основную армию варваров. Аларих, посчитав это нарушением подписанного перемирия, снова осадил Рим. Раб открыл ворота, готы ворвались внутрь, и впервые за 800 лет великий город был взят врагом (410 г.). В течение трех дней Рим подвергался дискриминационному разграблению, в результате которого церкви Святого Петра и Святого Павла остались нетронутыми, а беженцев, искавших в них убежища, пощадили. Но гунны и рабы в 40-тысячной армии не поддавались контролю. Сотни богатых мужчин были зарублены, их женщины изнасилованы и убиты; было практически невозможно похоронить все трупы, которыми были усеяны улицы. Тысячи пленников были взяты в плен, среди них — сводная сестра Гонория Галла Плацидия. Золото и серебро изымалось везде, где только можно было найти; произведения искусства переплавлялись ради драгоценных металлов, которые в них содержались; многие шедевры скульптуры и керамики с радостью уничтожались бывшими рабами, которые не могли простить нищету и труд, породившие эту красоту и богатство. Аларих восстановил дисциплину и повел свои войска на юг, чтобы завоевать Сицилию; но в том же году он заболел лихорадкой и умер в Козенце. Рабы отвлекли течение реки Бусенто, чтобы вырыть для него надежную и просторную могилу; затем поток вернули в свое русло, а чтобы скрыть место, рабы, выполнявшие эти работы, были убиты.42

Атаульф (Адольф), шурин Алариха, был избран его преемником на посту короля. Он согласился вывести свою армию из Италии при условии, что ему отдадут в жены Плацидию, а его вестготы, в качестве foederati Рима, получат южную Галлию, включая Нарбонну, Тулузу и Бордо, под свое самоуправляемое королевство. Гонорий отказался от брака; Плацидия дала согласие. Готский вождь провозгласил, что его цель — не разрушить Римскую империю, а сохранить и укрепить ее. Он вывел свою армию из Италии и с помощью разумного сочетания дипломатии и силы основал вестготское королевство Галлия, теоретически подчиненное империи, со столицей в Тулузе (414 г.). Через год на него было совершено покушение. Плацидия, любившая его, пожелала остаться вечной вдовой, но была выдана Гонорием за полководца Констанция. После смерти Констанция (421) и Гонория (423) Плацидия стала регентшей при своем сыне Валентиниане III и в течение двадцати пяти лет управляла Западной империей, ничем не опозорив свой пол.

Уже во времена Тацита вандалы были многочисленным и сильным народом, владевшим центральной и восточной частями современной Пруссии. Ко времени Константина они продвинулись на юг, в Венгрию. Потерпев ошеломляющее поражение от вестготов, оставшиеся вандалы попросили разрешения переправиться через Дунай и войти в состав империи. Константин дал согласие, и в течение семидесяти лет они росли и множились в Паннонии. Успехи Алариха будоражили их воображение; вывод легионов из-за Альп для защиты Италии оставил богатый Запад открытым; и в 406 году огромные массы вандалов, аланов и суэвов переправились через Рейн и опустошили Галлию. Они разграбили Майнц и истребили многих жителей. Они двинулись на север, в Белгику, разграбили и сожгли имперский город Трир. Они переправились через Мёз и Эсну, разграбили Реймс, Амьен, Аррас и Турнэ и почти достигли Ла-Манша. Повернув на юг, они переправились через Сену и Луару в Аквитанию и обрушили свою вандальскую ярость почти на все ее города, кроме Тулузы, которую героически защищал ее епископ Эксупериус. Они остановились в Пиренеях, затем повернули на восток и разграбили Нарбонну. Галлия редко знала столь тщательного опустошения.

В 409 году они вошли в Испанию в количестве 100 000 человек. Здесь, как и в Галлии и на Востоке, римское владычество принесло деспотичное налогообложение и упорядоченное управление, богатство сосредоточилось в огромных поместьях, население состояло из рабов, крепостных и обедневших свободных; и все же, по милости стабильности и закона, Испания была одной из самых процветающих римских провинций, а Мерида, Картахена, Кордова, Севилья и Таррагона — одними из самых богатых и культурных городов империи. На этот, казалось бы, безопасный полуостров спустились вандалы, суэвы и аланы; в течение двух лет они грабили Испанию от Пиренеев до пролива и распространили свои завоевания даже на африканское побережье. Гонорий, неспособный защитить римскую землю римским оружием, подкупил вестготов юго-западной Галлии, чтобы они вернули Испанию империи; их умелый король Валлий выполнил эту задачу в ходе хорошо спланированных кампаний (420); суэвы отступили на северо-запад Испании, вандалы — на юг, в Андалусию, которая до сих пор носит их имя; а Валлий посрамил неверность римских дипломатов, вернув Испанию императорской власти.

Все еще жаждущие завоеваний и хлеба, вандалы переправились в Африку (429). Если верить Прокопию43 и Иордану,44 они пришли по приглашению римского наместника Африки Бонифация, который желал их помощи против своего соперника Аэция, преемника Стилихона; эта история не имеет достаточного авторитета. В любом случае вандальский король вполне мог стать инициатором этого плана. Гайзерик был гордым внебрачным сыном рабыни, хромым, но сильным, аскетичным в образе жизни, неустрашимым в конфликтах, яростным в гневе, жестоким во вражде, но обладающим непобедимым гением как в переговорах, так и в войне. Прибыв в Африку, к его 80 000 вандальских и аланских воинов, женщин и детей присоединились дикие мавры, давно обиженные на римское господство, и еретики-донатисты, которые подвергались гонениям со стороны ортодоксальных христиан, а теперь приветствовали новое правление. Из 8 000 000 душ населения римской Северной Африки Бонифаций смог собрать лишь незначительное число для помощи своей небольшой регулярной армии; потерпев поражение от орды Гайзериха, он отступил в Гиппо, где престарелый святой Августин пробудил население к героическому сопротивлению. В течение четырнадцати месяцев город держался в осаде (430-1); затем Гайзерик отступил, чтобы встретиться с другим римским войском, и так ошеломил его, что посол Валентиниана подписал перемирие, признав вандальское завоевание в Африке. Гайзерик соблюдал перемирие, пока римляне не потеряли бдительность; затем он набросился на богатый Карфаген и взял его без боя (439 г.). Знать и католическое духовенство были лишены своего имущества, изгнаны или обращены в рабство; мирское и церковное имущество конфисковывалось везде, где только находилось, и пытки не щадили, чтобы обнаружить его тайники.45

Гайзерик был еще молод. Хотя он был способным администратором, превратившим Африку в прибыльное государство, наибольшее удовольствие он получал от войны. Создав огромный флот, он опустошал с его помощью берега Испании, Италии и Греции. Никто не мог сказать, где в следующий раз высадятся его груженные кавалерией корабли; никогда еще в истории Рима в западном Средиземноморье не было такого беспрепятственного пиратства. В конце концов император, в качестве платы за африканскую кукурузу, которой жила Равенна и Рим, заключил мир с варварским королем и даже отдал ему в жены императорскую дочь. Рим, которому вскоре предстояло быть разрушенным, продолжал смеяться и играть.

Прошло три четверти века с тех пор, как гунны, перейдя Волгу, спровоцировали нашествие варваров. Дальнейшее их продвижение на запад было медленным и напоминало не столько завоевания Алариха и Гайзериха, сколько распространение колонистов по американскому континенту. Постепенно они обосновались в Венгрии и ее окрестностях и привели под свою власть многие германские племена.

Примерно в 433 году умер гуннский царь Руа, оставив свой трон племянникам Бледе и Аттиле. Бледа был убит — по некоторым данным, Аттилой — около 444 года, и Аттила (т. е., по-готски, «Маленький отец») стал править племенами гуннов к северу от Дуная, от Дона до Рейна. Готский историк Иордан описывает его, но мы не знаем, насколько точно:

Он был человеком, рожденным в мир, чтобы сотрясать народы, бичом всех земель, который наводил ужас на все человечество слухами, ходившими о нем. Походка его была надменной, глаза метались туда-сюда, так что сила его гордого духа проявлялась в движениях его тела. Он был любителем войны, но сдержанным в действиях; могущественным в советах, милостивым к сторонникам и снисходительным к тем, кто однажды был принят под его защиту. Он был невысокого роста, с широкой грудью и большой головой; глаза у него были маленькие, борода — тонкая и покрытая сединой. У него был плоский нос и смуглый цвет лица, выдававший его происхождение.46

Он отличался от других варварских завоевателей тем, что больше полагался на хитрость, чем на силу. Он правил, используя языческие суеверия своего народа для освящения своего величия; его победы подкреплялись преувеличенными рассказами о его жестокости, которые, возможно, он сам и сочинял; наконец, даже его враги-христиане называли его «бичом Божьим» и были так напуганы его коварством, что спасти их могли только готы. Он не умел ни читать, ни писать, но это не умаляло его интеллекта. Он не был дикарем, обладал чувством чести и справедливости и часто оказывался более великодушным, чем римляне. Он жил и одевался просто, ел и пил умеренно, оставляя роскошь своим подчиненным, которые любили демонстрировать свою золотую и серебряную утварь, сбрую и мечи, а также тонкую вышивку, свидетельствующую об искусных пальцах их жен. У Аттилы было много жен, но он презирал ту смесь моногамии и разврата, которая была популярна в некоторых кругах Равенны и Рима. Его дворец представлял собой огромный бревенчатый дом с полом и стенами из строганых досок, но украшенный изящной резьбой или полированным деревом и укрепленный коврами и шкурами, чтобы уберечься от холода. Его столицей была большая деревня, вероятно, на месте нынешней Буды — города, который до нашего века некоторые венгры называли Этцельнбург, город Аттилы.

Теперь (444 г.) он был самым могущественным человеком в Европе. И Феодосий II из Восточной империи, и Валентиниан из Западной платили ему дань в качестве взятки за мир, маскируя ее среди своих народов как плату за услуги, оказанные королем-клиентом. Способный вывести на поле боя армию в 500 000 человек, Аттила не видел причин, почему бы ему не стать хозяином всей Европы и Ближнего Востока. В 441 году его полководцы и войска перешли Дунай, захватили Сирмиум, Сингидунум (Белград), Найсус (Ниш) и Сардику (София) и угрожали самому Константинополю. Феодосий II послал против них войско, но оно было разбито, и Восточная империя добилась мира, лишь повысив ежегодную дань с 700 до 2100 фунтов золота. В 447 году гунны вошли во Фракию, Фессалию и Скифию (южная Россия), разграбили семьдесят городов и увели тысячи людей в рабство. Захваченные женщины добавлялись к женам похитителей, и так началось смешение кровей, оставившее следы монгольских черт вплоть до Баварии. Эти набеги гуннов разоряли Балканы в течение четырех столетий. Дунай надолго перестал быть главной торговой артерией между Востоком и Западом, а города на его берегах пришли в упадок.

Окропив Восток по полной программе, Аттила обратился к Западу и нашел необычный повод для войны. Гонория, сестра Валентиниана III, будучи соблазненной одним из своих камергеров, была изгнана в Константинополь. Ухватившись за любой план побега, она отправила свой перстень Аттиле с призывом о помощи. Хитрый король, обладавший собственным юмором, решил истолковать кольцо как предложение руки и сердца; он тут же предъявил претензии на Онорию и половину Западной империи в качестве ее приданого. Министры Валентиниана запротестовали, и Аттила объявил войну. Его истинной причиной было то, что Маркиан, новый император Востока, отказался продолжать выплату дани, и Валентиниан последовал его примеру.

В 451 году Аттила с полумиллионом воинов дошел до Рейна, разграбил и сжег Трир и Мец, а их жителей истребил. Вся Галлия была в ужасе: это был не цивилизованный воин, как Цезарь, не христианский, пусть и арианский, захватчик, как Аларих и Гайзерих; это был ужасный и отвратительный гунн, флагеллум деи, пришедший наказать и христиан, и язычников за огромное расстояние между их профессиями и их жизнью. В этот кризис Теодорих I, престарелый король вестготов, пришел на помощь империи; он присоединился к римлянам под командованием Аэция, и огромные армии встретились на Каталаунских полях, недалеко от Труа, в одной из самых кровавых битв в истории: 162 000 человек, включая героического готского короля, погибли там. Победа Запада была нерешительной; Аттила отступил в полном порядке, а победители были слишком истощены или слишком разделены в политике, чтобы преследовать его. В следующем году он вторгся в Италию.

Первым городом, павшим на его пути, стала Аквилея; гунны разрушили ее настолько, что она больше никогда не поднималась. К Вероне и Виченце отнеслись более мягко; Павия и Милан откупились от завоевателя, отдав ему свое движимое имущество. Теперь дорога на Рим была открыта для Аттилы; у Аэция была слишком маленькая армия, чтобы оказать существенное сопротивление, но Аттила задержался в По. Валентиниан III бежал в Рим, а оттуда отправил к гуннскому царю делегацию в составе папы Льва I и двух сенаторов. Никто не знает, что произошло на последующей конференции. Лев был внушительной фигурой, и ему принадлежит большая заслуга в бескровной победе. История лишь сообщает, что Аттила отступил. В его армии свирепствовала чума, продовольствие было на исходе, а Маркиан присылал подкрепления с Востока (452 г.).

Аттила отправил свою орду обратно через Альпы в свою венгерскую столицу, угрожая вернуться в Италию следующей весной, если Хонория не будет прислана ему в качестве невесты. Тем временем он утешил себя тем, что добавил в свой гарем девушку по имени Ильдико, хрупкую историческую основу Кримхильды из «Нибелунгов». Он отпраздновал свадьбу, проявив необычайную снисходительность к еде и напиткам. На следующий день его нашли мертвым в постели рядом с молодой женой; у него лопнул кровеносный сосуд, и кровь, попавшая в горло, задушила его (453).47 Его царство было разделено между сыновьями, которые оказались неспособны сохранить его. Между ними вспыхнула ревность, подвластные племена отказались от верности беспорядочному руководству, и в течение нескольких лет империя, грозившая покорить греков и римлян, германцев и галлов, наложить печать Азии на лицо и душу Европы, распалась на части и растаяла.

Плацидия умерла в 450 году, и Валентиниан III мог свободно ошибаться от первого лица. Как Олимпий уговорил Гонория убить Стилихона, остановившего Алариха при Поллентии, так теперь Петроний Максим уговаривал Валентиниана убить Аэция, остановившего Аттилу при Трое У Валентиниана не было сына, и его возмутило желание Аэция женить своего сына на дочери Валентиниана Евдокии. В безумном припадке тревоги император послал за Аэцием и убил его собственной рукой (454). «Сир, — сказал один из его придворных, — ты отрубил правую руку левой». Несколько месяцев спустя Петроний подговорил двух последователей Аэция убить Валентиниана. Никто не потрудился наказать убийц; убийство уже давно стало общепринятой заменой выборам. Петроний избрал себя на трон, заставил Евдоксию, вдову Валентиниана, выйти за него замуж и принудил Евдокию взять в мужья его сына Палладия. Если верить Прокопию,48 Евдокия обратилась к Гайзерику, как Гонория к Аттиле. У Гайзериха были причины откликнуться: Рим снова богател, несмотря на Алариха, а римская армия была не в состоянии защитить Италию. Король вандалов отплыл с непобедимой армадой (455 г.). Только безоружный папа в сопровождении местного духовенства преградил ему путь между Остией и Римом. На этот раз Льву не удалось переубедить завоевателя, но он взял с него обещание не устраивать резню, пытки и пожары. На четыре дня город был отдан на разграбление; христианские церкви были пощажены, но все уцелевшие сокровища храмов были унесены на вандальские галеры; в число этих трофеев попали золотые столы, семисвечники и другие священные сосуды из храма Соломона, привезенные в Рим Титом за четыре века до этого. Все драгоценные металлы, украшения и мебель в императорском дворце были вывезены, а все, что осталось ценного в домах богачей. Тысячи пленников были обращены в рабство; мужей разлучили с женами, родителей — с детьми. Гайзерик увез императрицу Евдоксию и двух ее дочерей с собой в Карфаген, выдал Евдокию замуж за своего сына Гунерика, а императрицу и Плацидию (младшую) отправил в Константинополь по просьбе императора Льва I. В целом это разграбление Рима не было беспорядочным вандализмом, а вполне соответствовало древним законам войны. Карфаген мягко отомстил за безжалостность римлян в 146 году до нашей эры.

Хаос в Италии теперь был полным. Полвека нашествий, голода и моровой язвы привели к тому, что тысячи ферм были разрушены, тысячи акров земли остались необработанными, но не из-за истощения почвы, а из-за истощения человека. Святой Амвросий (ок. 420 г.) оплакивал опустошение и обезлюдение Болоньи, Модены, Пьяченцы; папа Геласий (ок. 480 г.) описывал большие области Северной Италии как почти лишенные человеческого рода; сам Рим за одно столетие сократился с 1 500 000 душ до примерно 300 000;49 Все великие города империи теперь находились на Востоке. Кампанья вокруг Рима, некогда богатая виллами и плодородными фермами, была заброшена ради безопасности обнесенных стенами городов; сами города были сжаты до сорока акров, чтобы экономически выгодно обнести их стенами для обороны; во многих случаях стены были импровизированы из обломков театров, базилик и храмов, которые когда-то украшали муниципальное великолепие Италии. В Риме еще сохранялось некоторое богатство даже после Гайзериха, и Рим и другие итальянские города восстановятся при Теодорихе и лангобардах; но в 470 году общее обнищание полей и городов, сенаторов и пролетариев, подавило дух некогда великой расы до эпикурейского цинизма, сомневающегося во всех богах, кроме Приапа, робкой бездетности, избегающей ответственности за жизнь, и злобной трусости, осуждающей каждую капитуляцию и уклоняющейся от выполнения боевых задач. За экономическим и биологическим упадком последовал политический: аристократы, которые могли управлять, но не могли править; бизнесмены, слишком поглощенные личной выгодой, чтобы спасти полуостров; генералы, которые выигрывали с помощью взяток больше, чем с помощью оружия; бюрократия, непомерно дорогая и непоправимо коррумпированная. Величественное дерево подгнило в стволе и созрело для падения.

Последние годы были калейдоскопом императорских посредственностей. Галльские готы провозгласили одного из своих генералов, Авита, императором (455 г.); сенат отказался утвердить его, и он был преобразован в епископа. Майориан (456-61 гг.) храбро трудился над восстановлением порядка, но был свергнут своим патрицием или премьер-министром, вестготом Рицимером. Северас (461-5) был неэффективным инструментом Рицимера. Антемий (467-72) был полуязыческим философом, неприемлемым для христианского Запада; Рицимер осадил его, взял в плен и приказал убить. Олибрий, по милости Рицимера, правил два месяца (472) и удивил сам себя, умерев естественной смертью. Гликерий (473) вскоре был свергнут, и в течение двух лет Римом правил Юлий Непот. В это время в Италию хлынул новый конгломерат варваров — герулов, сциров, ругиев и других племен, которые когда-то признали власть Аттилы. В это же время паннонский полководец Орест сверг Непоса и посадил на трон его сына Ромула (по прозвищу Августул) (475 г.). Новые захватчики потребовали от Ореста треть Италии; когда он отказался, они убили его и заменили Ромула своим полководцем Одоацером (476 г.). Этот сын министра Аттилы Эдекона был не лишен способностей; он созвал трусливый сенат и через него предложил Зенону, новому императору Востока, суверенитет над всей империей при условии, что Одоакр в качестве своего патриция будет управлять Италией. Зенон согласился, и череда западных императоров завершилась.

Никто, похоже, не видел в этом событии «падения Рима»; напротив, оно казалось благословенным объединением империи, как раньше при Константине. Римский сенат воспринял это событие именно так и воздвиг в Риме статую Зенона. Германизация итальянской армии, правительства и крестьянства, а также естественное размножение германцев в Италии продолжались так долго, что политические последствия казались незначительными сдвигами на поверхности национальной сцены. Однако на самом деле Одоакер правил Италией как король, не обращая особого внимания на Зенона. В сущности, германцы завоевали Италию, как Гайзерик завоевал Африку, как вестготы завоевали Испанию, как англы и саксы завоевывали Британию, как франки завоевывали Галлию. На Западе великой империи больше не было.

Результаты завоевания варваров были бесконечны. В экономическом плане оно означало реорганизацию. Варвары жили земледелием, скотоводством, охотой и войной и еще не научились торговым сложностям, благодаря которым процветали города; с их победой муниципальный характер западной цивилизации прекратился на семь столетий. В этническом плане миграции принесли новое смешение расовых элементов — значительное вливание германской крови в Италию, Галлию и Испанию и азиатской крови в Россию, Балканы и Венгрию. Это смешение не привело к мистическому оживлению итальянского или галльского населения. Произошло уничтожение слабых индивидов и отрядов путем войны и других форм конкуренции; принуждение каждого к развитию силы, выносливости, мужества и мужских качеств, которые долгое время подавлялись безопасностью; возрождение в бедности более здоровых и простых привычек жизни, чем те, которые порождались роскошью и богатством городов. В политическом плане завоевание заменило высшую форму монархии на низшую; оно увеличило власть людей и уменьшило силу и защиту законов; индивидуализм и насилие усилились. В историческом плане завоевание разрушило внешнюю форму того, что уже разлагалось внутри; оно с прискорбной жестокостью и тщательностью очистило систему жизни, которая, со всеми ее дарами порядка, культуры и закона, износилась до старческой дряхлости и утратила способность к возрождению и росту. Теперь можно было начинать все сначала: империя на Западе угасла, но родились государства современной Европы. За тысячу лет до Рождества Христова северные захватчики вошли в Италию, покорили ее жителей, смешались с ними, позаимствовали у них цивилизацию и вместе с ними на протяжении восьми веков строили новую цивилизацию. Через четыреста лет после Христа процесс повторился; колесо истории совершило полный оборот; начало и конец были одинаковыми. Но конец всегда был началом.

Приемной матерью новой цивилизации стала Церковь. По мере того как старый порядок угасал в коррупции, трусости и пренебрежении, поднималась уникальная армия церковников, чтобы энергично и умело защищать возрожденную стабильность и порядочность жизни. Историческая функция христианства заключалась в том, чтобы восстановить нравственные основы характера и общества, обеспечив сверхъестественные санкции и поддержку для неприемлемых заповедей социального порядка; привить грубым варварам более мягкие идеалы поведения через вероучение, спонтанно состоящее из мифа и чуда, страха, надежды и любви. Есть эпическое величие, запятнанное суеверием и жестокостью, в борьбе новой религии за то, чтобы захватить, приручить и вдохновить умы грубых или упадочных людей, создать объединяющую империю веры, которая снова будет держать людей вместе, как когда-то их держала магия Греции или величие Рима. Институты и верования — порождение человеческих потребностей, и понимать их нужно с точки зрения этих потребностей.

Если искусство — это организация материалов, то Римско-католическая церковь — один из самых грандиозных шедевров истории. На протяжении девятнадцати веков, каждый из которых был тяжелым и кризисным, она удерживала своих верующих вместе, следуя за ними со своими служениями на край земли, формируя их умы, формируя их мораль, поощряя их плодовитость, торжествуя их браки, утешая их утраты, возводя их сиюминутные жизни в вечную драму, собирая их дары, переживая каждую ересь и бунт и терпеливо возводя вновь все разрушенные опоры своей власти. Как развивалось это величественное учреждение?

Он начался с духовного голода мужчин и женщин, измученных бедностью, усталых от конфликтов, потрясенных тайной или боящихся смерти. Миллионам душ Церковь принесла веру и надежду, которые вдохновляли и отменяли смерть. Эта вера стала их самым ценным достоянием, за которое они готовы были умереть или убить; и на этой скале надежды была построена Церковь. Сначала это было простое объединение верующих, экклесия или собрание. Каждая экклесия или церковь выбирала одного или нескольких пресвитеров, священников, чтобы руководить ими, и одного или нескольких чтецов, аколитов, иподиаконов и дьяконов, чтобы помогать священнику. По мере роста числа верующих и усложнения их дел общины выбирали в каждом городе священника или мирянина на должность episcopos — надзирателя, епископа, который координировал их работу. По мере роста числа епископов они, в свою очередь, нуждались в надзоре и координации; в IV веке мы слышим об архиепископах, митрополитах или примасах, управляющих епископами и церквями провинции. Над всеми этими категориями духовенства властвовали патриархи в Константинополе, Антиохии, Иерусалиме, Александрии и Риме. По призыву патриарха или императора епископы и архиепископы собирались на синоды или соборы. Если собор представлял только провинцию, он назывался провинциальным; если он представлял только Восток или Запад, он назывался пленарным; если и то и другое, он был общим; если его постановления принимались как обязательные для всех христиан, он был экуменическим, то есть распространялся на ойкумену, или (весь христианский) населенный мир. Возникающее время от времени единство дало Церкви название католической, или вселенской.

Эта организация, чья власть опиралась, наконец, на веру и престиж, требовала определенного регулирования церковной жизни. В первые три века христианства безбрачие не требовалось от священника. Он мог держать жену, на которой женился до рукоположения, но не должен был жениться после принятия священного сана; и не мог быть рукоположен человек, женившийся на двух женах, вдовах, разведенных или наложницах. Как и большинство обществ, церковь подвергалась нападкам экстремистов. Реагируя против сексуальной распущенности языческих нравов, некоторые христианские энтузиасты сделали вывод из отрывка из послания святого Павла1 что любая торговля между полами греховна; они осуждали любой брак и содрогались от мерзости женатого священника. Провинциальный собор в Генгре (ок. 362 г.) осудил эти взгляды как еретические, но Церковь все чаще требовала безбрачия от своих священников. Отдельным церквям все чаще оставляли имущество; время от времени женатый священник переписывал завещание на свое имя и передавал его своим детям. Брак священника иногда приводил к прелюбодеянию или другому скандалу и снижал уважение народа к священнику. Римский синод 386 года посоветовал духовенству хранить полную непорочность, а годом позже папа Сириций приказал снять с должности любого священника, который женился или продолжал жить с женой. Иероним, Амвросий и Августин поддержали этот указ с утроенной силой, и после целого поколения спорадического сопротивления он с переменным успехом был введен в действие на Западе.

Самой серьезной проблемой Церкви, наряду с примирением ее идеалов с ее продолжением, было найти способ сосуществования с государством. Возникновение церковной организации бок о бок с государственными чиновниками породило борьбу за власть, в которой признанное подчинение одной другой было необходимым условием мира. На Востоке церковь подчинялась государству, на Западе она боролась за независимость, а затем за господство. В любом случае союз Церкви и государства влек за собой глубокую модификацию христианской этики. Тертуллиан, Ориген и Лактанций учили, что война всегда незаконна; теперь Церковь, находясь под защитой государства, смирилась с тем, что ей придется вести те войны, которые она сочтет необходимыми для защиты государства или Церкви. Она не имела в своем распоряжении силовых средств; но когда сила казалась ей необходимой, она могла обратиться к «светской руке» для осуществления своей воли. Она получала от государства и от частных лиц великолепные дары в виде денег, храмов или земель; она богатела и нуждалась в том, чтобы государство защищало ее во всех правах собственности. Даже когда государство пало, она сохранила свои богатства; варвары-завоеватели, какими бы еретиками они ни были, редко грабили Церковь. Авторитет слова очень скоро сравнялся с силой меча.

Самой неприятной задачей церковной организации было предотвратить раздробление Церкви через умножение ересей — то есть учений, противоречащих концилиарным определениям христианского вероучения. Одержав победу, Церковь перестала проповедовать веротерпимость; она смотрела на индивидуализм в вере так же враждебно, как государство на сецессию или бунт. Ни Церковь, ни еретики не рассматривали ересь в чисто теологических терминах. Во многих случаях ересь была идеологическим флагом мятежной местности, стремящейся освободиться от императорской власти; так, монофизиты хотели освободить Сирию и Египет от Константинополя, донатисты — Африку от Рима; а поскольку церковь и государство теперь были едины, восстание было направлено против обоих. Православие выступало против национализма, ересь защищала его; церковь стремилась к централизации и единству, еретики — к местной независимости и свободе.

Арианство, побежденное внутри империи, одержало своеобразную победу среди варваров. Христианство в тевтонские племена впервые принесли римские пленники, захваченные во время готского нашествия на Малую Азию в III веке. «Апостол» Ульфилас (311?-81) был не совсем апостолом. Он был потомком христианского пленника из Каппадокии, родился и вырос среди готов, живших к северу от Дуная. Около 341 года он был посвящен в епископы Евсевием, арианским прелатом из Никомидии. Когда готский вождь Атанарик стал преследовать христиан в своих владениях, Ульфилас получил разрешение от арианина Констанция перевести небольшую общину готских христиан через Дунай во Фракию. Чтобы наставить и приумножить своих новообращенных, он терпеливо перевел с греческого на готский язык всю Библию, кроме Книг Царств, которые он опустил как опасные в военном отношении; а так как у готов еще не было письменности, он составил готский алфавит на основе греческого. Его Библия стала первым литературным произведением на тевтонском языке. Самоотверженная и добродетельная жизнь Ульфиласа породила среди готов такое доверие к его мудрости и честности, что его арианское христианство было принято ими без вопросов. Поскольку другие варвары приняли христианство в IV и V веках от готов, почти все завоеватели Империи были арианами, а новые королевства, основанные ими на Балканах, в Галлии, Испании, Италии и Африке, официально были арианскими. Завоеватели и завоеванные различались в вере лишь на йоту: ортодоксы считали Христа тождественным по существу (homoousios), ариане — лишь сходным по существу (homoiousios) с Богом-Отцом; но это различие стало жизненно важным в политике пятого и шестого веков. Благодаря такому случайному стечению обстоятельств арианство удерживало свои позиции до тех пор, пока ортодоксальные франки не свергли вестготов в Галлии, Белисарий не завоевал вандальскую Африку и готскую Италию, а Рекаред (589 г.) не изменил веру вестготов в Испании.

Мы не можем сегодня интересоваться многочисленными ветрами учений, которые будоражили Церковь в этот период — евномианами, аномеями, аполлинарианами, македонианами, сабеллианами, массалианами, новацианами, прискиллианистами; мы можем лишь скорбеть о нелепостях, за которые умирали и будут умирать люди. Манихейство было не столько христианской ересью, сколько персидским дуализмом Бога и Сатаны, Добра и Зла, Света и Тьмы; оно пыталось примирить христианство и зороастризм и подверглось горьким нападкам со стороны обоих. Он с необычной откровенностью столкнулся с проблемой зла, странным обилием, казалось бы, незаслуженных страданий в мире, управляемом провидением, и был вынужден постулировать Злой Дух, сопутствующий Добру. В течение четвертого века манихейство приобрело множество обращений на Востоке и Западе. Несколько императоров применяли против него беспощадные меры; Юстиниан объявил его смертным преступлением; постепенно оно угасло, но оставило свое влияние на таких поздних еретиков, как пауликанцы, богомилы и альбигойцы. В 385 году испанского епископа Присциллиана обвинили в проповеди манихейства и всеобщего безбрачия; он отверг обвинения; его судили перед узурпировавшим императором Максимом в Трире, два епископа были его обвинителями; его осудили, и по протестам святого Амвросия и святого Мартина его и нескольких его спутников сожгли до смерти (385).

Встречая всех этих нападавших, Церковь оказалась почти побежденной донатистской ересью в Африке. Донат, епископ Карфагена (315 г.), отрицал действенность таинств, совершаемых священниками в состоянии греха; Церковь, не желая так рисковать добродетелями духовенства, благоразумно отвергла эту идею. Тем не менее ересь быстро распространилась в Северной Африке; она привлекла энтузиазм бедняков, и теологическое отклонение переросло в социальный бунт. Императоры выступали против движения; за упорство в нем назначались большие штрафы и конфискации; донатистам было отказано в праве покупать, продавать или завещать имущество; их изгоняли из церквей имперские солдаты, а церкви передавали ортодоксальным священникам. Группы революционеров, одновременно христианских и коммунистических, сформировались под названием Circumcelliones, или бродяги; они осуждали бедность и рабство, списывали долги и освобождали рабов, предлагали восстановить мифическое равенство первобытного человека. Встретив повозку, запряженную рабами, они сажали рабов в повозку и заставляли хозяина тянуть ее за собой. Обычно они довольствовались грабежом, но иногда, раздраженные сопротивлением, они ослепляли ортодоксов или богачей, втирая им в глаза известь, или забивали их до смерти дубинками; так рассказывают их враги. Если же они сами встречали смерть, то радовались, уверенные в том, что попадут в рай. В конце концов фанатизм захватил их полностью; они выдавали себя за еретиков и просили мученичества; они останавливали путников и просили убить их; и когда даже их враги уставали подчиняться, они прыгали в огонь, или прыгали с обрывов, или шли в море.2 Августин всеми силами боролся с донатизмом и на какое-то время, казалось, победил его; но когда в Африку пришли вандалы, донатисты снова появились в большом количестве и радовались изгнанию ортодоксальных священников. Традиция яростной сектантской ненависти передавалась с благочестивым упорством и не оставила единого противостояния, когда (670) пришли арабы.

Тем временем Пелагий будоражил три континента своей атакой на доктрину первородного греха, а Несторий навлекал на себя мученическую смерть сомнениями относительно Богоматери. Несторий был учеником Феодора Мопсуестийского (350?-?428), который почти изобрел высшую критику Библии. Книга Иова, по словам Феодора, была поэмой, адаптированной из языческих источников; Песнь Песней — эпифаламией, имеющей откровенно чувственное значение; многие ветхозаветные пророчества, якобы относящиеся к Иисусу, относились лишь к дохристианским событиям; а Мария была Матерью не Бога, а лишь человеческой природы в Иисусе.3 Несторий возвел себя на епископский престол в Константинополе (428 г.), привлек толпы людей своим красноречием, нажил врагов своим суровым догматизмом и дал им возможность, приняв нелестное мнение Феодора о Марии. Если Христос был Богом, то, по мнению большинства христиан, Мария была Богородицей, богородицей, Матерью Божьей. Несторий считал этот термин слишком сильным; Мария, по его мнению, была матерью только человеческой, а не божественной природы Христа. Лучше было бы, по его мнению, называть ее Матерью Христа.

Кирилл, архиепископ Александрии, произнес на Пасху 429 года проповедь, возвещающую православное учение о том, что Мария — истинная мать не самого Божества, а воплощенного Логоса, или Слова Божьего, содержащего в себе и божественную, и человеческую природу Христа.4 Папа Целестин I, взволнованный письмом Кирилла, созвал собор в Риме (430 г.), который потребовал, чтобы Несторий был низложен или отрекся. Когда Несторий отказался, экуменический собор в Эфесе (431 г.) не только низложил его, но и отлучил от церкви. Многие епископы протестовали, но народ Эфеса разразился демонстрациями радости, которые, должно быть, пробудили воспоминания о Диане-Артемиде. Несторию разрешили удалиться в Антиохию, но поскольку он продолжал защищать себя и требовать восстановления, император Феодосий II сослал его в оазис в Ливийской пустыне. Он прожил много лет; наконец византийский двор сжалился над ним и послал ему императорское прощение. Гонец нашел его умирающим (ок. 451 г.). Его последователи удалились в восточную Сирию, построили церкви, основали школу обучения в Эдессе, перевели Библию, Аристотеля и Галена на сирийский язык и сыграли важную роль в ознакомлении мусульман с греческой наукой, медициной и философией. Преследуемые императором Зеноном, они перешли в Персию, открыли влиятельную школу в Нисибисе, процветали в условиях персидской веротерпимости и основали общины в Балхе и Самарканде, в Индии и Китае. Рассеянные по Азии, они существуют и по сей день, продолжая осуждать мариолатство.

Последнюю великую ересь этого бурного периода и самую судьбоносную по своим последствиям провозгласил Евтихий, глава одного из монастырей близ Константинополя. В Христе, говорил Евтихий, не было двух природ, человеческой и божественной; была только божественная. Константинопольский патриарх Флавиан созвал поместный синод, который осудил эту «монофизитскую» ересь и отлучил Евтихия от церкви. Монах обратился к епископам Александрии и Рима; Диоскорас, сменивший Кирилла, убедил императора Феодосия созвать новый собор в Эфесе (449). Религия была подчинена политике; Александрийский собор продолжил войну с Константинопольским собором; Евтихий был оправдан, а Флавиан подвергся таким ораторским нападкам, что умер.5 Собор издал анафемы против любого человека, который бы придерживался мнения о двух природах Христа. Папа Лев I не присутствовал на соборе, но отправил ему несколько писем («том Льва») в поддержку Флавиана. Потрясенный докладом своих делегатов, Лев заклеймил собор как «разбойничий синод» и отказался признать его постановления. Позднейший собор, состоявшийся в Халкидоне в 451 году, одобрил письма Льва, осудил Евтихия и подтвердил двойную природу Христа. Но двадцать восьмой канон этого собора утверждал равную власть Константинопольского епископа с Римским. Лев, боровшийся за верховенство своего сана как необходимого для единства и авторитета Церкви, отверг этот канон, и началась долгая борьба между соперничающими соборами.

В довершение смуты большинство христиан Сирии и Египта отказались принять доктрину о двух природах в одной личности Христа. Монахи Сирии продолжали учить монофизитской ереси, а когда на Александрийский престол был назначен православный епископ, его разорвали на куски в его церкви в Страстную пятницу.6 После этого монофизитство стало национальной религией христианского Египта и Абиссинии, а к VI веку преобладало в западной Сирии и Армении, в то время как несторианство усилилось в Месопотамии и восточной Сирии. Успех религиозного восстания усилил политический бунт; и когда в седьмом веке арабы-завоеватели хлынули в Египет и на Ближний Восток, половина населения встретила их как освободителей от теологической, политической и финансовой тирании византийской столицы.

Епископы Рима в четвертом веке показали Церковь не с лучшей стороны. Сильвестр (314-35) заслужил похвалу за обращение Константина; благочестивая вера представляла его как получившего от императора в «Дарственной Константина» почти всю Западную Европу; но он не вел себя так, словно ему принадлежала половина мира белых людей. Юлий I (337-52) решительно утвердил верховную власть римского собора, но Либерий (352-66) по слабости или по возрасту подчинился арианским велениям Констанция. После его смерти Дамас и Урсин оспаривали папство; противоборствующие толпы поддерживали их в самых энергичных традициях римской демократии; в один день и в одной церкви в ходе спора было убито 137 человек.7 Претекстат, тогдашний языческий префект Рима, изгнал Уйсинуса, и Дамасус правил восемнадцать лет с удовольствием и умением. Он был археологом и украсил гробницы римских мучеников красивыми надписями; он был также, говорят непочтительные, auriscalpius matronarum, чесальщиком дамских ушей — то есть специалистом по выбиванию подарков для Церкви у богатых матрон Рима.8

Лев I, прозванный Великим, занимал трон Петра на протяжении целого поколения кризисов (440-61 гг.) и благодаря мужеству и государственной мудрости вознес Апостольский престол на новые высоты власти и достоинства. Когда Иларий Пуатье отказался принять его решение в споре с другим галльским епископом, Лев направил ему императивные приказы; а император Валентиниан III подкрепил их эпохальным эдиктом, императивно подтверждающим власть римского епископа над всеми христианскими церквями. Епископы Запада в целом признали это главенство, епископы Востока сопротивлялись. Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский патриархи претендовали на равную с Римским власть, и яростные споры Восточной церкви проходили при скудном послушании Римского епископа. Трудности в общении и путешествиях в сочетании с разнообразием языков привели к отчуждению Западной церкви от Восточной. Однако на Западе папы все чаще играли ведущую роль даже в светских делах. В нерелигиозных вопросах они подчинялись римскому государству и префекту, а до седьмого века добивались подтверждения своего избрания от императора. Но удаленность восточных и слабость западных правителей оставляли пап главенствующими в Риме; и когда перед лицом вторжения и сенат, и император бежали, и гражданское правительство рухнуло, а папы остались стоять на своих постах, их престиж быстро возрос. Обращение западных варваров значительно расширило власть и влияние римской церкви.

По мере того как богатые и аристократические семьи отказывались от язычества в пользу христианства, Римская церковь все больше и больше участвовала в богатстве, которое приходило в западную столицу; и Аммиан с удивлением обнаружил, что епископ Рима живет как принц в Латеранском дворце и передвигается по городу с пышностью императора.9 Великолепные церкви теперь (400) украшали город. Возникло блестящее общество, в котором элегантные прелаты счастливо общались с нарядными женщинами и помогали им составлять завещания.

В то время как христианское население присоединилось к оставшимся в живых язычникам в театре, на скачках и играх, меньшинство христиан стремилось жить в согласии с Евангелием. Афанасий привез в Рим двух египетских монахов; он написал житие Антония, а Руфинус опубликовал для Запада историю монашества на Востоке. Благочестивые умы находились под влиянием сообщений о святости Антония, Шнуди и Пахомия; Сикст III (432–440) и Лев I основали в Риме монастыри, а несколько семей, еще живя в своих домах, приняли монашеское правило целомудрия и бедности. Состоятельные римские дамы, такие как Марцелла, Паула и три поколения Меланий, отдавали большую часть своих средств на благотворительность, основывали больницы и монастыри, совершали паломничества к монахам Востока и придерживались столь аскетичного режима, что некоторые из них умерли от самоотречения. Языческие круги Рима жаловались, что такое христианство враждебно семейной жизни, институту брака и бодрости государства, и полемика обрушилась на голову главного защитника аскетизма — одного из величайших ученых и самых блестящих писателей, когда-либо созданных христианской церковью.

Он родился около 340 года в Стридо, недалеко от Аквилеи, вероятно, из далматинского рода, и получил многообещающее имя Евсевий Иероним Софроний — «преподобный, святой по имени мудрец». Он получил хорошее образование в Трире и Риме, хорошо изучил латинскую классику и полюбил ее, как он считал, до греха. Тем не менее он был убежденным и страстным христианином; вместе с Руфином и другими друзьями он основал аскетическое братство в Аквилее и проповедовал такие советы совершенства, что епископ упрекнул его в излишнем нетерпении к естественным слабостям человека. В ответ он назвал епископа невежественным, жестоким, нечестивым, соответствующим мирской пастве, которую он возглавлял, неумелым пилотом сумасшедшего барка.10 Оставив Аквилею с ее грехами, Иероним с несколькими подвижниками отправился на Ближний Восток и поселился в монастыре в пустыне Халкис близ Антиохии (374 г.). Нездоровый климат оказался слишком тяжелым для них; двое умерли, а сам Иероним некоторое время находился на грани смерти. Не выдержав, он покинул монастырь и стал жить как анкорит в пустынном скиту, время от времени погружаясь в Вергилия и Цицерона. Он взял с собой библиотеку и не мог оторваться от стихов и прозы, красота которых манила его, как девичья прелесть. Его рассказ об этом свидетельствует о средневековом настроении. Ему приснилось, что он умер и был

меня приволокли на судейское место. Меня попросили изложить свое состояние, и я ответил, что я христианин. Но Председательствующий сказал: «Ты лжешь; ты цицеронец, а не христианин. Ибо где сокровище твое, там и сердце твое». Тут же я онемел, и [тогда я почувствовал] удары бича, ибо Он приказал бичевать меня….. В конце концов сторонние наблюдатели пали на колени перед Председателем и молили Его помиловать мою молодость и дать мне возможность раскаяться в своей ошибке с условием, что крайние пытки будут применены ко мне, если я еще хоть раз прочитаю книги языческих авторов… Этот опыт не был сладким или праздным сном… Я признаюсь, что мои плечи были черными и синими, и что я чувствовал синяки еще долго после того, как проснулся…Отныне я читал книги Божьи с большим усердием, чем когда-либо прежде читал книги человеческие».11

В 379 году он вернулся в Антиохию и был рукоположен в священники. В 382 году мы находим его в Риме в качестве секретаря папы Дамаса, которому он поручил сделать улучшенный латинский перевод Нового Завета. Он продолжал носить коричневое одеяние и тунику анкорита и вел аскетическую жизнь среди роскошного папского двора. Благочестивые Марцелла и Паула принимали его в своих аристократических домах в качестве духовного наставника, а его языческие критики считали, что он больше наслаждается обществом женщин, чем становится столь страстным восхвалителем безбрачия и девственности. В ответ он сатирически описал римское общество той эпохи в нестареющих выражениях:

Те женщины, которые красят щеки румянами, а глаза белладонной, чьи лица покрыты пудрой… которых никакие годы не могут убедить в том, что они стары; которые укладывают свои головы в одолженные локоны… и ведут себя перед внуками как трепетные школьницы… Вдовы язычников щеголяют шелковыми платьями, украшают себя сверкающими драгоценностями и благоухают мускусом… Другие женщины надевают мужскую одежду, коротко стригут волосы… краснеют, что они женщины, и предпочитают выглядеть как евнухи…. Некоторые незамужние женщины предотвращают зачатие с помощью снадобий, убивая человеческие существа еще до их зачатия; другие, когда обнаруживают, что у них есть ребенок в результате греха, делают аборт с помощью наркотиков….. А есть женщины, которые говорят: «Для чистого все чисто….. Почему я должна воздерживаться от пищи, которую Бог создал для моего удовольствия?»12

Он ругает римскую даму в выражениях, которые наводят на мысль о благодарном взгляде:

Ваш жилет специально разрезан…Груди твои закованы в полоски льна, грудь твоя заключена в тугой пояс… шаль твоя иногда опускается так, что обнажает твои белые плечи; и тогда она поспешно скрывает то, что нарочно открыла.13

К предвзятости моралиста Джером добавляет преувеличения литературного художника, лепящего эпоху, и адвоката, раздувающего бриф. Его сатиры напоминают сатиры Ювенала или нашего времени; приятно осознавать, что женщины всегда были столь же очаровательны, как и сейчас. Как и Ювенал, Иероним обличает беспристрастно, бесстрашно и экуменически. Он шокирован тем, что даже среди христиан встречаются наложницы, и еще более шокирован тем, что они прикрываются притворством, будто бы они упорно практикуют целомудрие. «Из какого источника эта чума «дорогих любимых сестер» проникла в церковь? Откуда взялись эти незамужние жены? Эти романтические наложницы, эти блудницы-однолюбки? Они живут в одном доме со своими друзьями-мужчинами; они занимают одну комнату, часто одну кровать; и при этом они называют нас подозрительными, если мы думаем, что что-то не так».14 Он нападает на римское духовенство, чья поддержка могла бы возвести его на папский престол. Он высмеивает завитых и надушенных церковников, которые часто посещают модное общество, и священника, охотящегося за наследством, который встает перед рассветом, чтобы навестить женщин, еще не успевших встать с постели.15 Он осуждает женитьбу священников и их сексуальные отступления и убедительно доказывает безбрачие священников; только монахи, по его мнению, являются истинными христианами, свободными от собственности, похоти и гордыни. С красноречием, которое могло бы привлечь Казанову, Иероним призывает людей отказаться от всего и следовать за Христом, просит христианских матрон посвятить своих первенцев Господу в качестве подношений, причитающихся по Закону,16 и советует своим подругам, если они не могут поступить в монастырь, по крайней мере, жить девственницами в своих домах. Он близок к тому, чтобы оценить брак как грех. «Я хвалю брак, но только за то, что он производит мне девственниц»;17 он предлагает «срубить топором девственности дерево брака».18 и превозносит безбрачного апостола Иоанна над Петром, у которого была жена.19 Самое интересное его письмо (384) — к девушке Евстохии об удовольствиях девственности. Он не против брака, но те, кто избегает его, спасаются от Содома, и болезненных беременностей, и плачущих младенцев, и домашних забот, и мук ревности. Он признает, что путь чистоты также труден и что вечная бдительность — цена девственности.

Девственность можно потерять даже от одной мысли…. Пусть вашими спутниками будут те, кто бледен лицом и худ от поста…. Пусть ваши посты будут ежедневными. Омывайте слезами свою постель и поливайте слезами свое ложе по ночам…Да охраняет тебя уединение покоев твоих; да занимается с тобою Жених внутри…. Когда наступит на тебя сон, Он придет за стену, и просунет руку Свою в дверь, и коснется живота твоего (ventrem). И ты проснешься, и встанешь, и воскликнешь: «Я болен любовью». И услышишь, как Он отвечает: «Сад закрытый — сестра моя, супруг мой; источник затворенный, фонтан запертый».20

Публикация этого письма, по словам Иеронима, «была встречена ливнем камней»; возможно, некоторые читатели почувствовали нездоровый интерес к этим странным советам человека, очевидно, еще не освободившегося от жара желания. Когда через несколько месяцев (384 г.) умерла молодая аскетичная Блезилла, многие обвиняли ее в аскезе, которой ее научил Иероним; некоторые язычники предлагали бросить его в Тибр вместе со всеми монахами Рима. Не раскаявшись, он обратился к истерически скорбящей матери с письмом, в котором утешал и обличал ее. В том же году скончался папа Дамасий, а его преемник не возобновил назначение Иеронима папским секретарем. В 385 году он навсегда покинул Рим, взяв с собой мать Блезиллы Паулу и ее сестру Евстохию. В Вифлееме он построил монастырь, главой которого стал сам, женский монастырь, в котором сначала Паула, а затем Евстохия председательствовали, церковь для общего богослужения монахов и монахинь и богадельню для паломников в Святую землю.

Он устроил себе келью в пещере, собрал там свои книги и бумаги, отдался учебе, сочинению и управлению и прожил там оставшиеся тридцать четыре года своей жизни. Он спорил на острие пера с Хризостомом, Амвросием, Пелагием и Августином. Он написал с догматической силой полсотни работ по вопросам казуистики и библейского толкования, и его труды охотно читали даже его враги. Он открыл школу в Вифлееме, где смиренно и свободно обучал детей самым разным предметам, включая латынь и греческий; теперь, став святым, он почувствовал, что может снова читать классических авторов, от которых он отрекся в юности. Он возобновил изучение иврита, которое начал еще во время своего первого пребывания на Востоке, и за восемнадцать лет терпеливой учености добился того великолепного и звучного перевода Библии на латынь, который известен нам как Вульгата и остается величайшим и самым влиятельным литературным достижением четвертого века. В переводе, как и в любой другой столь масштабной работе, были ошибки, а некоторые «варваризмы» просторечия оскорбляли пуристов; но его латынь стала языком богословия и письма на протяжении всего Средневековья, влила в латинские формы гебраистские эмоции и образы и подарила литературе тысячи благородных фраз, отличающихся компактным красноречием и силой.* Латинский мир познакомился с Библией так, как никогда прежде.

Иероним был святым только в том смысле, что вел аскетическую жизнь, посвященную Церкви; вряд ли его можно назвать святым по характеру или речи. Печально обнаружить в столь великом человеке столько яростных вспышек ненависти, искажений и противоречивой свирепости. Он называет Иоанна, патриарха Иерусалимского, Иудой, сатаной, для которого ад никогда не сможет обеспечить адекватного наказания;21 величественного Амвросия он называет «деформированной вороной»;22 и, чтобы доставить неприятности своему старому другу Руфину, он преследует мертвого Оригена с такой яростью охотника за ересью, что вынуждает папу Анастасия осудить Оригена (400 г.). Мы скорее могли бы простить некоторые грехи плоти, чем эти душевные терзания.

Критики наказывали его без промедления. Когда он преподавал греческую и латинскую классику, его осуждали как язычника; когда он изучал иврит с евреем, его обвиняли в обращении в иудаизм; когда он посвящал свои работы женщинам, его мотивы называли финансовыми или еще хуже.23 Его старость не была счастливой. Варвары пришли на Ближний Восток и захватили Сирию и Палестину (395 г.); «сколько монастырей они захватили, сколько рек покраснело от крови!» «Римский мир», — печально заключил он, — «падает».24 Пока он жил, умерли его возлюбленные Паула, Марцелла и Евстохий. Почти лишившись голоса, потеряв плоть от аскезы и согнувшись от старости, он день за днем трудился над работой за работой; он писал комментарий на Иеремию, когда пришла смерть. Он был скорее великим, чем хорошим человеком; сатириком, пронзительным, как Ювенал, автором писем, красноречивым, как Сенека, героическим тружеником в области науки и богословия.

Иероним и Августин были лишь величайшей парой в замечательную эпоху. Среди своих «отцов» раннесредневековая Церковь выделила восемь «докторов Церкви»: на Востоке — Афанасия, Василия, Григория Назианзена, Иоанна Златоуста и Иоанна Дамаскина; на Западе — Амвросия, Иеронима, Августина и Григория Великого.

Карьера Амвросия (340?-398) иллюстрирует способность христианства привлекать к себе на службу первоклассных людей, которые поколением раньше служили бы государству. Родившийся в Трире, сын префекта Галлии, он, по всем прецедентам, был предназначен к политической карьере, и мы не удивляемся, когда слышим о нем как о провинциальном губернаторе Северной Италии. Проживая в Милане, он тесно общался с императором Запада, который нашел в нем старые римские качества — твердость суждений, исполнительность и спокойное мужество. Узнав, что в соборе собрались соперничающие группировки, чтобы выбрать епископа, он поспешил на место событий и своим присутствием и словами подавил зарождающиеся беспорядки. Когда фракции не смогли договориться о кандидате, кто-то предложил Амвросия; его имя привело народ к восторженному единодушию, и правитель, протестующий и все еще некрещеный, был поспешно крещен, рукоположен в диаконы, затем в священство, затем в епископы, и все это за одну неделю (374).25

Он занимал свой новый пост с достоинством и мастерством государственного деятеля. Он отказался от атрибутов политического положения и жил в образцовой простоте. Свои деньги и имущество он раздал бедным, а освященную плиту своей церкви продал для выкупа военнопленных.26 Он был богословом, который мощно защищал Никейский Символ веры, оратором, чьи проповеди помогли обратить Августина, поэтом, сочинившим несколько самых ранних и благородных церковных гимнов, судьей, чья образованность и честность позорили развращенность светских судов, дипломатом, которому Церковь и государство поручали трудные миссии, добрым дисциплинаром, поддерживавшим, но затмевавшим папу, экклезиастом, который привел великого Феодосия к покаянию и доминировал в политике Валентиниана III. Мать молодого императора, Юстина, была арианкой и пыталась отвоевать церковь в Милане для священника-арианина. Прихожане Амвросия денно и нощно оставались в осажденной церкви, проводя святую «сидячую забастовку» против приказа императрицы сдать здание. «Тогда, — говорит Августин, — возник обычай петь гимны и песни, как это принято в восточных провинциях, чтобы спасти людей от полного изнеможения долгими и скорбными бдениями».27 Амвросий вел знаменитую борьбу с императрицей и одержал убедительную победу над нетерпимостью.

Паулин (353–431) из Нолы на юге Италии являет собой пример более мягкого типа христианского святого. Родившись в старинной богатой семье из Бордо и женившись на даме из такого же высокого рода, он учился у поэта Авсония, занялся политикой и быстро продвигался по службе. Внезапно к нему пришло «обращение» в полном смысле слова — отказ от мира: он продал свое имущество и раздал все бедным, кроме того, что хватало на самое необходимое; а его жена Ферасия согласилась жить с ним как целомудренная «сестра во Христе». Монашеская жизнь еще не утвердилась на Западе, они сделали свой скромный дом в Ноле частным монастырем и прожили в нем тридцать пять лет, воздерживаясь от мяса и вина, постясь много дней в каждом месяце и радуясь освобождению от сложностей богатства. Друзья-язычники его юности, прежде всего его старый учитель Авсоний, протестовали против того, что казалось им уходом от обязательств гражданской жизни; в ответ он приглашал их прийти и разделить его блаженство. В век ненависти и насилия он до конца сохранил дух веротерпимости. Язычники и иудеи присоединились к христианам на его похоронах.

Паулинус писал очаровательные стихи, но только вскользь. Поэтом, который лучше всего выразил христианские взгляды в эту эпоху, был испанец Аврелий Пруденций Клеменс (ок. 348–410). В то время как Клавдиан и Авсоний загромождали свои сочинения мертвыми богами, Пруденций воспевал в древних метрах новые и живые темы: истории мучеников (Peri stephanon, или Book of Crowns), гимны на каждый час дня и ответ в стихах на мольбу Симмаха о статуе Победы. Именно в последней поэме он обратился к Гонорию с памятным призывом подавить гладиаторские бои. Он не испытывал ненависти к язычникам, у него были добрые слова для Симмаха и даже для Юлиана, и он умолял своих собратьев-христиан не уничтожать языческие произведения искусства. Он разделял восхищение Клавдиана Римом и радовался, что можно пройти через большую часть мира белого человека и везде быть под теми же законами, везде в безопасности; «где бы мы ни были, мы живем как сограждане».28 В этом христианском поэте мы улавливаем последний отголосок достижений и мастерства Рима.

То, что Галлия достигла столь высокого уровня цивилизации, не было ни малейшей славой Рима. В литературе Авсонию и Сидонию соответствовали великие епископы Галлии IV века: Иларий Пуатье, Реми Реймсский, Евфроний Аутунский, Мартин Турский. Иларий (ум. ок. 367 г.) был одним из самых активных защитников Никейского Символа веры и написал трактат в двенадцати «книгах», пытаясь объяснить Троицу. Однако в его скромной резиденции в Пуатье мы видим, как он живет хорошей жизнью преданного служителя церкви: рано встает, принимает всех желающих, выслушивает жалобы, разбирает споры, совершает мессу, проповедует, учит, диктует книги и письма, слушает благочестивые чтения за трапезой и каждый день выполняет какую-нибудь работу, например, возделывает поля или ткет одежду для бедных.29 Таков был экклезиаст в его лучшем виде.

Святой Мартин оставил больше имени; сегодня его носят 3675 церквей и 425 деревень во Франции. Он родился в Паннонии около 316 года; в двенадцать лет он захотел стать монахом, но в пятнадцать отец заставил его вступить в армию. Он был необычным солдатом — отдавал свое жалованье бедным, помогал страждущим, практиковал смирение и терпение, словно собирался сделать из армейского лагеря монастырь. После пяти лет военной службы Мартин реализовал свои амбиции и отправился жить монахом в келье, сначала в Италии, затем в Пуатье рядом с любимым им Иларием. В 371 году жители Тура просили его стать их епископом, несмотря на его поношенную одежду и грубые волосы. Он согласился, но настаивал на том, чтобы продолжать жить как монах. В двух милях от города, в Мармутье, он построил монастырь, собрал восемьдесят монахов и вел с ними жизнь непритязательного аскетизма. В его представлении епископ — это человек, который не только совершает мессу, проповедует, совершает таинства и собирает средства, но и кормит голодных, одевает нагих, посещает больных и помогает несчастным. Галлия любила его так, что во всех ее частях рассказывали истории о его чудесах, даже о том, что он воскресил из мертвых трех человек.30 Франция сделала его одним из своих святых покровителей.

Монастырь, основанный Мартином в Пуатье (362 г.), стал первым из многих, появившихся в Галлии. Поскольку идея монашества пришла в Рим благодаря «Жизни Антония» Афанасия и мощному призыву Иеронима к анхоритской жизни, Запад сначала принял самые тяжелые и одинокие формы монашества и попытался практиковать в менее благоприятном климате суровые условия жизни монахов под египетским солнцем. Монах Вульфилаич годами жил с голыми ногами и ступнями на колонне в Трире; зимой у него выпадали ногти из пальцев, а с бороды свисали сосульки. Святой Сенох, близ Тура, так тесно заключил себя в четырех стенах, что нижняя половина его тела не могла двигаться; в таком положении он прожил много лет, став объектом почитания жителей.31 Святой Иоанн Кассиан привнес идеи Пахомия, чтобы уравновесить экстаз Антония; вдохновленный некоторыми проповедями Златоуста, он основал монастырь в Марселе (415) и написал для него первый западный устав монашеской жизни; перед его смертью (435) около 5000 монахов в Провансе жили по его правилам. Вскоре после 400 года святой Гонорат и святой Капрасий построили монастырь на острове Леринс, напротив Канн. Эти учреждения готовили людей к совместному труду, учебе и науке, а не к уединенному посвящению; они стали школами богословия и оказали существенное влияние на мысль Запада. Когда в следующем веке в Галлии появилось правило святого Бенедикта, оно создало на основе традиций Кассиана один из самых благодетельных религиозных орденов в истории.

По мере того как Церковь переставала быть группой верующих и становилась институтом, управляющим миллионами людей, она склонялась к более снисходительному отношению к человеческим слабостям и терпимости, а иногда и к удовольствиям этого мира. Меньшинство христиан считало такую снисходительность изменой Христу; они решили добиться рая бедностью, целомудрием и молитвами и полностью удалились от мира. Возможно, миссионеры Ашоки (ок. 250 г. до н. э.) принесли на Ближний Восток монашеские формы, а также теорию и этику буддизма; а дохристианские анхориты, такие как Серапис в Египте или общины эсенов в Иудее, могли передать Антонию и Пахомию идеалы и методы строго религиозной жизни. Монашество было для многих душ убежищем от хаоса и войн варварских нашествий; в монастыре или пустынной келье не было налогов, военной службы, супружеских распрей, изнурительного труда; рукоположение в священники не требовалось от монаха, и после нескольких лет мира наступало вечное блаженство.

Египет, чей климат почти приглашал к монашеству, изобиловал монахами-анхоритами и кенобитами, следовавшими уединенной жизни Антония или общинной жизни, которую Пахомий установил в Табенне. Нил был усыпан монастырями и обителями, в некоторых из них насчитывалось до 3000 монахов и монахинь. Из анхоритов Антоний (ок. 251–356 гг.) был, безусловно, самым известным. После скитаний от уединения к уединению он основал свою келью на горе Колзим, недалеко от Красного моря. Поклонники узнали его, подражали его набожности и строили свои кельи так близко к его келье, как он позволял; перед его смертью пустыня была заселена его духовным потомством. Он редко мылся и дожил до 105 лет. Он отклонил приглашение Константина, но в возрасте девяноста лет отправился в Александрию, чтобы поддержать Афанасия против ариан. Не менее знаменит был Пахомий, который (325 г.) основал девять монастырей и один женский; иногда 7000 монахов, следовавших его правилу, собирались, чтобы отпраздновать какой-нибудь святой день. Эти кенобиты не только работали, но и молились; периодически они отправлялись по Нилу в Александрию, чтобы продать свои товары, купить необходимые вещи и принять участие в церковно-политической борьбе.

Среди анкоритов возникло острое соперничество за первенство в аскетизме. Макарий Александрийский, по словам аббата Дюшена, «никогда не мог услышать о каком-либо подвиге аскетизма, не пытаясь сразу же превзойти его». Если другие монахи не ели вареной пищи в Великий пост, Макарий не ел ее в течение семи лет; если некоторые наказывали себя бессонницей, Макария можно было видеть «неистово старающимся в течение двадцати ночей подряд не заснуть». В течение одного поста он стоял прямо днем и ночью и не ел ничего, кроме нескольких капустных листьев раз в неделю; и все это время он продолжал заниматься своим ремеслом — плетением корзин.32 В течение шести месяцев он спал на болоте, подвергая свое обнаженное тело воздействию ядовитых мух.33 Некоторые монахи преуспели в подвиге уединения; так, Серапион поселился в пещере на дне пропасти, в которую немногие паломники имели смелость спуститься; когда Иероним и Павла достигли его логова, они нашли человека, почти состоящего из костей, одетого только в набедренную повязку, лицо и плечи покрывали нестриженые волосы; его келья была едва достаточна для постели из листьев и досок; однако этот человек жил среди аристократии Рима.34 Некоторые, как Бессарион в течение сорока, а Пахомий в течение пятидесяти лет, никогда не ложились спать;35 Некоторые специализировались в молчании и проходили долгие годы, не произнося ни слова; другие носили тяжести, куда бы они ни шли, или связывали свои конечности железными браслетами, поножами или цепями. Многие с гордостью записывали, сколько лет они не видели женского лица.36 Почти все анхориты жили — некоторые до глубокой старости — на узком ассортименте пищи. Иероним рассказывает о монахах, которые питались исключительно фигами или ячменным хлебом. Когда Макарий был болен, кто-то принес ему виноград; не желая побаловать себя, он послал его другому отшельнику, который послал его другому; и так они обошли всю пустыню (уверяет Руфин), пока не вернулись к Макарию в целости и сохранности.37 Паломники, стекавшиеся со всех концов христианского мира, чтобы увидеть монахов Востока, приписывали им чудеса, не уступающие чудесам Христа. Они могли исцелять болезни или отгонять демонов прикосновением или словом, укрощать змей и львов взглядом или молитвой, пересекать Нил на спине крокодила. Мощи анхоритов стали самым ценным достоянием христианских церквей и хранятся в них по сей день.

В монастырях настоятели требовали абсолютного послушания и испытывали послушников невыполнимыми приказами. Один аббат (как гласит история) приказал послушнику прыгнуть в бушующую печь; послушник послушался, и пламя, как нам сообщили, расступилось, чтобы пропустить его. Другому монаху было велено посадить трость настоятеля в землю и поливать ее, пока она не зацветет; в течение нескольких лет он ежедневно ходил к Нилу, расположенному в двух милях, чтобы набрать воды и полить на трость; на третий год Бог сжалился над ним, и трость зацвела.38 Монахам предписывался труд, говорит Иероним,39 «чтобы их не сбивали с пути опасные фантазии». Некоторые обрабатывали поля, другие ухаживали за садами, плели циновки или корзины, вырезали деревянную обувь или переписывали манускрипты; многие древние классики были сохранены их пером. Однако большинство египетских монахов не имели никакого отношения к письму и презирали светские знания как бесполезное тщеславие.40 Многие из них считали чистоту враждебной благочестию; дева Сильвия отказывалась мыть любую часть своего тела, кроме пальцев; в монастыре из 130 монахинь никто никогда не мылся и не мыл ног. К концу четвертого века, однако, монахи смирились с водой, и аббат Александр, презирая этот упадок, с тоской вспоминал времена, когда монахи «никогда не мыли лица».41

Ближний Восток соперничал с Египтом в количестве и чудесах своих монахов и монахинь. Иерусалим и Антиохия были усеяны монашескими общинами или кельями. Сирийская пустыня была заселена анхоритами; некоторые из них, подобно индусским факирам, привязывали себя цепями к неподвижным скалам, другие пренебрегали столь оседлым образом жизни и бродили по горам, питаясь травой.42 Симеон Стилитов (390?-459), как нам рассказывают, имел обыкновение обходиться без пищи в течение сорока дней Великого поста; во время одного поста его, по его собственному настоянию, замуровали в ограде с небольшим количеством хлеба и воды; на Пасху его не замуровали, а хлеб и вода были найдены нетронутыми. В Калат-Семане, в северной Сирии, около 422 года Симеон построил себе колонну высотой в шесть футов и жил на ней. Стыдясь своей умеренности, он строил и жил на все более высоких колоннах, пока не устроил свое постоянное жилище на столбе высотой в шестьдесят футов. Его окружность в верхней части была чуть больше трех футов; перила не давали святому упасть на землю во сне. На этом столбе Симеон прожил тридцать лет, подвергаясь воздействию дождя, солнца и холода. Лестница позволяла ученикам приносить ему пищу и убирать отходы. Он привязал себя к столбу веревкой; веревка впилась в его плоть, которая вокруг него гнила, воняла и кишела червями; Симеон подбирал червей, которые выпадали из его язв, и клал их туда, говоря им: «Ешьте, что Бог дал вам». Со своей высокой кафедры он читал проповеди толпам людей, приходивших посмотреть на него, обращал варваров, совершал чудесные исцеления, играл в церковную политику и пристыдил ростовщиков, заставив их снизить процентную ставку с двенадцати до шести процентов.43 Его возвышенное благочестие породило моду на отшельников-столпников, которая продержалась двенадцать веков и, в тщательно секуляризованной форме, сохранилась до наших дней.

Церковь не одобряла таких излишеств; возможно, она чувствовала яростную гордость в этих унижениях, духовную жадность в этом самоотречении, тайную чувственность в этом бегстве от женщин и мира. Записи этих аскетов изобилуют сексуальными видениями и снами; в их кельях раздавались их стоны, когда они боролись с воображаемыми искушениями и эротическими мыслями; они верили, что воздух вокруг них полон демонов, атакующих их; монахам, похоже, было труднее быть добродетельными в уединении, чем если бы они жили среди всех возможностей города. Нередко анхориты сходили с ума. Руфинус рассказывает о молодом монахе, в келью которого вошла красивая женщина; он поддался ее чарам, после чего она исчезла, как ему показалось, в воздухе; монах с диким криком побежал в ближайшую деревню и прыгнул в печь общественной бани, чтобы охладить свой огонь. В другом случае молодая женщина умоляла пустить ее в келью монаха, ссылаясь на то, что ее преследуют дикие звери; он согласился принять ее на короткое время, но в этот час она случайно прикоснулась к нему, и пламя желания вспыхнуло в нем, как будто все годы аскетизма оставили его неугашенным. Он попытался схватить ее, но она исчезла из его рук и из его поля зрения, а хор демонов, как нам говорят, громко смеялся над его падением. Этот монах, говорит Руфинус, не мог больше выносить монашеской жизни; подобно Пафнуцию из «Таис» Анатоля Франса, он не мог изгнать видение красоты, которое ему привиделось или привиделось; он покинул свою келью, погрузился в городскую жизнь и последовал за этим видением, наконец, в ад.44

Поначалу организованная церковь не могла контролировать монахов, которые редко принимали священные ордена; однако она чувствовала ответственность за их излишества, поскольку разделяла славу их деяний. Она не могла позволить себе полностью согласиться с монашескими идеалами; она восхваляла безбрачие, девственность и бедность, но не могла осудить брак, родительство или собственность как грехи; теперь она была заинтересована в продолжении рода. Некоторые монахи по собственному желанию покидали свои кельи или монастыри и беспокоили население своими попрошайками; другие ходили из города в город, проповедуя аскетизм, продавая настоящие или фальшивые реликвии, терроризируя синоды и побуждая впечатлительных людей разрушать языческие храмы или статуи, а то и убивать Гипатию. Церковь не могла мириться с такими самостоятельными действиями. Халкидонский собор (451 г.) постановил, что при принятии монашеских обетов следует проявлять большую осмотрительность; что такие обеты должны быть бесповоротными; и что никто не должен организовывать монастырь или покидать его без разрешения епископа епархии.

Христианство теперь (400 г.) почти полностью восторжествовало на Востоке. В Египте коренные христиане, или копты,* составляли уже большинство населения, поддерживая сотни церквей и монастырей. Девяносто египетских епископов признавали власть патриарха в Александрии, который почти соперничал с властью фараонов и Птолемеев. Некоторые из этих патриархов были церковными политиками не самого приятного типа, как, например, Феофил, который сжег дотла языческий храм и библиотеку Сераписа (389 г.). Более приятен скромный епископ Птолемаиса Синезий. Он родился в Киринее (ок. 365 г.), изучал математику и философию в Александрии у Гипатии; до конца жизни он оставался ее преданным другом, называя ее «истинной выразительницей истинной философии». Он посетил Афины и утвердился там в своем язычестве; но в 403 году он женился на христианке и галантно принял христианство; ему показалось простой любезностью превратить свое неоплатоническое триединство Единого, Нуса и Души в Отца, Духа и Сына.45 Он написал множество восхитительных писем и несколько незначительных философских работ, из которых сегодня ни одна не представляет ценности, кроме эссе «В похвалу лысине». В 410 году Феофил предложил ему епископство Птолемаиса. Теперь он был деревенским джентльменом, у которого было больше денег, чем амбиций; он протестовал, что не годится, что он не верит в воскресение тела (как того требовал Никейский Символ веры), что он женат и не намерен бросать свою жену. Феофил, для которого догмы были инструментом, подмигнул на эти ошибки и преобразовал Синезия в епископа прежде, чем философ смог принять решение. Характерно, что его последнее письмо было адресовано Ипатии, а последняя молитва — Христу.46

В Сирии от языческих храмов избавились по примеру Феофила. Императорские эдикты предписывали их закрыть; оставшиеся в живых язычники сопротивлялись, но смирились с поражением, заметив, с каким безразличием их боги приняли уничтожение. У азиатского христианства были более здравомыслящие лидеры, чем египетские.* За короткую пятидесятилетнюю жизнь (329?-379) великий Василий учился риторике у Либания в Константинополе, изучал философию в Афинах, посещал анхоритов Египта и Сирии и отверг их интровертный аскетизм; стал епископом Кесарии Каппадокийской, организовал христианство в своей стране, пересмотрел его ритуалы, ввел самообеспечивающееся ценобитное монашество и составил монашеские правила, которыми до сих пор руководствуются монастыри греко-славянского мира. Он советовал своим последователям избегать театральной суровости египетских анхоритов, а служить Богу, здоровью и здравомыслию полезным трудом; возделывание полей, по его мнению, было прекрасной молитвой. И по сей день христианский Восток признает его выдающееся влияние.

В Константинополе почти не осталось следов языческого культа. Однако само христианство было раздираемо конфликтами; арианство все еще было могущественным, постоянно возникали новые ереси, и у каждого человека было свое собственное богословие. «Этот город, — писал брат Василия, Григорий Ньясский, около 380 года, — полон механиков и рабов, которые все являются глубокими богословами и проповедуют в лавках и на улицах. Если вы попросите человека поменять кусок серебра, он скажет вам, чем Сын отличается от Отца; если вы спросите цену буханки, вам ответят, что Сын ниже Отца; а если вы спросите, готова ли ванна, вам ответят, что Сын был создан из ничего».47 В царствование Феодосия I сириец Исаак основал первый монастырь в новой столице; подобные учреждения быстро множились, и к 400 году монахи стали силой и ужасом в городе, играя шумную роль в конфликтах патриарха с патриархом и патриарха с императором.

Григорий Назианзен познал горечь сектантской ненависти, когда принял призыв ортодоксальных христиан Константинополя стать их епископом (379 г.). Валенса только что умер, но ариане, поставленные императором, все еще находились под церковным контролем и проводили свои службы в Святой Софии. Григорию пришлось разместить свой алтарь и прихожан в доме друга, но он назвал свою скромную церковь обнадеживающим именем — Анастасия (Воскресение). Он был человеком в равной степени благочестивым и образованным; он учился в Афинах вместе со своим соотечественником Василием, и только его второй преемник мог соперничать с ним в красноречии. Его паства росла и росла, пока не стала больше, чем в официальных базиликах. Накануне Пасхи 379 года толпа ариан атаковала часовню Анастасия залпом камней. Восемнадцать месяцев спустя православный император Феодосий с пышностью и триумфом возвел Григория на подобающий ему трон в Святой Софии. Но церковная политика вскоре положила конец его спокойствию; ревнивые епископы объявили его назначение недействительным и приказали ему защищаться перед собором. Слишком гордый, чтобы бороться за свою кафедру, Григорий подал в отставку (381 г.) и вернулся в каппадокийский Назианз, чтобы провести оставшиеся восемь лет своей жизни в безвестности и покое.

Когда умер его равнодушный преемник, императорский двор пригласил в Святую Софию священника из Антиохии, известного в истории как святой Иоанн Златоуст из Золотых Уст. Родившийся (345?) в знатной семье, он учился риторике у Либания, знакомился с языческой литературой и философией; вообще восточные прелаты были более учеными и спорщиками, чем западные. Иоанн был человеком острого ума и резкого нрава. Он беспокоил свою новую паству тем, что серьезно относился к христианству, осуждая в ясных выражениях несправедливость и безнравственность эпохи.48 Он осуждал театр как выставку развратных женщин, как школу сквернословия, соблазнения и интриг. Он спрашивал столичных богатых христиан, почему они тратят так много своего богатства на разгульную жизнь, вместо того чтобы отдать большую часть бедным, как заповедал Христос. Он удивлялся, почему у некоторых людей двадцать особняков, двадцать бань, тысяча рабов, двери из слоновой кости, полы из мозаики, стены из мрамора, потолки из золота; и грозил богачам адом за то, что они развлекают своих гостей восточными танцовщицами.49 Он ругал своих священнослужителей за их ленивую и роскошную жизнь,50 и подозрительное использование женщин для служения им в приходах; он низложил тринадцать епископов, находившихся под его юрисдикцией, за разнузданность или симонию; он упрекал константинопольских монахов за то, что они чаще бывают на улицах, чем в своих кельях. Он практиковал то, что проповедовал: доходы его церкви тратились не на показуху, которой обычно отличались восточные епископства, а на создание больниц и помощь бедным. Никогда еще Константинополь не слышал столь мощных, блестящих и откровенных проповедей. Это были не благочестивые абстракции, а христианские заповеди, применяемые настолько конкретно, что причиняли боль.

Кто может быть более деспотичным, чем домовладельцы? Если вы посмотрите, как они обращаются со своими несчастными арендаторами, то увидите, что они более дикие, чем варвары. Они налагают невыносимые и постоянные поборы на людей, которые ослаблены голодом и трудом на протяжении всей своей жизни, и взваливают на них бремя непосильных услуг… Они заставляют их работать всю зиму в холод и дождь, лишают их сна и отправляют домой с пустыми руками…..

Пытки и избиения, поборы и безжалостные требования услуг, от которых такие люди страдают от агентов, хуже голода. Кто может перечислить, как эти агенты используют их в корыстных целях, а затем обманывают? Их труд вращает оливковый пресс агента; но они не получают ни крупицы продукции, которую их незаконно заставляют разливать по бутылкам для агентов, и получают лишь ничтожную сумму за свою работу.51

Общины любят, когда их ругают, но не исправляют. Женщины продолжали пользоваться духами, богачи — банкетами, духовенство — прислугой, театры — откровениями, и вскоре все группы населения города, кроме бесправных бедняков, выступили против человека с золотыми устами. Императрица Евдоксия, жена Аркадия, вела роскошную жизнь среди столичных геев. Она истолковала одну из проповедей Иоанна как намек на нее и потребовала от своего слабовольного мужа созвать синод для суда над патриархом. В 403 году в Халкидоне собрался собор восточных епископов. Иоанн отказался явиться, сославшись на то, что не должен предстать перед судом своих врагов. Собор низложил его, и он спокойно отправился в изгнание; но в народе поднялся такой шум протеста, что испуганный император отозвал его в свою резиденцию. Через несколько месяцев он снова стал обличать высшие классы и сделал несколько критических замечаний по поводу статуи императрицы. Евдоксия снова потребовала его изгнания, а Феофил Александрийский, всегда готовый ослабить соперника, напомнил Аркадию, что Халкидонский декрет о низложении все еще в силе и может быть приведен в исполнение. Были посланы солдаты, чтобы схватить Хризостома; его перевезли через Босфор и сослали в деревню в Армении (404). Когда его верные последователи узнали об этом, они подняли дикий мятеж; в ходе беспорядков были подожжены Святая София и близлежащий дом сената. Из своего изгнания Хризостом отправил письма с воззваниями к Гонорию и епископу Рима. Аркадий приказал удалить его в отдаленную пустыню Питиус в Понте. По дороге измученный прелат умер в Комане на шестьдесят втором году своей жизни (407). С того времени и по сей день, с небольшими перерывами, Восточная церковь остается слугой государства.

Северная Африка, в которой родился Августин, представляла собой пеструю смесь пород и вероисповеданий. Пуническая и нумидийская кровь смешалась с римской в населении и, возможно, в Августине; так много людей говорило на пуническом — старом финикийском языке Карфагена, — что Августин как епископ назначал только священников, которые могли говорить на нем. Донатизм бросал вызов ортодоксии, манихейство — обоим, и, очевидно, большинство людей все еще оставались язычниками.52 Местом рождения Августина был Тагаст в Нумидии. Его мать, святая Моника, была преданной христианкой, чья жизнь была практически поглощена заботой и молитвами о своем непутевом сыне. Его отец был человеком с узким достатком и широкими принципами, чьи неверности Моника терпеливо принимала, твердо веря, что они не могут продолжаться вечно.

В двенадцать лет мальчика отправили в школу в Мадауру, а в семнадцать — на учебу в Карфаген. Вскоре Сальвиан назовет Африку «выгребной ямой мира», а Карфаген — «выгребной ямой Африки»;53 Отсюда и прощальный совет Моники своему сыну:

Она повелела мне и со всей серьезностью предупредила меня, чтобы я не совершал блуда и особенно не осквернял жену любого мужчины. Это показалось мне не лучше женских советов, следовать которым было бы постыдно…Я устремился вперед с такой слепотой, что среди равных мне было стыдно быть виновным в меньшей дерзости, чем они, от которых я слышал, как они хвастались своим озорством; да, и тем более хвастались тем, насколько они были более зверскими; и я с удовольствием делал это, не только ради удовольствия от самого поступка, но и ради его похвалы;… и когда у меня не было возможности совершить злодеяние, которое сделало бы меня таким же плохим, как и погибшие, я притворялся, что сделал то, чего никогда не делал».54

Он оказался способным учеником и в латыни, и в риторике, и в математике, и в музыке, и в философии; «мой неспокойный ум был полностью настроен на поиск знаний».55 Он не любил греческий язык, так и не овладел им и не изучил его литературу; но он был так очарован Платоном, что называл его «полубогом».56 и не перестал быть платоником, когда стал христианином. Его языческая подготовка в области логики и философии подготовила его к тому, чтобы стать самым тонким богословом Церкви.

Окончив университет, он преподавал грамматику в Тагасте, а затем риторику в Карфагене. Поскольку ему уже исполнилось шестнадцать лет, «было много хлопот, чтобы найти мне жену»; однако он предпочел наложницу — удобство, одобренное языческой моралью и римским законом; все еще некрещеный, Августин мог вести свою мораль, куда ему заблагорассудится. Наложничество было для него моральным прогрессом; он отказался от беспорядочных половых связей и, похоже, был верен своей наложнице до их расставания в 385 году. В 382 году, будучи еще восемнадцатилетним юношей, он поневоле стал отцом сына, которого одно время называл «сыном моего греха», но чаще — Адеодат — дар Божий. Он нежно полюбил мальчика и никогда не отпускал его далеко от себя.

В двадцать девять лет он покинул Карфаген и отправился в большой мир Рима. Его мать, опасаясь, что он умрет некрещеным, умоляла его не ехать, а когда он стал настаивать, попросила взять ее с собой. Он притворился, что согласен, но на пристани оставил ее на молитве в часовне и отплыл без нее.57 В Риме он год преподавал риторику, но ученики обманом лишили его платы, и он подал прошение о получении профессорского звания в Милане. Симмах осмотрел его, одобрил и отправил в Милан государственной почтой. Там его догнала храбрая мать, и уговорила его послушать вместе с ней проповеди Амвросия. Он был тронут ими, но еще больше его тронули гимны, которые пели прихожане. В то же время Моника склонила его к мысли о браке и фактически обручила его, тридцатидвухлетнего, с девушкой, у которой денег было больше, чем лет. Августин согласился подождать два года, пока ей не исполнится двенадцать. В качестве предварительного условия он отослал свою любовницу обратно в Африку, где она похоронила свое горе в женском монастыре. Несколько недель непрерывной жизни не дали ему покоя, и вместо женитьбы он взял другую наложницу. «Даруй мне целомудрие, — молил он, — но не сейчас!»58

Среди этих развлечений он находил время для богословия. Он начал с простой веры своей матери, но в школе гордо отбросил ее. В течение девяти лет (374-83 гг.) он принимал манихейский дуализм как наиболее удовлетворительное объяснение мира, столь безразлично состоящего из зла и добра. Некоторое время он флиртовал со скептицизмом поздней Академии; но он был слишком эмоционален, чтобы долго оставаться в подвешенном состоянии. В Риме и Милане он изучал Платона и Плотина; неоплатонизм глубоко вошел в его философию и через него доминировал в христианском богословии до Абеляра. Он стал для Августина притвором к христианству. Амвросий рекомендовал ему читать Библию в свете высказывания Павла о том, что «буква убивает, а дух животворит». Августин обнаружил, что символическое толкование устраняет то, что казалось ему нелепостью Бытия. Он читал послания Павла и чувствовал, что перед ним человек, который, как и он сам, прошел через тысячу сомнений. В окончательной вере Павла был не просто абстрактный платоновский Логос, а Божественное Слово, ставшее человеком. Однажды, когда Августин сидел в миланском саду со своим другом Алипием, голос, казалось, постоянно звучал в его ушах: «Возьми и читай, возьми и читай». Он снова открыл Павла и прочитал: «Не в распутстве и пьянстве, не в блуде и распутстве, не в ссорах и зависти, но облекитесь в Господа Иисуса Христа, и не делайте поблажек плоти, чтобы исполнять похоти ее». Этот отрывок завершил для Августина долгую эволюцию чувств и мыслей; в этой странной вере было что-то бесконечно более теплое и глубокое, чем во всей логике философии. Христианство пришло к нему как глубокое эмоциональное удовлетворение. Отказавшись от скептицизма рассудка, он впервые в жизни обрел нравственный стимул и душевный покой. Его друг Алипий признался, что готов к такому же подчинению. Моника, получив их капитуляцию, растопила свое сердце в благодарной молитве.

В пасхальное воскресенье 387 года Августин, Алипий и Адеодат были крещены Амвросием, а Моника радостно стояла рядом. Все четверо решили отправиться в Африку и вести монашеский образ жизни. В Остии Моника умерла, уверенная в воссоединении в раю. Прибыв в Африку, Августин продал свое скромное имущество и раздал вырученные деньги бедным. Затем он вместе с Алипием и несколькими друзьями создал религиозную общину и жил в Тагасте в бедности, безбрачии, учебе и молитве. Так был основан (388 г.) августинский орден, старейшее монашеское братство на Западе.

В 389 году Адеодат скончался, и Августин оплакивал его так же горько, как если бы все еще не был уверен в вечном блаженстве, ожидающем тех, кто умер во Христе. Работа и писательство были его единственными утешениями. В 391 году Валерий, епископ близлежащего Гиппо (ныне Боне), попросил его помощи в управлении епархией и для этого рукоположил его в священники. Валерий часто уступал ему кафедру, и красноречие Августина поражало прихожан, даже когда они не могли его понять. Гиппо был морским портом с населением около 40 000 человек; католики имели там одну церковь, донатисты — другую; остальные жители были манихеями или язычниками. Манихейский епископ Фортунат до сих пор доминировал на богословской сцене; донатисты вместе с католиками убеждали Августина встретиться с ним в дебатах; тот согласился, и в течение двух дней эти гладиаторы скрещивали слова перед толпой, заполнившей Сосийские бани. Августин победил; Фортунат покинул Гиппо и больше не возвращался (392).

Через четыре года Валерий, ссылаясь на свой возраст, попросил паству выбрать ему преемника. Августин был избран единогласно; и хотя он протестовал, плакал и просил о привилегии вернуться в свой монастырь, его переубедили, и в течение оставшихся тридцати четырех лет своей жизни он был епископом Гиппо; с этого подножия земли он переместил весь мир. Он выбрал одного или двух дьяконов и привел двух монахов из своего монастыря, чтобы они помогали ему; они жили монашески и общинно в епископской резиденции; Августин был немного озадачен, чтобы понять, как один из его помощников после смерти мог оставить после себя щедрое наследство.59 Все они придерживались вегетарианской диеты, оставляя мясо для гостей и больных. Сам Августин описывается как невысокий и худой, никогда не отличавшийся силой; он жаловался на расстройство легких и очень страдал от холода. Он был человеком с чувствительными нервами, легко возбудимым, с острым и несколько болезненным воображением, тонким и гибким умом. Несмотря на упорный догматизм и некоторую нетерпимость, он, должно быть, обладал многими симпатичными качествами; несколько человек, пришедших учиться у него риторике, приняли его руководство христианством, а Алипий последовал за ним до конца.

Он едва успел занять место епископа, как начал пожизненную войну против донатистов. Он вызывал их лидеров на публичные дебаты, но мало кто решался принять вызов; он приглашал их на дружеские конференции, но их встречали сначала молчанием, потом оскорблениями, потом насилием; несколько католических епископов в Северной Африке подверглись нападению, а на жизнь самого Августина, похоже, было совершено несколько покушений;60 Однако у нас нет донатистской стороны этой истории. В 411 году в Карфагене собрался собор, созванный императором Гонорием, чтобы утихомирить донатистский спор; донатисты прислали 279 епископов, католики — 286, но епископ в Африке означал не больше, чем приходской священник. Легат императора, Марцеллин, выслушав обе стороны, постановил, что донатисты не должны больше проводить никаких собраний и должны передать все свои церкви католикам. Донатисты ответили отчаянными актами насилия, в том числе, как нам рассказывают, убийством Реститута, священника из Гиппо, и увечьем другого члена штаба Августина. Августин призвал правительство к решительному исполнению своего указа;61 Он отказался от своего прежнего мнения, что «никого нельзя принуждать к единству Христа… что мы должны бороться только аргументами и побеждать только силой разума»;62 Он пришел к выводу, что Церковь, будучи духовным отцом всех, должна иметь право родителя наказывать непокорного сына для его же блага;63 Ему казалось, что лучше пусть пострадают несколько донатистов, «чем все будут прокляты из-за отсутствия принуждения».64 В то же время он неоднократно умолял государственных чиновников не приводить в исполнение смертную казнь в отношении еретиков.65

Помимо этого ожесточенного поединка и забот о своей пастве, Августин жил в Стране разума и трудился в основном пером. Почти каждый день он писал письма, влияние которых до сих пор активно проявляется в католическом богословии. Одни только его проповеди заполняют тома; и хотя некоторые из них испорчены искусственной риторикой противопоставленных и уравновешенных положений, а многие касаются местных и преходящих тем в простом стиле, приспособленном для его неграмотных прихожан, многие из них возвышаются до благородного красноречия, рожденного мистической страстью и глубокой верой. Его пытливый ум, обученный логике в школах, не мог ограничиться вопросами своего прихода. Трактат за трактатом он старался примирить с разумом доктрины Церкви, которую он почитал как единственную опору порядка и приличия в разрушенном и буйном мире. Он знал, что Троица является камнем преткновения для интеллекта; в течение пятнадцати лет он работал над своим самым систематическим произведением — «De Trinitate», пытаясь найти в человеческом опыте аналогии для трех личностей в едином Боге. Еще более загадочной, наполнявшей всю жизнь Августина удивлением и спорами, была проблема согласования свободной воли человека с предвидением Бога. Если Бог всеведущ, Он видит будущее во всех деталях; поскольку Бог неизменен, эта картина, которую Он имеет о всех грядущих событиях, накладывает на них обязательство произойти так, как Он их предвидел; они предопределены безвозвратно. Как же тогда человек может быть свободен? Разве он не должен делать то, что предвидел Бог? А если Бог все предвидит, то Он от вечности знает конечную судьбу каждой души, которую Он создает; зачем же Ему создавать тех, кто предопределен к проклятию?

В первые годы своего христианства Августин написал трактат De libero arbitrio («О свободной воле»). Тогда он пытался соотнести существование зла с благосклонностью всемогущего Бога, и его ответ заключался в том, что зло — это результат свободы воли: Бог не мог оставить человека свободным, не дав ему возможности поступать как неправильно, так и правильно. Позже, под влиянием посланий Павла, он утверждал, что грех Адама оставил на человеческом роде пятно злой склонности; что никакие добрые дела, а только свободно даруемая благодать Божья, не могут позволить душе преодолеть эту склонность, стереть это пятно и достичь спасения. Бог предложил эту благодать всем, но многие отказались нее. Бог знал, что они откажутся от нее; но эта возможность проклятия была ценой той нравственной свободы, без которой человек не был бы человеком. Божественное предведение не уничтожает эту свободу; Бог просто предвидит выбор, который человек сделает по своей воле.66

Августин не изобрел доктрину первородного греха; ей учили Павел, Тертуллиан, Киприан, Амвросий; но его собственный опыт греха и «голос», обративший его, оставил в нем мрачное убеждение, что человеческая воля от рождения склонна к злу и может быть обращена к добру только благодаря безвозмездному действию Бога. Он не мог объяснить злую склонность воли иначе, как следствием греха Евы и любви Адама. Поскольку все мы — дети Адама, утверждал Августин, мы разделяем его вину, более того, являемся потомками его вины: первородный грех был уступчивостью. И до сих пор распутство оскверняет каждый акт порождения; в силу самой связи секса с родительством человечество представляет собой «массу погибели», и большинство из нас будет проклято. Некоторые из нас спасутся, но только по милости страдающего Сына Божьего и благодаря заступничеству Матери, безгрешно зачавшей Его. «Через женщину мы были посланы на погибель; через женщину нам было возвращено спасение».67

Пишущий так много и так торопливо — часто, судя по всему, под диктовку амануэнсам — Августин не раз впадал в преувеличения, которые впоследствии старался исправить. Временами он проповедовал кальвинистскую доктрину, согласно которой Бог от вечности произвольно выбирает «избранных», которым Он дарует Свою спасительную благодать.68 Толпа критиков поднялась, чтобы поносить его за подобные теории; он ничего не уступал, но боролся с каждым пунктом до конца. Из Англии прибыл его самый искусный оппонент, свободный монах Пелагий, с сильной защитой свободы человека и спасительной силы добрых дел. Бог действительно помогает нам, говорил Пелагий, давая нам свой закон и заповеди, пример и наставления своих святых, очищающие воды крещения и искупительную кровь Христа. Но Бог не склоняет чашу весов против нашего спасения, делая человеческую природу изначально злой. Не было первородного греха, не было грехопадения человека; только тот, кто совершает грех, несет за него наказание; он не передает вину своему потомству.69 Бог не предопределяет человека к раю или аду, не выбирает произвольно, кого проклясть или спасти; Он оставляет выбор нашей судьбы за нами самими. Теория врожденной человеческой испорченности, говорил Пелагий, — это трусливое перекладывание на Бога вины за грехи человека. Человек чувствует и, следовательно, несет ответственность; «если я должен, я могу».

Пелагий приехал в Рим около 400 года, жил в благочестивых семьях и заслужил репутацию добродетельного человека. В 409 году он бежал от Алариха сначала в Карфаген, а затем в Палестину. Там он жил в мире, пока испанский священник Орозий не прибыл от Августина, чтобы предостеречь Иеронима от него (415 г.). Восточный синод судил монаха и объявил его православным; африканский синод, подстрекаемый Августином, отверг это заключение и обратился к папе Иннокентию I, который объявил Пелагия еретиком; после этого Августин с надеждой объявил: «Causa finita est» (Дело закончено).70* Но Иннокентий, умирая, сменил Зосиму, который объявил Пелагия невиновным. Африканские епископы обратились к Гонорию; императору было угодно поправить папу; Зосима уступил (418), а Эфесский собор (431) осудил как ересь пелагианское мнение о том, что человек может быть добрым без помощи Божьей благодати.

Августин мог быть пойман в противоречиях и абсурдах, даже в болезненной жестокости мысли; но его нельзя было победить, потому что в конце концов его теологию сформировали приключения его собственной души и страсти его натуры, а не какие-либо цепи рассуждений. Он знал слабость интеллекта: краткий опыт отдельного человека безрассудно судит об опыте всей расы; и как могут сорок лет понять сорок веков? «Не оспаривай возбужденным спором, — писал он другу, — то, чего ты еще не понимаешь, или то, что в Писании кажется… несоответствующим и противоречивым; смиренно отложи день своего понимания».71 Вера должна предшествовать пониманию. «Не ищите понимания, чтобы верить, но верьте, чтобы понимать» — crede ut intelligas.72 «Авторитет Писания выше всех усилий человеческого разума».73 Библия, однако, не всегда должна восприниматься буквально; она была написана, чтобы быть понятной простым умам, и должна была использовать телесные термины для обозначения духовных реалий.74 Когда толкования расходятся, мы должны полагаться на решение церковных соборов, на коллективную мудрость ее мудрейших людей.75

Но даже веры недостаточно для понимания; необходимо чистое сердце, чтобы впустить лучи окружающей нас божественности. Так смирившись и очистившись, человек может через много лет подняться к истинной цели и сути религии, которая есть «обладание живым Богом». «Я хочу познать Бога и душу. Больше ничего? Ничего больше».76 Восточное христианство говорило в основном о Христе; богословие Августина — это богословие «Первой Личности»; он говорит и пишет только о Боге-Отце и для Бога-Отца. Он не дает никаких описаний Бога, ибо только Бог может познать Бога в полной мере;77 вероятно, «истинный Бог не имеет ни пола, ни возраста, ни тела».78 Но мы можем познать Бога, в некотором смысле, близко, через творение; все в мире — бесконечное чудо в своей организации и функционировании, и оно было бы невозможно без творческого интеллекта79; порядок, симметрия и ритм живых существ провозглашает своего рода платоновское божество, в котором красота и мудрость едины.80

Мы не должны верить, говорит Августин, что мир был создан в шесть «дней»; возможно, Бог в начале создал только туманную массу (nebulosa species), но в этой массе был заложен семенной порядок, или производительные способности (rationes seminales), из которых все вещи развились бы естественным путем.81 Для Августина, как и для Платона, реальные объекты и события этого мира уже существовали в разуме Бога, «как план здания задумывается архитектором до того, как оно будет построено»;82 и творение происходит во времени в соответствии с этими вечными образцами в божественном разуме.

Как вкратце описать столь мощную личность и столь плодовитое перо? В 230 трактатах он высказал свое мнение почти по каждой проблеме теологии и философии, и, как правило, в стиле, согретом чувствами и яркими фразами из его богатого монетного двора. Сдержанно и тонко он рассуждал о природе времени.83 Он предвосхитил «Cogito, ergo sum» Декарта: чтобы опровергнуть академиков, которые отрицали, что человек может быть в чем-то уверен, он утверждал: «Кто сомневается в том, что он живет и мыслит?… Ибо если он сомневается, то он живет».84 Он предвосхитил жалобу Бергсона на то, что интеллект, долгое время имевший дело с телесными вещами, является конституционным материалистом; он, как и Кант, провозгласил, что душа — самая непосредственно познаваемая из всех реальностей, и четко сформулировал идеалистическую позицию — поскольку материя познается только через разум, мы не можем логически свести разум к материи.85 Он выдвинул шопенгауэрианский тезис о том, что воля, а не интеллект, является основой человека; и он согласился с Шопенгауэром в том, что мир станет лучше, если прекратится всякое размножение.86

Два его произведения принадлежат к классике мировой литературы. Исповедь» (ок. 400 г.) — первая и самая знаменитая из всех автобиографий. Она обращена непосредственно к Богу, как акт раскаяния, состоящий из 100 000 слов. Она начинается с грехов его юности, ярко рассказывает историю его обращения и время от времени врывается в рапсодию молитвы. Все исповеди — это камуфляж, но в этой была искренность, которая потрясла мир. Даже когда Августин писал ее — сорок шесть лет и епископ — старые плотские идеи «все еще живут в моей памяти и врываются в мои мысли;… во сне они приходят ко мне не только для того, чтобы доставить удовольствие, но даже настолько, чтобы дать согласие, и наиболее похоже на поступок»;87 Епископы не всегда столь психоаналитически откровенны. Его шедевр — трогательная история о том, как одна душа пришла к вере и миру, а первые строки — ее резюме: «Ты создал нас для Себя, и наши сердца не знают покоя, пока не успокоятся в Тебе». Его вера теперь не вызывает сомнений и поднимается до трогательной теодицеи:

Слишком поздно я полюбил Тебя, о Ты, Красота древняя и свежая… Да, и небо, и земля, и все, что в них, со всех сторон просили меня, чтобы я любил Тебя…Что же мне любить, когда я люблю Тебя?…Я спросил землю, и она ответила: я не она… Я спрашивал море, и глубины, и гадов, и они отвечали: Мы не Бог твой; ищи над нами. Я спрашивал у быстротечных ветров, и весь воздух с его обитателями отвечал мне»: Анаксимен обманулся; я не Бог. Я спросил небеса, солнце и луну и звезды; не мы ли, сказали они, Бог, которого ты ищешь. И я ответил всем этим:… Отвечайте мне о Боге; так как вы не Он, то отвечайте мне о Нем. И воскликнули они громким голосом: Он создал нас… Не в своем уме те, кому неприятно все, что Ты создал… В даре Твоем мы покоимся; в благоволении Твоем — мир наш.*88

Исповедь» — это поэзия в прозе; «Город Божий» (413-26) — философия в истории. Когда весть о разграблении Рима Аларихом дошла до Африки, сопровождаемая тысячами опустошенных беженцев, Августин, как и Иероним и другие, был взволнован тем, что казалось иррациональным и сатанинским бедствием. Почему город, чью красоту и мощь люди строили и почитали на протяжении веков, а теперь еще и цитадель христианства, должен быть отдан благосклонным божеством на растерзание варварам? Язычники повсеместно приписывали катастрофу христианству: древние боги, разграбленные, свергнутые и проклятые, отказались от защиты Рима, который под их руководством рос и процветал на протяжении тысячи лет. Многие христиане пошатнулись в своей вере. Августин глубоко прочувствовал этот вызов; весь его огромный храм теологии грозил рухнуть, если панический страх не будет развеян. Он решил посвятить все силы своего гения тому, чтобы убедить римский мир в том, что подобные катастрофы ни на минуту не посягают на христианство. В течение тринадцати лет он трудился над своей книгой под прессом обязательств и отвлекающих факторов. Он публиковал ее по частям; в середине книги он забыл начало и не предвидел конца; неизбежно 1200 страниц превратились в путаное скопление эссе обо всем — от Первого греха до Страшного суда; и только глубина мысли и великолепие стиля вознесли ее из хаоса на высшую ступень в литературе христианской философии.

Первоначальный ответ Августина заключался в том, что Рим был наказан не за новую религию, а за продолжающиеся грехи. Он описал непристойность языческой сцены и процитировал Саллюстия и Цицерона о коррупции римской политики. Когда-то Рим был нацией стоиков, укрепленной Катосом и Сципионом; она почти создала закон и дала порядок и мир половине мира; в те героические дни Бог осенил ее своим ликом. Но семена морального разложения лежали в самой религии Древнего Рима, в богах, которые поощряли, а не сдерживали сексуальную природу человека: «бог Вергиний, чтобы ослабить пояс девственницы, Субигус, чтобы положить ее под мужчину, Према, чтобы прижать ее к себе… Приапус, на чей огромный и звериный член новобрачная по религиозному приказу должна была встать и сесть!»89 Рим был наказан за то, что поклонялся таким божествам, а не за то, что пренебрегал ими. Варвары пощадили христианские церкви и тех, кто бежал в них, но не проявили милосердия к остаткам языческих святынь; как же тогда захватчики могли быть агентами языческой мести?

Вторым ответом Августина стала философия истории — попытка объяснить события записанного времени на основе единого универсального принципа. От платоновской концепции идеального государства, существующего «где-то на небесах», от мысли святого Павла о сообществе святых, живых и мертвых,90 от доктрины донатиста Тикония о двух обществах — Божьем и сатанинском,91 Основную идею своей книги Августин воспринял как рассказ о двух городах: земном городе мирских людей, преданных земным делам и радостям, и божественном городе прошлых, настоящих и будущих поклонников единого истинного Бога. Марк Аврелий привел благородную фразу: «Поэт мог сказать об Афинах: «Ты прекрасный город Кекропса; а разве ты не скажешь о мире: «Ты прекрасный город Бога?»».92-но Аврелий подразумевал под этим всю упорядоченную вселенную. Civitas Dei, говорит Августин, была основана сотворением ангелов; civitas terrena — восстанием сатаны. «Человечество делится на два рода: тех, кто живет по человечески, и тех, кто живет по Божьи. Этих людей мы мистически называем «двумя городами» или обществами, одним из которых предопределено вечно царствовать с Богом, а другие осуждены на вечные муки с дьяволом».93 Настоящий город или империя не обязательно во всех отношениях должны быть ограничены пределами земного города; они могут делать добрые дела — мудро законодательствовать, справедливо судить, помогать Церкви; и эти добрые дела происходят, так сказать, внутри Города Божьего. Этот духовный город, опять же, не тождественен Католической Церкви; у Церкви тоже могут быть земные интересы, а ее члены могут впадать в самопожертвование и грех, ускользая из одного города в другой. Только на Страшном суде эти два города будут разделены и различаться.94

Символически распространяя свое членство как на небесные, так и на земные души, как на дохристианских, так и на христианских праведников, Церковь может быть — и Августин иногда отождествляет ее с Градом Божьим.95 Позднее Церковь примет это отождествление как идеологическое оружие политики и логически выведет из философии Августина доктрину теократического государства, в котором светская власть, происходящая от людей, будет подчинена духовной власти, принадлежащей Церкви и исходящей от Бога. С этой книгой язычество как философия перестало существовать, и началось христианство как философия. Это была первая окончательная формулировка средневекового разума.

Когда пришли вандалы, старый лев веры все еще был на своем посту. До конца он оставался на богословской арене, разгоняя новые ереси, противодействуя критикам, отвечая на возражения, разрешая трудности. Он серьезно рассуждал о том, сохранит ли женщина свой пол в следующем мире; возродятся ли уродливые и изуродованные, худые и толстые в прежнем виде; и как будут восстановлены те, кого съели другие во время голода.96 Но возраст настиг его с печальными последствиями. На вопрос о здоровье он ответил: «Духом я здоров… телом же я прикован к постели. Я не могу ни ходить, ни стоять, ни сидеть из-за раздувшихся кип… Но все же, поскольку таково благоволение Господа, что мне сказать, кроме того, что я здоров?»97

Он сделал все возможное, чтобы удержать Бонифация от мятежа против Рима, и принял участие в возвращении его к верности. Когда Гайзерик продвигался вперед, многие епископы и священники спрашивали Августина, оставаться ли им на своих постах или бежать; он велел им оставаться и подавал пример. Когда вандалы осадили Гиппо, Августин поддерживал моральный дух голодающих людей своими проповедями и молитвами. На третий месяц осады он умер в возрасте семидесяти шести лет. Он не оставил завещания, не имея никакого имущества; но он написал собственную эпитафию: «Что тяготит сердце христианина? То, что он пилигрим и тоскует по своей стране».98

Немногие люди в истории имели такое влияние. Восточное христианство так и не приняло его, отчасти потому, что он был совершенно негреческим в своей ограниченной образованности и в своем подчинении мысли чувству и воле; отчасти потому, что восточная церковь уже подчинилась государству. Но на Западе он наложил окончательную печать на католическое богословие. Предвосхищая и вдохновляя Григория VII и Иннокентия III, он сформулировал притязания церкви на главенство над разумом и государством; великие битвы пап с императорами и королями были политическими следствиями его мысли. До XIII века он доминировал в католической философии, придавая ей неоплатонический оттенок; и даже аристотелик Аквинский часто следовал его примеру. Виклиф, Гус и Лютер считали, что возвращаются к Августину, когда покидали Церковь; а Кальвин в основу своего безжалостного вероучения положил теории Августина об избранных и проклятых. В то же время, когда он стимулировал умственных людей, он стал вдохновением для тех, чье христианство было скорее сердечным, чем головным; мистики пытались повторить его шаги в поисках видения Бога; мужчины и женщины находили пищу и фразы для своего благочестия в смирении и нежности его молитв. Возможно, секрет его влияния в том, что он объединил и укрепил как философские, так и мистические направления в христианстве и открыл путь не только для Фомы Аквинского, но и для Фомы Кемпийского.

Его субъективный, эмоциональный, антиинтеллектуальный акцент ознаменовал конец классической, триумф средневековой литературы. Чтобы понять Средневековье, мы должны забыть наш современный рационализм, нашу гордую уверенность в разуме и науке, наши беспокойные поиски богатства и власти, земного рая; Мы должны сочувственно проникнуть в настроение людей, разочаровавшихся в этих занятиях, стоящих на пороге тысячелетнего рационализма, обнаруживших, что все мечты об утопии разбиты войной, нищетой и варварством, ищущих утешения в надежде на счастье за гробом, вдохновленных и утешенных историей и образом Христа, уповающих на милосердие и доброту Бога и живущих мыслями о Его вечном присутствии, Его неотвратимом суде и искупительной смерти Его Сына. Святой Августин, как никто другой, и даже в эпоху Симмаха, Клавдиана и Авсония, раскрывает и формулирует это настроение. Он — самый подлинный, красноречивый и сильный голос эпохи веры в христианстве.

Аргумент Августина против язычества стал последним опровержением в величайшем из исторических споров. Язычество сохранилось в моральном смысле, как радостное потворство естественным аппетитам; как религия оно осталось только в виде древних обрядов и обычаев, которым потворствовала, или принимала и преобразовывала, часто снисходительная церковь. Интимное и доверительное поклонение святым заменило культ языческих богов и удовлетворило конгениальный политеизм простых или поэтических умов. Статуи Изиды и Гора были переименованы в Марию и Иисуса; римские Луперкалии и праздник очищения Изиды стали праздником Рождества Христова;99 Сатурналии были заменены рождественскими праздниками, Флоралии — Пятидесятницей, древний праздник мертвых — Днем всех душ,100 воскресение Аттиса — воскресением Христа.101 Языческие алтари были заново посвящены христианским героям; ладан, огни, цветы, процессии, облачения, гимны, которые радовали людей в старых культах, были одомашнены и очищены в ритуале Церкви; а суровое заклание живой жертвы было возвышено в духовной жертве Мессы.

Августин протестовал против поклонения святым, причем в выражениях, которые мог бы использовать Вольтер, посвящая свою часовню в Ферни: «Не будем относиться к святым как к богам; мы не хотим подражать тем язычникам, которые поклоняются мертвым. Не будем строить им храмы и воздвигать им алтари; но с их мощами воздвигнем алтарь единому богу».102 Церковь, однако, мудро приняла неизбежный антропоморфизм народного богословия. Она сопротивлялась,103 затем использовала, затем злоупотребляла культом мучеников и мощей. Она выступала против поклонения образам и иконам и предупреждала своих верующих, что их следует почитать только как символы;104 Но пыл общественных чувств преодолел эти предостережения и привел к эксцессам, которые возбудили византийских иконоборцев. Церковь осуждала магию, астрологию и гадания, но средневековая, как и античная, литература была полна ими; вскоре люди и священники стали использовать крестное знамение в качестве магического заклинания, чтобы изгнать или прогнать демонов. Над кандидатом на крещение произносили заклинания экзорцизма, и требовалось полное погружение нагишом, чтобы дьявол не спрятался в какой-нибудь одежде или украшении.105 Исцеления от снов, которые когда-то искали в храмах Эскулапия, теперь можно было получить в святилище святых Космы и Дамиана в Риме, а вскоре их можно будет получить в сотне святилищ. В таких делах не священники развращали народ, а народ убеждал священников. Душа простого человека может быть тронута только чувствами и воображением, церемониями и чудесами, мифами, страхом и надеждой; он отвергнет или преобразит любую религию, которая не дает ему этого. Естественно, что среди войны и запустения, нищеты и болезней испуганный народ должен был найти убежище и утешение в часовнях, церквях и соборах, в мистических огнях и ликующих колоколах, в процессиях, праздниках и красочных ритуалах.

Уступая этим народным потребностям, церковь получила возможность прививать новую мораль. Амвросий, всегда бывший римским администратором, попытался сформулировать этику христианства в стоических терминах, обратив Цицерона в свою веру; и в великих христианах Средневековья, от Августина до Савонаролы, стоический идеал самоконтроля и бескомпромиссной добродетели лег в основу христианской формы. Но эта мужская мораль не была идеалом народа. Стоики были у них уже достаточно давно, мужские добродетели воплощались в жизнь по всему миру; они жаждали более мягких, спокойных путей, с помощью которых можно было бы убедить людей жить в стабильности и мире. Впервые в европейской истории учителя человечества проповедовали этику доброты, послушания, смирения, терпения, милосердия, чистоты, целомудрия и нежности — добродетели, возможно, обусловленные низким социальным происхождением церкви и популярностью среди женщин, но прекрасно приспособленные для восстановления порядка в де-морализованном народе, укрощения мародерствующих варваров, усмирения насилия падающего мира.

Реформы Церкви были наиболее значительными в сфере секса. Язычество терпело проститутку как необходимое смягчение тягостной моногамии; Церковь осудила проституцию без компромиссов и потребовала единого стандарта верности для обоих полов в браке. Она не совсем преуспела; она подняла нравственность дома, но проституция осталась, загнанная в угол и деградация. Возможно, чтобы уравновесить разбушевавшийся сексуальный инстинкт, новая мораль преувеличила целомудрие до навязчивой идеи и подчинила брак и родительство пожизненной девственности или безбрачию как идеалу; и отцам Церкви потребовалось некоторое время, чтобы понять, что ни одно общество не сможет выжить на таких бесплодных принципах. Но эту пуританскую реакцию можно понять, если вспомнить разнузданность римской сцены, школы проституции в некоторых греческих и восточных храмах, широко распространенные аборты и детоубийства, непристойные картины на помпейских стенах, противоестественные пороки, столь популярные в Греции и Риме, излишества первых императоров, чувственность высших классов, раскрытую в Катулле и Марциале, Таците и Ювенале. Церковь в конце концов пришла к более здравому мнению и со временем стала снисходительно относиться к грехам плоти. Тем временем был нанесен определенный ущерб концепции родительства и семьи. Слишком многие христиане первых веков думали, что смогут лучше всего послужить Богу или, скорее, легче всего избежать ада, бросив своих родителей, супругов или детей и убежав от ответственности за жизнь в испуганном стремлении к эгоистичному индивидуальному спасению. В язычестве семья была социальной и религиозной единицей; в средневековом христианстве эта единица превратилась в индивида.

Тем не менее Церковь укрепила семью, окружив брак торжественной церемонией и возвысив его из договора в таинство. Сделав брак нерасторжимым, она повысила безопасность и достоинство жены и поощрила терпение, которое приходит от безнадежности. Некоторое время положение женщины страдало из-за учения некоторых христианских отцов о том, что женщина является порождением греха и орудием сатаны; но это положение было несколько исправлено почестями, воздаваемыми Богоматери. Приняв брак, Церковь благословила обильное материнство и строго запретила аборты и детоубийство; возможно, именно для того, чтобы отбить охоту к подобной практике, ее богословы прокляли в вечную тьму любого ребенка, умершего без крещения. Именно благодаря влиянию Церкви Валентиниан I в 374 году приравнял детоубийство к смертному преступлению.

Церковь не осуждала рабство. Ортодоксы и еретики, римляне и варвары считали этот институт естественным и нерушимым; несколько философов протестовали, но у них тоже были рабы. Законодательство христианских императоров в этом вопросе не идет ни в какое сравнение с законами Антонина Пия или Марка Аврелия. Языческие законы обрекали на рабство любую свободную женщину, вышедшую замуж за раба; законы Константина предписывали казнить женщину, а раба сжигать заживо. Император Грациан постановил, что раб, обвинивший своего хозяина в любом преступлении, кроме государственной измены, должен быть сожжен заживо сразу же, без выяснения справедливости обвинения.106 Но хотя Церковь признавала рабство как часть военного права, она сделала больше, чем любой другой институт того времени, чтобы смягчить зло рабства. Она провозгласила через Отцов принцип, согласно которому все люди по природе равны — предположительно в смысле юридических и моральных прав; она проводила этот принцип в жизнь, принимая в свое общение все сословия и классы: хотя ни один раб не мог быть рукоположен в священники, самый бедный вольноотпущенник мог занять высокое место в церковной иерархии. Церковь отвергла существовавшее в языческом праве различие между преступлениями, совершенными свободным человеком и рабом. Она поощряла манумиссию, делала освобождение рабов способом искупления грехов, празднования удачи или приближения к судейскому месту Бога. Она тратила огромные суммы на освобождение из рабства христиан, захваченных на войне.107 Тем не менее рабство продолжалось на протяжении всего Средневековья и умирало без помощи духовенства.

Выдающимся нравственным отличием Церкви была ее широкая благотворительность. Языческие императоры выделяли государственные средства для бедных семей, а языческие магнаты делали что-то для своих «клиентов» и бедных. Но никогда еще мир не видел такой раздачи милостыни, какая была организована Церковью. Она поощряла завещания бедным, которые должны были управляться ею; появились некоторые злоупотребления и махинации, но о том, что церковь выполняла свои обязательства с избытком, свидетельствует ревностное подражание Юлиана. Она помогала вдовам, сиротам, больным и немощным, заключенным, жертвам природных катаклизмов; она часто вмешивалась, чтобы защитить низшие сословия от необычной эксплуатации или чрезмерного налогообложения.108 Во многих случаях священники, достигнув епископата, отдавали все свое имущество бедным. Такие христианские женщины, как Фабиола, Паула и Мелания, посвящали свои состояния благотворительной деятельности. Следуя примеру языческих валетудинариев, Церковь или ее богатые миряне основывали общественные больницы в невиданных ранее масштабах. Василий основал знаменитую больницу и первый приют для прокаженных в Кесарии в Каппадокии. Ксенодохии — приюты для странников — возникали вдоль паломнических маршрутов; Никейский собор постановил, чтобы в каждом городе было по одному приюту Вдовы привлекались к раздаче милостыни и находили в этой работе новое значение для своей одинокой жизни. Язычники восхищались стойкостью христиан, ухаживающих за больными в городах, пораженных голодом или мором.109

Что делала Церковь в эти века для ума людей? Поскольку римские школы все еще существовали, она не считала своей функцией способствовать интеллектуальному развитию. Она возвышала чувства над интеллектом; в этом смысле христианство было «романтической» реакцией против «классического» доверия к разуму; Руссо был всего лишь меньшим Августином. Убежденная в том, что выживание требует организации, что организация требует согласия по основным принципам и убеждениям, и что подавляющее большинство ее приверженцев жаждет авторитетно установленных убеждений, церковь определила свое вероучение в неизменных догмах, сделала сомнение грехом и вступила в бесконечный конфликт с беглым интеллектом и изменчивыми идеями людей. Она утверждала, что благодаря божественному откровению нашла ответы на старые проблемы происхождения, природы и судьбы; «мы, наставленные в познании истины Священным Писанием, — писал Лактанций (307 г.), — знаем начало мира и его конец».110 За столетие до этого (197 г.) Тертуллиан говорил то же самое и предлагал свернуть философию.111 Переместив ось забот человека из этого мира в следующий, христианство предложило сверхъестественные объяснения исторических событий и тем самым пассивно препятствовало исследованию естественных причин; многие достижения греческой науки, достигнутые на протяжении семи веков, были принесены в жертву космологии и биологии Бытия.

Привело ли христианство к литературному упадку? Большинство Отцов враждебно относились к языческой литературе, пронизанной демоническим многобожием и унизительной безнравственностью; но величайшие из Отцов, несмотря на это, любили классику, а такие христиане, как Фортунат, Пруденций, Иероним, Сидоний и Авсоний, стремились писать стихами, как Вергилий, или прозой, как Цицерон. Григорий Назианзен, Златоуст, Амвросий, Иероним и Августин превосходят, даже в литературном смысле, своих языческих современников — Аммиана, Симмаха, Клавдиана, Юлиана. Но после Августина прозаический стиль пришел в упадок, письменная латынь переняла грубую лексику и небрежный синтаксис народной речи, а латинский стих на время превратился в доггерл, прежде чем обрел новые формы и стал величественными гимнами.

Основной причиной культурного регресса было не христианство, а варварство, не религия, а война. Людские потопы разрушали или приводили в упадок города, монастыри, библиотеки, школы, делали невозможной жизнь ученого или исследователя. Возможно, разрушения были бы еще сильнее, если бы Церковь не поддерживала хоть какой-то порядок в разрушающейся цивилизации. «Среди волнений мира, — говорил Амвросий, — Церковь остается непоколебимой; волны не могут поколебать ее. В то время как вокруг нее все погружено в ужасный хаос, она предлагает всем потерпевшим кораблекрушение спокойный порт, где они найдут спасение».112 И часто так и было.

Римская империя вознесла науку, процветание и могущество на свои древние вершины. Упадок империи на Западе, рост нищеты и распространение насилия потребовали нового идеала и надежды, чтобы утешить людей в их страданиях и придать им мужества в их труде: век могущества уступил место веку веры. Только после того, как в эпоху Возрождения вернулись богатство и гордость, разум отверг веру и отказался от рая в пользу утопии. Но если после этого разум потерпит крах, а наука не найдет ответов, но будет умножать знания и власть, не совершенствуя совесть и цель; если все утопии жестоко рухнут в неизменном жестоком обращении сильных со слабыми: тогда люди поймут, почему когда-то их предки в варварстве тех первых христианских веков отвернулись от науки, знаний, власти и гордости и на тысячу лет укрылись в смиренной вере, надежде и милосердии.

Во времена римского владычества в Британии процветали все сословия, кроме крестьян-собственников. Крупные поместья росли за счет мелких хозяйств; свободный крестьянин во многих случаях выкупался и становился фермером-арендатором или пролетарием в городах. Многие крестьяне поддерживали англосаксонских захватчиков против земельной аристократии.1 В остальном римская Британия процветала. Города множились и росли, богатство росло;2 во многих домах было центральное отопление и стеклянные окна;3 у многих магнатов были роскошные виллы. Британские ткачи уже экспортировали превосходные шерстяные изделия, по производству которых они до сих пор лидируют в мире. В третьем веке нескольких римских легионов было достаточно для поддержания внешней безопасности и внутреннего мира.

Но в IV и V веках безопасности угрожали по всем фронтам: на севере — пикты Каледонии, на востоке и юге — норвежские и саксонские налетчики, на западе — непокоренные кельты Уэльса и авантюрные гэлы и «шотландцы» Ирландии. В 364-7 гг. набеги «шотландцев» и саксов на побережье участились; британские и галльские войска отразили их, но Стилихону пришлось повторить этот процесс через поколение. В 381 году Максим, а в 407 году узурпатор Константин забрали из Британии для своих личных целей легионы, необходимые для обороны страны, и лишь немногие из них вернулись. Захватчики начали переливаться через границы; Британия обратилась за помощью к Стилихону (400 г.), но он был полностью занят изгнанием готов и гуннов из Италии и Галлии. На очередное обращение к императору Гонорию он ответил, что британцы должны помогать себе сами, как могут.4 «В 409 году, — говорит Беда, — римляне перестали править в Британии».5

Столкнувшись с масштабным вторжением пиктов, британский вождь Вортигерн пригласил на помощь несколько северогерманских племен.6 Саксы пришли из района Эльбы, англы — из Шлезвига, юты — из Ютландии. Традиция, а возможно и легенда, сообщает, что юты прибыли в 449 году под командованием двух братьев с подозрительными именами Хенгист и Хорса — то есть жеребец и кобыла. Энергичные германцы оттеснили пиктов и «шотландцев», получили в награду участки земли, отметили военную слабость Британии и отправили радостную весть своим собратьям на родину.7 Незваные германские орды высадились на берегах Британии; им противостояли скорее мужественно, чем умело; они попеременно продвигались и отступали в течение столетия партизанской войны; наконец тевтоны разгромили англичан при Деорхеме (577 г.) и стали хозяевами того, что позже назовут Англе-Ланд-Энгленд. Большинство бриттов впоследствии смирились с завоеванием и смешали свою кровь с кровью завоевателей; меньшинство отступило в горы Уэльса и продолжало сражаться; другие пересекли Ла-Манш и дали свое имя Бретани. Города Британии были разрушены в результате долгой борьбы; транспорт был нарушен, промышленность пришла в упадок; закон и порядок ослабли, искусство впало в спячку, а зарождающееся христианство острова было подавлено языческими богами и обычаями Германии. Британия и ее язык стали тевтонскими; римское право и институты исчезли; римская муниципальная организация была заменена деревенскими общинами. Кельтский элемент остался в английской крови, физиономии, характере, литературе и искусстве, но его было очень мало в английской речи, которая теперь представляет собой нечто среднее между немецким и французским.

Если мы хотим почувствовать жар тех горьких дней, мы должны обратиться к истории, к легендам об Артуре и его рыцарях и их могучих ударах, чтобы «сокрушить язычников и поддержать Христа». Святой Гильдас, валлийский монах, в странной книге, наполовину истории, наполовину проповеди, «О разрушении Британии» (546?), упоминает об «осаде Монс Бадоникус» в этих войнах; а Ненний, более поздний британский историк (ок. 796 г.), рассказывает о двенадцати битвах, в которых участвовал Артур, последняя из которых произошла на горе Бадон близ Бата.8 Джеффри Монмутский (1100?-54) приводит романтические подробности: как Артур сменил своего отца Утера Пендрагона на посту короля Британии, противостоял вторгшимся саксам, завоевал Ирландию, Исландию, Норвегию и Галлию, осадил Париж в 505 году, изгнал римлян из Британии, подавил ценой больших жертв своих людей восстание своего племянника Модреда, убил его в битве при Винчестере, сам был смертельно ранен там же и умер «в 542-й год воплощения Господа нашего».9 Уильям Мальмсберийский (1090?-1143) сообщает нам, что

Когда умер Вортимер [брат Вортигерна], силы бриттов ослабли, и вскоре они погибли бы совсем, если бы Амброзий, единственный оставшийся в живых из римлян… не подавил самонадеянных варваров при мощной помощи воинственного Артура. Артур долго поддерживал гибнущее государство и поднимал сломленный дух своих соотечественников на войну. Наконец, у горы Бадон, опираясь на образ Богородицы, который он прикрепил к своим доспехам, он в одиночку сразился с 900 врагами и рассеял их с невероятной резней.10

Давайте согласимся, что это невероятно. Мы должны довольствоваться тем, что принимаем Артура как в сущности неясную, но историческую фигуру шестого века, возможно, не святого, возможно, не короля.11 Остальное мы должны предоставить Кретьену из Труа, восхитительному Мэлори и целомудренному Теннисону.

Ирландцы верят — и мы не можем с ними не согласиться, — что их остров «туманов и плодородия» был впервые заселен греками и скифами за тысячу или более лет до нашей эры и что их первые вожди — Кухалайн, Конор, Коналл — были сыновьями Бога.12 Финикийский путешественник Гимилько коснулся Ирландии около 510 года до н. э. и описал ее как «густонаселенную и плодородную».13 Возможно, в пятом веке до Рождества Христова какие-то кельтские искатели приключений из Галлии, Британии или обеих стран пересекли Ирландию и покорили местных жителей, о которых мы ничего не знаем. Кельты, очевидно, принесли с собой железную культуру Гальштата и сильную организацию родства, которая заставляла человека слишком гордиться своим кланом, чтобы позволить ему сформировать стабильное государство. Кланы воевали с кланами, королевства с королевствами в течение тысячи лет; между такими войнами члены клана воевали друг с другом, а когда умирали, добрые ирландцы, до прихода святого Патрика, хоронились прямо в готовности к бою, с лицами, обращенными к врагам.14 Большинство королей погибло в бою или от убийства.15 Возможно, из евгенических соображений, а возможно, как наместники богов, требующих первых плодов, эти древние короли, согласно ирландской традиции, имели право обесчестить каждую невесту, прежде чем отдать ее в мужья. Короля Конхобара прославляли за особую преданность этому долгу.16 Каждый клан вел записи о своих членах и их генеалогии, о своих королях, сражениях и древностях «от начала мира».17

Кельты утвердились в качестве правящего класса и распределили свои кланы по пяти королевствам: Ольстер, Северный Лейнстер, Южный Лейнстер, Мюнстер, Коннаут. Каждый из пяти королей был суверенным, но все кланы приняли Тару в Мите в качестве национальной столицы. Там каждый король короновался; там же в начале своего правления он созывал фейс, или собрание знатных людей всей Ирландии, чтобы принять законы, обязательные для всех королевств, исправить и записать генеалогии кланов и зарегистрировать их в национальном архиве. Для проведения этого собрания король Кормак мак Аирт в III веке построил большой зал, фундамент которого можно увидеть и сейчас. Ежегодно или раз в три года в столице каждого королевства собирался провинциальный совет — Аонах, или Ярмарка, — который принимал законы для своей области, устанавливал налоги и служил окружным судом. Игры и состязания следовали за этими соглашениями: музыка, песни, жонглирование, фарсы, рассказы, поэтические выступления и многочисленные браки украшали праздник, и большая часть населения принимала в нем участие. С такого расстояния, придающего очарование виду, подобное примирение центрального правительства и местной свободы кажется почти идеальным. Фейс продолжался до 560 года, а Аонах — до 1168 года.

Первым персонажем, которого мы можем с уверенностью считать историческим, является Туатал, правивший Лейнстером и Митом около 160 г. н. э. Король Ниалл (ок. 358 г.) вторгся в Уэльс и унес огромную добычу, совершил набег на Галлию и был убит (ирландцем) на реке Луаре; от него произошло большинство последующих ирландских королей (О'Нилов). На пятом году правления его сына Лэгхейра (Лири) в Ирландию прибыл Святой Патрик. До этого времени ирландцы разработали алфавит, состоящий из прямых линий в различных комбинациях; у них была обширная поэтическая и легендарная литература, передававшаяся из уст в уста; они хорошо работали в гончарном деле, бронзе и золоте. Их религия представляла собой анимистический политеизм, в котором поклонялись солнцу и луне, различным природным объектам и населяли тысячи мест в Ирландии феями, демонами и эльфами. Жреческий клан белокожих друидов занимался гаданиями, управлял солнцем и ветрами с помощью волшебных палочек и колес, вызывал магические ливни и пожары, запоминал и передавал хроники и поэзию племени, изучал звезды, обучал молодежь, давал советы королям, выступал в качестве судей, формулировал законы и приносил жертвы богам с алтарей под открытым небом. Среди священных идолов было покрытое золотом изображение, называемое Кром Круах; это был бог всех ирландских кланов; ему, очевидно, приносили в жертву первенца в каждой семье18-Возможно, в качестве средства борьбы с чрезмерной численностью населения. Люди верили в реинкарнацию, но они также мечтали о райском острове за морем, «где нет ни плача, ни предательства, ничего грубого и сурового, только сладкая музыка, поражающая слух; красота дивной земли, вид которой — прекрасная страна, несравненная в своей дымке».19 Рассказывают, как принц Коналл, тронутый такими описаниями, сел в лодку из жемчуга и отправился на поиски этой счастливой земли.

Христианство пришло в Ирландию за поколение или более до Патрика. Старая хроника, подтвержденная Бедой, пишет под 431 годом: «Палладий рукоположен папой Целестином и послан к ирландским верующим в Христа как их первый епископ».20 Палладий, однако, умер в течение года, и честь сделать Ирландию окончательно католической выпала на долю ее святого покровителя.

Он родился в деревне Боннавента на западе Англии, в семье среднего класса, около 389 года. Как сын римского гражданина, он получил римское имя Патриций. Он получил лишь скромное образование и извинялся за свои рустициты; но он так добросовестно изучал Библию, что мог цитировать ее по памяти практически для любой цели. В шестнадцать лет он был захвачен шотландскими (ирландскими) налетчиками и увезен в Ирландию, где в течение шести лет служил пастухом свиней.21 В те одинокие часы к нему пришло «обращение»; от религиозного безразличия он перешел к глубокому благочестию; он описывает, что каждый день вставал перед рассветом, чтобы выйти на улицу и помолиться в любую погоду — в дождь или снег. В конце концов он бежал, нашел дорогу к морю, был подобран моряками и переправлен в Галлию, возможно, в Италию. Он добрался до Англии, вернулся к родителям и прожил с ними несколько лет. Но что-то звало его обратно в Ирландию — возможно, воспоминания о ее сельской красоте или сердечной доброте ее жителей. Он истолковал это чувство как божественное послание, призыв обратить ирландцев в христианство. Он отправился в Лерен и Осер, учился на священника и был рукоположен. Когда до Осерра дошла весть о смерти Палладия, Патрика сделали епископом, обложили мощами Петра и Павла и отправили в Ирландию (432).

Он нашел там, на троне Тары, просвещенного язычника Лэгхейра. Патрику не удалось обратить короля, но он получил полную свободу для своей миссии. Друиды выступили против него и показали людям свою магию; Патрик ответил им формулами экзорцистов — небольшого церковного ордена, которых он привел с собой для изгнания демонов. В «Исповеди», которую Патрик написал в старости, он рассказывает об опасностях, с которыми сталкивался в своей работе: двенадцать раз его жизнь была в опасности; однажды его и его спутников схватили, продержали в плену две недели и угрожали смертью; но друзья уговорили похитителей освободить их.22 Благочестивая традиция рассказывает сотню увлекательных историй о его чудесах: «Он даровал зрение слепым и слух глухим», — говорит Ненний,23 «очищал прокаженных, изгонял бесов, искупал пленников, воскресил из мертвых девять человек и написал 365 книг». Но, вероятно, именно характер Патрика, а не его чудеса, обратил ирландцев в веру — несомненная уверенность в своих силах и страстная настойчивость в работе. Он не был терпеливым человеком; он с одинаковой готовностью раздавал проклятия и благословения;24 Но даже такой гордый догматизм убеждал. Он рукополагал священников, строил церкви, основывал монастыри и женские обители и оставлял сильные духовные гарнизоны для охраны своих завоеваний на каждом шагу. Он сделал так, что вступление в церковный сан казалось высшим приключением; он собрал вокруг себя мужественных и преданных мужчин и женщин, которые терпели любые лишения, чтобы нести благую весть о том, что человек искуплен. Он не обратил всю Ирландию; некоторые очаги язычества и его поэзии сохранились и оставляют следы по сей день; но когда он умер (461 г.), о нем, как ни о ком другом, можно было сказать, что один человек обратил нацию.

Лишь на втором месте после него в любви ирландского народа стоит женщина, которая сделала больше всего для закрепления его победы. Святая Бригида, как нам рассказывают, была дочерью рабыни и короля, но мы не знаем о ней ничего определенного до 476 года, когда она приняла постриг. Преодолевая бесчисленные препятствия, она основала «Церковь дубового дерева» (Cill-dara) в месте, до сих пор носящем такое название, в Килдаре; вскоре она превратилась в монастырь, женский монастырь и школу, столь же знаменитую, как и та, что выросла в Патриковом Армаге. Она умерла около 525 года, почитаемая по всему острову; 10 000 ирландских женщин до сих пор носят имя «Мария из Гаэля». Через поколение святой Руадан наложил проклятие на Тару; после 558 года, когда умер король Диармуид, древние залы были заброшены, а короли Ирландии, все еще языческие по культуре, стали христианскими по вероисповеданию.

В IV и V веках Галлия была самой процветающей в материальном плане и самой развитой в интеллектуальном отношении из всех римских провинций на Западе. Почва была щедрой, ремесла — искусными, реки и моря несли оживленную торговлю. Поддерживаемые государством университеты процветали в Нарбонне, Овне, Бордо, Тулузе, Лионе, Марселе, Пуатье и Трире; учителя и ораторы, поэты и мудрецы пользовались статусом и признанием, которые обычно доставались политикам и драчунам. Благодаря Авсонию и Сидонию Галлия заняла лидирующее положение в литературной жизни Европы.

Децим Магнус Авсоний был поэтом и олицетворением галльского Серебряного века. Он родился в Бордо около 310 года, сын ведущего врача этого города. Там же он получил образование, а позже в щедрых гекзаметрах поведал миру о достоинствах своих учителей, вспоминая их улыбки и забывая их удары.25 В ровные годы он тоже стал профессором в Бордо, преподавал «грамматику» (т. е. литературу) и «риторику» (т. е. ораторское искусство и философию) в течение целого поколения и опекал будущего императора Грациана. Искренняя привязанность, с которой он пишет о своих родителях, дядях, жене, детях и учениках, наводит на мысль о доме и жизни, похожих на университетский городок XIX века в Соединенных Штатах. Он с удовольствием описывает дом и поля, которые достались ему в наследство от отца и где он надеется провести свои последние годы. В первые годы их брака он говорит жене: «Давай всегда жить так, как мы живем сейчас, и не будем отказываться от имен, которые мы дали друг другу в нашей первой любви… Мы с тобой должны всегда оставаться молодыми, и ты всегда будешь прекрасна для меня. Мы не должны вести счет годам».26 Вскоре, однако, они потеряли первого ребенка, которого она ему подарила. Спустя годы он с любовью вспоминал об этом: «Я не оставлю тебя без слез, мой первенец, названный моим именем. В то время как ты упражнялся в том, чтобы превратить свой лепет в первые слова детства… мы должны были оплакивать твою смерть. Ты лежишь на груди своего прадеда, разделяя его могилу».27 Его жена умерла в самом начале их счастливого брака, успев подарить ему дочь и сына. Он был так сильно привязан к ней, что больше никогда не женился; и в старости он с новой скорбью описывал боль своей утраты и мрачную тишину дома, который знал заботу ее рук и шаги ее ног.

Его стихи радовали свое время нежными чувствами, сельскими картинами, чистотой латыни, почти вергилиевской плавностью стиха. Паулин, будущий святой, сравнивал его прозу с прозой Цицерона, а Симмах не мог найти в Вергилии ничего прекраснее «Мозеллы» Авзония. Поэт полюбил эту реку, находясь с Грацианом в Трире; он описывает ее как, протекающую через настоящий Эдем виноградников, садов, вилл и процветающих ферм; на некоторое время он заставляет нас почувствовать зелень ее берегов и музыку ее течения; затем, со всеобъемлющим батосом, он читает литанию о приятной рыбе, которую можно найти в потоке. Эта уитменовская страсть к каталогизации родственников, учителей, учеников, рыб не искупается уитменовской всеядностью чувств и похотливой философией; Авзоний после тридцати лет грамматики вряд ли мог гореть более чем литературными страстями. Его стихи — четки дружбы, хвалебные литании; но те из нас, кто не знал таких манящих дядюшек или обольстительных профессоров, редко возвышаются этими доксологиями.

Когда Валентиниан I умер (375 г.), Грациан, ставший императором, призвал к себе своего старого воспитателя и осыпал его и его политическими сливами. Аусоний быстро сменял друг друга, был префектом Иллирика, Италии, Африки, Галлии и, наконец, в шестьдесят девять лет стал консулом. По его настоянию Грациан издал указ о государственной помощи образованию, поэтам и врачам, а также о защите античного искусства. Благодаря его влиянию Симмах стал префектом Рима, а Паулин — провинциальным губернатором. Авсоний скорбел, когда Паулин стал святым; Империя, которой повсюду угрожала опасность, нуждалась в таких людях. Авсоний тоже был христианином, но не слишком серьезно; его вкусы, темы, метры и мифология были откровенно языческими.

В семьдесят лет старый поэт вернулся в Бордо, чтобы прожить еще двадцать лет. Теперь он был дедушкой и мог сравнить сыновние стихи своей юности с дедовской нежностью возраста. «Не бойся, — напутствовал он внука, — пусть в школе раздается множество ударов, а старый хозяин носит хмурое лицо; пусть ни крики, ни звуки ударов не заставляют тебя вздрагивать, когда наступают утренние часы. То, что он размахивает тростью как скипетром, то, что у него полный наряд розг… — это лишь внешняя видимость, вызывающая пустые опасения. Твои отец и мать прошли через все это в свое время и дожили до моей спокойной и безмятежной старости».28 Счастливчик Авзоний, что дожил и умер до наводнения варваров!

Аполлинарий Сидоний стал для галльской прозы пятого века тем же, чем Авсоний был для галльской поэзии четвертого. Он появился на свет в Лионе (432 г.), где его отец был префектом Галлии. Его дед занимал ту же должность, а мать была родственницей того Авита, который станет императором в 455 году и на дочери которого Сидоний женится в 452 году. Было бы трудно улучшить эти условия. Папинилла принесла ему в качестве приданого роскошную виллу близ Клермона. В течение нескольких лет его жизнь представляла собой череду визитов к друзьям-аристократам. Это были люди культурные и утонченные, склонные к азартным играм и безделью;29 Они жили в своих загородных домах и редко пачкали руки политикой; они были совершенно неспособны защитить свою роскошь от вторжения готов. Городская жизнь их не интересовала; уже тогда французские и английские богачи предпочитали деревню городу. В этих огромных виллах — некоторые из них насчитывали 125 комнат — были собраны все удобства и элегантность: мозаичные полы, залы с колоннами, пейзажные фрески, скульптуры из мрамора и бронзы, большие камины и ванны, сады и теннисные корты,30 и окружающие леса, в которых дамы и кавалеры могли охотиться со всем блеском соколиной охоты. Почти на каждой вилле была хорошая библиотека, содержащая классику языческой древности и некоторые достойные христианские тексты.31 Некоторые из друзей Сидония были коллекционерами книг; несомненно, в Галлии, как и в Риме, были богатые люди, которые ценили хорошие переплеты выше содержания и довольствовались той культурой, которую они могли получить от обложек своих книг.

Сидоний иллюстрирует лучшую сторону этой благородной жизни — гостеприимство, вежливость, хорошее настроение, нравственную порядочность — с оттенком чеканной поэзии и мелодичной прозы. Когда Авит отправился в Рим, чтобы стать императором, Сидоний сопровождал его и был выбран для произнесения приветственного панегирика (456 г.). Через год он вернулся в Галлию со свергнутым Авитом, но в 468 году мы снова находим его в Риме, занимающим высокий пост префекта города во время последних потрясений государства. Удобно перемещаясь в хаосе, он описывал высшее общество Галлии и Рима в письмах, составленных по образцу писем Плиния и Симмаха, и не уступал им в тщеславии и изяществе. Литературе теперь почти нечего было сказать, и сказано это было с такой тщательностью, что не оставалось ничего, кроме формы и очарования. В этих письмах в лучшем случае присутствует та гениальная терпимость и сочувственное понимание образованного джентльмена, которые украшали литературу Франции с тех времен, когда она еще не была французской. Сидоний привнес в Галлию римскую любовь к милостивым поводам. От Цицерона и Сенеки через Плиния, Симмаха, Макробия и Сидония до Монтеня, Монтескье, Вольтера, Ренана, Сент-Бёва и Анатоля Франция — это одна линия, почти, благодаря щедрым аватарам, один ум.

Чтобы не вводить Сидония в заблуждение, мы должны добавить, что он был добрым христианином и храбрым епископом. В 469 году, неожиданно и неохотно, он оказался переведенным из статуса мирянина в епископы Клермона. В те времена епископ должен был быть не только духовным наставником, но и гражданским администратором, а такие опытные и богатые люди, как Амвросий и Сидоний, обладали квалификацией, которая оказалась более эффективной, чем теологическая эрудиция. Не обладая такими знаниями, Сидоний почти не произносил анафем; вместо этого он раздавал свои серебряные тарелки бедным и прощал грехи с пугающей готовностью. Из одного из его писем мы узнаем, что молитвы его паствы иногда прерывались трапезой.32 Реальность ворвалась в эту приятную жизнь, когда Эврих, король вестготов, решил присоединить Овернь. Каждое лето, в течение четырех лет, готы осаждали Клермон, ее столицу. Сидоний боролся с ними дипломатией и молитвами, но безуспешно; когда город наконец пал, он был взят в плен и заключен в крепость близ Каркассона (475 г.). Через два года он был освобожден и восстановлен в своей должности. Сколько он прожил, мы не знаем; но уже в сорок пять лет он пожелал «избавиться от мук и тягот нынешней жизни святой смертью».33 Он потерял веру в Римскую империю и теперь возлагал все свои надежды на цивилизацию на Римскую церковь. Церковь простила ему его полуязыческую поэзию и причислила к лику святых.

Со смертью Сидония на Галлию опустилась ночь варварства. Не стоит преувеличивать этот мрак. Люди все еще сохраняли хозяйственные навыки, торговали товарами, чеканили монету, сочиняли стихи и занимались искусством; при Эврике (466-84 гг.) и Аларихе II (484–507 гг.) вестготское королевство в юго-западной Галлии было достаточно упорядоченным, цивилизованным и прогрессивным, чтобы заслужить похвалу самого Сидония.34 В 506 году Аларих II издал Breviarium, или свод законов для своего королевства; это был сравнительно просвещенный кодекс, сводивший к правилам и разуму отношения между романо-галльским населением и его завоевателями. Подобный кодекс был принят (510 г.) бургундскими королями, которые мирно утвердили свой народ и власть в юго-восточной Галлии. До возрождения римского права в Болонье в XI веке латинская Европа будет управляться готским и бургундским кодексами, а также родственными им законами франков.

История застает франков в 240 году, когда император Аврелиан разбил их под Майнцем. Рипуарские франки — «с берега» — в начале V века обосновались на западных склонах Рейна; они захватили Кельн (463 г.), сделали его своей столицей и распространили свою власть в долине Рейна от Ахена до Меца. Некоторые франкские племена остались на восточном берегу реки и дали название Франконии. Салические франки, возможно, получили свое название от реки Сала (ныне Ийссел) в Нидерландах. Затем они двинулись на юг и запад и около 356 года заняли область между Мёзом, океаном и Соммой. По большей части их распространение происходило путем мирной миграции, иногда по приглашению римлян заселять малозанятые земли; этими разными путями северная Галлия к 430 году стала наполовину франкской. Они принесли с собой германский язык и языческую веру, так что в течение пятого века латынь перестала быть речью, а христианство — религией народов, живших вдоль нижнего Рейна.

Салические франки описывали себя в прологе к своему «Салическому закону» как «славный народ, мудрый в советах, благородный телом, сияющий здоровьем, превосходящий красотой, смелый, быстрый, закаленный… это народ, который сбросил с шеи жестокое иго римлян».35 Они считали себя не варварами, а самоосвобожденными вольноотпущенниками; франкское слово означало «свободный», «наделенный правами». Они были высоки и красивы, длинные волосы завязывали в хохолок на голове и распускали, как конский хвост, носили усы, но не бороды, подвязывали туники на талии кожаными поясами с сегментами из эмалированного железа; с этого пояса свисали меч и боевой топор, а также предметы туалета, такие как ножницы и расчески.36 Мужчины, как и женщины, увлекались украшениями, носили кольца, браслеты и бусы. Каждый дееспособный мужчина был воином, с юности обученным бегать, прыгать, плавать и метко метать копье или топор. Храбрость была высшей добродетелью, за которую можно было легко простить убийство, грабеж и изнасилование. Но история, вкрапляя одно драматическое событие в другое, создает ложное впечатление о франках как о простых воинах. Их завоевания и сражения были не более многочисленными и гораздо менее масштабными и разрушительными, чем наши собственные. Согласно их законам, они занимались сельским хозяйством и ремеслами, превращая северо-восточную Галлию в процветающее и обычно мирное сельское общество.

Салический закон был сформулирован в начале шестого века, вероятно, в том же поколении, когда Юстиниан полностью разработал римское право. Нам говорят, что его написали «четыре почтенных вождя», и что он был рассмотрен и одобрен тремя последовательными народными собраниями.37 Судебное разбирательство в основном осуществлялось путем «компуррации» и ордалий. Достаточное количество квалифицированных свидетелей, подтверждающих хороший характер обвиняемого, освобождало его от любого обвинения, в котором он не был очевидно виновен. Число необходимых свидетелей зависело от тяжести предполагаемого преступления: семьдесят два человека могли освободить предполагаемого убийцу, но когда речь шла о целомудрии королевы Франции, требовалось триста дворян, чтобы подтвердить отцовство ее ребенка.38 Если вопрос все еще оставался под вопросом, прибегали к закону об испытании. Обвиняемого, связанного по рукам и ногам, могли бросить в реку, чтобы он утонул, если невиновен, и всплыл, если виновен (ведь вода, изгнанная религиозным обрядом, должна была отвергнуть грешника);39 или обвиняемого заставляли пройти босиком по огню или по раскаленному железу, или держать раскаленное железо в руке в течение определенного времени, или погрузить голую руку в кипящую воду и достать со дна какой-нибудь предмет. Или обвинитель и обвиняемый стояли с вытянутыми руками в форме креста, пока один или другой не заявлял о своей вине, опуская руку от усталости; или обвиняемый брал освященную облатку Евхаристии и, если был виновен, непременно был поражен Богом; или суд боем решался между двумя свободными людьми, когда юридические доказательства еще оставляли разумные сомнения. Некоторые из этих испытаний имеют давнюю историю: Авеста указывает, что испытание кипятком использовалось древними персами; в законах Ману (до 100 г. н. э.) упоминаются индусские испытания погружением в воду; а испытания огнем или раскаленными утюгами встречаются в «Антигоне» Софокла.4 °Cемиты отвергали мытарства как нечестивые, римляне игнорировали их как суеверные, германцы развили их в полной мере, христианская церковь неохотно приняла их и окружила религиозными церемониями и торжественными клятвами.

Испытание боем было столь же древним, как и испытание духом. Саксо Грамматик описывает его как обязательный в Дании в первом веке нашей эры; законы англов, саксов, франков, бургундцев и лангобардов указывают на его повсеместное использование среди них; а святой Патрик обнаружил его в Ирландии. Когда один римский христианин пожаловался бургундскому королю Гундобаду, что такой суд решает не вину, а умение, король ответил ему: «Разве не правда, что исход войн и сражений определяется Божьим судом, и что Его Провидение присуждает победу справедливому делу?»41 Обращение варваров в христианство лишь изменило имя божества, на суд которого ссылались. Мы не можем судить или понять эти обычаи, если не поставим себя на место людей, которые считали само собой разумеющимся, что Бог причинно участвует в каждом событии и не станет попустительствовать несправедливому приговору. При таком тяжелом испытании обвинители, не уверенные в своей правоте и доказательствах, дважды подумали бы, прежде чем обращаться в суд со своими жалобами; а виновные обвиняемые уклонились бы от испытания и предложили вместо него компенсацию.

Почти каждое преступление имело свою цену: обвиняемый или осужденный обычно мог оправдаться, заплатив вергильд или «плату за человека» — одну треть государству, две трети жертве или ее семье. Сумма зависела от социального положения жертвы, и экономный преступник должен был принимать во внимание множество фактов. Если мужчина нескромно поглаживал руку женщины, его штрафовали на пятнадцать денариев (2,25 доллара);* если он погладил ее верхнюю часть руки, то заплатил тридцать пять денариев (5,25 доллара); если он коснулся ее безвольного лона, то заплатил сорок пять денариев (6,75 доллара).42 Это был сносный тариф по сравнению с другими штрафами: 2500 денариев (375 долларов) за нападение и ограбление франка римлянином, 1400 за нападение и ограбление римлянина франком, 8000 денариев за убийство франка, 4000 за убийство римлянина:43 Так низко пал могущественный римлянин в глазах своих завоевателей. Если, как это нередко случалось, жертва или ее родственники не получали удовлетворительной компенсации, они могли отомстить сами; таким образом вендетта могла оставить кровавый след во многих поколениях. Вергильд и судебный поединок были лучшими средствами, которые первобытные германцы могли придумать, чтобы отучить людей от мести к закону.

Самый известный пункт Салического закона гласил: «В салической земле никакая часть наследства не должна доставаться женщине» (lix, 6); на этом основании в XIV веке Франция отвергла притязания английского короля Эдуарда III на французский престол через его мать Изабеллу, после чего началась Столетняя война. Положение распространялось только на недвижимость, которая, как предполагалось, требовала для своей защиты военной силы мужчины. В целом Салический закон не оказал женщинам никакой услуги. За их убийство полагался двойной вергильд,44 и ценил их как возможных матерей многих мужчин. Но (как и раннее римское право) он держал женщин под вечной опекой отца, мужа или сына; он предусматривал смерть в качестве наказания за прелюбодеяние жены, но не требовал наказания от прелюбодействующего мужчины;45 и разрешал развод по прихоти мужа.46 Обычай, если не закон, разрешал полигамию франкским королям.

Первым франкским королем, известным по имени, был Хлодий, напавший на Кельн в 431 году; Аэций разбил его, но Хлодию удалось занять Галлию к западу от Соммы и сделать своей столицей Турнай. Возможно, легендарный преемник, Меровех («Сын моря»?), дал имя династии Меровингов, правившей франками до 751 года. Сын Меровеха Чилдерик соблазнил Базину, жену тюрингского короля; она стала его королевой, заявив, что не знает мужчины мудрее, сильнее и красивее. Ребенком от их союза был Хлодвиг, который основал Францию и дал свое имя восемнадцати французским королям.*

Хлодвиг унаследовал трон Меровингов в 481 году в возрасте пятнадцати лет. В то время его королевство было всего лишь уголком Галлии; другие племена франков правили в Рейнской области, а вестготское и бургундское королевства в южной Галлии стали полностью независимыми после падения Рима. Северо-западная Галлия, все еще номинально находившаяся под властью Рима, осталась беззащитной. Хлодвиг вторгся в нее, захватил города и сановников, принял выкуп, продал добычу, купил войска, припасы и оружие, продвинулся до Суассона и разбил «римскую» армию (486 г.). В течение следующих десяти лет он расширял свои завоевания, пока они не коснулись Бретани и Луары. Он завоевал галльское население, оставив его во владении своими землями, и ортодоксальное христианское духовенство, уважая его вероисповедание и богатство. В 493 году он женился на христианке Клотильде, которая вскоре обратила его из язычества в никейское христианство. Реми, епископ и святой, крестил его в Реймсе перед аудиторией прелатов и знатных особ, разумно приглашенных со всей Галлии; 3000 солдат последовали за Кловисом к купели. Возможно, Хлодвиг, желая достичь Средиземноморья, решил, что Франция стоит мессы. Ортодоксальное население вестготской и бургундской Галлии теперь косо смотрело на своих арианских правителей и становилось тайными или открытыми союзниками молодого короля франков.

Аларих II, видя надвигающуюся волну, попытался повернуть ее вспять справедливыми словами. Он пригласил Хлодвига на конференцию; они встретились в Амбуазе и поклялись в вечной дружбе. Но Аларих, вернувшись в Тулузу, арестовал нескольких ортодоксальных епископов за сговор с франками. Хлодвиг созвал военное собрание и сказал: «Я очень тяжело воспринимаю то, что эти ариане удерживают часть Галлии. Пойдем же с Божьей помощью и победим их».47 Аларих защищался, как мог, с разделенным народом; он потерпел поражение при Вуйе, недалеко от Пуатье (507), и был убит рукой Хлодвига. «После того как Хлодвиг провел зиму в Бордо, — пишет Григорий Турский, — и забрал все сокровища Алариха из Тулузы, он отправился осаждать Ангулем. И Господь оказал ему такую милость, что стены рухнули сами собой»;48 Здесь, так скоро, появляется характерная нота средневекового летописца. Сигеберт, старый король рипуарских франков, долгое время был союзником Хлодвига. Теперь Кловис предложил сыну Сигеберта выгоды, которые принесет смерть Сигеберта. Сын Сигеберта убил отца; Хлодвиг послал отцеубийце признание в дружбе и агентов, чтобы убить его; после этого Хлодвиг отправился в Кельн и убедил рипуарских вождей принять его как своего короля. «Каждый день, — говорит Григорий, — Бог заставлял его врагов падать под его рукой… потому что он ходил с правым сердцем перед Господом и делал то, что было приятно в Его глазах».49

Покоренные ариане были с готовностью обращены в ортодоксальную веру, а их духовенству, не упустив ни йоты, было позволено сохранить свой церковный сан. Хлодвиг, богатый пленниками, рабами, добычей и благодеяниями, перенес свою столицу в Париж. Там, четыре года спустя, он умер, состарившись в сорок пять лет. Королева Клотильда, которая помогла сделать Галлию Францией, «после смерти мужа приехала в Тур и служила там в церкви Святого Мартина, и жила в этом месте с величайшим целомудрием и добротой все дни своей жизни».50

Хлодвиг, жаждавший сыновей, к своей смерти имел их слишком много. Чтобы избежать войны за престолонаследие, он разделил свое королевство между ними: Чилдеберту досталась область Парижа, Хлодомеру — Орлеана, Хлотарю — Суассона, Теодориху — Меца и Реймса. С варварской энергией они продолжали политику объединения путем завоеваний. В 530 году они захватили Тюрингию, в 534 году — Бургундию, в 536 году — Прованс, в 555 году — Баварию и Швабию; а Хлотарь I, пережив своих братьев и унаследовав их королевства, управлял Галлией, превосходившей по размерам всю последующую Францию. Умирая (561 г.), он разделил Галлию на три части: Реймс и Мец, известные как Аустразия (т. е. Восток), достались его сыну Сигеберту; Бургундия — Гунтраму; а Чилперику — область Суассон, известная как Нейстрия (т. е. Северо-Запад).

Со дня женитьбы Хлодвига история Франции была бисексуальной, в ней смешались любовь и война. Сигеберт послал дорогие подарки Афанагильду, вестготскому королю Испании, и попросил его дочь Брунгильду; Афанагильд, опасаясь франков, даже когда они приносили подарки, согласился, и Брунгильда украсила залы Меца и Реймса (566). Хильперику стало завидно: все, что у него было, — это простая жена Аудовера и грубая наложница Фредегунда. Он попросил у Афанагильда сестру Брунгильды; Гальсвинта приехала в Соассон, и Чилперик полюбил ее, потому что она привезла большие сокровища. Но она была старше своей сестры. Чилперик вернулся в объятия Фредегунды; Гальсвинта предложила вернуться в Испанию; Чилперик заставил ее задушить (567). Сигеберт объявил войну Чилперику и победил его; но двое рабов, посланных Фредегундой, убили Сигеберта. Брунгильда попала в плен, бежала, короновала своего юного сына Чилдеберта II и умело правила от его имени.

Чилперика описывают как «Нерона и Ирода нашего времени», безжалостного, убийцу, развратника, обжору, жадного до золота. Григорий Турский, наш единственный авторитет для этого портрета, частично объясняет это тем, что он также является Фридрихом II своей эпохи. Чилперик, рассказывает он, насмехался над идеей трех личностей в едином Боге и над представлением о Боге как о человеке; вел скандальные дискуссии с евреями; протестовал против богатства Церкви и политической активности епископов; аннулировал завещания, сделанные в пользу церквей; продавал епископства самым высоким покупателям; пытался сместить самого Григория с Турского престола.51 Поэт Фортунат описывал того же короля как синтез добродетелей, справедливого и гениального правителя, красноречивого Цицерона; но Чилперик вознаградил стихи Фортуната.52

Чилперик был заколот в 584 году, возможно, агентом Брунгильды. У него остался малолетний сын Хлотар II, вместо которого Фредегунда правила Нейстрией с таким же мастерством, вероломством и жестокостью, как и любой другой человек того времени. Она послала молодого клирика убить Брунгильду; когда он вернулся безрезультатно, она отрубила ему руки и ноги; но эти сведения тоже принадлежат Григорию.53 Тем временем вельможи Австрии, поощряемые Хлотарем II, поднимали восстание за восстанием против властной Брунгильды; она управляла ими, как могла, с помощью дипломатии и убийств; наконец они свергли ее с престола в возрасте восьмидесяти лет, пытали три дня, привязали за волосы, руки и ноги к хвосту лошади и повязали лошадь, чтобы она бежала (614). Хлотарь II унаследовал все три королевства, и франкское царство снова стало единым.

Из этой красной хроники мы можем преувеличить варварство, которое омрачило Галлию спустя всего столетие после урбанистического и полированного Сидония; люди должны были найти какую-то замену выборам. Объединительная работа Хлодвига была сведена на нет его потомками, как и Карлом Великим; но, по крайней мере, правительство продолжало существовать, и не все галлы могли позволить себе многоженство и жестокость своих королей. Явное самодержавие монарха было ограничено властью ревнивых дворян; он вознаграждал их услуги в управлении и на войне поместьями, в которых они были практически суверенами; и на этих больших землях зародился феодализм, который будет бороться с французской монархией в течение тысячи лет. Крепостное право росло, а рабство получило новую жизнь в новых войнах. Промышленность перешла из городов в поместья; города уменьшились в размерах и перешли под контроль феодалов; торговля по-прежнему велась активно, но ей мешали нестабильная валюта, разбойничьи нападения на дорогах и рост феодальных пошлин. Голод и мор успешно боролись со стремлением мужчин к воспроизводству.

Франкские вожди смешались с тем, что осталось от галло-римского сенаторского сословия, и породили аристократию Франции. В эти века это была силовая аристократия, жаждущая войны, презирающая письма, гордящаяся своими длинными бородами и шелковыми одеждами и почти такая же полигамная, как любой мусульманин, кроме Магомета. Редко какой высший класс демонстрировал такое презрение к морали. Обращение в христианство не оказало на них никакого влияния; христианство казалось им лишь дорогостоящим средством управления и умиротворения народа; и в «триумфе варварства и религии» варварство господствовало в течение пяти веков. Убийства, отцеубийства, братоубийства, пытки, увечья, предательства, прелюбодеяния и кровосмешения скрашивали скуку правления. Хильперик, как нам рассказывают, приказал выжечь раскаленным железом каждый сустав в Сигиле Готской, а каждую конечность вырвать из гнезда.54 У Хариберта были любовницы — две сестры, одна из которых была монахиней; у Дагоберта (628-39 гг.) было сразу три жены. Сексуальные излишества, возможно, объясняют исключительное бесплодие королей Меровингов: из четырех сыновей Хлодвига только Хлотарь имел потомство; из четырех сыновей Хлотаря только у одного был ребенок. Короли женились в пятнадцать лет, а к тридцати годам истощали свои силы; многие из них умерли, не дожив до двадцати восьми лет.55 К 614 году дом Меровингов исчерпал свою энергию и был готов к замене.

В этом хаосе образование едва выжило. К 600 году грамотность стала роскошью духовенства. Наука была почти вымершей. Медицина осталась, так как мы слышим о придворных врачах; но в народе магия и молитва казались лучше лекарств. Григорий, епископ Турский (538?-94), осуждал как грех использование медицины вместо религии в качестве средства лечения болезней. Во время собственной болезни он послал за врачом, но вскоре отстранил его как неэффективного; тогда он выпил стакан воды с пылью из гробницы святого Мартина и полностью исцелился.56 Сам Григорий был главным прозаиком своего времени. Он лично знал нескольких королей Меровингов и иногда служил их эмиссаром; его «История франков» — это грубый, беспорядочный, предвзятый, суеверный и яркий рассказ из первых рук о поздней эпохе Меровингов. Его латынь испорчена, энергична, пряма; он извиняется за свою плохую грамматику и надеется, что грамматические грехи не будут наказаны в Судный день.57 Он принимает чудеса и чудеса с доверчивым воображением ребенка или с гениальной проницательностью епископа; «мы смешаем в нашем рассказе чудесные деяния святых и убийства народов».58 В 587 году, уверяет он, с неба упали змеи, а деревня со всеми ее постройками и жителями внезапно исчезла.59 Он порицает все, кто виновен в неверии или нанесении ущерба Церкви; но он без колебаний принимает варварство, предательство и безнравственность верных сынов Церкви. Его предрассудки откровенны, и их легко отбросить. Итоговое впечатление — увлекательная простота.

После него литература Галлии становится преимущественно религиозной по содержанию, варварской по языку и форме — за одним блестящим исключением. Венантий Фортунат (ок. 530–610) родился в Италии и получил образование в Равенне; в тридцать пять лет он переехал в Галлию, писал хвалебные речи для ее епископов и королев и проникся платонической симпатией к Радегунде, жене первого Хлотаря. Когда она основала монастырь, Фортунат стал священником, ее капелланом и, наконец, епископом Пуатье. Он написал красивые стихи в честь правителей и святых; двадцать девять — Григорию Турскому; житие святого Мартина в героических стихах; и, прежде всего, несколько звучных гимнов, из которых один, Pange lingua, вдохновил Фому Аквинского на схожую тему и еще более высокое исполнение, а другой, Vexilia regis, стал прочной частью католической литургии. Он великолепно сочетает чувства с поэтическим мастерством; читая его свежие и гениальные строки, мы обнаруживаем существование доброты, искренности и самых нежных чувств среди королевской жестокости эпохи Меровингов.

В 420 году, как мы уже видели, вестготы из Галлии отвоевали Испанию у вандалов и вернули ее Риму. Но Рим не смог отстоять ее; восемнадцать лет спустя суэвы вышли из-за своих холмов на северо-западе и захватили полуостров. Вестготы под командованием Теодориха II (456 г.) и Эвриха (466 г.) снова спустились через Пиренеи, вновь завоевали большую часть Испании и на этот раз сохранили страну за собой. После этого вестготская династия правила Испанией до прихода мавров.

В Толедо новая монархия построила великолепную столицу и собрала пышный двор. Афанагильд (564-7) и Леовигильд (568-86) были сильными правителями, которые победили франкских захватчиков на севере и византийские войска на юге; именно богатство Афанагильда принесло его дочерям привилегию быть убитыми в качестве франкских королев. В 589 году король Рекаред сменил свою веру и веру большинства вестготов в Испании с арианства на ортодоксальное христианство; возможно, он читал историю Алариха II. Теперь епископы стали главной опорой монархии и главной силой в государстве; благодаря своей образованности и организованности они доминировали над дворянами, заседавшими вместе с ними в правящих советах Толедо; и хотя власть короля теоретически была абсолютной и он выбирал епископов, эти советы избирали его и заранее требовали обещаний в отношении политики. Под руководством духовенства была принята система законов (634 г.), которая была наиболее компетентной и наименее терпимой из всех варварских кодексов. Она улучшила процедуру, взвешивая показания свидетелей, а не свидетельства друзей; она применяла одни и те же законы как к римлянам, так и к вестготам, и устанавливала принцип равенства перед законом.60 Но он отверг свободу вероисповедания, потребовал от всех жителей ортодоксального христианства и санкционировал долгое и жестокое преследование испанских евреев.

Под влиянием церкви, которая сохранила латынь в своих проповедях и литургии, вестготы в течение столетия после завоевания Испании забыли свою германскую речь и превратили латынь полуострова в мужественную силу и женственную красоту испанского языка. Монастырские и епископальные школы давали образование, в основном церковное, но отчасти и классическое; в Вакларе, Толедо, Сарагосе и Севилье возникли академии. Поэзия поощрялась, драматургия осуждалась как непристойная, каковой она и была. Единственное имя, сохранившееся в литературе готической Испании, — это имя Исидора Севильского (ок. 560–636 гг.). Назидательная легенда рассказывает о том, как испанский юноша, упрекаемый в умственной нерасторопности, убежал из дома и, устав от скитаний, присел у колодца. Его внимание привлекла глубокая борозда в камне на краю; проходящая мимо девица объяснила, что борозда износилась от истощения веревки, с помощью которой опускали и поднимали ведро. «Если, — сказал себе Исидор, — при ежедневном использовании мягкая веревка смогла пробить камень, то, конечно, упорство сможет преодолеть тупость моего мозга». Он вернулся в дом своего отца и стал ученым епископом Севильи.61 На самом деле мы мало знаем о его жизни. Среди обязанностей добросовестного священнослужителя он нашел время написать полдюжины книг. Возможно, в качестве вспомогательного средства для памяти он в течение многих лет собирал отрывки на все темы из языческих и христианских авторов; его друг Браулио, епископ Сарагоссы, убеждал его опубликовать эти отрывки; уступив, он превратил их в одну из самых влиятельных книг Средневековья — «Этимологию и происхождение» (Twenty Books of Etymologies or Origins libri xx) — теперь это том в 900 страниц формата октаво. Это энциклопедия, но не в алфавитном порядке; в ней последовательно рассматриваются грамматика, риторика и логика как «тривиум»; затем арифметика, геометрия, музыка и астрономия как «квадривиум»; далее медицина, право, хронология, теология, анатомия, физиология, зоология, космография, физическая география, архитектура, геодезия, минералогия, сельское хозяйство, война, спорт, корабли, костюмы, мебель, домашняя утварь…; и под каждой темой он дает определение и ищет происхождение основных терминов. Человек, узнаем мы, называется homo, потому что Бог создал его из земли (humus); колени — genua, потому что у плода они лежат напротив щек (genae).62 Исидор был трудолюбивым, хотя и неразборчивым ученым; он хорошо знал греческий язык, был знаком с Лукрецием (редко упоминаемым в Средние века) и сохранил в отрывках многие отрывки из языческой литературы, которые в противном случае были бы утеряны. Его работа представляет собой фарраго из странных этимологий, невероятных чудес, причудливых аллегорических толкований Писания, науки и истории, искаженных для доказательства моральных принципов, и фактических ошибок, которые небольшая наблюдательность могла бы исправить. Его книга стоит как вечный памятник невежеству его времени.

От искусства вестготской Испании почти ничего не осталось. По всей видимости, в Толедо, Италике, Кордове, Гранаде, Мериде и других городах были прекрасные церкви, дворцы и общественные здания, выполненные в классическом стиле, но отличавшиеся христианской символикой и византийским орнаментом.63 Во дворцах и соборе Толедо, согласно арабским историкам, арабские завоеватели нашли двадцать пять золотых и драгоценных корон; иллюминированный Псалтырь, написанный на золотом листе чернилами из расплавленных рубинов; ткани, инкрустированные доспехи, мечи и кинжалы, усыпанные драгоценностями, вазы; изумрудный стол, инкрустированный серебром и золотом — один из многих дорогих даров вестготских богачей своей защитной церкви.

При вестготском режиме эксплуатация простых и несчастных умными и сильными продолжалась, как и при других формах правления. Князья и прелаты объединялись в величественных светских или религиозных церемониях, tabus, и ужасах, чтобы усмирить страсти и успокоить мысли населения. Собственность была сосредоточена в руках немногих; огромная пропасть между богатыми и бедными, между христианами и евреями разделяла нацию на три государства; и когда пришли арабы, бедняки и евреи потворствовали свержению монархии и церкви, которые игнорировали их бедность или угнетали их веру.

В 708 году, после смерти слабого короля Витизы, аристократия отказала в троне его детям, но отдала его Родерику. Сыновья Витиза бежали в Африку и попросили помощи у мавританских вождей. Мавры совершили несколько пробных набегов на испанское побережье, нашли Испанию разделенной и почти беззащитной, а в 711 году нагрянули с новыми силами. Армии Тарика и Родерика сошлись в бою на берегу озера Ханда в провинции Кадис; часть вестготских войск перешла на сторону мавров, Родерик исчез. Победоносные мусульмане продвинулись до Севильи, Кордовы, Толедо; несколько городов открыли свои ворота перед захватчиками. Арабский полководец Муса утвердился в столице (713 г.) и объявил, что Испания отныне принадлежит пророку Мухаммеду и халифу Дамаска.

Когда империя Аттилы распалась после его смерти (453 г.), покоренные им остготы вновь обрели независимость. Византийские императоры заплатили им за изгнание других германских варваров на запад, наградили их Паннонией и взяли Теодориха, семилетнего сына их короля Теодомира, в Константинополь в качестве заложника за верность остроготам. За одиннадцать лет при византийском дворе Теодорих приобрел ум без образования, впитал в себя военные и государственные искусства, но, по-видимому, так и не научился писать.64 Он завоевал восхищение императора Льва I, и когда Теодемир умер (475 г.), Лев признал Теодориха королем остготов.

Преемник Льва Зенон, опасаясь, что Теодорих может потревожить Византию, предложил ему завоевать Италию. Одоакр формально признавал, а фактически игнорировал восточных императоров; Теодорих, надеялся Зенон, может вернуть Италию под власть Византии; в любом случае два вождя опасных племен будут развлекать друг друга, пока Зенон изучает теологию. Теодориху понравилась эта идея — некоторые говорят, что он ее одобрил. В качестве патриция Зенона он повел остготов, включая 20 000 воинов, через Альпы (488 г.). Ортодоксальные епископы Италии, которым не нравилось арианство Одоацера, поддержали арианского захватчика как представителя почти ортодоксального императора. С их помощью Теодорих сломил упорное сопротивление Одоацера в пятилетней войне и склонил его к компромиссному миру. Он пригласил Одоакра и его сына отобедать с ним в Равенне, щедро накормил их и умертвил собственной рукой (493). Так вероломно началось одно из самых просвещенных царствований в истории.

В результате нескольких кампаний под властью Теодориха оказались западные Балканы, южная Италия и Сицилия. Он сохранял формальное подчинение Византии, чеканил монеты только от имени императора и писал с должным почтением к сенату, который все еще заседал в Риме. Он принял титул rex или царь; но этот термин, некогда столь ненавистный римлянам, теперь обычно применялся к правителям областей, признававших суверенитет Византии. Он принял законы и институты поздней Западной империи, ревностно охранял ее памятники и формы и посвятил свою энергию и ум восстановлению порядка в управлении и экономического процветания среди покоренного им народа. Готов он приучил к полицейской и военной службе, утихомирив их недовольство обильным жалованьем; управление и суды остались в руках римлян. Две трети земли Италии достались римскому населению, одна треть была распределена между готами, но даже при этом не все пахотные земли были обработаны. Теодорих выкупил римских пленников из других стран и поселил их в Италии в качестве крестьян-собственников. Понтийские болота были осушены и возвращены к возделыванию и здоровью. Веря в регулируемую экономику, Теодорих издал «Эдикт о ценах, которые должны поддерживаться в Равенне»; мы не знаем, какие цены были установлены, но нам говорят, что стоимость продуктов питания в правление Теодориха была на треть ниже, чем раньше;65 Но это, возможно, было связано не столько с регулированием, сколько с миром. Он сократил правительственный персонал и зарплаты, прекратил государственные субсидии церкви и сохранил низкие налоги. Тем не менее, его доходов хватило на восстановление значительной части ущерба, нанесенного захватчиками Риму и Италии, и на возведение в Равенне скромного дворца и церквей Сант-Аполлинаре и Сан-Витале. Верона, Павия, Неаполь, Сполето и другие итальянские города восстановили под его властью все архитектурное великолепие своих самых ярких дней. Будучи арианином, Теодорих защищал ортодоксальную церковь в ее имуществе и богослужении, а его министр Кассиодор, католик, в памятных словах сформулировал политику религиозной свободы: «Мы не можем приказывать религии, ибо никто не может быть принужден к вере против своей воли».66 Византийский историк Прокопий в следующем поколении беспристрастно воздал должное «варварскому» царю:

Теодорих очень тщательно следил за соблюдением справедливости… и достиг высшей степени мудрости и мужественности…Хотя по имени он был узурпатором, на самом деле он был таким же истинным императором, как и все, кто отличился на этом посту с начала времен. И готы, и римляне очень любили его… Когда он умер, он не только стал объектом ужаса для своих врагов, но и оставил своим подданным острое чувство утраты и потери».67

В этой обстановке безопасности и мира латинская литература в Италии пережила свой последний взлет. Флавий Магн Аврелий Кассиодор (480?-573) служил секретарем как у Одоакра, так и у Теодориха. По предложению последнего он написал «Историю готов»,68 целью которой было показать высокомерным римлянам, что у готов тоже были благородные предки и героические поступки. Возможно, более объективно Кассиодор составил «Хронику», хронологическую историю мира от Адама до Теодориха. В конце своей долгой политической карьеры он опубликовал под названием Variae сборник своих писем и государственных бумаг; некоторые из них были немного абсурдными, некоторые — напыщенными, но многие свидетельствовали о высоком уровне морали и государственной мудрости министра и его короля. Около 540 года, увидев крах и падение обоих правительств, которым он служил, он удалился в свое поместье в Сквиллаче в Калабрии, основал два монастыря и жил там как наполовину монах и наполовину вельможа до самой своей смерти в возрасте девяноста трех лет. Он научил своих собратьев-монахов копировать рукописи, как языческие, так и христианские, и выделил для этой работы специальное помещение — скрипторий. Его примеру последовали и в других религиозных учреждениях, и большая часть наших современных сокровищ античной литературы — результат монастырского копирования, начатого Кассиодором. В последние годы жизни он написал учебник «Курс религиозных и светских наук» (Institutiones divinarum et humanarum lectionum), в котором смело отстаивал христианское прочтение языческой литературы, и перенял у Марциана Капеллы то деление схоластической программы на «тривиум» и «квадривиум», которое стало привычным в средневековом образовании.

Карьера Аниция Манлия Северина Боэция (475?-524) была похожа на карьеру Кассиодора, за исключением долголетия. Оба родились в богатых римских семьях, служили Теодориху в качестве министров, трудились над наведением мостов между язычеством и христианством и написали унылые книги, которые читались и хранились тысячу лет. Отец Боэция был консулом в 483 году; его тесть, Симмах Младший, происходил от Симмаха, который сражался за Алтарь Победы. Он получил лучшее образование, которое мог дать Рим, а затем провел восемнадцать лет в афинских школах. Вернувшись на свои итальянские виллы, он погрузился в учебу. Решив спасти элементы классической культуры, которая заметно умирала, он отдал свое время — самый ценный дар ученого — на то, чтобы изложить на ясном латинском языке труды Евклида по геометрии, Никомаха по арифметике, Архимеда по механике, Птолемея по астрономии… Его перевод «Органона», или логических трактатов Аристотеля, и «Введения в категории» Порфирия стали основными текстами и идеями логики последующих семи веков и положили начало долгому спору между реализмом и номинализмом. Боэций пробовал свои силы и в богословии: в эссе о Троице он защищал ортодоксальную христианскую доктрину и сформулировал принцип, согласно которому в конфликте веры и разума должна побеждать вера. Ни одно из этих сочинений не стоит читать сегодня, но трудно преувеличить их влияние на средневековую мысль.

Движимый семейной традицией служения обществу, Боэций втянул себя в водоворот политической жизни, оставив эти заумные занятия. Он быстро возвысился, стал консулом, затем патрицием, потом хозяином кабинетов — то есть премьер-министром (522 г.). Он отличался как своей филантропией, так и красноречием; люди сравнивали его с Демосфеном и Цицероном. Но известность наживает врагов. Готские чиновники при дворе возмущались его симпатиями к римскому и католическому населению и вызывали подозрения короля. Теодориху было уже шестьдесят девять лет, здоровье и разум пошатнулись, и он размышлял, как сохранить стабильность правления арианской готской семьи над народом, на девять десятых состоящим из римлян и на восемь десятых из католиков. У него были основания полагать, что и аристократия, и церковь были его врагами, которые с нетерпением ждали его смерти. В 523 году Юстиниан, регент Византии, издал эдикт, изгоняющий всех манихеев из империи и запрещающий занимать гражданские и военные должности всем язычникам и еретикам, включая всех ариан, кроме готов. Теодорих подозревал, что это исключение было сделано с целью обезоружить его, но будет отменено при первой же возможности; он считал этот указ плохим возмещением за те полные свободы, которые он предоставил ортодоксальному вероисповеданию на Западе. Разве не он возвел на высшие посты того самого Боэция, который написал антиарианский трактат о Троице? В этом же 523 году он подарил церкви Святого Петра две великолепные люстры из чистого серебра в знак вежливости по отношению к папе. Однако он обидел большую часть населения, защищая евреев; когда толпы разрушили синагоги в Милане, Генуе и Риме, он восстановил их за государственный счет.69

Именно при таком стечении обстоятельств до Теодориха дошла весть о заговоре сенаторов с целью его низложения. Его главой, как ему сообщили, был Альбин, президент сената и друг Боэция. Щедрый ученый поспешил к Теодориху, заверил в невиновности Альбина и сказал: «Если Альбин преступник, то я и весь сенат виновны в равной степени». Три человека с дурной репутацией обвинили Боэция в участии в заговоре и привели документ с подписью Боэция, в котором Византийской империи предлагалось вновь завоевать Италию. Боэций отверг все обвинения и назвал документ подделкой, однако позже признал: «Если бы у меня были надежды на свободу, я бы охотно им потакал. Если бы я знал о заговоре против короля… вы бы не узнали о нем от меня».70 Он был арестован (523).

Теодорих искал взаимопонимания с императором. В словах, достойных короля-философа, он написал Юстину:

Претендовать на власть над совестью — значит узурпировать прерогативу Бога. По природе вещей власть государей ограничивается политическим управлением; они не имеют права наказывать, за исключением тех, кто нарушает общественный мир. Самая опасная ересь — это ересь государя, который отделяет себя от части своих подданных, потому что они верят не так, как он.71

Юстин ответил, что имеет право отказывать в должности людям, чьей верности он не может доверять, и что порядок в обществе требует единства веры. Восточные ариане обратились к Теодориху с просьбой защитить их. Он попросил папу Иоанна I отправиться в Константинополь и ходатайствовать за отстраненных ариан; папа протестовал, что это не миссия для человека, обязанного уничтожить ересь, но Теодорих настоял на своем. Иоанн был принят в Константинополе с такими почестями, а вернулся с пустыми руками, что Теодорих обвинил его в измене и бросил в тюрьму, где через год он и умер.72

Тем временем Альбин и Боэций предстали перед судом короля, были признаны виновными и приговорены к смерти. Испуганный сенат принял постановления об отречении от них, конфискации их имущества и одобрении наказания. Симмах защищал своего зятя и сам был арестован. В тюрьме Боэций написал одну из самых знаменитых средневековых книг — «Философские утешения» (De consolatione philosophiae). В чередовании неотличимой прозы и очаровательных стихов нет ни капли слез; есть только стоическая покорность безотчетным капризам судьбы и героическая попытка примирить несчастья добрых людей с благосклонностью, всемогуществом и предвидением Бога. Боэций напоминает себе обо всех благах, которыми одарила его жизнь: богатство, «благородный тесть, целомудренная жена» и примерные дети; он вспоминает о своих достоинствах и о том гордом моменте, когда он взволновал своим красноречием сенат, председателем которого был консул, оба его сына. Такое блаженство, говорит он себе, не может длиться вечно; фортуна должна время от времени уравновешивать его ударами, и столь большое счастье может простить столь фатальное бедствие.73 И все же такое вспоминаемое счастье может обострить несчастье: «При всех невзгодах судьбы, — говорит Боэций в строке, которую Данте заставил повторить Франческу, — самое несчастливое несчастье — быть счастливым».74 Он спрашивает даму философии, которую олицетворяет в средневековом стиле, где находится истинное счастье; он обнаруживает, что оно не заключается в богатстве или славе, удовольствии или власти; и приходит к выводу, что нет истинного или надежного счастья, кроме как в единении с Богом; «блаженство едино с божественностью».75 Странно, но в этой книге нет ни единого намека на личное бессмертие, ни одной ссылки на христианство или на какую-либо специфически христианскую доктрину, ни одной строчки, которая не могла бы быть написана Зеноном, Эпиктетом или Аврелием. Последний труд языческой философии был написан христианином, который в час смерти вспомнил об Афинах, а не о Голгофе.

23 октября 524 года пришли его палачи. Они обвязали шнур вокруг его головы и затягивали его до тех пор, пока его глаза не вырвались из глазниц; затем они били его дубинками, пока он не умер. Через несколько месяцев был предан смерти и Симмах. Согласно Прокопию,76 Теодорих плакал о том, как плохо он поступил с Боэцием и Симмахом. В 526 году он последовал за своими жертвами в могилу.

Его королевство вскоре погибло. Он назначил своего внука Аталариха преемником, но Аталариху было всего десять лет, и от его имени правила его мать Амаласунта. Она была образованной и многого добившейся женщиной, другом и, возможно, учеником Кассиодора, который теперь служил ей так же, как и ее отцу. Но она слишком сильно склонялась к римским традициям, чтобы угодить своим готским подданным; к тому же они возражали против классических занятий, которыми, по их мнению, она одурманивала короля. Она отдала мальчика готским наставникам, он стал предаваться сексуальным утехам и умер в восемнадцать лет. Амаласунта посадила на трон своего двоюродного брата Теодахада, пообещав ему позволить ей править. Вскоре он сверг ее с престола и заключил в тюрьму. Она обратилась к Юстиниану, теперь уже византийскому императору, с просьбой прийти ей на помощь. Пришел Белисарий.

В 408 году Аркадий умер, и его сын Феодосий II в возрасте семи лет стал императором Востока. Сестра Феодосия Пульхерия, имевшая над ним преимущество в два года, взялась за его воспитание с такой настойчивой заботой, что он так и не смог стать пригодным для управления. Он оставил эту задачу префекту претория и сенату, а сам переписывал и иллюминировал рукописи; похоже, он никогда не читал Кодекс, сохранивший его имя. В 414 году Пульхерия приняла регентство в возрасте шестнадцати лет и управляла империей в течение тридцати трех лет. Она и две ее сестры поклялись в девственности и, похоже, сдержали свои обеты. Они одевались с аскетической простотой, постились, пели гимны и молились, основывали больницы, церкви и монастыри и заваливали их подарками. Дворец был превращен в монастырь, в который могли входить только женщины и несколько священников. На фоне всей этой святости Пульхерия, ее невестка Евдокия и их министры управляли так хорошо, что все сорок два года правления наместника Феодосия Восточная империя наслаждалась исключительным спокойствием, в то время как Западная распадалась на хаос. Наименее забытым событием этого периода стала публикация Феодосиева кодекса (438). В 429 году корпусу юристов было поручено кодифицировать все законы, принятые в империи со времени воцарения Константина. Новый кодекс был принят как на Востоке, так и на Западе и оставался законом империи вплоть до более масштабной кодификации при Юстиниане.

Между Феодосием II и Юстинианом I в Восточной империи было много правителей, которые в свое время произвели большой фурор, но теперь о них остались лишь воспоминания: жизнь великих людей напоминает нам, как кратковременно бессмертие. Лев I (457-74) послал против Гайзерика (467) самый большой флот, когда-либо собранный римским правительством; он был разбит и уничтожен. Его зять Зенон Исаврянин (474-91), желая утихомирить монофизитов, вызвал ожесточенный раскол между греческим и латинским христианством, императивно постановив в своем «объединительном» послании, Энотиконе, что во Христе только одна природа. Анастасий (491–518) был человеком способным, мужественным и добрым; Он восстановил финансы государства путем мудрого и экономного управления, снизил налоги, отменил состязания людей с дикими зверями на играх, сделал Константинополь почти неприступным, построив «Длинные стены» на протяжении сорока миль от Марморского моря до Черного, потратил государственные средства на многие другие полезные общественные работы и оставил в казне 320 000 фунтов золота (134 400 000 долларов), что позволило осуществить завоевания Юстиниана. Население возмущалось его экономией и монофизитскими тенденциями; толпа осадила его дворец и убила трех его помощников; он предстал перед ними во всем достоинстве своих восьмидесяти лет и предложил уйти в отставку, если народ сможет договориться о преемнике. Это было невыполнимое условие, и толпа в конце концов стала умолять его оставить корону. Когда вскоре он умер, трон узурпировал Юстин, неграмотный сенатор (518-27), который так любил свою септуагенарную легкость, что оставил управление империей своему блестящему регенту и племяннику Юстиниану.

Прокопий, его историк и враг, должен был быть недоволен Юстинианом с самого рождения, поскольку будущий император родился (482 г.) от низкого иллирийца — возможно, славянина.1-крестьян близ древней Сардики, современной Софии. Его дядя Юстин привез его в Константинополь и дал ему хорошее образование. Юстиниан настолько отличился как офицер в армии и как девятилетний помощник и ученик Юстина, что когда дядя умер (527), племянник сменил его на посту императора.

Ему было сорок пять лет, он был среднего роста и телосложения, гладко выбрит, румяный, кудрявый, с приятными манерами и улыбкой, способной заслонить множество целей. Он был воздержан, как анкорит, ел мало и питался в основном вегетарианской пищей;2 Он часто постился, иногда до изнеможения. Даже во время этих постов он продолжал вставать рано и посвящал себя государственным делам «с раннего рассвета до полудня и далеко за полночь». Часто, когда его помощники думали, что он ушел на покой, он погружался в учебу, стремясь стать музыкантом и архитектором, поэтом и юристом, теологом и философом, а также императором; тем не менее он сохранил большинство суеверий своего времени. Его ум был постоянно активен, он одинаково хорошо чувствовал себя и в больших проектах, и в мельчайших деталях. Он не был физически сильным или храбрым; он пожелал отречься от престола в начале своего правления и никогда не выходил на поле боя в своих многочисленных войнах. Возможно, недостатком его дружелюбия было то, что он легко поддавался влиянию друзей и поэтому часто колебался в политике; часто он подчинял свои суждения мнению жены. Прокопий, посвятивший целый том недостаткам Юстиниана, называл его «неискренним, хитрым, лицемерным, сдерживающим свой гнев, двуличным, ловким, превосходным артистом в исполнении мнений, которых он притворялся, и даже способным вызвать слезы… в зависимости от необходимости момента»;3 Но это может быть и описание умелого дипломата. «Он был непостоянным другом, — продолжает Прокопий, — беспринципным врагом, ярым приверженцем убийств и грабежей». Очевидно, временами он был таким; но он также был способен на великодушие и снисходительность. Один из генералов, Пробус, был обвинен в том, что поносил его, и предан суду за измену; когда отчет о суде был представлен Юстиниану, он разорвал его и отправил послание Пробусу: «Я прощаю тебя за обиду, нанесенную мне; молись, чтобы и Бог помиловал тебя».4 Откровенную критику он переносил без обиды. «Этот тиран, — так неудачно пишет его историк, — был самым доступным человеком в мире. Ибо даже люди низкого сословия и совершенно безвестные имели полную свободу не только предстать перед ним, но и беседовать с ним».5

В то же время он усилил пышность и церемониал своего двора даже по сравнению с прецедентами Диоклетиана и Константина. Как и Наполеон, он остро нуждался в поддержке легитимности, став наследником узурпатора; у него не было престижа присутствия или происхождения; поэтому он прибегал к внушающему благоговение ритуалу и пышности всякий раз, когда появлялся на публике или перед иностранными послами. Он поощрял восточное представление о королевской власти как о божественной, применял термин «священная» к своей персоне и своему имуществу и требовал от тех, кто входил в его присутствие, преклонять колени и целовать подол его пурпурной мантии или пальцы его покрытых бусинками ног.* Сам он был помазан и коронован Константинопольским патриархом и носил диадему из жемчуга. Ни одно правительство не делало столько шума, как византийское, чтобы обеспечить народное почтение с помощью церемониальной пышности. Эта политика была достаточно эффективной; в истории Византии было много революций, но в основном это были перевороты дворцового персонала; двор не был потрясен собственной торжественностью.

Самый значительный бунт царствования произошел рано (532 г.) и едва не стоил Юстиниану жизни. Зеленые и синие — фракции, на которые жители Константинополя делились по одежде своих любимых жокеев, — довели свои распри до открытого насилия; улицы столицы стали небезопасными, и зажиточные люди вынуждены были одеваться как нищие, чтобы избежать ночных поножовщин. В конце концов правительство набросилось на обе группировки, арестовав нескольких их сторонников. После этого группировки объединились в вооруженное восстание против правительства. Вероятно, к восстанию присоединилось несколько сенаторов, а пролетарское недовольство стремилось превратить его в революцию. В тюрьмы вторгались и освобождали заключенных, убивали городскую полицию и чиновников, устраивали пожары, в которых сгорела церковь Святой Софии и часть императорского дворца. Толпа кричала «Ника!» (победа) — и так дала название восстанию. Опьяненная успехом, она потребовала отставки двух непопулярных, возможно, деспотичных членов совета Юстиниана, и тот подчинился. Ободренные, мятежники уговорили Ипатия, представителя сенаторского сословия, принять трон; вопреки мольбам жены он согласился и под восторженные крики толпы отправился занимать императорское место на играх в Ипподроме. Тем временем Юстиниан спрятался в своем дворце и задумал бежать; императрица Феодора отговаривала его и призывала к активному сопротивлению. Белисарий, предводитель армии, принял это поручение, собрал из своих войск несколько готов, привел их на Ипподром, вырезал 30 000 жителей, арестовал Ипатия и убил его в тюрьме. Юстиниан восстановил уволенных чиновников, помиловал сенаторов-заговорщиков и вернул детям Гипатия их конфискованное имущество.6 В течение следующих тридцати лет Юстиниан был в безопасности, но только один человек, кажется, любил его.

В своей книге о зданиях Прокопий описывает статую жены Юстиниана: «Она прекрасна, но все же уступает красоте императрицы; ведь выразить ее прелесть словами или изобразить ее в виде статуи было бы совершенно невозможно для простого человека».7 Во всех своих трудах, кроме одного, этот величайший из византийских историков только и делает, что хвалит Феодору. Но в книге, которую он оставил неопубликованной при жизни и поэтому назвал «Анекдоты» — «не выданные», — Прокопий развернул настолько скандальную историю о добрачной жизни царицы, что ее достоверность обсуждается уже тринадцать веков. Эта «Тайная история» — краткое изложение откровенной злобы, полностью одностороннее, посвященное очернению посмертной репутации Юстиниана, Феодоры и Белисария. Поскольку Прокопий — наш главный авторитет для этого периода, а в других своих работах он, очевидно, точен и справедлив, невозможно отвергнуть «Анекдот» как простое измышление; мы можем лишь оценить его как гневную месть разочарованного придворного. Иоанн Эфесский, хорошо знавший императрицу и не упрекавший ее ни в чем другом, называет ее просто «Феодора-трусиха».8 В остальном обвинения Прокопия почти не находят подтверждения у других современных историков. Многие богословы осуждали ее ереси, но ни один из них не упоминает о ее разврате — невероятная щедрость, если ее разврат был реальным. Мы можем с полным основанием заключить, что Феодора начала как не совсем леди, а закончила как королева.

Она была, как уверяет Прокопий, дочерью дрессировщика медведей, выросла в цирке, стала актрисой и проституткой, шокировала и восхищала Константинополь своими развратными пантомимами, неоднократно успешно практиковала аборты, но родила незаконнорожденного ребенка; стала любовницей сирийца Хесебола, была покинута им и на некоторое время пропала из виду в Александрии. Она вновь появилась в Константинополе как бедная, но честная женщина, зарабатывающая на жизнь прядением шерсти. Юстиниан влюбился в нее, сделал своей любовницей, затем женой, а потом и царицей.9 Мы не можем сейчас определить, сколько правды в этом proemium; но если подобные предисловия не беспокоили императора, они не должны надолго задерживать нас. Вскоре после свадьбы Юстиниан был коронован в Святой Софии; Феодора была коронована как императрица рядом с ним; и «даже ни один священник, — говорит Прокопий, — не показал себя возмущенным».10

Из той, кем она была, Феодора превратилась в матрону, чье императорское целомудрие никто не оспаривал. Она жаждала денег и власти, иногда поддавалась властному нраву, иногда интриговала для достижения целей, противоположных целям Юстиниана. Она много спала, от души предавалась еде и питью, любила роскошь, украшения и показуху, многие месяцы в году проводила в своих дворцах на побережье; тем не менее Юстиниан всегда оставался очарован ею и с философским терпением сносил ее вмешательства в свои планы. Он бесцеремонно наделил ее суверенитетом, теоретически равным своему, и не мог пожаловаться, если она пользовалась своей властью. Она принимала активное участие в дипломатии и церковной политике, ставила и снимала пап и патриархов, низлагала своих врагов. Иногда она отменяла приказы мужа, часто в интересах государства;11 Ее ум был почти соизмерим с ее властью. Прокопий обвиняет ее в жестокости по отношению к своим противникам, в заключении в темницу и нескольких убийствах; люди, серьезно обидевшие ее, могли исчезнуть без следа, как в политических нравах нашего века. Но она знала и милосердие. В течение двух лет она защищала, пряча в своих апартаментах, патриарха Антемия, сосланного Юстинианом за ересь. Возможно, она была слишком снисходительна к прелюбодеяниям жены Белисария, но чтобы сбалансировать это, она построила красивый «Монастырь покаяния» для исправившихся проституток. Некоторые из девушек раскаялись в своем раскаянии и выбросились из окон, буквально скукожившись до смерти.12 Она по-бабушкиному интересовалась браками своих друзей, устраивала множество сватовств, а иногда ставила замужество условием продвижения по службе при своем дворе. Как и следовало ожидать, в преклонном возрасте она стала суровым блюстителем общественной морали.13

В конце концов она увлеклась теологией и стала спорить с мужем о природе Христа. Юстиниан старался объединить Восточную и Западную церкви; единство религии, по его мнению, было необходимо для единства империи. Но Феодора не могла понять двух природ Христа, хотя и не испытывала затруднений по поводу трех лиц в Боге; она приняла монофизитское учение, понимая, что в этом вопросе Восток не уступит Западу, и считая, что сила и удача империи заключаются в богатых провинциях Азии, Сирии и Египта, а не в западных провинциях, разоренных варварством и войнами. Она смягчила ортодоксальную нетерпимость Юстиниана, защищала еретиков, бросала вызов папству, тайно поощряла рост независимой монофизитской церкви на Востоке; и по этим вопросам она упорно и беспощадно боролась с императором и папой.

Юстиниану можно простить его страсть к единству; это вечное искушение как философов, так и государственных деятелей, а обобщения порой обходятся дороже войны. Отвоевать Африку у вандалов, Италию у остготов, Испанию у вестготов, Галлию у франков, Британию у саксов; загнать варварство обратно в его логово и восстановить римскую цивилизацию на всем ее прежнем пространстве; вновь распространить римское право на весь мир белого человека от Евфрата до стены Адриана: это не были благородные амбиции, хотя им суждено было истощить как спасителей, так и спасенных. Ради этих высоких целей Юстиниан покончил с расколом Восточной и Западной церквей на папских условиях и мечтал собрать ариан, монофизитов и других еретиков в одно великое духовное лоно. Со времен Константина ни один европеец не мыслил в таких масштабах.

Юстиниан был благосклонен к компетентным генералам и стеснен в средствах. Его народ не желал участвовать в его войнах и не мог за них платить. Вскоре он израсходовал 320 000 фунтов золота, которые предшественники Юстина оставили в казне; после этого он был вынужден вводить налоги, которые отталкивали граждан, и экономить, что мешало его генералам. Всеобщая воинская повинность прекратилась за столетие до этого; теперь императорская армия почти полностью состояла из варваров-наемников из сотни племен и государств. Они жили грабежом и мечтали о богатстве и изнасиловании; то и дело они бунтовали в разгар битвы или теряли победу, останавливаясь для сбора трофеев. Ничто не объединяло и не вдохновляло их, кроме регулярного жалованья и умелых генералов.

Белисарий, как и Юстиниан, происходил из иллирийских крестьян, напоминая тех балканских императоров — Аврелиана, Проба, Диоклетиана, — которые спасли империю в третьем веке. Ни один полководец со времен Цезаря не одержал столько побед при столь ограниченных людских и финансовых ресурсах; мало кто превзошел его в стратегии и тактике, в популярности среди своих людей и милосердии к врагам; возможно, стоит отметить, что величайшие полководцы — Александр, Цезарь, Белисарий, Саладин, Наполеон — считали милосердие могучим двигателем войны. В Белисарии, как и в других, была та чувствительность и нежность, которая могла превратить солдата в любовника, как только его кровавые задачи были выполнены. И как император обожал Феодору, так Белисарий обожал Антонину, с тающей яростью переносил ее неверность и, по разным причинам, брал ее с собой в походы.

Свои первые награды он завоевал в войне с Персией. После 150 лет мира между империями возобновились военные действия в старом соперничестве за контроль над торговыми путями в Среднюю Азию и Индию. После блестящих побед Белисарий был внезапно отозван в Константинополь; Юстиниан заключил мир с Персией (532), заплатив Хосру Ануширвану 11 000 фунтов золота, а затем отправил Белисария отвоевывать Африку. Он пришел к выводу, что не может рассчитывать на постоянные завоевания на Востоке: население там враждебное, границы трудно защищать. Но на Западе были народы, привыкшие за века к римскому правлению, возмущавшиеся своими еретиками-варварами и обещавшие сотрудничество в войне, а также налоги в мире. А из Африки поступало дополнительное зерно, чтобы успокоить критические рты столицы.

Гайзерик умер (477 г.) после тридцатидевятилетнего правления. При его преемниках вандальская Африка восстановила большинство своих римских традиций. Официальным языком стала латынь, и поэты писали на ней мертвые вирши в честь забытых королей. Римский театр в Карфагене был восстановлен, в нем снова стали разыгрывать греческие драмы.14 Памятники античного искусства пользовались уважением, и возвышались великолепные новые здания. Прокопий изображает правящие классы как цивилизованных джентльменов, которых иногда коснулось варварство, но в основном они пренебрегают военными искусствами и неторопливо разлагаются под солнцем.15

В июне 533 года пятьсот транспортов и девяносто два военных корабля собрались в Босфоре, получили приказ императора и благословение патриарха и отплыли в Карфаген. Прокопий был в штабе Белисария и написал яркий рассказ о «Вандальской войне». Высадившись в Африке всего с 5000 конников, Белисарий пронесся по импровизированной обороне Карфагена и за несколько месяцев сверг власть вандалов. Юстиниан слишком поспешно отозвал его для триумфа в Константинополе; мавры, спустившись с холмов, напали на римский гарнизон; Белисарий поспешил вернуться как раз вовремя, чтобы подавить мятеж в войсках и привести их к победе. Карфагенская Африка отныне оставалась под властью Византии до прихода арабов.

Хитрый дипломат Юстиниан заключил союз с остготами, пока Белисарий атаковал Африку; теперь он заманил франков в союз, приказав Белисарию завоевать остготскую Италию. Используя Тунис в качестве базы, Белисарий без особого труда захватил Сицилию. В 536 году он переправился в Италию и захватил Неаполь, заставив нескольких своих солдат пробраться в город через акведук. Силы остготов были скудны и разрозненны; жители Рима приветствовали Белисария как освободителя, духовенство — как тринитария; он вошел в Рим без сопротивления. Теодахад убил Амаласунту; остготы свергли Теодахада и выбрали королем Витигиса. Витигис собрал армию в 150 000 человек и осадил Белисария в Риме. Вынужденные экономить еду и воду, а также отказаться от ежедневных ванн, римляне начали роптать на Белисария, у которого было всего 5000 человек в вооружении. Он умело и мужественно защищал город, и после года усилий Витигис вернулся в Равенну. В течение трех лет Белисарий упрашивал Юстиниана дать ему дополнительные войска; они были посланы, но под командованием враждебных Белисарию генералов. Остроготы в Равенне, осажденные и голодающие, предложили сдаться, если Белисарий станет их королем. Он сделал вид, что согласен, взял город и подарил его Юстиниану (540 г.).

Император был благодарен и подозрителен. Белисарий хорошо вознаградил себя из победных трофеев; он завоевал слишком личную преданность своих войск; ему предложили царство; не мог ли он стремиться отнять трон у племянника узурпатора? Юстиниан отозвал его и с беспокойством отметил пышность свиты полководца. Византийцы, сообщает Прокопий, «с удовольствием наблюдали за Белисарием, когда он каждый день выходил из своего дома… Ведь его продвижение напоминало многолюдную праздничную процессию, поскольку его всегда сопровождало большое количество вандалов, готов и мавров. Кроме того, он обладал прекрасной фигурой, был высок и необычайно красив. Но его поведение было таким кротким, а манеры такими приветливыми, что он казался очень бедным человеком, не имеющим никакой репутации».16

Командиры, назначенные вместо него в Италии, пренебрегали дисциплиной своих войск, ссорились друг с другом и заслужили презрение остготов. Королем побежденного народа был провозглашен гот, обладавший энергией, рассудительностью и мужеством. Тотила собрал отчаянных рекрутов из варваров, бездомно бродящих по Италии, взял Неаполь (543) и Тибур и осадил Рим. Он поразил всех своим милосердием и добросовестностью; так хорошо обращался с пленниками, что они записывались под его знамена; так благородно выполнял обещания, которыми добился сдачи Неаполя, что люди стали гадать, кто из них варвар, а кто цивилизованный грек. Жены некоторых сенаторов попали в его руки; он обращался с ними с галантной вежливостью и освободил их. Одного из своих солдат он приговорил к смерти за насилие над римской девушкой. Варвары на службе императора не проявляли подобной деликатности; не получая жалованья от почти разорившегося Юстиниана, они опустошали страну, пока население не стало с тоской вспоминать порядок и справедливость правления Теодориха.17

Белисарий получил приказ прийти на помощь. Достигнув Италии, он в одиночку пробился через ряды Тотилы в осажденный Рим. Он опоздал: греческий гарнизон был деморализован, его офицеры — некомпетентные трусы, предатели открыли ворота, и десятитысячная армия Тотилы вошла в столицу (546). Белисарий, отступая, отправил послание с просьбой не разрушать исторический город; Тотила разрешил грабить свои неоплаченные и голодные войска, но пощадил людей и защитил женщин от солдатского пыла. Он совершил ошибку, покинув Рим и осадив Равенну; в его отсутствие Белисарий отвоевал город, а когда Тотила вернулся, его вторая осада не смогла сместить находчивого грека. Юстиниан, считая, что Запад победил, объявил войну Персии и призвал Белисария на Восток. Тотила снова взял Рим (549), а также Сицилию, Корсику, Сардинию, почти весь полуостров. Наконец Юстиниан дал своему евнуху-полководцу Нарсесу «чрезвычайно большую сумму денег» и приказал ему собрать новую армию и изгнать готов из Италии. Нарсес выполнил свою миссию умело и быстро; Тотила потерпел поражение и был убит в бегстве; оставшимся в живых готам было позволено благополучно покинуть Италию, и через восемнадцать лет «готская война» завершилась (553 г.).

Эти годы завершили разорение Италии. Рим пять раз захватывали, трижды осаждали, морили голодом, грабили; его население, когда-то составлявшее миллион человек, теперь сократилось до 40 000,18 из которых почти половину составляли нищие, содержавшиеся за счет папских милостынь. Милан был разрушен, а все его жители убиты. Сотни городов и деревень разорились из-за поборов правителей и грабежей войск. Некогда возделанные земли были заброшены, запасы продовольствия сократились; только в Пиценуме, как нам говорят, за эти восемнадцать лет от голода умерло 50 000 человек.19 Аристократия была разбита; так много ее членов было убито в битвах, грабежах или бегстве, что слишком мало осталось в живых, чтобы продолжить работу сената Рима; после 579 года мы больше не слышим о нем.20 Великие акведуки, отремонтированные Теодорихом, были сломаны и заброшены, и снова превратили Кампанью в огромное малярийное болото, которое сохранилось до нашего времени. Величественные бани, зависевшие от акведуков, пришли в запустение и упадок. Сотни статуй, переживших Алариха и Гайзериха, были разбиты или переплавлены для изготовления снарядов и машин во время осады. Только руины свидетельствовали о древнем величии Рима как столицы половины мира. Восточный император теперь на короткое время стал править Италией, но это была дорогая и пустая победа. Рим полностью оправится от этой победы лишь в эпоху Возрождения.

История справедливо забывает о войнах Юстиниана и помнит о его законах. Со времени издания кодекса Феодосия прошло столетие; многие из его постановлений устарели под влиянием изменившихся условий; было принято множество новых законов, которые лежали в беспорядке в сводах законов; многие противоречия в законах мешали руководителям и судам. Влияние христианства изменило законодательство и толкование. Гражданские законы Рима часто вступали в противоречие с законами народов, входивших в состав империи; многие из старых законов были плохо приспособлены к эллинистическим традициям Востока. Весь обширный свод римского права превратился скорее в эмпирическое накопление, чем в логический кодекс.

Объединяющая страсть Юстиниана возмущалась этим хаосом, как возмущалась она и расчленением империи. В 528 году он назначил десять юристов для систематизации, уточнения и реформирования законов. Самым активным и влиятельным членом этой комиссии был квестор Трибониан, который, несмотря на продажность и подозрения в атеизме, до самой смерти оставался главным вдохновителем, советчиком и исполнителем законодательных планов Юстиниана. Первая часть задачи была выполнена с излишней поспешностью и в 529 году была издана в виде Кодекса Конституции (Codex Constitutionum); он объявлялся законом империи, а все предыдущие законодательные акты отменялись, за исключением тех, которые были приняты в нем заново. Проэмиум был написан на красивой ноте:

Юношам, желающим изучать право: Императорское Величество должно быть вооружено законом так же, как и прославлено оружием, дабы было доброе правление как в военное, так и в мирное время; и дабы правитель мог… показать себя столь же скрупулезно соблюдающим справедливость, сколь и торжествующим над своими врагами.21

Затем комиссары приступили ко второй части своего задания: собрать в систему те responso, или мнения великих римских юристов, которые все еще казались достойными иметь силу закона. Результат был опубликован в виде Дигест или Пандектов (533); процитированные мнения и приведенные толкования отныне были обязательны для всех судей, а все остальные мнения утратили юридический авторитет. Старые сборники респонсов перестали переписываться и по большей части исчезли. То, что от них осталось, свидетельствует о том, что редакторы Юстиниана опускали мнения, благоприятные для свободы, и путем нечестивого мошенничества изменяли некоторые суждения древних юристов, чтобы они лучше соответствовали абсолютной норме.

Пока шла работа над этим масштабным трудом, Трибониан и два его помощника, сочтя Кодекс слишком трудоемким для студентов, выпустили официальный справочник по гражданскому праву под названием Institutiones (533). По сути, он воспроизводил, исправлял и приводил в соответствие с современными требованиями «Комментарии» Гая, который во II веке с восхитительным мастерством и ясностью изложил гражданское право своего времени. Тем временем Юстиниан издавал новые законы. В 534 году Трибониан и четыре помощника воплотили их в пересмотренном издании Кодекса; более раннее издание было лишено авторитета и утеряно для истории. После смерти Юстиниана его дополнительные законы были опубликованы в виде Новелл (sc. constitutiones), то есть новых постановлений. Если предыдущие публикации были на латыни, то эта была на греческом, что ознаменовало конец латыни как языка права в Византийской империи. Все эти публикации стали известны как Corpus iuris civilis, или Свод гражданского права, и в народе назывались Кодексом Юстиниана.

Этот кодекс, как и Феодосиев, утвердил ортодоксальное христианство в качестве закона. Вначале он провозгласил Троицу и предал анафеме Нестория, Евтихия и Аполлинария. Он признавал церковное лидерство Римской церкви и предписывал всем христианским группам подчиняться ее власти. Однако последующие главы провозглашали главенство императора над Церковью: все церковные, как и гражданские, законы должны были исходить от престола. Далее в кодексе были прописаны законы для митрополитов, епископов, аббатов и монахов, а также определены наказания для клириков, которые играли в азартные игры, посещали театр или игры.22 Манихеи или рецидивисты должны были быть преданы смерти; донатисты, монтанисты, монофизиты и другие раскольники должны были подвергнуться конфискации своего имущества и объявлялись неправомочными покупать или продавать, наследовать или завещать; они лишались права занимать государственные должности, им запрещалось проводить собрания, и они не имели права предъявлять ортодоксальным христианам иски о долгах. Более мягкое постановление наделяло епископов правом посещать тюрьмы и защищать заключенных от злоупотреблений закона.

Кодекс заменил старые сословные различия. Вольноотпущенники больше не рассматривались как отдельная группа; после освобождения они сразу же получали все привилегии свободных людей; они могли стать сенаторами или императорами. Все свободные люди делились на честных (honestiores) — людей чести или звания, и униженных (humiliores) — простолюдинов. Иерархия рангов, сложившаяся среди честных людей со времен Диоклетиана, была санкционирована Кодексом: patricii, illustres, spectabiles (отсюда наш респектабельный), clarissimi и gloriosi; в этом римском праве было много восточных элементов.

В законодательстве о рабстве в Кодексе прослеживается христианское или стоическое влияние. Изнасилование рабыни, как и свободной женщины, должно было караться смертью. Раб мог жениться на свободной женщине, если его хозяин давал на это согласие. Юстиниан, как и церковь, поощрял манумиссию; однако его закон позволял продавать в рабство новорожденного ребенка, если его родители были в отчаянии от бедности.23 Некоторые места Кодекса узаконили крепостное право и подготовили феодализм. Свободный человек, обрабатывавший участок земли в течение тридцати лет, должен был вместе со своими потомками навсегда остаться привязанным к этому участку;24 Эта мера объяснялась тем, что она препятствует дезертирству с земли. Крепостной, сбежавший из дома или ставший клириком без согласия своего господина, мог быть возвращен, как сбежавший раб.

Кодекс несколько улучшил положение женщины. С ее пожизненной опекой было покончено в IV веке, а старый принцип, согласно которому наследство могло передаваться только по мужской линии, устарел; церковь, которая часто получала наследство от женщин, сделала многое, чтобы обеспечить эти реформы. Юстиниан стремился добиться соблюдения взглядов церкви на развод и запретил его, за исключением тех случаев, когда одна из сторон желала поступить в монастырь или обитель. Но это был слишком резкий отход от существующих обычаев и законов; значительная часть населения протестовала против того, что это увеличит число отравлений. В более позднем законодательстве императора было перечислено множество оснований для развода, и это, с некоторыми перерывами, оставалось законом Византийской империи до 1453 года.25 Наказания, наложенные Августом за безбрачие и бездетность, были отменены в Кодексе. Константин сделал прелюбодеяние смертным преступлением, хотя редко приводил этот указ в исполнение; Юстиниан сохранил смертную казнь для мужчин, но сократил наказание для женщин до заточения в женский монастырь. Муж мог безнаказанно убить любовника своей жены, если, послав ей три свидетельства, заставал ее в собственном доме или в таверне, беседующей с подозреваемым мужчиной. Столь же суровое наказание полагалось за связь с незамужней женщиной или вдовой, если только она не была наложницей или проституткой. Изнасилование каралось смертью и конфискацией имущества, а вырученные деньги отдавались пострадавшей женщине. Юстиниан не только устанавливал смертную казнь за гомосексуальные акты, но и часто добавлял к этому пытки, увечья и публичное шествие виновных перед казнью. В этом крайнем законодательстве против сексуальных нарушений мы чувствуем влияние христианства, потрясенного до свирепого пуританизма грехами языческой цивилизации.

Юстиниан внес решительные изменения в закон о собственности. Древняя привилегия агнатных родственников — родственников по мужской линии — наследовать имущество завещателя была отменена; теперь такое наследство должно было переходить к родственникам по прямой линии — детям, внукам и т. д. Кодекс поощрял благотворительные дары и завещания. Имущество Церкви, будь то недвижимость или движимое имущество, рента, крепостные или рабы, было объявлено неотчуждаемым; ни один член, ни один из членов клира или мирян не мог подарить, продать или завещать что-либо, принадлежащее Церкви. Эти законы Льва I и Антемия, подтвержденные Кодексом, стали правовой основой растущего богатства Церкви: светская собственность рассеивалась, церковная — накапливалась, сменяя друг друга на протяжении многих поколений. Церковь пыталась, но безуспешно, добиться запрета процентов. Неплательщиков можно было арестовать, но они должны были быть освобождены под залог или под клятву вернуться на суд.

Никто не мог быть заключен в тюрьму иначе, как по приказу верховного магистрата; кроме того, строго ограничивали время, которое могло пройти между арестом и судом. Адвокатов было так много, что Юстиниан построил для них базилику, о размерах которой можно судить по ее библиотеке, состоящей из 150 000 томов или свитков. Суд должен был проходить перед магистратом, назначенным императором; но по желанию обеих сторон дело могло быть передано в епископский суд. На каждом процессе перед судьей клали экземпляр Библии; адвокаты должны были поклясться на ней, что приложат все усилия для честной защиты своих клиентов, но откажутся от дела, если сочтут его нечестным; истец и ответчик также должны были поклясться в справедливости своего дела. Наказания, хотя и суровые, редко были обязательными; судья мог смягчить их для женщин, несовершеннолетних и пьяных преступников. Тюремное заключение использовалось как содержание под стражей до суда, но редко как наказание. Кодекс Юстиниана отступил от законов Адриана и Антонина Пия, разрешив в качестве наказания нанесение увечий. Сборщики налогов, фальсифицирующие декларации, и лица, копирующие монофизитскую литературу, могли лишиться руки, исходя из того, что преступник должен заплатить за преступление. Ампутация носа или горла часто встречается в Кодексе; позднее византийское право добавило ослепление, особенно в качестве средства для лишения наследников или претендентов на трон. Смертная казнь для свободных людей исполнялась через обезглавливание, для некоторых рабов — через распятие. Колдунов и дезертиров из армии сжигали заживо. Осужденный гражданин мог обратиться в вышестоящий суд, затем в сенат и, наконец, к императору.

Кодексом Юстиниана мы можем восхищаться скорее в целом, чем по частям. Больше всего он отличается от предыдущих кодексов своей жесткой ортодоксальностью, глубоким обскурантизмом, мстительной суровостью. Образованный римлянин нашел бы жизнь более цивилизованной при Антонинах, чем при Юстиниане. Император не мог избежать своего окружения и своего времени; в своем стремлении унифицировать все он кодифицировал суеверие и варварство, а также справедливость и милосердие своей эпохи. Кодекс был консервативен, как и все византийское, и служил смирительной рубашкой для цивилизации, которой, казалось, не суждено было умереть. Вскоре ему перестали подчиняться, за исключением сузившейся области. Восточные еретики-националисты, которых она испепеляла, открыли свои объятия мусульманам и процветали лучше под властью Корана, чем под властью кодекса. Италия под властью лангобардов, Галлия под властью франков, Англия под властью англосаксов, Испания под властью вестготов игнорировали эдикты Юстиниана. Тем не менее Кодекс на протяжении нескольких поколений обеспечивал порядок и безопасность пестрому скоплению народов и позволял через границы и по улицам десятка государств передвигаться свободнее и безопаснее, чем в тех же регионах сегодня. Он до конца оставался кодексом Византийской империи; а через пять веков после его исчезновения на Западе он был возрожден юристами Болоньи, принят императорами и папами и вошел, как подмостки порядка, в структуру многих современных государств.

Оставалось только унифицировать веру, превратить Церковь в однородный инструмент управления. Вероятно, благочестие Юстиниана было искренним, а не просто политическим; сам он, насколько позволяла Феодора, жил как монах в своем дворце, постясь и молясь, перелистывая богословские тома и споря о доктринальных тонкостях с профессорами, патриархами и папами. Прокопий, с прозрачным согласием, цитирует одного из заговорщиков: «Не стоит отказываться от убийства Юстиниана тому, в ком есть хоть капля духа; не стоит бояться человека, который всегда сидит без охраны в каком-нибудь холле до поздней ночи, жадно разворачивая христианское Писание в компании со священниками, находящимися в преклонном возрасте».26 Почти первым делом Юстиниан использовал свою власть в качестве регента Юстина для того, чтобы положить конец разрыву, который увеличился между Восточной и Западной церковью из-за «Энотикона» императора Зенона. Приняв точку зрения папства, Юстиниан заручился поддержкой ортодоксального духовенства в Италии против готов, а на Востоке — против монофизитов.

Эта секта, страстно утверждавшая, что во Христе есть только одна природа, стала почти столь же многочисленной в Египте, как и католики. В Александрии они были настолько развиты, что в свою очередь разделились на ортодоксальных и гетеродоксальных монофизитов; эти фракции сражались на улицах, а их женщины присоединялись к ним, бросая ракеты с крыш. Когда вооруженные силы императора поставили католического епископа на престол Афанасия, прихожане встретили его первую проповедь залпом камней и были зарублены на месте имперскими солдатами. Пока католицизм контролировал александрийский епископат, ересь распространилась по всей деревне; крестьяне игнорировали указы патриарха и приказы императора, и Египет был наполовину потерян для империи за столетие до прихода арабов.

В этом вопросе, как и во многих других, настойчивая Феодора одержала верх над колеблющимся Юстинианом. Она затеяла интригу с Вигилием, римским дьяконом, чтобы сделать его папой, если он пойдет на уступки монофизитам. Папа Сильверий был удален из Рима Белисарием (537) и сослан на остров Пальмария, где вскоре умер от жестокого обращения; Вигилий же стал папой по приказу императора. Приняв мнение Феодоры о том, что монофизитство не может быть подавлено, Юстиниан попытался умиротворить его последователей в документе имперского богословия, известном как «Три главы». Он вызвал Вигилия в Константинополь и призвал его подписаться под этим заявлением. Вигилий неохотно согласился, после чего африканское католическое духовенство отлучило его от церкви (550); он отозвал свое согласие, был сослан Юстинианом на скалу в Проконнесе, снова согласился, получил разрешение вернуться в Рим, но умер по дороге (555). Никогда еще император не предпринимал столь открытой попытки доминировать над папством. Юстиниан созвал экуменический собор в Константинополе (553); на нем почти не было западных епископов; собор утвердил формулы Юстиниана, западная церковь их отвергла, и восточное и западное христианство на столетие возобновили раскол.

В конце концов смерть победила во всех спорах. Кончина Феодоры в 548 году стала для Юстиниана самым тяжелым из многих ударов, сломивших его мужество, ясность и силу. Ему было шестьдесят пять лет, он ослабел от аскетизма и постоянных кризисов; он оставил управление страной подчиненным, пренебрег обороной, которую с таким трудом построил, и предался богословию. Сто бедствий омрачили оставшиеся семнадцать лет, в течение которых он пережил самого себя. Особенно частыми в это царствование были землетрясения; дюжина городов была почти стерта с лица земли, а их восстановление истощило казну. В 542 году пришла чума, в 556-м — голод, в 558-м — снова чума. В 559 году гунны Котригура перешли Дунай, разграбили Мезию и Фракию, взяли тысячи пленников, насиловали матрон, девственниц и монахинь, бросали собакам младенцев, рожденных пленными женщинами в походе, и продвинулись к стенам Константинополя. Испуганный император обратился к великому полководцу, который так часто спасал его. Белисарий был стар и немощен, но все же надел доспехи, собрал 300 ветеранов, сражавшихся с ним в Италии, набрал несколько сотен необученных людей и вышел навстречу 7000 гуннов. Он расположил свои силы с присущей ему предусмотрительностью и умением, спрятав 200 своих лучших воинов в прилегающих лесах. Когда гунны двинулись вперед, эти люди обрушились на их фланг, а Белисарий встретил атаку во главе своей маленькой армии. Варвары повернули и бежали, но ни один римлянин не был смертельно ранен. Население столицы жаловалось, что Белисарий не преследовал врага и не привел в плен вождя гуннов. Ревнивый император выслушал завистливые клеветы на своего полководца, заподозрил его в заговоре и приказал уволить своих вооруженных помощников. Белисарий умер в 565 году, и Юстиниан конфисковал половину его имущества.

Император пережил генерала на восемь месяцев. В последние годы жизни его увлечение теологией принесло странные плоды: защитник веры стал еретиком. Он объявил, что тело Христа нетленно и что человеческая природа Христа никогда не подвергалась никаким недостаткам и оскорблениям смертной плоти. Духовенство предупредило его, что если он умрет в этом заблуждении, то его душа «будет предана пламени и будет гореть там вечно».27 Он умер нераскаянным (565), прожив восемьдесят три года и процарствовав тридцать восемь.

Смерть Юстиниана стала еще одной точкой, на которой можно сказать, что античность закончилась. Он был настоящим римским императором, мыслившим категориями всей империи на Востоке и Западе, пытавшимся сдержать варваров и вновь привнести в обширное царство упорядоченное правительство с однородными законами. Он в значительной степени достиг этой цели: Африка, Далмация, Италия, Корсика, Сардиния, Сицилия и часть Испании были возвращены; персы были изгнаны Сирии; империя удвоила свои размеры за время его правления. Хотя его законодательство было варварски суровым по отношению к ереси и сексуальной безнравственности, по своему единству, ясности и размаху оно представляло собой одну из вершин в истории права. Его правление было осквернено коррупцией чиновников, чрезмерным налогообложением, капризными помилованиями и наказаниями; но оно также отличалось кропотливой организацией имперской экономики и управления; оно создало систему порядка, которая, хотя и была чужда свободе, удерживала цивилизацию в одном из уголков Европы, в то время как остальная часть континента погрузилась в Темные века. Он оставил свое имя в истории промышленности и искусства; Святая София также является его памятником. Ортодоксальным современникам, должно быть, казалось, что Империя снова повернула вспять течение и получила передышку от смерти.

Это была очень короткая передышка. Юстиниан оставил казну пустой, как и нашел ее полной; его нетерпимые законы и вороватые сборщики налогов отторгали народы так же быстро, как его армии завоевывали их; и эти армии, разгромленные, разбросанные и плохо оплачиваемые, не могли долго защищать то, что они так опустошительно завоевали. Африка вскоре отошла к берберам; Сирия, Палестина, Египет, Африка и Испания — к арабам; Италия — к лангобардам; в течение столетия после смерти Юстиниана империя потеряла больше территорий, чем приобрела. С гордостью оглядываясь назад, мы можем увидеть, насколько лучше было бы собрать поднимающиеся национальности и вероисповедания в федеративный союз; предложить дружбу остготам, которые сравнительно хорошо управляли Италией; и служить защитной средой, через которую древняя культура могла бы беспрепятственно проникать в новорожденные государства.

Мы не должны принимать оценку Юстиниана, данную Прокопием; она была опровергнута самим Прокопием.28 Он был великим правителем, чьи недостатки проистекали из логики и искренности его вероучения: его гонения — из его уверенности, его войны — из его римского духа, его конфискации — из его войн. Мы оплакиваем узкую жестокость его методов и аплодируем величию его целей. Он и Белисарий, а не Бонифаций и Аэций, были последними римлянами.

Экономика Византии представляла собой модернистскую смесь частного предпринимательства, государственного регулирования и национализированных отраслей. При Юстиниане крестьянская собственность все еще оставалась сельскохозяйственной нормой; но поместья расширялись, и многие крестьяне были вынуждены переходить в феодальное подчинение крупным землевладельцам из-за засухи или наводнения, конкуренции или некомпетентности, налогов или войны. Минеральные ресурсы земли принадлежали государству, но добывались в основном частными компаниями на условиях государственной аренды. Шахты Греции были исчерпаны, но старые и новые жилы разрабатывались во Фракии, Понте и на Балканах. Большая часть промышленного труда была «свободной», то есть вынужденной только из-за нежелания голодать. Прямое рабство играло незначительную роль за пределами домашнего хозяйства и текстильной промышленности; но в Сирии и, вероятно, в Египте и Северной Африке принудительный труд использовался государством для обслуживания крупных ирригационных каналов.1 Правительство производило на собственных фабриках большую часть товаров, необходимых армии, бюрократии и двору.2

Около 552 года некие монахи-несториане из Центральной Азии заинтересовали Юстиниана предложением обеспечить империю независимым источником шелка. Если мы вспомним, сколько войн вели Греция и Рим с Персией за контроль над торговыми путями в Китай и Индию, вспомним название «шелковый путь», данное северным проходам на Дальний Восток, название Серика (Шелковая страна), данное римлянами Китаю, и название Сериндия, применяемое к региону между Китаем и Индией, то поймем, почему Юстиниан охотно принял это предложение. Монахи отправились в Среднюю Азию и вернулись с яйцами шелкопряда и, возможно, с саженцами тутового дерева.3 В Греции уже существовала небольшая шелковая промышленность, но она зависела от диких шелкопрядов, питавшихся листьями дуба, ясеня или кипариса. Теперь шелководство стало крупной отраслью промышленности, особенно в Сирии и Греции; оно настолько развилось на Пелопоннесе, что этот полуостров получил новое название Морея — страна тутового дерева (morus alba).

В Константинополе производство некоторых шелковых тканей и пурпурных красителей было государственной монополией и осуществлялось в мастерских в императорском дворце или рядом с ним.4 Дорогие шелковые и крашеные ткани разрешалось носить только высокопоставленным чиновникам правительства, а самые дорогие могли носить только члены императорской семьи. Когда подпольные частные предприятия стали производить и продавать подобные вещи непривилегированным лицам, Юстиниан разрушил этот «черный рынок», сняв большинство ограничений на использование роскошных шелков и красок; он наводнил магазины государственными тканями по ценам, которые не могли удовлетворить частную конкуренцию; а когда конкуренция исчезла, правительство подняло цены.5 Следуя примеру Диоклетиана, Юстиниан стремился распространить государственный контроль на все цены и заработную плату. После чумы 542 года предложение рабочей силы сократилось, зарплаты выросли, а цены взлетели. Как и английский парламент 1351 года после чумы 1348 года, Юстиниан попытался помочь работодателям и потребителям, издав указ о ценах и зарплате:

Мы узнали, что со времени Божьего посещения торговцы, ремесленники, земледельцы и моряки поддались духу любостяжания и требуют цены и зарплату в два или три раза больше, чем они получали раньше… Мы запрещаем всем им требовать более высокую зарплату или цены, чем прежде. Мы также запрещаем подрядчикам на строительство зданий, сельскохозяйственные и другие работы платить рабочим больше, чем было принято в прежние времена».6

У нас нет информации о последствиях этого постановления.

Со времен Константина и до конца правления Юстиниана в Византийской империи процветала внутренняя и внешняя торговля. Римские дороги и мосты поддерживались в рабочем состоянии, а творческая жажда наживы создавала морские флоты, связывавшие столицу с сотней портов на Востоке и Западе. С пятого по пятнадцатый век Константинополь оставался величайшим рынком и центром судоходства в мире. Александрия, которая удерживала это первенство с третьего века до нашей эры, теперь занимала в торговле место ниже Антиохии.7 Вся Сирия процветала торговлей и промышленностью; она лежала между Персией и Константинополем, между Константинополем и Египтом; ее купцы были проницательны и предприимчивы, и только пылкие греки могли соперничать с ними в масштабах их торговли и тонкости их путей; их распространение по всей империи было фактором той ориентализации нравов и искусств, которой отличалась византийская цивилизация.

Поскольку старый торговый путь из Сирии в Центральную Азию пролегал через враждебную Персию, Юстиниан попытался найти новый маршрут, установив дружеские отношения с химьяритами юго-западной Аравии и царями Эфиопии, которые контролировали южные ворота Красного моря. Через эти проливы и Индийский океан византийские суда отправлялись в Индию, но персидский контроль над индийскими портами взимал с этой торговли такие же пошлины, как если бы она шла через Иран. Потерпев поражение на этом направлении, Юстиниан поощрял развитие гаваней на Черном море; через эти перевалочные пункты товары доставлялись по воде в Колхиду, а оттуда караванами в Согдиану, где китайские и западные купцы могли встречаться и торговаться без персидского надзора. Растущий поток товаров по этому северному маршруту помог Сериндии подняться на средневековый пик богатства и искусства. Тем временем греческая торговля сохранила свои древние выходы на Запад.

Эта активная экономика поддерживалась имперской валютой, благодаря целостности которой она получила почти всемирное признание. Константин отчеканил новую монету, чтобы заменить ауреус Цезаря; этот солид или «безант» содержал 4,55 грамма, или одну шестую часть тройской унции золота, и стоил бы 5,83 доллара в Соединенных Штатах в 1946 году. Металлический и экономический упадок солидуса до ничтожного су иллюстрирует общий рост цен и обесценивание валют на протяжении всей истории и говорит о том, что бережливость — это добродетель, которая, как и большинство других, должна практиковаться с дискриминацией. Банковское дело теперь было высоко развито. О процветании Византийской империи в период правления Юстиниана можно судить по тому, что он установил максимальную процентную ставку в четыре процента на кредиты крестьянам, шесть процентов на частные кредиты под залог, восемь процентов на коммерческие кредиты и двенадцать процентов на морские инвестиции.8 Нигде в мире того времени процентные ставки не были столь низкими.

Сенаторская аристократия, владевшая землей, и меркантильные магнаты, участвовавшие в дальних предприятиях, где прибыль была соизмерима с риском, наслаждались таким богатством и роскошью, какие в Риме знали лишь немногие. Аристократия Востока обладала лучшими вкусами, чем римская во времена Цицерона или Ювенала; она не наедалась экзотическими блюдами, реже разводилась и проявляла немалую верность и рачительность в служении государству. Его экстравагантность заключалась главным образом в богатой одежде, в одеяниях с пушистыми подолами и ослепительными оттенками, в шелковых туниках, окрашенных в драгоценные цвета, украшенных золотыми нитями и иллюминированных сценами из природы или истории. Некоторые мужчины были «ходячими фресками»; на одежде одного сенатора можно было найти всю историю Христа.9 Под этой золотой социальной корочкой скрывался средний класс, измученный налогами, неповоротливая бюрократия, множество задиристых монахов, пестрая масса пролетариев, эксплуатируемых системой цен и успокаиваемых подачками.

Нравы, сексуальные и коммерческие, не сильно отличались от нравов других культур, находящихся на той же стадии экономического развития. Златоуст осуждал танцы как возбуждающие страсть, но Константинополь танцевал. Церковь по-прежнему отказывала в крещении актерам, но византийская сцена продолжала показывать свои возбуждающие пантомимы; люди должны были утешаться моногамией и прозой. В «Тайной истории» Прокопия, не заслуживающей доверия, сообщается, что в его время «практически все женщины были развращены».10 Противозачаточные средства были предметом усердного изучения и исследований; Орибасий, выдающийся врач IV века, посвятил им отдельную главу в своем компендиуме по медицине; другой медицинский писатель, Аэций, в VI веке рекомендовал использовать уксус или рассол, а также практиковать непрерывность в начале и конце менструального периода.11 Юстиниан и Феодора пытались уменьшить проституцию, изгоняя из Константинополя сводниц и содержательниц публичных домов, что дало преходящие результаты. В целом статус женщины был высок; никогда еще женщины не были более свободны в законах и обычаях и не имели большего влияния в правительстве.

Какова была судьба образования, обучения, литературы, науки и философии в этом очевидно религиозном обществе?

Начальное образование продолжало оставаться в руках частных учителей, оплачиваемых родителями за каждого ученика и срок обучения. Высшее образование до Феодосия II обеспечивалось как преподавателями, работавшими под своей властью, так и профессорами, оплачиваемыми городом или государством. Либаний жаловался, что им слишком плохо платят, что они жаждут пойти к пекарю, но воздерживаются из-за страха, что их попросят заплатить долги.12 Однако мы читаем о таких учителях, как Евмений, который получал 600 000 сестерций (30 000 долларов?) в год;13 В этой, как и в других областях, лучшие и худшие получали слишком много, остальные — слишком мало. Юлиан, чтобы распространить язычество, ввел государственные экзамены и назначения для всех университетских преподавателей.14 Феодосий II, руководствуясь противоположными соображениями, объявил уголовным преступлением преподавание общественных дисциплин без государственной лицензии; вскоре такие лицензии стали выдаваться только приверженцам ортодоксального вероучения.

Великие университеты Востока находились в Александрии, Афинах, Константинополе и Антиохии и специализировались соответственно на медицине, философии, литературе и риторике. Орибасий Пергамский (ок. 325–403 гг.), врач Юлиана, составил медицинскую энциклопедию из семидесяти «книг». Аэций из Амиды, придворный врач при Юстиниане, написал аналогичный обзор, отличающийся лучшим античным анализом болезней глаз, ушей, носа, рта и зубов; с интересными главами о зобе и гидрофобии, а также хирургическими процедурами от тонзиллэктомии до геморроя. Александр из Тралл (ок. 525–605 гг.) был самым оригинальным из этих медицинских авторов: он назвал различных кишечных паразитов, точно описал расстройства пищеварительного тракта и с беспрецедентной тщательностью рассмотрел диагностику и лечение легочных заболеваний. Его учебник по внутренней патологии и терапии был переведен на сирийский, арабский, иврит и латынь и оказал в христианстве влияние, не уступающее влиянию Гиппократа, Галена и Сорана.15 Согласно Августину, вивисекция человеческих существ практиковалась в пятом веке.16 Суеверия ежедневно вторгались в медицину. Большинство врачей принимали астрологию, а некоторые советовали различные методы лечения в зависимости от положения планет.17 Аэций рекомендовал женщине в целях контрацепции подвешивать к анусу зуб ребенка;18 А Марцелл в своем «De medicamentis» (395) предвосхитил современную технику, посоветовав носить кроличью лапку.19 С мулами дела обстояли лучше, чем с людьми; самым научным трудом того периода был Digestorum artis mulomedicinae libri IV Флавия Вегеция (383–450); эта книга практически основала ветеринарную науку и оставалась авторитетом до эпохи Возрождения.

Химия и алхимия шли рука об руку, а центром их была Александрия. Алхимики, как правило, были искренними исследователями; они использовали экспериментальные методы более точно, чем любые другие ученые древности; они существенно продвинули химию металлов и сплавов; и мы не можем быть уверены, что будущее не оправдает их целей. Астрология тоже имела честную основу; почти все принимали как должное, что звезды, так же как солнце и луна, влияют на земные события. Но на этом фундаменте шарлатанство воздвигло странный зиккурат из магии, гаданий и планетарной абракадабры. Гороскопы были даже более модными в средневековых городах, чем сегодня в Нью-Йорке или Париже. Святой Августин рассказывает о двух друзьях, которые тщательно отмечали положение созвездий при рождении своих домашних животных.20 Большая часть глупостей арабской астрологии и алхимии была частью греческого наследия ислама.

Самая интересная фигура в науке этой эпохи — языческий математик и философ Гипатия. Ее отец Теон — последний человек, чье имя записано как профессора Александрийского музея; он написал комментарий к «Синтаксису» Птолемея и признал долю своей дочери в его составлении. Гипатия, по словам Суидаса, написала комментарии к Диофанту, к Астрономическому канону Птолемея и к Конике Аполлония Пергского.21 Ни одна из ее работ не сохранилась. От математики она перешла к философии, построила свою систему по образцу Платона и Плотина и (по словам христианского историка Сократа) «намного превзошла всех философов своего времени».22 Назначенная на кафедру философии в Музее, она привлекала к своим лекциям многочисленную аудиторию самого разного и далекого происхождения. Некоторые студенты влюблялись в нее, но она, похоже, так и не вышла замуж; Суидас хотел бы, чтобы мы верили, что она вышла замуж, но, тем не менее, осталась девственницей.23 Суидас передает еще одну историю, возможно, придуманную ее врагами, о том, что когда один юноша приставал к ней, она нетерпеливо приподняла свое платье и сказала ему: «Это символ нечистого рода — то, во что ты влюблен, а не что-то прекрасное».24 Она так любила философию, что останавливалась на улицах и объясняла любому, кто спрашивал, сложные места из Платона или Аристотеля. «Ее самообладание и непринужденность манер, — говорит Сократ, — проистекали из утонченности и образованности ее ума, и она нередко представала перед городскими магистратами, никогда не теряя в собрании людей той достойной скромности поведения, за которую она отличалась и которая снискала ей всеобщее уважение и восхищение».

Но восхищение не было всеобщим. Христиане Александрии, должно быть, смотрели на нее с опаской, ведь она была не только соблазнительной неверующей, но и близким другом Ореста, языческого префекта города. Когда архиепископ Кирилл подстрекнул своих последователей-монахов изгнать евреев из Александрии, Орест отправил Феодосию II оскорбительно беспристрастный отчет о случившемся. Некоторые монахи забросали префекта камнями; он приказал арестовать лидера толпы и замучить его до смерти (415 г.). Сторонники Кирилла обвиняли Ипатию в том, что она оказала главное влияние на Ореста; только она, по их мнению, помешала примирению префекта и патриарха. Однажды группа фанатиков, возглавляемая «чтецом» или мелким клерком из штата Кирилла, вытащила ее из повозки, затащила в церковь, сняла с нее одежду, забила до смерти плитками, разорвала труп на куски, а останки сожгла в дикой оргии (415).25 «Столь бесчеловечный поступок, — говорит Сократ, — не мог не навлечь величайшего позора не только на Кирилла, но и на всю Александрийскую церковь».26 Однако никакого личного наказания не последовало; император Феодосий II лишь ограничил свободу монахов появляться на публике (сентябрь, 416 г.) и исключил язычников из всех государственных должностей (декабрь, 416 г.). Победа Кирилла была полной.

После смерти Гипатии языческие профессора философии искали безопасности в Афинах, где нехристианское учение все еще было относительно и безобидно свободным. Студенческая жизнь там по-прежнему была оживленной, и в ней присутствовало большинство утешений высшего образования — братства, отличительные одежды, дедовщина и всеобщее веселье.27 Стоическая и эпикурейская школы уже исчезли, но платоновская академия переживала великолепный упадок при Фемистии, Приске и Прокле. Фемистию (ок. 380 г.) суждено было повлиять на Аверроэса и других средневековых мыслителей своими комментариями к Аристотелю. Приск некоторое время был другом и советником Юлиана; он был арестован Валенсом и Валентинианом I по обвинению в использовании магии, чтобы вызвать у них лихорадку; он вернулся в Афины и преподавал там до своей смерти в возрасте девяноста лет в 395 году. Прокл (410-85), как истинный платоник, подходил к философии через математику. Человек схоластического терпения, он собрал идеи греческой философии в единую систему и придал ей поверхностно-научную форму. Но он чувствовал и мистические настроения неоплатонизма: постом и очищением, считал он, можно вступить в общение со сверхъестественными существами.28 Афинские школы потеряли всякую жизненную силу, когда Юстиниан закрыл их в 529 году. Их работа заключалась в повторении теорий древних мастеров; они были подавлены и задушены величиной своего наследия; единственным их отклонением был мистицизм, заимствованный из менее ортодоксальных настроений христианства. Юстиниан закрыл школы риторов и философов, конфисковал их имущество и запретил язычникам преподавать. Греческая философия после одиннадцати веков своей истории подошла к концу.

Переход от философии к религии, от Платона к Христу, выделяется в некоторых странных греческих сочинениях, которые средневековые мыслители уверенно приписывают Дионисию «Ареопагиту» — одному из афинян, принявших учение Павла. Этих сочинений, в основном, четыре: «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «О божественных именах» и «О мистическом богословии». Мы не знаем, кем они были написаны, когда и где; их содержание указывает на происхождение между четвертым и шестым веками; мы только знаем, что немногие книги оказали более глубокое влияние на христианское богословие. Иоанн Скот Эригена перевел и развил одну из них, Альбертус Магнус и Фома Аквинский почитали их, сотни мистиков — иудеев и мусульман, а также христиан — питались ими, а средневековое искусство и народная теология приняли их как непогрешимый путеводитель по небесным существам и чинам. Их общая цель состояла в том, чтобы объединить неоплатонизм с христианской космологией. Бог, хотя и непостижимо трансцендентный, тем не менее имманентно присутствует во всех вещах, являясь их источником и жизнью. Между Богом и человеком находятся три триады сверхъестественных существ: Серафимы, Херувимы и Престолы; Господства, Добродетели и Силы; Начальства, Архангелы и Ангелы. (Читатель вспомнит, как Данте расположил эти девять групп вокруг трона Бога, и как Мильтон вплел некоторые из их имен в звучную строку). Творение в этих произведениях происходит путем эманации: все вещи исходят от Бога через посредничество ангельских чинов; а затем, в обратном порядке, эти девять порядков небесной иерархии ведут людей и все творение обратно к Богу.

В 425 году Феодосий II или его регенты реорганизовали высшее образование в Константинополе и официально учредили университет из тридцати одного преподавателя: одного — философии, двух — права, двадцати восьми — латинской и греческой «грамматики» и «риторики». Последние включали в себя изучение двух литератур, и большое количество преподавателей, назначенных на них, говорит о живом интересе к письму. Один из таких профессоров, Присциан, составил около 526 года огромную «Грамматику латинского и греческого языков», которая стала одним из самых известных учебников Средневековья. Восточная церковь, по-видимому, не возражала против копирования языческих классиков в это время;29 Хотя несколько святых протестовали, Константинопольская школа исправно передавала шедевры античности до конца существования Византийской империи. И, несмотря на рост стоимости пергамента, поток книг был по-прежнему обильным. Около 450 года Мусей, неизвестного происхождения, написал свою знаменитую поэму «Геро и Леандр» — о том, как Леандр, предвосхищая Байрона, переплыл Геллеспонт, чтобы добраться до своей возлюбленной Геро, как он погиб при этом и как Геро, увидев его мертвым, бросилась к подножию своей башни,

Именно христианские джентльмены византийского двора сочинили для заключительной части «Греческой антологии» изящные любовные поэмы в античных настроениях и модах, а также в обращении к языческим богам. Здесь, из Агатиаса (ок. 550 г.), представлена песня, которая, возможно, помогла Бену Джонсону создать шедевр:

Самую важную литературную работу в эту эпоху проделали историки. Евнапий из Сардиса написал утраченную «Всеобщую историю» периода с 270 по 400 год, сделав Юстиниана своим героем, и двадцать три сплетенных биографии поздних софистов и неоплатоников. Сократ, ортодоксальный христианин из Константинополя, написал «Историю Церкви» с 309 по 439 год; она довольно точна и в целом справедлива, как мы видели на примере Гипатии; но этот Сократ наполняет свое повествование суевериями, легендами и чудесами и так часто говорит о себе, как будто ему трудно провести различие между собой и космосом. Он заканчивает свое повествование новаторской просьбой о мире между сектами: если наступит мир, думает он, историкам не о чем будет писать, и это жалкое племя трагиков прекратится.32 В основном с Сократа скопирована «Экклезиастическая история» Созомена, обращенного из Палестины и, как и его образец, столичного юриста; очевидно, юридическое образование не было помехой для суеверия. Зосима Константинопольский написал около 475 года «Историю Римской империи»; он был язычником, но не уступал своим христианским соперникам в легковерии и глупости. Около 525 года Дионисий Эксигус — Денис Короткий — предложил новый метод датировки событий, начиная с предполагаемого года рождения Христа. Это предложение не было принято латинской церковью до X века, а византийцы до конца продолжали считать годы от сотворения мира. Удручает то, как много вещей было известно молодежи нашей цивилизации, которые неизвестны нам сегодня.

Единственным великим историком этого периода был Прокопий. Он родился в Кесарии Палестинской (490 г.), изучал право, приехал в Константинополь и был назначен секретарем и юридическим советником Белисария. Он сопровождал полководца в сирийских, африканских и итальянских походах и вернулся с ним в столицу. В 550 году он опубликовал свои «Книги о войнах». Зная не понаслышке о достоинствах полководца и скупости правителя, он сделал Белисария блестящим героем, оставив Юстиниана в тени. Книга была принята публикой с овациями, а императором — с молчанием. Теперь Прокопий написал «Анекдоты», или «Тайную историю»; но он так успешно скрывал ее от публикации и распространения, что в 554 году Юстиниан поручил ему написать отчет о зданиях, возведенных за время правления. В 560 году Прокопий издал «De Aedifiais» и так нагрузил ее похвалами императору, что Юстиниан вполне мог заподозрить в ней неискренность или иронию. Тайная история» стала известна миру только после смерти Юстиниана и, возможно, Прокопия. Это увлекательная книга, как и любое обличение наших соседей; но есть что-то неприятное в литературных нападках на людей, которые уже не могут говорить в свою защиту. Историку, который напрягает свое перо, чтобы доказать тезис, можно доверять, что он искажает истину.

Прокопий иногда был неточен в вопросах, выходящих за рамки его собственного опыта; он копировал то манеру поведения и философию Геродота, то речи и осады Фукидида; он разделял суеверия своей эпохи и омрачал свои страницы знамениями, оракулами, чудесами и снами. Но там, где он писал о том, что видел, его рассказ выдержал все испытания. Его труды были мужественны, расположение материалов логично, повествование увлекательно, греческий язык ясен и прям, и почти классически чист.

Был ли он христианином? Внешне — да; и все же временами он повторяет язычество своих образцов, фатализм Стоа, скептицизм Академии. Он говорит о том, что Фортуна

порочная природа и непостижимая воля. Но эти вещи, как я полагаю, никогда не были понятны человеку и никогда не будут понятны. Тем не менее на эти темы всегда много говорят, и мнения постоянно разлетаются… поскольку каждый из нас ищет утешения своему невежеству…Я считаю безумной глупостью исследовать природу Бога…Я буду хранить благоразумное молчание относительно этих вопросов с той лишь целью, чтобы старые и почтенные верования не были дискредитированы».33

Главными достижениями византийской цивилизации были государственное управление и декоративное искусство: государство, пережившее одиннадцать веков, Святая София, стоящая по сей день.

Ко времени Юстиниана языческое искусство закончилось, и половина его произведений была изуродована или уничтожена. Варварские набеги, имперский грабеж и благочестивое разрушение положили начало процессу разорения и запустения, который продолжался до Петрарки в XIV веке, который, так сказать, боролся за жизнь оставшихся в живых. Одним из факторов разрушения была распространенная вера в то, что языческие боги были демонами, а храмы — их прибежищем; в любом случае, считалось, что материал можно было бы использовать лучше в христианских церквях или домашних стенах. Сами язычники часто присоединялись к разрушениям. Несколько христианских императоров, в частности Гонорий и Феодосий II, делали все возможное, чтобы защитить старые постройки,34 А просвещенные священнослужители сохранили Парфенон, храм Тесея, Пантеон и другие сооружения, заново посвятив их в христианские святыни.

Поначалу христианство подозревало искусство в поддержке язычества, идолопоклонства и безнравственности; эти обнаженные статуи едва ли соответствовали почитанию девственности и безбрачия. Когда тело стало казаться орудием сатаны, а монах заменил атлета в качестве идеала, изучение анатомии исчезло из искусства, оставив скульптуру и живопись с мрачными лицами и бесформенными драпировками. Но когда христианство восторжествовало, и потребовались огромные базилики, чтобы вместить его разросшиеся паствы, местные и национальные традиции искусства вновь заявили о себе, и архитектура поднялась из руин. Более того, эти просторные здания требовали украшений; богомольцам нужны были статуи Христа и Марии, чтобы помочь воображению, и картины, чтобы рассказать простым безграмотным историю их распятого Бога. Возрождались скульптура, мозаика и живопись.

В Риме новое искусство мало чем отличалось от старого. Прочность конструкции, простота форм, колонный базиликальный стиль были перенесены из язычества в христианство. Возле цирка Нерона на Ватиканском холме архитекторы Константина спроектировали первый собор Святого Петра, потрясающий своей длиной в 380 футов и шириной в 212; в течение двенадцати веков он оставался понтификальной святыней латинского христианства, пока Браманте не снес его, чтобы воздвигнуть на его месте еще более грандиозный собор Святого Петра сегодня. Церковь, которую Константин построил для святого Павла за стенами — Сан-Паоло фуори ле мура — на предполагаемом месте мученической смерти апостола, была перестроена Валентинианом II и Феодосием I в столь же огромных масштабах — 400 на 200 футов.* Санта-Костанца, воздвигнутая Константином в качестве мавзолея для его сестры Констанции, сохранилась в том виде, в каком она была возведена в 326-30 годах. Сан-Джованни-ин-Латерано, Санта-Мария-ин-Трастевере, Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура были перестроены в течение столетия после того, как их начал строить Константин, и с тех пор неоднократно ремонтировались. Санта-Мария-Маджоре была перестроена из языческого храма в 432 году, и неф остался практически таким же, как и тогда, за исключением украшений эпохи Возрождения.

С тех времен и до наших дней базиликанский план был любимым проектом христианских церквей; его скромная стоимость, величественная простота, структурная логика и прочная прочность рекомендовали его всем поколениям. Но он не очень легко поддавался изменениям и развитию. Европейские строители стали искать новые идеи и нашли их на Востоке — даже в Спалато, адриатическом форпосте Востока. Там, на далматинском побережье, Диоклетиан в начале четвертого века дал своим художникам свободу действий, чтобы они поэкспериментировали с возведением дворца для его отставки; и они совершили революцию в европейской архитектуре. Арки здесь возникали прямо из капителей колонн, без промежуточного антаблемента; так одним махом были подготовлены византийский, романский и готический стили. А вместо фигурных фризов в этом дворце появился странный декор из зигзагообразных линий, оскорбительный для классического глаза, но давно знакомый Востоку. Спалато стал первым признаком того, что Европа должна была быть завоевана не только восточной религией, но и, по крайней мере в византийском мире, восточным искусством.

Откуда в Константинополе появилось то неповторимо красочное, мрачно-блестящее искусство, известное как византийское? Это вопрос, над которым археологи бьются почти со свирепостью христианских солдат; и в общем и целом победа осталась за Востоком. По мере того как Сирия и Малая Азия становились сильнее благодаря развитию промышленности, а Рим слабее благодаря вторжениям, эллинистическая волна, хлынувшая вместе с Александром, отхлынула из Азии в Европу. Из сасанидской Персии, из несторианской Сирии, из коптского Египта восточные художественные влияния хлынули в Византию и достигли Италии, даже Галлии; и греческое искусство натуралистического изображения уступило место восточному искусству символического украшения. Восток предпочитал цвет линиям, свод и купол — бревенчатой крыше, богатый орнамент — суровой простоте, роскошные шелка — бесформенным тогам. Как Диоклетиан и Константин переняли формы персидской монархии, так и искусство Константинополя все меньше и меньше обращалось к варваризированному Западу, все больше — к Малой Азии, Армении, Персии, Сирии и Египту. Возможно, победа персидского оружия при Шапуре II и Хосру Ануширване ускорила продвижение восточных мотивов и форм на запад. Эдесса и Нисибис в этот период были процветающими центрами месопотамской культуры, в которой смешались иранские, армянские, каппадокийские и сирийские элементы,35 и передавали их через купцов, монахов и ремесленников в Антиохию, Александрию, Эфес, Константинополь, наконец, в Равенну и Рим. Старые классические ордера — дорический, ионический, коринфский — стали почти бессмысленными в архитектурном мире арок, сводов, пеналов и куполов.

Византийское искусство, сформировавшееся таким образом, посвятило себя изложению доктрин христианства и показу славы государства. На облачениях и гобеленах, в мозаиках и фресках оно рассказывало о жизни Христа, о скорбях Марии, о карьере апостола или мученика, чьи кости хранились в церкви. Или же она переходила ко двору, украшала дворец государя, покрывала его официальные одежды символическими эмблемами или историческими узорами, ослепляла подданных яркой пышностью и заканчивалась изображением Христа и Марии в образе императора и царицы. У византийского художника был небольшой выбор покровителя, а значит, и темы или стиля; монарх или патриарх указывал ему, что и как делать. Он работал в группе и редко оставлял в истории индивидуальное имя. Он творил чудеса блеска, возвышал и унижал людей великолепием своих творений; но за служение абсолютному монарху и неизменному вероучению его искусство поплатилось формализмом, узостью и застоем.

В его распоряжении были богатые материалы: мраморные карьеры в Проконнесе, Аттике, Италии; колонны и капители со спиралью везде, где сохранился языческий храм; кирпич, почти растущий в высушенной солнцем земле. Обычно он работал с растворным кирпичом; он хорошо поддавался изогнутым формам, навязанным ему восточными стилями. Часто он довольствовался крестообразным планом — базиликой, пересеченной трансептом и продолженной до апсиды; иногда он разбивал базилику на восьмиугольники, как в церкви Святых Сергия и Вакха в Константинополе или в церкви Сан-Витале в Равенне. Но его отличительное мастерство, в котором он превзошел всех художников до него и после, заключалось в возведении круглого купола над многоугольным каркасом. Его излюбленным средством для достижения этой цели был маятник: то есть он строил арку или полукруг из кирпичей над каждой стороной многоугольника, поднимал сферический треугольник из кирпичей вверх и внутрь между каждым полукругом и устанавливал купол на получившееся круглое кольцо. Сферические треугольники — это маятники, «свисающие» с обода купола на вершину многоугольника. В архитектурном плане круг оказался квадратным. После этого базиликанский стиль практически исчез с Востока.

В этом здании византийский строитель использовал все навыки дюжины искусств. Он редко использовал статуи; он стремился не столько изобразить фигуры мужчин и женщин, сколько создать абстрактную красоту символической формы. Тем не менее, византийские скульпторы были мастерами, обладающими способностями, терпением и ресурсами. Они вырезали «Феодосийскую» столицу, соединив «уши» ионического и листья коринфского ордера; а чтобы еще больше запутать изобилие, они врезали в эту составную столицу целые джунгли животных и растений. Поскольку результат не слишком хорошо подходил для поддержания стены или арки, они вставили между ними и столицей импост или «пульвино», квадратный и широкий в верхней части, круглый и более узкий в основании; а затем, со временем, они вырезали и его цветами. Здесь, как и в купольной площади, Персия покорила Грецию. Но далее, художникам поручалось украшать стены назидательными или устрашающими картинами; мозаичисты выкладывали свои кубики из яркого камня или стекла, на фоне синего или золотого цвета, на полу или стенах, или над алтарем, или в спандрелях арок, или везде, где пустая поверхность бросала вызов восточному глазу. Ювелиры вставляли драгоценные камни в облачения, алтари, колонны, стены; металлисты вставляли золотые или серебряные пластины; деревообработчики вырезали перила кафедры или алтаря; ткачи развешивали гобелены, стелили ковры, покрывали алтарь и кафедру вышивкой и шелком. Никогда прежде искусство не было столь богатым по цвету, столь тонким по символизму, столь пышным по декору, столь хорошо приспособленным для того, чтобы успокоить интеллект и взволновать душу.

Только при Юстиниане греческий, римский, восточный и христианский факторы полностью слились в византийском искусстве. Восстание в Нике дало ему, как и другому Нерону, возможность отстроить свою столицу. В экстазе минутной свободы толпа сожгла Дом сената, бани Зевксиппа, портики Августеума, крыло императорского дворца, и Святую Софию, собор патриарха. Юстиниан мог бы перестроить эти по старым планам и в течение года или двух; вместо этого он решил потратить больше времени, денег и людей, сделать свою столицу красивее Рима и возвести церковь, которая затмила бы все другие сооружения на земле. Он начал одну из самых амбициозных строительных программ в истории: по всей империи выросли крепости, дворцы, монастыри, церкви, портики и ворота. В Константинополе он перестроил Дом сената из белого мрамора, а бани Зевксиппа — из полихромного мрамора; возвел мраморный портик и променад в Августеуме; провел в город пресную воду по новому акведуку, который соперничал с лучшими итальянскими. Свой собственный дворец он сделал вершиной великолепия и роскоши: его полы и стены были из мрамора, потолки с мозаичным блеском рассказывали о триумфах его правления и показывали сенаторов «в праздничном настроении, воздающих императору почти божественные почести».36 А на другом берегу Босфора, недалеко от Халкидона, он построил в качестве летней резиденции для Феодоры и ее двора дворцовую виллу Герион, оснащенную собственной гаванью, форумом, церковью и банями.

Через сорок дней после того, как восстание в Нике утихло, он начал строительство новой Святой Софии, посвященной не какому-либо святому с таким именем, а Святой Премудрости, или Творческому Логосу, Самого Бога. Из Траллеса в Малой Азии и из ионийского Милета он вызвал Антемия и Исидора, самых известных из живых архитекторов, для планирования и руководства работами. Отказавшись от традиционной базиликальной формы, они разработали проект, центром которого должен был стать просторный купол, опирающийся не на стены, а на массивные опоры, и подкрепленный полукуполом с обоих концов. Было задействовано десять тысяч рабочих, потрачено 320 000 фунтов золота ($134 000 000), что полностью опустошило казну. Губернаторам провинций было приказано прислать в новую святыню лучшие реликвии древних памятников; мрамор дюжины видов и оттенков был привезен из дюжины областей; золото, серебро, слоновая кость и драгоценные камни были влиты в отделку. Юстиниан сам принимал активное участие в проектировании и строительстве, а также в решении технических проблем (как рассказывает его презрительный поклонник). Одетый в белые льняные одежды, с посохом в руке и платком на голове, он день за днем следил за ходом работ, побуждая рабочих выполнять свои задачи грамотно и в срок. Через пять лет и десять месяцев строительство было завершено, и 26 декабря 537 года император и патриарх Менас возглавили торжественную инаугурационную процессию, вошедшую в великолепный собор. Юстиниан прошел один к кафедре и, подняв руки, воскликнул: «Слава Богу, который счел меня достойным совершить столь великое дело! О Соломон! Я победил тебя!»

План здания представлял собой греческий крест размером 250 на 225 футов; каждый конец креста был покрыт небольшим куполом; центральный купол возвышался над квадратом (100 на 100 футов), образованным пересекающимися руками; вершина купола находилась на высоте 180 футов над землей; его диаметр был на 100 футов-32 меньше, чем у купола Пантеона в Риме. Последний был залит бетоном цельным куском; купол Святой Софии был сделан из кирпича в виде тридцати сходящихся панелей — гораздо более слабая конструкция.* Отличие этого купола заключалось не в размерах, а в опоре: он опирался не на круглую конструкцию, как в Пантеоне, а на маятники и арки, которые служили посредниками между круглым ободом и квадратным основанием; никогда еще эта архитектурная проблема не была решена более удовлетворительно. Прокопий описал купол как «произведение восхитительное и ужасающее… казалось, что он не опирается на каменную кладку под ним, а подвешен на золотой цепи к высоте неба».37

Интерьер представлял собой панораму светящегося убранства. Мрамор разных цветов — белый, зеленый, красный, желтый, пурпурный, золотой — делал мостовую, стены и двухъярусные колоннады похожими на поле цветов. Изысканная резьба по камню покрывала капители, арки, эспадрильи, молдинги и карнизы классическими листьями аканта и виноградной лозы. Невиданные по размаху и великолепию мозаики смотрели со стен и сводов. Сорок серебряных люстр, свисающих с обода купола, помогали освещать церковь так же, как и многочисленные окна. Ощущение простора создавали длинные нефы и приделы, а также бесстолпное пространство под центральным куполом; металлические кружева серебряных перил перед апсидой и железных перил на верхней галерее; кафедра, инкрустированная слоновой костью, серебром и драгоценными камнями; серебряный трон патриарха; шелково-золотой занавес над алтарем с фигурами императора и императрицы, принимающих благословение Христа и Марии; сам золотой алтарь из редкого мрамора и священные сосуды из серебра и золота: Это пышное украшение могло бы оправдать Юстиниана в предвосхищении хвастовства могольских шахов — что они строят как гиганты, а отделывают как ювелиры.

Святая София стала одновременно и инаугурацией, и кульминацией византийского стиля. Люди повсюду говорили о ней как о «Великой церкви», и даже скептик Прокопий писал о ней с благоговением. «Когда человек входит в это здание, чтобы помолиться, он чувствует, что это не дело рук человеческих… Душа, возносясь к небу, осознает, что здесь Бог рядом и что Он радуется этому, избранному Им дому».†38

Святая София была высшим достижением Юстиниана, более долговечным, чем его завоевания или законы. Но Прокопий описывает еще двадцать четыре церкви, построенные или перестроенные им в столице, и замечает: «Если бы вы увидели одну из них саму по себе, вы бы подумали, что император построил только эту работу и потратил все время своего правления только на нее одну».39 По всей империи эта ярость строительства бушевала до самой смерти Юстиниана; и тот шестой век, который ознаменовал начало Темных веков на Западе, был на Востоке одной из богатейших эпох в истории архитектуры. В Эфесе, Антиохии, Газе, Иерусалиме, Александрии, Салониках, Равенне, Риме и от крымской Керчи до африканского Сфакса тысячи церквей праздновали триумф христианства над язычеством и восточно-византийского стиля над греко-римским. Внешние колонны, архитравы, фронтоны и фризы уступили место своду, подклету и куполу. В IV, V и VI веках Сирия пережила настоящий ренессанс; ее школы в Антиохии, Беритусе (Бейруте), Эдессе и Нисибисе выпускали ораторов, юристов, историков и еретиков; ее ремесленники преуспели в мозаике, текстиле и всех декоративных искусствах; ее архитекторы возвели сотню церквей; ее скульпторы украсили их роскошными рельефами.

Александрия была единственным городом в Империи, который никогда не переставал процветать. Ее основатель выбрал для нее место, которое практически вынудило весь средиземноморский мир использовать ее порты и развивать ее торговлю. Ни одна из ее античных или раннесредневековых архитектурных построек не сохранилась; но разрозненные реликвии ее работ из металла, слоновой кости, дерева и портретов говорят о народе, столь же богатом на искусство, как на чувственность и фанатизм. Коптская архитектура, начавшаяся с римских базилик, при Юстиниане стала преимущественно восточной.

Архитектурное великолепие Равенны началось вскоре после того, как в 404 году Гонорий сделал ее резиденцией Западной империи. Город процветал во время долгого правления Галлы Плацидии; благодаря тесным связям с Константинополем восточные художники и стили смешивались с итальянскими архитекторами и формами. Типичный восточный план купола, помещенного с венцами над трансептом крестообразного основания, появился здесь уже в 450 году в Мавзолее, где Плацидия наконец обрела спокойствие; в нем до сих пор можно увидеть знаменитую мозаику с изображением Христа как доброго пастыря. В 458 году епископ Неон добавил к купольному баптистерию базилики Урсиана серию мозаик, включающих удивительно индивидуальные портреты апостолов. Около 500 года Теодорих построил для своего арианского епископа собор, названный в честь святого Аполлинария, предполагаемого основателя христианской общины в Равенне; здесь, на всемирно известных мозаиках, святые в белых одеждах предстают с чопорной торжественностью, которая уже наводит на мысль о византийском стиле.

Завоевание Равенны Белизарием способствовало победе византийского искусства в Италии. Церковь Сан-Витале была завершена (547 г.) при Юстиниане и Феодоре, которые финансировали ее украшение и придали ей свои неотразимые черты. Есть все основания полагать, что эти мозаики являются реалистичными портретами, и императору и императрице следует отдать должное за мужество, позволившее передать их изображения потомкам. Позы этих правителей, церковников и евнухов жесткие и угловатые; их жесткая фронтальность — возврат к доклассическим формам; одеяния женщин — мозаичный триумф, но нам не хватает здесь счастливой грации процессии в Парфеноне, или Ara pacis Августа, или благородства и нежности фигур на порталах Шартра или Реймса.

Через два года после посвящения Сан-Витале епископ Равенны освятил Сант-Аполлинаре-ин-Классе — вторую церковь в честь святого покровителя города, расположенную в морском пригороде, который когда-то был адриатической базой римского флота (classis). Это старый римский базиликанский план, но на составных капителях византийский штрих в виде акантовых листьев, неклассически скрученных и закрученных, словно надутых каким-то восточным ветром. Длинные ряды совершенных колонн, красочные мозаики (седьмого века) в архивольтах и спандрелях колоннад, прекрасные лепные доски на хорах, крест из драгоценных камней на ложе из мозаичных звезд в апсиде — все это делает его одной из выдающихся святынь полуострова, который представляет собой почти галерею искусств.

Архитектура была шедевром византийского художника, но вокруг нее или внутри нее была дюжина других искусств, в которых он достиг незабываемого совершенства. Он не заботился о круглой скульптуре; настроение эпохи предпочитало цвет линии; однако Прокопий превозносил скульпторов своего времени — предположительно, резчиков рельефов — как равных Фидию и Праксителю; на некоторых каменных саркофагах IV, V и VI веков человеческие фигуры высечены с почти эллинским изяществом, сдобренным азиатским изобилием орнамента. Резьба по слоновой кости была излюбленным искусством византийцев; они использовали ее для диптихов, триптихов, обложек книг, шкатулок, парфюмерных коробочек, статуэток, инкрустаций и сотни декоративных способов; в этом ремесле эллинские приемы сохранились без изменений, и лишь боги и герои превратились в Христа и святых. Кресло из слоновой кости епископа Максимиана в базилике Урсиана в Равенне (ок. 550 г.) — крупное достижение в малом искусстве.

В то время как на Дальнем Востоке в шестом веке экспериментировали с масляными красками,40 Византийская живопись придерживалась традиционных греческих методов: энкаустика — краски, выжигаемые на панелях из дерева, холста или льна; фреска — краски, смешанные с известью и нанесенные на влажную штукатурку; темпера — краски, смешанные с размерами или камедью, клеем и яичным белком и нанесенные на панели или на уже высохшую штукатурку. Византийские художники умели изображать расстояние и глубину, но обычно уклонялись от трудностей перспективы, заполняя задний план зданиями и ширмами. Портретов было много, но до наших дней дошли лишь немногие. Стены церквей украшались фресками; сохранившиеся фрагменты демонстрируют грубый реализм, бесформенные руки, низкорослые фигуры, обрюзгшие лица и невероятные прически.

Византийский художник преуспевал и наслаждался минутой; его дошедшие до нас шедевры живописи — это не фрески или панно, а миниатюры, которыми он буквально «осветил» — сделал яркими и красочными — издания своей эпохи.* Книги, будучи дорогими, украшались, как и другие драгоценные предметы. Миниатюрист сначала набрасывал эскиз на папирусе, пергаменте или пергаменте тонкой кистью или пером, накладывал фон, обычно золотой или голубой, заполнял его красками и украшал фон и границы изящными и тонкими формами. Сначала он просто разрабатывал начальную букву главы или страницы; иногда он создавал портрет автора; затем иллюстрировал текст рисунками; наконец, по мере совершенствования своего искусства он почти забывал о тексте и распускался в роскошном орнаменте, беря геометрический или цветочный мотив, или религиозный символ, и повторяя его в лабиринте вариаций, пока вся страница не становилась великолепием цвета и линии, а текст не казался вторжением из более грубого мира.

Иллюминирование рукописей практиковалось в фараоновском и птолемеевском Египте, а затем перешло в эллинистическую Грецию и Рим. В Ватикане хранится «Энеида», а в Амброзианской библиотеке в Милане — «Илиада», обе приписываются к четвертому веку и полностью классические по орнаменту. Переход от языческой миниатюры к христианской прослеживается в «Топографии христианской» Космы Индикоплевста (ок. 547 г.), который заслужил свое прозвище, отправившись в Индию, а славу — пытаясь доказать, что земля плоская. Самая древняя из сохранившихся религиозных миниатюр — «Бытие» V века, хранящаяся в Венской библиотеке; текст написан золотыми и серебряными буквами на двадцати четырех листах пурпурного пергамента; сорок восемь миниатюр, выполненных белым, зеленым, фиолетовым, красным и черным цветами, изображают историю человека от грехопадения Адама до смерти Иакова. Столь же прекрасны «Иешуа Ротулус» (Малый свиток Книги Иисуса Навина) в Ватикане и Книга Евангелий, иллюминированная монахом Рабулой в Месопотамии в 586 году. Из Месопотамии и Сирии пришли фигуры и символы, которые доминировали в иконографии, или живописи, византийского мира; повторяясь в тысяче форм в мелких искусствах, они стали стереотипными и условными и привнесли смертельную неизменность в византийское искусство.

Любящий блеск и постоянство, византийский художник сделал мозаику своим любимым средством. Для полов он выбирал тессеры из цветного мрамора, как это делали египтяне, греки и римляне; для других поверхностей он использовал кубики стекла или эмали всех оттенков, вырезанные разных размеров, но обычно площадью в восьмую часть дюйма. Иногда к кубикам примешивались драгоценные камни. Мозаика часто использовалась для изготовления переносных картин или икон, которые устанавливались в церквях или домах, или брались с собой в путешествия в качестве вспомогательных средств для набожности и безопасности; предпочтительно, однако, мозаичист стремился к более широким масштабам церковных или дворцовых стен. В своей мастерской, на холсте с цветным рисунком, он предварительно укладывал свои кубики; и здесь его искусство напрягалось, чтобы сразу же под его рукой получить точную градацию и плавление цветов, которые должны были почувствовать другие глаза с большого расстояния. Тем временем на покрываемую поверхность наносился слой тяжелого цемента, а затем слой тонкого цемента; в эту матрицу мозаичист, следуя модели холста, вдавливал свои кубики, обычно со срезанными гранями спереди, чтобы поймать свет. Предпочтение отдавалось изогнутым поверхностям, таким как купола, а также воронкам или полукуполам апсид, похожим на раковины, поскольку они в разное время и под разным углом улавливали различные виды смягченного и затененного света. Из этого кропотливого искусства готика черпала вдохновение для создания витражей.

Такое стекло упоминается в текстах пятого века, но ни одного примера не сохранилось, и, очевидно, пятно было внешним, а не плавленым.41 Стеклорежущему и выдувному искусству уже тысяча лет, и Сирия, самая ранняя из известных родина этих ремесел, все еще оставалась их центром. Искусство гравировки на драгоценных металлах и камнях ухудшилось со времен Аврелия; византийские геммы, монеты и печати имеют относительно плохой дизайн и качество изготовления. Тем не менее ювелиры продавали свои изделия почти всем сословиям, ведь украшения были душой Византии. В столице было множество мастерских ювелиров и серебряных дел мастеров; золотые пиксы, потиры и реликварии украшали многие алтари, а серебряные тарелки украшали столы богатых домов.

В каждом доме, почти в каждом человеке были какие-то текстильные изделия. Египет лидировал в производстве тонких, многоцветных, фигурных тканей — одежды, занавесок, покрывал и занавесок; копты были мастерами в этих областях. Некоторые египетские гобелены этого периода почти идентичны по технике исполнения гобеленам Гобеленов.42 Византийские ткачи изготавливали шелковые парчи, вышивки, даже вышитые саваны — лини, реалистично расписанные чертами умерших. В Константинополе человека узнавали по одежде, которую он носил; каждое сословие ценило и защищало какую-то отличительную изысканность в одежде, и византийская ассамблея, несомненно, сияла, как павлиний хвост.

Музыка была популярна среди всех сословий. Она играла все большую роль в церковной литургии и помогала соединить эмоции с верой. В четвертом веке Алипий написал «Музыкальное введение», сохранившиеся части которого являются нашим главным руководством по музыкальной нотации греков. В том же веке ноты были заменены абстрактными знаками, неймами; Амвросий, очевидно, ввел их в Милане, Иларий — в Галлии, Иероним — в Риме. Примерно в конце пятого века Роман, греческий монах, сочинил слова и музыку гимнов, которые до сих пор составляют часть греческой литургии и никогда не были превзойдены по глубине чувств и силе выражения. Боэций написал сочинение De Musica, обобщив теории Пифагора, Аристоксена и Птолемея; этот небольшой трактат использовался в качестве учебника по музыке в Оксфорде и Кембридже вплоть до наших дней.43

Чтобы понять восточное искусство, нужно быть восточным человеком. Для западного человека суть византинизма заключается в том, что Восток стал верховным в сердце и голове Греции: самодержавное правление, иерархическая стабильность классов, застой в науке и философии, доминирующая в государстве церковь, доминирующий в религии народ, роскошные одеяния и величественные церемонии, звучный и живописный ритуал, гипнотический напев повторяющейся музыки, переполнение чувств блеском и цветом, покорение натурализма воображением, погружение репрезентативности в декоративное искусство. Древнегреческому духу все это показалось бы чуждым и невыносимым, но сама Греция теперь была частью Востока. Азиатская вялость навалилась на греческий мир именно тогда, когда ему предстояло бросить вызов самой жизни, благодаря возрожденной жизненной силе Персии и невероятной энергии ислама.

За Евфратом и Тигром, через всю историю Греции и Рима, лежала та почти тайная империя, которая тысячу лет противостояла расширяющейся Европе и азиатским ордам, никогда не забывая о своей славе Ахеменидов, медленно восстанавливаясь после парфянских войн и так гордо сохраняя свою уникальную и аристократическую культуру под руководством мужественных сасанидских монархов, что превратила исламское завоевание Ирана в персидский Ренессанс.

В третьем веке Иран значил больше, чем Иран или Персия сегодня. По своему названию он был землей «ариев» и включал в себя Афганистан, Белуджистан, Согдиану и Балх, а также Ирак. «Персия, древнее название современной провинции Фарс, была лишь юго-восточной частью этой империи; но греки и римляне, не заботясь о «варварах», дали название части всему государству. Через центр Ирана, от гималайского юго-востока до кавказского северо-запада, проходил горный разделительный барьер; на востоке было засушливое возвышенное плато; на западе лежали зеленые долины рек-близнецов, периодические разливы которых впадали в лабиринт каналов и делали Западную Персию богатой пшеницей и финиками, виноградниками и фруктами. Между реками или вдоль них, или прячась в холмах, или обнимая пустынные оазисы, располагались мириады деревень, тысяча городов, сотня городов: Экбатана, Раи, Мосул, Истахр (некогда Персеполис), Сузы, Селевкия и великолепный Ктесифон, резиденция сасанидских царей.

Аммиан описывает персов этого периода как «почти всех стройных, несколько смуглых… с некрасивыми бородами и длинными, лохматыми волосами».1 Представители высших классов не были лохматыми и не всегда стройными, часто они были красивыми, с гордой осанкой и легкой грацией, с тягой к опасным видам спорта и великолепной одежде. Мужчины покрывали головы тюрбанами, ноги — мешковатыми штанами, ступни — сандалиями или сапогами на шнуровке; богатые носили плащи или туники из шерсти и шелка, подпоясывались поясом и мечом; бедняки довольствовались одеждой из хлопка, шерсти или шкур. Женщины одевались в сапоги и бриджи, свободные рубашки, плащи и струящиеся одеяния; они завивали свои черные волосы в спираль спереди, распускали их сзади и украшали цветами. Все классы любили цвет и орнамент. Священники и ревностные зороастрийцы носили белые хлопковые одежды как символ чистоты, генералы предпочитали красный цвет, цари выделялись красными туфлями, синими шароварами и головным убором, увенчанным надутым шаром или головой зверя или птицы. В Персии, как и во всех цивилизованных обществах, одежда составляла половину мужчины и чуть больше — женщины.

Типичный образованный перс был по-галликански импульсивен, восторжен и непостоянен, часто ленив, но быстро насторожен, склонен к «безумным и экстравагантным разговорам… скорее коварен, чем храбр, и его можно опасаться только на большом расстоянии».2-Именно там они держали своих врагов. Бедняки пили пиво, но почти все сословия, включая богов, предпочитали вино; благочестивые и бережливые персы наливали его по религиозному ритуалу, ждали разумное время, пока боги придут и выпьют, а затем сами пили священный напиток.3 Персидские нравы в сасанидский период описываются как более грубые, чем в ахеменидский, и более утонченные, чем в парфянский;4 Но рассказы Прокопия оставляют впечатление, что персы по-прежнему были лучшими джентльменами, чем греки.5 Церемонии и дипломатические формы персидского двора были в значительной степени переняты греческими императорами; соперничающие государи обращались друг к другу «брат», обеспечивали иммунитет и безопасную доставку иностранных дипломатов, освобождали их от таможенных досмотров и пошлин.6 Условности европейской и американской дипломатии можно проследить до дворов персидских царей.

«Большинство персов, — сообщал Аммиан, — чрезвычайно склонны к мздоимству».7 но он признает, что педерастия и проституция были среди них менее распространены, чем среди греков. Рабби Гамалиил хвалил персов за три качества: «Они умеренны в еде, скромны в питии и в супружеских отношениях».8 Все средства использовались для стимулирования брака и рождаемости, чтобы мужской силы хватало на войну; в этом аспекте Марс, а не Венера, является богом любви. Религия предписывала брак, отмечала его торжественными обрядами и учила, что плодородие укрепляет Ормузда, бога света, в его космическом конфликте с Ахриманом, сатаной зороастрийского вероучения.9 Глава семьи поклонялся предкам у семейного очага и искал потомство, чтобы обеспечить себе культ и заботу; если у него не рождался сын, он усыновлял его. Родители обычно устраивали браки своих детей, часто с помощью профессионального брачного агента; но женщина могла выйти замуж и против воли родителей. Приданое и брачные расчеты финансировали ранние браки и воспитание детей. Многоженство было разрешено и рекомендовалось в тех случаях, когда первая жена оказывалась бесплодной. Прелюбодеяние процветало.10 Муж мог развестись с женой за неверность, жена — с мужем за дезертирство и жестокость. Наложницы были разрешены. Подобно древнегреческим гетайрам, эти наложницы могли свободно передвигаться по городу и посещать мужские пиры;11 Но законные жены обычно содержались в частных квартирах в доме;12 Этот старый персидский обычай был завещан исламу. Персидские женщины были необычайно красивы, и, возможно, мужчинам приходилось беречься от них. В «Шахнаме» Фирдоуси именно женщины жаждут и берут на себя инициативу в ухаживании и соблазнении. Женское очарование преодолевает мужские законы.

Детей воспитывали с помощью религиозной веры, которая, кажется, является неотъемлемой частью родительского авторитета. Они развлекали себя играми в мяч, атлетикой и шахматами,13 В раннем возрасте они приобщались к развлечениям старших — стрельбе, скачкам, поло и охоте. Каждый сасанид считал музыку необходимой для религии, любви и войны; «музыка и песни красивых женщин, — говорит Фирдоуси, — сопровождали сцену» на царских банкетах и приемах14;14 Лира, гитара, флейта, труба, рог, барабан и другие инструменты были в изобилии; традиция гласит, что любимый певец Хосру Парвеза, Барбад, сочинил 360 песен и пел их своему царственному покровителю по одной в течение года.15 В образовании религия также играла важную роль; начальные школы располагались на территории храмов, и в них преподавали священники. Высшее образование в области литературы, медицины, науки и философии давалось в знаменитой академии в Джунд-и-Шапуре в Сузиане. Сыновья феодальных вождей и провинциальных сатрапов часто жили рядом с королем и получали образование вместе с принцами королевской семьи в колледже при дворе.16

Пехлеви, индоевропейский язык парфянской Персии, продолжал использоваться. От его литературы этого периода сохранилось всего около 600 000 слов, почти все они касаются религии. Мы знаем, что она была обширной;17 Но поскольку жрецы были его хранителями и передатчиками, они позволили большей части светского материала исчезнуть. (Подобный процесс, возможно, ввел нас в заблуждение относительно подавляющего религиозного характера раннесредневековой литературы в христианстве). Сасанидские цари были просвещенными покровителями литературы и философии — прежде всего Хосру Ануширван: он перевел Платона и Аристотеля на пехлеви, преподавал их в Джунд-и-Шапуре и даже сам читал их. Во время его правления было составлено множество исторических анналов, из которых уцелел лишь «Карнамаки-Артахшатр», или «Деяния Ардашира», смесь истории и романа, послужившая Фирдоуси основой для его «Шахнаме». Когда Юстиниан закрыл афинские школы, семь их профессоров бежали в Персию и нашли убежище при дворе Хосру. Со временем они затосковали по дому, и в договоре с Юстинианом от 533 года «варварский» царь оговорил, что греческим мудрецам будет позволено вернуться и избавиться от преследований.

При этом просвещенном монархе колледж Джунд-и-Шапур, основанный в четвертом или пятом веке, стал «величайшим интеллектуальным центром того времени».18 Студенты и учителя приезжали в него со всех концов света. Там были приняты христиане-несториане, которые привезли с собой сирийские переводы греческих трудов по медицине и философии. Неоплатоники посеяли там семена суфийского мистицизма; медицинская наука Индии, Персии, Сирии и Греции смешалась и породила процветающую школу терапии.19 Согласно персидской теории, болезнь возникала из-за загрязнения и нечистоты одного или нескольких из четырех элементов — огня, воды, земли и воздуха; общественное здоровье, говорили персидские врачи и жрецы, требовало сжигания всех гнилостных веществ, а индивидуальное здоровье — строгого соблюдения зороастрийского кодекса чистоты.20

О персидской астрономии этого периода известно лишь то, что она вела упорядоченный календарь, делила год на двенадцать месяцев по тридцать дней, каждый месяц на две семидневные и две восьмидневные недели, и добавляла пять интеркальных дней в конце года.21 Астрология и магия были повсеместны; ни один важный шаг не предпринимался без учета состояния созвездий; любая земная карьера, по мнению людей, определялась добрыми и злыми звездами, которые сражались на небе, как ангелы и демоны сражаются в человеческой душе — древняя война Ормузда и Ахримана.

Сасанидская династия вернула зороастрийской религии авторитет и достаток; земли и десятины были закреплены за жрецами; правительство было основано на религии, как в Европе. Архимаг, уступавший по власти только царю, возглавлял вездесущую наследственную жреческую касту волхвов, которые контролировали почти всю интеллектуальную жизнь Персии, пугали грешников и бунтарей угрозами ада и держали персидские умы и массы в рабстве на протяжении четырех веков.22 Время от времени они защищали граждан от мытарей, а бедняков — от угнетения.23 Магическая организация была настолько богата, что цари иногда брали большие суммы из храмовых сокровищниц. В каждом крупном городе был храм огня, в котором священное пламя, якобы неугасимое, символизировало бога света. Только жизнь в добродетели и ритуальной чистоте могла спасти душу от Ахримана; в борьбе с этим дьяволом была жизненно необходима помощь волхвов и их магических гаданий, заклинаний, чародейств и молитв. Помогая таким образом, душа обретала святость и чистоту, проходила ужасную процедуру Страшного суда и наслаждалась вечным счастьем в раю.

Вокруг этой официальной веры другие религии нашли скромное место. Митра, бог солнца, столь популярный у парфян, получил незначительное поклонение в качестве главного помощника Ормузда. Но зороастрийские жрецы, как и христиане, мусульмане и иудеи, считали упорное отступничество от национального вероучения смертным преступлением. Когда Мани (ок. 216-76 гг.), объявивший себя четвертым божественным посланником в ряду Будды, Зороастра и Иисуса, провозгласил религию безбрачия, пацифизма и квиетизма, воинственные и националистически настроенные волхвы распяли его, и манихейству пришлось искать свой главный успех за границей. Однако к иудаизму и христианству сасанидские священники и цари были в целом терпимы, как и римские папы, которые были более снисходительны к евреям, чем к еретикам. Большое количество евреев нашло убежище в западных провинциях Персидской империи. Когда сасаниды пришли к власти, христианство уже утвердилось там; его терпели, пока оно не стало официальной верой вековых врагов Персии — Греции и Рима; его преследовали после того, как его духовенство, как в Нисибисе в 338 году, приняло активное участие в защите византийской территории против Шапура II,24 и христиане в Персии проявили свои естественные надежды на византийскую победу.25 В 341 году Шапур приказал истребить всех христиан в своей империи; целые деревни христиан были истреблены, когда он ограничил запрет священниками, монахами и монахинями; даже в этом случае 16 000 христиан погибли в гонениях, которые продолжались до смерти Шапура (379). Ездегирд I (399–420 гг.) восстановил религиозную свободу христиан и помог им отстроить свои церкви. В 422 году собор персидских епископов сделал персидскую христианскую церковь независимой как от греческого, так и от римского христианства.

В рамках религиозных культов и споров, правительственных эдиктов и кризисов, гражданских и внешних войн народ нетерпеливо обеспечивал жизнедеятельность государства и церкви, обрабатывая землю, пася стада, занимаясь ремеслами, ведя торговлю. Сельское хозяйство было возведено в ранг религиозного долга: расчистить пустыню, возделать землю, уничтожить вредителей и сорняки, вернуть пустующие земли, запрудить ручьи, чтобы оросить землю — эти героические труды, как говорили людям, обеспечивали окончательную победу Ормузда над Ахриманом. Персидский крестьянин нуждался в духовном утешении, ведь обычно он работал в качестве арендатора у феодала и платил от шестой до третьей части своего урожая в виде налогов и податей. Около 540 года персы переняли у Индии искусство изготовления сахара из тростника; греческий император Ираклий нашел сокровищницу сахара в царском дворце в Ктесифоне (627 г.); арабы, завоевав Персию четырнадцать лет спустя, вскоре научились выращивать это растение и ввели его в Египет, Сицилию, Марокко и Испанию, откуда оно распространилось по всей Европе.26 Животноводство было персидской сильной стороной; персидские лошади уступали арабским по родословной, духу, красоте и скорости; каждый перс любил лошадь, как Рустам любил Ракуша. Собака была настолько полезна в охране стад и домов, что персы сделали ее священным животным; а персидская кошка приобрела всеобщее признание.

Персидская промышленность при Сасанах развивалась от домашних к городским формам. Гильдии были многочисленны, а в некоторых городах появился революционный пролетариат.27 Шелкоткачество было завезено из Китая; сасанидские шелка искали повсюду и служили образцами для текстильного искусства Византии, Китая и Японии. Китайские купцы приезжали в Иран, чтобы продать шелк-сырец и купить ковры, драгоценности, румяна; армяне, сирийцы и евреи связывали Персию, Византию и Рим медленным обменом. Хорошие дороги и мосты, хорошо охраняемые, позволяли государственным почтам и купеческим караванам связывать Ктесифон со всеми провинциями; в Персидском заливе были построены гавани, чтобы ускорить торговлю с Индией. Правительственные постановления ограничивали цены на кукурузу, лекарства и другие товары первой необходимости, а также предотвращали появление «углов» и монополий.28 О богатстве высших классов можно судить по истории о бароне, который, пригласив на обед тысячу гостей и обнаружив, что у него всего 500 сервизов, смог занять еще 500 у своих соседей.29

Феодалы, жившие в основном в своих сельских поместьях, организовывали эксплуатацию земли и людей и собирали из своих арендаторов полки для участия в войнах. Они готовили себя к бою, увлеченно и храбро следуя за погоней; они служили в качестве галантных кавалеристов, вооружая людей и животных, как в более поздней феодальной Европе; но они не дотягивали до римлян ни в дисциплине своих войск, ни в применении новейших инженерных искусств осады и обороны. Над ними в социальной касте стояли крупные аристократы, которые управляли провинциями в качестве сатрапов или возглавляли департаменты правительства. Управление должно было быть достаточно компетентным, поскольку, хотя налогообложение было менее суровым, чем в Римской империи Востока или Запада, персидская казна часто была богаче императорской. В 626 году в казне Хосру Парвеза было 460 000 000 долларов, а ежегодный доход составлял 170 000 000 долларов.30- огромные суммы с точки зрения покупательной способности средневекового серебра и золота.

Закон был создан царями, их советниками и волхвами на основе старого авестийского кодекса; его толкование и исполнение оставалось за жрецами. Аммиан, воевавший с персами, считал их судей «праведными людьми с доказанным опытом и юридическим образованием».31 В целом персы были известны как люди слова. Клятвы в суде были окружены всем ореолом религии; нарушившие клятву сурово наказывались в законе, а в аду — бесконечным ливнем стрел, топоров и камней. Для выявления вины использовались испытания: подозреваемым предлагалось пройти по раскаленным веществам, пройти через огонь или съесть отравленную пищу. Детоубийство и аборты запрещались и карались суровыми наказаниями; педерастия каралась смертью; уличенный в прелюбодеянии изгонялся, а прелюбодейка лишалась носа и ушей. Можно было подавать апелляцию в высшие судебные инстанции, а смертные приговоры приводились в исполнение только после рассмотрения и утверждения королем.

Царь приписывал свою власть богам, представлял себя их наместником и подражал их превосходству над собственными постановлениями. Он называл себя, когда позволяло время, «Царь царей, царь арийцев и неарийцев, владыка Вселенной, потомок богов»;32 Шапур II добавил: «Брат Солнца и Луны, спутник звезд». Теоретически абсолютный, сасанидский монарх обычно действовал по совету своих министров, которые составляли государственный совет. Мусульманский историк Масуди высоко оценил «превосходное управление сасанидских царей, их упорядоченную политику, заботу о подданных и процветание их владений» 33.33 Хосру Ануширван, согласно Ибн Халдуну, сказал: «Без армии нет царя; без доходов нет армии; без налогов нет доходов; без сельского хозяйства нет налогов; без справедливого правительства нет сельского хозяйства».34 В обычное время монархический пост был наследственным, но мог передаваться королем младшему сыну; в двух случаях верховная власть принадлежала королевам. Когда прямого наследника не было, правителя выбирали дворяне и прелаты, но их выбор ограничивался членами королевской семьи.

Жизнь короля представляла собой изнурительный круг обязанностей. От него ждали бесстрашия на охоте; он выезжал на нее в парчовом павильоне, запряженном десятью царственно одетыми верблюдами; семь верблюдов несли его трон, сто — его менестрелей. Десять тысяч рыцарей могли сопровождать его, но, если верить сасанидским наскальным рельефам, он должен был, наконец, сесть на коня и предстать перед первым лицом оленя, горного козла, антилопы, буйвола, тигра, льва или какого-нибудь другого из животных, собранных в царском парке или «раю». Вернувшись в свой дворец, он приступил к государственным делам в окружении тысячи слуг и в лабиринте церемоний. Ему приходилось облачаться в усыпанные драгоценностями одежды, восседать на золотом троне и носить столь громоздкую корону, что она должна была висеть на невидимом расстоянии от его неподвижной головы. Так он принимал послов и гостей, соблюдал тысячу протокольных пунктиков, выносил решения, принимал назначения и доклады. Те, кто приближался к нему, преклоняли колена, целовали землю, вставали только по его приказу и говорили с ним через платок, приложенный ко рту, чтобы не заразить и не осквернить короля своим дыханием. Ночью он удалялся к одной из своих жен или наложниц и евгенически распространял свое превосходное семя.

Сасан, согласно персидской традиции, был жрецом Персеполя; его сын Папак был мелким князем Хура; Папак убил Гозира, правителя провинции Персис, сделал себя царем провинции и завещал свою власть сыну Шапуру; Шапур умер от своевременного несчастного случая, и ему наследовал его брат Ардашир. Артабан V, последний из арсакидских или парфянских царей Персии, отказался признать эту новую местную династию; Ардашир сверг Артабана в битве (224 г.) и стал царем царей (226 г.). Он заменил свободное феодальное правление Арсакидов сильной царской властью, управляемой через централизованную, но разросшуюся бюрократию; заручился поддержкой касты священников, восстановив зороастрийскую иерархию и веру; и пробудил гордость народа, объявив, что уничтожит эллинистическое влияние в Персии, отомстит Дарию II за наследников Александра и вновь завоюет все территории, некогда принадлежавшие Ахеменидам. Он почти сдержал свое слово. Его стремительные походы расширили границы Персии до Оксуса на северо-востоке и до Евфрата на западе. Умирая (241 г.), он возложил корону на голову своего сына Шапура и велел ему загнать греков и римлян в море.

РИС. 1-Внутренний вид Санта-Мария-Маджоре

Рим

РИС. 2. Внутренний вид Святой Софии

Константинополь

РИС. 3. Внутренний интерьер Сан-Витале

Равенна

Рис. 4 — Деталь рельефа скалы

Так-и-Бустан

Любезно предоставлено Институтом Азии

РИС. 5 — Двор Большой мечети

Дамаск

Любезно предоставлено Метрополитен-музеем

Рис. 6 — Купол скалы

Иерусалим

РИС. 7 — Часть каменного рельефа

Мшатта, Сирия

РИС. 8 — Суд мечети Эль-Азхар

Каир

РИС. 9. Деревянный минбар в мечети Эль-Агса

Иерусалим

РИС. 10-Павильон на Дворе львов, Аихамбра

Гранада

РИС. 11-Внешний вид мечети

Кордова

ФИГ. 12 — Фасад собора Святого Марка

Венеция

РИС. 13. Площадь Дуомо с видом на баптистерий, собор и учебную башню

Пиза

РИС. 14-Внешний вид Капеллы Палатина

Палермо

Рис. 15 — Апсида собора

Монреале

Шапур или Сапор I (241-72 гг.) унаследовал всю энергию и ремесло своего отца. Наскальные рельефы представляют его как человека с красивыми и благородными чертами лица; но эти рельефы, несомненно, были стилизованными комплиментами. Он получил хорошее образование и любил учиться; он был так очарован беседой софиста Евстафия, греческого посла, что подумывал оставить свой трон и стать философом.35 В отличие от своего позднего тезки, он предоставил полную свободу всем религиям, разрешил Мани проповедовать при своем дворе и объявил, что «волхвы, манихеи, иудеи, христиане и все люди любой религии должны быть оставлены в его империи беспрепятственно».36 Продолжая редактировать Авесту, Ардашир убедил священников включить в эту персидскую Библию светские труды по метафизике, астрономии и медицине, в основном заимствованные из Индии и Греции. Он был либеральным покровителем искусств. Он не был таким великим полководцем, как Шапур II или два Хосруса, но он был самым искусным администратором в длинной сасанидской линии. Он построил новую столицу в Шапуре, руины которой до сих пор носят его имя; а в Шуштаре, на реке Карун, он возвел одно из крупнейших инженерных сооружений древности — плотину из гранитных блоков, образующую мост длиной 1710 футов и шириной 20 футов; русло потока было временно изменено, чтобы позволить строительство; его дно было прочно вымощено, а огромные шлюзовые ворота регулировали поток. Традиция гласит, что Шапур использовал римских инженеров и пленников для проектирования и строительства этой плотины, которая продолжает функционировать до нашего века.37 Неохотно начав войну, Шапур вторгся в Сирию, дошел до Антиохии, был разбит римской армией и заключил мир (244 г.), по которому Риму было возвращено все, что он захватил. Возмущенный сотрудничеством Армении с Римом, он вошел в эту страну и основал там династию, дружественную Персии (252 г.). Защитив правый фланг, он возобновил войну с Римом, разбил и взял в плен императора Валериана (260), разграбил Антиохию и увел тысячи пленных на принудительные работы в Иран. Оденат, губернатор Пальмиры, объединил силы с Римом и вынудил Шапура вновь подчиниться Евфрату как римско-персидской границе.

Его преемники, с 272 по 302 год, были царскими посредственностями. История недооценивает Хормизда II (302-9 гг.), поскольку он поддерживал процветание и мир. Он занимался ремонтом общественных зданий и частных жилищ, особенно бедняков, причем за государственный счет. Он учредил новый суд, который рассматривал жалобы бедных на богатых и часто сам председательствовал в нем. Неизвестно, помешали ли эти странные привычки его сыну унаследовать трон; в любом случае, когда Хормизд умер, вельможи посадили его сына в тюрьму и передали трон его еще не родившемуся ребенку, которого они уверенно провозгласили Шапуром II; для пущей убедительности они короновали плод, подвесив царскую диадему над чревом матери.38

С таким хорошим началом Шапур II вступил в самое долгое правление в истории Азии (309-79 гг.). С детства его готовили к войне; он закалил свое тело и волю, а в шестнадцать лет взял в свои руки власть и поле. Вторгшись в восточную Аравию, он разорил несколько деревень, убил тысячи пленников, а других привел в рабство, привязав к их ранам веревками. В 337 году он возобновил войну с Римом за овладение торговыми путями на Дальний Восток и продолжал ее, с перерывами на мирную жизнь, почти до самой своей смерти. Обращение Рима и Армении в христианство придало старой борьбе новый накал, как будто боги в гомеровском неистовстве вступили в схватку. На протяжении сорока лет Шапур сражался с длинной чередой римских императоров. Юлиан оттеснил его к Ктесифону, но бесславно отступил; Иовиан, перехитрив его, был вынужден заключить мир (363 г.), по которому Шапур получил римские провинции на Тигре и всю Армению. Когда Шапур II умер, Персия находилась на пике своего могущества и престижа, а сто тысяч акров земли были улучшены человеческой кровью.

В следующем веке война переместилась на восточную границу. Около 425 года туранцы, известные грекам как эфталиты и ошибочно называемые «белыми гуннами», захватили область между Оксусом и Джаксартом. Сасанидский царь Бахрам V (420-38 гг.), прозванный Гуром — «диким ослом» — из-за своих безрассудных охотничьих подвигов, успешно боролся с ними; но после его смерти они распространились благодаря плодородию и войне и создали империю, простиравшуюся от Каспия до Инда, со столицей в Гургане и главным городом в Балхе. Они победили и убили царя Фируза (459-84) и заставили царя Баласа (484-8) платить им дань.

Находясь под угрозой на востоке, Персия в то же время была ввергнута в хаос борьбой монархии за сохранение своей власти с вельможами и жрецами. Кавадх I (488–531) решил ослабить этих врагов, поощряя коммунистическое движение, которое сделало их главным объектом своей атаки. Около 490 года Маздак, зороастрийский священник, объявил себя посланным Богом, чтобы проповедовать старое вероучение: что все люди рождаются равными, что никто не имеет естественного права владеть большим, чем другой, что собственность и брак — человеческие изобретения и жалкие ошибки, и что все товары и все женщины должны быть общей собственностью всех мужчин. Его противники утверждали, что он потворствует воровству, прелюбодеянию и кровосмешению как естественному протесту против собственности и брака и как законному приближению к утопии. Бедняки и некоторые другие слушали его с радостью, но Маздак, вероятно, был удивлен, получив одобрение царя. Его последователи начали грабить не только дома, но и гаремы богачей, уводя в свои владения самых знатных и дорогих наложниц. Возмущенные вельможи заточили Кавада в тюрьму, а на трон посадили его брата Джамаспа. После трех лет пребывания в «Замке забвения» Кавадх бежал и скрылся у эфталитов. Желая заполучить зависимого правителя Персии, они снабдили его армией и помогли взять Ктесифон. Джамасп отрекся от престола, вельможи бежали в свои поместья, а Кавадх снова стал царем царей (499 г.). Укрепив свою власть, он ополчился на коммунистов, предал смерти Маздака и тысячи его сторонников.39 Возможно, это движение повысило статус труда, ведь постановления государственного совета отныне подписывали не только принцы и прелаты, но и главы крупнейших гильдий.40 Кавадх правил еще одно поколение, успешно воевал со своими друзьями эфталитами, безрезультатно — с Римом, а умирая, оставил трон своему второму сыну Хосру, величайшему из сасанидских царей.

Хосру I («Прекрасная слава», 531-79 гг.) греки называли Хосроем, арабы — Кисрой; персы добавляли к нему титул Ануширван («Бессмертная душа»). Когда его старшие братья сговорились свергнуть его с престола, он предал смерти всех своих братьев и всех их сыновей, кроме одного. Подданные называли его «Справедливым», и, возможно, он заслужил этот титул, если отделить справедливость от милосердия. Прокопий описывает его как «мастера притворяться благочестивым» и нарушать свое слово;41 Но Прокопий был врагом. Персидский историк ат-Табари восхвалял «проницательность, знания, ум, мужество и благоразумие» Хосру, а вложил в его уста инаугурационную речь, хорошо придуманную, если не правдивую.42 Он полностью реорганизовал правительство, выбирал своих помощников по способностям, независимо от ранга, а воспитателя своего сына, Бузургмихра, возвел в ранг знаменитого визиря. Он заменил необученные феодальные сборы постоянной армией, дисциплинированной и компетентной. Он установил более справедливую систему налогообложения и укрепил персидское право. Он построил плотины и каналы для улучшения водоснабжения городов и орошения ферм; он восстановил пустующие земли, предоставив их владельцам скот, орудия труда и семена; он способствовал развитию торговли путем строительства, ремонта и защиты мостов и дорог; он посвятил свою огромную энергию ревностному служению своему народу и государству. Он поощрял — принуждал — браки на том основании, что Персии нужно больше населения для укомплектования полей и границ. Он убеждал холостяков жениться, одаривая жен и воспитывая их детей на государственные средства.43 Он содержал и воспитывал сирот и детей бедняков за государственный счет. Он карал вероотступничество смертью, но терпимо относился к христианству даже в своем гареме. Он собирал вокруг себя философов, врачей и ученых из Индии и Греции и с удовольствием обсуждал с ними проблемы жизни, правления и смерти. Одна из дискуссий развернулась вокруг вопроса: «Что является самым большим страданием?». Греческий философ ответил: «Обездоленная и немощная старость»; индус — «Измученный ум в больном теле»; визирь Хосру заслужил всеобщее покорное одобрение, сказав: «Со своей стороны я считаю, что самое большое несчастье — это когда человек видит приближение конца жизни, не практикуя добродетели».44 Хосру поддерживал литературу, науку и ученость значительными субсидиями, финансировал многие переводы и истории; в его правление университет в Джунд-и-Шапуре достиг своего апогея. Он так заботился о безопасности иностранцев, что его двор всегда был переполнен знатными гостями из-за границы.

При вступлении на престол он объявил о своем желании заключить мир с Римом. Юстиниан, имевший планы на Африку и Италию, согласился, и в 532 году два «брата» подписали «вечный мир». Когда Африка и Италия пали, Хосру шутливо попросил долю трофеев на том основании, что Византия не смогла бы победить, если бы Персия не заключила мир; Юстиниан послал ему дорогие подарки.45 В 539 году Хосру объявил войну «Риму», утверждая, что Юстиниан нарушил условия их договора; Прокопий подтверждает это обвинение; вероятно, Хосру счел разумным напасть, пока армии Юстиниана еще заняты на Западе, вместо того чтобы ждать, пока победоносная и окрепшая Византия направит все свои силы против Персии; кроме того, Хосру казалось, что Персия должна обладать золотыми рудниками Трапезунда и выходом к Черному морю. Он двинулся в Сирию, осадил Иераполис, Апамею и Алеппо, пощадил их за богатые выкупы и вскоре предстал перед Антиохией. Безрассудное население с крепостных стен приветствовало его не только стрелами и ракетами из катапульт, но и непристойным сарказмом, за который оно получило мировую известность.46 Разъяренный монарх взял город штурмом, разграбил его сокровища, сжег все здания, кроме собора, истребил часть населения, а оставшихся отправил в Персию, чтобы они основали новую «Антиохию». Затем он с наслаждением купался в Средиземном море, которое когда-то было западной границей Персии. Юстиниан отправил Белисария на помощь, но Хосру неторопливо переправился через Евфрат с добычей, и осторожный полководец не стал его преследовать (541 г.). На безрезультатность войн между Персией и Римом, несомненно, влияла сложность содержания оккупационных сил на стороне противника в Сирийской пустыне или на хребте Тавра; современные усовершенствования в области транспорта и коммуникаций позволили вести более масштабные войны. В трех последующих вторжениях в римскую Азию Хосру совершал быстрые марши и осады, брал выкупы и пленных, разорял сельскую местность и мирно уходил (542-3). В 545 году Юстиниан заплатил ему 2000 фунтов золота (840 000 долларов) за пятилетнее перемирие, а по его истечении — 2600 фунтов за пятилетнее продление. Наконец (562 г.), после целого поколения войн, стареющие монархи обязались заключить мир на пятьдесят лет; Юстиниан согласился выплачивать Персии ежегодно 30 000 золотых (7 500 000 долларов), а Хосру отказался от претензий на спорные территории на Кавказе и на Черном море.

Но Хосру еще не закончил воевать. Около 570 года по просьбе химьяритов юго-западной Аравии он послал армию, чтобы освободить их от абиссинских завоевателей; когда освобождение было завершено, химьяриты обнаружили, что теперь они являются персидской провинцией. Юстиниан заключил союз с Абиссинией; его преемник Юстин II счел изгнание персами абиссинцев из Аравии недружественным актом; кроме того, турки на восточной границе Персии тайно согласились присоединиться к нападению на Хосру; Юстин объявил войну (572). Несмотря на возраст, Хосру лично вышел на поле боя и захватил римский пограничный город Дара; но здоровье подвело его, он потерпел первое поражение (578) и удалился в Ктесифон, где умер в 579 году в неопределенном возрасте. За сорок восемь лет правления он выиграл все свои войны и сражения, кроме одной; расширил свою империю со всех сторон; сделал Персию сильнее, чем когда-либо со времен Дария I; и дал ей настолько компетентную систему управления, что когда арабы завоевали Персию, они приняли эту систему практически без изменений. Он был почти современником Юстиниана, и по общему согласию современников считался более великим царем, а персы всех последующих поколений считали его самым сильным и умелым монархом в своей истории.

Его сын Ормизд IV (579-89) был свергнут полководцем Бахрамом Кобином, который стал регентом при сыне Ормизда Хосру II (589), а через год сам стал царем. Когда Хосру достиг совершеннолетия, он потребовал трон; Бахрам отказался; Хосру бежал в Иераполь в римской Сирии; греческий император Маврикий предложил вернуть ему власть, если Персия уйдет из Армении; Хосру согласился, и Ктесифон получил редкий опыт наблюдения за тем, как римская армия устанавливает персидского царя (596).

Хосру Парвез («Победоносный») поднялся до больших высот власти, чем любой перс со времен Ксеркса, и подготовил падение своей империи. Когда Фока убил и заменил Маврикия, Парвез объявил узурпатору войну (603 г.) в качестве акта мести за своего друга; в результате древнее противостояние возобновилось. Византия раздиралась смутой и раздорами, персидские войска взяли Дару, Амиду, Эдессу, Иераполис, Алеппо, Апамею, Дамаск (605-13). Окрыленный успехом, Парвез провозгласил священную войну против христиан; 26 000 евреев присоединились к его армии; в 614 году его объединенные силы разграбили Иерусалим и уничтожили 90 000 христиан.47 Многие христианские церкви, включая храм Гроба Господня, были сожжены дотла, а Истинный Крест, самая заветная из христианских реликвий, был увезен в Персию. Ираклию, новому императору, Парвез отправил богословский запрос: «Хосру, величайший из богов и повелитель всей земли, к Ираклию, его гнусному и бесчувственному рабу: Ты говоришь, что уповаешь на своего бога. Почему же он не избавил Иерусалим от моих рук?»48 В 616 году персидская армия захватила Александрию; к 619 году весь Египет, как не было со времен Дария II, принадлежал Царю царей. Тем временем другая персидская армия пересекла Малую Азию и захватила Халкидон (617 г.); в течение десяти лет персы удерживали этот город, отделенный от Константинополя лишь узким Босфором. За это десятилетие Парвез разрушил церкви, перевез их произведения искусства и богатства в Персию и обложил Западную Азию налогами до такой степени, что она оказалась без средств к существованию против арабского завоевания, до которого оставалось всего одно поколение.

Хосру передал ведение войны своим генералам, удалился в свой роскошный дворец в Дастагирде (около шестидесяти миль к северу от Ктесифона) и предался искусству и любви. Он собрал архитекторов, скульпторов и живописцев, чтобы сделать свою новую столицу лучше старой, и вырезал изображения Ширин, самой прекрасной и любимой из 3000 его жен. Персы жаловались, что она христианка; некоторые утверждали, что она обратила царя в христианство; в любом случае, во время священной войны он позволил ей построить множество церквей и монастырей. Но Персия, процветающая за счет добычи и пополнения запасов рабов, могла простить своему царю его самодурство, его искусство, даже его веротерпимость. Она приветствовала его победы как окончательный триумф Персии над Грецией и Римом, Ормузда над Христом. Александр наконец-то получил ответ, и Марафон, Саламин, Платея и Арбела были отомщены.

От Византийской империи не осталось ничего, кроме нескольких азиатских портов, осколков Италии, Африки и Греции, непобедимого флота и осажденной столицы, обезумевшей от ужаса и отчаяния. Ираклию потребовалось десять лет, чтобы построить из руин новую армию и государство; затем, вместо того чтобы предпринять дорогостоящую попытку переправы в Халкидоне, он отплыл в Черное море, пересек Армению и напал на Персию с тыла. Как Хосру осквернил Иерусалим, так теперь Ираклий разрушил Клорумию, родину Зороастра, и погасил ее священный неугасимый свет (624). Хосру посылал против него армию за армией; все они были разбиты, и, когда греки продвинулись вперед, Хосру бежал в Ктесифон. Его генералы, обиженные его оскорблениями, присоединились к знати и сместили его. Он был заключен в тюрьму и питался хлебом и водой; восемнадцать его сыновей были убиты на его глазах; наконец, другой сын, Шеройе, предал его смерти (628).

От богатства и великолепия Шапуров, Кавадов и Хосров не сохранилось ничего, кроме руин сасанидского искусства; однако этого достаточно, чтобы удивляться стойкости и приспособляемости персидского искусства от Дария Великого и Персеполиса до шаха Аббаса Великого и Исфахана.

Дошедшая до нас сасанидская архитектура полностью светская; храмы огня исчезли, остались только царские дворцы, да и те представляют собой «гигантские скелеты».49 с их декоративной лепниной, которая давно отвалилась. Самым древним из этих руин является так называемый дворец Ардашира I в Фирузабаде, к юго-востоку от Шираза. Никто не знает его даты; предположения варьируются от 340 г. до н. э. до 460 г. н. э. После пятнадцати веков жары и холода, воровства и войн огромный купол все еще покрывает зал высотой в сто футов и шириной в пятьдесят пять. Портальная арка высотой восемьдесят девять футов и шириной сорок два разделяет фасад длиной 170 футов; в наше время этот фасад разрушился. Из прямоугольного центрального зала приземистые арки вели к круглому куполу.* По необычной и интересной схеме давление на купол оказывала двойная полая стена, внутренний и внешний каркасы которой были перекрыты бочкообразным сводом; к этому усилению внутренней и внешней стены добавлялись внешние контрфорсы из прикрепленных пилястр из тяжелых камней. Это была архитектура, совершенно отличная от классического колонного стиля Персеполиса — грубая и неуклюжая, но использующая формы, которые достигнут совершенства в Святой Софии Юстиниана.

Неподалеку, в Сарвистане, стоит похожая руина такой же неопределенной даты: фасад из трех арок, большой центральный зал и боковые комнаты, покрытые яйцевидными куполами, бочкообразными сводами и полукуполами, служащими контрфорсами; из этих полукуполов, путем удаления всего, кроме их несущего каркаса, возможно, развился «летающий» или скелетный контрфорс готической архитектуры.51 К северо-западу от Суз другой разрушенный дворец, Иван-и-Харка, демонстрирует самый древний из известных примеров поперечного свода, образованного диагональными ребрами.52 Но самым впечатляющим из сасанидских реликвий, напугавшим арабов-завоевателей своей массой, был царский дворец в Ктесифоне, названный арабами Так-и-Кисра, или Арка Хосру (I). Возможно, это здание, описанное греческим историком 638 г. н. э., который рассказывает, как Юстиниан «предоставил Хосрою греческий мрамор и искусных ремесленников, которые построили для него дворец в римском стиле недалеко от Ктесифона».53 Северное крыло обрушилось в 1888 году; купола нет; три огромные стены возвышаются на сто пять футов, фасад горизонтально разделен на пять ярусов глухих аркад. Возвышенная центральная арка — самая высокая (восемьдесят пять футов) и самая широкая (семьдесят два фута) из всех известных эллиптических арок — открывалась в зал размером сто пятнадцать на семьдесят пять футов; сасанидские цари очень дорожили помещением. Эти разрушенные фасады имитируют менее элегантные римские фасады, такие как театр Марцелла; они скорее впечатляют, чем красивы; но мы не можем судить о былой красоте по нынешним руинам.

Самыми привлекательными из сасанидских останков являются не выщербленные дворцы из осыпающегося на солнце кирпича, а наскальные рельефы, высеченные на горных склонах Персии. Эти гигантские фигуры являются прямыми потомками ахеменидских скальных рельефов, а в некоторых случаях и сопоставлены с ними, как бы подчеркивая непрерывность персидской власти и равенство сасанидских и ахеменидских царей. Самая древняя из сасанидских скульптур изображает Ардашира, попирающего павшего врага — предположительно, последнего из Арсакидов. Более изящными являются рельефы в Накш-и-Рустаме, близ Персеполя, посвященные Ардаширу, Шапуру I и Бахраму II; цари нарисованы как доминирующие фигуры, но, как и большинству царей и людей, им трудно соперничать с грацией и симметрией животных. Аналогичные рельефы в Накш-и-Реджебе и в Шапуре представляют собой мощные каменные портреты Шапура I и Бахрама I и II. В Так-и-Бустане — «Арка сада» — недалеко от Керманшаха, две поддерживаемые колоннами арки глубоко врезаны в скалу; рельефы на внутренней и внешней сторонах арок изображают Шапура II и Хосру Парвеза на охоте; камень оживает жирными слонами и дикими свиньями; листва тщательно выполнена, а капители колонн красиво вырезаны. В этих скульптурах нет греческой грации движений или плавности линий, нет острой индивидуализации, нет чувства перспективы и мало лепки, но по достоинству и величию, по мужской силе и мощи они выдерживают сравнение с большинством арочных рельефов императорского Рима.

По всей видимости, эта резьба была цветной, как и многие элементы дворцов, но сохранились лишь следы такой росписи. Литература, однако, ясно показывает, что искусство живописи процветало в сасанидские времена; сообщается, что пророк Мани основал школу живописи; Фирдоуси говорит о персидских магнатах, украшавших свои особняки изображениями иранских героев;54 а поэт аль-Бухтури (ум. 897 г.) описывает фрески во дворце в Ктесифоне.55 Когда сасанидский царь умирал, лучшего художника того времени призывали сделать его портрет для коллекции, хранившейся в царской сокровищнице.56

Живопись, скульптура, гончарные изделия и другие виды декоративного искусства делились своими узорами с сасанидским текстильным искусством. Шелковые ткани, вышивки, парча, дамаски, гобелены, чехлы для кресел, пологи, шатры и ковры ткались с подневольным терпением и мастерством, окрашивались в теплые оттенки желтого, синего и зеленого. Каждый перс, кроме крестьянина и священника, стремился одеваться выше своего сословия; подарки часто принимали форму роскошных одеяний, а большие красочные ковры были уделом богатства на Востоке еще со времен Ассирии. Два десятка сасанидских тканей, которые избежали зубов времени, являются самыми высоко ценимыми из всех существующих.57 Даже в свое время сасанидскими тканями восхищались и подражали им от Египта до Японии, а во время крестовых походов эти языческие изделия предпочитали использовать для одежды мощей христианских святых. Когда Ираклий захватил дворец Хосру Парвеза в Дастагирде, среди его самых ценных трофеев были изысканные вышивки и огромный ковер.58 Знаменитым был «зимний ковер» Хосру Ануширвана, призванный заставить забыть зиму в ее весенних и летних сценах: цветы и фрукты из вплетенных рубинов и алмазов росли на этом ковре рядом с дорожками из серебра и ручьями из жемчуга, прочерченными на золотой земле.59 Харун аль-Рашид гордился просторным сасанидским ковром, густо усыпанным драгоценностями.60 Персы писали любовные поэмы о своих коврах.61

От сасанидской керамики мало что осталось, кроме изделий утилитарного назначения. Тем не менее, керамическое искусство было высоко развито во времена Ахеменидов, и, должно быть, имело некоторое продолжение при Сасанах, чтобы достичь такого совершенства в магометанском Иране. Эрнест Фенеллоза считал, что Персия может быть центром, из которого искусство эмали распространилось даже на Дальний Восток;62 А историки искусства спорят о том, в Сасанидской Персии, Сирии или Византии возникли люстровые изделия и перегородчатая эмаль.*63 Сасанидские мастера по металлу изготавливали фужеры, кувшины, чаши и кубки, словно для гигантского забега; вращали их на токарных станках; высекали гравером или резцом, или выбивали рисунок в репуссе с лицевой стороны; использовали формы животных, от петуха до льва, в качестве ручек и носиков. Знаменитый стеклянный кубок Хосру, хранящийся в Национальной библиотеке в Париже, украшен медальонами из хрустального стекла, вставленными в сеть из битого золота; традиция относит его к числу подарков, отправленных Гаруном Карлу Великому. Возможно, готы научились этому искусству инкрустации в Персии и принесли его на Запад.64

Серебряных дел мастера делали дорогую посуду и помогали ювелирам украшать повелителей, дам и простолюдинов драгоценностями. Несколько сасанидских серебряных блюд сохранились в Британском музее, Ленинградском Эрмитаже, Национальной библиотеке и Музее Метрополитен; на них всегда изображены цари или вельможи на охоте, а животные нарисованы с большей любовью и успехом, чем люди. Сасанидские монеты иногда соперничали по красоте с римскими, как, например, монеты Шапура I.65 Даже сасанидские книги могли быть произведениями искусства; традиция рассказывает, как золото и серебро вытекали из переплетов, когда книги Мани были публично сожжены.66 Драгоценные материалы использовались и в сасанидской мебели: У Хосру I был золотой стол, инкрустированный дорогими камнями; а Хосру II послал своему спасителю, императору Маврикию, янтарный стол диаметром пять футов, опирающийся на золотые ножки и инкрустированный драгоценными камнями.67

В целом, сасанидское искусство демонстрирует трудоемкое восстановление после четырех веков парфянского упадка. Если судить по его остаткам, оно не сравнится ни с ахеменидским по благородству и величию, ни с исламским персидским по изобретательности, изысканности и вкусу; но оно сохранило много старой мужественности в своих рельефах и предвосхитило кое-что из более позднего изобилия в своих декоративных темах. Он приветствовал новые идеи и стили, и у Хосру I хватило здравого смысла импортировать греческих художников и инженеров, одновременно побеждая греческих генералов. Отдавая долг, сасанидское искусство экспортировало свои формы и мотивы на восток, в Индию, Туркестан и Китай, на запад, в Сирию, Малую Азию, Константинополь, Балканы, Египет и Испанию. Вероятно, его влияние помогло изменить акцент в греческом искусстве с классического изображения на византийский орнамент, а в латинском христианском искусстве — с деревянных потолков на кирпичные или каменные своды, купола и контрфорсные стены. Великие порталы и купола сасанидской архитектуры перешли в мусульманские мечети, могольские дворцы и святилища. Ничто не теряется в истории: рано или поздно каждая творческая идея находит возможность и развитие, и добавляет свои краски в пламя жизни.

Убив отца и став его преемником, Шеройе, коронованный как Кавадх II, заключил мир с Ираклием, сдал Египет, Палестину, Сирию, Малую Азию и западную Месопотамию, вернул в свои страны пленников, захваченных Персией, и вернул в Иерусалим остатки Истинного Креста. Ираклий вполне обоснованно радовался столь полному триумфу; он не заметил, что в тот самый день в 629 году, когда он установил Истинный Крест в его святилище, отряд арабов напал на греческий гарнизон у реки Иордан. В том же году в Персии разразился мор; от него умерли тысячи людей, включая царя. Его сын Ардашир III в возрасте семи лет был провозглашен правителем; полководец Шахр-Бараз убил мальчика и узурпировал трон; его собственные солдаты убили Шахр-Бараза и протащили его труп по улицам Ктесифона, крича: «Тот, кто, не будучи царской крови, посадит себя на трон Персии, разделит эту участь»; народ всегда более роялист, чем царь. Анархия охватила царство, истощенное двадцатью шестью годами войны. Социальная дезинтеграция стала кульминацией морального разложения, пришедшего вместе с богатством победы.68 За четыре года девять правителей оспаривали трон и исчезали в результате убийств, бегства или ненормальной естественной смерти. Провинции и даже города заявляли о своей независимости от центрального правительства, которое больше не могло править. В 634 году корона была передана Ездегирду III, отпрыску дома Сасана и сыну негритянки.69

В 632 году Мухаммед умер, основав новое арабское государство. Его второй преемник, халиф Омар, получил в 634 году письмо от Мутанны, своего генерала в Сирии, в котором тот сообщал ему, что Персия находится в хаосе и готова к завоеванию.70 Омар поручил эту задачу своему самому блестящему полководцу Халиду. С армией арабов-бедуинов, привыкших к конфликтам и жаждущих добычи, Халид прошел вдоль южного берега Персидского залива и отправил Хормизду, губернатору пограничной провинции, характерное послание: «Прими ислам, и ты в безопасности; в противном случае плати дань… На тебя уже надвигается народ, любящий смерть так же, как ты любишь жизнь».71 Хормизд вызвал его на единоборство; Халид принял вызов и убил его. Преодолевая сопротивление, мусульмане достигли Евфрата; Халид был отозван, чтобы спасти арабскую армию в другом месте; Мутанна заменил его и с подкреплением переправился через реку по мосту на лодках. Ездегирд, еще юноша двадцати двух лет, передал верховное командование Рустаму, правителю Хурасана, и велел ему собрать безграничные силы для спасения государства. Персы встретили арабов в битве у моста, разбили их и безрассудно преследовали; Мутанна вновь сформировал свои колонны и в битве при Эль-Бовайбе уничтожил беспорядочные силы персов почти до единого человека (624). Потери мусульман были тяжелыми, Мутанна умер от ран, но халиф послал более умелого полководца Саада с новой армией в 30 000 человек. В ответ Йездегирд вооружил 120 000 персов. Рустам повел их через Евфрат в Кадисию, и там в течение четырех кровавых дней происходило одно из решающих сражений в истории Азии. На четвертый день персам в лицо ударила песчаная буря; арабы воспользовались случаем и одолели ослепленных врагов. Рустам был убит, а его армия рассеялась (636 г.). Саад повел свои непоколебимые войска к Тигру, переправился через него и вошел в Ктесифон.

Простые и выносливые арабы с удивлением смотрели на королевский дворец, его мощную арку и мраморный зал, его огромные ковры и украшенный драгоценностями трон. В течение десяти дней они трудились, чтобы унести добычу. Возможно, из-за этих препятствий Омар запретил Сааду продвигаться дальше на восток: «Ирака, — сказал он, — достаточно».72 Саад подчинился и провел следующие три года, устанавливая арабское правление по всей Месопотамии. Тем временем Йездегирд в своих северных провинциях собрал еще одну армию, 150 000 человек; Омар послал против него 30 000 человек; при Нахаванде превосходная тактика принесла арабам «победу из побед»; 100 000 персов, оказавшихся в узких дефиле, были истреблены (641). Вскоре вся Персия оказалась в руках арабов. Ездегирд бежал в Балх, попросил помощи у Китая и получил отказ, попросил помощи у турок и получил небольшой отряд; но когда он отправился в новый поход, несколько турецких солдат убили его за украшения (652). Сасанидской Персии пришел конец.

В 565 году умер Юстиниан, повелитель великой империи. Пять лет спустя Мухаммед родился в бедной семье в стране, на три четверти состоящей из пустыни, малонаселенной племенами кочевников, чье общее богатство едва ли могло бы обеспечить святилище Святой Софии. Никто в те годы и представить себе не мог, что через столетие эти кочевники завоюют половину византийской Азии, всю Персию и Египет, большую часть Северной Африки и двинутся на Испанию. Взрыв на Аравийском полуострове, приведший к завоеванию и обращению в свою веру половины средиземноморского мира, — самое необычное явление в средневековой истории.

Аравия — самый большой из всех полуостровов: 1400 миль в наибольшей длине, 1250 в наибольшей ширине. Геологически это продолжение Сахары, часть песчаного пояса, проходящего через Персию до пустыни Гоби. Арабский означает «засушливый». Физически Аравия представляет собой обширное плато, обрывисто поднимающееся на высоту 12 000 футов в тридцати милях от Красного моря, а затем спускающееся через гористые пустоши на восток к Персидскому заливу. В центре находятся несколько травянистых оазисов и деревень с пальмами, где воду можно достать из неглубоких колодцев; вокруг этого ядра пески простираются во все стороны на сотни миль. Снег здесь выпадает раз в сорок лет, ночи остывают до 38 градусов по Фаренгейту, дневное солнце обжигает лицо и кипятит кровь, а воздух, насыщенный песком, требует длинных одеяний и головных повязок для защиты плоти и волос. Небо почти всегда чистое, а воздух «как игристое вино».1 Вдоль побережья время от времени проливаются дожди, которые приносят возможность цивилизации: больше всего на западном побережье, в районе Хеджаза с городами Мекка и Медина, и на юго-западе, в районе Йемена, где находились древние королевства Аравии.

Вавилонская надпись, датируемая приблизительно 2400 г. до н. э., сообщает о поражении царя Магана от вавилонского правителя Нарам-Сина. Маган был столицей Минайского царства на юго-западе Аравии; двадцать пять его поздних царей известны из арабских надписей, восходящих к 800 г. до н. э. В надписи, предварительно отнесенной к 2300 г. до н. э., упоминается другое аравийское царство, Саба, в Йемене; из Сабы или ее североаравийских колоний, как теперь считается, царица Савская «поднялась» к Соломону примерно в 950 г. до н. э. Сабейские цари сделали свою столицу в Марибе, вели обычные оборонительные войны, строили большие ирригационные сооружения, такие как плотины Мариба (руины которых видны до сих пор), возводили гигантские замки и храмы, щедро субсидировали религию и использовали ее как инструмент правления.2 Их надписи — вероятно, не старше 900 года до н. э. — красиво вырезаны алфавитным шрифтом. Сабеи производили ладан и мирру, которые играли столь важную роль в азиатских и египетских ритуалах; они контролировали морскую торговлю между Индией и Египтом, а также южный конец караванного пути, который вел через Мекку и Медину в Петру и Иерусалим. Около 115 г. до н. э. другое мелкое царство на юго-западе Аравии, Химьяритское, завоевало Сабу и затем в течение нескольких столетий контролировало аравийскую торговлю. В 25 году до н. э. Август, раздраженный контролем арабов над египетско-индийской торговлей, послал армию под командованием Аэлия Галлуса для захвата Мариба; легионы были введены в заблуждение туземными проводниками, были уничтожены жарой и болезнями и не выполнили свою миссию; но другая римская армия захватила арабский порт Адана (Аден) и передала контроль над египетско-индийским маршрутом Риму. (Британия повторила эту процедуру в наше время).

Во втором веке до нашей эры некоторые химьяриты пересекли Красное море, колонизировали Абиссинию и привили коренному негритянскому населению семитскую культуру и значительное количество семитской крови.* Абиссинцы приняли христианство, ремесла и искусства из Египта и Византии; их торговые суда доходили до Индии и Цейлона, а семь маленьких королевств признали негуса своим государем.† Тем временем в Аравии многие химьяриты последовали примеру своего царя Ду-Нуваса и приняли иудаизм. С рвением новообращенного Дху-Нувас преследовал христиан юго-западной Аравии; они призвали на помощь своих единоверцев; пришли абиссинцы, покорили химьяритских царей (522 г. н. э.) и поставили на их место абиссинскую династию. Юстиниан заключил союз с этим новым государством; в ответ Персия встала на сторону свергнутых химьяритов, изгнала абиссинцев и установила в Йемене (575 г.) персидское правление, которое закончилось шестьдесят лет спустя мусульманским завоеванием Персии.

На севере недолго процветали небольшие арабские королевства. Шейхи племени Гассанидов правили северо-западной Аравией и Пальмиренской Сирией с третьего по седьмой век в качестве филархов, или царей-клиентов, Византии. В тот же период цари племени лахмидов основали в Хире, недалеко от Вавилона, полуперсидский двор и культуру, известную своей музыкой и поэзией. Задолго до Мухаммеда арабы проникли в Сирию и Ирак.

Помимо этих мелких царств на юге и севере и в значительной степени внутри них, политическая организация доисламской Аравии представляла собой примитивную родственную структуру семей, объединенных в кланы и племена. Племена назывались по имени предполагаемого общего предка; так, бану-Гассан считали себя «детьми Гассана». Аравия как политическая единица до Мухаммеда существовала только в небрежной номенклатуре греков, которые называли все население полуострова саракеноями, сарацинами, очевидно, от арабского sharqiyun, «восточные люди». Трудности общения вынуждали к местной или племенной самодостаточности и партикуляризму. Араб не чувствовал долга или лояльности к какой-либо группе, большей, чем его племя, но интенсивность его преданности варьировалась в обратной зависимости от ее масштабов; для своего племени он с чистой совестью делал то, что цивилизованные люди делают только для своей страны, религии или «расы» — то есть лгал, воровал, убивал и умирал. Каждое племя или клан свободно управлялись шейхом, выбранным вождями из семьи, традиционно занимавшей видное положение благодаря богатству, мудрости или войне.

В деревнях люди извлекали из безвольной почвы немного зерна и овощей, разводили скот и выращивали прекрасных лошадей; но им было выгоднее выращивать сады фиников, персиков, абрикосов, гранатов, лимонов, апельсинов, бананов и инжира; кто-то выращивал ароматические растения — ладан, тимьян, жасмин и лаванду; кто-то давил итр или аттар из горных роз; кто-то обхватывал деревья, чтобы извлечь из стволов мирру или бальзам. Возможно, двенадцатая часть населения жила в городах на западном побережье или вблизи него. Здесь находилась череда гаваней и рынков для торговли на Красном море, а дальше вглубь страны пролегали великие караванные пути в Сирию. Мы слышим о торговле арабов с Египтом еще в 2743 году до нашей эры;3 Вероятно, столь же древней была и торговля с Индией. Ежегодные ярмарки созывали купцов то в один город, то в другой; большая ежегодная ярмарка в Указе, недалеко от Мекки, собирала сотни купцов, актеров, проповедников, азартных игроков, поэтов и проституток.

Пять шестых населения страны составляли кочевники-бедуины, пастухи, которые вместе со своими стадами переходили с одного пастбища на другое в зависимости от времени года и зимних дождей. Бедуин любил лошадей, но в пустыне верблюд был его самым большим другом. Верблюд с неослабевающим достоинством делал всего восемь миль в час, но он мог обходиться без воды пять дней летом и двадцать пять зимой; его вымя давало молоко, а моча — тоник для волос,* Навоз можно было сжигать как топливо; когда животное умирало, из него получали нежное мясо, а из шерсти и шкур делали одежду и палатки. С таким разнообразным питанием бедуин мог противостоять пустыне, такой же терпеливый и выносливый, как его верблюд, такой же чуткий и энергичный, как его лошадь. Низкорослый и худой, крепко сбитый и сильный, он мог день за днем жить на нескольких финиках и небольшом количестве молока; из фиников он делал вино, которое поднимало его из пыли в романтику. Он варьировал рутину своей жизни любовью и враждой и был так же быстр, как испанец (унаследовавший его кровь), чтобы отомстить за оскорбление и обиду не только себе, но и своему клану. Значительная часть его жизни прошла в войнах между племенами; и когда он завоевал Сирию, Персию, Египет и Испанию, это было всего лишь буйным расширением его грабительских раджий или набегов. Определенные периоды в году он отводил для «священного перемирия», для религиозного паломничества или торговли; в остальное время, по его мнению, пустыня принадлежала ему; любой, кто пересекал ее, кроме как в это время или не платя ему дань, был интервентом; грабить таких нарушителей было необычайно простой формой налогообложения. Он презирал город, потому что тот означал закон и торговлю; он любил безжалостную пустыню, потому что она оставляла ему свободу. Добрый и убийца, щедрый и скупой, бесчестный и верный, осторожный и храбрый, бедуин, как бы беден он ни был, представал перед миром с достоинством и гордостью, тщеславный чистотой своей врожденной крови и любивший добавлять свой род к своему имени.

В одном вопросе он не терпел возражений, и это была несравненная красота его женщин. Это была темная, яростная, всепоглощающая красота, достойная миллиона од, но краткая, с трагической поспешностью, свойственной жарким странам. До Мухаммеда и после него карьера арабской женщины проходила от минутного идолопоклонства до пожизненной каторги. По желанию отца ее могли похоронить при рождении;5 В лучшем случае он оплакивал ее появление и прятал лицо от своих товарищей; так или иначе, все его усилия не увенчались успехом. В детстве она получила несколько лет любви, но в семь или восемь лет ее выдали замуж за любого юношу из клана, чей отец предложил бы за невесту выкупную цену. Ее возлюбленный и муж готов был сражаться со всем миром, чтобы защитить ее честь и достоинство; некоторые из семян и рыцарских устоев отправились с этими страстными любовниками в Испанию. Но богиня была также и имуществом; она составляла часть имущества своего отца, мужа или сына и была завещана им; она всегда была служанкой, редко товарищем мужчины. Он требовал от нее много детей, вернее, много сыновей; ее обязанностью было производить на свет воинов. Во многих случаях она была лишь одной из его многочисленных жен. Он мог уволить ее в любой момент по своему желанию.

Тем не менее ее таинственные чары соперничали с битвой как темой и стимулом для его стихов. Домусульманский араб был, как правило, неграмотен, но поэзию он любил только рядом с лошадьми, женщинами и вином. У него не было ученых и историков, зато была пьянящая страсть к красноречию, к изящной и правильной речи, к замысловатому стиху. Его язык был близок к древнееврейскому: сложный в инфлексиях, богатый в словарном запасе, точный в дифференциации, выражающий то все нюансы поэзии, то все тонкости философии. Арабы гордились древностью и полнотой своего языка, любили перекатывать его плавные слоги в ораторских расцветах на языке или пером и с напряженным экстазом слушали поэтов, которые в деревнях и городах, в пустынных лагерях или на ярмарках вспоминали им, в бегущих метрах и бесконечных рифмах, любовь и войны своих героев, племен или королей. Поэт был для арабов их историком, генеалогом, сатириком, моралистом, газетой, оракулом, призывом к битве; и когда поэт получал приз на одном из многочисленных поэтических конкурсов, все его племя чувствовало себя польщенным и радовалось. Каждый год на ярмарке в Указе проводился величайший из этих конкурсов; почти ежедневно в течение месяца кланы соревновались через своих поэтов; не было никаких судей, кроме жадно или презрительно слушающих толп; победившие стихи записывались блестящими иероглифами, поэтому их называли Золотыми песнями и хранили как реликвии в сокровищницах принцев и королей. Арабы называли их также муаллакат, или подвешенные, потому что, по легенде, призовые стихи, написанные на египетском шелке золотыми буквами, были развешаны на стенах Каабы в Мекке.

От тех доисламских времен сохранилось семь таких муаллакатов, датируемых шестым веком. Их форма — касыда, повествовательная ода в сложном метре и рифме, обычно о любви или войне. В одной из них, написанной поэтом Лабидом, солдат возвращается из похода в деревню и дом, где он оставил свою жену; он находит свой домик пустым, его жена ушла с другим мужчиной; Лабид описывает эту сцену с нежностью Голдсмита, но с большим красноречием и силой.6 В другом случае арабские женщины подстрекают своих мужчин к битве:

Мужество! Мужество! Защитники женщин! Поражайте острием своих мечей!..Мы — дочери утренней звезды; мягкие ковры стелются под нашими ногами; наши шеи украшены жемчугом; наши локоны благоухают мускусом. Храбрецов, противостоящих врагу, мы прижмем к груди, а негодяев, убегающих, мы отвергнем; не для них наши объятия!7

Неприкрытая чувственность — ода Имру'лкейса:

Прекрасна была и другая, та, что скрыта вуалью, как близко, как охраняема! И все же она приветствовала меня.

Я прошел между ее шатрами, хотя ее ближайшие родственники лежали в темноте, чтобы убить меня, все они были проливателями крови.

Я пришел в полночь, в час, когда Плеяды, как звенья жемчужин, скрепляли небесный пояс.

Войдя внутрь, я замер. Она сбросила с себя все халаты, кроме одного, все, кроме ночного одеяния.

Она нежно выругалась: Что это за хитрость? Говори, клянусь тебе, безумец. Звездочка — это твое безумие.

Прошли мы вместе, а она потянулась за нами по нашей сдвоенной дорожке, чтобы спрятать его, мудрого, свои вышивки,

Ушли за пределы лагерных костров. Там в охранной темноте на песке мы улеглись вдали от посторонних глаз.

За косы я ее завлекал, приближал ее лицо к себе, завоевывал ее талию, хрупкую, с кольцами на лодыжках.

Она была прекрасна лицом — без красноты, с благородным лицом, с гладкой, как стекло, грудью, обнаженной ожерельями.

Так жемчужины, еще девственные, видны сквозь темную воду, прозрачные в морских глубинах, сверкающие, чистые, недоступные.

Кокетливо отводит ее, показывает нам щеку, губу, она — газель Вуджры;….

Как у розы, горло ее стройное, белое, как у ариэль, гладкое, к губам твоим приподнятое — жемчуг украшает его.

На ее плечи упали густые локоны, темные, как финиковые гроздья, свисающие с пальмовых ветвей….

Тонкая талия — колодезному шнуру не хватает стройности. Ноги ее гладкие, как стебли тростника, раздетые на берегу водоема.

Утром она спит, вязнет в навозе, едва в полдень встает, надевает дневной наряд.

Мягкие прикосновения ее пальцев — рифленые, как водяные черви, гладкие, как змеи Тобьи, зубастые, как палочки Ишали.

Освещает она ночную тьму, да, как вечерний светильник, что висит в отшельническом скиту для напутствия одиноких.8

Доисламские поэты исполняли свои произведения под музыкальное сопровождение; музыка и поэзия были связаны в единую форму. Излюбленными инструментами были флейта, лютня, тростниковая труба или гобой, а также тамбурин. Поющих девушек часто приглашали для развлечения мужчин-банкетчиков; ими были укомплектованы таверны; цари Гассанидов держали труппу для облегчения царских забот; а когда в 624 году мекканцы выступили в поход против Мухаммеда, они взяли с собой множество поющих девушек, чтобы согреть их костры и подтолкнуть к войне. Даже в те ранние «дни невежества», как мусульмане называют домусульманский период, арабская песня представляла собой пронзительную кантилену, в которой использовалось мало слов и которая так цепко держала ноту в верхней части шкалы, что несколько куплетов могли служить либретто на целый час.

У арабов пустыни была своя примитивная и в то же время тонкая религия. Он боялся и поклонялся неисчислимым божествам в звездах, луне и недрах земли; иногда он взывал к милосердию карающего неба; но по большей части он был настолько сбит с толку роем духов (джиннов), что отчаялся умиротворить их, принял фаталистическую покорность, молился с мужской краткостью и пожимал плечами над бесконечностью.9 Похоже, он почти не задумывался о жизни после смерти; иногда, однако, он привязывал своего верблюда без пищи к могиле, чтобы тот вскоре последовал за ним в другой мир и избавил его от социального позора, связанного с пешим походом в рай.10 Время от времени он приносил человеческие жертвы; то тут, то там он поклонялся священным камням.

Центром поклонения камню была Мекка. Этот священный город не был обязан своим ростом климату, поскольку горы голых скал, которые почти окружали его, обеспечивали летом нестерпимую жару; долина представляла собой засушливую пустошь, и во всем городе, каким его знал Мухаммед, не росло ни одного сада. Но его расположение — на полпути к западному побережью, в сорока восьми милях от Красного моря — делало его удобной остановкой для многокилометровых караванов, иногда состоявших из тысячи верблюдов, которые вели торговлю между южной Аравией (а значит, Индией и Центральной Африкой) и Египтом, Палестиной и Сирией. Купцы, контролировавшие эту торговлю, создавали акционерные общества, доминировали на ярмарках в Указе и управляли прибыльным религиозным ритуалом, сосредоточенным вокруг Каабы и ее священного Черного камня.

Кааба означает квадратное строение и созвучно нашему слову «куб». По мнению ортодоксальных мусульман, Кааба строилась или перестраивалась десять раз. Первая была возведена на заре истории ангелами с небес; вторая — Адамом; третья — его сыном Сифом; четвертая — Авраамом и его сыном Измаилом от Агари… седьмая — Кусаем, вождем племени курайш; восьмая — вождями курайш при жизни Мухаммеда (605 год); девятая и десятая — вождями мусульман в 681 и 696 годах; десятая — это, по сути, современная Кааба. Она стоит в центре большого портика — Масджид аль-Харам, или Священной мечети. Это прямоугольное каменное сооружение длиной сорок футов, шириной тридцать пять, высотой пятьдесят. В его юго-восточном углу, в пяти футах от земли, как раз подходящем для поцелуя, вмонтирован Черный камень из темно-красного материала, овальной формы, около семи дюймов в диаметре. Многие верующие считают, что этот камень был ниспослан с небес — возможно, это был метеорит; большинство из них верят, что он был частью Каабы со времен Авраама. Мусульманские ученые толкуют его как символ той части потомства Авраама (Измаила и его отпрысков), которая, отвергнутая Израилем, стала, по их мнению, основателями племени курайш; они применяют к нему отрывок из Псалма cxviii, 22-3: «Камень, который отвергли строители, стал главою угла; это — дело Яхве»; и еще один отрывок из Матфея xxi, 42-3, в котором Иисус, процитировав эти странные слова, добавляет: «Посему отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его», — хотя пылкие мусульмане вряд ли стали бы утверждать, что они исполнили этику Христа.

В домусульманские времена внутри Каабы находилось несколько идолов, олицетворявших богов. Один из них назывался Аллах и, вероятно, был племенным богом курайшитов; три других были дочерьми Аллаха — аль-Узза, аль-Лат и Мана. О древности этого арабского пантеона можно судить по упоминанию Геродотом Аль-ил-Лата (Аль-Лат) как главного арабского божества.11 Курайши проложили путь к монотеизму, поклоняясь Аллаху как главному богу; он был представлен мекканцам как Господь их земли, Которому они должны платить десятину от урожая и первенцев своих стад. Курайши, как предполагаемые потомки Авраама и Измаила, назначали жрецов и хранителей святыни, а также распоряжались ее доходами. Аристократическое меньшинство племени, потомки Кусая, контролировали гражданское правительство Мекки.

В начале шестого века курайшиты разделились на две фракции: одну возглавил богатый купец и филантроп Хашим, другую — ревнивый племянник Хашима Умайя; это ожесточенное соперничество во многом определило ход истории. Когда Хашим умер, его сменил на посту одного из вождей Мекки его сын или младший брат Абд аль-Мутталиб. В 568 году сын последнего Абдаллах женился на Амине, также потомке Кусая. Абдаллах пробыл со своей невестой три дня, отправился в торговую экспедицию и на обратном пути умер в Медине. Через два месяца (569 г.) Амина родила самую важную фигуру в средневековой истории.

Род его был знатным, а наследство скромным: Абдаллах оставил ему пять верблюдов, стадо коз, дом и рабыню, которая нянчила его в младенчестве. Его имя, означающее «высоко превознесенный», вполне соответствовало некоторым библейским отрывкам, предсказывающим его появление. Его мать умерла, когда ему было шесть лет; его взял на воспитание дед, которому тогда было семьдесят шесть лет, а затем его дядя Абу Талиб. Они давали ему ласку и заботу, но, похоже, никто не удосужился научить его читать и писать;12 Это слабое достижение пользовалось низкой репутацией среди арабов того времени; только семнадцать человек из племени курайш снизошли до него.13 Известно, что Мухаммед никогда ничего не писал сам; он пользовался услугами амануиса. Его очевидная неграмотность не помешала ему написать самую известную и красноречивую книгу на арабском языке и обрести такое понимание управления людьми, которое редко приходит к высокообразованным людям.

О его юности мы почти ничего не знаем, хотя басни о ней заполнили десять тысяч томов. Согласно одной из традиций, в возрасте двенадцати лет Абу Талиб взял его с собой в караван в Бостру в Сирии; возможно, во время этого путешествия он познакомился с иудейскими и христианскими традициями. По другой традиции, несколько лет спустя он отправился в Бостру по торговым делам к богатой вдове Хадидже. И вдруг мы видим, как он, в возрасте двадцати пяти лет, женится на ней, сорокалетней матери нескольких детей. До ее смерти двадцать шесть лет спустя Мухаммед жил с Хадиджей в моногамном состоянии, весьма необычном для мусульманина со средствами, но, возможно, естественном для их получателя. Она родила ему несколько дочерей, самой известной из которых была Фатима, и двух сыновей, умерших в младенчестве. Он утешил свое горе, усыновив Али, сироту, сына Абу Талиба. Хадиджа была хорошей женщиной, хорошей женой, хорошим торговцем; она оставалась верной Мухаммеду во всех его духовных перипетиях, и среди всех своих жен он помнил ее как самую лучшую.

Али, который женился на Фатиме, с нежностью описывает своего приемного отца, которому было сорок пять лет, как

среднего роста, не высокий и не низкий. Цвет лица у него был румяно-белый, глаза черные, волосы густые, блестящие и красивые, спадали до плеч. Его густая борода спадала до груди. В его облике была такая сладость, что никто, оказавшись в его присутствии, не мог его покинуть. Если я испытывал голод, то при одном взгляде на лицо Пророка голод исчезал. Перед ним все забывали о своих печалях и болях.14

Он был человеком с достоинством и редко смеялся; свое острое чувство юмора он держал под контролем, зная, чем оно чревато для публичных людей. Обладая тонкой конституцией, он был нервным, впечатлительным, склонным к меланхоличной задумчивости. В минуты волнения или гнева вены на его лице тревожно вздувались; но он знал, когда нужно умерить свой пыл, и мог с готовностью простить обезоруженного и раскаявшегося врага.

В Аравии было много христиан, некоторые жили в Мекке; по крайней мере с одним из них Мухаммед сблизился — с двоюродным братом Хадиджи Варакой ибн Навфалом, «который знал Писания евреев и христиан».15 Мухаммед часто посещал Медину, где умер его отец; там он мог встретить некоторых иудеев, составлявших значительную часть населения. Многие страницы Корана доказывают, что он научился восхищаться моралью христиан, монотеизмом иудеев и сильной поддержкой, которую оказывало христианству и иудаизму обладание Писаниями, считавшимися откровением Бога. По сравнению с этими верованиями политеистическое идолопоклонство, распущенная мораль, племенные войны и политическая разобщенность Аравии могли показаться ему постыдно примитивными. Он чувствовал необходимость в новой религии — возможно, такой, которая объединила бы все эти разрозненные группы в сильную и здоровую нацию; религии, которая дала бы им мораль, не привязанную к бедуинским законам насилия и мести, а основанную на заповедях божественного происхождения и потому имеющую непререкаемую силу. Возможно, подобные мысли были и у других; мы слышим о нескольких «пророках», появившихся в Аравии в начале седьмого века.16 Многие арабы находились под влиянием мессианских ожиданий евреев; они тоже с нетерпением ждали посланника от Бога. Одна из арабских сект, ханифы, уже отвергла языческое идолопоклонство Каабы и проповедовала вселенского Бога, рабами которого должно стать все человечество.17 Как всякий успешный проповедник, Мухаммед придал голос и форму нуждам и чаяниям своего времени.

По мере приближения к сорока годам он все больше и больше погружался в религию. В священный месяц Рамадан он иногда вместе с семьей удалялся в пещеру у подножия горы Хира в трех милях от Мекки и проводил много дней и ночей в посте, размышлениях и молитвах. Однажды ночью в 610 году, когда он был один в пещере, с ним произошло событие, ставшее поворотным в истории магометанства. Согласно преданию, переданному его главным биографом Мухаммадом ибн Исхаком, Мухаммад рассказал об этом событии следующим образом:

Когда я спал, укрывшись покрывалом из шелковой парчи, на котором были какие-то письмена, мне явился ангел Гавриил и сказал: «Читай!». Я ответил: «Я не читаю». Он так крепко сжал меня покрывалом, что я подумал, что это смерть. Затем он отпустил меня и сказал: «Читай!»… И я стал читать вслух, и он наконец отошел от меня. И я пробудился от сна, и как будто эти слова были написаны на моем сердце. Я пошел вперед, и когда я был уже на середине горы, я услышал голос с неба: «О Мухаммед, ты — посланник Аллаха, а я — Гавриил». Я поднял голову к небу, чтобы посмотреть, и вот, Гавриил в облике человека, с ногами, ровно стоящими на ободе неба, говорит: «О Мухаммед! ты — посланник Аллаха, а я — Гавриил».18

Вернувшись к Хадидже, он сообщил ей о своих видениях. Нам сообщают, что она приняла их как истинное откровение с небес и призвала его объявить о своей миссии.

После этого у него было много подобных видений. Часто, когда они приходили, он падал на землю в конвульсиях или обмороке; пот покрывал его лоб; даже верблюд, на котором он сидел, чувствовал волнение и беспокойно двигался.19 Позже Мухаммед приписал свои седые волосы этим переживаниям. Когда его попросили описать процесс откровения, он ответил, что весь текст Корана существует на небесах,20 и что по одному фрагменту ему сообщал Гавриил.21 На вопрос, как ему удается запоминать эти божественные речи, он объяснил, что архангел заставляет его повторять каждое слово.22 Другие люди, находившиеся в то время рядом с Пророком, не видели и не слышали ангела.23 Возможно, его конвульсии были эпилептическими припадками; иногда они сопровождались звуком, который, по его словам, был похож на звон колокола.24-что часто случается при эпилептических припадках. Но мы не слышим ни прикусывания языка, ни потери силы предплечий, как это обычно бывает при эпилепсии; в истории Мухаммеда не наблюдается и дегенерации мозговой деятельности, к которой обычно приводит эпилепсия; напротив, он сохранял ясность мысли и уверенное руководство и власть до шестидесятого года своей жизни.25 Доказательства неубедительны; по крайней мере, их не хватило, чтобы убедить ни одного ортодоксального магометанина.

В течение следующих четырех лет Мухаммед все более открыто объявлял себя пророком Аллаха, которому было поручено привести арабский народ к новой морали и монотеистической вере. Трудностей было много. Новые идеи приветствуются только в том случае, если они сулят скорую материальную выгоду, а Мухаммед жил в меркантильной, скептически настроенной общине, которая получала часть своих доходов от паломников, приезжавших поклониться многочисленным богам Каабы. В борьбе с этим препятствием он добился определенного прогресса, предложив верующим сбежать из грозящего ада в радостный и осязаемый рай. Он открыл свой дом для всех, кто хотел его слушать — богатых, бедных и рабов, арабов, христиан и евреев; его впечатляющее красноречие подвигло нескольких человек к вере. Первой обращенной стала его стареющая жена; вторым — его двоюродный брат Али; третьим — его слуга Зайд, которого он купил в рабство и сразу же освободил; четвертым был его родственник Абу Бекр, человек, занимавший высокое положение среди курайшитов. Абу Бекр привел к новой вере еще пятерых мекканских вождей; он и они стали шестью «сподвижниками» Пророка, чьи воспоминания о нем впоследствии составят наиболее почитаемые традиции ислама. Мухаммед часто ходил к Каабе, приглашал паломников и проповедовал единого бога. Курайши сначала слушали его с улыбкой и терпением, потом назвали полудурком и предложили за свой счет отправить его к лекарю, который вылечил бы его от безумия.26 Но когда он напал на поклонение Каабе как на идолопоклонство, они встали на защиту своих доходов и нанесли бы ему увечья, если бы его не защитил дядя Абу Талиб. Абу Талиб не хотел принимать новую веру, но сама верность старым устоям требовала от него защищать любого члена своего клана.

Страх перед кровной местью удерживал курайшитов от применения насилия к Мухаммеду или его свободным последователям. Однако к обращенным рабам они могли применять сдерживающие меры, не нарушая племенного закона. Нескольких из них посадили в тюрьму; некоторых часами выставляли на солнце, без головного убора и питья. Абу Бекр за годы торговли накопил 40 000 сребреников; теперь он использовал 35 000, чтобы купить свободу стольким обращенным рабам, скольким мог; Мухаммед смягчил ситуацию, постановив, что отречение под принуждением простительно. Курайши были больше обеспокоены тем, как Мухаммед приветствовал рабов, чем его религиозным вероучением.27 Преследования более бедных новообращенных продолжались, причем с такой жестокостью, что Пророк разрешил или посоветовал им эмигрировать в Абиссинию. Там беженцы были хорошо приняты христианским королем (615 г.).

Через год произошло событие, которое стало для магометанства почти таким же значимым, как обращение Павла для христианства. Омар ибн аль-Хаттаб, до сих пор самый яростный противник, был склонен к новому вероучению. Это был человек огромной физической силы, социальной мощи и нравственного мужества. Его верность своевременно вселила уверенность в измученных верующих, и у дела появились новые приверженцы. Вместо того чтобы скрывать свое поклонение в частных домах, они теперь смело проповедовали его на улицах. Защитники богов Каабы создали лигу, обязавшуюся отказаться от всяких сношений с членами клана хашимитов, которые все еще считали себя обязанными защищать Мухаммеда. Чтобы избежать конфликта, многие хашимиты, включая Мухаммеда и его семью, удалились в уединенный квартал Мекки, где Абу Талиб мог обеспечить им защиту (615). Более двух лет продолжалось это разделение кланов, пока некоторые представители курайшитов, смирившись, не пригласили хашимитов вернуться в свои покинутые дома и не пообещали им мир.

Маленькая группа новообращенных ликовала, но 619 год принес Мухаммеду тройное несчастье. Умерли Хадиджа, его самая верная сторонница, и Абу Талиб, его защитник. Чувствуя себя неуверенно в Мекке и обескураженный медленным увеличением числа своих последователей, Мухаммед переехал в Таиф (620 г.), приятный городок в шестидесяти милях к востоку. Но Таиф отверг его. Его лидеры не хотели оскорблять купеческую аристократию Мекки, а население, приведенное в ужас любым религиозным новшеством, с криками проносилось по улицам и забрасывало его камнями, пока из его ног не потекла кровь. Вернувшись в Мекку, он женился на вдове Сауде, а в возрасте пятидесяти лет обручился с Айшей, хорошенькой и капризной семилетней дочерью Абу Бекра.

Тем временем его видения продолжались. Однажды ночью, как ему показалось, он чудесным образом перенесся во сне в Иерусалим; там крылатый конь Бурак, ожидавший его у Стены плача на развалинах иудейского храма, вознес его на небо и вернул обратно; и еще одним чудом Пророк обнаружил себя на следующее утро в безопасности в своей мекканской постели. Легенда об этом полете сделала Иерусалим третьим священным городом для ислама.

В 620 году Мухаммед проповедовал купцам, прибывшим из Медины для паломничества к Каабе; они выслушали его с некоторым одобрением, поскольку доктрина единобожия, божественного посланника и Страшного суда была знакома им по вероучению мединских иудеев. Вернувшись в свой город, некоторые из них изложили новое Евангелие своим друзьям; несколько иудеев, видя мало различий между учением Мухаммеда и своим собственным, оказали ему предварительный прием, и в 622 году около семидесяти трех жителей Медины пришли к Мухаммеду и пригласили его сделать Медину своим домом. Он спросил, будут ли они защищать его так же преданно, как свои собственные семьи; они поклялись, что будут, но спросили, какую награду получат, если их убьют при этом. Он ответил: рай.28

Примерно в это время Абу Суфьян, внук Умайи, стал главой мекканских курайшитов. Воспитанный в атмосфере ненависти ко всем потомкам Хашима, он возобновил преследование последователей Мухаммеда. Возможно, он слышал, что Пророк размышляет о бегстве, и опасался, что Мухаммед, утвердившись в Медине, может подтолкнуть ее к войне против Мекки и культа Каабы. По его настоянию курайшиты поручили некоторым из своих приближенных задержать Мухаммеда, возможно, чтобы убить его. Узнав о заговоре, Мухаммед вместе с Абу Бекром бежал в пещеру Таур, расположенную в лиге от него. Посланцы курайшитов искали их три дня, но так и не нашли. Дети Абу Бекра привели верблюдов, и двое мужчин ночью и в течение многих дней скакали на север на протяжении 200 миль, пока 24 сентября 622 года не прибыли в Медину. Двести мекканских приверженцев опередили их под видом отъезжающих паломников и вместе с мединскими новообращенными стояли у городских ворот, чтобы приветствовать Пророка. Семнадцать лет спустя халиф Омар назначил первый день — 16 июля 622 года арабского года, в котором произошло это хиджра-перелет, официальным началом магометанской эры.

Город под названием Ятриб, позже переименованный в Мединат ан-Наби, или «Город Пророка», располагался на западной окраине центрально-аравийского плато. По сравнению с Меккой это был климатический Эдем с сотнями садов, пальмовых рощ и ферм. Когда Мухаммед въезжал в город, одна группа за другой взывала к нему: «Присядь здесь, о Пророк!.. Останься с нами!» — и с арабской настойчивостью некоторые из них вцепились в поводья его верблюда, чтобы задержать его. Его ответ был безупречно дипломатичным: «Выбор за верблюдом; пусть он идет свободно»;29 Этот совет утихомирил ревность и освятил его новое место жительства как избранное Богом. Там, где остановился его верблюд, Мухаммед построил мечеть и два прилегающих дома — один для Сауды, другой для Аиши; позже он добавлял новые квартиры, когда брал новых жен.

Покинув Мекку, он разорвал множество родственных связей; теперь он пытался заменить кровные узы узами религиозного братства в теократическом государстве. Чтобы смягчить ревность, уже бушевавшую между беженцами (мухаджиринами) из Мекки и помощниками (ансарами) или новообращенными в Медине, он соединил каждого члена одной группы с членом другой в усыновительном братстве и призвал обе группы к священному поклонению в мечети. Во время первой церемонии, проведенной там, он взошел на кафедру и громким голосом воскликнул: «Аллах велик!». Собравшиеся провозгласили то же самое. Затем, по-прежнему стоя спиной к прихожанам, он склонился в молитве. Он опустился на кафедру спиной вперед и у ее подножия трижды преклонил голову, продолжая молиться. Эти поклоны символизировали ту покорность души Аллаху, которая дала новой вере название ислам — «сдаваться», «заключать мир», а ее приверженцам — родственное название муслимин или мусульмане — «сдающиеся», «те, кто заключил мир с Богом». Обратившись затем к собранию, Мухаммед велел ему соблюдать этот ритуал до конца времен; и по сей день это форма молитвы, которой следуют мусульмане, будь то в мечети, или путешествуя по пустыне, или находясь без мечетей в чужих землях. Завершала церемонию проповедь, часто возвещавшая, как в случае с Мухаммедом, о новом откровении и определявшая действия и политику на неделю.

Ибо власть Пророка создавала гражданские правила для Медины; и все больше и больше он был вынужден уделять свое время и вдохновение практическим проблемам социальной организации, повседневной морали, даже межплеменной дипломатии и войны. Как и в иудаизме, он не делал различий между светскими и религиозными делами; все одинаково подпадали под религиозную юрисдикцию; он был и кесарем, и Христом. Но не все мединцы признавали его власть. Большинство арабов стояли в стороне, как «недовольные», скептически смотрели на новое вероучение и его ритуалы и задавались вопросом, не разрушает ли Мухаммед их традиции и свободы и не вовлекает ли их в войну. Большинство мединских евреев придерживались своей веры и продолжали торговать с мекканскими курайшитами. С этими евреями Мухаммед заключил тонкий конкордат:

Евреи, которые присоединятся к нашему сообществу, будут защищены от всех оскорблений и досады; они будут иметь равное право с нашим народом на нашу помощь и добрые услуги; они… составят с мусульманами одну составную нацию; они будут исповедовать свою религию так же свободно, как и мусульмане….. Они будут вместе с мусульманами защищать Ятриб от всех врагов….. Все будущие споры между теми, кто принимает эту хартию, будут переданы, под Богом, на рассмотрение Пророка.30

Это соглашение вскоре было принято всеми иудейскими племенами Медины и окрестностей: Бану-Надхир, Бану-Курайза, Бану-Кайнука…..

Иммиграция двухсот мекканских семей привела к нехватке продовольствия в Медине. Мухаммед решил проблему так, как это делают голодающие люди, — брал еду там, где ее можно было достать. Поручив своим лейтенантам совершать набеги на караваны, проходившие через Медину, он перенял нравы большинства арабских племен своего времени. Когда набеги заканчивались успехом, четыре пятых добычи доставались налетчикам, одна пятая — Пророку для религиозных и благотворительных целей; доля убитого налетчика доставалась его вдове, а сам он сразу же попадал в рай. Поощряемые таким образом, набеги и налетчики множились, а купцы Мекки, чья экономическая жизнь зависела от безопасности караванов, замышляли месть. Один набег вызвал скандал не только в Медине, но и в Мекке, поскольку произошел и убил человека в последний день Раджаба, одного из священных месяцев, когда арабская мораль накладывает мораторий на насилие. В 623 году Мухаммед сам организовал отряд из 300 вооруженных людей, чтобы преградить путь богатому каравану, идущему из Сирии в Мекку. Абу Суфьян, командовавший караваном, узнал об этом плане, изменил маршрут и послал в Мекку за помощью. Курайши пришли в количестве 900 человек. Миниатюрные армии встретились у вади* Бедр, в двадцати милях к югу от Медины. Если бы Мухаммед потерпел поражение, его карьера могла бы закончиться именно тогда. Он лично привел своих людей к победе, приписал ее Аллаху как чудо, подтверждающее его лидерство, и вернулся в Медину с богатой добычей и множеством пленных (январь, 624 г.). Некоторые из них, особенно активно участвовавшие в гонениях в Мекке, были преданы смерти, остальные освобождены за выгодные выкупы.31 Но Абу Суфьян выжил и пообещал отомстить. «Не плачьте о своих убитых, — сказал он скорбящим родственникам в Мекке, — и пусть ни один бард не оплакивает их судьбу….. Может быть, придет время, и вы сможете отомстить. Что же касается меня, то я не прикоснусь ни к маслу, ни к жене, пока не выйду снова на бой с Мухаммедом».32

Укрепившись победой, Мухаммед применил обычную воинскую мораль. Асма, мединская поэтесса, напала на него в своих стихах, и Омейр, слепой мусульманин, пробрался в ее комнату и с такой силой вонзил свой меч в грудь спящей женщины, что пригвоздил ее к дивану. На следующее утро в мечети Мухаммед спросил Омейра: «Ты убил Асму?» «Да, — ответил Омейр, — есть ли повод для опасений?» «Нет», — ответил Пророк, — «пара козлов вряд ли собьет себе головы за это».33 Афак, столетний человек, перешедший в иудаизм, сочинил сатиру на пророка и был убит, когда спал в своем дворе.34 Третий мединский поэт, Каб ибн аль-Ашраф, сын еврейки, оставил ислам, когда Мухаммед выступил против евреев; он писал стихи, в которых призывал курайшитов отомстить за поражение, и разгневал мусульман, обращаясь к их женам с любовными сонетами в стиле трубадуров. «Кто избавит меня от этого человека?» — спросил Мухаммед. В тот же вечер отрубленная голова поэта была положена к ногам Пророка.35 По мнению мусульман, такие казни были законной защитой от измены; Мухаммед был главой государства и имел полное право выносить приговор.36

Иудеям Медины больше не нравилась эта воинственная вера, которая когда-то казалась им столь лестно родственной. Они смеялись над толкованиями Мухаммедом их Писания и над его претензиями на роль Мессии, обещанного их пророками. В ответ на это Мухаммед выступил с откровениями, в которых Аллах обвинил евреев в искажении Писания, убийстве пророков и отвержении Мессии. Первоначально он сделал Иерусалим киблой — точкой, к которой мусульмане должны обращаться в молитве; в 624 году он заменил ее на Мекку и Каабу. Иудеи обвинили его в возвращении к идолопоклонству. Примерно в это время мусульманская девушка посетила рынок евреев Бану-Кайнука в Медине; когда она сидела в лавке ювелира, озорной еврей приколол ее юбку сзади к верхнему платью. Когда она встала, то закричала от стыда за свое обнажение. Мусульманин зарубил обидчика-еврея, а его братья убили мусульманина. Мухаммед собрал своих последователей, блокировал евреев Бану-Кайнука в их квартале на пятнадцать дней, принял их капитуляцию и велел им, числом 700 человек, покинуть Медину, оставив все свое имущество.

Мы должны восхищаться сдержанностью Абу Суфьяна, который после своей противоестественной клятвы ждал целый год, прежде чем снова отправиться на битву с Мухаммедом. В начале 625 года он привел армию из 3000 человек к холму Оход, расположенному в трех милях к северу от Медины. Пятнадцать женщин, включая жен Абу Суфьяна, сопровождали войско и возбуждали его дикими песнями о горе и мести. Мухаммед смог собрать всего тысячу воинов. Мусульмане были разбиты; Мухаммед храбро сражался, получил множество ран и был унесен с поля боя в полубессознательном состоянии. Главная жена Абу Суфьяна Хинд, чьи отец, дядя и брат были убиты при Бедре, жевала печень павшего Хамзы, убившего ее отца, и делала себе браслеты и браслеты из кожи и ногтей Хамзы.37 Посчитав Мухаммеда благополучно мертвым, Абу Суфьян с триумфом вернулся в Мекку. Через шесть месяцев Пророк достаточно оправился, чтобы напасть на иудеев Бану-Надхир, обвинив их в помощи курайшитам и заговоре против его жизни. После трехнедельной осады им было позволено эмигрировать, причем каждая семья взяла с собой столько, сколько мог унести верблюд. Мухаммед присвоил часть их богатых финиковых садов для обеспечения своего хозяйства, а остальное распределил между беженцами.38 Он считал себя в состоянии войны с Меккой, и ему казалось оправданным удалять враждебные группы со своих флангов.

В 626 году Абу Суфьян и курайшиты возобновили наступление, на этот раз с 10 000 человек и с материальной помощью от иудеев Бану-Курайза. Не имея возможности встретиться в бою с такой силой, Мухаммед защитил Медину, выкопав вокруг нее траншею. Курайши осаждали ее в течение двадцати дней, а затем, удрученные ветром и дождем, вернулись в свои дома. Мухаммед сразу же повел 3000 человек против иудеев Бану-Курайза. Когда они сдались, им было предложено выбрать ислам или смерть. Они выбрали смерть. Их 600 воинов были убиты и похоронены на рынке Медины, а женщины и дети проданы в рабство.

К этому времени Пророк стал умелым полководцем. За десять лет пребывания в Медине он спланировал шестьдесят пять кампаний и набегов, а двадцать семь возглавил лично. Но он также был дипломатом и знал, когда войну следует продолжать миром. Он разделял стремление беженцев увидеть свои мекканские дома и семьи, а беженцев и помощников — вновь посетить Каабу, которая в юности была очагом их благочестия. Как первые апостолы считали христианство формой и реформой иудаизма, так и мусульмане считали магометанство изменением и развитием древнего мекканского ритуала. В 628 году Мухаммед направил курайшам предложение мира, обещая безопасность их караванов в обмен на разрешение совершать обряды ежегодного паломничества. Курайши ответили, что этому согласию должен предшествовать год мира. Мухаммед потряс своих последователей, согласившись; было подписано десятилетнее перемирие, и Пророк утешил своих налетчиков, напав и разграбив евреев Хайбара в их поселении в шести днях пути к северо-востоку от Медины. Иудеи защищались, как могли; девяносто три из них погибли при этом; остальные, наконец, сдались. Им разрешили остаться и возделывать землю, но при условии, что они отдадут завоевателю все свое имущество и половину будущих доходов. Всех оставшихся в живых пощадили, кроме Кинаны, их вождя, и его двоюродного брата, которых обезглавили за то, что они спрятали часть своего богатства. Сафия, семнадцатилетняя еврейская девушка, обрученная с Кинаной, была взята Мухаммедом в качестве дополнительной жены.39

В 629 году мединские мусульмане в количестве 2000 человек мирно вошли в Мекку, и пока курайши, чтобы избежать взаимных раздражений, удалились на холмы, Мухаммед и его последователи совершили семь обходов Каабы. Пророк благоговейно прикоснулся своим посохом к Черному камню, но возгласил мусульманам: «Нет бога, кроме одного Аллаха!». Мекканцы были поражены организованностью и патриотическим благочестием изгнанников; несколько влиятельных курайшитов, включая будущих полководцев Халида и Амра, приняли новую веру; а некоторые племена в соседней пустыне предложили Мухаммеду залог своей веры для поддержки его оружия. Вернувшись в Медину, Мухаммед решил, что теперь он достаточно силен, чтобы взять Мекку силой.

До истечения десятилетнего перемирия оставалось восемь лет, но Мухаммед заявил, что союзное с курайшитами племя напало на мусульманское племя и тем самым нарушило перемирие (630 г.). Он собрал 10 000 человек и отправился в Мекку. Абу Суфьян, осознав мощь сил Мухаммеда, позволил ему войти без сопротивления. В ответ Мухаммед объявил всеобщую амнистию всем своим врагам, кроме двух или трех. Он уничтожил идолов в Каабе и вокруг нее, но пощадил Черный камень и разрешил целовать его. Он провозгласил Мекку священным городом ислама и постановил, что ни один неверующий не должен ступать на ее священную землю. Курайш отказался от прямого сопротивления, и измученный проповедник, бежавший из Мекки за восемь лет до этого, теперь стал хозяином всей ее жизни.

Два оставшихся года, проведенных им в основном в Медине, были сплошным триумфом. После нескольких мелких восстаний вся Аравия подчинилась его власти и вероучению. Самый известный арабский поэт того времени, Каб ибн Зухайр, написавший против него диатрибу, лично прибыл в Медину, сдался Мухаммеду, объявил себя новообращенным, получил прощение и сочинил столь красноречивую поэму в честь Пророка, что Мухаммед передал ему свою мантию.* В обмен на умеренную дань христиане Аравии были взяты под защиту Мухаммеда и пользовались полной свободой вероисповедания, но им было запрещено взимать проценты по займам.41 Нам рассказывают, что он отправил посланников к греческому императору, персидскому царю, правителям Хиры и Гассана, приглашая их принять новую веру; ответа, очевидно, не последовало. Он с философской покорностью наблюдал за взаимным уничтожением, в которое были вовлечены Персия и Византия; но, похоже, у него не возникало мысли о распространении своей власти за пределы Аравии.

Его дни были заполнены государственными делами. Он добросовестно занимался деталями законодательства, судопроизводства, гражданской, религиозной и военной организации. Одним из наименее вдохновенных его деяний было установление календаря. У арабов, как и у евреев, он состоял из двенадцати лунных месяцев с интеркальным месяцем каждые три года для восстановления согласия с солнцем. Мухаммед постановил, что мусульманский год всегда должен состоять из двенадцати лунных месяцев, состоящих попеременно из тридцати и двадцати девяти дней; в результате мусульманский календарь потерял всякую гармонию с временами года и приобрел год по григорианскому календарю каждые тридцать два с половиной года. Пророк не был научным законодателем; он не составил ни кодекса, ни сборника, не имел никакой системы; он издавал указы в зависимости от случая; если возникали противоречия, он сглаживал их новыми откровениями, сурово вытеснявшими старые.42 Даже самые прозаические его предписания можно было представить как откровения Аллаха. Страдая от необходимости приспосабливать этот возвышенный метод к мирским делам, его стиль утратил часть былого красноречия и поэзии; но, возможно, он чувствовал, что это небольшая цена за то, чтобы все его законы несли на себе печать божественности. В то же время он мог быть очаровательно скромным. Не раз он признавался в своем невежестве. Он протестовал против того, чтобы его принимали за нечто большее, чем за слабоумного и смертного человека.43 Он не претендовал на способность предсказывать будущее или творить чудеса. Однако он был не прочь использовать метод откровения для достижения очень человеческих и личных целей, как, например, когда особое послание от Аллаха44 одобрил его желание жениться на красивой жене Заида, его приемного сына.

Его десять жен и две наложницы стали источником изумления, веселья и зависти для западного мира. Мы должны постоянно напоминать себе, что высокая смертность мужчин среди древних и раннесредневековых семитов придавала полигамии в глазах семитов аспект биологической необходимости, почти морального обязательства. Мухаммед принимал многоженство как должное и предавался браку с чистой совестью и без болезненной чувственности. Аиша в предании, авторитет которого неясен, цитирует его слова о том, что три самые ценные вещи в этом мире — это женщины, благоухающие запахи и молитвы.45 Некоторые из его браков были актами доброты по отношению к нуждающимся вдовам последователей или друзей, как в случае с дочерью Омара Хафсой; некоторые были дипломатическими браками, как в случае с Хафсой, чтобы привязать к себе Омара, и дочерью Абу Суфьяна, чтобы победить врага. Некоторые, возможно, были вызваны вечной неудовлетворенной надеждой на сына. Все его жены после Хадиджи были бесплодны, из-за чего Пророк подвергался многочисленным насмешкам. Из детей, рожденных ему Хадиджей, только один пережил его — Фатима. Мария, коптская рабыня, подаренная ему негусом Абиссинии, обрадовала его в последний год жизни сыном, но Ибрагим умер через пятнадцать месяцев.

Его многолюдный гарем досаждал ему ссорами, ревностью и требованиями денег на булавки.46 Он отказался потакать экстравагантности своих жен, но обещал им рай, и некоторое время он покорно проводил ночь с каждой из них по очереди; у повелителя Аравии не было собственных апартаментов.47 Однако соблазнительная и бойкая Аиша завоевала столько внимания вне очереди, что остальные жены взбунтовались, пока этот вопрос не был решен особым откровением:

Ты можешь отложить, кого хочешь, и получить от них, кого хочешь; и кого хочешь из тех, кого ты отложил, это не грех для тебя; это лучше, чтобы они утешились и не огорчались, и чтобы все были довольны тем, что ты им даешь.48

Женщины и власть были его единственным развлечением; в остальном он был человеком непритязательным и простым. Квартиры, в которых он последовательно жил, представляли собой домики из необожженного кирпича, двенадцать или четырнадцать футов в квадрате, восемь футов в высоту, крытые пальмовыми ветвями; дверью служила ширма из козьей или верблюжьей шерсти; из мебели — матрас и подушки, расстеленные на полу.49 Часто можно было видеть, как он чинит одежду или обувь, разжигает огонь, подметает пол, доит семейную козу во дворе или покупает провизию на рынке.50 Он ел пальцами и после каждого приема пищи бережно облизывал их.51 Основными продуктами его питания были финики и ячменный хлеб; молоко и мед были редкой роскошью;52 и он соблюдал свой собственный запрет на вино. Вежливый с великими, приветливый со скромными, достойный с самонадеянными, снисходительный к своим помощникам, любезный со всеми, кроме своих врагов — так описывают его друзья и последователи.53 Он навещал больных и присоединялся к любой встречной похоронной процессии. Он не надевал на себя никакой пышности власти, отвергал любые знаки особого почтения, принимал приглашение раба на обед и не просил у раба никаких услуг, которые у него были время и силы сделать самому.54 Несмотря на всю добычу и доходы, которые к нему приходили, он мало тратил на свою семью, меньше на себя, много на благотворительность.55

Но, как и все люди, он был тщеславен. Он уделял много времени своей внешности — умащивал тело духами, красил глаза, красил волосы и носил кольцо с надписью «Мухаммед — посланник Аллаха»;56 Возможно, это было сделано для подписания документов. Его голос был гипнотически музыкальным. Его чувства были болезненно острыми; он не выносил дурных запахов, звенящих колокольчиков и громких разговоров. «Будь скромен в образе, — учил он, — и сдерживай свой голос. Вот, самый суровый из всех голосов — голос осла».57 Он был нервным и беспокойным, временами впадал в меланхолию, а потом вдруг становился разговорчивым и веселым. У него был хитрый юмор. Абу Хорайре, который навещал его все чаще и чаще, он предложил: «О Абу Хорайра, оставляй меня в покое каждый день, и тогда моя привязанность возрастет».58 Он был беспринципным воином и справедливым судьей. Он мог быть жестоким и вероломным, но его дела милосердия были бесчисленны. Он пресек многие варварские суеверия, такие как ослепление части стада, чтобы умилостивить сглаз, или привязывание верблюда покойника к его могиле.59 Его друзья любили его до идолопоклонства. Его последователи собирали его слюну, или остриженные волосы, или воду, в которой он мыл руки, ожидая от этих предметов волшебного исцеления от своих недугов.60

Его здоровье и энергия стойко переносили все испытания любовью и войной. Но в возрасте пятидесяти девяти лет он начал сдавать. За год до этого, как он полагал, жители Хайбара угостили его ядовитым мясом; с тех пор его стали мучить странные лихорадки и приступы; по словам Аиши, ночью он выходил из дома, посещал кладбище, просил прощения у мертвых, молился за них вслух и поздравлял их с тем, что они умерли. Теперь, на шестьдесят третьем году жизни, эти лихорадки становились все более изнурительными. Однажды ночью Аиша пожаловалась на головную боль. Он тоже пожаловался на нее и игриво спросил, не предпочтет ли она умереть первой и иметь преимущество быть похороненной Пророком Аллаха, на что она ответила со свойственной ей терпкостью, что он, несомненно, вернувшись из могилы, положит на ее место новую невесту.61 После этого в течение четырнадцати дней лихорадка то появлялась, то исчезала. За три дня до смерти он поднялся с больничного ложа, вошел в мечеть, увидел Абу Бекра, возглавлявшего молитву вместо него, и смиренно сел рядом с ним во время церемонии. 7 июня 632 года после долгих мучений он скончался, положив голову на грудь Аиши.

Если оценивать величие по влиянию, то он был одним из гигантов истории. Он взялся поднять духовный и нравственный уровень народа, доведенного до варварства жарой и бескормицей, и преуспел в этом более полно, чем любой другой реформатор; редко кому удавалось так полно реализовать свою мечту. Он достиг своей цели с помощью религии не только потому, что сам был религиозен, но и потому, что никакие другие средства не могли бы тронуть арабов его времени; он обращался к их воображению, их страхам и надеждам и говорил в понятных им выражениях. Когда он начинал, Аравия была пустыней, состоящей из множества идолопоклоннических племен; когда он умер, она стала нацией. Он сдерживал фанатизм и суеверия, но использовал их. На основе иудаизма, зороастризма и своего родного вероучения он построил простую, ясную и сильную религию, а также мораль, отличающуюся безжалостной храбростью и расовой гордостью, которая через поколение привела к сотне побед, через столетие — к империи и до сих пор остается мощной силой во всем мире.

Слово qur'ân означает чтение или рассуждение и применяется мусульманами ко всему священному писанию или к любому его разделу. Как и иудейско-христианская Библия, Коран — это собрание, и ортодоксы утверждают, что в нем каждый слог вдохновлен Богом. В отличие от Библии, это практически работа одного человека, и поэтому он, без сомнения, является самой влиятельной книгой, когда-либо созданной одной рукой. В разные периоды последних двадцати трех лет своей жизни Мухаммед диктовал те или иные фрагменты этого откровения; каждый из них был написан на пергаменте, коже, пальмовых листьях или костях, прочитан собранию и помещен в различные сосуды вместе с предыдущими откровениями, без особой заботы о том, чтобы сохранить их в логическом или хронологическом порядке. При жизни Пророка не было составлено никакого сборника этих фрагментов, но несколько мусульман знали их все наизусть и служили живыми текстами. В 633 году, когда многие из этих коранов умерли и не находили себе замены, халиф Абу Бекр приказал главному помощнику Мухаммеда Зайду ибн Табиту «разыскать Коран и собрать его воедино». По преданию, он собрал фрагменты «из финиковых листьев и скрижалей из белого камня, а также из груди людей». С завершенной рукописи Заида было сделано несколько копий, но поскольку в них не было гласных букв, народные читатели по-разному толковали некоторые слова, и в разных городах распространяющегося мусульманского царства появились разные тексты. Чтобы положить конец этой путанице, халиф Осман поручил Зайду и трем курайшским ученым переработать рукопись Заида (651 г.); копии этой официальной редакции были отправлены в Дамаск, Куфу и Басру, и с тех пор текст хранится с беспримерной чистотой и благоговейной заботой.

Природа книги обрекает ее на повторы и беспорядок. Каждый отрывок, взятый отдельно, выполняет понятную цель — излагает доктрину, диктует молитву, объявляет закон, обличает врага, руководит процедурой, рассказывает историю, призывает к оружию, провозглашает победу, формулирует договор, призывает к сбору средств, регулирует ритуал, мораль, промышленность, торговлю или финансы. Но мы не уверены, что Мухаммед хотел собрать все эти фрагменты в одну книгу. Многие из них были аргументами для человека или момента; их вряд ли можно понять без комментариев истории и традиции; и никто, кроме правоверных, не может рассчитывать на то, что сможет насладиться ими всеми. 114 глав («сур») расположены не в порядке их составления, что неизвестно, а в порядке уменьшения их длины. Поскольку ранние откровения были, как правило, короче поздних, Коран представляет собой историю в обратном порядке. Мединские суры, прозаические и практические, появляются первыми; мекканские суры, поэтические и духовные, появляются последними. Коран ставит свою худшую ногу вперед, и начинать его следует с конца.

Все суры, кроме первой, имеют форму обращений Аллаха или Гавриила к Мухаммеду, его последователям или врагам; такой план был принят у еврейских пророков и во многих отрывках Пятикнижия. Мухаммед считал, что ни один моральный кодекс не сможет добиться послушания, необходимого для порядка и бодрости общества, если люди не поверят, что этот кодекс пришел от Бога. Этот метод хорошо вписывался в стиль бесстрастного величия и красноречия, временами соперничавшего с Исайей.1 Мухаммед использовал способ изложения, наполовину поэтический, наполовину прозаический; ритм и рифма в нем распространены, но нерегулярны; в ранних мекканских сурах есть звучный каданс и смелый размах стиля, которые полностью ощущаются только теми, кто знаком с языком и сочувствует вероучению. Книга написана на чистейшем арабском языке, изобилует яркими образными выражениями и слишком пестра для западного вкуса. По общему мнению, это лучшее, а также первое произведение в прозаической литературе Аравии.

Религия — это, помимо всего прочего, способ нравственного управления. Историк не спрашивает, истинно ли то или иное богословие — по какому всезнанию он может судить об этом? Он скорее спрашивает, какие социальные и психологические факторы привели к появлению религии; насколько хорошо она выполнила свою задачу — превратила зверей в людей, дикарей в граждан, а пустые сердца — в полные надежды мужества и спокойствия умы; сколько свободы она еще оставила для умственного развития человечества; и каково было ее влияние на историю.

Иудаизм, христианство и ислам исходили из того, что первой необходимостью для здорового общества является вера в нравственное управление Вселенной — вера в то, что даже в расцвете зла некий благодетельный разум, пусть и непонятным образом, направляет космическую драму к справедливому и благородному концу. Три религии, способствовавшие формированию средневекового сознания, сходились на том, что этот космический разум есть единый верховный Бог; христианство, однако, добавляло, что единый Бог проявляется в трех различных личностях; иудаизм и ислам считали это замаскированным многобожием и со страстным упоением провозглашали единство и единственность Бога. В Коране этой теме посвящена целая сура (cxii); мусульманский муэдзин ежедневно воспевает ее со ста тысяч минаретов.

Аллах — это, прежде всего, источник жизни, роста и всех благ на земле. Сказал Аллах Мухаммеда Мухаммеду:

Ты видишь землю бесплодной; но когда Мы ниспосылаем на нее воду… она трепещет и вздымается и производит всякий прекрасный вид (xxii, 5)….. Пусть человек рассмотрит свою пищу: как Мы изливаем воду ливнями, потом раскалываем землю расщелинами и заставляем расти в ней зерно, и виноград, и зеленый корм, и оливковые и пальмовые деревья, и садовые заросли с густой листвой (lxxx, 24–30)…. Посмотрите на плоды их и на созревание их; вот, поистине, знамения для народа верующего (vi, 100).

Аллах также является Богом могущества, «Который воздвиг небеса без видимой опоры… и повелевает ходом солнца и луны… и распростер землю, и поместил в ней твердые холмы и текущие потоки» (xiii, 2–3). Или, в знаменитом «Тронном стихе»:

Аллах! Нет Бога, кроме Него, живого, вечного! Ни дремота, ни сон не одолевают Его. Ему принадлежит все, что есть на земле. Кто ходатайствует перед Ним, кроме как с Его разрешения? Он знает, что перед ними и что за ними… Его престол охватывает небеса и землю, и Он не устает хранить их. Он — Возвышенный, Великий (ii, 255).

Но наряду с Его могуществом и справедливостью существует и вечное милосердие. Каждая глава Корана, кроме девятой, как и все ортодоксальные мусульманские книги, начинается с торжественной прелюдии (называемой бисмиллах по ее первым словам): «Во имя Бога Сострадательного, Милосердного»; и хотя Мухаммед подчеркивает ужасы ада, он не устает восхвалять бесконечное милосердие своего Бога.

Аллах — всеведущее божество и знает наши самые сокровенные мысли. «Воистину, Мы создали человека, и Мы знаем, что шепчет ему душа его, ибо Мы ближе к нему, чем жила на шее его» (1, 15). Поскольку Аллах знает будущее, а также настоящее и прошлое, все предопределено; все было предписано и определено от вечности божественной волей, вплоть до конечной судьбы каждой души. Подобно Богу Августина, Аллах не только от вечности знает, кто будет спасен, но и «посылает, кого хочет, в заблуждение, и направляет, кого хочет» (xxxv, 8; lxxvi, 31). Как Яхве ожесточил сердце фараона, так и Аллах говорит о неверующих: «Мы накинули завесы на их сердца, чтобы они не поняли Коран, и вложили в их уши тяжесть; и если ты предложишь им руководство, то и тогда они никогда не будут руководимы» (xviii, 58). Это — несомненно, предназначенное для подстегивания веры — является трудным высказыванием в любой религии, но Мухаммед пресекает его с более чем августинской тщательностью: «Если бы Нам было угодно, — говорит Аллах, — Мы непременно дали бы каждой душе ее руководство. Но истинно слово, которое от Меня исходит, — Я непременно наполню ад джиннами и людьми вместе» (xxxii, 13). Однажды, говорится в предании, приписываемом Али, «мы сидели с Пророком, и он написал палкой на земле, сказав: «Нет среди вас того, чье место сидения не было бы написано Богом, будь то в огне или в раю»».2 Эта вера в предопределение сделала фатализм заметной чертой мусульманской мысли. Мухаммед и другие лидеры использовали его для поощрения храбрости в бою, поскольку никакая опасность не могла ускорить, никакая осторожность не могла отсрочить предопределенный час смерти каждого человека. Она придавала мусульманину достойное смирение перед трудностями и жизненной необходимостью, но в сочетании с другими факторами породила в последующие века пессимистическую инерцию в жизни и мыслях арабов.

Коран наполняет свой сверхъестественный мир ангелами, джиннами и дьяволом. Ангелы служат секретарями и посланниками Аллаха, записывают добрые и злые поступки людей. Джинны — джинны, созданные из огня; в отличие от ангелов, они едят, пьют, совокупляются и умирают; некоторые из них добры и слушают Коран (lxxii, 8), большинство же — злы и проводят время, втягивая людей в беды. Предводителем злых джиннов является Иблис, который когда-то был великим ангелом, но был осужден за отказ воздать должное Адаму.

Этика Корана, как и Нового Завета, основывается на страхе наказания и надежде на награду за гробом. «Жизнь этого мира — лишь игра, пустые разговоры и балаган» (lvii, 20); лишь одно в ней несомненно, и это смерть. Некоторые арабы считали, что смертью все заканчивается, и смеялись над теориями о загробной жизни как над «ничтожными баснями древних людей» (xxiii, 83); но Коран ручается за воскрешение души и тела (lxxv, 3–4). Воскресение не наступит сразу; мертвые будут спать до Судного дня, но из-за сна их пробуждение покажется им скорым. Только Аллах знает, когда произойдет это всеобщее воскресение. Но определенные знамения возвестят о его наступлении. В те последние дни вера в религию придет в упадок, нравы погрузятся в хаос, начнутся волнения и смуты, великие войны, а мудрые люди пожелают себе смерти. Последним сигналом станут три трубных взрыва. При первом взрыве солнце погаснет, звезды упадут, небеса растают, все здания и горы сравняются с землей и ее равнинами, а моря высохнут или вспыхнут (xx, 102f). Во время второго взрыва все живые существа — ангелы, джинны или люди — будут уничтожены, за исключением нескольких благосклонных к Богу. Сорок лет спустя Исрафель, ангел музыки, произведет третий взрыв; тогда мертвые тела восстанут из могилы и воссоединятся со своими душами. Бог придет на облаках в сопровождении ангелов, несущих книги поступков, слов и мыслей всех людей. Хорошие дела будут взвешены на весах против плохих, и каждый человек будет судим. Вдохновенные пророки будут обличать тех, кто отверг их весть, и ходатайствовать за тех, кто уверовал. И хорошие, и плохие люди выйдут на мост ас-Сират, который — тоньше волоса и острее острия меча — подвешен над пропастями ада; злые и неверующие упадут с него, а хорошие благополучно пройдут по нему в рай — не благодаря своим заслугам, а только по милости Божьей. Коран, как и фундаменталистские формы христианства, похоже, больше заботится о правильной вере, чем о хорошем поведении; сто раз он угрожает адом тем, кто отвергает призыв Мухаммеда (iii, 10, 63, 131; iv, 56, 115; vii, 41; viii, 50; ix, 63 и т. д.). Грехи различны по степени и виду, поэтому в аду существует семь уровней, на каждом из которых наказание соответствует проступку. Там будет палящий жар и жгучий холод; даже самые легкомысленные наказанные будут носить огненную обувь. Напитками проклятых будут кипяток и грязь (lvi, 40f). Возможно, Данте увидел некоторые из своих видений в Коране.

В отличие от Данте, картина рая у Мухаммеда столь же яркая, как и описание ада. Туда попадут добрые верующие, а также те, кто погибнет за дело Аллаха на войне; бедные попадут туда на 500 лет раньше богатых. Рай находится на седьмом астрономическом небе или выше него; это один огромный сад, орошаемый приятными реками и затененный раскидистыми деревьями; блаженные будут одеты в шелковые парчи и украшены драгоценными камнями;3 Они будут возлежат на диванах, им будут прислуживать красивые юноши, и они будут есть плоды с деревьев, склоняясь, чтобы наполнить свои руки; там будут реки молока, меда и вина; спасенные будут пить вино (запрещенное на земле) из серебряных кубков, и не будут испытывать никаких последствий.4 По милости Аллаха на этих небесных пирах не будет речей (lxxviii, 35); вместо них будут девственницы, «которых еще не касались ни люди, ни джинны… красотой подобные жасинтам и коралловым камням… с пышной грудью, но скромным взглядом, с глазами светлыми и чистыми, как укрытые яйца».5 и телами из мускуса, свободными от изъянов и недостатков смертной плоти. Каждый благословенный мужчина получит в награду семьдесят две из этих чаш, и ни возраст, ни усталость, ни смерть не омрачат ни прелести этих дев, ни блаженства их товарищей (xliv, 56). Поскольку благочестивые и верующие женщины также попадут в рай, это может привести к некоторому замешательству, но такие трудности не будут непреодолимы для мужчин, привыкших к многоженству. К этим чувственным удовольствиям Мухаммед добавил и духовные: некоторые из спасенных предпочтут читать Коран, и все они испытают высший экстаз от созерцания лица Аллаха. «И вокруг них будут ходить дети, никогда не старея».6

Кто может отвергнуть такое откровение?

В Коране, как и в Талмуде, закон и мораль едины; светское включено в религиозное, и каждая заповедь — от Бога. Здесь есть правила не только о манерах и гигиене, браке и разводе, обращении с детьми, рабами и животными, но и о торговле и политике, процентах и долгах, контрактах и завещаниях, промышленности и финансах, преступлениях и наказаниях, войне и мире.

Мухаммед не пренебрегал торговлей — он был ее выпускником; даже во времена его правления в Медине, как гласит предание, он покупал оптом, продавал в розницу и получал прибыль без всяких сомнений; иногда он выступал в роли аукциониста.7 Его язык изобиловал торговыми метафорами; он обещал мирской успех добрым мусульманам (ii, 5) и предлагал рай как сделку за небольшую веру. Он угрожал адом лживым или мошенничающим купцам; осуждал монополистов и спекулянтов, которые «утаивают зерно, чтобы продать его по высокой цене»;8 и призывал работодателя «давать рабочему зарплату до того, как высохнет его пот».9 Он запретил брать или давать проценты (ii, 275; iii, 130). Ни один реформатор не вводил более активного налогообложения богатых, чтобы помочь бедным. Каждое завещание должно было оставлять что-то бедным; если человек умирал без завещания, его естественным наследникам предписывалось отдать часть наследства на благотворительность (iv, 8). Как и его религиозные современники, он принимал рабство как закон природы, но делал все возможное, чтобы смягчить его тяготы и жало.10

Подобным образом он улучшал положение женщины в Аравии, спокойно принимая ее законное подчинение. Мы находим в его словах обычные выражения мужчины, возмущенного своим порабощением желанием; почти как отец церкви, он говорит о женщинах как о высшем бедствии мужчины и подозревает, что большинство из них попадет в ад.11 Он издал свой собственный салический закон против женщин-правительниц.12 Он разрешил женщинам приходить в мечеть, но считал, что «дома им лучше»;13 Однако, когда они приходили к нему на службу, он относился к ним доброжелательно, даже если они приносили с собой грудных детей; если, как гласит любезная традиция, он слышал плач ребенка, он сокращал свою проповедь, чтобы не причинять неудобств матери.14 Он положил конец арабской практике детоубийства (xvii, 31). Он поставил женщину на одну ступень с мужчиной в юридических процессах и в финансовой независимости; она могла заниматься любой законной профессией, сохранять свои доходы, наследовать имущество и распоряжаться своими вещами по своему усмотрению (iv, 4, 32). Он отменил арабский обычай передавать женщин как собственность от отца к сыну. Женщины должны были наследовать в два раза меньше, чем наследники мужского пола, и не могли распоряжаться имуществом против своей воли.15 Один из стихов Корана (xxxiii, 33), казалось, устанавливал пурду: «Оставайтесь в своих домах и не выставляйте напоказ свои наряды»; но акцент здесь делался на скромности одежды, а традиция цитирует слова Пророка, сказанные женщинам: «Вам разрешено выходить для своих нужд».16 Что касается его собственных жен, то он просил своих последователей говорить с ними только из-за занавеса.17 При условии соблюдения этих ограничений мы видим, что мусульманские женщины свободно и без одежды передвигаются в исламе его времени и столетия спустя.

Нравы отчасти зависят от климата: вероятно, жара Аравии усиливала сексуальную страсть и пресыщенность, и следует сделать некоторую поправку на мужчин, находящихся в вечной жаре. Мусульманские законы были призваны уменьшить внебрачные искушения и увеличить возможности в браке. Строго предписывалось добрачное целомудрие (xxiv, 33), а в качестве вспомогательного средства рекомендовался пост.18 Для заключения брака требовалось согласие обеих сторон; это согласие, должным образом засвидетельствованное и скрепленное приданым жениха невесте, было достаточным для законного брака, независимо от того, были ли согласны родители или нет.19 Мужчине-мусульманину разрешалось жениться на иудейке или христианке, но не на идолопоклоннице, т. е. нехристианской многобожнице. Как и в иудаизме, безбрачие считалось грехом, а брак — обязательным и угодным Богу (xxiv, 32). Мухаммед допускал многоженство, чтобы уравновесить высокую смертность обоих полов, длительность материнского ухода и раннее угасание репродуктивной силы в жарком климате; но он ограничил число разрешенных жен четырьмя, позволив себе особое послабление. Он запретил наложничество (lxx, 29–31), но считал его более предпочтительным, чем брак с идолопоклонницей (ii, 221).

Предоставив мужчине столько возможностей для удовлетворения желаний, Коран наказывает прелюбодеяние сотней ударов по каждому грешнику (xxiv, 2). Но когда по ничтожным основаниям любимую жену Мухаммеда Айшу заподозрили в прелюбодеянии, а сплетни упорно порочили ее имя, он впал в транс и издал откровение, требующее четырех свидетелей для доказательства прелюбодеяния; более того, «те, кто обвиняет почтенных женщин, но не приводит четырех свидетелей, должны быть бичеваны восемьюдесятью полосами, и их свидетельство никогда больше не будет принято» (xxiv, 4). После этого обвинения в прелюбодеянии стали редкостью.

Коран, как и Талмуд, разрешал развод мужчине почти на любом основании; жена могла развестись с мужем, вернув ему свое приданое (ii, 229). Признавая доисламскую свободу развода для мужчин, Мухаммед, тем не менее, препятствовал ей, говоря, что ничто не может быть так неугодно Богу; арбитры должны быть назначены «один из его народа и один из ее», и должны быть предприняты все усилия для примирения (iv, 35). Для признания развода законным требовалось три последовательных заявления с интервалом в месяц; а чтобы заставить мужа хорошенько подумать, ему не разрешалось снова жениться на разведенной жене до тех пор, пока она не выйдет замуж и не разведется с другим мужчиной.20 Муж не должен был входить к жене во время месячных; в это время она не должна была считаться «нечистой», но должна была ритуально очиститься, прежде чем возобновить сожительство. Женщина для мужчины — «земля», поле, которое нужно возделывать; мужчина обязан рожать детей. Жена должна признавать высший интеллект и, следовательно, высшую власть мужчины; она должна подчиняться мужу; если она бунтует, он должен «изгнать ее на ложе отдельное и бичевать ее» (iv, 34). «Всякая женщина, которая умрет, и муж ее будет доволен ею, войдет в рай» (iv, 35).

Как здесь, так и в других местах правовые ограничения женщин едва ли соответствовали силе их красноречия, нежности и очарования. Омар, будущий халиф, упрекнул свою жену за то, что она разговаривала с ним в тоне, который он счел неуважительным. Она заверила его, что именно в таком тоне его дочь Хафса и другие жены Мухаммеда разговаривали с Пророком Аллаха. Омар тотчас же отправился к Хафсе и другой жене Мухаммеда; ему сказали, чтобы он занимался своими делами, и он в ужасе удалился. Услышав все это, Мухаммед от души рассмеялся.21 Как и другие мусульмане, он время от времени ссорился со своими женами, но не переставал любить их и говорить о женщинах с искренним чувством. «Самая ценная вещь в мире, — как сообщается, сказал он, — это добродетельная женщина».22 Дважды в Коране он напоминал мусульманам, что их матери вынашивали их с болью, рожали их с болью, кормили их двадцать четыре или тридцать месяцев.23 «Рай, — сказал он, — находится у ног матери».24

Величайшие проблемы моралиста заключаются в том, чтобы сначала сделать сотрудничество привлекательным, а затем определить размер целого или группы, с которой он будет советовать сотрудничать в первую очередь. Идеальная этика требовала бы первостепенного сотрудничества каждой части с величайшим целым — с самой Вселенной, ее сущностной жизнью и порядком, или с Богом; в этом случае религия и мораль были бы едины. Но мораль — дитя обычая и внук принуждения; она развивает сотрудничество только в рамках агрегатов, оснащенных силой. Поэтому вся реальная мораль была групповой.

Этика Мухаммеда вышла за пределы племени, в котором он родился, но была заключена в вероисповедальной группе, которую он сформировал. После победы в Мекке он ограничил, но не смог полностью отменить грабительские набеги племени на племя и дал всей Аравии, а в неявном виде и всему исламу, новое чувство единства, более широкую орбиту сотрудничества и верности. «Верующие — не кто иные, как братья» (xlix, 10). Различия по рангу или расе, столь сильные среди племен, были сведены на нет сходством убеждений. «Если раб-негр назначен управлять вами, слушайте и повинуйтесь ему, хотя бы голова его была подобна сушеной виноградине».25 Это был благородный замысел, сделавший из разных народов, разбросанных по континентам, единый народ; в этом слава и христианства, и ислама.

Но этой трансцендентной любви в обеих религиях соответствовал жесткий антагонизм ко всем, кто не желает верить. «Не принимайте иудеев и христиан за друзей….. Не выбирайте себе в друзья ни отцов ваших, ни братьев ваших, если они получают удовольствие от неверия, а не от веры» (v, 51, 55; ix, 23). Мухаммед трактовал эти принципы с некоторой умеренностью. «Пусть не будет насилия в религии. Если они примут ислам, то, несомненно, будут направлены; если же они отвернутся, то, поистине, тебе принадлежит только проповедь».26 «Дайте передышку неверующим. Поступи с ними мягко на некоторое время» (xxxvi, 17). Но против неверующих арабов, которые не покорились мирно, Мухаммед проповедовал джихад или священную войну, крестовый поход во имя Аллаха. После начала войны с курайшитами и по истечении «священных месяцев» перемирия вражеские неверующие должны были быть убиты везде, где их найдут (ix, 5). «Если же кто из идолопоклонников ищет у тебя защиты, то защити его, чтобы он услышал слово Аллаха…Если же они раскаются и установят поклонение» (примут ислам), «то оставь им путь свободным» (ix, 5–6). «Не убивайте ни старика, который не может сражаться, ни малолетних детей, ни женщин».27 Каждый трудоспособный мужчина в исламе должен принять участие в священной войне. «О, Аллах любит тех, кто сражается за Его дело….. Клянусь Аллахом… что сражаться за религию утром и вечером лучше, чем весь мир и все, что в нем есть; и, поистине, пребывание одного из вас в строю лучше, чем сверхдолжные молитвы, совершаемые в вашем доме в течение шестидесяти лет».28 Однако эта воинская этика не является общим призывом к войне. «Сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается против вас, но не начинайте военных действий. Аллах не любит агрессоров» (ii, 90). Мухаммед принимает законы войны, принятые в христианских странах его времени, и ведет войну против неверующих курайшитов, удерживающих Мекку, точно так же, как Урбан II проповедовал крестовый поход против мусульман, удерживающих Иерусалим.

Неизбежный разрыв между теорией и практикой кажется в исламе более узким, чем в других религиях. Арабы были чувственны, и Коран допускает многоженство; в остальном этика Корана столь же сурово пуританская, как у Кромвеля; только неосведомленные люди считают магометанство морально легким вероучением. Арабы склонны к мести и возмездию, и Коран не претендует на то, чтобы воздавать добром за зло. «А кто нападет на тебя, нападай на него таким же образом….. Кто защищает себя после нанесения ему обиды, нет пути» (вины) «против них» (ii, 194; xlii, 41). Это мужественная этика, подобная ветхозаветной; она подчеркивает мужские, как христианство подчеркивало женские, добродетели. Ни одна другая религия в истории не пыталась так последовательно сделать мужчин сильными и не добивалась такого успеха. «О верующие! Выдержите! Превзойдите всех остальных в выносливости!» (iii, 200). Так говорил и Заратустра Ницше.

Почитаемый до грани идолопоклонства, переписанный и освещенный с любовным мастерством и заботой, использовавшийся как книга, по которой мусульманин учился читать, а затем снова как ядро и вершина его образования, Коран на протяжении тринадцати веков заполнял память, будил воображение, формировал характер и, возможно, охлаждал интеллект сотен миллионов людей. Он дал простым душам самое простое, наименее мистическое, наименее ритуальное из всех вероучений, свободное от идолопоклонства и сакердотализма. Его послание подняло моральный и культурный уровень его последователей, способствовало социальному порядку и единству, прививало гигиену, уменьшало суеверия и жестокость, улучшало положение рабов, возвышало униженных до достоинства и гордости и породило среди мусульман (если не считать лихоимства некоторых халифов) такую степень трезвости и воздержанности, которой нет равных в мире белого человека. Она дала людям возможность безропотно принять тяготы и ограничения жизни и в то же время стимулировала их к самой поразительной экспансии в истории. А религия была определена в терминах, которые мог принять любой ортодоксальный христианин или иудей:

Праведность не в том, чтобы вы обращали лица свои к востоку или к западу, но праведность в следующем: Кто верует в Бога, и в Последний день, и в ангелов, и в Книгу, и в пророков, и кто из любви к Богу дает из своего богатства своим родственникам, сиротам, бедным, странникам и нищим, и для освобождения пленных, и кто соблюдает молитву… и, заключив завет, исполняет свой завет, и кто терпелив в невзгодах и лишениях и во время насилия: таковы праведники, таковы верующие в Господа! (ii, 177).

Как стиль Корана основан на стиле древнееврейских пророков, так и его содержание во многом является адаптацией иудейских доктрин, сказаний и тем. Коран, который порицает евреев, — это самая искренняя лесть, которую они когда-либо получали. Его основные идеи — монотеизм, пророчество, вера, покаяние, Страшный суд, рай и ад — кажутся иудейскими по своему происхождению, даже по форме и одежде. От иудаизма он отличается главным образом тем, что настаивает на приходе Мессии. Мухаммед откровенно сообщает о современных обвинениях в том, что его откровения были «ничем иным, как мошенничеством, которое он сфабриковал, и другие люди помогали ему в этом…. диктуя ему утром и вечером» (xxv, 5; xvi, 105). Он великодушно признает еврейские и христианские Писания богооткровенными (iii, 48). Бог дал человеку 104 откровения, из которых сохранились только четыре: Пятикнижие Моисею, Псалмы Давиду, Евангелие Иисусу, Коран Мухаммеду; кто отвергает хоть одно из них, тот, по мнению Мухаммеда, неверный. Но первые три настолько испортились, что им больше нельзя доверять, и теперь их заменяет Коран.29 Было много вдохновенных пророков — например, Адам, Ной, Авраам, Моисей, Енох, Христос, но последний и величайший — Мухаммед. От Адама до Христа Мухаммед принимает все повествования Библии, но иногда изменяет их, чтобы спасти божественную честь; так, Бог на самом деле не позволил Иисусу умереть на кресте (iv, 157). Пророк утверждает, что согласие Корана с Библией является доказательством его божественной миссии, и интерпретирует различные библейские отрывки30 как предсказание его собственного рождения и апостольства.

От сотворения мира до Страшного суда он использует еврейские идеи. Аллах — это Яхве; Аллах — это сокращение от аль-ллах, старого бога Каабы; родственное слово использовалось в различных формах в разных семитских языках для выражения божественности; так, евреи использовали Элохим, а Христос на кресте обращался к Илаю. И Аллах, и Яхве — боги сострадания, но они также суровые и воинственные божества, способные на многие человеческие страсти и решительно не желающие иметь другого бога, кроме них. Шма' Йисраэль из иудейского ритуала, утверждающая единство Бога, повторяется в первой статье мусульманской веры — «Нет бога, кроме Аллаха». Коранический рефрен о том, что Аллах «милостив и сострадателен», перекликается с той же часто повторяющейся фразой в Талмуде.31 Обозначение Аллаха как Рахмана, милосердного, напоминает о том, как в талмудическую эпоху раввины использовали Рахмана для обозначения Яхве.32 Талмуд любит говорить: «Святой, благословен Он»; мусульманская литература следует за ним, часто повторяя слова: «Аллах» (или «Мухаммед»), «благословен Он». По-видимому, евреи, познакомившие Пророка с Библией, также передали ему отрывки из Талмуда; сотни отрывков в Коране повторяют Мишну и Гемары.33 Учения Корана об ангелах, воскресении и рае следуют скорее за Талмудом, чем за Ветхим Заветом. Истории, составляющие четвертую часть Корана, можно отнести к агадическим (иллюстративным) элементам Талмуда.34 Там, где повествования Корана отличаются от библейских рассказов (как, например, в истории об Иосифе), они обычно согласуются с вариантами, уже существовавшими в агадической литературе домусульманских евреев.35

Из Мишны и Галахи — устного закона евреев — Мухаммед, по-видимому, почерпнул многие элементы ритуала, даже мельчайшие детали диеты и гигиены.36 Церемониальное очищение перед молитвой предписывается, а руки можно мыть песком, если нет воды, — точно по раввинской формуле. Иудейский институт субботы понравился Мухаммеду, и он перенял его, сделав пятницу днем молитвы для мусульман. Коран, как и Моисеев закон, запрещает есть кровь, плоть свиней и собак, а также любого животного, которое умерло само, было убито другим животным или принесено в жертву идолу (v, 3; vi, 146); Коран, однако, разрешает есть верблюжью плоть, которую запретил Моисей, но которая иногда была единственной доступной плотской пищей в пустыне. Мусульманский метод поста следует древнееврейскому образцу.37 Раввины предписывали евреям молиться трижды в день, обратившись лицом к Иерусалиму и Храму, и припадать лбом к земле; Мухаммед адаптировал эти правила к исламу. Первая глава Корана, которая является основной молитвой ислама, по сути, является иудейской. Прекрасное приветствие на иврите — Шолом алейхем — параллельно благородному «Мир вам» ислама. Наконец, талмудический рай, как и коранический, — это рай откровенно физический, а также экстатически духовный.

Некоторые из этих элементов вероучения и практики могли быть общим наследием семитов; некоторые из них — ангелы, дьяволы, сатана, рай, ад, воскресение, Страшный суд — были заимствованы евреями из Вавилонии или Персии, а из Персии могли перейти непосредственно в ислам. В зороастрийской, как и в магометанской, эсхатологии воскресшие мертвецы должны пройти по опасному мосту через глубокую пропасть; злые попадают в ад, добрые — в рай, где они наслаждаются, помимо прочих благ, обществом женщин (хари), чья красота и пылкость будут длиться вечно. К иудейской теологии, этике и ритуалам, а также персидской эсхатологии Мухаммед добавил арабскую демонологию, паломничество и обряд Каабы, и получился ислам.

Его долг перед христианством был еще меньше. Если судить по Корану, он знал христианство очень плохо, его Писание — только из вторых рук, его богословие — в основном в персидско-несторианской форме. Его искренняя проповедь покаяния в страхе перед грядущим Судом имеет христианский оттенок. Он путает Марию (евр. Мириам), мать Иисуса, с Мириам, сестрой Моисея, и, введенный в заблуждение растущим поклонением Марии в христианстве, считает, что христиане смотрят на нее как на богиню, образующую троицу с Отцом и Христом (v, 116). Он принимает несколько неканонических легенд об Иисусе и рождении Девы Марии (iii, 47; xxi, 91). Он скромно признает чудеса Иисуса, но не претендует на такие способности для себя (iii, 48; v, 110). Как и докетизм, он считает, что Бог поставил фантом вместо Христа на кресте и вознес Его на небо невредимым. Однако Мухаммед не стал делать Иисуса Сыном Божьим. «Далеко от трансцендентного величия Аллаха, чтобы у него был сын» (iv, 171). Он умоляет «людей Писания» «прийти к соглашению между нами и вами, что мы не будем поклоняться никому, кроме Аллаха» (iii, 64).

В целом, несмотря на то, что Мухаммед осуждал близость с ними, он хорошо относился к христианам. «С христианами в мире общайтесь любезно» (xxxi, 15). Даже после ссоры с иудеями он советовал проявлять терпимость к «людям Книги», то есть иудеям и христианам.* Магометанство, хотя и фанатичное, как и любая другая вера, признает, что и другие люди, кроме мусульман, могут быть спасены (v, 73), и требует от своих последователей почитания «Закона» (Ветхого Завета), Евангелия и Корана как составляющих «Слово Божье»; здесь была освежающая широта взглядов. Мухаммед призывает иудеев исполнять свой Закон, христиан — Евангелие (ст. 72); но он предлагает им принять и Коран как последнее Божье откровение. Прежние откровения были испорчены и подверглись злоупотреблениям; теперь новое объединит их, очистит и предложит всему человечеству интегрирующую, бодрящую веру.

Три книги составили и почти заполнили Эпоху веры: Библия, Талмуд, Коран — как бы говоря, что в условиях реварваризации Римской империи только сверхъестественная этика могла восстановить порядок в обществе и душе. Все три книги были семитскими и в подавляющем большинстве иудейскими. Драма средневековой истории должна была стать духовным соревнованием этих Писаний и кровавым конфликтом их вероучений.

Мухаммед не назначил преемника своей власти, но он выбрал Абу Бекра (573–624) для проведения молитв в мединской мечети; после некоторой суматохи и соперничества этот знак предпочтения убедил мусульманских лидеров избрать Абу Бекра первым халифом ислама. Халиф («представитель») поначалу был скорее обозначением, чем титулом; официальным титулом был амир аль-муминин, «командующий верными». Али, двоюродный брат и зять Мухаммеда, был разочарован этим выбором и в течение шести месяцев отказывался от верности. Аббас, дядя Али и Мухаммеда, разделял это недовольство. Из этого инаугурационного разногласия проистекают десятки войн, династия Аббасидов и сектантский раскол, который до сих пор будоражит мусульманский мир.

Абу Бекру было уже пятьдесят девять лет; невысокий, худой и крепкий, со скудными волосами и белой бородой, окрашенной в рыжий цвет; простой и воздержанный, добрый, но решительный, он лично вникал в детали управления и судопроизводства и не успокаивался, пока не свершалось правосудие; служил без жалованья, пока его народ не отменял его строгости, а затем, по его завещанию, возвращал новому государству положенные ему выплаты. Аравийские племена приняли его скромные манеры за слабость воли; лишь поверхностно и неохотно приняв ислам, они теперь игнорировали его и отказывались платить десятину, которую Мухаммед возложил на них. Когда Абу Бекр настоял на своем, они выступили в поход на Медину. Халиф за ночь собрал армию, вывел ее перед рассветом и разгромил мятежников (632 г.). Халид ибн аль-Валид, самый блестящий и беспощадный из арабских полководцев, был послан, чтобы вернуть неспокойный полуостров к православию, покаянию и десятине.

Этот внутренний разлад, возможно, стал одним из многих условий, приведших к завоеванию арабами западной Азии. Похоже, что при вступлении Абу Бекра на престол мусульманским лидерам и в голову не приходила мысль о столь масштабном предприятии. Некоторые арабские племена в Сирии отвергли христианство и Византию, противостояли императорским войскам и просили мусульманской помощи. Абу Бекр послал им подкрепление и поощрял антивизантийские настроения в Аравии; здесь была внешняя проблема, которая могла разрушить внутреннее единство. Бедуины, уставшие от голода и привыкшие к войне, с готовностью включились в эти, казалось бы, ограниченные кампании; и прежде чем они осознали это, скептики пустыни стали с энтузиазмом умирать за ислам.

Арабская экспансия была вызвана многими причинами. Были и экономические причины: упадок упорядоченного управления за столетие до Мухаммеда привел в упадок ирригационную систему Аравии;1 Снижение урожайности почвы угрожало растущему населению; голод по пахотным землям мог побудить мусульманские полки.2 Действовали и политические причины: и Византия, и Персия, истощенные войнами и взаимными разорениями, находились в заманчивом упадке; в их провинциях росло налогообложение, в то время как управление было неэффективным, а защита не действовала. Свою роль сыграло и расовое родство: В Сирии и Месопотамии проживали арабские племена, которые без труда приняли сначала правление, а затем и веру арабских захватчиков. В дело вступили религиозные соображения: Византия притесняла монофизитов, несториан и другие секты, что оттолкнуло от них значительную часть населения Сирии и Египта и даже некоторые императорские гарнизоны. По мере продвижения завоевания возрастала роль религии; мусульманские лидеры были страстными учениками Мухаммеда, молились даже больше, чем сражались, и со временем вдохновили своих последователей фанатизмом, который воспринимал смерть в священной войне как открытую дорогу в рай. Здесь сыграли роль моральные факторы: Христианская этика и монашество снизили на Ближнем Востоке ту готовность к войне, которая была характерна для арабских обычаев и мусульманских учений. Арабские войска были более строго дисциплинированы и более умело руководимы; они были привычны к лишениям и вознаграждались трофеями; они могли сражаться на голодный желудок, и от победы зависела их еда. Но они не были варварами. «Будьте справедливы, — гласил призыв Абу Бекра, — будьте доблестны, скорее умрите, чем сдадитесь, будьте милосердны, не убивайте ни стариков, ни женщин, ни детей. Не уничтожайте ни фруктовых деревьев, ни зерна, ни скота. Держите свое слово даже перед врагами. Не убивайте тех религиозных людей, которые живут вдали от мира, а все остальное человечество принуждайте стать мусульманами или платить нам дань. Если они откажутся от этих условий, убивайте их».3 Перед врагом стоял выбор: не ислам или меч, а ислам, дань или меч. Наконец, были и военные причины вторжения: по мере того как победоносные арабские армии пополнялись голодными или честолюбивыми новобранцами, возникала проблема предоставления им новых земель для завоевания, хотя бы для того, чтобы обеспечить их продовольствием и жалованьем. Продвижение создавало свой собственный импульс; каждая победа требовала другой, пока арабские завоевания — более быстрые, чем римские, более продолжительные, чем монгольские, — не вылились в самый удивительный подвиг в военной истории.

В начале 633 года Халид, «умиротворив» Аравию, получил приглашение от пограничного кочевого племени совершить набег на соседнюю общину через границу в Ираке. Не терпя праздности и покоя, Халид и 500 его людей приняли приглашение и вместе с 2500 соплеменниками вторглись на персидскую землю. Мы не знаем, получил ли Абу Бекр согласие на эту авантюру; очевидно, он отнесся к ее результатам философски. Халид захватил Хиру и отправил халифу достаточно добычи, чтобы вызвать у него знаменитую фразу: «Конечно, чрево истощилось. Женщина больше не родит Халида!»4 Теперь женщина стала существенным элементом в мыслях и трофеях победителей. При осаде Эмесы молодой арабский вождь воспламенил пыл своих солдат, описывая красоту сирийских девушек. Когда Хира сдалась, Халид распорядился отдать одну девушку, Кермат, арабскому солдату, который утверждал, что Мухаммед обещал ее ему. Семья девушки была убита горем, но Кермат отнеслась к этому легкомысленно. «Этот глупец видел меня в молодости, — сказала она, — и забыл, что молодость не вечна». Солдат, увидев ее, согласился и освободил ее за небольшое количество золота.5

Не успел Халид насладиться победой под Хирой, как ему пришло послание от халифа, который отправлял его на помощь арабским войскам, которым угрожала превосходящая по численности греческая армия под Дамаском. Между Хирой и Дамаском лежали пять дней пути по безводной пустыне. Халид собрал верблюдов и заставил их обильно пить; по пути солдаты черпали воду из брюха убитых верблюдов, а лошадей кормили верблюжьим молоком. Эти запасы были исчерпаны, когда войска Халида достигли главной арабской армии на реке Ярмук в шестидесяти милях к юго-западу от Дамаска. Там, как утверждают мусульманские историки, 40 000 (25 000?) арабов разгромили 240 000 (50 000?) греков в одной из бесчисленных решающих битв истории (634 год). Император Ираклий рискнул всей Сирией ради одного сражения; отныне Сирия должна была стать основой распространяющейся мусульманской империи.

Когда Халид вел своих людей к победе, ему сообщили, что Абу Бекр умер (634) и что новый халиф Омар хочет, чтобы он передал командование Абу Обейде; Халид скрыл это сообщение, пока битва не была выиграна. Омар (Умар Абу Хафса ибн аль-Хаттаб) (582–644) был главным советником и опорой Абу Бекра и заслужил такую репутацию, что никто не протестовал, когда умирающий халиф назвал его преемником. Однако Омар был полной противоположностью своему другу: высокий, широкоплечий и вспыльчивый; он был согласен с ним только в экономной простоте, лысой голове и крашеной бороде. Время и ответственность превратили его в редкую смесь горячего нрава и холодной рассудительности. Несправедливо избив бедуина, он просил его — тщетно — нанести ему столько же ударов. Он был суровым пуританином, требовавшим от каждого мусульманина строгой добродетели; он носил с собой плеть, которой бил любого магометанина, которого заставал за нарушением коранического кодекса.6 Традиция сообщает, что он бичевал своего сына до смерти за постоянное пьянство.7 Мусульманские историки рассказывают, что у него была одна рубашка и одна мантия, залатанная и заново пошитая; что он жил на ячменном хлебе и финиках и не пил ничего, кроме воды; что спал он на подстилке из пальмовых листьев, едва ли лучше волосяной рубашки; и что единственной его заботой было распространение веры с помощью писем и оружия. Когда персидский сатрап пришел засвидетельствовать почтение Омару, он нашел завоевателя Востока спящим среди нищих на ступенях мединской мечети.8 Мы не можем ручаться за достоверность этих рассказов.

Омар сместил Халида, потому что «Божий меч» неоднократно запятнал свое мужество жестокостью. Непобедимый полководец воспринял свое понижение не только с храбростью: он безоговорочно предоставил себя в распоряжение Абу Обейды, у которого хватило мудрости следовать его советам в стратегии и противостоять его свирепости в победе. Арабы, всегда искусные всадники, превосходили как кавалерию, так и пехоту персов и греков; ничто в раннесредневековом вооружении не могло противостоять их странным боевым кличем, их обескураживающим маневрам, их скорости; они заботились о том, чтобы выбирать ровные площадки для сражений, благоприятные для тактических движений своих коней. В 635 году был взят Дамаск, в 636-м — Антиохия, в 638-м — Иерусалим; к 640 году вся Сирия была в руках мусульман; к 641 году были покорены Персия и Египет. Патриарх Софроний согласился сдать Иерусалим, если халиф лично приедет, чтобы утвердить условия капитуляции. Омар согласился и отправился из Медины в величественной простоте, вооруженный мешком кукурузы, мешком фиников, кувшином с водой и деревянным блюдом. Халид, Абу Обейда и другие предводители арабской армии вышли его встречать. Ему не понравились их нарядные одежды и богатая упряжь их коней; он бросил в них горсть гравия и воскликнул: «Прочь! Разве в таком наряде вы вышли мне навстречу?» Он принял Софрония с добротой и вежливостью, обложил побежденных легкой данью и утвердил христиан в мирном владении всеми их святынями. Христианские историки рассказывают, что он сопровождал патриарха в поездке по Иерусалиму. За десять дней пребывания в городе он выбрал место для мечети, которая должна была носить его имя. Затем, узнав, что жители Медины опасаются, как бы он не сделал Иерусалим цитаделью ислама, он вернулся в свою скромную столицу.

Как только Сирия и Персия были надежно удержаны, из Аравии на север и восток пошла волна миграции, сравнимая с переселением германских племен в завоеванные провинции Рима. Женщины присоединились к этому движению, но не в количестве, достаточном для арабского рвения; мужчины-завоеватели пополняли свои гаремы христианскими и иудейскими наложницами и считали детей от таких союзов законными. В результате такой деятельности и подсчета «арабов» в Сирии и Персии к 644 году было полмиллиона. Омар запретил завоевателям покупать или обрабатывать землю; он надеялся, что за пределами Аравии они останутся военной кастой, получающей достаточное содержание от государства, но энергично сохраняющей свои воинские качества. Его запреты были проигнорированы после его смерти и почти сведены на нет его щедростью при жизни; он разделил победные трофеи на восемьдесят процентов армии и двадцать процентов нации. Меньшинство мужчин, обладая большинством мозгов, вскоре собрали большинство товаров в этом быстро растущем арабском богатстве. Курайшские вельможи построили богатые дворцы в Мекке и Медине; у Зобеира были дворцы в нескольких городах, 1000 лошадей и 10 000 рабов; у Абд-эр-Рахмана — 1000 верблюдов, 10 000 овец, 400 000 динаров (1 912 000 долларов). Омар с горечью наблюдал за тем, как его народ погрязает в роскоши.

Персидский раб сразил его, когда Омар возглавлял молитву в мечети (644 г.). Не сумев убедить Абд-эр-Рахмана стать его преемником, умирающий халиф назначил шестерых человек, чтобы те выбрали ему преемника. Они выбрали самого слабого из них, возможно, в надежде, что он будет управлять им. Осман ибн Аффан был пожилым человеком с добрыми намерениями; он перестроил и украсил мечеть в Медине и поддерживал генералов, которые теперь распространяли мусульманское оружие на Герат и Кабул, Балх и Тифлис, а также через Малую Азию до Черного моря. Но его несчастье заключалось в том, что он был верным членом аристократического клана Омейядов, который в ранние времена был одним из самых гордых врагов Мухаммеда. Омейяды стекались в Медину, чтобы насладиться плодами своего родства со старым халифом. Он не мог отказать им в настойчивости, и вскоре десятки прибыльных должностей грели руки людей, презиравших пуританство и простоту благочестивых мусульман. Ислам, расслабленный победой, разделился на ожесточенные фракции: «беженцы» из Мекки против «помощников» из Медины; правящие города Мекка и Медина против быстро растущих мусульманских городов Дамаск, Куфа и Басра; аристократия курайшитов против демократии бедуинов; клан хашимитов пророка во главе с Али против клана Омейядов во главе с Муавией — сыном главного врага Мухаммеда Абу Суфьяна, но теперь правителем Сирии. В 654 году один новообращенный еврей начал проповедовать в Басре революционную доктрину: что Мухаммед вернется к жизни, что Али — его единственный законный преемник, что Осман — узурпатор, а его ставленники — безбожные тираны. Изгнанный из Басры, мятежник отправился в Куфу; изгнанный из Куфы, он бежал в Египет, где его проповедь нашла горячих слушателей. Пятьсот египетских мусульман отправились в Медину в качестве паломников и потребовали от Османа отставки. Отказавшись, они заблокировали его во дворце. Наконец они ворвались в его комнату и убили его, когда он сидел и читал Коран (656 г.).

Лидеры Омейядов бежали из Медины, и фракция хашимитов наконец возвела Али в халифат. В молодости он был образцом скромной набожности и энергичной преданности; теперь ему было пятьдесят пять, он был лысым и крепким, добродушным и милосердным, задумчивым и сдержанным; он сторонился драмы, в которой религия была вытеснена политикой, а преданность — интригами. Его попросили наказать убийц Османа, но он медлил, пока они не сбежали. Он потребовал отставки ставленников Османа; большинство из них отказались; вместо отставки Муавия выставил в Дамаске окровавленные одежды Османа и пальцы, которые жена Османа потеряла, пытаясь защитить его. Клан Курайш, в котором доминировали Омейяды, объединился с Муавией; Зобеир и Талха, «сподвижники» Пророка, восстали против Али и предъявили сопернические претензии на халифат. Аиша, гордая вдова Мухаммеда, уехала из Медины в Мекку и присоединилась к восстанию. Когда мусульмане Басры выступили на стороне мятежников, Али обратился к ветеранам в Куфе и пообещал сделать Куфу своей столицей, если они придут ему на помощь. Они пришли; две армии встретились в Хорайбе на юге Ирака в битве на верблюдах, названной так потому, что Айша командовала войсками со своего верблюжьего сиденья. Зобеир и Талха были разбиты и убиты, Аишу со всеми любезностями проводили до ее дома в Медине, а Али перенес свое правительство в Куфу, недалеко от древнего Вавилона.

Но в Дамаске Муавия собрал еще одну повстанческую силу. Он был человеком мира, который в частном порядке не придавал большого значения откровению Мухаммеда; религия казалась ему экономичной заменой полицейским, но ни один аристократ не позволил бы ей помешать ему наслаждаться миром. По сути, его война против Али была направлена на то, чтобы вернуть олигархии курайшитов власть и лидерство, которые были отняты у них Мухаммедом. Реорганизованные войска Али встретились с армией Муавии в Сиффине на Евфрате (657 г.); Али одержал победу, когда полководец Муавии Амр ибн аль-Ас поднял копии Корана на остриях копий своих солдат и потребовал арбитража «по слову Аллаха» — предположительно, по правилам, изложенным в священной книге. Уступив настояниям своих солдат, Али согласился; были выбраны арбитры, которым дали шесть месяцев на решение вопроса, а армии вернулись в свои дома.

Часть людей Али выступила против него и образовала отдельную армию и секту хариджитов, или отступников; они утверждали, что халиф должен избираться и сменяться народом; некоторые из них были религиозными анархистами, отвергавшими любое правительство, кроме Божьего;9 Все они осуждали мирскую жизнь и роскошь новых правящих классов в исламе. Али пытался убедить их, но безуспешно; их благочестие переросло в фанатизм и вылилось в беспорядки и насилие; в конце концов Али объявил им войну и подавил их. В свое время арбитры пришли к соглашению, что и Али, и Муавия должны отказаться от претензий на халифат. Представитель Али объявил о низложении Али; Амр же, вместо того чтобы сделать аналогичный отказ для Муавии, провозгласил его халифом. Среди этого хаоса один хариджит настиг Али недалеко от Куфы и пронзил его мозг отравленным мечом (661 г.). Место, где умер Али, стало святым местом для шиитов, которые почитали его как вали или наместника Аллаха и сделали его могилу целью паломничества, такой же священной, как сама Мекка.

Мусульмане Ирака выбрали сына Али Хасана его преемником; Муавия пошел на Куфу; Хасан покорился, получил пенсию от Муавии, удалился в Мекку, женился сто раз и умер в сорок пять лет (669), отравленный халифом или ревнивой женой. Муавия получил неохотное подданство всего ислама; но для собственной безопасности, а также потому, что Медина теперь находилась слишком далеко от центра мусульманского населения и власти, он сделал своей столицей Дамаск. Аристократия курайшитов, через сына Абу Суфьяна, выиграла войну против Мухаммеда; теократическая «республика» преемников превратилась в светскую наследственную монархию. Семитское правление заменило господство персов и греков в западной Азии, изгнало из Азии европейский контроль, длившийся тысячу лет, и дало Ближнему Востоку, Египту и Северной Африке ту форму, которую они, по сути, будут сохранять в течение тринадцати веков.

Давайте отдадим должное Муавии. Он завоевал свою власть, сначала назначив добродетельного Омара правителем Сирии, затем возглавив реакцию против убийства Османа, затем с помощью интриг, настолько тонких, что силу приходилось применять редко. «Я не применяю меч, — говорил он, — там, где достаточно плети, и не бью плетью там, где достаточно языка. И даже если есть хоть один волосок, связывающий меня с моими товарищами, я не позволяю ему порваться; когда они тянут, я ослабляю, а если они ослабляют, я тяну».10 Его путь к власти был менее инкарнационным, чем у большинства тех, кто открывал новые династии.

Как и другие узурпаторы, он почувствовал необходимость обставить свой трон пышностью и церемониями. Он взял за образец византийских императоров, которые взяли за образец персидского царя царей; сохранение этой монархической модели от Кира до нашего времени говорит о ее пригодности для управления и эксплуатации неграмотного населения. Муавия считал, что его методы оправданы процветанием, наступившим под его властью, утиханием межплеменных распрей и укреплением арабской власти от Оксуса до Нила. Считая наследственный принцип единственной альтернативой хаотичной борьбе за выборный халифат, он объявил своего сына Йезида законным наследником и потребовал от всего царства присяги на верность ему.

Тем не менее, когда Муавия умер (680 г.), война за престолонаследие повторила раннюю историю его правления. Мусульмане Куфы передали Хусейну, сыну Али, что если он придет к ним и сделает их город своей столицей, то они будут бороться за его возведение в халифат. Хусейн отправился из Мекки со своей семьей и семьюдесятью преданными последователями. В двадцати пяти милях к северу от Куфы караван был перехвачен войсками Йезида под командованием Обейдаллаха. Хусейн предложил покориться, но его отряд решил сражаться. Племянник Хусейна Касим, десяти лет от роду, был поражен одной из первых стрел и умер на руках у дяди; один за другим пали братья, сыновья, двоюродные братья и племянники Хусейна; все мужчины в группе были убиты, а женщины и дети смотрели на происходящее в ужасе и страхе. Когда отрубленную голову Хусейна принесли к Обейдалле, он небрежно перевернул ее своим посохом. «Осторожно, — запротестовал один из его офицеров, — он был внуком Пророка. Клянусь Аллахом! Я видел, как эти губы целовали благословенные уста Мухаммеда!» (680).11 В Кербеле, где пал Хусейн, мусульмане-шииты построили святилище в память о нем; ежегодно они разыгрывают там трагедию в спектакле страстей, поклоняясь памяти Али, Хасана и Хусейна.

Абдаллах, сын Зобеира, продолжил восстание. Сирийские войска Езида разбили его и осадили в Мекке; камни из их катапульт упали на священную ограду и раскололи Черный камень на три части; Кааба загорелась и была сожжена дотла (683 г.). Внезапно осада была снята; Езид умер, и армия понадобилась в Дамаске. За два года царского хаоса на троне побывали три халифа; наконец Абд-аль-Малик, сын двоюродного брата Муавии, покончил с беспорядками с безжалостной храбростью, а затем правил с относительной мягкостью, мудростью и справедливостью. Его полководец Хаджадж ибн Юсуф покорил куфанцев и возобновил осаду Мекки. Абдаллах, которому уже исполнилось семьдесят два года, храбро сражался, подбадриваемый своей столетней матерью; он был разбит и убит; его голова была отправлена в качестве заверенного чека в Дамаск; его тело, провисев некоторое время на гибете, было подарено матери (692). Во время последовавшего мира Абд-аль-Малик писал стихи, покровительствовал письмам, ухаживал за восемью женами и воспитал пятнадцать сыновей, из которых четверо унаследовали его трон; его титул означал Отец царей.

Его двадцатилетнее правление подготовило почву для свершений его сына Валида I (705-15). Марш арабских завоеваний возобновился: Балх был взят в 705 году, Бохара — в 709, Испания — в 711, Самарканд — в 712. В восточных провинциях Хаджадж управлял с творческой энергией, не уступавшей его варварству: болота были осушены, засушливые районы орошены, система каналов восстановлена и усовершенствована; не довольствуясь этим, генерал, когда-то бывший школьным учителем, произвел революцию в арабской орфографии, введя диакритические знаки. Сам Валид был образцовым королем, гораздо более заинтересованным в управлении, чем в войне. Он поощрял промышленность и торговлю, открывая новые рынки и улучшая дороги; строил школы и больницы — в том числе первые известные лазариты — и дома для престарелых, калек и слепых; расширил и украсил мечети Мекки, Медины и Иерусалима, а в Дамаске возвел еще более великую, которая существует до сих пор. Во время этих трудов он сочинял стихи, писал музыку, играл на лютне, терпеливо слушал других поэтов и музыкантов и веселился каждый второй день.12

Его брат и преемник Сулейман (715-17) тратил жизни и богатства в тщетных попытках взять Константинополь, утешался хорошей едой и плохими женщинами и удостоился похвалы потомков только за то, что завещал свою власть двоюродному брату. Омар II (717-20) решил искупить одним правлением всю нечестивость и либеральность своих предшественников Омейядов. Исповедание и распространение веры были главными интересами его жизни. Он одевался так просто, носил столько нашивок, что никто из посторонних не принимал его за короля. Он приказал своей жене отдать в государственную казну дорогие драгоценности, подаренные ей отцом, и она повиновалась. Он сообщил своему гарему, что обязанности правления поглотят его, и дал им разрешение удалиться. Он пренебрег поэтами, ораторами и учеными, которые зависели от двора, но привлек к своим советам и общению самых благочестивых из ученых своего королевства. Он заключил мир с другими странами, вывел армию, осаждавшую Константинополь, и созвал гарнизоны, охранявшие мусульманские города, враждебные власти Омейядов. Если его предшественники препятствовали обращению в ислам, мотивируя это тем, что в казну будет поступать меньше налогов, то Омар ускорил принятие ислама христианами, зороастрийцами и иудеями; а когда его фискалы пожаловались, что его политика разоряет казну, он ответил: «Клянусь Аллахом, я был бы рад, если бы все стали мусульманами, и нам с вами пришлось бы обрабатывать землю своими руками, чтобы заработать на жизнь».13 Умные советники думали остановить поток новообращенных, требуя обрезания; Омар, другой Павел, велел им отказаться от этого. На тех, кто все еще отказывался от обращения, он наложил суровые ограничения, исключил их из числа государственных служащих и запретил им строить новые святыни. Процарствовав менее трех лет, он заболел и умер.

Другая сторона мусульманского характера и обычаев проявляется в Езиде II (717-24), последнем из царских сыновей Абд-аль-Малика. Езид любил девушку-рабыню Хабибу так же, как Омар II любил ислам. Еще в юности он купил ее за 4000 золотых; его брат Сулейман, тогдашний халиф, заставил его вернуть ее продавцу, но Езид никогда не забывал ее красоты и нежности. Когда он пришел к власти, жена спросила его: «Есть ли, любовь моя, в мире что-нибудь, чего ты желаешь?» «Да», — ответил он, — «Хабиба». Послушная жена послала за Хабибой, представила ее Езиду и удалилась в безвестность гарема. Однажды, пируя с Хабибой, Езид игриво бросил ей в рот виноградную косточку, та захлебнулась, и она умерла у него на руках. Через неделю Езид умер от горя.

Хишам (724-43) управлял королевством в течение девятнадцати лет в справедливости и мире, улучшил управление, сократил расходы и оставил казну полной после своей смерти. Но добродетели святого могут стать гибелью правителя. Армии Хишама неоднократно терпели поражения, в провинциях кипело восстание, в столице, тосковавшей по расточительному царю, распространялось недовольство. Его преемники опозорили доселе компетентную династию роскошной жизнью и небрежным правлением. Валид II (743-4) был скептиком-либертином и откровенным эпикурейцем. Он с восторгом прочел известие о смерти своего дяди Хишама, посадил в тюрьму сына Хишама, конфисковал имущество родственников покойного халифа и опустошил казну небрежным управлением и экстравагантными щедротами. Его враги рассказывали, что он плавал в бассейне с вином и утолял жажду во время плавания; что он использовал Коран в качестве мишени для стрельбы из лука; что он посылал своих любовниц председательствовать вместо него на общественной молитве.14 Езид, сын Валида I, убил негодяя, правил шесть месяцев и умер (744 г.). Его брат Ибрагим занял трон, но не смог его отстоять; умелый полководец сверг его и шесть трагических лет правил под именем Мервана II, последнего халифа из рода Омейядов.

С мирской точки зрения халифы Омейяды сделали для ислама много хорошего. Они расширили его политические границы дальше, чем они когда-либо достигнут; и, за исключением некоторых неясных интервалов, они дали новой империи упорядоченное и либеральное правительство. Но лотерея наследственной монархии привела в восьмом веке на трон некомпетентных людей, которые истощили казну, передали управление евнухам и потеряли контроль над арабским индивидуализмом, который почти всегда препятствовал созданию единой мусульманской державы. Старая племенная вражда сохранилась в виде политических группировок; хашимиты и Омейяды ненавидели друг друга так, словно были более близкими родственниками, чем на самом деле. Аравия, Египет и Персия возмущались властью Дамаска, а гордые персы от утверждения, что они не хуже арабов, перешли к претензиям на превосходство и больше не могли мириться с сирийским правлением. Потомки Мухаммеда были потрясены, увидев во главе ислама клан Омейядов, в который входили самые непреклонные и последние обращенные враги Пророка; они были шокированы легкими нравами, возможно, религиозной терпимостью, халифов Омейядов; они молились о том дне, когда Аллах пошлет какого-нибудь спасителя, чтобы избавить их от этого унизительного правления.

Все, что нужно было этим враждебным силам, — это инициативная личность, которая придала бы им единство и голос. Абу аль-Аббас, праправнук дяди Мухаммеда, возглавил их из укрытия в Палестине, организовал восстание в провинциях и заручился горячей поддержкой шиитских персидских националистов. В 749 году он провозгласил себя халифом в Куфе. Мерван II встретился с войсками повстанцев под командованием дяди Абу аль-Аббаса Абдаллаха на реке Заб; он потерпел поражение, а через год Дамаск подвергся осаде. Мерван был пойман и убит, а его голова была отправлена Абу аль-Аббасу. Новый халиф был недоволен. «Если бы они выпили моей крови», — сказал он, — «это не утолило бы их жажды; мой гнев не утолится и кровью этого человека». Он назвал себя ас-Саффах, Кровожадный, и приказал выследить и убить всех принцев из рода Омейядов, чтобы предотвратить любое воскрешение павшей династии. Абдаллах, назначенный правителем Сирии, с юмором и быстротой справился с этим делом. Он объявил амнистию Омейядам и, чтобы подтвердить ее, пригласил на обед восемьдесят их лидеров. Пока они ели, его скрытые солдаты по его сигналу зарубили их всех на мечах. На павших расстелили ковры, и аббасиды возобновили пиршество над телами своих врагов под музыку предсмертных стонов. Трупы нескольких омейядских халифов были эксгумированы, почти лишенные плоти скелеты подвергнуты бичеванию, повешены и сожжены, а пепел развеян по ветру.15

Абу аль-Аббас ас-Саффах оказался правителем империи, простиравшейся от Инда до Атлантики: Синд (северо-западная Индия), Белуджистан, Афганистан, Туркестан, Персия, Месопотамия, Армения, Сирия, Палестина, Кипр, Крит, Египет и Северная Африка. Однако мусульманская Испания отвергла его власть, и на двенадцатом году его правления Синд отказался от его правления. Ненавидимый в Дамаске и неуютный в неспокойной Куфе, ас-Саффах сделал своей столицей Анбар, расположенный к северу от Куфы. Люди, которые помогли ему прийти к власти и теперь управляли государством, были преимущественно персами по происхождению или культуре; после того как ас-Саффах напился крови, в манерах двора появилась иранская утонченность и урбанистичность, а череда просвещенных халифов скрасила рост богатства, способствуя блестящему расцвету искусства и литературы, науки и философии. После столетия унижений Персия покорила своих завоевателей.

Ас-Саффах умер от оспы в 754 году. Его сводный брат Абу Джафар стал его преемником под именем аль-Мансур, «Победоносный». Мать Мансура была берберской рабыней; из тридцати семи аббасидских халифов рабыни были матерями всех, кроме трех, благодаря институту наложничества и узакониванию его потомства; таким образом мусульманская аристократия постоянно пополнялась благодаря демократии случая и удачам любви и войны. Новому халифу было сорок лет, высокий, стройный, бородатый, смуглый, строгий; не раб женской красоты, не друг вина и песен, но щедрый покровитель литературы, наук и искусств. Человек с большими способностями и малой щепетильностью, он своей твердой государственной позицией основал династию, которая могла бы погибнуть после смерти ас-Саффаха. Он усердно занимался администрацией, построил новую великолепную столицу в Багдаде, реорганизовал правительство и армию в их нынешнем виде, зорко следил за каждым ведомством и почти за каждой сделкой, периодически заставлял коррумпированных чиновников, включая своего брата, сдавать в казну свои поборы и распоряжался средствами государства с добросовестной скупостью, которая не снискала ему друзей, но принесла титул «отца фартингов».16 В начале своего правления он создал по персидскому образцу институт — везират, которому предстояло сыграть важную роль в истории Аббасидов. Своим первым визирем он назначил Халида, сына Бармака; этому роду Бармакидов была уготована тяжелая роль в аббасидской драме. Аль-Мансур и Халид создали порядок и процветание, плоды которых в полной мере выпали на долю Харуна аль-Рашида.

После двадцатидвухлетнего благодетельного правления аль-Мансур умер во время паломничества в Мекку. Его сын аль-Махди (775-85 гг.) теперь мог позволить себе быть благосклонным. Он помиловал всех, кроме самых опасных преступников, щедро тратил деньги на благоустройство городов, поддерживал музыку и литературу и управлял империей с разумной компетентностью. Воспользовавшись возможностью, предоставленной революцией Аббасидов, вернуть завоеванные арабами территории в Малой Азии, аль-Махди отправил армию под командованием своего сына Харуна, чтобы возобновить кражу, давно освященную временем. Харун оттеснил греков к Константинополю и так угрожал его столице, что императрица Ирина заключила мир на условиях, обязывавших халифов выплачивать 70 000 динаров (332 500 долларов) в год (784 год). С этого времени аль-Махди стал называть юношу Харун аль-Рашид — Аарон Праведный. Ранее он назвал наследником другого сына; теперь же, видя, что Харун намного превосходит его по способностям, он попросил аль-Хади отказаться от своих притязаний в пользу младшего брата. Аль-Хади, командовавший армией на востоке, отказался и не подчинился вызову в Багдад; аль-Махди и Харун отправились за ним, но аль-Махди, которому было сорок три года, умер по дороге. Харун по совету Бармакида Яхьи, сына Халида, признал Хади халифом, а себя — наследником. Но, как говорил Са'ди, «десять дервишей могут спать на одном ковре, а два царя не могут разместиться в целом царстве».17 Вскоре аль-Хади отстранил Харуна, заключил Яхью в тюрьму и провозгласил преемником собственного сына. Вскоре после этого (786 г.) аль-Хади умер; ходили слухи, что его собственная мать, отдавая предпочтение Харуну, заставила его задушить подушками. Харун взошел на трон, сделал Яхью своим визирем и начал самое знаменитое правление в истории мусульман.

Легенды — прежде всего, «Тысяча и одна ночь» — изображают Харуна как мягкого и культурного монарха, иногда деспотичного и жестокого, но чаще щедрого и гуманного; он так любил хорошие истории, что записывал их в государственные архивы и время от времени вознаграждал рассказчицу, деля с ней постель.18 Все эти качества фигурируют в истории, за исключением веселости, которая, возможно, оскорбила историков. Они изображают его прежде всего как благочестивого и решительно ортодоксального мусульманина, который строго ограничивал свободы иноверцев, совершал паломничество в Мекку каждый второй год и совершал сто простираний во время ежедневных молитв.19 Он много пил, но в основном в уединении с несколькими избранными друзьями.20 У него было семь жен и несколько наложниц; одиннадцать сыновей и четырнадцать дочерей, все от девушек-рабынь, кроме аль-Эмина, его сына от принцессы Зобейды. Он был щедр во всех видах своего богатства. Когда его сын аль-Мамун влюбился в одну из дворцовых служанок Харуна, халиф подарил ее ему, попросив лишь в качестве платы сочинить несколько поэтических строк.21 Он так любил поэзию, что в некоторых случаях осыпал поэта экстравагантными подарками, как, например, когда он подарил поэту Мервану за одну короткую, но хвалебную оду 5000 золотых (23 750 долларов), почетную мантию, десять греческих рабынь и любимого коня.22 Его благосклонным спутником был поэт-распутник Абу Нувас; неоднократно разгневанный наглостью или открытой безнравственностью поэта, он неоднократно успокаивался изысканными стихами. Он собрал вокруг себя в Багдаде несравненную плеяду поэтов, правоведов, врачей, грамматиков, риторов, музыкантов, танцоров, художников и умников; оценил их труды с разборчивым вкусом, обильно вознаградил их и был вознагражден тысячей метрических доксологий. Он сам был поэтом, ученым, стремительным и красноречивым оратором.23 Ни один двор в истории не имел более яркого созвездия интеллектуалов. Будучи современником императрицы Ирины в Константинополе и Карла Великого во Франции, а также придя немного позже Цюань Цуна в Чанг-Ань, Харун превосходил их всех богатством, властью, великолепием и культурным прогрессом, украшающим правление.

Но он не был дилетантом. Он участвовал в управлении, заслужил репутацию справедливого судьи и, несмотря на беспрецедентную либеральность и демонстративность, оставил в казне на момент своей смерти 48 000 000 динаров (228 000 000 долларов). Он лично руководил своими армиями в полевых условиях и поддерживал в целости все границы. Однако по большей части он доверил управление и политику мудрому Яхье. Вскоре после воцарения он призвал к себе Яхью и сказал: «Я поручаю тебе управление моими подданными. Управляй ими, как пожелаешь; смещай кого хочешь, назначай кого хочешь, веди все дела, как сочтешь нужным»; и в подтверждение своих слов он подарил Яхье свой перстень.24 Это был акт крайнего и неосторожного доверия, но Харун, будучи еще юношей двадцати двух лет, считал себя неподготовленным к управлению столь обширным царством; это был также акт благодарности тому, кто был его воспитателем, кого он стал называть отцом и кто ради него перенес тюремное заключение.

Яхья оказался одним из самых умелых администраторов в истории. Приветливый, щедрый, рассудительный, неутомимый, он довел правительство до наивысшей степени эффективности, установил порядок, безопасность и справедливость, построил дороги, мосты, трактиры, каналы и поддерживал процветание всех провинций, даже облагая их высокими налогами, чтобы пополнить кошелек своего господина и свой собственный, ведь он, как и халиф, покровительствовал литературе и искусству. Его сыновья аль-Фадл и Джафар получили от него высокие посты, хорошо себя зарекомендовали, платили себе больше; они стали миллионерами, строили дворцы, держали собственные стада поэтов, шутов и философов. Харун так любил Джафара, что сплетники находили скандал в их близости; халиф приказал сшить плащ с двумя воротниками, чтобы он и Джафар могли носить его одновременно и быть двумя головами с одной грудью; возможно, в этом сиамском одеянии они вместе вкушали ночную жизнь Багдада.25

Мы не знаем точных причин, которые так внезапно положили конец власти Бармакидов. Ибн Халдун видит «истинную причину» в том, что «они присвоили себе всю власть, ревностно распоряжались государственными доходами, до такой степени, что аль-Рашид иногда был вынужден просить о ничтожной сумме, не имея возможности ее получить».26 Когда молодой правитель вступил в средний возраст и не нашел полного выражения своих способностей в погоне за чувственными удовольствиями и интеллектуальными рассуждениями, он, возможно, пожалел о всемогуществе, которым наделил своего визиря. Когда он приказал Джафару казнить мятежника, Джафар попустительствовал его побегу; Харун так и не простил этой милой небрежности. История, достойная «Тысячи и одной ночи», рассказывает, как Аббаса, сестра Харуна, полюбила Джафара; теперь Харун поклялся сохранить хашимитскую кровь своих сестер настолько чистой, насколько это возможно для любого, кроме высокородного аравийского рода, а Джафар был персом. Халиф разрешил им пожениться, но при условии, что они пообещают никогда не встречаться, кроме как в его присутствии. Влюбленные вскоре нарушили это соглашение; Аббаса тайно родила Джафару двух сыновей, которые были спрятаны и воспитаны в Медине. Зобайда, жена Харуна, узнала об этом и сообщила Харуну. Халиф послал за своим главным палачом Месруром, велел ему убить Аббасу и похоронить ее во дворце и лично проследил за исполнением этих приказов; затем он приказал Месруру обезглавить Джафара и принести ему отрубленную голову, что и было сделано; затем он послал в Медину за детьми, долго беседовал с красивыми мальчиками, восхищался ими и приказал убить их (803). Яхья и аль-Фадл были заключены в тюрьму; им разрешили оставить свои семьи и слуг, но так и не выпустили на свободу; Яхья умер через два года после своего сына, аль-Фадл — через пять лет после своего брата. Все имущество семьи Бармакидов, по некоторым данным, составлявшее 30 000 000 динаров (142 500 000 долларов), было конфисковано.

Сам Харун прожил недолго. Некоторое время он заглушал свою печаль и угрызения совести работой и приветствовал даже тяготы войны. Когда Никифор I, византийский император, отказался продолжать выплаты, обещанные Ириной, и дерзко потребовал вернуть уже выплаченную дань, Харун ответил ему: «Во имя Аллаха Милостивого, Сострадательного. От Харуна, военачальника правоверных, Никифору, собаке римлянина: Я получил твое письмо, о сын неверной матери. Ответ будет для твоих глаз, чтобы видеть, а не для твоих ушей, чтобы слышать. Салам».27 Он сразу же выступил в бой и из своей новой стратегической резиденции в Ракке на северной границе повел в Малую Азию такие стремительные походы, что Никифор вскоре согласился возобновить дань (806). К Карлу Великому — полезному сопернику Византии — он отправил посольство с многочисленными подарками, в том числе сложными водяными часами и слоном.28

Хотя Харуну было всего сорок два года, его сыновья аль-Эмин и аль-Мамун уже соперничали за престол и с нетерпением ждали его смерти. Надеясь смягчить их распри, Харун договорился, что аль-Мамун унаследует провинции к востоку от Тигра, аль-Эмин — остальные, а после смерти одного из братьев оставшийся в живых будет править всеми. Братья подписали этот договор и поклялись в его соблюдении перед Каабой. В том же 806 году в Хурасане вспыхнуло серьезное восстание. Харун отправился вместе с аль-Эмином и аль-Мамуном подавлять его, хотя и страдал от сильных болей в животе. В Тусе, в восточном Иране, он уже не мог стоять на ногах. Он находился в последней агонии, когда к нему привели Башина, предводителя повстанцев. Почти обезумев от боли и горя, Харун упрекнул пленника за то, что тот заставил его предпринять эту роковую экспедицию, приказал разрубить Башина на части по частям и наблюдал за исполнением приговора.29 На следующий день Харун Праведный умер (809 г.) в возрасте сорока пяти лет.

Аль-Мамун продолжил путь в Мерв и заключил соглашение с повстанцами. Аль-Эмин вернулся в Багдад, назвал своего малолетнего сына наследником своей власти, потребовал от аль-Мамуна три восточные провинции, получил отказ и объявил войну. Полководец аль-Мамуна Тахир разбил войска аль-Эмина, осадил и почти разрушил Багдад, а отрубленную голову аль-Эмина по нерушимому теперь обычаю отправил аль-Мамуну. Аль-Мамун, все еще оставаясь в Мерве, провозгласил себя халифом (813). Сирия и Аравия продолжали сопротивляться ему как сыну персидской рабыни, и только в 818 году он вошел в Багдад как признанный правитель ислама.

Абдаллах аль-Мамун стоит в одном ряду с аль-Мансуром и ар-Рашидом как один из великих халифов из рода Аббасидов. Хотя временами он был способен на ярость и жестокость, позорившие Харуна, обычно он был человеком мягкого и снисходительного нрава. В свой государственный совет он включил представителей всех основных конфессий своего царства — магометанской, христианской, иудейской, сабианской, зороастрийской — и гарантировал, вплоть до последних лет своей жизни, полную свободу вероисповедания и религии. Какое-то время свободомыслие при дворе халифа было в порядке вещей. Масуди описывает один из интеллектуальных полдников аль-Мамуна:

Каждый вторник аль-Мамун устраивал салон для обсуждения вопросов теологии и права….. Ученые мужи из разных сект входили в комнату, устланную коврами. Туда вносили столы, уставленные едой и напитками. Когда трапеза была закончена, слуги принесли мангалы с благовониями, и гости надушились; затем их допустили к халифу. Он вступал с ними в дискуссию, которая была настолько справедливой и беспристрастной и настолько не похожей на надменность монарха, насколько это можно себе представить. На закате была подана вторая трапеза, и гости разошлись по своим домам.30

При аль-Мамуне царская поддержка искусств, наук, литературы и философии стала более разнообразной и разносторонней, чем при Харуне, и принесла гораздо более значительные плоды. Он посылал в Константинополь, Александрию, Антиохию и другие города за трудами греческих мастеров и платил переводчикам за перевод книг на арабский язык. Он основал академию наук в Багдаде, обсерватории в Тадморе, древней Пальмире. Врачи, юристы, музыканты, поэты, математики, астрономы пользовались его щедростью, а сам он, как какой-нибудь микадо XIX века и как любой мусульманский джентльмен, писал стихи.

Он умер слишком молодым — в возрасте сорока восьми лет (833 г.) — и все же слишком поздно; в горячке авторитарного либерализма он опозорил свои последние годы преследованием ортодоксальной веры. Его брат и преемник, Абу Исхак аль-Мутассим, разделял его добрую волю, но не его гений. Он окружил себя телохранителем из 4000 турецких солдат, как римские императоры опирались на преторианскую гвардию; и в Багдаде, как и в Риме, гвардия со временем стала королем. Жители столицы жаловались, что турки аль-Мутассима безрассудно разъезжают по улицам и совершают безнаказанные преступления. Опасаясь народного бунта, халиф покинул Багдад и построил себе королевскую резиденцию в тридцати милях к северу, в Самарре. С 836 по 892 год восемь халифов* сделали ее своим домом и усыпальницей. На протяжении двадцати миль вдоль Тигра они возводили великие дворцы и мечети, а их чиновники строили роскошные особняки с фресками, фонтанами, садами и банями. Халиф аль-Мутаваккиль подтвердил свое благочестие, потратив 700 000 динаров (3 325 000 долларов) на огромную мечеть для собраний, и лишь немногим меньше — на новую королевскую резиденцию Джафария с дворцом под названием «Жемчужина» и «Залом наслаждения», окруженным парками и ручьями. Чтобы найти деньги на эти строения и их атрибуты, аль-Мутаваккиль повысил налоги и продал государственные должности тем, кто больше заплатит; чтобы умиротворить Аллаха, он защищал ортодоксальность преследованиями. Его сын убедил своих турецких охранников убить его и занял трон как аль-Мунтасир — «тот, кто торжествует в Господе».

Внутренние факторы развратили халифат еще до того, как внешние силы привели его к покорности. Чрезмерное увлечение спиртным, развратом, роскошью и ленью разбавили королевскую кровь и породили череду слабаков, которые бежали от государственных задач к изнурительным удовольствиям гарема. Рост богатства и легкости, наложничество и педерастия оказали аналогичное влияние на правящий класс и ослабили боевые качества народа. Из такой недисциплинированности не могла возникнуть сильная рука, необходимая для удержания столь разрозненного и разнородного конгломерата провинций и племен. Расовые и территориальные антипатии перерастали в постоянные восстания; арабы, персы, сирийцы, берберы, христиане, евреи и турки соглашались только в презрении друг к другу; а вера, которая когда-то скрепляла единство, раскололась на секты, которые выражали и усиливали политические или географические разногласия. Ближний Восток живет или умирает благодаря ирригации; каналы, питающие почву, нуждались в постоянной защите и уходе, которые не мог обеспечить ни один человек или семья; когда правительство стало некомпетентно или небрежно поддерживать систему каналов, поставки продовольствия отставали от рождаемости, и голод должен был восстановить баланс между этими основными факторами истории. Но обнищание народа в результате голода или эпидемии редко останавливало руку сборщика налогов. Крестьяне, ремесленники и купцы видели, как их доходы поглощаются расходами и излишествами правительства, и теряли стимул к производству, расширению или предпринимательству. В конце концов экономика не смогла поддерживать правительство, доходы упали, солдаты не могли получать адекватную зарплату или контролировать их. Турки заняли место арабов в вооруженных силах государства, как германцы заменили римлян в войсках Рима; и начиная с аль-Мунтасира и далее именно турецкие капитаны делали и делали, командовали и убивали халифов. Череда грязных и кровавых дворцовых интриг сделала поздние перипетии Багдадского халифата недостойными памяти истории.

Ослабление политического усердия и военной мощи в центре вело к расчленению королевства. Губернаторы управляли провинциями, лишь формально ссылаясь на столицу; они строили планы сделать свое положение постоянным, наконец, наследственным. Испания объявила о своей независимости в 756 году, Марокко — в 788-м, Тунис — в 801-м, Египет — в 868-м; девять лет спустя египетские эмиры захватили Сирию и правили большей ее частью до 1076 года. Аль-Мамун вознаградил своего полководца Тахира, назначив его и его потомков правителями Хурасана; эта династия Тахиридов (820-72) правила большей частью Персии в полудержавном состоянии, пока ее не сменили Саффариды (872–903). В 929-44 гг. племя мусульман-шиитов Хамданиды захватило Северную Месопотамию и Сирию и сделало Мосул и Халеб блестящими центрами культурной жизни; так, Сайфул-Даула (944-67), сам поэт, выделил при своем халебском дворе места для философа аль-Фараби и самого популярного из арабских поэтов, аль-Мутанабби. Бувайхиды, сыновья вождя Каспийского нагорья Бувайха, захватили Исфахан, Шираз и, наконец, Багдад (945); более века они заставляли халифов выполнять их приказы; главнокомандующий верных стал не более чем главой ортодоксального ислама, а эмир Бувайхидов, шиит, взял на себя управление уменьшающимся государством. Адуд аль-Даула, величайший из Бувайхидов (949-83 гг.), сделал свою столицу Шираз одним из самых красивых городов ислама, но щедро тратил средства и на другие города своего царства; при нем и его преемниках Багдад вернул себе часть славы, которую он знал при Харуне.

В 874 году потомки зороастрийского вельможи Самана основали династию Саманидов, которая правила Трансоксианой и Хурасаном до 999 года. Мы не склонны считать Трансоксиану важной в истории науки и философии, однако при царях Саманидов Бохара и Самарканд соперничали с Багдадом как центры образования и искусства; там персидский язык возродился и стал проводником великой литературы; Саманидский двор предоставил покровительство и богатую библиотеку величайшему средневековому философу Авиценне, а величайший средневековый врач Аль-Рази посвятил саманидскому принцу свой огромный свод по медицине «Аль-Мансури». В 990 году турки захватили Бохару, а в 999 году положили конец династии Саманидов. Как византийцы в течение трех столетий боролись за сдерживание арабской экспансии, так теперь мусульмане боролись за сдерживание продвижения турок на запад; так позже турки будут бороться за сдерживание монгольского наводнения. Периодически давление растущего населения на средства к существованию порождает массовые миграции, которые затмевают другие события истории.

В 962 году отряд турецких авантюристов из Туркестана вторгся в Афганистан под предводительством Алптигина, бывшего раба, захватил Газни и основал там династию Газневидов. Субуктигин (976-97), сначала раб, потом зять, потом преемник Алптигина, распространил свою власть на Пешавар и часть Хурасана. Его сын Махмуд (998-1030) захватил всю Персию от Персидского залива до Оксуса и в семнадцати безжалостных походах присоединил к своей империи Пенджаб и большую часть богатств Индии к своей казне. Пресыщенный грабежами и обеспокоенный безработицей, вызванной демобилизацией, он потратил часть своих богатств и часть своих людей на строительство общинной мечети в Газни. Один мусульманский историк пишет:

В нем был огромный неф, в котором 6000 служителей Божьих могли выполнять свои обязанности, не причиняя неудобств друг другу. И он возвел рядом с ним колледж, снабдил его библиотекой и редкими томами…И в эти чистые стены приходили студенты, профессора и прорицатели… и из средств колледжа они получали ежедневное пропитание и все необходимое, а также годовое или месячное жалованье».31

В этот колледж и при его дворе Махмуд привлек многих ученых, в том числе аль-Бируни, и многих поэтов, в том числе Фирдоуси, который неохотно посвятил ему величайшую из персидских поэм. В течение жизни этого поколения Махмуд был близок к вершине мира во многих смыслах, но через семь лет после его смерти его империя перешла в руки турок-сельджуков.

Было бы ошибкой представлять турок как варваров. Как необходимо было модифицировать этот термин применительно к германским завоевателям Рима, так и следует сказать, что тюрки уже вышли из состояния варварства, когда они захватили ислам. Продвигаясь на запад от озера Байкал, тюрки северной части Центральной Азии в шестом веке организовались под властью хана или чагана. Выковывая железо, найденное в горах, они делали оружие, такое же твердое, как и их кодекс, в котором смертью карались не только измена и убийство, но и прелюбодеяние и трусость. Плодовитость их женщин превосходила смертность их войн. К 1000 г. н. э. ветвь тюрков, известная по имени своего вождя или предводителя Сельджука, господствовала в Трансоксиане, а также в Туркестане. Махмуд Газнийский, думая остановить эту соперничающую турецкую власть, схватил сына Сельджука и заточил его в Индии (1029 г.). Неустрашимые и разъяренные, турки-сельджуки под предводительством сурового, но властного Тугрил-бека захватили большую часть Персии и подготовили свое дальнейшее продвижение, отправив к халифу аль-Каиму в Багдад депешу с объявлением о своем подчинении ему и исламу. Халиф надеялся, что эти бесстрашные воины смогут освободить его от бувайхидских владык, и пригласил Тугрилбека прийти к нему на помощь. Тугрил пришел (1055), Бувайхиды бежали; аль-Каим женился на племяннице Тугрила и сделал его «царем Востока и Запада» (1058). Одна за другой мелкие династии азиатского ислама рушились перед сельджуками и вновь признавали верховенство Багдада. Сельджукские правители приняли титул султана-повелителя и свели халифов к чисто религиозной роли; но они привнесли в правительство новую силу и компетентность, а в магометанство — новый пыл ортодоксальной веры. Они не стали, как монголы два века спустя, уничтожать завоеванное; они быстро впитали в себя высшую цивилизацию, объединили в новую империю то, что было разрозненными членами умирающего государства, и дали ей силы выдержать и выжить в той долгой дуэли между христианством и исламом, которую мы знаем как крестовые походы.

В 1060 году турки-сельджуки распространили свои завоевания на Армению.

Эта многострадальная страна на протяжении многих веков испытывала на себе когти соперничающих империализмов, потому что ее горы препятствовали единству обороны, а долины служили заманчивыми путями между Месопотамией и Черным морем. Греция и Персия боролись за эти дороги как за торговые и военные магистрали; «Десять тысяч» Ксенофонта прошли по ним; Рим и Персия сражались за них; Византия и Персия, Византия и ислам, Россия и Британия. Через все превратности внешнего давления или господства Армения сохраняла практическую независимость, энергичную торговую и сельскохозяйственную экономику, культурную автономию, породившую собственное вероучение, литературу и искусство. Она была первой страной, принявшей христианство в качестве государственной религии (303 г.). В споре о природе Христа она заняла сторону монофизитов, отказываясь признать, что Он разделил немощи человеческой плоти. В 491 году армянские епископы отделились от греческого и римского христианства и образовали автономную Армянскую церковь под управлением собственного кафоликоса. В армянской литературе использовался греческий язык до начала V века, когда епископ Месроб изобрел национальный алфавит и перевел Библию на армянский язык. С тех пор в Армении существует обширная литература, в основном религиозная и историческая.

С 642 по 1046 год страна номинально подчинялась халифам, но фактически оставалась суверенной и ревностно исповедовала христианство. В девятом веке семья Багратуни основала династию под титулом «князь князей», построила столицу в Ани и подарила стране несколько поколений прогресса и относительного мира. Ашот III (952-77) был очень любим своим народом; он основал множество церквей, больниц, монастырей и богаделен, и (как нам рассказывают) никогда не садился за трапезу, не позволив беднякам присоединиться к нему. При его сыне Гагике I (990-1020 гг.) — какими необычными должны казаться армянам наши имена — процветание достигло своего апогея: школы были многочисленны, города обогащались торговлей и украшались искусством; Карс соперничал с Ани как центр литературы, теологии и философии. В Ани были впечатляющие дворцы и знаменитый собор (ок. 980 г.), тонко сочетавший персидский и византийский стили; здесь были пирсы и группы колонн, остроконечные и круглые арки, а также другие черты, которые позже вошли в готическое искусство. Когда в 989 году купол Святой Софии в Константинополе был разрушен землетрясением, византийский император поручил опасную задачу по его восстановлению Трдату, архитектору собора в Ани.32

ЦИВИЛИЗАЦИЯ — это союз почвы и души, ресурсы земли, преобразованные желанием и дисциплиной людей. За фасадом и под бременем дворов и дворцов, храмов и школ, писем, роскоши и искусств скрывается основной человек: охотник, приносящий дичь из леса; дровосек, валящий лес; пастух, пасущий и разводящий свое стадо; крестьянин, расчищающий, пашущий, сеющий, возделывающий, жнущий, ухаживающий за садом, лозой, ульем и расплодом; женщина, поглощенная сотней ремесел и забот по обустройству дома; шахтер, копающийся в земле; строитель, создающий дома, машины и корабли; ремесленник, создающий изделия и инструменты; разносчик, лавочник и торговец, объединяющий и разделяющий производителя и потребителя; инвестор, оплодотворяющий промышленность своими сбережениями; руководитель, использующий мускулы, материалы и умы для создания услуг и товаров. Это терпеливый, но беспокойный левиафан, на чьей качающейся спине неуверенно держится цивилизация.

Все это было занято в исламе. Люди разводили крупный рогатый скот, лошадей, верблюдов, коз, слонов и собак; воровали мед пчел и молоко верблюдов, коз и коров; выращивали сотни сортов зерновых, овощей, фруктов, орехов и цветов. Апельсиновое дерево было привезено из Индии в Аравию примерно в X веке; арабы завезли его в Сирию, Малую Азию, Палестину, Египет и Испанию, из которых оно проникло в Южную Европу.1 Выращивание сахарного тростника и очистка сахара также были распространены арабами из Индии через Ближний Восток и завезены крестоносцами в их европейские государства.2 Хлопок был впервые культивирован в Европе арабами.3 Эти достижения на засушливых землях стали возможны благодаря организованной ирригации; здесь халифы сделали исключение из своего принципа предоставления экономики свободному предпринимательству; правительство направляло и финансировало содержание крупных каналов. Евфрат был направлен в Месопотамию, Тигр — в Персию, а великий канал соединил реки-близнецы в Багдаде. Первые аббасидские халифы поощряли осушение болот, восстановление разрушенных деревень и заброшенных ферм. В X веке, при саманидских князьях, регион между Бохарой и Самаркандом считался одним из «четырех земных раев» — другими были южная Персия, южный Ирак и регион вокруг Дамаска.

Золото, серебро, железо, свинец, ртуть, сурьма, сера, асбест, мрамор и драгоценные камни добывали или добывали из земли. В Персидском заливе ныряльщики ловили жемчуг. В некоторых случаях использовались нафта и битум; в одной из записей в архивах Харуна указана цена «нафты и тростника», использованных при сожжении трупа Джафара.4 Промышленность находилась на стадии ремесленного производства, которое осуществлялось в домах и мастерских ремесленников и было организовано в гильдии. Мы находим мало фабрик и никакого явного прогресса в технологии, кроме развития ветряной мельницы. Масуди, писавший в десятом веке, говорит о том, что видел их в Персии и на Ближнем Востоке; в Европе до двенадцатого века о них ничего не известно; возможно, это был еще один подарок мусульманского Востока своим врагам-крестоносцам.5 Механическая изобретательность была на высоте. Водяные часы, присланные Гаруном аль-Рашидом Карлу Великому, были сделаны из кожи и дамасской латуни; они показывали время с помощью металлических кавалеров, которые в каждый час открывали дверцу, выпускали на тарелки нужное количество шариков, а затем, удаляясь, закрывали дверцу.6 Производство шло медленно, но рабочий мог выразить себя в целостной работе и превратить почти каждую отрасль в искусство. Персидский, сирийский и египетский текстиль славился терпеливым совершенством своей техники; Мосул — хлопковым муслином, Дамаск — дамасским льном, Аден — шерстью. Дамаск славился мечами из закаленной стали, Сидон и Тир — стеклом непревзойденной тонкости и прозрачности, Багдад — стеклом и керамикой, Райя — керамикой, иглами, гребнями, Ракка — оливковым маслом и мылом, Фарс — духами и коврами. Под властью мусульман Западная Азия достигла такого уровня промышленного и торгового процветания, какого не знала Западная Европа до XVI века.7

Сухопутным транспортом служили в основном верблюды, лошади, мулы и люди. Но лошадь слишком ценилась, чтобы быть главным носителем груза. «Не называй его моим конем, — говорил один араб, — называй его моим сыном. Он бежит быстрее бури, быстрее оскала. Он так легок на ногах, что мог бы танцевать на груди твоей госпожи, и она не получила бы никакого вреда».8 Итак, верблюд, «корабль пустыни», нес большую часть груза арабской торговли; и караваны из 4700 верблюдов пронеслись по мусульманскому миру. Великие дороги, идущие из Багдада, вели через Райю, Нишапур, Мерв, Бохару и Самарканд в Кашгар и к китайской границе; через Басру в Шираз; через Куфу в Медину, Мекку и Аден; через Мосул или Дамаск к сирийскому побережью. Караван-сараи или трактиры, богадельни и цистерны помогали путешественнику и его животным. Большая часть внутренних перевозок осуществлялась по рекам и каналам. Харун аль-Рашид планировал построить Суэцкий канал, но Яхья по неизвестным причинам, возможно, финансовым, воспротивился этой идее.9 Тигр у Багдада, шириной 750 футов, был перекинут через три моста, построенных на лодках.

По этим артериям шла оживленная торговля. Для западной Азии было экономически выгодно, что одно правительство объединило регион, ранее разделенный между четырьмя государствами; таможенные пошлины и другие торговые барьеры были устранены, и поток товаров еще больше облегчился благодаря единству языка и веры. Арабы не разделяли презрения европейских аристократов к купцам; вскоре они присоединились к христианам, евреям и персам в деле доставки товаров от производителя к потребителю с наименьшей возможной выгодой для обоих. Города и поселки разрастались и гудели от перевозок, обмена и продажи; разносчики выставляли свои товары в решетчатые окна; магазины вывешивали свои товары и шумели от торга; ярмарки, рынки и базары собирали торговцев, купцов, покупателей и поэтов; караваны шли из Китая и Индии в Персию, Сирию и Египет; порты Багдада, Басры, Адена, Каира и Александрии отправляли в море арабские торговые суда. До крестовых походов мусульманская торговля господствовала в Средиземноморье, курсируя между Сирией и Египтом в одном конце, Тунисом, Сицилией, Марокко и Испанией в другом, затрагивая Грецию, Италию и Галлию; она захватила контроль над Красным морем у Эфиопии; через Каспий она достигла Монголии, а вверх по Волге от Астрахани до Новгорода, Финляндии, Скандинавии и Германии, где она оставила тысячи мусульманских монет; В ответ на китайские джонки, посещавшие Басру, он отправлял арабские доу из Персидского залива в Индию и на Цейлон, через проливы и по китайскому побережью до Ханфу (Кантона); в VIII веке там обосновалась колония мусульманских и еврейских купцов.10 Эта жизнеутверждающая коммерческая деятельность достигла своего пика в десятом веке, когда западная Европа находилась в апогее; а когда она утихла, то оставила свой след во многих европейских языках в таких словах, как тариф, трафик, журнал, караван и базар.

Государство оставило промышленность и торговлю свободными, и помогло им относительно стабильной валютой. Первые халифы использовали византийские и персидские деньги, но в 695 году Абд-аль-Малик выпустил арабскую монету из золотых динаров и серебряных дирхемов.* Ибн Хаукаль (ок. 975 г.) описывает своего рода вексель на 42 000 динаров, адресованный купцу в Марокко; от арабского слова sakk, обозначающего эту форму кредита, произошло наше слово чек. Вкладчики участвовали в финансировании торговых путешествий или караванов; и хотя проценты были запрещены, как и в Европе, были найдены способы обойти запрет и возместить капитал за его использование и риск. Монополии были незаконны, но процветали. Уже через столетие после смерти Омара высшие слои арабского общества накопили огромные богатства и жили в роскошных поместьях, обслуживаемых сотнями рабов.11 Яхья Бармакид предложил 7 000 000 дирхемов (560 000 долларов) за жемчужную шкатулку из драгоценных камней, но получил отказ; халиф Муктафи, если верить мусульманским данным, оставил после своей смерти 20 000 000 динаров (94 500 000 долларов) в драгоценностях и парфюмерии.12 Когда Харун аль-Рашид женил своего сына аль-Мамуна на Буран, ее бабушка осыпала жениха жемчугом, а ее отец разбросал среди гостей шарики мускуса, в каждом из которых была грамота, дающая право владельцу на раба, лошадь, поместье или какой-либо другой подарок.13 После того как Муктадир конфисковал 16 000 000 динаров из состояния Ибн аль-Джассаса, этот знаменитый ювелир остался богатым человеком. Состояние многих заморских торговцев достигало 4 000 000 динаров; сотни купцов имели дома стоимостью от 10 000 до 30 000 динаров (142 500 долларов).14

В самом низу экономической структуры находились рабы. В исламе они были, вероятно, более многочисленны по отношению к населению, чем в христианстве, где крепостное право заменяло рабство. Халиф Муктадир, как нам говорят, имел 11 000 евнухов в своем доме; Муса взял 300 000 пленников в Африке, 30 000 «девственниц» в Испании и продал их в рабство; Кутайба захватил 100 000 в Согдиане; цифры восточные, и их следует сбрасывать со счетов. Коран признавал пленение мусульман на войне и рождение детей у родителей-рабов единственными законными источниками рабства; ни один мусульманин (как и христианин) не должен был попадать в рабство. Тем не менее развивалась оживленная торговля рабами, захваченными во время набегов, — неграми из Восточной и Центральной Африки, турками и китайцами из Туркестана, белыми из России, Италии и Испании. Мусульманин имел полное право жизни и смерти на своих рабов; обычно, однако, он обращался с ними с доброжелательной гуманностью, которая делала их участь не хуже, а может быть, и лучше, поскольку была более надежной, чем участь фабричного рабочего в Европе XIX века.15 Рабы выполняли большую часть рутинной работы на фермах, большую часть неквалифицированного ручного труда в городах; они выступали в качестве слуг в домашнем хозяйстве, наложниц или евнухов в гареме. Большинство танцовщиц, певиц и актеров были рабынями. Потомство женщины-рабыни от хозяина или свободной женщины от раба было свободным от рождения. Рабам разрешалось жениться, а их дети, если они были талантливы, могли получить образование. Удивительно, как много сыновей рабов заняли высокие посты в интеллектуальном и политическом мире ислама, как многие, подобно Махмуду и первым мамлюкам, стали королями.

Эксплуатация в азиатском исламе никогда не достигала безжалостности языческого, христианского или мусульманского Египта, где крестьянин трудился каждый час, зарабатывая достаточно, чтобы заплатить за хижину, набедренную повязку и еду на грани голода. В исламе было и есть много попрошайничества, а в попрошайничестве — много самозванства; но бедный азиат обладал защитным умением работать медленно, мало кто мог соперничать с ним в многообразном приспособлении к безделью, милостыня была частой, и в худшем случае бездомный мог спать в самом лучшем здании города — мечети. Тем не менее вечная классовая война угрюмо кипела на протяжении многих лет, то и дело вырываясь наружу (778, 796, 808, 838) в виде жестоких восстаний. Обычно, поскольку государство и церковь были едины, восстание принимало религиозную окраску. Некоторые секты, такие как Хуррамийя и Мухайида, приняли коммунистические идеи персидского бунтаря Маздака; одна группа называла себя Сурх Алам — «Красный флаг».16 Около 772 года Хашим аль-Муканна — «Завуалированный пророк» из Хурасана — объявил, что он — воплощенный Бог и пришел восстановить коммунизм Маздака. Он собрал вокруг себя различные секты, разбил множество армий, правил северной Персией в течение четырнадцати лет, и в конце концов (786 г.) был схвачен и убит.17 В 838 году Бабик аль-Хуррани возобновил усилия, собрал вокруг себя группу, известную как Мухаммары — то есть «красные».18-Он захватил Азербайджан, удерживал его в течение двадцати двух лет, разгромил несколько армий и (Табари хочет заставить нас поверить) убил 255 500 солдат и пленных, прежде чем был побежден. Халиф Мутасим приказал собственному палачу Бабика отрубить ему одну за другой конечности; туловище было прибито перед царским дворцом, а голова отправлена на выставку по городам Хурасана19 как напоминание о том, что все люди рождаются несвободными и неравными.

Самая известная из этих «подневольных войн» Востока была организована Али, арабом, претендовавшим на происхождение от зятя Пророка. В окрестностях Басры множество негров-рабов были заняты на выемке селитры. Али рассказал им, как плохо с ними обращаются, призвал последовать за ним в восстании и пообещал им свободу, богатство и рабов. Они согласились, захватили продовольствие и припасы, разбили посланные против них войска и построили себе независимые деревни с дворцами для своих вождей, тюрьмами для пленников и мечетями для молитв (869). Работодатели предложили Али пять динаров (23,75 доллара) за голову, если он уговорит повстанцев вернуться к работе; он отказался. Окружающие пытались уморить их голодом, но когда запасы кончились, они напали на город Оболла, освободили и поглотили его рабов, разграбили его и предали огню (870). Воодушевленный, Али повел своих людей на другие города, взял многие из них и захватил контроль над южным Ираном и Ираком до ворот Багдада. Торговля остановилась, и столица начала голодать. В 871 году негритянский полководец Мохаллаби с большой армией повстанцев захватил Басру; если верить историкам, 300 000 человек были уничтожены, а тысячи белых женщин и детей, включая хашимитов, стали наложницами или рабынями негритянских войск. В течение десяти лет восстание продолжалось; на его подавление были направлены огромные армии; дезертирам предлагались амнистия и награды; многие из его людей покинули Али и присоединились к правительственным войскам. Остатки были окружены, осаждены и обстреляны расплавленным свинцом и «греческим огнем» — горящими факелами с нафтой. Наконец правительственная армия под командованием визиря Моваффака ворвалась в мятежный город, преодолела сопротивление, убила Али и принесла его голову победителю. Моваффак и его офицеры встали на колени и возблагодарили Аллаха за его милости (883).20 Восстание длилось четырнадцать лет и угрожало всей экономической и политической структуре восточного ислама. Ибн Тулун, правитель Египта, воспользовался ситуацией, чтобы превратить самую богатую из провинций халифа в независимое государство.

Рядом с хлебом и женщиной в иерархии желаний стоит вечное спасение; когда желудок удовлетворен, а похоть израсходована, человек выделяет немного времени для Бога. Несмотря на многоженство, мусульманин находил немало времени для Аллаха и основывал на его религии свою мораль, свои законы и свое правительство.

Теоретически мусульманская вера была самым простым из всех вероучений: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — Его пророк». (Простота формулы только кажущаяся, ведь ее второй пункт подразумевает принятие Корана и всего его учения. Следовательно, ортодоксальный мусульманин также верил в рай и ад, ангелов и демонов, воскресение души и тела, божественное предопределение всех событий, Страшный суд, четыре обязанности мусульманской практики — молитву, милостыню, пост и паломничество — и в божественное вдохновение различных пророков, предшествовавших Мухаммеду. «Для каждого народа, — говорится в Коране, — есть свой посланник и пророк» (x, 48); некоторые мусульмане считают, что таких посланников 224 000;21 Но, по-видимому, только Авраам, Моисей и Иисус считались Магометом произнесшими слово Божье. Поэтому мусульманин должен был принять Ветхий Завет и Евангелия как вдохновенные писания; если они противоречили Корану, это объяснялось тем, что их божественный текст был вольно или невольно испорчен людьми; в любом случае Коран заменял собой все предыдущие откровения, а Мухаммед превосходил всех других посланников Бога. Мусульмане заявляли, что он всего лишь человек, но почитали его почти так же сильно, как христиане поклоняются Христу. «Если бы я был жив в его время, — говорил один типичный мусульманин, — я бы не позволил апостолу Божьему поставить свою благословенную ногу на землю, а понес бы его на своих плечах, куда бы он ни пожелал отправиться».22

Усложняя свою веру, добрые мусульмане принимали и соблюдали, помимо Корана, традиции (хадисы), сохраненные учеными людьми, об обычаях (сунна) и разговорах своего Пророка. Время ставило вопросы вероучения, ритуала, морали и права, на которые священная книга не давала четкого ответа; иногда слова Корана были неясны и требовали разъяснения; полезно было знать, что по таким вопросам сделал или сказал Пророк или его сподвижники. Некоторые мусульмане посвятили себя сбору таких традиций. В течение первого века своей эры они воздерживались от их записи; они создавали школы хадисов в разных городах и выступали с публичными лекциями; нередко мусульмане отправлялись из Испании в Персию, чтобы услышать хадис от того, кто утверждал, что передал его по прямой линии от Мухаммеда. Таким образом, рядом с Кораном вырос свод устных учений, как Мишна и Гемара — рядом с Ветхим Заветом. И как Иегуда ха-Наси собрал устный закон евреев в письменном виде в 189 году, так и аль-Бухари в 870 году, после исследований, которые привели его из Египта в Туркестан, критически изучил 600 000 магометанских традиций и опубликовал 7275 из них в своем «Сахихе» — «Правильной книге». Каждая выбранная традиция была прослежена через длинную цепочку (иснад) названных передатчиков до одного из сподвижников или до самого Пророка.

Многие из этих преданий придают новую окраску мусульманскому вероучению. Мухаммед не претендовал на способность творить чудеса, но сотни красивых преданий рассказывали о его чудотворениях: как он накормил толпу из пищи, едва достаточной для одного человека; изгнал демонов; одной молитвой вызвал дождь с небес, а другой — остановил его; как он коснулся вымени сухих коз, и они дали молоко; как больные исцелялись от прикосновения к его одежде или к его сбритым волосам. Христианское влияние, по-видимому, повлияло на многие традиции; прививалась любовь к врагам, хотя Мухаммед придерживался более жестких взглядов; молитва «Отче наш» была взята из Евангелия; притчи о сеятеле, брачных гостях и работниках в винограднике были вложены в уста Мухаммеда;23 В общем, он превратился в превосходного христианина, несмотря на девять жен. Мусульманские критики жаловались, что большая часть хадисов была состряпана как пропаганда Омейядов, Аббасидов или других;24 Ибн Аби аль-Авджа, казненный в Куфе в 772 году, признался, что сфабриковал 4000 преданий.25 Некоторые скептики смеялись над сборниками хадисов и сочиняли непристойные истории в торжественной форме хадисов.26 Тем не менее принятие хадисов в том или ином из утвержденных сборников в качестве обязательных для веры и морали стало отличительным признаком ортодоксальных мусульман, которые поэтому получили название суннитов, или традиционалистов.

Согласно одной из традиций, ангел Гавриил спросил Мухаммеда: «Что такое ислам?» — и Мухаммед ответил: «Ислам — это вера в Аллаха и Его Пророка, чтение предписанных молитв, раздача милостыни, соблюдение поста в Рамадан и паломничество в Мекку».27 Молитва, милостыня, пост и паломничество составляют «четыре обязанности» мусульманской религии. Вместе с верой в Аллаха и Мухаммеда они составляют «пять столпов ислама».

Молитве должно было предшествовать очищение, а поскольку молиться мусульманин должен был пять раз в день, чистота буквально соседствовала с благочестием. Мухаммед, как и Моисей, использовал религию как средство гигиены, а также морали, исходя из общего принципа, что рациональное может получить народное признание только в форме мистического. Он предупреждал, что молитва нечистого человека не будет услышана Богом; он даже думал сделать чистку зубов обязательным условием для молитвы; но в конце концов он пришел к компромиссу: омыть лицо, руки и ноги (ст. 6). Мужчина, имевший половые отношения, женщина, у которой была менструация или роды, после последнего очищения должны были омыться перед молитвой. На рассвете, вскоре после полудня, поздним вечером, на закате и перед сном муэдзин поднимался на минарет, чтобы провозгласить адхан, или призыв к молитве:

Аллаху Акбар (Бог велик)! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Я свидетельствую, что Мухаммед — апостол Аллаха. Я свидетельствую, что Мухаммед — апостол Аллаха. Я свидетельствую, что Мухаммед — апостол Аллаха. Приходите на молитву! Приходите на молитву! Приходите на молитву! Приходите к успеху! Приходите к успеху! Приходите к успеху! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Нет бога, кроме Аллаха!

Это мощный призыв, благородный призыв встать вместе с солнцем, желанное прерывание жаркой работы дня, торжественное послание божественного величия в тишине ночи; благодарное даже для чужих ушей странное пронзительное пение множества муэдзинов из разных мечетей, призывающее земную душу к минутному общению с таинственным источником жизни и разума. В эти пять дней все мусульмане во всем мире должны оставить все свои дела, очиститься, повернуться к Мекке и Каабе и произнести те же краткие молитвы, в тех же последовательных позах, в впечатляющей синхронности двигаясь вместе с солнцем по земле.

Те, у кого было время и желание, шли в мечеть, чтобы помолиться. Обычно мечеть была открыта весь день; любой мусульманин, ортодокс или еретик, мог зайти в нее, чтобы совершить омовение, отдохнуть или помолиться. Там же, в полумраке, учителя учили своих учеников, судьи разбирали дела, халифы объявляли свою политику или указы; люди собирались, чтобы поболтать, узнать новости, даже договориться о делах; мечеть, как и синагога и церковь, была центром повседневной жизни, домом и очагом общины. За полчаса до полудня пятницы муэдзин выкрикивал с минаретов приветствие или салам — благословение Аллаху, Мухаммеду, его семье и великим сподвижникам — и созывал прихожан в мечеть. Ожидалось, что молящиеся уже искупались, надели чистую одежду и надушились; они могли совершить легкое омовение в резервуаре или фонтане, стоявшем во дворе мечети. Женщины обычно оставались дома, когда мужчины шли в мечеть, и наоборот; опасались, что присутствие женщин, даже завуалированных, отвлечет возбудимого мужчину. Перед входом в мечеть молящиеся снимали обувь и входили в тапочках или чулках. Там или во дворе (если их было много) они вставали плечом к плечу в один или несколько рядов, лицом к михрабу или молитвенной нише в стене, которая указывала киблу или направление на Мекку. Имам или руководитель молитвы читал отрывок из Корана и произносил короткую проповедь. Каждый молящийся произносил несколько молитв, принимая предписанные позы — поклоны, коленопреклонения и простертости; мечеть означала место простертости в молитве.* Затем имам произносил сложную серию приветствий, благословений и оракулов, к которым молча присоединялись прихожане. Не было ни гимнов, ни процессий, ни таинств, ни сборов, ни платы за скамьи; религия, будучи единой с государством, финансировалась из общественных средств. Имам был не священником, а мирянином, который продолжал зарабатывать на жизнь светским занятием и назначался старостой мечети на определенный срок и за небольшое жалованье для руководства молитвой прихожан; в исламе не было священства. После пятничной молитвы мусульмане могли, если хотели, заниматься работой, как и в любой другой день; тем временем, однако, они познали очистительный час возвышения над экономическими и социальными трудностями и бессознательно скрепили свою общину общим ритуалом.

Второй обязанностью мусульманской практики была подача милостыни. Мухаммед был почти так же критичен к богатым, как и Иисус; некоторые считают, что он начинал как социальный реформатор, возмущенный контрастом между роскошью купеческой знати и бедностью народных масс;28 И, очевидно, его первые последователи были в основном скромного происхождения. Одним из его первых мероприятий в Медине было установление ежегодного налога в два с половиной процента на движимое имущество всех граждан для помощи бедным. Регулярные чиновники собирали и распределяли эти доходы. Часть поступлений шла на строительство мечетей и покрытие расходов на управление и войну; но война в свою очередь приносила добычу, которая увеличивала подаяния беднякам. «Молитва, — говорил Омар II, — приближает нас к Богу на полпути, пост — к дверям Его дворца, милостыня — впускает внутрь».29 Предания изобилуют рассказами о щедрых мусульманах; например, о Хасане говорили, что он трижды в жизни делил свое имущество с бедными и дважды раздавал все, что имел.

Третьей обязанностью был пост. В целом мусульманину предписывалось избегать вина, мяса, крови и плоти свиней и собак. Но Мухаммед был более снисходителен, чем Моисей: запрещенные продукты можно было есть в случае необходимости; о вкусном сыре, содержащем запретное мясо, он лишь просил со своим лукавым юмором: «Помяни над ним имя Аллаха».30 Он не одобрял аскетизм и осуждал монашество (vii, 27); магометане должны были наслаждаться удовольствиями жизни с чистой совестью, но в меру. Тем не менее, ислам, как и большинство религий, требовал соблюдения определенных постов, отчасти в качестве дисциплины воли, отчасти, как мы можем предположить, в целях гигиены. Через несколько месяцев после поселения в Медине он увидел, что евреи соблюдают ежегодный пост Йом-Кипур; он принял его для своих последователей, надеясь привлечь евреев к исламу; когда эта надежда угасла, он перенес пост на месяц Рамадан. В течение двадцати девяти дней мусульманин должен был воздерживаться в светлое время суток от еды, питья, курения и контактов с противоположным полом; исключения делались для больных, усталых путников, очень молодых или старых людей, а также женщин с ребенком или кормящих грудью. Когда это было впервые установлено, месяц поста приходился на зиму, когда дневной свет наступал поздно и заканчивался скоро. Но поскольку по лунному календарю мусульман год стал короче, чем четыре времени года, Рамадан каждые тридцать три года выпадал на середину лета, когда дни длинные, а восточная жара превращает жажду в мучение; тем не менее добрый мусульманин переносил пост. Однако каждую ночь пост нарушался, и мусульмане могли есть, пить, курить и заниматься любовью до рассвета; магазины и лавки оставались открытыми все эти ночи, приглашая население к пиршествам и веселью. Бедняки работали, как обычно, во время поста, а зажиточные могли облегчить себе жизнь, поспав днем. Последние десять ночей Рамадана очень набожные люди проводили в мечети; считалось, что в одну из этих ночей Аллах начал открывать Мухаммеду Коран; эта ночь считалась «лучше тысячи месяцев», и простые верующие, не зная, какая из десяти ночей является «ночью Божественного указа», соблюдали все десять с ужасающей торжественностью. В первый день после Рамадана мусульмане отмечали праздник Ид аль-Фитр, или «Прерывание поста». Они купались, надевали новую одежду, приветствовали друг друга объятиями, раздавали милостыню и подарки, посещали могилы своих умерших.

Паломничество в Мекку было четвертой обязанностью мусульманской веры. Паломничество к святым местам было традиционным на Востоке; иудей жил надеждой однажды увидеть Сион, а благочестивые арабы-язычники задолго до Мухаммеда совершали походы к Каабе. Мухаммед принял старый обычай, поскольку знал, что ритуал не так легко изменить, как веру, и, возможно, потому, что сам жаждал Черного камня; уступив старому обряду, он открыл широкую дверь для принятия ислама всей Аравией. Кааба, очищенная от идолов, стала для всех мусульман домом Божьим, а на каждого магометанина была возложена обязанность (за исключением больных и бедных) совершать паломничество в Мекку «так часто, как он может», что вскоре было истолковано как «раз в жизни». По мере распространения ислама в дальние страны паломничество совершало лишь меньшинство мусульман; даже в Мекке есть мусульмане, которые никогда не совершали ритуального посещения Каабы.31

Доути описал, вне всякого сравнения, панораму паломнического каравана, с фантастическим терпением движущегося по пустыне, зажатого между жаркой яростью солнца и клубящимся огнем песков; около 7000 верующих, меньше или больше, пешком, на лошадях, ослах, мулах или в паланкинах, но большинство из них, запряженных между горбами верблюдов, «кланяются при каждом длинном шаге… совершают по пятьдесят поклонов в каждую минуту, хотим мы или нет, в сторону Мекки».32 преодолевая по тридцать миль за день, а иногда и по пятьдесят, чтобы добраться до оазиса; многие паломники болели и оставались позади; некоторые умирали, брошенные на растерзание гиенам или на медленную смерть. В Медине паломники останавливались, чтобы осмотреть гробницы Мухаммеда, Абу Бекра и Омара I в мечети Пророка; рядом с этими усыпальницами, как гласит народная традиция, отведено место для Иисуса, сына Мириам.33

Достигнув Мекки, караван разбивал лагерь за стенами, поскольку весь город был харам, священным; паломники купались, облачались в бесшовные белые одежды и ехали или шли вереницей по пыльным дорогам длиной в много миль, чтобы найти жилье в городе. Во время пребывания в Мекке они должны были воздерживаться от любых споров, сексуальных отношений и любых греховных действий.34 В месяцы, специально отведенные для паломничества, Священный город превращался в шумное скопление племен и рас, внезапно сбрасывавших с себя национальность и звание в единодушии ритуала и молитвы. В огромное помещение, называемое Мечетью Мекки, тысячи людей спешили в напряженном ожидании высшего переживания; они почти не замечали изящных минаретов на стене, аркад и колоннад в закрытом интерьере; Но все останавливались в благоговейном трепете перед колодцем Земзем, вода которого, по преданию, утолила жажду Измаила; каждый паломник пил из него, каким бы горьким ни был его вкус, каким бы срочным ни было его действие; некоторые набирали его в бутылки, чтобы взять домой, чтобы ежедневно и в час смерти глотать его спасительную святыню.35 Наконец богомольцы, затаив дыхание, подошли к самой Каабе, миниатюрному храму, освещенному серебряными светильниками, внешняя стена которого была наполовину задрапирована занавесом из богатой и тонкой ткани, а в углу его — невыразимый Черный камень. Семь раз паломники обходили Каабу и целовали, касались или кланялись Камню. (Такой обход вокруг священного объекта — огня, дерева, майского столба, алтаря Иерусалимского храма — был древним религиозным ритуалом). Многие паломники, измученные, но бессонные от преданности, проводили ночь в ограде, сидя на коврах, беседуя и молясь, созерцая в удивлении и экстазе цель своего паломничества.

На второй день паломники, в память о том, как Агарь судорожно искала воду для своего сына, семь раз пробегали между холмами Сафа и Марва, которые находились за пределами города….. На седьмой день желающие совершить «главное паломничество» устремлялись на гору Арарат — шесть часов пути — и слушали трехчасовую проповедь; возвращаясь с полпути, они проводили ночь в молитве в оратории Муздалифы; на восьмой день они спешили в долину Мина и бросали семь камней в три знака или столба, ибо так, по их мнению, Авраам бросал камни в сатану, когда дьявол прервал его приготовления к закланию сына….. На десятый день они приносили в жертву овцу, верблюда и другое рогатое животное, ели мясо и раздавали милостыню; эта церемония, в память о подобных жертвоприношениях Мухаммеда, была центральным обрядом паломничества; и этот «Праздник жертвоприношения» мусульмане всего мира отмечали с подобными жертвоприношениями Аллаху на десятый день паломничества. Теперь паломники брили головы, стригли ногти и закапывали срезанные части. На этом основное паломничество завершалось, но обычно перед возвращением в лагерь караванов поклоняющийся наносил еще один визит в Каабу. Там он вновь принимал свой оскверненный вид и одежду и с гордым и успокоенным духом начинал долгий путь домой.

Это знаменитое паломничество служило многим целям. Подобно иудеям в Иерусалим, христианам в Иерусалим или Рим, оно усиливало веру верующего и связывало его коллективными эмоциональными переживаниями с его вероучением и единоверцами. В эпоху паломничества благочестие объединяло бедных бедуинов из пустыни, богатых купцов из городов, берберов, африканских негров, сирийцев, персов, турок, татар, индийцев-мусульман, китайцев — всех в одинаковых простых одеждах, читающих одни и те же молитвы на одном арабском языке; отсюда, возможно, и умеренность расовых различий в исламе. Обход вокруг Каабы кажется мусульманину суеверным; но мусульманин улыбается подобным обычаям в других религиях, его беспокоит христианский обряд поедания бога, и он может понять его только как внешний символ духовного общения и пропитания. Все религии являются суевериями для других религий.

И все религии, какими бы благородными ни были их истоки, вскоре обрастают суевериями, которые естественным образом поднимаются из умов, измученных и одурманенных усталостью тела и ужасом души в борьбе за существование. Большинство мусульман верили в магию и редко сомневались в способности колдунов предсказывать будущее, открывать спрятанные сокровища, вызывать привязанность, поражать врага, излечивать болезни или отводить сглаз. Многие верили в волшебные метаморфозы людей в животных или растения, в чудесные перемещения в пространстве; это почти основа «Арабских ночей». Духи были повсюду, они совершали всевозможные трюки и чары над смертными и рождали нежеланных детей у беспечных женщин. Большинство мусульман, как и половина христианского мира, носили амулеты для защиты от дурного влияния, считали одни дни удачными, другие — неудачными, верили, что сны могут предсказывать будущее и что Бог иногда говорит с человеком во сне. В исламе, как и в христианстве, все приняли астрологию; карты неба составлялись не только для определения ориентации мечетей и календаря религиозных праздников, но и для выбора благоприятного с небесной точки зрения момента для любого важного предприятия, а также для определения генеалогии каждого человека — то есть его характера и судьбы в соответствии с положением звезд в момент его рождения.

Казавшийся внешнему миру столь неразборчивым в ритуалах и верованиях, ислам рано разделился на секты, столь же многочисленные и яростные, как и в христианстве. Среди них были воинственные, пуританские, демократические хариджиты; мурджииты, считавшие, что ни один мусульманин не будет вечно проклят; джабриты, отрицавшие свободу воли и отстаивавшие абсолютное предопределение; кадариты, защищавшие свободу воли; и многие другие; мы отдаем должное их искренности и всезнанию и проходим дальше. Но шииты неизбежно принадлежат истории. Они свергли Омейядов, захватили персидский, египетский и индийский ислам, оказали глубокое влияние на литературу и философию. Шииты (т. е. группа, секта) берут свое начало в двух убийствах — убийстве Али и резне Хусейна и его семьи. Значительное меньшинство мусульман утверждало, что раз Мухаммед был избранным апостолом Аллаха, то, должно быть, по замыслу Аллаха, потомки Пророка, унаследовав в какой-то мере его божественный дух и предназначение, должны были унаследовать и его лидерство в исламе. Все халифы, кроме Али, казались им узурпаторами. Они радовались, когда Али стал халифом, скорбели, когда он был убит, и были глубоко потрясены смертью Хусейна. Али и Хусейн стали святыми в шиитском культе; их святыни по святости уступали только Каабе и гробнице Пророка. Возможно, под влиянием персидских, иудейских и христианских представлений о мессии, а также буддийской концепции бодхисаттв — неоднократно воплощавшихся святых — шииты считали потомков Али имамами («образцами»), то есть непогрешимыми воплощениями божественной мудрости. Восьмым имамом был Риза, чья гробница в Мешхеде, на северо-востоке Персии, считается «Славой шиитского мира». В 873 году двенадцатый имам — Мухаммад ибн Хасан — исчез на двенадцатом году жизни; по шиитским представлениям, он не умер, а откладывает свое время, чтобы вновь появиться и привести мусульман-шиитов к всеобщему господству и блаженству.

Как и в большинстве религий, различные секты ислама испытывали друг к другу враждебность, более сильную, чем та, с которой они относились к «неверным» в своей среде. Этим дхимми — христианам, зороастрийцам, сабеям, иудеям — Омейядский халифат предоставил такую степень терпимости, которая вряд ли могла сравниться с современной христианской религией. Им разрешалось свободно исповедовать свою веру и сохранять свои церкви при условии, что они будут носить отличительную одежду медового цвета и платить налог с населения в размере от одного до четырех динаров (от 4,75 до 19,00 долларов) в год в зависимости от их дохода. Этот налог взимался только с немосквичей, способных нести военную службу; он не взимался с монахов, женщин, подростков, рабов, стариков, калек, слепых или очень бедных. Взамен дхимми освобождались (или исключались) от военной службы, освобождались от налога в два с половиной процента на благотворительность общины и получали защиту правительства. Их показания не принимались в мусульманских судах, но им было разрешено самоуправление под руководством собственных лидеров, судей и законов. Степень веротерпимости варьировалась в зависимости от династии: преемники были периодически суровы, Омейяды в целом снисходительны, Аббасиды попеременно снисходительны и суровы. Омар I изгнал всех иудеев и христиан из Аравии как Святой земли ислама, и сомнительная традиция приписывает ему «Завет Омара», ограничивающий их права в целом; но этот эдикт, если он вообще существовал, на практике игнорировался,36 и сам Омар продолжил в Египте льготы, ранее предоставлявшиеся христианским церквям византийским правительством.

Евреи Ближнего Востока приветствовали арабов как освободителей. Теперь они страдали от различных недостатков и периодических преследований; но они были на равных с христианами, снова могли свободно жить и поклоняться в Иерусалиме и процветали под властью ислама в Азии, Египте и Испании так, как никогда не процветали под властью христиан. За пределами Аравии христиане западной Азии обычно беспрепятственно исповедовали свою религию; Сирия оставалась преимущественно христианской до третьего мусульманского века; в правление Мамуна (813-33 гг.) мы слышим об 11 000 христианских церквей в исламе, а также о сотнях синагог и храмов огня. Христианские праздники отмечались свободно и открыто; христианские паломники прибывали в безопасных местах, чтобы посетить христианские святыни в Палестине;37 Крестоносцы нашли большое количество христиан на Ближнем Востоке в двенадцатом веке, и христианские общины сохранились там до наших дней. Христианские еретики, преследуемые патриархами Константинополя, Иерусалима, Александрии или Антиохии, теперь были свободны и в безопасности под властью мусульман, которые находили их споры совершенно непонятными. В IX веке мусульманский губернатор Антиохии назначил специальную стражу, чтобы христианские секты не устраивали резню друг друга в церкви.38При скептически настроенных Омейядах монастыри и женские обители процветали; арабы восхищались работой монахов в области сельского хозяйства и мелиорации, хвалили вина монастырского урожая и, путешествуя, наслаждались тенью и гостеприимством христианских обителей. Некоторое время отношения между двумя религиями были настолько теплыми, что христиане, носящие кресты на груди, общались в мечетях с друзьями-мусульманами.39 Магометанская административная бюрократия насчитывала сотни христианских служащих; христиане так часто занимали высокие посты, что вызывали недовольство мусульман. Сергий, отец святого Иоанна Дамасского, был главным министром финансов при Абд аль-Малике, а сам Иоанн, последний из греческих Отцов Церкви, возглавлял совет, управлявший Дамаском.40 Христиане Востока в целом рассматривали исламское правление как меньшее зло по сравнению с византийским правительством и церковью.41

Несмотря на политику веротерпимости в раннем исламе или благодаря ей, новая вера со временем завоевала большинство христиан, почти всех зороастрийцев и язычников, а также многих иудеев Азии, Египта и Северной Африки. Разделять веру правящей расы было выгодно с финансовой точки зрения; пленные на войне могли избежать рабства, приняв Аллаха, Мухаммеда и обрезание. Постепенно население, не принадлежащее к мусульманам, приняло арабский язык и одежду, законы и веру Корана. Там, где эллинизм после тысячелетнего господства не смог укорениться, римское оружие оставило непокоренными местных богов, а византийская ортодоксия породила мятежные ереси, магометанство почти без прозелитизма обеспечило не только веру и поклонение, но и упорную преданность, которая совершенно забыла о вытесненных богах. От Китая, Индонезии и Индии через Персию, Сирию, Аравию и Египет до Марокко и Испании магометанская вера коснулась сердец и увлечений сотни народов, управляла их нравами и формировала их жизнь, давала им утешительные надежды и укрепляла гордость, пока сегодня она не завладела страстной преданностью 350 000 000 душ и через все политические разногласия не сделала их едиными.

При Омейядах арабы составляли правящую аристократию и пользовались государственным жалованием; в обмен на эти привилегии все трудоспособные мужчины-арабы в любое время были обязаны нести военную службу. Как завоеватели они гордились своей якобы несмешанной кровью и чистой речью. С обостренным генеалогическим сознанием араб добавлял имя отца к своему собственному, как Абдаллах ибн (сын) Зобеира; иногда он добавлял свое племя и место происхождения и делал из имени биографию, как Абу Бекр Ахмад ибн Джарир аль-Азди. Чистота крови стала мифом, поскольку завоеватели брали покоренных женщин в наложницы и считали их потомство арабами; но гордость кровью и рангом осталась. Высшее сословие арабов передвигалось верхом на лошадях, одетых в белый шелк и с мечом; простолюдины ходили в мешковатых штанах, свернутом тюрбане и остроносых туфлях; бедуины сохраняли струящийся халат, головной платок и опояску. Длинные кальсоны были запрещены Пророком, но некоторые арабы отваживались на них. Украшения были у всех сословий. Женщины стимулировали мужскую фантазию облегающими лифами, яркими поясами, свободными и яркими юбками. Они носили волосы с челкой спереди, локонами сбоку, косами сзади; иногда они заправляли их черными шелковыми нитями; часто украшали драгоценными камнями или цветами. Все чаще после 715 года, выходя за дверь, они закрывали лицо ниже глаз; таким образом, каждая женщина могла быть романтичной, ведь в любом возрасте глаза арабских женщин гибельно прекрасны. Женщины созревали в двенадцать лет и старели в сорок; за это время они вдохновили большую часть арабской поэзии и сохранили род.

Мусульмане не уважали безбрачие и никогда не мечтали о вечной непрерывности как об идеальном состоянии; большинство мусульманских святых женились и имели детей. Возможно, ислам ошибся в противоположном направлении и довел брак до крайности. Он дал сексуальному аппетиту столько выходов в рамках закона, что проституция на время уменьшилась при Мухаммеде и преемниках; но истощение требует стимуляции, и танцующие девушки вскоре стали играть заметную роль в жизни даже самого женатого мусульманского мужчины. Мусульманская литература, предназначенная только для мужских глаз и ушей, порой была столь же свободной, как и мужские разговоры в христианской стране; в ней было в избытке нарочито эротических книг, а в мусульманских медицинских трудах много внимания уделялось афродизиакам.42 По строгим магометанским законам блуд и педерастия должны были караться смертью; но рост благосостояния принес облегчение этики, блуд наказывался тридцатью ударами и подмигивал на распространение гомосексуальной любви.43 Возник класс профессиональных гомосексуалистов (мукханнатх), которые подражали костюму и поведению женщин, заплетали волосы, красили ногти хной и исполняли непристойные танцы.44 Халиф Сулейман приказал кастрировать муханната в Мекке; а халиф аль-Хади, увидев двух женщин-служанок, состоящих в лесбийских отношениях, обезглавил их на месте.45 Несмотря на такое противодействие, гомосексуализм быстро прогрессировал; через несколько лет после аль-Хади он был распространен при дворе Харуна и в песнях его любимого поэта Абу Нуваса. Мужчины-мусульмане, отделенные от женщин до брака пурдой, а после брака — гаремом, впадали в нерегулярные связи; а женщины, отделенные от всех мужчин, кроме родственников, впадали в подобные извращения.

Контакт с Персией способствовал распространению педерастии и пурды в исламе. Арабы всегда боялись женских чар, равно как и восхищались ими, и мстили себе за инстинктивное подчинение им обычными мужскими сомнениями в ее добродетели и уме. «Советуйтесь с женщинами, — говорил Омар I, — и делайте противоположное тому, что они советуют».46 Но мусульмане века Мухаммеда не уединялись со своими женщинами; представители обоих полов обменивались визитами, без разбора передвигались по улицам и вместе молились в мечети.47 Когда Мусаб ибн аз-Зобейр спросил свою жену Аишу, почему она никогда не закрывает лицо, та ответила: «Поскольку Аллах, да пребудет Он благословен и превознесен, наложил на меня печать красоты, я хочу, чтобы люди видели эту красоту и тем самым признавали Его милость к ним».48 При Валиде II (743-4), однако, система гарема и евнухов приобрела форму, а вместе с ней развилась и пурда. Харим, как и харам, означает запретный, священный; уединение женщин первоначально было связано с тем, что они были запретны из-за менструации или родов; гарем был святилищем. Муж-мусульманин знал страстный нрав восточного человека, чувствовал потребность защищать своих женщин и не видел иного выхода из прелюбодеяния, кроме заключения в тюрьму. Женщинам стало предосудительно ходить по улицам, кроме как на короткие расстояния и в вуали; они могли ходить друг к другу в гости, но обычно путешествовали в занавешенных повозках; и их никогда нельзя было видеть ночью за городом. В мечети их отделяли от мужчин ширмой, перилами или галереей; наконец, их вообще перестали пускать;49 И религия, которая в латинском христианстве была описана как вторичная половая характеристика женщины, в исламе, как общественное поклонение, стала прерогативой мужчины. Еще более жестоко было то, что женщинам запрещалось делать покупки; они посылали за тем, что им было нужно, и торговцы, обычно женщины, приходили, чтобы разложить свои товары на полу гарема. Редко, только в низших классах, женщины садились за стол вместе со своими мужьями. Мусульманину запрещалось видеть лицо любой женщины, кроме своих жен, рабынь и ближайших родственниц. Врачу разрешалось видеть только больную часть женщины-пациентки. Мужчина находил эту систему очень удобной: дома она давала ему максимум возможностей, а вне дома — полную свободу от слежки и неожиданностей. Что касается самих женщин, то до XIX века нет никаких свидетельств того, что они возражали против пурды или чадры. Они наслаждались уединением, безопасностью и комфортом дзенаны, или женских покоев; они возмущались как оскорблением любой небрежностью мужа в поддержании их уединения;50 И из своей кажущейся тюрьмы законные жены по-прежнему играли активную роль в истории. Хайзуран, мать Харуна, и Зобайда, его жена, в восьмом и девятом веках соперничали по влиянию и смелости с Айшей в седьмом, и пользовались таким великолепием, которое едва ли снилось женам Мухаммеда.

Образование девочек в большинстве слоев населения редко выходило за рамки обучения молитвам, нескольким главам Корана и домашнему искусству. В высших классах женщины получали значительное образование, обычно у частных наставников, но иногда в школах и колледжах;51 Они изучали поэзию, музыку и многие виды рукоделия; некоторые становились учеными и даже учителями. Некоторые из них прославились просвещенной филантропией. Их учили скромности, соответствующей их обычаям; удивляясь, что в бане они сначала закрывают лицо, они удивлялись нескромности европейских женщин, обнажающих на балу половину груди и обнимающих в танце разных мужчин, и восхищались терпением Бога, который не поражает таких грешниц насмерть.52

Как и в большинстве цивилизованных стран, браки обычно заключались по инициативе родителей. Отец мог выдать дочь замуж за того, за кого пожелает, до ее совершеннолетия; после этого она могла выбирать сама. Девочек обычно выдавали замуж к двенадцати годам, а матерей — к тринадцати или четырнадцати; некоторые выходили замуж в девять или десять лет; мужчины женились уже в пятнадцать. При обручении, или брачном контракте, жених обязывался дать ей приданое; оно оставалось ее собственностью до брака и развода. Жениху редко позволялось видеть лицо своей невесты до свадьбы. Свадьба следовала через восемь-десять дней после обручения; она не требовала священника, но сопровождалась краткими молитвами; она включала музыку, пиршество, «осыпание» подарками и праздничное освещение улицы и дома жениха. После многих церемоний муж в уединении супружеской комнаты откидывал покрывало жены и говорил: «Во имя Бога Сострадательного, Милосердного».53

Если этот запоздалый осмотр оставлял жениха недовольным, он мог сразу же отправить жену обратно к родителям с ее приданым. Многоженство в исламе чаще всего было последовательным, чем одновременным; только богатые могли позволить себе многоженство.54 Благодаря возможности развода мусульманин мог иметь практически любое количество последовательных жен; у Али их было 200;55 Ибн аль-Тейиб, красильщик из Багдада, доживший до восьмидесяти пяти лет, как сообщается, женился на 900 женах.56 В дополнение к женам мусульманин мог иметь любое количество наложниц; Харун довольствовался 200, а у аль-Мутаваккиля, как нам рассказывают, было 4000, каждая из которых делила с ним постель на одну ночь.57 Некоторые работорговцы обучали рабынь музыке, песням и сексуальному обольщению, а затем продавали их в качестве наложниц за 100 000 дирхемов (80 000 долларов).58 Но мы не должны думать, что обычный гарем — это частный бордель. В большинстве случаев наложницы становились матерями и гордились количеством и полом своих детей; кроме того, было много случаев нежной привязанности между хозяином и наложницей. Законные жены принимали наложничество как нечто само собой разумеющееся. Зобайда, жена Харуна, подарила ему десять наложниц.59 Таким образом, в семье одного мужчины могло быть столько же детей, сколько в американском пригороде. У сына Валида I было шестьдесят сыновей и неучтенное количество дочерей. Евнухи, запрещенные Кораном, стали необходимым придатком к гарему; христиане и евреи участвовали в их импорте или производстве; халифы, визири и магнаты платили за них высокую цену, и вскоре эти хитрые кастраты подчинили своей узкой компетенции многие сферы мусульманского управления. В первые века после завоевания эта гаремная система предотвратила этническое поглощение арабов завоеванным населением и увеличила их число до необходимого для управления их распространяющимся царством. Возможно, она имела некоторый евгенический эффект благодаря свободной плодовитости самых способных мужчин; но после Мамуна многоженство стало источником моральной и физической деградации, а по мере того как рты росли быстрее, чем пища, росли бедность и недовольство.

Положение женщины в браке было священным подчинением. Она могла иметь только одного мужа и разводиться с ним только значительной ценой. Неверность мужа была совершенно недоступна ее пониманию и считалась морально ничтожной; ее собственная неверность каралась смертью. Поразительно, как много прелюбодеяний она успела совершить, несмотря на свои недостатки. Ее поносили и почитали, принижали и подавляли, а в большинстве случаев любили страстно и нежно. «Ради своей жены, — говорил Абуль-Атыйя, — я с радостью откажусь от всех наград жизни и всех богатств мира»;60 Такие признания были частыми, а иногда и искренними. В одном вопросе мусульманская жена была привилегирована по сравнению с некоторыми европейскими женщинами. Все имущество, которое она получала, полностью переходило в ее распоряжение и не подлежало никаким притязаниям со стороны мужа или его кредиторов. В безопасности зенаны она пряла, ткала, шила, управляла хозяйством и детьми, играла в игры, ела сладости, сплетничала и интриговала. От нее ожидали, что она родит много детей, как экономический актив в сельскохозяйственном и патриархальном обществе; оценка, которой она пользовалась, зависела в основном от ее плодовитости; «кусок старой циновки, лежащий в углу, — говорил Мухаммед, — лучше, чем бесплодная жена».61 Тем не менее аборты и контрацепция широко практиковались в гареме. Акушерки передавали древние методы, а врачи предлагали новые. Аль-Рази (ум. в 924 г.) включил в свою «Квинтэссенцию опыта» раздел «о средствах предотвращения зачатия» и перечислил двадцать четыре, механических или химических.62 Ибн Сина (Авиценна, 980-1037) в своем знаменитом «Кануне» привел двадцать рецептов контрацепции.

В области несексуальной морали магометане не сильно отличались от христиан. Коран более определенно осуждает азартные игры и опьянение (ст. 90), но некоторые азартные игры и много пьянства продолжались в обеих цивилизациях. Коррупция в правительстве и судебной системе процветала в исламе, как и в христианстве. В целом мусульмане, похоже, превосходили христиан в коммерческой морали,63 верности своему слову и верности заключенным договорам;64 Саладин, по общему мнению, был лучшим джентльменом крестовых походов. Мусульмане были честны во лжи; они допускали ложь, чтобы спасти жизнь, уладить ссору, угодить жене, обмануть на войне врагов веры.65 Манеры мусульман были одновременно и формальными, и учтивыми, а речь мусульман изобиловала комплиментами и вежливыми гиперболами. Как и евреи, мусульмане приветствовали друг друга торжественным поклоном и приветствием: «Мир [салам] тебе»; и правильным ответом каждого мусульманина было: «На тебе мир, милость и благословение Божье». Гостеприимство было всеобщим и щедрым. Чистота зависела от дохода; бедняки были запущены и обложены, зажиточные — вычищены, ухожены и надушены. Обрезание, хотя оно и не упоминается в Коране, считалось само собой разумеющимся гигиеническим требованием; мальчики подвергались этой операции в пять или шесть лет.66 Частные бани были роскошью богатых, но общественных бань было много; в Багдаде в десятом веке, как нам говорят, их было 27 000.67 Парфюмерия и благовония были популярны как среди мужчин, так и среди женщин. Аравия издревле славилась своими ладаном и миррой, Персия — маслом розы, фиалки или жасмина. Сады с кустарниками, цветами и фруктовыми деревьями были при многих домах, а цветы любили, прежде всего в Персии, как аромат жизни.

Как развлекались эти люди? В основном пиршествами, мздоимством в обоих смыслах, флиртом, поэзией, музыкой и песнями; к этому низшие порядки добавляли петушиные бои, канатоходцев, жонглеров, фокусников, марионеток….. Из «Кануна» Авиценны мы узнаем, что у мусульман X века были почти все виды спорта и физические недостатки нашего времени: бокс, борьба, бег, стрельба из лука, метание копья, гимнастика, фехтование, верховая езда, поло, крокет, поднятие тяжестей и игра в мяч с молотком, клюшкой или битой.68 Азартные игры были запрещены, карты и кости мало использовались; нарды были популярны; шахматы были разрешены, хотя Мухаммед осуждал вырезание фигур по подобию людей. Популярны были скачки, которым покровительствовали халифы; в одной программе, как нам сообщают, участвовало 4000 лошадей. Охота оставалась самым аристократическим видом спорта, менее жестоким, чем в сасанидские времена, и часто переходящим в соколиную охоту. Пойманные животные иногда использовались в качестве домашних питомцев: в одних семьях были собаки, в других — обезьяны; некоторые халифы держали львов или тигров для устрашения подданных и послов.

Когда арабы завоевали Сирию, это были еще полуварварские племена, безрассудно храбрые, жестокие, чувственные, страстные, суеверные и скептически настроенные. Ислам смягчил некоторые из этих качеств, но большинство из них сохранилось. Возможно, жестокости халифов в целом были не хуже, чем у современных христианских королей, византийских, меровингских или норвежских; но они были позором для любой цивилизации. В 717 году Сулейман, совершавший паломничество в Мекку, предложил своим придворным испытать свои мечи на 400 греках, недавно захваченных в плен на войне; приглашение было принято, и 400 человек были обезглавлены в веселом спорте, пока халиф смотрел на это.69 Аль-Мутаваккиль, возведенный на престол, бросил в тюрьму визиря, который за несколько лет до этого обращался с ним с оскорблениями; в течение нескольких недель пленнику не давали спать до умопомрачения, затем ему разрешили спать в течение двадцати четырех часов; окрепшего, его положили между досками, утыканными шипами, которые не позволяли ему двигаться без самокалечения; так он пролежал в агонии несколько дней, пока не умер.70 Такая дикость, конечно, была исключительной; обычно мусульманин был душой вежливости, гуманности и терпимости. Он был, если можно так охарактеризовать мифического среднего человека, быстр в понимании и сообразителен, возбудим и ленив, легко весел и жизнерадостен, находил удовлетворение в простоте, спокойно переносил несчастья, принимал все события с терпением, достоинством и гордостью. Отправляясь в дальний путь, мусульманин брал с собой погребальное белье, готовый в любой момент встретиться с Великим Падальщиком; одолеваемый в пустыне усталостью или болезнью, он просил остальных идти дальше, совершал последнее омовение, выкапывал яму для могилы, заворачивался в свою накидку, ложился в траншею и ждал прихода смерти и естественного погребения под раздуваемыми ветром песками.71

Теоретически, в поколении после Мухаммеда ислам был демократической республикой в античном смысле: все свободные взрослые мужчины должны были участвовать в выборе правителя и определении политики. На самом деле командующего верующими выбирала и определяла политику небольшая группа знатных людей в Медине. Этого следовало ожидать: поскольку люди по своей природе неравны по уму и щепетильности, демократия в лучшем случае должна быть относительной, а в общинах с плохой связью и ограниченным образованием неизбежна та или иная форма олигархии. Поскольку война и демократия — враги, распространение ислама способствовало единоличному правлению; единоначалие и быстрота принятия решений были необходимы для военной и империалистической политики. При Омейядах власть стала откровенно монархической, а халифат передавался по наследству или по испытанию оружием.

Теоретически халифат был религиозной, а не политической должностью; халиф был прежде всего главой религиозной группы, ислама, и его главной обязанностью была защита веры; теоретически халифат был теократией, правлением Бога через религию. Однако халиф не был папой или священником и не мог издавать новые постановления о вере. На практике он обладал почти абсолютной властью, ограниченной ни парламентом, ни наследственной аристократией, ни священством, а только Кораном, который его платные падишахи могли толковать по его желанию. При этом деспотизме существовала определенная демократия возможностей: любой человек мог занять высокий пост, если только оба его родителя не были рабами.

Арабы, осознав, что завоевали упадочные, но хорошо организованные общества, переняли в Сирии византийскую, в Персии — сасанидскую административную систему; по сути, старый порядок жизни на Ближнем Востоке сохранился, и даже эллинско-ориентальная культура, преодолев языковой барьер, возродилась в мусульманской науке и философии. При Аббасидах сформировалась сложная система центрального, провинциального и местного управления, управляемая бюрократией, которая почти не страдала от царских убийств и дворцовых революций. Во главе административной структуры стоял хаджиб или камергер, который в теории просто управлял церемониями, но на практике накапливал власть, контролируя вход к халифу. Следующим по рангу, но (после Мансура) превосходящим по власти, был визирь, который назначал и контролировал чиновников правительства, а также определял политику государства. Ведущими бюро были бюро налогов, счетов, корреспонденции, полиции, почты, а также департамент жалоб, который становился апелляционным судом по судебным или административным решениям. Рядом с армией в глазах халифа находилось бюро доходов; здесь подражали всепроникающей настойчивости византийских сборщиков налогов, и из экономики страны выкачивались огромные суммы на содержание правительства и правителей. Годовой доход халифата при Харуне аль-Рашиде превышал 530 000 000 дирхемов (42 400 000 долларов) в деньгах, к которым добавлялись теперь уже неисчислимые налоги в натуральном выражении.72 Государственного долга не было; напротив, в 786 году в казне оставалось 900 000 000 дирхемов.

Государственная почта, как и при персах и римлянах, обслуживала только правительство и очень важных персон; главным ее назначением была передача разведданных и директив между провинциями и столицей, но она также служила средством шпионажа визиря за местными офицерами. Система выпускала маршрутные листы, доступные купцам и паломникам, в которых указывались названия различных станций и расстояния между ними; эти маршруты легли в основу арабской географии. Голуби были обучены и использовались в качестве разносчиков писем — первое такое использование, известное истории (837 г.). Дополнительную «разведывательную информацию» предоставляли путешественники и купцы, а в Багдаде 1700 «пожилых женщин» служили шпионами. Однако никакая слежка не могла умерить восточно-окцидентальный аппетит к «наживе» или «привилегиям». Губернаторы провинций, как и во времена Римской империи, ожидали, что пребывание в должности возместит им расходы на подъем и невзгоды, связанные с их происхождением. Время от времени халифы заставляли их избавиться от своих накоплений или продавали это право на вымогательство вновь назначенному правительству; так, Юсуф ибн Омар вытребовал 76 000 000 дирхемов от своих предшественников в правительстве Ирака. Судьям хорошо платили, но и они могли попасть под влияние щедрых; Мухаммед (гласит предание) был убежден, что из трех судей по крайней мере двое попадут в ад.73

Закон, по которому управлялось великое царство, претендовал на то, чтобы вытекать из Корана. В исламе, как и в иудаизме, закон и религия были едины; каждое преступление было грехом, каждый грех — преступлением, а юриспруденция — отраслью теологии. По мере того как завоевания расширяли сферу действия и обязанности импровизированного законодательства Мухаммеда и озадачивали его случаями, не предусмотренными Кораном, мусульманские юристы изобретали традиции, которые косвенно или явно удовлетворяли их потребности; таким образом, хадисы стали вторым источником магометанского права. По странному, но неоднократному совпадению эти полезные традиции перекликались с принципами и суждениями римского и византийского права, а также с Мишной и Гемарой иудеев.74 Растущая масса и сложность правовых традиций дала поддержку и высокий статус юридической профессии в исламе; юристы (факихи), которые излагали или применяли закон, приобрели к десятому веку почти власть и святость священнического сословия. Как и во Франции XII века, они вступили в союз с монархией, поддерживали абсолютизм Аббасидов и получали богатое вознаграждение.

В ортодоксальном исламе сформировались четыре знаменитые школы права. Абу Ханифа ибн Табит (ум. в 767 г.) произвел революцию в кораническом праве благодаря своему принципу аналогового толкования. Он утверждал, что закон, изначально принятый для пустынной общины, должен толковаться аналогично, а не буквально, когда применяется к промышленному или городскому обществу; на этом основании он санкционировал ипотечные кредиты и проценты (запрещенные в Коране), как это сделал Гиллель в Палестине за восемь веков до него. «Правовая норма, — говорил Ханифа, — это не то же самое, что правила грамматики и логики. Она выражает общий обычай и меняется в зависимости от обстоятельств, которые его породили».75 Против этой либеральной философии прогрессивного права консерваторы Медины выдвинули сильного защитника в лице Малика ибн Анаса (715-95). Основывая свою систему на изучении 1700 юридических хадисов, Малик предложил, что, поскольку большинство этих традиций возникло в Медине, консенсус мнений в Медине должен быть критерием толкования как хадисов, так и Корана. Мухаммад аш-Шафии (767–820), живший в Багдаде и Каире, считал, что непогрешимость должна иметь более широкую основу, чем Медина, и находил в общем консенсусе всей мусульманской общины окончательный критерий законности, ортодоксальности и истинности. Его ученик Ахмад ибн Ханбал (780–855) считал этот критерий слишком широким и расплывчатым и основал четвертую школу на принципе, что закон должен определяться исключительно Кораном и традициями. Он осуждал рационализм мутазилитов в философии, был посажен в тюрьму за ортодоксальность аль-Мамуном, но так мужественно держался за свою консервативную позицию, что после его смерти почти все население Багдада присутствовало на его похоронах.

Несмотря на эти вековые споры, четыре школы права, признанные ортодоксальным исламом, сходились в деталях настолько же, насколько расходились в принципах. Все они предполагали божественное происхождение мусульманского закона и необходимость божественного происхождения для любого закона, адекватного для контроля над беззаконным по своей природе человечеством. Все они входили в такую подробную регламентацию поведения и ритуалов, с которой мог сравниться только иудаизм; они предписывали правильное использование зубочисток и супружеские права, надлежащую одежду полов и нравственную укладку волос. Один легист никогда не ел арбуз, потому что не мог найти ни в Коране, ни в хадисах канонического метода для такой операции.76 Множественность предписаний подавила бы человеческое развитие; но юридические вымыслы и попустительские уклонения примирили строгость закона с течением и энергией жизни. Но даже несмотря на широкое принятие либерализирующего кодекса ханафитов, магометанское право оставалось слишком консервативным, слишком закованным в ортодоксальные рамки, чтобы позволить свободную эволюцию экономики, морали и мысли.

С этими оговорками мы должны признать, что ранние халифы, от Абу Бекра до аль-Мамуна, успешно организовали жизнь людей на обширной территории и могут быть причислены к самым умелым правителям в истории. Они могли бы опустошить или конфисковать все, как монголы, мадьяры или набеги норвежцев; вместо этого они просто облагали налогами. Когда Омар завоевал Египет, он отверг совет Зобеира разделить землю между своими последователями, и халиф подтвердил его решение: «Оставьте ее, — сказал Омар, — в руках народа, чтобы она вскормила и взрастила его».77 При халифах земли измерялись, записи велись систематически, дороги и каналы множились и поддерживались, реки берегоукреплялись, чтобы предотвратить наводнения; Ирак, теперь наполовину пустынный, снова стал райским садом; Палестина, недавно столь богатая песком и камнями, стала плодородной, богатой и многолюдной.78 Несомненно, при этой системе, как и при любой другой, происходила эксплуатация простоты и слабости умными и сильными; но халифы обеспечивали разумную защиту жизни и труда, сохраняли карьеру для талантов, способствовали в течение трех-шести веков процветанию областей, которые никогда больше не были столь процветающими, стимулировали и поддерживали такой расцвет образования, литературы, науки, философии и искусства, который сделал Западную Азию на пять веков самым цивилизованным регионом в мире.

Прежде чем искать людей и произведения, которые придали смысл и отличия этой цивилизации, мы должны попытаться представить себе среду, в которой они жили. Цивилизация является сельской по своей основе, но городской по форме; люди должны собираться в городах, чтобы обеспечить друг друга аудиторией и стимулами.

Мусульманские города почти все были скромных размеров, с населением не более 10 000 человек, теснились на небольшой территории, обычно обнесенной стеной для защиты от набегов или осады, с неосвещенными улицами, покрытыми пылью или грязью, и маленькими лепными домиками, укрывавшимися за запретной внешней стеной; вся слава города была сосредоточена в мечети. Но то тут, то там возникали города, в которых мусульманская цивилизация достигала вершин красоты, образованности и счастья.

В мусульманском сознании Мекка и Медина были священными городами: один — как место древней арабской святыни и место рождения Пророка, другой — как его убежище и дом. Валид II отстроил в великолепии скромную мечеть в Медине; по настоянию Валида и за 80 000 динаров византийский император прислал сорок грузов мозаичных камней и восемьдесят мастеров из Египта и Греции; мусульмане жаловались, что мечеть их Пророка строят неверные христиане. Несмотря на Каабу и мечеть, при Омейядах оба города приобрели вид мирских удовольствий и роскоши, который потряс бы предыдущих халифов и, должно быть, обрадовал бы торжествующих курайшитов. Завоевательные трофеи стекались в Медину и распределялись в основном среди ее жителей; паломники прибывали в Мекку в большем количестве и с более богатыми подношениями, чем когда-либо прежде, что значительно стимулировало торговлю. Священные города стали центрами богатства, досуга, веселья и песен; во дворцах и пригородных виллах разместилась аристократия, пресыщенная слугами и рабами; наложниц становилось все больше, запретное вино лилось рекой, певцы напевали приятные грустные мелодии, а поэты множили рифмы о войне и любви. В Медине прекрасная Сукайна, дочь мученика Хусейна, возглавляла салон поэтов, юристов и государственных деятелей. Ее остроумие, обаяние и хороший вкус стали эталоном для всего ислама; она не могла сосчитать своих мужей по пальцам, украшенным драгоценностями, и в некоторых случаях ставила условием брака сохранение полной свободы действий.79 Дух веселья Омейядов победил воздержанный пуританизм Абу Бекра и Омара в самых священных центрах ислама.

Иерусалим также был священным городом для ислама. Уже в VIII веке в его населении преобладали арабы. Халиф Абд аль-Малик, завидуя великолепию, с которым был восстановлен храм Гроба Господня после его разрушения Хосру Парвезом, выделил доходы из Египта, чтобы превзойти эту святыню группой сооружений, известных мусульманскому миру как Аль-Харам аш-Шариф (досточтимое святилище). В южной части была построена (691-4 гг.) Аль-Масджид аль-Акса — «Дальняя мечеть», названная так по отрывку из Корана (xvii, 1). Она была разрушена землетрясением в 746 году, восстановлена в 785 году и часто изменялась; но неф восходит к Абд-аль-Малику, а большинство колонн — к базилике Юстиниана в Иерусалиме. Мукаддаси считал ее более красивой, чем Большая мечеть в Дамаске. Говорят, что где-то в священной ограде Мухаммед встречался с Авраамом, Моисеем и Иисусом и молился вместе с ними; неподалеку он видел скалу (которую Израиль считает центром мира), где Авраам решил принести в жертву Исаака, Моисей получил Ковчег Завета, а Соломон и Ирод построили свои храмы; С этой скалы Мухаммед вознесся на небо; если бы только у человека была вера, он мог бы увидеть в скале отпечатки ног пророка. В 684 году, когда мятежник Абдаллах ибн Зобеир удерживал Мекку и получал доходы от паломников, Абд аль-Малик, желая получить часть этих священных доходов, постановил, что впредь эта скала должна заменить Каабу в качестве объекта благочестивого паломничества. На этом историческом камне его мастера (691 г.) возвели в сирийско-византийском стиле знаменитый «Купол Скалы», который вскоре стал третьим из «четырех чудес мусульманского мира» (остальные — мечети Мекки, Медины и Дамаска). Это была не мечеть, а святилище для хранения камня; крестоносцы дважды ошиблись, назвав его «мечетью Омара». На восьмиугольном здании из тесаных камней, 528 футов в окружности, возвышается купол высотой 112 футов, сделанный из дерева и покрытый снаружи позолоченной латунью. Четыре элегантных портала — их перемычки облицованы великолепными бронзовыми пластинами репуссе — ведут в интерьер, разделенный на уменьшающиеся восьмиугольники концентрическими колоннадами из полированного мрамора; великолепные колонны были взяты из римских руин, капители — византийские. Эстакады арок украшены мозаикой, изображающей деревья со всей изысканностью Курбе; еще тоньше мозаика барабана под куполом. По карнизу внешней колоннады желтыми буквами на голубых плитках выложена надпись на куфическом языке — угловатые символы, распространенные в Куфе; Саладин установил их в 1187 году; это прекрасный пример уникальной формы архитектурного декора. Внутри колоннады находится массивная, бесформенная скала, 200 футов в окружности. «На рассвете, — писал Мукаддаси,

Когда свет солнца впервые падает на купол, а барабан отражает его лучи, тогда это сооружение представляет собой удивительное зрелище, равного которому я не видел во всем исламе; я также не слышал, чтобы в языческие времена было построено что-то, что соперничало бы в изяществе с этим Куполом Скалы.80

План Абд-аль-Малика по созданию этого памятника вместо Каабы провалился; если бы он удался, Иерусалим стал бы центром всех трех верований, соперничавших за душу средневекового человека.

Но Иерусалим даже не был столицей провинции Палестина; эта честь досталась Аль-Рамле. Многие места, которые сейчас являются бедными деревнями, во времена мусульманства были процветающими городами. «Акка» (Акко) — «большой город, просторный», — писал Мукаддаси в 985 году; «Сидон — большой город, окруженный садами и деревьями», — писал Идриси в 1154 году. «Тир — красивое место», — писал Якуби в 891 году, построенное на скале, выступающей в Средиземное море; «его трактиры высотой в пять или шесть этажей», — писал Насир-и-Хосру в 1047 году, — «и велико количество богатств, выставленных на его чистых базарах».81 Триполи, расположенный на севере, имел «прекрасную гавань, способную вместить тысячу кораблей». Тиберия славилась своими горячими источниками и жасминами. О Назарете мусульманский путешественник Якут писал в 1224 году: «Здесь родился Мессия Иса, сын Мариам — да будет мир с ним!.. Но жители этого места бесчестили ее, говоря, что с тех пор ни одна девственница не рожала детей».82 Баальбек, по словам Якуби, «один из лучших городов Сирии»; «процветающий и приятный», — добавил Мукаддаси. Антиохия занимала второе место после Дамаска среди городов Сирии; мусульмане владели ею с 635 по 964 год, византийцы — до 1084 года; магометанские географы восхищались множеством прекрасных христианских церквей, возвышающимися террасами красивых домов, пышными садами и парками, водопроводом в каждом доме. Тарсус был крупным городом; Ибн Хавкал (978 г.) считал, что численность мужского населения в нем составляет 100 000 человек; греческий император Никифор захватил его в 965 году, разрушил все мечети и сжег все Кораны. Алеппо обогатился благодаря слиянию двух караванных путей: город «многолюден и построен из камня», писал Мукаддаси; «тенистые улицы с рядами лавок ведут к каждым воротам мечети»; в этой святыне был михраб, славившийся красотой резьбы по слоновой кости и дереву, и минбар, «самый изысканный для созерцания»; рядом находились пять колледжей, больница и шесть христианских церквей. Хомс (древняя Эмеса) — «один из крупнейших городов Сирии», писал Якуби в 891 году; «почти все его улицы и рынки вымощены камнем», писал Истахри в 950 году; «здешние женщины, — говорит Мукаддаси, — красивы и славятся своей прекрасной кожей».83

Развернувшаяся на востоке арабская империя требовала для своей столицы места более центрального, чем Мекка или Иерусалим, и Омейяды мудро выбрали Дамаск — уже отягощенный веками, когда пришли арабы. Пять сходящихся потоков превратили его внутренние районы в «Сад земли», питали сто общественных фонтанов, сто общественных бань и 120 000 садов,84 и стекали на запад в «Долину фиалок» длиной двенадцать миль и шириной три мили. «Дамаск, — сказал Идриси, — самый восхитительный из всех божьих городов».85 В самом центре города, среди населения примерно в 140 000 душ, возвышался дворец халифов, построенный Муавией I, сверкающий золотом и мрамором, блестящий мозаикой на полах и стенах, прохладный, с постоянно текущими фонтанами и каскадами. На северной стороне стояла Большая мечеть, одна из 572 мечетей города и единственная сохранившаяся реликвия Дамаска времен Омейядов. В римские времена на этом месте стоял храм Юпитера; на его руинах Феодосий I построил (379 г.) собор Св. Валид I около 705 года предложил христианам перестроить собор и сделать его частью новой мечети, а также пообещал предоставить им землю и материалы для строительства другого собора в любом другом месте города. Они протестовали и предупреждали его, что «в наших книгах написано, что тот, кто разрушит эту церковь, задохнется»; но Валид начал разрушение своими собственными руками. Весь земельный налог империи, как нам рассказывают, в течение семи лет направлялся на строительство мечети; кроме того, большая сумма была выделена христианам для финансирования нового собора. Художники и ремесленники были привезены из Индии, Персии, Константинополя, Египта, Ливии, Туниса и Алжира; всего было задействовано 12 000 рабочих, и задача была решена за восемь лет. Мусульманские путешественники единодушно описывают его как самое великолепное сооружение в исламе, а аббасидские халифы аль-Махди и аль-Мамун — не любители Омейядов и Дамаска — ставили его выше всех других зданий на земле. Большая крепостная стена с внутренними колоннадами окружала просторный двор, вымощенный мрамором. На южной стороне этой ограды возвышалась мечеть, построенная из квадратных камней и охраняемая тремя минаретами, один из которых является самым древним в исламе. План и декор мечети выполнены в византийском стиле, несомненно, под влиянием Святой Софии. Крыша и купол диаметром пятьдесят футов были покрыты пластинами из свинца. Интерьер длиной 429 футов был разделен на неф и нефы двумя ярусами колонн из белого мрамора, из позолоченных коринфских капителей которых выходили круглые или подковообразные арки — первые мусульманские образцы этой последней формы.* Мозаичный пол был покрыт коврами, стены облицованы цветной мраморной мозаикой и эмалированными плитками, шесть прекрасных решеток из мрамора разделяли интерьер, в одной стене, обращенной к Мекке, находился михраб, облицованный золотом, серебром и драгоценными камнями. Освещение осуществлялось через семьдесят четыре окна из цветного стекла и 12 000 ламп. «Если бы, — сказал один путешественник, — человек прожил здесь сто лет и каждый день размышлял об увиденном, он бы каждый день видел что-то новое». Греческий посол, которому разрешили войти в него, признался своим приближенным: «Я говорил нашему сенату, что власть арабов скоро исчезнет; но теперь, видя здесь, как они строят, я знаю, что, несомненно, их владычество продлится очень долго».87†

Двигаясь на северо-восток от Дамаска через пустыню, вы попадете в Ракку на Евфрате, королевскую резиденцию Харуна аль-Рашида; затем через Хатру и Тигр в Мосул; еще дальше на северо-восток лежал Тебриз, чей лучший век был еще впереди; затем, на востоке, Тегеран (пока еще незначительный город), Дамган и — к востоку от Каспийского моря — Курган. В X веке это была провинциальная столица, известная своими культурными принцами; величайший из них, Шамс аль-Маали Кабус, был поэтом и ученым, приютившим Авиценну при своем дворе и оставившим после себя в качестве гробницы гигантскую башню высотой 167 футов, Гунбад-и-Кабус, единственное сохранившееся сооружение некогда многолюдного и процветающего города. Вдоль северного маршрута на восток лежал Нишапур, до сих пор мелодично звучащий в стихах Омара Хайяма; Мешхед, Мекка мусульман-шиитов; Мерв, столица некогда могущественной провинции; и — обычно недоступные для сборщиков налогов халифа — Бохара и Самарканд. За горными хребтами на юге лежал Газни. Поэты рассказывают о великих дворцах Махмуда и о «высоких башнях, поражающих луну»; до сих пор стоят «Триумфальная башня» Махмуда и более богато украшенная башня Масуда II. Двигаясь назад на запад, можно найти в XI веке дюжину процветающих городов в Иране — Герат, Шираз (с его знаменитыми садами и прекрасной мечетью), Йезд, Исфахан, Кашан, Касвин, Кум, Хамадан, Кирманшах, Самана; а в Ираке — многолюдные города Басра и Куфа. Повсюду путешественник видел сияющие купола и сверкающие минареты, колледжи и библиотеки, дворцы и сады, больницы и бани, а также темные и узкие улочки вечной бедноты. И вот наконец Багдад.

«Благословен будь Багдад!» — воскликнул поэт Анвари.

Это был старый вавилонский город, расположенный недалеко от древнего Вавилона; в 1848 году под Тигром здесь были найдены кирпичи с именем Навуходоносора. Он процветал при сасанидских царях, а после мусульманского завоевания стал местом расположения нескольких христианских монастырей, в основном несторианских. От этих монахов, как нам рассказывают, халиф аль-Мансур узнал, что летом здесь прохладно и нет комаров, которые донимали Куфу и Басру. Возможно, халиф счел целесообразным отдалить себя от этих непокорных городов, уже набиравших силу революционного пролетариата; несомненно, он видел стратегическое преимущество в том, что его резиденция находится в глубине страны и в то же время связана по воде, через Тигр и крупные каналы, со всеми городами на этих двух реках, а затем через Персидский залив со всеми портами мира. Поэтому в 762 году он перенес свою резиденцию из Хашимии, а правительственные учреждения из Куфы в Багдад, обнес это место трехкратной круговой стеной и рвом, изменил официальное название города с Багдада («Дар Божий») на Мединат-аль-Салам («Город мира») и нанял 100 000 человек, чтобы за четыре года построить большие кирпичные дворцы для себя, своих родственников и правительственных учреждений. В центре этого «Круглого города аль-Мансура» возвышался дворец халифа, называемый «Золотыми воротами» за его позолоченный вход или «Зеленым куполом» за его сверкающий купол. За пределами стен, прямо на западном берегу Тигра, аль-Мансур построил летнюю резиденцию — «Дворец вечности»; здесь большую часть своих лет прожил Гарун аль-Рашид. Из окон этих дворцов можно было увидеть сотню судов, разгружавших на причалах товары со всей земли.

В 768 году, чтобы обеспечить своему сыну аль-Махди независимые покои, аль-Мансур построил дворец и мечеть на восточной, или персидской, стороне реки. Вокруг этих зданий вырос пригород, Русафа, соединенный с Круглым городом двумя мостами, опирающимися на лодки. Поскольку большинство халифов после Харуна обосновались в этом пригороде, он вскоре превзошел по размерам и богатству город Мансура; после Харуна «Багдад» стал означать Русафу. От царских центров по обе стороны Тигра узкие кривые улочки, рассчитанные на то, чтобы укрыться от солнца, вели через пропасти шумных лавок к жилым кварталам зажиточных людей. Каждое ремесло имело свою улицу или рынок — парфюмеры, плетущие корзины, тянущие проволоку (в прямом смысле слова), менялы, ткачи шелка, книготорговцы….. Над магазинами и за ними располагались дома жителей. Почти все жилища, кроме богатых, были из необожженного кирпича, сделанного на всю жизнь, но не надолго. У нас нет достоверных статистических данных о численности населения; вероятно, она достигала 800 000 человек; некоторые власти оценивают ее в 2 000 000;90 В любом случае в десятом веке это был самый большой город в мире, за исключением, возможно, Константинополя. Здесь был многолюдный христианский квартал с церквями, монастырями и школами; несториане, монофизиты и ортодоксальные христиане имели здесь свои отдельные монастыри. Харун перестроил и расширил раннюю мечеть аль-Мансура, а аль-Мутадид перестроил и расширил мечеть Харуна. Несомненно, еще несколько сотен мечетей служили надеждам народа.

В то время как бедняки утешали жизнь раем, богачи искали рай на земле. В Багдаде или рядом с ним они возвели тысячу великолепных особняков, вилл, дворцов — простых снаружи, но «внутри ничего, кроме лазури и золота». Мы можем представить себе это домашнее великолепие по невероятному отрывку из «Абульфеды», который уверяет нас, что в царском дворце в Багдаде на полах было 22 000 ковров, а на стенах — 38 000 гобеленов, 12 500 из шелка.91 Резиденции халифа и его семьи, визиря и глав правительств занимали квадратную милю восточной части города. Джафар Бармакид положил начало аристократической миграции, построив на юго-востоке Багдада особняк, великолепие которого способствовало его смерти. Он пытался избежать ревности Харуна, подарив дворец Мамуну; Харун принял его для своего сына, но Джафар продолжал жить и резвиться в «Каср Джафари» до самого своего падения. Когда дворцы аль-Мансура и Гаруна начали разрушаться, на их место пришли новые. Аль-Мутадид потратил 400 000 динаров (1 900 000 долларов) на свой «Дворец Плеяд» (892 г.); о его размерах можно судить по 9000 лошадей, верблюдов и мулов, которые содержались в его конюшнях.92 Аль-Муктафи построил рядом с ним «Дворец короны» (902 г.), который вместе с садами занимал девять квадратных миль. Аль-Муктадир, в свою очередь, возвел «Зал дерева», названный так потому, что в его садовом пруду стояло дерево из серебра и золота; на серебряных листьях и ветвях сидели серебряные птицы, клювы которых издавали механические звуки. Султаны Бувайхиды превзошли всех, потратив на дворец Муиззия 13 000 000 дирхемов. Когда греческие послы были приняты аль-Муктадиром в 917 году, они были поражены двадцатью тремя дворцами халифа и его правительства, портиками с мраморными колоннами, количеством, размерами и красотой ковров и гобеленов, которые почти покрывали полы и стены, Тысячи конюхов в блестящих мундирах, золотые и серебряные седла и парчовые седельные попоны императорских лошадей, разнообразие прирученных и диких животных в просторных парках, а также королевские баржи, сами по себе являющиеся дворцами, которые курсировали по Тигру, ожидая прихоти халифа.

Среди этого великолепия высшие классы жили в роскоши, спорте, заботах и интригах. Они выходили на майдан или площадь, чтобы посмотреть скачки или игры в поло; пили драгоценное запретное вино и ели продукты, привезенные из самых дальних мест по самым высоким ценам; одевали себя и своих дам в роскошные и красочные одежды из шелка и золотой парчи; благоухали одеждой, волосами и бородой, вдыхали аромат горящей амбры или ладана, носили украшения на голове, ушах, шее, запястьях и женских лодыжках; «звон твоих браслетов, — пел поэт одной девице, — лишил меня разума».»93 Обычно женщины не допускались на мужские собрания; их место занимали поэты, музыканты и умники, которые, несомненно, пели или говорили о любви; а ивовые девушки-рабыни танцевали до тех пор, пока мужчины не становились их рабами. Более вежливые группы слушали поэтические чтения или декламацию Корана; некоторые создавали философские клубы, такие как «Братья чистоты». Около 790 года мы слышим о клубе из десяти членов: ортодоксального суннита, шиита, хариджита, манихея, эротического поэта, материалиста, христианина, иудея, сабеянина и зороастрийца; их встречи, как нам говорят, отличались взаимной терпимостью, хорошим настроением и вежливыми спорами.94 В целом мусульманское общество отличалось прекрасными манерами; от Кира до Ли Хунг Чанга Восток превосходил Запад в вежливости. Благородным аспектом багдадской жизни было то, что все дозволенные искусства и науки находили здесь благосклонное покровительство, что школы и колледжи были многочисленны, а в воздухе звучала поэзия.

О жизни простых людей нам мало что известно; мы можем лишь предположить, что они помогали поддерживать это величественное здание своими услугами и трудом. Пока богачи играли в литературу и искусство, науку и философию, простые люди слушали уличных певцов или играли на своих собственных лютнях и пели свои собственные песни. Время от времени свадебная процессия избавляла улицы от шума и запаха, а в праздничные дни люди ходили друг к другу в гости, обменивались подарками с тщательным расчетом и ели с большим удовольствием, чем те, кто пирует с золотых тарелок. Даже бедняк радовался величию халифа и великолепию мечети; он делил несколько дирхемов из тех динаров, что поступали в Багдад; он вел себя с гордостью и достоинством столицы; в тайне сердца он причислял себя к правителям мира.

Если верить преданиям, Мухаммед, в отличие от большинства религиозных реформаторов, восхищался и поощрял стремление к знаниям: «Тот, кто покидает свой дом в поисках знаний, идет по пути Бога… и чернила ученого святее крови мученика»;1 Но эти традиции имеют оттенок педагогического нарциссизма. В любом случае, соприкосновение арабов с греческой культурой в Сирии пробудило в них стремление к подражанию, и вскоре ученый, как и поэт, стал почитаться в исламе.

Обучение начиналось, как только ребенок начинал говорить; его сразу же учили говорить: «Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и я свидетельствую, что Мухаммед — Его пророк». В возрасте шести лет некоторые дети рабов, некоторые девочки и почти все мальчики, за исключением богатых (у которых были частные наставники), поступали в начальную школу, обычно в мечети, иногда возле общественного фонтана под открытым небом. Плата за обучение обычно была бесплатной или настолько низкой, что была общедоступной; учитель получал от родителей около двух центов на ученика в неделю;2 остальные расходы брали на себя филантропы. Программа обучения была проста: необходимые молитвы мусульманского богослужения, чтение, достаточное для расшифровки Корана, а для остальных — сам Коран как богословие, история, этика и закон. Письменность и арифметику оставили для высшего образования, возможно, потому, что письмо на Востоке было искусством, требующим специального обучения; кроме того, говорили мусульмане, для тех, кто настаивал на письме, найдутся писцы.3 Каждый день часть Корана заучивалась наизусть и произносилась вслух; перед каждым учеником ставилась цель выучить всю книгу наизусть. Тот, кто добивался успеха, назывался хафизом, «знатоком», и его публично чествовали. Тот, кто также научился писать, стрелять из лука и плавать, назывался аль-камиль, «совершенный». Методом обучения была память, дисциплиной — розга; обычным наказанием было битье пальмовой палкой по подошвам ног. Харун сказал воспитателю своего сына Амина: «Не будь строг до такой степени, чтобы подавить его способности, и не будь снисходителен до того, чтобы… приучить его к безделью. Выпрямляй его, насколько можешь, с помощью доброты и мягкости, но не прибегай к силе и строгости, если он не реагирует».4

Начальное образование было направлено на формирование характера, среднее — на передачу знаний. Сидя на корточках у столба или стены мечети, ученые преподавали толкование Корана, хадисы, теологию и право. В неизвестный момент многие из этих неформальных средних школ были переведены под государственное регулирование и субсидирование в качестве медресе или колледжей. К базовому богословскому курсу добавились грамматика, филология, риторика, литература, логика, математика и астрономия. Особое внимание уделялось грамматике, поскольку арабский считался самым совершенным из всех языков, а правильное его использование — главным признаком джентльмена. Обучение в этих колледжах было бесплатным, а в некоторых случаях правительство или филантропы оплачивали как зарплату профессоров, так и расходы студентов.5 Учитель имел большее значение, чем текст, за исключением Корана; мальчики изучали людей, а не книги, и студенты отправлялись из одного конца мусульманского мира в другой, чтобы познакомиться с умом знаменитого учителя. Каждый ученый, желавший добиться высокого положения у себя на родине, должен был слушать мастеров-ученых из Мекки, Багдада, Дамаска и Каира. Этот международный обмен письмами облегчался тем, что во всем исламе — при всем разнообразии народов — языком обучения и литературы был арабский; латынь не имела более широкого распространения. Приезжий в мусульманский город считал само собой разумеющимся, что почти в любое время суток он может послушать лекцию в главной мечети. Во многих случаях странствующий ученый получал не только бесплатное обучение в медресе, но и, на некоторое время, бесплатное жилье и еду.6 Степени не присваивались; ученик стремился получить свидетельство об одобрении от отдельного учителя. Последней наградой было приобретение адаба — манер и вкусов, словесного остроумия и изящества, легко переносимых знаний, присущих джентльмену.

Когда мусульмане захватили Самарканд (712 г.), они научились у китайцев технике отбивания льна и других волокнистых растений в кашицу и сушки кашицы в виде тонких листов. Появившись на Ближнем Востоке в качестве заменителя пергамента и кожи в то время, когда папирус еще не был забыт, этот продукт получил название папирос-бумага. Первая фабрика по производству бумаги в исламе была открыта в Багдаде в 794 году аль-Фадлом, сыном визиря Харуна. Это ремесло было завезено арабами на Сицилию и в Испанию, а затем перешло в Италию и Францию. Мы находим бумагу в Китае уже в 105 году н. э., в Мекке — в 707 году, в Египте — в 800 году, в Испании — в 950 году, в Константинополе — в 1100 году, на Сицилии — в 1102 году, в Италии — в 1154 году, в Германии — в 1228 году, в Англии — в 1309 году.7 Это изобретение облегчало изготовление книг везде, куда бы оно ни пришло. Якби рассказывает, что в его время (891 г.) в Багдаде было более сотни книготорговцев. Их магазины были также центрами копирования, каллиграфии и литературных собраний. Многие студенты зарабатывали на жизнь, копируя манускрипты и продавая копии книготорговцам. В десятом веке мы слышим об охотниках за автографами и о коллекционерах книг, которые платили большие суммы за редкие рукописи.8 Авторы ничего не получали от продажи своих книг; они зависели от менее спекулятивного способа существования или от покровительства князей или богатых людей. Литература писалась, а искусство создавалось в исламе, чтобы удовлетворить вкус денежной или кровной аристократии.

В большинстве мечетей имелись библиотеки, а в некоторых городах — публичные библиотеки, отличавшиеся значительным содержанием и широкой доступностью. Примерно в 950 городах Мосула была библиотека, созданная на средства частных благотворителей, где студенты получали не только книги, но и бумагу. Для перечисления томов публичной библиотеки в Райе требовалось десять больших каталогов. Библиотека Басры выдавала стипендии ученым, работавшим в ней. Географ Якут провел три года в библиотеках Мерва и Хорезма, собирая данные для своего географического словаря. Когда Багдад был разрушен монголами, в нем было тридцать шесть публичных библиотек.9 Частные библиотеки были бесчисленны; среди богатых людей было модно иметь обширную коллекцию книг. Один врач отказался от приглашения султана Бохары поселиться при его дворе, сославшись на то, что ему понадобится 400 верблюдов для перевозки своей библиотеки.10 Аль-Вакиди, умирая, оставил 600 ящиков с книгами, причем каждый ящик был настолько тяжелым, что для его переноски требовалось два человека;11 «Принцы, подобные Сахибу ибн Аббасу в X веке, могли владеть таким количеством книг, какое в то время можно было найти во всех библиотеках Европы вместе взятых».12 Нигде в восьмом, девятом, десятом и одиннадцатом веках нашей эры не было такого повального увлечения книгами, разве что в Китае времен Мин Хуана. Ислам достиг тогда вершины своей культурной жизни. В тысяче мечетей от Кордовы до Самарканда ученые были многочисленны, как столбы, и заставляли монастыри трепетать от своего красноречия; дороги королевства были потревожены бесчисленными географами, историками и теологами, ищущими знаний и мудрости; дворы сотни принцев звучали поэзией и философскими дебатами; ни один человек не смел быть миллионером, не поддерживая литературу или искусство. Старые культуры завоеванных народов были с готовностью восприняты быстро соображающими арабами, а завоеватели проявили такую терпимость, что среди поэтов, ученых и философов, сделавших арабский язык самым образованным и литературным языком в мире, лишь небольшое меньшинство было арабской крови.

Ученые ислама этого периода укрепили основы выдающейся литературы своими трудами в области грамматики, придавшей арабскому языку логику и нормы; словарями, собравшими словесное богатство языка в точность и порядок; антологиями, энциклопедиями и эпитомами, сохранившими многое, что в противном случае было бы утрачено; а также работой в области текстовой, литературной и исторической критики. Мы с благодарностью опускаем их имена и приветствуем их достижения.

Среди ученых нам больше всего запомнились историки, ведь именно им мы обязаны знанием о цивилизации, которая без них была бы нам так же неизвестна, как фараоновский Египет до Шампольона. Мухаммад ибн Исхак (ум. в 767 г.) написал классическую «Жизнь Мухаммеда»; в редакции и расширении Ибн Хишама (763 г.) она является, если не считать Корана, самым древним значительным арабским прозаическим произведением, дошедшим до нас. Любознательные и неутомимые ученые составляли биографические словари святых, или философов, или визирей, или юристов, или врачей, или каллиграфов, или мандаринов, или влюбленных, или ученых. Ибн Кутайба (828-89 гг.) был одним из многих мусульман, пытавшихся написать историю мира; в отличие от большинства историков, ему хватило смелости представить свою религию в той скромной перспективе, которую должен иметь каждый народ или вера в безмерном времени. В 987 году Мухаммад ан-Надим составил «Указатель наук» («Фихрист аль-'улум») — библиографию всех книг на арабском языке, оригинальных или переведенных, по любой отрасли знаний, с биографическим и критическим описанием каждого автора, включая перечень его достоинств и пороков; мы можем оценить богатство мусульманской литературы его времени, отметив, что ни один из тысячи названных им томов не существует сегодня.13

Ливий об исламе14 Абу Джафар Мухаммад ат-Табари (838–923). Как и многие мусульманские писатели, он был персом, родившимся в Табаристане, к югу от Каспийского моря. После нескольких лет, проведенных в качестве бедного странствующего ученого в Аравии, Сирии и Египте, он обосновался в Багдаде в качестве юриста. В течение сорока лет он посвятил себя составлению огромной вселенской хроники «Анналы апостолов и царей» (Китаб ахбар ар-Русул валь-Мулук) — от сотворения мира до 913 года. То, что сохранилось, заполняет пятнадцать больших томов; нам говорят, что оригинал был в десять раз длиннее. Подобно Боссюэ, ат-Табари видел в каждом событии руку Бога и наполнил первые главы благочестивой чепухой: Бог «создал людей, чтобы испытать их»;15 Бог опустил на землю дом, построенный из рубинов, для обитания Адама, но когда Адам согрешил, Бог снова зачерпнул его.16 Ат-Табари следовал Библии в изложении истории евреев; принял рождение Христа от Девы Марии (Мария зачала Иисуса, потому что Гавриил дунул ей в рукав),17 и завершил первую часть вознесением Иисуса на небо. Вторая часть — гораздо более достойное выступление, в ней дается трезвая, временами яркая история Сасанидской Персии. Метод хронологический, описывающий события год за годом, и обычно традиционный — прослеживание повествования через одну или несколько цепочек хадисов до очевидца или современника происшествия. Достоинством этого метода является тщательное указание источников; но поскольку ат-Табари не предпринимает никаких попыток согласовать разнообразные традиции в единое и последовательное повествование, его история остается скорее горой промышленности, чем произведением искусства.

Аль-Масуди, величайший преемник ат-Табари, считал его величайшим предшественником аль-Масуди. Абу-ль-Хасан Али аль-Масуди, араб из Багдада, путешествовал по Сирии, Палестине, Аравии, Занзибару, Персии, Средней Азии, Индии и Цейлону; он утверждает, что даже достиг Китайского моря. Он собрал свои сведения в тридцатитомную энциклопедию, оказавшуюся слишком длинной даже для просторных ученых ислама; он опубликовал компендиум, также гигантский; наконец (947 г.) — возможно, понимая, что у его читателей меньше времени на чтение, чем у него на написание, — он привел свой труд к той форме, в которой он сохранился, и дал ему причудливое название «Луга золота и копи драгоценных камней». Аль-Масуди всесторонне изучил географию, биологию, историю, обычаи, религию, науку, философию и литературу всех стран от Китая до Франции; он был Плинием и Геродотом мусульманского мира. Он не сжимал свой материал до занудства, а писал порой с гениальной неторопливостью, не избегая время от времени забавных историй. Он был несколько скептичен в вопросах религии, но никогда не навязывал своих сомнений аудитории. В последний год своей жизни, в, он обобщил свои взгляды на науку, историю и философию в «Книге сведений», в которой предложил эволюцию «от минерала к растению, от растения к животному и от животного к человеку».18 Возможно, эти взгляды привлекли его к консерваторам Багдада; он был вынужден, по его словам, «покинуть город, где я родился и вырос». Он переехал в Каир, но оплакивал разлуку. «Таков характер нашего времени, — писал он, — разделять и рассеивать всех….. Бог делает нацию процветающей благодаря любви к очагу; привязанность к месту своего рождения — признак нравственной чистоты; неприятие разлуки с родовым очагом и домом — знак благородного рода».19 Он умер в Каире в 956 году, после десяти лет изгнания.

В своих лучших проявлениях эти историки превосходят всех по масштабам своего предприятия и интересам; они правильно сочетают географию и историю, и ничто человеческое им не чуждо; они намного превосходят современных историков христианства. Тем не менее они слишком затягивают себя политикой, войной и многословной риторикой; они редко ищут экономические, социальные и психологические причины событий; нам не хватает в их огромных томах чувства упорядоченного синтеза, и мы находим лишь сплетение несогласованных частей — наций, эпизодов и личностей. Они редко прибегают к добросовестному изучению источников и слишком благочестиво полагаются на цепочки традиций, в которых каждое звено — это возможная ошибка или обман; в результате их повествования иногда превращаются в детские сказки о знамениях, чудесах и мифах. Как многие христианские историки (за исключением Гиббона) могут писать средневековые истории, в которых вся исламская цивилизация является кратким придатком к крестовым походам, так и многие мусульманские историки сводят мировую историю до ислама к прекрасной подготовке к Мухаммеду. Но как западный ум может справедливо судить о восточном? Красота арабского языка блекнет в переводе, как цветок, оторванный от корней; а темы, заполняющие страницы мусульманских историков, увлекательные для их соотечественников, кажутся засушливыми и далекими от естественных интересов читателей-западников, не понимающих, как экономическая взаимозависимость народов зловеще требует взаимного изучения и понимания Востока и Запада.

В те бурные века исламской жизни мусульмане стремились к такому пониманию. Халифы осознавали отсталость арабов в науке и философии, а также богатство греческой культуры, сохранившееся в Сирии. Омейяды мудро оставили христианские, сабейские или персидские колледжи в Александрии, Бейруте, Антиохии, Харране, Нисибисе и Джунд-и-Шапуре, и в этих школах сохранялись классики греческой науки и философии, часто в сирийских переводах. Мусульмане, изучавшие сирийский или греческий, были заинтригованы этими трактатами, и вскоре несторианские христиане или евреи сделали переводы на арабский. Принцы Омейядов и Аббасидов стимулировали эти плодотворные заимствования. Аль-Мансур, аль-Мамун и аль-Мутаваккиль отправляли гонцов в Константинополь и другие эллинистические города — иногда к своим традиционным врагам, греческим императорам — с просьбой прислать греческие книги, особенно по медицине или математике; таким образом «Элементы» Евклида попали в ислам. В 830 году аль-Мамун основал в Багдаде «Дом мудрости» (Байт аль-Хикма) стоимостью 200 000 динаров (950 000 долларов) как научную академию, обсерваторию и публичную библиотеку; здесь же он разместил корпус переводчиков и платил им из государственной казны. О работе этого учреждения вспоминал Ибн Халдун,20 Ислам был обязан тем ярким пробуждением, которое по причинам — расширению торговли и новому открытию Греции — и результатам — расцвету науки, литературы и искусства — напоминало итальянское Возрождение.

С 750 по 900 год продолжался этот оплодотворяющий процесс переводов с сирийского, греческого, пехлеви и санскрита. Во главе переводчиков Дома Мудрости стоял несторианский врач Хунаин ибн Исхак (809-73), то есть Иоанн, сын Исаака. По его собственным словам, он перевел сто трактатов Галена и галенской школы на сирийский язык и тридцать девять — на арабский; благодаря его переводам некоторые важные работы Галена избежали уничтожения. Кроме того, Хунаин перевел «Категории», «Физику» и «Магна Моралия» Аристотеля, «Республику», «Тимей» и «Законы» Платона, афоризмы Гиппократа, «Медицинскую материю» Диоскорида, «Квадрипартитум» Птолемея и Ветхий Завет с греческой Септуагинты. Аль-Мамун поставил под угрозу казну, выплатив Хунайну золотом вес переведенных им книг. Аль-Мутаваккиль назначил его придворным врачом, но посадил в тюрьму на год, когда Хунаин, несмотря на угрозу смерти, отказался приготовить яд для врага. Его сын Исхак ибн Хунайн помогал ему с переводами и сам перевел на арабский язык «Метафизику», «О душе», «О порождении и разложении животных» Аристотеля и комментарии Александра Афродисийского — труд, которому суждено было оказать огромное влияние на мусульманскую философию.

К 850 году было переведено большинство классических греческих текстов по математике, астрономии и медицине. Именно благодаря арабской версии получил свое название «Альмагест» Птолемея, и только арабские версии сохранили V–VII книги «Коники» Аполлония Пергского, «Механику» Героя Александрийского и «Пневматику» Филона Византийского. Как ни странно, магометане, столь пристрастные к поэзии и истории, игнорировали греческую поэзию, драматургию и историографию; здесь ислам принял первенство Персии, а не Греции. К несчастью ислама и человечества, Платон и даже Аристотель попали в мусульманскую среду в основном в неоплатонической форме: Платон в интерпретации Порфирия, а Аристотель, обесцвеченный апокрифической «Теологией Аристотеля», написанной неоплатоником пятого или шестого века и переведенной на арабский язык как подлинный продукт Стагирита. Труды Платона и Аристотеля были переведены почти полностью, хотя и со многими неточностями; но поскольку мусульманские ученые стремились примирить греческую философию с Кораном, они охотнее прибегали к неоплатонистским интерпретациям этих книг, чем к самим оригиналам. Настоящий Аристотель дошел до ислама только в его логике и науке.

Преемственность науки и философии от Египта, Индии и Вавилонии через Грецию и Византию к восточному и испанскому исламу, а затем к Северной Европе и Америке — одна из самых ярких нитей в мотке истории. Греческая наука, хотя и давно ослабленная мракобесием, неправильным управлением и бедностью, все еще была жива в Сирии, когда пришли мусульмане; во время самого завоевания Северус Себохт, аббат Кен-несре на верхнем Евфрате, писал греческие трактаты по астрономии и впервые упомянул индусские цифры за пределами Индии (662 г.). Арабское научное наследие было в подавляющем большинстве греческим, но индуистское влияние стояло на втором месте. В 773 году по приказу аль-Мансура были сделаны переводы Сиддханты — индийских астрономических трактатов, датируемых 425 годом до н. э.; возможно, именно через эти версии «арабские» цифры и ноль попали из Индии в ислам.21 В 813 году аль-Хорезми использовал индусские цифры в своих астрономических таблицах; около 825 года он выпустил трактат, известный в латинской форме как Algoritmi de numero Indorum — «Аль-Хорезми о цифрах индийцев»; со временем под алгоритмом или алгоризмом стали понимать любую арифметическую систему, основанную на десятичной системе счисления. В 976 году Мухаммад ибн Ахмад в «Ключах наук» заметил, что если при вычислениях ни одна цифра не появляется на месте десятков, то следует использовать маленький кружок «для сохранения рядов».22 Этот круг мусульмане называли sifr, «пустой», откуда и наш шифр; латинские ученые превратили sifr в zephyrum, который итальянцы сократили до нуля.

Алгебра, которую мы находим у грека Диофанта в третьем веке, обязана своим названием арабам, которые широко развили эту детективную науку. Великой фигурой здесь — возможно, величайшей в средневековой математике — был Мухаммад ибн Муса (780–850), прозванный аль-Хорезми по имени его родного города Хорезм (ныне Хива), расположенного к востоку от Каспийского моря. Аль-Хорезми внес значительный вклад в развитие пяти наук: он писал об индусских цифрах; составил астрономические таблицы, которые, будучи пересмотренными в мусульманской Испании, в течение столетий были стандартом для астрономов от Кордовы до Чангана; сформулировал самые старые из известных тригонометрических таблиц; в сотрудничестве с шестьюдесятью девятью другими учеными составил для аль-Мамуна географическую энциклопедию; а в своем «Вычислении интегралов и уравнений» дал аналитические и геометрические решения квадратичных уравнений. Этот труд, ныне утраченный в арабском варианте, был переведен Герардом Кремонским в XII веке, использовался в качестве основного текста в европейских университетах до XVI века и ввел на Западе слово «алгебра» (аль-джабр — «восстановление», «завершение»). Табит ибн Курра (826–901), помимо важных переводов, достиг славы в астрономии и медицине и стал величайшим из мусульманских геометров. Абу Абдаллах аль-Баттани (850–929), сабаец из Ракки, известный в Европе как Альбатегнус, продвинул тригонометрию далеко за пределы ее истоков у Гиппарха и Птолемея, заменив треугольные решения четырехугольными у Птолемея, а синус — хордой у Гиппарха; он сформулировал тригонометрические соотношения по сути так, как мы используем их сегодня.

Халиф аль-Мамун нанял штат астрономов для проведения наблюдений и записей, проверки выводов Птолемея и изучения пятен на Солнце. Принимая как данность шарообразность Земли, они измерили земной градус, одновременно определяя положение солнца из Пальмиры и с равнины Синджара; их измерения дали миль — на полмили больше, чем наши современные расчеты; на основании полученных результатов они определили, что окружность Земли равна примерно 20 000 миль. Эти астрономы исходили из совершенно научных принципов: они не принимали за истину ничего, что не было бы подтверждено опытом или экспериментом. Один из них, Абу-л-Фаргани из Трансоксианы, написал (ок. 860 г.) астрономический текст, который оставался авторитетным в Европе и Западной Азии в течение 700 лет. Еще более известным был аль-Баттани; его астрономические наблюдения, продолжавшиеся сорок один год, отличались широтой и точностью; он определил многие астрономические коэффициенты с удивительным приближением к современным расчетам — прецессию равноденствий в 54,5″ в год и наклон эклиптики в 23° 55″.23 Работая под покровительством первых бувайхидских правителей Багдада, Абу-л-Вафа (по спорному мнению Садильо) открыл третью лунную вариацию за 600 лет до Тихо Браге.24 Для мусульманских астрономов были построены дорогостоящие инструменты: не только астролябии и армиллярные сферы, известные грекам, но и квадранты с радиусом в тридцать футов, и секстанты с радиусом в восемьдесят. Астролябия, значительно усовершенствованная мусульманами, попала в Европу в десятом веке и широко использовалась мореплавателями до семнадцатого. Арабы разрабатывали и конструировали ее с эстетическим пристрастием, превращая одновременно в научный инструмент и произведение искусства.

Еще важнее, чем составление карт неба, было составление карт земли, ведь ислам жил земледелием и торговлей. Сулейман аль-Таджир — то есть купец — около 840 года отправился со своими товарами на Дальний Восток; анонимный автор (851 г.) написал рассказ о путешествии Сулеймана; этот древнейший арабский рассказ о Китае на 425 лет раньше «Путешествий Марко Поло». В том же веке Ибн Хордадхбех написал описание Индии, Цейлона, Ост-Индии и Китая, по-видимому, на основе непосредственного наблюдения; Ибн Хаукаль описал Индию и Африку. Ахмад аль-Якуби из Армении и Хурасана в 891 году написал «Книгу стран», в которой достоверно описал исламские провинции и города, а также многие иностранные государства. Мухаммад аль-Мукаддаси посетил все земли ислама, кроме Испании, пережил бесчисленные превратности и в 985 году написал «Описание мусульманской империи» — величайший труд арабской географии до «Индии» аль-Бируни.

Абу аль-Райхан Мухаммад ибн Ахмад аль-Бируни (973-1048) — это мусульманский ученый в его лучшем проявлении. Философ, историк, путешественник, географ, лингвист, математик, астроном, поэт и физик — и во всех этих областях он проделал большую и оригинальную работу — он был по меньшей мере Лейбницем,25 почти Леонардо, ислама. Родившись как аль-Хорезми вблизи современной Хивы, он вновь обозначил лидерство Закаспийского региона в этом кульминационном веке средневековой науки. Князья Хорезма и Табаристана, признав его таланты, предоставили ему место при своих дворах. Услышав о множестве поэтов и философов в Хорезме, Махмуд Газнийский попросил его князя прислать ему аль-Бируни, Ибн Сину и других ученых; князь счел себя обязанным выполнить просьбу (1018 г.), и аль-Бируни отправился жить в почете и ученом мире с воинственным насильником Индии. Возможно, именно в поезде Махмуда аль-Бируни попал в Индию; во всяком случае, он пробыл там несколько лет, изучил язык и древности страны. Вернувшись ко двору Махмуда, он стал любимцем этого неисчислимого деспота. Один посетитель из Северной Азии оскорбил царя, рассказав о некой местности, которую он якобы видел, где в течение многих месяцев солнце никогда не заходило; Махмуд уже собирался заключить его в тюрьму за шутки с царской властью, когда аль-Бируни объяснил это явление к удовлетворению царя и большому облегчению посетителя.26 Сын Махмуда Масуд, сам ученый-любитель, осыпал аль-Бируни подарками и деньгами, который часто возвращал их в казну, поскольку они намного превышали его потребности.

Его первой крупной работой (ок. 1000 г.) стал высокотехничный трактат «Вести о прошлом» (Athar-ul-Baqiya), посвященный календарям и религиозным праздникам персов, сирийцев, греков, иудеев, христиан, сабеян, зороастрийцев и арабов. Это необычайно беспристрастное исследование, начисто лишенное религиозной вражды. Как мусульманин аль-Бируни склонялся к секте шиитов, с ненавязчивой тенденцией к агностицизму. Однако он сохранил определенный персидский патриотизм и осуждал арабов за разрушение высокой цивилизации сасанидского режима.27 В остальном его позиция была позицией объективного ученого, усердного в исследованиях, критичного в изучении традиций и текстов (включая Евангелия), точного и добросовестного в изложении, часто признающего свое невежество и обещающего продолжать свои поиски до тех пор, пока не выяснится истина. В предисловии к «Вестиям» он писал, подобно Фрэнсису Бэкону: «Мы должны очистить свой разум… от всех причин, которые ослепляют людей к истине, от старых обычаев, партийного духа, личного соперничества или страсти, стремления к влиянию». Пока его хозяин опустошал Индию, аль-Бируни провел много лет, изучая ее народы, языки, верования, культуры и касты. В 1030 году он опубликовал свой шедевр — «Историю Индии» (Тарих аль-Хинд). В самом начале он провел резкое различие между слухами и сообщениями очевидцев, а также классифицировал разновидности «лжецов», которые писали историю.28 Он уделил мало места политической истории Индии, но сорок две главы посвятил индуистской астрономии и одиннадцать — индуистской религии. Он был очарован «Бхагавад-гитой». Он видел сходство между мистицизмом веданты, суфиев, неопифагорейцев и неоплатоников; он сравнивал отрывки из индийских мыслителей с аналогичными отрывками из греческих философов и отдавал предпочтение грекам. «Индия, — писал он, — не произвела на свет ни одного Сократа; ни один логический метод не изгнал фантазию из науки».29 Тем не менее он перевел на арабский несколько санскритских научных трудов и, словно в уплату долга, перевел на санскрит «Элементы» Евклида и «Альмагест» Птолемея.

Его интерес распространялся почти на все науки. Он дал лучшее средневековое изложение индусских цифр. Он написал трактаты об астролябии, планисфере, армиллярной сфере и составил астрономические таблицы для султана Масуда. Он считал само собой разумеющимся, что Земля круглая, отмечал «притяжение всех вещей к центру Земли» и замечал, что астрономические данные можно объяснить как с помощью гипотезы о том, что Земля ежедневно вращается вокруг своей оси и ежегодно вокруг Солнца, так и с помощью обратной гипотезы.30 Он рассуждал о том, что долина Инда когда-то была дном моря.31 Он составил обширный лапидарий, описав большое количество камней и металлов с точки зрения природы, торговли и медицины. Он определил удельный вес восемнадцати драгоценных камней и сформулировал принцип, согласно которому удельный вес предмета соответствует объему вытесненной им воды.32 Он нашел способ вычисления без трудоемких сложений результата многократного удвоения числа, как в индуистской истории о квадратах шахматной доски и песчинках. Он внес вклад в геометрию решением теорем, которые впоследствии стали носить его имя. Он составил энциклопедию по астрономии, трактат по географии, а также «Очерк астрономии, астрологии и математики». Он объяснил действие природных источников и артезианских колодцев гидростатическим принципом сообщающихся сосудов.33 Он написал истории правления Махмуда, Субуктигина и Хорезма. Восточные историки называют его «шейхом» — как бы в значении «повелитель знающих». Его многогранная деятельность в одном поколении с Ибн Синой, Ибн аль-Хайтамом и Фирдоуси знаменует собой рубеж десятого и одиннадцатого веков как зенит исламской культуры и кульминацию средневековой мысли.34

Химия как наука была почти создана мусульманами; ведь в этой области, где греки (насколько мы знаем) ограничивались промышленным опытом и смутными гипотезами, сарацины ввели точные наблюдения, контролируемые эксперименты и тщательные записи. Они изобрели и назвали алембик (аль-анбик), провели химический анализ бесчисленных веществ, составили лапидарии, различали щелочи и кислоты, исследовали их сродство, изучили и изготовили сотни лекарств.* Алхимия, которую мусульмане унаследовали от Египта, внесла вклад в химию тысячей случайных открытий, и своим методом, который был самым научным из всех средневековых операций. Практически все мусульманские ученые верили, что все металлы в конечном итоге относятся к одному виду и поэтому могут быть трансмутированы один в другой. Целью алхимиков было превращение «неблагородных» металлов, таких как железо, медь, свинец или олово, в серебро или золото; «философский камень» был веществом — его искали, но так и не нашли, — которое при правильной обработке могло осуществить эту трансмутацию. Кровь, волосы, экскременты и другие материалы обрабатывались различными реагентами, подвергались прокаливанию, возгонке, воздействию солнечного света и огня, чтобы узнать, содержат ли они этот магический аль-иксир или эссенцию.36 Тот, кто обладал этим эликсиром, мог по своему желанию продлить свою жизнь. Самым знаменитым из алхимиков был Джабир ибн Хайян (702-65 гг.), известный в Европе как Гебир. Сын куфийского аптекаря, он практиковал как врач, но большую часть времени проводил с алембиком и тиглем. Сотня или более работ, приписываемых ему, были созданы неизвестными авторами, в основном в десятом веке; многие из этих анонимных работ были переведены на латынь и сильно стимулировали развитие европейской химии. После десятого века наука химия, как и другие науки, уступила место оккультизму и не поднимала голову в течение почти трехсот лет.

Остатки мусульманской биологии этого периода скудны. Абу Ханифа ад-Динавари (815-95 гг.) написал «Книгу растений», основанную на Диоскориде, но добавив многие растения в фармакологию. Магометанские ботаники знали, как получать новые плоды путем прививки; они соединяли розовый куст и миндальное дерево, чтобы получить редкие и прекрасные цветы.37 Отман Амр аль-Джахиз (ум. 869 г.) выдвинул теорию эволюции, подобную теории аль-Масуди: жизнь поднялась «от минерала к растению, от растения к животному, от животного к человеку».38 Поэт-мистик Джалал уд-дин принял эту теорию, добавив лишь, что если это было достигнуто в прошлом, то на следующем этапе люди станут ангелами и, наконец, Богом.39

Тем временем люди любили жизнь и в то же время ненавидели ее, и тратили огромные суммы, чтобы избежать смерти. Арабы пришли в Сирию, имея лишь примитивные медицинские знания и оборудование. По мере роста благосостояния в Сирии и Персии появились врачи более высокого уровня, либо они были привезены из Греции и Индии. Запрещенная их религией практика вивисекции, или вскрытия человеческих трупов, мусульманская анатомия должна была довольствоваться Галеном и изучением раненых. Арабская медицина была слаба в хирургии, сильна в лекарствах и терапии. К древней фармакопее сарацины добавили амбру, камфару, кассию, гвоздику, ртуть, сенну, мирру; ввели новые фармацевтические препараты — сирупы (арабский шараб), джулепы (голаб), розовую воду и т. д. Одной из главных особенностей итальянской торговли с Ближним Востоком был импорт арабских лекарств. Мусульмане создали первые аптекарские лавки и диспансеры, основали первую средневековую школу фармации и написали множество трактатов по фармакологии. Мусульманские врачи были горячими сторонниками бани, особенно при лихорадке.40 и в форме паровой бани. Их рекомендации по лечению оспы и кори вряд ли могут быть улучшены сегодня.41 Анестезия с помощью ингаляций практиковалась при некоторых хирургических операциях;42 гашиш и другие наркотики использовались для наведения глубокого сна.43 Мы знаем о тридцати четырех больницах, созданных в исламе в этот период,44 В Багдаде самая ранняя из известных нам больниц была открыта при Харуне аль-Рашиде, а пять других были открыты в X веке; в 918 году мы слышим о директоре больниц в Багдаде.45 Самым известным госпиталем в исламе был бимаристан, основанный в Дамаске в 706 году; в 978 году в нем работали двадцать четыре врача. Медицинское образование давалось главным образом в госпиталях. Ни один человек не мог легально заниматься врачебной практикой без сдачи экзамена и получения государственного диплома; аптекари, цирюльники и ортопеды также подлежали государственному регулированию и проверке. Врач-визирь Али ибн Иса организовал штат врачей, которые переезжали с места на место, чтобы ухаживать за больными (931 г.); некоторые врачи ежедневно посещали тюрьмы; особенно гуманным было обращение с умалишенными. Но общественная санитария в большинстве мест была развита слабо, и за четыре столетия сорок эпидемий опустошали то одну, то другую страну мусульманского Востока.

В 931 году в Багдаде насчитывалось 860 лицензированных врачей.46 Гонорары росли по мере приближения ко двору. Джибрил ибн Бахтиша, врач Харуна, аль-Мамуна и Бармакидов, скопил состояние в 88 800 000 дирхемов (7 104 000 долларов); нам рассказывают, что он получал 100 000 дирхемов за кровопускание халифу дважды в год и такую же сумму за то, что давал ему чистительное средство раз в полгода.47 Он успешно лечил истерический паралич у девушки-рабыни, притворяясь, что раздевает ее на публике. Начиная с Джибриля и далее в восточном исламе сменяется череда знаменитых врачей: Юханна ибн Масавайх (777–857), который изучал анатомию, препарируя обезьян; Хунайн ибн Исхак, переводчик, автор «Десяти трактатов о глазе» — старейшего систематического учебника по офтальмологии; Али ибн Иса, величайший из мусульманских окулистов, чье «Руководство для окулистов» использовалось в качестве учебника в Европе до XVIII века.

Выдающейся фигурой в этой гуманной династии врачевателей был Абу Бекр Мухаммад ар-Рази (844–926), известный в Европе как Разес. Как и большинство ведущих ученых и поэтов своего времени, он был персом, писавшим на арабском языке. Он родился в Райе близ Тегерана, изучал химию, алхимию и медицину в Багдаде и написал около 131 книги, половина из которых посвящена медицине, большинство из них утеряны. Его «Китаб аль-Хави» (Всеобъемлющая книга) в двадцати томах охватывает все отрасли медицины. Переведенная на латынь как Liber continens, она была, вероятно, самым уважаемым и часто используемым учебником по медицине в белом мире на протяжении нескольких столетий; она была одной из девяти книг, составлявших всю библиотеку медицинского факультета Парижского университета в 1395 году.48 Его «Трактат об оспе и кори» был шедевром непосредственного наблюдения и клинического анализа; это было первое точное исследование инфекционных заболеваний, первая попытка разграничить эти два недуга. О его влиянии и авторитете можно судить по сорока английским изданиям, напечатанным в период с 1498 по 1866 год. Самой известной работой аль-Рази стал десятитомный обзор медицины «Китаб аль-Мансури» («Книга для аль-Мансура»), посвященный принцу из Хурасана. Герард из Кремоны перевел его на латынь; девятый том этого перевода, Nonus Almansoris, был популярным текстом в Европе до XVI века. Аль-Рази ввел новые средства лечения, такие как ртутная мазь и использование кишок животных для наложения швов. Он пресек увлечение анализом мочи в эпоху, когда врачи были склонны диагностировать любое заболевание по анализу мочи, иногда не видя пациента. Некоторые из его более коротких работ демонстрируют доброжелательность: одна из них называлась «О том, что даже искусные врачи не могут вылечить все болезни»; другая — «Почему невежественные врачи, миряне и женщины добиваются большего успеха, чем ученые медики». Аль-Рази, по общему мнению, был величайшим из мусульманских врачей и величайшим клиницистом Средневековья.49 Он умер в бедности в возрасте восьмидесяти двух лет.

В школе медицины Парижского университета висят два портрета мусульманских врачей — «Разес» и «Авиценна». Ислам знал своего величайшего философа и самого знаменитого врача как Абу Али аль-Хусейна ибн Сину (980-1037). Его автобиография — одна из немногих в арабской литературе — показывает нам, какой подвижной могла быть в средневековые времена жизнь ученого или мудреца. Сын бохарского денежного менялы, Авиценна получил образование у частных наставников, которые придали суфийский мистический оттенок научному уму. «В десять лет, — пишет Ибн Халликан с обычной восточной гиперболой, — он в совершенстве знал Коран и общую литературу, получил определенные сведения по теологии, арифметике и алгебре».50 Он изучал медицину без учителя и, будучи еще молодым, начал лечить безвозмездно. В семнадцать лет он привел в чувство больного правителя Бохары Нуха ибн Мансура, стал придворным чиновником и проводил часы в объемистой султанской библиотеке. Распад державы Саманидов в конце X века заставил Авиценну перейти на службу к аль-Мамуну, принцу Хорезма. Когда Махмуд Газнийский послал за Авиценной, аль-Бируни и другими интеллектуальными светилами двора аль-Мамуна, Авиценна отказался ехать. Вместе с коллегой-ученым Масихи он бежал в пустыню. Там в пыльной буре Масихи погиб, а Авиценна после многих трудностей добрался до Гургана и поступил на службу ко двору Кабуса. Махмуд распространил по всей Персии изображение Авиценны и предложил награду за его поимку, но Кабус защитил его. Когда Кабус был убит, Авиценну позвали лечить эмира Хамадана; он так преуспел в этом, что его назначили визирем. Но войску не понравилось его правление, оно схватило его, разграбило его дом и предложило ему смерть. Он бежал, спрятался в комнатах аптекаря и в заточении начал писать книги, которые принесли ему славу. Когда он планировал тайный отъезд из Хамадана, его арестовал сын эмира, и он провел несколько месяцев в тюрьме, где продолжал писать. Он снова бежал, замаскировался под суфийского мистика и после приключений, слишком многочисленных для нашей статьи, нашел убежище и почести при дворе Ала ад-Даулы, бувайхидского эмира Исфахана. Вокруг него собирался круг ученых и философов, проводились научные конференции, на которых эмир любил председательствовать. Некоторые истории говорят о том, что философ наслаждался любовными утехами так же, как и ученостью; с другой стороны, мы получаем сообщения о том, что он день и ночь поглощен учебой, преподаванием и государственными делами; а Ибн Халликан приводит от него несколько нехитрых советов: «Принимайте пищу один раз в день….. Бережно храните семенную жидкость; это вода жизни, которую следует вливать в утробу».51 Он умер в возрасте пятидесяти семи лет во время путешествия в Хамадан, где и по сей день благочестивое почитание охраняет его могилу.

Среди этих превратностей он находил время, находясь на службе или в тюрьме, на персидском или арабском языках, чтобы написать сотню книг, охватывающих почти все области науки и философии. В довершение всего он сочинил прекрасные стихи, из которых сохранилось пятнадцать; одно из них вошло в «Рубайят» Омара Хайяма; другое, «Спуск души» (в тело из высшей сферы), до сих пор заучивают молодые студенты на мусульманском Востоке. Он перевел Евклида, провел астрономические наблюдения и изобрел инструмент, подобный нашему верньеру. Он провел оригинальные исследования движения, силы, вакуума, света, тепла и удельного веса. Его трактат о минералах был основным источником европейской геологии вплоть до XIII века. Его замечания об образовании гор — образец ясности:

Горы могут возникать по двум разным причинам. Либо они возникают в результате колебаний земной коры, как, например, при сильном землетрясении; либо они являются следствием действия воды, которая, прокладывая себе новый путь, денудировала долины. Пласты бывают разные: одни мягкие, другие твердые; ветры и воды разрушают первые, но оставляют нетронутыми другие. Потребовался бы длительный период времени, чтобы произошли все эти изменения… но то, что вода была главной причиной этих эффектов, доказывается существованием ископаемых останков водных животных на многих горах».52

Два гигантских произведения содержат учение Авиценны: Китаб аш-Шифа, или Книга исцеления (души), восемнадцатитомная энциклопедия математики, физики, метафизики, теологии, экономики, политики и музыки; и Канун-фи-л-Тибб, или Канон медицины, гигантский обзор физиологии, гигиены, терапии и фармакологии, с различными экскурсами в философию. Канун хорошо организован, в нем есть моменты красноречия, но его схоластическая страсть к классификации и различиям становится единственной болезнью, от которой у автора нет рецепта. Он начинает с обескураживающего наставления: «Каждый последователь моего учения, желающий использовать его пользой, должен выучить наизусть большую часть этой работы «52, которая содержит миллион слов. Он представляет медицину как искусство устранения препятствий для нормального функционирования природы. Сначала он рассматривает основные болезни — их симптомы, диагностику и лечение; есть главы об общей и индивидуальной профилактике и гигиене, а также о лечении с помощью клизм, кровопускания, прижигания, ванн и массажа. Он рекомендует глубоко дышать, даже иногда кричать, чтобы развивать легкие, грудную клетку и язычок. Во второй книге обобщены греческие и арабские знания о лекарственных растениях. Книга III, посвященная специальной патологии, содержит прекрасные рассуждения о плеврите, эмпиеме, кишечных расстройствах, половых болезнях, извращениях и нервных недугах, включая любовь. В книге IV обсуждаются лихорадки, хирургия и косметика, уход за волосами и кожей. Книга V — «Медицинская материя» — содержит подробные указания по приготовлению 760 лекарств. Канун, переведенный на латынь в двенадцатом веке, оттеснил аль-Рази и даже Галена от главного текста в европейских медицинских школах; он занимал место обязательного чтения в университетах Монпелье и Лувена до середины семнадцатого века.

Авиценна был величайшим писателем по медицине, аль-Рази — величайшим врачом, аль-Бируни — величайшим географом, аль-Хайтам — величайшим оптиком, Джабир — вероятно, величайшим химиком Средневековья; эти пять имен, столь мало известные в современном христианстве, являются одним из показателей нашего провинциализма в рассмотрении средневековой истории. Арабская, как и вся средневековая наука, часто была осквернена оккультизмом; за исключением оптики, она преуспела скорее в синтезе накопленных результатов, чем в оригинальных находках или систематических исследованиях; в то же время, пусть и с трудом, она развила в алхимии тот экспериментальный метод, который является величайшей гордостью и инструментом современного ума. Когда через пятьсот лет после Джабира Роджер Бэкон провозгласил этот метод в Европе, он был обязан своим просвещением испанским маврам, чей свет пришел с мусульманского Востока.

В философии, как и в науке, ислам заимствовал у христианской Сирии наследие языческой Греции и вернул его через мусульманскую Испанию в христианскую Европу. Многие влияния, конечно, слились воедино, чтобы породить интеллектуальное восстание мутазилитов и философию аль-Кинди, аль-Фараби, Авиценны и Аверроэса. Индуистские спекуляции пришли через Газни и Персию; зороастрийская и иудейская эсхатология сыграли незначительную роль; а христианские еретики будоражили воздух Ближнего Востока спорами об атрибутах Бога, природе Христа и Логоса, предопределении и свободе воли, откровении и разуме. Но дрожжами, вызвавшими брожение мысли в мусульманской Азии — как и в Италии эпохи Возрождения, — стало новое открытие Греции. Здесь, в несовершенных переводах апокрифических текстов, открылся новый мир, в котором люди бесстрашно рассуждали обо всем, не сдерживаемые священными писаниями, и представляли себе космос не как божественный каприз и неисчислимое чудо, а как величественный и вездесущий закон. Греческая логика, в полной мере переданная через «Органон» Аристотеля, словно опьянила мусульман, теперь одаренных досугом для размышлений; здесь были термины и инструменты, необходимые для мысли; теперь в течение трех веков ислам играл в новую игру логики, опьяненный, как афинская молодежь времен Платона, «дорогим наслаждением» философии. Вскоре все здание магометанской догмы начало дрожать и трещать, как греческая ортодоксия таяла под красноречием софистов, как христианская ортодоксия дрожала и вяла под ударами энциклопедистов и кнутом вольтеровского остроумия.

То, что можно назвать мусульманским просвещением, зародилось в странном споре. Был ли Коран вечным или сотворенным? Учение Филона о Логосе как вневременной Премудрости Божьей; отождествление Христа с Логосом, Божественным Словом или Разумом, который «в начале… был Бог» и «без которого не было ничего сотворенного, что было»;53 гностическое и неоплатоническое олицетворение Божественной Премудрости как агента творения; иудейская вера в вечность Торы — все это породило в ортодоксальном исламе соответствующее представление о том, что Коран всегда существовал в сознании Аллаха, и только его откровение Мухаммеду было событием во времени. Первым проявлением философии в исламе (ок. 757 г.) стало возникновение школы «мутазилитов», то есть отступников, которые отрицали вечность Корана. Они заявляли о своем уважении к священной книге ислама, но утверждали, что там, где она или хадисы противоречат разуму, Коран или традиции должны толковаться аллегорически; и они дали название «калам» или «логика» этой попытке примирить разум и веру. Им казалось абсурдным воспринимать буквально те места Корана, которые приписывают Аллаху руки и ноги, гнев и ненависть; такой поэтический антропоморфизм, как бы он ни соответствовал моральным и политическим целям Мухаммеда в то время, вряд ли мог быть принят образованным интеллектом. Человеческий разум никогда не мог знать, какова реальная природа или атрибуты Бога; он мог лишь согласиться с верой в утверждение духовной силы как основы всей реальности. Кроме того, мутазилитам казалось губительным для человеческой нравственности и предприимчивости верить, как это делала ортодоксия, в полное предопределение всех событий Богом и произвольное избрание от вечности спасенных и проклятых.

В сотне вариаций на эти темы мутазилитские доктрины быстро распространились во времена правления аль-Мансура, Харуна аль-Рашида и аль-Мамуна. Сначала в частной жизни ученых и неверных, затем на званых вечерах халифов, наконец, в лекционных кругах колледжей и мечетей, новый рационализм обрел голос и даже, местами, превосходство. Аль-Мамун был очарован этим зарождающимся полетом разума, защищал его и в конце концов провозгласил мутазилитские взгляды официальной верой королевства. Смешав старые привычки восточной монархии с новейшими идеями эллинизирующихся мусульман, аль-Мамун в 832 году издал указ, требующий от всех мусульман признать, что Коран был создан в свое время; более поздний указ постановил, что никто не может быть свидетелем в суде или судьей, если он не заявит о своем согласии с новой догмой; Дальнейшие указы распространили это обязательное принятие на доктрины о свободе воли и невозможности души когда-либо увидеть Бога физическим глазом; наконец, отказ принять эти испытания и клятвы был приравнен к смертному преступлению. Аль-Мамун умер в 833 году, но его преемники аль-Мутассим и аль-Ватик продолжили его кампанию. Богослов Ибн Ханбал осудил эту инквизицию; вызванный на экзамен, он отвечал на все вопросы цитатами из Корана в пользу ортодоксальной точки зрения. Его бичевали до потери сознания и бросили в тюрьму; но страдания сделали его в глазах народа мучеником и святым и подготовили к реакции, которая захлестнула мусульманскую философию.

Тем временем эта философия произвела на свет свою первую крупную фигуру. Абу Юсуф Якуб ибн Исхак аль-Кинди родился в Куфе около 803 года, сын правителя города; он учился там и в Багдаде и завоевал высокую репутацию при дворах аль-Мамуна и аль-Мутассима как переводчик, ученый и философ. Как и многие мыслители того уверенного расцвета мусульманского ума, он был всеядным эрудитом, изучал все, написал 265 трактатов обо всем — арифметике, геометрии, астрономии, метеорологии, географии, физике, политике, музыке, медицине, философии….. Он был согласен с Платоном в том, что никто не может быть философом, не будучи сначала математиком, и изо всех сил старался свести здоровье, медицину и музыку к математическим отношениям. Он изучал приливы и отливы, искал законы, определяющие скорость падающего тела, и исследовал явления света в книге «Оптика», которая оказала влияние на Роджера Бэкона. Он потряс мусульманский мир, написав «Апологию христианства».54 Вместе с помощником он перевел апокрифическую «Теологию Аристотеля»; на него произвела сильное впечатление эта подделка, и он радовался мысли, что она примирила Аристотеля с Платоном, превратив их обоих в неоплатоников. Философия Аль-Кинди была неоплатонизмом в переработанном виде: дух имеет три степени — Бог, творческая Мировая Душа или Логос и его эманация, душа человека; если человек обучит свою душу правильному знанию, он может достичь свободы и бессмертия.55 Очевидно, аль-Кинди прилагал героические усилия, чтобы быть ортодоксальным; тем не менее он взял у Аристотеля56 различие между активным интеллектом, который является божественным, и пассивным интеллектом человека, который является просто способностью мыслить; Авиценна передаст это различие Аверроэсу, который поставит мир на уши, используя его в качестве аргумента против личного бессмертия. Аль-Кинди связался с мутазилитами; когда наступила реакция, его библиотека была конфискована, а его бессмертие висело на волоске. Он пережил бурю, вернул себе свободу и дожил до 873 года.

В обществе, где правительство, закон и мораль связаны с религиозным вероучением, любая атака на это вероучение рассматривается как угроза основам самого общественного порядка. Все силы, которые были побеждены арабским завоеванием — греческая философия, гностическое христианство, персидский национализм, маздакитский коммунизм — бурно возрождались; Коран подвергался сомнению и осмеянию; персидский поэт был обезглавлен за то, что провозгласил превосходство своих стихов над Кораном (784);57 Вся структура ислама, опиравшаяся на Коран, казалось, готова была рухнуть. В этом кризисе ортодоксальность победила благодаря трем факторам: консервативному халифу, усилению турецкой гвардии и естественной преданности народа своим унаследованным верованиям. Аль-Мутаваккиль, вступивший на престол в 847 году, опирался на население и турок; а турки, новообращенные магометане, враждебные персам и чуждые греческой мысли, всем сердцем отдались политике спасения веры мечом. Аль-Мутаваккиль аннулировал и отменил нелиберальный либерализм аль-Мамуна; мутазилиты и другие еретики были изгнаны с государственных должностей и из учебных заведений; любое выражение гетеродоксальных идей в литературе и философии было запрещено; вечность Корана была восстановлена законом. Шиитская секта была запрещена, а святилище Хусейна в Кербеле было разрушено (851 г.). Эдикт, якобы изданный Омаром I против христиан и распространенный на евреев Харуном (807), который вскоре был вновь проигнорирован, был повторно издан аль-Мутаваккилем (850); евреям и христианам было приказано носить одежду определенного цвета, прикреплять цветные нашивки к одежде своих рабов, ездить только на мулах и ослах и прикреплять деревянных чертей к своим дверям. Новые церкви и синагоги должны были быть снесены, а в христианских церемониях запрещалось публичное воздвижение креста. Ни один христианин или еврей не должен был получать образование в мусульманских школах.58

В следующем поколении реакция приняла более мягкие формы. Некоторые ортодоксальные богословы, смело взяв на вооружение логику, предложили доказать истинность традиционной веры с помощью разума. Эти мутакаллимуны (то есть логики) были схоластами ислама; они предприняли то же самое примирение религиозных догм с греческой философией, которое Маймонид в двенадцатом веке попытался сделать для иудаизма, а Фома Аквинский в тринадцатом — для христианства. Абуль-Хасан аль-Ашари (873–935) из Басры, проповедовавший мутазилитские доктрины в течение десяти лет, на сороковом году жизни обратился против них, атаковал их мутазилитским оружием логики и излил поток консервативной полемики, в которой мощно разделил победу старого вероучения. Он без колебаний принял предопределение Мухаммеда: Бог предопределил каждое действие и событие и является их первопричиной; Он выше всех законов и морали; Он «правит Своими созданиями как суверен, делая то, что хочет; если бы Он отправил их всех в ад, то не было бы никакого зла».59 Не всем ортодоксам нравилось такое подчинение веры интеллектуальным дебатам; многие провозглашали формулу Bila kayf — «Верь, не спрашивая как».60 Богословы в большинстве своем перестали обсуждать основные вопросы, а погрязли в схоластических тонкостях доктрины, основы которой они принимали как аксиому.

Философское брожение затихло в Багдаде, а затем возникло при мелких дворах. Сайфул-Даула предоставил дом в Алеппо Мухаммаду Абу Насру аль-Фараби, первому турку, прославившемуся в философии. Он родился в Фарабе в Туркестане, изучал логику у христианских учителей в Багдаде и Харране, сорок раз прочитал «Физику» Аристотеля и 200 раз «De Anima», был осужден как еретик в Багдаде, принял учение и одежду суфия и жил как воздушные ласточки. «Он был самым равнодушным из людей к вещам этого мира», — говорит Ибн Халликан; «он никогда не прилагал ни малейших усилий, чтобы добыть себе средства к существованию или обзавестись жильем».61 Сайфуль-Даула спросил его, сколько ему нужно на содержание; аль-Фараби решил, что четырех дирхемов (2,00 доллара) в день будет достаточно; принц назначил ему это содержание на всю жизнь.

Сохранилось 39 работ аль-Фараби, многие из которых являются комментариями к Аристотелю. Его «Ихса аль-улум», или «Энциклопедия наук», обобщила знания своего времени в области филологии, логики, математики, физики, химии, экономики и политики. Он дал прямой отрицательный ответ на вопрос, который вскоре взволновал философов-схоластов христианства: Существует ли всеобщее (род, вид или качество) отдельно от конкретного индивида? Обманутый, как и все остальные, теологией Аристотеля, он превратился из твердолобого стагирита в мистика и прожил достаточно долго, чтобы погрузиться в ортодоксальную веру. В молодости он исповедовал теоретический агностицизм,62 он достаточно продвинулся в жизни, чтобы дать подробное описание божества.63 Он перенял доказательства существования Бога у Аристотеля, как это сделал бы Аквинский три столетия спустя: цепь случайных событий требует для своей разумности конечного необходимого существа; цепь причин требует Первой причины; ряд движений требует Первопричины без движения; множественность требует единства. Конечная цель философии, никогда не достижимая, — познание Первопричины; лучший подход к такому познанию — чистота души. Как и Аристотель, аль-Фараби тщательно старался сделать себя непонятным в вопросе о бессмертии. Он умер в Дамаске в 950 году.

Среди его останков только одна работа поражает нас своей оригинальной силой: Аль-Медина аль-Фадила — Идеальный город. Она открывается описанием закона природы как вечной борьбы каждого организма со всеми остальными — «bellum omnium contra omnes» Гоббса; каждое живое существо, в конечном счете, видит во всех других живых существах средство для достижения своих целей. Некоторые циники утверждают, говорит аль-Фараби, что в этой неизбежной конкуренции мудрецом является тот, кто лучше всего подчиняет других своей воле и наиболее полно реализует свои собственные желания. Как из этого закона джунглей возникло человеческое общество? Если доверять рассказу аль-Фараби, среди мусульман были и руссоисты, и ницшеанцы, которые занимались этим вопросом: одни считали, что общество началось с соглашения между людьми, что их выживание требует принятия определенных ограничений через обычай или закон; другие вычеркивали этот «общественный договор» из истории и утверждали, что общество, или государство, началось с завоевания и подчинения слабых сильным. Сами государства, говорили эти ницшеанцы, являются органами конкуренции; естественно, что государства должны бороться друг с другом за господство, безопасность, власть и богатство; война естественна и неизбежна; и в этом окончательном арбитраже, как в законе природы, единственным правом является сила. Аль-Фараби противопоставляет этому мнению призыв к своим согражданам строить общество не на зависти, власти и раздорах, а на разуме, преданности и любви.64 В конце он смело рекомендует монархию, основанную на сильной религиозной вере.65

Ученик ученика аль-Фараби основал в Багдаде около 970 года ассоциацию савантов — известную нам только по имени ее основателя как Сиджистанское общество — для обсуждения философских проблем. Ни один из членов общества не задавал вопросов о своем национальном происхождении или религиозной принадлежности. Группа, похоже, утонула в логике и эпистемологии, но ее существование свидетельствует о том, что интеллектуальный аппетит в столице сохранился. Более значимым и результативным было аналогичное, но тайное братство ученых и философов, организованное в Басре около 983 года. Эти «Братья искренности» или чистоты (Ихван ас-Сафа) были встревожены ослаблением халифата, бедностью народа и разложением нравов; они стремились к моральному, духовному и политическому обновлению ислама и считали, что это обновление может быть основано на смешении греческой философии, христианской этики, суфийского мистицизма, шиитской политики и мусульманского права. Они представляли себе дружбу как сотрудничество способностей и добродетелей, причем каждая сторона привносила в союз качества, которых не хватало и в которых нуждались другие; истина, считали они, быстрее приходит от встречи умов, чем от индивидуальных размышлений. Так они частным образом встречались и обсуждали, с прекрасной свободой, католицизмом и вежливостью, все основные проблемы жизни, и в конце концов издали пятьдесят один трактат как свою продуманную и совместную систему и воплощение науки, религии и философии. Один испанский мусульманин, путешествовавший по Ближнему Востоку около 1000 года, увлекся этими трактатами, собрал их и сохранил.

На этих 1134 страницах мы находим научные объяснения приливов, землетрясений, затмений, звуковых волн и многих других природных явлений; полное признание астрологии и алхимии, а также эпизодическое обращение к магии и нумерологии. Теология, как и почти у всех мусульманских мыслителей, гностическая и неоплатоническая: от Первопричины или Бога исходит активный интеллект (Логос, Разум), от которого исходит мир тел и душ. Все материальные вещи образованы душой и действуют через нее. Каждая душа не знает покоя до тех пор, пока не соединится с Активным Разумом, или Мировой Душой. Этот союз требует абсолютной чистоты души; этика — искусство достижения этой чистоты; наука, философия и религия — средства для такого очищения. Стремясь к чистоте, мы должны стараться брать за образец интеллектуальную преданность Сократа, универсальное милосердие Христа и скромное благородство Али. Когда разум раскрепощен знанием, он должен чувствовать себя свободным, чтобы переосмыслить через аллегорию и тем самым примирить с философией «грубые выражения Корана, которые были приспособлены к пониманию нецивилизованного народа пустыни».66- резкий персидский ответ на арабскую гордыню. В целом эти пятьдесят один трактат представляют собой наиболее полное и последовательное выражение мусульманской мысли в эпоху Аббасидов. Ортодоксальные лидеры в Багдаде сожгли их как ересь в 1150 году, но они продолжали распространяться и оказали огромное влияние на мусульманскую и еврейскую философию — на аль-Газали и Аверроэса, ибн Габироля и Иуду Халеви,67 на философского поэта аль-Маарри и, возможно, на человека, который в течение своей короткой жизни соперничал с этим совместным синтезом по масштабу и глубине и превзошел его по рациональности.

Ибн Сина — Авиценна — не довольствовался тем, что был ученым и всемирно известным авторитетом в области медицины; несомненно, он знал, что ученый завершает себя только через философию. Он рассказывает, что сорок раз читал «Метафизику» Аристотеля, не понимая ее, а когда комментарий аль-Фараби позволил ему понять книгу, он был так счастлив и благодарен, что бросился на улицу и разбрасывал милостыню.68 Аристотель до конца оставался его идеалом в философии; уже в «Кануне» он использовал по отношению к нему фразу «философ», которая в латинском мире стала синонимом Аристотеля. Свою собственную философию он подробно изложил в «Китаб аш-Шифа», а затем обобщил ее в «Наджате». Он обладал способностью к логике и настаивал на точных определениях. Он дал классический средневековый ответ на вопрос, существуют ли универсалии или общие идеи (человек, добродетель, краснота) отдельно от отдельных вещей: они существуют (1) ante res, «до вещей», в уме Бога как платоновские образцы, по которым созданы вещи; (2) in rebus, «в вещах», в которых они появляются или служат примером; и (3) post res, «после вещей», как абстрактные идеи в человеческом уме; но универсалии не существуют в мире природы отдельно от отдельных вещей. Абеляр и Аквинат после столетней смуты дали бы один и тот же ответ.

Действительно, метафизика Авиценны — это почти краткое изложение того, что через два века после него латинские мыслители синкретизируют как схоластическую философию. Он начинает с трудоемкого пересказа Аристотеля и аль-Фараби о материи и форме, четырех причинах, случайном и необходимом, многом и едином и ломает голову над тем, как случайное и изменчивое множество — множественность смертных вещей — могло когда-либо возникнуть из необходимого и неизменного Единого. Как и Плотин, он думает решить эту проблему, постулируя промежуточный активный разум, распределенный по небесному, материальному и человеческому миру в виде душ. Испытывая некоторые трудности в примирении перехода Бога от несотворения к творению с божественной неизменностью, он предлагает верить, вместе с Аристотелем, в вечность материального мира; но, зная, что это оскорбит мутакаллимунов, он предлагает им компромисс с помощью излюбленного схоластического различия: Бог предшествует миру не во времени, а логически, то есть по рангу, сущности и причине: существование мира в каждый момент зависит от существования его поддерживающей силы, которая и есть Бог. Авиценна признает, что все сущности, кроме Бога, являются условными, то есть их существование не является неизбежным или необходимым. Поскольку такие случайные вещи требуют причины для своего существования, они не могут быть объяснены иначе, как путем возвращения в цепи причин к необходимому существу — тому, чья сущность или смысл подразумевает существование, существу, существование которого должно быть предположено для объяснения любого другого существования. Бог — единственное существо, существующее в силу своей собственной сущности; необходимо, чтобы Он существовал, ибо без такой Первопричины ничто из сущего не могло бы начать существовать. Поскольку вся материя условна — то есть ее сущность не предполагает существования, — Бог не может быть материальным. По тем же причинам Он должен быть прост и един. Поскольку в сотворенных существах есть разум, то и в их создателе должен быть разум. Высший разум видит все вещи — прошлые, настоящие и будущие — не во времени или последовательности, а сразу; их появление — это временной результат Его вневременной мысли. Но Бог не является непосредственной причиной каждого действия или события; вещи развиваются по внутренней телеологии — они имеют свои цели и судьбы, записанные в них самих. Поэтому Бог не несет ответственности за зло; зло — это цена, которую мы платим за свободу воли, а зло части может быть благом для целого.69

Существование души подтверждается нашим самым непосредственным внутренним восприятием. Душа духовна по той же причине: мы просто воспринимаем ее как таковую; наши идеи четко отличаются от наших органов. Душа — это принцип самодвижения и роста в теле; в этом смысле даже небесные сферы имеют души; «весь космос — это проявление универсального принципа жизни».7 °Cамо по себе тело ничего не может вызвать; причиной любого его движения является присущая ему душа. Каждая душа, или интеллект, обладает свободой и творческой силой, сходной с силой Первой Причины, ибо она является эманацией этой Причины. После смерти чистая душа возвращается к единению с Мировой Душой, и в этом единении заключено блаженство добра.71

Авиценна как никто другой достиг искомого примирения между верой людей и рассуждениями философов. Он не хотел, подобно Лукрецию, разрушить религию ради философии или, подобно аль-Газали в следующем веке, разрушить философию ради религии. Он рассматривает все вопросы только с помощью разума, совершенно независимо от Корана, и дает натуралистический анализ вдохновения;72 Но он утверждает, что люди нуждаются в пророках, которые излагают им законы морали в формах и притчах, понятных и действенных для народа; в этом смысле, закладывая или сохраняя основы социального и нравственного развития, пророк является посланником Бога73.73 Так, Мухаммед проповедовал воскресение тела и иногда описывал рай в материальных терминах; философ может усомниться в бессмертии тела, но он признает, что если бы Мухаммед учил о чисто духовном рае, люди не стали бы его слушать и не объединились бы в дисциплинированную и сильную нацию. Те, кто может поклоняться Богу в духовной любви, не испытывая ни надежды, ни страха, — высшие из людей; но они откроют это отношение только своим зрелым ученикам, а не толпе.74

Шифа и Канун Авиценны представляют собой вершину средневековой мысли и являются одним из главных синтезов в истории разума. Во многом он следовал примеру Аристотеля и аль-Фараби, как и Аристотель следовал Платону; только сумасшедшие могут быть полностью оригинальными. Авиценна иногда говорит то, что нашему ошибочному суждению кажется бессмыслицей; но это верно и для Платона и Аристотеля; нет ничего настолько глупого, что можно найти на страницах философов. Авиценне не хватало честной неуверенности, критического духа и всегда открытого ума аль-Бируни, и он совершил гораздо больше ошибок; синтез должен платить эту цену, пока жизнь коротка. Он превзошел своих соперников в ясности и живости стиля, в умении облегчить и осветить абстрактную мысль наглядным анекдотом и простительной поэзией, а также в беспрецедентном размахе своего научного и философского диапазона. Его влияние было огромным: оно простиралось в Испанию, чтобы сформировать Аверроэса и Маймонида, и в латинское христианство, чтобы помочь великим схоластам; удивительно, как много в Альбертусе Магнусе и Фоме Аквинском восходит к Авиценне. Роджер Бэкон называл его «главным авторитетом в философии после Аристотеля»;75 и Аквинский не просто проявлял обычную вежливость, говоря о нем с таким же уважением, как о Платоне.76

Арабская философия на Востоке почти умерла вместе с Авиценной. Вскоре после его кульминационного усилия ортодоксальный акцент сельджуков, испуганный фидеизм богословов, победоносный мистицизм аль-Газали наложили тромб на спекулятивную мысль. Жаль, что мы так плохо знаем эти три века (750-1050) арабской эффлоресценции. Тысячи арабских рукописей по науке, литературе и философии скрыты в библиотеках мусульманского мира: только в Константинополе насчитывается тридцать библиотек мечетей, богатство которых лишь нащупано; в Каире, Дамаске, Мосуле, Багдаде, Дели есть огромные коллекции, которые даже не каталогизированы; огромная библиотека в Эскориале под Мадридом едва ли закончила перечисление своих исламских рукописей по науке, литературе, юриспруденции и философии.77 То, что мы знаем о мусульманской мысли тех веков, — это фрагмент того, что сохранилось, то, что сохранилось, — это фрагмент того, что было создано; то, что представлено на этих страницах, — это лишь малая толика фрагмента. Когда ученые более тщательно изучат это полузабытое наследие, мы, вероятно, отнесем десятый век в восточном исламе к золотым векам в истории разума.

На пике своего развития философия и религия встречаются в ощущении и созерцании всеобщего единства. Душа, не тронутая логикой, слишком слабая для метафизического полета от многих к единому, от случая к закону, может достичь этого видения через мистическое поглощение отдельного «я» в душе мира. И там, где наука и философия потерпели неудачу, где краткий ограниченный разум человека пошатнулся и ослеп в присутствии бесконечности, вера может подняться к ногам Бога с помощью аскетической дисциплины, бескорыстной преданности, безусловной отдачи части целому.

Мусульманский мистицизм имел много корней: аскетизм индуистских факиров, гностицизм Египта и Сирии, неоплатонистские спекуляции поздних греков и вездесущий пример аскетичных христианских монахов. Как и в христианстве, в исламе благочестивое меньшинство протестовало против любого приспособления религии к интересам и практике экономического мира; они осуждали роскошь халифов, визирей и купцов и предлагали вернуться к простоте Абу Бекра и Омара I. Их возмущал любой посредник между ними и божеством; даже строгий ритуал мечети казался им препятствием к тому мистическому состоянию, в котором душа, очищенная от всех земных забот, поднимается не только к блаженному видению, но и к единению с Богом. Наибольшего расцвета это движение достигло в Персии, возможно, благодаря близости к Индии, христианскому влиянию в Джунд-и-Шапуре и неоплатонистским традициям, заложенным греческими философами, бежавшими из Афин в Персию в 529 году. Большинство мусульманских мистиков называли себя суфиями — от простого шерстяного одеяния (суф), которое они носили; но под этим термином скрывались искренние энтузиасты, возвышенные поэты, пантеисты, аскеты, шарлатаны и мужчины со многими женами. Их учение менялось от времени к времени и от улицы к улице. Суфии, говорит Аверроэс, «утверждают, что познание Бога находится в наших собственных сердцах после отрешения от всех физических желаний и концентрации ума на желаемом объекте».78 Но многие суфии пытались достичь Бога и через внешние объекты; все, что мы видим в мире совершенного или прекрасного, объясняется присутствием или действием божественности в них. «О Боже, — сказал один мистик, — я никогда не слушаю крик животных, или дрожание деревьев, или журчание воды, или песни птиц, или шелест ветра, или раскаты грома, не ощущая их как свидетельство Твоего единства и доказательство того, что нет ничего подобного Тебе».79 В действительности, считал мистик, эти отдельные вещи существуют только благодаря божественной силе, заключенной в них; их единственная реальность — это лежащая в их основе божественность. Поэтому Бог — это все; не только нет бога, кроме Аллаха, но и нет сущности, кроме Бога.8 °Cледовательно, каждая душа — это Бог; и полнокровный мистик бесстыдно заявляет, что «Бог и я — одно». «Воистину, я — Бог», — сказал Абу Йезид (ок. 900 г.); «Нет бога, кроме меня; поклоняйтесь мне».81 «Я — Тот, Кого я люблю, — сказал Хусейн аль-Халладж, — а Тот, Кого я люблю, — это я…Я — Тот, Кто утопил людей из Нуха….. Я — Истина».82 Халладж был арестован за преувеличение, подвергнут бичеванию тысячей полос и сожжен до смерти (922 г.). Его последователи утверждали, что видели и разговаривали с ним после этого перерыва, и многие суфии сделали его своим любимым святым.

Суфии, как и индуисты, верили в дисциплину, необходимую для мистического откровения Бога: очищающие упражнения в преданности, медитации и молитве; полное послушание послушника суфийскому мастеру или учителю; полный отказ от любых личных желаний, даже от желания спасения или мистического союза. Совершенный суфий любит Бога ради Него самого, а не ради награды; «Даритель, — говорил Абу-ль-Касим, — лучше для тебя, чем дар».83 Обычно, однако, суфий ценил свою дисциплину как средство достижения истинного знания вещей, иногда как учебный план, ведущий к степени чудесной власти над природой, но почти всегда как путь к единению с Богом. Того, кто в таком единении полностью забывал о своем индивидуальном «я», называли аль-инсану-ль-Камиль — Совершенный человек.84 Такой человек, считали суфии, выше всех законов, даже выше обязанности совершать паломничество. Суфийский стих гласит: «Все взоры обращены к Каабе, но наш — к лицу Возлюбленного».85

До середины XI века суфии продолжали жить в миру, иногда с семьями и детьми; даже суфии придавали мало значения безбрачию. «Истинный святой, — говорил Абу Саид, — ходит среди людей, ест и спит с ними, покупает и продает на рынке, женится и участвует в социальных контактах, но ни на минуту не забывает о Боге».86 Такие суфии отличались лишь простотой жизни, набожностью и тишиной, очень похожими на ранних квакеров; время от времени они собирались вокруг какого-нибудь святого учителя или образца, или встречались группами для молитвы и взаимного стимулирования преданности; уже в десятом веке появились те странные танцы дервишей, которые сыграли столь заметную роль в позднем суфизме. Некоторые из них становились затворниками и мучились, но аскетизм в этот период был сниженным и редким. Святые, неизвестные раннему исламу, стали многочисленными в суфизме. Одной из самых ранних была женщина Рабиа аль-Адавийя из Басры (717–801). Проданная в молодости в рабство, она была освобождена, потому что ее хозяин увидел сияние над ее головой во время молитвы. Отказавшись от замужества, она прожила жизнь в самоотречении и благотворительности. На вопрос, ненавидит ли она сатану, она ответила: «Моя любовь к Богу не оставляет мне места для ненависти к сатане». Традиция приписывает ей знаменитое суфийское изречение: «О Боже! Отдай врагам Твоим все, что Ты назначил мне из благ этого мира, и друзьям Твоим все, что Ты назначил мне в жизни будущей, ибо Ты Сам достаточен для меня».87

Приведем в пример многих суфиев, святого и поэта Абу Саида ибн Аби'л-Хайра (967-1049). Он родился в Майхане в Хурасане и был знаком с Авиценной; рассказывают, что он сказал философу: «То, что я вижу, он знает», а философ сказал ему: «То, что я знаю, он видит».88 В юности он увлекался нецензурной литературой и утверждал, что выучил наизусть 30 000 стихов доисламской поэзии. Однажды, на двадцать шестом году жизни, он услышал лекцию Абу Али, который взял в качестве текста девятый стих шестой суры Корана: «Скажи: «Аллах, оставь их развлекаться в суетных речах»». «В тот момент, когда я услышал эти слова, — рассказывает Абу Саид, — в моей груди открылась дверь, и я отшатнулся от самого себя». Он собрал все свои книги и сжег их. «Первый шаг в суфизме, — говорил он, — это разбивание чернильниц, разрывание книг, забвение всех видов знаний». Он удалился в нишу в часовне своего дома; «там я просидел семь лет, непрерывно повторяя: «Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!»; такое повторение Святого Имени было у мусульманских мистиков излюбленным средством реализации фана — «ухода от себя». Он практиковал несколько форм аскетизма: всегда носил одну и ту же рубашку, говорил только в крайней нужде, ничего не ел до захода солнца, а потом только кусок хлеба; никогда не ложился спать; сделал выемку в стене своей ниши или кельи, достаточно высокую и широкую, чтобы в ней можно было стоять, часто закрывался в ней и затыкал уши, чтобы не слышать ни звука. Иногда по ночам он спускался на веревке в колодец вниз головой и читал весь Коран, прежде чем вынырнуть — если верить свидетельству его отца. Он становился слугой других суфиев, просил у них милостыню, убирал их кельи и уборные. Однажды, когда я сидел в мечети, одна женщина поднялась на крышу и обрызгала меня грязью; и все же я услышал голос, говорящий: «Разве не достаточно для тебя твоего Господа?» В сорок лет он «достиг совершенного просветления», начал проповедовать и привлекать преданных слушателей; некоторые из слушателей, по его заверениям, мазали свои лица навозом его осла, «чтобы получить благословение».89 Он оставил свой след в суфизме, основав монастырь дервишей и сформулировав для него свод правил, ставший образцом для подобных учреждений в последующие века.

Как и Августин, Абу Саид учил, что только Божья благодать, а не добрые дела человека, принесет спасение; но он думал о спасении в терминах духовного освобождения, не зависящего ни от каких небес. Бог открывает перед человеком одни врата за другими. Сначала врата покаяния, затем

врата уверенности, так что он принимает презрение и терпит унижение, точно зная, Кем оно принесено на пас….. Затем Бог открывает ему врата любви; но он все еще думает: «Я люблю»… Тогда Бог открывает ему врата единства… и тогда он понимает, что все есть Он, все есть Им… он осознает, что не имеет права говорить «я» или «мое»… желания отпадают от него, и он становится свободным и спокойным….. Ты никогда не избавишься от своего «я», пока не убьешь его. Твое «я», которое отдаляет тебя от Бога и говорит: «Такой-то и такой-то обошелся со мной плохо… такой-то и такой-то поступил со мной хорошо», — все это многобожие; ничто не зависит от творений, все зависит от Творца. Это ты должен знать; и, сказав это, ты должен стоять твердо….. Твердость означает, что, сказав «Один», ты никогда больше не должен говорить «Два«…Скажи «Аллах!» и стой на этом.90

Та же индуистско-эмерсонианская доктрина встречается в одном из многочисленных четверостиший, сомнительно приписываемых Абу Саиду:

В отсутствие церкви, которая могла бы канонизировать таких героев экстаза, они получали неофициальную канонизацию народного признания; и к двенадцатому веку кораническое запрещение поклонения святым как формы идолопоклонства было побеждено естественными чувствами людей. Одним из ранних святых был Ибрагим ибн Адхам (восьмой век?), Абу бен Адем из Ли Ханта. Народное воображение приписывало таким святым чудесные способности: они владели секретами ясновидения, чтения мыслей и телепатии, могли проглотить огонь или стекло, пройти сквозь огонь, не обжегшись, ходить по воде, летать по воздуху и переноситься на огромные расстояния в мгновение ока. Абу Саид сообщает о таких же поразительных подвигах чтения мыслей, как и любые другие в современной мифографии.92 День за днем религия, которую некоторые философы считали продуктом жрецов, формируется и переформировывается под влиянием потребностей, чувств и воображения людей; монотеизм пророков становится политеизмом населения.

Ортодоксальный ислам принял суфизм в лоно мусульманства, предоставив ему значительную свободу выражения и верований. Но эта проницательная политика была отвергнута ересями, которые скрывали революционную политику или проповедовали анархизм морали и закона. Из многих полурелигиозных-полуполитических восстаний наиболее эффективным было восстание «исмаилитов». В шиитской доктрине, напомним, каждое поколение потомков Али, вплоть до двенадцатого, возглавлялось божественным воплощением, или имамом, и каждый имам назначал своего преемника. Шестой, Джафар ас-Садик, назначил преемником своего старшего сына Исмаила; Исмаил, как утверждается, предался винопитию; Джафар отменил свое назначение и выбрал седьмым имамом другого сына, Мусу (ок. 760 г.). Некоторые шииты считали назначение Исмаила бесповоротным и почитали его или его сына Мухаммада как седьмого и последнего имама. В течение столетия исмаилиты оставались незначительной сектой; затем Абдаллах ибн Каддах сделал себя их лидером и отправил миссионеров проповедовать учение «семидесятников» по всему исламу. Перед вступлением в секту новообращенный давал клятву секретности и обязывался в абсолютном повиновении Дай-д-Дуату, или Великому магистру ордена. Учение делилось на экзотерическое и эзотерическое: новообращенному говорили, что после прохождения девяти ступеней посвящения все завесы будут сняты, ему откроется Талим или Тайная Доктрина (что Бог есть Все), и тогда он станет выше любого вероучения и любого закона. На восьмой степени посвящения новообращенного учили, что о Высшем Существе ничего нельзя знать и нельзя оказывать Ему никакого поклонения.93 Многих представителей старых коммунистических движений привлекло в Исмаилизм ожидание прихода Махди или Искупителя, который установит на земле режим равенства, справедливости и братской любви. Это удивительное братство со временем стало силой в исламе. Оно завоевало Северную Африку и Египет, основало династию Фатимидов, а в конце IX века породило движение, которое едва не положило конец халифату Аббасидов.

После смерти Абдаллаха ибн Каддаха в 874 году иракский крестьянин по имени Хамдан ибн аль-Ашрат, известный в народе как Кармат, стал лидером секты исмаилитов и придал ей такую энергию, что некоторое время в Азии ее называли в его честь Карамитой, карматийцами. Планируя свергнуть арабов и восстановить Персидскую империю, он тайно набрал тысячи сторонников и убедил их вносить пятую часть своего имущества и доходов в общую казну. И снова элемент социальной революции вошел в то, что, по всей видимости, было формой мистической религии: карматинцы выступали за коммунизм как имущества, так и женщин,94 объединяли рабочих в гильдии, проповедовали всеобщее равенство и приняли аллегорическое вольнодумное толкование Корана. Они пренебрегали ритуалами и постами, предписанными ортодоксальной религией, и смеялись над «ослами», которые поклонялись святыням и камням.95 В 899 году они основали независимое государство на западном берегу Персидского залива; в 900 году разбили армию халифа, не оставив в живых ни одного человека; в 902 году опустошили Сирию до ворот Дамаска; в 924 году разграбили Басру, затем Куфу; в 930 году разграбили Мекку, убили 30 000 мусульман и унесли богатую добычу, включая завесу Каабы и сам Черный камень.* Движение исчерпало себя в своих успехах и эксцессах; граждане объединились против его угрозы имуществу и порядку; но его доктрины и жестокие методы были переданы в следующем веке исмаилитам из Аламута — ассасинам, вдохновленным гашишем.

В исламе жизнь и религия были наполнены драматизмом, но литература — нет; эта форма явно чужда семитскому сознанию. Как и в других средневековых литературах, здесь не было романа. Большинство произведений скорее слышали, чем молча читали; а те, кто стремился к художественной литературе, не могли достичь концентрации, необходимой для сложного и продолжительного повествования. Короткие истории были так же стары, как ислам или Адам; простые мусульмане слушали их с пылом и аппетитом детей, но ученые никогда не считали их литературой. Самыми популярными из них были басни Бидпая и «Тысяча вечеров и одна ночь». Басни были привезены в Персию из Индии в шестом веке, переведены на пехлеви, а затем, в восьмом веке, на арабский. Санскритский оригинал был утерян, арабская версия сохранилась и была переведена на сорок языков.

Аль-Масуди (ум. в 597 г.) говорит в своем труде «Луга золотые96 о персидской книге Хазар Афсана, или Тысяча сказок, и о ее арабском переводе Альф Лайлах ва Лайлах; это самое раннее из известных упоминаний о «Тысяче вечеров и одной ночи». План книги, описанный аль-Масуди, был похож на план наших «Арабских ночей»; подобная основа для серии историй уже существовала в Индии. Множество этих сказок циркулировало в восточном мире; различные сборники могли отличаться друг от друга в выборе, и мы не уверены, что какая-либо история в наших современных изданиях появилась в текстах, известных аль-Масуди. Вскоре после 1700 года французскому востоковеду Антуану Галланду была прислана из Сирии неполная арабская рукопись, не прослеживаемая далее 1536 года. Очарованный их причудливой фантазией, проблесками интимной мусульманской жизни, а возможно, и непристойностью, он издал в Париже в 1704 году их первый европейский перевод — «Миль и две ночи». Книга имела успех, превосходящий все ожидания; переводы были сделаны на все европейские языки, и дети всех народов и возрастов стали говорить о Синдбаде-мореходе, лампе Аладдина, Али-Бабе и сорока разбойниках. После Библии (которая сама по себе является восточной) «Басни и ночи» — самые читаемые книги в мире.

Литературная проза в исламе — одна из форм поэзии. Арабский темперамент был склонен к сильным чувствам, персидские манеры требовали витиеватой речи, а арабский язык, в то время общий для обоих народов, приглашал к рифме благодаря сходству окончаний ударения. Поэтому литературная проза обычно рифмовалась; рифмованной прозой пользовались проповедники, ораторы и сказители; именно на ней Бади аль-Хамадхани (ум. 1008) написал свои знаменитые «Собрания» (Maqamat) — истории, рассказанные на различных собраниях о странствующем плуте, у которого морали было меньше, чем ума. Народы Ближнего Востока, как и все люди до появления книгопечатания, были на слуху; для большинства мусульман литература представляла собой декламируемые стихи или повествования. Стихи писались для того, чтобы их читали вслух или пели, и все в исламе, от крестьянина до халифа, с удовольствием их слушали. Почти все, как и в самурайской Японии, сочиняли стихи; в образованных слоях населения было популярным занятием, когда один человек заканчивал рифмой двустишие или строфу, начатую другим, или соревновался в сочинении стихов или поэтических эпиграмм. Поэты соперничали друг с другом в создании сложных образцов метра и рифмы; многие рифмовали как середину, так и конец строки; буйство рифмы пронеслось по арабским стихам и повлияло на рост рифмы в европейской поэзии.

Вероятно, ни одна цивилизация или период — даже Китай времен Ли По и Ту Фу, ни Веймар, когда в нем было «сто граждан и десять тысяч поэтов» — никогда не сравнится с аббасидским исламом по количеству и процветанию своих бардов. Абуль-Фарадж из Исфахана (897–967 гг.) в конце этой эпохи собрал и записал арабскую поэзию в своей «Китаб аль-Агани» («Книге песен»); двадцать томов этой книги свидетельствуют о богатстве и разнообразии арабского стиха. Поэты служили пропагандистами, их боялись как смертоносных сатириков; богачи покупали похвалу по метру; халифы давали высокие места и толстые суммы поэтам, которые создавали для них приятные строфы или воспевали славу их деяний или их рода. Халиф Хишам, желая вспомнить одно стихотворение, послал за поэтом Хаммадом, который, к счастью, вспомнил его целиком; Хишам наградил его двумя девушками-рабынями и 50 000 динаров (237 500 долларов);97 Ни один поэт не поверит в эту сказку. Арабская поэзия, которая когда-то пела для бедуинов, теперь обратилась ко дворам и дворцам; большая часть ее стала искусственной, формальной, изысканно тривиальной, вежливо неискренней; началась борьба древних и современных, в которой критики жаловались, что великие поэты были только до Мухаммеда.98

Любовь и война превзошли религию в качестве поэтических тем. Поэзия арабов (чего нельзя сказать о персах) редко была мистической; она предпочитала песни битвы, страсти или чувств; и по мере того, как завершался век завоеваний, Ева побеждала Марса и Аллаха в качестве вдохновителя арабских стихов. Поэты ислама с упоением описывали женские прелести — ее благоухающие волосы, глаза-жемчужины, ягодные губы и серебряные конечности. В пустынях и священных городах Аравии зазвучали мотивы трубадуров; поэты и философы говорили об адабе как об этике и этикете любви; эта традиция прошла через Египет и Африку в Сицилию и Испанию, а затем в Италию и Прованс; и сердца разбивались в рифмах и ритмах и на многих языках.

Хасан ибн Хани получил прозвище Абу Нувас — «Отец кудрей» — за свои обильные локоны. Он родился в Персии, попал в Багдад, стал любимцем Гаруна и, возможно, пережил с ним одно или два приключения, описанных в «Тысяче вечеров и одной ночи». Он любил вино, женщин и свои песни; оскорблял халифа слишком заметным верхоглядством, агностицизмом и развратом; часто попадал в тюрьму и часто выходил на свободу; неспешными шагами шел к добродетели, а закончил тем, что повсюду носил с собой четки и Коран. Но столичному обществу больше всего нравились сочиненные им гимны вину и греху:

При малых дворах тоже были свои поэты, и Сайфул-Даула предоставил место для одного, почти неизвестного Европе, но считающегося у арабов лучшим. Его звали Ахмад ибн Хусейн, но ислам помнит его как аль-Мутаннаби — «претендент на пророчество». Он родился в Куфе в 915 году, учился в Дамаске, объявил себя пророком, был арестован, освобожден и поселился при дворе в Алеппо. Как и Абу Нувас, он создал свою собственную религию и, как известно, пренебрегал постом, молитвой и чтением Корана;101 Хотя он осуждал жизнь как не вполне соответствующую его стандартам, он слишком наслаждался ею, чтобы думать о вечности. Он праздновал победы Сайфу с таким усердием и словесной изощренностью, что его стихи столь же популярны на арабском языке, сколь и непереводимы на английский. Одно двустишие оказалось для него смертельно опасным:

Напав на разбойников, он хотел бежать; его раб невзначай напомнил ему эти лихие стихи; аль-Мутаннаби решил соответствовать им, сражался и умер от ран (965).102

Восемь лет спустя в Аль-Мааррату, недалеко от Алеппо, родился самый странный из всех арабских поэтов — Абу-л-Ала аль-Маарри. От оспы он ослеп в четыре года; тем не менее он стал студентом, выучил наизусть понравившиеся ему рукописи в библиотеках, много путешествовал, чтобы послушать знаменитых мастеров, и вернулся в свою деревню. В течение следующих пятнадцати лет его годовой доход составлял тридцать динаров, около двенадцати долларов в месяц, которые он делил со слугой и проводником; его стихи принесли ему славу, но поскольку он отказывался писать хвалебные речи, он почти голодал. В 1008 году он посетил Багдад, был удостоен почестей от поэтов и ученых и, возможно, подхватил среди столичных вольнодумцев часть скептицизма, приправленного его стихами. В 1010 году он вернулся в аль-Мааррату, разбогател, но до конца жил с простотой мудреца. Он был вегетарианцем à l'outrance, избегая не только мяса и птицы, но и молока, яиц и меда; брать что-либо из этого из животного мира, по его мнению, было настоящим грабежом. По тому же принципу он отвергал использование шкур животных, порицал дам за ношение мехов и рекомендовал деревянную обувь.103 Он умер в возрасте восьмидесяти четырех лет; один благочестивый ученик рассказывает, что на его похоронах присутствовало 180 поэтов, а восемьдесят четыре ученых произносили хвалебные речи на его могиле.104

Сейчас мы знаем его в основном по коротким стихотворениям 1592 года, которые кратко называются «Лузумийат» («Обязательства»). Вместо того чтобы обсуждать женщин и войны, как его коллеги-поэты, аль-Маарри смело обращается к самым главным вопросам: Должны ли мы следовать откровению или разуму? — Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить? — Есть ли жизнь после смерти? — Существует ли Бог?… Время от времени поэт исповедует свою ортодоксальность; однако он предупреждает, что это законная мера предосторожности против мученичества, которое было ему не по вкусу: «Я возвышаю голос, чтобы произнести ложь нелепую; но, говоря правду, едва ли услышат мои тихие тона».105 Он осуждает огульную честность: «Не вникай в суть своей религии, ибо так ты подвергаешь себя гибели».106 По сути, аль-Маарри — рационалист, агностик-пессимист.

Он осуждает мусульманских прорицателей, которые «заставляют религию служить человеческой выгоде», которые «наполняют мечеть ужасом, когда проповедуют», но ведут себя не лучше «тех, кто пьет под кабацкую дудку». «Ты обманут, честный человек, хитрым плутом, который проповедует женщинам».

Худшие негодяи, по его мнению, — это те, кто управляет святыми местами в Мекке; они готовы на все ради денег. Он советует своим слушателям не тратить время на паломничество,109 и довольствоваться одним миром.

И он заключает: «Если по Божьему указу я превращусь в глиняный горшок, который служит для омовения, я буду благодарен и доволен».112 Он верит во всемогущего и мудрого Бога и «удивляется врачу, который, изучив анатомию, отрицает Творца».113 Но и здесь он сталкивается с трудностями. «Наши натуры стали злыми не по нашему выбору, а по велению судьбы….».

«Я понимаю, — пишет он с вольтеровским сарказмом, — что люди по природе своей несправедливы друг к другу, но нет никаких сомнений в справедливости Того, Кто создал несправедливость».114 И он разражается гневным догматизмом Дидро:

Оскорбленный тем, что казалось ему ложью и жестокостью людей, аль-Маарри стал пессимистом-отшельником, Тимоном ислама. Поскольку пороки общества обусловлены природой человека, реформы безнадежны.116 Лучше всего жить отдельно, встречаться только с одним-двумя друзьями, вегетарианствовать, как какое-нибудь безмятежное, полуодинокое животное».117 Еще лучше — никогда не рождаться, ибо, родившись, мы должны терпеть «муки и скорби», пока смерть не даст нам покой.

Мы сами не можем спастись от этих жнецов, но мы можем, как добрые шопенгауэрианцы, обмануть их, лишив детей, которых мы могли бы родить.

Он послушался своего собственного совета и написал для себя самую язвительную и горькую эпитафию:

Мы не знаем, сколько мусульман разделяли скептицизм аль-Маарри; возрождение ортодоксии после его времени служило сознательным или бессознательным цензором литературы, передаваемой потомкам, и, как и в христианстве, может ввести нас в заблуждение, заставив преуменьшить средневековые сомнения. Аль-Мутаннаби и аль-Маарри ознаменовали зенит арабской поэзии; после них господство теологии и замалчивание философии привели арабский стих к неискренности, искусственной страсти и цветущему изяществу придворных и тривиальных причитаний. Но в то же время возрождение Персии и ее самоосвобождение от арабского владычества подталкивали нацию к настоящему ренессансу. Персидский язык никогда не уступал арабскому в речи народа; постепенно, в X веке, отражая политическую и культурную независимость Табиридов, Саманидов и Газневидов, он вновь утвердился как язык правительства и письма, стал новым или современным персидским, обогатился арабскими словами и принял изящную арабскую письменность. Теперь Персия расцвела великолепной архитектурой и величественной поэзией. К арабским касыде, оде, кита, фрагменту, газели, любовной поэме, поэты Ирана добавили матнави, поэтическое повествование, и рубаи (pl. rubaiyyat), четверостишие. Все в Персии — патриотизм, страсть, философия, педерастия, благочестие — теперь расцвело в стихах.

Начало этому расцвету положил Рудаги (ум. 954), который импровизировал стихи, пел баллады и играл на арфе при саманидском дворе в Бохаре. Там, поколение спустя, принц Нух ибн Мансур попросил поэта Дакики переложить в стихи Ходайнаму, или Книгу царей, в которой Данишвар (ок. 651 г.) собрал легенды Персии. Дакики успел написать тысячу строк, когда его зарезал любимый раб. Фирдоуси выполнил задание и стал Гомером Персии.

Абу-л-Касим Мансур (или Хасан) родился в Тусе (близ Мешхеда) около 934 года. Его отец занимал административную должность при дворе Саманидов и завещал сыну комфортабельную виллу в Баже, недалеко от Туса. Проводя свой досуг за изучением древностей, Абул-Касим заинтересовался «Ходайнамой» и взялся за переработку этих прозаических сказаний в национальный эпос. Он назвал свой труд «Шахнама — книга шахов» и, по моде того времени, взял себе псевдоним Фирдауси (сад), возможно, по названию рощи в его имении. После двадцатипятилетнего труда он закончил поэму в ее первом виде и отправился в Газни (999?), надеясь представить ее великому и ужасному Махмуду.

Один из ранних персидских историков уверяет, что в то время «четыреста поэтов постоянно находились при султане Махмуде».120 Это должно было стать непреодолимым барьером, но Фирдоуси удалось заинтересовать визиря, который довел огромную рукопись до сведения султана. Махмуд (согласно одному из рассказов) предоставил поэту удобные покои во дворце, передал ему целые горы исторических материалов и велел включить их в эпос. Все версии этой истории сходятся на том, что Махмуд пообещал ему золотой динар (4,70 доллара) за каждое двустишие переработанной поэмы. В течение неизвестного времени Фирдоуси трудился; наконец (ок. 1010 г.) поэма достигла своей окончательной формы в 60 000 куплетов и была отправлена султану. Когда Махмуд собирался перечислить обещанную сумму, некоторые придворные запротестовали, что это слишком много, и добавили, что Фирдоуси — шиит и еретик-мутазилит. Махмуд выслал 60 000 серебряных дирхемов (30 000 долларов). Поэт в гневе и презрении разделил деньги между банщиком и продавцом шербета и бежал в Герат. Шесть месяцев он прятался в лавке книготорговца, пока агенты Махмуда, получившие указание арестовать его, не отказались от поисков. Он нашел убежище у Шарияра, принца Ширзада в Табаристане; там он написал горькую сатиру на Махмуда, но Шарияр, опасаясь султана, купил поэму за 100 000 дирхемов и уничтожил ее. Если верить этим цифрам и нашим аналогам, поэзия была одной из самых прибыльных профессий в средневековой Персии. Фирдоуси отправился в Багдад и там написал длинную повествовательную поэму «Юсуф и Зулейка» — вариант истории об Иосифе и жене Потифара. Затем, будучи семидесятишестилетним стариком, он вернулся в Тус. Десять лет спустя Махмуд, пораженный энергичностью процитированного двустишия, спросил имя автора; узнав, что оно принадлежит Фирдауси, он пожалел, что не вознаградил поэта, как обещал. Он отправил к Фирдоуси караван с индиго стоимостью 60 000 золотых динаров, и письмом с извинениями. Когда караван въехал в Тус, он столкнулся с похоронами поэта (1020?).

Шахнаме» — одно из главных произведений мировой литературы, хотя бы по размеру. Есть что-то благородное в том, что поэт, отбросив тривиальные темы и легкие задачи, отдал тридцать пять лет своей жизни тому, чтобы рассказать историю своей страны в 120 000 строк — намного больше, чем «Илиада» и «Одиссея» вместе взятые. Это был старик, помешанный на Персии, очарованный каждой деталью в ее записях, будь то легенда или факт; его эпос наполовину закончен, прежде чем попасть в историю. Он начинает с мифических фигур Авесты, рассказывает о Гаямурте, зороастрийском Адаме, а затем о могущественном внуке Гаямурта Джамшиде, который «царствовал над страной 700 лет….. Мир стал счастливее благодаря ему; смерть была неведома, не было ни горя, ни боли». Но через несколько столетий «сердце его возвысилось от гордости, и он забыл, откуда пришло его благополучие….. Он видел на земле только себя, называл себя Богом и посылал свой образ для поклонения».121 Наконец, мы приходим к герою эпоса Рустаму, сыну феодального вельможи Зала. Когда Рустаму исполнилось 500 лет, Зал влюбляется в девушку-рабыню и через нее дарит Рустаму брата. Рустам служит и спасает трех царей, а в 400 лет уходит из военной жизни. Его верный конь Рахш стареет так же неторопливо, становится почти таким же великим героем и получает от Фирдоуси то ласковое внимание, которое любой перс оказывает прекрасному коню. В «Шахнаме» есть красивые любовные истории и что-то от благоговения трубадура перед женщиной; есть очаровательные изображения прекрасных женщин — одна из цариц Судавех, которая «была покрыта, чтобы никто не мог видеть ее красоты; и она шла с мужчинами, как солнце идет за облаком».122 Но в случае с Рустамом любовный мотив играет второстепенную роль; Фирдоуси признает, что драмы родительской и сыновней любви могут быть более трогательными, чем сексуальные романы. В далеком походе Рустам влюбляется в турчанку Тахмине, а затем теряет ее след; она воспитывает их сына Сохраба в печали и гордости, рассказывая юноше о его великом, но исчезнувшем отце; в войне турок с персами сын и отец, не зная друг друга, встречаются копьем к копью. Рустам восхищается мужеством красавца и предлагает пощадить его; юноша презрительно отказывается, храбро сражается и получает смертельную рану. Умирая, он оплакивает, что так и не увидел своего отца Рустама; победитель понимает, что убил своего сына. Конь Сохраба, оставшись без седока, возвращается в турецкий лагерь, и в одной из лучших сцен эпоса мать Сохраба узнает о случившемся.

Это яркое повествование, стремительно переходящее от эпизода к эпизоду и обретающее единство только благодаря незримому присутствию любимой родины в каждой строке. Мы, у кого досуга меньше, чем было у людей до изобретения стольких трудосберегающих устройств, не можем найти время, чтобы прочитать все эти куплеты и похоронить всех этих королей; но кто из нас прочитал каждую строчку «Илиады», или «Энеиды», или «Божественной комедии», или «Потерянного рая»? Только люди с эпическим желудком могут переварить эти эпические сказания. После 200 страниц мы устаем от побед Рустама над демонами, драконами, магами, турками. Но мы не персы, мы не слышали звучного перелива оригинального стиха, мы не можем быть тронуты, как персы, которые в одной провинции назвали 300 деревень в честь Рустама. В 1934 году образованный мир Азии, Европы и Америки объединился в праздновании тысячелетнего юбилея поэта, чья массивная книга на протяжении тысячи лет была оплотом персидской души.

Когда арабы вторглись в Сирию, их единственным искусством была поэзия. Считается, что Мухаммед запретил скульптуру и живопись как пособников идолопоклонства, а музыку, богатые шелка, золотые и серебряные украшения — как эпикурейское вырождение; и хотя все эти запреты постепенно были преодолены, они почти ограничили мусульманское искусство в этот период архитектурой, керамикой и украшениями. Сами арабы, недавно ставшие кочевниками или купцами, не обладали зрелыми способностями к искусству; признавая свою ограниченность, они нанимали художников и ремесленников, адаптировали художественные формы и традиции Византии, Египта, Сирии, Месопотамии, Ирана и Индии. Купол Скалы в Иерусалиме и мечеть Валида II в Дамаске были чисто византийскими, даже в своем оформлении. Дальше на восток были переняты старые ассирийские и вавилонские изразцы, а также современные армянские и несторианские церковные формы; а в Персии, после значительного разрушения сасанидской литературы и искусства, ислам увидел преимущества группы колонн, остроконечной арки, свода и тех стилей цветочного и геометрического орнамента, которые в конце концов перетекли в арабеску. В результате получилось не просто подражание, а блестящий синтез, оправдавший все заимствования. От Альгамбры в Испании до Тадж-Махала в Индии исламское искусство преодолело все границы места и времени, посмеялось над расовыми и кровными различиями, выработало уникальный и в то же время разнообразный характер и выразило человеческий дух с непревзойденной изысканностью.

Мусульманская архитектура, как и большинство архитектурных сооружений эпохи веры, была почти полностью религиозной; жилища людей были рассчитаны на кратковременное существование, но дом Божий должен был быть, по крайней мере внутренне, прекрасен всегда. Тем не менее, несмотря на скудость останков, мы слышим о мостах, акведуках, фонтанах, водохранилищах, общественных банях, крепостях и крепостных стенах, построенных инженерами-архитекторами, которые в первые века после арабского завоевания во многих случаях были христианами, но в последующие века — преимущественно мусульманами. Крестоносцы нашли превосходную военную архитектуру в Алеппо, Баальбеке и других местах исламского Востока, научились там использовать механизированные стены и взяли у своих врагов много идей для своих собственных несравненных замков и крепостей. Алькасар в Севилье и Альгамбра в Гранаде были крепостями и дворцами вместе взятыми.

Из дворцов Омейядов мало что сохранилось, кроме загородного дома в Кусайр-Амре в пустыне к востоку от Мертвого моря, где в руинах видны сводчатые бани и расписанные фресками стены. Во дворце Адуда ад-Даулы в Ширазе, как нас уверяют, было 360 комнат, по одной на каждый день в году, каждая из которых была расписана в уникальном цветовом сочетании; одной из самых больших комнат была библиотека высотой в два этажа, с аркадами и сводами; «не было книги ни на одну тему, — говорит один восторженный мусульманин, — которой здесь не было бы копии».124 Описания багдадских особняков Шехерезады являются вымыслом, но предполагают богатое внутреннее убранство.125 У богатых людей были виллы в деревне, а также дома в городе; даже в городе у них были формальные сады; но вокруг их вилл эти сады превращались в «райские уголки» — парки с источниками, ручьями, фонтанами, черепичными бассейнами, редкими цветами, теневыми, фруктовыми и ореховыми деревьями, и обычно с павильоном для наслаждения открытым воздухом без слепящего солнца. В Персии существовала религия цветов; праздники роз отмечались с пышными представлениями; розы Шираза и Фирузабада были всемирно известны; розы со ста лепестками были подарками, благодарными халифу или царю.126

Дома бедняков тогда, как и сейчас, представляли собой прямоугольники из высушенного на солнце кирпича, скрепленного грязью, и крыши из смеси грязи, стеблей, веток, пальмовых листьев и соломы. В лучших домах был внутренний двор с водоемом, возможно, с деревом; иногда между двором и комнатами была деревянная колоннада и клуатр. Дома редко выходили на улицу; это были цитадели уединения, построенные для безопасности и покоя. В некоторых из них имелись потайные двери для внезапного бегства от ареста или нападения, или для незаметного проникновения любовницы.127 Во всех домах, кроме самых бедных, имелись отдельные помещения для женщин, иногда с собственным двором. В богатых домах были сложные ванные комнаты, но в большинстве жилищ не было водопровода: воду носили в дом, а отходы выносили наружу. Модные дома могли быть двухэтажными, с центральной гостиной, возвышающейся над куполом, и балконом второго этажа, выходящим во двор. Во всех домах, кроме самых бедных, была хотя бы одна оконная решетка (машрабийя) — деревянная решетка, пропускающая свет без тепла и позволяющая жильцам выглядывать наружу; эти решетки часто были изящно вырезаны и служили образцом для каменных или металлических экранов, украшавших дворец или мечеть. Каминов не было; тепло давали переносные мангалы, в которых горел древесный уголь. Стены были оштукатурены, обычно окрашены в разные цвета. Полы были покрыты коврами ручной работы. Могли стоять стул или два, но мусульмане предпочитали сидеть на корточках. Возле стены, с трех сторон комнаты, пол был приподнят на фут или около того, образуя диван, и был устлан подушками. Особых спален не было; кроватью служил матрас, который днем сворачивали и убирали в шкаф, как в современной Японии. Мебель была простой: несколько ваз, посуда, лампы и, возможно, ниша для книг. Восточный человек богат простотой своих потребностей.

Для бедного и благочестивого мусульманина было достаточно, чтобы сама мечеть была красивой. Она была построена его трудом и дирхемами; в ней собраны его искусства и ремесла, и они, как богатый ковер, лежат у ног Аллаха; и этой красотой и великолепием могут наслаждаться все люди. Обычно мечеть располагалась рядом с рынком и была легко доступна. Она не всегда впечатляла снаружи; за исключением фасада, она могла быть неотличима от соседних строений и даже физически примыкать к ним; ее редко строили из какого-либо более величественного материала, чем кирпич, облицованный штукатуркой. Функции мечети определяли ее формы: прямоугольный двор для прихожан, центральный бассейн и фонтан для омовения, окружающий портик с аркадой для укрытия, тени и школы, а на стороне двора, обращенной к Мекке, собственно мечеть, обычно представлявшая собой закрытую часть портика. Она тоже была прямоугольной, что позволяло верующим стоять в длинных рядах, опять же лицом к Мекке. Здание могло быть увенчано куполом, почти всегда построенным из кирпича, каждый слой которого немного выступал за пределы нижележащего слоя, а поверхность покрывалась штукатуркой, чтобы скрыть отклонения.128 Как и в сасанидской и византийской архитектуре, переход от прямоугольного основания к круглому куполу опосредован пендиктивами или косоугольниками. Более характерным для архитектуры мечетей был минарет (манара, маяк); вероятно, сирийские мусульмане разработали его на основе вавилонского зиккурата и колокольни христианских церквей, персидские мусульмане взяли цилиндрическую форму из Индии, а на африканских мусульман повлиял четырехугольный фарос или маяк Александрии;129 Возможно, на форму повлияли четыре угловые башни старого храма в Дамаске.130 В этот ранний период минарет был прост и в основном не украшен; только в последующие века он приобрел возвышенную стройность, хрупкие балконы, декоративные аркады и фаянсовые поверхности, что позволило Фергюссону назвать его «самой изящной формой башенной архитектуры в мире».131

Самое блестящее и разнообразное украшение было припасено для интерьера мечети: мозаика и блестящая плитка на полу и михрабе; изысканные формы и оттенки стекла в окнах и светильниках; богатые ковры и молитвенные коврики на мостовой; облицовка из цветного мрамора для нижних панелей стен; прекрасные фризы из арабской вязи вокруг михрабов или карнизов; тонкая резьба по дереву или слоновой кости, или изящное литье из металла в дверях, потолке, кафедрах и экранах….. Сама кафедра, или минбар, была из дерева, тщательно вырезанного и инкрустированного черным деревом или слоновой костью. Рядом с ней находилась дикка — стол для чтения, поддерживаемый небольшими колоннами и содержащий Коран; сама книга, разумеется, была произведением каллиграфического и миниатюрного искусства. Чтобы показать киблу или направление на Мекку, в стене была вырезана ниша, возможно, в подражание христианской апсиде. Этот михраб дорабатывали, пока он не стал почти алтарем или часовней, и все мастерство мусульманских художников было направлено на то, чтобы сделать его красивым с помощью фаянса или мозаики, цветочных или сценарных молдингов или рельефов, а также красочных узоров из кирпича, лепнины, мрамора, терракоты или плитки.

Вероятно, этим великолепием орнамента мы обязаны семитскому запрету на человеческие или животные формы в искусстве: как бы в качестве компенсации, мусульманский художник изобрел или перенял изобилие нерепрезентативных форм. Сначала он искал выход в геометрических фигурах — линия, угол, квадрат, куб, многоугольник, конус, спираль, эллипс, круг, сфера; он повторял их в сотне комбинаций и развивал в вихри, гильоши, сетки, антрелаки и звезды; Переходя к растительным формам, он создавал из разных материалов венки, виноградные лозы, розетки из лотоса, аканта, пальмовых усиков или листьев; в X веке он объединил все это в арабеску; и ко всему этому, как к уникальному и главному орнаменту, он добавил арабскую вязь. Взяв обычно куфические символы, он поднял их по вертикали, или расширил по бокам, или украсил росчерками и точками, и превратил алфавит в произведение искусства. По мере ослабления религиозных запретов он вводил новые мотивы украшения, изображая воздушных птиц, полевых зверей или странных составных животных, обитавших только в его причудливой фантазии. Его талант к украшательству обогатил все виды искусства — мозаику, миниатюру, керамику, текстиль, ковры; и почти в каждом случае дизайн отличался дисциплинированным единством доминирующей формы или мотива, развитого от центра к границе или от начала к концу, как при разработке музыкальной темы. Ни один материал не считался слишком неподатливым для такого орнамента; дерево, металл, кирпич, штукатурка, камень, терракота, стекло, плитка и фаянс стали проводниками такой поэзии абстрактных форм, какой не достигало до этого ни одно искусство, даже китайское.

Освещенная таким образом, исламская архитектура породила в Аравии, Палестине, Сирии, Месопотамии, Персии, Трансоксиане, Индии, Египте, Тунисе, Сицилии, Марокко и Испании бесконечную цепь мечетей, в которых мужская сила внешних форм всегда уравновешивалась женской грацией и изысканностью внутреннего орнамента. Мечети Медины, Мекки, Иерусалима, Рамлеха, Дамаска, Куфы, Басры, Шираза, Нишапура и Ардебиля; Мечеть Джафара в Багдаде, Большая мечеть в Самарре, мечеть Закария в Алеппо, мечеть Ибн Тулуна и Эль-Азхар в старом Каире, Большая мечеть в Тунисе, мечеть Сиди Окба в Кайруане, Голубая мечеть в Кордове — мы можем сделать не меньше и не больше, чем назвать их, поскольку из сотен подобных, построенных в этот период, лишь десяток остается различимым; Остальные сровняло с землетрясением, халатностью или войной беспорядочное время.

Одна только Персия — часть ислама — явила недавним исследованиям такое невиданное архитектурное великолепие, которое знаменует собой важное событие в нашем новом открытии прошлого.* Откровение слишком затянулось: уже многие шедевры персидской архитектуры рухнули на землю. Мукаддаси ставил мечеть Фаса в один ряд с мединской, а мечеть Туршиз — с Великой мечетью Дамаска; мечеть Нишапура с ее мраморными колоннами, золотыми изразцами и богатой резьбой на стенах была одним из чудес того времени; и «ни одна мечеть в Хурасане или Систане не сравнится по красоте» с мечетью Герата.132 Мы можем смутно судить о пышности и качестве персидской архитектуры в девятом и десятом веках по лепным рельефам и резным колоннам и капителям михраба в мечети Конгрегации в Найине, ныне в основном разрушенной, и по двум прекрасным минаретам, сохранившимся в Дамгане. Пятничная мечеть в Ардистане (1055 г.) до сих пор демонстрирует красивый михраб и портал, а также многие элементы, которые позже появятся в готике: остроконечные арки, желобчатые венцы, крестовые своды и ребристый купол.133 В этих и большинстве персидских мечетей и дворцов строительным материалом был кирпич, как и в шумерской и месопотамской древности; камень был редок и дорог, глины и тепла было много, но персидский художник превратил кирпичные слои со светом и тенью, новыми узорами и разнообразными позициями в такое разнообразие декора, какого эта скромная материя никогда не знала прежде. Поверх кирпича, в особых местах, таких как порталы, минбары и михрабы, персидский гончар выкладывал разноцветные мозаики и самые блестящие изразцы, а в XI веке он сделал яркие поверхности еще более великолепными с помощью фаянса, расписанного блестками. Так каждое искусство в исламе смиренно и гордо служило мечети.

Скульптура, которой было запрещено делать статуи, чтобы не вернуться к идолопоклонству, посвятила себя декоративным рельефам. Камень искусно высекали, а лепнине, пока она не затвердела, вручную придавали форму, создавая богатое разнообразие узоров. Сохранился один впечатляющий образец. В Мшатте, в сирийской пустыне к востоку от Иордана, Валид II начал (ок. 743 г.) и оставил незаконченным зимний дворец; по нижней поверхности фасада шел скульптурный каменный фриз необычайного совершенства — треугольники, розетки, бордюры, искусно вырезанные цветы, фрукты, птицы, звери и шлейфовые арабески; этот шедевр, перевезенный в Берлин в 1904 г., сохранился до Второй мировой войны. Деревообработчики украшали окна, двери, ширмы, балконы, потолки, столы, пюпитры, кафедры и михрабы такой изысканной резьбой, какую можно увидеть на панели из Такрита в Музее Метрополитен в Нью-Йорке. Мастера по слоновой кости и кости украшали резьбой и инкрустацией мечети, Кораны, мебель, посуду и людей; от этой эпохи до нас дошел только один предмет — слоновья ладья (в Национальном музее во Флоренции), неуверенно приписываемая девятому веку, и шахматный набор, якобы посланный Харуном Карлу Великому.134 Металлисты ислама переняли сасанидскую технику, делали великолепные бронзовые, латунные или медные лампы, эверы, чаши, кувшины, кружки, кубки, тазы и мангалы; игриво отливали их в форме львов, драконов, сфинксов, павлинов и голубей; иногда наносили на них изысканные узоры, как на лаковой лампе в Институте искусств Чикаго. Некоторые мастера заполняли вырезанные узоры серебром или золотом и делали «дамаскированный» металл — искусство, которое практиковалось, но не зародилось в Дамаске.135 Дамасские мечи были из закаленной стали, украшенные рельефами или инкрустированные арабесками, письменами или другими узорами из золотых или серебряных нитей. Художники-металлисты ислама стояли на вершине своего искусства.

Когда мусульманское завоевание перешло в культурное поглощение, магометанская керамика оказалась наследницей пяти керамических традиций в Азии, Африке и Испании: Египетской, Греко-римской, Месопотамской, Персидской, Китайской. Сарр обнаружил в Самарре танские гончарные изделия, в том числе фарфор; а ранние исламско-персидские изделия откровенно копировали китайские прототипы. Гончарные центры возникли в Багдаде, Самарре, Райе и многих других городах. К X веку персидские гончары изготавливали почти все виды керамики, кроме фарфора, во всех формах — от ручных плевательниц до чудовищных ваз, «достаточно больших, чтобы вместить хотя бы одного из Сорока разбойников».136 В своих лучших проявлениях персидская керамика демонстрировала тонкость замысла, великолепие цвета, изысканность исполнения, уступая лишь китайской и японской; в течение шести веков она не имела соперников по эту сторону Памира.137 Это искусство было любимым и родным для персов; аристократы ревностно коллекционировали его шедевры, а поэты, такие как аль-Маарри и Омар Хайям, находили в нем множество метафор для своей философии. Мы слышали о банкете девятого века, на котором были написаны стихи, посвященные чашам, украшавшим стол.138

В том же веке гончары Самарры и Багдада отличились тем, что сделали — возможно, изобрели — керамику с люстром: декор наносился металлическим оксидом на глазурованное покрытие глины, а затем сосуд подвергался дымчатому и приглушенному второму обжигу, который сводил пигмент к тонкому слою металла и придавал глазури радужное сияние. Таким образом получались прекрасные монохромы и еще более прекрасные полихромы — золотые, зеленые, коричневые, желтые и красные, сотня почти жидких оттенков. Техника блеска была применена и в древнем месопотамском искусстве декоративной плитки. Насыщенные цвета этих квадратов и их гармоничные сочетания придали неповторимое великолепие порталам или михрабам сотен мечетей и многим дворцовым стенам. В смежном искусстве обработки стекла мусульмане унаследовали все мастерство Египта и Сирии. Из стекла изготавливались блестящие абажуры, украшенные медальонами, надписями или цветочными узорами; возможно, в этот период в Сирии было положено начало искусству эмалированного стекла, которое достигнет пика своего совершенства в XIII веке.

Когда мы вспоминаем об изобилии и повсеместном использовании живописи и скульптуры в католических соборах и их важности в качестве носителя христианского вероучения и истории, нас поражает отсутствие репрезентативных искусств в исламе. Коран запретил скульптуру (v, 92), но ничего не сказал о живописи. Однако предание, приписываемое Айше, сообщает, что Пророк осуждал и картины.139 Мусульманский закон, как шиитский, так и суннитский, ввел двойной запрет. Несомненно, на Мухаммеда повлияли Вторая заповедь и иудейское учение, а также представление о том, что художник, придавая форму живым существам, узурпирует функции Творца. Некоторые богословы смягчили запрет, разрешив изображать неодушевленные предметы, другие подмигивали на изображение фигур животных или людей на предметах, предназначенных только для светского использования. Некоторые омейядские халифы игнорировали запреты; около 712 года Валид I украсил свой летний дворец в Кусайр-Амре эллинистическими фресками, изображающими охотников, танцующих девушек, купающихся женщин и себя на троне.140 Аббасидские халифы исповедовали благочестие, но имели фрески в своих личных покоях; аль-Мутасим нанял художников, вероятно христиан, чтобы те изобразили сцены охоты, священников и обнаженных танцующих девушек на стенах его дворца в Самарре; а аль-Мутаваккиль, преследовавший еретиков, разрешил византийским художникам добавить к этим фрескам одну, изображающую христианских монахов и христианскую церковь.141 Махмуд Газнийский украсил свой дворец изображениями себя, своих армий и слонов; а его сын Масуд, незадолго до того, как его свергли турки-сельджуки, покрыл стены своих покоев в Герате сценами, основанными на персидских или индийских руководствах по эротическим техникам.142 В одной истории рассказывается, как в доме одного визиря два художника соревновались друг с другом в реалистичности изображения: Ибн Азиз предложил нарисовать танцующую девушку так, чтобы она как бы выходила из стены; аль-Касир взялся за более сложную задачу — нарисовать ее так, чтобы она как бы входила в стену. Каждый из них преуспел настолько, что визирь наградил их почетными одеждами и большим количеством золота.143 Можно было бы перечислить и другие нарушения запрета; в Персии, в частности, мы видим живые существа, изображенные в радостном изобилии и во всех видах живописного искусства. Тем не менее запрет, поддерживаемый народом до такой степени, что иногда он уродовал или уничтожал произведения искусства, задержал развитие исламской живописи, в значительной степени ограничил ее абстрактным орнаментом, почти исключил портреты (тем не менее мы слышим о сорока портретах Авиценны) и оставил художников полностью зависимыми от королевского или аристократического покровительства.

От этого времени не сохранилось ни одной мусульманской фрески, кроме тех, что находятся в Кусайр-Амре и Самарре; они представляют собой странный и бесплодный брак византийской техники с сасанидскими узорами. Как бы в качестве компенсации, исламские миниатюры являются одними из лучших в истории. Здесь получило плод разнообразное наследие — византийское, сасанидское, китайское; и ревностные руки продолжили искусство, столь интимно прекрасное, что почти обидно за Гутенберга. Как камерная музыка в современной Европе, так и в средневековом исламе иллюминирование рукописей миниатюрами было искусством для немногих аристократов; только богатые могли содержать художника в преданной бедности, которая порождала эти терпеливые шедевры. Здесь снова украшение подчинялось изображению; перспектива и моделирование намеренно игнорировались; центральный мотив или форма — возможно, геометрическая фигура или один цветок — расширялись в сотне вариаций, пока почти каждый дюйм и даже граница страницы не заполнялись линиями, тщательно прорисованными, как будто вырезанными. В светских работах могут быть представлены мужчины, женщины и животные, сцены охоты, юмора или любви; но всегда главное — орнамент, причудливая игра тонких линий, жидкий поток гармоничных цветов, холодное совершенство абстрактной красоты, предназначенной для умиротворенного ума. Искусство — это значение, передаваемое чувством через форму; но чувство должно быть дисциплинированным, а форма должна иметь структуру и смысл, даже если этот смысл выходит за рамки слов. Это искусство освещения, как и самая глубокая музыка.

Каллиграфия была неотъемлемой частью иллюминации; нужно дойти до Китая, чтобы снова найти столь братский союз письма и дизайна. Из Куфы пришли куфические буквы, неуклюжие, угловатые, грубо острые; каллиграфы украсили эти скудные косточки гласными, отглагольными, просодическими, диакритическими знаками и маленькими цветочными росчерками; искупив свою вину, куфический шрифт стал частым элементом архитектурного декора. Однако для скорописи более привлекательной оказалась форма арабского алфавита «насхи»; ее округлые знаки и извилистый горизонтальный поток сами по себе были украшением; во всем мире нет ни одного письма или шрифта, который мог бы сравниться с ней по красоте. К десятому веку он одержал верх над куфическим во всем, кроме монументальных или керамических надписей; большинство мусульманских книг, дошедших до нас из Средних веков, написаны шрифтом насхи. Большинство из этих сохранившихся томов — Кораны. Просто скопировать священную книгу было делом благочестия, за которое полагалась божественная награда; иллюстрировать ее рисунками считалось святотатством; но украсить ее красивым почерком считалось благороднейшим из искусств. В то время как миниатюристы были наемными ремесленниками, которым мало платили, каллиграфов искали и чествовали королевскими подарками, а в их рядах числились короли и государственные деятели. Клочок письма, написанный рукой мастера, был бесценным сокровищем; уже в X веке существовали библиофилы, которые жили, двигались и имели свое существование в своих коллекциях прекрасных рукописей, написанных на пергаменте черной, синей, фиолетовой, красной и золотой тушью. От той эпохи до нас дошло лишь несколько таких томов; самый древний из них — Коран в Каирской библиотеке, датированный 784 годом. Если добавить, что такие произведения переплетались в мягчайшую, прочную кожу, украшались инструментами или тиснением с непревзойденным мастерством, а сама обложка в многих случаях украшалась изящным рисунком, мы можем без преувеличения назвать исламские книги девятого-восемнадцатого веков самыми лучшими из когда-либо изданных. Кто из нас сегодня может быть издан в таком великолепии?

В украшении исламской жизни все искусства смешались, как переплетения декоративной темы. Так, узоры иллюминации и каллиграфии вплетались в текстиль, обжигались в керамике, устанавливались на порталах и михрабах. Если средневековая цивилизация делала мало различий между художником и ремесленником, то не для того, чтобы принизить художника, а для того, чтобы возвысить ремесленника; целью каждой отрасли было стать искусством. Ткач, как и гончар, делал ничем не примечательные изделия для эфемерного использования; но иногда его мастерство и терпение находили выражение, его мечта обретала форму, в халатах или вешалках, коврах или покрывалах, вышивках или парче, сотканных на протяжении многих жизней, созданных с тонкостью миниатюры и окрашенных в великолепные цвета, столь любимые на Востоке. Византийские, коптские, сасанидские, китайские ткани уже славились, когда мусульмане завоевали Сирию, Персию, Египет и Трансоксиану; ислам быстро усваивался, и хотя Пророк запретил шелк, мусульманские фабрики вскоре стали выпускать греховную материю в смелом изобилии для мужчин и женщин, искавших прощения не только для своих тел, но и для душ. Почетное одеяние» было самым ценным подарком, который халиф мог преподнести своим слугам. Мусульмане стали ведущими торговцами шелком в средневековом мире. Персидский шелк тафтах покупали для европейских дам под видом тафты. Шираз славился своими шерстяными тканями, Багдад — балдахином.* Багдад — балдахинами и табби-шелками, Хузистан — тканями из верблюжьей или козьей шерсти, Хурасан — диванными (арабскими суфами) чехлами, Тир — коврами, Бохара — молитвенными коврами, Герат — золотыми парчами. Образцы этих изделий этого периода не сохранились до наших дней; мы можем судить об их совершенстве только по более поздним работам и свидетельствам писателей их эпохи. В архиве Харуна аль-Рашида есть запись: «400 000 кусков золота — цена почетного халата для Джафара, сына Яхьи-визиря».144

Музыка, как и скульптура, поначалу была грехом в исламе.145 В Коране она не была запрещена, но, если верить сомнительной традиции, Пророк, опасаясь песен и танцев распутных женщин, осудил музыкальные инструменты как дьявольский муэдзин, призывающий к проклятию. Богословы и все четыре школы ортодоксального права осуждали музыку как разжигающую ветры страсти, но некоторые великодушно признавали, что сама по себе она не греховна. Народ, всегда более здоровый в своем поведении, чем в своих верованиях, придерживался пословицы, что «вино — тело, музыка — душа, радость — их потомство».146 Музыка сопровождала каждый этап жизни мусульман и наполняла тысячу и одну арабскую ночь песнями любви, войны и смерти. В каждом дворце и многих особняках выступали менестрели, исполнявшие песни поэтов или свои собственные. По поразительному суждению историка, полностью компетентного судить, «культивирование музыки арабами во всех ее отраслях сводит к ничтожности признание этого искусства в истории любой другой страны».147 Ни одно западное ухо, кроме как после длительного обучения, не может по достоинству оценить качество арабской музыки — ее предпочтение мелодической разработки (арабески звука) гармонии и контрапункту, ее деление тонов не на половины, а на трети, ее яркие восточные узоры структуры и ритма. Для нас она кажется повторяюще простой, монотонно заунывной, бесформенно странной; арабам европейская музыка кажется недостаточной по количеству и тонкости тонов, вульгарно пристрастной к бесполезной сложности и монументальному шуму. Медитативная нежность арабской музыки глубоко затрагивает мусульманскую душу. Са'ди рассказывает о мальчике, «напевающем такую пронзительную мелодию, которая могла бы задержать птицу в ее полете»;148 Аль-Газали определял экстаз как «состояние, возникающее при прослушивании музыки»;149 Одна арабская книга посвятила целую главу тем, кто упал в обморок или умер, слушая мусульманскую музыку; а религия, которая сначала осуждала ее, позже приняла музыку для опьяняющего ритуала дервишей.

Мусульманская музыка началась с древних семитских форм и мелодий, развивалась в контакте с греческими «ладами», которые сами были азиатского происхождения, и испытывала сильное влияние Персии и Индии. Нотная грамота и многие музыкальные теории были заимствованы у греков; аль-Кинди, Авиценна и Братья Искренности много писали на эту тему; «Большая книга о музыке» аль-Фараби является выдающимся средневековым произведением по теории музыки — «равной, если не превосходящей, все, что дошло до нас из греческих источников».150 Уже в седьмом веке мусульмане написали музыкальные произведения, поддающиеся измерению (по-видимому, неизвестные Европе до 1190 года)151-В их нотации указывалась длительность, а также высота тона каждой ноты.

Среди сотни музыкальных инструментов главными были лютня, лира, пандора, псалтирь и флейта, иногда дополняемые рожком, цимбалами, тамбурином, кастаньетами и барабаном. Лира представляла собой маленькую арфу. Лютня была похожа на нашу мандолину, с длинным грифом и изогнутой декой из маленьких склеенных сегментов кленового дерева; струны, изготовленные из кетгута, перебирались пальцами. Существовала дюжина размеров и разновидностей лютни. Большая лютня называлась qitara от греческого kithara; наши слова «гитара» и «лютня» (арабское al-ud) — от арабского. На некоторых струнных инструментах играли смычком, а орган был известен как в пневматической, так и в гидравлической форме. Некоторые мусульманские города, например Севилья, славились производством прекрасных музыкальных инструментов, значительно превосходивших все, что производилось в современном исламе.152 Почти вся инструментальная музыка предназначалась для сопровождения или вступления к песне. Исполнения обычно ограничивались четырьмя или пятью инструментами одновременно, но мы также читаем о больших оркестрах;153 Традиция приписывает мединскому музыканту Сурайджу первое использование палочки.154

Несмотря на мусульманское безумие к музыке, статус музыкантов, за исключением знаменитых виртуозов, был невысок. Лишь немногие мужчины из высших сословий осмеливались изучать это пьянящее искусство. Музыку в богатых домах исполняли рабыни, а одна из школ права считала, что показания музыканта не могут быть приняты в суде.155 Танцы также почти полностью принадлежали обученным и нанятым рабыням; они часто носили эротический, часто художественный характер; халиф Амин лично руководил ночным балетом, в котором танцевало и пело большое количество девушек. Контакты арабов с греками и персами повысили статус музыканта. Омейядские и аббасидские халифы осыпали великих исполнителей своего времени щедротами. Сулейман I предлагал призы до 20 000 сребреников (10 000 долларов) за состязание среди музыкантов Мекки; Валид II проводил песенные турниры, на одном из которых первый приз составлял 300 000 сребреников (150 000 долларов);156 предположительно, эти цифры являются восточным преувеличением. Махди пригласил к своему двору мекканского певца Сийата, «душа которого согревала и охлаждала больше, чем горячая ванна»; а Харун аль-Рашид взял к себе на службу ученика Сийата Ибрагима аль-Мавсили (т. е. из Мосула), дал ему 150 000 дирхемов (75 000 долларов), еще 10 000 в месяц и 100 000 за одну песню.157 Харун так любил музыку, что — вопреки обычаям своего сословия — поощрял талант своего младшего сводного брата Ибрагима ибн аль-Махди, обладавшего голосом огромной силы и диапазоном в три октавы; время кажется коварным кругом, когда мы слышим, что он возглавил своего рода романтическое движение в арабской музыке против классической школы Исхака, сына Ибрагима аль-Мавсили.158 По общему мнению, Исхак был величайшим музыкантом, когда-либо созданным исламом. Аль-Мамун говорил о нем: «Он никогда не пел для меня ничего, кроме того, что я чувствовал, что мои владения увеличились».159

Приятное представление о мусульманском обществе и о том, как музыка будоражит мусульманскую душу, дает нам история, рассказанная учеником Ибрагима аль-Мавсили Мухариком; не обязательно верить ей, чтобы почувствовать ее значение:

Проведя с халифом целую ночь, я попросил у него разрешения выйти на воздух… которое он дал. Во время прогулки я увидел девушку, от лица которой словно исходил свет восходящего солнца. У нее была корзина, и я последовал за ней. Она остановилась у фруктовой лавки и купила несколько фруктов; заметив, что я иду за ней, она оглянулась и несколько раз оскорбила меня, но я все же последовал за ней, пока она не пришла к большой двери….. Когда она вошла и дверь за ней закрылась, я сел напротив нее, лишенный разума ее красотой….. Пока я сидел, солнце зашло за меня; и вот приехали два красивых юноши на ослах, постучали в дверь, и когда их впустили, я вошел вместе с ними; хозяин дома подумал, что я их спутник, а они вообразили, что я один из его друзей. Нам принесли трапезу, и мы поели, омыли руки и надушились. Затем хозяин дома сказал двум юношам: «Есть ли у вас желание, чтобы я позвал такую-то?» (называя имя женщины). Они отвечали: «Если ты окажешь нам эту услугу, хорошо». И он позвал ее, и она пришла, и вот, это была та дева, которую я видел….. Перед ней стояла служанка с лютней, которую она положила себе на колени. Затем принесли вино, и она запела, а мы пили и дрожали от восторга. «Чей это воздух?» — спросили они. Она ответила: «Моего господина Мухарика». Затем она спела еще одну песню, которая, по ее словам, тоже была моей, а они пили по пинтам; она с сомнением смотрела на меня, пока я не потерял терпение и не призвал ее стараться изо всех сил; но, пытаясь сделать это, спев третью песню, она перестаралась, и я сказал: «Ты ошиблась», на что она в гневе сбросила лютню с колен и сказала… «Возьми ее сама, и дай нам послушать тебя». Я ответил: «Хорошо»; взяв ее и настроив в совершенстве, я спел первую из тех песен, которые она пела до меня, после чего все они вскочили на ноги и поцеловали меня в голову. Затем я спел вторую и третью песни, и их рассудок почти покинул их в экстазе.

Хозяин дома, расспросив своих гостей и получив от них ответ, что они меня не знают, подошел ко мне и, поцеловав мою руку, сказал: «Клянусь Аллахом, мой хозяин, кто ты?». Я ответил: «Клянусь Аллахом, я певец Мухарик». «И с какой целью, — сказал он, целуя обе мои руки, — ты пришел сюда?» Я ответил: «Как нахлебник» — и рассказал о том, что произошло с девицей. После этого он посмотрел на двух своих спутников и сказал им: «Скажи мне, клянусь Аллахом, разве вы не знаете, что я отдал за эту девушку 30 000 дирхемов (15 000 долларов) и отказался продать ее?» Они ответили: «Так и есть». Тогда, сказал он, «я беру вас в свидетели, что я отдал ее ему». «А мы, — сказали два друга, — заплатим тебе две трети ее цены». Так он отдал мне девушку; а вечером, когда я уходил, он одарил меня богатыми одеждами и другими подарками, со всем этим я и ушел. И когда я проходил мимо тех мест, где девица издевалась надо мной, я сказал ей: «Повтори мне слова твои»; но она не захотела, стыдясь. Взяв девушку за руку, я пошел с ней к халифу, которого застал в гневе из-за моего долгого отсутствия; но когда я рассказал ему свою историю, он удивился, рассмеялся и приказал привести к нему хозяина дома и двух его друзей, чтобы он воздал им должное; первому он дал 40 000 дирхемов, каждому из двух его друзей по 30 000, а мне 100 000; я поцеловал ему ноги и удалился.160

Ближний Восток был лишь частью исламского мира. Египет под властью мусульман воскресил свою фараоновскую славу; Тунис, Сицилия и Марокко восстановили упорядоченное управление под руководством арабов, и мимолетный блеск озарил Каирван, Палермо и Фес; мавританская Испания стала вершиной в истории цивилизации; а позднее мусульманские моголы, правящие Индией, «строили как гиганты и отделывали как ювелиры».

Пока Халид и другие завоеватели покоряли Восток, Амр ибн аль-Ас, спустя всего семь лет после смерти Мухаммеда, отправился из Газы в Палестине, захватил Пелусий и Мемфис и двинулся на Александрию. У Египта были порты и военно-морские базы, а арабской державе нужен был флот; Египет экспортировал кукурузу в Константинополь, а Аравия нуждалась в кукурузе. Византийское правительство в Египте веками использовало арабских наемников в качестве полиции; они не были помехой для завоевателей. Христиане-монофизиты Египта, страдавшие от византийских гонений, приняли мусульман с распростертыми объятиями, помогли им взять Мемфис, провели их в Александрию. Когда она пала после двадцатитрехмесячной осады (641 г.), Амр писал халифу Омару: «Невозможно перечислить богатства этого великого города или описать его красоту; я довольствуюсь замечанием, что в нем 4000 дворцов, 400 бань, 400 театров».1 Амр не допускал грабежей, предпочитая им налогообложение. Не понимая теологических разногласий между христианскими сектами, он запретил своим союзникам-монофизитам мстить своим ортодоксальным врагам и нарушил вековой обычай, провозгласив свободу вероисповедания для всех.

Уничтожил ли Амр Александрийскую библиотеку? Самое раннее упоминание об этой истории встречается у Абд аль-Латифа (1162–1231), мусульманского ученого;2 Более подробно она изложена у Бар-Хебрея (1226-86), христианизированного еврея из восточной Сирии, который написал на арабском языке под именем Абу-ль-Фарадж «Очерк всемирной истории». В его рассказе александрийский грамматик Иоанн Филопон просит Амра передать ему рукописи библиотеки; Амр написал Омару за разрешением; халиф, как нам сообщают, ответил: «Если эти писания греков согласны с Книгой Божьей, они бесполезны и не нуждаются в сохранении; если же они не согласны, то они пагубны и должны быть уничтожены»; легенда сокращает этот, вероятно, легендарный ответ до «Сожги библиотеки, ибо они содержатся одной книге» — Коране. Согласно Бар-Хебраю, Амр распределил содержимое библиотеки по общественным баням города, 4000 печей которых в течение шести месяцев топились папирусом и пергаментными рулонами (642). Против этой истории следует отметить, что (1) большая часть библиотеки была уничтожена христианским пылом при патриархе Феофиле в 392 году;3 (2) оставшаяся часть подверглась такой враждебности и пренебрежению, что «большая часть коллекции исчезла к 642 году»;4 и (3) за 500 лет, прошедших с момента предполагаемого события до его первого сообщения, ни один христианский историк не упоминает о нем, хотя один из них, Евтихий, архиепископ Александрии в 933 году, очень подробно описал арабское завоевание Александрии.5 Сейчас эта история обычно отвергается как басня. В любом случае постепенное исчезновение Александрийской библиотеки было трагедией, поскольку считалось, что она содержит полные опубликованные произведения Эсхила, Софокла, Полибия, Ливия, Тацита и сотни других, которые дошли до нас в искаженном виде; полные тексты философов досократовского периода, которые сохранились лишь в отрывках; и тысячи томов греческой, египетской и римской истории, науки, литературы и философии.

Амр грамотно управлял Египтом. Часть непосильных налогов пошла на ремонт каналов и дамб, а также на открытие восьмидесятимильного канала между Нилом и Красным морем; теперь корабли могли ходить из Средиземного моря в Индийский океан.6 (В 723 году этот канал снова занесло песком, и он был заброшен). Амр построил новую столицу на месте, где он разбил свой лагерь в 641 году; она называлась Аль-Фустат, очевидно, от арабского «палатка»; это была первая форма Каира. В течение двух столетий (661–868 гг.) мусульманские губернаторы управляли Египтом по поручению халифов из Дамаска или Багдада.

Каждое завоевание создает новую границу, которая, подвергаясь опасности, предполагает дальнейшее завоевание. Чтобы защитить мусульманский Египет от фланговой атаки византийской Киринеи, армия из 40 000 мусульман двинулась через пустыню к Барке, взяла ее и двинулась в окрестности Карфагена. Мусульманский полководец воткнул свое копье в песок примерно в восьмидесяти милях к югу от современного Туниса, разбил лагерь и основал (670 г.) один из главных городов ислама — Каирван — «место отдыха». Понимая, что захват Карфагена даст мусульманам контроль над Средиземноморьем и открытую дорогу в Испанию, греческий император послал войска и флот; берберы, на мгновение забыв о своей ненависти к Риму, присоединились к защите города; и только в 698 году Карфаген был покорен. Вскоре после этого была завоевана Африка до берегов Атлантики. Берберов почти на их собственных условиях убедили принять мусульманское правление и мусульманскую веру. Африка была разделена на три провинции: Египет со столицей в Аль-Фустате, Ифрикию со столицей в Каирване, Магриб (Марокко) со столицей в Фесе.

В течение столетия даже эти провинции признавали восточных халифов своими государями. Но с удалением халифата в Багдад увеличились трудности с коммуникациями и транспортом, и одна за другой африканские провинции стали независимыми королевствами. Династия Идрисидов (789–974) правила в Фесе, династия Аглабидов (800–909) — в Каирване, а династия Тулунидов (869–905) — в Египте. Эта древняя житница, которую больше не лишали своего продукта иноземные хозяева, пережила небольшой ренессанс. Ахмад ибн Тулун (869-84) завоевал Сирию для Египта, построил новую столицу в Катае (пригород Аль-Фустата), способствовал развитию образования и искусства, возвел дворцы, общественные бани, больницу и большую мечеть, которая до сих пор стоит как его памятник. Его сын Хумаравайх (884-95 гг.) преобразовал эту энергию в роскошь, обнес свой дворец золотыми стенами и обложил свой народ налогами, чтобы обеспечить себе бассейн из зыбучего серебра, на котором его ложе из надутых кожаных подушек могло мягко плавать, чтобы он мог уснуть. Через сорок лет после его смерти Тулунидов сменила другая турецкая династия, Икшидиды (935-69). Эти африканские монархии, не имевшие корней в крови или традициях народа, вынуждены были основывать свое правление на военной силе и лидерстве; и когда богатство ослабило их воинственный пыл, их власть растаяла.

Величайшая из африканских династий укрепила свое военное превосходство, связав себя с почти фанатичной религиозной верой. Около 905 года Абу Абдаллах появился в Тунисе, проповедовал исмаилитскую доктрину семи имамов, провозглашал скорое пришествие Махди, или Спасителя, и завоевал такую популярность среди берберов, что смог свергнуть власть Аглабидов в Каирване. Чтобы оправдать вызванные им ожидания, он вызвал из Аравии Обейдаллаха ибн Мухаммада, предполагаемого внука исмаилитского пророка Абдаллаха, назвал его Махди, сделал королем (909) и вскоре был предан смерти по приказу своего короля. Обейдаллах утверждал, что происходит от Фатимы, и дал ее имя своей династии.

При Аглабидах и Фатимидах Северная Африка вновь обрела процветание, которое она знала во времена расцвета Карфагена и императорского Рима. В девятом веке мусульманские завоеватели в молодости открыли три пути длиной от 1500 до 2000 миль через Сахару к озеру Чад и Тимбукту; на севере и западе они основали порты в Боне, Оране, Сеуте и Танжере; развивающаяся торговля связала Судан со Средиземноморьем, а восточный ислам — с Марокко и Испанией. Испанские беженцы-мусульмане принесли в Марокко искусство выделки кожи; Фес процветал как центр обмена с Испанией и прославился своими красителями, духами и цилиндрическими красными шапками без ободка.

В 969 году Фатимиды отвоевали Египет у Икшидидов, а вскоре после этого распространили свою власть на Аравию и Сирию. Фатимидский халиф Муизз перенес свою столицу в Кахиру (Каир): как Катай был северо-восточным продолжением Фустата, так и Кахира («победоносная») была северо-восточным продолжением Катая и, как и ее предшественники, начиналась как военный лагерь. При Муиззе (953-75) и его сыне Азизе (975-96) визирь Якуб ибн Киллис, багдадский еврей, принявший ислам, реорганизовал управление Египтом и сделал Фатимидов самыми богатыми правителями своего времени. После смерти сестры Муизза Рашиды осталось 2 700 000 динаров (12 825 000 долларов) и 12 000 одеяний; после смерти его сестры Абды осталось 3 000 серебряных ваз, 400 мечей, закаленных в золото, 30 000 кусков сицилийского текстиля и целый клад драгоценностей.7 Но ничто так не омрачает успех, как неудача. Следующий халиф, аль-Хаким (996-1021), наполовину обезумел от богатства и власти. Он организовал убийство нескольких визирей, преследовал христиан и иудеев, сжег множество церквей и синагог, приказал разрушить храм Гроба Господня в Иерусалиме; исполнение этого приказа стало одной из причин крестовых походов. Как бы повторяя карьеру Калигулы, он провозгласил себя богом и послал миссионеров, чтобы утвердить свой культ в народе; когда некоторые из этих проповедников были убиты, он вернул христиан и евреев в свою веру и восстановил их святыни. Он был убит в возрасте тридцати шести лет.

Несмотря на эти королевские прерогативы, Египет процветал как торговое звено между Европой и Азией. Купцы Индии и Китая все чаще проплывали мимо Персидского залива, поднимались по Красному морю и Нилу в Египет; богатство и могущество Багдада уменьшались, а Каира росли. Насир-и Хосру, посетив новую столицу в 1047 году, описал ее как город с 20 000 домов, в основном кирпичных, высотой в пять или шесть этажей, и 20 000 магазинов, «настолько заполненных золотом, драгоценностями, вышивками и атласами, что не было места, чтобы присесть» 8.8 Главные улицы были защищены от солнца, а ночью освещались фонарями. Цены устанавливались правительством, и каждый, кто был пойман на превышении цены, проезжал по городу на верблюде, звоня в колокольчик и признаваясь в своем преступлении.9 Миллионеров было много; один купец, христианин, за свой счет кормил все население в течение пяти лет голода, вызванного низким уровнем Нила; а Якуб ибн Киллис оставил после себя состояние около 30 000 000 долларов.10 Такие люди вместе с фатимидскими халифами строили мечети, библиотеки и колледжи, поощряли науки и искусства. Несмотря на периодические жестокости, расточительную роскошь, обычную эксплуатацию труда и соответствующее количество войн, правление Фатимидов в целом было благотворным и либеральным, а по уровню процветания и культуры могло сравниться с любой эпохой в истории Египта.11

Богатство Фатимидов достигло своего апогея во время долгого правления Мустансира (1036-94), сына суданского раба. Он построил для себя увеселительный павильон и вел жизнь, наполненную музыкой, вином и легкостью; «это, — говорил он, — приятнее, чем смотреть на Черный камень, слушать гудки муэдзина и пить нечистую воду» (из священного колодца Земзем в Мекке).12 В 1067 году турецкие войска подняли восстание, ворвались в его дворец и унесли с собой бесценные сокровища искусства, огромное количество драгоценностей и двадцать пять верблюдов с рукописями; некоторые из них служили турецким офицерам топливом для обогрева их домов, а изысканные кожаные переплеты служили обувью их рабам. После смерти Мустансира империя Фатимидов распалась на части; ее некогда мощная армия распалась на враждующие группировки берберов, суданцев и турок; Ифрикия и Марокко уже отделились, Палестина восстала, Сирия была потеряна. Когда в 1171 году Саладин сверг последнего фатимидского халифа, еще одна египетская династия вслед за своими предшественниками обрела могущество и удовольствие от упадка.

Дворы Каира, Каирвана и Феса соперничали друг с другом в поддержке архитектуры, живописи, музыки, поэзии и философии. Но почти все сохранившиеся рукописи исламской Африки этого периода спрятаны в библиотеках, которые западная наука только начинает изучать; большая часть произведений искусства исчезла, и только мечети провозглашают бодрость и дух эпохи. В Каирване стоит мечеть Сиди Окба, первоначально построенная в 670 году, семь раз реставрированная и датируемая в основном 838 годом; ее клуатр с круглыми арками поддерживают сотни коринфских колонн из руин Карфагена; ее кафедра — шедевр резьбы по дереву, михраб — великолепие порфира и фаянса; ее квадратный и массивный минарет — самый старый в мире13- задал сирийский стиль минаретам Запада. Эта мечеть сделала Каирван четвертым священным городом ислама, одними из «четырех ворот в рай». Не менее священными и величественными были мечети Феса и Марракеша, Туниса и Триполи.

В Каире мечетей было много и они были огромны; 300 из них до сих пор украшают эту очаровательную столицу. Мечеть Амра, начатая в 642 году, была перестроена в X веке; от ее ранних элементов не осталось ничего, кроме прекрасных коринфских колонн, предусмотрительно спасенных из римских и византийских руин. Мечеть Ибн Тулуна (878 г.) шатко сохранила свою первую форму и орнамент. Высокая зубчатая стена окружает ее просторный двор; внутри находятся остроконечные арки, более древние, чем все остальные в Египте, за исключением арки Нилометра (865 г.) — сооружения, построенного на острове в Ниле для измерения уровня подъема реки; возможно, эта изящная и удобная форма арки перешла из Египта через Сицилию и норманнов в готическую Европу.14 В зиккуратоподобном минарете и в купольной гробнице Ибн Тулуна находятся подковообразные арки — одна из менее приятных особенностей мусульманского искусства. Об Ибн Тулуне рассказывают, что он намеревался поднять арки на 300 колоннах; но когда он узнал, что их можно установить, только разобрав римские или христианские здания, он решил вместо этого подпереть арки массивными опорами из кирпича;15 И в этом случае мечеть, возможно, подсказала характерный элемент готического стиля. Наконец, чтобы сделать здание ступенькой к Шартру, некоторые окна были заполнены цветным стеклом, некоторые — каменными решетками в виде розочек, звездочек или других геометрических узоров; однако их дата неясна.

В 970-2 годах Джаухар, обращенный в христианство раб, завоевавший Египет для Фатимидов, построил мечеть эль-Азхар («блистательная»); часть первоначальной постройки сохранилась до сих пор; здесь тоже есть остроконечные арки, возвышающиеся на 380 колоннах из мрамора, гранита или порфира. Мечеть аль-Хакима (990-1012 гг.) была построена из камня, и большая ее часть сохранилась, хотя и пришла в упадок; некоторое представление о ее средневековом великолепии можно составить по элегантным лепным арабескам и изящной куфической надписи на фризе. Когда-то эти мечети, ставшие теперь запретными, как крепости (и, несомненно, так и задуманные), были прославлены изысканной резьбой и надписями, мозаикой и изразцовыми михрабами, а также люстрами, ставшими музейными раритетами. В мечети Ибн Тулуна было 18 000 светильников, многие из разноцветного эмалированного стекла.16

Малые искусства практиковались в исламской Африке с мусульманским терпением и изяществом. В мечети Каирван можно увидеть люстрированную плитку. Насир-и-Хосру (1050 г.) описал каирскую керамику «настолько тонкую и прозрачную, что рука, приложенная снаружи, видна изнутри».17 Египетское и сирийское стекло продолжило свое древнее совершенство. Изделия из горного хрусталя Фатимидов, сохранившиеся в целости и сохранности на протяжении тысячи лет, хранятся в Венеции, Флоренции и Лувре. Резчики по дереву радовали глаз своими работами на дверях мечетей, панелях кафедр, михрабах и оконных решетках. От своих коптских подданных египетские мусульмане переняли искусство украшать шкатулки, сундуки, столы и другие предметы инкрустацией или маркетри из дерева, слоновой кости, кости или перламутра. Ювелирные изделия были в изобилии. Когда турецкие наемники совершили набег на покои аль-Мустансира, они унесли с собой тысячи изделий из золота — подставки для чернил, шахматные фигуры, вазы, птиц, искусственные деревья, украшенные драгоценными камнями…..18 Среди трофеев были занавеси из шелковой парчи, отделанные золотой нитью, с изображениями и биографиями знаменитых королей. У коптов мусульмане научились штамповать и печатать узоры на текстиле с помощью деревянных брусков; эта техника, очевидно, была перенесена из исламского Египта в Европу крестоносцами, и, возможно, она сыграла свою роль в развитии книгопечатания. Европейские купцы оценивали фатимидские ткани выше всех остальных и с благоговением рассказывали о каирских и александрийских тканях, настолько тонких, что халат можно было продеть через кольцо пальца.19 Мы слышим о роскошных фатимидских коврах, о шатрах из бархата, атласа, дамаска, шелка и золотой ткани, украшенных росписью; шатер, сделанный для Язури, визиря аль-Мустансира, потребовал труда 150 человек в течение девяти лет, стоил 30 000 динаров (142 500 долларов) и претендовал на изображение всех известных видов животных мира, кроме homo lupus. Все, что осталось от живописи Фатимидов, — это несколько фрагментарных фресок в Арабском музее в Каире. От фатимидского Египта не сохранилось ни одной миниатюры, но Макризи, который в XV веке написал историю живописи, рассказывает, что в библиотеке фатимидских халифов хранились сотни богато иллюминированных рукописей, в том числе 2400 Коранов.

Во времена аль-Хакима библиотека халифа в Каире насчитывала 100 000 томов, во времена аль-Мустансира — 200 000. Нам рассказывают, что рукописи бесплатно предоставлялись всем ответственным студентам. В 988 году визирь Якуб ибн Киллис убедил халифа Азиза предоставить обучение и содержание для тридцати пяти студентов в мечети Эль-Азхар; так начался старейший из существующих университетов. По мере развития медресе в него стекались ученики со всего мусульманского мира, как в Парижский университет столетие спустя стекались ученики со всей Европы. Халифы, визири и богатые люди год от года пополняли стипендии, и в наше время в Эль-Азхаре обучается около 10 000 студентов и работает 300 профессоров.20 Одна из самых приятных достопримечательностей мирового путешествия — собрание студентов в клуатрах этой тысячелетней мечети, каждая группа сидит полукругом у основания колонны перед сидящим ученым. Сюда приходили знаменитые ученые со всего ислама, чтобы преподавать грамматику, риторику, математику, поэзию, логику, теологию, хадисы, экзегезу Корана и право. Студенты не платили за обучение, преподаватели не получали жалованья. Зависимый от государственных субсидий и частной филантропии, знаменитый университет склонялся к все более ревностной ортодоксии, а направляемые им улемы или ученые люди оказывали удручающее воздействие на фатимидскую литературу, философию и науку. Мы не слышим о великих поэтах при этой династии.

Аль-Хаким основал в Каире Дар аль-Хикма («Зал мудрости»); его основной функцией было преподавание исмаилитского шиитского богословия, но в программу обучения входили астрономия и медицина. Аль-Хаким финансировал обсерваторию и помогал Али ибн Юнусу (ум. 1009 г.), возможно, величайшему из мусульманских астрономов. После семнадцати лет наблюдений Юнус завершил «Хакимитские таблицы» астральных движений и периодов и дал более точные, чем прежде, значения наклона эклиптики, прецессии равноденствий и солнечного параллакса.

Самое яркое имя в мусульманской науке Египта — Мухаммад ибн аль-Хайтам, известный в средневековой Европе как Альхазен. Он родился в Басре в 965 году и завоевал там славу математика и инженера. Услышав, что у аль-Хайтама есть план по регулированию ежегодного разлива Нила, аль-Хаким пригласил его в Каир. План оказался неосуществимым, и аль-Хайтам был вынужден скрываться в безвестности от неисчислимого халифа. Увлеченный, как и все средневековые мыслители, попыткой Аристотеля сформулировать рациональный синтез знаний, он написал несколько комментариев к трудам философа; ни один из этих комментариев до нас не дошел. Мы знаем аль-Хайтама главным образом по его «Китаб аль-Маназир», или «Книге оптики»; из всех средневековых сочинений это, пожалуй, самое глубоко научное по своему методу и мысли. Аль-Хайтам изучал преломление света через прозрачные среды, такие как воздух и вода, и настолько близко подошел к открытию увеличительной линзы, что Роджер Бэкон, Витело и другие европейцы три века спустя основывали на его работах свои достижения в области микроскопа и телескопа. Он отверг теорию Евклида и Птолемея о том, что зрение возникает в результате выхода луча из глаза и достижения им объекта; скорее «форма воспринимаемого объекта попадает в глаз и передается там прозрачным телом» — линзой.21 Он отметил влияние атмосферы на увеличение видимого размера солнца или луны вблизи горизонта; показал, что благодаря атмосферной рефракции свет солнца достигает нас даже тогда, когда солнце находится на целых девятнадцать градусов ниже горизонта; на этом основании он рассчитал высоту атмосферы в десять (английских) миль. Он проанализировал корреляцию между весом и плотностью атмосферы, а также влияние плотности атмосферы на вес предметов. С помощью сложных математических формул он изучил действие света на сферические или параболические зеркала, а также через горящее стекло. Он наблюдал полулунную форму изображения солнца во время затмений на стене напротив небольшого отверстия, проделанного в оконных ставнях; это первое известное упоминание о камере-обскуре, или темной камере, от которой зависит вся фотография. Вряд ли можно преувеличить влияние аль-Хайтама на европейскую науку. Без него Роджер Бэкон, возможно, никогда бы не услышал о нем; Бэкон цитирует его или ссылается на него почти на каждом шагу в той части Opus maius, которая посвящена оптике; а часть VI почти полностью опирается на выводы каирского физика. Вплоть до Кеплера и Леонардо европейские исследования света основывались на работах аль-Хайтама.

Самым поразительным из всех последствий арабского завоевания Северной Африки стало постепенное, но почти полное исчезновение христианства. Берберы не только приняли магометанство, но и стали его самыми фанатичными защитниками. Несомненно, здесь сыграли роль экономические соображения: иноверцы платили поголовный налог, а новообращенные на время освобождались от него. Когда в 744 году арабский губернатор Египта предложил такое освобождение, 24 000 христиан перешли в ислам.22 Периодические, но жестокие гонения на христиан, возможно, повлияли на то, что многие из них перешли в господствующую веру. В Египте коптское меньшинство мужественно держалось, строило свои церкви как крепости, совершало тайные богослужения и сохранилось до наших дней. Но некогда многолюдные церкви Александрии, Киринеи, Карфагена и Гиппо опустели и пришли в упадок; память об Афанасии, Кирилле и Августине угасла, а споры ариан, донатистов и монофизитов уступили место распрям суннитов и исмаилитов в магометанстве. Фатимиды поддерживали свою власть, объединяя исмаилитов в Великую ложу со сложными посвящениями и иерархическими степенями; члены ложи использовались для политического шпионажа и интриг; формы ордена передавались в Иерусалим и Европу и оказали сильное влияние на организацию, ритуалы и одежду тамплиеров, иллюминатов и других тайных братств западного мира. Американский бизнесмен периодически становится ревностным магометанином, гордящимся своим тайным учением, своей марокканской феской и своей мусульманской святыней.

Завоевав Сирию и Египет, мусульманские вожди поняли, что без флота им не удержать побережье. Вскоре их военные моряки захватили Кипр и Родос и разгромили византийский флот (652, 655). Корсика была захвачена в 809 году, Сардиния — в 810, Крит — в 823, Мальта — в 870. В 827 году возобновилась старая борьба между Грецией и Карфагеном за Сицилию; аглабидские халифы Каирвана посылали экспедицию за экспедицией, и завоевание шло с неторопливым кровопролитием и грабежами. Палермо пал в 831 году, Мессина — в 843, Сиракузы — в 878, Таормина — в 902. Когда Фатимидские халифы сменили Аглабидов (909 г.), они унаследовали Сицилию как часть своих владений. Когда Фатимиды перенесли свою резиденцию в Каир, их наместник на Сицилии Хусейн аль-Калби стал эмиром с почти суверенной властью и основал династию Кальбитов, при которой мусульманская цивилизация на Сицилии достигла своего расцвета.

Овладев Средиземноморьем, сарацины теперь с благодарностью смотрели на города южной Италии. Поскольку пиратство в это время было вполне в рамках почтенного обычая, а христиане и мусульмане совершали набеги на мусульманские или христианские берега, чтобы захватить неверных для продажи в рабство, сарацинские флоты, в основном из Туниса или Сицилии, начали в IX веке нападать на итальянские порты. В 841 году мусульмане взяли Бари, главную византийскую базу на юго-востоке Италии. Годом позже, приглашенные лангобардским герцогом Беневенто на помощь в борьбе с Салерно, они пронеслись по Италии и обратно, опустошая поля и монастыри на своем пути. В 846 году одиннадцать сотен мусульман высадились в Остии, подошли к стенам Рима, беспрепятственно разграбили пригороды и церкви Святого Петра и Святого Павла и не спеша вернулись на свои корабли. Видя, что никакая гражданская власть не может организовать оборону Италии, папа Лев IV взял на себя ответственность, связал Амальфи, Неаполь, Гаэту и Рим союзом и протянул через Тибр цепь, чтобы остановить любого врага. В 849 году сарацины предприняли еще одну попытку захватить цитадель западного христианства. Объединенный итальянский флот, благословленный Папой, дал им бой и разгромил их — сцена, изображенная Рафаэлем в Станце Ватикана. В 866 году император Людовик II прибыл из Германии и оттеснил мародерствующих мусульман южной Италии к Бари и Таранто. К 884 году они были изгнаны с полуострова.

Но их набеги продолжались, и центральная Италия пережила целое поколение ежедневного страха. В 876 году они разграбили Кампанью; Риму угрожала такая опасность, что папа платил сарацинам ежегодную взятку в размере 25 000 манкузи (ок. 25 000 долларов) за сохранение мира.23 В 884 году они дотла сожгли великий монастырь Монте-Кассино; во время спорадических нападений они опустошали долину реки Анио; в конце концов объединенные силы папы, греческого и германского императоров и городов южной и центральной Италии разбили их на Гарильяно (916), и трагический век вторжения подошел к концу. Италии, возможно, христианству, удалось спастись; если бы пал Рим, сарацины двинулись бы на Венецию, а если бы взяли Венецию, то Константинополь оказался бы зажат между двумя концентрациями мусульманской власти. От таких шансов в битве зависела теология миллиардов людей.

Тем временем полиглотская культура Сицилии, по привычке уступая новым завоевателям, приобрела мусульманский оттенок. Сицилийцы, греки, лангобарды, евреи, берберы и арабы смешались на улицах мусульманской столицы — древнего Панормуса, арабского Балерма, итальянского Палермо; все они ненавидели друг друга по религиозному признаку, но жили вместе не более чем со средней сицилийской страстью, поэзией и преступностью. Здесь Ибн Хаукаль в 970 году обнаружил около 300 мечетей и 300 школьных учителей, которые пользовались большим уважением у жителей, «несмотря на то, — говорит географ, — что школьные учителя печально известны своей умственной отсталостью и легким умом».24 Благодаря солнечному свету и дождю, которые способствовали пышной растительности, Сицилия была сельскохозяйственным раем; и умные арабы пожинали плоды хорошо управляемой экономики. Палермо стал портом обмена между христианской Европой и мусульманской Африкой; вскоре он превратился в один из богатейших городов ислама. Стремление мусульман к изысканной одежде, блестящим украшениям и искусству декорирования способствовало жизни в стиле otium cum dignitate — отдых без вульгарности. Сицилийский поэт Ибн Хамдис (ок. 1055–1132 гг.) описывает веселые часы палермитанской молодежи: полуночные пирушки, веселый набег на монастырь, чтобы купить вина у удивленной, но приветливой монахини, веселое смешение мужчин и женщин на празднике, «когда король пирушек объявил заботу вне закона», а поющие девушки дразнят лютню стройными пальцами и танцуют «как сияющие луны на стеблях ив».25

На острове были тысячи поэтов, ведь мавры любили остроумие и рифму, а сицилийская любовь предлагала богатые темы. Были и ученые, ведь в Палермо был университет, и великие врачи, ведь сицилийская мусульманская медицина повлияла на медицинскую школу в Салерно.26 Половина блеска норманнской Сицилии была арабским эхом, восточным наследием ремесел и мастеров для молодой культуры, готовой учиться у представителей любой расы и вероисповедания. Нормандское завоевание Сицилии (1060-91 гг.) помогло со временем стереть остатки ислама на острове; граф Роджер гордился тем, что сравнял с землей «сарацинские города, замки и дворцы, построенные с изумительным искусством».27 Но мусульманский стиль оставил свой след во дворце Ла Зиза и на потолке Капеллы Палатина; в этой капелле дворца норманнских королей мавританский орнамент служит святыне Христа.

Сначала Испанию завоевали не арабы, а мавры. Тарик был бербером, и его армия насчитывала 7000 берберов против 300 арабов. Его имя вписано в скалу, у подножия которой высадились его войска; мавры стали называть ее Гебель аль-Тарик, Гора Тарика, которую Европа превратила в Гибралтар. Тарик был послан в Испанию Мусой ибн Нусайром, арабским правителем Северной Африки. В 712 году Муса переправился с 10 000 арабов и 8000 мавров, осадил и захватил Севилью и Мериду, упрекнул Тарика за превышение приказов, ударил его плетью и бросил в тюрьму. Халиф Валид отозвал Мусу и освободил Тарика, который возобновил свои завоевания. Муса назначил своего сына Абд аль-Азиза губернатором Севильи; Сулейман, брат Валида, заподозрил Абд аль-Азиза в заговоре с целью сделать себя независимым правителем Испании и послал убийц, чтобы убить его. Голову привезли Сулейману, теперь уже халифу, в Дамаск; он послал за Мусой, который попросил: «Дайте мне его голову, чтобы я мог закрыть его глаза». Через год Муса умер от горя.28 Можно считать, что эта история — всего лишь кровавая легенда.

Победители обращались с покоренными мягко, конфисковали земли только у тех, кто активно сопротивлялся, взимали не больше налогов, чем взимали вестготские короли, и предоставили религиозному культу редкую для Испании свободу. Укрепив свои позиции на полуострове, мусульмане перевалили через Пиренеи и вошли в Галлию, намереваясь сделать Европу провинцией Дамаска. Между Туром и Пуатье, в тысяче миль к северу от Гибралтара, их встретили объединенные силы Эудеса, герцога Аквитанского, и Карла, герцога Австрийского. После семидневных боев мусульмане были разбиты в одной из самых решающих битв в истории (732 г.); и вновь вера бесчисленных миллионов людей была предопределена шансами войны. Отныне Карл стал Каролем Мартеллом, или Мартелем, Карлом Молотом. В 735 году мусульмане повторили попытку и захватили Арль; в 737 году они взяли Авиньон и опустошили долину Роны до Лиона. В 759 году Пипин Короткий окончательно изгнал их с юга Франции; но их сорокалетнее пребывание там, возможно, повлияло на необычную терпимость Лангедока к различным верованиям, его красочное веселье, его склонность к песням о недозволенной любви.

Дамасские халифы недооценивали Испанию; до 756 года она была всего лишь «округом Андалусии» и управлялась из Каирвана. Но в 755 году в Испанию прибыл романтик, вооруженный лишь королевской кровью, которому суждено было основать династию, соперничающую по богатству и славе с багдадскими халифами. Когда в 750 году торжествующие Аббасиды приказали убить всех принцев из рода Омейядов, Абд-эр-Рахман, внук халифа Хишама, был единственным из Омейядов, кто спасся. Преследуемый от деревни к деревне, он переплыл широкий Евфрат, пересек Палестину, Египет и Африку и наконец добрался до Марокко. Весть о революции Аббасидов усилила соперничество арабов, сирийцев, персов и мавров в Испании; арабская группа, верная Омейядам, опасаясь, что аббасидский халиф может поставить под сомнение их права на земли, подаренные им омейядскими правителями, пригласила Абд-эр-Рахмана присоединиться и возглавить их. Он прибыл и стал эмиром Кордовы (756 г.). Он разбил армию, которой халиф аль-Мансур поручил сместить его, и отправил голову ее генерала на виселицу перед дворцом в Мекке.

Возможно, именно эти события спасли Европу от поклонения Магомету: Мусульманская Испания, ослабленная гражданской войной и лишенная внешней помощи, перестала завоевывать и отступила даже из северной Испании. С IX по XI век полуостров был разделен на мусульманский и христианский по линии, проходящей от Коимбры через Сарагосу и вдоль реки Эбро. Мусульманский юг, окончательно умиротворенный Абд-эр-Рахманом I и его преемниками, расцвел богатством, поэзией и искусством. Абд-эр-Рахман II (822-52) наслаждался плодами этого процветания. На фоне пограничных войн с христианами, восстаний среди подданных и норманнских набегов на побережье он находил время для благоустройства Кордовы дворцами и мечетями, щедро награждал поэтов и прощал обидчиков с любезной снисходительностью, которая, возможно, стала причиной социальных беспорядков, последовавших за его правлением.

Абд-эр-Рахман III (912-61) — кульминационная фигура династии Омейядов в Испании. Придя к власти в двадцать один год, он застал Андалуз раздираемым расовыми противоречиями, религиозной враждой, спорадическими разбойничьими нападениями и попытками Севильи и Толедо установить свою независимость от Кордовы. Будучи человеком утонченным, известным своей щедростью и обходительностью, он твердо контролировал ситуацию, подавлял мятежные города и усмирял арабских аристократов, желавших, подобно своим французским современникам, пользоваться феодальным суверенитетом в своих богатых поместьях. Он приглашал в свои советы людей разных вероисповеданий, заключал союзы, чтобы поддерживать баланс сил между соседями и врагами, и управлял государством с наполеоновской тщательностью и вниманием к деталям. Он планировал походы своих генералов, часто лично выезжал на поле боя, отразил вторжение Санчо Наваррского, захватил и разрушил столицу Санчо и препятствовал дальнейшим набегам христиан во время своего правления. В 929 году, осознавая себя могущественнее любого правителя своего времени и понимая, что багдадский халиф стал марионеткой турецких гвардейцев, он принял халифский титул — Командир верующих и Защитник веры. Умирая, он оставил после себя написанную собственным почерком скромную оценку человеческой жизни:

Я царствовал более пятидесяти [магометанских] лет в победе и мире. Богатство и почести, власть и удовольствия ждали моего призыва; ни одно земное благословение, похоже, не было недостаточным для моего благополучия. В этой ситуации я старательно подсчитывал дни чистого и подлинного счастья, выпавшие на мою долю. Их оказалось четырнадцать. О человек! Не уповай на мир сей!29

Его сын Хакам II (961-76) мудро использовал эти полвека несчастливого правления. Защищенный от внешней опасности и внутренних мятежей, он занялся украшением Кордовы и других городов, построил мечети, колледжи, больницы, рынки, общественные бани и приюты для бедных;30 Университет Кордовы стал величайшим учебным заведением своего времени; он помогал сотням поэтов, художников и ученых. Мусульманский историк аль-Маккари пишет:

Халиф Хакам превзошел всех своих предшественников в любви к литературе и наукам, которые он сам культивировал и развивал… Он превратил Андалуз в большой рынок, куда немедленно привозили на продажу литературные произведения всех стран. Он нанял агентов, которые собирали для него книги в дальних странах, и перечислял им большие суммы денег, пока количество книг, доставленных таким образом в Андалуз, не превысило все расчеты. Кроме того, он посылал денежные подарки знаменитым авторам на Востоке, чтобы поощрить публикацию произведений или получить первые экземпляры. Так, зная, что Абу'л Фарадж из Исфахана написал труд под названием «Китаб уль-Агани», он послал ему 1000 динаров чистого золота (4750 долларов), после чего автор переслал ему копию этого труда, еще до того, как он появился в Ираке.31

В то время как ученый калиф занимался бытовыми удобствами, он оставил управление государством и даже руководство национальной политикой своему способному еврейскому премьер-министру Хасдаю ибн Шапруту, а руководство армиями — блестящему и беспринципному генералу, который под именем Альманзор послужил материалом для многих христианских драм и романов. Его настоящее имя — Мухаммед ибн Аби Амир. Он происходил из старинной арабской семьи, имевшей больше родословной, чем средств; зарабатывал на жизнь тем, что писал прошения для лиц, желавших обратиться к халифу; стал клерком в канцелярии главного кади или генерального прокурора; а в 967 году, в возрасте двадцати шести лет, был назначен управлять имуществом старшего сына аль-Хакама, другого Абд-эр-Рахмана. Он сблизился с матерью юноши, царицей Субх, очаровал ее любезностями и комплиментами и поразил ее своими неутомимыми способностями; вскоре он управлял ее имуществом, а также имуществом ее сына, и уже через год был назначен мастером монетного двора. Теперь он стал настолько щедрым по отношению к своим друзьям, что соперники обвинили его в злоупотреблениях. Аль-Хакам призвал его свести счеты; зная, что он не может этого сделать, Ибн Аби Амир попросил богатого друга выдать ему недостающую сумму; вооружившись, он отправился во дворец, предстал перед своими обвинителями и так триумфально завершил дело, что халиф назначил его одновременно на несколько прибыльных должностей. Когда Хакам умер, Ибн Аби Амир обеспечил престолонаследие сыну Хакама Хишаму II (976-1009;-1010-13), лично возглавив убийство претендента-соперника. Через неделю его назначили визирем.32

Хишам II был слабаком, совершенно неспособным к правлению; с 978 по 1002 год Ибн Али был халифом только по имени. Его враги совершенно справедливо обвиняли его в том, что он любит философию больше, чем мусульманскую веру; чтобы заставить их замолчать, он предложил ортодоксальным теологам изъять из огромной библиотеки аль-Хакама и сжечь все книги, которые хоть как-то посягали на суннитское вероучение; этим актом подлого вандализма он заработал полезную репутацию благочестивого человека. В то же время он привлек на свою сторону интеллектуальные слои населения, тайно защищая философов, принимая при своем дворе литераторов и размещая там множество поэтов, которые получали жалованье из казны, следили за его походами и воспевали его победы. Для своего дворца и административных учреждений он построил новый город, Захиру, залив Кордовы, а молодой халиф, которого тщательно готовили к поглощению богословием, оставался почти заброшенным узником в древней королевской резиденции. Чтобы упрочить свое положение, Ибн Аби Амир реорганизовал армию в основном из берберов и христианских наемников, которые, враждебно относясь к арабам, не чувствовали никаких обязательств перед государством, но вознаграждали личной преданностью его либеральность и такт. Когда христианское государство Леон поддержало восстание против него внутри страны, он уничтожил мятежников, нанес серьезное поражение леонцам и с триумфом вернулся в свою столицу; после этого он принял фамилию аль-Мансур, «победоносный». Против него было организовано множество заговоров, но он обходил их с помощью широкомасштабного шпионажа и продуманных убийств. Его сын Абдаллах присоединился к одному из заговоров, был обнаружен и обезглавлен. Как и Сулла, аль-Мансур не оставлял неоказанной ни одной услуги, ни одной обиды.

Люди прощали его преступления, потому что он эффективно подавлял других преступников и обеспечивал беспристрастное правосудие для богатых и бедных; никогда еще жизнь и имущество не были в такой безопасности в Кордове. Люди не могли не восхищаться его упорством, умом и мужеством. Однажды во время заседания суда он почувствовал боль в ноге; он послал за врачом, который посоветовал прижигание; не прерывая заседания, аль-Мансур позволил сжечь свою плоть, не подавая никаких признаков дискомфорта; «собравшиеся, — говорит аль-Маккари, — ничего не замечали, пока не почувствовали запах сожженной плоти».33 В качестве дополнительной помощи для популярности он расширил мечеть Кордовы трудом пленных христиан и сам орудовал киркой и лопатой, совком и пилой. Узнав, что государственные деятели, организующие успешные войны, справедливые или несправедливые, возвышаются как современниками, так и потомками, он возобновил войну с Леоном, захватил и разрушил его столицу и расправился с населением. Почти каждую весну он отправлялся в новый поход на неверный север и никогда не возвращался без победы. В 997 году он взял и разрушил город Сантьяго-де-Компостела, сровнял с землей его знаменитую святыню Святого Иакова и заставил пленных христиан нести ворота и колокола церкви на своих плечах во время своего триумфального въезда в Кордову.34 (В последующие годы колокола были возвращены в Компостелу на спинах мусульманских военнопленных).

Хотя аль-Мансур был фактическим государем мусульманской Испании, он не был доволен: ему хотелось стать государем во имя и основать династию. В 991 году он передал свои полномочия восемнадцатилетнему сыну Абд-аль-Малику, добавил к другим своим титулам имена саид (повелитель) и малик-карим (благородный король) и стал править с абсолютной властью. Он желал умереть на поле боя и, готовясь к этому, брал с собой в походы погребальный саван. В 1002 году, в возрасте 61 года, он вторгся в Кастилию, захватывал города, разрушал монастыри, опустошал поля. На обратном пути он заболел; отказавшись от медицинской помощи, он позвал своего сына и сказал ему, что смерть наступит через два дня. Когда Абд аль-Малик заплакал, аль-Мансур сказал: «Это знак того, что империя скоро придет в упадок».35 Через поколение Кордовский халифат распался.

История мавританской Испании после Аль-Мансура — это хаос коротких правлений, убийств, расовых распрей и классовых войн. Берберы, презираемые и обедневшие в завоеванном их оружием королевстве, переселенные на засушливые равнины Эстремадуры или в холодные горы Леона, периодически поднимали восстания против правящей арабской аристократии. Эксплуатируемые рабочие городов ненавидели своих работодателей и периодически меняли их, устраивая кровопролитные восстания. Все классы объединяла ненависть к семье Амиридов, наследников аль-Мансура, которая при его сыне почти монополизировала государственные посты и властные привилегии. В 1008 году Абд-аль-Малик умер, и на посту премьер-министра его сменил брат Абд-эр-Рахман Шанджул. Шанджул пил вино на публике и имел доброе слово для греха; он предпочитал веселиться, а не управлять; в 1009 году он был свергнут в результате революции, в которой участвовали почти все фракции. Революционные массы вышли из-под контроля, разграбили дворцы Амиридов в Захире и сожгли их дотла. В 1012 году берберы захватили и разграбили Кордову, перебили половину населения, остальных изгнали, а Кордову сделали берберской столицей. Так кратко христианский историк рассказывает о Французской революции в исламской Испании.

Но пыл, который разрушает, редко сочетается с терпением, которое созидает. Под властью берберов усилились беспорядки, разбой и безработица; города, подчиненные Кордове, отделялись и отказывались от дани, и даже владельцы больших поместий становились государями на своих землях. Постепенно уцелевшие кордовцы оправились; в 1023 году они изгнали берберов из столицы и передали трон Абд-эр-Рахману V. Не видя никаких преимуществ в возвращении к старому режиму, кордовский пролетариат захватил королевский дворец и провозгласил халифом одного из своих лидеров, Мухаммада аль-Мустакфи (1023). Мухаммад назначил премьер-министром ткача. Ткач был убит, пролетарский халиф отравлен, и в 1027 году союз высшего и среднего классов возвысил Хишама III. Четыре года спустя армия выступила в поход, убила премьер-министра Хишама и потребовала его отречения от престола. Совет ведущих граждан, понимая, что борьба за престол делает управление страной невозможным, упразднил испанский халифат и заменил его государственным советом. Первым консулом был избран Ибн Джахвар, который управлял новой республикой справедливо и мудро.

Но было уже слишком поздно. Политическая власть и культурное лидерство были безвозвратно уничтожены. Ученые и поэты, напуганные гражданской войной, бежали из «жемчужины мира» ко дворам Толедо, Гранады и Севильи. Мусульманская Испания распалась на двадцать три тайфы или города-государства, слишком занятые интригами и распрями, чтобы остановить постепенное поглощение магометанской Испании христианской. Гранада процветала при умелом правлении (1038-73) раввина Самуила Халеви, известного арабам как Исмаил ибн Нагдела. Толедо объявил о своей независимости от Кордовы в 1035 году, а пятьдесят лет спустя подчинился христианскому правлению.

Севилья сменила славу Кордовы. Некоторые считали ее более красивой, чем эта столица; люди любили ее за сады, пальмы и розы, а также за веселье, всегда готовое к музыке, танцам и песням. Предвидя падение Кордовы, в 1023 году он стал независимым. Его главный судья, Абул Касим Мухаммад, нашел мастера по изготовлению циновок, похожего на Хишама II, провозгласил его халифом, разместил и направил его и убедил Валенсию, Тортосу и даже Кордову признать его; с помощью этого простого приема тонкий юрист основал короткую династию Аббадидов. Когда он умер (1042), ему наследовал его сын Аббад аль-Мутадид, который умело и жестоко правил Севильей в течение двадцати семи лет и распространил свою власть до тех пор, пока половина мусульманской Испании не стала платить ему дань. Его сын аль-Мутамид (1068-91) в возрасте двадцати шести лет унаследовал его царство, но не его амбиции и не его жестокость. Аль-Мутамид был величайшим поэтом мусульманской Испании. Он предпочитал общество поэтов и музыкантов обществу политиков и полководцев и беззастенчиво вознаграждал своих способных соперников в поэзии; он считал, что это не слишком много — дать тысячу дукатов (2290 долларов) за эпиграмму.36 Ему понравилась поэзия Ибн Аммара, и он назначил его визирем. Он услышал, как девушка-рабыня Румайкия импровизирует превосходные стихи; он купил ее, женился на ней и страстно любил ее до самой смерти, не пренебрегая при этом другими красавицами своего гарема. Румайкия наполняла дворец своим смехом и вовлекала своего повелителя в спираль веселья; богословы винили ее в охлаждении мужа к религии и почти полном запустении городских мечетей. Тем не менее аль-Мутамид умел не только править, но и любить и петь. Когда Толедо напал на Кордову, а Кордова попросила его о помощи, он послал войска, которые спасли город от Толедо и подчинили его Севилье. Царь-поэт в течение недолгого времени стоял во главе цивилизации, столь же блестящей, как Багдад при Харуне, как Кордова при аль-Мансуре.

«Никогда Андалусия не управлялась так мягко, справедливо и мудро, как ее арабскими завоевателями».37 Это суждение великого христианского востоковеда, чей энтузиазм может потребовать некоторого снижения его похвалы; но после должных вычислений его вердикт остается в силе. Эмиры и халифы Испании были настолько жестоки, насколько Макиавелли считал необходимым для стабильности правительства; иногда они были варварски и бессердечно жестоки, как, например, когда Мутадид выращивал цветы в черепах своих мертвых врагов, или когда поэтичный Мутамид разрубал на куски друга всей жизни, который в конце концов предал и оскорбил его.38 В противовес этим редким случаям аль-Маккари приводит сотню примеров справедливости, либеральности и утонченности омейядских правителей Испании.39 Они выгодно отличаются от греческих императоров своего времени; и они, безусловно, были улучшением по сравнению с нелиберальным вестготским режимом, который им предшествовал. Их управление государственными делами было самым компетентным в западном мире той эпохи. Законы были рациональными и гуманными, их соблюдала хорошо организованная судебная система. По большей части завоеванные народы в своих внутренних делах руководствовались собственными законами и собственными чиновниками.40 Города хорошо охранялись, рынки, весы и меры находились под эффективным контролем. Регулярно проводилась перепись населения и имущества. Налогообложение было разумным по сравнению с поборами Рима или Византии. Доходы Кордовского халифата при Абд-эр-Рахмане III достигли 12 045 000 золотых динаров ($57 213 750) — возможно, больше, чем объединенные государственные доходы латинского христианства;41 Но эти доходы были обусловлены не столько высокими налогами, сколько хорошо управляемым и прогрессивным сельским хозяйством, промышленностью и торговлей.42

Арабское завоевание стало кратковременным благом для местного крестьянства. Разросшиеся поместья вестготской знати были раздроблены, и крепостные стали собственниками.43 Но силы, которые в эти века создавали феодализм, действовали и в Испании, хотя и лучше сопротивлялись, чем во Франции; арабские вожди, в свою очередь, накапливали большие земельные владения и обрабатывали их арендаторами, доходящими до крепостного права. С рабами мавры обращались несколько лучше * чем их прежние хозяева;44 А рабы не мусульман могли освободиться, просто исповедуя ислам. Арабы по большей части оставляли фактическую работу по сельскому хозяйству завоеванным; однако они использовали новейшие руководства по агрономии, и под их руководством сельскохозяйственная наука развивалась в Испании намного раньше, чем в христианской Европе.45 Неторопливые волы, которые до сих пор повсеместно использовались в Испании для пахоты или тягловой силы, были в значительной степени заменены мулами, ослами и лошадьми. Селекция испанских и арабских пород дала «благородного коня» арабского всадника и испанского кабальеро. Мусульманская Испания привезла из Азии и научила христианскую Европу выращивать рис, гречиху, сахарный тростник, гранаты, хлопок, шпинат, спаржу, шелк, бананы, вишни, апельсины, лимоны, айву, грейпфруты, персики, финики, инжир, клубнику, имбирь, мирру.46 Выращивание виноградной лозы было одной из основных отраслей промышленности у мавров, чья религия запрещала вино. Рыночные сады, оливковые рощи и фруктовые сады превратили некоторые районы Испании — в частности, Кордову, Гранаду и Валенсию — в «садовые уголки мира». Остров Майорка, завоеванный маврами в VIII веке, стал под их властью раем фруктов и цветов, где доминировала финиковая пальма, давшая впоследствии название столице.

Рудники Испании обогащали мавров золотом, серебром, оловом, медью, железом, свинцом, квасцами, серой, ртутью. На берегах Андалусии собирали кораллы, у каталонских берегов ловили жемчуг, в Бахе и Малаге добывали рубины. Была развита металлургия: Мурсия славилась своими железными и латунными изделиями, Толедо — мечами, Кордова — щитами. Процветало ремесленное производство. В Кордове производили кордовскую кожу для кордованов Европы. Только в Кордове насчитывалось 13 000 ткачей; мавританские ковры, подушки, шелковые занавески, шали, диваны находили покупателей повсюду. Согласно аль-Маккари,48 Ибн Фирнас из Кордовы в IX веке изобрел очки, сложные хронометры и летательный аппарат. Торговый флот, насчитывавший более тысячи кораблей, перевозил товары из Испании в Африку и Азию; суда из ста портов заполняли гавани Барселоны, Альмерии, Картахены, Валенсии, Малаги, Кадиса и Севильи. Для правительства была организована регулярная почтовая служба. Официальная чеканка золотых динаров, серебряных дирхемов и медных фальков сохраняла относительную стабильность по сравнению с валютами современного латинского христианства, но и эти мавританские монеты постепенно ухудшались по весу, чистоте и покупательной способности.

Экономическая эксплуатация продолжалась здесь так же, как и в других местах. Арабы, владевшие обширными поместьями, и купцы, теснившие и производителей, и потребителей, поглощали богатства земли. В основном богачи жили в загородных виллах, а города оставили пролетарскому населению из берберов, «ренегатов» (христиан, перешедших в магометанство), «мозарабов» (немусульман, принявших мусульманский уклад и арабскую речь), а также дворцовых евнухов, славянских офицеров и гвардейцев, домашних рабов. Кордовские халифы, чувствуя, что не могут покончить с эксплуатацией, не препятствуя предпринимательству, пошли на компромисс, выделив четверть своих земельных доходов на помощь бедным.49

Отчаянная вера неимущих давала тонкую силу факихам или богословам закона. Нововведения в вероучении или морали были настолько ненавистны населению, что ересь и спекуляции обычно прятали свои головы в безвестности места или речи; философия замалчивалась или исповедовала самые респектабельные выводы. Отступничество от ислама каралось смертью. Кордовские халифы сами часто были людьми либеральных взглядов, но они подозревали египетских халифов Фатимидов в использовании странствующих ученых в качестве шпионов и иногда присоединялись к факихам в преследовании независимой мысли. С другой стороны, мавританские власти предоставили свободу вероисповедания всем немусульманским конфессиям. Евреи, жестоко преследуемые вестготами, помогли мусульманам завоевать Испанию; теперь — вплоть до XII века — они жили в мире с завоевателями, развивали богатство и образованность, а иногда занимали высокие посты в правительстве. Христиане сталкивались с более серьезными препятствиями на пути к политическим преференциям, но многие из них все же добились успеха. Мужчины-христиане, как и все мужчины, подлежали обязательному обрезанию в качестве меры национальной гигиены; в остальном они подчинялись собственному вестготско-римскому праву, управляемому магистратами по их собственному выбору.50 В обмен на освобождение от военной службы свободные и трудоспособные мужчины-христиане платили земельный налог, обычно сорок восемь дирхемов (24,00 долл. США) в год для богатых, двадцать четыре для среднего класса и двенадцать для рабочих.51 Христиане и мусульмане свободно вступали в браки; время от времени они вместе отмечали христианский или мусульманский праздник или использовали одно и то же здание как церковь и мечеть.52 Некоторые христиане, следуя обычаям страны, создавали гаремы или практиковали педерастию.53 Клирики и миряне из христианской Европы приезжали в Кордову, Толедо или Севилью в безопасности и свободе в качестве студентов, гостей или путешественников. Один христианин жаловался на результаты в выражениях, напоминающих древнееврейскую критику эллинизирующихся евреев:

Мои собратья-христиане восхищаются поэмами и романсами арабов; они изучают труды магометанских богословов и философов не для того, чтобы опровергнуть их, а чтобы овладеть правильным и изящным арабским стилем….. Увы! Молодые христиане, наиболее выдающиеся своими талантами, не знают никакой литературы или языка, кроме арабского; они с жадностью читают и изучают арабские книги; они собирают целые библиотеки из них за огромные деньги; они повсюду воспевают хвалу арабским знаниям.54

О привлекательности ислама для христиан можно судить по письму от 1311 года, в котором магометанское население Гранады на тот момент составляло 200 000 человек, из которых все, кроме 500, были потомками христиан, обращенных в ислам.55 Христиане часто выражали свое предпочтение мусульманскому правлению перед христианским.56

Но у этой картины была и другая сторона, и со временем она потемнела. Хотя христиане были свободны, Церковь не была свободна. Большая часть ее земельных владений была конфискована по указу, касающемуся всех активных сопротивленцев завоеванию; многие церкви были разрушены, а новые запрещены.57 Мусульманские эмиры унаследовали от вестготских королей право назначать и смещать епископов, даже созывать церковные соборы. Эмиры продавали епископства тому, кто больше заплатит, хотя он мог быть скептиком или распутником. Христианские священники подвергались оскорблениям со стороны мусульман на улицах. Мусульманские богословы свободно комментировали то, что казалось им абсурдом в христианском богословии, но христианам было опасно отвечать им тем же.

В таких напряженных отношениях незначительный инцидент мог привести к большой трагедии. Красивая девушка из Кордовы, известная нам только как Флора, была ребенком от смешанного брака. После смерти отца-магометанина она решила стать христианкой. Она бежала из-под опеки брата в христианский дом, была поймана и избита им, упорствовала в отступничестве и была передана мусульманскому суду. Кади, который мог приговорить ее к смерти, приказал выпороть ее. Она снова сбежала в христианский дом и встретила там молодого священника Евлогия, который воспылал к ней страстной духовной привязанностью. Пока она пряталась в монастыре, другой священник, Перфект, достиг мученической смерти, рассказав некоторым мусульманам, что он думает о Мухаммеде; они обещали не предавать его, но резкость его изложения так потрясла их, что они донесли на него властям. Перфектус мог бы спастись опровержением, но вместо этого он повторил судье свое убеждение, что Мухаммед — «слуга Сатаны». Судья отправил его в тюрьму на несколько месяцев, надеясь на перемену настроения; таковой не последовало, и Перфектус был приговорен к смерти. Он шел на эшафот, проклиная пророка как «самозванца, прелюбодея, дитя ада». Мусульмане злорадствовали по поводу его обезглавливания, христиане Кордовы с помпой похоронили его как святого (850).58

Его смерть разжигала теологическую ненависть обеих сторон. Образовалась группа христианских «зилотов» во главе с Евлогием; они были полны решимости публично осудить Мухаммеда и с радостью принять мученическую смерть как обещание рая. Исаак, кордовский монах, пришел к кадию и признался в желании обратиться в христианство; но когда судья, довольный, начал излагать магометанство, монах прервал его: «Ваш Пророк, — сказал он, — солгал и обманул вас. Да будет проклят тот, кто увлек за собой в ад столько несчастных!» Кади упрекнул его и спросил, не пил ли он; монах ответил: «Я в здравом уме. Приговорите меня к смерти». Кади заключил его в тюрьму, но попросил у Абд-эр-Рахмана II разрешения отпустить его как умалишенного; халиф, возмущенный пышностью похорон Перфекта, приказал казнить монаха. Через два дня Санчо, франкский солдат дворцовой стражи, публично осудил Мухаммеда; ему отрубили голову. В следующее воскресенье шесть монахов предстали перед кади, прокляли Мухаммеда и попросили не только смерти, но и «самых жестоких пыток»; им отрубили головы. Их примеру последовали священник, дьякон и монах. Зилоты ликовали, но многие христиане — как священники, так и миряне — осуждали эту жажду мученичества. «Султан, — говорили они зелотам, — позволяет нам исповедовать нашу религию и не притесняет нас; к чему же тогда это фанатичное рвение?»59 Собор христианских епископов, созванный Абд-эр-Рахманом, осудил зилотов и пригрозил им мерами, если они продолжат агитацию. Евлогий осудил совет как трусов.

Тем временем Флора, пыл которой подняло движение зилотов, покинула свой монастырь и вместе с другой девушкой, Марией, отправилась к кади; они обе уверяли его, что Мухаммед — «прелюбодей, самозванец и злодей», а магометанство — «выдумка дьявола». Кади отправил их в тюрьму. Уговоры друзей склонили их к отказу, когда Евлогий убедил их принять мученическую смерть. Они были обезглавлены (851), и Евлогий, воодушевленный, призвал новых мучеников. Священники, монахи и женщины пришли к суду, осудили Мухаммеда и добились обезглавливания (852 г.). Сам Евлогий принял мученическую смерть семь лет спустя. После его смерти движение утихло. Мы слышим о двух случаях мученичества в период между 859 и 983 годами, и ни одного в последующее время под властью мусульман в Испании.60

Среди мусульман религиозный пыл уменьшался по мере роста богатства. Несмотря на строгость мусульманских законов, в одиннадцатом веке поднялась волна скептицизма. В Испанию проникли не только легкие ереси мутазилитов; возникла секта, объявившая все религии ложными и посмеявшаяся над заповедями, молитвой, постом, паломничеством и милостыней. Другая группа, под названием «Универсальная религия», отвергала все догмы и ратовала за чисто этическую религию. Некоторые из них были агностиками: доктрины религии, говорили они, «могут быть или не быть истинными; мы не утверждаем и не отрицаем их, мы просто не можем сказать; но наша совесть не позволит нам принять доктрины, истинность которых не может быть доказана».61 Богословы дали энергичный отпор; когда в XI веке на испанский ислам обрушилось бедствие, они указали на иррелигию как на его причину; и когда на время ислам снова стал процветать, это произошло при правителях, которые снова укоренили свою власть в религиозной вере и ограничили споры между религией и философией уединением и развлечениями своих дворов.

Несмотря на философов, сверкающие купола и позолоченные минареты обозначали тысячи городов, которые сделали мусульманскую Испанию десятого века самой городской страной в Европе, а возможно, и в мире. Кордова при аль-Мансуре была цивилизованным городом, уступавшим только Багдаду и Константинополю. Здесь, говорит аль-Маккари, было 200 077 домов, 60 300 дворцов, 600 мечетей и 700 общественных бань;62 Статистика немного восточная. Посетители удивлялись богатству высших классов и, как им казалось, необыкновенному всеобщему процветанию; каждая семья могла позволить себе осла; только нищие не могли ездить верхом. Улицы были вымощены, имели приподнятые тротуары и освещались по ночам; при свете фонарей можно было проехать десять миль вдоль непрерывной череды зданий.63 Через тихий Гвадалквивир арабские инженеры перебросили огромный каменный мост из семнадцати арок, каждая из которых имела пятьдесят пролетов в ширину. Одним из самых ранних начинаний Абд-эр-Рахмана I стал акведук, который принес в Кордову огромное количество пресной воды для домов, садов, фонтанов и бань. Город славился своими прогулочными садами и набережными.

Абд-эр-Рахман I, тоскуя по местам своего детства, разбил в Кордове большой сад, подобный тому, что был на вилле, где он провел свое детство под Дамаском, и построил в нем свой «Дворец Риссафа». Позднее халифы добавили другие сооружения, которым мусульманская фантазия дала пышные названия: Дворец цветов… влюбленных… довольства… диадемы. В Кордове, как и в более поздней Севилье, был свой Алькасар (аль-каср, замок, от латинского castrum), представлявший собой сочетание дворца и крепости. Мусульманские историки описывают эти особняки как равные по роскоши и красоте Риму Нерона: величественные порталы, мраморные колонны, мозаичные полы, позолоченные потолки и такое изысканное убранство, какое могло дать только мусульманское искусство. Дворцы королевской семьи, лордов и магнатов, владеющих землей и торговлей, выстроились на многие мили вдоль берегов величественного потока. Наложница Абд-эр-Рахмана III оставила ему большое состояние; он предложил потратить его на выкуп тех своих солдат, которые были захвачены на войне; гордые искатели утверждали, что не могут найти ни одного; тогда любимая жена халифа, Захра, предложила ему построить пригород и дворец в память о ее имени. В течение двадцати пяти лет (936-61 гг.) 10 000 рабочих и 1500 голов скота трудились над осуществлением ее мечты. Королевский дворец аз-Захра, возвышавшийся в трех милях к юго-западу от Кордовы, был роскошно спроектирован и оборудован; 1200 мраморных колонн поддерживали его; гарем вмещал 6000 женщин; зал для аудиенций имел потолок и стены из мрамора и золота, восемь дверей, инкрустированных черным деревом, слоновой костью и драгоценными камнями, и бассейн из зыбучего серебра, волнистая поверхность которого отражала танцующие лучи солнца. Аль-Захра стала жилым центром аристократии, славившейся изяществом и лоском своих манер, утонченностью вкусов и широтой интеллектуальных интересов. На противоположном конце города аль-Мансур построил (978) дворец-соперник, аль-Захира, который также собрал вокруг себя пригород из господ, слуг, менестрелей, поэтов и куртизанок. Оба предместья были сожжены дотла во время революции 1010 года.

Обычно народ прощал роскошь своим князьям, если те возводили Аллаху святыни, превосходящие их дворцы по пышности и размаху. Римляне построили в Кордове храм Януса; христиане заменили его собором; Абд-эр-Рахман I заплатил христианам за место, снес храм и поставил на его месте Голубую мечеть; в 1238 году реконкиста превратила мечеть в собор; так доброе, истинное и прекрасное колеблется в зависимости от военных удач. Проект стал утешением в трудные годы Абд-эр-Рахмана; он покинул свой пригород и отправился в город, чтобы руководить работами, и надеялся, что перед смертью сможет возглавить благодарственную молитву в этой новой величественной мечети. Он умер в 788 году, через два года после закладки фундамента; его сын аль-Хишам продолжил работу; каждый халиф в течение двух веков добавлял свою часть, пока во времена аль-Мансура она не заняла площадь 742 на 472 фута. Снаружи он представлял собой крепостную стену из кирпича и камня, с башнями неправильной формы и массивным минаретом, превосходившим по размерам и красоте все минареты того времени, так что он тоже был причислен к бесчисленным «чудесам света».64 Девятнадцать порталов, над которыми возвышались подковообразные арки, изящно украшенные цветочным и геометрическим декором из камня, вели во Двор омовений, ныне Патио де лос Наранхос, или Двор апельсинов. В этом прямоугольнике, вымощенном цветной плиткой, стояли четыре фонтана, каждый из которых был вырезан из цельного мраморного блока такого размера, что для его транспортировки из каменоломни на место строительства потребовалось семьдесят волов. Сама мечеть представляла собой лес из 1290 колонн, разделявших внутреннее пространство на одиннадцать нефов и двадцать один придел. От капителей колонн отходили разнообразные арки — одни полукруглые, другие остроконечные, третьи подковообразные, большинство из них с вуасуарами, или клинчатыми камнями, попеременно красными или белыми. Колонны из яшмы, порфира, алебастра или мрамора, вывезенные из руин римской или вестготской Испании, своим количеством создавали впечатление безграничного и завораживающего пространства: Деревянный потолок был испещрен картушами с кораническими и другими надписями. С него свисали 200 люстр с 7000 чаш с ароматическим маслом, которые подавались из резервуаров с маслом в перевернутых христианских колоколах, также подвешенных к крыше. Пол и стены были украшены мозаикой; некоторые из них были из эмалированного стекла, запеченного в насыщенных цветах, и часто содержали серебро или золото; после тысячи лет носки эти дадо все еще сверкают, как драгоценные камни, в стенах собора. Одна часть была выделена под святилище; она была вымощена серебряной и эмалированной плиткой, ограждена богато украшенными дверями, украшена мозаикой, покрыта тремя куполами и отделена деревянным экраном изысканного дизайна. Внутри этого святилища были построены михраб и минбар, на которые художники потратили все свое зрелое мастерство. Сам михраб представлял собой семиугольное углубление, обнесенное золотой стеной, блестяще украшенное эмалевой мозаикой, мраморной резьбой и золотыми надписями на малиновом и голубом фоне, и увенчанное ярусом стройных колонн и трилистниковых арок, прекрасных, как ничто другое в готическом искусстве. Кафедра считалась самой прекрасной в своем роде; она состояла из 37 000 маленьких панелей из слоновой кости и ценных пород дерева — черного, цитрона, алоэ, красного и желтого сандала, соединенных золотыми или серебряными гвоздями и инкрустированных драгоценными камнями. На этом минбаре, в украшенной драгоценностями шкатулке, обтянутой пунцовым шелком с золотыми нитями, покоилась копия Корана, написанная халифом Османом и запятнанная его предсмертной кровью. Нам, предпочитающим украшать наши театры позолотой и латунью, а не одевать наши соборы в драгоценности и золото, убранство Голубой мечети кажется экстравагантным; стены, покрытые кровью эксплуатируемых поколений, колонны, сбивающие с толку своим количеством, подковообразная арка, слабая в структурном и эстетическом отношении, как ожирение на ногах. Другие, однако, судили иначе: аль-Маккари (1591–1632) считал, что эта мечеть «не имеет себе равных ни по размерам, ни по красоте дизайна, ни по вкусу расположения ее украшений, ни по смелости исполнения»;65 и даже ее уменьшенная христианская форма считается «по всеобщему согласию самым красивым мусульманским храмом в мире».66

В мавританской Испании было принято говорить, что «когда музыкант умирает в Кордове и его инструменты должны быть проданы, их отправляют в Севилью; когда богатый человек умирает в Севилье и его библиотека должна быть продана, ее отправляют в Кордову».67 Кордова в X веке была средоточием и вершиной интеллектуальной жизни Испании, хотя Толедо, Гранада и Севилья активно участвовали в умственном подъеме того времени. Мусульманские историки изображают мавританские города как ульи поэтов, ученых, юристов, медиков и ученых; аль-Маккари заполняет шестьдесят страниц их именами.68 Начальных школ было много, но они были платными; Хакам II добавил двадцать семь школ для бесплатного обучения бедняков. Девочки, как и мальчики, посещали школу; несколько мавританских дам стали выдающимися деятелями литературы и искусства.69 Высшее образование давали независимые лекторы в мечетях; их курсы составляли слабо организованный Кордовский университет, который в десятом и одиннадцатом веках уступал по известности только аналогичным учреждениям в Каире и Багдаде. Колледжи были основаны также в Гранаде, Толедо, Севилье, Мурсии, Альмерии, Валенсии, Кадисе.70 Из Багдада была привезена техника изготовления бумаги, росло и умножалось количество книг. В мусульманской Испании было семьдесят библиотек; богачи выставляли напоказ свои марокканские переплеты, а библиофилы собирали редкие или прекрасно иллюстрированные книги. Ученый аль-Хадрам на аукционе в Кордове обнаружил, что его настойчиво перебивают за желанную книгу, пока предложенная цена не превысила стоимость тома. Выигравший торги объяснил, что в его библиотеке есть свободное место, в которое эта книга точно впишется. «Я был так раздосадован, — добавляет аль-Хадрам, — что не мог не сказать ему: «Тот получает орех, у кого нет зубов»».71

Ученые пользовались в мусульманской Испании огромной репутацией, и к ним обращались, просто веря, что ученость и мудрость едины. Богословов и грамматиков можно было найти сотнями; риторов, филологов, лексикографов, антологистов, историков, биографов было великое множество. Абу Мухаммад Али ибн Хазм (994-1064), помимо того, что служил визирем при последних Омейядах, был богословом и историком огромной эрудиции. Его «Книга о религиях и сектах», в которой рассматриваются иудаизм, зороастризм, христианство и основные разновидности магометанства, является одним из самых ранних в мире сочинений по сравнительной религии. Если мы хотим узнать, что образованный мусульманин думал о средневековом христианстве, нам достаточно прочитать один из его параграфов:

Человеческие суеверия не могут не вызывать нашего удивления. Самые многочисленные и цивилизованные народы являются его приверженцами….. Христиан так много, что только Бог может их сосчитать, и они могут похвастаться мудрыми князьями и прославленными философами. Тем не менее они верят, что один — это три, а три — это одно; что один из трех — Отец, другой — Сын, а третий — Дух; что Отец есть Сын и не есть Сын; что человек есть Бог и не есть Бог; что Мессия существовал от вечности и все же был сотворен. Одна из их сект, монофизиты, насчитывающая сотни тысяч, верит, что Создатель был подвергнут бичеванию, избиению, распятию и что три дня вселенная была без правителя.72

Ибн Хазм, в свою очередь, считал, что каждое слово Корана буквально истинно.73

Наука и философия в мусульманской Испании в значительной степени сдерживались страхом, что они повредят вере народа. Маслама ибн Ахмад (ум. в 1007 г.) из Мадрида и Кордовы адаптировал астрономические таблицы аль-Хорезми для Испании. В работе, которая с сомнением приписывается ему, описывается один из многочисленных экспериментов, с помощью которых алхимия была преобразована в химию — получение оксида ртути из ртути. Ибрагим аз-Заркали (ок. 1029-87 гг.) из Толедо прославился благодаря усовершенствованию астрономических инструментов; Коперник цитировал его трактат об астролябии; его астрономические наблюдения были лучшими в его эпоху и позволили ему впервые доказать движение солнечного апогея относительно звезд; его «Толедские таблицы» планетарных движений использовались во всей Европе. Абуль Касим аз-Захрави (936-1013), врач Абд-эр-Рахмана III, почитался в христианстве как Абулькасис; он стоит на первом месте среди мусульманских хирургов; его медицинская энциклопедия «Аль-Тасриф» включала три книги по хирургии, которые, переведенные на латынь, стали стандартным текстом по хирургии на многие века. В этот период Кордова была излюбленным местом проведения хирургических операций для европейцев. Как и в каждом цивилизованном городе, в ней хватало шарлатанов и помешанных на деньгах врачей. Один харрани объявил о существовании секретного средства против кишечных расстройств и продавал его по пятьдесят динаров (237,50 доллара) за флакон денежным глупцам.74

«Мы не будем упоминать поэтов, процветавших при Хишаме II и аль-Мансуре, ибо их было так же много, как песков в океане», — говорит аль-Маккари.75 Среди них была принцесса Валлада (ум. 1087); ее дом в Кордове был настоящим салоном французского Просвещения; вокруг нее собирались умники, ученые и поэты; она занималась любовью с десятком из них и писала о своих похождениях с такой свободой, которая потрясла бы мадам Рекамье. Ее подруга Муга превосходила ее красотой лица и развязностью стихов. В те времена в Андалусии почти каждый был поэтом и обменивался импровизированными рифмами при любом удобном случае. Халифы присоединялись к этому развлечению, и редко находился мавританский принц, при дворе которого не было бы поэта, не только почитаемого, но и оплачиваемого. Это королевское покровительство принесло не только пользу, но и вред; поэзия, дошедшая до нас из этой эпохи, слишком часто искусственна, цветиста, хромает от трудоемких уподоблений и засорена мелкими придумками. Темой была любовь, плотская или платоническая; в Испании, как и на Востоке, мусульманские певцы предвосхищали методы, настроения и философию трубадуров.76

Из этой танцующей галактики мы выделим одну звезду: Саид ибн Джуди, сын префекта Кордовы; превосходный воин, постоянный любовник во множественном числе, мастер всех качеств, которые, по мнению мусульман, делали идеального джентльмена: либеральность, храбрость, искусное владение лошадью, приятная внешность, красноречие, поэтический талант, сила, искусство фехтования, владения копьем и сгибания лука.77 Он никогда не был уверен, что любит больше — любовь или войну. Чувствительный к малейшему прикосновению женщины, он пережил ряд увлечений, каждое из которых обещало быть вечным. Как хороший трубадур, он горячо любил там, где меньше всего видел; его самая горячая ода была посвящена Джехан, от которой он видел только руку с лилией. Он был откровенным эпикурейцем и считал, что бремя доказательств всегда лежит на моралисте. «Самое сладкое в жизни, — говорил он, — это когда кубок с вином идет по кругу; когда после ссоры влюбленные примиряются, обнимаются и мирятся». Я несусь по кругу удовольствий, как взбешенный боевой конь, взявший в зубы удила. Я не оставляю неудовлетворенным ни одно желание! Непоколебимый, когда ангел смерти нависнет над моей головой в день битвы, пара ярких глаз может поколебать меня, как им заблагорассудится».78 Его соратники иногда возмущались тем, что он соблазняет их жен; один офицер поймал его на месте преступления и убил (897).

Более героический конец постиг великого поэта, аль-Мутамида, эмира Севильи. Как и другие короли распадающейся Испании, он в течение нескольких лет платил дань Альфонсу VI Кастильскому в качестве взятки за христианский мир. Но взятка всегда оставляет остаток, который должен быть выплачен по первому требованию. В 1085 году Альфонсо, получив от своей добычи военные мускулы, набросился на Толедо, и аль-Мутамид понял, что следующей может стать Севилья. Города-государства мусульманской Испании теперь были слишком ослаблены классовой и междоусобной войной, чтобы оказать адекватное сопротивление. Но на другом берегу Средиземного моря возникла новая мусульманская династия, получившая название Альморавидов от имени марабута или святого покровителя северо-западной Африки; основанная на религиозном фанатизме, она превратила почти каждого человека в солдата Аллаха, и ее армии легко завоевали все Марокко. В этот момент альморавидский король Юсуф ибн Ташфин, человек смелый и хитрый, получил от принцев Испании приглашение спасти их от христианского дракона Кастилии. Юсуф переправил свою армию через пролив, получил подкрепление из Малаги, Гранады и Севильи и встретился с войсками Альфонсо в Заллаке, недалеко от Бадахоса (1086). Альфонсо отправил Юсуфу учтивое послание: «Завтра [пятница] — ваш святой день, а воскресенье — наш; поэтому я предлагаю вступить в бой в субботу». Юсуф согласился; Альфонсо напал в пятницу; аль-Мутамид и Юсуф сражались хорошо, мусульмане отпраздновали свой святой день победоносной резней, а Альфонсо едва спасся с 500 человек. Юсуф поразил Испанию, вернувшись без добычи в Африку.

Через четыре года он вернулся. Аль-Мутамид призвал его уничтожить власть Альфонсо, который перевооружался для нового нападения. Юсуф вел нерешительную борьбу с христианами и принял на себя суверенную власть над мусульманской Испанией. Бедняки приветствовали его, всегда предпочитая новых хозяев старым; интеллектуальные слои выступали против него как представителя религиозной реакции; богословы приняли его. Он без боя взял Гранаду и обрадовал народ, отменив все налоги, не предусмотренные Кораном (1090 г.). Аль-Мутамид и другие эмиры объединились в лигу против него и заключили священный союз с Альфонсо. Юсуф осадил Кордову; население сдало ее ему. Он окружил Севилью; аль-Мутамид героически сражался, увидел, что его сын убит, сломался от горя и сдался. К 1091 году вся Андалусия, кроме Сарагоссы, была в руках Юсуфа, и мусульманская Испания, управляемая из Марокко, снова стала африканской провинцией.

Аль-Мутамид был отправлен в качестве пленника в Танжер. Там он получил от местного поэта Хусри несколько стихов, восхваляющих его и просящих о подарке. У разоренного эмира было всего тридцать пять дукатов (87 долларов); он отправил их Хусри с извинениями за малость подарка. Аль-Мутамид был переведен в Агмат, близ Марокко, и жил там некоторое время в цепях, постоянно испытывая нужду, но продолжая писать стихи, до самой своей смерти (1095).

Одно из его стихотворений могло бы послужить ему эпитафией:

Когда Тугрил-бег умер (1063 г.), на посту сельджукского султана его сменил племянник Алп-Арслан, которому тогда было двадцать шесть лет. Доброжелательный мусульманский историк описывает его так

Высокий, с такими длинными усами, что он связывал их концы, когда хотел выстрелить, и никогда его стрелы не попадали в цель. Он носил такой высокий тюрбан, что люди говорили, будто от его верхушки до кончиков усов расстояние в два ярда. Он был сильным и справедливым правителем, в целом великодушным, быстро наказывал тиранию или вымогательство среди своих чиновников и был чрезвычайно милосерден к бедным. Он также был предан изучению истории, с большим удовольствием и интересом слушал хроники прежних королей и труды, проливающие свет на их характеры, институты и методы управления.1

Несмотря на ученые наклонности, Алп-Арслан оправдал свое имя — «львиное сердце героя», завоевав Герат, Армению, Грузию и Сирию. Греческий император Роман IV собрал 100 000 разнообразных и недисциплинированных войск, чтобы встретиться с 15 000 опытных воинов Арслана. Вождь сельджуков предложил разумный мир, Роман с презрением отверг его, дал сражение при Манцикерте в Армении (1071), храбро сражался среди своих трусливых войск, был разбит и взят в плен, и предстал перед султаном. «Как бы ты поступил, — спросил Арслан, — если бы фортуна улыбнулась твоему оружию?» «Я бы нанес много ударов по твоему телу», — ответил Роман. Арслан обошелся с ним со всей учтивостью, отпустил его под обещание царского выкупа и наградил богатыми подарками.2 Через год Арслан погиб от ножа убийцы.

Его сын Малик-шах (1072-92) был величайшим из сельджукских султанов. Пока его полководец Сулейман завершал завоевание Малой Азии, он сам захватил Трансоксиану вплоть до Бохары и Кашгара. Его умелый и преданный премьер-министр Низам аль-Мульк привнес в это правление и правление Арслана многое из того блеска и процветания, которые Бармакиды подарили Багдаду во времена Харуна аль-Рашида. В течение тридцати лет Низам организовывал и контролировал администрацию, политику и финансы, поощрял промышленность и торговлю, улучшал дороги, мосты и трактиры, делая их безопасными для всех путешественников. Он был щедрым другом художников, поэтов, ученых, построил великолепные здания в Багдаде, основал и одарил знаменитый колледж, руководил и финансировал возведение Большой купольной палаты в Пятничной мечети в Исфахане. По всей видимости, именно по его предложению Малик-шах вызвал Омара Хайяма и других астрономов для реформирования персидского календаря. Старая история рассказывает, как Низам, Омар и Хасан ибн ас-Саббах, будучи школьными товарищами, поклялись разделить друг с другом любую удачу в будущем; как и многие другие хорошие истории, это, вероятно, легенда, поскольку Низам родился в 1017 году, а Омар и Хасан умерли в 1123-4 годах; и нет никаких признаков того, что кто-то из них был столетним человеком.3

В возрасте семидесяти пяти лет Низам изложил свою философию правления в одном из главных произведений персидской прозы — «Сиясат-наме», или «Книге об искусстве правления». Он настоятельно рекомендовал религиозную ортодоксию в народе и короле, считал, что никакое правительство не может быть надежным без религиозной основы, и выводил из религии божественное право и власть султана. В то же время он не отказал своему божественному монарху в некоторых человеческих советах, касающихся обязанностей государя. Правитель должен избегать излишеств в вине и легкомыслия, должен выявлять и наказывать коррупцию и тиранию чиновников, а также дважды в неделю проводить публичные аудиенции, на которых даже самый низкий подданный может изложить свои просьбы или жалобы. Низам был гуманен, но нетерпим; он скорбел о том, что христиане, евреи и шииты работают в правительстве, и с особой жестокостью осуждал секту исмаилитов как угрожающую единству государства. В 1092 году один из исмаилитских приверженцев подошел к нему под видом поданного и заколол его до смерти.

Убийца был членом самой странной секты в истории. Около 1090 года лидер исмаилитов — тот самый Хасан ибн аль-Саббах, которого легенда объединила с Омаром и Низамом, — захватил горную крепость Аламут («Орлиное гнездо») на севере Персии и из этой крепости, расположенной на высоте 10 000 футов над морем, развернул кампанию террора и убийств против противников и гонителей исмаилитской веры. В книге Низама содержится обвинение в том, что эта группа ведет свою родословную от коммунистических маздакитов Сасанидской Персии. Это было тайное братство с различными ступенями посвящения и Великим магистром, которого крестоносцы называли «Старик с горы». Низшей степенью ордена были фидаины, которые должны были без колебаний и сомнений подчиняться любому приказу своего предводителя. По словам Марко Поло, проезжавшего мимо Аламута в 1271 году, магистр устроил за крепостью сад, населенный, подобно магометанскому раю, «дамами и девицами, которые танцевали с мужчинами по своему усмотрению». Кандидатам на вступление в орден давали выпить гашиша; когда они одурманивались, их приводили в сад, а когда приходили в себя, им говорили, что они в раю. После четырех или пяти дней вина, женщин и хорошей еды их снова одурманивали гашишем и выносили из сада. Очнувшись, они спросили о потерянном рае, и им было сказано, что они будут вновь приняты в него, причем навсегда, если будут верно повиноваться Хозяину или будут убиты на его службе.4 Юношей, которые подчинялись, называли хашшашинами — любителями гашиша, откуда и пошло слово «убийца». Хасан правил Аламутом тридцать пять лет и превратил его в центр убийств, образования и искусства. Организация надолго пережила его; она захватила другие опорные пункты, сражалась с крестоносцами и (как утверждается) убила Конрада Монферратского по приказу Ричарда Кёр де Льва.5 В 1256 году монголы под предводительством Хулагу захватили Аламут и другие центры ассасинов; после этого членов ордена стали преследовать и убивать как нигилистических врагов общества. Тем не менее он продолжал существовать как религиозная секта и со временем стал мирным и респектабельным; его ревностные приверженцы в Индии, Персии, Сирии и Африке признают Ага-хана своим главой и ежегодно платят ему десятую часть своих доходов.6

Малик-шах умер через месяц после своего визиря. Его сыновья вели войну за престолонаследие, и в наступившем хаосе крестовым походам не было оказано объединенного мусульманского сопротивления. Султан Синджар в Багдаде на некоторое время (1117-57 гг.) восстановил великолепие сельджуков, и под его покровительством процветала литература; но после его смерти сельджукское царство распалось на независимые княжества с мелкими династиями и враждующими королями. В Мосуле один из курдских рабов Малик-шаха, Занги, основал в 1127 году династию Атабегов («Отец принца»), которая рьяно боролась с крестоносцами и распространила свою власть на всю Месопотамию. Сын Занги Нур-ад-дин Махмуд (1146-73) завоевал Сирию, сделал Дамаск своей столицей, правил справедливо и усердно и отвоевал Египет у умирающих Фатимидов.

Тот же декаданс, который подверг Аббасидов господству Бувайхидов и Сельджуков, двумя столетиями позже низвел каирских халифов до роли шиитских священников в государстве, фактически управляемом их солдатскими визирями. Погруженные в многочисленные гаремы, окруженные евнухами и рабами, униженные утехами и наложницами, Фатимиды позволяли своим премьер-министрам принимать титул королей и по своему усмотрению раздавать должности и привилегии правительства. В 1164 году два кандидата боролись за этот королевский визирь. Один из них, Шавар, попросил помощи у Нур-ад-дина, который послал ему небольшой отряд под командованием Ширкуха. Ширкух убил Шавара и сделал себя визирем. Когда Ширкух умер (1169 г.), его сменил племянник аль-Малик ан-Насир Салахед-дин Юсуф ибн Айюб — т. е. Царь, Защитник, Честь Веры, Иосиф, сын Иова, известный нам как Саладин.

Он родился (1138 г.) в Текрите на верховьях Тигра, из курдско-несемитской семьи. Его отец Айюб стал правителем сначала Баальбека при Занги, затем Дамаска при Нур-ад-дине. Саладин, воспитанный в этих городах и при дворах, хорошо усвоил государственное и военное искусство. Но вместе с этим он сочетал ортодоксальную набожность, ревностное изучение богословия и почти аскетическую простоту жизни; мусульмане причисляют его к своим величайшим святым. Его главной одеждой была грубая шерстяная ткань, единственным напитком — вода, а его сексуальная умеренность (после некоторого раннего потворства) вызывала лишь подражание его современников. Отправленный вместе с Ширкухом в Египет, он так хорошо показал себя в качестве солдата, что его поставили командовать Александрией, которую он успешно защищал от франков (1167). Став визирем в тридцать лет, он посвятил себя восстановлению ортодоксального магометанства в Египте. В 1171 году он приказал заменить имя шиитского халифа Фатимидов в общественных молитвах именем аббасидского халифа, который теперь был просто ортодоксальным понтификом Багдада. Аль-Адид, последний из Фатимидов, в то время был болен в своем дворце и не заметил этой церковной революции; Саладин держал его в полном неведении, чтобы тот «мог спокойно умереть». Халиф так и поступил, и, поскольку преемник не был назначен, династия Фатимидов тихо закончилась. Саладин стал губернатором вместо визиря и признал Нур-ад-дина своим государем. Когда он вошел в халифский дворец в Каире, то обнаружил там 12 000 обитателей, всех женщин, кроме родственников халифа по мужской линии, и такое богатство в виде драгоценностей, мебели, слоновой кости, фарфора, стекла и других предметов искусства, с которым вряд ли мог соперничать какой-либо другой сановник той эпохи. Саладин ничего из этого не оставил себе, отдал дворец своим капитанам и продолжал жить в покоях визиря в счастливой простоте.

После смерти Нур-ад-дина (1173 г.) правители провинций отказались признать его одиннадцатилетнего сына королем, и Сирия вновь оказалась на грани хаоса. Опасаясь, что крестоносцы захватят страну, Саладин покинул Египет с отрядом из 700 всадников и в ходе быстрых походов стал хозяином Сирии. Вернувшись в Египет, он принял титул короля и тем самым положил начало династии Айюбидов (1175). Шесть лет спустя он снова отправился в путь, сделал своей столицей Дамаск и завоевал Месопотамию. Там, как и в Каире, он продолжал демонстрировать суровую ортодоксальность своей веры. Он построил несколько мечетей, больниц, монастырей и медресе, или богословских школ. Он поощрял архитектуру, пренебрегал светскими науками и разделял презрение Платона к поэзии. Все несправедливости, которые становились ему известны, быстро исправлялись; налоги снижались одновременно с расширением общественных работ, а функции правительства выполнялись с эффективностью и рвением. Ислам прославлял честность и справедливость его правления, а христианство признало в нем неверного джентльмена.

Мы не будем подробно описывать череду местных династий, которые разделили восточный ислам после его смерти (1193). Его сыновьям не хватило его способностей, и правление Айюбидов в Сирии закончилось через три поколения (1260). В Египте оно процветало до 1250 года и достигло своего зенита при просвещенном Малике аль-Камиле (1218-38), друге Фридриха II. В Малой Азии сельджуки основали (1077–1327) султанат «Рум» (Рим) и на некоторое время сделали Конью (Иконию св. Павла) центром цивилизации с письменностью. Малая Азия, которая со времен Гомера была наполовину греческой, теперь была деэллинизирована и стала такой же турецкой, как Туркестан; там и сегодня Турция занимает свое шаткое место в некогда хеттской столице. Независимое племя тюрков правило Хорезмом (1077–1231) и распространило свою власть от Урала до Персидского залива. Именно в этом состоянии политического атомизма Дженгиз-хан нашел азиатский ислам.

Однако даже в эти упадочные годы ислам лидировал в мире в поэзии, науке и философии и соперничал с Гогенштауфенами в управлении государством. Сельджукские султаны — Тугрил-бег, Алп-Арслан, Малик-шах, Синджар — были одними из самых выдающихся монархов Средневековья; Низам аль-Мульк входит в число величайших государственных деятелей; Нур-ад-дин, Саладин и аль-Камиль были равны Ричарду I, Людовику IX и Фридриху II. Все эти мусульманские правители и даже мелкие короли продолжали поддерживать литературу и искусство Аббасидов; при их дворах мы найдем таких поэтов, как Омар, Низами, Са'ди и Джалал уд-дин Руми; и хотя философия угасла под влиянием их осторожной ортодоксии, архитектура расцвела более пышно, чем прежде. Сельджуки и Саладин преследовали мусульманскую ересь; но они были настолько снисходительны к христианам и евреям, что византийские историки рассказывали о христианских общинах, приглашавших сельджукских правителей прийти и сместить деспотичных византийских губернаторов.7 Под руководством Сельджуков и Айюбидов Западная Азия снова процветала душой и телом. Дамаск, Алеппо, Мосул, Багдад, Исфахан, Рай, Герат, Амида, Нишапур и Мерв были в этот период одними из самых украшенных и культурных городов мира белого человека. Это был блестящий упадок.

В 1249 году скончался аль-Салих, последний египетский султан из рода Айюбидов. Его вдова и бывшая рабыня, Шаджар-аль-Дурр, подговорила своего пасынка на убийство и провозгласила себя королевой. Чтобы спасти свою мужскую честь, мусульманские лидеры Каира выбрали ей в соратники другого бывшего раба, Айбака. Она вышла за него замуж, но продолжала править; когда он попытался провозгласить независимость, она убила его в его бане (1257 г.). Сама она впоследствии была забита до смерти деревянными башмаками рабынями Айбака.

Айбак прожил достаточно долго, чтобы основать династию Мамлюков. Мамлук означает «принадлежащий» и применяется к белым рабам, обычно сильным и бесстрашным туркам или монголам, нанятым айюбидскими султанами в качестве дворцовой охраны. Как в Риме и Багдаде, так и в Каире стражники становились королями. В течение 267 лет (1250–1517) мамлюки правили Египтом, а иногда и Сирией (1271–1516); они украсили свою столицу убийствами и искусством; их храбрость спасла Сирию и Египет — и даже Европу, — когда они разгромили монголов при Айн-Джалуте (1260). Не менее широкое признание они получили за спасение Палестины от франков и изгнание последнего христианского воина из Азии.

Самым великим и наименее щепетильным из мамлюкских правителей был аль-Малик Байбарс (1260-77). Рожденный турецким рабом, он благодаря своей смелой находчивости дослужился до высшего командования в египетской армии. Именно он разбил Людовика IX при Мансуре в 1250 году; а десять лет спустя он с ожесточенным мастерством сражался при султане Кутузе в Айн-Джалуте. Он убил Кутуза на обратном пути в Каир, сделал себя султаном и с победным изяществом принял триумф, который город приготовил для его победоносной жертвы. Он неоднократно возобновлял войну с крестоносцами, всегда с успехом; за эти священные походы мусульманская традиция почитает его рядом с Гаруном и Саладином. В мирной жизни, говорит современный христианский летописец, он был «трезв, целомудрен, справедлив к своему народу, даже добр к своим христианским подданным».8 Он так хорошо организовал управление Египтом, что никакая некомпетентность его преемников не смогла сместить мамлюков до их свержения турками-османами в 1517 году. Он дал Египту сильную армию и флот, очистил гавани, дороги и каналы, а также построил мечеть, носящую его имя.

Другой турецкий раб сверг сына Байбарса и стал султаном аль-Мансуром Сайф-аль-Дином Калауном (1279-90 гг.). История помнит его прежде всего по большому госпиталю, который он построил в Каире и который он наделил аннуитетом в миллион дирхемов (500 000 долларов). Его сын Насир (1293–1340) был трижды возведен на престол, но лишь дважды свергнут с него; построил акведуки, общественные бани, школы, монастыри и тридцать мечетей; прорыл с помощью подневольного труда 100 000 человек канал, соединяющий Александрию с Нилом; и стал примером мамлюкского образа жизни, зарезав 20 000 животных для брачного пира своего сына. Когда Насир путешествовал по пустыне, сорок верблюдов несли на своих спинах сад из богатой земли, чтобы каждый день снабжать его свежими овощами.9 Он истощил казну и обрек своих преемников на медленный упадок мамлюкской державы.

Эти султаны не производят на нас столь благоприятного впечатления, как Сельджуки или Айюбиды. Они предприняли большие общественные работы, но большинство из них было выполнено крестьянами и пролетариями, эксплуатируемыми до предела человеческой терпимости, и правительством, совершенно безответственным ни перед нацией, ни перед аристократией; единственной известной формой отзыва было убийство. В то же время эти жестокие правители обладали хорошим вкусом и большим духом в литературе и искусстве. Мамлюкский период — самый яркий в истории средневековой египетской архитектуры. Каир стал (1250–1300 гг.) самым богатым городом к западу от Инда.10 Рынки, изобилующие всем необходимым и многими излишествами жизни; большой невольничий рынок, где можно было купить и продать мужчин и девушек; маленькие магазинчики, приютившиеся в стенах и переполненные товарами по самым разным ценам; переулки, кишащие людьми и зверями, шумные от торговцев и телег, нарочито узкие для тени и кривые для защиты; дома, скрытые за строгими фасадами, комнаты, темные и прохладные среди бликов, жары и суеты улиц, и дышащие внутренним двором или садом вблизи; интерьеры, пышно обставленные висюльками, коврами, вышивками и произведениями искусства; мужчины, жующие гашиш, чтобы вызвать сонное опьянение; женщины, сплетничающие в зенане или тайком флиртующие в оконном проеме; музыка, звучащая из тысячи лютен, и странные концерты в Цитадели; общественные парки, благоухающие цветами и пикниками; каналы и великая река, усеянные грузовыми баржами, пассажирскими судами и прогулочными лодками: это был Каир средневекового ислама. Один из его поэтов воспел:

Тем временем в Северной Африке сменялась череда династий. Зайриды (972-1148) и Хафсиды (1228–1534) правили Тунисом; Хаммадиды (1007–1152) — Алжиром; Альморавиды (1056–1147) и Альмохады (1130–1269) властвовали в Марокко. В Испании победоносные Альморавиды, некогда экономные воины Африки, быстро освоили роскошь кордовских и севильских князей, которых они сменили. Военная дисциплина уступила место мирным прихотям; мужество уступило место деньгам как эталону совершенства и цели желаний; женщины своей грацией и очарованием завоевали власть, с которой могли соперничать только богословы, обещавшие райские радости. Чиновники стали коррумпированными, а администрация, которая была компетентной при Юсуфе ибн Ташфине (1090–1106), развалилась уже при Али, его сыне (1106-43). По мере роста небрежности в управлении распространялись разбойничьи нападения, дороги становились небезопасными, торговля замирала, богатство уменьшалось. Короли католической Испании воспользовались случаем и совершили набеги на Кордову, Севилью и другие города мавританской Испании. И снова мусульмане обратились за спасением к Африке.

В 1121 году религиозная революция привела к власти и насилию новую секту. Абдаллах ибн Тумарт осудил антропоморфизм ортодоксов и рационализм философов, потребовал возвращения к простоте жизни и вероучения и в конце провозгласил себя Махди или Мессией, обещанным в шиитской вере. Варварские племена Атласского хребта стекались к нему, организовывались под именем Альмохадов или унитариев, свергали правителей Альморавидов в Марокко и находили легким делом сделать то же самое в Испании. При альмохадских эмирах Абд аль-Мумине (1145-63) и Абу Якубе Юсуфе (1163-84) порядок и процветание вернулись в Андалусию и Марокко, литература и образование вновь подняли голову, а философы получили защиту при спокойном понимании того, что они сделают свои труды непонятными. Но Абу Юсуф Якуб (1184-99) уступил богословам, отказался от философии и приказал сжечь все философские труды. Его сын Мухаммад ан-Насир (1199–1214) не заботился ни о философии, ни о религии; он пренебрег управлением государством, специализировался на удовольствиях и был разбит объединенными войсками христианской Испании при Лас-Навас-де-Толоса в 1212 году. Испания Альмохадов распалась на мелкие и независимые государства, которые завоевывались христианами одно за другим — Кордова в 1236 году, Валенсия в 1238 году, Севилья в 1248 году. Обиженные мавры отступили в Гранаду, где Сьерра-Невада, или Снежный хребет, обеспечивала некоторую защиту, а на хорошо возделанных полях расцвели виноградники, оливковые сады и апельсиновые рощи. Череда благоразумных правителей укрепила Гранаду и зависимые от нее города — Херес, Хаен, Альмерию и Малагу — против повторных нападений христиан; торговля и промышленность оживились, искусство расцвело, народ прославился своими нарядными одеждами и веселыми праздниками, и маленькое королевство дожило до 1492 года как последний европейский плацдарм культуры, которая на протяжении многих веков делала Андалусию честью для человечества.

Именно в эпоху берберского господства мусульманская Испания возвела Альгамбру в Гранаде, Алькасар и Хиральду в Севилье. Новый архитектурный стиль часто называют мориско, как пришедший из Марокко; но его элементы пришли из Сирии и Персии, а также из Тадж-Махала в Индии; настолько широким и богатым было царство мусульманского искусства. Это был женственный стиль, нацеленный уже не на впечатляющую мощь, как в мечетях Дамаска, Кордовы и Каира, а на нежную красоту, в которой все мастерство, казалось, было поглощено украшением, а скульптор поглощал архитектора.

Альмохады были энтузиастами-строителями. Сначала они строили для обороны и окружали свои крупные города мощными стенами и башнями, такими как Торре-дель-Оро, или Золотая башня, которая охраняла Гвадалквивир в Севилье. Алькасар в Севилье был соединением крепости и дворца и являл миру ровный, тупой фронт. Спроектированный толедским архитектором Джалуби для Абу Якуба Юсуфа (1181), он стал после 1248 года любимой резиденцией христианских королей; его изменяли, ремонтировали, восстанавливали и расширяли Педро I (1353), Карл V (1526)… и Изабелла (1833); сейчас он преимущественно христианский по происхождению, но преимущественно мавританский или христианско-мавританский («мудехар») — по мастерству и стилю исполнения.

Тот же Абу Якуб Юсуф, который начал строительство Алькасара, построил в 1171 году великую мечеть Севильи, от которой ничего не осталось. В 1196 году архитектор Джабир возвел великолепный минарет мечети, известный нам как Хиральда. Христиане-завоеватели превратили мечеть в церковь (1235); в 1401 году она была снесена, и на ее месте — частично из ее материалов — был возведен огромный кафедральный собор Севильи. Самые нижние 230 футов Хиральды относятся к первоначальной структуре, остальные 82 — христианское дополнение (1568), полностью гармонирующее с мавританским основанием. Верхние две трети богато украшены балконами с аркадами и кружевными решетками из лепнины и камня. На вершине возвышается мощная бронзовая фигура Веры (1568), которая едва ли не символизирует вечно религиозное настроение Испании, поворачиваясь вместе с ветрами; отсюда и испанское название Хиральда — та, что поворачивается (gira). Почти такие же красивые башни были возведены маврами в Марракеше (1069) и Рабате (1197).

В 1248 году в Гранаде Мухаммед ибн аль-Ахмар (1232-73) приказал возвести самое знаменитое сооружение Испании — Альгамбру, то есть «красную». Место для строительства было выбрано на горном откосе, ограниченном глубокими оврагами и выходящем к двум рекам — Дарро и Гениль. Эмир нашел там крепость Алькасаба, датируемую девятым веком; он пристроил ее, возвел великие внешние стены Альгамбры и ранние дворцы, а также оставил повсюду свой скромный девиз: «Нет завоевателя, кроме Аллаха». Огромное сооружение неоднократно расширялось и ремонтировалось как христианами, так и маврами. Карл V добавил к нему свой собственный дворец в стиле квадратного Ренессанса, торжественный, несочетаемый и незавершенный. Следуя принципам военной архитектуры, разработанным в восточном исламе, неизвестный архитектор сначала спроектировал крепость, способную вместить 40 000 человек.12 Более роскошный вкус последующих двух столетий постепенно превратил крепость в скопление залов и дворцов, почти все из которых отличались непревзойденной изысканностью цветочного или геометрического декора, вырезанного или вытесанного из цветной лепнины, кирпича или камня. Во Дворе миртов в бассейне отражается листва и портик с резьбой. За ним возвышается башня Комарес, где осажденные рассчитывали найти последний и неприступный редут. Внутри башни находится богато украшенный Зал послов; здесь восседали эмиры Гранады, а иностранные посланники восхищались искусством и богатством крошечного королевства; здесь Карл V, глядя из окна балкона на сады, рощи и ручей внизу, размышлял: «Как несчастлив тот, кто потерял все это!»13 В главном дворе, Патио-де-лос-Леонес, дюжина неуклюжих мраморных львов охраняет величественный алебастровый фонтан; стройные колонны и цветистые капители окружающей аркады, сталактитовые архивольты, куфические надписи, приглушенные временем оттенки филигранных арабесок делают это здание шедевром стиля морисков. Возможно, в своем энтузиазме и роскоши мавры здесь вывели свое искусство за пределы элегантности, доведя его до чрезмерности; там, где все украшено, глаз и душа устают даже от красоты и мастерства. Такая изысканность декора оставляет ощущение хрупкости и жертвует тем впечатлением надежной прочности, которое должна передавать архитектура. И все же почти вся эта глазурь пережила дюжину землетрясений; потолок Зала послов обрушился, но все остальное осталось. В целом этот живописный ансамбль садов, дворцов, фонтанов и балконов свидетельствует одновременно о кульминации и упадке мавританского искусства в Испании: богатство, перешедшее в экстравагантность, завоевательная энергия, ослабевшая до легкости, вкус к красоте, угасший от силы и величия до элегантности и грации.

В XII веке мавританское искусство хлынуло из Испании в Северную Африку, и Марракеш, Фес, Тлемсен, Тунис, Сфакс и Триполи достигли апогея своего великолепия с прекрасными дворцами, ослепительными мечетями и лабиринтными трущобами. В Египте и на Востоке новую силу в исламское искусство привнесли сельджуки, Айюбиды и мамлюки. К юго-востоку от Каира Саладин и его преемники, используя подневольный труд пленных крестоносцев, возвели огромную Цитадель, вероятно, в подражание замкам, построенным франками в Сирии. В Алеппо Айюбиды возвели Великую мечеть и Цитадель, а в Дамаске — мавзолей Саладина. Тем временем архитектурная революция превратила старую дворовую мечеть в медресе или коллегиальную мечеть по всему восточному исламу. По мере роста числа мечетей отпала необходимость в проектировании их с большим центральным двором для размещения многочисленных прихожан, а растущий спрос на школы потребовал новых учебных заведений. От собственно мечети, которую теперь почти всегда венчал доминирующий купол, расходились четыре крыла или трансепта, каждый со своими минаретами, богато украшенным порталом и просторным лекционным залом. Обычно каждая из четырех ортодоксальных школ теологии и права имела свое крыло; как говорил честный султан, желательно было поддерживать все четыре школы, чтобы хотя бы одна из них в любом случае могла оправдать действия правительства. Эта революция в дизайне была продолжена мамлюками в мечетях и гробницах, прочно построенных из камня, защищенных массивными дверями из дамасской бронзы, освещенных окнами из витражного стекла и сверкающих мозаикой, резьбой по цветной штукатурке и такими прочными изразцами, какие умел делать только ислам.

Из сельджукских архитектурных памятников не сохранился ни один из сотни. В Армении — мечеть Ани; в Конье — великолепный портал мечети Дивриги, огромная мечеть Ала-уд-дина, пещерное крыльцо и вышитый фасад медресе Сиртжели; в Месопотамии — Большая мечеть Мосула, мечеть Мустансира в Багдаде; в Персии — башня Тугрил Бега в Райе, гробница Синджара в Мерве, ослепительный михраб мечети Алавийан в Хамадане, ребристый свод и уникальные прищуры Пятничной мечети в Касвине, а также великие арки и михраб мечети Хайдария: это лишь немногие из тех сооружений, которые остались, чтобы доказать мастерство сельджукских архитекторов и вкус сельджукских королей. Но прекраснее всех этих сооружений — в Персии с ними может сравниться только более поздняя гробница имама Ризы в Мешхеде — шедевр эпохи сельджуков, Масджид-и-Джами, или Пятничная мечеть, в Исфахане. Подобно Шартру или Нотр-Даму, она несет на себе отпечаток труда и многих веков; начатая в 1088 году, она несколько раз реставрировалась и расширялась, а своего нынешнего вида достигла лишь в 1612 году. Но на большем из больших кирпичных куполов сохранилась надпись Низам аль-Мульк и дата 1088 год. Крыльцо и порталы святилища — один высотой в восемьдесят футов — украшены мозаичной фаянсовой росписью, равной которой нет во всей истории этого искусства. Внутренние залы покрыты ребристыми сводами, сложными косоурами и остроконечными арками, опирающимися на массивные опоры. Михраб (1310) украшен непревзойденным в исламе лепным рельефом из виноградной лозы и листьев лотоса, а также куфическим письмом.

Такие памятники напрочь отметают мнение о том, что турки были варварами. Как сельджукские правители и визири были одними из самых способных государственных деятелей в истории, так и сельджукские архитекторы были одними из самых компетентных и смелых строителей эпохи веры, отличавшейся массивными и дерзкими проектами. Персидская склонность к орнаменту была сдержана героической плесенью сельджукского стиля, и соединение этих двух настроений привело к архитектурному всплеску в Малой Азии, Ираке и Иране, странно современному с расцветом готики во Франции. Вместо того чтобы прятать мечеть в углу двора, как это делали арабы, сельджуки придали ей смелый и блестящий фасад, увеличили ее высоту и привели к круглому или коническому куполу, который объединил все здание в единое целое. Остроконечная арка, свод и купол теперь идеально сочетались.14

Все искусства достигли своего мусульманского зенита в этот странный век величия и упадка. Гончарное искусство казалось персам необходимым атрибутом жизни; и редко когда керамическое искусство достигало такого разнородного совершенства.15 Техники декорирования блеском, монохромной или полихромной росписи поверх или под глазурью, эмали, плитки, фаянса и стекла теперь совершенствовали свое египетское, месопотамское, сасанидское и сирийское наследие. Проникло китайское влияние, особенно в росписи фигур, но оно не стало доминирующим в персидском стиле. Фарфор импортировался из Китая, но нехватка каолина на Ближнем и Среднем Востоке препятствовала мусульманскому производству этой полупрозрачной посуды. Тем не менее, в течение двенадцатого, тринадцатого и четырнадцатого веков персидская керамика оставалась непревзойденной — по разнообразию форм, изяществу пропорций, блеску декора, изяществу и тонкости линий.16

В целом, малые искусства в исламе вряд ли заслуживали столь пренебрежительного названия. В Алеппо и Дамаске в этот период изготавливали хрупкие чудеса из стекла с эмалевыми узорами, а в Каире для мечетей и дворцов делали эмалированные стеклянные светильники, которые и сегодня являются одним из призов для коллекционеров.* В сокровищнице Фатимидов, разграбленной Саладином, хранились тысячи хрустальных или сардониксовых ваз, чье мастерство кажется нам сегодня непостижимым. Старое ассирийское искусство обработки металлов достигло небывалого расцвета в Сирии и Египте, откуда в XV веке перешло в Венецию.18 Из меди, бронзы, латуни, серебра, золота отливали или выбивали посуду, оружие, оружие, лампы, эверы, тазы, чаши, подносы, зеркала, астрономические инструменты, вазы для цветов, люстры, шкатулки для ручек, чернильницы, мангалы, горелки для духов, фигурки животных, футляры для Корана, андироны, ключи, ножницы… с тонкой гравировкой, а во многих случаях с инкрустацией драгоценными металлами или камнями. На латунные столешницы наносились обильные узоры, а для святилищ, дверей и гробниц изготавливались великолепные металлические решетки. Серебряная солонка с гравировкой козлов, гусей и имени Алп-Арслана, датированная 1066 годом и хранящаяся сейчас в Бостонском музее изящных искусств, была признана «выдающимся серебряным изделием исламского периода» персидского искусства, «и самым важным предметом, сохранившимся со времен сельджуков».19

Скульптура оставалась зависимым искусством, ограничиваясь рельефами и резьбой по камню или лепнине, орнаментальными шрифтами и арабесками; безрассудный правитель мог заказать статую себя, своей жены или поющей девушки, но такие фигуры были тайными грехами, редко выставлявшимися на всеобщее обозрение. А вот резьба по дереву процветала. Двери, кафедры, михрабы, пюпитры, ширмы, потолки, столы, решетчатые окна, шкафы, коробки, гребни были вырезаны в лаковых узорах или кропотливо округлены скрещенными ногами токарей, вращающих свои токарные станки с луком. С еще более невероятным терпением производились шелка, атласы, парча, вышивки, бархат с золотым шитьем, вешала, палатки и ковры такого тонкого плетения или восхитительного рисунка, что мир мог позавидовать. Марко Поло, посетивший Малую Азию около 1270 года, отметил там «самые красивые ковры в мире».20 Джон Сингер Сарджент считал, что один персидский ковер «стоит всех когда-либо написанных картин»;21 Однако эксперты считают сохранившиеся персидские ковры несовершенными образцами искусства, в котором Персия на протяжении веков лидировала во всем мире. От иранских ковров эпохи Сельджуков остались лишь рваные фрагменты, но мы можем судить об их совершенстве по их изображению на миниатюрах монгольского периода.

Живопись в исламе была главным искусством в миниатюрах и все менее мелким — в фресках и портретах. Фатимидский халиф Амир (1101-30) привлекал художников для написания в своих покоях в Каире портретов современных поэтов;22 По-видимому, старый запрет на «нарисованные изображения» ослабевал. Сельджукская живопись достигла своего расцвета в Трансоксиане, где суннитские предрассудки против изображения были разбавлены расстоянием; а турецкие рукописи изобиловали изображениями своих героев. До нас, конечно, не дошло ни одной сельджукской миниатюры, но расцвет этого искусства в последующий монгольский период восточного ислама не оставляет сомнений в том, что оно процветало во времена сельджуков. Тонкие умы и руки создавали все более прекрасные Кораны для сельджукских, айюбидских или мамлюкских мечетей, монастырей, сановников и школ и гравировали на кожаных или лаковых переплетах узоры, тонкие, как паутина. Богачи тратили небольшие состояния на привлечение художников для создания самых красивых книг, которые когда-либо были известны. В некоторых случаях над одним томом семнадцать лет трудились целые бригады бумажных мастеров, каллиграфов, художников и переплетчиков. Бумага должна была быть самой лучшей; кисти, как нам рассказывают, собирали из белых шейных волосков котят не старше двух лет; синие чернила иногда делали из порошка лазурита, и они могли быть на вес золота; а жидкое золото не считалось слишком драгоценным для некоторых линий или букв дизайна или текста. «Воображение, — сказал один персидский поэт, — не в силах постичь радость, которую разум извлекает из тонко вычерченной линии».23

Художники этой эпохи, очевидно, были равны по числу поэтам и ученым. Каир, Александрия, Иерусалим, Баальбек, Алеппо, Дамаск, Мосул, Эмеса, Тус, Нишапур и многие другие города могли похвастаться колледжами; только в Багдаде в 1064 году их было тридцать. Через год Низам аль-Мульк добавил еще один, Низамию; в 1234 году халиф Мустансир основал еще один, который по размерам, архитектуре и оснащению превосходил все остальные; один путешественник назвал его самым красивым зданием в городе. В нем располагались четыре отдельные юридические школы, в которых квалифицированные студенты получали бесплатное обучение, питание и медицинское обслуживание, а также ежемесячный золотой динар на другие расходы; в нем были больница, баня и библиотека, свободно открытая для студентов и персонала. Вероятно, в некоторых случаях колледж посещали и женщины, поскольку мы слышим о шайхе — женщине-профессоре, чьи лекции, как и лекции Аспазии или Гипатии, собирали большие аудитории (ок. 1178 г.).24 Библиотеки теперь были богаче и многочисленнее, чем когда-либо в исламе; в одной только мусульманской Испании было семьдесят публичных библиотек. Грамматики, лексикографы, энциклопедисты и историки продолжали процветать. Коллективные биографии были увлечением и сильной стороной мусульман: Ибн аль-Кифти (ум. 1248) написал жизни 414 философов и ученых; Ибн Аби Усайбия (1203-70) оказал аналогичную услугу 400 врачам; Мухаммад Авфи (1228) создал энциклопедию 300 персидских поэтов, не упомянув Омара Хайяма; и Мухаммад ибн Халликан (1211-82) превзошел все другие одноручные работы такого рода в своих «Некрологах знатных людей», содержащих краткие анекдотические жизни 865 выдающихся магометан. Для книги, охватывающей столь широкий круг вопросов, она удивительно точна; тем не менее Ибн Халликан извинился за ее недостатки, сказав в заключительных словах, что «Бог не позволил ни одной книге быть безупречной, кроме Корана». Мухаммад аш-Шахрастани в «Книге о религиях и сектах» (1128 г.) проанализировал ведущие верования и философии мира и кратко изложил их историю; ни один современный христианин не смог бы написать столь эрудированный и беспристрастный труд.

Мусульманская художественная литература никогда не поднималась выше эпизодического пикарескового распространения историй, объединенных лишь постоянством одного персонажа. После Корана, «Тысячи вечеров и одной ночи» и басен Бидпая самой популярной книгой в исламе стал «Макамат» («Рассуждения») Абу Мухаммада аль-Харири (1054–1122) из Басры. Здесь в рифмованной арабской прозе рассказывается о приключениях обаятельного негодяя Абу Зайда, который добивается прощения за свои шалости, преступления и богохульства своим искренним юмором, находчивой смекалкой и заманчивой философией:

Не слушайся глупца, который запрещает тебе сорвать розу красоты, когда в полном цвету ты волен обладать ею; добивайся своей цели, хотя она кажется тебе непосильной; пусть говорят, что хотят; получай свое удовольствие и благословляй его!25

Почти каждый грамотный мусульманин теперь писал стихи, и почти каждый правитель поощрял это. Если верить словам Ибн Халдуна, при дворах Альморавидов и Альмохадов в Африке и Испании можно было найти сотни поэтов.26 На собрании поэтов-соперников в Севилье эль-Аама эт-Тотели (то есть Слепой поэт из Туделы) получил приз со строками, в которых заключена половина поэзии мира:

Когда она смеется, появляются жемчужины; когда она снимает вуаль, видна луна; Вселенная слишком тесна, чтобы вместить ее; но она заключена в моем сердце.27

Другие поэты, как нам говорят, рвали свои стихи, не читая. В Каире Зухейр пел о любви еще долго после того, как его волосы стали белыми. В восточном исламе распад империи на мелкие королевства увеличил число и соперничество покровителей и помог литературе, как и в Германии XIX века. Персия была самой богатой из стран на своих поэтов. Анвари из Хурасана (ум. в 1185 г.) некоторое время рифмовал при дворе Синджара, которого он восхвалял только рядом с собой.

Столь же самоуверенным был и его современник Хагани (1106-85), чье высокомерие спровоцировало его наставника на генеалогическую колкость:

Европа знает персидскую поэзию в основном по Омару Хайяму; Персия причисляет его к своим ученым и считает его четверостишия случайной забавой «одного из величайших математиков средневековья».30 Абу-л-Фатх Умар Хайями ибн Ибрагим родился в Нишапуре в 1038 году. Его прозвище означало «палаточник», но ничего не говорит о его профессии или профессии его отца Абрахама; во времена Омара названия профессий утратили свое буквальное применение, как, например, у кузнецов, тайлоров, пекарей и носильщиков в нашей стране. История мало что знает о его жизни, но зато известны некоторые его работы. Его «Алгебра», переведенная на французский язык в 1857 году, значительно превзошла как ал-Хорезми, так и греков; ее частичное решение кубических уравнений было признано «возможно, самой высокой вершиной средневековой математики».31 В другой его работе по алгебре (рукопись хранится в Лейденской библиотеке) критически рассматриваются постулаты и определения Евклида. В 1074 году султан Малик-шах поручил ему и другим специалистам реформировать персидский календарь. В результате был создан календарь, который требовал корректировки на один день каждые 3770 лет — чуть более точный, чем наш, который требует корректировки на один день каждые 3330 лет;32 Мы можем оставить этот выбор следующей цивилизации. Магометанская религия оказалась сильнее мусульманской науки, и календарь Омара не получил признания, уступив календарю Мухаммеда. Об авторитете астронома свидетельствует анекдот, рассказанный Низами-и-Аруди, который знал его в Нишапуре:

Зимой 508 года хиджры [1114-5 гг. н. э.] король отправил гонца в Мерв с просьбой к его правителю Умару аль-Хайями выбрать благоприятное время для его охоты….. Умар рассматривал это дело два дня, тщательно выбрал желательное время и сам отправился руководить походом короля. Когда король отъехал на небольшое расстояние, небо стало пасмурным, поднялся ветер, пошел снег и туман. Все присутствующие расхохотались, и король хотел было повернуть назад. Но Умар сказал: «Не беспокойтесь, ибо сей же час тучи рассеются, и в течение пяти дней не будет ни капли влаги». И царь поскакал дальше, и тучи разошлись, и в течение этих пяти дней не было ни капли влаги, и не было видно ни одного облака.33

Рубайя, или четверостишие (от rubai, состоящее из четырех), в персидской форме представляет собой стихотворение из четырех строк, рифмующихся aaba. Это эпиграмма в греческом смысле, как выражение законченной мысли в краткой поэтической форме. Ее происхождение неизвестно, но она появилась задолго до Омара. В персидской литературе она никогда не является частью более длинного стихотворения, а образует самостоятельное целое, поэтому персидские собиратели рубаиатов располагают их не по последовательности мыслей, а в алфавитном порядке последней буквы рифмующихся слогов.34 Существуют тысячи персидских четверостиший, в основном неопределенного авторства; более 1200 из них приписываются Омару, но часто сомнительно. Старейшая персидская рукопись «Рубайята» Омара (хранится в Бодлеанской библиотеке в Оксфорде) датируется только 1460 годом и содержит 158 строф, расположенных в алфавитном порядке.35 Некоторые из них были отнесены к предшественникам Омара — некоторые к Абу Саиду, одна к Авиценне;37 Вряд ли возможно, за исключением нескольких случаев, утверждать, что Омар написал какое-либо конкретное четверостишие, приписываемое ему.38

Немецкий востоковед фон Хаммер в 1818 году был первым европейцем, обратившим внимание на рубаи Омара. В 1859 году Эдвард Фицджеральд перевел семьдесят пять из них на английский язык в стихах, отличающихся уникальным и язвительным мастерством. Первое издание, хотя его цена составляла один пенни, нашло мало покупателей; однако постоянные и расширенные переиздания позволили превратить персидского математика в одного из самых читаемых поэтов в мире. Из 110 четверостиший, переведенных Фицджеральдом, сорок девять — по мнению тех, кто знаком с оригиналом, — являются точным пересказом отдельных четверостиший персидского текста; сорок четыре — композиции, каждая из которых берет что-то из двух или более четверостиший; две «отражают весь дух оригинальной поэмы»; шесть — из четверостиший, иногда включенных в текст Омара, но, вероятно, не его; на два повлияло чтение Хафиза Фицджеральдом; три не имеют источника ни в одном из сохранившихся текстов Омара, были, очевидно, написаны Фицджеральдом и подавлены им во втором издании.39 Из строфы LXXXI -

В Омаре нет соответствующего отрывка.40 В остальном сравнение версии Фицджеральда с буквальным переводом персидского текста показывает, что Фицджеральд всегда отражает дух Омара и настолько верен оригиналу, насколько можно ожидать от столь поэтичного пересказа. Дарвинистские настроения времени Фицджеральда заставили его проигнорировать добродушный юмор Омара и углубить антитеологический настрой. Но персидские авторы всего на столетие позже Омара описывают его в терминах, вполне согласующихся с интерпретацией Фицджеральда. Мирсад аль-Ибад (1223) называет его «несчастным философом, атеистом и материалистом»; в «Истории философов» аль-Кифти (1240) он назван «не имеющим себе равных в астрономии и философии», но продвинутым вольнодумцем, которого благоразумие заставляет сдерживать свой язык; аль-Шаразури в XIII веке представляет его как нетерпеливого последователя Авиценны и приводит две работы Омара по философии, ныне утраченные. Некоторые суфии искали в четверостишиях Омара мистическую аллегорию, но суфий Наджмуд-дин-Рази осуждал его как завзятого вольнодумца своего времени.41

Под влиянием, возможно, науки, а возможно, стихов аль-Маарри, Омар с терпеливым презрением отвергал теологию и хвастался тем, что крал молитвенные коврики из мечети.42 Он принял фатализм мусульманского вероучения и, лишившись надежды на загробную жизнь, впал в пессимизм, который искал утешения в учебе и вине. Станцы cxxxii-iii Бодлианской рукописи возводят опьянение почти в ранг мировой философии:

то есть от одного конца неба до другого. Но когда мы замечаем, как много персидских поэтов воспевают подобные хвалебные речи бессознательному, мы задаемся вопросом, не является ли это вакхическое благочестие позой и литературной формой, как амбигендерные любви Горация?

Возможно, такие случайные четверостишия создают ложное впечатление о жизни Омара; несомненно, они сыграли незначительную роль в его восьмидесятипятилетней жизни. Мы должны представлять его не как пьяницу, расползающегося по улицам, а как старого эрудита, спокойно довольствующегося кубическими уравнениями, несколькими созвездиями и астрономическими картами и изредка выпивающего чашку с учеными товарищами, «рассыпавшимися по траве звездами». Похоже, он любил цветы со страстью народа, привязанного к иссушенной местности; и если верить Низами-и-Аруди, его желание лежать там, где цветут цветы, было исполнено.

В году 506 [1112-3] хиджры Умар Хайями и Музаффар-и-Исфизари собрались в городе Балх… в доме эмира Абу Са'да, и я присоединился к этому собранию. В этом дружеском собрании я услышал, как этот Доказатель Истины (Омар) сказал: «Моя могила будет в таком месте, где деревья будут осыпать меня цветами дважды в год». Это показалось мне невозможным, хотя я знал, что такой человек, как он, не говорит пустых слов.

Когда я прибыл в Нишапур в 530 [1135] году, то прошло около тринадцати лет с тех пор, как этот великий человек скрыл свой лик в пыли… Я пошел навестить его могилу…. Его могила лежала у подножия стены сада, над которой склонили свои головы грушевые и персиковые деревья; и на его могилу упало столько цветочных лепестков, что его прах был скрыт под ними. Тогда я вспомнил его слова в Балхе и разрыдался, потому что на всей земле, во всех областях обитаемого земного шара, я нигде не видел подобного ему».44

Через пять лет после смерти Омара в Гандже, ныне Кировабаде, близ Тифлиса, родился поэт, гораздо более почитаемый в Персии. Как бы в противовес Омару, Ильяс Абу Мухаммад, известный впоследствии как Низами, вел жизнь истинного благочестия, строго воздерживался от вина и посвятил себя воспитанию детей и поэзии. Его роман «Лейла и Меджнун» (1188) — самый популярный из всех любовных историй в персидских стихах. Кайс Маджнун (то есть Безумный) влюбляется в Лайлу, отец которой заставляет ее выйти замуж за другого человека; Маджнун, обезумев от разочарования, удаляется от цивилизации в пустыню; только при упоминании имени Лайлы он возвращается к короткому рассудку. Овдовев, она присоединяется к нему, но вскоре умирает, а Ромео Кайс убивает себя на ее могиле. Перевод не может передать мелодичность оригинала.

Даже мистики пели о любви, но у нас есть их торжественное заверение, что изображаемая ими страсть — лишь символ любви Божьей. Мухаммад ибн Ибрагим, известный в литературе как Фарид ад-Дин Аттар («Жемчужина веры, аптекарь»), родился близ Нишапура (1119) и получил свое последнее имя, торгуя духами. Почувствовав призыв к религии, он оставил свою лавку и поступил в суфийский монастырь. Его сорок книг, все на арабском языке, включают 200 000 поэтических строк. Самое известное его произведение — «Мантик аль-Тайр», или «Рассуждения о птицах». Тридцать птиц (то есть суфиев) планируют совместные поиски царя всех птиц, Симурга (Истины). Они проходят через шесть долин: Поиск, Любовь, Знание, Отстранение (от всех личных желаний), Объединение (когда они понимают, что все вещи едины) и Недоумение (от потери всякого смысла индивидуального существования). Три птицы достигают седьмой долины, Аннигиляции (самости), и стучатся в дверь скрытого короля. Королевский камергер показывает каждой из них запись ее деяний; их охватывает стыд, и они рассыпаются в прах. Но из этой пыли они вновь восстают как формы света; и теперь они понимают, что они и Симург (что означает тридцать птиц) — одно целое. Отныне они теряют себя в Симурге, как тени исчезают на солнце. В других произведениях Аттар излагает свой пантеизм более прямо: разум не может познать Бога, ибо он не может понять себя; но любовь и экстаз могут достичь Бога, ибо Он — сущностная реальность и сила во всех вещах, единственный источник каждого действия и движения, дух и жизнь мира. Ни одна душа не будет счастлива, пока не потеряет себя как часть в этом духе как целом; стремление к такому единению — единственная истинная религия; самоотречение в этом единении — единственное истинное бессмертие.45 Ортодоксы осудили все это как ересь; толпа напала на дом Аттара и сожгла его дотла. Однако он был относительно несокрушим; традиция утверждает, что он прожил 110 лет. Перед смертью, как нам рассказывают, он возложил руки в благословении на ребенка, который провозгласит его своим господином и затмит его славу.

Джалал-ад-Дин Руми (1201-73) был родом из Балха, но большую часть своей жизни прожил в Конье. Таинственный суфий Шамс-и-Табризи приехал туда проповедовать, и Джалал был так тронут им, что основал знаменитый орден мавлави, или танцующих дервишей, который до сих пор является столицей Коньи. За сравнительно короткую жизнь Джалал написал несколько сотен стихотворений. Более короткие из них, собранные в Диван или Книгу од, отличаются такой глубиной чувств, искренностью и богатством, но естественностью образов, что ставят их на первое место среди всей религиозной поэзии, созданной со времен Псалтири. Главное произведение Джалала, Матнави-и-Манави (Духовные куплеты), представляет собой обширное изложение суфизма, религиозный эпос, превосходящий по объему все наследие «Гомера». В ней есть отрывки большой красоты, но красота, обремененная словами, не может радовать вечно. Тема снова — всеобщее единство.

Один постучал в дверь Возлюбленного, и Голос спросил изнутри: «Кто там?» — и он ответил: «Это я». Тогда Голос сказал: «Этот дом не вместит Меня и Тебя», и дверь осталась закрытой. Тогда Возлюбленный удалился в пустыню и в уединении постился и молился. Через год он вернулся и снова постучал в дверь. И снова Голос спросил: «Кто там?» И сказал Возлюбленный: «Это Ты Сам!» И дверь открылась перед ним.46

Я огляделся, пытаясь найти Его. Его не было на Кресте. Я отправился в храм идолов, в древнюю пагоду; там не было видно Его следов….. Я склонил поводья поисков к Каабе; Его не было в этом месте, где собираются старые и молодые. Я расспрашивал Ибн Сину [Авиценну] о Его состоянии; Его не было в пределах досягаемости Ибн Сины. Я заглянул в свое собственное сердце. Там я увидел Его. Больше Его нигде не было.

Каждая форма, которую вы видите, имеет свой архетип в мире без места;

Если форма погибает, это не имеет значения, поскольку ее оригинал вечен.

Все прекрасные формы, которые вы видели, все глубокие слова, которые вы слышали…

Не сокрушайтесь, что оно погибло, ибо это не так….

Пока фонтаны текут, из него текут реки.

Выбросьте печаль из головы и продолжайте пить эту речную воду;

Не думайте о том, что вода может иссякнуть, ибо эта вода не имеет конца.

С того момента, как вы появились в мире бытия

Лестница была поставлена перед вами, чтобы вы могли спастись.

Сначала вы были минералом, затем превратились в растение;

Тогда вы стали животным, как это может быть для вас секретом?

После этого вы стали людьми, наделенными знанием, разумом, верой…..

Когда вы отправитесь в дальнейшее путешествие, вы, несомненно, станете ангелом…..

Снова перейдите от ангельства; войдите в этот океан,

Чтобы ваша капля стала морем….

Отбросьте это «Сын»; говорите всегда «Один», всей душой.48

И, наконец, Са'ди. Его настоящее имя, конечно, было гораздо длиннее — Мушаррит уд-Дин ибн Муслих уд-Дин Абдаллах. Его отец занимал должность при дворе атабега Сада ибн Занги в Ширазе; когда отец умер, атабег усыновил мальчика, и Са'ди, следуя мусульманскому обычаю, добавил имя своего покровителя к своему собственному. Ученые спорят о датах его земного пребывания — 1184–1283 гг,49 1184–1291,50 1193–1291;51 В любом случае он почти охватил целое столетие. «В юности, — рассказывает он, — я был чрезмерно религиозен… скрупулезно благочестив и воздержан».52 После окончания колледжа Низамийя в Багдаде (1226 г.) он начал те необыкновенные странствия, которые в течение тридцати лет вели его через весь Ближний и Средний Восток, Индию, Эфиопию, Египет и Северную Африку. Он познал все трудности и все степени бедности; он жаловался, что у него нет обуви, пока не встретил человека без ног, «и тогда я возблагодарил Провидение за его щедрость к себе».53 В Индии он разоблачил механизм чудотворного идола и убил скрытого брамина, который был богом этой машины; в своих более поздних смешных стихах он рекомендовал подобную процедуру со всеми шарлатанами:

Он сражался против крестоносцев, попал в плен к «неверным» и был выкуплен. С благодарностью он женился на дочери своего выкупщика. Она оказалась невыносимой лисицей. «Кольца прелестницы, — писал он, — это цепь на ногах разума».55 Он развелся с ней, встретил еще больше колец, принял еще больше цепей. Он пережил вторую жену, в пятьдесят лет удалился в садовый скит в Ширазе и прожил там последние пятьдесят лет своей жизни.

Пожив, он начал писать; все его главные произведения, как нам говорят, были написаны после этого ухода на покой. Панднама — это Книга мудрости; Диван — сборник коротких стихотворений, в основном на персидском, некоторые на арабском, некоторые благочестивые, некоторые непристойные. В «Бустане», или «Фруктовом саду», в дидактических стихах излагается общая философия Са'ди, сдобренная отрывками нежной чувственности:

Никогда я не знал более восхитительных мгновений. В ту ночь я прижал свою госпожу к груди и заглянул в ее глаза, погруженные в сон…Я сказал ей: «Любимая, мой стройный кипарис, сейчас не время спать. Пой, мой соловей! Пусть рот твой раскроется, как раскрывается бутон розы. Не спи больше, смятение моего сердца! Пусть уста твои предложат мне филтер твоей любви». И моя госпожа, взглянув на меня, тихо прошептала: «Смятение твоего сердца? И все же ты будишь меня?»… Твоя госпожа все это время повторяла, что никогда не принадлежала другому… А ты улыбаешься, ибо знаешь, что она лжет. Но что с того? Разве ее губы менее теплые под твоими губами? Разве ее плечи менее мягки под твоими ласками?…Говорят, что майский ветерок сладок, как духи розы, песня соловья, зеленая равнина и голубое небо. О ты, кто не знает, все это сладостно лишь тогда, когда рядом с ним его дама!56

Гулистан, или Розовый сад (1258 г.), — это собрание поучительных анекдотов, перемежающихся восхитительной поэзией.

Один несправедливый царь спросил святого человека: «Что может быть прекраснее молитвы?» Святой человек сказал: «Чтобы ты спал до полудня, чтобы за этот промежуток времени ты не причинял страданий людям».57 Десять дервишей могут спать на одном ковре, но два царя не могут разместиться в целом царстве.58 Если ты стремишься к богатству, не проси довольства.59 Религиозный человек, которого может огорчить обида, — это пока мелкий ручеек.60 Никогда никто не признавал своего невежества, кроме того человека, который, пока другой говорит и еще не закончил, начинает говорить.61 Если бы у тебя было только одно совершенство и семьдесят недостатков, твоя возлюбленная заметила бы только это одно совершенство.62 Не спеши… учись неторопливости. Арабский скакун делает несколько рывков на полной скорости и ломается; верблюд же в своем обдуманном темпе едет ночь и день и добирается до конца своего пути.63 Приобретайте знания, ибо нельзя полагаться на богатство или имущество….. Если профессиональный человек потеряет свое состояние, ему не нужно сожалеть, ибо его знания сами по себе являются богатством.64 Строгость школьного учителя полезнее, чем снисходительность отца.65 Если бы интеллект был уничтожен с лица земли, никто не смог бы сказать: «Я невежда».*66 Левитация в орехе — признак того, что он пуст.67

Са'ди был философом, но лишился этого имени, поскольку писал грамотно. Его философия была более здоровой, чем философия Омара; она понимала утешения веры и знала, как исцелить укус знания простыми благами доброй жизни; Са'ди пережил все трагедии человеческой комедии и все же настаивал на ста годах. Но он был не только философом, но и поэтом: он был чувствителен к форме и текстуре любой красоты — от «кипарисовых конечностей» женщины до звезды, которая на мгновение овладевает всем вечерним небом; он был способен выразить мудрость или банальность с краткостью, деликатностью и изяществом. Он никогда не терялся в поисках яркого сравнения или интересной фразы. «Давать образование никчемным людям — все равно что бросать грецкие орехи на купол»;68 «Мы с другом общались, как два ядра в одной миндальной скорлупе»;69 «Если бы солнечная сфера была в кошельке» этого скупого торговца, «никто бы не увидел дневного света в мире до Судного дня».70 В конце концов, несмотря на свою мудрость, Са'ди остался поэтом, всем сердцем отдав свою мудрость в богатое рабство любви.

Мусульманские ученые разделили средневековые народы на два класса — тех, кто культивировал науку, и тех, кто ее не культивировал. К первому классу они отнесли индусов, персов, вавилонян, евреев, греков, египтян и арабов. Это, по их мнению, была элита мира; остальные, среди которых китайцы и турки были лучшими, напоминали скорее животных, чем людей.72 Суждение грешило прежде всего против китайцев.

В этот период мусульмане продолжали неоспоримо лидировать в науке. В математике наиболее значительные успехи были достигнуты в Марокко и Азербайджане; здесь мы снова видим диапазон исламской цивилизации. В 1229 году Хасан аль-Марракуши (т. е. из Марракеша) опубликовал таблицы синусов для каждого градуса, а также таблицы версальных синусов, дуговых синусов и дуговых котангенсов. Через поколение Насир уд-Дин аль-Туси (т. е. из Туса) издал первый трактат, в котором тригонометрия рассматривалась как самостоятельная наука, а не как приложение к астрономии; этот «Китаб шакл аль-катта» оставался без конкурентов в своей области вплоть до «De Triangulis» Региомонтана два века спустя. Возможно, китайская тригонометрия, которая появляется во второй половине XIII века, была арабского происхождения.73

Выдающимся трудом по физике в эту эпоху стал «Китаб мизан аль-хикма», или «Книга о равновесии мудрости», написанный около 1122 года греческим рабом из Малой Азии Абу-л-Фатхом аль-Хузини. В ней изложена история физики, сформулированы законы рычага, составлены таблицы удельного веса многих жидкостей и твердых тел, а также предложена теория тяготения как универсальной силы, влекущей все вещи к центру Земли.74 Водяные колеса, известные грекам и римлянам, были усовершенствованы мусульманами; крестоносцы увидели, как такие колеса поднимают воду из Оронта, и ввели их в Германии.75 Процветали алхимики; они знали, по словам аль-Латифа, «300 способов изготовления дурмана».76 Один алхимик взял у Нур-ад-дина значительную ссуду на алхимические исследования и исчез; некий остроумец, видимо, так и не дождавшись ответа, опубликовал список дураков, в котором имя Нуруд-дина возглавляло все остальные, и предложил, если алхимик вернется, заменить его имя на имя султана.77

В 1081 году Ибрагим ас-Сахди из Валенсии построил самый старый из известных небесных глобусов — латунную сферу диаметром 209 миллиметров (81,5 дюйма); на ее поверхности в сорока семи созвездиях были выгравированы 1015 звезд соответствующей величины.78 Хиральда в Севилье (1190 г.) была не только минаретом, но и обсерваторией; там Джабир ибн Афлах проводил наблюдения для своего труда «Ислах аль-маджисти», или «Исправление Альмагеста» (1240 г.). Такая же реакция против птолемеевской астрономии была характерна для работ Абу Исхака аль-Битруджи (Альпетрагиуса) из Кордовы, который подготовил почву для Коперника, подвергнув разрушительной критике теорию эпициклов и эксцентриков, с помощью которой Птолемей пытался объяснить пути и движения звезд.

Эта эпоха породила двух географов, получивших всемирную средневековую известность. Абу Абдаллах Мухаммад аль-Идриси родился в Сеуте (1100 г.), учился в Кордове и написал в Палермо по заказу короля Сицилии Роджера II свою «Китаб аль-Руджари» («Книгу Роджера»). В ней Земля делилась на семь климатических зон, а каждая зона — на десять частей; каждая из семидесяти частей иллюстрировалась подробной картой; эти карты стали венцом средневековой картографии, беспрецедентной по полноте, точности и масштабу. Аль-Идриси, как и большинство мусульманских ученых, считал само собой разумеющимся шарообразность Земли. Соперником аль-Идриси в борьбе за звание величайшего средневекового географа был Абу Абдаллах Йакут (1179–1229). Он родился греком в Малой Азии, попал в плен во время войны и был обращен в рабство, но купивший его багдадский купец дал ему хорошее образование, а затем освободил. Он много путешествовал, сначала как купец, затем как географ, очарованный местами с их разнообразным населением, одеждой и укладом. Он обрадовался, обнаружив в Мерве десять библиотек, одна из которых содержала 12 000 томов; разборчивые хранители разрешили ему брать в свою комнату до 200 томов за раз; те, кто любил книги как жизненную силу великих людей, почувствуют ту пыльную радость, которую он испытывал в этих сокровищницах разума. Он отправился в Хиву и Балх; там монголы почти настигли его во время своего убийственного наступления; он бежал, голый, но сжимая в руках свои рукописи, через всю Персию в Мосул. Зарабатывая на хлеб нищеты в качестве переписчика, он завершил работу над «Му'джам аль-Булдан» (1228) — обширной географической энциклопедией, в которой собраны почти все средневековые знания о земном шаре. Якут включил в нее почти все — астрономию, физику, археологию, этнографию, историю, указав координаты городов, жизнь и дела их знаменитых людей. Редко какой человек так любил землю.

Ботаника, почти забытая со времен Теофраста, возродилась вместе с мусульманами этой эпохи. Аль-Идриси написал травник, но подчеркнул ботанический, а не просто лекарственный интерес 360 растений. Абуль-Аббас из Севильи (1216 г.) получил прозвище ан-Набати, ботаник, благодаря своим исследованиям растительного мира от Атлантики до Красного моря. Абу Мухаммад ибн Байтар из Малаги (1190–1248) собрал всю исламскую ботанику в обширный труд необычайной эрудиции, который оставался стандартным ботаническим авторитетом вплоть до XVI века, и отметил его как величайшего ботаника и фармацевта Средневековья.79 Ибн аль-Аван из Севильи (1190) завоевал такое же превосходство в агрономии; его «Китаб аль-Фалаха» («Книга крестьянина») содержит анализ почв и удобрений, описание выращивания 585 растений и пятидесяти плодовых деревьев, объяснение методов прививки, а также симптомы и лечение болезней растений. Это было самое полное изложение сельскохозяйственной науки за весь средневековый период.80

В эту, как и в предыдущую эпоху, мусульмане стали ведущими врачами Азии, Африки и Европы. Особенно они преуспели в офтальмологии, возможно, потому, что глазные болезни были так распространены на Ближнем Востоке; там, как и везде, медицине уделялось больше всего внимания лечению, меньше всего — профилактике. Операции по удалению катаракты были многочисленными. Халифа ибн-аби'л-Махасин из Алеппо (1256 г.) был настолько уверен в своем мастерстве, что оперировал катаракту у одноглазого человека.81 Книга Ибн Байтара «Китаб аль-Джами» вошла в историю медицины и ботаники: в ней перечислены 1400 растений, продуктов и лекарств, 300 из которых — новые, проанализированы их химический состав и целебная сила, добавлены острые наблюдения по их использованию в терапии. Но величайшее имя в этом акме мусульманской медицины — Абу Марван ибн Зухр (1091–1162) из Севильи, известный европейскому медицинскому миру как Авензоар. Он был третьим в шести поколениях знаменитых врачей, все из одной семейной линии, и каждый из них был на вершине своей профессии. Его «Китаб аль-Тасир», или «Книга упрощений по терапии и диете», была написана по просьбе его друга Аверроэса, который (сам величайший философ эпохи) считал его величайшим врачом после Галена. Сильной стороной Ибн Зухра было клиническое описание; он оставил классические анализы опухолей средостения, перикардита, туберкулеза кишечника и паралича гортани.82 Переводы «Тасира» на иврит и латынь оказали глубокое влияние на европейскую медицину.

Ислам также лидировал в мире по оснащенности и компетентности своих больниц. Одна из них, основанная Нур-ад-дином в Дамаске в 1160 году, в течение трех столетий предоставляла бесплатное лечение и лекарства; в течение 267 лет, как нам рассказывают, ее огонь не угасал.83 Ибн Джубайр, приехав в Багдад в 1184 году, был восхищен великим Бимаристаном Адади, больницей, возвышавшейся, как королевский дворец, на берегу Тигра; здесь больным бесплатно выдавали еду и лекарства.84 В Каире в 1285 году султан Калаун начал строительство Маристан аль-Мансур, величайшей больницы Средневековья. В просторном четырехугольном корпусе четыре здания возвышались вокруг внутреннего двора, украшенного аркадами и охлаждаемого фонтанами и ручьями. Здесь были отдельные палаты для больных различными заболеваниями и для выздоравливающих, лаборатории, диспансер, амбулатории, диетические кухни, бани, библиотека, часовня, лекционный зал и особенно приятные помещения для умалишенных. Лечение предоставлялось бесплатно мужчинам и женщинам, богатым и бедным, рабам и свободным; каждому выздоравливающему при выписке выдавалась денежная сумма, чтобы ему не нужно было сразу возвращаться к работе. Бессонницам предоставлялась тихая музыка, профессиональные рассказчики, и, возможно, исторические книги.85 Убежища для душевнобольных существовали во всех крупных городах ислама.

На фоне этих достижений науки старая ортодоксия боролась за сохранение лояльности образованных слоев населения. Конфликт между религией и наукой привел многих к скептицизму, а некоторых — к открытому атеизму. Аль-Газали разделил мусульманских мыслителей на три группы — теистов, деистов, или натуралистов, и материалистов — и осудил все три группы как неверных. Теисты признавали Бога и бессмертие, но отрицали творение и воскресение тела, а рай и ад называли лишь духовными состояниями; деисты признавали божество, но отвергали бессмертие и рассматривали мир как самодействующую машину; материалисты полностью отвергали идею Бога. Полуорганизованное движение «Дахрия» исповедовало откровенный агностицизм; несколько из этих сомневающихся Томасов потеряли голову перед палачом. «Ты напрасно мучаешь себя, — говорил Исбахан ибн Кара одному благочестивому постнику во время Рамадана, — человек подобен зерну, которое прорастает и растет, а затем скашивается, чтобы погибнуть навсегда….. Ешьте и пейте!»86

Именно в ответ на такой скептицизм магометанство породило своего величайшего богослова, Августина и Канта ислама. Абу Хамид аль-Газали родился в Тусе в 1058 году, рано потерял отца и воспитывался у друга-суфия. Он изучал право, теологию и философию; в тридцать три года его назначили на кафедру права в колледже Низамийя в Багдаде; вскоре весь ислам прославил его красноречие, эрудицию и диалектическое мастерство. После четырех лет такой славы его свалила загадочная болезнь. Аппетит и пищеварение нарушились, паралич языка периодически искажал его речь, а разум начал разрушаться. Мудрый врач диагностировал его болезнь как психическую. На самом деле, как позже признался аль-Газали в своей замечательной автобиографии, он потерял веру в способность разума подтвердить магометанскую веру, а лицемерие ортодоксального учения стало невыносимым. В 1094 году он покинул Багдад, якобы для паломничества в Мекку; на самом деле он удалился в уединение, ища тишины, созерцания и покоя. Не найдя в науке поддержки для своей разрушающейся веры, он обратился от внешнего мира к внутреннему; там, как ему казалось, он обнаружил непосредственную и нематериальную реальность, которая давала прочную основу для веры в духовную вселенную. Он подверг критическому анализу ощущения, на которых, казалось, зиждется материализм; обвинил органы чувств в том, что звезды кажутся маленькими, хотя, чтобы быть такими видимыми издалека, они должны быть гораздо больше Земли; и на основании сотни подобных примеров пришел к выводу, что ощущения сами по себе не могут быть надежным критерием истины. Разум был выше и корректировал одно чувство другим, но в конце концов и он опирался на ощущения. Может быть, в человеке есть форма знания, проводник к истине, более надежный, чем разум? Аль-Газали считал, что нашел его в интроспективной медитации мистика: суфий ближе, чем философ, подходил к скрытому ядру реальности; высшее знание заключалось в созерцании чуда разума, пока Бог не появлялся внутри самого себя, а само «я» не исчезало в видении всепоглощающего Единого.87

В таком настроении аль-Газали написал свою самую влиятельную книгу — «Тахафут аль-Филасифа» («Разрушение философии»). Все искусства разума были обращены против разума. С помощью «трансцендентальной диалектики», столь же тонкой, как у Канта, мусульманский мистик утверждал, что разум ведет к всеобщему сомнению, интеллектуальному банкротству, моральной деградации и социальному краху. За семь столетий до Юма аль-Газали свел разум к принципу причинности, а причинность — к простой последовательности: все, что мы воспринимаем, — это то, что Б регулярно следует за А, а не то, что А вызывает Б. Философия, логика, наука не могут доказать существование Бога или бессмертие души; только прямая интуиция может убедить нас в этих убеждениях, без которых не может выжить никакой моральный порядок, а значит, и никакая цивилизация.88

В конце концов аль-Газали вернулся через мистицизм ко всем ортодоксальным взглядам. Старые страхи и надежды его юности вновь нахлынули на него, и он признался, что чувствует над своей головой глаза и угрозы сурового божества. Он заново провозглашал ужасы магометанского ада и призывал проповедовать их как необходимые для народной нравственности.89 Он вновь принял Коран и хадисы. В своем труде «Ихья Улум ад-Дин» («Возрождение науки религии») он излагал и защищал свою обновленную ортодоксию со всем красноречием и пылом своего расцвета; никогда еще в исламе скептики и философы не встречали столь решительного отпора. Когда он умер (1111 г.), волна неверия была окончательно переломлена. Все ортодоксы утешались его словами; даже христианские богословы были рады найти в его переведенных трудах такую защиту религии и такое изложение благочестия, каких никто не писал со времен Августина. После него, несмотря на Аверроэса, философия спряталась в отдаленных уголках мусульманского мира, научные изыскания сошли на нет, а разум ислама все больше и больше погружался в хадисы и Коран.

Обращение аль-Газали к мистицизму стало большой победой суфизма. Ортодоксы теперь приняли суфизм, который на некоторое время поглотил теологию. Муллы — заученные выразители мусульманской доктрины и закона — по-прежнему доминировали в официальном религиозном и правовом мире; но поле религиозной мысли было уступлено суфийским монахам и святым. Странным образом одновременно с появлением францисканцев в христианстве в исламе двенадцатого века сформировалось новое монашество. Теперь суфии отказывались от семейной жизни, жили в религиозных братствах под началом шейха или мастера и называли себя дервишами или факирами — персидское и арабское слово, означающее нищего или мендиканта. Одни с помощью молитв и медитации, другие с помощью аскетического самоотречения, третьи в изнеможении после диких танцев стремились выйти за пределы самого себя и возвыситься до чудесного единения с Богом.

Их доктрина получила формулировку в 150 книгах Мухьи аль-Дина ибн аль-Араби (1165–1240) — испанского мусульманина, проживавшего в Дамаске. Мир никогда не был сотворен, говорил аль-Араби, ибо он является внешним аспектом того, что в глубине души есть Бог. История — это развитие Бога до самосознания, которого он достигает в конце концов в человеке. Ад — временное явление, в конце концов все будут спасены. Любовь ошибается, когда любит физическую и преходящую форму; в возлюбленном проявляется Бог, и истинный влюбленный найдет и полюбит автора всей красоты в любой прекрасной форме. Возможно, вспоминая некоторых христиан времен Иеронима, аль-Араби учил, что «тот, кто любит и остается целомудренным до смерти, умирает мучеником» и достигает наивысшей степени преданности. Многие женатые дервиши исповедовали, что живут в таком целомудрии со своими женами.90

Благодаря народным дарам некоторые мусульманские религиозные ордена разбогатели и согласились наслаждаться жизнью. «Раньше, — жаловался один сирийский шейх около 1250 года, — суфии были братством, рассеянным по плоти, но единым по духу; теперь же они представляют собой тело, хорошо одетое плотски, и оборванное в божественной тайне».91 Население терпимо относилось к этим святым мирским людям, но искренне поклонялось им, приписывало им чудесные деяния и силы, почитало их как святых, праздновало их дни рождения, молилось об их заступничестве перед Аллахом и совершало паломничество к их гробницам. Магометанство, как и христианство, было развивающейся и изменяющейся религией, что не могло не удивить возрожденного Мухаммеда или Христа.

По мере того как ортодоксальность торжествовала, веротерпимость ослабевала. Начиная с Харуна аль-Рашида, так называемый «Ордонанс Омара», ранее игнорируемый, стал соблюдаться все чаще. Теоретически, хотя и не всегда на практике, немусульмане теперь должны были носить отличительные желтые полосы на одежде; им запрещалось ездить верхом, но можно было использовать осла или мула; они не должны были строить новые церкви или синагоги, но могли ремонтировать старые; снаружи церкви не должен был вывешиваться крест, не должен был звонить церковный колокол; дети немусульман не должны были приниматься в мусульманские школы, но могли иметь свои собственные школы: это все еще буква закона — не всегда исполняемая в исламе.92 Тем не менее в Багдаде десятого века насчитывалось 45 000 христиан;93 Христианские похоронные процессии проходили по улицам невредимыми;94 а мусульмане продолжали протестовать против того, чтобы христиане и евреи занимали высокие посты. Даже в пылу и испытаниях крестовых походов Саладин мог быть щедрым к христианам в своем королевстве.

Некоторое время философия выживала в мусульманской Испании благодаря тому, что среди робких попыток критики появлялись исповедания ортодоксии, а мысль обретала шаткую свободу при дворах правителей, которые в частном порядке наслаждались рассуждениями, которые они считали вредными для населения. Так, альморавидский правитель Сарагоссы выбрал своим министром и другом Абу Бекра ибн Баджа, который родился там около 1106 года. Авимпаче, как его называли в Европе, уже в юности достиг необычайного мастерства в науках, медицине, философии, музыке и поэзии. Ибн Халдун рассказывает, как правителю так понравились некоторые стихи молодого ученого, что он поклялся, что поэт всегда будет ходить по золоту, когда войдет в его присутствие; тогда ибн Баджа, чтобы эта клятва не ослабила его радушия, положил в каждый его башмак по золотой монете. Когда Сарагосса пала перед христианами, поэт-ученый-министр бежал в Фес, где оказался в нищете среди мусульман, обвинявших его в атеизме. Он умер в возрасте тридцати лет, предположительно от яда. Его потерянный трактат о музыке считается шедевром по этой тонкой теме в литературе западного ислама. Его самая известная работа, «Путеводитель одиночки», возобновила одну из основных тем арабской философии. Человеческий интеллект, говорил Ибн Баджа, состоит из двух частей: «материального интеллекта», который связан с телом и умирает вместе с ним, и «активного интеллекта», или безличного космического разума, который входит во всех людей и только он один бессмертен. Мысль — высшая функция человека; с помощью мысли, а не в мистическом экстазе, человек может достичь познания и единения с Активным Интеллектом, или Богом. Но размышления — опасное занятие, за исключением тишины. Мудрый человек будет жить в тихом уединении, сторонясь врачей, адвокатов и людей; или, возможно, несколько философов создадут сообщество, где они смогут заниматься знаниями в терпимом общении, вдали от обезумевшей толпы.95

Абу Бекр (европейский Абубасер) ибн Туфаил (1107?-1185) продолжил идеи Ибн Баджа и почти воплотил в жизнь его идеалы. Он тоже был ученым, поэтом, врачом и философом. Он стал врачом и визирем халифа Абу Якуба Юсуфа в Марракеше, столице Альмохадов в Марокко; ему удавалось проводить большую часть времени в королевской библиотеке и находить время для написания, среди более технических работ, самого замечательного философского романа в средневековой литературе. Название он позаимствовал у Ибн Сины и (благодаря английскому переводу Оккли в 1708 году), возможно, натолкнул Дефо на мысль о Робинзоне Крузо.

Хайи ибн Якзан («Живой, сын бдительного»), давший свое имя сказке, был выброшен в младенчестве на необитаемый остров. Вскормленный козой, он рос в уме и мастерстве, делал себе обувь и одежду из шкур животных, изучал звезды, препарировал живых и мертвых животных и «достиг высшей степени знаний в этом роде, которой когда-либо достигали самые ученые натуралисты».96 От науки он перешел к философии и теологии, доказал себе существование всемогущего Творца, практиковал аскетизм, отказался от мяса и достиг экстатического единения с Активным Интеллектом.97 Хайю было уже сорок девять, и он созрел для аудиенции. К счастью, на острове появился мистик по имени Асал, который искал уединения. Он встретил Хайи, который впервые открыл для себя существование человечества; Асал научил его языку и обрадовался, обнаружив, что Хайи без посторонней помощи пришел к познанию Бога. Он признался Хайю в грубости народной религии в стране, откуда он, Асал, прибыл, и оплакивал, что хоть какая-то толика нравственности достигалась лишь обещаниями рая и угрозами ада. Хайи решил отправиться в путь и обратить этот заблудший народ к более высокой и философской религии. Прибыв на место, он проповедовал свой пантеизм на рынке. Население проигнорировало его или не поняло. Хайи пришел к выводу, что Мухаммед был прав: людей можно приучить к социальному порядку только с помощью религии мифов, чудес, церемоний, сверхъестественных наказаний и наград. Он извинился за свое вторжение, вернулся на свой остров и жил там вместе с Асаль в ежедневном общении с безмятежными животными и активным интеллектом; и «так они продолжали служить Богу, пока не умерли».

Ибн Туфайль с редким отсутствием ревности представил около 1153 года в милость Абу Якубу Юсуфу молодого юриста и врача, известного в исламе как Абу аль-Валид Мухаммад ибн Рушд (1126-98), а в средневековой Европе как Аверроэс — самая влиятельная фигура в исламской философии. Его дед и отец, в свою очередь, были верховными судьями Кордовы и дали ему все образование, которое могла дать старая столица. Один из его учеников передал, как утверждается, рассказ самого Аверроэса о его первой беседе с эмиром.

Когда меня представили принцу верующих, я застал его наедине с Ибн Туфайлем, который… осыпал меня комплиментами, которых я не заслуживал….. Эмир начал разговор с вопроса: «Какого мнения придерживались философы о небесах? Вечны ли они, или у них было начало?» Я был поражен ужасом и замешательством и искал предлог, чтобы не отвечать… но эмир, поняв мое затруднение, обратился к Ибн Туфаилу и стал обсуждать с ним этот вопрос, вспоминая мнения Платона, Аристотеля и других философов и возражения, которые выдвигали против них мусульманские богословы; все это с такой полнотой памяти, какой я не ожидал даже от профессиональных философов. Эмир располагал меня к себе и проверял мои знания. Когда я удалился, он прислал мне денежную сумму, верховую лошадь и дорогую почетную мантию.98

В 1169 году Аверроэс был назначен главным судьей Севильи, в 1172 году — Кордовы. Десять лет спустя Абу Якуб призвал его в Марракеш на должность придворного врача; он продолжал работать в этом качестве, когда (1184) Якуба сменил Якуб аль-Мансур. В 1194 году он был сослан в Лусену, недалеко от Кордовы, чтобы удовлетворить недовольство общественности его ересями. Он был прощен и отозван в 1198 году, но в том же году умер. Его гробницу до сих пор можно увидеть в Марракеше.

Его работы в области медицины были почти забыты за его славой философа; однако он был «одним из величайших врачей своего времени», первым объяснил функцию сетчатки глаза и признал, что приступ оспы дает последующий иммунитет.99 Его энциклопедия медицины (Китаб аль-Куллийат фи-ль-тибб), переведенная на латынь, широко использовалась в качестве учебника в христианских университетах. Тем временем эмир Абу Якуб выразил пожелание, чтобы кто-нибудь написал ясное изложение Аристотеля, и Ибн Туфаил порекомендовал эту задачу Аверроэсу. Предложение было принято с радостью, поскольку Аверроэс уже пришел к выводу, что вся философия заключена в Стагирите, который просто нуждается в интерпретации, чтобы стать современным для любой эпохи.* Он решил подготовить к каждому главному произведению Аристотеля сначала краткое изложение, затем краткий комментарий, а затем подробный комментарий для продвинутых студентов — способ постепенного усложнения изложения, привычный для мусульманских университетов. К сожалению, он не знал греческого языка и вынужден был полагаться на арабские переводы сирийских переводов Аристотеля; тем не менее его терпение, проницательность и острый анализ снискали ему в Европе имя Комментатора и сразу же поставили его во главе мусульманской философии, уступая лишь самому великому Авиценне.

К этим трудам он добавил несколько собственных работ по логике, физике, психологии, метафизике, теологии, праву, астрономии и грамматике, а также ответ на «Разрушение философии» аль-Газали под названием «Разрушение разрушения» (Тахафут ат-Тахафут). Он утверждал, как и Фрэнсис Бэкон, что, хотя немного философии может склонить человека к атеизму, беспрепятственное ее изучение приведет к лучшему взаимопониманию между религией и философией. Ведь хотя философ и не может принять в буквальном смысле догмы «Корана, Библии и других богооткровенных книг», но100 Он понимает, что они необходимы для развития благочестия и нравственности среди людей, которые настолько измучены экономическими проблемами, что не находят времени для случайных, поверхностных и опасных размышлений о первых и последних вещах. Поэтому зрелый философ не произнесет и не поощрит ни одного слова против устоявшейся веры.101 В свою очередь, философ должен быть свободен в поисках истины; но он должен ограничивать свои дискуссии кругом и пониманием образованных людей и не вести пропаганду среди населения.102 Символически истолкованные доктрины религии могут быть согласованы с открытиями науки и философии;103 Такое толкование священных текстов через символ и аллегорию практиковалось даже прорицателями на протяжении веков. Аверроэс не учит прямо, а лишь подразумевает доктрину, вменяемую ему христианскими критиками, — что предложение может быть истинным в философии (среди образованных людей) и ложным (вредным) в религии (и морали).104 Поэтому мнения Аверроэса следует искать не в мелких трактатах, которые он написал для широкой аудитории, а в его более глубоких комментариях к Аристотелю.

Он определяет философию как «исследование смысла существования» с целью совершенствования человека.105 Мир вечен; движение небес никогда не начиналось и никогда не закончится; сотворение мира — это миф.

Сторонники творения утверждают, что агент [Бог] производит [новое] существо, не нуждаясь для его производства в каком-либо ранее существовавшем материале….. Именно такое воображение побудило теологов трех существующих в наши дни религий утверждать, что нечто может возникнуть из ничего.106…Движение вечно и непрерывно; всякое движение имеет свою причину в предшествующем движении. Без движения нет времени. Мы не можем представить себе, что у движения есть начало или конец».107

Тем не менее Бог является творцом мира в том смысле, что в любой момент он существует только благодаря Его поддерживающей силе и, так сказать, непрерывно творится с помощью божественной энергии.108 Бог — это порядок, сила и разум Вселенной.

От этого высшего порядка и интеллекта исходит порядок и интеллект планет и звезд. Из интеллекта самого низкого из небесных кругов (лунного) происходит активный или действенный интеллект, который входит в тело и разум отдельных людей. Человеческий разум состоит из двух элементов. Один — пассивный или материальный интеллект — способность и возможность мыслить, составляющая часть тела и умирающая вместе с ним (нервная система?). Другой — активный интеллект — божественный приток, который активирует пассивный интеллект в действительную мысль. Этот активный интеллект не имеет индивидуальности; он один и тот же во всех людях; и только он один бессмертен.109 Аверроэс сравнивает действие активного интеллекта на индивидуальный или пассивный интеллект с влиянием солнца, свет которого делает светлыми многие предметы, но сам остается везде и всегда одним.110 И как огонь тянется к горючему телу, так и индивидуальный интеллект стремится к единению с Активным Интеллектом. В этом единении человеческий разум становится подобен Богу, ибо он потенциально вмещает в себя всю вселенную; поистине, мир и его содержимое не имеют для нас ни существования, ни смысла, кроме как через постигающий их разум.111 Только постижение истины с помощью разума может привести разум к тому единению с Богом, которого суфии думают достичь с помощью аскетической дисциплины или опьяняющего танца. Аверроэс не имеет никакого отношения к мистицизму. Его представление о рае — это спокойная и доброжелательная мудрость мудреца.112

К такому выводу пришел и Аристотель; и, конечно, теория активного и пассивного интеллекта (nous poietikos и nous pathetikos) восходит к аристотелевской De Anima (iii, 5) в интерпретации Александра Афродисийского и Фемистия Александрийского, преобразованной в теорию эманации неоплатоников и переданной в философской династии через аль-Фараби, Авиценну и Ибн Баджжа. Здесь в конце, как и в начале, арабская философия была неоплатонизирована Аристотелем. Но если у большинства мусульманских и христианских философов доктрины Аристотеля были расширены в розницу, чтобы удовлетворить потребности теологии, то у Аверроэса магометанские догмы были сведены к минимуму, чтобы согласовать их с Аристотелем. Поэтому Аверроэс имел большее влияние в христианстве, чем в исламе. Его мусульманские современники преследовали его, мусульманское потомство забыло его и позволило большинству его работ быть утраченными в их арабской форме. Евреи сохранили многие из них в переводе на иврит, а Маймонид последовал по стопам Аверроэса в стремлении примирить религию и философию. В христианстве «Комментарии», переведенные на латынь с иврита, питали ересь Сигера де Брабанта и рационализм Падуанской школы и угрожали основам христианской веры. Св. Фома Аквинский написал свои «Суммы», чтобы остановить этот аверроистский поток; но он последовал за Аверроэсом в методе своих «Комментариев», в разнообразных интерпретациях Аристотеля, в выборе материи в качестве «принципа индивидуации», в символическом объяснении антропоморфных текстов Писания, в признании возможной вечности мира, в отвержении мистицизма как достаточного основания для теологии и в признании того, что некоторые догматы религии находятся вне разума и могут быть приняты только верой.113 Роджер Бэкон ставил Аверроэса рядом с Аристотелем и Авиценной и добавлял с характерным преувеличением: «Философия Аверроэса сегодня [ок. 1270 г.] пользуется единодушным одобрением мудрых людей».114

В 1150 году халиф Мустанджид в Багдаде приказал сжечь все философские труды Авиценны и Братьев Искренности. В 1194 году эмир Абу Юсуф Якуб аль-Мансур, находившийся в то время в Севилье, приказал сжечь все труды Аверроэса, кроме нескольких по естественным наукам; он запретил своим подданным изучать философию и призвал их бросать в огонь все философские книги, где бы они ни были найдены. Эти указания были с готовностью исполнены народом, который возмущался нападками на веру, которая для большинства из них была самым дорогим утешением в их измученной жизни. Примерно в это время Ибн Хабиб был предан смерти за изучение философии.115 После 1200 года ислам стал сторониться спекулятивной мысли. По мере того как политическая власть в мусульманском мире падала, он все чаще обращался за помощью к богословам и юристам ортодоксии. Помощь была оказана, но в обмен на подавление независимой мысли. Но и этой помощи не хватило для спасения государства. В Испании христиане продвигались от города к городу, пока только Гранада не осталась мусульманской. На Востоке крестоносцы захватили Иерусалим, а в 1258 году монголы взяли и разрушили Багдад.

История в очередной раз подтвердила истину, что цивилизованный комфорт влечет за собой завоевание варваров. Сельджуки привнесли новую силу в восточный ислам; но и они поддались легкости и позволили империи Малик-шаха распасться на автономные королевства, блестящие в культурном и слабые в военном отношении. Религиозный фанатизм и расовая неприязнь разделили народ на ожесточенные секты и помешали любой объединенной защите от крестовых походов.

Тем временем на равнинах и в пустынях северо-западной Азии монголы процветали благодаря лишениям и первобытному плодородию. Они жили в палатках или под открытым воздухом, ходили за своими стадами на свежие пастбища, одевались в воловьи шкуры и со смаком изучали военное искусство. Эти новые гунны, как и их сородичи восемь веков назад, были знатоками кинжала и меча, а также стрел, пущенных с их летающих коней. Если верить христианскому миссионеру Джованни де Пьяно Карпини, «они едят все съедобное, даже вшей»;116 и они не испытывают такого же отвращения к питанию крысами, кошками, собаками и человеческой кровью, как наши самые культурные современники к питанию угрями и улитками. Дженгиз-хан (1167–1227), то есть Великий Царь, суровыми законами превратил их в неодолимую силу и повел их на завоевание Центральной Азии от Волги до Китайской стены. Во время отсутствия Дженгизхана в его столице Карокоруме один из монгольских вождей восстал против него и заключил союз с Ала ад-Дином Мухаммадом, шахом независимого государства Хорезм. Дженгиз подавил восстание и направил шаху предложение о мире. Предложение было принято, но вскоре после этого два монгольских купца в Трансоксиане были казнены как шпионы правителем Отрара Мухаммадом. Дженгиз потребовал выдать правителя; Мухаммад отказался, обезглавил главу монгольского посольства, а остальных членов отправил обратно без бород. Дженгиз объявил войну, и началось монгольское вторжение в ислам (1219).

Армия под командованием сына хана Джуджи разбила 400-тысячное войско Мухаммада при Джанде; шах бежал в Самарканд, оставив 160 000 своих людей мертвыми на поле боя. Другая армия под командованием сына Дженгиза, Джагатая, захватила и разграбила Отрар. Третья армия под командованием самого Дженгиза сожгла Бохару дотла, изнасиловала тысячи женщин и уничтожила 30 000 человек. Самарканд и Балх сдались под его натиском, но подверглись грабежам и массовому истреблению; спустя целое столетие Ибн Батута описал эти города как все еще лежащие в значительной степени в руинах. Сын Дженгиза Туле провел 70 000 человек через Хурасан, разоряя каждый город на своем пути. Монголы сажали пленников в свои фургоны и ставили их перед выбором: сражаться со своими товарищами впереди или быть зарубленными сзади. Мерв был захвачен вероломством и сожжен дотла; его библиотеки, слава ислама, были сожжены в огне; его жителям было позволено выйти через ворота со своими сокровищами, только чтобы подвергнуться резне и детальному ограблению; эта резня (по утверждению мусульманских историков) длилась тринадцать дней и унесла 1 300 000 жизней.117 Нишапур долго и храбро сопротивлялся, но сдался (1221 г.); там были убиты все мужчины, женщины и дети, кроме 400 ремесленников-художников, которых отправили в Монголию; головы убитых были сложены в жуткую пирамиду. Прекрасный город Райя с его 3000 мечетей и знаменитыми гончарными печами был разрушен, а все его население было предано смерти (рассказывает мусульманский историк).118 Сын Мухаммеда Джелал уд-Дин собрал новую армию турок, дал сражение Дженгизу на Инде, потерпел поражение и бежал в Дели. Герат, восставший против своего монгольского правителя, был наказан вырезанием 60 000 жителей. Такая жестокость была частью военной науки монголов; они стремились парализующий ужас в сердцах последующих противников и не оставляли возможности для восстания среди побежденных. Политика удалась.

Дженгиз вернулся в Монголию, насладился своими 500 женами и наложницами и умер в постели. Его сын и преемник Оготай послал орду из 300 000 человек, чтобы захватить Джелал уд-Дина, который сформировал другую армию в Диарбекре; Джелал был разбит и убит, а беспрепятственные монголы опустошили Азербайджан, северную Месопотамию, Грузию и Армению (1234). Услышав, что в Иране вспыхнуло восстание под предводительством ассасинов, Хулагу, внук Дженгиза, провел монгольскую армию через Самарканд и Балх, разрушил оплот ассасинов в Аламуте и направился к Багдаду.

Аль-Мустасим Биллах, последний из аббасидских халифов Востока, был ученым, скрупулезным каллиграфом, человеком образцовой мягкости, преданным религии, книгам и благотворительности: это был враг по вкусу Хулагу. Монгол обвинил халифа в укрывательстве мятежников и отказе от обещанной помощи против ассасинов; в качестве наказания он потребовал подчинения халифа Великому хану и полной демилитаризации Багдада. Аль-Мустасим ответил хвастливым отказом. После месяца осады аль-Мустасим послал Хулагу подарки и предложение сдаться. Соблазненный обещанием помилования, он и двое его сыновей сдались монголу. 13 февраля 1258 года Хулагу со своими войсками вошел в Багдад и начал сорокадневный грабеж и резню; 800 000 жителей, как нам сообщают, были убиты. Тысячи ученых, деятелей науки и поэтов пали в беспорядочной резне; библиотеки и сокровища, накопленные веками, были разграблены или уничтожены за неделю; сотни тысяч томов были уничтожены. В конце концов халиф и его семья, вынужденные раскрыть тайну своих секретных богатств, были преданы смерти.119 Так закончился халифат Аббасидов в Азии.

Хулагу вернулся в Монголию. Его армия осталась, и под командованием других генералов она двинулась на завоевание Сирии. У Айн-Джалута она встретила египетскую армию под командованием мамлюков Кутуза и Бейбарса и была уничтожена (1260). Повсюду в исламе и Европе люди всех вероисповеданий ликовали; чары страха были сняты. В 1303 году решающая битва под Дамаском положила конец монгольской угрозе и спасла Сирию для мамлюков, а возможно, и Европу для христианства.

Никогда еще в истории цивилизация не получала столь внезапного и столь сокрушительного удара. Варварское завоевание Рима растянулось на два столетия; между каждым ударом и следующим было возможно некоторое восстановление; и германские завоеватели уважали, а некоторые пытались сохранить умирающую империю, которую они помогли разрушить. Но монголы пришли и ушли в течение сорока лет; они пришли не для того, чтобы завоевать и остаться, а чтобы убивать, грабить и увозить добычу в Монголию. Когда их кровавый поток схлынул, они оставили после себя фатально подорванную экономику, разрушенные или засоренные каналы, школы и библиотеки в пепле, правительства, слишком разобщенные, бедные и слабые, чтобы управлять, и население, разрезанное пополам и разбитое в душе. Эпикурейская праздность, физическое и умственное истощение, военная некомпетентность и трусость, религиозное сектантство и мракобесие, политическая коррупция и анархия, кульминацией которых стал разрозненный крах перед внешним нападением — все это, без изменения климата, превратило Западную Азию из мирового лидера в нищего, из сотни кишащих и культурных городов Сирии, Месопотамии, Персии, Кавказа и Трансоксианы в нищету, болезни и стагнацию современности.

Расцвет и упадок исламской цивилизации — одно из главных явлений истории. На протяжении пяти веков, с 700 по 1200 год, ислам лидировал в мире по силе, порядку и масштабам правления, по утонченности нравов, по уровню жизни, по гуманному законодательству и религиозной терпимости, по литературе, учености, науке, медицине и философии. В архитектуре он уступил пальму первенства в двенадцатом веке европейским соборам, а готическая скульптура не нашла соперников в сдерживаемом исламе. Мусульманское искусство исчерпало себя в декоре, страдало от узости диапазона и однообразия стиля, но в пределах, установленных им самим, оно никогда не было превзойдено. В исламе искусство и культура были более распространены, чем в средневековом христианстве; короли были каллиграфами, а купцы, как и врачи, могли быть философами.

В сексуальной морали в эти века христианство, вероятно, превосходило ислам, хотя выбирать было не из чего; христианская моногамия, как бы ни уклонялись от нее на практике, удерживала сексуальный импульс в рамках и постепенно повышала статус женщины, в то время как ислам омрачал лицо женщины пурдой и чадрой. Церкви удалось ограничить разводы; а гомосексуальные развлечения, похоже, никогда не достигали даже в Италии эпохи Возрождения того распространения и свободы, которые им позволял не магометанский закон, а мусульманская жизнь. Мусульмане, похоже, были лучшими джентльменами, чем их христианские коллеги; они чаще держали свое слово, проявляли больше милосердия к побежденным и редко были виновны в такой жестокости, как при взятии Иерусалима христианами в 1099 году. Христианское право продолжало использовать испытание боем, водой или огнем, в то время как мусульманское право развивало передовую юриспруденцию и просвещенную судебную систему. Магометанская религия, менее оригинальная, чем еврейская, менее склонная к эклектизму, чем христианская, сохранила свое вероучение и ритуал более простыми и чистыми, менее драматичными и красочными, чем христианские, и сделала меньше уступок естественному многобожию человечества. Она напоминала протестантизм, презирая помощь и игру, которую средиземноморская религия предлагала воображению и чувствам; но в своем изображении рая она склонялась перед народным чувством. Она почти не подвергалась сакрализации, но впала в узкую и отупляющую ортодоксию как раз тогда, когда христианство вступало в самый бурный период католической философии.

Влияние христианства на ислам практически ограничивалось религией и войной. Вероятно, от христианских образцов произошли магометанский мистицизм, монашество и поклонение святым. Фигура и история Иисуса тронули мусульманскую душу и нашли сочувственное отражение в мусульманской поэзии и искусстве.120

Влияние ислама на христианство было разнообразным и огромным. Из ислама христианская Европа получила продукты питания, напитки, лекарства, медикаменты, доспехи, геральдику, художественные мотивы и вкусы, промышленные и торговые изделия и технологии, морские кодексы и способы, а зачастую и слова для обозначения этих вещей — апельсин, лимон, сахар, сироп, шербет, джулеп, эликсир, кувшин, лазурь, арабеска, матрас, диван, муслин, атлас, фустиан, базар, караван, чек, тариф, трафик, дуань, журнал, риск, шлюп, баржа, кабельтов, адмирал. Игра в шахматы пришла в Европу из Индии через ислам, по пути подхватив персидские термины; шах и мат — от персидского shah mat — «король мертв». Некоторые из наших музыкальных инструментов несут в своих названиях свидетельства семитского происхождения — лютня, ребек, гитара, тамбурин. Поэзия и музыка трубадуров пришли из мусульманской Испании в Прованс, а из мусульманской Сицилии — в Италию; арабские описания путешествий в рай и ад, возможно, участвовали в создании «Божественной комедии». Индуистские басни и цифры попали в Европу в арабской форме. Мусульманская наука сохранила и развила греческую математику, физику, химию, астрономию и медицину и передала это греческое наследие, значительно обогащенное, в Европу; а арабские научные термины — алгебра, ноль, шифр, азимут, алембик, зенит, альманах — до сих пор прочно вошли в европейскую речь. Мусульманская медицина лидировала в мире на протяжении полутысячелетия. Мусульманская философия сохранила и испортила Аристотеля для христианской Европы. Авиценна и Аверроэс были светом с Востока для школьников, которые считали их авторитетами рядом с греками.

Ребристый свод в исламе более древний, чем в Европе,121 хотя мы не можем проследить путь, по которому он пришел в готическое искусство. Христианский шпиль и колокольня во многом обязаны минарету,122 и, возможно, готические оконные наличники взяли пример с аркатуры башни Хиральда.123 Омоложение керамического искусства в Италии и Франции приписывают импорту гончаров-мусульман в двенадцатом веке и визитам итальянских гончаров в мусульманскую Испанию.124 Венецианские мастера по металлу и стеклу, итальянские переплетчики, испанские оружейники учились своим приемам у мусульманских ремесленников;125 И почти повсюду в Европе ткачи обращались к исламу за моделями и рисунками. Даже сады испытывали персидское влияние.

Позже мы увидим, какими путями шло это влияние: через торговлю и крестовые походы; через тысячи переводов с арабского на латынь; через визиты таких ученых, как Герберт, Майкл Скот и Аделард Батский, в мусульманскую Испанию; через отправку христианских юношей их испанскими родителями к мусульманским дворам для получения рыцарского образования.126Ведь мусульманские аристократы считались «рыцарями и джентльменами, хотя и маврами»;127 через ежедневные контакты христиан с мусульманами в Сирии, Египте, Сицилии и Испании. Каждое продвижение христиан в Испании впускало в христианство волну исламской литературы, науки, философии и искусства. Так, взятие Толедо в 1085 году значительно расширило христианские знания по астрономии и сохранило доктрину шарообразности Земли.128

За этим заимствованием скрывалась неистребимая ненависть. Ничто, кроме хлеба, не является столь ценным для человечества, как его религиозные убеждения; ведь человек живет не только хлебом, но и верой, позволяющей ему надеяться. Поэтому глубочайшей ненавистью он встречает тех, кто оспаривает его средства к существованию или его вероисповедание. В течение трех столетий христианство наблюдало за развитием ислама, видело, как он захватывает и поглощает одну христианскую землю и народ за другим, чувствовало его стесняющую руку на христианской торговле и слышало, как он называет христиан неверными. Наконец потенциальный конфликт стал реальным: соперничающие цивилизации столкнулись в крестовых походах, и лучшие представители Востока или Запада убили лучших представителей Запада или Востока. В основе всей средневековой истории лежала эта взаимная вражда, а третья вера, иудейская, оказалась между главными бойцами и была рассечена обоими мечами. Запад проиграл крестовые походы, но выиграл войну верований. Каждый христианский воин был изгнан из Святой земли иудаизма и христианства; ислам же, обескровленный запоздалой победой и разоренный монголами, в свою очередь погрузился в темный век мракобесия и нищеты; а побежденный Запад, возмужавший от усилий и забывший поражение, жадно учился у своего врага, возводил в небо соборы, бродил в открытом море разума, превращал свои грубые новые языки в Данте, Чосера и Вийона и с высоким духом двигался в эпоху Возрождения.

Широкий читатель удивится объему этого обзора исламской цивилизации, а ученый будет оплакивать его недостаточную краткость. Только на вершинах истории общество породило за равный период столько выдающихся людей — в правительстве, образовании, литературе, филологии, географии, истории, математике, астрономии, химии, философии и медицине, — сколько ислам за четыре века между Харуном аль-Рашидом и Аверроэсом. Часть этой блестящей деятельности питалась греческими остатками; но большая ее часть, прежде всего в государственном строительстве, поэзии и искусстве, была оригинальной и бесценной. В каком-то смысле этот зенит ислама был восстановлением Ближнего Востока от греческого господства; он тянулся не только к Сасанидской и Ахеменидской Персии, но и к Иудее Соломона, Ассирии Ашшурбанипала, Вавилонии Хаммурапи, Аккаду Саргона, Шумерии неизвестных царей. Таким образом, преемственность истории подтверждается: несмотря на землетрясения, эпидемии, голод, извергающиеся миграции и катастрофические войны, основные процессы цивилизации не теряются; какая-то более молодая культура подхватывает их, выхватывает из огня, продолжает их имитационно, затем творчески, пока свежая молодость и дух не смогут вступить в гонку. Как люди являются членами друг друга, а поколения — моментами в семейной линии, так и цивилизации — единицы в большом целом, имя которому — история; они — этапы в жизни человека. Цивилизация полигенетична — это совместный продукт многих народов, сословий и вероисповеданий; и тот, кто изучает ее историю, не может быть фанатиком расы или вероисповедания. Поэтому ученый, хотя и принадлежит к своей стране по родственным связям, чувствует себя также гражданином той Страны Разума, которая не знает ненависти и границ; он вряд ли заслуживает своего имени, если несет в свое исследование политические предрассудки, или расовую дискриминацию, или религиозную вражду; и он отдает свою благодарную дань любому народу, который пронес факел и обогатил его наследие.

Внутри ислама и христианства удивительный народ сохранил через все невзгоды свою уникальную культуру, утешаясь и вдохновляясь собственным вероучением, живя по своим законам и морали, создавая своих поэтов, ученых, исследователей и философов и служа живым носителем плодородных семян между двумя враждебными мирами.

Восстание Бар-Кохебы (132-5 гг.) было не последней попыткой евреев вернуть Иудее свободу, которую уничтожили Помпей и Тит. При Антонине Пие (138-61 гг.) они попытались снова, но потерпели неудачу. Их священный город был запрещен для посещения, за исключением горькой годовщины его разрушения, когда им разрешалось за определенную плату приходить и оплакивать стены разрушенного храма. В Палестине, где 985 городов были стерты с лица земли, а 580 000 мужчин и женщин убиты во время восстания Бар-Кохебы, еврейское население сократилось до половины своего прежнего объема и погрузилось в такую бездну нищеты, что культурная жизнь почти полностью умерла. Тем не менее уже через поколение после Бар-Кохебы в Тверии был создан Бет-Дин или Еврейский национальный совет — суд из семидесяти одного раввинского ученого и законоведа, открылись синагоги и школы, и вновь забрезжила надежда.

Триумф христианства принес новые трудности. До своего обращения Константин поставил религию евреев на юридическую основу равенства с религией других своих подданных. После его обращения иудеев стали притеснять новыми ограничениями и поборами, а христианам запретили с ними общаться.1 Констанций изгнал раввинов (337 г.), а брак иудея с христианкой стал смертным преступлением.2 Брат Юлиана Галлус обложил евреев такими высокими налогами, что многие из них продавали своих детей, чтобы удовлетворить его требования. В 352 году они снова восстали, и их снова подавили; Сепфорис был сровнен с землей, Тивериада и другие города частично разрушены, тысячи евреев были убиты, тысячи обращены в рабство. Состояние палестинских евреев теперь (359 г.) опустилось настолько низко, а их общение с другими еврейскими общинами было настолько затруднено, что их патриарх Гиллель II отказался от своего права определять для всех евреев даты еврейских праздников и издал для самостоятельного вычисления этих дат календарь, который до сих пор используется евреями всего мира.

От этих бедствий евреев на мгновение спасло воцарение Юлиана. Он снизил налоги, отменил дискриминационные законы, восхвалял благотворительность на иврите и признал Яхве «великим богом». Он спросил еврейских лидеров, почему они отказались от жертвоприношений животных; когда они ответили, что их закон не разрешает этого, кроме как в Иерусалимском храме, он приказал восстановить храм на государственные средства.3 Иерусалим снова был открыт для евреев; они стекались туда со всех концов Палестины, из всех провинций империи; мужчины, женщины и дети отдавали свой труд на восстановление нового Храма, свои сбережения и драгоценности на его обустройство;4 Мы можем представить себе счастье народа, который в течение трех столетий молился об этом дне (361). Но когда копали фундамент, из земли вырвалось пламя и сожгло нескольких рабочих до смерти.5 Работы были терпеливо возобновлены, но повторение этого явления — возможно, из-за взрыва природного газа — прервало и обескуражило предприятие. Христиане радовались тому, что казалось божественным запретом; иудеи удивлялись и скорбели. Затем последовала внезапная смерть Юлиана; государственные средства были изъяты; старые ограничительные законы были вновь приняты и ужесточены; и евреи, вновь исключенные из Иерусалима, вернулись в свои деревни, в свою бедность и в свои молитвы. Вскоре после этого Иероним сообщил, что еврейское население Палестины составляло «лишь десятую часть от прежнего множества».6 В 425 году Феодосий II упразднил палестинский патриархат. Греко-христианские церкви заменили синагоги и школы, и после короткой вспышки в 614 году Палестина уступила свое лидерство в еврейском мире.

Евреев вряд ли можно винить, если они надеялись, что в менее христианских землях дела пойдут лучше. Некоторые переселились на восток, в Месопотамию и Персию, и возродили вавилонское еврейство, которое не прекращалось со времен плена 597 года до н. э. В Персии евреи также были исключены из государственных должностей; но поскольку все персы, кроме знати, также были исключены, это ограничение было менее обидным.7 И в Персии было несколько гонений на евреев. Но налогообложение было менее суровым, правительство обычно сотрудничало, а экзиларх, или глава еврейской общины, пользовался признанием и почетом со стороны персидских царей. Почва Ирака в то время была орошаемой и плодородной; евреи стали процветающими фермерами, а также ловкими торговцами. Некоторые, в том числе знаменитые ученые, разбогатели на варке пива.8 Еврейские общины в Персии быстро размножались, так как персидский закон разрешал многоженство, и евреи практиковали его по причинам, которые мы уже видели в магометанском законе. Добрые раввины Раб и Нахман, путешествуя, имели обыкновение давать в каждом городе объявления о поиске временных жен, чтобы дать местной молодежи пример супружеской, а не распутной жизни.9 В Нехардее, Суре и Пумбедите возникли школы высшего образования, чья ученость и раввинские решения почитались во всем Рассеянии.

Тем временем рассеяние евреев продолжалось по всем средиземноморским землям. Некоторые отправлялись в старые еврейские общины в Сирии и Малой Азии. Некоторые отправились в Константинополь, несмотря на враждебность греческих императоров и патриархов. Некоторые повернули из Палестины на юг, в Аравию, жили в мире и религиозной свободе со своими арабскими собратьями-семитами, занимали целые области, такие как Хайбар, почти сравнялись с арабами в Ятрибе (Медине), сделали много обращений и подготовили арабский разум к иудаизму Корана. Некоторые из них перешли Красное море в Абиссинию и так быстро размножились там, что в 315 году их численность составляла половину населения.10 Евреи контролировали половину судоходства Александрии, и их процветание в этом возбудимом городе подпитывало пламя религиозной вражды.

Еврейские общины возникли во всех городах Северной Африки, а также на Сицилии и Сардинии. В Италии они были многочисленны; и хотя иногда их притесняло христианское население, в основном они находились под защитой императоров-язычников, императоров-христиан, Теодориха и римских пап. В Испании еврейские поселения существовали еще до Цезаря, и они развивались там без помех при языческой империи; они процветали при арианских вестготах, но подверглись ужасающим гонениям после того, как король Рекаред (586–601) принял Никейский символ веры. Мы не слышим о гонениях на евреев в Галлии до суровых постановлений третьего и четвертого Орлеанских соборов (538, 541 гг.), через поколение после завоевания арианской вестготской Галлии ортодоксальным Хлодвигом. Около 560 года христиане Орлеана сожгли синагогу. Евреи обратились к Гунтраму, королю франков, с просьбой восстановить ее за государственный счет, как это сделал Теодорих в аналогичном случае. Гунтрам отказался. «О король, славный дивной мудростью!» — воскликнул епископ Григорий Турский.11

После таких бед евреи рассеяния всегда восстанавливались. Они терпеливо восстанавливали свои синагоги и свою жизнь; трудились, торговали, давали деньги в долг, молились и надеялись, росли и умножались. Каждое поселение должно было содержать за счет общины как минимум одну начальную и одну среднюю школу, причем обе они обычно находились при синагоге. Ученым рекомендовалось не жить в городах, где не было таких школ. Языком богослужения и обучения был иврит; языком повседневной речи был арамейский на Востоке, греческий в Египте и Восточной Европе; в других местах евреи перенимали язык окружающего населения. Центральной темой еврейского образования была религия; светская культура теперь практически игнорировалась. Рассеянное еврейство могло поддерживать себя душой и телом только благодаря Закону, а религия заключалась в изучении и соблюдении Закона. Вера отцов становилась для евреев тем дороже, чем больше она подвергалась нападкам; Талмуд и синагога были незаменимой поддержкой и убежищем для угнетенного и растерянного народа, чья жизнь покоилась на надежде, а надежда — на вере в своего Бога.

В Храме, синагогах и школах Палестины и Вавилонии книжники и раввины составляли огромные своды законов и комментариев, известные как Палестинский и Вавилонский Талмуды. Моисей, по их мнению, оставил своему народу не только письменный Закон в Пятикнижии, но и устный, который передавался и расширялся от учителя к ученику, от поколения к поколению. Главным вопросом между фарисеями и саддукеями Палестины было, имеет ли этот устный Закон божественное происхождение и обязательную силу. Когда саддукеи исчезли после Рассеяния 70 г. н. э., а раввины унаследовали традицию фарисеев, устный закон был принят всеми ортодоксальными евреями как Божья заповедь и добавлен к Пятикнижию, чтобы составить Тору или Закон, по которому они жили и в котором, в буквальном смысле, имели свое существование. Тысячелетний процесс, в ходе которого устный Закон был создан, обрел форму и был записан в виде Мишны; восемь веков дебатов, суждений и разъяснений, в результате которых были созданы две Гемары, являющиеся комментариями к Мишне; объединение Мишны с более короткой из этих Гемар для создания Палестинского, а более длинной — Вавилонского Талмуда — это одна из самых сложных и удивительных историй в истории человеческого разума. Библия была литературой и религией древних евреев; Тора — жизнью и кровью средневековых евреев.

Поскольку закон Пятикнижия был написан, он не мог удовлетворить все потребности и обстоятельства Иерусалима без свободы, или иудаизма без Иерусалима, или еврейства без Палестины. Задача учителей Синедриона до Рассеяния и раввинов после него заключалась в том, чтобы истолковать законодательство Моисея для использования и руководства в новом времени или месте. Их толкования и обсуждения, с мнениями большинства и меньшинства, передавались от одного поколения учителей к другому. Возможно, чтобы сохранить гибкость устной традиции, а возможно, чтобы заставить ее запомнить, она не записывалась. Раввины, излагавшие Закон, могли иногда обращаться за помощью к тем, кто совершил подвиг его запоминания. В первых шести поколениях после Христа раввины назывались таннаим — «учителя устного Закона». Будучи единственными знатоками Закона, они были одновременно и учителями, и судьями своих общин в Палестине после падения Храма.

Раввины Палестины и Рассеяния представляли собой самую уникальную аристократию в истории. Они не были закрытым или наследственным сословием; многие из них вышли из самых бедных слоев населения; большинство из них зарабатывали на жизнь ремеслом, даже добившись мировой известности; и до самого конца этого периода они не получали никакой платы за свою работу в качестве учителей и судей. Богатые люди иногда делали их молчаливыми партнерами в деловых предприятиях, принимали в своих домах или выдавали за них замуж своих дочерей, чтобы освободить их от труда. Некоторые из них были испорчены высоким положением, которое они занимали в своих общинах; некоторые были по-человечески способны на гнев, ревность, ненависть, неоправданную цензуру, гордыню; им приходилось часто напоминать себе, что истинный ученый — это скромный человек, хотя бы потому, что мудрость видит часть в свете целого. Народ любил их за их достоинства и недостатки, восхищался их ученостью и преданностью, рассказывал тысячи историй об их суждениях и чудесах. И по сей день ни один народ не почитает так студента и ученого, как евреи.

По мере накопления раввинских решений задача их запоминания становилась нецелесообразной. Гиллель, Акиба и Меир пытались использовать различные классификации и мнемонические устройства, но ни одно из них не получило всеобщего признания. Беспорядок в передаче Закона стал порядком дня; число людей, знавших наизусть весь Устный Закон, опасно сократилось, а рассеяние разбросало этих немногих по дальним странам. Около 189 года в Сепфорисе в Палестине рабби Иегуда Ханаси взял на себя труд Акибы и Меира и преобразовал его, перестроил весь устный Закон и записал его, с некоторыми личными дополнениями, как «Мишну рабби Иегуды». * Она была настолько широко прочитана, что со временем стала Мишной, авторитетной формой устного закона евреев.

Мишна (т. е. устное учение), как мы видим, является результатом значительного редактирования и интерполяции со времен Иегуды; даже в этом случае она представляет собой компактное изложение, предназначенное для запоминания путем повторения, а потому дразняще краткое и неясное для того, кто приходит к нему с любым опытом, кроме еврейской жизни и истории. Вавилонские и европейские, а также палестинские евреи приняли его, но каждая школа наложила на его максимы свою индивидуальную интерпретацию. Как шесть «поколений» (10-220 гг. н. э.) раввинов-таннаимов совместно формулировали Мишну, так теперь шесть «поколений» (220–500 гг.) раввинов-амораимов («толкователей») аккумулировали эти два массива комментариев, палестинскую и вавилонскую Гемары. Новые учителя поступили с Мишной Иегуды так же, как таннаим поступили с Ветхим Заветом: они обсуждали, анализировали, объясняли, исправляли и иллюстрировали текст, чтобы применить его к новым проблемам и обстоятельствам своего места и времени. К концу четвертого века палестинские школы скоординировали свои комментарии в форме, известной как Палестинская Гемара. Примерно в то же время (397 г.) Раб (рабби) Аши, глава колледжа в Суре, начал кодифицировать Вавилонскую Гемару и работал над ней в течение целого поколения; сто лет спустя (499 г.) Рабина II бар (сын) Самуила, также из Суры, довел эту работу до конца. Если мы заметим, что Вавилонская Гемара в одиннадцать раз длиннее Мишны, то начнем понимать, почему ее составление растянулось на целый век. Еще 150 лет (500–650 гг.) раввинские сабораим («толкователи») пересматривали этот обширный комментарий и наносили последние штрихи на Вавилонский Талмуд.

Слово «талмуд» означает учение. Среди амораимов оно применялось только к Мишне; в современном употреблении оно включает в себя и Мишну, и Гемару. Мишна одинакова как в Палестинском, так и в Вавилонском Талмудах; они различаются только Гемарой, или комментарием, который в Вавилонском в четыре раза длиннее, чем в Палестинском.* Язык обеих Гемар — арамейский; язык Мишны — неогебраистский, с многочисленными заимствованиями из соседних языков. Мишна лаконична, излагая закон в нескольких строках; Гемары нарочито дискуссионны, давая различные мнения ведущих раввинов о тексте Мишны, описывая обстоятельства, которые могут потребовать изменения закона, и добавляя иллюстративный материал. Мишна — это в основном галаха, закон; Гемары — это частично галаха — изложение или обсуждение закона — и частично хаггада («рассказ»). Хаггада небрежно определяется как все то, что в Талмуде не является галахой. По большей части агада включает в себя наглядные анекдоты или примеры, фрагменты биографии, истории, медицины, астрономии, астрологии, магии и теософии, а также призывы к добродетели и послушанию Закону. Часто агада облегчала мысли учеников после сложных и утомительных дебатов. Итак, читаем,

Рав Ами и рав Аси беседовали с рабби Исааком Напча, и один из них сказал ему: «Расскажи нам, господин, какую-нибудь красивую легенду»; а другой сказал: «Лучше объясни нам какой-нибудь красивый пункт закона». Когда он начал рассказывать легенду, один остался недоволен, а когда начал объяснять закон, то оскорбил другого. Тогда он взял на вооружение эту притчу: «Я подобен человеку, у которого две жены: одна молодая, а другая старая. Молодая вырвала у него все седые волосы, чтобы он выглядел молодым; старая жена вырвала у него все черные волосы, чтобы он выглядел старым, и так между ними он стал лысым. Так будет и со мною между вами».13

Если сейчас, с оскорбительной краткостью и экуменическим невежеством, мы попытаемся набросать некоторые этапы этого огромного Талмуда, вошедшего в каждую щель средневековой еврейской жизни, то признаемся, что мы лишь царапаем гору, и что наш внешний подход обрекает нас на ошибку.

Прежде всего, говорили раввины, необходимо изучать Закон, письменный и устный. «Изучение Торы важнее, чем восстановление Храма».14 «Каждый день, когда человек занимается изучением Закона, он должен говорить себе: «Как будто в этот день я получил его с Синая»».15 Никакая другая учеба не нужна; греческую философию, светскую науку, можно изучать только «в тот час, который не день и не ночь».16 Каждое слово еврейских Писаний — это буквально слово Божье; даже Песнь Песней — это гимн, вдохновленный Богом, чтобы аллегорически изобразить союз Яхве с Израилем как Его избранной невестой.*17 Поскольку без Закона был бы моральный хаос, Закон должен был существовать еще до сотворения мира, «в лоне или разуме Божьем»; † только его передача Моисею была событием во времени. Талмуд, в той мере, в какой он является галахой, также является вечным словом Бога; он представляет собой формулировку законов, устно переданных Моисею Богом, а Моисеем — его преемникам; и его постановления имеют такую же обязательную силу, как и все, что содержится в Писании.‡ Некоторые раввины ставили Мишну выше Писания по авторитету, поскольку она являлась более поздней и переработанной формой Закона.18 Некоторые раввинские постановления откровенно отменяли законы Пятикнижия или толковали их как безвредные.19 В Средние века (476-1492 гг.) евреи Германии и Франции изучали Талмуд гораздо больше, чем Писание.

Талмуд, как и Библия, считает само собой разумеющимся существование разумного и всемогущего Бога. Среди евреев иногда встречались скептики, например, ученый Элиша бен Абуйя, с которым дружил благочестивый рабби Меир, но они составляли ничтожное и едва заметное меньшинство. Бог Талмуда откровенно антропоморфен: Он любит и ненавидит, гневается,20 смеется,21плачет,22 испытывает угрызения совести,23 носит филактерии,24 восседает на троне, окруженном служительской иерархией херувимов и серафимов, и изучает Тору три раза в день.25 Раввины признавали, что эти человеческие атрибуты несколько гипотетичны; «мы заимствуем термины у Его творений, чтобы применить их к Нему, — говорили они, — для облегчения понимания»;26 Не их вина, что простолюдины могли мыслить только картинками. Они также представляли Бога как душу вселенной, невидимую, всепроникающую, животворящую, одновременно трансцендентную и имманентную, находящуюся над миром и в то же время присутствующую в каждом его уголке и фрагменте. Это универсальное божественное присутствие, Шекина (обитание), особенно реально в священных местах, людях и вещах, а также в моменты изучения или молитвы. Тем не менее этот вездесущий Бог един. Из всех идей наиболее неприятна для иудаизма идея множественности богов. Единство Бога страстно повторяется в противовес многобожию язычников и явному тритеизму христианской Троицы; оно провозглашается в самой известной и универсальной из еврейских молитв, Шма Йисраэль: «Слушай, Израиль, Господь — Бог наш, Господь един» (Шма Йисраэль адонои элохену, адонои эхад).27 Ни мессия, ни пророк, ни святой не должны занимать место рядом с Ним в Его храме или на поклонении. Раввины запрещали произносить Его имя, за исключением редких случаев, надеясь удержать от сквернословия и магии; чтобы избежать священного тетраграмматона JHVH, они использовали слово Adonai, Господь, и даже для этого рекомендовали такие замены, как «Святой», «Милосердный», «Небеса» и «Отец наш, сущий на небесах». Бог может творить и творит чудеса, особенно через великих раввинов; но эти чудеса не должны рассматриваться как нарушение законов природы; нет законов, кроме воли Бога.

Все сотворенное имеет божественную и благотворную цель. «Бог создал улитку как лекарство от струпьев, муху — как лекарство от жала осы, мошку — как лекарство от укуса змеи, а змею — как лекарство от язвы».28 Между Богом и человеком существует непрерывная связь; каждый шаг человека совершается под неотступным взором Бога; каждый поступок или мысль человека в течение дня чтит или позорит Божественное присутствие. Все люди происходят от Адама; тем не менее, «человек был создан с хвостом, как животное»;29 и «до рода Еноха лица людей были похожи на лица обезьян».30 Человек состоит из тела и души; душа его от Бога, тело — от земли. Душа побуждает его к добродетели, тело — к греху. А может быть, его злые побуждения исходят от сатаны и того множества злобных духов, которые таятся повсюду.31 Однако каждое зло в конечном счете может быть добром; без своих земных желаний человек не мог бы ни трудиться, ни размножаться; «Давайте, — говорится в одном веселом отрывке, — припишем заслуги нашим предкам, ведь если бы они не согрешили, мы бы не появились на свет».32

Грех естественен, но его вина не передается по наследству. Раввины принимали учение о грехопадении человека, но не о первородном грехе или божественном искуплении. Человек страдает только за свои собственные грехи. Если он страдает на земле больше, чем кажется, что его грехи оправданы, это может быть потому, что мы не знаем всей меры его грехов; или же такое избыточное наказание может быть великим благословением, дающим страдальцу право на исключительные награды на небесах; поэтому, говорит Акива, человек должен радоваться множеству своих несчастий.33 Что касается смерти, то она пришла в мир через грех; действительно безгрешный человек никогда бы не умер.34 Смерть — это долг грешного человечества перед Автором всей жизни. Мидраш рассказывает трогательную историю о смерти и рабби Меире:

Когда рабби Меир проводил еженедельную беседу в один из субботних дней, дома внезапно умерли два его любимых сына. Мать накрыла их простыней и не стала оплакивать в священный день. Когда рабби Меир вернулся после вечерней службы, он спросил о своих сыновьях, которых не видел в синагоге. Она попросила его прочесть хабдалу (церемония, знаменующая завершение субботы) и дала ему вечернюю трапезу. Затем она сказала: «У меня есть к тебе вопрос. Однажды друг дал мне драгоценности, чтобы я хранила их у себя; теперь он снова хочет их получить; должна ли я вернуть их?» «Несомненно, ты должен», — ответил рабби Меир. Жена взяла его за руку, подвела к кровати и откинула простыню. Рабби Меир разразился горькими рыданиями, а его жена сказала: «Они были доверены нам на время, а теперь их Хозяин забрал Себя».35

Еврейские Писания мало что говорили о бессмертии, о наградах и наказаниях, но теперь эта идея стала играть важную роль в раввинистической теологии. Ад изображался в Ге-Хинноме или Шеоле,* и, подобно небесам, делился на семь этажей с разными степенями мучений. В него попадали только самые нечестивые из обрезанных,36 и даже закоренелые грешники не будут наказаны навечно. «Все, сходящие в ад, восходят опять, кроме трех сих: прелюбодея, позорящего другого прилюдно и злословящего другого».37 Небеса назывались Ган Эден и представлялись как сад всех физических и духовных наслаждений; вино там будет из винограда, сохранившегося с шести дней творения; благовония будут благословлять воздух; и сам Бог присоединится к спасенным на пиру, высшей радостью которого будет лицезрение Его лица. Однако некоторые раввины признавались, что никто не может сказать, что находится за могилой.38

Евреи думали о спасении в терминах нации, а не отдельного человека. Гонимые по земле с явно иррациональной безжалостностью, они укрепляли себя верой в то, что по-прежнему являются избранным и благосклонным народом Божьим. Он был их отцом и справедливым Богом; не может быть, чтобы Он нарушил завет с Израилем. Разве не для них Он дал те Писания, которые принимают и почитают и христиане, и мусульмане? В глубине своего отчаяния они дошли до такой компенсаторной гордыни, что их раввины, которые возвышали их, вынуждены были смирять их упреками. Тогда, как и сейчас, они тосковали по земле, на которой родился их народ, и идеализировали ее в любовных воспоминаниях. «Тот, кто пройдет четыре элла в Палестине, уверен в вечной жизни», — говорили они; «тот, кто живет в Палестине, не имеет греха»;39 «даже самый простой разговор тех, кто живет в Палестине, — это Тора».40 Центральная часть ежедневных молитв, Шемоне Эсрех («восемнадцать параграфов»), включала прошение о приходе сына Давида, царя-мессии, который сделает евреев снова народом, единым, свободным, поклоняющимся Богу в собственном Храме с древними ритуалами и песнями.

Что отличало евреев в этот век веры, что сохраняло их едиными в рассеянии, так это не теология, а ритуал, не вероучение, которое христианство лишь расширило, а ислам в значительной степени перенял, а церемониальный закон такой обременительной сложности, что только этот гордый и взвинченный народ проявил смирение и терпение, необходимые для его соблюдения. Христианство стремилось к единству через единую веру, иудаизм — через единый ритуал. Законы «были даны, — говорил Абба Арека, — только для того, чтобы дисциплинировать и облагораживать людей их соблюдением».41

Ритуал был прежде всего законом поклонения. Когда синагога сменила Храм, жертвоприношения животных были заменены приношениями и молитвами. Но в синагоге, как и в Храме, не допускалось никаких изображений Бога или человека. Всякое приближение к поклонению идолам отвергалось, а инструментальная музыка, разрешенная в Храме, была запрещена в синагоге. Здесь христианство отделилось от иудаизма, а магометанство от него; семиты развили мрачное благочестие, христиане — мрачное искусство.

Молитва превращала каждый день и почти каждый час в религиозное переживание для ортодоксального еврея. Утренние молитвы должны были произноситься с филактериями (небольшими футлярами, содержащими отрывки из Писания), прикрепленными ко лбу и рукам. Ни одна трапеза не принималась без краткого благословения перед ней и более продолжительной благодарственной молитвы по ее завершении. Но этих домашних молитв было недостаточно; людей можно удержать вместе, только делая что-то вместе; и раввины утверждали с восточной гиперболой, что «молитва человека услышана Богом только тогда, когда она возносится в синагоге».42 Общественная литургия состояла в основном из Шмоне Эсрех, Шма Йисраэль, чтений из Пятикнижия, Пророков и Псалмов, гомилии с объяснением Писания, Кадиша (молитвы хвалы и благословения за живых и мертвых) и заключительного благословения. Этот ритуал остается основным синагогальным ритуалом и по сей день.

Гораздо более подробными, чем эти правила поклонения, были правила чистоты или ритуальной чистоты. Физическая гигиена считалась благоприятной для духовного здоровья.43 Раввины запрещали жить в городе, где не было бани,44 и давали почти медицинские предписания относительно купания. «Если человек моется горячей водой и не обмывается холодной, он подобен железу, которое вставляют в печь и не окунают в холодную воду»;45 Тело, как и железо, должно быть закалено и выковано. Помазание должно следовать за купанием.46 Руки следовало омывать сразу после подъема, до и после каждого приема пищи, а также перед церемониальной молитвой или любым другим ритуальным действием. Трупы, половые функции, менструации, роды, паразиты, свиньи и проказа (то есть различные кожные заболевания) были ритуально (то есть по религиозному закону) нечисты. Люди, которых коснулась любая из этих болезней, должны были пойти в синагогу и совершить обряд очищения. Женщина считалась нечистой (к ней нельзя было вступать в половую связь) в течение сорока дней после рождения сына и восьмидесяти дней после рождения дочери.47 В соответствии с библейским предписанием (Быт. xvii, 9-14), мальчик должен был быть обрезан на восьмой день жизни. Это представлялось как жертвоприношение Яхве и завет с ним; но распространенность этого обычая среди египтян, эфиопов, финикийцев, сирийцев и арабов позволяет предположить, что это была гигиеническая мера, принятая в климате, более благоприятном для половой жизни и возбудимости, чем для чистоты; этот вывод подкрепляется раввинским повелением, согласно которому ни один еврей не должен держать необрезанного раба дольше двенадцати месяцев.48

Талмуд иногда читается как руководство по домашней медицине, а не как свод религиозных законов; он должен был стать энциклопедией советов для своего народа. Евреи четвертого и пятого веков, как и большинство средиземноморских народов, скатывались к медицинским суевериям и самоделкам изолированных и бедных слоев населения, и многое из этой народной и суеверной медицины вошло в Талмуд. Тем не менее в Вавилонской Гемаре мы находим прекрасные описания пищевода, гортани, трахеи, легких, менингов и гениталий; точно описаны опухоли легких, цирроз печени, казеозная дегенерация и многие другие болезни; раввины отмечают, что мухи и питьевые чашки могут переносить инфекцию;49 а гемофилия признается наследственным заболеванием, делающим обрезание потомства нежелательным. К этим идеям примешиваются магические формулы для изгнания демонов, якобы вызывающих болезни.

Раввины, как и все мы, были экспертами по диетам. Диетическая мудрость начинается с зубов. Их никогда не следует удалять, как бы они ни болели,50 ибо «если человек будет хорошо жевать зубами, то и ноги его обретут силу».51 Овощи и фрукты, за исключением фиников, очень рекомендуются. Мясо — это роскошь, которую должны иметь только хорошо вымытые люди.52 Животное должно быть убито таким образом, чтобы свести к минимуму его боль и выжать кровь из мяса; есть плоть с кровью — мерзость. Поэтому забой животных для еды должен быть доверен обученным людям, которые также осмотрят внутренности, чтобы убедиться, что животное не больное. Мясо и молоко, а также блюда, приготовленные из них, нельзя есть за одной трапезой или даже ставить рядом друг с другом на кухне.53 Плоть свиньи должна быть отвратительна. Не ешьте яйца, лук и чеснок, оставленные на ночь без скорлупы и шелухи.54 Ешьте только в установленные часы; «не клюйте весь день, как куры».55 «От переедания умирает больше людей, чем от недоедания».56 «До сорока лет есть полезно; после этого возраста полезно пить».57 Умеренность в питье лучше полного воздержания; вино часто бывает хорошим лекарством,58 и «без него нет радости».59 Продолжая тему диеты до конца, раввины утверждали, что тот, «кто продлевает свое пребывание в пивной, удлиняет свои годы», и рекомендовали произносить благодарственную молитву после каждого ответа на зов природы.60

Они не одобряли аскетизм и советовали своим людям наслаждаться всеми благами жизни, в которых нет греха.61 Посты были обязательны в определенные периоды и по некоторым святым дням; но, возможно, и здесь религия использовалась как подталкивание к здоровью. Мудрость расы предписывала евреям соблюдать праздники и время от времени устраивать пиршества, несмотря на нотки печали и тоски, звучавшие даже в их радостях. «В праздник человек должен радовать свою жену и домочадцев»; по возможности он должен нарядить их в новые одежды.62 Суббота — величайшее из еврейских изобретений — в талмудические времена была, по-видимому, тяжким бременем; от благочестивого еврея тогда ожидали, что он будет как можно меньше говорить, не зажигать огня в доме и проводить часы в синагоге и молитве. В длинном трактате с трепетом в голове обсуждалось, что можно и что нельзя делать в субботу. Но казуистика раввинов была направлена на то, чтобы смягчить, а не усилить ужасы благочестия. Их тонкость заключалась в том, что они придумывали убедительные причины для того, чтобы делать то, что нужно делать в день отдыха. Более того, добрый еврей обнаружил тайное счастье в соблюдении древнего субботнего ритуала. Он начинал его с небольшой церемонии «освящения» (кид-душ). В окружении семьи и гостей (ведь это был любимый день для приема друзей) он брал полную чашу вина, произносил над ней благословение, выпивал и передавал чашу гостям, жене и детям. Затем он брал хлеб, благословлял его, воздавая благодарность Богу, «приносящему хлеб из земли», и передавал порции всем, кто разделял его стол. В субботу не разрешалось поститься или скорбеть.

Многие святые дни разделяли год и давали новые поводы для благочестивых воспоминаний или благодарного отдыха. Песах, начинавшийся четырнадцатого нисана (апреля), в течение восьми дней отмечался в память о побеге евреев из Египта. В библейские времена он назывался праздником опресноков, потому что евреи бежали, когда тесто для их хлеба было еще пресным; в талмудические времена его называли Песах, то есть Пасха, потому что Яхве, поражая первенцев египтян, «прошел мимо» тех домов, косяки дверей которых были окроплены еврейскими жителями кровью агнца.63 В первый день праздника евреи совершали пасхальную трапезу (седер); каждый отец возглавлял службу для своей семьи, совершал вместе с ними ритуал, напоминающий о тех горьких днях Моисея, и передавал в вопросах и ответах свою сокровенную историю молодым. В Пятидесятницу, через семь недель после Песаха, праздник Шавуот отмечал сбор пшеницы и откровение на горе Синай. В первый день Тишри — седьмого месяца церковного и первого месяца еврейского гражданского года, что примерно соответствует осеннему равноденствию, — евреи отмечали Рош-ха-Шана, праздник Нового года и новолуния месяца, и трубили в бараний рог (шофар) в память об открытии Торы, призывая людей к покаянию и предвкушая тот счастливый день, когда этот звук созовет всех евреев мира на поклонение своему Богу в Иерусалиме. С кануна Рош-ха-Шана по десятый день Тишри были покаянными днями; во все дни, кроме девятого, благочестивые евреи постились и молились, а в десятый, Йом-ха-Кипурим, День искупления, от заката до заката не ели и не пили, не носили обуви, не работали, не купались и не предавались любовным утехам; Весь день они посещали службы в синагоге, исповедовались и оплакивали свои грехи и грехи своего народа, в том числе и от поклонения Золотому тельцу. В пятнадцатый день Тишри наступал Суккот, праздник кущей; семь дней евреи должны были жить в шатрах, в память о шатрах, в которых, по преданию, спали их предки во время сорокалетнего пребывания в пустыне. В Рассеянии буквальное исполнение этого старинного праздника винограда или урожая было затруднено, и раввины проявили добрую волю, переопределив понятие «сукка» так, чтобы оно означало практически все, что могло символизировать жилище. Двадцать пятого числа девятого месяца, Кислева (декабря), и в течение семи дней после этого праздник Ханука, или Посвящение, напоминал об очищении Храма Маккавеями (165 г. до н. э.) после его осквернения Антиохом Эпифаном. А четырнадцатого Адара (март) евреи праздновали Пурим («жребий») — избавление своего народа от козней персидского министра Хамана, совершенное Эстер и Мордехаем. Подарками и добрыми пожеланиями обменивались на радостном и винном пиру; в этот день, говорил Раба, человек должен пить до тех пор, пока не перестанет различать: «Будь проклят Хаман!» и «Будь проклят Мордехай!».64

Мы не должны думать об этих талмудических евреях как об унылых пессимистах, страдающих от презрения к талантам, терзаемых бурями доктрины и потерянных в тоске по своей опустошенной родине. Среди рассеяния и угнетения, искупления и нищеты они держали голову прямо, наслаждались острым вкусом и борьбой жизни, краткой красотой своих обремененных женщин и неизменным великолепием земли и неба. «Каждый день, — говорил рабби Меир, — человек должен произносить сто благословений».65 А другой сказал для всех нас: «Пройти даже четыре элла, не склонив головы, — это оскорбление Небес, ибо не написано ли: «Вся земля полна славы Его»?»66

Талмуд — это не только энциклопедия еврейской истории, теологии, ритуалов, медицины и фольклора; это также трактат о сельском хозяйстве, садоводстве, промышленности, профессиях, торговле,67 Финансы, налогообложение, собственность, рабство, наследование, воровство, судопроизводство и уголовное право. Чтобы сделать книгу справедливой, необходимо с эрудицией эрудита рассмотреть ее суждения во всех этих областях.

Талмуд — это прежде всего этический кодекс, настолько отличный от христианского и настолько похожий на мусульманский, что даже беглое знакомство с ним ставит под сомнение представление о Средних веках как об истории средневекового христианства. Три религии сходились в том, что отвергали практическую осуществимость естественной, нерелигиозной морали; большинство людей, считали они, можно убедить к терпимому поведению только страхом перед Богом. Все три религии основывали свой моральный кодекс на идентичных концепциях: всевидящее око и всезаписывающая рука Бога, божественное авторство морального кодекса и окончательное уравнивание добродетели со счастьем посредством посмертных наказаний и наград. В двух семитских культурах право, как и этика, было неотделимо от религии; не допускалось различий между преступлением и грехом, между гражданским и церковным правом; каждый неблаговидный поступок — это оскорбление Бога, осквернение Его присутствия и Святого Имени.

В дальнейшем три религии пришли к согласию относительно некоторых элементов морали: святости семьи и домашнего очага, почитания родителей и стариков, любящей заботы о детях и милосердия ко всем. Ни один народ не превзошел евреев по красоте семейной жизни. В иудаизме, как и в исламе, добровольное безбрачие или бездетность считались большим грехом;68 Создание дома и семьи было религиозным предписанием,69 Первая из 613 заповедей Закона; «бездетный человек», — говорится в мидраше,70 «считается мертвым». Иудеи, христиане и мусульмане согласны в том, что адекватное продолжение группы находится под угрозой, когда религиозное предписание о родительстве теряет свою силу. Однако при определенных обстоятельствах раввины допускали ограничение семьи, предпочтительно с помощью контрацепции. «Есть три категории женщин, которые должны пользоваться абсорбентом: несовершеннолетние, чтобы беременность не оказалась смертельной; беременные, чтобы не произошло аборта; и кормящие матери, чтобы не забеременеть и не отлучить ребенка раньше времени, чтобы он умер».71

Евреи, как и их современники, не хотели заводить дочерей, но радовались рождению сына: он, а не она, мог продолжить имя, семью и имущество отца и ухаживать за его могилой; дочь же выходила замуж в другую, возможно, далекую семью и терялась для своих родителей, как только ее воспитание завершалось. Но как только появлялись дети, их лелеяли без фаворитизма, с мудрым сочетанием дисциплины и любви. «Если вы должны ударить ребенка, — сказал один раввин, — сделайте это с помощью шнурка»;72 «Если воздерживаться от наказания ребенка, — говорит другой, — то в конце концов он станет совершенно развращенным».73 Необходимо идти на любые жертвы, чтобы дать ребенку образование, то есть обучить его уму и воспитать характер посредством знания «Закона и Пророков». «Мир спасен, — гласит древнееврейская пословица, — дыханием школьников»;74 Шекина, или божественное присутствие, сияет на их лицах. Ребенок, в свою очередь, должен почитать и защищать родителей, при любых условиях и до конца.

Благотворительность была неизбежной обязанностью. «Больше тот, кто занимается благотворительностью, чем тот, кто совершает «все жертвоприношения»».75 Некоторые евреи были скупы, некоторые скупы, но в целом ни один другой народ никогда не давал так щедро, как евреи. Раввины запрещали людям отдавать на благотворительность более пятой части своего имущества, но после смерти обнаруживалось, что некоторые из них отдали половину.76 «На лице аббы Умны всегда было святое спокойствие. Он был хирургом, но никогда не принимал руками никакой платы за свои услуги. Он поставил в углу своей консультационной комнаты ящик, чтобы те, кто мог заплатить, могли положить туда все, что пожелают… а те, кто не мог позволить себе заплатить, не были бы опозорены».77 Рав Хуна, «когда садился за трапезу, открывал двери и восклицал: «Пусть войдет и поест всякий нуждающийся»».78 Хама бен Илай давал хлеб всем, кто его просил, и держал руку в кошельке, когда шел за город, чтобы никто не стеснялся просить.79 Однако Талмуд порицает демонстративное даяние и советует соблюдать скромную тайну: «Тот, кто оказывает милостыню наедине, больше Моисея».80

На институт брака раввины направили всю свою ученость и красноречие; на нем и на религии покоилась вся структура еврейской жизни. Они не осуждали сексуальный аппетит, но боялись его силы и старались его контролировать. Некоторые советовали есть соль с хлебом, «чтобы уменьшить количество семенной жидкости»;81 Другие считали, что единственным средством против сексуального искушения является упорный труд в сочетании с изучением Торы. Если же это не помогало, «пусть идет в место, где его не знают, надевает черные одежды и делает то, что хочет его сердце; но пусть не оскверняет Имени публично» 82.82 Мужчина должен избегать ситуаций, которые могут возбудить его страсти; он не должен много разговаривать с женщинами; и он «никогда не должен идти позади женщины по дороге, даже своей собственной жены… Мужчина должен идти за львом, а не за женщиной».83 Восхитительный юмор раввинов вновь проявляется в истории о Ребе Кахане. Он

Однажды он продавал дамские корзинки, когда его постигло искушение. Он умолял своего искусителя отпустить его и обещал вернуться. Но вместо того чтобы вернуться, он поднялся на крышу дома и бросился вниз. Прежде чем он достиг земли, Илия подошел, поймал его и упрекнул в том, что он проделал путь в 400 миль, чтобы спасти его от самоуничтожения.84

Раввины, очевидно, считали, что девственность на своем месте — это хорошо, но вечная девственность — это задержка развития; по их мнению, высшее совершенство женщины — это совершенное материнство, так же как высшая добродетель мужчины — совершенное отцовство. Каждого отца призывали накопить и обеспечить приданое для каждой из своих дочерей и брачное соглашение для каждого сына, чтобы их брак не был отложен на нездоровый срок. Рекомендовалось раннее вступление в брак — в четырнадцать лет для девушки и в восемнадцать для мужчины. По закону девушка могла выйти замуж в двенадцать лет и шесть месяцев, мужчина — в тринадцать. Откладывать брак разрешалось студентам, занятым изучением Закона. Некоторые раввины утверждали, что прежде чем жениться, мужчина должен стать на ноги: «Сначала человек должен построить дом, потом посадить виноградник, а потом жениться».85-но это было мнение меньшинства, и, возможно, оно не противоречило действительности, если родители оказывали ожидаемую финансовую помощь. Молодому человеку советовали выбирать себе спутницу жизни не по красоте, а по ее перспективным материнским качествам.86 «Опустись на ступень при выборе жены, поднимись на ступень при выборе друга»;87 Жениться на женщине выше себя по рангу — значит навлечь на себя презрение.

Талмуд, как и Ветхий Завет и Коран, разрешал многоженство. Один раввин сказал: «Мужчина может жениться на скольких угодно женах», но другой отрывок того же трактата ограничивает их число четырьмя, а третий требует, чтобы муж, беря вторую жену, давал развод первой, если она попросит об этом.88 Институт левирата, по которому еврей должен был жениться на вдове своего брата, предполагал полигамию и, вероятно, был вызван не только добрыми чувствами, но и желанием обеспечить высокую рождаемость в обществе, которое, как и все древние и средневековые общества, страдало от высокой смертности. Допустив такую свободу спаривания для мужчины, раввины сделали прелюбодеяние смертным преступлением. Некоторые из них соглашались с Иисусом, что «можно прелюбодействовать глазами»;89 Некоторые пошли дальше, сказав: «Кто смотрит даже на мизинец женщины, тот уже согрешил в сердце своем».90Но раб Арека был более гуманен: «В Судный день человек получит в свой послужной список порицание за все, что он видел глазами и отказался от наслаждения».91

Развод по взаимному согласию был разрешен. Муж мог быть разведен только с его согласия, жена — без ее согласия. Развод с прелюбодейной женой был обязательным, и развод рекомендовался, если жена оставалась бездетной в течение десяти лет после заключения брака.92 Школа Шаммая разрешала мужу отлучать жену только за прелюбодеяние; школа Гиллеля разрешала это делать, если муж находил в ней «что-нибудь неприличное». Мнение Гиллеля преобладало в талмудический период, а Акиба дошел до того, что сказал, что муж «может развестись со своей женой, если найдет другую женщину более красивой».93 Мужчина может, не расторгая брачного договора, развестись с «женщиной, которая нарушает еврейский закон, например, выходит на публику с непокрытой головой, вертится на улице или разговаривает с разными мужчинами»; или с «громкоголосой женщиной — то есть той, которая разговаривает в своем доме, и ее соседи могут слышать, что она говорит».94 Дезертирство мужа не давало оснований для развода.95 Некоторые раввины разрешали жене просить суд о разводе с жестоким, импотентным или безвольным мужем, или с тем, кто не содержал ее должным образом,96 или был увечен, или от него воняло.97 Раввины сделали кое-что, чтобы воспрепятствовать разводу, требуя соблюдения сложных юридических формальностей и, во всех случаях, кроме нескольких, лишения жены приданого и брачного соглашения. «Сам жертвенник проливает слезы, — говорил рабби Элеазар, — по тому, кто разводится с женой своей юности».98

В целом, талмудический закон, как и магометанский, был рукотворным и настолько сильно благоприятствовал мужчине, что раввины испытывали ужас перед властью женщины. Как и христианские отцы, они обвиняли ее в том, что она погубила «Душу мира» благодаря разумному любопытству Евы. Они считали женщину «легкомысленной».99 и все же признавали в ней инстинктивную мудрость, отсутствующую в мужчине.100 Они долго сожалели о женской болтливости («Десять мер речи снизошло на мир; женщины взяли девять, мужчины — одну».101); они осуждали их пристрастие к оккультизму,102 румянам и краскам.103 Они одобряли, когда мужчина щедро тратился на одежду жены, но желали, чтобы она украшала себя для мужа, а не для других мужчин.104 В законе, по словам одного раввина, «сто женщин равны одному свидетелю».105 Их имущественные права в Талмуде были столь же ограничены, как и в Англии XVIII века; их заработок и доход от любой собственности, которой они могли владеть, принадлежал их мужьям.106 Место женщины было в доме. В утопические «Дни Мессии», говорил обнадеженный раввин, женщина «будет рожать ребенка каждый день».107 «Мужчина, у которого плохая жена, никогда не увидит лица ада».108 С другой стороны, ни один человек не будет так богат, сказал Акиба, как тот, у кого есть жена, отмеченная добрыми делами.109 «Все проистекает от женщины», — говорится в мидраше.11 °Cогласно древнееврейской пословице: «Все благословения в доме приходят через жену; поэтому муж должен почитать ее… Пусть мужчины остерегаются вызывать у женщин плач; Бог считает их слезы».111

В самой восхитительной части Талмуда, маленьком трактате Пирке Абот, неизвестный редактор собрал изречения великих раввинов последних двух веков до и первых двух веков после Христа. Многие из этих апофегм восхваляют мудрость, а некоторые определяют ее.

Бен Зома сказал: Кто мудр? Тот, кто учится у каждого человека…. Кто могущественен? Тот, кто покоряет свои (злые) наклонности…. Тот, кто управляет своим духом, лучше того, кто берет город. Кто богат? Тот, кто радуется своему жребию…Когда ты ешь от труда рук твоих, счастлив ты будешь… Кто почитаем? Того, кто почитает ближних своих.112…Не презирайте никого и ничего, ибо нет человека, который не имел бы своего часа, и нет ничего, что не имело бы своего места.113…Все дни мои я рос среди мудрецов, и не нашел я ничего лучшего для человека, чем молчание…..114

Рабби Элеазар сказал: Того, чья мудрость превышает его дела, можно сравнить с деревом, у которого ветвей много, а корней мало, так что при налете ветра оно выкорчевывается и переворачивается на свой лад…. А того, чьи дела превышают его мудрость, можно сравнить с деревом, у которого ветвей мало, а корней много, так что даже если все ветры мира подуют на него, они не сдвинут его с места.115

Талмуд не является произведением искусства. Задача свести мысли тысячелетней давности в стройную систему оказалась слишком сложной даже для сотни терпеливых раввинов. Несколько трактатов явно расположены не в том седере или порядке, несколько глав — не в том трактате; темы берутся, отбрасываются и беззаконно возобновляются. Это не результат обсуждения, это само обсуждение; все мнения записаны, а противоречия часто остаются неразрешенными; мы как будто пересекли пятнадцать веков, чтобы подслушать самые интимные дискуссии школ, и услышали Акиву и Меира, Иегуду Ханаси и Раба в пылу их споров. Помня, что мы — интервенты, что у этих и других людей случайные слова были вырваны из уст, брошены в нерасчетные контексты и отправлены в путешествие по годам, мы можем простить казуистику, софистику, легенды, астрологию, демонологию, суеверия, магию, чудеса, нумерологию и откровенные сны, Пелион на Осе аргументов, венчающих паутину фантазий, утешительную суету, навсегда исцеляющую разочарованные надежды.

Если нас возмущает строгость этих законов, навязчивая мелочность предписаний, восточная суровость наказания за их нарушение, не стоит принимать это слишком близко к сердцу; евреи не претендовали на соблюдение всех этих заповедей, и раввины на каждой странице подмигивали на разрыв между их советами о совершенстве и скрытыми слабостями людей. «Если бы Израиль правильно соблюдал хоть одну субботу, — сказал один осторожный раввин, — Сын Давидов пришел бы немедленно».116 Талмуд не был сводом законов, требующих неукоснительного послушания; это была запись мнений раввинов, собранных для руководства неторопливым благочестием. Необразованные массы подчинялись лишь нескольким избранным предписаниям Закона.

В Талмуде был сильный акцент на ритуале; но это была реакция еврея на попытки церкви и государства заставить его отказаться от Закона; ритуал был знаком идентичности, узами единства и преемственности, значком неповиновения никогда не прощающему миру. То тут, то там в этих двадцати томах мы находим слова ненависти к христианству; но это слова ненависти к христианству, которое забыло о мягкости Христа; которое преследовало приверженцев Закона, который Христос велел исполнять Своим последователям; и которое, по мнению раввинов, отказалось от монотеизма, составлявшего неотъемлемую сущность древней веры. Среди этих церемониальных сложностей и противоречивых колкостей мы находим сотни мудрых советов и психологических прозрений, а иногда и отрывки, напоминающие о величии Ветхого Завета или мистической нежности Нового. Причудливый юмор, характерный для евреев, облегчает бремя длинного урока. Так, один раввин рассказывает, как Моисей инкогнито вошел в класс Акивы, сел в последнем ряду и изумился множеству законов, выведенных великим учителем из Моисеева кодекса, о которых его амануэнсисту и не снилось.117

На протяжении 1400 лет Талмуд был основой еврейского образования. Семь часов в день, на протяжении семи лет, еврейский юноша штудировал его, читал, вбивал в свою память звуком и зрением; и, подобно конфуцианским классикам, которые также заучивались наизусть, он формировал ум и характер дисциплиной изучения и хранением своих знаний. Метод обучения заключался не только в декламации и повторении, но и в диспутах между мастером и учеником, между учеником и учеником, а также в применении старых законов к обстоятельствам нового дня. Результатом стала острота интеллекта, цепкость памяти, которая давала еврею преимущество во многих сферах, требующих ясности, концентрации, упорства и точности, но в то же время сужала диапазон и свободу еврейского ума. Талмуд укрощал возбудимую натуру еврея; он сдерживал его индивидуализм и воспитывал в нем верность и трезвость в семье и общине. Может быть, отдельные умы и были скованы «игом Закона», но евреи в целом были спасены.

Талмуд можно понять только с точки зрения истории, как орган выживания изгнанного, обездоленного, угнетенного и находящегося под угрозой полного распада народа. То, что пророки сделали для поддержания еврейского духа в Вавилонском плену, раввины сделали в этом широком рассеянии. Необходимо было вернуть гордость, установить порядок, поддержать веру и нравственность, восстановить здоровье тела и духа после сокрушительного опыта.118 Благодаря этой героической дисциплине, этому укоренению выкорчеванного еврея в его собственной традиции — стабильности и единству — были восстановлены континенты скитаний и века скорби. Талмуд, как говорил Гейне, был переносным Отечеством; где бы ни находились евреи, даже в страшных анклавах на чужбине, они могли снова поместить себя в свой собственный мир и жить со своими пророками и раввинами, омывая свои умы и сердца в океане Закона. Неудивительно, что они любили эту книгу, которая для нас более неповторима и разнообразна, чем сотня Монтеней. Они с неистовой любовью хранили даже ее фрагменты, по очереди читали отрывки из огромной рукописи, в последующие века платили огромные суммы, чтобы ее напечатали во всей полноте, плакали, когда короли, папы и парламенты запрещали, конфисковывали или сжигали ее, радовались, слыша, как Рейхлин и Эразм защищают ее, и даже в наше время сделали ее самым драгоценным достоянием своих храмов и домов, убежищем, утешением и тюрьмой для еврейской души.

Теперь у Израиля был закон, но не государство; книга, но не дом. До 614 года Иерусалим был христианским городом; до 629 года — персидским; до 637 года — снова христианским; затем, до 1099 года, — столицей мусульманской провинции. В том году крестоносцы осадили Иерусалим; евреи присоединились к мусульманам для его защиты; когда он пал, оставшиеся в живых евреи были загнаны в синагогу и сожжены до смерти.1 Быстрый рост палестинского еврейства последовал за взятием Иерусалима Саладином в 1187 году; брат Саладина, султан аль-Адиль, принял 300 раввинов, которые в 1211 году бежали из Англии и Франции. Однако пятьдесят два года спустя Нахманид обнаружил там всего лишь горстку евреев;2 Святой город стал в подавляющем большинстве магометанским.

Несмотря на обращение в христианство и периодические гонения, евреи оставались многочисленными в мусульманской Сирии, Вавилонии (Ираке) и Персии и вели активную экономическую и культурную жизнь. В своих внутренних делах они, как и при сасанидских царях, продолжали пользоваться самоуправлением под руководством своего экзиларха и директоров раввинских академий. Экзиларх был признан халифами главой всех евреев Вавилонии, Армении, Туркестана, Персии и Йемена; согласно Беньямину Тудельскому, все подданные халифов должны были «вставать в присутствии князя плена и почтительно приветствовать его».3 Должность экзиларха передавалась по наследству в одной семье, которая вела свою родословную от Давида; это была скорее политическая, чем духовная власть, и ее попытки контролировать раввинат привели к упадку и падению. После 762 года директора академий избирали экзиларха и доминировали над ним.

Раввинские колледжи в Суре и Пумбедите обеспечивали религиозное и интеллектуальное руководство для евреев ислама и в меньшей степени для евреев христианства. В 658 году халиф Али освободил академию в Суре от юрисдикции экзиларха; после этого ее глава, Мар-Исаак, принял титул Гаона, или Превосходительства, и открыл Гаонат, эпоху Геонимов в вавилонской религии и учености.4 По мере того как колледж Пумбедиты увеличивал свои доходы и достоинство благодаря близости к Багдаду, его руководители также принимали титул гаона. С седьмого по одиннадцатый век к этим геонам обращались со всего еврейского мира с вопросами по талмудическому праву, и их ответы создали новую юридическую литературу для иудаизма.

Возвышение геонимов совпало с ересью, которая теперь сотрясала и разделяла восточное еврейство, — возможно, в какой-то степени это было вызвано необходимостью. В 762 году, когда умер экзиларх Соломон, на престол вступил его племянник Анан бен Давид; но главы Суры и Пумбедиты, отбросив наследственный принцип, поставили экзилархом младшего брата Анана — Чананию. Анан осудил обоих геонимов, бежал в Палестину, основал собственную синагогу и призвал евреев повсюду отвергнуть Талмуд и подчиняться только закону Пятикнижия. Это был возврат к позиции саддукеев; он соответствовал отказу от «традиций» и возвеличиванию Корана сектой шиитов в исламе, а также отказу протестантов от католических традиций ради возвращения к Евангелиям. Анан пошел дальше и пересмотрел Пятикнижие в комментарии, который ознаменовал собой смелый шаг вперед в критическом изучении библейского текста. Он протестовал против изменений, которые талмудические раввины внесли в Моисеев закон своими адаптивными толкованиями, и настаивал на строгом исполнении постановлений Пятикнижия; поэтому его последователи получили название караимов *- «приверженцы текста». Анан превозносил Иисуса как святого человека, пожелавшего отменить не письменный закон Моисея, а лишь устный закон книжников и фарисеев; Иисус, по мнению Анана, стремился не к основанию новой религии, а к очищению и укреплению иудаизма.5 Караимы стали многочисленными в Палестине, Египте и Испании; в двенадцатом веке они пришли в упадок, и лишь их исчезающий остаток сохранился в Турции, Южной России и Аравии. Караимы девятого века, предположительно под влиянием мутазилитов ислама, отказались от принципа буквального толкования Анана и предложили воспринимать воскресение тела и некоторые физические описания Бога в Библии с метафорической долей соли. Ортодоксальные евреи-раббаниты, в свою очередь, вернувшись к буквализму, настаивали, как и ортодоксальные мусульмане, что фразы типа «рука Бога» или «Бог сидит» следует воспринимать буквально; некоторые толкователи вычисляли точные размеры тела, членов и бороды Бога.6Некоторые еврейские вольнодумцы, например Чиви аль-Балчи, отвергали даже Пятикнижие как обязательный закон.7 Именно в этой обстановке экономического процветания, религиозной свободы и оживленных дискуссий иудаизм породил своего первого знаменитого средневекового философа.

Саадия бен Иосиф аль-Файюми родился в Дилазе, деревне Файюм, в 892 году. Он вырос в Египте и там же женился. В 915 году он переселился в Палестину, а затем в Вавилонию. Должно быть, он был способным учеником и хорошим учителем, так как в юном возрасте тридцати шести лет его назначили гаоном или директором колледжа в Суре. Видя, что караизм и скептицизм проникают в ортодоксальный иудаизм, он поставил перед собой ту же задачу, что и мутакаль-лимун в исламе, — продемонстрировать полное соответствие традиционной веры разуму и истории. За свою короткую пятидесятилетнюю жизнь Саадия создал — в основном на арабском языке — массу трудов, с которыми в истории средневековой еврейской мысли может соперничать только Маймонид. Его «Агрон», арамейский словарь иврита, положил начало ивритской филологии; его «Китаб аль-Луга», или «Книга языка», является старейшей из известных грамматик иврита; его арабский перевод Ветхого Завета до сих пор остается версией, используемой арабоязычными евреями; его несколько комментариев к книгам Библии позволяют считать его «возможно, величайшим комментатором Библии всех времен»;8 Его «Китаб аль-Аманат», или «Книга философских доктрин и верований» (933 г.), является «Суммой против язычников» еврейской теологии.

Саадия принимает и откровение, и традицию, и письменный, и устный Закон; но он также принимает и разум, предлагая доказать истинность откровения и традиции с помощью разума. Там, где Библия явно противоречит разуму, мы можем предположить, что этот отрывок не предназначен для буквального восприятия взрослыми умами. Антропоморфные описания божества следует понимать метафорически; Бог не похож на человека. Порядок и законы мира указывают на наличие разумного творца. Неразумно предполагать, что разумный Бог не вознаградит добродетель, но очевидно, что добродетель не всегда вознаграждается в этой жизни; следовательно, должна быть другая жизнь, которая искупит явную несправедливость этой. Возможно, страдания добродетельных людей здесь — это наказание за их случайные грехи, чтобы после смерти они сразу же попали в рай; а земные триумфы нечестивых — это награда за их случайные добродетели, чтобы… Но даже те, кто достигает на земле наивысшей добродетели, процветания и счастья, в глубине души чувствуют, что есть лучшее состояние, чем это состояние неопределенных возможностей и ограниченных свершений; и как же Бог, достаточно разумный, чтобы создать столь чудесный мир, мог допустить, чтобы в душе зародились такие надежды, если им никогда не суждено осуществиться?9 Саадия взял пару листов у мусульманских богословов и следовал их методам изложения, даже, время от времени, деталям их аргументации. В свою очередь, его работы проникли в еврейский мир и оказали влияние на Маймонида. «Если бы не Саадия, — говорил бен Маймон, — Тора почти исчезла бы».10

Следует признать, что Саадия был человеком довольно резким, и его ссора с экзилархом Давидом бен Заккаем нанесла ущерб вавилонскому еврейству. В 930 году Давид отлучил Саадию от церкви, а Саадия отлучил Давида. В 940 году Давид умер, и Саадия назначил нового экзиларха; но этот ставленник был убит мусульманами на том основании, что он пренебрежительно отозвался о Мухаммеде. Саадия назначил преемником сына убитого, после чего и этот юноша был убит. Обескураженные евреи решили оставить должность незамещенной, и в 942 году Вавилонский экзархат завершил свою семивековую карьеру. В том же году умер Саадия. Распад Багдадского халифата, образование Египта, Северной Африки и Испании как независимых мусульманских государств ослабили связи между азиатским, африканским и европейским еврейством. Вавилонские евреи разделили экономический упадок восточного ислама после десятого века; колледж Суры закрыл свои двери в 1034 году, колледж Пумбедиты — четырьмя годами позже; в 1040 году прекратил свое существование гаонат. Крестовые походы еще больше изолировали вавилонских евреев от египетских и европейских, а после монгольского разгрома Багдада в 1258 году вавилонская еврейская община практически исчезла из истории.

Задолго до этих катастроф многие восточные евреи мигрировали в Дальнюю Азию, Аравию, Египет, Северную Африку и Европу. В 1165 году на Цейлоне проживало 23 000 евреев;11 Несколько еврейских общин в Аравии пережили враждебность Мухаммеда; когда Амр завоевал Египет в 641 году, он сообщил о «40 000 данников» (налогоплательщиков) евреев в Александрии. По мере того как Каир разрастался, увеличивалось и еврейское население, ортодоксальное и караимское. Египетские евреи пользовались самоуправлением во внутренних делах под руководством своего нагида, или князя; они разбогатели в торговле и заняли высокое место в управлении мусульманским государством.12 В 960 году, согласно преданию, четыре раввина отплыли из Бари в Италии; их судно было захвачено испанским мусульманским адмиралом, и они были проданы в рабство: Рабби Моисей и его сын Ханох — в Кордову, рабби Шемария — в Александрию, рабби Хушиэль — в Каирван. Каждый раввин, как нам рассказывают, был освобожден и основал академию в том городе, куда его продали. Обычно предполагают, но не уверены, что это были ученые из Суры; в любом случае они принесли на Запад знания восточного еврейства, и в то время как иудаизм пришел в упадок в Азии, он вступил в свои лучшие времена в Египте и Испании.

Евреи проникали в средневековую Россию из Вавилонии и Персии через Трансоксиану и Кавказ, а также по побережью Черного моря из Малой Азии через Константинополь. В этой столице и в византийском царстве евреи жили в достатке с восьмого по двенадцатый век. В Греции было несколько значительных еврейских общин, в частности в Фивах, где их шелковое производство пользовалось большой популярностью. Через Фессалию, Фракию и Македонию евреи мигрировали на Балканы и по Дунаю попали в Венгрию. В десятом веке горстка еврейских купцов прибыла в Польшу из Германии. Евреи жили в Германии с дохристианских времен. В девятом веке существовали значительные еврейские поселения в Меце, Шпейере, Майнце, Вормсе, Страсбурге, Франкфорте и Кельне. Эти группы были слишком заняты и подвижны в торговле, чтобы внести большой вклад в историю культуры; однако Гершом бен Иегуда (960-1028) основал раввинскую академию в Майнце, написал комментарий к Талмуду на иврите и приобрел такой авторитет, что немецкие евреи обращались к нему, а не к геониму из Вавилонии, со своими вопросами по талмудическому праву.

В 691 году в Англии проживали евреи,13 Многие из них прибыли в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем и поначалу находились под защитой нормандских правителей как поставщики капитала и сборщики податей. Их общины в Лондоне, Норвиче, Йорке и других английских центрах находились вне юрисдикции местных властей и подчинялись только королю. Эта правовая изоляция усилила барьер между христианами и евреями и сыграла свою роль в погромах двенадцатого века.

В Галлии со времен Цезаря жили еврейские купцы. К 600 году во всех крупных городах существовали еврейские колонии. Меровинги преследовали их с благочестивой свирепостью; Чилперик приказал им всем принять христианство или вырвать себе глаза (581 г.).14 Карл Великий, сохраняя дискриминационные законы против евреев, защищал их как полезных и предприимчивых фермеров и ремесленников, купцов, врачей и финансистов и нанял еврея в качестве своего личного врача. В 787 году, согласно спорной традиции, он привез семью Калонимосов из Лукки в Майнц, чтобы поощрить еврейскую ученость во Франкском королевстве. В 797 году он отправил еврея в качестве переводчика или драгомана с посольством к Гаруну аль-Рашиду. Людовик Благочестивый благоволил к евреям как к стимуляторам торговли и назначил magister ludaeorum для защиты их прав. Несмотря на враждебные легенды, юридические ограничения и периодические мелкие преследования, евреи наслаждались во Франции в IX и X веках таким процветанием и миром, который вряд ли был известен евреям Европы до Французской революции.15

По всей Италии, от Трани до Венеции и Милана, существовали небольшие еврейские анклавы. Особенно много евреев было в Падуе, и, возможно, они повлияли на рост аверроизма в тамошнем университете. В Салерно, где находилась первая средневековая школа научной медицины в латинском христианстве, проживало 600 евреев,16 Несколько из них были известными врачами. Император Фридрих II держал при дворе в Фоджии еврейских ученых, а папа Александр III (1159-81) имел несколько евреев, занимавших высокое положение в его семье;17 Но Фридрих вместе с папой Григорием IX принимал репрессивные меры против евреев Италии.

Испанские евреи называли себя сефардами и вели свое происхождение от царского колена Иуды.* После обращения короля Рекареда (586–601 гг.) в ортодоксальное христианство вестготское правительство объединилось с могущественной иерархией испанской церкви, чтобы сделать жизнь евреев менее привлекательной. Их не допускали к государственным должностям, запрещали жениться на христианках и иметь рабов-христиан. Король Сисебут приказал всем евреям принять христианство или эмигрировать (613 год); его преемник отменил этот указ, но Толедский собор 633 года постановил, что те евреи, которые приняли крещение, а затем вернулись к иудаизму, должны быть разлучены со своими детьми и проданы в рабство. Король Чинтила возобновил указ Сисебута (638 г.); а король Эгика запретил евреям владеть землей и совершать любые деловые сделки между христианами и евреями (693 г.). Когда мавры и арабы вторглись на полуостров (711 г.), евреи помогали им на каждом шагу.

Завоеватели, чтобы заселить землю, пригласили иммигрантов; 50 000 евреев прибыли из Азии и Африки,18 Некоторые города, например Лусена, были почти полностью заселены евреями. Освобожденные от экономических ограничений, евреи мусульманской Испании распространились во всех областях сельского хозяйства, промышленности, финансов и профессий. Они переняли одежду, язык и обычаи арабов, одевались в тюрбаны и шелковые халаты, ездили в каретах и были почти не отличимы от своих семитских сородичей. Несколько евреев стали придворными врачами, а один из них — советником величайшего из кордовских халифов.

Хасдай ибн Шапрут (915-70) был для Абд-эр-Рахмана III тем же, чем Низам аль-Мульк в следующем веке был для Малик-шаха. Он родился в богатой и культурной семье Ибн Эзра, отец обучал его ивриту, арабскому и латыни; он изучал медицину и другие науки в Кордове, лечил недуги халифа и проявил такие широкие познания и здравый смысл в политике, что был назначен дипломатическим работником, по-видимому, в возрасте двадцати пяти лет. На него возлагались все более широкие обязанности по управлению финансовой и торговой жизнью государства. У него не было официального титула; халиф не решался вызвать недовольство, сделав его официальным визирем; но Хасдай выполнял свои многочисленные функции с таким тактом, что завоевал расположение арабов, евреев и христиан. Он поощрял образование и литературу, обеспечивал студентов стипендиями и книгами и собрал вокруг себя целый салон поэтов, ученых и философов. Когда он умер, мусульмане наравне с евреями почтили его память.

Подобные, хотя и менее значительные, фигуры были и в других частях мусульманской Испании. В Севилье аль-Мутамид пригласил к своему двору ученого и астронома Исаака бен Баруха, дал ему титул князя и сделал его главным раввином всех еврейских общин.19 В Гранаде Самуэль Халеви ибн Нагдела соперничал с Хасдаем ибн Шапрутом в силе и мудрости и превосходил его в образованности. Он родился (993 г.) и вырос в Кордове и совмещал изучение Талмуда с арабской литературой, а также с торговлей пряностями. Когда Кордова пала под натиском берберов, он перебрался в Малагу и там пополнил свой скромный доход, составляя письма для просителей королю Хаббусу из Гранады. Пораженный каллиграфией и дикцией этих писем, визирь короля посетил Самуэля, отвез его в Гранаду и поселил в Альгамбре в качестве своего секретаря. Вскоре Самуил стал и его советником, и визирь сказал, что «когда Самуил давал совет, был слышен голос Бога». Умирая, визирь рекомендовал Самуила в качестве своего преемника, и в 1027 году Самуил стал единственным евреем, открыто занимавшим должность и звание визиря в мусульманском государстве; это было тем более возможно в Гранаде, где половина населения в XI веке составляли евреи.20 Арабы вскоре одобрили этот выбор, так как при Самуиле маленькое государство процветало в финансовом, политическом и культурном плане. Сам он был ученым, поэтом, астрономом, математиком и лингвистом, знавшим семь языков; он написал (в основном на иврите) двадцать трактатов по грамматике, несколько томов поэзии и философии, введение в Талмуд и антологию литературы на иврите. Он делился своим состоянием с другими поэтами, пришел на помощь поэту и философу Ибн Габиролю, финансировал молодых студентов и оказывал помощь еврейским общинам на трех континентах. Будучи визирем короля, он также был раввином для евреев и читал лекции по Талмуду. Благодарный народ присвоил ему титул принца-нагида (в Израиле). Когда он умер (1055 г.), его сменил на посту визиря и нагида его сын Иосиф ибн Нагдела.

Эти века — десятый, одиннадцатый и двенадцатый — были золотым веком испанского еврейства, самым счастливым и плодотворным периодом в средневековой истории иврита. Когда Моисей бен Чанох (ум. 965), один из барийских эмигрантов, был выкуплен в Кордове, он организовал там, с помощью Хасдая, академию, которая вскоре стала интеллектуальным лидером еврейского мира. Подобные школы были открыты в Лусене, Толедо, Барселоне, Гранаде…; и если школы восточного еврейства почти ограничивались религиозным образованием, то в этих преподавались также литература, музыка, математика, астрономия, медицина и философия.21 Такое образование дало верхней половине еврейского населения Испании широту и глубину культуры и утонченности, равных которым в то время не было ни у мусульманских, ни у византийских, ни у китайских современников. В то время было позором для человека, обладающего богатством или политическим положением, не знать истории, науки, философии и поэзии.22 Сформировалась еврейская аристократия, которую украшали красивые женщины; возможно, она слишком остро осознавала свое превосходство, но искупала свою гордыню чувством, что хорошее рождение и удача обязывают к щедрости и совершенству.

Упадок испанского еврейства можно отсчитывать от падения Иосифа ибн Нагдела. Он служил королю почти так же умело, как и его отец, но не с тем скромным тактом, который примирил население, наполовину состоявшее из мавров, с тем, что им правит еврей. Он взял всю власть в свои руки, одевался так же по-королевски, как и король, и смеялся над Кораном; сплетники называли его атеистом. В 1066 году арабы и берберы подняли восстание, распяли Иосифа, уничтожили 4000 евреев в Гранаде и разграбили их дома. Оставшиеся евреи были вынуждены продать свои земли и эмигрировать. Двадцать лет спустя из Африки пришли Альморавиды, пылающие ортодоксальным духом, и долгий медовый месяц испанских мусульман и евреев закончился. Один магометанский богослов объявил, что евреи обещали Мухаммеду принять ислам по истечении 500 лет после хиджры, если к тому времени не придет ожидаемый ими Мессия; пять веков по магометанскому счету истекли в 1107 году; эмир Юсуф потребовал обращения всех евреев в Испании, но оправдал их, заплатив огромную сумму в его казну.23 Когда Альмохады сменили Альморавидов в качестве правителей Марокко и мусульманской Испании (1148 г.), они предоставили евреям и христианам тот же выбор, который царь Сисебут предоставил евреям за 535 лет до этого — отступничество или изгнание. Многие евреи притворились, что перешли в ислам; многие последовали за христианами в северную Испанию.

Поначалу они встретили там королевскую терпимость, столь же великодушную, как и та, которой они пользовались в течение четырех веков под властью ислама. Альфонсо VI и VII Кастильские хорошо относились к евреям, сделали евреев и христиан равными перед законом и сурово подавили вспышку антисемитизма в Толедо (1107), где тогда проживало 72 000 евреев.24 В Арагоне в течение столетия царило подобное взаимопонимание между материнской и дочерней религиями; король Яков I пригласил евреев поселиться на Майорке, в Каталонии и Валенсии и во многих случаях предоставил еврейским поселенцам бесплатные дома и земли.25 В Барселоне в двенадцатом веке они доминировали в торговле и владели третью земли.26 Евреев христианской Испании облагали суровыми налогами, но они процветали и пользовались внутренней автономией. Торговля между христианами, евреями и маврами велась свободно; все трое обменивались подарками по праздникам; время от времени король вносил средства в фонд строительства синагоги.27 С 1085 по 1492 год евреев можно было встретить на высоких государственных должностях в испанских христианских государствах в качестве фискальных агентов и дипломатов, а иногда и министров.28 В двенадцатом и тринадцатом веках к этому христианскому дружелюбию присоединилось и христианское духовенство.29

Первая вспышка нетерпимости произошла среди самих евреев. В 1149 году Иегуда ибн Эзра, управляющий дворцом Альфонсо VII Леона и Кастилии, обратил власть своего господина против евреев-караимов Толедо; подробности неизвестны, но с тех пор о некогда многочисленных испанских караимах больше ничего не слышно.30 В 1212 году некоторые христианские крестоносцы вошли в Испанию, чтобы помочь освободить ее от мавров; в большинстве своем они хорошо относились к евреям; одна группа напала на евреев Толедо и убила многих из них; но христиане города встали на защиту своих сограждан и прекратили преследование.31 Альфонсо X Кастильский включил антииудейское законодательство в свой свод законов 1265 года, но кодекс был введен в действие только в 1348 году; тем временем Альфонсо нанял еврейского врача и казначея, подарил евреям Севильи три мечети, которые должны были быть превращены в синагоги,32 и наслаждался великолепием, которое еврейская и мусульманская ученость пролила на его гениальное правление. В 1276 году военные предприятия Педро III Арагонского требовали непосильных налогов; его министр финансов и несколько других чиновников были евреями; восстание знати и городов против монархии вынудило короля уволить своих еврейских помощников и подтвердить постановление кортесов (1283) о запрете дальнейшего использования евреев в правительстве. Эпоха веротерпимости закончилась, когда церковный совет Саморы (1313 г.) постановил наложение значка, отделение евреев от христианского населения и запретил нанимать еврейских врачей христианами, а христианских слуг — евреями.33

За исключением Палермо и нескольких городов в Испании, города средневекового христианства не требовали сегрегации еврейского населения. Однако обычно евреи жили в добровольной изоляции ради социального удобства, физической безопасности и религиозного единства. Синагога была географическим, социальным и экономическим центром еврейского квартала и притягивала к себе большинство еврейских жилищ. Вследствие этого наблюдалась большая скученность населения, что вредило общественной и частной санитарии. В Испании в еврейских кварталах были как красивые дома, так и лачуги, а в остальной Европе они граничили с трущобами.34

С учетом повсеместно большего влияния богатых на выборах и назначениях, еврейские общины были полудемократическими анклавами в монархическом мире. Члены общины, платившие налоги, выбирали раввинов и служителей синагоги. Небольшая группа избранных старейшин заседала в качестве бет-дина, или общинного суда; он взимал налоги, устанавливал цены, вершил правосудие, издавал постановления — не всегда соблюдаемые — о еврейской диете, танцах, морали и одежде. Он был уполномочен судить евреев, нарушивших еврейский закон, и имел исполнительных чиновников для исполнения своих постановлений. Наказания варьировались от штрафов до отлучения или изгнания. Смертная казнь редко входила в полномочия или обычаи бет-дина; вместо нее еврейский суд использовал ерем или полное отлучение — величественную и пугающую церемонию обвинений, проклятий и свечей, гаснущих одна за другой как символ духовной смерти виновного. Иудеи, как и христиане, использовали отлучение слишком часто, так что в обеих религиях оно утратило свой ужас и эффективность. Раввины, как и Церковь, преследовали еретиков, объявляли их вне закона и в редких случаях сжигали их книги.35

Обычно еврейская община не подчинялась местным властям. Единственным ее хозяином был король; ему она платила большие деньги за хартию, защищавшую ее религиозные и экономические права; позже она платила освобожденным коммунам за подтверждение своей автономии. Однако евреи подчинялись законам государства и считали своим принципом повиноваться им; «закон королевства — закон», — говорится в Талмуде.36 «Молитесь о благополучии правительства, — говорится в другом отрывке, — поскольку, если бы не страх перед ним, люди проглотили бы друг друга живьем».37

Государство облагало евреев поголовным налогом, налогами на имущество до 33 %, налогами на мясо, вино, драгоценности, импорт и экспорт; кроме того, оно требовало от них «добровольных» пожертвований для финансирования войны, коронации, королевского «прогресса» или тура. Английские евреи, составлявшие в двенадцатом веке четверть одного процента населения, платили восемь процентов национальных налогов. Они собрали четвертую часть сборов на крестовый поход Ричарда I и пожертвовали 5000 марок на его выкуп из немецкого плена — втрое больше, чем дал город Лондон.38 Еврея также облагала налогом его собственная община, периодически взимая с него дань на благотворительность, образование и поддержку притесняемых евреев в Палестине. В любой момент, по причине или без причины, король мог конфисковать часть или все имущество «своих евреев», поскольку по феодальному праву все они были его «людьми». Когда царь умирал, срок его договора о защите евреев истекал; побудить преемника возобновить его можно было только крупным подарком; иногда это была треть всего еврейского имущества в государстве.39 В 1463 году Альбрехт III, маркграф Бранденбурга, заявил, что каждый новый немецкий король «может, согласно старому обычаю, либо сжечь всех евреев, либо проявить к ним милость и, чтобы спасти их жизнь, взять третью копейку» (т. е. одну треть) «их имущества».40 Брактон, ведущий английский юрист XIII века, подвел простой итог: «Еврей не может иметь ничего своего, потому что все, что он приобретает, он приобретает не для себя, а для короля».41

К этим политическим неудобствам добавились экономические ограничения. Евреи не были лишены возможности владеть землей ни юридически, ни в целом; в то или иное время в Средние века они владели значительными участками в мусульманской или христианской Испании, в Сицилии, Силезии, Польше, Англии и Франции.42 Но обстоятельства делали такое владение все более непрактичным. Христианский закон запрещал нанимать рабов-христиан, а еврейский — рабов-евреев, поэтому еврею приходилось обрабатывать свои владения бесплатной рабочей силой, которую было трудно получить и дорого удержать. Иудейский закон запрещал еврею работать в субботу, христианский закон обычно запрещал ему работать в воскресенье; такой досуг был тягостен. Феодальные обычаи и законы не позволяли еврею найти место в феодальной системе; для занятия любой такой должности требовалась христианская клятва верности и военная служба, а законы почти всех христианских государств запрещали евреям носить оружие.43 В вестготской Испании король Сисебут отменил все земельные пожалования, сделанные евреям его предшественниками; король Эгика «национализировал» все еврейские владения, которые когда-либо принадлежали христианам; а в 1293 году кортесы Вальядолида запретили продавать евреям землю. Постоянная возможность изгнания или нападения убеждала евреев после девятого века избегать земельных владений или сельского уединения. Все эти условия препятствовали развитию еврейского сельского хозяйства и склоняли евреев к городской жизни, к промышленности, торговле и финансам.

На Ближнем Востоке и в Южной Европе евреи активно занимались промышленностью; в некоторых случаях именно они принесли в западные земли передовые ремесленные технологии из ислама или Византии. Вениамин Тудельский нашел сотни еврейских стекольщиков в Антиохии и Тире; евреи в Египте и Греции славились превосходным качеством окрашенного и вышитого текстиля; а в XIII веке Фридрих II пригласил еврейских мастеров для управления шелковой промышленностью государства на Сицилии. Там и в других местах евреи занимались торговлей металлами, особенно золотым и ювелирным делом; до 1290 года они работали на оловянных рудниках Корнуолла.44 Еврейские ремесленники в Южной Европе были объединены в сильные гильдии и успешно конкурировали с христианскими ремесленниками. Но в Северной Европе христианские гильдии приобрели монополию во многих ремеслах. Государство за государством запрещало евреям служить христианам в качестве кузнецов, плотников, портных, сапожников, мельников, пекарей или врачей, а также продавать на рынках вино, муку, масло или нефть,45 или покупать дом где-либо, кроме еврейского квартала.

Ограниченные в средствах, евреи занялись торговлей. Раб, вавилонский талмудист, дал своему народу проницательный девиз: «Торгуй на сто флоринов, и ты будешь иметь мясо и вино; вложи ту же сумму в сельское хозяйство, и максимум, что у тебя будет, это хлеб и соль».46 Еврейского разносчика знали в каждом городе и поселке, еврейского купца — на каждом рынке и ярмарке. Международная торговля была их специальностью, почти монополией до XI века; их вьюки, караваны и корабли пересекали пустыни, горы и моря, и в большинстве случаев они сопровождали свои товары. Они служили торговыми связями между христианством и исламом, между Европой и Азией, между славянскими и западными государствами. Они осуществляли большую часть торговли рабами.47 Им помогали их умение и терпение в изучении языков, понимание иврита и сходство законов и обычаев среди широко разделенных еврейских общин, а также гостеприимство еврейского квартала в каждом городе по отношению к любому иностранному еврею; так что Беньямин из Туделы, проехав полмира, везде чувствовал себя как дома. Ибн Хордадбех, начальник почты Багдадского халифата в 870 году, в своей «Книге путей» рассказал о еврейских купцах, которые говорили на персидском, греческом, арабском, франкском, испанском и славянском языках; он описал сухопутные и морские пути, по которым они путешествовали из Испании и Италии в Египет, Индию и Китай.48 Эти купцы возили на Дальний Восток евнухов, рабов, парчу, меха и мечи, а обратно привозили мускус, алоэ, камфору, пряности и шелка.49Взятие Иерусалима в ходе крестовых походов и завоевание Средиземноморья флотами Венеции и Генуи дали итальянским купцам преимущество перед евреями, и еврейское торговое лидерство закончилось в одиннадцатом веке. Еще до крестовых походов Венеция запретила перевозить еврейских купцов на венецианских кораблях, а вскоре после этого Ганзейский союз закрыл свои порты на Северном море и Балтике для еврейской торговли.50 К двенадцатому веку еврейская торговля была в основном внутренней; и даже в этих узких рамках она была ограничена законами, запрещавшими евреям продавать разные товары.51

Они обратились к финансам. Во враждебном окружении, где народное насилие могло уничтожить или королевская скупость конфисковать их недвижимое имущество, евреи были вынуждены прийти к выводу, что их сбережения должны быть в ликвидной и мобильной форме. Сначала они занялись простым обменом денег, затем стали получать деньги для коммерческих инвестиций, а затем давать их в долг под проценты. Пятикнижие52 и Талмуд53 запрещали это между евреями, но не между евреями и неевреями. По мере того как экономическая жизнь усложнялась, а потребность в финансировании становилась все острее в связи с развитием торговли и промышленности, евреи ссужали друг друга деньгами через христианского посредника,54 или через молчаливое партнерство в предприятии и его прибылях — этот способ разрешали раввины и некоторые христианские богословы.55 Поскольку и Коран, и церковь запрещали взимание процентов, а христианских ростовщиков до XIII века было мало, мусульманские и христианские заемщики, включая церковников, церкви и монастыри56Так, Аарон из Линкольна финансировал строительство девяти цистерцианских монастырей и великого аббатства Сент-Олбанс.57В XIII веке христианские банкиры вторглись в эту сферу, переняли методы, разработанные евреями, и вскоре превзошли их по богатству и размаху. «Христианский ростовщик, хотя ему и не приходилось в такой же степени защищать себя от вероятности убийства и грабежа, был не менее требователен», чем иудей.58 И те, и другие давили на должника с римской суровостью, а короли эксплуатировали их всех.

Все ростовщики облагались высокими налогами, а в случае с евреями — иногда и прямой конфискацией. Короли взяли за правило устанавливать высокие процентные ставки и периодически выжимать прибыль из финансистов. Стоимость взыскания была высока, и во многих случаях кредитору приходилось подкупать чиновников, чтобы те позволили ему получить причитающееся.59 В 1198 году Иннокентий III, готовясь к Четвертому крестовому походу, приказал всем христианским князьям требовать полного погашения процентов, взимаемых с христиан евреями.60 Людовик IX, святой король Франции, «ради спасения своей собственной души и души своих предков» освободил всех своих подданных от трети того, что они задолжали евреям.61Английские короли иногда давали письма об освобождении, отменяющие проценты, или принцип, или и то и другое, подданным, задолжавшим евреям; нередко короли продавали такие письма и отмечали в своих реестрах суммы, полученные ими за викарную филантропию.62 Британское правительство требовало копию каждого договора о займе; было создано Еврейское казначейство для регистрации и контроля этих договоров, а также для рассмотрения дел, связанных с ними; когда еврейский банкир не мог выплатить налоги или сборы, правительство, проверив записи о его займах, конфисковывало все или часть из них и уведомляло должников, чтобы они платили не кредитору, а правительству.63 Когда в 1187 году Генрих II обложил народ Англии специальным налогом, евреи были вынуждены платить четвертую часть, а христиане — десятую часть своего имущества; почти половина всего налога была уплачена евреями.64 Временами «евреи финансировали королевство».65 В 1210 году король Иоанн приказал заключить в тюрьму всех евреев Англии — мужчин, женщин и детей; с них была взята «дань» в размере 66 000 марок;66 Тех, кто подозревался в сокрытии всей суммы своих кладов, пытали, вырывая каждый день по зубу, пока они не признавались.67 * В 1230 году Генрих III, обвинив евреев в том, что они обрезали монету королевства (очевидно, некоторые так и сделали), конфисковал треть всего движимого имущества английских евреев. Операция оказалась выгодной, и ее повторили в 1239 году; через два года с евреев было взыскано 20 000 серебряных марок; 60 000 марок — сумма, равная всему годовому доходу короны, — были взысканы в 1244 году. Когда Генрих III занял 5000 марок у графа Корнуолла, он передал ему в качестве залога всех евреев Англии.68 Серия поборов с 1252 по 1255 год довела евреев до такого отчаяния, что они просили разрешения массово покинуть Англию; в разрешении было отказано.69 В 1275 году Эдуард I строго запретил выдавать кредиты под проценты. Тем не менее, ссуды продолжали выдаваться, а поскольку риск был выше, процентные ставки росли. Эдуард приказал арестовать всех евреев в Англии и конфисковать их товары. Многие христианские кредиторы также были арестованы, а трое из них повешены. Из евреев 280 были повешены, схвачены и четвертованы в Лондоне; дополнительные казни были проведены в графствах; имущество сотен евреев было конфисковано в пользу государства.70

В неспокойные промежутки между конфискациями еврейские банкиры процветали, а некоторые стали слишком заметно богатыми. Они не только вкладывали капитал в строительство замков, соборов и монастырей, но и возводили для себя солидные дома; в Англии их дома были одними из первых, построенных из камня. Среди евреев были богатые и бедные, несмотря на изречение рабби Элеазара о том, что «все люди равны перед Богом — женщины и рабы, богатые и бедные».71 Раввины стремились смягчить бедность и ограничить наживу на богатстве с помощью различных экономических правил. Они подчеркивали ответственность группы за благосостояние всех и смягчали укусы невзгод организованной благотворительностью. Они не осуждали богатство, но им удалось придать обучению престиж, равный престижу богатства. Они клеймили монополию и «углы» как грехи;72 Они запретили розничному торговцу получать прибыль более чем на шестую часть от оптовой цены;73 они следили за весами и мерами; они устанавливали максимальные цены и минимальные зарплаты.74 Многие из этих постановлений не сработали; раввины не смогли изолировать экономическую жизнь евреев от жизни их соседей в исламе или христианстве; закон спроса и предложения товаров и услуг нашел способ обойти все законы.

Богатые пытались искупить свое накопление обильной благотворительностью. Они признавали социальные обязательства, связанные с богатством, и, возможно, боялись проклятия или гнева бедных. Известно, что ни один еврей не умер от голода, живя в еврейской общине.75 Периодически, уже во втором веке после Рождества Христова, каждый член общины, каким бы бедным он ни был, получал от официальных надзирателей взнос в купу или «общинный сундук», который использовался для ухода за старыми, бедными или больными, а также для воспитания и замужества сирот76.76 Гостеприимство оказывалось свободно, особенно странствующим ученым; в некоторых общинах приезжих путешественников размещали в частных домах служащие общины. С развитием Средневековья еврейские филантропические общества выросли до огромного количества; существовало не только множество больниц, приютов, богаделен и домов для престарелых, но и организации, предоставлявшие выкуп за пленных, приданое для бедных невест, посещения больных, уход за нуждающимися вдовами и бесплатное погребение умерших.77 Христиане жаловались на еврейскую жадность и пытались побудить христиан к благотворительности, ссылаясь на образцовую щедрость евреев.78

Классовые различия проявлялись в одежде, питании, речи и сотне других способов. Простой еврей носил халат или кафтан с длинными рукавами и поясом, обычно черный, как будто оплакивая свой разрушенный храм и опустошенную землю; но в Испании зажиточные евреи заявляли о своем процветании шелками и мехами; и раввины напрасно сожалели о том, что подобные проявления дают толчок вражде и недовольству. Когда король Кастилии запретил украшать одежду, мужчины-евреи подчинились, но продолжали пышно одевать своих жен; когда король потребовал объяснений, они заверили его, что королевская галантность никогда не могла подразумевать, что ограничения будут распространяться на женщин;79 И евреи на протяжении всего Средневековья продолжали красиво одевать своих дам. Но они запрещали им появляться на людях с непокрытыми волосами; такой проступок служил основанием для развода; и еврею предписывалось не молиться в присутствии женщины, чьи волосы видны.80

Гигиенические нормы Закона облегчали последствия перенаселенности поселений. Обрезание, еженедельная баня, запрет на употребление в пищу вина и гнилого мяса обеспечивали евреям превосходную защиту от болезней, свирепствовавших в их христианских окрестностях.81 Проказа была частым явлением среди христианской бедноты, которая ела соленое мясо или рыбу, но редко встречалась среди евреев. Возможно, по этой же причине евреи меньше, чем христиане, страдали от холеры и подобных болезней.82 Но в трущобах Рима, кишащих комарами с болот Кампаньи, иудеи и христиане дрожали от малярии.

Нравственная жизнь средневекового еврея отражала его восточное наследие и европейскую неполноценность. Дискриминируемый на каждом шагу, подвергаемый грабежам и резне, унижаемый и осуждаемый за преступления, совершенные не им самим, еврей, как и физически слабые люди, прибегал к хитрости в целях самозащиты. Раввины снова и снова повторяли, что «обмануть язычника еще хуже, чем обмануть еврея».83 но некоторые евреи рискнули;84 и, возможно, христиане тоже торговались так проницательно, как только умели. Некоторые банкиры, еврейские или христианские, были безжалостны в своем стремлении получить деньги; хотя, несомненно, в Средние века, как и в XVIII веке, существовали ростовщики, такие же честные и добросовестные, как Мейер Ансельм из «Заурядного шильда». Некоторые евреи и христиане обрезали монеты или получали краденое.85 Частое использование евреев на высоких финансовых должностях говорит о том, что их христианские работодатели были уверены в их честности. В насильственных преступлениях — убийствах, грабежах, изнасилованиях — евреи были виновны редко. Пьянство среди них было более редким явлением в христианских, чем в мусульманских землях.

Их сексуальная жизнь, несмотря на многоженство, была на редкость благополучной. Они были менее склонны к педерастии, чем другие народы восточного происхождения. Их женщины были скромными девами, трудолюбивыми женами, плодовитыми и добросовестными матерями, а ранние браки сводили проституцию к человеческому минимуму.86 Холостяки были редкостью. Рабби Ашер бен Йехиэль постановил, что двадцатилетний холостяк, если он не поглощен изучением Закона, может быть принужден к браку судом.87 Браки заключались по договоренности родителей; немногие девушки, говорится в еврейском документе XI века, были «достаточно бестактны или дерзки, чтобы выражать свои собственные прихоти или предпочтения»;88 Но ни один брак не был полностью законным без согласия обеих сторон.89 Отец мог выдать свою дочь замуж в раннем возрасте, даже в шесть лет; но такие детские браки не заключались до зрелости, и когда дочь достигала совершеннолетия, она могла аннулировать их по своему желанию.90 Обручение было формальным актом, делавшим девушку законной женой мужчины; впоследствии они не могли разойтись, кроме как по решению суда о разводе. Во время обручения подписывался договор (кетуба) о приданом и брачном соглашении. Последний представлял собой сумму, выделенную из имущества мужа, которая должна была быть выплачена его жене в случае развода или смерти мужа. Без брачного соглашения в размере не менее 200 зузов (на которые можно было купить дом на одну семью) брак с девственной невестой не был действительным.

Многоженство практиковалось богатыми евреями в исламских странах, но было редкостью среди евреев христианства.91 В раввинистической литературе после Талмуда тысячу раз упоминается о «жене» мужчины, но никогда — о его «женах». Около 1000 года рабби Гершом бен Иуда из Майнца издал указ об отлучении любого полигамного еврея; вскоре после этого во всей Европе, кроме Испании, полигамия и наложничество почти исчезли среди евреев. Однако продолжали иметь место случаи, когда бесплодная в течение десяти лет после свадьбы жена позволяла своему мужу взять наложницу или дополнительную жену;92 родство было жизненно важным. Тот же указ Гершома отменил старое право мужа разводиться с женой без ее согласия или вины. Вероятно, разводы в средневековом еврействе случались реже, чем в современной Америке.

Несмотря на сравнительную слабость брачных уз в законе, семья была спасительным центром еврейской жизни. Внешняя опасность приносила внутреннее единство; и враждебные свидетели говорят о «теплоте и достоинстве… вдумчивости, внимательности, родительской и братской привязанности», которыми была отмечена и отмечена еврейская семья.94 Молодой муж, слившись с женой в труде, радостях и невзгодах, глубоко привязывался к ней как к части своего большого «я»; он становился отцом, и дети, растущие вокруг него, стимулировали его резервную энергию и вызывали глубочайшую преданность. Вероятно, до брака он не знал ни одной женщины в плотских отношениях, и в столь маленькой и тесной общине у него было мало шансов на неверность после этого. Почти с самого рождения он экономил, чтобы обеспечить приданое для дочерей и брачный контракт для сыновей; и он считал само собой разумеющимся, что должен поддерживать их в первые годы супружеской жизни; это казалось мудрее, чем позволить молодежи десятилетием распущенности подготовиться к ограничениям моногамии. Во многих случаях жених переезжал жить к невесте в дом ее отца, что редко приносило счастье. Власть старшего отца в доме была почти такой же абсолютной, как в республиканском Риме. Он мог отлучить своих детей от дома, мог бить жену в пределах разумного; если он наносил ей серьезную травму, община штрафовала его на пределе его возможностей. Обычно его власть осуществлялась с суровостью, которая никогда не скрывала страстной любви.

Положение женщины было низким с юридической точки зрения и высоким с моральной. Как и Платон, еврей благодарил Бога за то, что не родился женщиной; а женщина смиренно отвечала: «Я благодарю Бога за то, что я создана по Его воле».95 В синагоге женщины занимали отдельное место на галерее или позади мужчин — неуклюжий комплимент их отвлекающим чарам; и их нельзя было учитывать при составлении кворума. Песни, восхваляющие женскую красоту, считались неприличными, хотя Талмуд их разрешал.96 Флирт, если и был, то только по переписке; публичные разговоры между полами — даже между мужем и женой — были запрещены раввинами.97 Танцы были разрешены, но только женщине с женщиной, а мужчине с мужчиной.98 В то время как муж по закону был единственным наследником своей жены, вдова не наследовала от мужа; после его смерти она получала сумму, эквивалентную ее приданому и брачному договору; в остальном ее сыновья, естественные наследники, должны были достойно содержать ее. Дочери наследовали только в случае отсутствия сыновей; в противном случае они должны были полагаться на братскую привязанность, которая редко подводила.99 Девочек не отдавали в школу: в их случае небольшие знания считались особенно опасными. Однако им разрешалось учиться в частном порядке; мы слышали о нескольких женщинах, которые читали публичные лекции по Закону — правда, иногда лектор отгораживалась от слушателей.100Несмотря на все физические и юридические недостатки, достойная еврейская женщина получала после замужества полный почет и преданность. Иуда бен Моисей ибн Тиббон (1170) с одобрением цитирует мусульманского мудреца: «Никто, кроме почетных, не почитает женщин, никто, кроме презренных, не презирает их».101

Родительские отношения были более совершенными, чем супружеские. Иудей, с тщеславием обывателя, гордился своей репродуктивной способностью и своими детьми; самую торжественную клятву он давал, прикладывая руку к яичкам того, кто получал залог; отсюда и слово «свидетельство». Каждому мужчине предписывалось иметь не менее двух детей; обычно их было больше. Ребенок почитался как гость с небес, ангел во плоти. Отец почитался почти как наместник Бога; сын стоял в присутствии отца до тех пор, пока ему не предлагали сесть, и оказывал ему заботливое послушание, вполне соответствующее гордости юности. Во время обряда обрезания мальчик посвящался Яхве по завету Авраама, и каждая семья считала своим долгом подготовить одного сына для раввината. Когда мальчику исполнялось тринадцать лет, он вступал в зрелый возраст и вступал во все обязательства Закона, проходя торжественную церемонию конфирмации.* Религия накладывала свой отпечаток благоговения и святости на каждый этап развития и облегчала родительские обязанности.

Подобным образом религия выступала в роли духовного полицейского, контролирующего каждую фазу морального кодекса. Несомненно, в Законе находили лазейки и придумывали юридические фикции, чтобы восстановить свободу адаптации, необходимую предприимчивому народу. Но, по-видимому, средневековый еврей в целом воспринимал Закон как оплот, спасающий его не только от вечного проклятия, но и, что более заметно, от распада группы. Закон преследовал его на каждом шагу, но он почитал его как дом и школу своего роста, как жизненную среду своей жизни.

Каждый дом в иудаизме был церковью, каждая школа — храмом, каждый отец — священником. Молитвы и ритуалы синагоги имели свои более краткие аналоги в доме. Там отмечались посты и праздники веры с воспитательными церемониями, связывающими настоящее с прошлым, живых с умершими и еще не родившимися. Каждую пятницу, накануне субботы, отец созывал вокруг себя жену, детей и слуг, благословлял их по отдельности и возглавлял молитвы, религиозные чтения и священные песни. К косяку двери каждой главной комнаты прикреплялась трубка (мезуза), содержащая пергаментный свиток с двумя отрывками из Второзакония (vi, 4–9; xi, 13–21), напоминающими еврею, что его Бог един и его надо любить «всем сердцем твоим, и душой, и силой». С четырех лет ребенка приводили в синагогу, и там религия накладывала на него отпечаток в самые ранние годы его становления.

Синагога была не просто храмом, а социальным центром еврейской общины; синагога, как и экклесия, синод и колледж, означала собрание, конгрегацию. В дохристианские времена это была, по сути, школа; ашкеназские евреи до сих пор называют ее Schule. В эпоху Рассеяния оно выполняло самые разнообразные функции. В некоторых синагогах было принято публиковать в субботу решения, принятые бет-дином в течение недели; собирать налоги, объявлять о потерянных вещах, принимать жалобы одного члена на другого и объявлять о предстоящей продаже имущества, чтобы любой претендент на него мог опротестовать продажу. Синагога оказывала благотворительную помощь общине, а в Азии служила ночлегом для путешественников. Само здание всегда было самым лучшим в еврейском квартале; иногда, особенно в Испании и Италии, это был архитектурный шедевр, дорого и с любовью украшенный. Христианские власти неоднократно запрещали возводить синагоги, равные по высоте самой высокой христианской церкви в городе; в 1221 году папа Гонорий III приказал разрушить такую синагогу в Бурже.103 В XIV веке в Севилье было двадцать три синагоги, в Толедо и Кордове — почти столько же; одна из них, построенная в Кордове в 1315 году, сегодня поддерживается испанским правительством как национальный памятник.

При каждой синагоге была школа (Бет ха-мидраш — Дом учения — арабское медресе); кроме того, существовали частные школы и личные наставники; вероятно, относительная грамотность среди средневековых евреев была выше, чем среди христиан,104 хотя и ниже, чем среди мусульман. Учителя оплачивались общиной или родителями, но все они находились под надзором общины. Мальчики отправлялись в школу в ранний час — зимой до рассвета; через несколько часов они возвращались домой на завтрак; затем снова шли в школу до одиннадцати, потом домой на обед, снова в школу в полдень, перерыв между двумя и тремя часами, затем снова в школу до вечера; наконец, их отпускали домой на ужин, молитву и сон. Жизнь еврейского мальчика была серьезным делом.105

Основными предметами изучения были иврит и Пятикнижие. В десять лет ученик брался за Мишну, в тринадцать — за основные трактаты Талмуда; те, кто становился ученым, продолжали изучать Мишну и Гемару с тринадцати до двадцати или позже. Благодаря разнообразию предметов в Талмуде ученик получал представление о дюжине наук, но почти ничего не знал о нееврейской истории.106 Многое изучалось путем повторения; хор декламации был настолько энергичным, что в некоторых местностях исключались школы.107 Высшее образование давалось в ешибах или академиях. Выпускник такой академии назывался талмид хакам — ученый Закона; он обычно освобождался от общинных налогов; и хотя он не обязательно был раввином, все неученые должны были подниматься при его приходе или уходе.108

Раввин был учителем, юристом и священником. Он был обязан жениться. За выполнение религиозных функций ему практически ничего не платили; обычно он зарабатывал на жизнь в светском мире. Он редко проповедовал; это поручалось странствующим проповедникам (маггидам), обученным звучному и пугающему красноречию. Любой член общины мог возглавить молитву, читать Писание или проповедовать; обычно, однако, эта честь предоставлялась какому-нибудь выдающемуся или филантропическому еврею. Молитва была сложной церемонией для ортодоксального иудея. Для правильного исполнения она требовала покрыть голову в знак благоговения, надеть на руки и лоб маленькие футляры с отрывками из Исхода (xiii, 1-16) и Второзакония (vi, 4–9; xi, 13–21), а по краям одежды носить бахрому с основными заповедями Господа. Раввины объясняли эти формальности как необходимые напоминания о единстве, присутствии и законах Бога; простые евреи смотрели на них как на магические амулеты, обладающие чудодейственной силой. Кульминацией религиозной службы было чтение из свитка Закона, хранившегося в маленьком ковчеге над алтарем.

Поначалу евреи рассеяния с неодобрением относились к религиозной музыке, считая, что она вряд ли подходит для скорби по утраченному дому. Но музыка и религия так же тесно связаны, как поэзия и любовь; самые глубокие эмоции требуют для своего цивилизованного выражения самого эмоционального из искусств. Музыка вернулась в синагогу через поэзию. В шестом веке пайтаним, или «неогебраические» поэты, начали писать религиозные стихи, запутанные в акростихах и аллитерациях, но возвышенные звонким великолепием иврита и наполненные тем религиозным пылом, который в еврее теперь служил одновременно патриотизмом и благочестием. Грубые, но мощные гимны Элеазара бен Калира (восьмой век) до сих пор находят место в некоторых синагогальных ритуалах. Подобная поэзия появилась у евреев Испании, Италии, Франции и Германии. Один из таких гимнов исполняется многими евреями в День искупления:

Когда такие пиюты или священные стихи вводились в синагогальную службу, их исполнял прецентор, и музыка вновь входила в ритуал. Кроме того, во многих синагогах чтения из Писания и молитвы исполнялись кантором или общиной в «кантилляции», музыкальные тона которой были в основном импровизированными, но иногда следовали образцам, заложенным в простых песнях христианского песнопения.110 Из певческой школы монастыря Святого Галла в Швейцарии, где-то до XI века, пришел сложный напев знаменитой еврейской песни Коль Нидре — «Все обеты».111

Синагога так и не смогла полностью заменить Храм в сердце еврея. Надежда на то, что когда-нибудь он сможет принести жертву Яхве перед Святая Святых на холме Сион, разжигала его воображение и оставляла его открытым для повторных обманов со стороны ложных мессий. Около 720 года сириец Серен объявил себя ожидаемым искупителем и организовал кампанию по отвоеванию Палестины у мусульман. Евреи из Вавилонии и Испании покинули свои дома, чтобы присоединиться к его авантюре. Он попал в плен, был разоблачен халифом Езидом II как шарлатан и предан смерти. Примерно тридцать лет спустя Обадия Абу Иса бен Исхак из Исфахана возглавил аналогичное восстание; 10 000 евреев взялись за меч и храбро сражались под его предводительством; они были разбиты, Абу Иса был убит в бою, а исфаханские евреи понесли неизбирательное наказание. Когда Первый крестовый поход всколыхнул Европу, еврейские общины мечтали, что христиане, в случае победы, вернут Палестину евреям;112 Проснувшись от этой фантазии, они столкнулись с чередой погромов. В 1160 году Давид Алруи возбудил евреев Месопотамии, объявив, что он — Мессия и вернет им Иерусалим и свободу; его тесть, опасаясь бедствий для евреев от такого восстания, убил его во сне. Около 1225 года в южной Аравии появился другой мессия, который возбудил у евреев массовую истерию; Маймонид в знаменитом «Письме на Юг» разоблачил притязания самозванца и напомнил аравийским евреям о смерти и разрушениях, которые последовали за подобными безрассудными попытками в прошлом.112a Тем не менее он принял мессианскую надежду как необходимую поддержку еврейского духа в Рассеянии и сделал ее одним из тринадцати основных догматов еврейской веры.113

Каковы были источники вражды между неевреями и евреями?

Основными источниками всегда были экономические факторы, но религиозные разногласия давали преимущество и прикрытие экономическому соперничеству. Мусульмане, живущие по Мухаммеду, возмущались тем, что евреи отвергли их пророка; христиане, приняв божественность Христа, были потрясены тем, что его собственный народ не признает эту божественность. Добрые христиане не видели ничего нехристианского или бесчеловечного в том, чтобы возложить на целый народ, на протяжении многих веков, ответственность за действия ничтожного меньшинства иерусалимских евреев в последние дни жизни Христа. Евангелие от Луки рассказывает, как «толпы» иудеев приветствовали Христа в Иерусалиме (xix, 37); как, когда Он нес Свой крест на Голгофу, «за Ним следовало великое множество народа и женщин, которые также оплакивали и причитали о Нем» (xxiii, 27); и как после распятия «весь народ, собравшийся на это зрелище… воздымал грудь свою» (xxiii, 48). Но эти свидетельства симпатии иудеев к Иисусу были забыты, когда на каждой Страстной неделе с тысячи кафедр звучала горькая история Страстей; в христианских сердцах разгоралось негодование; и в эти дни израильтяне закрывались в своих кварталах и домах, боясь, что страсти простых душ могут разгореться до погрома.114

Вокруг этого главного недоразумения выросла тысяча подозрений и неприязни. Еврейские банкиры несли на себе основную тяжесть враждебности, вызванной процентными ставками, которые отражали ненадежность кредитов. По мере того как развивалась экономика христианства, а христианские купцы и банкиры вторгались в сферы, где когда-то господствовали евреи, экономическая конкуренция разжигала ненависть, а некоторые христианские ростовщики активно пропагандировали антисемитизм.115 Евреи, занимавшие официальные посты, особенно в финансовых департаментах правительств, были естественной мишенью для тех, кто недолюбливал и налоги, и евреев. В условиях такой экономической и религиозной вражды все еврейское становилось неприятным для некоторых христиан, а все христианское — для некоторых евреев. Христиане упрекали евреев в клановой исключительности и не оправдывали ее как реакцию на дискриминацию и случайные физические нападения. Еврейские черты, язык, манеры, диета, ритуалы — все это казалось христианину оскорбительно причудливым. Евреи ели, когда христиане постились, и постились, когда христиане ели; их суббота для отдыха и молитв оставалась субботой, в то время как суббота христиан была заменена на воскресенье; евреи праздновали свое счастливое избавление из Египта в праздник Пасхи, который слишком близко подходил к пятнице, в которую христиане оплакивали смерть Христа. По закону евреям не разрешалось есть пищу, приготовленную неевреем, пить вино, выжатое неевреем, пользоваться посудой или утварью, к которой он прикасался,116 или жениться на ком-либо, кроме еврея;117 Христианин истолковывал эти древние законы, сформулированные задолго до принятия христианства, как означающие, что для иудея все христианское нечисто; на это он отвечал, что сам израильтянин обычно не отличался чистотой лица или опрятностью одежды. Взаимная изоляция порождала абсурдные и трагические легенды с обеих сторон. Римляне обвиняли христиан в убийстве языческих детей, чтобы принести их кровь в тайную жертву христианскому Богу; христиане двенадцатого века обвиняли евреев в похищении христианских детей, чтобы принести их в жертву Яхве, использовать их кровь в качестве лекарства или при изготовлении пресного хлеба для праздника Пасхи. Евреев обвиняли в отравлении колодцев, из которых пили христиане, и в краже освященных облаток, чтобы проколоть их и взять из них кровь Христа.118 Когда несколько еврейских купцов выставляли напоказ свою роскошь в дорогих одеждах, евреев как народ обвиняли в том, что они перекачивают богатства христианства в еврейские руки. Еврейских женщин подозревали в колдовстве; многие евреи, как считалось, были в союзе с дьяволом.119 В ответ евреи сочиняли легенды о христианах и оскорбительные истории о рождении и юности Христа. Талмуд советовал распространять еврейскую благотворительность на неевреев;120 Бахья восхвалял христианское монашество; Маймонид писал, что «учения Христа и Мухаммеда ведут человечество к совершенству»;121 Но средний еврей не мог понять этих философских любезностей и в ответ получал лишь ненависть.

В этом безумии были и светлые промежутки. Игнорируя государственные и церковные законы, запрещавшие это, христиане и евреи часто встречались в дружбе, иногда в браке, прежде всего в Испании и на юге Франции. Христианские и еврейские ученые сотрудничали — Михаил Скот с Анатолием, Данте с Иммануилом.122 Христиане делали подарки синагогам, а в Вормсе еврейский парк поддерживался за счет наследства, полученного от христианки.123 В Лионе для удобства евреев рыночный день был перенесен с субботы на воскресенье. Светские правительства, находя евреев полезными в торговле и финансах, оказывали им неуверенную защиту; в ряде случаев, когда государство ограничивало общественные передвижения евреев или изгоняло их со своей территории, это происходило потому, что оно больше не могло защищать их от нетерпимости и насилия.124

Отношение Церкви к этим вопросам менялось в зависимости от места и времени. В Италии она защищала евреев как «хранителей Закона» Ветхого Завета и как живых свидетелей историчности Писания и «гнева Божьего». Но периодически церковные соборы, часто с прекрасными намерениями, но редко с общим авторитетом, усугубляли беды еврейской жизни. Феодосийский кодекс (439), Клермонский собор (535) и Толедский собор (589) запретили назначать евреев на должности, на которых они могли налагать взыскания на христиан. Орлеанский собор (538 г.) предписал евреям не выходить из дома на Страстной неделе, вероятно, для их защиты, и запретил им занимать любые государственные должности. Третий Латеранский собор (1179 г.) запретил христианским акушеркам и медсестрам обслуживать евреев, а Собор в Безье (1246 г.) осудил использование христианами еврейских врачей. Авиньонский собор (1209 г.) в ответ на иудейские законы о чистоте запретил «евреям и блудницам» прикасаться к хлебу и фруктам, выставленным на продажу; он возобновил церковные законы против найма евреями христианских слуг; и предупредил верующих не обмениваться услугами с евреями, а избегать их как загрязнителей.125 Несколько соборов объявили недействительным брак христианина с иудеем. В 1222 году один дьякон был сожжен на костре за то, что принял иудаизм и женился на еврейке.126 В 1234 году еврейской вдове было отказано в дани на том основании, что ее муж перешел в христианство, тем самым аннулировав их брак.127 Четвертый Латеранский собор (1215 г.), утверждая, что «иногда по ошибке христиане вступают в отношения с женщинами евреев или сарацин, а евреи или сарацины — с женщинами христиан», постановил, что «евреи и сарацины обоего пола в каждой христианской провинции и во все времена должны отличаться в глазах общества от других людей характером своей одежды»: после двенадцати лет они должны были носить отличительный цвет: мужчины — шляпы или мантии, женщины — вуали. Отчасти это была месть за более ранние и аналогичные законы мусульман против христиан и евреев. Характер значка определялся на местах правительствами штатов или провинциальными церковными советами; обычно он представлял собой колесо или круг из желтой ткани диаметром около трех дюймов, пришитый на видном месте к одежде. Указ был введен в действие в Англии в 1218 году, во Франции — в 1219 году, в Венгрии — в 1279 году; в Испании, Италии и Германии он выполнялся лишь спорадически до XV века, когда Николай Кузский и Сан-Джованни да Капистрано выступили за его полное соблюдение. В 1219 году евреи Кастилии пригрозили массово покинуть страну, если указ будет исполнен, и церковные власти согласились на его отмену. Еврейские врачи, ученые, финансисты и путешественники часто освобождались от соблюдения указа. Его соблюдение сократилось после XVI века и прекратилось после Французской революции.

В целом папы были самыми терпимыми прелатами в христианстве. Григорий I, столь ревностно следивший за распространением веры, запретил принудительное обращение евреев и сохранил за ними права римского гражданства в подвластных ему землях.128 Когда епископы Террачины и Палермо присвоили синагоги для христианского использования, Григорий заставил их произвести полную реституцию.129 Епископу Неаполя он писал: «Не позволяй, чтобы к евреям притесняли при совершении ими богослужений. Пусть они имеют полную свободу соблюдать и справлять все свои праздники и святые дни, как они и их отцы делали это так долго».130 Григорий VII призывал христианских правителей подчиняться концилиарным постановлениям, запрещающим назначать на должности евреев. Когда в 1145 году Евгений III приехал в Париж и с помпой вошел в собор, находившийся тогда в еврейском квартале, евреи прислали делегацию, чтобы вручить ему Тору, или свиток Закона; он благословил их, они ушли домой счастливые, а папа съел пасхального агнца вместе с королем.131 Александр III дружелюбно относился к евреям и нанял одного из них для управления своими финансами.132 Иннокентий III возглавил Четвертый Латеранский собор, потребовавший введения еврейского значка и заложивший принцип, согласно которому все евреи обречены на вечное рабство, поскольку они распяли Иисуса.133 В более мягком настроении он повторил папские запреты на насильственное обращение в другую веру и добавил: «Ни один христианин не должен причинять евреям никакого личного вреда… или лишать их имущества… или беспокоить их во время празднования их праздников… или вымогать у них деньги, угрожая эксгумацией их мертвых».134 Григорий IX, основатель инквизиции, освободил евреев от ее действия или юрисдикции, за исключением случаев, когда они пытались иудаизировать христиан, или нападали на христианство, или возвращались к иудаизму после обращения в христианство;135 А в 1235 году он издал буллу, осуждающую насилие толпы над евреями.136 Иннокентий IV (1247 г.) опроверг легенду о ритуальном убийстве евреями христианских детей:

Некоторые из духовенства и князей, дворян и вельмож… ложно измышляют безбожные планы против евреев, несправедливо лишая их имущества силой и присваивая его себе; они ложно обвиняют их в том, что они делят между собой на Пасху сердце убитого мальчика….. И вообще, в своей злобе они приписывают евреям любое убийство, где бы оно ни произошло. И на основании этих и других измышлений они преисполняются ярости против них, грабят их… притесняют голодом, тюремным заключением, пытками и другими страданиями, иногда даже обрекая их на смерть; так что евреи, хотя и живут под властью христианских князей, находятся в худшем положении, чем их предки под властью фараонов. Они вынуждены в отчаянии покинуть землю, в которой их отцы жили со времен человеческой памяти. Поскольку нам угодно, чтобы они не испытывали огорчений, мы предписываем вам вести себя по отношению к ним дружелюбно и доброжелательно. Всякий раз, когда до вас дойдут сведения о несправедливых нападках на них, возмещайте нанесенный им ущерб и не допускайте, чтобы в будущем их постигали подобные несчастья.137

Этот благородный призыв был повсеместно проигнорирован. В 1272 году Григорий X был вынужден повторить свое обличение легенды о ритуальном убийстве; и чтобы придать своим словам силу, он постановил, что впредь свидетельство христианина против еврея не должно приниматься, если оно не подтверждено евреем.138 Издание подобных булл последующими папами вплоть до 1763 года свидетельствует как о гуманности пап, так и об упорстве зла. На то, что папы были искренни, указывает сравнительная безопасность евреев и их относительная свобода от преследований в папских государствах. Изгнанные из многих стран в то или иное время, они никогда не были изгнаны из Рима или папского Авиньона. «Если бы не католическая церковь, — пишет один знающий еврейский историк, — евреи не пережили бы Средневековье в христианской Европе».139

До крестовых походов активные преследования евреев в средневековой Европе носили спорадический характер. Византийские императоры в течение двух столетий продолжали деспотичную политику Юстиниана в отношении евреев. Ираклий (628 г.) изгнал их из Иерусалима в отместку за помощь Персии и сделал все возможное для их истребления. Лев Исаврянин попытался опровергнуть слухи о том, что он еврей, издав указ (723 г.), в котором византийским евреям предлагалось выбрать между христианством и изгнанием. Некоторые подчинились, некоторые сожгли себя до смерти в своих синагогах вместо того, чтобы уступить.140 Василий I (867-86) возобновил кампанию по принуждению евреев к крещению; а Константин VII (912-59) потребовал от евреев в христианских судах унизительной формы клятвы, более иудейской, которая продолжала использоваться в Европе до девятнадцатого века.141

Когда в 1095 году папа Урбан II провозгласил Первый крестовый поход, некоторые христиане сочли желательным убить евреев Европы, прежде чем отправляться на борьбу с турками в Иерусалим. Годфрид Бульонский, приняв на себя руководство крестовым походом, объявил, что отомстит евреям за кровь Иисуса и не оставит в живых ни одного из них, а его соратники заявили о своем намерении убить всех евреев, которые не примут христианство. Один монах еще больше разжег христианский пыл, заявив, что надпись, найденная на Гробе Господнем в Иерусалиме, делает обращение всех евреев моральным долгом всех христиан.142 Крестоносцы планировали двигаться на юг вдоль Рейна, где находились самые богатые поселения в Северной Европе. Немецкие евреи играли ведущую роль в развитии рейнской торговли и вели себя сдержанно и благочестиво, чем завоевали уважение как христианских мирян, так и духовенства. Епископ Шпейерский Рюдигер был в теплых отношениях с евреями своего округа и дал им грамоту, гарантирующую их автономию и безопасность. В 1095 году император Генрих IV издал аналогичную хартию для всех евреев своего королевства.143 В эти мирные еврейские общины весть о крестовом походе, его предполагаемом маршруте и угрозах его лидеров ворвалась с парализующим ужасом. Раввины провозгласили несколько дней поста и молитвы.

Прибыв в Шпейер, крестоносцы затащили одиннадцать евреев в церковь и приказали им принять крещение; отказавшись, одиннадцать человек были убиты (3 мая 1096 года). Другие евреи города укрылись у епископа Йохансена, который не только защитил их, но и заставил казнить некоторых крестоносцев, участвовавших в убийствах в церкви. Когда крестоносцы приблизились к Триру, его евреи обратились к епископу Эгильберту; он предложил защиту при условии крещения. Большинство евреев согласились, но несколько женщин убили своих детей и бросились в Мозель (1 июня 1096 года). В Майнце архиепископ Рутард спрятал 1300 евреев в своих подвалах; крестоносцы ворвались внутрь и убили 1014; епископ смог спасти нескольких, спрятав их в соборе (27 мая 1096 года). Четыре еврея из Майнца приняли крещение, но вскоре после этого покончили с собой. Когда крестоносцы приблизились к Кельну, христиане спрятали евреев в своих домах; толпа сожгла еврейский квартал и убила тех немногих евреев, на которых смогла наложить руки. Епископ Герман, подвергая себя большой опасности, тайно перевез евреев из их христианских убежищ в христианские дома в стране; паломники обнаружили этот маневр, выследили добычу в деревнях и убили всех евреев, которых нашли (июнь 1096 года). В двух из этих деревень было убито 200 евреев; в четырех других евреи, окруженные толпой, убивали друг друга вместо того, чтобы креститься. Матери, родившие младенцев во время этих нападений, убивали их при рождении. В Вормсе епископ Аллебранш принял в своем дворце тех евреев, которых смог спасти; на остальных крестоносцы обрушились с жестокостью безымянных, убивая многих, а затем грабя и сжигая дома евреев; здесь многие евреи покончили с собой, вместо того чтобы отречься от своей веры. Семь дней спустя толпа осадила епископскую резиденцию; епископ сказал евреям, что больше не может сдерживать толпу, и посоветовал им принять крещение. Евреи попросили оставить их на некоторое время в покое; когда епископ вернулся, он обнаружил, что почти все они убили друг друга. Осаждающие ворвались в город и убили остальных; всего в этом погроме в Вормсе погибло около 800 евреев (20 августа 1096 года). Подобные сцены происходили в Меце, Регенсбурге и Праге.144

Второй крестовый поход (1147) грозил превзойти пример Первого. Петр Преподобный, святой аббат Клюни, посоветовал Людовику VII Французскому начать с нападения на французских евреев. «Я не требую, чтобы вы предали смерти этих проклятых существ… Бог не желает их уничтожения; но, подобно братоубийце Каину, их нужно заставить терпеть страшные муки и сохранить для еще большего бесчестия, для существования более горького, чем смерть».145Аббат Шугер из Сен-Дени протестовал против такой концепции христианства, и Людовик VII довольствовался капитальными поборами с богатых евреев. Но немецкие евреи не отделались простой конфискацией. Французский монах Родольф, покинув свой монастырь без разрешения, устроил погром в Германии. В Кельне Симон «Благочестивый» был убит и изувечен; в Шпейере женщину пытали на дыбе, чтобы склонить ее к христианству. И снова светские прелаты сделали все возможное, чтобы защитить евреев. Епископ Арнольд Кельнский предоставил им в качестве убежища укрепленный замок и разрешил вооружаться; крестоносцы воздержались от нападения на замок, но убивали любого необращенного еврея, попавшего в их лапы. Архиепископ Генрих в Майнце впустил в свой дом несколько евреев, преследуемых толпой; толпа пробила себе путь внутрь и убила их на его глазах. Архиепископ обратился к святому Бернарду, самому влиятельному христианину своего времени; Бернард ответил решительным обличением Родольфа и потребовал прекратить насилие над евреями. Когда Родольф продолжил свою кампанию, Бернар лично прибыл в Германию и заставил монаха вернуться в свой монастырь. Вскоре после этого в Вюрцбурге было найдено изуродованное тело христианина; христиане обвинили в преступлении евреев, напали на них, несмотря на протесты епископа Эмбихо, и убили двадцать человек; многие другие, раненые, были выхажены христианами (1147); епископ похоронил мертвых в своем саду.146 Из Германии идея начать крестовые походы на родине перешла во Францию, и евреи были убиты в Карентане, Рамеру и Сюлли. В Богемии крестоносцы убили 150 евреев. После того как ужас прошел, местное христианское духовенство сделало все возможное, чтобы помочь выжившим евреям; а тем, кто принял крещение по принуждению, было разрешено вернуться в иудаизм, не подвергаясь суровым наказаниям за отступничество.147

Эти погромы положили начало длинной череде жестоких нападений, которые продолжались до нашего времени. В 1235 году на евреев было возложено нераскрытое убийство в Бадене, после чего началась резня. В 1243 году все еврейское население Белица под Берлином было сожжено заживо по обвинению в том, что некоторые из них осквернили освященный сосуд.148 В 1283 году обвинение в ритуальном убийстве было выдвинуто в Майнце, и, несмотря на все усилия архиепископа Вернера, десять евреев были убиты, а еврейские дома разграблены. В 1285 году подобный слух взбудоражил Мюнхен; 180 евреев бежали в поисках убежища в синагогу; толпа подожгла ее, и все 180 человек сгорели заживо. Через год сорок евреев были убиты в Обервезеле по обвинению в том, что они вылили кровь христианина. В 1298 году все евреи в Роттингене были сожжены до смерти по обвинению в осквернении причастной облатки. Ринд-Флейш, благочестивый барон, организовал и вооружил группу христиан, поклявшихся убивать всех евреев; они полностью истребили еврейскую общину в Вюрцбурге и убили 698 евреев в Нюрнберге. Преследование распространилось, и за полгода было уничтожено 140 еврейских общин.149 Евреи Германии, неоднократно восстанавливавшие свои общины после подобных нападений, пали духом, и в 1286 году многие еврейские семьи покинули Майнц, Вормс, Шпейер и другие немецкие города и переселились в Палестину, чтобы жить в исламе. Поскольку Польша и Литва приглашали иммигрантов и еще не пережили погромов, начался медленный исход евреев из Рейнской области на славянский Восток.

Евреи Англии, отстраненные от землевладения и участия в гильдиях, стали купцами и финансистами. Некоторые из них разбогатели за счет ростовщичества, и все были ненавидимы за это. Лорды и сквайры снаряжались в крестовые походы на деньги, занятые у евреев; взамен они закладывали доходы своих земель, а крестьянин-христианин приходил в ярость при мысли, что ростовщики наживаются на его труде. В 1144 году молодой Уильям из Норвича был найден мертвым; евреев обвинили в том, что они убили его, чтобы воспользоваться его кровью; еврейский квартал города был разграблен и сожжен.150 Король Генрих II защищал евреев; Генрих III делал то же самое, но за семь лет взял с них 422 000 фунтов стерлингов в виде налогов и капитальных сборов. Во время коронации Ричарда I в Лондоне (1190 г.) произошла небольшая драка, к которой подтолкнули дворяне, искавшие спасения от долгов перед евреями,151 переросла в погром, который распространился на Линкольн, Стэмфорд и Линн. В Йорке в том же году толпа, возглавляемая Ричардом де Малабестиа, «который был в глубоком долгу перед евреями».152 убила 350 из них; кроме того, 150 евреев Йорка, возглавляемые их раввином Йом Тобом, покончили с собой.153 В 1211 году 300 раввинов покинули Англию и Францию, чтобы начать новую жизнь в Палестине; семь лет спустя многие евреи эмигрировали, когда Генрих III ввел в действие эдикт о значке. В 1255 году по Линкольну распространился слух, что мальчика по имени Хью заманили в еврейский квартал и там бичевали, распяли и пронзили копьем в присутствии ликующей еврейской толпы. Вооруженные отряды вторглись в поселение, схватили раввина, который, как предполагалось, руководил церемонией, привязали его к хвосту лошади, протащили по улицам и повесили. Девяносто один еврей был арестован, восемнадцать повешены; многих узников спасло заступничество отважных монахов-доминиканцев.*154

Во время гражданской войны, охватившей Англию в 1257–1267 годах, народ вышел из-под контроля, и погромы практически уничтожили еврейские общины Лондона, Кентербери, Нортгемптона, Винчестера, Вустера, Линкольна и Кембриджа. Дома были разграблены и разрушены, документы и облигации сожжены, а выжившие евреи остались почти без гроша в кармане.155Английские короли теперь брали займы у христианских банкиров Флоренции или Кагора; евреи им были больше не нужны, а защищать их стало затруднительно. В 1290 году Эдуард I приказал 16 000 оставшихся в Англии евреев покинуть страну к 1 ноября, отказавшись от всей своей недвижимой собственности и всех займов, которые они могли получить. Многие из них утонули, переплывая Ла-Манш на маленьких лодках; некоторых ограбили экипажи кораблей; тем, кто добрался до Франции, правительство приказало покинуть страну до Великого поста 1291 года.156

Во Франции духовный климат для евреев изменился после крестовых походов против турок в Азии и еретиков-альбигойцев в Лангедоке. Епископы произносили антисемитские проповеди, которые будоражили народ; в Безье нападение на еврейский квартал стало регулярным ритуалом Страстной недели; наконец (1160) христианский прелат запретил подобные проповеди, но обязал еврейскую общину платить специальный налог каждое Вербное воскресенье.157 В Тулузе евреи были вынуждены каждую Страстную пятницу посылать своего представителя в собор, чтобы публично получить коробочкой по ушам в качестве мягкого напоминания о вечной вине.158В 1171 году несколько евреев были сожжены в Блуа по обвинению в использовании христианской крови в пасхальных обрядах.159 Увидев возможность нажиться на благочестивых копейщиках, король Филипп Август приказал посадить в тюрьму всех евреев в своем королевстве как отравителей христианских колодцев,160 а затем освободил их, заплатив большой выкуп (1180 г.). Через год он изгнал их, конфисковал все их имущество и передал синагоги церкви. В 1190 году он приказал убить восемьдесят евреев Оранжа, потому что один из его агентов был повешен городскими властями за убийство еврея.161 В 1198 году он вернул евреев во Францию и так отрегулировал их банковское дело, что обеспечил себе большие прибыли.162 В 1236 году христианские крестоносцы вторглись в еврейские поселения Анжу и Пуату, особенно в Бордо и Ангулеме, и потребовали крестить всех евреев; когда евреи отказались, крестоносцы затоптали 3000 из них до смерти под копытами своих лошадей.163 Папа Григорий IX осудил резню, но не стал воскрешать мертвых. Людовик Святой советовал своим людям не обсуждать религию с евреями; «мирянин, — говорил он Жуанвилю, — когда слышит, что кто-то плохо отзывается о христианской вере, должен защищать ее не словами, а мечом, который он должен вонзить в живот другого до упора».164 В 1254 году он изгнал евреев из Франции, конфисковав их имущество и синагоги; через несколько лет он принял их обратно и восстановил их синагоги. Они восстанавливали свои общины, когда Филипп Справедливый (1306) заключил их всех в тюрьму, конфисковал их кредиты и все их имущество, кроме одежды, которую они носили, и выслал их, в количестве 100 000 человек, из Франции, с провизией на один день. Король так хорошо заработал на этой операции, что подарил синагогу своему кучеру.165

Столь многословное сопоставление кровавых эпизодов, разбросанных на протяжении двух столетий, создает однобокую картину. В Провансе, Италии, Сицилии и Византийской империи после девятого века были лишь незначительные гонения на евреев; они находили средства защиты в христианской Испании. Даже в Германии, Англии и Франции мирные периоды были долгими, и через поколение после каждой трагедии евреи снова становились многочисленными, а некоторые и процветающими. Тем не менее их традиции сохранили горькую память о тех трагических периодах. Мирные дни становились тревожными из-за постоянной опасности погромов, и каждый еврей должен был выучить наизусть молитву, которую он должен был произнести в момент мученической смерти.166 Стремление к богатству становилось еще более лихорадочным из-за томительной неуверенности в его сохранности; уличные зеваки были готовы приветствовать носителей желтого значка; бесчестье беспомощного и изолированного меньшинства жгло душу, разрушало индивидуальную гордость и межрасовую дружбу и оставляло в глазах северного еврея ту мрачную judenschmerz — печаль евреев, — которая напоминает о тысяче оскорблений и обид.

За одну смерть на кресте сколько распятий!

Во все века душа еврея разрывалась между стремлением проложить себе дорогу во враждебном мире и жаждой благ разума. Еврейский купец — это мертвый ученый; он завидует и щедро награждает того, кто, спасаясь от лихорадки богатства, спокойно преследует любовь к учебе и мираж мудрости. Еврейские торговцы и банкиры, отправлявшиеся на ярмарки Труа, останавливались по дороге, чтобы послушать, как великий Раши излагает Талмуд.1Итак, среди торговых забот, унизительной нищеты или смертельного презрения евреи Средневековья продолжали выпускать грамматиков, теологов, мистиков, поэтов, ученых и философов; и некоторое время (1150–1200) только мусульмане сравнялись с ними в распространенности грамотности и интеллектуальном богатстве.2Они имели преимущество жить в контакте или общении с исламом; многие из них читали по-арабски; весь богатый мир средневековой мусульманской культуры был открыт для них; они взяли от ислама в науке, медицине и философии то, что они отдали в религии Мухаммеду и Корану; и при их посредничестве они пробудили ум христианского Запада стимулом сарацинской мысли.

В исламе евреи использовали арабский язык в повседневной речи и письменной прозе; их поэты придерживались иврита, но принимали арабские метры и поэтические формы. В христианстве евреи говорили на языке народа, среди которого они жили, но писали свою литературу и поклонялись Яхве на древнем языке. После Маймонида евреи Испании, спасаясь от преследований Альмохадов, отказались от арабского языка в пользу иврита как литературной среды. Возрождение иврита стало возможным благодаря самоотверженному труду еврейских филологов. Текст Ветхого Завета стал трудным для понимания из-за отсутствия гласных и знаков препинания; за три века научной работы — с седьмого по десятый — был создан «масоретский» (одобренный традицией) текст, в который были добавлены гласные, ударения, знаки препинания, разделения стихов и маргинальные примечания. После этого любой грамотный еврей мог читать Писание своего народа.

Такие исследования привели к развитию ивритской грамматики и лексикографии. Поэзия и образованность Менахема бен Сарука (910-70) привлекла внимание Хасдая бен Шапрута; великий министр вызвал его в Кордову и поощрил за составление словаря библейского иврита. Ученик Менахема Иегуда ибн Дауд Чаюдж (ок. 1000 г.) поставил грамматику иврита на научную основу тремя арабскими трудами по языку Библии; ученик Чаюджа Иона ибн Джанаех (995-1050 гг.) из Сарагосы превзошел его арабской «Книгой критики», которая продвинула синтаксис и лексикографию иврита; Иуда ибн Курайш из Марокко (фл. 900 г.) основал сравнительную филологию семитских языков, изучая иврит, арамейский и арабский языки; караимский еврей Авраам аль-Фаси (ок. 980 г, Фесский, ок. 980 г.) развил эту тему, составив словарь, в котором все слова Ветхого Завета были сведены к их корням в алфавитном порядке. Натан бен Иехиэль из Рима (ум. 1106) превзошел всех других еврейских лексикографов своим словарем Талмуда. В Нарбонне Иосиф Кимхи и его сыновья Моисей и Давид (1160–1235) трудились в этих областях на протяжении нескольких поколений; «Михлол», или «Компендиум» Давида, на века стал авторитетной грамматикой иврита и был постоянным подспорьем для переводчиков Библии короля Якова.3 Эти имена выбраны из тысячи.

Пользуясь широкой эрудицией, ивритская поэзия освободилась от арабских образцов, разработала собственные формы и темы и породила в одной только Испании трех человек, совершенно равных любой триаде в мусульманской или христианской литературе их эпохи. Соломон ибн Габироль, известный христианскому миру как философ Авицеброн, был подготовлен своей личной трагедией к тому, чтобы выразить чувства Израиля. Это «поэт среди философов и философ среди поэтов», как назвал его Гейне,4 родился в Малаге около 1021 года. Он рано потерял обоих родителей и рос в бедности, которая склоняла его к угрюмым размышлениям. Его стихи привлекли внимание Екутиэля ибн Хасана, высокопоставленного чиновника мусульманского города-государства Сарагосса. Там Габироль на некоторое время обрел защиту и счастье и воспевал радость жизни. Но Екутиэль был убит врагами эмира, и Габироль бежал. Долгие годы он скитался по мусульманской Испании, бедный и больной, и такой худой, что «муха могла бы теперь с легкостью поднять меня». Самуил ибн Нагдела, сам поэт, дал ему приют в Гранаде. Там Соломон написал свои философские труды и посвятил свою поэзию мудрости:

Предположительно, причиной ссоры с Сэмюэлем стала его буйная гордыня. Еще юношей, в возрасте около двадцати лет, он возобновил свои скитания в нищете; несчастье смирило его дух, и он обратился от философии к религии:

Его поэзия временами приобретала мрачное величие Псалмов:

Его шедевр, «Кетер Малкут» («Царская корона»), прославляет величие Бога так же, как его ранние стихи прославляли его самого:

Богатство и разнообразие еврейской культуры в мусульманской Испании воплотилось в семье Ибн Эзра в Гранаде. Якоб ибн Эзра занимал важный пост в правительстве короля Хаббуса при Самуиле ибн Нагделе. Его дом был салоном литературы и философии. Из четырех его сыновей, воспитанных в этой атмосфере образованности, трое достигли выдающихся успехов: Иосиф занял высокий пост в государстве и возглавил еврейскую общину; Исаак был поэтом, ученым и талмудистом; Моисей ибн Эзра (1070–1139) был ученым, философом и величайшим еврейским поэтом поколения до Халеви. Его счастливая юность закончилась, когда он влюбился в прекрасную племянницу, отец которой (его старший брат Исаак) выдал ее замуж за своего младшего брата Авраама. Моисей покинул Гранаду, скитался по чужим землям и питал свою безнадежную страсть поэзией. «Хотя губы твои роняют мед, чтобы другие глотали, живут, дышат миррой, чтобы другие вдыхали. Хоть ты и неверна мне, но я буду верен тебе, пока холодная земля не возьмет свое. Мое сердце радуется песне соловья, хотя певец парит надо мной и далеко».9 В конце концов, как и Габироль, он настроил свою арфу на благочестие и пел псалмы мистического смирения.

Авраам бен Меир ибн Эзра, которого Браунинг использовал в качестве рупора викторианской философии, был дальним родственником, но близким другом Моисея ибн Эзры. Он родился в Толедо в 1093 году и с юности знал голод и жаждал знаний во всех областях. Он тоже странствовал из города в город, от занятия к занятию, и во всех случаях ему не везло; «Если бы свечи были моим товаром, — говорил он с язвительным юмором еврея, — солнце никогда бы не заходило; если бы я продавал погребальные пелены, люди жили бы вечно». Он путешествовал через Египет и Ирак в Иран, возможно, в Индию, вернулся в Италию, затем во Францию и Англию; в семьдесят пять лет он возвращался в Испанию, когда умер, все еще бедный, но признанный во всем еврействе как за свои стихи, так и за свою прозу. Его работы были столь же разнообразны, как и его местожительства — математика, астрономия, философия, религия; его стихи охватывали любовь и дружбу, Бога и природу, анатомию и времена года, шахматы и звезды. Он придал поэтическую форму идеям, повсеместно распространенным в эпоху веры, и предвосхитил Ньюмана в древнееврейской мелодии:

Современники ценили его прежде всего за библейские комментарии к каждой книге Ветхого Завета. Он отстаивал подлинность и богодухновенность еврейских Писаний, но интерпретировал как метафоры антропоморфные фразы, применяемые к Божеству. Он был первым, кто предположил, что Книга пророка Исайи была произведением двух пророков, а не одного. Спиноза считал его основателем рациональной библейской критики.11

Величайшим европейским поэтом своей эпохи был Иегуда Халеви (1086–1147?). Он родился в Толедо через год после его захвата Альфонсо VI Кастильским и вырос в безопасности при самом просвещенном и либеральном христианском монархе того времени. Одно из его ранних стихотворений понравилось Моисею ибн Эзре; старший поэт пригласил Иегуду приехать и остановиться у него в Гранаде; там Моисей и Исаак ибн Эзра в течение нескольких месяцев развлекали его в своих домах. Его стихи читали, его эпиграммы повторяли во всех еврейских общинах Испании. В его поэзии отразились его добродушный характер и удачливая молодость; он пел о любви со всем мастерством и искусством мусульманского или провансальского трубадура и с чувственным накалом Песни Песней. В одной из поэм — «Сад его наслаждения» — в пылких стихах переложены самые откровенные фрагменты этого эротического шедевра:

Покинув любезное гостеприимство Ибн Эзраса, Халеви отправился в Лусену и несколько лет учился в тамошней Еврейской академии; он занялся медициной, но стал ее незаурядным практиком. Он основал Еврейский институт в Толедо и читал там лекции по Священному Писанию. Он женился, и у него родилось четверо детей. С возрастом он стал больше думать о несчастьях Израиля, чем о своем собственном процветании; он начал петь о своем народе, его горестях и вере. Как и многие другие евреи, он мечтал закончить свои дни в Палестине.

Комфортные испанские евреи принимали такие стихи за поэтическую позу, но Халеви был искренен. В 1141 году, оставив семью в надежных руках, он начал трудное паломничество в Иерусалим. Неблагоприятные ветры сбили его корабль с курса и привели в Александрию. Там еврейская община устроила ему праздник и умоляла не входить в Иерусалим, находившийся тогда в руках крестоносцев. После некоторой задержки он отправился в Дамиетту и Тир, а затем, по неизвестной причине, в Дамаск. Там он исчез из истории. Легенда гласит, что он добрался до Иерусалима, при первом же взгляде на него преклонил колени, поцеловал землю и был растоптан насмерть арабским всадником.14 Мы не знаем, достиг ли он когда-нибудь города своей мечты. Зато известно, что в Дамаске, возможно, в последний год своей жизни, он написал «Оду Сиону», которую Гете причислил к величайшим поэмам мировой литературы.15

Евреи того золотого века в Испании были слишком благополучны, чтобы быть настолько глубоко религиозными, какими стали их поэты в годы упадка; они создавали стихи радостные, чувственные и изящные, и выражали философию, которая уверенно примиряла Священное Писание с греческой мыслью. Даже когда фанатизм Альмохадов изгнал евреев из мусульманской в христианскую Испанию, они продолжали процветать; в тринадцатом веке в Толедо, Жероне и Барселоне в условиях христианской терпимости процветали еврейские академии. Но во Франции и Германии евреям не так повезло. Они робко теснились в своих узких кварталах и отдавали свои лучшие умы изучению Талмуда. Они не утруждали себя оправданием своей веры перед светским миром; они никогда не подвергали сомнению ее предпосылки; они поглощали себя Законом.

Академия, основанная рабби Гершомом в Майнце, стала одной из самых влиятельных школ своего времени; сотни учеников собирались в ней и вместе с Гершомом редактировали и уточняли, благодаря труду двух поколений, талмудический текст. Аналогичную роль сыграл во Франции рабби Шеломох бен Ицхак (1040–1105), которого ласково называли Раши по первым буквам его титула и имени. Он родился в Труа в Шампани, учился в еврейских академиях Вормса, Майнца и Шпейера; вернувшись в Труа, он содержал свою семью, продавая вино, но каждый свободный час посвящал Библии и Талмуду. Хотя официально он не был раввином, он основал академию в Труа, преподавал в ней в течение сорока лет и постепенно составил комментарии к Ветхому Завету, Мишне и Гемаре. Он не пытался, как некоторые испанские ученые, вложить философские идеи в религиозные тексты; он просто объяснял их с такой ясностью, что его талмудические комментарии теперь печатаются вместе с Талмудом. Скромная чистота его характера и жизни снискала ему почитание в народе как святому. Еврейские общины по всей Европе присылали ему вопросы по теологии и праву и придавали его ответам законную силу. Его старость была опечалена погромами Первого крестового похода. После его смерти его внуки Самуил, Яков и Исаак бен Меир продолжили его дело. Яков был первым из «тосафистов»: на протяжении пяти поколений после Раши французские и немецкие талмудисты пересматривали и дополняли его комментарии тосафотами, или «дополнениями».

Талмуд был едва завершен, когда Юстиниан объявил его вне закона (553 г.), как «книгу, состоящую из пакостей, басен, беззаконий, оскорблений, порицаний, ересей и богохульств».17 После этого церковь, кажется, забыла о существовании Талмуда; лишь немногие богословы латинской церкви могли читать на иврите или арамейском, на котором он был написан; и в течение 700 лет евреи могли свободно изучать заветные тома — так усердно, что они, в свою очередь, кажется, почти забыли Библию. Но в 1239 году Николас Донин, французский еврей, принявший христианство, представил папе Григорию IX обвинительный акт Талмуда, в котором содержались постыдные оскорбления Христа и Богородицы, а также подстрекательства к нечестности в отношениях с христианами. Некоторые из обвинений были правдивы, поскольку усердные составители так почитали таннаим и амораим, что включили в агадическую или популярную часть Гемары отдельные замечания, в которых разгневанные раввины наносили ответный удар по христианской критике иудаизма.18 Но Донин, теперь уже более христианский, чем Папа, добавил несколько обвинений, которые не могли быть обоснованы: что Талмуд считал допустимым обмануть и достойным убийства христианина, каким бы хорошим он ни был; что раввины разрешали евреям нарушать обещания, данные под присягой; и что любой христианин, изучающий еврейский закон, должен был быть предан смерти. Григорий приказал передать все обнаруженные экземпляры Талмуда во Франции, Англии и Испании доминиканцам или францисканцам, велел монахам тщательно изучить книги и приказал сжечь их, если обвинения окажутся правдой. О последствиях этого приказа ничего не известно. Во Франции Людовик IX приказал всем евреям под страхом смерти сдать свои экземпляры Талмуда и вызвал четырех раввинов в Париж для публичной защиты книги перед королем, королевой Бланш, Донином и двумя ведущими философами-схоластами — Уильямом из Оверни и Альбертусом Магнусом.19 После трехдневного разбирательства король приказал сжечь все экземпляры Талмуда (1240 г.). Вальтер Корнут, архиепископ Сенса, ходатайствовал за евреев, и король разрешил вернуть многие экземпляры их владельцам. Но вскоре архиепископ умер, и некоторые монахи посчитали, что это был Божий суд над королевской снисходительностью. Убедив их, Людовик приказал конфисковать все экземпляры Талмуда; двадцать четыре телеги были привезены в Париж и преданы огню (1242). Владение Талмудом было запрещено во Франции папским легатом в 1248 году; после этого раввинское обучение и еврейская литература пришли в упадок во всей Франции, кроме Прованса.

Аналогичные дебаты состоялись в Барселоне в 1263 году. Раймонд из Пеньяфорта, монах-доминиканец, возглавлявший инквизицию в Арагоне и Кастилии, взялся за обращение евреев этих государств в христианство. Чтобы вооружить своих проповедников, он организовал преподавание иврита в семинариях христианской Испании. Ему помогал обращенный еврей Павел Христианин, который настолько впечатлил Раймонда своими познаниями в христианской и еврейской теологии, что монах устроил диспут между Павлом и рабби Моисеем бен Нахманом из Героны перед королем Яковом I Арагонским. Нахманид пришел неохотно, опасаясь не только победы, но и поражения. Дебаты продолжались четыре дня, к удовольствию короля; очевидно, удобства были соблюдены в достаточной степени. В 1264 году церковная комиссия конфисковала все экземпляры Талмуда в Арагоне, вычеркнула антихристианские отрывки и вернула книги их владельцам.20 В отчете, который Нахманид написал о своих дебатах для еврейских синагог Арагона, он говорит о христианстве в выражениях, которые показались Раймонду грубо кощунственными.21 Монах обратился к королю с протестом, но только в 1266 году Иаков, уступив настояниям папы, изгнал Нахманида из Испании. Через год раввин умер в Палестине.

Еврейская наука и философия в Средние века почти полностью укоренились в исламе. Изолированные и презираемые, но находящиеся под влиянием своих соседей, евреи средневекового христианства укрывались в мистицизме, суевериях и мессианских мечтах; никакая ситуация не могла бы меньше благоприятствовать науке. Религия, однако, поощряла изучение астрономии, ведь от этого зависело правильное определение священных дней. В шестом веке еврейские астрономы Вавилонии заменили астрономические расчеты непосредственным наблюдением за небесами; они основывали год на видимых движениях солнца, а месяцы — на фазах луны; дали месяцам вавилонские названия; сделали некоторые месяцы «полными» с тридцатью днями, некоторые «неполными» с двадцатью девятью; а затем примирили лунный календарь с солнечным, вставив тринадцатый месяц в каждый третий, шестой, восьмой, одиннадцатый, четырнадцатый, семнадцатый и девятнадцатый год в девятнадцатилетнем цикле. На Востоке евреи датировали события по календарю Селевкидов, который начинался в 312 году до н. э.; в Европе в девятом веке они приняли нынешнюю «еврейскую эру», anno mundi-«год мира», начинающийся с предполагаемого сотворения мира в 3761 году до н. э. Еврейский календарь столь же неуклюж и священен, как и наш собственный.

Одним из самых первых астрономов в исламе был еврейский ученый Машаллах (ум. ок. 815 г.). Его труд De scientia motus orbis был переведен с арабского на латынь Герардом Кремонским и получил широкое признание в христианстве. Его трактат De mercibus («О ценах») является старейшим из сохранившихся научных трудов на арабском языке. Крупнейший математический трактат эпохи22 Хиббур ха-мешиха — об алгебре, геометрии и тригонометрии — Авраама бен Хийи из Барселоны (1065–1136), который также составил утраченную энциклопедию по математике, астрономии, оптике и музыке и самый ранний из сохранившихся древнееврейских трактатов о календаре. Авраам ибн Эзра, представитель следующего поколения, не находил противоречий между написанием стихов и развитием комбинаторного анализа. Эти два Абрахама стали первыми евреями, написавшими научные труды на иврите, а не на арабском. Благодаря таким книгам и потоку переводов с арабского на иврит мусульманская наука и философия проникли в еврейские общины Европы и расширили их интеллектуальную жизнь за пределы чисто раввинистических знаний.

Пользуясь в некоторой степени достижениями исламской науки, а также воссоздавая свои собственные традиции искусства врачевания, евреи этого периода написали выдающиеся трактаты по медицине и стали самыми уважаемыми врачами в христианской Европе. Исаак Израильский (ок. 855–955 гг.) приобрел такую известность как офтальмолог в Египте, что был назначен врачом при дворе Аглабидов в Каирване. Его медицинские труды, переведенные с арабского на иврит и латынь, были признаны классикой во всей Европе; они использовались в качестве учебников в Салерно и Париже и были процитированы после 700 лет жизни в «Анатомии меланхолии» Бертона (1621). Традиция описывает Исаака как равнодушного к богатству, упрямого холостяка и столетнего старца. Вероятно, его современником был Асаф ха-Иегуди, безвестный автор недавно обнаруженной рукописи, считающейся старейшим из сохранившихся медицинских трудов на иврите и примечательной своим учением о том, что кровь циркулирует по артериям и венам; если бы он догадался о функции сердца, то полностью предвосхитил бы Гарвея.23

В Египте после приезда Маймонида (1165 г.) в медицинском искусстве доминировали еврейские врачи и тексты. Абу аль-Фада из Каира написал главный офтальмологический трактат двенадцатого века, а аль-Кухин аль-Аттар составил (ок. 1275 г.) фармакопею, которая до сих пор используется в мусульманском мире. Еврейские врачи южной Италии и Сицилии служили одним из проводников арабской медицины в Салерно. Шаббатай бен Авраам (913-70 гг.), по прозвищу Донноло, родился недалеко от Отранто, был захвачен сарацинами, изучал арабскую медицину в Палермо, а затем вернулся к практике в Италии. Бенвенут Грассус, иерусалимский еврей, учился в Салерно, преподавал там и в Монпелье и написал «Практику окулиста» (ок. 1250 г.), которую ислам и христианство приняли как окончательный трактат о болезнях глаза; через 224 года после публикации она была выбрана в качестве первой книги, напечатанной на эту тему.

В раввинских школах, особенно на юге Франции, читались курсы по медицине, отчасти для того, чтобы обеспечить раввинам светский доход. Еврейские врачи, прошедшие обучение в Еврейской академии в Монпелье, способствовали развитию знаменитой медицинской школы Монпелье. Назначение еврея регентом факультета в 1300 году навлекло на его народ гнев медицинских властей Парижского университета; школа Монпелье была вынуждена закрыть свои двери для евреев (1301), а еврейские врачи города участвовали в изгнании евреев из Франции в 1306 году. К этому времени, однако, христианская медицина была революционизирована примером и влиянием евреев и мусульман. Семитские врачи уже давно оставили в прошлом теорию болезни как «одержимости» демонами, а успех их рациональной диагностики и терапии ослабил веру людей в действенность реликвий и других сверхъестественных средств лечения.

Монахи и светское духовенство, в чьих аббатствах и церквях хранились реликвии и собирались паломники, с трудом приняли эту революцию. Церковь осуждала близкий прием еврейских врачей в христианских домах; она подозревала, что в этих людях больше физики, чем веры, и боялась их влияния на больные умы. В 1246 году Безиерский собор запретил христианам нанимать врачей-евреев, а в 1267 году Венский собор запретил врачам-евреям лечить христиан. Подобные запреты не помешали некоторым выдающимся христианам воспользоваться еврейским врачебным искусством; папа Бонифаций VIII, страдавший от глазного недуга, вызвал Исаака бен Мордекая;24 Раймон Люлли жаловался, что в каждом монастыре есть еврейский врач; папский легат был потрясен, обнаружив, что такова же судьба многих женских монастырей; а христианские короли Испании пользовались еврейской медицинской помощью вплоть до правления Фердинанда и Изабеллы. Шешет Бенвенист из Барселоны, врач короля Якова I Арагонского (1213-76), написал главный гинекологический трактат своего времени. Евреи утратили свое превосходство в медицинской практике христианства только после того, как в тринадцатом веке христианские университеты приняли рациональную медицину.

Будучи столь мобильным и рассеянным народом, евреи внесли небольшой вклад в географическую науку. Тем не менее выдающимися путешественниками двенадцатого века были два еврея — Петахия из Ратисбона и Беньямин из Туделы, которые написали ценные повествования на иврите о своих поездках по Европе и Ближнему Востоку. Беньямин покинул Сарагоссу в 1160 году, не спеша посетил Барселону, Марсель, Геную, Пизу, Рим, Салерно, Бриндизи, Отранто, Корфу, Константинополь, Эгейские острова, Ан-тиох, все важные города Палестины, а также Баальбек, Дамаск, Багдад и Персию. Он вернулся на корабле через Индийский океан и Красное море в Египет, Сицилию и Италию, а затем по суше в Испанию; он добрался до дома в 1173 году и вскоре после этого умер. Основной его интерес был связан с еврейскими общинами, но он с достаточной точностью и объективностью описал географические и этнические особенности каждой страны на своем пути. Его рассказ менее увлекателен, но, вероятно, более достоверен, чем сообщения Марко Поло, сделанные столетием позже. Книга была переведена почти на все европейские языки и до нашего времени оставалась любимой у евреев.25

Жизнь разума складывается из двух сил: необходимости верить, чтобы жить, и необходимости рассуждать, чтобы продвигаться вперед. В эпоху нищеты и хаоса воля к вере имеет первостепенное значение, ибо мужество — единственная необходимая вещь; в эпоху богатства интеллектуальные способности выходят на первый план, поскольку они предлагают предпочтение и прогресс; поэтому цивилизация, переходящая от нищеты к богатству, склонна развивать борьбу между разумом и верой, «войну науки с теологией». В этом конфликте философия, стремящаяся видеть жизнь целостной, обычно ищет примирения противоположностей, мира-посредника, в результате чего она вызывает презрение со стороны науки и подозрение со стороны теологии. В эпоху веры, когда трудности делают жизнь невыносимой без надежды, философия склоняется к религии, использует разум для защиты веры и становится замаскированной теологией. Среди трех вероисповеданий, разделивших белую цивилизацию в Средние века, это в наименьшей степени относится к исламу, обладавшему наибольшим богатством, в большей — к христианству, обладавшему меньшим, в наименьшей — к иудаизму, обладавшему наименьшим. Иудейская философия отступила от веры главным образом в процветающем еврействе мусульманской Испании.

Средневековая еврейская философия имела два источника: Еврейская религия и мусульманская мысль. Большинство еврейских мыслителей представляли себе религию и философию как схожие по содержанию и результату, различающиеся лишь по методу и форме: то, чему религия учила как богооткровенной догме, философия должна была учить как рационально доказанной истине. И большинство еврейских мыслителей от Саадии до Маймонида делали эти попытки в мусульманской среде, черпали свои знания о греческой философии из арабских переводов и мусульманских комментариев и писали по-арабски как для мусульман, так и для евреев. Как Ашари обратил против мутазилитов оружие разума и спас ортодоксальность ислама, так и Саадия, уехавший из Египта в Вавилонию в тот самый год (915), когда Ашари обратился в скептицизм, спас еврейское богословие своей полемичностью и мастерством; причем Саадия следовал не только методам мусульманских мутакаллимунов, но даже деталям их аргументов.26

Победа Саадии произвела в восточном иудаизме тот же эффект, что и победа аль-Газали в восточном исламе: в сочетании с политическим беспорядком и экономическим упадком она привела к угасанию еврейской философии на Востоке. Остальная часть истории относится к Африке и Испании. В Каирване Исаак Израильский нашел время для написания нескольких влиятельных философских работ. Его «Эссе об определениях» дало несколько терминов схоластической логике; его трактат «Об элементах» ввел в еврейскую мысль «Физику» Аристотеля; его «Книга о душе и духе» заменила историю сотворения Бытия неоплатонистской схемой прогрессивных эманаций («великолепия») от Бога к материальному миру; здесь был один из источников Кабалы.

Ибн Габироль имел большее влияние как философ, чем как поэт. Одним из jeux d'esprit истории является то, что схоласты с уважением цитировали его как Авицеброна, считая его мусульманином или христианином; только в 1846 году Саломон Мунк обнаружил, что Ибн Габироль и Авицеброн были одним целым.27 Недоразумение было почти подготовлено попыткой Габироля написать философию в терминах, полностью независимых от иудаизма. В его антологии пословиц «Выбор жемчуга» почти все цитаты взяты из нееврейских источников, хотя древнееврейский фольклор особенно богат остроумными и язвительными апофегмами. Одна из жемчужин вполне конфуцианская: «Как отомстить врагу? Увеличивая свои хорошие качества».28 Это практически краткое изложение трактата «Об улучшении нравственных качеств», который Габироль, похоже, написал в двадцать четыре года, когда заниматься философией не подобает. С помощью искусственного схематизма молодой поэт вывел все добродетели и пороки из пяти чувств, что привело к банальным результатам; но книга отличалась тем, что в эпоху веры пыталась создать моральный кодекс, не подкрепленный религиозной верой.29

С такой же смелостью шеф-повар Габироля — Мекор Хаим — воздерживается от цитирования Библии, Талмуда или Корана. Именно этот необычный сверхрационализм сделал книгу столь оскорбительной для раввинов и, когда она была переведена на латынь под названием Fons vitae («Источник жизни»), столь влиятельной в христианстве. Габироль принял неоплатонизм, пронизывавший всю арабскую философию, но наложил на него волюнтаризм, подчеркивавший действие воли в Боге и человеке. Мы должны, говорил Габироль, предположить существование Бога как первой субстанции, первой сущности или первичной воли, чтобы понять существование или движение чего-либо вообще; но мы не можем знать атрибуты Бога. Вселенная не была создана во времени, но течет в непрерывных и последовательных эманациях от Бога. Все во Вселенной, кроме Бога, состоит из материи и формы; они всегда проявляются вместе и могут быть разделены только в мыслях.30 Раввины отвергали эту авиценновскую космологию как замаскированный материализм; но Александр Хейльский, святой Бонавентура и Дунс Скот признавали универсальность материи под Богом и примат воли. Вильгельм Овернский назвал Габироля «благороднейшим из всех философов» и считал его добрым христианином.

Иегуда Халеви отвергал все спекуляции как тщеславный интеллектуализм; как и аль-Газали, он боялся, что философия подрывает религию — не только ставя под сомнение догмы, игнорируя их или толкуя Библию метафорически, но еще больше подменяя аргументы преданностью. Против вторжения в иудаизм Платона и Аристотеля, соблазнения евреев магометанством и продолжающихся нападок евреев-караимов на Талмуд поэт написал одну из самых интересных книг средневековой философии — «Аль-Хазари» (ок. 1140 г.). Он представил свои идеи в драматической мизансцене — обращении хазарского царя в еврейскую веру. К счастью для Халеви, книга, хотя и написанная на арабском языке, использовала еврейский алфавит, что ограничивало ее аудиторию образованными евреями. Ведь история, в которой епископ, мулла и раввин предстают перед любопытным королем, в короткие сроки расправляется и с магометанством, и с христианством. Когда христианин и мусульманин цитируют еврейские Писания как слово Божье, король отстраняет их и оставляет раввина; и большая часть книги — это беседа раввина, наставляющего послушного и обрезанного короля в иудейской теологии и ритуалах. Царский ученик говорит своему учителю: «С тех пор как была провозглашена ваша религия, не появилось ничего нового, кроме некоторых деталей, касающихся рая и ада».31 Воодушевленный таким образом, раввин объясняет, что иврит — это язык Бога, что Бог говорил напрямую только с евреями и что только еврейские пророки были боговдохновенными. Халеви улыбается философам, которые провозглашают превосходство разума и подчиняют Бога и небеса своим силлогизмам и категориям, хотя очевидно, что человеческий разум — лишь хрупкая и бесконечно малая частица огромного и сложного творения. Мудрый человек (не обязательно ученый) признает слабость разума в трансмуни-ческих делах; он будет придерживаться веры, данной ему в Писании; он будет верить и молиться так же просто, как ребенок.32

Несмотря на Халеви, очарование разума сохранилось, и аристотелевское вторжение продолжалось. Авраам ибн Дауд (1110-80) был таким же глубоким иудеем, как и Халеви; он защищал Талмуд от караимов и с гордостью повествовал об истории еврейских царей во Втором Содружестве. Но вместе с многочисленными христианами, мусульманами и евреями XII и XIII веков он стремился доказать свою веру философией. Как и Халеви, он родился в Толедо и зарабатывал на жизнь врачеванием. Его арабская «Китаб аль-акида аль-рафиа» («Книга о возвышенной вере») дала тот же ответ Халеви, который Аквинский дал бы христианским врагам философии: мирная защита религии от неверующих требует аргументации и не может опираться на простую веру. За несколько лет до Аверроэса (1126-98), за поколение до Маймонида (1135–1204), за столетие до святого Фомы Аквинского (1224-74) Ибн Дауд пытался примирить веру своих отцов с философией Аристотеля. Грека позабавил бы такой тройной комплимент, если бы он узнал, что еврейские философы знали его только в кратких изложениях аль-Фараби и Авиценны, которые знали его по несовершенным переводам и неоплатонистской подделке. Вернее, чем святой Фома, их общему аристотелевскому источнику, Ибн Дауд, как и Аверроэс, утверждал бессмертие только для универсальной психики, а не для индивидуальной души;33 Здесь, мог бы пожаловаться Халеви, Аристотель торжествует над Талмудом, равно как и над Кораном. Еврейская философия, как и средневековая философия в целом, началась с неоплатонизма и благочестия и достигла кульминации в Аристотеле и сомнении. Маймонид начинал с аристотелевской позиции Ибн Дауда и смело и умело решал все проблемы, связанные с конфликтом разума с верой.

Величайший из средневековых евреев родился в Кордове, в семье выдающегося ученого, врача и судьи Маймона бен Иосифа. Мальчик получил имя Моисей, и среди евреев вошло в поговорку, что «от Моисея до Моисея не было никого, подобного Моисею». Народ знал его как Моисея бен Маймона, или, короче, Маймуни; когда он стал знаменитым раввином, инициалы его титула и его имя объединили в ласковое прозвище Рамбам; а христианский мир выразил его происхождение, назвав его Маймонидом. Вероятно, легендарная история рассказывает о том, как мальчик проявил отвращение к учебе и как разочарованный отец, назвав его «сыном мясника», отправил его жить к бывшему учителю отца, рабби Иосифу ибн Мигасу.34 Из этого бедного начала второй Моисей стал знатоком библейской и раввинской литературы, медицины, математики, астрономии и философии; он был одним из двух самых ученых людей своего времени. Его единственным соперником был Аверроэс. Странно, но эти выдающиеся мыслители, родившиеся в одном городе с разницей всего в девять лет, кажется, никогда не встречались; и, по-видимому, Маймонид прочитал Аверроэса только в старости, после того как были написаны его собственные книги.35

В 1148 году берберские фанатики захватили Кордову, разрушили церкви и синагоги и предоставили христианам и евреям выбор между исламом и изгнанием. В 1159 году Маймонид с женой и детьми покинул Испанию; в течение девяти лет они жили в Фесе, выдавая себя за мусульман;36 Ибо туда не допускались ни евреи, ни христиане. Маймонид оправдывал поверхностное следование исламу среди вымирающих евреев в Марокко тем, что «от нас не требуют активного почитания язычества, а лишь произносят пустую формулу; сами мусульмане знают, что мы произносим ее неискренне, чтобы обойти фанатиков».37 Главный раввин Феса не согласился с ним и принял мученическую смерть в 1165 году. Опасаясь той же участи, Маймонид уехал в Палестину; оттуда он перебрался в Александрию (1165) и старый Каир, где прожил до самой смерти. Вскоре он был признан одним из самых искусных врачей своего времени и стал личным врачом старшего сына Саладина, Нур-ад-дина Али, и визиря Саладина, аль-Кади аль-Фадиля аль-Байсани. Он использовал свое расположение при дворе, чтобы добиться защиты для евреев Египта; а когда Саладин завоевал Палестину, Маймонид убедил его позволить евреям снова поселиться там.38 В 1177 году Маймонид стал нагидом или главой еврейской общины в Каире. Мусульманский юрист предъявил ему обвинение (1187) как отступнику от ислама и потребовал обычной смертной казни; Маймонида спас визирь, который постановил, что человек, обращенный в магометанство силой, не может по праву считаться мусульманином.39

В эти напряженные годы в Каире он написал большинство своих книг. Десять медицинских работ на арабском языке передают идеи Гиппократа, Галена, Диоскорида, Аль-Рази и Авиценны. Медицинские афоризмы» свели Галена к 1500 кратких высказываний, охватывающих все отрасли медицины; они были переведены на иврит и латынь и часто цитировались в Европе под формулой Dixit Rabbi Moyses. Для сына Саладина он написал трактат о диете, а для племянника Саладина аль-Музаффара I, султана Хамы, — «Эссе о половом акте» (Maqala fi-l-jima) — о сексуальной гигиене, импотенции, приапизме, афродизиаках… Вступление к этой работе поразило незлобивой нотой:

Наш господин Его Величество [аль-Музаффар] — да продлит Аллах его власть! — приказал мне составить трактат, который помог бы ему увеличить его сексуальную силу, поскольку он… испытывает некоторые трудности на этом пути….. Он не желает отступать от своих обычаев, касающихся половых сношений, встревожен ослаблением своей плоти и желает увеличения [своей мужественности] из-за увеличения числа своих рабынь.40

К этим трудам Маймонид добавил несколько монографий о ядах, астме, геморрое и ипохондрии, а также искусно составленный Глоссарий лекарств. Как и все книги, эти медицинские труды содержат несколько положений, не согласующихся с преходящей непогрешимостью нашего времени — например, если правое яичко больше левого, то первый ребенок будет мужского пола;41 Но их отличает искреннее желание помочь больному, вежливое рассмотрение противоположных мнений, мудрость и умеренность в назначениях и советах. Маймонид никогда не назначал лекарств там, где могла бы помочь диета.42 Он предостерегал от переедания: «Желудок не должен раздуваться, как опухоль».43 Он считал, что вино полезно в меру.44 Он рекомендовал философию как тренировку умственного и нравственного равновесия и спокойствия, способствующих здоровью и долголетию.45

В возрасте двадцати трех лет Маймонид начал работу над комментарием к Мишне и трудился над ним в течение десяти лет среди торговли, медицины и опасных путешествий по суше и морю. Опубликованный в Каире (1158 г.) под названием «Китаб ас-сирадж», или «Книга светильника», своей ясностью, эрудицией и здравым смыслом сразу же поставил Маймонида, еще тридцатитрехлетнего юношу, рядом с Раши в качестве комментатора Талмуда. Двенадцать лет спустя он выпустил свой величайший труд, написанный на неогебраистском языке и провокационно названный «Мишна Тора». Здесь в логическом порядке и с ясной краткостью были изложены все законы Пятикнижия и почти все законы Мишны и Гемары. «Я назвал этот труд «Мишна Тора» («Повторение Закона»), — говорится во введении, — по той причине, что человек, прочитавший сначала письменный Закон [Пятикнижие], а затем этот сборник, будет знать весь устный Закон, не обращаясь ни к какой другой книге».46 Он опустил некоторые талмудические предписания, касающиеся знамений, амулетов и астрологии; он был одним из немногих средневековых мыслителей, отвергавших астрологию.47 Он классифицировал 613 заповедей Закона по четырнадцати разделам, посвятил каждому разделу отдельную «книгу» и взялся не только объяснить каждый закон, но и показать его логическую или историческую необходимость. На английский язык переведена только одна из четырнадцати книг; она составляет значительный объем, и мы можем судить о необъятности оригинала.

Из этой работы, а также из более позднего «Путеводителя для недоумевающих» ясно, что Маймонид не был открытым вольнодумцем. Он старался, насколько мог, свести чудеса Писания к естественным причинам, но при этом исповедовал боговдохновенность каждого слова в Пятикнижии и ортодоксальную раввинскую доктрину о том, что весь устный Закон был передан Моисеем старейшинам Израиля.48 Возможно, он считал, что евреи могут претендовать на свое Писание не меньше, чем христиане и мусульмане; возможно, он также считал, что социальный порядок невозможен без веры в божественное происхождение морального кодекса. Он был суровым и диктаторским патриотом: «Все израильтяне обязаны следовать всему, что написано в Вавилонском Талмуде, и мы должны заставить евреев всех стран придерживаться обычаев, установленных талмудическими мудрецами».49 Несколько более либеральный, чем большинство мусульман и христиан того времени, он считал, что добродетельный и монотеистичный нееврей попадет в рай, но он был так же суров, как Второзаконие или Торквемада, по отношению к еретикам в пределах еврейского ареала; любой еврей, отрекающийся от еврейского закона, должен быть предан смерти; и «согласно моему мнению, все члены израильской общины, которые дерзко и самонадеянно преступили любую из божественных заповедей, должны быть преданы смерти».50 Он предвосхитил Аквинского, защищая смерть за ересь на том основании, что «жестокость по отношению к тем, кто вводит людей в заблуждение, стремясь к тщеславию, является настоящим милосердием к миру»;51 И он безропотно принимал предусмотренное Писанием наказание смертью за колдовство, убийство, кровосмешение, идолопоклонство, насильственный грабеж, похищение человека, непослушание сыну и нарушение субботы.52 Состояние евреев, переселившихся из Древнего Египта и пытавшихся создать государство из обездоленной и бездомной орды, возможно, оправдывало эти законы; шаткое положение евреев в христианской Европе или мусульманской Африке, всегда подверженных нападению, обращению или деморализации, требовало жесткого кодекса для установления порядка и единства; но в этих вопросах (и до инквизиции) христианская теория и, вероятно, еврейская практика были более гуманными, чем еврейский закон. Лучшая сторона этого сурового духа проявляется в совете Маймонида евреям его эпохи: «Если язычники скажут израильтянам: «Выдайте нам одного из вашего числа, чтобы мы предали его смерти», то пусть лучше все они умрут, чем выдадут им хоть одного израильтянина».53

Более приятным является его образ ученого, вырастающего в мудреца. Он одобрил раввинскую поговорку о том, что «бастард, который является ученым [в Законе], имеет преимущество перед невежественным первосвященником».54 Он советовал ученому ежедневно уделять три часа зарабатыванию на жизнь и девять часов — изучению Торы. Считая, что окружение имеет большее влияние, чем наследственность, он советовал ученику искать общения с хорошими и мудрыми людьми. Ученый не должен жениться, пока не достигнет зрелости в учебе, не приобретет ремесло и не купит дом.55 Он может жениться на четырех женах, но должен сожительствовать с каждой из них только раз в месяц.

Хотя супружеские отношения с женой всегда разрешены, эти отношения также должны быть наделены ученым святостью. Он не должен постоянно быть с супругой, как петух, а должен исполнять супружеский долг по пятничным вечерам…. Во время сожительства ни муж, ни жена не должны находиться в состоянии опьянения, вялости или меланхолии. Жена не должна в это время спать.56

И вот, наконец, появляется мудрец. Он культивирует крайнюю скромность. Он не обнажает ни головы, ни тела… Когда он говорит, он не повышает голос без необходимости. Его речь со всеми людьми будет мягкой… Он будет избегать преувеличений или аффектированной речи. Он будет судить обо всех благосклонно; он будет останавливаться на достоинствах других и никогда не будет отзываться о ком-либо пренебрежительно.57

Он будет избегать ресторанов, за исключением крайних случаев; «мудрый человек не будет есть нигде, кроме как дома и за своим собственным столом».58 Он будет изучать Тору каждый день до самой смерти. Он будет остерегаться ложных мессий, но никогда не потеряет веру в то, что когда-нибудь придет настоящий Мессия, восстановит Израиль в Сионе и приведет весь мир к истинной вере, к изобилию, братству и миру. «Другие народы исчезают, а евреи живут вечно».59

Мишна Тора раздражала раввинов; мало кто мог простить самонадеянность в стремлении вытеснить Талмуд; многие евреи были скандализированы утверждением Маймонида60 что тот, кто изучает Закон, выше того, кто его исполняет. Тем не менее книга сделала ее автора ведущим евреем того времени. Весь Восточный Израиль принял его как своего советника, посылал ему вопросы и проблемы; на протяжении целого поколения казалось, что гаонат возродился. Но Маймонид, не мешкая наслаждаться своей славой, сразу же приступил к работе над следующей книгой. Кодифицировав и разъяснив Закон для ортодоксальных евреев, он обратился к задаче возвращения в лоно иудаизма тех, кто был соблазнен философией или завлечен в караимские общины еретиков в Египте, Палестине или Северной Африке. После еще одного десятилетия трудов он выпустил для еврейского мира свой самый знаменитый труд — «Путеводитель недоумевающих» (1190). Написанная арабскими буквами, она вскоре была переведена на иврит под названием «Морех Небухим» и на латынь и вызвала одну из самых жестоких интеллектуальных бурь тринадцатого века.

«Моя главная цель, — говорится во введении, — объяснить некоторые слова, встречающиеся в пророческих книгах» — то есть в Ветхом Завете. Многие библейские термины и отрывки имеют несколько значений: буквальное, метафорическое или символическое. Если воспринимать их буквально, то некоторые из них станут камнем преткновения для людей искренне религиозных, но уважающих разум как высшую способность человека. Такие люди не должны быть вынуждены выбирать между религией без разума и разумом без религии. Поскольку разум был заложен в человека Богом, он не может противоречить Божьему откровению. Там, где возникают противоречия, считает Маймонид, это происходит потому, что мы воспринимаем буквально выражения, адаптированные к образному и живописному мышлению простых, неграмотных людей, которым была адресована Библия.

Наши мудрецы говорили: невозможно дать человеку полный отчет о творении….. Он трактуется в метафорах, чтобы необразованные люди могли понять его в меру своих способностей и слабости восприятия, а образованные могли воспринять его в другом смысле.61

От этой отправной точки Маймонид переходит к обсуждению вопроса о божестве. То, что некий высший разум управляет вселенной, он выводит из доказательств замысла в природе; но он высмеивает идею о том, что все вещи были созданы ради человека.62 Вещи существуют только потому, что существует Бог, их источник и жизнь; «если бы можно было предположить, что Он не существует, то из этого следовало бы, что ничто другое не могло бы существовать». Поскольку таким образом необходимо, чтобы Бог существовал, Его существование тождественно Его сущности. Теперь «вещь, которая сама по себе имеет необходимость существования, не может иметь для своего существования никакой причины». *63 Поскольку Бог разумен, Он должен быть бесплотным; поэтому все библейские отрывки, подразумевающие наличие у Бога физических органов или атрибутов, следует толковать образно. На самом деле, говорит Маймонид (вероятно, вслед за мутазилитами), мы не можем знать о Боге ничего, кроме того, что Он существует. Даже нефизические термины, которые мы используем для Его обозначения — разум, всемогущество, милосердие, любовь, единство, воля — являются омонимами, то есть имеют иное значение, когда применяются к Богу, чем когда используются в отношении человека. Каково их значение в случае Бога, мы никогда не узнаем; мы никогда не сможем дать Ему определение; мы не должны приписывать Ему никаких положительных атрибутов, качеств или предикатов. Когда Библия рассказывает о том, как Бог или ангел «говорил» с пророками, мы не должны представлять себе голос или звук. «Пророчество — это совершеннейшее развитие способности воображения; это «эманация Божественного Существа» через сон или экстатическое видение; то, о чем рассказывают пророки, происходило не в реальности, а только в таком видении или сне, и во многих случаях должно толковаться аллегорически.64 «Некоторые из наших мудрецов ясно заявили, что Иова никогда не существовало и что он является поэтическим вымыслом… раскрывающим важнейшие истины».65 Любой человек, если он разовьет свои способности до предела, способен на такие пророческие откровения; ведь человеческий разум — это непрерывное откровение, по сути не отличающееся от ярких прозрений пророка.

Создал ли Бог мир во времени, или же вселенная, состоящая из материи и движения, как считал Аристотель, вечна? Здесь, говорит Маймонид, разум заблуждается; мы не можем доказать ни вечность, ни сотворение мира; поэтому давайте придерживаться веры наших отцов в его сотворение.66 Он переходит к аллегорическому толкованию истории сотворения мира в Бытие: Адам — активная форма или дух; Ева — пассивная материя, которая является корнем всех зол; змей — воображение.67 Но зло не является позитивной сущностью; это просто отрицание добра. Большинство наших несчастий происходит по нашей собственной вине; другие виды зла являются злом только с человеческой или ограниченной точки зрения; космический взгляд может обнаружить в каждом зле благо или необходимость целого.68 Бог предоставляет человеку свободу воли, которая позволяет ему быть человеком; человек иногда выбирает зло; Бог предвидит этот выбор, но не определяет его.

Бессмертен ли человек? Здесь Маймонид в полной мере использует свою способность мистифицировать читателей. В «Путеводителе» он избегает этого вопроса, за исключением того, что говорит: «Душа, которая остается после смерти, — это не та душа, которая живет в человеке, когда он рождается»;69 Последняя — «потенциальный интеллект» — является функцией тела и умирает вместе с ним; выживает «приобретенный» или «активный интеллект», который существовал до тела и никогда не был его функцией.70 Эта аристотелевско-аверроистская точка зрения, очевидно, отрицала индивидуальное бессмертие. В Мишне Тора Маймонид отверг воскрешение тела, высмеял мусульманское представление о физически-эпикурейском рае и представил это, как в исламе, так и в иудаизме, как уступку воображению и моральным потребностям населения71.71 В «Руководстве» он добавил, что «бесплотные сущности могут быть сочтены только тогда, когда они являются силами, находящимися в теле»;72 * что, по-видимому, подразумевало, что бесплотный дух, переживший тело, не обладает индивидуальным сознанием. Поскольку физическое воскрешение стало центральной доктриной как иудаизма, так и магометанства, эти скептические намеки вызвали много протестов. Переведенное на арабский язык, «Руководство» вызвало переполох в мусульманском мире; магометанский ученый Абд аль-Латиф осудил его как «подрывающее принципы всех верований теми самыми средствами, которыми оно, как кажется, подкрепляет их «73.73 Саладин в это время вел борьбу с крестоносцами на жизнь и смерть; всегда ортодоксальный, он теперь более чем когда-либо возмущался ересью, угрожавшей моральному духу мусульман в разгар священной войны; в 1191 году он приказал казнить Сураварди, еретика-мистика. В том же месяце Маймонид опубликовал макалу, или рассуждение, «О воскресении мертвых»; он снова выразил свои сомнения в телесном бессмертии, но объявил, что принимает его в качестве статьи веры.

Буря на время утихла, и он занялся своей врачебной деятельностью, а также написанием ответов на доктринальные и этические запросы еврейского мира. Когда (1199) Самуил бен Иуда ибн Тиббон, переводивший «Путеводитель» на иврит, предложил навестить его, он предупредил его, чтобы тот не ожидал

чтобы побеседовать со мной на любую научную тему хотя бы один час, днем или ночью; ибо мое ежедневное занятие состоит в следующем. Я живу в Фустате, а султан — в Каире, расположенном на расстоянии двух субботних дней пути [полторы мили]. Мои обязанности перед регентом [сыном Саладина] очень тяжелы. Я обязан посещать его каждый день, рано утром; и когда он или кто-либо из его детей, или кто-либо из обитательниц его гарема нездоров, я не смею покинуть Каир, но должен оставаться большую часть дня во дворце….. Я возвращаюсь в Фустат только после полудня…. Тогда я почти умираю от голода. Прихожие заполнены людьми, богословами, приставами, друзьями и врагами…Я слезаю с животного, омываю руки и прошу пациентов потерпеть, пока я приму немного прохладительных напитков — единственный прием пищи за двадцать четыре часа. Затем я обслуживаю своих пациентов… до ночи, иногда до двух часов ночи, а то и позже. Я прописываю лекарства, лежа на спине от усталости; и когда наступает ночь, я настолько измотан, что едва могу говорить». Вследствие этого ни один израильтянин не может иметь со мной личной беседы, кроме как по субботам. В этот день вся община, или, по крайней мере, большинство, приходит ко мне после утренней службы, и я наставляю их….. Мы учимся вместе до полудня, когда они уходят.74

Он преждевременно износился. Ричард I Английский искал его в качестве личного врача, но Маймонид не смог принять приглашение. Визирь Саладина, видя его истощение, назначил ему пенсию. Он умер в 1204 году в возрасте шестидесяти девяти лет. Его останки были перевезены в Палестину, где в Тиберии до сих пор можно увидеть его гробницу.

Влияние Маймонида ощущалось как в исламе и христианстве, так и в еврейском мире. Магометанские пандиты изучали «Путеводитель» под руководством еврейских учителей; его латинские переводы использовались в университетах Монпелье и Падуи; его часто цитировали в Париже Александр из Хейлса и Вильгельм из Оверни. Альбертус Магнус во многих вопросах следовал примеру Маймонида, а святой Фома часто рассматривал взгляды рабби Мойсея, хотя бы для того, чтобы их отвергнуть. Спиноза, возможно, с некоторым недостатком исторического понимания, критиковал аллегорическое толкование Писания Маймонидом как неискреннюю попытку сохранить авторитет Библии; но он приветствовал великого раввина как «первого, кто открыто заявил, что Писание должно быть приспособлено к разуму»;75 И он перенял у Маймонида некоторые идеи о пророчестве, чудесах и атрибутах Бога.76

В самом иудаизме влияние Маймонида было революционным. Его потомки продолжили его дело как ученые и евреи: его сын Авраам бен Моисей сменил его на посту нагида и придворного врача в 1205 году; его внук Давид бен Авраам и его правнук Соломон бен Авраам также возглавили египетских евреев; и все трое продолжили май-монидовскую традицию в философии. На некоторое время стало модным аристотелизировать Библию с помощью аллегорических приемов и отвергать историчность ее повествований; Авраам и Сара, например, были всего лишь легендой, представляющей материю и форму, а еврейские ритуальные законы имели лишь символическую цель и истину.77 Казалось, что вся структура иудейской теологии вот-вот обрушится на головы раввинов. Некоторые из них энергично сопротивлялись: Самуил бен Али из Палестины, Авраам бен Давид из Пос-кьера, Мейр бен Тодрос Халеви Абулафия из Толедо, дон Аструк из Люнеля, Соломон бен Авраам из Монпелье, Иона бен Авраам Герунди из Испании и многие другие. Они протестовали против «продажи Писания грекам», осуждали попытку заменить Талмуд философией, осуждали сомнения Маймонида в бессмертии и отвергали его непознаваемого Бога как метафорическую абстракцию, которая никогда не возбудит душу к благочестию или молитве. Последователи мистической Кабалы присоединились к нападкам и осквернили гробницу Маймонида.78

Маймонидовская война разделила еврейские общины южной Франции именно тогда, когда ортодоксальное христианство вело там истребительную войну с альбигойской ересью. И как христианская ортодоксия защищалась от рационализма, запрещая в университетах книги Аристотеля и Аверроэса, так и раввин Соломон бен Авраам из Монпелье — возможно, чтобы предотвратить нападки христиан на еврейские общины как на прибежище рационалистов — предпринял необычный шаг: предал анафеме философские труды Маймонида и отлучил всех евреев, которые должны были изучать профаническую науку или литературу или относиться к Библии аллегорически. Сторонники Маймонида во главе с Давидом Кимхи и Яковом бен Мачиром Тиббоном в ответ убедили общины Люнеля, Безье и Нарбонны в Провансе, а также Сарагоссы и Лериды в Испании отлучить Соломона и его последователей. Теперь Соломон предпринял еще более поразительный шаг: он обличил книги Маймонида перед доминиканской инквизицией в Монпелье как содержащие ересь, опасную как для христианства, так и для иудаизма. Монахи пошли ему навстречу, и все доступные издания философа были сожжены на публичных церемониях в Монпелье в 1234 году и в Париже в 1242 году. Сорок дней спустя в Париже был сожжен и сам Талмуд.

Эти события привели сторонников Маймонида в ярость. Они арестовали главных приверженцев Соломона в Монпелье, осудили их за доносы на своих собратьев и приговорили к вырезанию языков; очевидно, Соломон был предан смерти.79 Рабби Иона, сожалея о своей причастности к сожжению книг Маймонида, приехал в Монпелье, совершил публичное покаяние в синагоге и совершил покаянное паломничество к могиле Моисея бен Маймона. Но дон Аструк возобновил войну, предложив раввинский запрет на изучение профанных наук. Нахманид и Ашер бен Иехиэль поддержали его, и в 1305 году Соломон бен Авраам бен Адрет, почитаемый и влиятельный лидер барселонских общин, издал указ об отлучении от церкви любого еврея, который будет преподавать или до двадцати пяти лет осмелится изучать любую светскую науку, кроме медицины, или любую нееврейскую философию. Либералы из Монпелье ответили отлучением любого еврея, который запрещает своему сыну изучать науки.80 Ни тот, ни другой запрет не имел широкого эффекта; еврейская молодежь, то тут, то там, продолжала изучать философию. Но огромное влияние Адрета и Ашера в Испании, а также рост преследований и страха во всей Европе, где теперь действовала инквизиция, привели к тому, что еврейские общины вновь оказались в интеллектуальной и этнической изоляции. Изучение наук среди них сократилось; в еврейских школах господствовали чисто раввинские занятия. После эскапады с разумом еврейская душа, преследуемая теологическими ужасами и всепоглощающей враждой, похоронила себя в мистицизме и благочестии.

Острова науки и философии повсюду омываются мистическими морями. Интеллект сужает надежду, и только счастливчики могут переносить его с радостью. Средневековые евреи, как мусульмане и христиане, покрывали реальность тысячью суеверий, драматизировали историю чудесами и знамениями, наполняли воздух ангелами и демонами, практиковали магические заклинания и чары, пугали своих детей и самих себя разговорами о ведьмах и упырях, освещали тайну сна толкованием сновидений и вычитывали эзотерические секреты в древних томах.

Еврейский мистицизм так же стар, как и сами евреи. Он испытал влияние зороастрийского дуализма тьмы и света, неоплатонистской подмены эманаций творением, неопифагорейской мистики числа, гностических теорий Сирии и Египта, апокрифов раннего христианства, поэтов и мистиков Индии, ислама и средневековой церкви. Но основные ее источники находились в самом еврейском менталитете и традиции. Еще до Христа среди иудеев циркулировали тайные толкования истории сотворения мира в Бытие и I и X глав Иезекииля; в Мишне запрещалось раскрывать эти тайны, кроме как наедине с единственным и заслуживающим доверия ученым. Воображение было свободно в измышлениях о том, что предшествовало сотворению Адама или что последует за гибелью мира. Теория Филона о Логосе, или Божественной мудрости, как творческом агентстве Бога, была возвышенным образцом этих спекуляций. У ессеев были тайные писания, которые ревностно оберегались от разглашения, а древнееврейские апокрифы, такие как Книга Юбилеев, излагали мистическую космогонию. Тайна заключалась в невыразимом имени Яхве: четыре его буквы — «Тетраграмматон» — шептали, что они содержат скрытый смысл и чудодейственную силу, которые должны передаваться только зрелым и осмотрительным людям. Акиба предположил, что инструментом Бога при создании мира была Тора или Пятикнижие, и что каждое слово или буква этих священных книг имели оккультное значение и силу. Некоторые вавилонские геонимы приписывали такие оккультные силы буквам еврейского алфавита и именам ангелов; тот, кто знал эти имена, мог управлять всеми силами природы. Ученые люди играли с белой или черной магией — чудесными способностями, которые можно было получить благодаря союзу души с ангелами или демонами. Некромантия, библиомантия, экзорцизм, амулеты, заклинания, гадания и бросание жребия играли свою роль как в иудейской, так и в христианской жизни. Сюда же относились все чудеса астрологии; звезды были буквами, таинственным небесным письмом, которое могли прочесть только посвященные.81

Где-то в первом веке нашей эры в Вавилонии появилась эзотерическая книга под названием Сефер Езира — Книга Творения. Приверженцы мистики, в том числе Иегуда Халеви, приписывали ее составление Аврааму и Богу. Согласно книге, творение было осуществлено при посредничестве десяти сефирот — чисел или принципов: духа Бога, трех его эманаций — воздуха, воды и огня, трех пространственных измерений слева и трех измерений справа. Эти принципы определяли содержание, а двадцать две буквы еврейского алфавита — формы, с помощью которых творение могло быть понято человеческим разумом. Книга вызвала многочисленные комментарии, начиная с Саадии и заканчивая девятнадцатым веком.

Около 840 года вавилонский раввин принес эти мистические доктрины евреям Италии, откуда они распространились в Германии, Провансе и Испании. Вероятно, под их влиянием Ибн Габироль создал свою теорию о промежуточных существах между Богом и миром. Авраам бен Давид из Поскьера использовал «тайную традицию» как средство отвлечения евреев от рационализма Маймонида. Его сын Исаак Слепой и его ученик Азриэль, вероятно, были авторами (ок. 1190 г.) Сефер-ха-Бахир, или Книги Света, мистического комментария к первой главе Бытия; здесь демиургические эманации Сефер Езира были изменены на Свет, Мудрость и Разум, и это утроение Логоса было предложено в качестве еврейской Троицы.82 Элеазар из Вормса (1176–1238) и Авраам бен Самуэль Абулафия (1240-91) предлагали Тайную Доктрину как более глубокое и полезное исследование, чем Талмуд. Подобно исламским и немецким мистикам, они применяли чувственный язык любви и брака к отношениям между душой и Богом.

К XIII веку слово qabala, традиция, стало общеупотребительным для описания Тайной Доктрины во всех ее фазах и продуктах. Около 1295 года Моисей бен Шем Тоб из Леона опубликовал третью кабалистическую классику, «Сефер ха-Зохар», или «Книгу великолепия». Он приписывал ее составление Симону бен Йохаю, танне II века; Симон, по словам Моисея, был вдохновлен ангелами и десятью сефирами, чтобы открыть своим эзотерическим читателям секреты, ранее приберегаемые для дней грядущего Мессии. Все элементы Кабалы были собраны воедино в Зогаре: всеохватность Бога, познаваемого только через любовь, Тетраграмматон, творческие демиурги и эманации, платоновская аналогия макрокосма и микрокосма, дата и способ пришествия Мессии, предсуществование и переселение души, мистическое значение ритуальных действий, чисел, букв, точек и штрихов, использование шифров, акростихов и обратного чтения слов, символическое толкование библейских текстов, а также представление о женщине как о грехе и в то же время как о воплощении тайны творения. Моисей Леонский омрачил свое выступление, заставив Симона бен Йохая сослаться на затмение 1264 года в Риме и использовать несколько идей, очевидно, неизвестных до XIII века. Он обманул многих, но не свою жену; она призналась, что ее Моисей считал Симона отличным финансовым приемом.83 Успех книги вдохновил на подобные подделки, и некоторые более поздние кабалисты заплатили Моисею его же подделкой, опубликовав свои спекуляции под его именем.

Влияние Кабалы было далеко идущим. Некоторое время «Зоар» соперничал с Талмудом как любимое учебное пособие евреев; некоторые кабалисты нападали на Талмуд как на устаревшую, буквалистскую логику; а некоторые талмудисты, включая ученого Нахманида, находились под сильным влиянием кабалистической школы. Вера в подлинность и божественное вдохновение Кабалы была широко распространена среди европейских евреев.84 Соответственно, пострадали их научные и философские труды, а золотой век Маймонида завершился блестящей бессмыслицей «Зохара». Даже христианских мыслителей Кабала в какой-то мере очаровывала. Раймонд Люлли (1235?-1315) взял из нее мистику чисел и букв для своей Ars magna; Пико делла Мирандола (1463-94) считал, что нашел в Кабале окончательные доказательства божественности Христа.85 Парацельс, Корнелий Агриппа, Роберт Фладд, Генри Мор и другие христианские мистики питались ее спекуляциями; Иоганн Рейхлин (1455–1522) признался, что использовал Кабалу в своей теологии; и, возможно, кабалистические идеи заразили Якоба Бёме (1575–1624). Если большая часть евреев, чем мусульман или христиан, искала утешения в мистических откровениях, то лишь потому, что этот мир повернулся к ним самым ужасным лицом и заставил их ради жизни окутать реальность паутиной воображения и желаний. Именно несчастные должны верить, что Бог избрал их для себя.

От мистической экзальтации, мессианских разочарований, периодических преследований и тяжелой рутины экономической жизни средневековые евреи находили убежище в безвестности своих общин и утешениях ритуала и вероучения. Они с благочестием отмечали праздники, напоминавшие об их истории, невзгодах и древней славе, и терпеливо приспосабливали к городскому существованию обряды, которыми когда-то делили сельскохозяйственный год. Исчезнувшие караимы проводили субботу в темноте и холоде, чтобы не нарушить Закон, разжигая костры или зажигая лампы; но большинство евреев, пока раввины переглядывались, приводили друзей или слуг-христиан для поддержания огня и ухода за лампами. Любой шанс для банкета использовался с щедростью и пышностью: семья давала пир по случаю обрезания или конфирмации сына, обручения или свадьбы сына или дочери, визита известного ученого или родственника, наступления какого-либо религиозного праздника. Сводные предписания раввинов запрещали организаторам таких банкетов приглашать более двадцати мужчин, десяти женщин, пяти девушек и всех родственников до третьего поколения. Свадебный пир иногда длился целую неделю, и прерывать его не разрешалось даже в субботу. Свадебную пару венчали розами, миртом и оливковыми ветвями, их путь усыпали орехами и пшеницей, над ними бросали ячменные зерна в знак плодородия, песни и шутки сопровождали каждый этап мероприятия, а в позднее средневековье для обеспечения полного веселья привлекали профессионального шута. Иногда его шутки были безжалостно правдивы, но почти всегда он принимал гениальный указ Гиллеля, что «каждая невеста прекрасна».86

Так уходящее поколение праздновало свою смену, радовалось детям своих детей и погружалось в беспокойную, но благодушную старость. Лица таких пожилых евреев мы видим на портретах Рембрандта: черты, несущие в себе историю народа и отдельного человека, бороды, дышащие мудростью, глаза, хранящие печальные воспоминания, но смягченные снисходительной любовью. Ничто в мусульманской или христианской морали не может превзойти взаимную привязанность молодых и старых в иудаизме, любовь, не замечающую всех недостатков, спокойное руководство незрелостью опытом и достоинство, с которым полностью прожитая жизнь принимает естественность смерти.

Составляя завещание, еврей оставлял своим потомкам не только мирские блага, но и духовные наставления. «Будь одним из первых в синагоге», — гласит завещание Элеазара из Майнца (ок. 1337 г.); «не говори во время молитвы, повторяй ответы, а после службы совершай добрые дела». И затем последнее наставление:

Омой меня, причеши, подстриги ногти, как я делал это при жизни, чтобы я мог чистым идти к месту своего вечного упокоения, как я ходил по субботам в синагогу. Положите меня в землю по правую руку от моего отца; если место будет немного тесновато, я уверен, что он любит меня настолько, что найдет для меня место рядом с собой».87

После последнего вздоха глаза и рот умершего закрывал старший сын или самый знатный сын или родственник; тело омывали, помазывали ароматными благовониями и заворачивали в безупречное белье. Почти каждый принадлежал к погребальному обществу, которое теперь принимало труп, присматривало за ним, совершало последние религиозные обряды и сопровождало до могилы. На похоронах гребцы шли босыми ногами, женщины шли впереди, пели причитания и били в барабан. Любой незнакомец, встретивший процессию, должен был пристроиться за ней и сопровождать ее до могилы. Обычно гроб ставили рядом с гробом умерших родственников; быть похороненным означало для человека «лечь с отцами своими», «быть собранным к народу своему». Скорбящие не отчаивались. Они знали, что, хотя человек может умереть, Израиль будет жить дальше.

Если теперь мы отвлечемся от восточной стороны бесконечной дуэли между Востоком и Западом, то вскоре проникнемся сочувствием к великой империи, измученной одновременно внутренними раздорами и, со всех сторон, внешними нападениями. Авары и славяне переходили Дунай и захватывали имперские земли и города; персы готовились захватить Западную Азию; Испания была потеряна вестготами; а лангобарды, через три года после смерти Юстиниана, завоевали половину Италии (568 г.). Чума охватила империю в 542 и 566 годах, голод — в 569 году; нищета, варварство и войны разрушали коммуникации, препятствовали торговле, подавляли литературу и искусство.

Преемники Юстиниана были людьми способными, но справиться с их проблемами могло только столетие Наполеонов. Юстин II (565-78 гг.) вел активную борьбу с разросшейся Персией. Тиберий II (578-82), которого боги облагодетельствовали почти всеми добродетелями, был похищен ими после короткого и справедливого правления. Маврикий (582–602) мужественно и умело атаковал вторгшихся аваров, но не получил поддержки от народа; тысячи людей поступали в монастыри, чтобы избежать военной службы, а когда Маврикий запретил монастырям принимать новых членов, пока не минует опасность, монахи стали требовать его падения.1 Сотник Фока возглавил революцию армии и народа против аристократии и правительства (602 г.); на его глазах были убиты пять сыновей Маврикия; старый император не позволил кормилице своего младшего ребенка спасти его, заменив своим собственным; ему самому отрубили голову; шесть голов повесили на всеобщее обозрение, а тела бросили в море. Императрица Константина и три ее дочери, а также многие представители аристократии были убиты, обычно с применением пыток, с судом или без него; глаза были выколоты, языки вырваны, конечности ампутированы;2 Вновь разыгрывались сцены Французской революции.

Хосру II воспользовался беспорядками и возобновил старую войну Персии против Греции. Фока заключил мир с арабами и переправил всю византийскую армию в Азию; он был повсеместно разбит персами, а авары, не устояв, захватили почти все сельскохозяйственные внутренние районы Константинополя. Столичная аристократия обратилась к Ираклию, греческому правителю Африки, с просьбой прийти на помощь империи и их имуществу. Тот откланялся по причине возраста, но прислал им своего сына. Младший Гераклий снарядил флот, приплыл в Боспор, сверг Фоку, выставил изуродованный труп узурпатора перед населением и был провозглашен императором (610).

Ираклий заслужил свой титул и свое имя. С энергией почти Геракла он взялся за реорганизацию разрушенного государства. Десять лет он потратил на восстановление морального духа народа, силы армии и ресурсов казны. Он наделил крестьян землей при условии, что старший сын в каждой семье будет нести военную службу. Тем временем персы захватили Иерусалим (614) и продвинулись до Халкидона (615); только византийский флот, все еще контролировавший воды, спас столицу и Европу. Вскоре после этого аварские орды подошли к Золотому Рогу, совершили набег на пригороды и увели в рабство тысячи греков. Потеря внутренних районов и Египта лишила город запасов зерна и вынудила отменить подати (618 г.). Отчаявшись, Ираклий решил переправить свою армию в Карфаген и оттуда попытаться снова захватить Египет; народ и духовенство отказали ему в этом, и патриарх Сергий согласился одолжить ему богатства греческой церкви под проценты, чтобы финансировать священную войну за возвращение Иерусалима.3 Ираклий заключил мир с аварами и наконец (622 г.) отправился против персов.

Последовавшие за этим кампании были шедеврами замысла и исполнения. В течение шести лет Ираклий вел войну с врагом и неоднократно побеждал Хосру. В его отсутствие персидская армия и войска аваров, булгар и славян осадили Константинополь (626); посланная Ираклием армия разбила персов при Халкидоне, а гарнизон и население столицы, поднятые патриархом, рассеяли варварскую орду. Ираклий подошел к воротам Ктесифона; Хосру II пал; Персия запросила мира и сдала все, что Хосру отнял у Греческой империи. После семилетнего отсутствия Ираклий с триумфом вернулся в Константинополь.

Он вряд ли заслужил судьбу, которая опозорила его старость. Ослабленный болезнью, он отдавал последние силы укреплению гражданской администрации, когда внезапно дикие арабские племена ворвались в Сирию (634), разбили измотанную греческую армию и захватили Иерусалим (638); и даже когда император лежал на смертном одре, Египет пал (641). Персия и Византия воевали друг с другом до полного разорения. При Константе II (642-68) арабские победы продолжались; считая империю не подлежащей спасению, Констант провел свои последние годы на Западе и был убит в Сиракузах. Его сын Константин IV Погонат оказался более удачливым. Когда через пять решающих лет (673-8) мусульмане предприняли еще одну попытку взять Константинополь, «греческий огонь», впервые упоминаемый сейчас, спас Европу. Новое оружие, якобы изобретенное Каллиником Сирийским, было сродни нашим огнеметам — зажигательная смесь из нафты, негашеной извести, серы и смолы; ее бросали на вражеские корабли или войска на горящих стрелах, или дули в них через трубы, или стреляли на железных шарах, несущих лен и буксир, пропитанный маслом; или заряжали и стреляли на небольших лодках, которые пускали вплавь против врага. Состав смеси был секретом, который византийское правительство успешно охраняло в течение двух столетий; разглашение любых знаний о нем считалось изменой и святотатством. В конце концов сарацины узнали формулу и использовали «сарацинский огонь» против крестоносцев. До изобретения пороха это было самое популярное оружие в средневековом мире.

В 717 году мусульмане предприняли еще один штурм греческой столицы. Армия из 80 000 арабов и персов под командованием Мослемы переправилась через Геллеспонт у Абидоса и осадила Константинополь с тыла. В то же время арабы снарядили флот из 1800 судов, предположительно небольших; эта армада вошла в Босфор, заслонив пролив, по словам летописца, как движущийся лес. К счастью греков, в этот кризис на троне вместо неспособного Феодосия III оказался способный полководец Лев «Исаврянин», который взял на себя организацию обороны. Он с тактическим мастерством распорядился небольшим византийским флотом и позаботился о том, чтобы каждый корабль был хорошо снабжен греческим огнем. Через некоторое время арабские корабли были охвачены пламенем, и почти все суда большого флота были уничтожены. Греческая армия совершила вылазку на осаждающих и одержала столь решительную победу, что Мослема удалился в Сирию.

Лев III получил свое прозвище от округа Исаврия в Киликии; согласно Феофану, он родился там в армянском роду. Его отец переехал во Фракию, разводил овец и отправил 500 из них с сыном Львом в качестве подарка императору Юстиниану II. Лев стал гвардейцем дворца, затем командующим анатолийскими легионами и, наконец, убедительным голосованием армии — императором. Он был человеком честолюбивым, волевым и терпеливым; полководцем, неоднократно разбивавшим мусульманские войска, значительно превосходившие его собственные; государственным деятелем, обеспечившим империи стабильность справедливых законов, реформировавшим налогообложение, сократившим крепостное право, расширившим крестьянские владения, раздавшим земли, заселившим пустынные области и конструктивно пересмотревшим законы. Его единственным недостатком было самодержавие.

Возможно, в азиатской юности он перенял от мусульман, иудеев, манихеев, монофизитов и паулиан стоико-пуританскую концепцию религии, которая осуждала пристрастие популярного христианства к поклонению образам, церемониалу и суевериям. Ветхий Завет (Втор. iv, 15) однозначно запрещал «всякое изображение, мужеское или женское, подобие всякого зверя, который на земле». Ранняя церковь не одобряла изображения как пережиток язычества и с ужасом смотрела на языческие скульптуры, якобы изображающие богов. Но триумф христианства при Константине и влияние греческого окружения, традиций и скульптур в Константинополе и на эллинистическом Востоке смягчили это неприятие. По мере увеличения числа почитаемых святых возникла потребность в их идентификации и запоминании; изображения их и Марии создавались в огромном количестве, а в случае с Христом не только его воображаемая форма, но и его крест стали объектами почитания — даже, для простых умов, магическими талисманами. Естественная свобода фантазии людей превращала святые мощи, изображения и статуи в предметы обожания; люди преклонялись перед ними, целовали их, жгли перед ними свечи и ладан, увенчивали их цветами и искали чудес от их оккультного влияния. Особенно в греческом христианстве священные изображения были повсюду — в церквях, монастырях, домах и магазинах, даже на мебели, безделушках и одежде. Города, которым угрожали эпидемии, голод или войны, полагались на силу реликвий, которые они хранили, или на своего святого покровителя, а не на человеческие усилия. Отцы и соборы Церкви неоднократно объясняли, что изображения не являются божествами, а лишь напоминают о них;4 Люди же не придавали значения подобным различиям.

Лев III был оскорблен этими эксцессами народной веры; ему казалось, что язычество таким образом вновь завоевывает христианство, и он остро ощущал сатиру, направленную мусульманами, иудеями и христианскими сектами против суеверий ортодоксальной толпы. Чтобы ослабить власть монахов над народом и правительством и заручиться поддержкой несториан и монофизитов, он собрал большой собор епископов и сенаторов и с их согласия обнародовал в 726 году эдикт, требующий полного удаления икон из церквей; изображения Христа и Богородицы были запрещены, а церковные фрески должны были быть покрыты штукатуркой. Некоторые представители высшего духовенства поддержали эдикт; низшее духовенство и монахи протестовали, народ восстал. Солдаты, пытавшиеся обеспечить соблюдение закона, подверглись нападению верующих, охваченных ужасом и яростью из-за осквернения самых дорогих символов их веры. В Греции и на Кикладах повстанцы провозгласили соперника императором и отправили флот для захвата столицы. Лев уничтожил флот, а лидеров оппозиции заключил в тюрьму. В Италии, где языческие формы поклонения никогда не умирали, народ почти единодушно выступил против эдикта; Венеция, Равенна и Рим изгнали императорских офицеров, а собор западных епископов, созванный папой Григорием II, предал анафеме иконоборцев — разрушителей образов, не называя императора. Константинопольский патриарх присоединился к восстанию и попытался с его помощью восстановить независимость Восточной церкви от государства. Лев низложил его (730), но не причинил ему никакого насилия; эдикт был настолько мягким, что когда Лев умер (741), большинство церквей сохранили свои фрески и мозаики невредимыми.

Его сын Константин V (741-75) продолжил его политику и получил от враждебных историков гениальный эпитет Копроним — «названный от навоза». Собор восточных епископов, созванный им в Константинополе (754), осудил поклонение изображениям как «отвратительное», обвинил, что через такое поклонение «сатана вновь ввел идолопоклонство», осудил «невежественного художника, который своими нечистыми руками придает форму тому, во что следует верить только сердцем», 5.5 и постановил, что все изображения в церквях должны быть стерты или уничтожены. Константин исполнил указ без меры и такта; заключил в тюрьму и пытал сопротивляющихся монахов; снова вырывали глаза или языки, отрезали носы; патриарха пытали и обезглавили (767). Как и Генрих VIII, Константин V закрывал монастыри и обители, конфисковывал их имущество, обращал здания в мирское пользование и дарил монастырские земли своим фаворитам. В Эфесе императорский наместник с одобрения императора собрал монахов и монахинь провинции и заставил их вступить в брак друг с другом в качестве альтернативы смерти.6 Гонения продолжались в течение пяти лет (765-71 гг.).

Константин потребовал от своего сына Льва IV (775-80) клятвы продолжать иконоборческую политику; Лев сделал все, что мог, несмотря на слабое телосложение. Умирая, он назвал своего десятилетнего сына Константина VI императором (780-97) и назначил свою вдову, императрицу Ирину, регентшей на время несовершеннолетия юноши. Она правила умело и беспристрастно. Сочувствуя религиозным чувствам народа и своего пола, она спокойно прекратила исполнение иконоборческих эдиктов, позволила монахам вернуться в свои монастыри и на свои кафедры и созвала прелатов христианства на Второй Никейский собор (787), где 350 епископов под руководством папских легатов восстановили почитание — не поклонение — священных изображений как законное выражение христианского благочестия и веры.

В 790 году Константин VI достиг совершеннолетия. Заметив, что его мать не желает отказываться от власти, он сверг ее с престола и отправил в ссылку. Вскоре любезный юноша смирился; он вернул ее ко двору и соединил с ней императорскую власть (792). В 797 году она заточила его в темницу и ослепила, после чего стала править под титулом императора — не базилиссы, а базилевса. В течение пяти лет она управляла империей с мудростью и изяществом: снизила налоги, рассыпала милостыню среди бедняков, основала благотворительные учреждения и благоустроила столицу. Народ аплодировал и любил ее, но армия беспокоилась о том, что ею правит женщина, более способная, чем большинство мужчин. В 802 году иконоборцы подняли восстание, свергли ее с престола и сделали императором своего казначея Никифора. Она спокойно уступила и попросила у него только достойного и безопасного отступления; он обещал это, но сослал ее на Лесбос и оставил зарабатывать на скудную жизнь швеей. Через девять месяцев она умерла, не имея ни гроша, ни друга. Богословы простили ей ее преступления из-за ее благочестия, и церковь канонизировала ее как святую.

Для полного представления о византийской цивилизации на данный момент потребовались бы записи о многих императорах и некоторых императрицах — не об их интригах, дворцовых революциях и убийствах, а об их политике и законодательстве, об их вековых усилиях по защите уменьшающейся империи от мусульман на юге и славян и булгар на севере. В некоторых отношениях это героическая картина: сквозь все плавные смены появляющихся и исчезающих фигур греческое наследие было в значительной степени сохранено; экономический порядок и преемственность поддерживались; цивилизация продолжалась, словно некий непреходящий импульс от древних трудов Перикла и Августа, Диоклетиана и Константина. В других аспектах это жалкое зрелище генералов, карабкающихся на убитых соперников за императорскую власть, чтобы быть убитыми в свою очередь; помпезности и роскоши, выкалывания глаз и вырезания носов, благовоний, благочестия и предательства; императора и патриарха, бессовестно борющихся за то, чтобы определить, чем должна править империя — силой или мифом, мечом или словом. Так мы проходим мимо Никифора I (802-11) и его войн с Харуном аль-Рашидом; Михаила I (811-13), свергнутого с престола и постриженного в монахи из-за поражения от булгар; Льва V Армянина (813-20), который снова запретил поклонение изображениям и был убит во время исполнения гимна в церкви; Михаила II (820-9), неграмотного «Замедлителя», который влюбился в монашку и убедил сенат уговорить его жениться на ней;7 Феофил (829-42), законодательный реформатор, царский строитель и добросовестный администратор, который возродил иконоборческие гонения и умер от дизентерии; его вдова Феодора, которая как способный регент (842-56) положила конец гонениям; Михаил III «Пьяница» (842-67), чья приятная некомпетентность оставила управление сначала его матери, а после ее смерти — его культурному и способному дяде Цезарю Бардасу. И вдруг на сцене появилась уникальная и неожиданная фигура, которая ниспровергла все прецеденты, кроме насилия, и основала могущественную Македонскую династию.

Василий Македонский родился (812?) недалеко от Адрианополя в семье армянского крестьянина. В детстве он попал в плен к булгарам и провел свою юность среди них за Дунаем, на территории, которая тогда называлась Македонией. Сбежав на двадцать пятом году жизни, он добрался до Константинополя и нанялся конюхом к одному дипломату, который восхищался его физической силой и массивной головой. Он сопровождал своего хозяина в поездке в Грецию и там привлек внимание и часть богатства вдовы Даниэлис. Вернувшись в столицу, он приручил резвого коня для Михаила III, был принят на службу к императору и, хотя был совсем неграмотным, дослужился до должности камергера. Василий был всегда удобен и компетентен; когда Михаил искал мужа для своей любовницы, Василий развелся со своей женой-крестьянкой, отправил ее во Фракию с утешительным приданым и женился на Евдокии, которая продолжила служить императору.8 Михаил предоставил Василию любовницу, но македонец решил, что в качестве награды заслуживает трона. Он убедил Михаила, что Варда замышляет свергнуть его с престола, а затем убил Варду своими огромными руками (866). Давно привыкший царствовать, не управляя, Михаил сделал Василия соправителем и оставил ему все дела по управлению страной. Когда Михаил пригрозил ему отставкой, Василий организовал и проконтролировал его убийство, и стал единственным императором (867): таким образом, даже при наследственной монархии карьера была открыта для талантов. С таким раболепием и преступлением безграмотный крестьянский сын основал самую длинную из всех византийских династий и начал девятнадцатилетнее правление, мудро принимая законы, справедливо судя, пополняя казну и строя новые церкви и дворцы для захваченного им города. Никто не осмеливался выступать против него, а когда он погиб от несчастного случая на охоте, трон с незаслуженным спокойствием перешел к его сыну.

Лев VI (886–912) был дополнением своего отца: ученый, книжный, оседлый, мягкий; сплетничали, что он был сыном Михаила, а не Василия, и, возможно, Евдокия не была в этом уверена. Свое прозвище «Мудрый» он заслужил не поэзией, не трактатами по теологии, управлению и войне, а реорганизацией провинциального и церковного управления, новыми формулировками византийского права и тщательным регулированием промышленности. Хотя он был восхитительным учеником ученого патриарха Фотия и сам был предан благочестию, он шокировал духовенство и позабавил народ четырьмя браками. Первые две жены умерли, не родив ему сына; Лев настаивал на сыне как на единственной альтернативе войне за престол; нравственное богословие Церкви запрещало третий брак; Лев упорствовал, и его четвертая жена, Зоя, увенчала его решение мальчиком.

Константин VII (912-58) был назван Порфирородным (Porphyrogenitus) — «рожденный в пурпуре», то есть в отделанных порфиром апартаментах, предназначенных для использования ожидающими императрицами. Он унаследовал литературные вкусы своего отца, но не его административные способности. Он написал для сына две книги по искусству управления: одну о «темах», или провинциях империи, и «Книгу церемоний», описывающую ритуалы и этикет, необходимые императору. Он руководил составлением трудов по сельскому хозяйству, медицине, ветеринарии и зоологии, а также сформировал «Историю мира», отобрав выдержки из трудов историков и летописцев. Под его покровительством византийская литература процветала в своем отшлифованном и анемичном виде.

Возможно, Роман II (958-63) был похож на других детей и не читал книг своего отца. Он женился на гречанке Феофано; ее подозревали в том, что она отравила своего свекра и ускорила смерть Романа; а перед смертью своего двадцатичетырехлетнего мужа она соблазнила в свои объятия аскетичного полководца Никифора II Фоку, который при ее попустительстве захватил трон. Никифор уже изгнал мусульман из Алеппо и Крита (961 г.), в 965 г. — с Кипра, в 968 г. — из Антиохии; именно эти победы сокрушили Аббасидский халифат. Никифор умолял патриарха пообещать все награды и почести мученичества воинам, которые падут в бою с мусульманами; патриарх отказался, сославшись на то, что все воины временно осквернены пролитой кровью; если бы он согласился, крестовые походы могли бы начаться на столетие раньше. Никифор потерял честолюбие и удалился во дворец, чтобы жить как анкорит. Наскучив монашеским существованием, Феофано стала любовницей полководца Иоанна Цимисхия. При ее попустительстве он убил Никифора (969) и захватил трон; раскаявшись, он отрекся и сослал ее, а сам отправился искупать свои преступления мимолетными победами над мусульманами и славянами.

Его преемником стал один из самых влиятельных людей в истории Византии. Василий II, родившийся в семье Романа и Феофано (958 г.), был соправителем Никифора Фоки и Цимисхия; теперь (976 г.) он в возрасте восемнадцати лет начал безраздельное правление, которое продолжалось полвека. Его охватили беды: главный министр замышлял сместить его; бароны-феодалы, которых он предлагал обложить налогами, финансировали заговоры против него; Барда Склерус, генерал восточной армии, поднял мятеж, который был подавлен Бардой Фокой, провозгласившим себя императором; мусульмане отвоевали почти все, что Цимисхий отвоевал у них в Сирии; булгары были в зените, посягая на империю на востоке и западе. Василий подавил восстание, отвоевал у сарацин Армению и в ходе безжалостной тридцатилетней войны уничтожил булгарскую державу. После победы в 1014 году он ослепил 15 000 пленных, оставив по одному глазу у каждого сотого, и повел трагическое воинство обратно к Самуилу, болгарскому царю; возможно, скорее в ужасе, чем в восхищении, греки прозвали его Булгароктоном, Убийцей булгар. Во время этих походов он находил время для войны с «теми, кто обогащался за счет бедных». Своими законами от 996 года он стремился раздробить некоторые крупные поместья и способствовать распространению свободного крестьянства. Он собирался возглавить армаду против сарацинов на Сицилии, когда смерть застала его на шестьдесят восьмом году жизни. Со времен Ираклия империя не была столь обширной, а со времен Юстиниана — столь сильной.

Упадок Византии возобновился при его престарелом брате Константине VIII (1025-8). Не имея потомства, но имея трех дочерей, Константин уговорил Романа Аргира жениться на старшей, Зое, которой было уже около пятидесяти. В качестве регентши и с помощью своей сестры Феодоры Зоя управляла государством в годы правления Романа III (1028-34), Михаила IV (1034-42), Михаила V (1042) и Константина IX (1042-55); и редко когда империя управлялась лучше. Сестры-императрицы боролись с коррупцией в государстве и церкви и заставляли чиновников выдавать присвоенные ими богатства; один из главных министров сдал 5300 фунтов золота (2 226 000 долларов), которые он спрятал в цистерне; а когда умер патриарх Алексий, в его комнатах был обнаружен тайник со 100 000 фунтов серебра (27 000 000 долларов).9 На короткое время продажа должностей была прекращена. Зоя и Феодора заседали в качестве судей в высшем трибунале и вершили суровое правосудие. Ничто не могло соперничать с беспристрастностью Зои. Выйдя в шестьдесят два года замуж за Константина IX и зная, что ее косметическое мастерство сохранило лишь поверхность ее прелестей, она позволила своему новому мужу привести свою любовницу Склерену жить в королевском дворце; он выбрал покои между их апартаментами, и Зоя никогда не посещала его, не убедившись, что он свободен.10 Когда Зоя умерла (1050), Феодора удалилась в монастырь, а Константин IX правил в течение пяти лет с мудростью и вкусом; он выбрал себе в помощники людей компетентных и культурных, заново украсил Святую Софию, построил больницы и приюты для бедных, поддерживал литературу и искусство. После его смерти (1055) сторонники Македонской династии подняли народное восстание, которое вывело девственную Феодору из ее монастырского уединения и, во многом против ее воли, короновало ее как императрицу. Несмотря на свои семьдесят четыре года, она и ее министры управляли эффективно, но в 1056 году она умерла так внезапно, что наступил хаос. Дворцовая аристократия провозгласила Михаила VI императором, армия предпочла полководца Исаака Комнина. Одна битва решила вопрос; Михаил стал монахом, а Комнин въехал в столицу в 1057 году в качестве императора. Македонской династии пришел конец после 190 лет насилия, войн, прелюбодеяний, благочестия и отличного управления.

Через два года Исаак Комнин ушел в отставку, назначил своим преемником Константина Дукаса, президента сената, и ушел в монастырь. После смерти Константина (1067 г.) его вдова Евдокия четыре года исполняла обязанности регентши, но потребности войны требовали более жесткого лидера, и она вышла замуж и короновала Романа IV. Роман потерпел поражение от турок при Манцикерте (1071), с позором вернулся в Константинополь, был низложен, заключен в тюрьму, ослеплен, и ему позволили умереть от незалеченных ран. Когда на престол взошел Алексей Комнин I, племянник Исаака Комнина (1081), Византийская империя, казалось, была близка к своему падению. Турки взяли Иерусалим (1076) и продвигались через Малую Азию; племена патцинаков и куманов подступали к Константинополю с севера; норманны нападали на византийские форпосты в Адриатике; правительство и армия были искалечены изменами, некомпетентностью, коррупцией и трусостью. Алексий справился с ситуацией тонко и смело. Он послал агентов для разжигания революции в норманнской Италии; предоставил Венеции торговые привилегии в обмен на помощь ее флота против норманнов; конфисковал церковные сокровища для восстановления армии; лично выходил на поле боя и одерживал победы скорее стратегией, чем кровью. Среди этих внешних забот он нашел время для реорганизации правительства и его обороны и подарил пошатнувшейся империи еще одно столетие жизни. В 1095 году, совершив далеко идущий дипломатический ход, он обратился к Западу с призывом прийти на помощь христианскому Востоку; на Соборе в Пьяченце он предложил воссоединение греческой и латинской церкви в обмен на единство Европы против ислама. Его призыв в сочетании с другими факторами привел к началу первого из тех драматических крестовых походов, которые должны были спасти, а затем уничтожить Византию.

В начале XI века Греческая империя, благодаря оружию и государственному искусству Исаврийской и Македонской династий, вновь достигла могущества, богатства и культуры, которые были в зените при Юстиниане. Малая Азия, северная Сирия, Кипр, Родос, Киклады и Крит были отвоеваны у мусульман; южная Италия вновь стала Magna Grecia, управляемой Константинополем; Балканы были отвоеваны у булгар и славян; византийская промышленность и торговля вновь господствовали в Средиземноморье; греческое христианство восторжествовало на Балканах и в России; греческое искусство и литература переживали македонский ренессанс. Доходы государства в одиннадцатом веке достигли современного эквивалента в 2 400 000 000 долларов.11

Константинополь находился на гребне своего развития, превосходя древний Рим и Александрию, современные Багдад и Кордову в торговле, богатстве, роскоши, красоте, утонченности и искусстве. Его население составляло около миллиона человек.12 теперь было преимущественно азиатским или славянским — армяне, каппадокийцы, сирийцы, евреи, булгары и полуславянские греки, с пестрым вкраплением купцов и солдат из Скандинавии, России, Италии и ислама, а в верхней части — поредевший слой греческих аристократов. Тысяча разновидностей домов — двухскатных, террасных или купольных, с балконами, лоджиями, садами или беседками; полные рынки, на которых продаются товары со всего мира; тысяча узких грязных улиц с домами и магазинами; великолепные улицы, окаймленные величественными особняками и тенистыми портиками, украшенные статуями, пронизанные триумфальными арками и ведущие в сельскую местность через охраняемые ворота в крепостных стенах; сложные царские дворцы — Триконх Феофила, Новый дворец Василия I, Буколеон Никифора Фоки, спускающиеся по мраморным лестницам к скульптурной колоннаде на пристани Марморского моря; церкви «столько же, сколько дней в году» (сказал один путешественник), и некоторые из них — архитектурные драгоценности; алтари, в которых хранятся самые почитаемые и драгоценные реликвии в христианстве; монастыри, беззастенчиво великолепные снаружи, и бурные с гордыми святыми внутри; Св. София, вечно по-новому украшенная, сияющая свечами и лампадами, тяжелая от ладана, торжественная от пышности, звучная от убедительных песнопений: таков был каркас, наполовину золотой, наполовину грязный, кипящей жизни в византийской столице.

В городских дворцах аристократии и крупных купцов, в приморских и внутренних виллах можно было найти любую роскошь, доступную в ту эпоху, и убранство, не ограниченное семитскими табусами: мрамор всех зерен и оттенков, фрески и мозаики, скульптуры и тонкая керамика, занавеси на серебряных прутьях, гобелены, ковры и шелка, двери с инкрустацией из серебра или слоновой кости, мебель с изысканной резьбой, столовые сервизы из серебра или золота. Здесь перемещался мир византийского общества: мужчины и женщины с прекрасными лицами и фигурами, одетые в цветные шелка, кружева и меха, соперничающие с грациями, амурами и интригами бурбонского Парижа и Версаля. Никогда еще дамы не были так напудрены и надушены, украшены драгоценностями и причесаны; в императорских дворцах круглый год горели камины, чтобы варить духи, необходимые для дезодорации королев и принцесс.13 Никогда еще жизнь не была столь нарядной и церемониальной, столь пестрой от процессий, приемов, зрелищ и игр, столь детально регламентированной протоколом и этикетом. На ипподроме, как и при дворе, прочно утвердившаяся аристократия щеголяла своими лучшими одеждами и украшениями; по дорогам проезжали ее величественные экипажи, столь безрассудные, что вызывали ненависть у прохожих нищих, и столь богатые, что вызывали анафемы прелатов, служивших Богу в сосудах и на алтарях из мрамора, алебастра, серебра и золота. Константинополь, говорит Роберт из Клари,14 содержал «две трети всего мирового богатства»; даже простые «греческие жители», сообщал Вениамин Тудельский, «кажутся детьми королей».15

«Если Константинополь, — сказал один писатель XII века, — превосходит все другие города по богатству, то он превосходит их и по пороку».16 Все грехи великого города находили здесь место, поровну в богатых и бедных. Жестокость и благочестие чередовались в одних и тех же императорских душах, а в народе интенсивность религиозных потребностей могла подстраиваться под разврат или насилие политики и войны. Кастрация детей для службы евнухами в гаремах и администрации, убийство или ослепление настоящих или потенциальных соперников за трон — все это продолжалось при разных династиях и в однообразном калейдоскопе непрекращающихся перемен. Народ, разрозненный и манипулируемый расовыми, классовыми и религиозными различиями, был непостоянен, кровожаден и периодически буйствовал; государство подкупало его долями хлеба, масла и вина; отвлекало скачками, приманкой зверей, танцами на канатах, непристойными пантомимами в театре и императорскими или церковными зрелищами на улицах. Игорные залы и салуны были повсюду; дома проституции можно было найти почти на каждой улице, иногда «у самых дверей церкви».17 Женщины Византии славились своей разнузданностью и религиозной набожностью, мужчины — быстрым умом и беспринципным честолюбием. Все классы верили в магию, астрологию, гадания, колдовство, чародейство и чудодейственные амулеты. Римские добродетели исчезли еще до появления латинского языка; римские и греческие качества были захлестнуты потоком выкорчеванных восточных людей, которые потеряли свою собственную мораль и переняли ее только на словах. И все же даже в этом высокотеологичном и чувственном обществе подавляющее большинство мужчин и женщин были достойными гражданами и родителями, которые после юношеских забав оседали в радостях и горестях семейной жизни и с покорностью выполняли работу мира. Те же императоры, что ослепляли своих соперников, осыпали благотворительностью больницы, сиротские приюты, дома престарелых, бесплатные пансионы для путешественников.18 И в этой аристократии, где роскошь и легкость казались порядком дня, были сотни людей, которые с рвением, сдерживаемым продажностью, отдавали себя задачам управления и государственного управления и каким-то образом умудрялись, несмотря на все перевороты и интриги, спасать королевство от всех бедствий и поддерживать самую процветающую экономику в средневековом христианском мире.

Бюрократия, созданная Диоклетианом и Константином, за семь столетий превратилась в эффективный механизм управления, охвативший все регионы королевства. Ираклий заменил старое деление империи на провинции разделением на «темы», или военные подразделения, которыми управлял стратег или военный губернатор; это был один из ста способов, с помощью которых исламская угроза изменила византийские институты. Темы сохранили значительное самоуправление и процветали под этим централизованным правлением; они получили непрерывный порядок, не испытывая на себе прямой силы борьбы и насилия, которые беспокоили столицу. Константинополь управлялся императором, патрицием и толпой, а темы управлялись византийским законом. Пока ислам путал право с теологией, а Западная Европа барахталась в хаосе дюжины варварских кодексов, византийский мир лелеял и расширял наследие Юстиниана. Новеллы, или новые законы, Юстина II и Ираклия, Эклога, или избранные законы, изданные Львом III, Базилика, или царские эдикты, обнародованные Львом VI, и «новеллы» того же Льва приспособили пандекты Юстиниана к меняющимся потребностям пяти веков; Кодексы военного, церковного, морского, торгового и сельского права придали порядок и надежность правовым решениям в армии и духовенстве, на рынках и в портах, на ферме и на море; а в XI веке школа права в Константинополе стала интеллектуальным центром светского христианства. Так византийцы сохранили величайший дар Рима — римское право — на протяжении тысячелетия опасностей и перемен, пока его возрождение в Болонье в двенадцатом веке не произвело революцию в гражданском праве латинской Европы и каноническом праве Римской церкви. Византийский морской кодекс Льва III, разработанный на основе морских правил древнего Родоса, стал первым сводом торгового права в средневековом христианстве; в XI веке он стал источником аналогичных кодексов для итальянских республик Трани и Амальфи; и по этой линии вошел в юридическое наследие современного мира.

Сельский кодекс был достойной попыткой остановить феодализм и создать свободное крестьянство. Мелкие наделы раздавались отставным солдатам; более крупные участки, принадлежавшие государству, обрабатывались солдатами в качестве военной службы; огромные территории были колонизированы еретическими сектами, завезенными из Азии во Фракию и Грецию. Еще более обширные регионы заселялись, по принуждению или под защитой правительства, варварскими группами, которые считались менее опасными в пределах империи, чем за ее пределами; так готы были приняты во Фракию и Иллирию, лангобарды — в Паннонию, славяне — во Фракию, Македонию и Грецию; к X веку Пелопоннес был преимущественно славянским, а славяне были многочисленны в Аттике и Фессалии. Государство и церковь сотрудничали в деле уменьшения рабства; имперское законодательство запрещало продажу рабов или обращение в рабство свободного человека и автоматически освобождало рабов, которые поступали на службу в армию или духовенство или вступали в брак со свободным человеком. В Константинополе рабство фактически ограничивалось домашней работой, но и там оно процветало.

Тем не менее, это почти ньютоновский закон истории, что крупные сельскохозяйственные владения, пропорционально их массе и близости, привлекают более мелкие владения и, путем покупки или иным способом, периодически собирают землю в большие поместья; со временем концентрация становится взрывоопасной, земля перераспределяется путем налогообложения или революции, и концентрация возобновляется. К X веку большая часть земли византийского Востока находилась в обширных владениях богатых помещиков (dynatoi, «могущественных людей») или церквей, монастырей или больниц, наделенных вспомогательными землями по благочестивому наследству. Такие участки обрабатывались крепостными или колонами, юридически свободными, но экономически скованными. Владельцы, снабженные свитами из клиентов, охранников и домашних рабов, вели жизнь в изысканной роскоши на своих виллах или в городских дворцах. Хорошие и плохие качества этих великих господ мы видим в истории благодетельницы Василия I, госпожи Даниилис. Когда она навещала его в Константинополе, 300 рабов по очереди поддерживали поклажу, или крытую кушетку, на которой она ехала из Патр. Она привезла своему императорскому протеже более богатые подарки, чем когда-либо посылала византийскому императору любая государыня: 400 юношей, 100 евнухов и 100 девиц — это лишь часть ее дара; были также 400 кусков тканей художественного плетения, 100 кусков камбрика (каждый такой тонкий, что его можно было вложить в сустав тростника) и столовый сервиз из серебра и золота. При жизни она раздала большую часть своего богатства, а после смерти завещала остальное сыну Василию. Лев VI внезапно оказался обременен восемьюдесятью виллами и фермами, массой монет, драгоценностей и пластин, дорогой мебелью, богатыми вещами, бесчисленным скотом, тысячами рабов.19

Такие греческие дары были не совсем приятны императорам. Богатство, добытое трудом и потом миллионов людей, давало владельцам власть, коллективно опасную для любого государя. Из корыстных и гуманных побуждений императоры пытались остановить этот процесс концентрации. Суровая зима 927-8 годов закончилась голодом и чумой; голодающие крестьяне продавали свои наделы крупным землевладельцам по отчаянно низким ценам или просто в обмен на средства к существованию. В 934 году регент Роман издал «Роман», в котором осуждал помещиков как «проявивших себя более безжалостно, чем голод и чума»; он требовал восстановления собственности, купленной менее чем за половину «справедливой цены», и разрешал любому продавцу в течение трех лет выкупить проданную им землю по полученной цене. Эдикт имел лишь незначительный эффект; концентрация продолжалась; более того, многие свободные крестьяне, жалуясь на высокие налоги, продавали свои земли и переселялись в города — если это было возможно, в Константинополь и на подати. Василий II возобновил борьбу императоров с вельможами. Его указ от 996 года разрешал продавцу в любое время выкупить свою землю по цене продажи; аннулировал права собственности на земли, приобретенные в нарушение закона 934 года, и требовал немедленного возвращения таких земель прежним владельцам безвозмездно. Эти законы в значительной степени были обойдены, и к XI веку на византийском Востоке спорадически устанавливался модифицированный феодализм. Но усилия императоров не пропали даром; оставшееся в живых свободное крестьянство, под влиянием стимула собственности, покрыло землю фермами, садами, виноградниками, ульями и ранчо; крупные собственники развили научное сельское хозяйство до его средневекового зенита; и с VIII по XI век византийское сельское хозяйство шло в ногу с процветанием византийской промышленности.

Восточная империя в этот период приобрела городской и полуиндустриальный характер, совершенно отличный от сельской жизни Латинской Европы к северу от Альп. Шахтеры и металлурги активно исследовали и разрабатывали содержащиеся в почве свинец, железо, медь и золото. Не только Константинополь, но и сотни других византийских городов — Смирна, Тарс, Эфес, Дураццо, Рагуза, Патры, Коринф, Фивы, Салоники, Адрианополь, Гераклея, Селимбрия — гремели и шумели кожевниками, сапожниками, шорниками, оружейниками, золотых дел мастерами, ювелирами, металлистами, плотниками, резчиками по дереву, колесниками, пекарями, красильщиками, ткачами, гончарами, мозаичистами, живописцами…. Константинополь, Багдад и Кордова в IX веке как котлы и пещеры производства и обмена почти соперничали с суетой и шумом современного мегаполиса. Несмотря на персидскую конкуренцию, греческая столица по-прежнему лидировала на белом свете по производству тонких тканей и шелка; лишь Аргос, Коринф и Фивы уступали ей в этом отношении. Текстильная промышленность была высокоорганизованной и использовала много рабского труда; большинство других работников были свободными ремесленниками. Пролетарское население Константинополя и Салоник отличалось классовым сознанием и неоднократно устраивало неудачные восстания. Их работодатели образовали значительный средний класс, богатый, благотворительный, трудолюбивый, умный и яростно консервативный. Основные отрасли промышленности, включая рабочих, художников, менеджеров, купцов, юристов и финансистов, были организованы в systemata, или корпоративные гильдии, происходящие от древних коллегий и артесов и напоминающие крупные экономические единицы современного «корпоративного» государства. Каждая корпорация имела монополию в своей отрасли, но строго регулировала законодательством закупки, цены, методы производства и условия продажи; правительственные инспекторы следили за операциями и счетами; иногда законом устанавливалась максимальная заработная плата. Однако мелкие отрасли были оставлены на усмотрение свободных рабочих и индивидуальных предпринимателей. Такой порядок обеспечивал порядок, процветание и преемственность византийской промышленности, но сдерживал инициативу и изобретательство и склонял к восточной фиксированности статуса и жизни.20

Торговля поощрялась государственным содержанием или надзором за доками и портами, регулируемым государством страхованием и ссудами под залог имущества, активной войной с пиратством и самой стабильной валютой в Европе. Византийское правительство осуществляло повсеместный контроль над торговлей — запрещало некоторые виды экспорта, монополизировало торговлю кукурузой и шелком, взимало экспортные и импортные пошлины и облагало налогами продажи.21 Она почти пригласила свою раннюю замену в качестве коммерческой хозяйки Эгейского и Черного морей, позволив иностранным купцам — армянам, сирийцам, египтянам, амальфийцам, пизанцам, венецианцам, генуэзцам, евреям, русским и каталонцам — вести большую часть своей торговли и создавать полунезависимые «фабрики» или агентства в столице или вблизи нее. Процентные ставки допускались, но были ограничены законом двенадцатью, десятью, восемью процентами или даже меньше. Банкиров было много, и, возможно, именно константинопольские ростовщики, а не итальянские, разработали векселя,22 и организовали самую обширную кредитную систему в христианстве до XIII века.

Благодаря труду и мастерству людей и излишкам богачей в девятом и десятом веках произошло удивительное возрождение литературы и искусства. Хотя империя до последнего дня называла себя Римской, из нее исчезли почти все латинские элементы, за исключением римского права. Со времен Ираклия греческий был языком правительства, литературы и литургии, а также повседневной речи на византийском Востоке. Образование теперь было полностью греческим. Почти каждый свободный мужчина, многие женщины и даже многие рабы получали образование. Константинопольский университет, который, как и письменность в целом, пришел в упадок во время кризисов гераклейской эпохи, был восстановлен кесарем Вардой (863 г.) и приобрел высокую репутацию благодаря своим курсам филологии, философии, теологии, астрономии, математики, биологии, музыки и литературы; читали даже язычника Либания и безбожника Лукиана. Обучение для квалифицированных студентов было практически бесплатным, а преподаватели оплачивались государством. Библиотеки, государственные и частные, были многочисленны и до сих пор хранили те шедевры классики, которые были забыты на неупорядоченном Западе.

Эта широкая передача греческого наследия была одновременно стимулирующей и ограничивающей. Она обостряла и расширяла мысль, выманивала ее из старого круга гомилетического красноречия и богословских дебатов. Но само богатство препятствовало оригинальности; невежественному человеку легче быть оригинальным, чем ученому. Византийская литература предназначалась главным образом для культурных и неторопливых дам и господ; полированная и вежливая, художественная и искусственная, эллинистическая, но не эллинская, она играла на поверхности и не щадила сердца человеческой жизни. Хотя церковники того времени отличались удивительной терпимостью, мысль по собственной воле, благодаря привычкам, сформированным в юности, оставалась в кругу ортодоксальности, а иконоборцы были более благочестивы, чем священники.

Это был еще один александрийский век учености. Пандиты анализировали язык и просодию, писали эпитомы, «конспекты» и универсальные истории, составляли словари, энциклопедии, антологии. Теперь (917 г.) Константин Цефалас собирает «Греческую антологию»; теперь (976 г.) Суидас накапливает свой энциклопедический лексикон. Феофан (ок. 814 г.) и Лев Диакон (р. 950 г.) написали ценные истории своего или недавнего времени. Павел из Игины (615-90 гг.) составил энциклопедию медицины, в которой мусульманская теория и практика сочетались с наследием Галена и Орибасия; в ней почти в современных терминах обсуждались операции при раке груди, геморрое, катетеризации мочевого пузыря, литотомии, кастрации; евнухи, по словам Павла, производились путем раздавливания яичек у детей в горячей ванне.23

Выдающимся византийским ученым этих веков был безвестный и бедный учитель Лев Салоникский (ок. 850 г.), о существовании которого Константинополь не знал до тех пор, пока один халиф не пригласил его в Багдад. Один из его учеников, взятый в плен на войне, стал рабом мусульманского сановника, который вскоре был поражен познаниями юноши в геометрии. Аль-Мамун, узнав об этом, побудил его принять участие в обсуждении геометрических проблем в царском дворце, был впечатлен его выступлением, с жадным любопытством выслушал его рассказ о своем учителе и сразу же послал Льву приглашение в Багдад и достаток. Лев посоветовался с византийским чиновником, тот посоветовался с императором Феофилом, который поспешил обеспечить Льву государственную профессуру. Лев был эрудитом, преподавал и писал по математике, астрономии, астрологии, медицине и философии. Аль-Мамун представил ему несколько задач по геометрии и астрономии и был так доволен ответами, что предложил Феофилу вечный мир и 2000 фунтов золота, если император одолжит ему на время Льва. Феофил отказался и сделал Льва архиепископом Салоник, чтобы тот не достался аль-Мамуну.24

Лев, Фотий и Пселл были звездными светилами этой эпохи. Фотий (820?-91), самый ученый человек своего времени, за шесть дней прошел путь от мирянина до патриарха, и принадлежит к религиозной истории. Михаил Пселл (1018?-80) был человеком света и двора, советником царей и цариц, гениальным и ортодоксальным Вольтером, который мог быть блестящим в любом вопросе, но приземлялся на землю после каждого богословского спора или дворцового переворота. Он не позволял своей любви к книгам заглушить любовь к жизни. Он преподавал философию в Константинопольском университете и получил титул князя философов. Он ушел в монастырь, нашел монашескую карьеру слишком спокойной, вернулся в мир, занимал пост премьер-министра с 1071 по 1078 год и успевал писать о политике, науке, медицине, грамматике, теологии, юриспруденции, музыке и истории. Его «Хронография» описывает интриги и скандалы целого столетия (976-1078 гг.) с откровенностью, живостью и тщеславием (он описывает Константина IX как «висящего на языке Пселла»).25). Вот, в качестве примера, абзац из его описания восстания, вернувшего Феодору на трон в 1055 году:

Каждый [солдат в толпе] был вооружен: один схватил секиру, другой — боевой топор, один — лук, другой — копье; некоторые из жителей несли тяжелые камни; и все в большом беспорядке побежали… к апартаментам Феодоры….. Но она, укрывшись в часовне, осталась глуха ко всем их крикам. Отказавшись от уговоров, толпа применила к ней силу; некоторые, выхватив кинжалы, бросились на Феодору, чтобы убить ее. Смело выхватив ее из святилища, они облачили ее в роскошные одежды, усадили на коня и, кружа вокруг нее, повели в церковь Святой Софии. Теперь все жители, как высокородные, так и низкие, присоединились к ней, воздавая ей почести, и все провозгласили ее королевой.26

Личные письма Пселла были почти столь же очаровательны и откровенны, как и письма Цицерона; его речи, стихи и памфлеты были предметом обсуждения; его злобный юмор и смертоносное остроумие были возбуждающим стимулом на фоне громоздкой эрудиции его современников. По сравнению с ним, Фотием и Феофаном, Алкуины, Рабани и Герберты современного Запада были робкими эмигрантами из варварства в страну разума.

Наиболее заметной стороной этого византийского ренессанса было искусство. С 726 по 842 год иконоборческое движение запретило скульптурное или (с меньшей строгостью) живописное изображение святых существ; но в качестве компенсации оно освободило художника от монотонного заключения в рамках церковной тематики и обратило его к наблюдению, изображению и украшению светской жизни. На смену богам пришли императорская семья, аристократические покровители, исторические события, лесные звери, полевые растения и плоды, милые мелочи домашней жизни. Василий I построил в своем дворце Неа, или Новую церковь, «всю украшенную, — говорит современник, — прекрасным жемчугом, золотом, блестящим серебром, мозаикой, шелками и мрамором в тысяче сортов».27 Большая часть декора, недавно обнаруженного в Святой Софии, была произведена в девятом веке. Центральный купол был восстановлен в 975 году после землетрясения и тогда же получил свою большую мозаику с изображением Христа, сидящего на радуге; дополнительные мозаики были установлены в 1028 году; массивный собор, подобно живому организму, обретал жизнь благодаря смерти и обновлению своих частей. Бронзовые двери, установленные в 838 году, настолько прославились своим совершенством, что подобные двери были заказаны в Константинополе для монастыря Монте-Кассино, собора в Амальфи и базилики Сан-Паоло за стенами Рима; последняя пара, изготовленная в Константинополе в 1070 году, до сих пор сохранилась как свидетельство византийского искусства.

Царский или «Священный дворец», капеллой которого была Неа, представлял собой растущее скопление покоев, приемных залов, церквей, бань, павильонов, садов, перистилей и дворов; почти каждый император что-то добавлял к нему. Теофил придал группе новый восточный оттенок, построив тронный зал, известный как Триконх, из-за апсид, похожих на раковины, которые образовывали три его стороны — план, привезенный из Сирии. К северу от него он построил Жемчужный зал, к югу — несколько гелиак или солнечных комнат, а также Камилас, апартаменты с крышей из золота, колоннами из зеленого мрамора и исключительно тонкой мозаикой, изображающей на золотом фоне мужчин и женщин, собирающих фрукты. Даже эта мозаика была превзойдена в прилегающем строении, на стенах которого зеленые мозаичные деревья выделялись на фоне золотого мозаичного неба; и на полу Зала Гармонии, мраморные тессеры которого создавали эффект цветущего луга. Свое пристрастие к причудливой пышности Теофил воплотил в своем дворце в Магнауре: в зале для аудиенций над троном нависал золотой платан, на ветвях и троне сидели золотые птицы, по обе стороны от царского кресла лежали золотые грифоны, а у его подножия — золотые львы; когда представляли иностранного посла, механические грифоны поднимались, механические львы вставали, взмахивали хвостами и рычали, а птицы разражались механической песней.28 Все это было откровенной копией подобных нелепостей во дворце Гаруна аль-Рашида в Багдаде.

Константинополь благоустраивался за счет налогов от торговли и «тем», но оставалось достаточно средств, чтобы придать меньшее великолепие провинциальным столицам. Монастыри, снова разбогатев, выросли в величественную массу: в десятом веке — Лавра и Ивирон на Афоне; в одиннадцатом — монастырь Святого Луки в Фокисе, Неа Мони на Хиосе, монастырь Дафни близ Элевсиса, чьи почти классические мозаики являются лучшими примерами средневизантийского стиля. Грузия, Армения и Малая Азия приняли участие в этом движении и стали форпостами византийского искусства. Общественные здания Антиохии вызвали хвалебные отзывы мусульман. В Иерусалиме храм Гроба Господня был отстроен вскоре после побед Ираклия. В Египте до и после арабского завоевания христиане-копты возвели купольные церкви скромных размеров, но украшенные с таким мастерством металлом, слоновой костью, деревом и тканями, что казалось, все навыки фараоновского, птолемеевского, римского, византийского и магометанского Египта дошли до них как неизменное наследие. Иконоборческие гонения привели тысячи монахов из Сирии, Малой Азии и Константинополя в южную Италию, где они находились под защитой римских пап; благодаря этим беженцам и восточным купцам византийские стили архитектуры и декора процветали в Бари, Отранто, Беневенто, Неаполе и даже Риме. Равенна продолжала оставаться греческой в искусстве и создала в седьмом веке великолепные мозаики святого Аполлинария в Классе. Салоники оставались византийскими и украшали свою Святую Софию мрачными мозаичными апостолами, такими же исхудавшими, как святые Эль Греко.

Во всех этих землях и городах, как и в столице, византийский ренессанс вылился в шедевры мозаики, миниатюры, керамики, эмали, стекла, дерева, слоновой кости, бронзы, железа, драгоценных камней и тканей, сотканных, окрашенных и украшенных с мастерством, которое почитал весь мир. Византийские художники делали кубки из синего стекла, украшенные по поверхности золотой листвой, птицами и человеческими фигурами; стеклянные сосуды с горлышком из эмалированных арабесок и цветов; и другие изделия из стекла столь изысканной формы, что они были любимыми подарками византийских императоров иностранным государям. Еще больше ценились в качестве подарков дорогие одеяния, шали, копны и далматики, демонстрировавшие византийское текстильное искусство; таковы «плащ Карла Великого» в соборе Меца и изысканные шелка, найденные в Аахене в гробу этого короля. Половина величия, которое скрывало греческого императора, большая часть благоговения, которое возвышало патриарха, часть великолепия, которое одевало Искупителя, Богородицу и мучеников в ритуале Церкви, происходила от великолепных одеяний, которые воплощали жизнь дюжины ремесленников, технику веков и богатейшие краски земли и моря. Византийские ювелиры и огранщики драгоценных камней были на вершине своего мастерства вплоть до XIII века; сокровищница собора Святого Марка в Венеции богата драгоценностями их ремесла. К этой эпохе относятся поразительно реалистичная мозаика Святого Луки, хранящаяся сейчас в Коллеже высших исследований в Париже; сияющая голова Христа в мозаике «Деисус» в соборе Святой Софии; и огромная мозаика площадью сорок квадратных ярдов, найденная в Стамбуле в 1935 году из руин дворца македонских императоров.29 Когда иконоборчество утихало, или там, куда оно не доходило, церкви подпитывали благочестие иконами, написанными темперой по дереву, а иногда заключенными в эмалированные или драгоценные рамы. Ни одна миниатюра за всю историю иллюминации не превзошла «Видение Иезекииля» в томе проповедей Григория Назианзена девятого века, хранящемся в Национальной библиотеке в Париже;30 или 400 иллюстраций рукописи «Menologus» в Ватикане (ок. 1000 г.); или изображения Давида в Парижской псалтыри (ок. 900 г.). Мы не найдем в них ни перспективы, ни моделирования форм с помощью света и тени; но, как достаточное вознаграждение, богатую и чувственную раскраску, живую игру воображения, новое знание анатомии человека и животных, счастливое буйство зверей и птиц, растений и цветов, среди святых и божеств, фонтанов, аркад и портиков — птиц, клюющих плоды, танцующих медведей, оленей и быков, смыкающих рога в битве, и леопарда, поднимающего нечестивую ногу, чтобы сделать плавный зачин для благочестивой фразы.31

Византийским гончарам давно было известно искусство эмалирования — нанесения на терракотовую или металлическую основу оксида металла, который при обжиге сливался с основой и придавал ей защиту и блеск. Это искусство пришло с Востока в Древнюю Грецию, исчезло в третьем веке до нашей эры и вновь появилось в третьем веке нашей эры. Средневизантийский период был богат эмалями — медальоны-портреты, иконы, кресты, реликварии, кубки, потиры, обложки для книг, украшения для упряжи и другого снаряжения. Уже в VI веке Византия получила из Сасанидской Персии искусство перегородчатой эмали: цветная паста заливалась на участки поверхности, ограниченные тонкими проволочками или металлическими полосками; эти перегородки, припаянные к металлической основе, и составляли декоративный орнамент. Знаменитый образец византийской перегородчатой эмали — реликварий, изготовленный (ок. 948 г.) для Константина Багрянородного и хранящийся в Лимбурге; он характерен для Византии своей тщательностью и добросовестностью исполнения, витиеватостью и роскошью орнамента.

Ни одно другое искусство не было столь подавляюще религиозным, как византийское. Церковный собор 787 года установил закон: «Живописцы должны исполнять картины; духовенство должно определять сюжеты и управлять процедурой».32 Отсюда мрачная серьезность этого искусства, его узкий круг тем, однообразие метода и стиля, редкость его выходов в реализм, юмор и обычную жизнь; богато украшенное и блестящее, оно никогда не достигало пышного разнообразия и скандальной светскости зрелого готического искусства. Тем более мы должны удивляться его победам и влиянию. Все христианство от Киева до Кадиса признало его лидерство и льстило ему подражанием; даже Китай время от времени склонялся перед ним. В своих сирийских формах он вместе с Персией формировал архитектуру, мозаики и декоративные мотивы исламского искусства. Венеция брала пример с Константинополя, а церковь Святого Марка — с тамошней церкви Апостолов; византийская архитектура появилась во Франции, а — на севере, вплоть до Ахена. Иллюминированные манускрипты повсюду на Западе признавали византийское влияние. Булгары переняли византийскую веру и орнамент, а обращение Владимира в греческое христианство открыло десятки путей, по которым византийское искусство вошло в русскую жизнь.

С пятого по двенадцатый век византийская цивилизация лидировала в христианской Европе в области управления, дипломатии, доходов, нравов, культуры и искусства. Вероятно, никогда прежде не существовало ни столь пышно украшенного общества, ни столь чувственно красочной религии. Как и любая другая цивилизация, она покоилась на спинах крепостных или рабов, а золото и мрамор ее святынь и дворцов были преобразованным потом работников, трудившихся на земле или в земле. Как и любая другая культура своего времени, она была жестокой; тот же человек, который преклонял колени перед образом Девы Марии, мог зарезать детей Мориса на глазах у их отца. В ней было что-то поверхностное, аристократическая утонченность, прикрывающая массу народных суеверий, фанатизма и грамотного невежества; * и половина культуры была посвящена увековечиванию этого невежества. Ни наука, ни философия не могли развиваться в противоречии с этим невежеством; и в течение тысячи лет греческая цивилизация не внесла никакого дополнения в знания человека о мире. Ни одно произведение византийской литературы не поразило воображение человечества и не завоевало признания времени. Подавленный полнотой своего наследия, заключенный в теологические лабиринты, в которых умирающая Греция потеряла христианство Христа, средневековый греческий ум не смог подняться до зрелого и реалистичного взгляда на человека и мир; он разорвал христианство пополам из-за гласной и снова из-за слова, и разбил Восточную Римскую империю, видя измену в каждой ереси.

Остается только удивляться, что эта цивилизация просуществовала так долго. Какие скрытые ресурсы или внутренняя жизненная сила позволили ей пережить победы Персии в Сирии, потерю Сирии, Египта, Сицилии и Испании мусульманами? Возможно, та же религиозная вера, которая ослабляла защиту, полагаясь на реликвии и чудеса, придавала некоторый порядок и дисциплину народу, вечно терпеливому, но периодически буйному, и окружала императора и государство аурой святости, пугавшей переменами. Бюрократия, в совокупности бессмертная, обеспечивала непрерывность и стабильность во время всех войн и революций, поддерживала внутренний мир, регулировала экономику и собирала налоги, которые позволили империи вновь расшириться почти до юстиниановских масштабов. Хотя владения халифов были обширнее византийских, их доходы, вероятно, были меньше; а рыхлость мусульманского правления, несовершенство коммуникаций и административного аппарата позволили Аббасидам распасться за три столетия, в то время как Византийская империя просуществовала тысячелетие.

Византийская цивилизация выполняла три жизненно важные функции. На протяжении тысячи лет она была оплотом Европы против Персии и восточного ислама. Она верно хранила и полностью передавала — пока не была разграблена крестоносцами в 1204 году — переписанные тексты, передававшие литературу, науку и философию Древней Греции. Монахи, спасаясь от императоров-иконоборцев, привозили греческие рукописи в Южную Италию и восстанавливали там знание греческой письменности; греческие профессора, избегая мусульман и крестоносцев, покидали Константинополь, иногда оседали в Италии и служили носителями классического зародыша; так год за годом Италия заново открывала Грецию, пока люди не напились из фонтана интеллектуальной свободы. И наконец, именно Византия завоевала булгар и славян от варварства к христианству и внесла неизмеримую силу славянского тела и души в жизнь и судьбу Европы.

Всего в нескольких сотнях миль к северу от Константинополя лежали неспокойные океаны людей, презревших письма и наполовину влюбленных в войну. Прилив гуннов едва успел утихнуть, когда новый народ родственной крови, авары, двинулся из Туркестана через южную Россию (558), поработил массы славян, совершил набег на Германию до Эльбы (562), изгнал лангобардов в Италию (568) и так опустошил Балканы, что латиноязычное население там было почти стерто с лица земли. Некоторое время власть аваров простиралась от Балтики до Черного моря. В 626 году они осадили и почти захватили Константинополь; неудача положила начало их упадку; в 805 году их завоевал Карл Великий, и постепенно они были поглощены булгарами и славянами.

Булгары, первоначально представлявшие собой смесь гуннской, угорской и турецкой крови, составляли часть гуннской империи на Руси. После смерти Аттилы одна ветвь основала царство — «Старую Булгарию» — вдоль Волги в районе современной Казани; их столица, Болгар, обогащалась за счет речной торговли и процветала, пока не была разрушена татарами в тринадцатом веке. В V веке другая ветвь мигрировала на юго-запад в долину Дона; одно из племен, утигуры, пересекло Дунай (679), основало второе болгарское царство в древней Моезии, поработило тамошних славян, переняло их язык и институты и в конце концов влилось в славянскую массу. Новое государство достигло своего расцвета при кагане или хане (вожде) Круме (802), человеке варварской храбрости и цивилизованной хитрости. Он вторгся в Македонию — провинцию Восточной империи, захватил 1100 фунтов золота и сжег город Сардику, который сейчас является столицей Болгарии, как София.

Император Никифор улучшил инструкцию, сжег Плиску, столицу Крума (811 г.), но Крум заманил греческую армию в ловушку и уничтожил ее в горном проходе, убил Никифора и сделал императорский череп своим кубком для питья. В 813 году он осадил Константинополь, обстрелял его пригороды и опустошил Фракию, повторив события 1913 года. Он готовил очередную атаку, когда у него лопнул кровеносный сосуд, и он умер. Его сын Омуртаг заключил мир с греками, которые уступили ему половину Фракии. При хане Борисе (852-88) Болгария приняла христианство. Сам Борис после долгого правления ушел в монастырь, через четыре года сместил своего старшего сына Владимира и возвел на престол младшего сына Симеона, прожил до 907 года и был канонизирован как первый из национальных святых Болгарии. Симеон (893–927) стал одним из великих царей своего времени; он распространил свою власть на Сербию и Адриатику, называл себя «императором и самодержцем всех булгар и греков» и неоднократно вел войны против Византии; но он пытался цивилизовать свой народ переводной греческой литературой и украсить свою дунайскую столицу греческим искусством. Современник описывает Преслав как «чудо, на которое можно смотреть», полный «высоких дворцов и церквей», богато украшенных; в тринадцатом веке это был самый большой город на Балканах; сохранились скудные руины. После смерти Симеона Болгария была ослаблена гражданскими распрями. Еретики-богомилы обратили половину крестьянства в пацифизм и коммунизм; Сербия восстановила свою независимость в 931 году; император Иоанн Цимисхий отвоевал восточную Болгарию для Греческой империи в 972 году; Василий II завоевал западную Болгарию в 1014 году; и Болгария снова стала (1018–1186) провинцией Византии.

Тем временем эту измученную империю посетила (934-42 гг.) новая варварская орда. Мадьяры, как и булгары, вероятно, произошли от племен, получивших свободное название угры или игуры (отсюда людоеды), которые кочевали по западным границам Китая; они также имели, благодаря долгой связи, сильное вкрапление гуннской и турецкой крови; они говорили на языке, близком к финнам и самодийцам. В девятом веке они переселились из урало-каспийских степей на земли, прилегающие к Дону, Днепру и Черному морю. Там они жили тем, что летом обрабатывали землю, зимой ловили рыбу, а в любое время года захватывали и продавали славян в рабство грекам. Прожив около шестидесяти лет на Украине, они снова двинулись на запад. Европа тогда находилась в упадке; к западу от Константинополя не существовало ни одного сильного правительства, ни одна объединенная армия не стояла на пути. В 889 году мадьяры захватили Бессарабию и Молдавию; в 895 году под предводительством своего вождя Арпада они начали постоянное завоевание Венгрии; в 899 году они перевалили через Альпы в Италию, сожгли Павию и все ее сорок три церкви, устроили резню жителей и в течение целого года опустошали полуостров. Они завоевали Паннонию, совершили набег на Баварию (900-7), опустошили Каринтию (901), захватили Моравию (906), разграбили Саксонию, Тюрингию, Швабию (913), южную Германию и Эльзас (917) и разгромили германцев на Лехе, притоке Дуная (924). Вся Европа трепетала и молилась, ведь эти захватчики были еще язычниками, и казалось, что все христианство обречено. Но в 933 году мадьяры потерпели поражение под Готой, и их продвижение было остановлено. В 943 году они снова вторглись в Италию, в 955 году разграбили Бургундию. Наконец в том же году объединенные войска Германии под командованием Оттона I одержали решающую победу на Лехфельде, или долине реки Лех, близ Аугсбурга, и Луропа, в течение одного ужасного столетия (841–955) сражавшаяся с норманнами на севере, мусульманами на юге и мадьярами на востоке, смогла вздохнуть среди его руин.

Мадьяры, покоренные, сделали Европу более безопасной, приняв христианство (975). Князь Геза опасался поглощения Венгрии расширяющейся Византийской империей; он выбрал латинское христианство, чтобы завоевать мир на Западе, и женил своего сына Стефана на Гизеле, дочери Генриха II, герцога Баварского. Стефан I (997-1038) стал покровителем Венгрии и величайшим королем; он организовал мадьяр по образцу немецкого феодализма и подчеркнул религиозную основу нового общества, приняв королевство и корону Венгрии от папы Сильвестра II (1000). Сюда стекались монахи-бенедиктинцы, строили монастыри и деревни, внедряли западные методы ведения сельского хозяйства и промышленности. Так, после столетия войн, Венгрия перешла от варварства к цивилизации, и когда королева Гизела подарила крест своему немецкому другу, он уже был шедевром ювелирного искусства.

Самой ранней известной родиной славян была болотистая область России, окруженная Киевом, Могилевом и Брест-Литовском. Они были индоевропейского происхождения и говорили на языках, родственных германскому и персидскому. Периодически подвергаясь набегам орд кочевников, часто попадая в рабство, всегда угнетаемые и бедные, они росли терпеливыми и сильными в бесконечных лишениях, а плодовитость их женщин преодолевала высокую смертность от голода, болезней и хронических войн. Они жили в пещерах или глинобитных хижинах, охотились, пасли скот, ловили рыбу и ухаживали за пчелами, продавали мед, воск и шкуры и постепенно перешли к оседлому земледелию. Охотясь даже в труднодоступных болотах и лесах, жестоко захватывая и бессердечно продавая людей, они перенимали нравы своего времени и обменивали людей на товары. Населяя холодную и сырую местность, они согревались крепкими напитками; христианство показалось им предпочтительнее магометанства, запрещавшего алкогольные напитки.34 Пьянство, нечистоплотность, жестокость и страсть к грабежам были их выдающимися недостатками; бережливость, осторожность и воображение витали в них между добродетелью и пороком; но при этом они были добродушны, гостеприимны, общительны, любили игры, танцы, музыку и песни. Вожди были полигамны, бедняки моногамны, женщины — купленные или захваченные для брака — были аномально верны и послушны.35 Патриархальные семьи были слабо организованы в кланы, а те — в племена. На ранней стадии пастушеской жизни кланы могли владеть общей собственностью;36 Но с развитием сельского хозяйства, когда разная степень энергии и способностей на разных почвах давала неравные результаты, возникла частная или семейная собственность. Часто разделенные миграциями и братскими войнами, славяне развили множество славянских языков: польский, вендский, чешский и словацкий на западе; словенский, сербохорватский и болгарский на юге; великорусский, белорусский и малорусский (русинский и украинский) на востоке; почти все они, однако, остались понятными для носителей любого из них. Общеславянская речь и обычаи, а также пространство, ресурсы и жизненная сила, рожденная тяжелыми условиями, строгим отбором и простой пищей, сделали славян распространяющейся силой.

По мере того как германские племена продвигались на юг и запад в своих миграциях в Италию и Галлию, на севере и в центре Германии за ними оставалась область с низким демографическим давлением; втянутые в этот вакуум и подталкиваемые вторгшимися гуннами, славяне распространились на запад через Вислу вплоть до Эльбы; в этих землях они стали вендами, поляками, чехами, влахами и словаками более поздней истории. К концу шестого века поток славянской иммиграции захлестнул сельскую Грецию. Города закрыли от него свои ворота, но в эллинскую кровь вошел сильный славянский привкус. Около 640 года два родственных славянских племени, сербы и хробаты, вновь заселили Паннонию и Иллирикум. Сербы приняли греческое, а хорваты — римское христианство; это религиозное разделение, перечеркивающее этническое и языковое единство, ослабило нацию против соседей, и Сербия колебалась между независимостью и подчинением Византии или Болгарии. В 989 году болгарский царь Самуил, победив и взяв в плен сербского Иоанна Владимира, отдал ему в жены свою дочь Коссару и позволил вернуться в Житу, свою столицу, в качестве вассального князя; такова тема древнейшего сербского романа «Владимир и Коссара», написанного в XIII веке. Прибрежные города древней Далмации — Зара, Спалато, Рагуза — сохранили свой латинский язык и культуру; остальная часть Сербии стала славянской. Князь Воислав освободил Сербию в 1042 году, но в двенадцатом веке она вновь признала сюзеренитет Византии.

Когда в конце восьмого века эта удивительная миграция славян завершилась, вся Центральная Европа, Балканы и Россия представляли собой славянское море, бьющееся о границы Константинополя, Греции и Германии.

Славяне были лишь последним из многих народов, которые радовались богатой земле, просторным степям и множеству судоходных рек России и оплакивали миазматические болота и запретные леса, а также отсутствие естественных преград от вражеского вторжения, летнего зноя или зимнего холода. На его наименее негостеприимных берегах — западной и северной окраинах Черного моря — греки основали несколько городов — Ольвию, Танаис, Феодосию, Пантикапей (Керчь)… — еще в седьмом веке до нашей эры; они вели торговлю и войну со скифами, населявшими внутренние районы. Эти туземцы, вероятно, иранского происхождения, переняли некоторую цивилизацию от персов и греков и даже произвели на свет философа Анахарсиса (600 г. до н. э.), который прибыл в Афины и спорил с Солоном.

Во втором веке до нашей эры другое иранское племя, сарматы, завоевало и вытеснило скифов, и среди этой суматохи греческие колонии пришли в упадок. Во втором веке нашей эры готы пришли с запада и основали Остроготское королевство; около 375 года оно было свергнуто гуннами, и после этого в течение многих веков на южных равнинах России почти не было цивилизации, а лишь череда кочевых орд — булгары, авары, славяне, хазары, мадьяры, патцинаки, половцы и монголы. Хазары были турецкого происхождения; в седьмом веке они распространились через Кавказ на юг России, создали упорядоченное владение от Днепра до Каспийского моря и построили столицу Итиль в устье Волги недалеко от нынешней Астрахани. Их короли и высшие классы приняли иудейскую религию; оказавшись между мусульманской и христианской империей, они, вероятно, предпочли в равной степени вызвать недовольство обеих, а не одной из них; в то же время они предоставили полную свободу разнообразным вероисповеданиям народа. Правосудие осуществляли семь судов — два для мусульман, два для христиан, два для евреев, один для язычников; из пяти последних разрешалось подавать апелляцию в мусульманские суды, чье отправление правосудия в то время считалось наилучшим.37 Поощряемые этой просвещенной политикой, купцы разных вероисповеданий собирались в хазарских городах; здесь развивалась оживленная торговля между Балтийским и Каспийским морями, и Итиль в восьмом веке был одним из великих торговых городов мира. В девятом веке Хазарию захватили турецкие кочевники, правительство больше не могло защищать свои торговые каналы от разбойников и пиратов, и в десятом веке Хазарское царство растворилось в этническом хаосе, из которого оно возникло.

В эту пеструю толпу южной и центральной России в шестом веке пришла миграция славянских племен с Карпатских гор. Они заселили долины Днепра и Дона и поредели до озера Ильмень на севере. Веками они размножались, год за годом расчищая леса, осушая болота, истребляя диких зверей, создавая Украину. Они распространились по равнинам в движении человеческого плодородия, с которым соперничали только индусы и китайцы. На протяжении всей известной истории они совершали походы — на Кавказ и в Туркестан, на Урал и в Сибирь; этот процесс колонизации продолжается и сегодня, и славянский океан каждый год входит в новые этнические бухты.

В начале IX века на славянство с северо-запада было совершено, казалось бы, незначительное нападение. Скандинавские викинги могли выделить людей и силы для нападений на Шотландию, Исландию, Ирландию, Англию, Германию, Францию и Испанию, чтобы послать в северную Русь отряды из одной-двух сотен человек для нападения на общины балтов, финнов и славян, а затем вернуться с добычей. Чтобы охранять закон и порядок, эти ваэрингьяры или варанги («последователи» вождя) устанавливали укрепленные посты на своих маршрутах, и постепенно они превратились в правящее скандинавское меньшинство вооруженных купцов среди подвластного крестьянства. Некоторые города нанимали их в качестве стражей общественного порядка и безопасности; очевидно, стражи превращали свое жалованье в дань и становились хозяевами своих нанимателей.38 К середине IX века они управляли Новгородом («новой крепостью») и распространили свою власть на юг до Киева. Маршруты и поселения, которые они контролировали, были слабо связаны в торговую и политическую империю под названием Рось или Русь — термин, происхождение которого вызывает много споров. Великие реки, пересекавшие эти земли, соединяли каналами и короткими сухопутными переходами Балтийское и Черное моря и способствовали расширению торговли и власти варягов на юг; вскоре эти бесстрашные купцы-воины продавали свои товары или услуги в самом Константинополе. И наоборот, по мере того как торговля на Днепре, Волхове и Западной Двине становилась все более регулярной, мусульманские купцы прибывали из Багдада и Византии и обменивали пряности, вина, шелка, и драгоценные камни на меха, янтарь, мед, воск и рабов; отсюда и огромное количество исламских и византийских монет, найденных вдоль этих рек и даже в Скандинавии. Поскольку мусульманский контроль над восточным Средиземноморьем перекрыл поток европейских товаров через французские и итальянские каналы в левантийские порты, Марсель, Генуя и Пиза пришли в упадок в IX и X веках, в то время как в России такие города, как Новгород, Смоленск, Чернигов, Киев и Ростов, процветали благодаря скандинавской, славянской, мусульманской и византийской торговле.

Древнейшая летопись Руси (XII век) придала этому скандинавскому проникновению характер рассказа о «трех князьях»: финское и славянское население Новгорода и его окрестностей, изгнав своих варяжских владык, так рассорилось между собой, что предложило варягам прислать им правителя или полководца (862 год). Пришли три брата — Рюрик, Синеус и Трувор — и основали Русское государство. Эта история может быть правдивой, несмотря на современный скептицизм; или же это патриотический лоск на скандинавское завоевание Новгорода. Далее летопись сообщает, что Рюрик послал двух своих помощников, Аскольда и Дира, взять Константинополь; что эти викинги остановились по пути, чтобы захватить Киев, а затем объявили себя независимыми и от Рюрика, и от хазар. В 860 году Киев был достаточно силен, чтобы послать флот из 200 судов для нападения на Константинополь; экспедиция не удалась, но Киев остался торговым и политическим центром Руси. Он собрал под своей властью обширные внутренние земли, а его первых правителей — Аскольда, Олега и Игоря, а не Рюрика в Новгороде, можно с полным правом назвать основателями Русского государства. Олег, Игорь, способная княгиня Ольга (вдова Игоря) и ее сын-воин Святослав (962-72) расширили Киевское царство, пока оно не охватило почти все восточнославянские племена, а также города Полоцк, Смоленск, Чернигов и Ростов. В период с 860 по 1043 год молодое княжество предприняло шесть попыток захватить Константинополь; столь древним было стремление русских к Босфору, жажда надежного выхода к Средиземноморью.

При Владимире (972-1015), пятом «великом князе Киевском», Русь, как называлось новое княжество, стала христианской (989). Владимир женился на сестре императора Василия II, и с тех пор, вплоть до 1917 года, Русь по религии, алфавиту, чеканке монет и искусству была дочерью Византии. Греческие священники объясняли Владимиру божественное происхождение и право царей, а также полезность этой доктрины для укрепления общественного порядка и монархической стабильности.39 При сыне Владимира Ярославе (1036-54) Киевское государство достигло своего зенита. Его власть признавалась слабо, а налоги поступали от Ладожского озера и Балтики до Каспия, Кавказа и Черного моря. Скандинавские захватчики были поглощены, а кровь и речь славян преобладали. Социальная организация была откровенно аристократической; князь поручал управление и оборону высшей знати — боярам, а меньшая знать — дицким или отрокам — пажам или дружинникам; ниже их стояли купцы, горожане, полукрепостное крестьянство и рабы. Свод законов «Русская правда», или «Русское право», санкционировал частную месть, судебную дуэль и компульсивную присягу, но устанавливал суд присяжных из двенадцати граждан.40 Владимир основал школу для мальчиков в Киеве, Ярослав — в Новгороде. Киев, место встречи лодок с Волхова, Двины и нижнего Днепра, принимал все проходящие товары. Вскоре он разбогател настолько, что построил 400 церквей и большой собор — еще одну Святую Софию — в византийском стиле. Греческие художники были завезены, чтобы украсить эти здания мозаикой, фресками и другими византийскими орнаментами; а греческая музыка пришла, чтобы подготовить триумфы русской хоровой песни. Медленно Россия поднималась из грязи и пыли, строила дворцы для своих князей, возвышала купола над глинобитными хижинами и из терпеливой силы своего народа воздвигала маленькие островки цивилизации в варварском море.

Пока ислам был на подъеме, а Византия оправлялась от, казалось бы, смертельных ударов, Европа переживала «темные века». Это свободный термин, который каждый может определять по своему усмотрению; мы же произвольно ограничим его не византийской Европой в период между смертью Боэция в 524 году и рождением Абеляра в 1079 году. Византийская цивилизация продолжала процветать в этот период, несмотря на серьезные потери территории и престижа. Но Западная Европа в VI веке представляла собой хаос завоеваний, распада и повторной варваризации. Большая часть классической культуры уцелела, по большей части безмолвная и скрытая в немногих монастырях и семьях. Но физические и психологические основы социального порядка были настолько нарушены, что для их восстановления потребуются столетия. Любовь к письму, преданность искусству, единство и преемственность культуры, взаимообогащение общающихся умов пали перед конвульсиями войны, опасностями транспорта, экономикой бедности, ростом вернакуляров, исчезновением латыни с Востока и греческого с Запада. В IX и X веках мусульманский контроль над Средиземноморьем, набеги норманнов, мадьяр и сарацинов на европейские побережья и города ускорили этот локализм жизни и обороны, этот примитивизм мысли и речи. Германия и Восточная Европа превратились в водоворот миграций, Скандинавия стала логовом пиратов, Британия была захвачена англами, саксами, ютами и датчанами, Галлия — франками, норманнами, бургундами и готами, Испания разрывалась между вестготами и маврами, Италия была разрушена долгой войной между готами и Византией, и земля, которая дала порядок половине мира, в течение пяти веков переживала распад морали, экономики и правительства.

И все же в течение этой долгой тьмы Карл Великий, Альфред и Оттон I давали интервалы порядка и стимула Франции, Англии и Германии; Эригена воскресил философию, Алкуин и другие восстановили образование, Герберт ввел мусульманскую науку в христианство, Лев IX и Григорий VII реформировали и укрепили церковь, архитектура развила романский стиль; и Европа начала в XI веке свое медленное восхождение к XII и XIII, величайшему из средневековых веков.

Через три года после смерти Юстиниана византийское владычество было уничтожено в Северной Италии вторжением лангобардов.

Павел Диакон, который был одним из них, считал, что лангобарды или лонгобарды обязаны своим названием длинным бородам.1 Сами они считали, что их первоначальной родиной была Скандинавия,2 и поэтому Данте, их потомок,3 апострофировал их.4 Мы находим их на нижней Эльбе в первом веке, на Дунае в шестом, их использовал Нарсес в своей итальянской кампании 552 года, их отправили обратно в Паннонию после победы, но они никогда не забывали о плодотворной красоте Северной Италии. В 568 году 130 000 лангобардов — мужчин, женщин, детей и поклажи — под давлением аваров с севера и востока с трудом перебрались через Альпы в «Ломбардию», пышные равнины у реки По. Нарсес, который мог бы остановить их, был свергнут и опозорен за год до этого; Византия была занята аварами и персами; в самой Италии, истощенной Готской войной, не было ни сил для борьбы, ни денег, чтобы платить за викарный героизм. К 573 году лангобарды удерживали Верону, Милан, Флоренцию и Павию, которая стала их столицей; в 601 году они захватили Падую, в 603-м — Кремону и Мантую, в 640-м — Геную. Их самый могущественный король, Лиутпранд (712-44), захватил Равенну на востоке Италии, Сполето в центре, Беневенто на юге и стремился объединить всю Италию под своей властью. Папа Григорий III не мог допустить, чтобы папство превратилось в лангобардское епископство; он вызвал непокоренных венецианцев, которые отвоевали Равенну для Византии. Лиутпранду пришлось довольствоваться тем, что он дал северной и центральной Италии лучшее правительство со времен Теодориха Готского. Как и Теодорих, он не умел читать.5

Лангобарды развивали прогрессивную цивилизацию. Короля избирал и консультировал совет знатных людей, а его законодательство обычно представлялось на рассмотрение народного собрания всех свободных мужчин военного возраста. Король Ратари (643 г.) издал свод законов, одновременно примитивных и передовых: он разрешал денежную компенсацию за убийство, предлагал защищать бедных от богатых, высмеивал веру в колдовство и предоставлял свободу вероисповедания как католикам, так и арианам и язычникам.6 Междоусобные браки впитали германских захватчиков в итальянскую кровь и привили им латинский язык; лангобарды оставили свой след в виде голубых глаз, светлых волос и нескольких тевтонских слов в итальянской речи. По мере того как завоевание переходило в закон, возобновлялась торговля, естественная для долины реки По; к концу лангобардского периода города Северной Италии были богаты и сильны, готовы к искусствам и войнам своего средневекового расцвета. Литература ослабела; от этой эпохи и царства сохранилась лишь одна значимая книга — «История лангобардов» Павла Диакона (ок. 748); она скучна, плохо оформлена и лишена крупицы философской соли. Но Ломбардия оставила свой след в архитектуре и финансах. Строительные ремесла сохранили часть своей старой римской организации и мастерства; одна группа, magistri Comacini, или мастера из Комо, возглавила создание «лангобардского» стиля архитектуры, который позже превратился в романский.

Уже через поколение после Лиутпранда лангобардское королевство разбилось о скалу папства. Король Айстульф захватил Равенну в 751 году и положил конец византийскому экзархату. Поскольку Римское герцогство, или ducatus Romanus, было законно подчинено экзарху, Айстульф претендовал на Рим как на часть своего расширенного королевства. Папа Стефан II обратился за помощью к Константину Копрониму; греческий император отправил Айстульфу безобидную записку; Стефан, предприняв бесконечный ход, обратился к Пипину Короткому, королю франков. Почуяв запах империи, Пипин перешел Альпы, одолел Айстульфа, сделал Ломбардию франкской вотчиной и отдал всю центральную Италию папству. Папы продолжали признавать формальный сюзеренитет восточных императоров, но с византийской властью в Северной Италии было покончено. Вассал лангобардов король Дезидерий попытался восстановить независимость и завоевания Ломбардии; папа Адриан I созвал нового франка; Карл Великий обрушился на Павию, заточил Дезидерия в монастырь, положил конец лангобардскому королевству и сделал его провинцией франков (774).

Теперь Италия была оставлена на тысячу лет разделенного и чужого правления, подробности которого мы не будем описывать. В 1036 году норманны начали отвоевывать южную Италию у Византии. Владыки Нормандии были склонны передавать землю всем сыновьям поровну, как в современной Франции; но если во Франции этот закон приводил к появлению небольших семей, то в средневековой Нормандии он приводил к появлению мелких владений. Не имея вкуса к мирной бедности и испытывая тягу к приключениям и грабежам, которая еще теплилась в памяти викингов, некоторые похотливые норманны нанялись к соперничающим герцогам южной Италии, доблестно сражались за и против Беневенто, Салерно, Неаполя и Капуи и получили в награду город Аверсу. Другие молодые норманны, прослышав о землях, которые можно получить за удар или два, уходили из Нормандии в Италию. Вскоре норманнов там стало достаточно, чтобы сражаться за себя, а к 1053 году самый смелый из них, Роберт Гискар (то есть Мудрый или Хитрый), создал норманнское королевство на юге Италии. Он был таким, о каких слагают мифы: выше всех своих воинов, силен рукой и волей, красив лицом, светловолос и бородат, великолепно одет, жаден и щедр на золото, временами жесток, всегда храбр.

Не признавая никаких законов, кроме силы и хитрости, Роберт захватил Калабрию, взял Беневенто почти через труп папы Льва IX (1054), заключил союз с Николаем II, обязался ему данью и вассальной зависимостью и получил от него титул на Калабрию, Апулию и Сицилию (1059). Оставив своего младшего брата Рожера завоевывать Сицилию, он сам захватил Бари (1071) и вытеснил византийцев из Апулии. Обидевшись на Адриатический барьер, он мечтал пересечь его, захватить Константинополь и стать самым могущественным монархом в Европе. Он импровизировал флот и разбил византийский флот у Дураццо (1081). Византия обратилась к Венеции; Венеция откликнулась, ибо не могла быть меньше, чем королевой Адриатики; и в 1082 году ее искусные галеры разгромили корабли Гискара неподалеку от места его недавней победы. Но в следующем году Роберт с кесаревой энергией переправил свою армию в Дураццо, разбил там войска Алексея I, греческого императора, и прошел через Эпир и Фессалию почти до Салоник. Затем, на пороге осуществления своей мечты, он получил отчаянный призыв папы Григория VII прийти и спасти его от императора Генриха IV. Оставив свою армию в Фессалии, Роберт поспешил обратно в Италию, собрал новые силы из норманнов, итальянцев и сарацин, спас Папу, захватил Рим у немцев, подавил восстание народа против его армии и позволил своим разъяренным солдатам сжечь и разграбить город так тщательно, что даже вандалы 451 года не смогли сравниться с ними в разрушительности (1084). Тем временем его сын Боэмонд вернулся, чтобы признаться, что его армия в Греции была уничтожена Алексием. Старый буканьер построил третий флот, разбил венецианский флот у Корфу (1084), захватил ионический остров Цефалония и умер там, от инфекции или яда, в возрасте семидесяти лет (1085). Он был первым и величайшим из кондотьери, капитанов-разбойников Италии.

Тем временем на северной оконечности полуострова зарождалось новое государство, которому суждено было расти в могуществе и великолепии, в то время как большая часть Италии зачахла в анархии. Во время нашествий варваров в пятом и шестом веках — прежде всего во время вторжения лангобардов в 568 году — жители Аквилеи, Падуи, Беллуно, Фельтре и других городов бежали в поисках спасения к рыбакам, жившим на маленьких островах, образованных реками Пьяве и Адидже у истоков Адриатического моря. Некоторые беженцы остались после кризиса и основали общины Гераклея, Меламокко, Градо, Лидо… и Риво Альто (Глубокая река), которая, как и Риальто, стала местом их объединенного правительства (811). Племя венетов занимало северо-восточную Италию задолго до Цезаря; в XIII веке название Venezia было применено к уникальному городу, выросшему из поселений беженцев.

Поначалу жизнь там была тяжелой. Пресную воду было трудно достать, и она ценилась как вино. Вынужденные торговать на материке в обмен на пшеницу и другие товары, рыбу и соль, которые они добывали в море, венецианцы стали людьми лодок и торговли. Постепенно торговля Северной и Центральной Европы с Ближним Востоком потекла через венецианские порты. Новая федерация, чтобы защититься от германцев и лангобардов, признала своим владыкой Византию; но недоступность островов на их мелководье для нападения с суши или моря, промышленность и стойкость граждан, растущее богатство их распространяющейся торговли обеспечили маленькому государству нерушимый суверенитет на протяжении тысячи лет.

Двенадцать трибунов — видимо, по одному на каждый из двенадцати главных островов — управляли правительством до 697 года, когда общины, почувствовав необходимость в единой власти, выбрали первого дожа или вождя, или герцога, который служил до тех пор, пока смерть или революция не свергнут его. Дож Аньелло Бадоер (809-27) так умело защищал город от франков, что дожи выбирались из его потомков до 942 года. При Орсеоло II (991-1008) Венеция отомстила за набеги далматинских пиратов, взяв штурмом их логова, поглотив Далмацию и установив свой контроль над Адриатикой. В 998 году венецианцы стали отмечать в каждый День Вознесения эту морскую победу и владычество символической церемонией sposalizia: дож с нарядно украшенной галеры бросал в открытые воды освященное кольцо и возглашал на латыни: «Мы женимся на тебе, море, в знак нашего истинного и вечного владычества».7 Византия с радостью приняла Венецию в качестве независимого союзника и вознаградила ее полезную дружбу такими торговыми привилегиями в Константинополе и других городах, что венецианская торговля достигла Черного моря и даже портов ислама.

В 1033 году торговая аристократия положила конец наследственной передаче герцогской власти, вернулась к принципу избрания собранием граждан и заставила дожа отныне править в сотрудничестве с сенатом. К этому времени Венецию уже называли «золотой» (Venetia aurea), а ее жители славились роскошной одеждой, повсеместной грамотностью, гражданской преданностью и гордостью. Это было неугомонное племя, умное и хитрое, смелое и ссорящееся, благочестивое и беспринципное; они продавали христианских рабов сарацинам,8 а на вырученные деньги строили святилища святым. В лавках Риальто работали умелые мастера, унаследовавшие промышленные навыки римской Италии; по каналам шла оживленная местная торговля, бесшумная, если не считать истошных криков гондольеров; на островных набережных стояли живописные авантюрные галеры, груженные товарами из Европы и Востока. Торговые рейсы финансировались за счет капиталистических займов, выплачиваемых обычно под двадцать процентов.9 Разрыв между богатыми (maggiori) и бедными (minori) увеличивался: богатые становились еще богаче, а бедные — лишь чуть менее бедными. К простоте не проявлялось никакого милосердия. В гонке побеждали быстрые, в битве — сильные. Миноры ходили по голой земле, и отбросы их домов бежали по улицам и в каналы; маджори строили великолепные дворцы и пытались умиротворить Бога и народ самым богато украшенным собором в латинском мире. Дворец дожей, впервые возведенный в 814 году и сожженный в 976 году, претерпел множество изменений в облике и облике, прежде чем обрел свое изящное сочетание мавританского орнамента и ренессансных форм.

В 828 году несколько венецианских купцов украли из александрийской церкви мощи святого Марка. Венеция сделала апостола своим святым покровителем и опустошила полмира, чтобы увековечить его кости. Первый собор Святого Марка, начатый в 830 году, был настолько поврежден пожаром в 976 году, что Петр Орсеоло II начал строительство нового, более крупного здания. Были вызваны византийские мастера, которые создали его по образцу церкви Святых Апостолов Юстиниана в Константинополе — с пятью куполами над крестообразным планом. Работы продолжались почти столетие; основное сооружение было закончено в основном в его нынешнем виде в 1071 году и освящено в 1095 году. Мощи святого Марка были утеряны во время пожара 976 года, и их отсутствие угрожало святости собора, поэтому было решено, что в день освящения молящиеся должны собраться в церкви и помолиться об обретении мощей. По преданию, дорогому для добрых венецианцев, столб поддался их прорицаниям, упал на землю и явил евангельские кости.10 Здание неоднократно повреждалось и ремонтировалось; едва ли в течение десятилетия не происходило каких-либо изменений или украшений; тот собор Святого Марка, который мы знаем, не имеет какой-то одной даты или периода, но является каменной и драгоценной летописью тысячелетия. Мраморные облицовки были добавлены к кирпичным стенам в двенадцатом веке; колонны всех сортов были привезены из дюжины городов; византийские художники, натурализовавшиеся в Венеции, выполняли мозаики для собора в двенадцатом и тринадцатом веках; В 1204 году из завоеванного Константинополя были вывезены четыре бронзовых коня, которые были установлены над главным порталом; готические художники в четырнадцатом веке добавили пинаксы, оконные наличники и экран святилища; а в семнадцатом веке художники эпохи Возрождения покрыли половину мозаик безразличными фресками. Через все эти изменения и века странное здание сохраняло свой характер и единство — всегда византийское и арабское, богато украшенное и причудливое: Внешний облик поражал воображение арками, контрфорсами, шпилями, колоннами, порталами, пинаклями, инкрустированными полихромным мрамором, резными карнизами и величественными куполами; внутренний — мрачной пустыней цветных колонн, резных или расписных эспадрилий, мрачных фресок, 5000 квадратных ярдов мозаики, полов, инкрустированных яшмой, порфиром, агатом и другими драгоценными камнями; и Pala d'oro, или золотой редерос, изготовленный из дорогих металлов и перегородчатой эмали в Константинополе в 976 году, усыпанный 2400 драгоценными камнями и установленный за главным алтарем в 1105 году. В соборе Святого Марка, как и в соборе Святой Софии, византийская страсть к украшательству превзошла саму себя. Бог должен был почитаться мрамором и драгоценностями, а человек — ужасаться, дисциплинироваться, ободряться и утешаться сотней сцен из христианского эпоса, от сотворения до гибели мира. Собор Святого Марка стал высшим и характерным выражением латинского народа, восторженно покоренного восточным искусством.

В то время как восточная и южная Италия оставалась византийской по культуре, остальная часть полуострова развивала новую цивилизацию — новый язык, религию и искусство — на основе своего римского наследия. И даже в условиях вторжения, хаоса и нищеты это наследие никогда не было полностью утрачено. Итальянский язык был грубой латынью древнего населения, которая постепенно превратилась в самый мелодичный из всех языков. Итальянское христианство было романтическим и красочным язычеством, ласковым политеизмом местных и защитных святых, откровенной мифологией легенд и чудес. Итальянское искусство подозревало готику в варварстве, цеплялось за базиликанский стиль и, наконец, в эпоху Возрождения вернулось к августовским формам. Феодализм никогда не процветал в Италии; города никогда не теряли своего превосходства над деревней; промышленность и торговля, а не сельское хозяйство, прокладывали пути к богатству.

Рим, никогда не бывший торговым городом, продолжал приходить в упадок. Его сенат погиб во время Готской войны; древние муниципальные учреждения после 700 года превратились в пустые инструменты и мечты мятежников. Разношерстное население, живущее в убожестве, облегченном сексуальной свободой и папскими милостынями, могло выражать свои политические эмоции только частыми восстаниями против иностранных владык или неугодных пап. Старые аристократические семьи проводили свое время, соревнуясь друг с другом за контроль над папством или с папством за контроль над Римом. Если раньше консулы, трибуны и сенаторы выковывали законы с помощью жезлов и топоров, то теперь общественный порядок едва поддерживался постановлениями церковных соборов, проповедями и посланиями епископов, а также сомнительным примером тысяч монахов всех национальностей, нередко праздных и не всегда безбрачных. Церковь осудила распущенность общественных бань; большие залы и бассейны терм опустели, а языческое искусство чистоты пришло в упадок. Императорские акведуки были разрушены из-за небрежности или войны, и люди пили воды Тибра.11 Цирк Максима и Колизей, кровавой памяти, больше не использовались; Форум в седьмом веке начал превращаться в коровье пастбище, из которого он был образован; Капитолий был вымощен трясиной; старые храмы и общественные здания были разобраны, чтобы дать материал для христианских церквей и дворцов. Рим пострадал от римлян больше, чем от вандалов и готов.12 Рим Цезаря был мертв, а Риму Льва X еще предстояло родиться.

Старые библиотеки были разбросаны или уничтожены, а интеллектуальная жизнь почти замкнулась на церкви. Наука поддалась суеверию, которое придает романтику бедности. Только медицина держалась на высоте, цепляясь монашескими руками за галенское наследие. Возможно, в девятом веке в бенедиктинском монастыре в Салерно возникла светская медицинская школа, которая преодолела разрыв между античной и средневековой медициной, как эллинизированная южная Италия преодолела разрыв между греческой и средневековой культурой. Салерно был оздоровительным курортом на протяжении более тысячи лет. Местная традиция описывала коллегию Гиппократа как состоящую из десяти врачей-наставников, из которых один был греком, один — сарацином, один — евреем.13 Около 1060 года Константин «Африканский», римский гражданин, изучавший медицину в мусульманских школах Африки и Багдада, привез в Монте-Кассино (где он стал монахом) и в близлежащий Салерно увлекательный груз исламских медицинских знаний. Его переводы греческих и арабских трудов по медицине и другим областям способствовали возрождению науки в Италии. После его смерти (ок. 1087 г.) школа в Салерно стояла во главе медицинских знаний на христианском Западе.

Выдающимся достижением искусства в эту эпоху стало создание романского архитектурного стиля (774-1200). Наследуя римскую традицию солидности и постоянства, итальянские строители утолщали стены базилики, пересекали неф трансептом, добавляли башни или пристраивали колонны в качестве контрфорсов, а также поддерживали колоннами или сгруппированными пирамидами арки, поддерживающие крышу. Характерной романской аркой был простой полукруг, форма благородного достоинства, лучше приспособленная для перекрытия пространства, чем для того, чтобы выдерживать вес. В раннем романском стиле нефы, в позднем романском — неф и нефы были сводчатыми, то есть крытыми арочной кладкой. Внешняя отделка обычно была простой, из неоштукатуренного кирпича. Интерьер, хотя и был умеренно украшен мозаикой, фресками и резьбой, избегал роскошного убранства византийского стиля. Романский стиль был римским; он стремился к стабильности и мощи, а не к готической возвышенности и изяществу; он стремился подчинить душу спокойному смирению, а не вознести ее в небесный экстаз.

В этот период Италия создала два шедевра романского стиля: скромную церковь Сант-Амброджио в Милане и огромный дуомо в Пизе. Здание, от дверей которого Амвросий отгородил императора, было перестроено бенедиктинцами в 789 году и снова пришло в упадок. С 1046 по 1071 год архиепископ Гвидо полностью перестроил его из колоннадной базилики в сводчатую церковь. Нефы и приделы, ранее крытые деревом, теперь поддерживаются круглыми арками, опирающимися на составные опоры, и сводчатым потолком из кирпича и камня. Выемки или гребни, образованные в своде пересекающимися арками, были укреплены кирпичными ребрами; это самый старый «ребристый свод» в Европе.

Простой фасад Сант-Амброджо кажется совсем не похожим на сложный фасад Пизанского собора, но элементы стиля те же. После решающей победы пизанцев над сарацинским флотом у Палермо (1063 г.) город поручил архитекторам Бускетто (греку?) и Ринальдо увековечить память о битве и принести часть добычи в дар Деве Марии, воздвигнув святыню, которой должна была позавидовать вся Италия. Почти все массивное здание было выполнено из мрамора. Над западными порталами, позже (1606 г.) оснащенными великолепными бронзовыми дверями, четыре яруса открытых аркад охватывают фасад в неумеренном количестве. Внутри множество изящных колонн — добыча самого разного происхождения — делили церковь на неф и двойные нефы; над пересечением трансепта и нефа возвышался неприятно эллиптический купол. Это был первый из великих соборов Италии, и он остается одним из самых впечатляющих произведений средневекового человека.

История христианской Испании этого периода — это история одного долгого крестового похода — восстания с целью изгнания мавров. Те были богаты и сильны, они владели самыми плодородными землями и имели лучшее правительство; христиане были бедны и слабы, их почва была тяжелой, горные преграды отгораживали их от остальной Европы, делили на мелкие королевства, поощряли провинциальный шовинизм и братские распри. На этом страстном полуострове было пролито больше христианской крови, чем мавров.

Вторжение мусульман в 711 году оттеснило непокоренных готов, суэвов, христианизированных берберов и иберийских кельтов в Кантабрийские горы на северо-западе Испании. Мавры преследовали их, но были разбиты при Ковадонге (718 г.) небольшим отрядом под командованием гота Пелайо, который после этого сделал себя королем Астурии и тем самым основал испанскую монархию. Поражение мавров в Туре позволило Альфонсо I (739-57) расширить астурийские границы на Галисию, Лузитанию и Вискайю. Его внук Альфонсо II (791–842) присоединил провинцию Леон и сделал Овьедо своей столицей.

В это царствование произошло одно из поворотных событий испанской истории. Пастух, якобы ведомый звездой, нашел в горах мраморный гроб, содержимое которого, по мнению многих, было останками апостола Иакова, «брата Господня». На этом месте была построена часовня, а позже — великолепный собор; Сантьяго-де-Компостела — «Святой Иаков со звездного поля» — стал целью христианского паломничества, только менее желанной, чем Иерусалим и Рим; а священные кости оказались бесценным средством для поднятия боевого духа и сбора средств для войн с маврами. Святой Иаков стал покровителем Испании, а название Сантьяго распространилось на три континента. Верования делают историю, особенно когда они ошибочны; именно за ошибки люди умирали наиболее благородно.

К востоку от Астурии и к югу от Пиренеев располагалась Наварра. Ее жители были в основном басками, возможно, смешанной крови кельтов-испанцев и африканских берберов. С помощью гор они успешно защищали свою независимость от мусульман, франков и испанцев, а в 905 году Санчо I Гарсия основал королевство Наварра со столицей в Памплоне. Санчо «Великий» (994-1035) завоевал свой титул, поглотив Леон, Кастилию и Арагон; на какое-то время христианская Испания приблизилась к единству, но после смерти Санчо разрушил дело всей своей жизни, разделив королевство между четырьмя сыновьями. Королевство Арагон ведет свое существование от этого раздела. Оттеснив мусульман на юге и мирно присоединив Наварру на севере (1076), к 1095 году оно включило в себя большую часть северо-центральной Испании. Каталония — северо-восточная часть Испании вокруг Барселоны — была завоевана Карлом Великим в 788 году и управлялась французскими графами, которые превратили регион в полунезависимый «Испанский марш»; ее язык, каталанский, представлял собой интересный компромисс между провансальским французским и кастильским. Леон, расположенный на северо-западе, вошел в историю благодаря Санчо Толстому, который был настолько тяжел, что мог ходить, лишь опираясь на слугу. Свергнутый дворянами, он отправился в Кордову, где знаменитый еврейский врач и государственный деятель Хасдай бен Шапрут вылечил его от ожирения. Став таким же стройным, как Дон Кихот, Санчо вернулся в Леон и вновь завоевал его трон (959 г.).14 Кастилия, расположенная в центральной Испании, была названа так по своим замкам; она находилась на границе с мусульманской Испанией и жила в постоянной готовности к войне. В 930 году ее рыцари отказались подчиняться королям Астурии и Леона и основали независимое государство со столицей в Бургосе. Фернандо I (1035-65) присоединил Леон и Галисию к Кастилии, заставил эмиров Толедо и Севильи платить ему ежегодную дань и, подобно Санчо Великому, прекратил свои труды со смертью, разделив королевство между тремя сыновьями, которые ревностно продолжили традицию междоусобных войн среди христианских испанских королей.

Сельскохозяйственная нищета и политическая разобщенность привели к тому, что христианская Испания оказалась далеко позади своего мусульманского соперника на юге и франкского соперника на севере в области удобств и искусств цивилизации. Даже внутри каждого маленького королевства единство было промежуточным; дворяне почти не обращали внимания на королей, за исключением войны, и управляли своими крепостными и рабами в рамках феодального суверенитета. Церковная иерархия образовала второе дворянство; епископы тоже владели землей, крепостными и рабами, вели свои войска на войну, обычно игнорировали папу и управляли испанским христианством как почти независимой церковью. В 1020 году в Леоне дворяне и епископы объединились в национальные советы и приняли законы в качестве парламента королевства Леон. Леонский совет даровал этому городу хартию самоуправления, сделав его первой автономной коммуной в средневековой Европе; подобные хартии были дарованы и другим испанским городам, вероятно, чтобы привлечь их пыл и средства к войне против мавров; и на фоне феодализма и монархии в Испании поднялась ограниченная городская демократия.

Карьера Родриго (Руя) Диаса иллюстрирует храбрость, рыцарство и хаос христианской Испании одиннадцатого века. Он дошел до нас скорее под титулом, который дали ему мавры — EI Cid (араб. саид) — благородный или повелитель, чем под своим христианским прозвищем El Campeador — претендент или чемпион. Он родился в Биваре близ Бургоса около 1040 года и рос как кабальеро или военный авантюрист, сражаясь где угодно за любую плату; к тридцати годам им восхищались по всей Кастилии за его смелое мастерство в бою и не доверяли за его кажущуюся одинаковой готовность сражаться с маврами за христиан или с христианами за мавров. Посланный Альфонсо VI Кастильским для сбора дани с аль-Мутамида, поэта-эмира Севильи, он по возвращении был обвинен в том, что оставил часть дани себе, и был изгнан из Кастилии (1081). Он стал вольным разбойником, организовал небольшую армию солдат удачи и безразлично продавал свои услуги христианским или мусульманским правителям. В течение восьми лет он служил эмиру Сарагоссы и расширял владения мавров за счет Арагона. В 1089 году, возглавив 7000 человек, в основном мусульман, он захватил Валенсию и взимал с нее ежемесячную дань в размере 10 000 золотых динаров. В 1090 году он захватил графа Барселоны и удерживал его за выкуп в 80 000 динаров. Обнаружив, что Валенсия закрыта для него по возвращении из этого похода, он осаждал ее в течение года; когда она сдалась (1094), он нарушил все условия, на которых она сложила оружие, сжег заживо главного судью, разделил имущество горожан между своими сторонниками и сжег бы жену и дочерей судьи, если бы город и его собственные солдаты не подняли крик протеста.15 В этом и других отношениях сид вел себя в соответствии с модой своего времени. Он искупил свои грехи, умело и справедливо управляя Валенсией и превратив ее в спасительный вал против мавров Альморавидов. Когда он умер (1099), его жена Химена удерживала город в течение трех лет. Восхищенное потомство превратило его в легенде в рыцаря, движимого лишь святым рвением вернуть Испанию Христу; а его кости в Бургосе почитаются как кости святого.16

Разделенная сама с собой, христианская Испания добилась своей медленной реконкисты только потому, что мусульманская Испания в конце концов превзошла ее в раздробленности и анархии. Падение Кордовского халифата в 1036 году предоставило возможность, которой блестяще воспользовался Альфонсо VI Кастильский. С помощью аль-Мутамида Севильского он захватил Толедо (1085) и сделал его своей столицей. Он обращался с завоеванными мусульманами с мусульманской порядочностью и способствовал впитыванию мавританской культуры в христианскую Испанию.

Когда королем франков стал Клотарь II, династия Меровингов казалась надежно защищенной: никогда прежде монарх из этого рода не управлял столь обширным и единым королевством. Но своим возвышением Клотарь был обязан знати Австрии и Бургундии; он наградил их большей независимостью и расширенными владениями и выбрал одного из них, Пипина I Старшего, своим «мэром дворца». Первоначально майордом — «глава дома» — был управляющим королевским хозяйством и надзирателем за королевскими владениями; его административные функции росли по мере того, как короли Меровингов концентрировались на разврате и интригах; шаг за шагом он брал под контроль суды, армию, финансы. Сын Клотера король Дагоберт (628-39 гг.) на некоторое время ограничил власть крупных доменов и грандов. «Он вершил правосудие и над богатыми, и над бедными», — говорит хронист Фредегар; «он мало спал и ел и заботился только о том, чтобы действовать так, чтобы все люди уходили из его присутствия полные радости и восхищения»;17 Однако, добавляет Фредегар, «у него было три королевы и множество наложниц», и он был «рабом недержания».18 При его нерадивых преемниках — rois fainéants или королях-бездельниках — власть снова перешла к мэру дворца. Пипин II Младший победил своих соперников в битве при Тестри (687 г.), расширил свой титул с major domus до dux et princeps Francorum и стал править всей Галлией, кроме Аквитании. Его незаконнорожденный сын Карл Мартель (Молот), номинально являясь мэром дворца и герцогом Австрии, управлял всей Галлией под руководством Клотера IV (717-19). Он решительно отразил вторжение в Галлию фризов и саксов и спас Европу для христианства, отбросив мусульман при Туре. Он поддерживал Бонифация и других миссионеров в обращении Германии, но в период критических финансовых трудностей своей карьеры конфисковал церковные земли, продал епископства генералам, разместил свои войска в монастырях, обезглавил протестующего монаха,19 и был осужден на ад в сотне проповедей и трактатов.

В 751 году его сын Пипин III, будучи главным доместиком Чилдерика III, отправил посольство к папе Захарию с вопросом, не будет ли грехом свергнуть марионетку Меровингов и сделать себя королем как по факту, так и по имени. Захарий, нуждавшийся в поддержке франков в борьбе с амбициозными лангобардами, ответил утешительным отказом. Пипин созвал собрание знати и прелатов в Суассоне; там его единогласно избрали королем франков (751), а последнего из королей-бездельников постригли в монахи и отправили в монастырь. В 754 году папа Стефан II прибыл в аббатство Сен-Дени под Парижем и помазал Пепина на царство Dei gratia, «короля милостью Божьей». Так закончилась династия Меровингов (486–751), так началась династия Каролингов (751–987).

Пипин III «Короткий» был терпеливым и дальновидным правителем, благочестивым и практичным, любящим мир и непобедимым в войне, а по моральным качествам превосходил все королевские прецеденты в Галлии тех веков. Все, чего добился Карл Великий, было подготовлено Пипином; за два их правления, длившихся шестьдесят три года (751–814), Галлия была наконец превращена во Францию. Пипин понимал, как трудно управлять страной без помощи религии; он восстановил собственность, привилегии и иммунитеты Церкви; привез во Францию священные реликвии и нес их на своих плечах с впечатляющей торжественностью; спас папство от лангобардских королей и предоставил ему широкую временную власть в «Дарственной Пипина» (756). Взамен он получил титул патриция Романа и папское предписание франкам никогда не выбирать короля иначе как из его потомства. Он умер в полном расцвете сил в 768 году, завещав франкское королевство своим сыновьям Карломану II и Карлу, который должен был стать Карлом Великим.

Величайший из средневековых королей родился в 742 году в неизвестном месте. Он был германской крови и речи, и ему были присущи некоторые черты его народа — сила тела, мужество духа, гордость расы и грубая простота, на много веков отличающаяся от урбанистического лоска современных французов. Он мало учился; прочитал всего несколько книг, но хороших; в старости пытался научиться письму, но так и не преуспел в этом; однако он мог говорить на старой тевтонской и литературной латыни и понимал греческий.20

В 771 году умер Карломан II, и Карл в двадцать девять лет стал единоличным королем. Два года спустя он получил от папы Адриана II срочный призыв о помощи против лангобарда Дезидерия, который вторгался в папские земли. Карл Великий осадил и взял Павию, принял корону Ломбардии, подтвердил донацию Пипина и принял на себя роль защитника церкви во всех ее временных полномочиях. Вернувшись в свою столицу в Ахене, он начал серию из пятидесяти трех кампаний — почти все они проводились лично — направленных на завершение империи путем завоевания и христианизации Баварии и Саксонии, уничтожения беспокойных аваров, защиты Италии от набегов сарацинов и укрепления обороны Франкии от экспансии мавров из Испании. Саксы на его восточной границе были язычниками; они сожгли христианскую церковь и время от времени совершали набеги на Галлию; этих причин Карлу Великому хватило на восемнадцать кампаний (772–804), которые велись с неустанной жестокостью с обеих сторон. Карл предоставил покоренным саксам выбор между крещением и смертью, а 4500 саксонских мятежников были обезглавлены в один день;21 После этого он отправился в Тионвиль, чтобы отпраздновать Рождество Христово.

В Падерборне в 777 году Ибн аль-Араби, мусульманский губернатор Барселоны, попросил помощи у христианского короля против халифа Кордовы. Карл провел армию через Пиренеи, осадил и захватил христианский город Памплону, обращался с христианскими, но неисчислимыми басками северной Испании как с врагами и продвинулся даже до Сарагоссы. Но мусульманские восстания, обещанные аль-Араби как часть стратегии против халифа, так и не появились; Карл Великий увидел, что его силы без помощи не могут бросить вызов Кордове; пришло известие, что покоренные саксы дико восстали и в ярости идут на Кельн; и с большей долей отваги он повел свою армию назад, длинными и узкими колоннами, через проходы в Пиренеях. На одном из таких перевалов, у Ронсесваллеса в Наварре, отряд басков набросился на тыловое охранение франков и перебил почти всех мужчин в нем (778); там погиб благородный Хруодланд, который три века спустя станет героем самой знаменитой поэмы Франции, «Шансон де Роланд». В 795 году Карл Великий отправил еще одну армию через Пиренеи; Испанский марш — полоса на северо-востоке Испании — стал частью Франкии, Барселона капитулировала, а Наварра и Астурия признали франкский суверенитет (806). Тем временем Карл Великий покорил саксов (785), отбросил наступающих славян (789), разбил и рассеял аваров (790–805) и на тридцать четвертом году своего правления и шестьдесят третьем году своего возраста смирился с миром.

По правде говоря, он всегда любил управление больше, чем войну, и вышел на поле боя, чтобы навязать Западной Европе единство правления и веры, раздираемой веками конфликтами племен и вероисповеданий. Теперь под его властью находились все народы между Вислой и Атлантикой, между Балтикой и Пиренеями, почти вся Италия и большая часть Балкан. Как мог один человек грамотно управлять столь обширным и разнообразным царством? Он был достаточно крепок телом и нервами, чтобы вынести тысячи обязанностей, опасностей и кризисов, вплоть до заговора его сыновей с целью его убийства. В нем текла кровь или учение мудрого и осторожного Пипина III и безжалостного Карла Мартела, и он сам был чем-то вроде молота. Он расширил их власть, защитил ее твердой военной организацией, подкрепил религиозными санкциями и ритуалами. Он умел видеть масштабные цели, мог распоряжаться средствами так же, как и желать цели. Он мог вести армию, убеждать собрание, ублажать дворянство, господствовать над духовенством, управлять гаремом.

Он сделал военную службу условием владения более чем небольшим имуществом и тем самым основал боевой дух на защите и расширении своих земель. Каждый свободный человек, призванный к оружию, должен был явиться в полном снаряжении к местному графу, а каждый дворянин отвечал за военную подготовку своих избирателей. Структура государства опиралась на эту организованную силу, поддерживаемую всеми доступными психологическими факторами: святостью помазанного величия, церемониальным великолепием императорского присутствия и традицией повиновения установленному порядку. Вокруг короля собирался двор административной знати и священнослужителей — сенешаль, или глава дворца, «граф Палатин», или главный судья, «палсграфы», или судьи дворцового суда, и сотня ученых, слуг и клерков. Ощущение участия общества в управлении государством поддерживалось полугодовыми собраниями вооруженных собственников, собиравшихся, в зависимости от военных или иных соображений, в Вормсе, Валансьене, Ахене, Женеве, Падерборне… обычно под открытым небом. На таких собраниях король представлял меньшим группам дворян или епископов свои предложения по законодательству; они рассматривали их и возвращали ему с предложениями; он формулировал capitula, или главы законодательства, и представлял их толпе для одобрения под крики; редко собрание выражало неодобрение коллективным ворчанием или стоном. Хинкмар, архиепископ Реймсский, передал интимную картину Карла на одном из таких собраний: «Приветствует самых знатных людей, беседует с теми, кого редко видел, проявляет нежный интерес к старшим и веселится с молодыми». На этих встречах каждый провинциальный епископ и администратор должен был доложить королю о любом значительном событии, произошедшем в его местности со времени предыдущего созыва. «Король желал знать, — говорит Хинкмар, — в какой части или уголке королевства народ неспокоен, и какова причина этого».22 Иногда (продолжая старый римский институт inquisitio) представители короля вызывали ведущих граждан, чтобы те расспросили их и дали под присягой «правдивое заявление» (veredictum) о налогооблагаемом богатстве, состоянии общественного порядка, наличии преступлений или преступников в посещаемом районе. В IX веке во франкских землях этот вердикт юрата, или группы присяжных дознавателей, использовался для решения многих местных вопросов, связанных с владением землей или преступной виной. Из юраты, благодаря норманнскому и английскому развитию, возникла современная система присяжных.23

Империя была разделена на графства, каждое из которых управлялось в духовных вопросах епископом или архиепископом, а в светских делах — комесом (спутником короля) или графом. Два или три раза в год в столице каждой провинции собиралось местное собрание землевладельцев, которое принимало решения по управлению регионом и служило провинциальным апелляционным судом. Опасные пограничные графства, или марши, имели специальных губернаторов — графов, маркграфов или маркгерцогов; например, Роланд Ронсесвальский был губернатором Бретонского марша. Вся местная администрация подчинялась missi dominici- «эмиссарам повелителя», которых Карл Великий посылал для передачи своих пожеланий местным чиновникам, для проверки их действий, решений и счетов, для борьбы со взяточничеством, вымогательством, непотизмом и эксплуатацией, для приема жалоб и исправления ошибок, для защиты «церкви, бедных, подопечных и вдов, и всего народа» от злоупотреблений или тирании, и для доклада королю о состоянии королевства; Capitulare missorum, учреждающий этих эмиссаров, был Магна Картой для народа, за четыре века до Магна Карты для аристократии в Англии. О том, что этот капитулярий имел в виду то, что говорил, свидетельствует случай с герцогом Истрии, которого мисси обвинили в различных несправедливостях и поборах, но король заставил восстановить наворованное, выплатить компенсацию каждому обиженному, публично признаться в своих преступлениях и дать гарантии от их повторения. За исключением войн, правление Карла Великого было самым справедливым и просвещенным из всех, что знала Европа со времен Теодориха Готского.

Шестьдесят пять капитуляриев, сохранившихся от законодательства Карла Великого, — один из самых интересных сводов средневекового права. Они не были организованной системой, а скорее расширением и применением предыдущих «варварских» кодексов к новому случаю или необходимости. В некоторых аспектах они были менее просвещенными, чем законы короля Ломбардии Лиутпранда: в них сохранились старые вергильды, ордалии, суд в бою и наказание увечьем;24 и предписывали смерть за рецидив язычества или за употребление в пищу постного мяса, хотя здесь священнику разрешалось смягчать наказание.25 Все эти капитулярии не были законами; некоторые из них были ответами на запросы, некоторые — вопросами, адресованными Карлом Великим чиновникам, некоторые — моральными советами. «Необходимо, — говорится в одной из статей, — чтобы каждый человек в меру своих сил и способностей стремился служить Богу и ходить по пути Его заповедей; ибо Господь Император не может следить за каждым человеком в личной дисциплине».26 Несколько статей боролись за наведение порядка в сексуальных и брачных отношениях людей. Не все эти советы были выполнены, но в капитуляриях прослеживается добросовестное стремление превратить варварство в цивилизацию.

Карл Великий принимал законы, касающиеся сельского хозяйства, промышленности, финансов, образования и религии, а также государственного управления и морали. Его правление пришлось на период, когда экономика южной Франции и Италии находилась на низком уровне из-за контроля Средиземноморья сарацинами. «Христиане, — говорит Ибн Халдун, — не могли больше плавать по морю на доске».27 Вся структура торговых отношений между Западной Европой и Африкой и Левантом была нарушена; только евреи, которых Карл Великий тщательно оберегал по этой причине, соединяли теперь враждебные половины того, что при Риме было единым экономическим миром. Торговля сохранилась в славянской и византийской Европе, а также на тевтонском севере. Ла-Манш и Северное море оживленно торговали, но еще до смерти Карла Великого норвежское пиратство и набеги нарушили их ход. Викинги на севере и мусульмане на юге почти закрыли порты Франции и сделали ее внутренним и сельскохозяйственным государством. Меркантильный средний класс пришел в упадок, не оставив ни одной группы, способной конкурировать с сельской аристократией; французский феодализм получил развитие благодаря земельным пожалованиям Карла Великого и победам ислама.

Карл Великий пытался защитить свободное крестьянство от распространяющегося крепостного права, но власть знати и сила обстоятельств не позволили ему это сделать. В результате войн Каролингов с языческими племенами на некоторое время усилилось даже рабство. Собственные владения короля, периодически расширявшиеся за счет конфискаций, подарков, возвращения наследства и мелиорации, были главным источником королевских доходов. Для заботы об этих землях он издал Capitulare de villis, поражающий своей подробностью и свидетельствующий о тщательной проверке всех государственных доходов и расходов. Леса, пустоши, дороги, порты и все минеральные недра были собственностью государства.28 Всячески поощрялась сохранившаяся торговля; охранялись ярмарки, регулировались меры веса и цены, умерялись пошлины, сдерживалась спекуляция фьючерсами, строились и ремонтировались дороги и мосты, через Рейн в Майнце был переброшен большой пролет, водные пути оставались открытыми, планировалось построить канал, который соединит Рейн и Дунай, а значит, и Север с Черным морем. Поддерживалась стабильная валюта; но нехватка золота во Франции и упадок торговли привели к замене золотого солида Константина на серебряный фунт.

Энергия и забота короля распространялись на все сферы жизни. Он дал четырем ветрам названия, которые они носят сегодня. Он создал систему помощи бедным, обложил налогом дворян и духовенство, чтобы оплатить ее расходы, а затем объявил нищенство преступлением.29 Пораженный неграмотностью своего времени, когда почти никто, кроме церковников, не умел читать, и отсутствием образования среди низшего духовенства, он призвал иностранных ученых, чтобы восстановить школы Франции. Павла Диакона переманили из Монте-Кассино, а Алкуина — из Йорка (782), чтобы он преподавал в школе, которую Карл Великий организовал в королевском дворце в Ахене. Алкуин (735–804) был саксонцем, родился недалеко от Йорка и получил образование в соборной школе, которую основал там епископ Эгберт; в VIII веке Британия и Ирландия в культурном отношении опережали Францию. Когда король Мерсии Оффа отправил Алкуина с миссией к Карлу Великому, тот умолял ученого остаться; Алкуин был рад уехать из Англии, когда датчане «опустошали ее и позорили монастыри прелюбодеянием».30 согласился остаться. Он отправил в Англию и другие страны книги и учителей, и вскоре дворцовая школа стала активным центром обучения, пересмотра и копирования рукописей, а также реформы образования, которая распространилась по всему королевству. Среди учеников были Карл Великий, его жена Лиутгард, сыновья, дочь Гизела, секретарь Эгинхард, монахиня и многие другие. Карл Великий был самым жадным из всех; он ухватился за обучение так же, как поглощал государства; он изучал риторику, диалектику, астрономию; он прилагал героические усилия, чтобы писать, говорит Эгинхард, «и держал под подушкой скрижали, чтобы в часы досуга приучить свою руку складывать буквы; но поскольку он начал эти усилия так поздно в жизни, они не увенчались успехом».31 Он неистово изучал латынь, но при дворе продолжал говорить по-немецки; он составил немецкую грамматику и собрал образцы ранней немецкой поэзии.

Когда Алкуин после восьми лет обучения в дворцовой школе захотел найти менее захватывающую обстановку, Карл Великий с неохотой сделал его аббатом Тура (796). Там Алкуин подтолкнул монахов к созданию более точных копий Вульгаты Иеронима, латинских отцов и латинских классиков, и другие монастыри подражали его примеру. Многие из наших лучших классических текстов дошли до нас из этих монастырских скрипториев IX века; практически вся латинская поэзия, за исключением Катулла, Тибулла и Проперция, и почти вся латинская проза, за исключением Варро, Тацита и Апулея, были сохранены для нас монахами эпохи Каролингов.32 Многие из каролингских рукописей были прекрасно иллюминированы терпеливым искусством монахов; этой «дворцовой школе» иллюминирования принадлежат «Венские» Евангелия, на которых последующие германские императоры приносили свою коронационную клятву.

В 787 году Карл Великий разослал всем епископам и аббатам Франкии исторический документ Capitulare de litteris colendis, или директиву об изучении письма. В нем церковников упрекали в «неотесанности» и «неграмотности», а также призывали каждый собор и монастырь создать школы, в которых духовенство и миряне могли бы учиться читать и писать. Следующий капитулярий от 789 года призывал директоров этих школ «позаботиться о том, чтобы не делать различий между сыновьями крепостных и свободных, чтобы они могли приходить и садиться на одни и те же скамьи для изучения грамматики, музыки и арифметики». Капитулярий 805 года предусматривал медицинское образование, а другой осуждал медицинские суеверия. О том, что его призывы не были бесплодными, свидетельствуют многочисленные соборные и монастырские школы, которые теперь возникали во Франции и западной Германии. Теодульф, епископ Орлеанский, организовал школы в каждом приходе своей епархии, принимал в них всех детей и запретил священникам-наставникам брать какую-либо плату;33 Это первый в истории случай бесплатного и всеобщего образования. Важные школы, почти все при монастырях, возникли в IX веке в Туре, Осере, Павии, Сен-Галле, Фульде, Генте и других местах. Чтобы удовлетворить спрос на учителей, Карл Великий импортировал ученых из Ирландии, Британии и Италии. Из этих школ должны были возникнуть университеты Европы.

Мы не должны переоценивать интеллектуальный уровень эпохи; это воскресение школы было скорее пробуждением детей, чем зрелостью таких культур, какие тогда существовали в Константинополе, Багдаде и Кордове. Она не породила великих писателей. Формальные сочинения Алкуина удушающе скучны; только его письма и случайные стихи показывают его не напыщенным педантом, а доброй душой, умевшей примирить счастье с благочестием. В этот недолгий период возрождения многие писали стихи, и поэмы Теодульфа достаточно приятны в своей незначительной манере. Но единственным долговечным произведением той галльской эпохи стала краткая и простая биография Карла Великого, написанная Эгинхардом. Она следует плану «Жизни цезарей» Суэтония и даже выхватывает из нее отрывки, чтобы применить их к Карлу Великому; но все можно простить автору, который скромно называет себя «варваром, очень мало знающим римский язык».34 Тем не менее, он, должно быть, был человеком талантливым, поскольку Карл Великий сделал его королевским управляющим, казначеем и близким другом и выбрал его для руководства, а возможно, и для проектирования большей части архитектуры этого творческого царствования.

Для императора были построены дворцы в Ингельхайме и Неймегене, а в Аахене, его любимой столице, он возвел знаменитый дворец и часовню, которые пережили тысячу опасностей, чтобы разрушиться под снарядами и бомбами Второй мировой войны. Неизвестные архитекторы взяли за основу план церкви Сан-Витале в Равенне, которая своей формой была обязана византийским и сирийским образцам; в результате получился восточный собор, застрявший на Западе. Восьмиугольное строение было увенчано круглым куполом; интерьер был разделен круглой двухъярусной колоннадой и был «украшен золотом и серебром и лампами, перилами и дверями из цельной бронзы, колоннами и тиглями, привезенными из Рима и Равенны».35 и знаменитой мозаикой в куполе.

Карл Великий был щедр к Церкви; в то же время он сделал себя ее хозяином и использовал ее доктрины и персонал в качестве инструментов воспитания и управления. Большая часть его переписки была посвящена религии; он сыпал цитатами из Писания в адрес коррумпированных чиновников или мирских клириков; интенсивность его высказываний не позволяет заподозрить, что его благочестие было политической позой. Он посылал деньги бедствующим христианам в чужие страны, а в переговорах с мусульманскими правителями настаивал на справедливом отношении к христианскому населению.36 Епископы играли ведущую роль в его советах, собраниях и управлении; но он смотрел на них, хотя и с почтением, как на своих агентов при Боге; и он не стеснялся приказывать им, даже в вопросах доктрины и морали. Он осуждал поклонение изображениям, в то время как папы защищали его; требовал от каждого священника письменного описания того, как совершается крещение в его приходе; посылал папам директивы, столь же многочисленные, как и его подарки; подавлял неповиновение в монастырях и приказывал строго следить за монастырями, чтобы предотвратить «блуд, пьянство и любостяжание» среди монахинь.37 В капитулярии 811 года он спрашивал духовенство, что значит исповедовать отказ от мира, когда «мы видим», как некоторые из них «изо дня в день трудятся, используя всевозможные средства, чтобы увеличить свое имущество; то угрожая вечным огнем, то обещая вечное блаженство; лишая простодушных людей их имущества во имя Бога или какого-нибудь святого, к безмерному ущербу для их законных наследников». Тем не менее он разрешил духовенству свои собственные суды, постановил, что десятина или десятая часть всех продуктов земли должна передаваться церкви, предоставил духовенству контроль над браками и завещаниями, а сам завещал две трети своих владений епископствам своего королевства.38 При этом он требовал от епископов время от времени делать значительные «подарки», чтобы помочь покрыть расходы правительства.

Из этого тесного сотрудничества церкви и государства родилась одна из самых блестящих идей в истории государственного искусства: превращение королевства Карла Великого в Священную Римскую империю, которая должна была иметь за собой весь престиж, святость и стабильность как императорского, так и папского Рима. Папы уже давно возмущались своим территориальным подчинением Византии, которая не давала им ни защиты, ни безопасности; они видели все большее подчинение патриарха императору в Константинополе и боялись за свою собственную свободу. Мы не знаем, кто задумал или организовал план папской коронации Карла Великого в качестве римского императора; Алкуин, Теодульф и другие приближенные обсуждали возможность этого; возможно, инициатива принадлежала им, возможно, советникам пап. На пути к этому стояли большие трудности: греческий монарх уже имел титул римского императора и полное историческое право на него; церковь не имела признанного права передавать или передавать этот титул; передача его сопернику Византии могла бы спровоцировать гигантскую войну христианского Востока против христианского Запада, оставив разоренную Европу завоевателю-исламу. В какой-то мере помогло то, что Ирина захватила греческий трон (797); теперь, говорили некоторые, греческого императора не было, и поле было открыто для любого претендента. Если бы смелый план удалось осуществить, на Западе снова появился бы римский император, латинское христианство было бы сильным и единым в борьбе с раскольнической Византией и угрожающими сарацинами, и, благодаря благоговению и магии императорского имени, варварская Европа могла бы вернуться через века тьмы, унаследовать и обратить в христианство цивилизацию и культуру древнего мира.

26 декабря 795 года Лев III был избран папой. Он не понравился римскому населению; оно обвиняло его в различных проступках, а 25 апреля 799 года напало на него, жестоко обращалось с ним и заточило в монастырь. Ему удалось бежать, и он обратился за защитой к Карлу Великому в Падерборне. Король принял его любезно, отправил обратно в Рим под вооруженным конвоем и приказал папе и его обвинителям предстать перед ним в следующем году. 24 ноября 800 года Карл Великий въехал в древнюю столицу с почетом; I декабря собрание франков и римлян согласилось снять обвинения с Льва, если он отречется от них под торжественной клятвой; он так и сделал, и путь был расчищен для пышного празднования Рождества Христова. В день Рождества, когда Карл Великий, в хламиде и сандалиях римского патриция, стоял на коленях перед алтарем Святого Петра и молился, Лев неожиданно достал драгоценную корону и водрузил ее на голову короля. Прихожане, возможно, заранее проинструктированные действовать в соответствии с древним ритуалом, как сенат римского народа, подтверждающий коронацию, трижды воскликнули: «Слава Карлу Августу, коронованному Богом, великому и миролюбивому императору римлян!». Королевская голова была помазана святым елеем, папа приветствовал Карла Великого как императора и Августа и предложил ему акт почтения, с 476 года предназначенный для восточного императора.

Если верить Эгинхарду, Карл Великий говорил ему, что, если бы он знал о намерении Льва короновать его, он бы не вошел в церковь. Возможно, он узнал об общем плане, но сожалел о поспешности и обстоятельствах его осуществления; возможно, ему было неприятно получать корону от папы, открывая дверь для вековых споров об относительном достоинстве и власти дарителя и получателя; предположительно, он предвидел трудности с Византией. Теперь он часто отправлял посольства и письма в Константинополь, пытаясь уладить разрыв; и долгое время он не использовал свой новый титул. В 802 году он предложил Ирине брак как средство взаимного узаконивания их сомнительных титулов;39 Но отпадение Ирины от власти разрушило этот изящный план. Чтобы предотвратить военное нападение Византии, он заключил соглашение с Гаруном аль-Рашидом, который скрепил их договоренность, прислав ему несколько слонов и ключи от христианских святынь в Иерусалиме. Восточный император в отместку побудил эмира Кордовы отказаться от верности Багдаду. Наконец, в 812 году греческий базилевс признал Карла Великого соправителем, в обмен на то, что Карл признал Венецию и южную Италию принадлежащими Византии.

Коронация имела последствия на тысячу лет вперед. Она укрепила папство и епископов, сделав гражданскую власть производной от церковной; Григорий VII и Иннокентий III построят более могущественную Церковь на основе событий 800 года в Риме. Она укрепила Карла Великого против баронства и других недовольств, сделав его наместником Бога; она значительно продвинула теорию божественного права королей. Это способствовало расколу греческого и латинского христианства; греческая церковь не любила подчиняться римской церкви, союзной с империей, соперничающей с Византией. Тот факт, что Карл Великий (по желанию папы) продолжал делать своей столицей Ахен, а не Рим, подчеркивал переход политической власти из Средиземноморья в Северную Европу, от латинских народов к тевтонам. Прежде всего, коронация установила Священную Римскую империю на деле, хотя и не в теории. Карл Великий и его советники воспринимали свою новую власть как возрождение старой императорской власти; только при Оттоне I был признан новый характер режима; а «Священной» она стала только тогда, когда Фридрих Барбаросса ввел в свой титул слово sacrum в 1155 году. В целом, несмотря на угрозу свободе разума и гражданина, Священная Римская империя была благородной концепцией, мечтой о безопасности и мире, порядке и цивилизации, восстановленных в мире, героически отвоеванном у варварства, насилия и невежества.

Императорские формальности теперь ограждали императора в торжественных случаях. Тогда он должен был носить расшитые одежды, золотую пряжку, украшенные драгоценными камнями туфли и корону из золота и драгоценных камней, а гости припадали к его ноге или колену, чтобы поцеловать его; так многому Карл Великий научился у Византии, а Византия — у Ктезифона. Но в другие дни, уверяет нас Эгинхард, его одежда мало чем отличалась от обычного одеяния франков — льняная рубашка и бриджи до кожи, а поверх них шерстяная туника, возможно, окаймленная шелком; на ногах — рукава, скрепленные ремешками, на ступнях — кожаные туфли; зимой он надевал плотно прилегающий плащ из шкурок выдры или куницы; и всегда при нем был меч. Его рост составлял шесть футов четыре дюйма, а телосложение — внушительное. У него были светлые волосы, живые глаза, мощный нос, усы, но не борода, и «всегда статная и величественная осанка».40 Он был умерен в еде и питье, отвергал пьянство и сохранял крепкое здоровье, несмотря на любые испытания и лишения. Он часто охотился или совершал энергичные упражнения верхом на лошади. Он хорошо плавал и любил купаться в теплых источниках Аахена. Он редко развлекался, предпочитая слушать музыку или читать книгу во время еды. Как всякий великий человек, он ценил время; он давал аудиенции и слушал дела по утрам, пока одевался и надевал туфли.

За его уравновешенностью и величием скрывались страсть и энергия, но они были направлены на достижение его целей с помощью ясновидящего интеллекта. Его жизненные силы не были поглощены полусотней кампаний; он с неугасающим энтузиазмом отдавал себя науке, праву, литературе и теологии; его беспокоило, что какая-либо часть земли или какой-либо раздел знаний останутся не изученными или неисследованными. В некоторых отношениях он был умственно бесхитростен; он презирал суеверия, запрещал прорицателей и прорицательниц, но принимал многие мифические чудеса и преувеличивал силу законодательства для побуждения к добру или уму. Эта простота души имела и свою положительную сторону: в его мыслях и речах присутствовали прямота и честность, редко допускаемые в государственном управлении.

Он мог быть безжалостным, когда того требовала политика, и был особенно жесток в своих попытках распространить христианство. Но при этом он был человеком большой доброты, многих благотворительных организаций, теплых дружеских отношений и разнообразных любовных связей. Он оплакивал смерть своих сыновей, дочери и папы Адриана. В поэме Ad Carolum regem Тео-дульф рисует приятную картину домашнего уюта императора. По прибытии с работы его дети собираются вокруг него; сын Карл снимает отцовский плащ, сын Людовик — меч; шесть дочерей обнимают его, приносят хлеб, вино, яблоки, цветы; епископ входит, чтобы благословить пищу короля; Алкуин находится рядом, чтобы обсудить с ним письма; миниатюрный Эгинхард бегает туда-сюда, как муравей, принося огромные книги.41 Он так любил своих дочерей, что отговаривал их от брака, говоря, что ему невыносимо быть без них. Они утешали себя неразрешенными любовными связями и родили несколько незаконнорожденных детей.42 Карл Великий воспринимал эти происшествия с юмором, поскольку сам, следуя обычаю своих предшественников, имел четырех последовательных жен и пять любовниц или наложниц. Его богатая жизненная сила делала его чрезвычайно чувствительным к женским чарам, и его женщины предпочитали долю в нем монополии любого другого мужчины. Его гарем родил ему около восемнадцати детей, из которых восемь были законными.43 Церковники при дворе и в Риме снисходительно смотрели на мусульманские нравы столь христианского короля.

Теперь он был главой империи, намного превосходящей Византийскую, которую в мире белых людей превосходил только Аббасидский халифат. Но каждая расширенная граница империи или знаний открывает новые проблемы. Западная Европа пыталась защититься от германцев, приняв их в свою цивилизацию; но теперь Германию нужно было защищать от норвежцев и славян. К 800 году викинги основали королевство в Ютландии и совершали набеги на фризское побережье. Карл поспешил из Рима, построил флоты и крепости на берегах и реках и разместил гарнизоны в опасных местах. В 810 году король Ютландии вторгся во Фризию и был отбит; но вскоре после этого, если следовать хронике монаха из Сен-Галла, Карл Великий из своего дворца в Нарбонне был потрясен, увидев в Лионском заливе датские пиратские суда.

Возможно, потому, что он, подобно Диоклетиану, предвидел, что его разросшаяся империя нуждается в быстрой защите сразу во многих точках, он разделил ее в 806 году между тремя своими сыновьями — Пепином, Людовиком и Карлом. Но Пипин умер в 810 году, Карл — в 811-м; остался только Людовик, настолько поглощенный благочестием, что казался непригодным для управления грубым и вероломным миром. Тем не менее, в 813 году на торжественной церемонии Людовик был возведен из ранга короля в ранг императора, и старый монарх произнес nunc dimittis: «Благословен Ты, Господи Боже, даровавший мне милость видеть своими глазами моего сына, восседающего на моем троне!»44 Четыре месяца спустя, зимуя в Ахене, он заболел лихорадкой и плевритом. Он пытался вылечиться, принимая только жидкость; но после семидневной болезни он умер, на сорок седьмом году своего правления и семьдесят втором году жизни (814). Он был похоронен под куполом собора в Ахене, облаченный в императорские одежды. Вскоре весь мир стал называть его Каролем Магнусом, Карлом Гроссе, Карлом Великим; а в 1165 году, когда время смыло все воспоминания о его любовницах, церковь, которой он так хорошо служил, причислила его к лику блаженных.

Каролингский ренессанс был одной из нескольких героических интерлюдий в Темных веках. Он мог бы положить конец тьме за три столетия до Абеляра, если бы не ссоры и некомпетентность преемников Карла Великого, феодальная анархия баронов, разрушительная борьба между церковью и государством, а также вторжения норманнов, мадьяр и сарацинов, вызванные этой некомпетентностью. Один человек, одна жизнь не смогли основать новую цивилизацию. Недолговечное возрождение было слишком узко клерикальным, простые граждане не принимали в нем участия, немногие из дворян заботились о нем, немногие из них даже не удосужились научиться читать. Карл сам должен нести определенную вину за крах своей империи. Он так обогатил духовенство, что власть епископов теперь, когда его сильная рука была поднята, превышала власть императора; и он был вынужден, по военным и административным причинам, уступить опасную степень независимости дворам и баронам в провинциях. Он оставил финансы обремененного империей правительства в зависимости от лояльности и честности этих грубых аристократов, а также от скромных доходов своих собственных земель и рудников. Он не смог, подобно византийским императорам, создать бюрократический аппарат государственных служащих, ответственных только перед центральной властью или способных поддерживать правительство во всех превратностях имперского персонала. Уже через поколение после его смерти missi dominici, распространявшие его власть по графствам, были распущены или проигнорированы, а местные лорды вышли из-под центрального контроля. Правление Карла Великого было подвигом гения; оно представляло собой политический прогресс в эпоху и в регионе экономического упадка.

О том, как называли его преемников современники, говорят их имена: Людовик Благочестивый, Карл Лысый, Людовик Заика, Карл Толстый, Карл Простой. Людовик «Благочестивый» * (814-40) был таким же высоким и красивым, как его отец; скромным, мягким и милостивым, и таким же неисправимо снисходительным, как Цезарь. Воспитанный священниками, он принял близко к сердцу моральные заповеди, которые с такой умеренностью исповедовал Карл Великий. У него была одна жена и ни одной наложницы; он изгнал со двора любовниц своего отца и любовников своих сестер, а когда сестры запротестовали, заточил их в женские монастыри. Он верил священникам на слово, а монахов заставлял жить по бенедиктинским правилам. Везде, где он находил несправедливость или эксплуатацию, он старался остановить это и исправить то, что было сделано неправильно. Люди удивлялись тому, что он всегда вставал на сторону слабых и бедных.

Чувствуя себя связанным франкским обычаем, он разделил свою империю на королевства, которыми правили его сыновья — Пепин, Лотарь и Людовик Немецкий (которого мы будем называть Людвигом). От второй жены, Юдифи, у Людовика был четвертый сын, известный в истории как Карл Лысый; Людовик любил его почти с дедовской нежностью и хотел отдать ему часть империи, аннулировав раздел 817 года; три старших сына возражали и начали восьмилетнюю гражданскую войну против отца. Большинство дворян и духовенства поддержали мятеж; те немногие, кто казался верным, дезертировали от Людовика во время кризиса в Рот-Фельде (близ Кольмара), который впоследствии стал известен как Люгенфельд, Поле лжи. Людовик приказал своим оставшимся сторонникам покинуть его для собственной защиты и сдался своим сыновьям (833). Они посадили в тюрьму и постригли в монахини Юдифь, заточили юного Карла в монастырь и приказали отцу отречься от престола и принести публичное покаяние. В церкви в Суассоне Людовик, окруженный тридцатью епископами и в присутствии своего сына и преемника Лотаря, был вынужден обнажиться до пояса, распростерся на волосяном покрове и вслух прочитал признание в преступлении. Он принял серое одеяние кающегося и на год был заточен в монастырь. С этого момента во Франции на фоне распада дома Каролингов правил единый епископат.

Народные настроения восстали против обращения Лотаря с Людовиком. Многие вельможи и некоторые прелаты откликнулись на призывы Юдифи отменить низложение; между сыновьями возникла ссора; Пипин и Людвиг освободили отца, восстановили его на троне и вернули Юдифь и Карла в его объятия (834). Людовик не стал мстить, а простил всех. После смерти Пипина (838) был произведен новый раздел; Людвигу он не понравился, и он вторгся в Саксонию. Старый император снова вышел на поле боя и отразил нашествие, но на обратном пути заболел и умер под Ингельхаймом (840). Среди его последних слов было послание Людвигу с просьбой о прощении и призыв к Лотарю, теперь уже императору, защитить Юдифь и Карла.

Лотарь пытался низвести Карла и Людвига до ранга вассалов; они победили его при Фонтенее (841) и принесли в Страсбурге клятву о взаимной верности, известную как наш старейший документ на французском языке. Однако в 843 году они подписали с Лотарем Верденский договор и разделили империю Карла Великого примерно на современные государства — Италию, Германию и Францию. Людвиг получил земли между Рейном и Эльбой, Карл — большую часть Франции и Испанский марш. Лотарь получил Италию и земли между Рейном на востоке и Шельдой, Соной и Роной на западе; эта неоднородная местность, простиравшаяся от Голландии до Прованса, получила его имя как Lothari regnum, Lotharingia, Lothringar, Lorraine. Она не имела ни этнического, ни языкового единства и неизбежно становилась полем битвы между Германией и Францией, неоднократно меняя хозяев в кровавых перепадах побед и поражений.

Во время этих дорогостоящих гражданских войн, ослаблявших правительство, людскую силу, богатство и моральный дух Западной Европы, расширяющиеся племена Скандинавии вторглись во Францию в виде волны варваров, которая возобновила и завершила хаос и ужас германских миграций четырех веков до этого. Пока шведы проникали на Русь, норвежцы закреплялись в Ирландии, а датчане завоевывали Англию, смесь скандинавов, которых мы можем назвать норвежцами или северянами, совершала набеги на прибрежные и речные города Франции. После смерти Людовика Благочестивого эти набеги превратились в большие экспедиции, в которых участвовало более сотни судов, полностью укомплектованных воинами-гребцами. В девятом и десятом веках Франция пережила сорок семь нападений норвежцев. В 840 году налетчики разграбили Руан, положив начало столетию нападений на Нормандию; в 843 году они вошли в Нант и убили епископа у его алтаря; в 844 году они проплыли по Гаронне до Тулузы; в 845 году они поднялись по Сене до Парижа, но пощадили город, получив дань в 7000 фунтов серебра. В 846 году, пока сарацины атаковали Рим, северяне завоевали Фризию, сожгли Дордрехт и разграбили Лимож. В 847 году они осадили Бордо, но были отбиты; в 848 году они повторили попытку, захватили его, разграбили, истребили население и сожгли дотла. В последующие годы подобная участь постигла Бове, Байе, Сен-Ло, Мо, Эврё, Тур; мы можем догадаться об ужасе, если отметим, что Тур подвергался разграблению в 853, 856, 862, 872, 886, 903 и 919 годах.45 Париж был разграблен в 856 году, снова в 861 году и сожжен в 865 году. В Орлеане и Шартре епископы организовали армии и отбросили захватчиков (855 г.); но в 856 г. датские пираты разграбили Орлеан. В 859 году норвежский флот проплыл через Гибралтар в Средиземное море, совершил набег на города вдоль Роны до Валанса, пересек Генуэзский залив и разграбил Пизу и другие итальянские города. Отбиваясь то тут, то там от укрепленных замков знати, захватчики разграбляли или уничтожали сокровища незащищенных церквей и монастырей, часто сжигая их и библиотеки, а иногда убивая священников и монахов. В литаниях тех мрачных дней люди молились: «Libera nos a furore Normanorum» — «Избавь нас от ярости норвежцев!».46 Словно сговорившись с северянами, сарацины в 810 году захватили Корсику и Сардинию, в 820 году опустошили Французскую Ривьеру, в 842 году разграбили Арль и до 972 года удерживали большую часть средиземноморского побережья Франции.

Что делали короли и бароны в эти полвека разрушений? Бароны, сами испытывавшие трудности, не хотели идти на помощь другим регионам и слабо реагировали на призывы к совместным действиям. Короли были заняты своими войнами за территорию или императорский трон и иногда поощряли норвежцев к набегам на берега соперников. В 859 году архиепископ Реймса Хинкмар прямо обвинил Карла Лысого в небрежности при защите Франции. На смену Карлу (877-88 гг.) приходили еще более слабые люди — Людовик II Заика, Людовик III, Карломан и Карл Толстый. По воле времени и смерти все королевство Карла Великого было вновь объединено под властью Карла Жирного, и у умирающей империи появился еще один шанс побороться за свою жизнь. Но в 880 году норвежцы захватили и сожгли Неймеген, а Куртрей и Гент превратили в норманнские крепости; в 881 году они сожгли Льеж, Кельн, Бонн, Прюм и Ахен; в 882 году они захватили Трир, убив архиепископа, возглавлявшего его оборону; в том же году они взяли Реймс, обратив Хинкмара в бегство и смерть. В 883 году они захватили Амьен, но отступили, получив от короля Карломана 12 000 фунтов серебра. В 885 году они взяли Руан и отплыли к Парижу на 700 кораблях с 30 000 человек. Правитель города граф Одо или Эйдес и епископ Гозлин оказали доблестное сопротивление; тринадцать месяцев Париж стоял в осаде и совершил дюжину вылазок; наконец Карл Толстый, вместо того чтобы прийти на помощь, заплатил северянам 700 фунтов серебра и дал им разрешение подняться вверх по Сене и перезимовать в Бургундии, которую они разграбили по своему усмотрению. Карл был свергнут и умер в 888 году. Одо был избран королем Франции, а Париж, стратегическая ценность которого теперь была доказана, стал резиденцией правительства.

Преемник Одо, Карл Простой (898–923 гг.), защищал регион Сены и Соны, но не поднял руку на норвежские грабежи в остальной части Франции. В 911 году он уступил Рольфу или Ролло, нормандскому вождю, округа Руан, Лизье и Эврё, которые уже принадлежали норманнам; они согласились принести за них феодальную дань королю, но смеялись ему в лицо, когда совершали эту церемонию. Ролло согласился на крещение; его люди последовали за ним к купели и медленно погрузились в сельское хозяйство и цивилизацию. Так началась Нормандия — норвежское завоевание во Франции.

Простодушный король нашел решение, по крайней мере, для Парижа: теперь норманны сами будут препятствовать вторжению захватчиков в Сену. Но в других местах набеги норманнов продолжались. Шартр был разграблен в 911 году, Анжер — в 919-м; Аквитания и Овернь — в 923-м; Артуа и область Бове — в 924-м. Почти в то же время мадьяры, разорив южную Германию, вошли в Бургундию в 917 году, беспрепятственно пересекли и перешли французскую границу, ограбили и сожгли монастыри под Реймсом и Сенсом (937), прошли, как саранча, по Аквитании (951), сожгли пригороды Камбрея, Лаона и Реймса (954) и не спеша разграбили Бургундию. Под этими многократными ударами норвежцев и гуннов ткань социального порядка во Франции оказалась на грани полного краха. Об этом кричал церковный синод в Тросле в 909 году:

Города обезлюдели, монастыри разрушены и сожжены, страны погружены в одиночество…. Как первые люди жили без закона… так и теперь каждый делает то, что кажется хорошим в его собственных глазах, презирая законы человеческие и божественные… Сильные угнетают слабых; мир полон насилия над бедными и расхищения церковных ценностей….. Люди пожирают друг друга, как рыбы в море.47

Последние короли Каролингов — Людовик IV, Лотарь IV, Людовик V — были людьми с добрыми намерениями, но в их крови не было железа, необходимого для того, чтобы выковать живой порядок из всеобщего запустения. Когда Людовик V умер без потомства (987 год), дворяне и прелаты Франции стали искать лидерства в другой линии, не Каролингов. Они нашли его в потомках маркиза Нейстрии по имени Роберт Сильный (ум. 866). Одо, спасший Париж, был его сыном; внук, Хью Великий (ум. 956), приобрел путем покупки или войны почти всю область между Нормандией, Сеной и Луарой в качестве своего феодального владения и обладал большим богатством и властью, чем короли. Теперь сын Хью, названный Хью Капетом, унаследовал это богатство и власть и, по-видимому, способности, благодаря которым они были завоеваны. Архиепископ Адальберо, под руководством тонкого ученого Герберта, предложил Хью Капета в качестве короля Франции. Он был единогласно избран (987), и началась династия Капетингов, которая по прямой или побочной линии будет править Францией вплоть до революции.

Возможно, мы преувеличиваем ущерб, нанесенный набегами норвежцев и мадьяр; если для краткости вместить их в одну страницу, то картина жизни, в которой, несомненно, были периоды безопасности и покоя, станет слишком мрачной. Монастыри продолжали строиться на протяжении всего этого ужасного девятого века и часто были центрами оживленной промышленности. Руан, несмотря на набеги и пожары, укреплялся за счет торговли с Британией; Кельн и Майнц доминировали в торговле на Рейне; во Фландрии процветающие центры промышленности и торговли развивались в Генте, Ипре, Лилле, Дуэ, Аррасе, Турнэ, Динанте, Камбрэ, Льеже и Валансьене.

Монастырские библиотеки понесли трагические потери классических сокровищ во время набегов, и, несомненно, многие церкви, открывшие школы в соответствии с указом Карла Великого, были разрушены. Библиотеки сохранились в монастырях и церквях Фульды, Лорша, Рейхенау, Майнца, Трира, Кельна, Льежа, Лаона, Реймса, Корби, Флери, Сен-Дени, Тура, Боббио, Монте-Кассино, Сен-Галла… Бенедиктинский монастырь в Сен-Галле прославился своими писателями, а также школой и книгами. Здесь Ноткер Бальбулус Стаммерер (840–912) написал прекрасные гимны и «Хронику монаха Святого Галла»; здесь Ноткер Лабео Толстогубый (950-1022) перевел на немецкий язык Боэция, Аристотеля и других классиков; эти переводы, одни из первых произведений немецкой прозы, помогли закрепить формы и синтаксис нового языка.

Даже в измученной Франции монастырские школы освещали эти темные века. Реми из Осера открыл государственную школу в Париже в 900 году; в X веке школы были основаны в Осере, Корби, Реймсе и Льеже. В Шартре около 1006 года епископ Фульберт (960-1028) основал школу, которая стала самой известной во Франции до Абеляра; там преподобный Сократ, как называли его ученики, организовал преподавание наук, медицины и классической литературы, а также теологии, Священного Писания и литургии. Фульберт был человеком благородной набожности, святого терпения и бесконечного милосердия. В его школу до конца XI века пришли такие ученые, как Иоанн Солсберийский, Вильгельм Коншский, Беренгар Турский и Жильбер де ла Порри. Тем временем, то в Компьене, то в Лаоне, дворцовая школа, основанная Карлом Великим, достигла вершины своей славы при поддержке и покровительстве Карла Лысого.

В эту дворцовую школу в 845 году Карл пригласил многих ирландских и английских ученых. Среди них был один из самых оригинальных и смелых умов Средневековья, человек, чье существование заставляет усомниться в целесообразности сохранения выражения «Темные века» даже для девятого столетия. Его имя вдвойне раскрывает его происхождение. Иоганн Скотус Эриугена — «Иоанн Ирландец, родившийся в Эрине»; мы будем называть его просто Эригена. Хотя он, по-видимому, не был церковником, он был широко образованным человеком, знатоком греческого языка, любителем Платона и классики, а также остроумцем. История, имеющая все признаки литературного изобретения, рассказывает, как Карл Лысый, обедая с ним, спросил его Quid distat inter sottum et Scotum — «Что отличает» (буквально, что отделяет) «дурака от ирландца?» — на что Джон, как говорят, ответил: «Стол».48 Тем не менее Чарльз любил его, посещал его лекции и, вероятно, наслаждался его ересями. Книга Иоанна о Евхаристии трактовала таинство как символическое и, как следствие, ставила под сомнение реальное Присутствие Христа в освященном хлебе или вине. Когда Готтшальк, немецкий монах, проповедовал абсолютное предопределение и, следовательно, отрицал свободу воли в человеке, архиепископ Хинкмар попросил Эригена написать ответ. Получившийся в результате трактат De divina praedestinatione (ок. 851 г.) начинался с поразительного возвеличивания философии: «Если серьезно исследовать и пытаться открыть причину всех вещей, то все средства для достижения благочестивого и совершенного учения лежат в той науке и дисциплине, которую греки называют философией». По сути, книга отрицала предопределение; воля свободна как у Бога, так и у человека; Бог не знает зла, ибо если бы Он знал его, то был бы его причиной. Ответ был более еретическим, чем у Готтшалька, и был осужден двумя церковными соборами в 855 и 859 годах. Готтшальк был заключен в монастырь до самой смерти, но король защитил Эригену.

В 824 году византийский император Михаил Затворник прислал Людовику Благочестивому греческую рукопись книги «Небесная иерархия», которую, по мнению христианских ортодоксов, написал Дионисий «Ареопагит». Людовик Благочестивый передал рукопись в монастырь Сен-Дени, но там никто не смог перевести ее на греческий язык. По просьбе короля за дело взялся Эригена. Перевод оказал глубокое влияние на Эригену и восстановил в неофициальной христианской теологии неоплатонистскую картину вселенной, развивающейся или исходящей из Бога через различные стадии или степени уменьшения совершенства, и медленно возвращающейся через различные степени обратно в божество.

Эта идея стала главной в шедевре самого Иоанна — «De divisione naturae» (867). Здесь, среди множества бессмыслиц, за два века до Абеляра, представлена смелая попытка подчинить теологию и откровение разуму и примирить христианство с греческой философией. Иоанн признает авторитет Библии, но поскольку ее смысл часто неясен, его нужно истолковывать с помощью разума — обычно с помощью символики или аллегорий. «Авторитет, — говорит Эригена, — иногда исходит из разума, но разум никогда не исходит из авторитета. Ибо всякий авторитет, не одобренный истинным разумом, кажется слабым. Но истинный разум, поскольку он опирается на свою собственную силу, не нуждается в подкреплении никаким авторитетом».49 «Мы не должны ссылаться на мнения святых отцов… если только не нужно таким образом укрепить аргументы в глазах людей, которые, будучи неумелыми в рассуждениях, больше доверяют авторитету, чем разуму».50 Здесь Эпоха Разума движется в лоне Эпохи Веры.

Иоанн определяет природу как «общее название для всех вещей, которые есть и которых нет» — то есть всех объектов, процессов, принципов, причин и мыслей. Он делит природу на четыре вида бытия: (1) то, что создает, но не создано — Бог; (2) то, что создано и создает — первопричины, принципы, прообразы, платоновские идеи, Логос, посредством которых создается мир конкретных вещей; (3) то, что создано и не создает — упомянутый мир конкретных вещей; и (4) то, что не создает и не создано — Бог как конечный и поглощающий конец всех вещей. «Бог есть все, что истинно, поскольку Он творит все и создан во всем». Не было никакого творения во времени, так как это означало бы изменение Бога. «Когда мы слышим, что Бог сотворил все, мы должны понимать не что иное, как то, что Бог находится во всех вещах — то есть существует как сущность всех вещей».51 «Сам Бог не постижим никаким разумом; не постижима и тайная сущность всего, что Им создано. Мы воспринимаем только случайности, но не сущности».52 — феномены, а не нумены, как сказал бы Кант. Чувственные качества вещей не присущи самим вещам, а порождаются нашими формами восприятия. «Когда мы слышим, что Бог желает, любит, выбирает, видит, слышит… мы должны думать не иначе, как о том, что Его неизреченная сущность и сила выражаются значениями, соприродными нам» (congenial to our nature), «чтобы истинный и благочестивый христианин не умолк о Творце и не осмелился ничего сказать о Нем в назидание простым душам».53 Только с этой же целью мы можем говорить о Боге в мужском или женском роде; «Он» не является ни тем, ни другим.54 Если мы примем «Отца» за творческую субстанцию или сущность всех вещей, «Сына» — за Божественную Мудрость, в соответствии с которой все вещи созданы или управляются, а «Дух» — за жизнь или жизненную силу творения, мы можем думать о Боге как о Троице. Рай и ад — это не места, а состояния души; ад — это страдания греха, рай — счастье добродетели и экстаз божественного видения (восприятия божественного), открывающегося во всех вещах чистой душе.55 Эдемский сад был таким состоянием души, а не местом на земле.56 Все вещи бессмертны: животные, как и люди, тоже имеют души, которые после смерти переходят обратно в Бога или творческий дух, от которого они произошли.57 Вся история — это огромный внешний поток творения через эманацию и непреодолимый внутренний прилив, который в конце концов влечет все вещи обратно к Богу.

Бывали философии и похуже этой, причем в эпохи просвещения. Но церковь вполне обоснованно подозревала его в том, что он кишит ересью. В 865 году папа Николай I потребовал от Карла Лысого, чтобы тот либо отправил Иоанна в Рим для суда, либо уволил его из дворцовой школы, «чтобы он больше не давал яд тем, кто ищет хлеба».58 Результат нам неизвестен. Вильгельм Мальмсберийский59 рассказывает, что «Иоганн Скотус прибыл в Англию и наш монастырь, как гласит молва; был пронзен железными ручками мальчиков, которых он наставлял», и умер от полученных результатов; вероятно, эта история была желанием школьника. Такие философы, как Герберт, Абеляр и Жильбер де ла Порре, находились под тайным влиянием Эригены, но по большей части он был забыт в хаосе и мраке эпохи. Когда в XIII веке его книга была извлечена из забвения, она была осуждена Сенским собором (1225), а папа Гонорий III приказал отправить все экземпляры в Рим и там сжечь.

В эти тревожные века французское искусство знаменовало собой время. Несмотря на пример Карла Великого, французы продолжали строить свои церкви по базиликальному плану. Около 996 года Вильгельм из Вольпиано, итальянский монах и архитектор, стал главой нормандского аббатства Фекамп. Он принес с собой многие приемы ломбардского и романского стиля; очевидно, именно его ученики построили великую романскую церковь аббатства Жюмьеж (1045-67). В 1042 году другой итальянец, Ланфранк, вступил в нормандский монастырь в Би, и вскоре превратил его в оживленный интеллектуальный центр. Студенты стекались сюда в таком количестве, что потребовались новые здания; Ланфранк спроектировал их, возможно, с помощью других специалистов. От его построек не осталось и камня на камне, но аббатство в Кане (1077-81 гг.) сохранилось как свидетельство мощного романского стиля, разработанного в Нормандии Ланфранком и его товарищами.

По всей Франции и Фландрии в одиннадцатом веке строились новые церкви, и художники украшали их фресками, мозаикой и статуями. Карл Великий распорядился расписать интерьеры церквей для назидания верующих; дворцы в Ахене и Ингельхайме были украшены фресками, и, несомненно, многие церкви последовали этим примерам. Последние фрагменты ахенских фресок были уничтожены в 1944 году, но похожие фрески сохранились в церкви Сен-Жермен в Осерре. Они отличаются лишь масштабом от стиля и фигур в рукописных иллюстрациях того времени. В Туре, во времена правления Карла Лысого, монахи написали и расписали большую Библию и подарили ее королю; сейчас она находится под номером 1 среди латинских кодексов в Национальной библиотеке в Париже. Еще более прекрасным является Евангелие «Лотарь», также созданное в это время монахами Тура. Монахи Реймса в том же девятом веке создали знаменитую «Утрехтскую» Псалтырь — 108 пергаментных листов, содержащих Псалмы и Апостольский Символ веры, обильно иллюстрированных настоящим зверинцем животных и музеем инструментов и занятий. В этих живых картинах пылкий реализм преображает некогда чопорные и условные фигуры миниатюрного искусства.

Франция, которой правил Хью Капет (987–996), теперь была отдельным государством, не признающим сюзеренитет Священной Римской империи; объединение западной части континентальной Европы, достигнутое Карлом Великим, так и не было восстановлено, разве что на мгновение Наполеоном и Гитлером. Но Франция Хью не была нашей Францией; Аквитания и Бургундия были практически независимыми герцогствами, а Лотарингия на семь веков присоединилась к Германии. Это была Франция, неоднородная по расе и речи: северо-восточная Франция была больше фламандской, чем французской, и имела большой немецкий элемент в крови; Нормандия была норвежской; Бретань была кельтской и отстраненной, в ней преобладали беженцы из Британии; Прованс все еще был по составу и речи римско-галльской «провинцией»; Франция около Пиренеев была готической; Каталония, формально подчиненная французской монархии, была готской Алонией. Луара разделяла Францию на два региона с разными культурами и языками. Задача французской монархии состояла в том, чтобы объединить это разнообразие и создать нацию из дюжины народов. На выполнение этой задачи потребовалось 800 лет.

Чтобы повысить шансы на упорядоченную преемственность, Хью в первый год своего правления короновал своего сына Роберта как со-короля. Роберт Благочестивый (996-1031) считается «посредственным королем».60 возможно, потому, что он избегал военной славы. Поспорив о границах с императором Германии Генрихом II, он договорился с ним о встрече, обменялся подарками и достиг мирного соглашения. Подобно Людовику IX, Генриху IV и Людовику XVI, Роберт питал добрые чувства к слабым и бедным и защищал их, как мог, от беспринципных сильных. Он оскорбил церковь, женившись на своей кузине Берте (998 г.), терпеливо сносил отлучение от церкви и насмешки тех, кто считал ее ведьмой; в конце концов он расстался с ней и жил несчастливо всю последующую жизнь. По его смерти, как нам говорят, «был великий траур и невыносимая скорбь».61 Последовала война за престолонаследие между его сыновьями; старший, Генрих I (1031-60), победил, но только благодаря помощи Роберта, герцога Нормандии. Когда этот долгий конфликт (1031-9) закончился, монархия настолько обеднела в деньгах и людях, что уже не могла предотвратить расчленение Франции сильными и независимыми лордами.

Около 1000 года, в результате постепенного захвата окрестных территорий крупными землевладельцами, Франция была разделена на семь основных княжеств, которыми правили графы или герцоги: Аквитания, Тулуза, Бургундия, Анжу, Шампань, Фландрия и Нормандия. Почти во всех случаях эти герцоги или графы были наследниками вождей или генералов, которым короли Меровингов или Каролингов пожаловали поместья за военные или административные заслуги. Король стал зависеть от этих магнатов в мобилизации войск и защите пограничных провинций; после 888 года он уже не принимал законов для всего королевства и не собирал с него налогов; герцоги и графы принимали законы, взимали налоги, вели войны, судили и наказывали, будучи практически суверенными властями в своих поместьях, и лишь предлагали королю формальную дань и ограниченную военную службу. Власть короля в области права, правосудия и финансов была ограничена его собственным королевским доменом, позже названным Иль-де-Франс — регионом на реке Соне и средней Сене от Орлеана до Бове и от Шартра до Реймса.

Из всех относительно независимых герцогств Нормандия быстрее всего росла в авторитете и могуществе. Уже через столетие после уступки северянам она стала — возможно, благодаря близости к морю и своему положению между Англией и Парижем — самой предприимчивой и авантюрной провинцией Франции. Теперь норвежцы были восторженными христианами, имели большие монастыри и школы при аббатствах и размножались с безрассудством, которое вскоре подвигнет нормандскую молодежь на создание новых королевств из старых государств. Из потомства викингов получились сильные правители, не слишком привередливые в вопросах морали и не страдающие угрызениями совести, но способные твердой рукой управлять неспокойным населением, состоящим из галлов, франков и норвежцев. Роберт I (1028-35) еще не был герцогом Нормандии, когда в 1026 году его внимание привлекла Харлетт, дочь кожевника из Фалеза. Она стала его заветной любовницей по старинному датскому обычаю и вскоре подарила ему сына, известного современникам как Вильгельм Бастард, нам — как Вильгельм Завоеватель. Отягощенный грехами, Роберт в 1035 году покинул Нормандию и отправился в покаянное паломничество в Иерусалим. Перед отъездом он призвал к себе своих главных баронов и прелатов и сказал им:

Клянусь своей верой, я не оставлю вас без наследства. У меня есть молодой бастард, который вырастет, слава Богу, и на чьи хорошие качества я очень надеюсь. Возьмите его, молю вас, в лорды. То, что он рожден не в браке, не имеет для вас значения; он будет не менее способен в бою… или вершить правосудие. Я делаю его своим наследником, и отныне ему принадлежит все герцогство Нормандия».62

Роберт умер в пути; некоторое время вельможи управляли за его сына, но вскоре Вильгельм стал отдавать приказы от первого лица. Восстание попыталось сместить его, но он подавил его с достойной свирепостью. Он был человеком хитрости, отваги и дальновидных планов, богом для своих друзей и дьяволом для врагов. Он с юмором относился ко многим насмешкам по поводу своего рождения и время от времени подписывался «Гулиэльмус Нотус — Вильгельм Ублюдок»; но когда он осадил Аленсон, а осажденные развесили по стенам шкуры в знак уважения к ремеслу его деда, он отрубил пленникам руки и ноги, выколол глаза и выстрелил в город из катапульт. Нормандия восхищалась его жестокостью и железным правлением и процветала. Вильгельм умерял эксплуатацию крестьянства дворянами и умиротворял их пожалованиями; он господствовал над духовенством и умиротворял его подарками. Он благочестиво исполнял свои религиозные обязанности и посрамил отца беспрецедентной супружеской верностью. Он влюбился в прекрасную Матильду, дочь Болдуина, графа Фландрии; его не смущали двое ее детей и живой, но разлученный муж; она прогнала Вильгельма с оскорблениями, заявив, что «скорее станет монахиней с вуалью, чем выйдет замуж за бастарда»;63 Но он упорствовал, завоевал ее и женился на ней, несмотря на осуждение духовенства. Он сместил епископа Мальгера и аббата Ланфранка за осуждение брака и в гневе сжег часть аббатства Би. Ланфранк убедил папу Николая II одобрить этот союз, и Вильгельм, в качестве искупления, построил в Кане знаменитое нормандское аббатство Омонов. Этим браком Вильгельм заключил союз с графом Фландрии; в 1048 году он уже подписал унию с королем Франции. Укрепив таким образом свои фланги, он в возрасте тридцати девяти лет приступил к завоеванию Англии.

После битвы при Деорхеме (577 г.) англосаксонско-джутовое завоевание Англии встретило лишь незначительное сопротивление, и вскоре захватчики разделили страну. Джуты организовали королевство в Кенте; англы образовали три королевства — Мерсию, Нортумберленд и Восточную Англию; саксы — еще три в Уэссексе, Эссексе и Сассексе, то есть Западную, Восточную и Южную Саксонию. Эти семь маленьких королевств и другие, еще более мелкие, составляли «историю Англии» до тех пор, пока король Уэссекса Эгберт, с помощью оружия или хитрости, не объединил большинство из них под своей властью (829 г.).

Но еще до того, как саксонский король сформировал эту новую Англию, начались те датские вторжения, которым суждено было опустошить остров от моря до моря и угрожать зарождающемуся христианству диким и безбуквенным язычеством. «В 787 году, — говорится в англосаксонской хронике, — пришли три корабля к западносаксонским берегам… и перебили народ». Это были первые корабли датчан, которые искали землю англов». В 793 году другая датская экспедиция совершила набег на Нортумберленд, разграбила знаменитый монастырь Линдисфарн и убила его монахов. В 794 году датчане вошли в Уэр и разграбили Уэр-мут и Ярроу, где за полвека до этого трудился ученый Беда. В 838 году датчане напали на Восточную Англию и Кент; в 839 году пиратский флот из 350 судов пришвартовался в Темзе, а их экипажи разграбили Кентербери и Лондон. В 867 году Нортумберленд был завоеван войсками датчан и шведов; тысячи «английских» мужчин были убиты, монастыри разграблены, библиотеки разбросаны или уничтожены. Йорк и его окрестности, чья школа дала Алкуина Карлу Великому, были доведены до нищеты и невежества. К 871 году большая часть Англии к северу от Темзы была подчинена захватчикам. В том же году датская армия под командованием Гутрума двинулась на юг, чтобы напасть на Рединг, столицу Уэссекса; король Этельред и его юный брат Альфред встретились с датчанами при Эшдауне и одержали победу; но во втором сражении при Мертоне Этельред был смертельно ранен, и англичане бежали.

Альфред взошел на трон Западной Саксонии в возрасте двадцати двух лет (871 г.). Ассер описывает его как тогдашнего неграмотного (illiteratus), что может означать либо неграмотный, либо не знающий латыни.1 По всей видимости, он страдал эпилепсией, и на свадебном пиру с ним случился припадок; однако он изображен энергичным охотником, красивым и изящным, превосходящим своих братьев в мудрости и военном мастерстве. Через месяц после восшествия на престол он повел свою маленькую армию против датчан при Уилтоне и потерпел такое поражение, что для сохранения трона ему пришлось купить мир у врага; но в 878 году он одержал решающую победу при Этандуне (Эдингтоне). Половина датского войска переправилась через Ла-Манш, чтобы совершить набег на ослабленную Францию; остальные, согласно Уэдморскому миру, согласились ограничиться северо-восточной Англией, которая стала называться Данелау.

Альфред, по словам не совсем надежного Ассера, привел свою армию в Восточную Англию «ради грабежа», завоевал эти земли и — возможно, чтобы объединить Англию против датчан — стал королем Восточной Англии и Мерсии, а также Уэссекса. Затем, подобно меньшему Карлу Великому, он занялся восстановлением и управлением государством. Он реорганизовал армию, построил флот, установил общее право для трех своих королевств, реформировал отправление правосудия, обеспечил правовую защиту бедных, построил или восстановил города и поселки, а также возвел «королевские залы и палаты из камня и дерева» для своего растущего правительственного персонала.2 Восьмая часть его доходов была направлена на помощь бедным, еще одна восьмая — на образование. В Рединге, своей столице, он основал дворцовую школу, а также обильно финансировал образовательную и религиозную деятельность церквей и монастырей. Он с грустью вспоминал, как в его детстве «церкви были полны сокровищ и книг… до того, как все они были разорены и сожжены» датчанами; теперь же «обучение настолько обветшало среди английского народа, что очень немногие… могли понять их ритуалы на английском языке или перевести что-либо с латыни».3 Он послал за границу за учеными — за епископом Ассером из Уэльса, за Эригеной из Франции и за многими другими, чтобы они приехали и обучили его народ и его самого. Он скорбел о том, что у него было так мало времени для чтения, и теперь, подобно монаху, отдавался благочестивым и ученым занятиям. Чтение по-прежнему давалось ему с трудом, но «днем и ночью он приказывал людям читать ему». Осознав почти раньше других европейцев растущее значение местных языков, он организовал перевод некоторых основных книг на английский; он сам кропотливо перевел «Философское утешение» Боэция, «Пастырскую заботу» Григория, «Всеобщую историю» Орозия и «Экклезиастическую историю Англии» Беды. Как и Карл Великий, он собирал песни своего народа, учил им своих детей и вместе с менестрелями своего двора исполнял их.

В 894 году новое нашествие датчан достигло Кента; датчане из Данелава прислали им подкрепление, а валлийско-кельтские патриоты, все еще не покоренные англосаксами, заключили с датчанами союз. Сын Альфреда Эдуард обрушился на лагерь пиратов и уничтожил его, а новый флот Альфреда разогнал датский флот (899 г.). Через два года король умер, прожив всего пятьдесят два года и процарствовав двадцать восемь. Мы не можем сравнить его с таким гигантом, как Карл Великий, поскольку область его деятельности была невелика; но в его моральных качеств — его благочестия, непритязательной прямоты, сдержанности, терпения, вежливости, преданности своему народу, стремления к дальнейшему образованию — он предложил английской нации образец и стимул, который она с благодарностью приняла и вскоре забыла. Вольтер восхищался им, пожалуй, безмерно: «Я не думаю, что в мире когда-либо существовал человек, более достойный уважения потомков, чем Альфред Великий».4

К концу десятого века скандинавские набеги на Англию возобновились. В 991 году отряд норвежских викингов под командованием Олафа Трюггвессона совершил набег на английское побережье, разграбил Ипсвич и нанес поражение англичанам при Малдоне. Не имея возможности сопротивляться дальше, англичане при короле Этельреде (978-1013 гг., прозванном Бессмертным, потому что он отказался от совета своих вельмож) откупились от датчан последовательными дарами в 10 000, 16 000, 24 000, 36 000 и 48 000 фунтов серебра, которые были собраны с помощью первых общих налогов, взимаемых в Англии, — позорного и разорительного данегельда. Этельред, ища иностранной помощи, заключил союз с Нормандией и женился на Эмме, дочери нормандского герцога Ричарда I; из этого союза впоследствии началась большая история. Поверив или сделав вид, что датчане Англии замышляют убить его и парламент, Этельред тайно приказал устроить всеобщую резню датчан по всему острову (1002 г.). Мы не знаем, насколько тщательно был выполнен этот приказ; вероятно, были убиты все датчане мужского пола, достигшие оружейного возраста в Англии, а также некоторые женщины; среди них была сестра короля Дании Свейна. Поклявшись отомстить, Свейн вторгся в Англию в 1003 году и снова в 1013 году, на этот раз со всеми своими силами. Дворяне Этельреда покинули его, он бежал в Нормандию, а Свейн стал хозяином и королем Англии. После смерти Свейна (1014) Этельред возобновил борьбу; вельможи снова покинули его и заключили мир с сыном Свейна Кнутом (1015). Этельред умер в осажденном Лондоне; его сын Эдмунд «Железнобокий» храбро сражался, но был побежден Кнутом при Ассандуне (1016). Теперь Кнут был принят всей Англией как ее король, и датское завоевание было завершено.

Завоевание было только политическим; англосаксонские институты, речь и уклад за шесть веков пустили такие корни, что без них и по сей день нельзя понять ни правительство, ни характер, ни язык англичан. В безвестные промежутки между войнами и войнами, преступлениями и преступлениями происходила реорганизация земледелия и торговли, воскрешение литературы, медленное формирование порядка и закона.

История не дает оснований для иллюзий, что англосаксонская Англия была раем для свободных крестьян, живущих в демократических деревенских общинах. Вожди англосаксонских хозяев присваивали землю; к седьмому веку несколько семей владели двумя третями земли Англии;5 К XI веку большинство городов входило в состав владений тана (дворянина), епископа или короля. Во время датских вторжений многие крестьяне обменивали собственность на защиту; к 1000 году большинство из них платили ренту продуктами или трудом какому-нибудь лорду.6 Существовали тун-муты, или городские собрания, и фолк-муты, или сто-муты, которые служили собраниями и судами для шира; но только землевладельцам разрешалось присутствовать на этих собраниях; после VIII века их авторитет и частота проведения снизились, и они были в значительной степени заменены манориальными судами лордов. Управление Англией в основном принадлежало национальному собранию Witenagemot («собрание мудрых») — относительно небольшому собранию танов, епископов и ведущих министров короны. Без согласия этого зарождающегося парламента ни один английский король не мог быть избран или поддержан, не мог добавить ни одного роуда к личным владениям, из которых он получал свои регулярные доходы; без него он не мог ни законодательствовать, ни облагать налогами, ни судить, ни вести войну, ни заключать мир.7 Единственный ресурс монархии против этой аристократии заключался в неформальном союзе трона и церкви. Английское государство до и после Нормандского завоевания зависело от духовенства в вопросах народного образования, социального порядка, национального единства и даже политического управления. Святой Дунстан, аббат из Гластонбери, стал главным советником при королях Эдмунде (940-6) и Эдреде (946-55). Он защищал средние и низшие классы от знати, смело критиковал монархов и принцев, был сослан королем Эдвигом (955-9), отозван Эдгаром (959-75) и обеспечил корону для Эдуарда Мученика (975-8). Он построил церковь Святого Петра в Гластонбери, поощрял образование и искусство, умер (988) архиепископом Кентерберийским и был почитаем как величайший святой Англии до Томаса Бекета.

В этом центробежном государстве национальное право развивалось медленно, и достаточно было старого германского закона, измененного фразами и обстоятельствами. Компургия, вергильд и испытание сохранились, но суд в бою был неизвестен. В англиканском праве вергильд был весьма показателен: штраф или композиционные деньги за убийство короля составляли 30 000 тримсов (13 000 долларов); епископа — 15 000; тана или священника — 2 000; кеорла или свободного крестьянина — 266. По саксонским законам за нанесение раны длиной в дюйм платили один или два шиллинга, за отрезание уха — тридцать шиллингов; следует, однако, добавить, что за шиллинг можно было купить овцу. По законам Этельберта прелюбодей обязан был заплатить мужу штраф и купить ему другую жену.8 Любой человек, сопротивлявшийся решению суда, объявлялся «вне закона»; его имущество конфисковывалось в пользу короля, и любой мог безнаказанно убить его. В некоторых случаях вергильд не признавался, и применялись жестокие наказания: обращение в рабство, порка, кастрация, отсечение рук, ног, верхней губы, носа или уха, а также смерть через повешение, отсечение головы, сожжение, побивание камнями, утопление или сбрасывание в пропасть.9

Экономика, как и право, была примитивной и гораздо менее развитой, чем в римской Британии. Была проделана большая работа по расчистке и осушению земель, но Англия девятого века все еще наполовину состояла из лесов, пустошей и болот, а в лесах все еще бродили дикие звери — медведи, кабаны, волки. На фермах работали в основном бонды или рабы. Мужчины могли попасть в рабство из-за долгов или преступлений; жен и детей могли продать в рабство нуждающиеся мужья или отцы; все дети раба, даже рожденные свободными, были рабами. Хозяин мог убить своего раба по своему желанию. Он мог сделать рабыню беременной, а затем продать ее. Раб не мог подавать иск в суд. Если его убивал незнакомец, то скромный вергильд переходил к хозяину. Если он бежал и был пойман, его могли выпороть до смерти.10 Основной торговлей Бристоля были рабы. Почти все население было сельским; города были деревнями, а деревни — городами.* Лондон, Эксетер, Йорк, Честер, Бристоль, Глостер, Оксфорд, Норвич, Вустер, Винчестер были небольшими, но быстро выросли после времен Альфреда. Когда епископ Меллит приехал проповедовать в Лондон в 601 году, он обнаружил там лишь «скудное и языческое население».11 в городе, который в римские времена был метрополией. В восьмом веке город снова вырос как стратегический пункт на Темзе; при Кануте он стал столицей страны.

Промышленность обычно работала на местный рынок; ткачество и вышивка, однако, были более развиты и экспортировали свою продукцию на континент. Транспортировка была сложной и опасной, внешняя торговля была незначительной. Использование скота в качестве средства обмена сохранилось до восьмого века, но в этом столетии несколько королей выпустили серебряную монету в шиллингах и фунтах. В Англии десятого века за четыре шиллинга можно было купить корову, за шесть — быка.12 Заработная плата была соответственно низкой. Бедняки жили в деревянных соломенных хижинах, придерживаясь вегетарианской диеты; пшеничный хлеб и мясо были уделом зажиточных людей, или на воскресном пиру. Богатые украшали свои грубые замки фигурными подвесками, утеплялись мехами, украшали свои одежды вышивкой и украшали свои лица драгоценными камнями.

Манеры и нравы не были такими чопорными и утонченными, как в более поздние периоды английской истории. Мы много слышим о грубости, грубости, жестокости, лжи, вероломстве, воровстве и других трудноизлечимых явлениях; отъявленные норманны 1066 года, включая некоторых бастардов, признавались, что были поражены низким моральным и культурным уровнем своих жертв. Влажный климат склонял англосаксов к обильным застольям и крепким напиткам, а «пир эля» был для них, как и для нас, праздником или собранием. Святой Бонифаций с живописным преувеличением описывал англичан восьмого века, «как христиан, так и язычников, как отказывающихся иметь законных жен и продолжающих жить в разврате и прелюбодеянии на манер ржущих лошадей и блеющих ослов «13;13 А в 756 году он писал королю Этельбальду:

Ваше презрение к законному браку, если бы оно было вызвано целомудрием, было бы похвально; но поскольку вы погрязли в роскоши и даже в прелюбодеянии с монахинями, оно позорно и проклято….. Мы слышали, что почти все дворяне Мерсии следуют твоему примеру, бросают своих законных жен и живут в постыдных сношениях с прелюбодейками и монахинями….. Внимайте этому: если народ англов…. презирающий законный брак, дает поблажки прелюбодеянию, то от таких союзов непременно произойдет род неблагородный и презирающий Бога, который погубит страну своими отвратительными нравами».14

В первые века англосаксонского правления муж мог развестись с женой по своему желанию и жениться снова. Хартфордский синод (673 г.) осудил этот обычай, и постепенно влияние церкви способствовало стабильности союзов. Женщины пользовались большим почетом, хотя это не исключало их случайного порабощения. Они получали мало книжного образования, но это не мешало им привлекать мужчин и оказывать на них влияние. Короли терпеливо ухаживали за гордыми женщинами и советовались со своими женами в вопросах государственной политики.15 Дочь Альфреда Этельфлед, будучи регентшей и королевой, на протяжении целого поколения обеспечивала Мерсии эффективное и добросовестное управление. Она строила города, планировала военные кампании, отвоевала у датчан Дерби, Лестер и Йорк. «Из-за трудностей, возникших во время первых родов, — говорит Уильям Мальмсберийский, — она и впоследствии отказывалась от объятий своего мужа, протестуя против того, что дочери короля не подобает поддаваться восторгу, который через некоторое время приводит к столь неприятным последствиям».16 Именно в этот период (ок. 1040 г.) в Мерсии жила, будучи женой правящего графа Леофрика, леди Годгифа, которая, как Годива, играла привлекательную роль в легенде и заслужила статую в Ковентри.*

Образование, как и все остальное, пострадало во время англосаксонского завоевания и медленно восстанавливалось после обращения завоевателей. Бенедикт Бископ открыл монастырскую школу в Уэрмуте около 660 года; Беда был одним из ее выпускников. Архиепископ Эгберт основал в Йорке (735 г.) соборную школу и библиотеку, которая стала главным центром среднего образования в Англии. Эти и другие школы сделали Англию во второй половине VIII века лидером европейского образования к северу от Альп.

Прекрасная набожность монахов-просветителей проявилась в величайшем ученом своего времени, преподобном Беде (673–735). Он подвел итог своей жизни со скромной краткостью:

Беда, раб Христов, священник монастыря блаженных апостолов Петра и Павла, что в Уэрмуте и Джарроу. Который, родившись на территории этого монастыря, был отдан моими родственниками, когда мне было семь лет, на воспитание преподобнейшему аббату Бенедикту [Бископу]; и с тех пор, проводя все дни своей жизни в том же монастыре, я прилагал все свое усердие к изучению Писания; и соблюдая регулярную дисциплину, и совершая ежедневную службу пения в церкви, я всегда находил удовольствие либо учиться, либо учить, либо писать….. На девятнадцатом году жизни я был посвящен в диаконы, на тридцатом — в священники… и с тех пор до пятьдесят девятого года жизни я занимался Священным Писанием и следующими трудами…17

— все на латыни. Они включали библейские комментарии, гомилии, хронологию мировой истории, трактаты по грамматике, математике, науке и теологии, и, прежде всего, Historia ecclesiastica gentis Anglorum, или Церковную историю английского народа (731). В отличие от большинства монастырских историй, это не сухая хроника. Возможно, ближе к концу она слишком перегружена чудесами, и всегда она невинно доверчива, как и подобает уму, погруженному в себя с семилетнего возраста; тем не менее это ясное и увлекательное повествование, время от времени поднимающееся до простого красноречия, как, например, в описании англосаксонского завоевания.18 У Беды была интеллектуальная совесть; он очень тщательно следил за хронологией и в целом был точен; он указывал свои источники, искал свидетельства из первых рук и цитировал соответствующие и доступные документы. «Я не хотел бы, — говорил он, — чтобы мои дети читали ложь».19-имея в виду, как мы надеемся, 600 учеников, которым он преподавал. Он умер через четыре года после написания этой автобиографии, и вся нежность и вера средневекового благочестия заключены в ее последних строках:

И я умоляю Тебя, милосердный Иисус, чтобы тому, кому Ты по Своей благости дал сладко пить слова познания Тебя, Ты также по Своей любящей доброте поручился, чтобы он однажды пришел к Тебе, источнику всякой мудрости, и навсегда предстал перед Твоим лицом.

Беда отмечает, что в его Англии говорили на пяти языках: английский, британский (кельтский), ирландский, пиктский (шотландский) и латинский. «Английский» был языком англов, но он мало чем отличался от саксонского и был понятен франкам, норвежцам и датчанам; эти пять народов говорили на разновидностях германского, и английский вырос из немецкой речи. Уже в седьмом веке возникла значительная англосаксонская литература. Мы должны судить о ней в основном по фрагментам, поскольку большая ее часть погибла, когда христианство принесло латинскую письменность (заменившую рунические знаки англосаксонского письма), когда датское завоевание уничтожило множество библиотек и когда норманнское завоевание почти заполонило английский язык французскими словами. Кроме того, многие из этих англосаксонских стихов были языческими и передавались из уст в уста через поколения «глеменов» или менестрелей, которые были немного свободны в жизни и речи, и которых монахам и священникам было запрещено слушать. Однако, вероятно, именно монах восьмого века написал один из древнейших дошедших до нас англосаксонских фрагментов — стихотворный парафраз Бытия, не совсем такой вдохновенный, как оригинал. В поэму вставлен перевод немецкого рассказа о грехопадении; здесь стих оживает, в основном потому, что Сатана представлен как вызывающий и страстный бунтарь; возможно, Мильтон нашел здесь подсказку для своего Люцифера. Некоторые англосаксонские поэмы — элегии; так, в «Страннике» рассказывается о счастливых днях, проведенных в баронском зале; теперь лорд мертв, «вся эта прочная земля опустела», и «венец печали — воспоминания о более счастливых вещах»;20 Даже Данте не улучшил выражение этой идеи. Обычно эти старые поэмы воспевают войну весело и задорно; «Сказание о битве при Малдоне» (ок. 1000 г.) видит в поражении англичан только героизм, а старый воин Бирхтволд, стоя над убитым лордом, «учит мужеству» ошеломленных саксов в словах, предвосхищающих Мэлори:

Мысль будет тем тверже, сердце — тем острее, настроение — тем сильнее, чем меньше наша мощь. Здесь лежит наш принц, они зарубили его до смерти! Горе и печаль навеки для того, кто покинет эту военную игру! Я стар годами, но не уйду; я думаю лечь рядом с моим господином, рядом с человеком, которого я лелеял.21

Самая длинная и благородная из англосаксонских поэм, «Беовульф», была написана, предположительно, в Англии в седьмом или восьмом веке и сохранилась в рукописи Британского музея, датируемой 1000 годом. Его 3183 строки, по-видимому, являются полным произведением. Стих без рифмы, но с аллитеративным антистрофическим ритмом, на западносаксонском диалекте, совершенно непонятном для нас сегодня. Сюжет кажется детским: Беовульф, принц геатов (готов?) в южной Швеции, пересекает море, чтобы освободить датского короля Хротгара от дракона Гренделя; он побеждает Гренделя и даже мать Гренделя, возвращается в Геатландию и справедливо правит в течение пятидесяти лет. Появляется третий дракон, огненный грач, и опустошает землю геатов; Беовульф нападает на него и получает тяжелое ранение; на помощь ему приходит его товарищ Виглаф, и вместе они убивают чудовище. Беовульф умирает от раны, и его сжигают на погребальном костре. Сказка не так наивна, как кажется; драконы в средневековой литературе — это дикие звери, обитавшие в лесах вокруг европейских городов; испуганному воображению людей можно было простить их фантастическое представление, и оно с благодарностью сплело легенды о людях, победивших таких зверей и сделавших деревни безопасными.

Некоторые отрывки поэмы бессвязно христианские, как будто какой-то любезный редактор-монах пытался сохранить языческий шедевр, вставляя то тут, то там благочестивые строки. Но тон и происшествия чисто языческие. Этих «прекрасных женщин и храбрых мужчин» интересовали жизнь, любовь и битвы на земле, а не какой-то бесстрастный рай за могилой. В самом начале, когда датского короля Сюльда хоронят в стиле викингов, в лодке, вытащенной без экипажа в море, автор добавляет: «Люди не могут сказать, кто принял эту ношу». Но это не было язычеством геев. Мрачный тон пронизывает всю поэму и проникает даже в пиршество в зале Хротгара. В плавных строках мы улавливаем звуки арфы глемана.

Тогда Беовульф сел на сиденье у стены… Он говорил о своей ране, о том, что ранен до смерти; Он хорошо знал, что кончил свои дни….. Тогда люди, смелые в бою, поскакали к кургану; Они решили выразить свою скорбь, оплакать короля, устроить песнопение и рассказать о нем; они превозносили его героическую жизнь и восхваляли его доблестные деяния со всей своей силой….. Они говорили, что среди королей мира он был самым мягким из людей и самым добрым, самым нежным к своему народу и самым жаждущим похвалы….. Так подобает человеку восхвалять своего дружелюбного господина… и сердечно любить его, когда он должен будет отойти от своего тела и преставиться.22

Беовульф, вероятно, самая древняя из сохранившихся поэм в литературе Британии; но самое древнее имя — Каэдмон (ум. 680). Мы знаем его только по красивому отрывку из Беды. В монастыре Уитби, говорится в «Экклезиастической истории», 23 жил один простой брат, которому было так трудно петь, что всякий раз, когда наступала его очередь петь, он убегал в какое-нибудь укромное место. Однажды ночью, когда он спал в своем хлеву, ему показалось, что явился ангел и сказал: «Каэдмон, спой мне что-нибудь!». Монах запротестовал, что не может; ангел велел; Каэдмон попробовал и был поражен своим успехом. Утром он вспомнил песню и спел ее; затем он листал по номерам и превратил Бытие, Исход и Евангелия в стихи, «собранные вместе, — говорит Беда, — с большой сладостью и пронзающие сердце». От них не осталось ничего, кроме нескольких строк, переведенных Бедой на латынь. Годом позже Синевульф (р. ок. 750), менестрель при дворе Нортума — Бриана, попытался воплотить историю в жизнь, пересказывая различные религиозные повествования — «Христос», «Андреас», «Юлиана»; но эти произведения, современные Беовульфу, по сравнению с ним мертвы риторикой и артистизмом.

Литературная проза появляется позже поэзии во всех литературах, поскольку интеллект созревает гораздо позже, чем расцветает фантазия; люди веками говорят прозой, «сами того не ведая», прежде чем у них появляется досуг или тщеславие, чтобы превратить ее в искусство. Альфред — первая ясная фигура в прозаической литературе Англии; его переводы и предисловия были красноречивы благодаря простой искренности; именно он, путем редактирования и дополнения, превратил «Епископский список», хранившийся у клерков Винчестерского собора, в наиболее энергичные и яркие разделы «Англосаксонской хроники» — первого значительного произведения английской прозы. Его учитель Ассер, возможно, написал большую часть «Жизни Альфреда»; возможно, это более поздняя компиляция (ок. 974 г.);24 В любом случае это ранний пример того, с какой готовностью англичане использовали английский язык вместо латыни для написания исторических или богословских трудов, в то время как на континенте все еще краснели, когда писали подобные достоинства на «вульгарной» речи.

Даже среди поэзии и войны мужчины и женщины находили время и силы, чтобы придать форму значимости и красоту предметам обихода. Альфред основал школу искусств в Ательни, со всех концов привозил туда монахов, искусных в искусствах и ремеслах, и «продолжал во время своих частых войн, — говорит Ассер, — обучать своих золотых дел мастеров и ремесленников всех видов».25 Дунстан, не довольствуясь тем, что был одновременно государственным деятелем и святым, искусно работал с металлом и золотом, был хорошим музыкантом и построил трубный орган для своего собора в Гластонбери. Продолжались художественные работы по дереву, металлу и перегородчатой эмали; резчики по драгоценным камням вместе с резчиками делали украшенные и скульптурные кресты в Рутвелле и Бьюкасле (ок. 700 г.); знаменитая конная статуя короля Кадвалло (ум. 677 г.) была отлита из латуни около Ладгейта; женщины делали покрывала, гобелены и вышивки «из тончайших нитей»;26 Винчестерские монахи украсили сияющими красками бенедиктион X века. Винчестер и Йорк построили каменные соборы уже в 635 году; Бенедикт Бископ принес в Англию лангобардский стиль из церкви, которую он построил в Уэрмуте в 674 году; а Кентербери в 950 году перестроил собор, сохранившийся с римских времен. От Беды мы знаем, что церковь Бенедикта Бископа была украшена картинами, сделанными в Италии, «чтобы все, кто входил в нее, даже если они не знали грамоты, в какую бы сторону они ни повернулись, могли либо созерцать вечно прекрасные образы Христа и Его святых… либо, имея перед глазами Страшный суд, помнить о необходимости более строго проверять себя».27 В целом седьмой век ознаменовался буйным строительством в Британии; англосаксонское завоевание было завершено, датское еще не началось, и у архитекторов, которые до этого строили из дерева, теперь хватало средств и духа возводить великие святыни из камня. И все же следует признать, что Бенедикт привозил своих архитекторов, стекольщиков и ювелиров из Галлии; епископ Уилфрид привозил скульпторов и художников из Италии, чтобы украсить свою церковь седьмого века в Хексеме; а прекрасно иллюминированная Евангельская книга Линдисфарна (ок. 730 г.) была работой ирландских монахов, перенесенных эремитами или миссионерским рвением на этот мрачный островок у побережья Нортумберленда. Приход датчан положил конец этому короткому возрождению; и только после установления прочной власти Кнута английская архитектура возобновила свое восхождение к величию.

Кнут был не просто завоевателем, он был государственным деятелем. Его раннее правление было омрачено жестокостью: он изгнал детей Эдмунда Железнобокого и убил брата Эдмунда, чтобы предотвратить англосаксонскую реставрацию. Но затем, заметив, что вдова и сыновья короля Этельреда живы в Руане, он разрубил множество узлов, предложив Эмме свою руку в жены (1017). Ей было тридцать три, ему — двадцать три. Она согласилась, и Кнут одним махом обеспечил себе жену, союз с братом Эммы, герцогом Нормандии, и безопасный трон. С этого момента его правление стало благословением для Англии. Он привел в порядок беспорядочных дворян, которые нарушили единство и дух Англии. Он защитил остров от новых вторжений и подарил ему двенадцать лет мира. Он принял христианство, построил множество церквей, возвел святилище в Ассандуне в память о сражавшихся там англосаксах и датчанах, а сам совершил паломничество к могиле Эдмунда. Он обещал следовать существующим законам и институтам Англии и сдержал свое слово за двумя исключениями: он настоял на том, чтобы управление графствами, которое было развращено самодержавными дворянами, было подчинено его собственным ставленникам; и он заменил архиепископа светским министром в качестве главного советника короны. Он создал административный штат и гражданскую службу, которые обеспечили правительству беспрецедентную преемственность. После неуверенных первых лет его правления почти все его назначенцы были англичанами. Он постоянно трудился над государственными задачами и неоднократно посещал все уголки своего королевства, чтобы проконтролировать отправление правосудия и исполнение законов. Он появился на свет как датчанин, а умер как англичанин. Он был королем как Дании, так и Англии, а в 1028 году стал также королем Норвегии; но именно из Винчестера он управлял этим тройным королевством.

Датское завоевание продолжило тот долгий процесс иноземного вторжения и расового смешения, который завершился Нормандским завоеванием и в итоге привел к появлению английского народа. Кельт и галл, англ, сакс и джут, датчанин и норманн смешивали свою кровь в браке или иным способом, чтобы превратить неразличимого и безынициативного британца римских времен в бойких буканьеров времен Елизаветы и молчаливых покорителей мира последующих веков. Датчане, как германцы и норвежцы, принесли в Англию почти мистическую любовь к морю, готовность принять его коварное приглашение к приключениям и торговле в дальних странах. В культурном плане датские вторжения были просто катастрофой. В архитектуре наступило время, искусство освещения пришло в упадок с 750 по 950 год, а интеллектуальный прогресс, которому так способствовал Альфред, был остановлен, в то время как в Галлии набеги норвежцев сводили на нет труды Карла Великого.

Если бы Кнут прожил дольше, он мог бы исправить то, что нанесли его люди. Но мужчины быстро изнашиваются на войне или в правительстве. Кнут умер в 1035 году, в возрасте сорока лет. Норвегия сразу же сбросила датское иго; Хартакнут, сын Кнута и назначенный наследник, сделал все возможное, чтобы защитить Данию от норвежского вторжения; другой сын, Харальд Заячья Нога, правил Англией пять лет, затем умер; Хартакнут правил ею два года и скончался (1042). Перед смертью он вызвал из Нормандии оставшегося в живых сына Этельреда и Эммы и признал этого англосаксонского сводного брата наследником английского престола.

Но Эдуард Исповедник (1042-66) был таким же иностранцем, как и любой датчанин. Перевезенный отцом в Нормандию в возрасте десяти лет, он провел тридцать лет при нормандском дворе, воспитывался нормандскими дворянами и священниками и был обучен бесхитростной набожности. Он привез в Англию свою французскую речь, обычаи и друзей. Эти друзья стали высокопоставленными чиновниками и прелатами государства, получали королевские пожалования, строили в Англии нормандские замки, презирали английский язык и уклад и начали Нормандское завоевание за поколение до Завоевателя.

Только один англичанин мог соперничать с ними в оказании влияния на мягкого и податливого короля. Граф Годвин, правитель Уэссекса и первый советник королевства при Кнуте, Харальде и Хартакнуте, был человеком богатым и мудрым, мастером терпеливой дипломатии, убедительного красноречия и административного мастерства; первый великий светский государственный деятель в истории Англии. Его опыт работы в правительстве дал ему преимущество перед королем. Его дочь Эдит стала женой Эдуарда и могла бы сделать Годвина дедом короля; но у Эдуарда не было детей. Когда сын Годвина Тостиг женился на Юдит, дочери графа Фландрии, а племянник Годвина Свейн стал правителем Дании, граф с помощью браков создал тройственный союз, который сделал его сильнейшим человеком в Северной Европе, гораздо более могущественным, чем его король. Нормандские друзья Эдуарда вызвали у него ревность, он сверг Годвина, граф бежал во Фландрию, а его сын Гарольд отправился в Ирландию и собрал армию против Исповедника (1051). Английские дворяне, возмущенные норманнским приходом к власти, предложили Годвину вернуться и обещали ему поддержку своим оружием. Гарольд вторгся в Англию, разбил войска короля, опустошил и разграбил юго-западное побережье и вместе с отцом двинулся вверх по Темзе. Население Лондона поднялось, чтобы приветствовать их; норманнские чиновники и прелаты бежали; Витенагемот английских дворян и епископов устроил Годвину триумфальный прием; Годвин вернул себе конфискованное имущество и политическую власть (1052). Через год, измученный несчастьями и победами, он умер.

Гарольд был назначен графом Уэссекса и в какой-то мере унаследовал власть своего отца. Ему был уже тридцать один год, он был высок, красив, силен, галантен, безрассуден, беспощаден на войне и великодушен в мире. В вихре смелых кампаний он завоевал Уэльс для Англии и преподнес голову валлийского вождя Груффидда обрадованному и ужаснувшемуся королю (1063). На более мягком этапе своей стремительной карьеры он выделил средства на строительство церкви аббатства в Уолтхэме (1060) и на поддержку колледжа, выросшего из соборной школы. Вся Англия восхищалась романтическим юношей.

Великим архитектурным событием царствования Эдуарда стало начало строительства (1055) Вестминстерского аббатства. Живя в Руане, он познакомился с нормандским стилем; теперь, заказывая строительство аббатства, которое должно было стать святыней и могилой гения Англии, он приказал или позволил спроектировать его в нормандском романском стиле, по аналогии с великолепной церковью аббатства, которая была начата всего за пять лет до этого в Жюмьеже; здесь снова было нормандское завоевание перед Вильгельмом. Вестминстерское аббатство стало началом архитектурной эффлоресценции, которая даст Англии лучшие романские здания в Европе.

В этом аббатстве Эдуард был упокоен в начале рокового 1066 года. 6 января собравшийся Витенагемот избрал Гарольда королем. Он едва успел короноваться, как пришло известие, что Вильгельм, герцог Нормандии, претендует на трон и готовит войну. Эдуард, по словам Вильгельма, в 1051 году обещал завещать ему английскую корону в благодарность за тридцать лет защиты в Нормандии. Судя по всему, обещание было выполнено,28 но Эдуард, сожалея или забыв о нем, незадолго до своей смерти рекомендовал Гарольда в качестве своего преемника; в любом случае такое обещание не имело силы, если не было одобрено витаном. Но, сказал Вильгельм, Гарольд, посетив его в Руане (дата теперь неизвестна), принял от него рыцарство, стал «человеком Вильгельма», должен был подчиняться ему по феодальному праву и обещал признать и поддерживать его как наследника трона Эдуарда. Гарольд признал это обещание.29 Но никакая его клятва не могла связать английский народ; представители этого народа свободно выбрали его своим королем, и теперь Гарольд решил защищать этот выбор. Вильгельм обратился к Папе; Александр II, по совету Гильдебранда, осудил Гарольда как узурпатора, отлучил его и его сторонников от церкви и объявил Вильгельма законным претендентом на английский престол; он благословил вторжение Вильгельма и послал ему освященное знамя и кольцо с волосом из головы святого Петра внутри бриллианта.30 Хильдебранд был рад создать прецедент папского распоряжения тронами и низложения королей; десять лет спустя он применит этот прецедент к Генриху IV Немецкому, а в 1213 году он пригодится королю Иоанну. Ланфранк, аббат из Бека, присоединился к Вильгельму, призвав народ Нормандии — да и всех стран — к священной войне против отлученного от церкви короля.

Грехи буйной юности Гарольда теперь наложились на его благосклонную зрелость. Его брат Тостиг, давно изгнанный Витаном, не отозвался на приход Гарольда к власти. Теперь Тостиг вступил в союз с Вильгельмом, собрал армию на севере и уговорил норвежского короля Харальда Хардраду присоединиться к нему, пообещав ему английский трон. В сентябре 1066 года, когда армада Вильгельма из 1400 кораблей отплыла из Нормандии, Тостиг и Хардрада вторглись в Нортумберленд. Йорк сдался им, и Хардрада короновали как короля Англии. Гарольд поспешил с имевшимися у него войсками и разбил северных захватчиков у Стэмфорд-Бридж (25 сентября); в этой битве погибли Тостиг и Хардрада. Гарольд двинулся на юг с уменьшившимися силами, слишком малыми, чтобы противостоять войску Вильгельма, и все советники советовали ему подождать. Но Вильгельм сжигал и опустошал южную Англию, и Гарольд чувствовал себя обязанным защищать землю, которую он когда-то опустошал, а теперь полюбил. При Сенлаке, недалеко от Гастингса, две армии встретились (14 октября) и сражались девять часов. Гарольд, глаз которого был пронзен стрелой, упал, ослепнув от крови, и был расчленен нормандскими рыцарями: один отрубил ему голову, другой — ногу, третий разбросал внутренности Гарольда по полю. Когда англичане увидели, что их полководец пал, они обратились в бегство. Резня и хаос были столь велики, что монахи, которым позже поручили найти тело Гарольда, не могли обнаружить его, пока не привели на место происшествия Эдит Суонснек, которая была его любовницей. Она опознала изуродованное тело своего любовника, а фрагменты были захоронены в церкви в Уолтхэме, которую он построил. На Рождество 1066 года Вильгельм I был коронован как король Англии.

Уэльс был завоеван для Рима Фронтином и Агриколом в 78 году н. э. Когда римляне ушли из Британии, Уэльс вновь обрел свободу и страдал от собственных королей. В V веке западный Уэльс заняли ирландские поселенцы; позже Уэльс принял тысячи бриттов, бежавших от англосаксонских завоевателей их острова. Англосаксы остановились перед валлийским барьером и назвали непокоренный народ уэльсцами — «чужеземцами». Ирландцы и бритты нашли в Уэльсе родственный кельтский народ, и вскоре все три группы объединились под названием Cymri — «соотечественники»; это стало их национальным именем, а Cymru — названием их земли. Как и большинство кельтских народов — бретонцы, корнуэльцы, ирландцы, гэлы северной Шотландии — они основывали свое общественное устройство почти полностью на семье и клане, причем настолько ревностно, что возмущались государством и с неизбывным недоверием смотрели на любого человека или народ чужой крови. Их клановый дух уравновешивался нерасчетливым гостеприимством, их недисциплинированность — храбростью, их суровая жизнь и климат — музыкой, песнями и верной дружбой, их бедность — воображаемым чувством, которое превращало каждую девушку в принцессу, а каждого второго мужчину — в короля.

Только рядом с королями стояли барды. Они были прорицателями, историками и королевскими советниками, а также поэтами своего народа. Двое из них оставили после себя долговечные имена — Талиесин и Аневрин, оба из шестого века; их было сотни; а сказки, которые они плели, пересекли Ла-Манш и Бретань, чтобы достичь отшлифованной формы во Франции. Барды представляли собой поэтическую касту священнослужителей; в их орден принимали только после строгой подготовки в области их расы. Кандидат на вступление назывался мабиногом; материал, который он изучал, был мабиногионом; отсюда и название «Мабиногион» для тех их сказаний, которые сохранились до наших дней.31 В своем нынешнем виде они не старше XIV века, но, вероятно, восходят к этому периоду, когда христианство еще не приняло Уэльс. Они примитивно просты, язычески анимистичны, полны странных животных и чудесных событий, омрачены мрачной уверенностью в изгнании, поражении и смерти, но при этом отличаются мягкостью и нежностью от похоти и насилия исландских эдд, норвежских саг и «Нибелунгов». В одиночестве валлийских гор выросла романтическая литература преданности народу, женщине, а позже — Марии и Иисусу, которая породила рыцарство и чудесные сказания об Артуре и его доблестных рыцарях, поклявшихся «разбить язычников и поддержать Христа».

Христианство пришло в Уэльс в шестом веке, и вскоре после этого при монастырях и соборах открылись школы. Ученый епископ Ассер, служивший королю Альфреду в качестве секретаря и биографа, был родом из города и собора Святого Давида в Пембрукшире. Эти христианские святыни и поселения несли на себе основное бремя пиратских нападений из Нормандии, пока король Родри Великий (844-78 гг.) не прогнал их и не дал острову энергичную династию. Король Хайвел Добрый (910-50) объединил весь Уэльс и создал для него единый свод законов. Груффидд ап Лливелин (1039-63) был слишком успешен; когда он разгромил Мерсию, ближайшее из английских графств, Гарольд, будущий король Англии, объявил превентивную оборонительную войну и завоевал Уэльс для Британии (1063).

После смерти святого Патрика и вплоть до XI века Ирландия была разделена на семь королевств: три в Ольстере, остальные — Коннаут, Лейнстер, Мунстер, Мит. Обычно эти королевства воевали между собой, за неимением путей сообщения с более широкими сферами вражды; но уже с третьего века мы слышим об ирландских набегах и поселениях на западных британских берегах. Летописцы называют этих налетчиков скоттами — видимо, кельтское слово, обозначающее странников; на протяжении всего этого периода «скот» означает ирландец. Войны были распространены повсеместно: до 590 года женщины, до 804 года монахи и священники должны были сражаться вместе с обычными воинами.32 Свод законов, по сути похожий на «варварские» кодексы континента, управлялся брегонами — высококвалифицированными юристами-судьями, которые уже в IV веке преподавали в юридических школах и писали юридические трактаты на гэльском языке.33 Ирландия, как и Шотландия, не успела завоевать Рим, а значит, не успела получить римское право и упорядоченное управление; закон так и не смог заменить месть судом, а страсть — дисциплиной. Правительство оставалось в основном племенным и лишь в отдельные моменты достигало национального единства и масштаба.

Ячейкой общества и экономики была семья. Несколько семей составляли септ, несколько септов — клан, несколько кланов — племя. Предполагалось, что все члены племени происходят от общего предка. В десятом веке многие семьи добавляли к племенному имени приставку Ui или O' (внук), чтобы указать на свое происхождение; так, О'Нилы заявляли о своем происхождении от Ниала Глундуба, короля Ирландии в 916 году. Многие другие брали имя отца, просто добавляя к нему приставку Mac-, то есть сын. Большая часть земли в седьмом веке находилась в общей собственности кланов или септов;34 Частная собственность ограничивалась домашним имуществом;35 Но к десятому веку индивидуальная собственность распространилась. Вскоре появилась небольшая аристократия, владевшая крупными поместьями, многочисленный класс свободных крестьян, небольшой класс арендаторов, еще более малочисленный класс рабов.36 В материальном и политическом отношении ирландцы в течение трех веков после принятия христианства (461–750 гг.) были более отсталыми, чем англичане; в культурном же отношении они были, вероятно, самыми развитыми из всех народов, живших к северу от Пиренеев и Альп.

У этого странного дисбаланса было много источников: приток галльских и британских ученых, бежавших от германских вторжений V века, рост торговых контактов с Британией и Галлией, а также освобождение Ирландии до IX века от иностранных нападений. Монахи, священники и монахини открывали школы любого масштаба и степени; одна из них в Клонарде, основанная в 520 году, насчитывала 3000 учеников (если верить патриотическим историкам);37 Другие были в Клонмакнуа (544 г.), Клонферте (550 г.) и Бангоре (560 г.). В нескольких из них читался двенадцатилетний курс, ведущий к получению степени доктора философии и включающий библейские исследования, теологию, латинскую и греческую классику, гэльскую грамматику и литературу, математику и астрономию, историю и музыку, медицину и право.38 Бедные ученые, чьи родители не могли их содержать, содержались за счет государственных средств, ведь большинство студентов готовились к священству, а ирландцы шли на любые жертвы ради этого призвания. В этих школах продолжали изучать греческий язык еще долгое время после того, как знание этого языка почти исчезло в других странах Западной Европы. Алкуин учился в Клонмакнуа; в Ирландии Джон Скотус Эригена выучил греческий, который сделал его дивом при дворе Карла Лысого во Франции.

Настроение и литература эпохи благоприятствовали легендам и романтике. Время от времени некоторые умы обращались к науке, как, например, астроном Дунгал или геометр Фергил, который доказывал шарообразность Земли. Около 825 года географ Дикуил сообщил об открытии Исландии ирландскими монахами в 795 году и привел в пример полуночный день ирландского лета, отметив, что тогда можно найти достаточно света, чтобы выковырять блох из своей рубашки.39 Грамматиков было много, хотя бы потому, что ирландская просодия была самой сложной для своего времени. Поэты были многочисленны и занимали высокое положение в обществе; обычно они совмещали функции учителя, юриста, поэта и историка. Объединяясь в бардовские школы вокруг какого-нибудь ведущего поэта, они унаследовали многие полномочия и прерогативы дохристианских жрецов-друидов. Такие бардовские школы процветали без перерыва с шестого по семнадцатый век, обычно поддерживались земельными грантами церкви или государства.40 В десятом веке было четыре всемирно известных поэта: Фланн Маклонайн, Кеннет О'Хартиган, Эохайд О'Флейнн и Тот Маклиаг, которого король Бриан Бору назначил архолламом, или поэтом-лауреатом.

В эту эпоху ирландские саги обрели литературную форму. Большая часть их материала была создана еще до Патрика, но передавалась из уст в уста; теперь же она была переложена на бегущую смесь ритмичной прозы и балладного стиха; и хотя до нас она дошла только в рукописях более позднего, чем одиннадцатый век, именно поэты этого периода сделали ее литературой. Один из циклов саг посвящен мифическим предкам ирландского народа. Фенийский, или оссиановский, цикл в захватывающих строфах повествовал о приключениях легендарного героя Финна Мак-Кумхайла и его потомков — фианнов или фениев. Большинство этих поэм традиция приписывает сыну Финна Оссиану, который, как нам сообщают, прожил 300 лет и умер во времена святого Патрика, передав святому часть своего языческого разума. Героический» цикл сосредоточен вокруг старого ирландского короля Кухулина, который сталкивается с войной и любовью в сотне похотливых сцен. Лучшая сага этого цикла повествовала о Дейрдре, дочери Фелима, главного барда короля Конора. При ее рождении жрец-друид пророчит, что она принесет много бед своей земле Ольстер; люди кричат: «Пусть ее убьют», но король Конор защищает ее, воспитывает и собирается жениться на ней. День ото дня она становится все прекраснее. Однажды утром она видит красавца Наоиза, играющего в мяч с другими юношами; она вылавливает случайно брошенный мяч и протягивает ему, и «он радостно сжимает мою руку». Это происшествие вызывает у нее бурные эмоции, и она умоляет свою служанку: «О нежная кормилица, если ты хочешь, чтобы я жила, отнеси ему послание и скажи, чтобы он пришел и тайно поговорил со мной сегодня вечером». Наос приходит и упивается ее красотой до опьянения. На следующую ночь он и два его брата, Аиннл и Ардан, уводят из дворца за море и в Шотландию желанную Дейрдре. Шотландский король влюбляется в нее, и братья прячут ее в высокогорье. Через некоторое время король Конор присылает послание: он простит их, если они вернутся в Эрин. Наойз, тоскуя по родной земле и местам юности, соглашается, хотя Дейрдре предостерегает его и предрекает предательство. Достигнув Ирландии, они подвергаются нападению воинов Конора; братья храбро сражаются, но все погибают, а обезумевшая от горя Дейдра бросается на землю, пьет кровь своего мертвого возлюбленного и поет странный гимн:

Старейшая версия «Дейрдре из Печалей» заканчивается мощным простодушием: «Неподалеку находился большой камень. Она ударилась головой о камень, проломила себе череп и умерла».41

Поэзия и музыка были тесно связаны в Ирландии, как и в других местах средневековой жизни. Девушки пели, когда ткали, пряли или доили корову; мужчины пели, когда пахали поле или шли на войну; миссионеры натягивали арфу, чтобы собрать аудиторию. Любимыми инструментами были арфа, обычно состоящая из тридцати струн, которые перебирались кончиками пальцев; тимпан, восьмиструнная скрипка, на которой играли плектром или смычком; и волынка, перекинутая через плечо и раздуваемая дыханием. Гиральдус Камбренсис (1185 г.) назвал ирландских арфистов лучшими из всех, кого он когда-либо слышал, — высокая оценка со стороны меломана из Уэльса.

Лучшим произведением ирландского искусства этого периода был не знаменитый Ардагский потир (ок. 1000 г.) — удивительное соединение 354 предметов из бронзы, серебра, золота, янтаря, хрусталя, перегородчатой эмали и стекла; это была «Книга Келлс» — четыре Евангелия на пергаменте, выполненные ирландскими монахами в Келлс в Мите или на острове Лона в IX веке и являющиеся сегодня достоянием Тринити-колледжа, Дублин. Благодаря медленному общению монахов через границы, византийский и исламский стили иллюминации проникли в Ирландию и на мгновение достигли там совершенства. Здесь, как и в мусульманских миниатюрах, фигуры людей и животных играли незначительную роль; ни одна из них не стоила и половины инициала. Дух этого искусства заключался в том, чтобы взять букву или один орнаментальный мотив на синем или золотом фоне и с причудливым юмором и восторгом вытягивать его, пока он почти не покроет страницу своей лабиринтной паутиной. Ничто в христианских иллюминированных рукописях не превзошло Книгу Келлса. Джеральд Уэльский, всегда ревниво относившийся к Ирландии, называл ее работой ангелов, маскирующихся под людей.42

Как этот золотой век Ирландии стал возможен благодаря свободе от германских нашествий, отбросивших остальную латинскую Европу на много веков назад, так и завершился он набегами норвежцев, которые в девятом и десятом веках аннулировали во Франции и Англии прогресс, с таким трудом достигнутый Карлом Великим и Альфредом. Возможно, до Норвегии и Дании — обе еще языческие — дошли вести о том, что ирландские монастыри богаты золотом, серебром и драгоценностями, а политическая раздробленность Ирландии препятствует объединенному сопротивлению. Экспериментальный набег, совершенный в 795 году, не причинил особого вреда, но подтвердил слухи о такой неохраняемой добыче. В 823 году более крупные набеги разграбили Корк и Клойн, разрушили монастыри Бангор и Мовилл и расправились с духовенством. После этого набеги происходили почти каждый год. Иногда маленькие храбрые армии отгоняли их, но они возвращались и повсюду грабили монастыри. Группы норвежских захватчиков поселились у побережья, основали Дублин, Лимерик и Уотерфорд и взимали дань с северной половины острова. Их король Торгест сделал Армаг своей языческой столицей и возвел на престол свою языческую жену на алтаре церкви Святого Кирана в Клонмакнойсе.43 Ирландские короли сражались с захватчиками по отдельности, но в то же время они воевали друг с другом. Малахия, король Мит, захватил Торгеста и утопил его (845); но в 851 году Олаф Белый, норвежский принц, основал королевство Дублин, которое оставалось норвежским до двенадцатого века. Эпоха учености и поэзии сменилась эпохой беспощадных войн, в которых как христианские, так и языческие солдаты грабили и сжигали монастыри, уничтожали древние рукописи и рассеивали искусство веков. «Ни бард, ни философ, ни музыкант, — говорит старый ирландский историк, — не продолжали заниматься своим любимым делом в этой стране».44

Наконец-то появился человек, достаточно сильный, чтобы объединить королевства в ирландскую нацию. Бриан Борумха или Бору (941-1014) был братом короля Махона из Мюнстера и возглавлял клан Далгас. Братья сразились с датской армией под Типперэри (968 г.) и уничтожили ее, не давая покоя; затем они захватили Лимерик и разослали всех северян, которых смогли найти. Но два короля — Моллой из Десмонда и Донован из Хай Карбери, опасаясь, что братья поглотят их королевства, заключили союз с датчанами-иммигрантами, похитили Махона и убили его (976). Бриан, ставший королем, снова победил датчан и убил Моллоя. Решив объединить всю Ирландию и не отказываясь ни от каких средств для достижения этой цели, Бриан вступил в союз с датчанами Дублина, сверг с их помощью короля Мит и был признан монархом всей Ирландии (1013). Наслаждаясь миром после сорока лет войны, он отстроил церкви и монастыри, отремонтировал мосты и дороги, основал школы и колледжи, установил порядок и подавил преступность. Воображающее потомство иллюстрировало безопасность этого «королевского мира» историей — часто встречающейся в других местах — о том, как прекрасная девушка, богато украшенная, путешествовала по стране одна и невредимая. Тем временем норвежцы в Ирландии собрали еще одну армию и выступили против стареющего короля. Он встретил их в Клонтарфе, недалеко от Дублина, в Страстную пятницу, 23 апреля 1014 года, и разбил их; но его сын Муррог был убит в битве, а сам Бриан был убит в своем шатре.

На какое-то время измученная страна вернула себе роскошь мира. В XI веке искусство и литература возродились; Книга Лейнстера и Книга гимнов почти сравнялись с Книгой Келлса по великолепию иллюминации; историки и ученые процветали в монастырских школах. Но ирландский дух еще не был укрощен. Нация снова разделилась на враждебные королевства и тратила силы на гражданские войны. В 1172 году горстка авантюристов из Уэльса и Англии сочла, что завоевать «остров докторов и святых» — проще простого, а править им — еще проще.

В конце пятого века племя гэльских шотландцев с севера Ирландии переселилось на юго-запад Шотландии и дало свое имя сначала части, а затем и всему живописному полуострову к северу от Твида. Три других народа оспаривали право на владение этой древней «Каледонией»: пикты, кельтское племя, обосновавшееся выше Ферт-оф-Форта; бритты, беженцы после англосаксонского вторжения в Британию, поселившиеся между рекой Дервент и Ферт-оф-Клайд; и англы или англичане между рекой Тайн и Ферт-оф-Фортом. Из всех этих народов сформировалась шотландская нация: английский по речи, христианский по религии, такой же пылкий, как ирландцы, такой же практичный, как англичане, такой же тонкий и изобретательный, как любой кельт.

Как и ирландцы, шотландцы не желали отказываться от своей родственной организации, чтобы заменить клан государством. По интенсивности классовых конфликтов с ними соперничала лишь гордая верность своему клану и упорное сопротивление иноземным врагам. Рим не смог покорить их; напротив, ни стена Адриана между Солуэем и Тайном (120 г. н. э.), ни стена Антонина Пия, возведенная на шестьдесят миль дальше на север между лиманами Форт и Клайд (140 г.), ни походы Септимия Северуса (208 г.) или Феодосия (368 г.) не смогли положить конец периодическим вторжениям в Британию голодных пиктов. В 617 году саксы под командованием Эдвина, короля Нортумбрии, захватили горную крепость пиктов и назвали ее Эд(в)инбург. В 844 году Кеннет Мак-Альпин объединил пиктов и шотландцев под своей короной; в 954 году племена вновь захватили Эдинбург и сделали его своей столицей; в 1018 году Малькольм II завоевал Лотиан (регион к северу от реки Твид) и объединил его с королевством пиктов и шотландцев. Казалось, что господство кельтов обеспечено; но датские вторжения в Англию привели тысячи «англичан» в южную Шотландию и влили сильный англосаксонский элемент в шотландскую кровь.

Дункан I (1034-40) собрал все четыре народа — пиктов, шотландцев, британских кельтов и англосаксов — в одно королевство Шотландия. Поражение Дункана от англичан при Дареме открыло дорогу его полководцу Макбету, который претендовал на трон, поскольку его жена Груох была внучкой Кеннета III. Макбет убил Дункана (1040), правил семнадцать лет и был убит сыном Дункана Малькольмом III. Из семнадцати королей, правивших Шотландией с 844 по 1057 год, двенадцать погибли от убийств. Это был жестокий век ожесточенной борьбы за пищу и воду, свободу и власть. В те мрачные годы у Шотландии было мало времени на изыски и блага цивилизации; должно было пройти три столетия, прежде чем возникла шотландская литература. Норвежские налетчики захватили Оркнейские, Фарерские, Шетландские и Гебридские острова, и Шотландия постоянно жила под угрозой завоевания бесстрашными викингами, распространявшими свою власть и семя по всему западному миру.

По всей видимости, северяне были тевтонами, чьи предки продвигались через Данию, Скаггерак и Каттегат в Швецию и Норвегию, вытесняя кельтское население, которое вытеснило монгольское, похожее на лапландцев и эскимосов.45 Ранний вождь Дан Микиллати дал свое имя Дании — походу или провинции Дана; древнее племя суйонов, описанное Тацитом как господствующее на большом полуострове, оставило свое имя в Швеции (Sverige), а при многих королях называлось Sweyn; Норвегия (Norge) была просто северным путем. Скане, название, данное Швеции старшим Плинием, стало на латыни Scandia и положило начало Скандинавии, которая сегодня охватывает три народа родственной крови и взаимно понятной речи. Во всех трех странах плодовитость женщин или воображение мужчин превзошли плодородие почвы; молодые или недовольные садились в лодки и рыскали по побережьям в поисках пищи, рабов, жен или золота; их голод не признавал ни законов, ни границ. Норвежцы хлынули в Шотландию, Ирландию, Исландию и Гренландию, шведы — в Россию, датчане — в Англию и Францию.

Краткость жизни не позволяет перечислять богов и королей. Горм (860–935) подарил Дании единство, его сын Харальд Синезубый (945-85) — христианство, Свейн Форкбоард (985-1014) завоевал Англию и сделал Данию на целое поколение одной из великих держав Европы. Король Олаф Скоттконунг (994-1022) сделал Швецию христианской, а Упсалу — своей столицей. В 800 году Норвегия представляла собой конгломерат из тридцати одного княжества, разделенных горами, реками или фьордами, и каждым из них управлял вождь-воин. Около 850 года один из таких вождей, Хальфдан Черный, из своей столицы в Тронхейме покорил большинство остальных и стал первым королем Норвегии. Его сыну Харальду Харфагеру (860–933) бросили вызов мятежные вожди; Гида, которую он сватал, отказалась выйти за него замуж, пока он не завоюет всю Норвегию; он поклялся никогда не стричь и не расчесывать волосы, пока это не будет сделано; он выполнил это за десять лет, женился на Гиде и еще девяти женщинах, остриг волосы и получил свое отличительное имя — Прекрасноволосый.46 Один из его многочисленных сыновей, Хокон Добрый (935-61), благополучно правил Норвегией двадцать семь лет; «Мир длился так долго, — жаловался один из воинов-викингов, — что я боялся, как бы мне не умереть от старости в дверях на кровати».47 Другой Хокон — «Великий ярл» — умело управлял Норвегией в течение тридцати лет (965-95); но в старости он обидел «бондеров», или свободных крестьян, взяв их дочерей в наложницы и отослав их домой через неделю или две. Кабальеры призвали Олафа Трюггвессона и сделали его королем.

Олаф, сын Трюггве, был правнуком Харальда Прекрасноволосого. Он был «очень веселым и резвым человеком», — говорит Снорри Исландский, — «веселым и общительным, очень щедрым и изысканным в одежде… крепким и сильным, красивейшим из мужчин, превосходящим в телесных упражнениях любого северянина, о котором когда-либо слышали».48Он мог бегать по веслам снаружи своего корабля, пока люди гребли; мог жонглировать тремя остроконечными кинжалами, бросить два копья одновременно и «мог одинаково хорошо рубить любой рукой».49 Он много ссорился и пережил немало приключений. Находясь на Британских островах, он принял христианство и стал его безжалостным защитником. Став королем Норвегии (995 г.), он разрушал языческие храмы, строил христианские церкви и продолжал жить в многоженстве. Бондеры яростно сопротивлялись новой религии и требовали, чтобы Олаф принес жертву Тору по древнему обряду; он согласился, но предложил принести Тору наиболее приемлемую жертву — самих ведущих бондеров, после чего они стали христианами. Когда один из них, Ранд, упорствовал в язычестве, Олаф связал его и заставил впиться змее в горло, подпалив змеиный хвост; гадюка прошла через живот и бок Ранда, и Ранд умер.50 Олаф предложил Сигрид, королеве Швеции, выйти замуж; она согласилась, но отказалась от своей языческой веры; Олаф ударил ее по лицу своей перчаткой, сказав: «Зачем мне ты, старая выцветшая женщина, языческий нефрит?» «Возможно, когда-нибудь это станет твоей смертью», — сказала Сигрид. Через два года короли Швеции и Дании, а также норвежский ярл Эрик выступили с войной против Олафа; он был побежден в великом морском сражении у Рюгена; он прыгнул в море с полным оружием и больше не поднялся (1000). Норвегия была разделена между победителями.

Другой Олаф, прозванный Святым, воссоединил Норвегию (1016), восстановил порядок, вынес праведный приговор и завершил обращение страны в христианство. «Он был добрым и очень мягким человеком, — говорит Снорри, — немногословным и открытым, но жадным до денег», и слегка пристрастился к наложницам.51 Одному бондеру, который предпочел язычество, вырезали язык, другому — глаза.52 Бондеры сговорились с королем Дании и Англии Кнутом, который прибыл с пятьюдесятью кораблями и изгнал Олафа из Норвегии (1028); Олаф вернулся с войском и сражался за свой трон в Стиклестаде; он был побежден и умер от ран (1030); на этом месте потомки посвятили ему собор как святому покровителю Норвегии. Его сын Магнус Добрый (1035-47) вернул себе королевство и дал ему хорошие законы и управление; его внук Харальд Суровый (1047-66) правил Норвегией с безжалостной справедливостью до того года, когда Вильгельм Нормандский захватил Англию.

Около 860 года группа северян из Норвегии или Дании заново открыла Исландию и была не совсем разочарована, обнаружив, что она так похожа на их собственную землю туманами и фьордами. В 874 году на остров переселились норвежцы, опасавшиеся нового абсолютизма Харальда Хаарфагера, а к 934 году он был заселен так густо, как никогда не был заселен до Второй мировой войны. Каждая из четырех провинций имела свою вещь, или собрание; в 930 году был создан олтинг, или объединенный парламент, — один из самых ранних институтов в истории представительного правления, сделавший Исландию единственной полностью свободной республикой в мире. Но та же сила и независимость духа, которая побудила переселенцев и сформировала этот парламент, ограничила эффективность общего правительства и законов; могущественные личности, укоренившиеся в своих больших поместьях, стали законом своих земель, и вскоре в Исландии возродились междоусобицы, которые так мешали норвежским королям. В 1000 году альтинг официально принял христианство, но король Олаф Святой был огорчен, узнав, что исландцы продолжают есть конину и практиковать детоубийство. Возможно, из-за того, что зимние ночи были долгими и холодными, возникла литература мифов и саг, которая по количеству и качеству превосходила сказки, рассказываемые на родине норвежцев.

Через 16 лет после повторного открытия Исландии норвежский шкипер Гуннбьёрн Ульфссон увидел Гренландию. Около 985 года Торвальд и его сын Эрик Рыжий основали там норвежскую колонию. В 986 году Бьерн Херьюльфссон открыл Лабрадор; а в 1000 году Лейф, сын Эрика Рыжего, высадился на американском континенте; мы не знаем, был ли это Лабрадор, Ньюфаундленд или Кейп-Код. Лейф Эрикссон зимовал в «Винланде» (винной земле), а затем вернулся в Гренландию. В 1002 году его брат Торвальд с тридцатью людьми провел год в Винланде. Интерполяция, сделанная не позднее 1395 года в «Саге об Олафе Трюггвессоне» Снорри Стурлусона (1179–1241), рассказывает о пяти отдельных экспедициях норманнов в континентальную Америку между 985 и 1011 годами. В 1477 году Христофор Колумб, по его собственному рассказу, приплыл в Исландию и изучил ее традиции о новом мире.53

Общественный порядок у норвежцев, как и в других странах, основывался на семейной дисциплине, экономическом сотрудничестве и религиозной вере. «В том, кто хорошо соображает, — говорится в одном из отрывков «Беовульфа», — ничто не может заглушить родство».54 Не желанных детей ждала смерть; но, приняв ребенка, он получал разумное сочетание дисциплины и любви. Семейных имен не было; каждый сын просто добавлял имя отца к своему собственному: Олаф Харальдссон, Магнус Олафссон, Хокон Магнуссон. Задолго до прихода к ним христианства скандинавы, нарекая ребенка, обливали его водой в знак принятия в семью.

Образование было практическим: девочки обучались домашнему хозяйству, в том числе варке эля; мальчики — плаванию, катанию на лыжах, обработке дерева и металла, борьбе, гребле, катанию на коньках, игре в хоккей (от датского hoek — крюк), охоте, бою с луком и стрелами, мечом или копьем. Любимым упражнением были прыжки. Некоторые норвежцы, полностью вооруженные и закованные в броню, могли прыгать выше собственного роста или проплывать мили; некоторые могли бежать быстрее самой быстрой лошади.55 Многие дети учились читать и писать; некоторые получали медицинское или юридическое образование. Представители обоих полов охотно пели; некоторые из них играли на музыкальных инструментах, обычно на арфе; в «Старшей Эдде» мы читаем, как король Гуннар мог играть на арфе пальцами ног и очаровывать змей ее звуками.

Полигамия практиковалась богатыми людьми вплоть до тринадцатого века. Браки заключались родителями, часто путем покупки; свободная женщина могла наложить вето на такое соглашение,56 Но если она выходила замуж против воли родителей, ее муж объявлялся вне закона и мог быть убит ее родственниками. Мужчина мог развестись с женой по собственному желанию, но если он не приводил веских причин, то тоже подлежал убийству со стороны ее семьи. Любой из супругов мог развестись с женой за то, что она одевалась как представитель противоположного пола — например, жена носила бриджи, а мужчина — рубашку с открытой грудью. Муж мог безнаказанно убить — то есть не провоцируя кровную месть — любого мужчину, которого он заставал в незаконной связи со своей женой.57 Женщины много работали, но оставались достаточно аппетитными, чтобы возбуждать мужчин убивать друг друга ради них; а мужчины, доминирующие в общественной жизни, как и везде, были рецессивны дома. В целом положение женщины в языческой Скандинавии было выше, чем в поздней христианской;58 Она была матерью не греха, а сильных мужественных мужчин; она имела одну треть — после двадцати лет брака одну половину — права на все богатство, приобретенное ее мужем; она советовалась с ним в его деловых вопросах и свободно общалась с мужчинами в своем доме.

Труд был в почете, и все классы населения принимали в нем участие. Рыболовство было основным промыслом, а охота — скорее необходимостью, чем спортом. Представьте себе силу воли и труда, которая расчистила леса Швеции и приручила к пахоте замерзшие склоны норвежских холмов; пшеничные поля Миннесоты — результат скрещивания американской почвы с норвежским характером. Крупных поместий было мало; Скандинавия преуспела в широком распределении земли среди свободного крестьянства. Неписаная страховка смягчала бедствия: если дом фермера сгорал, соседи вместе с ним восстанавливали его; если его скот погибал от болезни или «божьего проишествия», они вносили в его стада количество животных, равное половине его потерь. Почти каждый северянин был ремесленником, особенно искусным в работе с деревом. Норсы отставали в использовании железа, которое появилось у них только в восьмом веке; но и тогда они делали разнообразные прочные и красивые инструменты, оружие и украшения из бронзы, серебра и золота;59 Щиты, дамаскированные мечи, кольца, булавки, упряжь часто были предметом красоты и гордости. Норвежские корабельщики строили лодки и военные корабли, не более крупные, но, очевидно, более прочные, чем античные; плоскодонные для устойчивости, острые в носовой части, чтобы таранить врага; глубиной от четырех до шести футов, длиной от шестидесяти до ста восьмидесяти футов; Приводимые в движение частично парусом, в основном веслами — по десять, шестнадцать или шестьдесят на борт; эти простые суда перевозили норвежских исследователей, торговцев, пиратов и воинов по рекам России к Каспийскому и Черному морям, а также через Атлантику к Исландии и Лабрадору.

Викинги делились на ярлов, или графов, бондов, или крестьян-собственников, и рабов, и (подобно опекунам в «Республике» Платона) сурово учили своих детей, что сословие каждого человека — это указ богов, изменить который осмелится только неверный.60 Короли выбирались из королевской крови, провинциальные губернаторы — из ярлов. Наряду с откровенным принятием монархии и аристократии как естественных сопутствующих факторов войны и сельского хозяйства, существовала замечательная демократия, при которой землевладельцы выступали в качестве законодателей и судей на местном хус-тинге или собрании домохозяев, деревенском моте, провинциальном моте или собрании, а также на национальном олтинге или парламенте. Это было правительство законов, а не просто людей; насилие было исключением, а суд — правилом. Месть феода воплотилась в сагах, но даже в эпоху викингов, когда кровь и железо вытесняли частную месть, вергильд заменял частную месть, и только морские разбойники были людьми, для которых не существовало закона, кроме победы или поражения. Жестокие наказания использовались для того, чтобы склонить к порядку и миру людей, ожесточенных борьбой с природой; прелюбодеев вешали или затаптывали до смерти лошадьми; поджигателей сжигали на костре; отцеубийц подвешивали за пятки рядом с живым волком, которого так же подвешивали; бунтовщиков против правительства разрывали на части загнанными лошадьми или тащили до смерти за диким быком;61 Возможно, в этих варварствах закон еще не заменил, а лишь социализировал месть. Даже пиратство в конце концов уступило место закону; разбойники превратились в торговцев и заменили силу умом. Большая часть морского права Европы имеет норвежское происхождение и передается через Ганзейский союз.62 При Магнусе Добром (1035-47 гг.) законы Норвегии были записаны на пергаменте, названном из-за своего цвета «Серый гусь»; он сохранился до наших дней и содержит просвещенные указы о контроле веса и мер, охране рынков и портов, государственной помощи больным и бедным.63

Религия помогала закону и семье превратить животное в гражданина. Боги тевтонского пантеона были для норвежцев не мифологией, а реальными божествами, которых боялись или любили, и которые были тесно связаны с человечеством тысячей чудес и любовных связей. В удивлении и ужасе первобытных душ все силы и основные воплощения природы становились личными божествами, а более могущественные из них требовали тщательного умилостивления, которое не ограничивалось человеческими жертвоприношениями. Это была многолюдная Валгалла: двенадцать богов и двенадцать богинь; множество великанов (йотунов), судеб (норн) и валькирий — посланников и разносчиков эля богов; и множество ведьм, эльфов и троллей. Боги были увеличенными смертными, подверженными рождению, голоду, сну, болезням, страстям, печали, смерти; они превосходили людей только размерами, долголетием и силой. Один (германский Воден), отец всех богов, во времена Цезаря жил у Азовского моря; там он построил Асгард, или Сад богов, для своей семьи и своих советников. Страдая от земельного голода, он завоевал Северную Европу. Он не был ни неоспорим, ни всемогущ; Локи бранил его, как рыбью жену,64 а Тор и вовсе игнорировал его. Он бродил по земле в поисках мудрости и обменял глаз на питье у колодца мудрости; затем он изобрел буквы, научил свой народ письму, поэзии и искусствам и дал ему законы. Предвидя конец своей земной жизни, он созвал собрание шведов и готов, ранил себя в девять мест, умер и вернулся в Асгард, чтобы жить как бог.

В Исландии Тор был больше, чем Один. Он был богом грома, войны, труда и закона; черные тучи были его хмурыми бровями, гром — его голосом, молнии — его молотом, низвергающимся с небес. Норвежские поэты, возможно, уже столь же скептически настроенные, как Гомер, немало потешались над ним, как греки над Гефестом или Гераклом; они представляли его во всевозможных затруднениях и тяготах; тем не менее его так любили, что чуть ли не каждый пятый исландец узурпировал его имя — Торольф, Торвальд, Торстейн…

Великим в легендах, но незначительным в поклонении был сын Одина — Бальдур, «ослепительный по форме и чертам… самый мягкий, мудрый и красноречивый» из богов;65 У первых миссионеров был соблазн отождествить его с Христом. Ему приснился страшный сон о предстоящей смерти, и он рассказал об этом богам; богиня Фригга потребовала от всех минералов, животных и растений клятвы, что никто не причинит ему вреда; после этого его великолепное тело отталкивало все вредные предметы, так что боги развлекались, бросая в него камни и дротики, топоры и мечи; все оружие было отброшено, и он остался невредимым. Но Фригга не успела взять клятву безвредности с «маленького кустика, называемого омелой», который был слишком слаб, чтобы причинить вред человеку; Локи, непочтительный озорник среди богов, срезал с него веточку и уговорил слепое божество бросить ее в Бальдура; пронзенный ею, Бальдур скончался. Его жена Неп умерла от разрыва сердца и была сожжена на одном костре с Бальдуром и его великолепно наряженным конем.66

Валькирии — «Избиратели убитых» — были наделены правом определять дату смерти каждой души. Тех, кто умер подло, низвергали в царство Хель, богини мертвых; тех, кто погиб в бою, валькирии вели в Валгаллу — «Зал избранных»; там, как любимые сыновья Одина, они перевоплощались в силу и красоту, чтобы проводить дни в мужественных битвах, а ночи — в распитии эля. Но (говорится в поздней норвежской мифологии) пришло время, когда йотуны — чудовищные демоны беспорядка и разрушения — объявили войну богам и сражались с ними до полного уничтожения. В этих Сумерках Богов вся вселенная рухнула: не только солнце, планеты и звезды, но, в конце концов, и сама Валгалла со всеми ее воинами и божествами; уцелела лишь надежда, что в движении медленного времени возникнет новая земля, новое небо, лучшее правосудие и более высокий бог, чем Один или Тор. Возможно, эта могучая басня символизировала победу христианства и стойкие удары, которые два Олафа нанесли за Христа. Или же поэты-викинги стали сомневаться в своих богах и хоронить их?

Это была удивительная мифология, уступающая по увлекательности только греческой. Древнейшая форма, в которой она дошла до нас, содержится в тех странных поэмах, которым ошибка дала название «Эдда».* В 1643 году один епископ обнаружил в Королевской библиотеке Копенгагена рукопись, содержащую несколько древнеисландских поэм; по двойной ошибке он назвал их Эддой Саймунда Мудрого (ок. 1056–1133 гг.), исландского ученого-священника. В настоящее время принято считать, что эти поэмы были созданы в Норвегии, Исландии и Гренландии неизвестными авторами в неизвестные сроки между VIII и XII веками, что Сэмунд, возможно, собрал, но не написал их, и что Эдда не была их названием. Но время санкционирует ошибку, как и воровство, и компромисс заключается в том, чтобы назвать поэмы Поэтической или Старшей Эддой. Большинство из них — повествовательные баллады о древнескандинавских или германских героях или богах. Здесь мы впервые встречаемся с Сигурдом Волсунгом и другими героями, героинями и злодеями, которым суждено было обрести более определенную форму в «Волсунгасаге» и «Нибелунгах». Самая мощная из поэм Эдды — «Волюспа», в которой пророчица Вёльва с мрачной и величественной образностью описывает сотворение мира, его грядущее разрушение и конечное возрождение. Совсем в другом стиле выдержано «Сказание Высокого», в котором Один, встречаясь с самыми разными условиями и людьми, формулирует свои мудрые изречения, не всегда похожие на божественные:

Слишком рано я приходил во многие места, или слишком поздно; пиво еще не было готово, или уже было выпито.67…Самое лучшее пьянство — это когда все после него приходят в себя.68…Словам девы никто не должен верить, как и словам женщины, ибо коварство заложено в их груди;69…это я испытал на себе, когда пытался соблазнить ту благоразумную деву;…и от той девицы я ничего не добился.70…В канун день надо восхвалять, меч — после испытания, женщину — после сожжения.71…За слова, которые человек говорит другому, он часто платит наказание.72…язык — бич для головы.73 Даже в трех словах не ссорься с худшим человеком; часто лучший уступает, когда худший наносит удар.74…Кто желает чужого имущества или жены, тот должен рано вставать.75… Человек должен быть в меру мудрым, не слишком мудрым….. Пусть никто не знает заранее своей судьбы; так ум его будет наиболее свободен от забот… Сердце мудрого редко радуется.76… Лучше всего иметь свой дом, пусть и небольшой.77…лучше всего очаг и солнце.78

Вероятно, поэмы Старшей Эдды сохранялись из уст в уста до двенадцатого века, когда они были переведены на письменный язык. В эпоху викингов письмом служили руны, как в северной Германии и англосаксонской Англии; эти двадцать четыре символа (буквально «тайны») составляли алфавит, приблизительно похожий на греческую и латинскую скоропись. Однако литература в ту эпоху могла обходиться без букв; скальды-менестрели сочиняли, запоминали, декламировали и устно передавали свои сказания о тевтонских богах и о том «героическом веке» (с IV по VI век), когда германские народы распространили свою власть над Европой. Стурлусон и другие авторы сохранили некоторые фрагменты этих сказаний и имена многих скальдов. Самым известным из них был Сигват Тордарссон, который служил святому Олафу в качестве придворного поэта и откровенного советника. Другой, Эгиль Скаллагримссон (900-83 гг.), был ведущей фигурой своего времени в Исландии — могучий воин, индивидуалистичный барон, страстный поэт. В старости он потерял младшего сына, утонув, и уже собирался покончить с собой от горя, когда дочь уговорила его написать вместо этого поэму. Его «Сонарторрек» («Потеря сына») — это вызывающее обличение бога, которого он винит в смерти; он сожалеет, что не может найти Одина и сразиться с ним, как сражался с другими врагами. Затем наступает более мягкое настроение, когда он размышляет о том, что боги дали ему не только печаль, но и дар поэзии; примирившись, он решает жить и вновь занимает высокое место в советах своей страны.79

Литература Скандинавии этого периода, несомненно, преувеличивает жестокость общества викингов, поскольку журналистика и история, заманивая читателя исключительными событиями, упускают из виду нормальное течение человеческой жизни. Тем не менее тяжелые условия ранней Скандинавии вынуждали бороться за существование, в которой могли выжить только самые стойкие люди, а ницшеанская этика беспринципной отваги выросла из древних обычаев вражды и мести и беззаконного пиратства в неуправляемых морях. «Скажи мне, какой ты веры», — спрашивал один викинг другого. «Я верю в свои силы», — отвечал тот.80 Золотой Харальд хотел получить трон Норвегии и предлагал добыть его силой. Его друг Хокон посоветовал ему: «Подумай сам, что ты можешь предпринять, ибо для осуществления такой цели нужен человек смелый и твердый, который не будет идти ни на добро, ни на зло, чтобы добиться задуманного».81Некоторые из этих людей находили в битве такое удовольствие, что почти обезболивали свои раны; некоторые впадали в боевое неистовство, известное как berserksgangr — «путь берсерка»; берсерки — «медвежьи рубахи» — были чемпионами, которые бросались в бой без кольчуг, дрались и ревели, как звери, в ярости кусали свои щиты, а затем, закончив битву, впадали в кому от истощения.82 Только храбрые попадут в Валгаллу, и все грехи будут прощены тому, кто погибнет за свой отряд на войне.

Приученные к лишениям и диким играм, «люди фьордов» гребли и завоевывали для себя королевства в России, Померании, Фризии, Нормандии, Англии, Ирландии, Исландии, Гренландии, Италии и Сицилии. Эти авантюры не были вторжениями солдатских масс, как мусульманский хиджад или мадьярский потоп; это были безрассудные вылазки горстки мужчин, считавших, что всякая слабость преступна, а всякая сила хороша, жаждавших земли, женщин, богатства и власти и чувствовавших божественное право на долю в плодах земли. Они начинали как пираты, а заканчивали как государственные деятели; Ролло дал творческий заказ Нормандии, Вильгельм Завоеватель — Англии, Рожер II — Сицилии; они смешивали свежую кровь севера, как гормон, заряжающий энергией, с кровью народов, оцепеневших от сельской рутины. История редко уничтожает то, что не заслуживает смерти; а сжигание плевел делает почву для следующего посева более богатой.

Нашествие норвежцев стало завершающим этапом тех нашествий варваров, которые за пять веков до этого пришли из Германии и раздробили Римскую империю на государства Западной Европы. Что же стало с германцами, оставшимися в Германии?

Исход больших племен — готов, вандалов, бургундов, франков, лангобардов — на некоторое время оставил Германию незаселенной; славянские венды двинулись на запад из Балтики, чтобы заполнить вакуум, и к шестому веку Эльба стала этнической, как и в настоящее время, политической границей между славянским и западным миром. К западу от Эльбы и Заале располагались уцелевшие германские племена: саксы на севере центральной Германии, восточные франки вдоль нижнего Рейна, тюринги между ними, бавары (когда-то маркоманны) вдоль среднего Дуная, швабы (когда-то суэвы) вдоль и между верхним Рейном и верхним Дунаем, а также вдоль восточной Юры и северных Альп. Германии не было, были только германские племена. Карл Великий на некоторое время придал им единство завоеваний и основы общего порядка; но распад империи Каролингов ослабил эти узы; и до Бисмарка племенное сознание и местный партикуляризм боролись с любым централизующим влиянием и ослабляли народ, неудобно закрытый врагами, Альпами и морем.

Верденский договор (843 г.) фактически сделал Людовика или Людвига Немецкого, внука Карла Великого, первым королем Германии. Мерсенский договор (870 г.) дал ему дополнительные территории и определил Германию как земли между Рейном и Эльбой, а также часть Лотарингии и епископства Майнц, Вормс и Шпейер. Людовик был государственным деятелем первой величины, но у него было три сына, и после его смерти (876) его королевство было разделено между ними. После десятилетия хаоса, в течение которого северяне совершали набеги на рейнские города, Арнульф, незаконнорожденный отпрыск сына Людовика Карломана, был избран королем «Восточной Франкии» (887) и оттеснил захватчиков. Но его преемник, Людовик «Дитя» (899–911), оказался слишком молод и слаб, чтобы сдержать мадьяр, которые опустошили Баварию (900), Каринтию (901), Саксонию (906), Тюрингию (908) и Алеманнию (909). Центральное правительство не смогло защитить эти провинции; каждая из них должна была сама обеспечивать свою оборону; провинциальные герцоги организовывали армии, раздавая земли в ленное владение ретейнерам, которые платили военную службу. Собранные таким образом войска обеспечили герцогам фактическую независимость от короны и создали феодальную Германию. После смерти Людовика дворяне и прелаты, успешно претендовавшие на право выбора короля, передали трон Конраду I, герцогу Франконии (911-18). Конрад провел время в раздорах с герцогом Генрихом Саксонским, но у него хватило ума рекомендовать Генриха в качестве своего преемника. Генрих I, которого за любовь к охоте прозвали «Фаулером», оттеснил славянских вендов к Одеру, укрепил Германию против мадьяр, разгромил их в 933 году и своими терпеливыми трудами подготовил достижения своего сына.

Оттон I Великий (936-73) был Карлом Великим в Германии. На момент воцарения ему было двадцать четыре года, но он уже был королем по положению и способностям. Чувствуя значение церемоний и символизма, он убедил герцогов Лотарингии, Франконии, Швабии и Баварии выступить в качестве сопровождающих на его торжественной коронации в Ахене архиепископом Хильдебертом. Позже герцоги восстали против его растущей власти и склонили его младшего брата Генриха присоединиться к заговору с целью его низложения; Оттон раскрыл и подавил заговор, простил Генриха, который снова вступил в заговор и снова был прощен. Ловкий король раздавал новые герцогства своим друзьям и родственникам и постепенно подчинял себе герцогов; последующие монархи не унаследовали его решительности и умения, и большая часть средневековой Германии была поглощена конфликтами между феодализмом и королевской властью. В этом противостоянии немецкие прелаты встали на сторону короля и стали его административными помощниками и советниками, а иногда и генералами. Король назначал епископов и архиепископов, как и других государственных чиновников, и немецкая церковь стала национальным институтом, лишь слабо связанным с папством. Используя христианство как объединяющую силу, Оттон сплавил немецкие племена в мощное государство.

По настоянию своих епископов Оттон напал на вендов и попытался обратить их в христианство мечом. Он заставил короля Дании и герцогов Польши и Богемии принять его в качестве своего феодального сюзерена. Стремясь к трону Священной Римской империи, он принял приглашение Аделаиды, прелестной вдовы итальянского короля Лотаря, чтобы спасти ее от унижений, которым ее подвергал новый король Беренгар II. Оттон ловко совместил политику с романтикой: он вторгся в Италию, женился на Аделаиде и позволил Беренгару сохранить свое королевство только как вотчину германской короны (951). Римская аристократия отказалась признать немца императором, а значит, и хозяином Италии; началась борьба, которая продлится три столетия. Восстание его сына Людольфа и зятя Конрада заставило Оттона вернуться в Германию, чтобы, пытаясь стать императором, он не перестал быть королем. Когда мадьяры снова вторглись в Германию (954), Людольф и Конрад приняли их и снабдили проводниками. Оттон подавил восстание, простил Людольфа, реорганизовал свою армию и нанес мадьярам столь решительное поражение при Лехфельде, близ Аугсбурга (955), что в Германии наступил долгий период безопасности и мира. Теперь Оттон посвятил себя внутренним делам — восстановил порядок, подавил преступность и на некоторое время создал единую Германию, самое процветающее государство своего времени.

Императорские возможности вернулись, когда папа Иоанн XII обратился к нему за помощью против Беренгара (959). Оттон вторгся в Италию с сильными войсками, мирно вошел в Рим и в 962 году был коронован Иоанном XII как император Запада. Папа, сожалея об этом поступке, жаловался, что Оттон не выполнил обещание вернуть Равеннский экзархат папству. Оттон пошел на крайний шаг: отправился в Рим, созвал синод итальянских епископов и убедил его низложить Иоанна и сделать папой мирянина Льва VIII (963). Папская территория теперь ограничивалась Римским герцогством и Сабинской областью; остальная часть центральной и северной Италии была поглощена Священной Римской империей, которая стала уделом германской короны. Из этих событий германские короли сделали вывод, что Италия является частью их наследства, а папы — что ни один человек не может стать римским императором Запада иначе, как через папскую коронацию.

Близкий к смерти Оттон предотвратил беспорядки, короновав своего сына Оттона II папой Иоанном XIII (967 г.); он добился того, что женой его сына стала Офано, дочь византийского императора Романа II (972 г.); мечта Карла Великого о брачном союзе двух империй на время стала реальностью. Затем, постаревший, но еще не достигший шестидесятилетнего возраста, Оттон скончался (973), и вся Германия оплакивала его как своего величайшего короля. Оттон II (973-83) потратил все силы на то, чтобы присоединить к своему королевству южную Италию, и преждевременно умер при этой попытке. Оттон III (983-1002) был тогда трехлетним мальчиком; его мать Теофано и бабушка Аделаида правили в качестве регентов в течение восьми лет. За восемнадцать лет своего влияния Теофано привнесла в немецкий двор что-то от византийской утонченности и стимулировала османский ренессанс в литературе и искусстве.

В возрасте шестнадцати лет (996 г.) Оттон III начал править от своего имени. Под влиянием Герберта и других церковников он предложил сделать Рим своей столицей и объединить все христианство под властью восстановленной Римской империи, управляемой совместно императором и папой. Знать и население Рима и Ломбардии восприняли этот план как заговор с целью установления германо-византийского правления над Италией; они оказали сопротивление Оттону и основали «Римскую республику»; Оттон подавил ее и казнил ее лидера Кресцентия. В 999 году он сделал Герберта папой; но двадцать два года жизни Оттона и четыре года папства Герберта оказались слишком короткими для реализации его политики. Наполовину святой, но в какой-то мере человек, Оттон влюбился в Стефанию, вдову Кресцентия; она согласилась стать его любовницей и отравительницей; молодой король, почувствовав смерть в своих жилах, стал плачущим кающимся и умер в Витербо в возрасте двадцати двух лет.83

Генрих II (1002-24), последний из саксонской линии германских королей, стремился восстановить власть монарха в Италии и Германии, где правление двух мальчиков усилило герцогов и ободрило соседние государства. Конрад II (1024-39), положивший начало франконской или салийской линии императоров, умиротворил Италию и присоединил к Германии королевство Бургундию или Арию. Нуждаясь в средствах, он продавал епископства за такие большие суммы, что его мучила совесть; он поклялся никогда больше не брать денег за церковные назначения и «почти сумел сдержать свою клятву».84 Его сын Генрих III (1039-56) довел новую империю до зенита. В «День индульгенций» в Констанце в 1043 году он просил прощения у всех, кто его обидел, и увещевал своих подданных отказаться от мести и ненависти. На десятилетие его проповеди и пример, а возможно, и власть, уменьшили вражду герцогов и вместе с современным «Божьим перемирием» принесли в Центральную Европу краткий золотой век. Он покровительствовал образованию, основал школы и достроил соборы в Шпейере, Майнце и Вормсе. Но он не был святым, приверженным вечному миру. Он воевал с Венгрией, пока та не признала его своим феодальным сюзереном. Он сверг трех соперничающих претендентов на папский престол и назначил двух сменяющих друг друга пап. Во всей Европе ни одна власть не могла сравниться с его. В конце концов он довел свою власть до крайности, что вызвало противодействие как прелатов, так и герцогов, но он умер, не выдержав бури, и завещал Генриху IV враждебное папство и беспокойное королевство.

Генриху было четыре года, когда его короновали в Аахене, и шесть — когда умер его отец. Его мать и два архиепископа служили регентами до 1065 года; затем пятнадцатилетний мальчик был объявлен совершеннолетним и оказался облечен императорской властью, которая должна была вскружить голову любому юноше. Естественно, он поверил в абсолютную монархию и стремился править соответственно; вскоре он уже враждовал или воевал то с одним, то с другим из крупных вельмож, которые в его беспомощности почти расчленили его королевство. Саксы возмущались налогами и отказывались вернуть земли короны, на которые он претендовал; в течение пятнадцати лет (1072-88) он вел с ними прерывистую войну; победив их в 1075 году, он заставил все их войска, включая самых гордых дворян и воинственных епископов, пройти безоружными и босыми между рядами его армии и положить к его ногам свой акт о капитуляции. В том же году папа Григорий VII издал указ, запрещающий светскую инвеституру — назначение епископов или аббатов мирянами. Генрих, опираясь на столетние прецеденты, никогда не сомневался своем праве на такие назначения; он десять лет сражался с Григорием в дипломатии и войне, буквально до смерти, в одном из самых жестоких конфликтов в средневековой истории. Мятежные дворяне Германии воспользовались этой ссорой для укрепления своей феодальной власти, а униженные саксы возобновили восстание. Сыновья Генриха присоединились к оппозиции, и в 1098 году Майнцский сейм провозгласил Генриха V королем. Сын взял отца в плен и заставил его отречься от престола (1105); отец бежал и собирал новую армию, когда умер в Льеже на пятьдесят седьмом году жизни (1106). Папа Паскаль II не мог предоставить христианское погребение нераскаявшемуся отлученному от церкви; но жители Льежа, не подчиняясь папе и королю, устроили Генриху IV королевские похороны и похоронили его в своем соборе.

На протяжении этих пяти веков труд мужчин и женщин, обрабатывающих землю и воспитывающих детей, завоевывал Германию для цивилизации. Леса были страшно огромны, они приютили диких животных, мешали общению и единению; безымянные герои-лесорубы вырубали деревья — возможно, слишком безрассудно. В Саксонии борьба с самовосстанавливающимся лесом и заразным болотом продолжалась тысячу лет, и только в XIII веке человек одержал победу. Поколение за поколением выносливые крестьяне оттесняли зверей и дикую природу, обрабатывали землю мотыгой и плугом, сажали фруктовые деревья, пасли стада, ухаживали за виноградниками и утешали свое одиночество любовью и молитвами, цветами, музыкой и пивом. Шахтеры добывали из земли соль, железо, медь, свинец и серебро; манориальные, монастырские и домашние ремесла скрещивали римские и немецкие навыки; торговля все оживленнее текла по рекам и в Северное и Балтийское моря. Наконец великая кампания была выиграна; варварство все еще таилось в законах и крови, но между племенным хаосом пятого века и оттоновским ренессансом десятого был пройден путь. С 955 по 1075 год Германия была самой процветающей страной в Европе, соперничая только с северной Италией, которая получила закон и порядок от германских королей. Старые римские города, такие как Трир, Майнц и Кельн, продолжали существовать; новые города росли вокруг епископских резиденций в Шпейере, Магдебурге и Вормсе. Около 1050 года мы начинаем слышать о Нюрнберге.

В эту эпоху церковь была как воспитателем, так и администратором Германии. В Фульде, Тегернзее, Райхенау, Гандерсхайме, Хильдесхайме и Лорше были открыты монастырские школы — фактически колледжи. Рабанус Маурус (776?-856) после обучения у Алкуина в Туре стал аббатом великого монастыря в Фульде в Пруссии и прославил свою школу на всю Европу как мать ученых и двадцати двух дочерних учебных заведений. Он расширил учебную программу, включив в нее многие науки, и осудил сверхъестественные учения, приписывавшие природные явления оккультным силам.85 Библиотека в Фульде стала одной из крупнейших в Европе; ей мы обязаны Суетонию, Тациту и Аммиану Марцеллину. Неопределенная традиция приписывает Рабану величественный гимн «Veni Creator Spiritus», который поется при посвящении пап, епископов и королей.86 Святой Бруно, который был одновременно герцогом Лотарингии и архиепископом Кельна, а при Оттоне Великом стал имперским канцлером, открыл в королевском дворце школу для подготовки административного класса; он привозил ученых и книги из Византии и Италии, а сам преподавал греческий язык и философию.

На немецком языке еще не было литературы; почти все письменные работы велись клириками и на латыни. Величайшим немецким поэтом эпохи был Валафрид Страбон (809-49), швабский монах из Рейхенау. Некоторое время он был воспитателем Карла Лысого во дворце Людовика Благочестивого в Ахене; он нашел просвещенного покровителя в жене Людовика, красивой и честолюбивой Юдифи. Вернувшись в Рейхенау в качестве аббата, он посвятил себя религии, поэзии и садоводству; в восхитительной поэме De cultura hortorum — О заботе о садах — он описал одну за другой травы и цветы, за которыми он так любил ухаживать.

Его главной соперницей в литературе Германии этих веков была монахиня. Хросвита была лишь одной из многих немецких женщин, которые в эту эпоху отличались культурой и утонченностью. Она родилась около 935 года и поступила в бенедиктинский монастырь в Гандерсхайме. Уровень обучения, должно быть, был выше, чем мы могли ожидать, ведь Хросвита познакомилась с поэтами языческого Рима и научилась свободно писать по-латыни. Она написала несколько житий святых в латинских гекзаметрах и небольшой эпос об Оттоне Великом. Но запоминающимися ее работами стали шесть латинских прозаических комедий в манере Теренция. Ее целью, по ее словам, было «заставить маленький талант, которым ее наделили небеса, под молотом преданности издавать слабые звуки в хвалу Богу».87 Она оплакивает языческую непристойность латинской комедии и предлагает христианскую замену; но даже в ее пьесах речь идет о непристойной любви, которая едва скрывает теплые токи физического желания. В лучшей из ее коротких драм, «Авраам», христианин-анкорит покидает свой скит, чтобы ухаживать за осиротевшей племянницей. Она сбегает с соблазнителем, вскоре покидает его и становится проституткой. Авраам выслеживает ее, переодевается и входит в ее покои. Когда она целует его, то узнает его и отшатывается в стыде. В нежной и поэтичной беседе он убеждает ее оставить греховную жизнь и вернуться в родной дом. Мы не знаем, были ли эти драматические зарисовки когда-либо поставлены. Современная драма развивалась не из таких отголосков Теренция, а из церемоний и «таинств» церкви, скрещенных с фарсами бродячих мимов.

Как церковь дала дом поэзии, драматургии и историографии, так она предоставила сюжеты и средства для искусства. Немецкие монахи, вдохновленные византийскими и каролингскими примерами и пользующиеся покровительством немецких принцесс, создали в эту эпоху сотню иллюминированных манускриптов высокого качества. Берневальд, епископ Хильдесхайма с 993 по 1022 г., был практически воплощением культуры своей эпохи: художник, каллиграф, мастер по металлу, мозаичист, администратор, святой. Он превратил свой город в центр искусства, собрав мастеров разного происхождения и мастерства; с их помощью, а также своими руками он создал украшенные кресты, золотые и серебряные подсвечники с животными и растительными формами, а также потир с античными драгоценными камнями, один из которых изображал трех Граций в их благоприобретенной наготе.88 Знаменитые бронзовые двери, которые его художники изготовили для собора, стали первыми в истории металлическими дверями Средневековья, которые были цельнолитыми, а не состояли из плоских панелей, прикрепленных к дереву. В домашней архитектуре еще не было признаков тех прекрасных форм, которые украсят немецкие города в эпоху Возрождения; но церковная архитектура перешла от дерева к камню, заимствовала из Ломбардии романские идеи трансепта, хора, апсиды и башен и положила начало соборам Хильдесхайма, Лорша, Вормса, Майнца, Трира, Шпейера и Кёльна. Иностранные критики жаловались на плоские деревянные потолки и чрезмерную внешнюю отделку в этом «рейнском романском» стиле; но эти церкви хорошо выражали твердую силу немецкого характера и дух эпохи, которая с трудом поднималась к цивилизации.

В 529 году, когда закрылись афинские философские школы, открылся Монте-Кассино, самый знаменитый монастырь в латинском христианстве. Его основатель, Бенедикт Нурсийский, родился в Сполето, очевидно, в семье умирающей римской аристократии. Отправленный в Рим для получения образования, он был оскандален тамошней сексуальной свободой, или, как говорят некоторые, он полюбил и потерял.1 В возрасте пятнадцати лет он бежал в отдаленное место в пяти милях от Субиако, на Сабинских холмах; устроил себе келью в пещере у подножия обрыва и прожил там несколько лет как одинокий монах. В «Диалогах» папы Григория I рассказывается, как Бенедикт мужественно боролся за то, чтобы забыть женщину.

воспоминание о котором лукавый дух вложил в его ум, и этим воспоминанием так сильно воспламенил распутством душу раба Божия… что, почти побежденный наслаждением, он хотел оставить пустыню. Но вдруг, по милости Божией, он пришел в себя; и, увидев множество густых зарослей крапивы и кустарника, растущих неподалеку, он сбросил с себя одежду и бросился в гущу их и провалялся там так долго, что, когда поднялся, вся плоть его была изранена; и так ранами тела он исцелил раны души своей».2

После того как он прожил там несколько лет, и его стойкость принесла ему славу, монахи соседнего монастыря попросили его стать их настоятелем. Он предупредил их, что его правление будет суровым; они настаивали, и он пошел с ними; через несколько месяцев его сурового режима они подсыпали ему яд в вино. Он возобновил свою уединенную жизнь, но молодые почитатели стали жить рядом с ним и просить его наставлений; отцы приводили своих сыновей даже из Рима, чтобы они учились у него; к 520 году вокруг его пещеры выросло двенадцать маленьких монастырей, в каждом из которых было по двенадцать монахов. Когда даже из этих монахов многие сочли его правила слишком строгими, он удалился с самыми пылкими из своих последователей в Монте-Кассино, на холм высотой 1715 футов над уровнем моря, откуда открывается вид на древний город Казинум, расположенный в сорока милях к северо-западу от Капуи. Там он разрушил языческий храм, основал (ок. 529 г.) монастырь и сформулировал то бенедиктинское правило, которым руководствовалось большинство монастырей на Западе.

Монахи Италии и Франции ошибались, подражая уединенному аскетизму Востока; климат и деятельный дух Западной Европы делали такой режим удручающе трудным и приводили к многочисленным рецидивам. Бенедикт не критиковал анкоритов и не осуждал аскетизм, но он считал, что аскетизм должен быть общим, а не индивидуальным; в нем не должно быть показухи и соперничества; на каждом этапе он должен находиться под контролем аббата и не допускать нанесения вреда здоровью или разуму.

До сих пор на Западе не требовали обетов от тех, кто вступал в монашескую жизнь. Бенедикт считал, что желающий должен пройти послушничество и на собственном опыте узнать, какие аскезы от него потребуются; только после такого испытания он может принять обеты. Затем, если он все еще желает, он должен был письменно поклясться в «бессрочном пребывании, исправлении нравов и послушании»; этот обет, подписанный и засвидетельствованный, должен был быть возложен на алтарь самим послушником в ходе торжественного ритуала. После этого монах не должен был покидать монастырь без разрешения аббата. Настоятель выбирался монахами и должен был советоваться с ними по всем важным вопросам, но окончательное решение оставалось за ним, и они должны были повиноваться ему в тишине и смирении. Они должны были говорить только в случае необходимости; не шутить и не смеяться громко; ходить, опустив глаза на землю. Они не должны были ничем владеть: «ни книгой, ни скрижалями, ни пером — ничем вообще… Все должно быть общее».3 Условия прежнего богатства или рабства должны были быть проигнорированы и забыты. Аббат

не должны делать различия между людьми в монастыре….. Свободнорожденный не должен быть предпочтительнее того, кто пришел из рабства, если нет другой и разумной причины. Ибо будь мы рабы или свободные, мы все едины во Христе….. Бог не уважает людей.4

Милостыня и гостеприимство должны были оказываться по средствам монастыря всем, кто просил об этом. «Всех приходящих гостей следует принимать так, как если бы они были Христом».5

Каждый монах должен работать — на полях или в лавках монастыря, на кухне, по дому, переписывая манускрипты….. Нельзя было есть до полудня, а в Великий пост — до заката. С середины сентября до Пасхи полагалось есть только один раз в день, а в летние месяцы — два, поскольку дни тогда были длинными. Разрешалось пить вино, но не есть мясо любого четвероногого животного. Работа или сон должны были часто прерываться общей молитвой. Под влиянием восточных образцов Бенедикт разделил день на «канонические часы» — часы молитвы, установленные каноном или правилом. Монахи должны были вставать в два часа ночи, идти в часовню и читать или петь «ноктюрны» — чтения, молитвы и псалмы из Писания; на рассвете они собирались на «утреню» или «лауды»; в шесть — на «прайм» — первый час; в девять — на «тирс» — третий; в полдень — на «секст» — шестой; в три — на «нон» — девятый; на закате — на вечерню — вечерний час; перед сном — на «комплин» — завершение. Время отхода ко сну — это наступление ночи; монахи почти не пользовались искусственным светом. Они спали в своей одежде и редко мылись.6

К этим конкретным предписаниям Бенедикт добавил несколько общих советов по христианскому совершенствованию:

1. Во-первых, любить Господа Бога всем сердцем, всей душой, всей силой. 2. Затем ближнего своего, как самого себя. 3. Не убивать… и не прелюбодействовать… и не красть… и не любодействовать… и не иметь ложного свидетельства….. 8. Почитать всех людей…. 11. Наказывать тело… 13. Любить пост. 14. Оказывать помощь бедным. 15. Одевать нагих. 16. Посещать больных…. 30. Не наносить обид и терпеливо сносить их…. 31. Любить своих врагов… 53. Не увлекаться многословием… 61. Не желать называться святым… но быть им…. 71. После размолвки примириться до захода солнца. 72. И никогда не отчаиваться в милосердии Божьем.7

В эпоху войн и хаоса, сомнений и блужданий бенедиктинский монастырь был целительным убежищем. Он принимал лишенных собственности или разорившихся крестьян, студентов, жаждущих тихого уединения, людей, уставших от раздоров и беспорядков мира, и говорил им: «Откажитесь от своей гордыни и свободы, обретите здесь безопасность и покой». Неудивительно, что по всей Европе выросла сотня подобных бенедиктинских монастырей, каждый из которых был независим от других, подчинялся только папе и служил коммунистическим островком в бушующем индивидуалистическом море. Бенедиктинское правило и порядок оказались одними из самых долговечных творений средневекового человека. Сам Монте-Кассино является символом этого постоянства. Лангобардские варвары разграбили его в 589 году; лангобарды ушли; монахи вернулись. Сарацины разрушили его в 884 году, монахи отстроили его заново; землетрясение разрушило его в 1349 году, монахи восстановили его; французские солдаты разграбили его в 1799 году; снаряды и бомбы Второй мировой войны сравняли его с землей в 1944 году. Сегодня (1948 г.) монахи Святого Бенедикта своими руками строят его заново. Succisa virescit: срубленное, оно снова расцветает.

Пока Бенедикт и его монахи мирно трудились и молились в Монте-Кассино, Готская война (536-53) прошла по Италии, словно угасающее пламя, оставив после себя беспорядок и нищету. Городское хозяйство было в хаосе. Политические институты лежали в руинах; в Риме не уцелела ни одна светская власть, кроме императорских легатов, слабо поддерживаемых неоплачиваемыми и удаленными войсками. В этом крушении мирских сил выживание церковной организации казалось даже императорам спасением государства. В 554 году Юстиниан обнародовал указ, предписывающий, чтобы епископы и главные лица каждой провинции «выбирали в качестве губернаторов провинций подходящих людей, способных управлять местным самоуправлением».8 Но едва труп Юстиниана остыл, как вторжение лангобардов (568 г.) вновь подвергло северную Италию варварству и арианству и поставило под угрозу всю структуру и руководство Церкви в Италии. Кризис призвал человека, и история еще раз засвидетельствовала влияние гения.

Григорий родился в Риме за три года до смерти Бенедикта. Он происходил из древнего сенаторского рода, и его юность прошла в красивом дворце на Келийском холме. После смерти отца он стал наследником большого состояния. Он быстро поднялся в ordo honorum, или последовательности политических слив; в тридцать три года он стал префектом — как мы бы сказали, мэром Рима. Но у него не было вкуса к политике. Завершив год пребывания на посту и, судя по состоянию Италии, убедившись, что конец света близок,9 Он потратил большую часть своего состояния на основание семи монастырей, остальное раздал в виде милостыни бедным, отбросил все остатки своего сана, превратил свой дворец в монастырь Святого Андрея и стал его первым монахом. Он подверг себя крайнему аскетизму, жил по большей части на сырых овощах и фруктах и постился так часто, что когда наступала Страстная суббота, в которую поститься предписывалось особенно строго, казалось, что еще один день воздержания убьет его. И все же три года, проведенные в монастыре, он всегда вспоминал как самые счастливые в своей жизни.

Из этого мира он был привлечен к служению папе Бенедикту I в качестве «седьмого диакона»; а в 579 году он был отправлен папой Пелагием II в качестве посла к императорскому двору в Константинополе. Среди хитростей дипломатии и пышности дворцов он продолжал жить как монах, соблюдая привычки, диету и молитвы;10 Тем не менее он приобрел полезный опыт знакомства с миром и его сутяжничеством. В 586 году он был отозван в Рим и стал аббатом монастыря Святого Андрея. В 590 году страшная бубонная чума уничтожила население Рима; жертвой стал сам Пелагий, и сразу же духовенство и жители города избрали Григория его преемником. Григорий не хотел покидать свой монастырь и написал греческому императору, прося его отказаться от подтверждения избрания; городской префект перехватил письмо, и когда Григорий готовился к бегству, его схватили и силой привели в собор Святого Петра и там посвятили в папы; так нам говорит другой Григорий.11

Ему было уже пятьдесят, и он был уже лыс, с крупной головой, смуглым цветом лица, аквилинным носом, редкой и окладистой бородой; человек сильного чувства и мягкой речи, имперских целей и простых чувств. Аскетизм и обязанности подорвали его здоровье; он страдал от несварения желудка, медленной лихорадки и подагры. В папском дворце он жил так же, как и в монастыре, — в грубой монашеской одежде, питаясь самой дешевой пищей, разделяя общую жизнь с монахами и священниками, которые помогали ему.12 Обычно поглощенный проблемами религии и государства, он мог развить в словах и поступках отеческую привязанность. У ворот дворца появился странствующий менестрель с органом и обезьянкой; Григорий велел ему войти и дал ему еды и питья.13Вместо того чтобы тратить доходы Церкви на строительство новых зданий, он использовал их на благотворительность, на пожертвования религиозным учреждениям по всему христианству и на выкуп военнопленных. Каждой бедной семье в Риме он ежемесячно раздавал порцию кукурузы, вина, сыра, овощей, масла, рыбы, мяса, одежды и денег; каждый день его доверенные лица приносили приготовленную еду больным и немощным. Его письма, строгие, адресованные нерадивым церковникам или политическим воротилам, — жемчужины сочувствия к людям, попавшим в беду: крестьянину, эксплуатируемому на церковных землях, девушке-рабыне, желающей принять постриг, знатной даме, беспокоящейся о своих грехах. В его понимании священник был буквально пастырем, заботящимся о своей пастве, и добрый Папа имел полное право составить свой Liber pastoralis curae (590), руководство по советам епископам, ставшее христианской классикой. Несмотря на постоянные болезни и преждевременную старость, он посвящал себя церковному управлению, папской политике, ведению сельского хозяйства, военной стратегии, теологическим трактатам, мистическим экстазам и заботливому отношению к тысяче деталей человеческой жизни. Он подавлял гордыню своей должности смирением своего вероучения; в первом из своих сохранившихся посланий он назвал себя servus servorum Dei, «слуга слуг Божьих»; и величайшие папы восприняли эту благородную фразу.

Его управление церковью отличалось хозяйственной мудростью и суровыми реформами. Он боролся за пресечение симонии и наложничества среди духовенства. Он восстановил дисциплину в латинских монастырях и урегулировал их отношения со светским духовенством и папой. Он усовершенствовал канон мессы и, возможно, способствовал развитию «григорианского» пения. Он пресекал эксплуатацию папских владений, выдавал деньги фермерам-арендаторам и не взимал проценты. Но он быстро собирал причитающиеся доходы, хитростью предлагал снижение арендной платы новообращенным евреям и получал для церкви земельные наследства от баронов, напуганных его проповедями о приближающемся конце света.14

Тем временем он встречался с самыми искусными правителями своего времени в политических поединках, часто выигрывал, иногда проигрывал, но в итоге оставил власть и престиж папства, а «Патримонию Петра» (то есть папские государства в центральной Италии) безмерно расширил и укрепил. Он формально признавал, но на практике в значительной степени игнорировал суверенитет восточного императора. Когда герцог Сполето, враждующий с императорским экзархом Равенны, угрожал Риму, Григорий подписал с герцогом мир, не посоветовавшись ни с экзархом, ни с императором. Когда лангобарды осадили Рим, Григорий принял участие в организации обороны.

Он оплакивал каждую минуту, отданную земным заботам, и извинялся перед прихожанами за то, что не мог читать утешительные проповеди среди мирских забот, которые тревожили его разум. В те несколько лет, когда ему был предоставлен мир, он с радостью занялся распространением Евангелия в Европе. Он привел к покорности мятежных епископов Ломбардии, восстановил ортодоксальный католицизм в Африке, добился обращения арианской Испании и завоевал Англию с сорока монахами. Будучи аббатом монастыря Святого Андрея, он увидел несколько английских пленников, выставленных на продажу на невольничьем рынке в Риме; его поразило, говорит патриотичный Беда, их

белой кожей, приятным лицом и волосами превосходной красоты. Полюбовавшись на них некоторое время, он спросил, как говорится, из какой области или земли они были привезены. И ему ответили, что они пришли из Британии, где жители имеют такой вид. Он также спросил, являются ли жители того острова христианами… и получил ответ, что они пайнимы. Тогда этот добрый человек… «Увы, — сказал он, — печально, что автор тьмы владеет такими яркими красивыми людьми, и что люди с таким благородным внешним блеском носят ум, лишенный внутренней благодати». Поэтому он снова поинтересовался, как называется этот народ. Ему ответили, что они называются англами. На что он сказал: «Хорошо, что они так называются, потому что у них ангельское лицо, и вполне уместно, чтобы такие люди наследовали ангелам на небе».15

История, слишком красивая, чтобы быть достоверной, гласит, что Григорий попросил и получил от папы Пелагия II разрешение направить несколько миссионеров в Англию; Григорий отправился в путь, но был остановлен саранчой, упавшей на страницу Писания, которую он читал; «Locusta!» — воскликнул он; «это значит loco sta» — оставайся на своем месте.16 Вскоре после этого он стал папой, но не забывал об Англии. В 596 году он отправил туда миссию под началом Августина, приора Святого Андрея. Прибыв в Галлию, монахи были отброшены назад рассказами франков о дикости саксов; эти «ангелы», как им сообщили, «были дикими зверями, которые предпочитали убивать, а не есть, жаждали человеческой крови и больше всего любили кровь христиан». Августин вернулся в Рим с этими сообщениями, но Григорий упрекнул и ободрил его и отправил обратно, чтобы он за два года мирным путем добился того, чего Рим добился за девяносто лет войны.

Григорий не был ни философом-богословом, как великий Августин, ни мастером стиля, как блестящий Иероним; но его труды так глубоко повлияли на средневековый ум и выразили его, что рядом с ним Августин и Иероним кажутся классикой. Он оставил после себя книги популярного богословия, настолько богатые бессмыслицей, что остается только гадать, верил ли великий администратор в то, что писал, или просто писал то, во что считал нужным верить простым и грешным душам. Его биография Бенедикта — самая приятная из этих книг — очаровательная идиллия благоговения, не претендующая на критическое отсеивание легенд от фактов. Его 800 писем — лучшее литературное наследие; здесь этот разносторонний человек раскрывается в сотне фаз и бессознательно дает интимную картину своего ума и времени. Его «Диалоги» любили в народе, потому что они предлагали в качестве истории самые удивительные рассказы о видениях, пророчествах и чудесах святых людей Италии. Здесь читатель узнает о массивных валунах, сдвинутых молитвой, о святом, который мог делать себя невидимым, о ядах, ставших безвредными при крестном знамении, о провизии, чудесным образом поставляемой и увеличивающейся, о больных, ставших здоровыми, и мертвых, возвращенных к жизни. В этих диалогах прослеживается сила реликвий, но ни одна из них не была более чудесной, чем цепи, которые, как считалось, сковывали Петра и Павла; Григорий бережно хранил их, посылал опилки от них в подарок своим друзьям, а с одним из таких подношений написал страдающему от плохого зрения: «Пусть они постоянно прикладываются к твоим глазам, ибо многие чудеса были сотворены этим даром».17 Христианство масс завладело умом и пером великого Папы.

Его более глубокое проникновение в теологию приняло форму Magna moralia — шеститомного комментария к Книге Иова. Он воспринимает драму как буквальную историю в каждой строке; но также он ищет в каждой строке аллегорическое или символическое значение, и в итоге находит в Иове полное августиновское богословие. Библия — это во всех смыслах слово Божье; она сама по себе является полной системой мудрости и красоты, и ни один человек не должен тратить свое время и портить свою мораль, читая языческую классику. Однако Библия иногда бывает неясной и часто излагается популярным или живописным языком; она нуждается в тщательном толковании подготовленными умами, и Церковь, как хранительница священного предания, является единственным правильным толкователем. Индивидуальный разум — слабый и расколотый инструмент, не предназначенный для работы со сверхчувственными реалиями; и «когда интеллект стремится понять сверх своих сил, он теряет даже то, что понял».18 Бог находится за пределами нашего понимания; мы можем сказать только то, чем Он не является, а не то, что Он есть; «почти все, что говорится о Боге, недостойно по той самой причине, что оно способно быть сказанным».19 Поэтому Григорий не делает формальных попыток доказать существование Бога. Но, утверждает он, мы можем понять Его, рассматривая человеческую душу: не является ли она живой силой и проводником тела? «Многие в наше время, — говорит Григорий, — часто видели души, отходящие от тела».20 Трагедия человека заключается в том, что в результате первородного греха его природа испорчена и склонна к нечестию; и этот основной духовный порок передается от родителей к детям через половое размножение. Предоставленный самому себе, человек будет нагромождать грех на грех и заслужит вечное проклятие. Ад — это не просто фраза; это темная и бездонная подземная пропасть, созданная от начала мира; это неугасимый огонь, телесный, но способный сжигать как душу, так и плоть; он вечен, но никогда не уничтожает проклятых и не уменьшает их чувствительность к боли. И к каждому мгновению боли добавляется ужас ожидаемой боли, ужас от наблюдения за мучениями близких, также проклятых, отчаяние от того, что их когда-нибудь освободят или дадут благословение уничтожения.21 В более мягких тонах Григорий развивал доктрину Августина о чистилище, в котором умершие завершают искупление прощенных грехов. Как и Августин, Григорий утешал тех, кого он наводил на ужас, напоминая им о даре Божьей благодати, заступничестве святых, плодах жертвы Христа, таинственном спасительном действии таинств, доступных всем кающимся христианам.

Возможно, богословие Григория отражало его здоровье, а также пугающий хаос его времени. «За одиннадцать месяцев, — писал он в 599 году, — я редко мог покинуть свою постель. Меня так мучает подагра и болезненные тревоги, что… каждый день я ищу облегчения в смерти». И в 600 году: «Почти два года я прикован к дивану, так страдаю от боли, что даже в праздники с трудом могу встать на три часа, чтобы отслужить мессу. Я ежедневно нахожусь на грани смерти, и ежедневно меня от нее отталкивают». И в 601 г.: «Я уже давно не могу встать с дивана. Я с тоской смотрю на смерть».22В 604 году.

Он доминировал в конце шестого века, как Юстиниан в его начале; его влияние на религию в эту эпоху превзошел только Мухаммед. Он не был ни ученым человеком, ни глубоким богословом, но благодаря своей простоте он оказал на людей более глубокое влияние, чем Августин, чьему примеру он следовал с поразительным смирением. По уму он был первым полностью средневековым человеком.23 В то время как его рука управляла разрозненной империей, его мысль была сосредоточена на испорченности человеческой природы, искушениях вездесущих дьяволов и приближающемся конце света. Он с силой проповедовал религию ужаса, которой предстояло на века затмить умы людей; он принимал все чудеса народных легенд, всю магическую силу реликвий, образов и формул; он жил в мире, населенном ангелами, демонами, волшебниками и призраками. Всякое чувство рационального порядка во вселенной покинуло его; это был мир, в котором наука была невозможна, и оставалась только страшная вера. Следующие семь веков примут эту теологию; великие схоласты будут трудиться, чтобы придать ей форму разума; она станет трагическим фоном «Божественной комедии».

Но этот же человек, суеверный и доверчивый, физически разбитый ужасающей набожностью, волей и действием был римлянином древней касты, цепким, строгим в суждениях, благоразумным и практичным, влюбленным в дисциплину и закон. Он дал закон монашеству, как Бенедикт дал ему правило; он укрепил временную власть папства, освободил его от имперского господства и управлял им с такой мудростью и честностью, что люди смотрели на папство как на скалу убежища на протяжении бурных веков. Благодарные преемники канонизировали его, а восхищенное потомство назвало его Григорием Великим.

Его первые преемники с трудом дотягивали до уровня его добродетели и власти. По большей части они смирились с господством экзарха или императора и неоднократно терпели унижения в попытках сопротивления. Император Ираклий, стремясь объединить свое спасенное царство, пытался примирить монофизитский Восток, который считал, что во Христе есть только одна природа, с ортодоксальным Западом, который различал две; его манифест «Эктезис» (638) предлагал прийти к согласию через доктрину монофелитства — что во Христе есть только одна воля. Папа Гонорий I согласился с ним, добавив, что вопрос об одной или двух волях — это «пункт, который я оставляю грамматикам как вопрос очень незначительный»;24 Но богословы Запада осудили его согласие. Когда император Констанс II издал прокламацию (648 г.) в пользу монотеизма, папа Мартин I отверг ее. Констанс приказал экзарху Равенны арестовать его и доставить в Константинополь; отказавшись уступить, папа был сослан в Крым, где и умер (655). Шестой Вселенский собор, собравшийся в Константинополе в 680 году, отрекся от монофелитства и осудил папу Гонория посмертно как «пособника еретиков».25 Восточная церковь, опечаленная потерей монофизитских Сирии и Египта мусульманами, согласилась с этим решением, и на мгновение над Востоком и Западом воцарился теологический мир.

Но неоднократные унижения папства восточными императорами, ослабление Византии из-за мусульманской экспансии в Азии, Африке и Испании, мусульманского контроля над Средиземноморьем и неспособности Константинополя или Равенны защитить папские владения в Италии от нападений лангобардов заставили пап отвернуться от угасающей империи и искать помощи у поднимающихся франков. Папа Стефан II (752-7), опасаясь, что захват Рима лангобардами сведет папство к местному епископству, в котором будут доминировать лангобардские короли, обратился к императору Константину V; помощи не последовало, и папа, сделав шаг, чреватый политическими последствиями, обратился к франкам. Пришел Пипин Короткий, покорил лангобардов и обогатил папство «Доносом Пипина», отдав ему всю центральную Италию (756); так была установлена временная власть пап. Кульминацией этой блестящей папской дипломатии стала коронация Карла Великого Львом III (800 г.); после этого ни один человек не мог стать признанным императором на Западе без помазания папы. Обиженное епископство Григория I превратилось в одну из величайших держав Европы. После смерти Карла Великого (814 г.) господство Церкви над Франкским государством было отменено; шаг за шагом духовенство Франции подчинялось своим королям; и в то время как империя Карла Великого рушилась, власть и влияние Церкви росли.

Поначалу именно епископат извлекал наибольшую выгоду из слабости и распрей французских и немецких королей. В Германии архиепископы в союзе с королями имели над имуществом, епископами и священниками феодальную власть, которая лишь на словах подчинялась папе. По всей видимости, именно недовольство немецких епископов, раздраженных этой архиепископской автократией, породило «Ложные декреталии»; этот сборник, который впоследствии укрепит папство, прежде всего, ставил своей целью утвердить право епископов апеллировать от своих митрополитов к папам. Мы не знаем ни даты, ни происхождения этих Декреталий; вероятно, они были собраны в Меце около 842 года. Автором был французский клирик, называвший себя Исидором Меркатором. Это была гениальная компиляция. Наряду с массой подлинных постановлений соборов или пап, в него вошли декреты и письма, которые он приписывал понтификам от Климента I (91-100 гг.) до Мелькиада (311-14 гг.). Эти ранние документы были призваны показать, что по древнейшим традициям и практике Церкви ни один епископ не может быть низложен, ни один церковный собор не может быть созван, ни один важный вопрос не может быть решен без согласия папы. Уже первые понтифики, судя по этим свидетельствам, претендовали на абсолютную и вселенскую власть как наместники Христа на земле. Папа Сильвестр I (314-35 гг.) был представлен как получивший в «Доношении Константина» полную светскую и религиозную власть над всей Западной Европой; следовательно, «Доношение Пипина» было всего лишь приостановленным восстановлением украденной собственности; а отказ папы от византийского сюзеренитета при коронации Карла Великого выглядел как долго откладываемое подтверждение права, полученного от самого основателя Восточной империи. К сожалению, многие из неаутентичных документов цитируют Священное Писание в переводе святого Иеронима, который родился через двадцать шесть лет после смерти Мелькиада. Подделка была бы очевидна для любого хорошего ученого, но в девятом и десятом веках ученость была на низком уровне. Тот факт, что большинство утверждений, приписываемых Декреталиями ранним епископам Рима, были сделаны теми или иными более поздними понтификами, обезоруживал критиков; и в течение восьми веков папы признавали подлинность этих документов и использовали их для поддержки своей политики.*

По счастливому стечению обстоятельств «Подложные декреталии» появились незадолго до избрания одной из самых влиятельных фигур в папской истории. Николай I (858-67 гг.) получил исключительно глубокое образование в области права и традиций Церкви, и к своему высокому посту он пришел, будучи благосклонным помощником нескольких пап. Он сравнялся с великими Григориями (I и VII) по силе воли и превзошел их по масштабам и успешности своих притязаний. Исходя из принятых тогда всеми христианами предпосылок: Сын Божий основал Церковь, сделав Петра ее первым главой, а епископы Рима унаследовали свою власть от Петра по прямой линии, — Николай обоснованно заключил, что папа, как представитель Бога на земле, должен обладать сюзеренной властью над всеми христианами — как правителями, так и подданными — по крайней мере, в вопросах веры и морали. Николай красноречиво изложил этот простой аргумент, и никто в латинском христианстве не осмелился ему возразить. Короли и архиепископы могли лишь надеяться, что он не воспримет его слишком серьезно.

Они были разочарованы. Когда Лотарь II, король Лотарингии, пожелал развестись со своей королевой Тевтбергой и жениться на своей любовнице Вальдраде, главные прелаты его королевства удовлетворили его желание (862). Тевтберга обратилась к Николаю, который послал легатов в Мец для рассмотрения дела; Лотарь подкупил легатов, чтобы они подтвердили развод; архиепископы Трира и Кельна донесли это решение до папы; Николай обнаружил обман, отлучил архиепископов от церкви и приказал Лотарю уволить любовницу и вернуть жену. Лотарь отказался и отправился с войском на Рим. Николай сорок восемь часов простоял в соборе Святого Петра в посте и молитве; Лотарь потерял мужество и подчинился приказам папы.

Хинкмар, архиепископ Реймса, величайший прелат в Латинской Европе после самого Папы, уволил епископа Ратерада, который обратился к Николаю (863). Рассмотрев дело, Николай приказал восстановить Ратерада в должности; когда Хинкмар заколебался, Папа пригрозил наложить интердикт — приостановку всех церковных служб — на его провинцию; Хинкмар разгневался и уступил. Как королям, так и прелатам Николай писал как человек, обладающий верховной властью, и только Фотий Константинопольский осмелился возразить ему. Почти во всех случаях последующие события показали, что папа был на стороне справедливости; его суровая защита нравственности была светильником и башней в упадочную эпоху. Когда он умер, власть папства была признана более широко, чем когда-либо прежде.

Патриархи Восточной церкви не могли признать главенствующую юрисдикцию епископа Рима по простой причине: они уже давно были подчинены греческим императорам, а те до 871 года не отказывались от своих притязаний на суверенитет над Римом и его папами. Патриархи иногда критиковали, не подчинялись, даже осуждали императоров; но их назначали и смещали императоры, которые созывали церковные соборы, регулировали церковные дела государственными законами и публиковали свои богословские мнения и директивы для церковного мира. Единственными ограничителями религиозного самодержавия императора в восточном христианстве были власть монахов, язык патриарха и клятва, которую давал император при коронации патриархом, что он не будет вводить никаких новшеств в Церковь.

Константинополь — да и весь греческий Восток — теперь был усеян монастырями и женскими обителями в гораздо большем количестве, чем на Западе. Монашеская страсть захватила и некоторых византийских императоров: они жили как аскеты среди роскоши дворца, ежедневно слушали мессу, воздерживались в еде и оплакивали свои грехи так же усердно, как и совершали их. Благодаря благочестию императоров и немощных богачей монастыри расширялись и умножались за счет даров и завещаний; мужчины и женщины высокого ранга, напуганные предзнаменованиями смерти, стремились поступить в монастыри и приносили с собой заоблачные богатства, которые больше не подлежали налогообложению; другие передавали часть своего имущества в монастырь, который затем выплачивал им ренту. Многие монастыри претендовали на обладание мощами почитаемых святых; люди верили, что монахи владеют чудотворной силой этих реликвий, и предлагали свои монеты в надежде получить неоправданную прибыль от вложений. Меньшинство монахов позорило свою веру праздностью, мздоимством, раздорами и жадностью; большинство же примирилось с добродетелью и миром; в целом монахи пользовались народным почитанием, материальными благами и даже политическим влиянием, которое не мог игнорировать ни один император. Феодор (759–826), аббат монастыря Студион в Константинополе, был образцом монашеского благочестия и силы. Посвященный в Церковь своей матерью в детстве, он настолько глубоко воспринял христианские настроения, что во время последней болезни матери похвалил ее за приближающуюся смерть и славу. Он составил для своих монахов кодекс труда, молитвы, целомудрия и интеллектуального развития, который мог сравниться с западным кодексом Бенедикта. Он защищал использование религиозных изображений и смело отрицал перед императором Львом V, что светская власть имеет какую-либо юрисдикцию над церковными делами. За эту непримиримость его четыре раза изгоняли из страны, но из ссылки он продолжал противостоять иконоборцам до самой смерти.

Различия в языке, литургии и доктрине в течение этих столетий приводили к тому, что латинское и греческое христианство все дальше и дальше расходились друг от друга, подобно биологическому виду, разделенному в пространстве и диверсифицированному во времени. Греческая литургия, церковные облачения, сосуды и украшения были сложнее, витиеватее и художественнее, чем западные; греческий крест имел равные руки; греки молились стоя, латиняне — на коленях; греки крестили погружением, латиняне — обливанием; брак был запрещен для латинских, но разрешен для греческих священников; латинские священники брились, греческие имели созерцательные бороды. Латинское духовенство специализировалось на политике, греческое — на теологии; на Востоке, унаследовавшем греческую страсть к определению бесконечного, почти всегда поднималась ересь. На основе старой гностической ереси Бардесана в Сирии и, возможно, в результате распространения манихейских идей на запад, в Армении около 660 года возникла секта паулианцев, получившая свое название от святого Павла, отвергавшая Ветхий Завет, таинства, почитание образов, символику креста. Подобно наступающей пульсации, эти группы и теории распространились через Ближний Восток на Балканы, в Италию и Францию. Они героически переносили самые беспощадные гонения и до сих пор сохранились в виде остатков в Молоханах, Хлыстах и Духоборах.

Споры о монофелитах больше разжигались императорами, чем народом. И, несомненно, народ не был ответственен за filioque, который так трагически продвинул раскол греческого и латинского христианства. В Никейском Символе веры говорилось о «Святом Духе, исходящем от Отца» — ex patre procedit; в течение 250 лет этого было достаточно; но в 589 году церковный собор в Толедо заставил читать ex patre filioque procedit — «исходящий от Отца и Сына»; это дополнение было принято в Галлии и ревностно принято Карлом Великим. Греческие богословы протестовали против того, что Святой Дух исходит не от Сына, а через Сына. Папы некоторое время терпеливо держали равновесие, и только в XI веке филиокве было официально включено в латинский Символ веры.

Тем временем к конфликту идей добавилась борьба воль. Среди монахов, бежавших от иконоборческого гнета, был Игнатий, сын императора Михаила I. В 840 году императрица Феодора отозвала монаха и сделала его патриархом. Это был человек благочестивый и мужественный; он осудил премьер-министра кесаря Варду, который развелся с женой и жил с вдовой своего сына; а когда Варда стал упорствовать в кровосмешении, Игнатий исключил его из Церкви. Варда изгнал Игнатия и возвел на патриарший престол самого выдающегося ученого той эпохи (858). Фотий (820?-91) был мастером филологии, ораторского искусства, науки и философии; его лекции в Константинопольском университете привлекли к нему группу преданных студентов, которым он открыл свою библиотеку и свой дом. Незадолго до своего возведения на патриарший престол он закончил энциклопедический труд «Мириобиблион» в 280 главах, каждая из которых рассматривала и разбирала важную книгу; благодаря этой обширной компиляции сохранились многие отрывки из классической литературы. Его широкая культура возвышала Фотия над фанатизмом населения, которое не могло понять, почему он остается в таких хороших отношениях с эмиром Крита. Его внезапное возведение из мирянина в патриархи оскорбило константинопольское духовенство; Игнатий отказался уйти в отставку и обратился к епископу Рима. Николай I отправил в Константинополь легатов для расследования дела; в письмах к императору Михаилу III и Фотию он изложил принцип, согласно которому ни один церковный вопрос, имеющий серьезное значение, не должен решаться нигде в христианстве без согласия папы. Император созвал церковный собор, который ратифицировал назначение Фотия, а папские легаты присоединились к подтверждению. Когда они вернулись в Рим, Николай отрекся от них как от превысивших свои полномочия; он приказал императору восстановить Игнатия, а когда его приказ был проигнорирован, отлучил Фотия от церкви (863). Барда пригрозил послать армию, чтобы низложить Николая; папа в красноречивом ответе презрительно указал на покорность императора мародерам — славянам и сарацинам.

Мы не захватывали Крит, не опустошали Сицилию, не покоряли Грецию, не сжигали церкви в самых предместьях Константинополя; но пока эти язычники безнаказанно завоевывают, сжигают и опустошают [ваши территории], мы, христиане-католики, подвергаемся напрасному ужасу перед вашим оружием. Вы отпускаете Варавву, а Христа убиваете.27

Фотий и император созвали еще один церковный собор, который отлучил папу от церкви (867) и осудил «ереси» Римской церкви — в том числе шествие Святого Духа от Отца и Сына, бритье бород священников и принудительное безбрачие духовенства; «от этого обычая, — говорил Фотий, — мы видим на Западе так много детей, не знающих своих отцов».

Пока греческие посланники доставляли эти любезности в Рим, ситуация внезапно изменилась (867 г.) в результате воцарения Василия I, который убил кесаря Варду и руководил убийством Михаила III. Фотий осудил нового императора как убийцу и отказал ему в таинствах. Василий созвал церковный собор, который послушно низложил, оскорбил и изгнал Фотия, а Игнатия восстановил. Но когда вскоре после этого Игнатий умер, Василий отозвал Фотия; собор восстановил его в должности патриарха, а папа Иоанн VIII (Николай I умер) одобрил это решение. Раскол Востока и Запада был на мгновение отложен из-за смерти главных действующих лиц.

Самым значительным событием в религиозной истории этих веков стала не ссора греческой и латинской церквей, а подъем ислама как вызов христианству как на Востоке, так и на Западе. Религия Христа едва успела закрепить свои победы над языческой империей и ересями, как вдруг самые пылкие ее провинции были отторгнуты от нее, причем с пугающей легкостью, верой, которая презирала как богословие, так и этику христианства. Патриархи еще сидели, по мусульманской терпимости, в Антиохии, Иерусалиме и Александрии; но христианская слава ушла из этих регионов, а то, что осталось в них, было еретическим и националистическим. В Армении, Сирии и Египте были созданы церковные иерархии, совершенно независимые от Константинополя или Рима. Греция была спасена для христианства; там монахи одержали победу над философами, а великий монастырь Святой Лавры, основанный на горе Афон в 961 году, соперничал с величием Парфенона, который стал христианским храмом. В девятом веке в Африке все еще было много христиан, но их число быстро сокращалось под властью мусульман. В 711 году большая часть Испании была потеряна для ислама. Потерпев поражение в Азии и Африке, христианство повернуло на север и возобновило завоевание Европы.

Италия, отважно, но с трудом спасенная от сарацинов, была разделена между греческой и латинской формами христианства. Почти на разделительной линии находился Монте-Кассино. Во время долгого правления (1058-87) аббата Дезидерия монастырь достиг зенита своей славы. Из Константинополя он привез не только две великолепные бронзовые двери, но и мастеров, украсивших интерьеры мозаикой, эмалями, искусной работой по металлу, слоновой кости и дереву. Монастырь стал почти университетом, где преподавались грамматика, классическая и христианская литература, богословие, медицина и право. Следуя византийским образцам, монахи выполняли исключительно тонкие иллюминированные манускрипты и переписывали красивой книжной рукой классику языческого Рима; некоторые классики сохранились только таким образом. В Риме церковь при папе Бонифации IV и его преемниках, вместо того чтобы позволить дальнейшее разрушение языческих храмов, перепосвятила их в христианское пользование и заботу: Пантеон был посвящен Деве Марии и всем мученикам (609), храм Януса стал церковью святого Дионисия, храм Сатурна — церковью Спасителя. Лев IV (847-55) обновил и украсил собор Святого Петра, а благодаря росту папства и притоку паломников вокруг группы церковных зданий вырос полиглотский пригород, получивший свое название от древнего Ватиканского холма.

Теперь Франция была самым богатым владением латинской церкви. Короли Меровингов, уверенные в том, что, насладившись многоженством и убийствами, они приобретут рай, осыпали епископства землями и доходами. Здесь, как и везде, Церковь получала наследства от раскаявшихся магнатов и благочестивых наследниц; запрет Чилперика на подобные завещания был вскоре отменен Гунтрамом. По одному из многих приятных исторических фактов, галльское духовенство почти полностью набиралось из галло-римского населения; обращенные франки преклоняли колени у ног тех, кого они завоевали, и отдавали в виде благочестивых пожертвований то, что они украли в войне.28 Духовенство было самым способным, образованным и наименее безнравственным элементом в Галлии; оно почти монополизировало грамотность; и хотя небольшое меньшинство вело скандальную жизнь, большинство из них добросовестно трудилось, давая образование и мораль населению, страдавшему от жадности и войн своих господ и королей. Епископы были главными светскими и религиозными властями в своих епархиях, а их трибуналы были излюбленным местом для тяжб даже по нецерковным делам. Повсюду они брали под свою защиту сирот и вдов, нищих и рабов. Во многих епархиях церковь содержала госпитали; один из таких hôtel-Dieu — «гостиница Бога» — был открыт в Париже в 651 году. Сен-Жермен, епископ Парижа во второй половине VI века, был известен во всей Европе благодаря своей деятельности по сбору средств и трате собственных средств на освобождение рабов. Епископ Сидоний Майнцский укрепил берега Рейна, епископ Феликс Нантский выпрямил русло Луары, епископ Дидье Каорский построил акведуки. Святой Агобард (779–840 гг.), архиепископ Лиона, был образцом религии и противником суеверий; он осуждал суд на дуэли или испытание, поклонение образам, магическое объяснение бурь и заблуждения, связанные с преследованием за колдовство; он был «самым ясным главой своего времени».29 Хинкмар, аристократический примас Реймса (845-82), председательствовал на множестве церковных соборов, написал шестьдесят шесть книг, служил премьер-министром Карла Лысого и почти установил теократию во Франции.

В каждой стране христианство приобретало качества национального темперамента. В Ирландии оно стало мистическим, сентиментальным, индивидуалистическим, страстным; оно переняло фей, поэзию, дикое и нежное воображение кельтов; священники унаследовали магические силы друидов и мифы бардов; племенная организация способствовала центробежной рыхлости в структуре церкви — почти в каждом населенном пункте был независимый «епископ». Более многочисленными и влиятельными, чем епископы и священники, были монахи, которые группами, редко насчитывающими более двенадцати человек, образовали полуизолированные и в основном автономные монастыри по всему острову, признавая Папу как главу Церкви, но не подчиняясь никакому внешнему контролю. Первые монахи жили в отдельных кельях, исповедовали мрачный аскетизм и собирались только для молитвы; более позднее поколение — «Второй орден ирландских святых» — отошло от этой египетской традиции, училось вместе, изучало греческий язык, переписывало рукописи и создавало школы для клириков и мирян. Из ирландских школ в шестом и седьмом веках череда прославленных и достойных сомнений святых перешла в Шотландию, Англию, Галлию, Германию и Италию, чтобы оживить и просветить потемневшее христианство. «Почти вся Ирландия, — писал один из франков около 850 года, — стекается к нашим берегам с отрядом философов».30 Как германские вторжения в Галлию и Британию изгнали ученых из этих земель в Ирландию, так и теперь волна вернулась, долг был оплачен; ирландские миссионеры бросились на победивших язычников англов, саксов, норвежцев и датчан в Англии и на неграмотных и полуварварских христиан Галлии и Германии с Библией в одной руке и классическими рукописями в другой; и на какое-то время показалось, что кельты вернут с помощью христианства земли, которые они потеряли силой. Именно в Темные века ирландский дух засиял самым ярким светом.

Величайшим из этих миссионеров был святой Колумба. Мы хорошо знаем его по биографии, написанной (ок. 679 г.) Адамнаном, одним из его преемников на Ионе. Колумба родился в Донегале в 521 году и происходил из королевского рода; подобно Будде, он был святым, который мог бы стать королем. В школе в Мовилле он проявил такую набожность, что директор школы назвал его Колумбой — Колонной Церкви. В возрасте двадцати пяти лет он основал несколько церквей и монастырей, самыми известными из которых были Дерри, Дурроу и Келлс. Но он был не только святым, но и бойцом, «человеком с мощной фигурой и могучим голосом»;31 Его вспыльчивый характер привел его к многочисленным ссорам и, наконец, к войне с королем Диармуидом; произошла битва, в которой, как нам говорят, было убито 5000 человек; Колумба, хотя и одержал победу, бежал из Ирландии (563), решив обратить столько душ, сколько пало в той битве в Кулдревне. Он основал на острове Иона, у западного побережья Шотландии, один из самых прославленных средневековых монастырей. Оттуда он и его ученики принесли Евангелие на Гебридские острова, в Шотландию и северную Англию. И там, обратив тысячи язычников и осветив 300 «благородных книг», он умер, молясь у алтаря, на семьдесят восьмом году жизни.

Родственным ему по духу и имени был святой Колумбан. Он родился в Лейнстере около 543 года и вошел в историю только после того, как в возрасте тридцати двух лет основал монастыри в диких горах Вогезов во Франции. В Лаксейе он наставлял своих послушников:

Вы должны поститься каждый день, молиться каждый день, работать каждый день, читать каждый день. Монах должен жить под властью одного отца и в обществе многих братьев, чтобы научиться смирению у одного, терпению у другого, молчанию у третьего, кротости у четвертого….. Он должен ложиться спать настолько усталым, чтобы заснуть по дороге.32

Наказания были суровыми, обычно поркой: шесть ударов за кашель при чтении псалма, или пренебрежение маникюром ногтей перед началом мессы, или улыбку во время службы, или удар зубами по потиру во время причастия; двенадцать за пропуск благодати во время трапезы; пятьдесят за опоздание на молитву, сто за участие в споре, двести за непринужденное общение с женщиной.33 Несмотря на террор, недостатка в послушниках не было: в Люксейе было шестьдесят монахов, многие из которых происходили из богатых семей. Они жили на хлебе, овощах и воде, расчищали леса, пахали поля, сажали и жали, постились и молились. Здесь Колумбан установил laus perennis, или бесконечную хвалу: днем и ночью, через эстафеты монахов, возносились литании к Иисусу, Марии и святым.34 Тысяча монастырей, подобных Люксейлю, — распространенный элемент средневековой сцены.

Суровый нрав, определявший это правило, не допускал компромиссов с другими мнениями, и Колумбан, запрещавший споры, неоднократно вступал в ссоры с епископами, чей авторитет он игнорировал, со светскими чиновниками, чье вмешательство он пресекал, и даже с римскими папами. Ведь ирландцы праздновали Пасху по календарю, принятому в ранней Церкви, но отмененному ею в 343 году. В результате конфликта с галльским духовенством они обратились к Григорию Великому; Колумбан отверг указания папы, сказав: «Ирландцы — лучшие астрономы, чем вы, римляне», и велел Григорию принять ирландский способ исчисления или быть «рассматриваемым как еретик и отвергнутым с презрением церквями Запада».35 Мятежный ирландец был изгнан из Галлии (609 г.) за обличение нечестия королевы Брунгильды; его силой посадили на корабль, направлявшийся в Ирландию; корабль отогнали обратно во Францию; Колумбан пересек запретную землю и проповедовал язычникам Баварии. Вряд ли он мог быть таким ужасным человеком, каким его представляют его правление и карьера, ведь нам рассказывают, что белки уверенно сидели на его плечах и бегали в его плаще и обратно.36 Оставив своего соратника-ирландца основывать (613 год) монастырь Святого Галла на Боденском озере, он с трудом преодолел перевал Сен-Готтард и в 613 году основал монастырь Боббио в Ломбардии. Там, два года спустя, в строгости своей одиночной кельи он и умер.

Тертуллиан упоминает христиан в Британии в 208 году; Беда говорит о святом Альбане как о погибшем во время гонений Диоклетиана; британские епископы присутствовали на Сардикском соборе (347 г.). Германус, епископ Осерра, отправился в Британию в 429 году, чтобы подавить пелагианскую ересь.37 Уильям Мальмсберийский рассказывает, что епископ, предположительно во время одного из последующих визитов, разгромил армию саксов, заставив своих британских новообращенных кричать им «Аллилуйя!».38 После этого энергичного состояния британское христианство зачахло и почти погибло во время англосаксонских нашествий; мы больше ничего не слышим о нем, пока в конце шестого века ученики Колумбы не вошли в Нортумберленд, а Августин с семью другими монахами не добрался до Англии из Рима. Несомненно, папа Григорий узнал, что Этельберт, языческий король Кента, женился на Берте, христианской принцессе Меровингов. Этельберт вежливо выслушал Августина, остался неубежденным, но предоставил ему свободу проповедовать и обеспечил его и его собратьев-монахов едой и жильем в Кентербери. Наконец (599 год) королева убедила короля принять новую веру, и многие подданные последовали их примеру. В 601 году Григорий послал паллиум Августину, который стал первым в череде выдающихся архиепископов Кентерберийских. Григорий был снисходителен к затянувшемуся язычеству Англии; он разрешил крестить старые храмы в церкви и позволил обычаю приносить в жертву богам быков, которые были мягко преобразованы в «убийство их для освежения себя в хвалу Богу»;39 так что англичане просто перешли от поедания говядины, когда они славили Бога, к восхвалению Бога, когда они ели говядину.

Другой итальянский миссионер, Паулинус, принес христианство в Нортумберленд (627 г.). Освальд, король Нортумберленда, пригласил монахов Ионы приехать и проповедовать его народу; чтобы помочь им в работе, он подарил им остров Линдисфарн у восточного побережья. Там святой Айдан (634 г.) основал монастырь, который прославил свое имя миссионерской преданностью и великолепием своих иллюминированных рукописей. Там же и в аббатстве Мелроуз святой Катберт (635?-87) оставил после себя любящие воспоминания о своем терпении, благочестии, хорошем настроении и здравом смысле. Святость таких людей и, возможно, мир и безопасность, которыми они наслаждались в условиях постоянных войн, привели многих неофитов в монастыри и женские монастыри, которые теперь возникали в Англии. Несмотря на то что монахи иногда сбивались на путь простых людей, они своим трудом в лесах и полях придавали работе достоинство; здесь, как и во Франции и Германии, они возглавляли продвижение цивилизации против болот и джунглей, а также против неграмотности, насилия, разврата, пьянства и жадности. Беде считал, что слишком много англичан поступает в монастыри; что слишком много монастырей основывают дворяне, чтобы вывести свою собственность из-под налогообложения; и что освобожденные от налогов земли церкви поглощают слишком много земли Англии; слишком мало солдат осталось, предупреждал он, чтобы уберечь Англию от вторжения.40 Вскоре датчане, а затем и норманны подтвердили житейскую мудрость монаха.

Раздоры проникли даже в монашеский мир, когда бенедиктинские монахи южной Англии, следуя римскому ритуалу и календарю, вступили в контакт и конфликт с ирландскими монахами, которые придерживались календаря и литургии на севере. На синоде в Уитби (664 г.) красноречие святого Уилфрида решило вопрос — технически, о надлежащем дне Пасхи — в пользу Рима. Ирландские миссионеры с трудом смирились с этим решением. Британская церковь, единая и одаренная, стала экономической и политической силой и взяла на себя ведущую роль в цивилизации народа и управлении государством.

Христианство пришло в Германию как дар ирландских и английских монахов. В 690 году нортумбрийский монах Виллиброрд, получивший образование в Ирландии, пересек Северное море с двенадцатью отважными помощниками, основал свою епископскую резиденцию в Утрехте и в течение сорока лет трудился над обращением фризов. Но эти реалистичные жители низин видели в Виллиброрде руку своего покровителя Пипина Молодого и боялись, что их обращение подчинит их франкам; кроме того, им не понравилось, когда им сказали, что все их некрещеные предки находятся в аду. Один фризский король, узнав об этом, стоя на пороге крещения, отвернулся, заявив, что предпочитает провести вечность со своими предками.41

Более сильный человек, чем Виллиброрд, возобновил кампанию в 716 году. Винфрид (680?-7 54), английский дворянин и монах-бенедиктинец, получил от папы Григория II имя Бонифаций, а от благочестивого потомства — титул «апостол Германии». Недалеко от Фрицлара в Гессене он нашел дуб, которому жители поклонялись как жилищу бога; он срубил его, и жители, пораженные тем, что он выжил, стали стекаться к нему, чтобы принять крещение. Большие монастыри были основаны в Райхенау (724), Фульде (744) и Лорше (763). В 748 году Бонифаций стал архиепископом Майнца; он назначал епископов и организовал немецкую церковь в мощный двигатель морального, экономического и политического порядка. Выполнив свою миссию в Гессене и Тюрингии и желая увенчать свою карьеру мученической смертью, Бонифаций отказался от гордой епископии и отправился во Фризию, решив завершить дело Виллиброрда. Он проработал там год, когда на него напали язычники и убили. Через поколение Карл Великий огнем и мечом принес христианство саксам; упрямые фризийцы решили, что пора сдаться, и завоевание римских завоевателей римским христианством было завершено.

Окончательным триумфом веры в Европе стало обращение славян. В 861 году моравский князь Ростислав, заметив, что в его королевство пришло латинское христианство, игнорирующее в своей литургии жаргон, обратился в Византию с просьбой о миссионерах, которые бы проповедовали и молились на вульгарном языке. Император прислал ему двух братьев, Мефодия и Кирилла, которые, будучи воспитанными в Салониках, с легкостью говорили по-славянски. Их приняли, но обнаружили, что у славян до сих пор не было алфавита, чтобы полностью выразить свой язык в письменности; немногие славяне, которые писали, использовали греческие и латинские символы для обозначения своей речи. После этого Кирилл изобрел славянский алфавит и письменность, приняв греческий алфавит с теми значениями, которые греческий обиход придал ему к девятому веку: В — как V, Н — как I (английское E), Chi — как шотландское ch; он также придумал оригинальные буквы для славянских звуков, не выражаемых греческими знаками. С помощью этого алфавита Кирилл перевел на славянский язык греческую версию Ветхого Завета — Септуагинту, а также греческие литургические тексты, положив тем самым начало новой письменности и новой литературе.

Теперь между греческим и латинским христианством развернулась борьба за то, кто из них должен захватить славян. Папа Николай I пригласил Кирилла и Мефодия в Рим, где Кирилл принял монашеский постриг, заболел и умер (869); Мефодий вернулся в Моравию в качестве архиепископа, хиротонисанного папой. Папа Иоанн VIII разрешил использовать славянскую литургию, Стефан V запретил. Моравия, Богемия и Словакия (составляющие современную Чехословакию), а позже Венгрия и Польша, были присоединены к латинской церкви и обряду; в то время как Болгария, Сербия и Россия приняли славянскую литургию и алфавит, передали верность греческой церкви и взяли свою культуру из Византии.

Политические расчеты повлияли на эти религиозные преобразования. Обращение германцев было направлено на то, чтобы прочно включить их в состав франкского королевства. Король Харальд Синезубый навязал христианство Дании (974) как часть цены, которую император Оттон II потребовал за мир; Борис Болгарский после флирта с папством перешел в греческую церковь (864), чтобы получить защиту от расширяющейся Германии; а Владимир I сделал Россию христианской (988), чтобы добиться руки Анны, сестры греческого императора Василия II, и получить часть Крыма в качестве приданого.42В течение двух веков Русская церковь признавала Константинопольского патриарха; в XIII веке она провозгласила свою независимость; а после падения Восточной империи (1453) Русская церковь стала доминирующим фактором в греческом православном мире.

Солдатами-победителями в этом христианском завоевании Европы были монахи, а сестрами милосердия в этой войне — монахини. Монахи помогали крестьянам-первопроходцам возделывать дикие земли, расчищать леса и заросли, осушать болота, мостить ручьи и прокладывать дороги; они организовывали промышленные центры, школы и благотворительные учреждения; переписывали рукописи и собирали скромные библиотеки; давали моральный порядок, мужество и утешение растерянным людям, вырванным из своих традиционных обычаев, культов и домов. Бенедикт Анианский трудился, копал и жал в окружении своих монахов; а монах Теодульф, живший неподалеку от Реймса, так верно управлял плугом в течение двадцати двух лет, что после его смерти плуг хранился как предмет почитания.

Периодически, после сверхчеловеческих экзальтаций добродетели, преданности и энергии, монахи и монахини возвращались к человеческой природе, и почти в каждом веке требовалась кампания монастырской реформы, чтобы снова поднять монахов до неестественных высот их правления. Некоторые монахи вступали в монастырь в мимолетных настроениях благочестия и самоотверженности, а после того, как их экстаз угасал, они оказывались неприспособленными к дисциплине. Некоторые были облатами, которых родители приводили в монастыри и давали обет монашеской жизни, когда они были детьми семи или более лет, а иногда и младенцами в колыбели; и эти викарные обеты были нерушимы, пока в 1179 году папские декреты не разрешили аннулировать их в четырнадцатилетнем возрасте.43 В 817 году Людовик Благочестивый, потрясенный расхлябанной дисциплиной французских монастырей, созвал национальное собрание аббатов и монахов в Ахене и поручил Бенедикту Анианскому восстановить Правило святого Бенедикта Нурсийского во всех монастырях королевства. Новый Бенедикт усердно трудился; но он умер в 821 году, и вскоре войны королей привели Франкскую империю в беспорядок, а набеги норманнов, мадьяр и сарацинов опустошили сотни монастырей. Монахи бездомно уходили в светский мир, а те, кто возвращался после того, как волна разрушений отступала, приносили с собой мирские устои. Феодалы захватывали монастыри, назначали настоятелей, присваивали их доходы. К 900 году монастыри Запада, как и почти все учреждения в латинской Европе, достигли самого низкого уровня в своей средневековой истории. Некоторые священнослужители, светские и регулярные, по словам святого Одо из Клюни (ум. в 942 г.), «так попирают Сына Девы, что совершают блуд в самом Его дворе, а также в тех самых трактирах, которые набожность верных построила для того, чтобы целомудрие было надежно сохранено в их огороженных стенах; они так переполнены похотью, что Мария не имеет места, где можно положить младенца Иисуса».44 Именно из Клюни пришла великая реформа монастырей.

Около 910 года двенадцать монахов основали монастырь на холмах Бургундии, почти на границе Германии и Франции. В 927 году аббат Одо пересмотрел его правила в сторону моральной строгости в сочетании с физической мягкостью: аскетизм был отвергнут, рекомендовались бани, диета была щедрой, разрешались пиво и вино; но старые обеты бедности, послушания и целомудрия должны были неукоснительно соблюдаться. Подобные учреждения были открыты и в других частях Франции; но если до этого каждый монастырь был сам по себе беззаконным или свободно подчинялся местному епископу или лорду, то новые бенедиктинские монастыри, связанные с Клюни, управлялись настоятелями, подчинявшимися как аббатам Клюни, так и папе. При аббатах Клюни Майеле (954-94), Одило (994-1049) и Хью (1049–1109) движение за объединение монастырей распространилось из Франции в Англию, Германию, Польшу, Венгрию, Италию и Испанию; многие старые монастыри присоединились к «Клюнийской конгрегации»; к 1100 году около 2000 «приоров» признали Клюни своей матерью и правительницей. Организованная таким образом власть, свободная от вмешательства государства и епископального надзора, дала папству новое оружие для контроля над светской иерархией Церкви. В то же время она сделала возможной смелую реформу монашества, проведенную самими монахами. Беспорядок, праздность, роскошь, безнравственность, симония были поставлены под жесткий контроль; и Италия увидела странное зрелище — французского монаха Одо, приглашенного в Италию для реформирования самого Монте-Кассино.45

Реформа дошла до Рима последней. Население города всегда было неуправляемым, даже когда императорский орел держал в когтях легионы; теперь же понтифики, вооруженные лишь слабым ополчением, величием своей должности и ужасом своего вероучения, оказались пленниками ревнивой аристократии и граждан, чье благочестие страдало от близости к престолу Петра. Римляне были слишком горды, чтобы их впечатляли короли, и слишком привычны, чтобы их могли шокировать папы; они видели в наместниках Христа людей, подверженных, как и они сами, болезням, ошибкам, грехам и поражениям; и они стали рассматривать папство не как крепость порядка и башню спасения, а как агентство по сбору средств, с помощью которого пенсы Европы могут обеспечить нужды Рима. По церковной традиции ни один папа не мог быть избран без согласия римского духовенства, знати и населения. Правители Сполето, Беневенто, Неаполя, Тосканы и аристократия Рима разделились на фракции, как в старые времена; и каждая фракция, преобладавшая в городе, интриговала, чтобы выбрать и поколебать папу. Между собой они довели папство в десятом веке до самого низкого уровня в его истории.

В 878 году герцог Ламберт из Сполето вошел в Рим со своим войском, захватил папу Иоанна VIII и попытался голодом заставить его отдать предпочтение Карломану в борьбе за императорский трон. В 897 году папа Стефан VI эксгумировал труп папы Формоза (891-6), облачил его в пурпурные одежды и представил на суд церковного собора по обвинению в нарушении некоторых церковных законов; труп был осужден, раздет, изуродован и сброшен в Тибр.46 В том же году политическая революция в Риме свергла Стефана, который был задушен в тюрьме.47 В течение нескольких последующих лет папская кафедра заполнялась подкупами, убийствами или благосклонностью женщин высокого ранга и низкой морали. В течение полувека семья Феофилакта, главного чиновника папского дворца, ставила и снимала пап по своему усмотрению. Его дочь Марозия добилась избрания своего любовника папой Сергием III (904-11);48 его жена Феодора добилась избрания папой Иоанна X (914-28). Иоанна обвиняли в том, что он был любовником Феодоры, но на основании недостаточных доказательств;49 Несомненно, он был прекрасным светским лидером, ведь именно он организовал коалицию, которая в 916 году отбила сарацинов от Рима. После череды любовников Марозия вышла замуж за Гвидо, герцога Тосканского; они составили заговор с целью сместить Иоанна; на его глазах убили его брата Петра; папа был брошен в тюрьму и умер там через несколько месяцев от неизвестных причин. В 931 году Марозия возвела на папский престол Иоанна XI (931-5), который, по общему мнению, был ее внебрачным сыном от Сергия III.50 В 932 году ее сын Альберик заточил Иоанна в замок Сант-Анджело, но позволил ему осуществлять из тюрьмы духовные функции папства. В течение двадцати двух лет Альберик правил Римом как диктаторский глава «Римской республики». После смерти он завещал свою власть сыну Октавиану и заставил духовенство и народ пообещать избрать Октавиана папой после смерти Агапета II. Все было сделано так, как он приказал; в 955 году внук Марозия стал Иоанном XII, и его понтификат отличался оргиями разврата в Латеранском дворце.51

Оттон I Германский, коронованный императором Иоанном XII в 962 году, узнал о деградации папства из первых рук. В 963 году, заручившись поддержкой трансальпийского духовенства, Оттон вернулся в Рим и вызвал Иоанна на суд церковного собора. Кардиналы обвинили Иоанна в том, что он брал взятки за посвящение епископов, сделал епископом десятилетнего мальчика, прелюбодействовал с наложницей своего отца и совершил кровосмешение с вдовой отца и ее племянницей, а также превратил папский дворец в настоящий бордель. Иоанн отказался присутствовать на совете и отвечать на обвинения; вместо этого он отправился на охоту. Собор сместил его и единогласно выбрал кандидата Оттона, мирянина, папой Львом VIII (963-5). После возвращения Оттона в Германию Иоанн схватил и изуродовал лидеров императорской партии в Риме, а сам был восстановлен послушным советом на папском престоле (964),52 После смерти Иоанна (964 г.) римляне избрали Бенедикта V, проигнорировав Льва. Оттон прибыл из Германии, низложил Бенедикта и восстановил Льва, который после этого официально признал право Оттона и его императорских преемников наложить вето на избрание любого будущего папы.* После смерти Льва Оттон добился избрания Иоанна XIII (965-72). Бенедикт VI (973-4) был заключен в тюрьму и задушен римским дворянином Бонифацио Франконе, который на месяц сделал себя папой, а затем бежал в Константинополь с большей частью папской казны, чем мог унести. Девять лет спустя он вернулся, убил папу Иоанна XIV (983-4), снова присвоил себе папский сан и мирно скончался в постели (985). Римская республика снова подняла голову, взяла власть в свои руки и выбрала Кресцентия консулом. Оттон III обрушился на Рим с неодолимой армией и поручением германских прелатов положить конец хаосу, сделав своего капеллана папой Григорием V (996-9). Молодой император усмирил республику, помиловал Кресцентия и вернулся в Германию. Кресцентий сразу же восстановил республику и сверг Григория (997). Григорий отлучил его от церкви, но Кресцентий рассмеялся и организовал избрание Иоанна XVI папой. Оттон вернулся, низложил Иоанна, выколол ему глаза, отрезал язык и нос и провез его по улицам Рима на осле, прижав лицо к хвосту. Кресцентий и двенадцать республиканских лидеров были обезглавлены, а их тела были повешены на крепостных стенах Сант-Анджело (998 г.).53 Григорий возобновил папство и умер, вероятно, от яда, в 999 году. Оттон заменил его одним из самых блестящих пап.

Герберт родился в небогатых семьях близ Ауриллака в Оверни (ок. 940 г.) и в раннем возрасте поступил в тамошний монастырь. По предложению аббата он отправился в Испанию изучать математику, а в 970 году граф Борель из Барселоны отвез его в Рим. Папа Иоанн XIII был впечатлен образованностью монаха и рекомендовал его Оттону I. В течение года Герберт преподавал в Италии, и в это время или позже среди его учеников был Оттон II. Затем он отправился в Реймс, чтобы изучать логику в соборной школе, и вскоре мы видим его главой школы (972-82). Он преподавал необычайно разнообразные предметы, в том числе классических поэтов; он прекрасно писал на латыни, а его письма иногда соперничали с письмами Сидония. Где бы он ни был, он собирал книги и безрассудно тратил свои средства, чтобы сделать копии рукописей в других библиотеках; возможно, именно ему мы обязаны сохранением ораций Цицерона.54 Он возглавил христианский мир в области математики, ввел раннюю форму «арабских» цифр, писал на абакусе и астролябии, написал трактат по геометрии; изобрел механические часы и орган, работающий на пару.55 Его научные достижения были столь велики, что после смерти его стали считать обладателем магических способностей.56

Когда Адальберо умер (988), Герберт попытался сменить его на посту архиепископа Реймса; но Хью Капет назначил вместо него Арнульфа, внебрачного сына умирающего дома Каролингов. Арнульф устроил заговор против Хью, церковный совет сместил его, несмотря на протесты папы, и выбрал архиепископом Герберта (991 г.). Четыре года спустя папский легат убедил синод в Муассоне сместить Герберта. Униженный ученый отправился ко двору Оттона III в Германии, удостоился там всех почестей и привил молодому королю идею восстановления Римской империи со столицей в Риме. Оттон сделал его архиепископом Равенны, а в 999 году — папой римским. Герберт принял имя Сильвестр II, как бы говоря, что он будет вторым Сильвестром для второго объединителя мира Константина. Если бы он и Оттон прожили еще десять лет, они могли бы осуществить свою мечту, ведь Оттон был сыном византийской принцессы, а Герберт мог бы стать королем-философом. Но на четвертый год своего папства Герберт умер, отравленный, по римским слухам, той же Стефанией, которая отравила Оттона.

Их устремления и напряженная политика окружающего мира показывают, как мало было христиан, которые всерьез воспринимали идею о том, что конец света наступит в 1000 году. В начале десятого века церковный собор объявил, что начался последний век истории;57 В начале X века церковный собор объявил, что начался последний век истории; к его концу небольшое меньшинство людей верило в это и готовилось к Страшному суду. Подавляющее большинство продолжало идти своим привычным путем, работая, играя, греша, молясь и пытаясь пережить дряхлость. Нет никаких свидетельств ни о паническом страхе в 1000 году, ни о росте пожертвований Церкви.58

После смерти Герберта упадок папства возобновился. Графы Тускулума в союзе с германскими императорами покупали епископов и продавали папство, почти не пытаясь это скрыть. Их выдвиженец Бенедикт VIII (1012-24) был человеком энергичным и умным; но Бенедикт IX (1032-45), ставший папой в возрасте двенадцати лет, вел столь постыдную и разгульную жизнь59 что народ восстал и изгнал его из Рима. Благодаря помощи тускуланцев он был восстановлен, но, устав от папства, продал его Григорию VI (1045-6) за одну (или две) тысячи фунтов золота.60 Григорий поразил Рим тем, что был почти образцовым папой; очевидно, он купил папство в искреннем желании реформировать его и освободить от владык. Тускуланский дом не мог одобрить такую реформу; он снова сделал папой Бенедикта IX, а третья фракция поставила Сильвестра III. Итальянское духовенство обратилось к императору Генриху III с просьбой положить конец этому позору; тот прибыл в Сутри, недалеко от Рима, и созвал церковный собор; он заключил Сильвестра в тюрьму, принял отставку Бенедикта и низложил Григория за то, что тот, по слухам, купил папство. Генрих убедил собор, что только иностранный папа под защитой императора может положить конец разложению церкви. Епископ Бамберга был избран Климентом II (1046-7); он умер через год, а Дамаз II (1047-8) также скончался от малярии, которая теперь регулярно появлялась неорошаемой Кампанье. Наконец, в лице Льва IX (1049-54) папство нашло человека, который мог смотреть в лицо своим проблемам с мужеством, образованностью, честностью и благочестием, давно редким в Риме.

Три внутренние проблемы волновали Церковь в это время: симония в папстве и епископате, брак или наложничество среди светского духовенства и спорадическое недержание среди монахов.

Симония — продажа церковных должностей или услуг — была церковным аналогом современной коррупции в политике. Одним из источников симонии были хорошие люди; так, мать Гиберта из Ногента, желая посвятить его Церкви, заплатила церковным властям, чтобы они сделали его соборным каноником в одиннадцать лет; церковный собор в Риме в 1099 году оплакивал частоту подобных случаев. Поскольку епископы в Англии, Германии, Франции и Италии управляли не только церковными, но и мирскими делами и были наделены землями, деревнями или даже городами для обеспечения необходимых доходов, честолюбцы платили светским властям большие суммы за такие назначения, а алчные властители переступали через все приличия, чтобы получить эти взятки. В Нарбонне мальчик десяти лет стал архиепископом, заплатив 100 000 солидов (1016 г.).61 Филипп I Французский утешил неудачливого претендента на епископский престол беспечным советом: «Позволь мне нажиться на твоем сопернике; затем ты можешь попытаться добиться его разжалования за симонию, а после этого мы посмотрим, как удовлетворить тебя».62 Французские короли, следуя традиции, заложенной Карлом Великим, регулярно назначали епископов Сенса, Реймса, Лиона, Тура и Буржа; в других частях Франции епископы назначались герцогами или графами.63 В XI веке многие епископства стали наследственным достоянием знатных семей и использовались для обеспечения бастардов или младших сыновей; в Германии один барон владел и передавал по наследству восемь епископств.64 Один немецкий кардинал утверждал (ок. 1048 г.), что симонисты, покупавшие места и бенефиции, продавали мраморные облицовки церквей и даже черепицу с их крыш, чтобы возместить себе расходы на назначение.65 Такие назначенцы были людьми светскими; многие из них жили в роскоши, участвовали в войнах, допускали взяточничество в епископских судах,66 назначали родственников на церковные должности и безраздельно поклонялись мамоне; папа Иннокентий III говорил об архиепископе Нарбонны, что у него есть кошелек там, где должно быть сердце.67 Покупка кафедр стала настолько обычным делом, что практичные люди приняли это как норму; но реформаторы кричали, что Симон Магус захватил Церковь.68

Среди духовенства моральная проблема витала между браком и наложничеством. В девятом и десятом веках брак священников был обычным делом в Англии, Галлии и Северной Италии. Папа Адриан II (867-72 гг.) сам был женатым человеком;69 А епископ Вероны Ратериус (X век) сообщал, что практически все священники в его епархии были женаты. К началу одиннадцатого века безбрачие среди светского духовенства стало исключительным явлением.70 Было бы ошибкой считать брак священнослужителей аморальным; хотя он часто противоречил канонам и идеалам Церкви, он вполне соответствовал обычаям и моральным суждениям того времени. В Милане женатый священник пользовался более высоким авторитетом в обществе, чем неженатый;71 Последнего подозревали в наложничестве. Даже наложничество — регулярное сожительство неженатого мужчины с незамужней женщиной — одобрялось общественным мнением. Подавляющее большинство европейского духовенства вело внешне благопристойную нравственную жизнь; на протяжении всего Средневековья мы слышим о священниках и епископах, живущих в святой преданности своей пастве. Однако то тут, то там встречались скандальные исключения. В 742 году епископ Бонифаций пожаловался папе Захарию, что епископства отдаются «жадным мирянам и прелюбодейным клирикам».72 и что некоторые дьяконы «держат по четыре-пять наложниц»;73 А преподобный Беда в том же веке осудил «некоторых епископов» Англии за «смех, шутки, байки, пирушки, пьянство и… беспутную жизнь».74 К концу первого тысячелетия подобные обвинения стали более многочисленными. Ральф Глабер описывал духовенство того периода как разделяющее общую безнравственность эпохи. Итальянский монах Петр Дамиан (1007-72 гг.) представил Папе книгу под зловещим названием Liber Gomorrhianus, в которой он с преувеличениями, ожидаемыми от его святости, описывал пороки духовенства; одна из глав была «О разнообразии грехов против природы». Дамиан настоятельно требовал запретить браки между священнослужителями.

Церковь уже давно выступала против брака священнослужителей на том основании, что женатый священник, осознанно или нет, будет ставить верность жене и детям выше преданности Церкви; что ради них он будет склонен накапливать деньги или имущество; что он будет пытаться передать свой сан или бенефиций одному из своих отпрысков; что таким образом в Европе, как и в Индии, может сформироваться наследственная церковная каста; и что совокупная экономическая мощь такого священства будет слишком велика, чтобы папство могло ее контролировать. Священник должен быть полностью предан Богу, Церкви и своим ближним; его нравственные стандарты должны быть выше, чем у людей, и должны обеспечивать ему престиж, необходимый для общественного доверия и почитания. Несколько соборов требовали безбрачия для духовенства; один из них — в Павии в 1018 году — постановил, что все дети священников должны находиться в вечном рабстве и лишаться права наследования.75 Однако браки между священниками продолжались.

Лев IX обнаружил, что престол Петра обеднел из-за завещания церковных благ потомкам клириков, захвата церковных владений баронами и грабежа паломников, доставлявших в Рим молитвы, прошения и подношения. Он организовал защиту паломников, вернул отчужденную церковную собственность и взялся за тяжелую задачу покончить с симонией и клерикальными браками. Передав внутренние и административные заботы папства проницательному и преданному монаху, который стал Григорием VII, Лев покинул Рим в 1049 году, решив воочию убедиться в нравственности духовенства и функционировании Церкви в крупных городах Европы. Достоинство его осанки, безусловная строгость его жизни сразу же возродили уважение, которое люди питали к высшему должностному лицу Церкви; порок прятал голову при его приближении, а Годфри Лотарингский, грабивший церкви и бросавший вызов королям, дрожал под папским отлучением, подчинился публичному бичеванию перед алтарем церкви, которую он разорил в Вердене, обязался восстановить церковь и трудился в ней своими руками. В Кельне Лев занимал папский двор и получал все почести от немецкого духовенства, гордившегося немецким папой. Проезжая во Францию, он председательствовал на трибунале в Реймсе и провел расследование нравов мирян и клириков, продажи церковных должностей, растраты церковного имущества, ослабления монашеских правил и роста ереси. Каждому присутствующему епископу было приказано исповедаться в своих грехах. Один за другим, включая архиепископов, обвиняли себя. Лев сурово обличал их, кого-то низложил, кого-то простил, четверых отлучил от церкви, остальных призвал в Рим к публичному покаянию. Он приказал духовенству уволить своих жен и наложниц, а также отказаться от использования оружия. Реймсский собор также постановил, что епископы и аббаты должны избираться духовенством и народом, запретил продажу церковных должностей и запретил духовенству получать плату за совершение евхаристии, посещение больных и погребение мертвых. Собор в Майнце (1049) по настоянию Льва принял аналогичные реформы для Германии. В 1050 году он вернулся в Италию, председательствовал на соборе в Верчелли и осудил ересь Беренгара Турского.

Своим долгим и трудным визитом на Север Лев восстановил престиж папства, заменил германского императора в качестве главы Германской церкви, заставил французский и испанский епископаты признать власть папы и добился определенного прогресса в очищении духовенства от продажности и порока. В 1051 и 1052 годах он совершил новые походы в Германию и Францию; председательствовал на большом церковном собрании в Вормсе, а затем в Мантуе. Вернувшись наконец в Рим, он взял на себя нелегкую задачу по защите папских земель военными средствами. Император Генрих III подарил ему герцогство Беневенто; герцог Пандульф Капуанский отказался признать это пожалование и с помощью норманнов Роберта Гискара захватил и удержал герцогство. Лев попросил немецкую армию, чтобы помочь ему изгнать Пандульфа; он получил только 700 человек; к ним он добавил несколько необученных итальянцев; и во главе их он выступил против норманнов, чья конница насчитывала только 3000 буканьеров, искусных в войне. Норманны разгромили войска Лео, взяли его в плен, а затем на коленях попросили прощения за то, что убили 500 его людей. Они отвезли его в Беневенто и там, со всей учтивостью, держали в плену девять месяцев. Убитый горем и раскаивающийся в том, что взял в руки меч, Лео не носил ничего, кроме мешковины, спал на ковре и камне и почти весь день проводил в молитвах. Норманны увидели, что он умирает, и отпустили его. Он въехал в Рим среди всеобщего ликования, отпустил всех, кого отлучил от церкви, приказал поставить гроб в соборе Святого Петра, просидел возле него день и умер у алтаря. Хромые, немые и прокаженные приходили со всех концов Италии, чтобы прикоснуться к его телу.

Именно при понтификате святого Льва произошло окончательное разделение греческого и латинского христианства. В то время как Западная Европа была окутана мраком, несчастьем и невежеством IX и X веков, Восточная империя под властью македонских императоров (867-1057) вернула себе часть территории, утерянной арабами, вновь утвердила свое лидерство в Южной Италии и пережила новый расцвет литературы и искусства. Греческая церковь черпала силу и гордость в возрожденном богатстве и могуществе Византийского государства, завоевала Русь, Болгарию и Сербию для восточного подчинения, и как никогда остро возмущалась претензиями обнищавшего и обделенного папства на церковную монархию христианского мира. Для греков этой эпохи германцы, франки и англосаксы современного Запада казались грубыми варварами, неграмотными и жестокими мирянами под руководством мирского и коррумпированного епископата. Отказ папы от византийского императора в пользу короля франков, присвоение папой экзархата Равенны, коронация папой соперника римского императора, папское вторжение в греческую Италию — эти неприятные политические события, а не незначительные различия в вероисповедании, разделили христианство на Восток и Запад.

В 1043 году Михаил Церуларий был назначен патриархом Константинопольским. Это был человек благородного происхождения, широкой культуры, острого ума и твердой воли. Хотя он был монахом, его карьера была скорее политической, чем церковной; он был высокопоставленным министром империи и вряд ли принял бы патриаршество, если бы оно предполагало подчинение Риму. В 1053 году он распространил латинский трактат греческого монаха, в котором резко критиковал Римскую церковь за введение безбрачия вопреки апостольскому примеру и церковной традиции, за использование пресного хлеба в Евхаристии и за добавление filioque в Никейский Символ веры. В том же году Церуларий закрыл все константинопольские церкви, соблюдавшие латинский ритуал, и отлучил от церкви всех священнослужителей, которые упорствовали в его использовании. Лев, находившийся тогда на пике своего понтификата, направил Церуларию письмо, в котором требовал, чтобы патриарх признал главенство пап, и клеймил любую церковь, отказывающуюся признать это, как «собрание еретиков, конвент раскольников, синагогу сатаны».76 В более мягком настроении Лев отправил легатов в Константинополь, чтобы обсудить с императором и патриархом разногласия, которые удерживали две ветви христианства друг от друга. Император принял легатов радушно, но Церуларий отрицал их компетентность в решении вопросов. Лев умер в апреле 1054 года, и папский престол оставался вакантным в течение года. В июле легаты, взяв дело в свои руки, возложили на алтарь Святой Софии буллу, отлучающую Церулария от церкви. Михаил созвал собор, представлявший все восточное христианство; на нем были перечислены претензии греков к Римской церкви, включая бритье бороды; он официально осудил буллу легатов и «всех, кто помогал в ее составлении, будь то своими советами или даже молитвами».77 Теперь раскол был завершен.

Большим несчастьем для христианства стало то, что промежуток хаоса и слабости отделял понтификат Льва IX от понтификата одного из сильнейших пап в истории Церкви.

Хильдебранд — немецкое имя, предполагающее германское происхождение; современники Григория толковали его как Hellbrand, чистое пламя. Он родился в деревне Совано на болотах Тосканы (1023?). Он получил образование в монастыре Святой Марии на Авентине в Риме и вступил в орден бенедиктинцев. Когда в 1046 году папа Григорий VI был низложен и сослан в Германию, Гильдебранд сопровождал его в качестве капеллана; за этот год в Кёльне он узнал много нового о Германии, что помогло ему в его дальнейшей борьбе с Генрихом IV. Вскоре после возвращения в Рим Лев IX возвел его в сан кардинала-иподиакона и назначил администратором папских земель и одновременно легатом во Франции; по этому замечательному возвышению двадцатипятилетнего юноши можно судить о репутации, которую он так скоро приобрел благодаря своим политическим и дипломатическим способностям. Папы Виктор II (1055-7) и Стефан IX (1057-8) продолжали использовать его на высоких должностях. В 1059 году Николай II стал папой во многом благодаря влиянию Гильдебранда, а незаменимый монах, еще не будучи священником, был назначен папским канцлером.

Именно по его настоянию Николай и Латеранский собор 1057 года издали эдикт о передаче избрания папы коллегии кардиналов; одним этим ударом Гильдебранд предлагал спасти папство от римских вельмож и германских императоров. Уже тогда молодой церковный государственный деятель сформулировал далеко идущую политику. Чтобы обезопасить папство от немецкого господства, он закрывал глаза на разбойничьи набеги норманнов на юг Италии, признавал их экспроприации и одобрял их амбиции в обмен на обещание военной защиты. В 1073 году, после двадцатипятилетнего служения восьми папам, Гильдебранд сам был возведен на папский престол. Он сопротивлялся, предпочитая править за троном, но кардиналы, духовенство и народ кричали: «Святой Петр желает, чтобы Гильдебранд стал папой!» Он был рукоположен в священники, посвящен в папы и принял почетное имя Григорий.

Он был небольшого роста, с домашними чертами лица, острым взглядом, гордым духом, сильной волей, уверенным в истине и в победе. Его вдохновляли четыре цели: завершить реформу Льва в области церковной морали, покончить с инвеститурой мирян, объединить всю Европу в единую церковь и единую республику во главе с папством и повести христианскую армию на Восток, чтобы отвоевать у турок Святую землю. В начале 1074 года он обратился с письмом к графам Бургундии и Савойи, а также к императору Генриху IV, умоляя их собрать средства и войска для крестового похода, который он предлагал возглавить лично. Графов это не тронуло, а Генрих был слишком неуверен на своем троне, чтобы думать о крестовом походе.

Латеранский собор 1059 года при Николае II и Гильдебранде отлучил от церкви любого священника, содержащего жену или наложницу, и запретил христианам посещать мессу священника, который, как известно, держит в доме женщину. Не желая разрушать семьи своих священников, многие епископы в Ломбардии отказались обнародовать эти указы, а видные клирики в Тоскане защищали церковный брак как моральный и канонический. Законодательство не удалось провести в жизнь, а идея о том, что священнослужители, живущие в «грехе», не могут совершать действительные таинства, была с таким энтузиазмом подхвачена еретическими проповедниками, что папское обращение к конгрегациям было отозвано.78 Когда Гильдебранд стал Григорием VII (1073 г.), он решительно взялся за решение этой проблемы. Синод в 1074 году возобновил декреты 1059 года; Григорий разослал их всем епископам Европы с суровым приказом обнародовать и исполнять их, а также освободил мирян от послушания священникам, которые их игнорировали. Реакция снова была бурной. Многие священники заявляли, что скорее оставят свое призвание, чем жен; другие осуждали декреты как предъявляющие необоснованные требования к человеческой природе и предсказывали, что их исполнение будет способствовать тайной распущенности. Епископ Оттон Констанцский открыто благоволил и защищал своих женатых клириков. Григорий отлучил его от церкви и освободил его паству от послушания. В 1075 году Григорий предпринял еще один шаг, повелев герцогам Швабии и Каринтии, а также другим князьям, при необходимости, применять силу, чтобы удержать непокорных священников от исполнения священнических обязанностей. Несколько немецких князей послушались его, а многие священники, не желавшие уволить своих жен, были лишены своих приходов.79 Григорий умер без победы; но Урбан II, Пасхалий II и Каликст II подтвердили и исполнили его декреты. Латеранский собор 1215 года при Иннокентии III вынес окончательное осуждение, и церковные браки постепенно исчезли.

Проблема инвеституры казалась более простой, чем проблема церковного брака. Если предположить, как соглашались короли и папы, что Христос основал Церковь, то казалось очевидным, что ее епископов и аббатов должны выбирать церковники, а не миряне; и, конечно, было бы скандально, если бы король не только назначал епископов, но и (как в Германии) вкладывал в них епископский посох и перстень — священные символы духовной власти. Но для королей противоположный вывод был столь же очевиден. Если признать, как это сделало бы большинство немецких епископов и аббатов, что они были наделены королем землями, доходами и светскими обязанностями, то по феодальному праву казалось правильным и справедливым, что эти прелаты — по крайней мере, епископы — должны быть обязаны своим назначением и временной верностью королю, как они это делали без возражений при Константине и Карле Великом. Если бы они были освобождены от такого подчинения и лояльности, то половина земель Германии, которые к тому времени были пожалованы епископствам и монастырям80-избежала бы контроля со стороны государства и их должного и заслуженного служения ему. Немецкие епископы, а также многие лангобардские епископы немецкого происхождения и назначения, подозревали, что Григорий стремится положить конец их относительной церковной автономии и полностью подчинить их римскому престолу. Григорий был готов к тому, чтобы епископы продолжали выполнять свои феодальные обязательства перед королем,81 но не желал, чтобы они отказывались от земель, которые получили по королевскому пожалованию;82 По закону Церкви имущество Церкви было неотчуждаемым. Григорий жаловался, что назначение мирян породило большую часть симонии, мирской жизни и безнравственности, которые появились в немецком и французском епископатах. Он считал, что епископы должны быть подчинены папской власти, иначе Западная, как и Восточная, Церковь станет подчиненным придатком государства.

За этим историческим конфликтом стоял вопрос о папстве и империи: кто должен объединять и управлять Европой? Германские императоры утверждали, что их власть также была божественной, как необходимость социального порядка; разве не говорил святой Павел, что «власть предержащие поставлены Богом»? Не были ли они, по словам самих пап, наследниками Римской империи? Они отстаивали свободу части, как Григорий отстаивал единство и порядок целого. В частном порядке они возмущались — задолго до Реформации — потоком золота в пошлинах и петровских пенсов из Германии в Италию;83 И они видели в папской политике попытку латинского Рима возобновить свой древний контроль над тем, что Италия презирала как варварский тевтонский Север. Они свободно признавали верховенство церкви в духовных вопросах, но утверждали такое же верховенство государства в мирских или земных делах. Григорию это казалось беспорядочным дуализмом; духовные соображения, по его мнению, должны преобладать над материальными, как солнце преобладает над луной;84 Государство должно быть подчинено Церкви — Град человеческий Граду Божьему — во всех вопросах, касающихся доктрины, образования, морали, правосудия или церковной организации. Разве короли Франции и императоры Священной Римской империи, принимая архиепископское или папское помазание или посвящение, не признавали негласно, что духовное является источником и сувереном мирской власти? Церковь, как божественный институт, заслуживала всеобщей власти; папа, как наместник Бога, имел право и обязанность низлагать плохих королей, подтверждать или отвергать выбор правителей, сделанный людьми или обстоятельствами.85 «Кто, — спрашивал Григорий в страстном послании епископу Герману Мецскому, — не знает, что короли и князья произошли от тех, кто, не зная Бога и прикрываясь гордостью, насилием и вероломством, фактически почти всеми преступлениями… претендовал на власть над равными себе — то есть людьми — в слепой похоти и нестерпимом высокомерии?»86 Глядя на политический раскол, хаос и войны в Европе, Григорию казалось, что единственным выходом из этого векового несчастья является мировой порядок, при котором эти государства должны отказаться от части своего ревнивого суверенитета и признать папу своим феодальным сюзереном, величественным главой вселенской или, по крайней мере, европейской христианской республики.

Первым шагом на пути к этой цели стало освобождение папства от немецкого контроля. Вторым шагом стало подчинение всех епископов папскому престолу, по крайней мере, в такой степени, чтобы епископ избирался духовенством и народом епархии под эгидой епископа, назначенного папой или митрополитом, и чтобы избрание было действительным только при подтверждении архиепископом или папой.87 Григорий начал с письма (1073 г.) епископу Шалона, в котором он угрожал отлучить от церкви короля Франции Филиппа Августа за продажу епископств. В 1074 году он направил общее письмо французскому епископату, в котором призвал их обличать преступления короля перед его лицом и прекратить все религиозные службы во Франции, если Филипп откажется исправиться.88 Тем не менее, мирская инвеститура продолжалась, но французские епископы действовали осторожно и оставили решение этого вопроса на усмотрение Германии.

В феврале 1075 года синод итальянских епископов в Риме под руководством Григория издал декреты против симонии, церковных браков и светской инвеституры. Со странной поспешностью Григорий сразу же отлучил от церкви за симонию пять епископов, которые были советниками Генриха IV; он отстранил епископов Павии и Турина, низложил епископа Пьяченцы и приказал епископу Герману Бамбергскому прибыть в Рим, чтобы очистить себя от обвинений в симонии. Когда Герман попытался подкупить папский трибунал, Григорий бесцеремонно низложил его. Он вежливо попросил Генриха назначить достойного преемника на бамбергский престол; Генрих не только назначил придворного фаворита, но и возложил на него епископский перстень и посох, не дожидаясь папского одобрения — процедура, соответствующая обычаю, но открыто пренебрегающая постановлением римского синода. Чтобы еще яснее показать свое неприятие требований Григория, Генрих назначил епископов в Милан, Фермо и Сполето — почти под носом у папы — и сохранил в своем расположении отлученных от церкви членов совета.

В декабре 1075 года Григорий отправил Генриху письмо с выражением недовольства и поручил приложить к нему устное послание с угрозой отлучить короля от церкви, если он продолжит игнорировать постановления римского синода. Генрих созвал собор немецких епископов в Вормсе (24 января 1076 года); двадцать четыре приехали, некоторые остались в стороне. Перед этим собранием Хью, римский кардинал, обвинил Григория в разнузданности, жестокости и колдовстве, а также в получении папства путем подкупа и насилия; он напомнил епископам, что вековой обычай требовал для избрания любого папы согласия германского императора, которого Григорий не просил. Император, ободренный недавним подавлением саксонского восстания, предложил низложить папу; все присутствующие епископы подписали указ; собор лангобардских епископов в Пьяченце одобрил его, и Генрих отправил его Григорию с изящной надписью: «Генрих, король не по узурпации, а по Божьему указу, к Гильдебранду, не папе, а лже-монаху».89 Послание было доставлено Григорию на синоде в Риме (21 февраля 1076 года); присутствовавшие там 110 епископов, все из Италии и Галлии, хотели убить посланника, но Григорий защитил его. Синод отлучил от церкви епископов, подписавших Вормсский указ, а папа вынес императору тройной приговор — отлучение, анафема и низложение — и освободил подданных Генриха от клятвы повиновения (22 февраля 1076 года). В ответ Генрих убедил епископа Утрехта предать анафеме Григория — «монаха-изменника» — с кафедры кафедрального собора. Вся Европа была потрясена папским низложением императора, а еще больше — императорским низложением и епископским проклятием папы. Религиозные чувства оказались сильнее национальных, и общественная поддержка быстро покинула императора. Саксония возобновила восстание, а когда Генрих созвал епископов и дворян своего королевства на соборы в Вормсе и Майнце, его призыв был почти повсеместно проигнорирован. Напротив, немецкая аристократия, увидев в сложившейся ситуации шанс укрепить свою феодальную власть против короля, собралась в Трибуре (16 октября 1076 года), одобрила отлучение императора от церкви и заявила, что если он не получит отпущения грехов от папы до 22 февраля 1077 года, то они назовут преемника на его престол. Между вельможами и папскими легатами в Трибуре была достигнута договоренность о том, что 2 февраля 1077 года в Аугсбурге под председательством папы состоится диета, на которой будут решены дела церкви и королевства.

Генрих удалился в Шпейер, побежденный и почти полностью покинутый. Полагая, что предложенная диета подтвердит его низложение, он отправил гонцов в Рим, предлагая прибыть туда и попросить об отпущении грехов. Григорий ответил, что, поскольку он скоро отправится в Аугсбург, он не может принять Генриха в Риме. По пути на север папа был принят в Мантуе своей подругой и сторонницей Матильдой, графиней Тосканской. Здесь он узнал, что Генрих вступил в Италию. Опасаясь, что король соберет армию среди антипапского населения Ломбардии, Григорий укрылся в укрепленном замке Матильды в Каноссе, расположенном высоко в Апеннинах недалеко от Реджо-Эмилии. Там 25 января 1077 года, в разгар одной из самых суровых зим, какие только могла припомнить Италия, Генрих, говорится в отчете Григория немецким князьям,

лично прибыл в Каноссу… взяв с собой лишь небольшую свиту….. Он предстал перед воротами замка, босой и одетый лишь в жалкую шерстяную одежду, со страхом умоляя нас даровать ему отпущение грехов и прощение. Так он продолжал делать в течение трех дней, в то время как все, кто был рядом с нами, прониклись состраданием к его участи, и ходатайствовали за него со слезами и молитвами….. В конце концов мы сняли с него отлучение и снова приняли его в лоно Святой Матери-Церкви.90

Григорий колебался так долго не из-за черствости сердца. Он согласился не заключать мир с Генрихом, не посоветовавшись с немецкими князьями; он знал, что если прощенный Генрих снова взбунтуется, то второе отлучение будет иметь меньший эффект и получит меньшую поддержку знати; с другой стороны, христианскому миру было бы трудно понять, почему наместник Христа должен отказать в прощении столь смиренному кающемуся. Это событие стало духовным триумфом для Григория, но тонкой дипломатической победой для Генриха, который теперь автоматически возвращал себе трон. Григорий вернулся в Рим и следующие два года посвятил церковному законодательству, направленному главным образом на введение безбрачия среди клириков. Однако немецкие князья провозгласили Рудольфа Швабского королем Германии (1077), и стратегия Генриха, казалось, провалилась. Но теперь, освободившись от папского запрета, он нашел новые симпатии в народе, который не любил дворянство; для его защиты была набрана новая армия, и в течение двух лет короли-соперники опустошали Германию в гражданской войне. Григорий, после долгих колебаний, поддержал Рудольфа, отлучил Генриха от церкви во второй раз, запретил христианам служить ему и предложил отпущение грехов всем, кто запишется под знамена Рудольфа (март 1080 г.).91

Генрих действовал точно так же, как и раньше. Он созвал в Майнце собор знатных вельмож и епископов; собор низложил Григория; собор епископов из Германии и Северной Италии в Бриксене подтвердил низложение, объявил архиепископа Гиберта Равеннского папой и поручил Генриху исполнить его постановления. Противоборствующие армии встретились на берегах Заале в Саксонии (15 октября 1080 года); Генрих потерпел поражение, но Рудольф был убит. Пока мятежные дворяне решали вопрос о преемнике Рудольфа, Генрих вошел в Италию, прошел без сопротивления через Ломбардию, набирая по пути новую армию, и осадил Рим. Григорий обратился за помощью к Роберту Гискару, но Роберт был далеко. Папа обратился за помощью к Вильгельму I, чье завоевание Англии он одобрил и помог осуществить, но Вильгельм не был уверен, что хочет, чтобы Генрих проиграл этот королевский спор. Жители Рима храбро защищали понтифика, но Генриху удалось захватить большую часть Рима, включая собор Святого Петра, и Григорий бежал в замок Сант-Анджело. Синод в Латеранском дворце по приказу Генриха низложил и отлучил Григория от церкви и посвятил Гиберта в папы Климента III (24 марта 1084 года), а через неделю Климент короновал Генриха как императора. В течение года Генрих был хозяином Рима.

Но в 1085 году Роберт Гискар, оставив свой поход на Византию, подошел к Риму во главе 36 000 человек. У Генриха не было армии, чтобы противостоять такой силе; он бежал в Германию, Роберт вошел в столицу, освободил Григория, разграбил Рим, оставив половину его в руинах, и увез Григория в Монте-Кассино; население Рима было так разъярено против норманнов, что папа, их союзник, не мог оставаться там в безопасности. Климент вернулся в Рим в качестве явного папы. Григорий отправился в Салерно, провел еще один синод, снова отлучил Генриха от церкви, а затем сломался телом и духом. «Я любил праведность», — сказал он, — «и ненавидел беззаконие; поэтому я умираю в изгнании». Ему было всего шестьдесят два года, но нервное напряжение горьких споров измотало его, а явное поражение от человека, которого он простил в Каноссе, не оставляло ему желания жить. Там, в Салерно, 25 мая 1085 года он и умер.

Возможно, он слишком горячо любил праведность и слишком страстно ненавидел беззаконие; философу позволено, а человеку действия запрещено видеть элементы справедливости в позиции своего врага. Иннокентий III, столетие спустя, осуществит значительную часть мечты Григория о мире, объединенном под властью Наместника Христа; но он одержит победу в более умеренном духе и с более мудрой дипломатией. И все же победа Иннокентия стала возможной благодаря поражению Григория. Гильдебранд замахнулся на большее, чем было в его силах, но в течение десятилетия он поднял папство на самую большую высоту и мощь, которую оно когда-либо знало. Его бескомпромиссная война против церковных браков увенчалась успехом и подготовила для его преемников духовенство, чья безраздельная преданность неизмеримо укрепила Церковь. Его кампания против симонии и инвеституры мирян одержит запоздалую победу, но в конце концов его точка зрения возобладает, и епископы Церкви станут добровольными слугами папства. Его использование папских легатов должно было распространить власть папы на каждый приход в христианстве. Благодаря его инициативе папские выборы теперь были свободны от королевского господства. Вскоре они дадут Церкви удивительную череду сильных людей; а через десять лет после смерти Григория короли и дворяне всего мира признают Урбана II главой Европы в том синтезе христианства, феодализма, рыцарства и империализма, который мы знаем как крестовые походы.

В течение шести веков, последовавших за смертью Юстиниана, удивительное стечение обстоятельств постепенно привело к коренному преобразованию экономической жизни западноевропейского мира.

Определенные условия, о которых уже говорилось, подготовили феодализм. Когда города Италии и Галлии стали небезопасными во время германских вторжений, аристократы перебрались в свои сельские виллы и окружили себя зависимыми от сельского хозяйства, семьями «клиентов» и военными помощниками. Монастыри, монахи которых обрабатывали землю и занимались ремеслами, усиливали центробежное движение к полуизолированным экономическим единицам в сельской местности. Дороги, израненные войной, заброшенные нищетой и подвергавшиеся опасности со стороны разбойников, больше не могли поддерживать адекватную связь и обмен. Доходы государства сокращались по мере того, как сокращалась торговля и падала промышленность; обедневшие правительства не могли больше обеспечивать защиту жизни, имущества и торговли. Препятствие торговле вынудило виллы искать экономическую самостоятельность; многие промышленные товары, которые раньше закупались в городах, начиная с третьего века стали производиться в больших поместьях. В V веке письма Сидония Аполлинария показывают нам сельских лордов, живущих в роскоши на просторных землях, обрабатываемых полусвободными арендаторами; они уже представляют собой феодальную аристократию, обладающую собственной судебной системой1 и солдатами,2 и отличаются от поздних баронов главным образом тем, что умеют читать.

Те же факторы, которые проложили путь феодализму между третьим и шестым веками, создали его между шестым и девятым. Короли Меровингов и Каролингов платили своим генералам и администраторам земельными пожалованиями; в IX веке эти вотчины стали наследственными и полунезависимыми из-за слабости королей Каролингов. Сарацинские, норвежские и мадьярские вторжения VIII, IX и X веков повторили и закрепили результаты германских вторжений за шесть столетий до этого: центральная защита потерпела неудачу, местный барон или епископ организовал локальный порядок и оборону и остался с собственными войсками и судом. Поскольку захватчики часто были конными, защитники, которые могли позволить себе лошадь, были востребованы; кавалерия стала важнее пехоты; и как в раннем Риме между патрициями и плебеями сформировался класс equites — людей на лошадях, так и во Франции, нормандской Англии и христианской Испании между герцогом или бароном и крестьянством вырос класс конных рыцарей. Народ не возмущался этими событиями; в атмосфере ужаса, когда нападение могло произойти в любой момент, он жаждал военной организации; он строил свои дома как можно ближе к баронскому замку или укрепленному монастырю; он с готовностью отдавал верность и службу лорду — то есть законопреступнику — или герцогу — то есть тому, кто мог руководить; мы должны представить себе их ужас, чтобы понять их подчинение. Свободные люди, которые больше не могли защитить себя, предлагали свою землю или труд какому-нибудь сильному человеку в обмен на кров и поддержку; в таких случаях «пожалования» барон обычно выделял «своему человеку» участок земли в качестве «прекария», на условиях аренды, которую даритель мог отменить в любое время; это ненадежное владение стало обычной формой крепостного землевладения. Феодализм — это экономическое подчинение и военная преданность человека вышестоящему лицу в обмен на экономическую организацию и военную защиту.

Его нельзя определить жестко, так как он имел сотни вариаций во времени и месте. Его истоки лежат в Италии и Германии, но наиболее характерное развитие он получил во Франции. В Британии оно, возможно, началось с порабощения бриттов англосаксонскими завоевателями,3 но по большей части это был галльский импорт из Нормандии. Она так и не созрела в Северной Италии или христианской Испании; а в Восточной империи крупные землевладельцы так и не обрели ни военной, ни судебной независимости, ни той иерархии феодальных повинностей, которая на Западе казалась необходимой для феодализма. Значительная часть крестьянства Европы оставалась нефеодализированной: пастухи и скотоводы Балкан, восточной Италии, Испании; виноградари западной Германии и южной Франции; крепкие земледельцы Швеции и Норвегии; тевтонские пионеры за Эльбой; горцы Карпат, Альп, Апеннин и Пиренеев. Не следовало ожидать, что на континенте, столь разнообразном в физическом и климатическом отношении, должна быть единая экономика. Даже в рамках феодализма условия договора и статуса варьировались от нации к нации, от поместья к поместью, от времени к времени. Наш анализ будет относиться главным образом к Франции и Англии XI и XII веков.

В те времена общество состояло из свободных, крепостных и рабов. К свободным людям относились дворяне, священнослужители, профессиональные воины, представители различных профессий, большинство купцов и ремесленников, а также крестьяне, которые владели своей землей, не имея практически никаких обязательств перед феодалом, или арендовали ее у лорда за денежную ренту. Такие крестьяне-собственники составляли около четырех процентов земледельческого населения Англии в XI веке; они были более многочисленны в западной Германии, северной Италии и южной Франции;, вероятно, составляли четверть всего крестьянского населения Западной Европы.4

Рабство уменьшалось по мере роста крепостного права. В Англии двенадцатого века оно в основном сводилось к домашней службе; во Франции к северу от Луары оно было незначительным; в Германии оно возросло в десятом веке, когда без всякого стеснения захватывали языческих славян для выполнения рутинной работы в немецких поместьях или для продажи в мусульманские или византийские земли. И наоборот, мусульмане и греки похищались работорговцами на берегах Черного моря, в западной Азии или северной Африке для продажи в качестве сельскохозяйственных рабочих, домашних слуг, евнухов, наложниц или проституток в ислам или христианство.5 Особенно процветала работорговля в Италии, вероятно, из-за близости мусульманских стран, на которые можно было охотиться с чистой совестью; это казалось справедливой местью за набеги сарацинов.

Институт, существовавший на протяжении всей истории человечества, казался неизбежным и вечным даже честным моралистам. Правда, папа Григорий I освободил двух своих рабов, произнеся восхитительные слова о естественной свободе всех людей;6 Но он продолжал использовать сотни рабов в папских поместьях,7 и утвердил законы, запрещающие рабам становиться клириками или вступать в брак со свободными христианами.8 Церковь осуждала продажу христианских пленников мусульманам, но разрешала обращать в рабство мусульман и европейцев, еще не принявших христианство. Тысячи пленных славян и сарацин были распределены по монастырям в качестве рабов, а рабство на церковных землях и в папских поместьях продолжалось до XI века.9 Каноническое право иногда оценивало богатство церковных земель в рабах, а не в деньгах; как и светское право, оно рассматривало раба как движимое имущество; оно запрещало церковным рабам составлять завещания и постановляло, что все пекулии или сбережения, которыми они владели до смерти, должны принадлежать Церкви.10 Архиепископ Нарбонны в своем завещании от 1149 года оставил своих рабов-сарацин епископу Безье.11 Св. Фома Аквинский трактовал рабство как одно из следствий греха Адама и как экономическую целесообразность в мире, где одни должны трудиться, чтобы другие могли свободно их защищать.12 Такие взгляды соответствовали традициям Аристотеля и духу времени. Правило Церкви, согласно которому ее собственность не должна отчуждаться иначе, как по полной рыночной стоимости,13 было неблагоприятным для ее рабов и крепостных; освобождение церковных владений иногда оказывалось более трудным, чем светских.14 Тем не менее Церковь постепенно ограничивала работорговлю, запрещая порабощение христиан в то время, когда христианство быстро распространялось.

Упадок рабства был вызван не моральным прогрессом, а экономическими изменениями. Производство под прямым физическим принуждением оказалось менее выгодным и удобным, чем производство под влиянием корыстных желаний. Рабство продолжалось, и слово servus обозначало и раба, и холопа; но со временем оно превратилось в слово serf, как холоп превратился в виллана, а славянин — в раба. Именно холоп, а не раб, зарабатывал на хлеб в средневековом мире.

Обычно крепостной обрабатывал участок земли, принадлежавший лорду или барону, который давал ему пожизненное право на владение и военную защиту, если он платил ежегодную ренту продуктами, трудом или деньгами. Крепостной мог быть выселен по желанию владельца;15 а после его смерти земля переходила к его детям только с согласия и удовлетворения сеньора. Во Франции его можно было продать независимо от земли, примерно за сорок шиллингов ($400.00?); иногда он (то есть его труд) продавался владельцем частично одному лицу, частично другому. Во Франции он мог расторгнуть феодальный договор, передав землю и все свое имущество сеньору. В Англии ему было отказано в этом праве, и беглых средневековых крепостных ловили так же рьяно, как и беглых современных рабов.

Феодальные повинности крепостного владельца своей земли были многочисленны и разнообразны; чтобы их запомнить, требовался определенный ум. (1) Ежегодно он платил три налога деньгами: (а) небольшой головной налог — правительству, но через барона; (б) небольшую ренту (cens); (в) произвольный сбор (taille), взимаемый владельцем ежегодно или в течение года. (2) Он ежегодно передавал сеньору долю — обычно дим или десятую часть своего урожая и скота. (3) Он был должен своему господину много дней неоплачиваемого труда (corvée); это было наследством от более старой экономики, в которой такие работы, как расчистка леса, осушение болот, рытье каналов, возведение дамб, выполнялись крестьянами коллективно в качестве обязательства перед общиной или королем. Некоторые лорды требовали три дня в неделю в течение большей части года, четыре или пять дней в неделю во время пахоты или сбора урожая; в чрезвычайных ситуациях могли потребоваться дополнительные трудовые дни, оплачиваемые только питанием. Обязанность корве возлагалась только на одного мужчину в каждой семье. (4) Крепостной должен был молоть кукурузу, печь хлеб, варить пиво, давить виноград на мельнице, в печи, чане или прессе господина и платить небольшую плату за каждое такое использование. (5) Он платил пошлину за право ловить рыбу, охотиться или пасти скот на территории лорда. (6) Его судебные иски должны были рассматриваться в баронском суде, и за них он платил пошлину, варьирующуюся в зависимости от тяжести дела. (7) На войне он должен был служить по призыву в полку барона. (8) Если барон попадал в плен, крепостной должен был внести свой вклад в выкуп. (9) Он также вносил свой вклад в значительный подарок, причитающийся сыну сеньора при посвящении в рыцари. (10) Он платил барону налог со всех товаров, которые вез на рынок или ярмарку. (11) Он не мог продавать свое пиво или вино до тех пор, пока лорд не успевал за две недели продать пиво или вино лорда. (12) Во многих случаях он был обязан ежегодно покупать у своего лорда определенное количество вина; если он не покупал его вовремя, говорится в одном customal (сборнике законов манора), «тогда лорд должен вылить четырехгаллонную меру на крышу человека; если вино стекает вниз, арендатор должен заплатить за него; если оно стекает вверх, он не должен ничего платить».16 (13) Он платил штраф, если отправлял сына в высшее учебное заведение или отдавал его в церковь, ибо таким образом поместье теряло руку. (14) Он платил налог, и требовал согласия лорда, если он или его дети вступали в брак с человеком, не принадлежащим к его манору, ибо тогда лорд терял часть или все потомство; во многих поместьях разрешение и пошлина требовались для любого брака вообще. (15) В отдельных случаях17 мы слышим о ius primae noctis или droit du seigneur, согласно которому лорд мог требовать «право первой ночи» с невестой крепостного; но почти во всех случаях крепостному разрешалось «выкупить» свою невесту, заплатив господину пошлину;18 В таком виде ius primae noctis просуществовал в Баварии до XVIII века.19 В некоторых английских поместьях лорд штрафовал крестьянина, чья дочь согрешила; в некоторых испанских поместьях крестьянская жена, осужденная за прелюбодеяние, лишалась части или всего своего имущества в пользу лорда.20 (16) Если крестьянин умирал, не оставив после себя наследников, дом и земля возвращались к сеньору в порядке выморочного имущества. Если его наследницей была незамужняя дочь, она могла сохранить владение, только выйдя замуж за мужчину, живущего в том же поместье. В любом случае, в качестве своеобразного налога на наследство, лорд после смерти крепостного арендатора имел право забрать из поместья животное, предмет мебели или одежды; в некоторых случаях приходской священник забирал аналогичный мортуарий;21 (17) В некоторых случаях, особенно в церковных поместьях, крестьянин платил ежегодный налог и налог на наследство фогту, который обеспечивал военную оборону поместья. Церкви крестьянин платил ежегодную десятину или десятую часть своей продукции.

Из столь разнообразного набора податей, которые никогда не взимались с одной семьи, невозможно вычислить общую сумму обязательств крепостного. Для позднесредневековой Германии она исчисляется двумя третями его продукции.21a Сила обычая, преобладающая в аграрных режимах, благоприятствовала крепостному: обычно его денежные и натуральные повинности оставались неизменными на протяжении веков,22 несмотря на рост производства и обесценивание валюты. Многие ограничения или обязательства, которые возлагались на крепостного в теории или по закону, смягчались или отменялись благодаря снисходительности баронов, эффективному сопротивлению или эрозии времени.23 Возможно, в целом страдания средневекового крепостного преувеличены; взимаемые с него повинности в значительной степени заменяли денежную ренту владельцу и налоги общине для поддержания общественных служб и общественных работ; вероятно, они составляли меньшую долю его дохода, чем наши федеральные, штатные, окружные и школьные налоги составляют сегодня.24 Средний крестьянин двенадцатого века был по крайней мере так же обеспечен, как некоторые издольщики в современных штатах, и лучше, чем римский пролетарий в правление Августа.25 Барон не считал себя эксплуататором; он активно работал в поместье и редко пользовался большим богатством. Крестьяне, вплоть до XIII века, смотрели на него с восхищением, а часто и с любовью; если лорд становился бездетным вдовцом, они посылали к нему депутацию, чтобы настоять на повторном браке, дабы поместье не осталось без постоянного наследника и не было разорено в войне за наследство.26 Как и большинство экономических и политических систем в истории, феодализм был таким, каким он должен был быть, чтобы соответствовать требованиям места и времени и природе человека.

Крестьянский домик был из непрочного дерева, обычно крытый соломой и дерном, иногда черепицей. До 1250 года мы не слышали ни о какой противопожарной организации; когда один из таких домиков загорался, он, как правило, погибал полностью. Часто в доме была всего одна комната, в крайнем случае две; дровяной камин, печь, корыто для растопки, стол и лавки, шкаф и посуда, утварь и андироны, котел и жаровня, а возле печи, на земляном полу, огромный матрас из перьев или соломы, на котором в беспорядочном и взаимном тепле спали крестьянин, его жена и дети, а также ночной гость. Свиньи и птица находились в доме. Женщины поддерживали чистоту, насколько позволяли обстоятельства, но занятые крестьяне считали чистоту помехой, и рассказывали, что Сатана исключил крепостных из ада, потому что не мог выносить их запах.27 Рядом с коттеджем находился сарай с лошадьми и коровами, возможно, улей и курятник. Рядом с амбаром находилась навозная куча, в которую вносили свой вклад все животные и люди. Вокруг располагались инструменты сельского хозяйства и домашней промышленности. Кошка управляла мышами, а собака присматривала за всеми.

Одетый в блузу из ткани или шкур, куртку из кожи или шерсти, пояс и штаны, высокие ботинки или сапоги, крестьянин должен был представлять собой крепкую фигуру, мало чем отличающуюся от современного крестьянина Франции; мы должны представить его не угнетенным и забитым человеком, а сильным и терпеливым героем плуга, поддерживаемым, как и каждый мужчина, какой-то тайной, пусть и нерациональной, гордостью. Его жена работала так же тяжело, как и он сам, от зари до зари. Кроме того, она рожала ему детей; а поскольку дети были в хозяйстве в достатке, она рожала их в изобилии; тем не менее у францисканца Пелагия (ок. 1330 г.) мы читаем, как некоторые крестьяне «часто воздерживаются от своих жен, чтобы не рожать детей, боясь под предлогом бедности, что они не смогут воспитать стольких детей».28

Пища крестьянина была сытной и полноценной — молочные продукты, яйца, овощи и мясо; однако благородные историки умалчивают, что он должен был есть черный, то есть цельнозерновой, хлеб.29 Он участвовал в общественной жизни деревни, но не имел культурных интересов. Он не умел читать; грамотный крепостной был бы оскорбителен для своего неграмотного господина. Он был невежественен во всем, кроме земледелия, да и в этом не слишком искусен. Его манеры были грубыми и сердечными, возможно, грубыми; в этой суматохе европейской истории он должен был выжить, будучи хорошим животным, и ему это удалось. Он был жаден, потому что беден, жесток, потому что страшен, жесток, потому что подавлен, развязный, потому что с ним обращались как с чурбаном. Он был опорой Церкви, но в нем было больше суеверия, чем религии. Пелагий обвинял его в том, что он обманывает Церковь, отбирая десятину, и пренебрегает соблюдением святых дней и постов; Готье де Коинси (XIII век) жаловался, что крепостной «имеет не больше страха перед Богом, чем овца, не дает ни пуговицы для законов Святой Церкви».30 У него были моменты тяжелого, приземленного юмора, но в поле и дома он был человеком скупых речей, ограниченного словарного запаса и торжественного настроения, слишком поглощенным трудом и работой, чтобы тратить силы на слова или мечты. Несмотря на свои суеверия, он был реалистом; он знал беспощадные капризы неба и уверенность в смерти; один сезон засухи мог довести его и его выводок до голодной смерти. Шестьдесят раз между 970 и 1100 годами голод уничтожал людей во Франции; ни один английский крестьянин не мог забыть голод 1086 и 1125 годов в Счастливой Англии; а епископ Трира в двенадцатом веке был потрясен, увидев, как голодающие крестьяне убили и съели его лошадь.31 Наводнения, чума и землетрясения вошли в пьесу и превратили каждую комедию в трагедию.

Вокруг баронской виллы от пятидесяти до пятисот крестьян — крепостных, полусвободных или свободных — строили свою деревню, живя не отдельными усадьбами, а, в целях безопасности, вплотную друг к другу в стенах поселения. Обычно деревня входила в состав одного или нескольких маноров; большинство ее чиновников назначались бароном и были ответственны только перед ним; но крестьяне выбирали рива или провансальца для посредничества между ними и лордом и координации их сельскохозяйственной деятельности. На рынке они периодически собирались для обмена товарами в остатке торговли, сохранившемся после экономической замкнутости манора. Сельское хозяйство само выращивало овощи и мясо, пряло шерсть и лен, шило одежду. Деревенский кузнец выковывал железные инструменты, кожевник выделывал кожаные изделия, плотник строил коттеджи и мебель, колесник делал телеги; фулеры, красильщики, каменщики, шорники, сапожники, мыловары… жили в деревне или приезжали туда на время, чтобы заниматься своим ремеслом по требованию; а общественный мясник или пекарь конкурировал с крестьянином и домохозяйкой в приготовлении мяса и хлеба.

Девять десятых феодальной экономики составляло сельское хозяйство. Обычно во Франции и Англии XI века обрабатываемая земля поместья ежегодно делилась на три поля: одно засевалось пшеницей или рожью, другое — ячменем или овсом, третье оставалось под паром. Каждое поле делилось на полосы в акр или пол-акра, отделенные друг от друга «балками» непаханого дерна. Деревенские чиновники закрепляли за каждым крестьянином определенное количество полос на каждом поле и обязывали его чередовать посевы в соответствии с планом, установленным общиной. Все поле пахалось, бороновалось, засевалось, обрабатывалось и убиралось общим трудом. Распределение полос одного человека между тремя или более полями могло быть направлено на то, чтобы дать ему справедливую долю неравнопродуктивных земель; а совместная обработка земли могла быть выжившим элементом первобытного коммунизма, от которого остались лишь скудные следы. В дополнение к этим полосам каждый крестьянин, выполнявший свои феодальные повинности, имел право рубить лес, пасти скот и собирать сено в помещичьем лесу, общем или «зеленом». А вокруг своего дома он обычно имел достаточно земли для сада и цветов.

Сельскохозяйственная наука в феодальном христианстве вряд ли могла сравниться с наукой римлян Колумеллы, мусульманской Месопотамии или Испании. Стерню и другие отходы сжигали на полях, чтобы удобрить почву и избавить ее от насекомых и сорняков; мергель или другие известковые земли служили грубым навозом; искусственных удобрений не было, а транспортные расходы ограничивали использование навоза животных; архиепископ Руана спускал отходы из своих конюшен в Сену, а не возил их на свои поля в соседнем Девиле. Крестьяне объединяли свои пенсы, чтобы купить плуг или борону для общего пользования. До одиннадцатого века волы были тягловым животным; они ели дешевле, а в старости могли питаться выгоднее, чем лошади. Но около 1000 года производители упряжи изобрели жесткий хомут, который позволял лошади тянуть груз, не задыхаясь; так одетая лошадь могла вспахать за день в три или четыре раза больше, чем вол; во влажном умеренном климате скорость вспашки была очень важна; поэтому в XI веке лошадь все больше и больше вытесняла вола и утратила свой высокий статус, предназначенный для путешествий, охоты и войны.32 Водяные мельницы, давно известные на мусульманском Востоке, появились в Западной Европе в конце двенадцатого века.33

Церковь облегчила труд крестьянина, введя воскресенья и святые дни, в которые было грешно выполнять «подневольную работу». «Наши волы, — говорили крестьяне, — знают, когда наступает воскресенье, и не будут работать в этот день».34 В такие дни после мессы крестьяне пели и танцевали, забывая в искреннем деревенском смехе о тяжком бремени проповеди и хозяйства. Эль был дешевым, речь — свободной и непристойной, а вольные рассказы о женщинах смешивались с потрясающими легендами о святых. Грубые игры в футбол, хоккей, борьбу и метание гири ставили человека против человека, деревню против деревни. Процветали петушиные бои и коррида, а веселье достигало своего апогея, когда в замкнутом кругу двое мужчин с завязанными глазами, вооруженные дубинами, пытались убить гуся или свинью. Иногда вечером крестьяне ходили друг к другу в гости, играли в комнатные игры и выпивали; обычно, однако, они оставались дома, поскольку улицы не освещались; а дома, поскольку свечи были дороги, ложились спать вскоре после наступления темноты. В долгие зимние ночи семья приглашала в дом скотину, благодарную за тепло.

Так, тяжелым трудом и немым мужеством, а не инициативой и умением, которые порождают правильные стимулы, крестьяне Европы кормили себя и своих господ, своих солдат, духовенство и королей. Они осушали болота, возводили дамбы, расчищали леса и каналы, прокладывали дороги, строили дома, расширяли границы земледелия и побеждали в битве между джунглями и человеком. Современная Европа — это их творение. Глядя сейчас на эти аккуратные изгороди и упорядоченные поля, мы не видим веков труда и невзгод, ломающих спину и сердце, которые превратили сырье неохотно щедрой природы в экономический фундамент нашей жизни. Женщины тоже были солдатами в этой войне; именно их терпеливое плодородие покорило землю. Некоторое время монахи сражались так же храбро, как и все остальные; они основали свои монастыри как форпосты в диких местах, создали экономику из хаоса и основали деревни в пустыне. В начале Средневековья большая часть европейской земли была необработанной, а — незаселенной лесами и пустырями; к их концу континент был завоеван цивилизацией. Возможно, в правильной перспективе это была величайшая кампания, благороднейшая победа, важнейшее достижение Эпохи Веры.

При любой системе экономики люди, умеющие управлять людьми, управляют людьми, которые могут управлять только вещами. В феодальной Европе управляющим людьми был барон — на латыни dominus, на французском seigneur (римский старший), на немецком Herr (господин), на английском lord. Он выполнял три функции: обеспечивал военную защиту своих земель и их жителей; организовывал сельское хозяйство, промышленность и торговлю на этих землях; служил своему сеньору или королю в войне. В экономике, превратившейся в элементы и осколки в результате веков миграций, вторжений, грабежей и войн, общество могло выжить только за счет местной независимости и достаточности продовольственных запасов и воинов. Те, кто мог организовать оборону и обработку земли, становились ее естественными хозяевами. Владение и управление землей стало источником богатства и власти, и началась эпоха земельной аристократии, которая продлится до промышленной революции.

Основным принципом феодализма была взаимная верность: экономические и военные обязательства крепостного или вассала перед сеньором, сеньора перед сюзереном или вышестоящим сеньором, сюзерена перед королем, короля перед сюзереном, сюзерена перед сеньором, сеньора перед вассалом и крепостным. В обмен на услуги своих крепостных господин давал им землю в пожизненное владение, граничащее с собственностью; за умеренную плату разрешал им пользоваться своими печами, прессами, мельницами, водами, лесами и полями; многие трудовые повинности он заменял небольшими денежными выплатами, а другие оставлял в забвении на время. Он не лишал раба собственности — обычно он заботился о нем в случае беспомощной болезни или старости.35 В праздничные дни он мог открыть свои ворота для бедных и накормить всех пришедших. Он организовывал содержание мостов, дорог, каналов и торговлю; он находил рынки для излишков продукции поместья, «руки» для его операций, деньги для его покупок. Он привозил хороший скот для племенных целей и позволял своим крепостным обслуживать стада его отборными самцами. Он мог безнаказанно ударить крепостного — в некоторых местностях и при определенных обстоятельствах он мог убить его; но чувство экономии контролировало его жестокость. Он осуществлял судебную и военную власть над своими владениями и извлекал немалую прибыль из штрафов, взимаемых в манориальном суде; но этот суд, хотя его часто запугивал судебный пристав, в основном состоял из самих крепостных; и то, что грубое правосудие, вершившееся там, не было слишком деспотичным, видно из готовности крепостного купить компенсацию от службы в этих судебных собраниях. Любой крепостной, который хотел и смел, мог высказать свое мнение в помещичьем суде; некоторые осмеливались; и эти трибуналы по частям и непреднамеренно помогали формировать свободы, которые положили конец крепостному праву.

Феодал мог владеть несколькими поместьями или имениями. В этом случае он назначал сенешаля для надзора за своим «доменом», то есть всеми своими поместьями, и управляющего или бейлифа для каждого из них; он переезжал из поместья в поместье со своими домочадцами, чтобы потреблять их продукты на месте. В каждом из своих поместий он мог иметь замок. Происходя от обнесенного стеной лагеря (castrum, castellum) римских легионов, от укрепленной виллы римского дворянина, от крепости или бурга германского вождя, феодальный замок или шато строился не столько для комфорта, сколько для безопасности. Его внешней защитой служил широкий и глубокий ров; земля, выброшенная из рва вверх и внутрь, образовывала насыпь, в которую были вбиты квадратные столбы, скрепленные между собой, чтобы образовать сплошной острог. Через ров шел разводной мост, который вел к железным воротам или порткуллису, защищавшему массивную дверь в крепостной стене. Внутри стены находились конюшни, кухня, кладовые, пристройки, пекарня, прачечная, часовня и жилища для слуг, обычно деревянные. Во время войны арендаторы поместья со своим скотом и движимым имуществом стекались в этот загон. В его центре возвышался донжон, дом хозяина; в большинстве случаев это была большая квадратная башня, также из дерева; к XII веку ее стали строить из камня, придав ей округлую форму, чтобы было удобнее обороняться. В самом нижнем этаже донжона располагались кладовая и подземелье, а выше — жилище господина и его семьи. Из этих донжонов в XI и XII веках возникли замки и шато Англии, Германии и Франции, неприступные камни которых были военной основой власти лорда против своих арендаторов и короля.

Внутри донжона было темно и тесно. Окон было мало, они редко были застеклены; обычно холст, промасленная бумага, ставни или решетки не пропускали ни дождь, ни свет; искусственное освещение обеспечивалось свечами или факелами. В большинстве случаев на каждый из трех этажей приходилось по одной комнате. Этажи соединялись лестницами и люками, или винтовыми лестницами. На втором этаже находился главный зал, служивший барону судом, а также столовой, гостиной и спальней для большинства его домочадцев. В одном конце зала мог находиться возвышенный помост или помост, на котором господин, его семья и гость принимали пищу; остальные ели со съемных столов, поставленных перед скамьями в проходах. Во время отхода ко сну матрасы клали на пол или на низкие деревянные подставки в проходах; все домочадцы спали в одной комнате, отгородившись ширмами. Стены белили или расписывали; их украшали знаменами, оружием и доспехами, а от сквозняков помещение защищали висюльками или гобеленами. Пол, вымощенный плиткой или камнем, устилали камышом и ветками. В центре комнаты находился очаг с дровяным отоплением. До позднего Средневековья дымохода не было, дым выходил через жалюзи или «фонарь» в крыше. За помостом открывалась дверь в «солнечную» комнату, где лорд, его семья и гость могли отдохнуть на солнце; мебель там была более удобной, с ковром, камином и роскошной кроватью.

Властитель поместья одевался в тунику, обычно из цветного шелка, украшенную каким-нибудь геометрическим или цветочным узором; накидку, закрывающую плечи, и достаточно свободную, чтобы ее можно было поднять над головой; короткие кальсоны и бриджи; чулки, доходившие до бедер; длинные туфли с загнутыми вверх носками, похожие на проушины. На поясе висели ножны с мечом, а на шее обычно висела подвеска в виде креста. Чтобы отличить одного закованного в шлем и доспехи рыцаря от другого в Первом крестовом походе,36 европейские дворяне переняли исламскую практику37 Чтобы отличать своих рыцарей по шлемам и доспехам в Первом крестовом походе, 36 европейские дворяне переняли исламскую практику 37 маркировки своих одежд, ливрей, штандартов, доспехов и снаряжения геральдическими знаками или гербами; отныне геральдика обросла эзотерическим жаргоном, понятным только герольдам и рыцарям.* Несмотря на все украшения, лорд не был паразитирующим бездельником. Он вставал на рассвете, поднимался на свою башню, чтобы обнаружить приближающуюся опасность, наспех завтракал, возможно, посещал мессу, «обедал» в 9 утра, контролировал многообразные операции в поместье, принимал активное участие в некоторых из них, отдавал распоряжения на день стюарду, дворецкому, конюху и другим слугам, принимал путников и посетителей, «ужинал» с ними и своей семьей в пять и обычно уходил на покой в девять. В некоторые дни распорядок дня нарушался охотой, реже — турнирами, время от времени — войной. Он часто развлекался и щедро обменивался подарками со своими гостями.

Его жена была почти так же занята, как и он сам. Она родила и воспитала множество детей. Она руководила многочисленной прислугой (изредка получая по уху), следила за пекарней, кухней и прачечной, руководила изготовлением масла и сыра, варкой пива, засолкой мяса на зиму, а также таким важным домашним производством, как вязание, шитье, прядение, ткачество и вышивание, из которого изготавливалась большая часть одежды семьи. Если муж уходил на войну, она брала на себя военное и хозяйственное управление поместьем и должна была обеспечивать его финансовые потребности во время похода; если он попадал в плен, ей приходилось выбивать за него выкуп из труда его крепостных или из продажи своих украшений и драгоценностей. Если ее муж умирал без сына, она могла унаследовать сеньорию и стать ее доминой, дамой; но от нее ожидали, что она вскоре снова выйдет замуж, чтобы обеспечить поместью и своему сюзерену военную защиту или службу; и сюзерен ограничивал ее выбор несколькими кандидатами, способными выполнить эти обязательства. В уединении замка она могла быть амазонкой или термагантом и наносить своему мужу удары за ударами. В часы досуга она одевала свое энергичное тело в струящиеся шелковые халаты с меховым подбоем, изящные головные уборы и обувь, сверкающие украшения — ансамбль, способный повергнуть трубадура в любовный или литературный экстаз.

Ее дети получали образование, совершенно отличное от университетского. Сыновей аристократов редко отдавали в государственные школы; многих случаях не предпринималось никаких усилий, чтобы научить их читать. Грамотность была уделом клерков или писцов, которых можно было нанять за гроши. Интеллектуальные знания презирались большинством феодальных рыцарей; дю Гесклен, один из самых почитаемых представителей рыцарства, обучился всем военным искусствам и научился стойко переносить любую непогоду, но так и не удосужился научиться читать; только в Италии и Византии дворяне продолжали литературную традицию. Вместо того чтобы идти в школу, мальчика из рыцарской семьи примерно в семь лет отправляли служить пажом в другой аристократический дом. Там он учился послушанию, дисциплине, манерам, одежде, рыцарскому кодексу чести, навыкам поединка и войны; возможно, местный священник добавлял к этому обучение письму и счету. Девочек учили сотне полезных или красивых искусств, просто наблюдая и делая. Они заботились о гостях, о рыцаре, возвращавшемся с битвы или турнира; они расстегивали его доспехи, готовили ему ванну, стелили чистое белье, одежду и духи, ждали его за столом со скромной вежливостью и воспитанной грацией. Именно они, а не мальчики, учились читать и писать; они составляли большую часть аудитории для трубадуров, труверов и жонглеров, а также для романтической прозы и поэзии того времени.

В состав семьи барона часто входили вассалы или ретейнеры. Вассал — это человек, который в обмен на свою военную службу, личное присутствие или политическую поддержку получал от сеньора какое-либо существенное благо или привилегию — обычно участок земли с крепостными; в таких случаях узуфрукт принадлежал вассалу, а право собственности оставалось за сеньором. Человек, слишком гордый или сильный, чтобы быть крепостным, но слишком ограниченный, чтобы обеспечить себе военную безопасность, совершал акт «почтения» феодальному барону: становился перед ним на колени с обнаженной головой и без оружия, вкладывал свои руки в руки сеньора, объявлял себя homme или человеком этого сеньора (сохраняя при этом свои права свободного человека) и клятвой на священных реликвиях или Библии обещал сеньору вечную верность. Сеньор поднимал его, целовал, жаловал ему вотчину,* и давал ему в знак этого соломинку, палку, копье или перчатку. После этого сеньор был обязан своему вассалу защитой, дружбой, верностью, экономической и юридической помощью; он не должен был, говорит средневековый юрист, оскорблять своего вассала или соблазнять его жену или дочь;39Если он это сделает, вассал может «бросить перчатку» как de-fy — т. е. как освобождение от верности — и при этом сохранить свой фьеф.

Вассал мог «подчинить» часть своей земли меньшему вассалу, который в этом случае нес по отношению к нему те же отношения и обязанности, что и он по отношению к своему господину. Человек мог владеть вотчинами нескольких лордов и быть обязанным им «простой данью» и ограниченной службой; но одному «сеньору» он обязывался «сеньорской данью» — полной верностью и службой в мире и на войне. Сам лорд, каким бы великим он ни был, мог быть вассалом другого лорда, владея его собственностью или привилегиями; он даже мог быть вассалом другого лорда, владея его вотчиной. Все лорды были вассалами короля. В этих запутанных отношениях главной связью была не экономическая, а военная; человек отдавал или был обязан военной службой и личной преданностью лорду; имущество было лишь его наградой. В теории феодализм представлял собой великолепную систему моральной взаимности, связывающую людей вымирающего общества друг с другом в сложную паутину взаимных обязательств, защиты и верности.

Иногда хозяином поместья становился епископ или аббат. Хотя многие монахи трудились своими руками, а многие монастыри и соборы делили между собой приходскую десятину, для крупных церковных учреждений требовалась дополнительная поддержка, которая поступала в основном от королей и знати в виде земельных даров или долей в феодальных доходах. По мере накопления этих даров церковь становилась крупнейшим землевладельцем в Европе, величайшим из феодальных сюзеренов. Монастырь Фульды владел 15 000 небольшими виллами, монастырь Санкт-Галла имел 2000 крепостных;40 Алкуин в Туре был господином 20 000 крепостных.41 Архиепископы, епископы и аббаты получали инвеституру от короля, присягали ему на верность, как и другие феодалы, носили такие титулы, как герцог и граф, чеканили монету, председательствовали в епископских или аббатских судах, брали на себя феодальные обязанности по несению военной службы и ведению сельского хозяйства. Епископы или аббаты, облаченные в доспехи и копья, стали частым явлением в Германии и Франции; Ричард Корнуольский в 1257 году скорбел о том, что в Англии нет таких «воинственных и метких епископов».42 Запутавшись в феодальной паутине, Церковь оказалась не только религиозным, но и политическим, экономическим и военным институтом; ее «временные» или материальные владения, ее «феодальные» или феодальные права и обязанности стали скандалом для строгих христиан, темой для разговоров еретиков, источником ожесточенных споров между императорами и папами. Феодализм феодализировал Церковь.

Как церковь в двенадцатом веке представляла собой феодальную и иерархическую структуру взаимной защиты, службы и феодализма, санкционированную бенефициями и возглавляемую папой-сюзереном, так и светский феодальный режим требовал для своего завершения повелителя всех вассалов, сюзерена всех светских сюзеренов, короля. Теоретически король был вассалом Бога и управлял по божественному праву в том смысле, что Бог разрешал и тем самым санкционировал его правление. Однако на практике король возвышался путем избрания, наследования или войны. Такие люди, как Карл Великий, Оттон I, Вильгельм Завоеватель, Филипп Август, Людовик IX, Фридрих II и Людовик Справедливый, увеличивали свою наследственную власть силой характера или оружия; но обычно короли феодальной Европы были не столько правителями своих народов, сколько делегатами своих вассалов. Их выбирали или принимали крупные бароны и церковники; их прямая власть ограничивалась собственным феодальным доменом или поместьем; в других частях королевства крепостные и вассалы присягали на верность сеньору, который их защищал, реже — королю, чьи небольшие и удаленные войска не могли охранять разбросанные форпосты королевства. Государство при феодализме было всего лишь владением короля.

В Галлии это распыление власти зашло дальше всего, потому что каролингские князья ослабили себя, разделив империю, потому что епископы подчинили их церковному рабству, и потому что нападения норвежцев обрушились на Францию с наибольшей силой. В этом совершенном феодализме король был primus inter pares; он стоял на дюйм или два выше принцев, герцогов, маркизов и графов; Но на практике он, как и эти «пэры королевства», был феодальным бароном, ограниченным в своих доходах собственными землями, вынужденным переезжать из одного королевского поместья в другое, чтобы прокормиться, и зависящим в войне и мире от военной помощи или дипломатической службы богатых вассалов, которые редко обязывали его более чем на сорок дней вооруженного присутствия в году и проводили половину своего времени в заговорах, чтобы сместить его. Чтобы завоевать поддержку или вознаградить за нее, корона дарила влиятельным людям поместье за поместьем; в X и XI веках у французского короля оставалось слишком мало владений, чтобы обеспечить ему надежное господство над своими вассальными лордами. Когда они сделали свои поместья наследственными, учредили собственную полицию и суды, чеканили собственную монету, у него не хватало сил помешать им. Он не мог вмешиваться в юрисдикцию этих вассалов над их собственными землями, за исключением случаев, когда к нему обращались за помощью; он не мог посылать своих офицеров или сборщиков налогов в их владения; он не мог помешать им заключать независимые договоры или вести независимые войны. В феодальной теории французский король владел всеми землями лордов, которые называли его своим сувереном; в действительности же он был всего лишь крупным землевладельцем, не обязательно самым крупным; и никогда его владения не были равны владениям Церкви.

Но как неспособность королей защитить свое королевство породила феодализм, так и неспособность феодалов поддерживать порядок между собой или обеспечить единое правительство для растущей торговой экономики ослабила баронов и усилила королей. Рвение к военным состязаниям поглощало аристократии феодальной Европы в частных и общественных войнах; крестовые походы, Столетняя война, Война Роз и, наконец, религиозные войны выпивали их кровь. Некоторые из них, обеднев и не признавая законов, становились баронами-разбойниками, грабившими и убивавшими по своему усмотрению; а эксцессы свободы требовали единой власти, которая поддерживала бы порядок во всем королевстве. Торговля и промышленность породили растущий и богатый класс, не связанный феодальными узами; купцы возмущались феодальными пошлинами и небезопасностью перевозок через феодальные владения; они требовали, чтобы частное право было заменено центральным правительством. Король вступил в союз с их классом и поднимающимися городами; они обеспечивали финансы для утверждения и расширения его власти; все, кто чувствовал себя угнетенным или обиженным лордами, обращались к королю за спасением и компенсацией. Церковные бароны обычно были вассалами и верными королю; папы, хотя и часто враждовали с королевской властью, находили более легким иметь дело с монархом, чем с разрозненным и полубезумным дворянством. Поддерживаемые этими разнородными силами, французские и английские короли сделали свою власть наследственной, а не выборной, короновав сына или брата перед собственной смертью; и люди приняли наследственную монархию как альтернативу феодальной анархии. Улучшение коммуникаций и рост денежного обращения сделали возможным регулярное налогообложение; растущие королевские доходы позволяли финансировать более крупные королевские армии; растущее сословие юристов привязалось к трону и укрепило его централизующим влиянием возрожденного римского права. К 1250 году юристы утвердили королевскую юрисдикцию над всеми людьми в королевстве, и к этому времени все французы приносили присягу на верность не своему господину, а своему королю. В конце XIII века Филипп Справедливый был достаточно силен, чтобы подчинить себе не только своих баронов, но и само папство.

Французские короли смягчили переходный период для аристократии, заменив права частной чеканки монет, суда и войны титулами и привилегиями при королевском дворе. Крупные вассалы составили curia regis, или королевский двор; они стали придворными, а не властителями, а ритуал баронского замка превратился в церемониальное посещение аудиенций, стола и опочивальни короля. Сыновья и дочери дворян отправлялись служить королю и королеве в качестве пажей или фрейлин и обучались придворным любезностям; королевский дом стал школой аристократии Франции. Кульминационной церемонией была коронация французского короля в Реймсе, германского императора — в Ахене или Франкфорте; тогда вся элита страны собиралась в роскошных одеяниях и снаряжении; церковь распространяла всю таинственность и величие своих обрядов, чтобы торжественно отметить восшествие нового правителя; его власть становилась тем самым божественным авторитетом, который никто не мог оспаривать, кроме как наглым богохульством. Феодалы толпами стекались ко двору покорившей их монархии, а церковь наделяла божественным правом королей, которые должны были уничтожить ее европейское лидерство и власть.

При феодальном режиме, когда судьи и исполнители гражданского права были, как правило, неграмотны, обычай и закон были в значительной степени едины. Когда возникал вопрос о законе или наказании, старейшие члены общины спрашивали, какой обычай существовал в их молодости. Таким образом, сама община была главным источником права. Барон или король мог отдавать приказы, но они не были законами; и если он требовал больше, чем разрешал обычай, его ждало всеобщее сопротивление, вокальное или немое.43 Южная Франция имела писаное право как римское наследие; северная Франция, более феодальная, сохранила по большей части законы франков; и когда в XIII веке эти законы тоже были записаны, их стало еще труднее изменить, чем раньше, и возникла сотня юридических фикций, чтобы примирить их с реальностью.

Феодальное право собственности было сложным и уникальным. Оно признавало три формы владения землей: (1) аллод — безусловное владение; (2) фьеф — земля, узуфрукт, но не владение, передавалась вассалу на условиях дворянской службы; и (3) аренда — когда узуфрукт передавался крепостному или арендатору на условиях феодальных повинностей. В феодальной теории только король обладал абсолютной собственностью; даже самый высокородный дворянин был арендатором, чье владение было обусловлено службой. Владение сеньора также не было полностью индивидуальным; каждый сын имел право рождения на родовые земли и мог препятствовать их продаже.44 Обычно все поместье завещалось старшему сыну. Этот обычай первородства неизвестен ни римскому, ни варварскому праву,45 стал целесообразным в феодальных условиях, поскольку обеспечивал военную защиту и хозяйственное управление поместьем одному главе, предположительно наиболее зрелому. Младшие сыновья поощрялись к тому, чтобы отправиться на поиски новых владений в других землях. Несмотря на ограничения в правах собственности, феодальное право не уступало другим в почитании собственности и в суровости наказаний за нарушение прав собственности. В одном из германских кодексов говорилось, что если человек снимает кору с одной из ив, удерживающих дамбу, то «ему вспарывают живот, вынимают кишки и обматывают их вокруг причиненного им вреда»; а в 1454 году Вестфальский ордонанс постановил, что человек, преступно снявший участок своего соседа, должен быть зарыт в землю с торчащей головой, а земля должна быть вспахана волами и людьми, которые никогда раньше не пахали; «и погребенный может помогать себе, как может».»46

Процедура в феодальном праве во многом повторяла варварские кодексы, расширяя их усилия по замене частной мести общественными наказаниями. Церкви, рынки, «города-убежища» были наделены правом убежища; благодаря таким ограничениям месть могла быть отложена до тех пор, пока не наступит власть закона. Манориальные суды рассматривали дела между арендатором и арендатором или между арендатором и лордом; споры между лордом и вассалом или лордом и лордом передавались на рассмотрение присяжных «пэров баронства» — людей, по крайней мере, равного положения и из одного и того же фьефа,47 В епископальных или аббатских судах рассматривались дела, касающиеся лиц, состоящих в орденах, а высшие апелляции рассматривались королевским судом, состоящим из пэров королевства, иногда под председательством короля. В манориальных судах истец, как и ответчик, содержался в тюрьме до вынесения решения. Во всех судах истец, проигравший дело, подвергался тому же наказанию, что и ответчик, если бы он был виновен. Во всех судах было распространено взяточничество.48

Судебные разбирательства продолжались на протяжении всего феодального периода. Примерно в 1215 году в Камбрэ некоторые еретики были подвергнуты испытанию раскаленным железом; получив ожоги, они были приведены к костру; но, как нам рассказывают, один из них был спасен, когда после признания своих ошибок его рука немедленно зажила, не оставив следов ожога. Развитие философии в двенадцатом веке и новое изучение римского права породили отвращение к этим «испытаниям Божьим». Папа Иннокентий III добился их полного запрета на Четвертом Латеранском соборе в 1216 году; Генрих III ввел этот запрет в английское право (1219), Фридрих II — в неаполитанский кодекс (1231). В Германии старые испытания сохранялись до XIV века; Савонарола подвергся испытанию огнем во Флоренции в 1498 году; оно было возрождено в суде над ведьмами в XVI веке.49

Феодализм поощрял старый германский суд поединком, отчасти как способ доказательства, отчасти вместо частной мести. Норманны восстановили его в Британии после того, как им перестали пользоваться англосаксы, и он оставался в английском своде законов вплоть до XIX века.50 В 1127 году один рыцарь по имени Ги был обвинен другим по имени Герман в соучастии в убийстве Карла Доброго из Фландрии; когда Ги отрицал это, Герман вызвал его на судебный поединок; они сражались несколько часов, пока оба не остались без лошадей и оружия; они перешли от фехтования к борьбе, и Герман доказал справедливость своего обвинения, вырвав яички Ги из его тела; после этого Ги скончался.51 Возможно, стыдясь такого варварства, феодальный обычай накапливал ограничения на право вызова. Обвинитель, чтобы получить такое право, должен был привести вероятные доводы; обвиняемый мог отказаться от поединка, если у него было доказано алиби; крепостной не мог вызвать на поединок свободного человека, прокаженный — здорового, бастард — законнорожденного; в общем, вызвать можно было только человека равного с собой ранга. Законы нескольких общин предоставляли суду право по своему усмотрению запрещать любые судебные поединки. Женщины, церковники и люди, страдающие физическими недостатками, освобождались от вызова, но они могли выбрать «чемпионов» — профессиональных дуэлянтов, чтобы представлять их. Уже в X веке мы видим, что оплачиваемые чемпионы использовались в качестве замены даже трудоспособными мужчинами; поскольку Бог решал вопрос в соответствии со справедливостью обвинения, личность участников поединка не имела значения. Оттон I передал на поединок чемпионов вопрос о целомудрии своей дочери и спор о наследовании некоторых владений;52 А в XIII веке король Кастилии Альфонсо X прибег к такому поединку, чтобы решить, следует ли ему ввести римское право в своем королевстве.53 Посольства иногда снабжались чемпионами на случай, если дипломатические разногласия будут разрешаться на дуэли. До 1821 года такой чемпион фигурировал в церемонии коронации английских королей; к тому времени он был лишь живописной реликвией; но в Средние века предполагалось, что он бросает перчатку на землю и громко заявляет о своей готовности защищать в поединке против любого человека божественное право нового монарха на корону.54

Использование чемпионов дискредитировало суд поединком; поднимающаяся буржуазия объявила его вне закона в общинном законодательстве; римское право заменило его в Южной Европе в тринадцатом веке. Церковь неоднократно осуждала его, и Иннокентий III сделал запрет абсолютным (1215). Фридрих II исключил ее из своих неаполитанских владений; Людовик IX отменил ее в областях, непосредственно подчиненных его власти (1260); а Филипп Справедливый (1303) запретил ее во Франции. Дуэль происходит не столько от судебного поединка, сколько от древнего права частной мести.

Феодальные наказания были варварски суровы. Штрафы были бесчисленны. Тюремное заключение использовалось скорее как содержание под стражей до суда, чем как наказание; но оно само по себе могло быть пыткой, если в камере водились паразиты, крысы или змеи.55Мужчины и женщины могли быть приговорены к публичному столбу или колодкам, стать мишенью для публичных насмешек, испорченной пищи или камней. Утопленник использовался для мелких преступлений, а также для отпугивания сплетников и прохвостов; осужденного привязывали к стулу, который крепился к длинному рычагу и таким образом погружался в ручей или пруд. Более суровые осужденные могли быть приговорены к службе в качестве галерных рабов: полуголых и плохо питающихся, их приковывали к скамьям и заставляли, под страхом жесточайшей порки, грести до изнеможения. Порка плетью или розгами была обычным наказанием. На плоти — иногда на лице — могли нанести клеймо с буквой, символизирующей преступление; за лжесвидетельство и богохульство наказывали протыканием языка раскаленным железом. Калечение было обычным делом: отрубали руки или ноги, уши или нос, выкалывали глаза; а Вильгельм Завоеватель, чтобы сдержать преступность, постановил, «что никто не должен быть убит или повешен за какие-либо проступки, а лучше пусть ему вырвут глаза, отрубят руки, ноги и яички, чтобы любая часть его тела оставалась живым знаком для всех о его преступлении и беззаконии».56 Пытки мало применялись при феодализме; римское и церковное право возродило их в XIII веке. Кража или убийство наказывались иногда изгнанием, чаще — отсечением головы или повешением; женщин-убийц закапывали живьем.57 Животное, убившее человека, также могло быть похоронено заживо или повешено. Христианство проповедовало милосердие, но церковные суды выносили за подобные преступления те же наказания, что и светские. Суд аббатства Сент-Женевьев заживо похоронил семь женщин за кражу.58 Возможно, в грубую эпоху варварские наказания были необходимы для сдерживания беззаконников. Но эти варварства продолжались до XVIII века; и самые страшные пытки применялись не к убийцам баронами, а к благочестивым еретикам христианскими монахами.

Феодализм возник как военная организация измученного сельскохозяйственного общества; его добродетели были скорее боевыми, чем экономическими; от вассалов и лордов ожидалось, что они будут готовиться к войне и в любой момент будут готовы бросить лемех и взяться за меч.

Феодальная армия представляла собой феодальную иерархию, организованную узами феодальной верности и строго распределенную по классам знати. Князья, герцоги, маркизы, графы и архиепископы были генералами; бароны, сеньоры, епископы и аббаты — капитанами; рыцари или шевалье — кавалеристами; оруженосцы — слугами баронов или рыцарей; «люди при оружии» — ополчение коммун или деревень — сражались как пехота. За феодальной армией, как мы видим в крестовых походах, следовала пешая толпа «варлетов», без офицеров и дисциплины; они помогали разорять завоеванных и облегчали страдания павших и раненых врагов, добивая их боевыми топорами или дубинами.59Но по сути феодальная армия представляла собой конного человека, увеличенного в несколько раз. Пехота, недостаточно мобильная, утратила свое превосходство после Адрианополя (378 г.) и вернула его себе лишь в XIV веке. Кавалерия была боевым оружием рыцарства; они, кавалер, шевалье и кабальеро, получили свое название от лошади.

Феодальный воин пользовался копьем и мечом или луком и стрелами. Рыцарь расширил свое «я», включив в него меч, и дал ему ласковое имя; хотя, несомненно, именно труверы называли меч Карла Великого «Жуазе», Роланда — «Дюранделем», а Артура — «Экскалибуром». Лук имел множество форм: это мог быть простой короткий лук, натянутый у груди, или длинный лук, нацеленный в глаза и уши, или арбалет, в котором шнур, натянутый в пазу ложа, внезапно отпускался, иногда с помощью спускового крючка, и приводил в движение железную или каменную ракету. Арбалет был старым; длинноствольный лук впервые стал активно использоваться Эдуардом I (1272–1307) в его войнах с валлийцами. В Англии стрельба из лука была основным элементом военной подготовки и ведущим элементом спорта. Развитие лука положило начало военному разгрому феодализма; рыцарь боялся сражаться в пешем строю, но лучники убивали его коня и заставляли опускаться на неудобную землю. Окончательный удар по военной мощи феодалов был нанесен в XIV веке порохом и пушками, которые с безопасного расстояния убивали закованного в латы рыцаря и разрушали его замок.

Имея лошадь для перевозки, феодальный воин мог позволить себе обременять себя доспехами. В XII веке полностью экипированный рыцарь покрывал свое тело от шеи до колен хауберком — плащом из цепной почты с рукавами для рук и железным капюшоном, закрывавшим всю голову, кроме глаз, носа и рта; ноги и ступни были закрыты поножами. В бою он закрывал себя стальным шлемом с «назалом» — выступающим железным лезвием, защищавшим нос. Бескозырка и доспехи из металлических пластин появились в XIV веке как защита от длинноствольного или арбалетного оружия и продержались до XVII; затем почти от всех доспехов отказались ради преимуществ мобильности. В качестве щита рыцарь подвешивал на шею, зацепив левой рукой за внутренние ремни, баклер из дерева, кожи и железных полос, украшенный в центре пряжкой из позолоченного железа. Средневековый рыцарь был мобильным фортом.

Укрепления были главной и, как правило, достаточной защитой в феодальной войне. Армия, потерпевшая поражение в поле, могла найти убежище в стенах поместья, а в башне донжона можно было сделать последний рывок. В Средние века наука осады пришла в упадок; сложная организация и оборудование для разрушения вражеских стен оказались слишком дорогими и трудоемкими для достойных рыцарей; но искусство сапера или военного рудокопа сохранило свои позиции. Морские флоты тоже сократились в мире, где желание воевать превышало средства. Военные галеры оставались похожими на древние — вооруженные боевыми башнями на палубах и приводимые в движение вольноотпущенниками или рабами с галер. То, чего не хватало в силе, восполнялось украшениями, как на корабле, так и на человеке. Поверх смолы, которая защищала древесину судна от воды и воздуха, средневековые корабельщики и художники писали блестящими красками, смешанными с воском — белым, лазурным, ультрамариновым; они позолотили нос и поручни, изваяли фигуры людей, зверей и богов на носу и корме. Паруса украшали пурпуром, золотом, а на корабле сеньора красовался его герб.

Феодальная война отличалась от древней и современной большей частотой и меньшей смертностью и стоимостью. Каждый барон претендовал на право частной войны против любого человека, не связанного с ним феодальными узами, а каждый король был волен в любой момент приступить к почетному грабежу земель другого правителя. Когда король или барон отправлялся на войну, все его вассалы и родственники до седьмой степени обязывались следовать за ним и сражаться за него в течение сорока дней. В двенадцатом веке почти не было дня, чтобы какая-то часть нынешней Франции не находилась в состоянии войны. Быть хорошим воином было венцом развития рыцаря; от него ожидали, что он будет наносить или принимать тяжелые удары со смаком или стойкостью; его последним стремлением была смерть воина на «поле чести», а не «коровья смерть» в постели.60 Бертольд Ратисбонский жаловался, что «так мало великих лордов достигают своего возраста или умирают правильной смертью»;61 но Бертольд был монахом.

Игра была не слишком опасной. Ордерик Виталис, описывая битву при Бремуле (1119 г.), сообщает, что «из 900 сражавшихся рыцарей было убито только трое».62 В битве при Тиншебрае (1106), где Генрих I Английский завоевал всю Нормандию, 400 рыцарей были взяты в плен, но ни один из рыцарей Генриха не был убит. В Бувине (1214 г.), одном из самых кровавых и решающих сражений Средневековья, из 1500 участвовавших рыцарей погибли 170.63Доспехи и крепость давали преимущество обороняющимся; полностью закованного в броню человека трудно было убить, разве что перерезав ему горло, когда он лежал на земле; рыцарство это не одобряло. Кроме того, было разумнее захватить рыцаря и получить за него выкуп, чем убить его и навлечь на себя месть феодалов. Фруассар оплакивал, что в одном сражении было убито «столько хороших пленников, сколько могло бы принести 400 000 франков».64 Рыцарские правила и взаимное благоразумие предписывали вежливость по отношению к пленным и умеренность в выкупах. Обычно пленника отпускали под честное слово вернуться с выкупом к определенному сроку, и редко кто из рыцарей нарушал это обещание.65 Больше всего от феодальных войн страдало крестьянство. Во Франции, Германии и Италии каждая армия совершала набеги на земли и грабила дома вассалов и крепостных врага, а также захватывала или убивала весь скот, не собранный в оборонительных стенах. После такой войны многие крестьяне сами запрягали свои плуги, а многие умирали от голода из-за нехватки зерна.

Короли и принцы старались сохранить хоть какие-то перерывы во внутреннем мире. Нормандские герцоги преуспели в Нормандии, Англии и Сицилии; граф Фландрский — в своем королевстве, граф Барселонский — в Каталонии, Генрих III — в Германии. В остальных случаях ведущую роль в ограничительной войне играла церковь. С 989 по 1050 год различные церковные соборы во Франции приняли декрет о Pax Dei, или Божьем мире, и обещали отлучение от церкви всем, кто применит насилие к некомбатантам на войне. Французская церковь организовала движение за мир в различных центрах и убедила многих дворян не только отказаться от частной войны, но и присоединиться к запрету на нее. Епископ Фульберт Шартрский (960?-1028) в знаменитом гимне возблагодарил Бога за непривычный мир. Движение было с энтузиазмом встречено простым народом, и добрые души пророчили, что в течение пяти лет мирная программа будет принята всем христианством.66 Французские церковные соборы, начиная с 1027 года, провозгласили Treuga Dei, или Божье перемирие, возможно, напоминая о мусульманском запрете на войну во время паломничества: все должны были воздерживаться от насилия во время Великого поста, в сезон сбора урожая или винограда (с 15 августа по 11 ноября), в определенные святые дни и в течение части каждой недели — обычно с вечера среды до утра понедельника; в своей окончательной форме перемирие допускало восемьдесят дней в году для частных или феодальных войн. Эти призывы и воззвания помогли; частные войны постепенно прекратились благодаря сотрудничеству церкви, растущей силе монархий, подъему городов и буржуазии, а также поглощению военных сил крестовыми походами. В XII веке Божье перемирие стало частью гражданского, а также канонического права в Западной Европе. Второй Латеранский собор (1139 г.) запретил использовать военные орудия против людей.67 В 1190 году Герхох Рейхерсбургский предложил, чтобы папа запретил все войны между христианами и чтобы все споры между христианскими правителями передавались на папский арбитраж.68 Короли сочли это слишком продвинутым; они стали вести международные войны все чаще, по мере того как уменьшалось количество частных войн; а в XIII веке сами папы, играя в королевскую игру за власть с человеческими пешками, использовали войну в качестве инструмента политики.

Из старых германских обычаев воинского посвящения, скрещенных с сарацинскими влияниями из Персии, Сирии и Испании, и христианских идей о преданности и таинстве, выросла несовершенная, но щедрая реальность рыцарства.

Рыцарь — это человек аристократического происхождения, т. е. из титулованной и землевладельческой семьи, который был официально принят в рыцарский орден. Не все «джентльмены» (т. е. люди, отличающиеся родом или происхождением) имели право на рыцарство или титул; младшие сыновья, кроме королевской крови, обычно ограничивались скромными владениями, исключающими дорогие рыцарские аксессуары; такие люди оставались оруженосцами, если не выкраивали себе новые земли и титулы.

Юноша, стремившийся к рыцарству, подвергался долгой и тяжелой дисциплине. В семь-восемь лет он поступал пажом, в двенадцать-четырнадцать — оруженосцем на службу к сеньору, прислуживал ему за столом, в опочивальне, в поместье, на поединке или в бою, укреплял свою плоть и дух опасными упражнениями и спортом, учился путем подражания и проб обращаться с оружием феодальной войны. По окончании ученичества его принимали в рыцарский орден с помощью ритуала священного благоговения. Кандидат начинал с принятия ванны как символа духовного и, возможно, физического очищения; поэтому его могли называть «рыцарем ванны», в отличие от тех «рыцарей меча», которые получали свою награду на поле боя в качестве непосредственной награды за храбрость. Он был одет в белую тунику, красную мантию, и черный плащ, символизирующие, соответственно, надежду на чистоту его нравов, кровь, которую он может пролить за честь или Бога, и смерть, которую он должен быть готов встретить непоколебимо. В течение дня он постился; ночь провел в церкви в молитве, исповедовался священнику в своих грехах, присутствовал на мессе, принимал причастие, выслушал проповедь о моральных, религиозных, социальных и военных обязанностях рыцаря и торжественно пообещал их исполнять. Затем он подходил к алтарю с мечом, висящим на шее; священник снимал меч, благословлял его и надевал на шею. Кандидат поворачивался к сидящему лорду, у которого он просил рыцарского звания, и получал суровый вопрос: «С какой целью ты желаешь вступить в орден? Если для того, чтобы разбогатеть, расслабиться и быть в почете, не делая чести рыцарству, то ты недостоин его и будешь для рыцарского ордена тем же, чем для прелата является симонистский клерк». Кандидат был готов к обнадеживающему ответу. Затем рыцари или дамы облачали его в рыцарское снаряжение: хауберк, кирасу или нагрудник, нарукавники, перчатки (бронированные перчатки), меч и шпоры.* Поднявшись, лорд давал ему акколаду (то есть удар по шее) — три удара плоской стороной меча по шее или плечу, а иногда и пощечину, как символ последнего оскорбления, которое он мог принять без возмещения; и «нарекал» его формулой: «Во имя Бога, святого Михаила и святого Георгия я делаю тебя рыцарем». Новому рыцарю вручали копье, шлем и коня; он поправлял шлем, вскакивал на коня, размахивал копьем и мечом, выезжал из церкви, раздавал подарки своим сопровождающим и устраивал пир для друзей.

Теперь у него была привилегия рисковать жизнью на турнирах, которые еще больше тренировали его в мастерстве, выносливости и храбрости. Начавшись в X веке, турнир процветал прежде всего во Франции и сублимировал часть страстей и энергии, которые нарушали феодальную жизнь. Он мог быть объявлен герольдом, королем или сеньором, чтобы отпраздновать посвящение в рыцари, визит государя или брак королевской крови. Рыцари, предложившие принять в нем участие, приезжали в назначенный город, вывешивали свои гербы на окна комнат и прикрепляли их к замкам, монастырям и другим общественным местам. Зрители рассматривали их и могли подать жалобу на неправомерные действия любого участника; турнирные судьи рассматривали дело и дисквалифицировали виновного, после чего на его щите появлялась «клякса». К возбужденному сборищу прибывали торговцы лошадьми, чтобы снарядить рыцаря, галантерейщики, чтобы одеть его и его коня в подобающую одежду, ростовщики, чтобы выкупить павших, гадалки, акробаты, мимы, трубадуры и труверы, бродячие ученые, женщины свободных нравов и высокородные дамы. Все это превращалось в красочный праздник песен и танцев, свиданий и потасовок, а также диких ставок на состязания.

Турнир может длиться почти неделю или всего один день. На турнире в 1285 году воскресенье было днем сбора и празднества; понедельник и вторник отводились под поединки; среда была днем отдыха; в четверг проводился турнир, давший название турниру. Списки, или поле боя, представляли собой городскую площадь или открытое пространство, частично огороженное трибунами и балконами, с которых богатые дворяне, одетые во все великолепие средневекового костюма, наблюдали за поединком; простолюдины стояли вокруг поля пешком. Трибуны были украшены гобеленами, портьерами, вымпелами и гербами. Музыканты предваряли состязания музыкой и отмечали самые яркие удары игры. В перерывах между состязаниями знатные лорды и леди разбрасывали монеты среди пешеходной толпы, которая принимала их с криками «Largesse!» и «Noël!».

Перед первым поединком рыцари вступали в списки, выходя на поле в блестящем снаряжении и величественным шагом, за ними следовали их конные оруженосцы, а иногда их вели в золотых или серебряных цепях дамы, во славу которых они должны были сражаться. Обычно каждый рыцарь нес на своем щите, шлеме или копье шарф, вуаль, мантию, браслет или ленту, которые избранница снимала со своего платья.

Поединок, или тильт, представлял собой единоборство соперничающих рыцарей; они скакали друг против друга «на полном скаку» и пускали в ход свои стальные копья. Если один из участников оказывался без лошади, по правилам он должен был сойти с коня, и поединок продолжался до тех пор, пока один или другой не кричал «отставить», не выходил из боя от усталости, ран или смерти, или пока судьи или король не объявляли остановку. Тогда победитель представал перед судьями и торжественно получал приз от них или от какой-нибудь прекрасной дамы. Несколько таких поединков могли заполнить целый день. Кульминацией праздника был турнир; набранные рыцари объединялись в противоборствующие группы и сражались в настоящем бою, хотя обычно с затупленным оружием; на турнире в Нойсе (1240) было убито около шестидесяти рыцарей. В таких турнирах брали пленных и требовали выкуп, как на войне; лошади и доспехи пленников принадлежали победителям; рыцари любили деньги даже больше, чем войну. В баснях рассказывается о рыцаре, который протестовал против осуждения церковью турниров на том основании, что в случае их проведения это лишит его единственного средства к существованию.69 Когда все состязания заканчивались, оставшиеся в живых и знатные зрители присоединялись к пиру, песням и танцам. Рыцари-победители пользовались привилегией целовать прекраснейших женщин и слушали стихи и песни, сочиненные в честь их побед.

Теоретически рыцарь должен был быть героем, джентльменом и святым. Церковь, стремясь укротить дикую грудь, окружила институт рыцарства религиозными формами и обетами. Рыцарь обязывался всегда говорить правду, защищать Церковь, защищать бедных, устанавливать мир в своей провинции и преследовать неверных. Своему сеньору он должен был хранить верность, более обязательную, чем сыновняя любовь; всем женщинам он должен был быть хранителем, оберегая их целомудрие; всем рыцарям он должен был быть братом во взаимной любезности и помощи. На войне он мог сражаться с другими рыцарями, но если он брал кого-нибудь из них в плен, то должен был обращаться с ними как со своими гостями; так французские рыцари, взятые в плен при Креси и Пуатье, жили, пока не были выкуплены, в свободе и комфорте в поместьях своих английских похитителей, участвуя в пирах и спортивных состязаниях со своими хозяевами.70 Над совестью общин феодализм возвышал аристократическую честь и noblesse oblige рыцаря — залог воинской доблести и феодальной верности, неустанного служения всем рыцарям, всем женщинам, всем слабым или бедным. Таким образом, virtus, мужественность, была возвращена к своему римскому мужскому смыслу после тысячи лет христианского акцента на женских добродетелях. Рыцарство, несмотря на свою религиозную ауру, представляло собой победу германских, языческих и арабских представлений над христианством; Европа, атакованная со всех сторон, вновь нуждалась в воинских добродетелях.

Все это, однако, было рыцарской теорией. Немногие рыцари соответствовали ей, как немногие христиане поднялись до тяжелых высот христианского самопожертвования. Но человеческая природа, порожденная джунглями и зверем, испортила один идеал, как и другой. Тот же герой, который в один прекрасный день храбро сражался на турнире или в битве, в другой мог оказаться неверным убийцей; он мог носить свою честь так же гордо, как и свой плюмаж, и, подобно Ланселоту, Тристраму и более настоящим рыцарям, разрушать прекрасные семьи прелюбодеянием. Он мог говорить о защите слабых, а мечом поражать безоружных крестьян; он с презрением относился к рабочему, на труде которого покоилась его цитадель галантности, и с грубостью и жестокостью к жене, которую он поклялся беречь и защищать.71 Утром он мог слушать мессу, днем грабить церковь, а ночью напиваться до неприличия; так Гильдас, живший среди них, описывал английских рыцарей того шестого века, в который некоторые поэты помещают Артура и «великий орден Круглого стола» 72.72 Он говорил о верности и справедливости, а страницы Фруассара заполнили вероломство и насилие. В то время как немецкие поэты воспевали рыцарство, немецкие рыцари занимались кулачными боями, поджогами и грабежом невинных путешественников на дорогах.73 Сарацины были поражены грубостью и жестокостью крестоносцев; даже великий Боэмунд, чтобы показать свое презрение к греческому императору, послал ему груз отрезанных носов и больших пальцев.74 Такие люди были исключительными, но их было много. Конечно, было бы нелепо ожидать, что солдаты будут святыми; хорошее убийство требует своих собственных уникальных добродетелей. Эти грубые рыцари изгнали мавров в Гранаду, славян с Одера, мадьяр из Италии и Германии; они приручили норвежцев и превратили их в норманнов, а французскую цивилизацию принесли в Англию на остриях своих мечей. Они были теми, кем должны были быть.

Варварство рыцарства сдерживали два фактора: женщина и христианство. Церкви отчасти удалось перенаправить феодальную драчливость в крестовые походы. Возможно, ей помогло возросшее поклонение Марии Деве Марии; снова женские добродетели были возвеличены, чтобы сдержать кровавый пыл энергичных мужчин. Но, возможно, живые женщины, взывающие как к чувству, так и к душе, оказали еще большее влияние на превращение воина в джентльмена. Церковь неоднократно запрещала турниры, и рыцари их с радостью игнорировали; дамы посещали турниры, и их не игнорировали. Церковь не одобряла роль женщин на турнирах и в поэзии; возник конфликт между моралью благородных дам и этикой церкви, и в феодальном мире победили дамы и поэты.

Романтическая любовь — то есть любовь, идеализирующая свой объект, — вероятно, имела место в каждую эпоху, в степени, примерно соответствующей задержке и препятствиям между желанием и его исполнением. До нашей эпохи она редко становилась причиной брака; и если мы находим ее совсем не в браке, когда рыцарство было в расцвете, мы должны рассматривать то состояние как более нормальное, чем наше. В большинстве эпох, и прежде всего в феодализме, женщины выходили замуж за мужчин ради их имущества и восхищались другими мужчинами ради их очарования. Поэты, не имея собственности, были вынуждены жениться на низком уровне или любить на расстоянии, и свои самые прекрасные песни они адресовали недоступным дамам. Расстояние между возлюбленным и возлюбленной обычно было столь велико, что даже самые страстные стихи воспринимались лишь как красивый комплимент, а благовоспитанный лорд вознаграждал поэтов за то, что они писали любовные стихи его жене. Так, виконт Во продолжал оказывать гостеприимство и благосклонность трубадуру Пейру Видалю после того, как Пейр обратился к виконтессе с любовными стихами — даже после того, как Пейр попытался соблазнить ее75-Хотя на такую степень дружелюбия обычно не рассчитывали. Трубадур утверждал, что брак, сочетающий максимум возможностей с минимумом соблазнов, вряд ли может породить или поддержать романтическую любовь; даже благочестивый Данте, кажется, никогда не мечтал адресовать любовные стихи своей жене и не находил ничего неприличного в том, чтобы адресовать их другой женщине, незамужней или замужней. Рыцарь соглашался с поэтом в том, что рыцарская любовь должна быть не к собственной жене, а к какой-нибудь другой даме, обычно к жене другого рыцаря.76Большинство рыцарей, хотя мы не должны часто подозревать их в супружеской верности, смеялись над «придворной любовью», со временем смирялись со своими товарищами и утешались войной. Мы слышали о том, как рыцари не обращали внимания на романтические предложения дам.77 Роланд в «Шансоне» умер, почти не вспомнив о своей невесте Ауде, которая умерла бы от горя, узнав о его смерти. Женщины тоже не все были романтиками; но с XII века у многих из них стало принято, что дама должна иметь любовника, платонического или баронического, в придачу к своему мужу. Если верить средневековым романам, рыцарь обязывался служить даме, которая дала ему свои цвета; она могла навязать ему опасные подвиги, чтобы испытать или отдалить его; и если он хорошо служил ей, она должна была вознаградить его объятиями или чем-то лучшим; это и есть «guerdon», на который он претендовал. Ей он посвящал все свои ратные подвиги; именно к ее имени он обращался в кризисных ситуациях боя или дыхания смерти. И здесь феодализм был не частью христианства, а его противоположностью и соперником. Женщины, теологически столь ограниченные в любви, утверждали свою свободу и создавали свой собственный моральный кодекс; поклонение женщине во плоти соперничало с поклонением Деве Марии. Любовь провозгласила себя независимым принципом ценности и предложила идеалы служения, нормы поведения, скандально игнорируя религию даже при заимствовании ее терминов и форм.78

Столь сложный разрыв любви и брака ставил множество проблем морали и этикета, и, как и во времена Овидия, авторы решали их со всей тщательностью казуистов. Между 1174 и 1182 годами некий Андреас Капелланус — Андрей Капеллан — написал «Трактат о любви и ее лечении» (Tractatus de amore et de amoris remedio), в котором, среди прочего, изложил кодекс и принципы «придворной любви». Эндрю ограничивает такую любовь аристократией; он без стеснения допускает, что это незаконная страсть рыцаря к жене другого рыцаря, но считает ее отличительной чертой почтение, вассалитет и служение мужчины женщине. Эта книга — главный авторитет, подтверждающий существование средневековых «судов любви», в которых титулованные дамы отвечали на вопросы и выносили решения по поводу l'amour courtois. Во времена Эндрю, если верить его рассказу, ведущей дамой в этой процедуре была принцесса-поэтесса Мари, графиня Шампанская; поколением раньше это была ее мать, самая очаровательная женщина феодального общества, Элеонора, герцогиня Аквитанская, некогда королева Франции, а затем Англии. Иногда, согласно «Трактату», мать и дочь вместе председательствовали в качестве судей на суде любви в Пуатье.79 Эндрю хорошо знал Мари, служил ей капелланом и, очевидно, написал свою книгу, чтобы опубликовать ее теории и суждения о любви. «Любовь, — говорит он, — учит всех изобиловать хорошими манерами»; под опекой Мари, как нас уверяют, грубая аристократия Пуатье превратилась в общество щедрых женщин и галантных мужчин.

В поэмах трубадуров есть несколько упоминаний о таких дворах любви, которые содержали высокопоставленные дамы — виконтесса Нарбоннская, графиня Фландрская и другие — в Пьерфо, Авиньоне и других местах Франции;80Десять, четырнадцать, шестьдесят женщин, как нам говорят, заседали в суде по делам, представленным им в основном женщинами, иногда мужчинами; споры разрешались, любовные ссоры исцелялись, наказания налагались на нарушителей кодекса. Так (по словам Эндрю) 27 апреля 1174 года Мария Шампанская издала ответ на вопрос: «Может ли настоящая любовь существовать между женатыми людьми?». Она ответила отрицательно на том основании, что «влюбленные дают все безвозмездно, не будучи стеснены никакими мотивами необходимости; женатые же люди вынуждены по долгу службы подчиняться желаниям друг друга».81 Все суды, говорит наш веселый Эндрю, сошлись на тридцати одном «Законе любви»: (1) Брак не может служить оправданием для отказа в любви….. (3) Никто не может по-настоящему любить двух людей одновременно. (4) Любовь никогда не стоит на месте; она всегда то увеличивается, то уменьшается. (5) Одолжения, оказанные без желания, безвкусны….. (11) Не стоит любить тех дам, которые любят только для того, чтобы выйти замуж…. (14) Слишком легкое обладание делает любовь презренной; обладание, сопряженное с трудностями, делает любовь… очень ценной…. (19) Если любовь однажды начинает уменьшаться, она быстро угасает и редко восстанавливается….. (21) Любовь неизменно возрастает под влиянием ревности…. (23) Человек, ставший жертвой любви, мало ест и мало спит…. (26) Любовь ни в чем не может отказать любимому.82

Эти любовные суды, если они вообще существовали, были частью своего рода салонной игры, в которую играли дамы аристократии; занятые бароны не обращали на них внимания, а любвеобильные рыцари устанавливали свои собственные правила. Но несомненно, что растущее богатство и безделье породили романтику и этикет любви, которые наполнили поэзию трубадуров и раннего Возрождения. «В июне 1283 года, — пишет флорентийский историк Виллани (1280?-1348),

В праздник святого Иоанна, когда город Флоренция был счастлив, тих и спокоен… образовался общественный союз, состоящий из тысячи человек, которые, одетые в белое, называли себя Служителями Любви. Они устроили череду спортивных состязаний, веселья и танцев с дамами; дворяне и буржуа маршировали под звуки труб и музыки, устраивали праздничные банкеты в полдень и ночью. Суд любви длился почти два месяца, и это был самый прекрасный и знаменитый из всех, что когда-либо были в Тоскане.83

Рыцарство, зародившись в X веке, достигло своего расцвета в XIII, пострадало от жестокости Столетней войны, сгинуло в беспощадной ненависти, разделившей английскую аристократию в Войне Роз, и погибло в теологической ярости религиозных войн XVI века. Но она оставила свой решающий след в обществе, образовании, нравах, литературе, искусстве и лексиконе средневековой и современной Европы. Рыцарские ордена Подвязки, Бани, Золотого руна размножились до 234 в Британии, Франции, Германии, Италии, Испании; а такие школы, как Итон, Харроу и Винчестер, объединили рыцарский идеал с «либеральным» образованием в наиболее эффективную в истории педагогики подготовку ума, воли и характера. Как рыцарь учился манерам и галантности при дворе знатного или короля, так он передавал что-то из этого куртуазного поведения тем, кто стоял ниже его в социальной шкале; современная вежливость — это разбавление средневекового рыцарства. Литература Европы, от «Шансона Роланда» до «Дон Кихота», процветала благодаря обращению к рыцарским персонажам и темам, а возрождение рыцарства стало одним из захватывающих элементов романтического направления в литературе XVIII и XIX веков. Каковы бы ни были его излишества и абсурды в литературе, насколько бы рыцарство не соответствовало своим идеалам, оно остается одним из главных достижений человеческого духа, искусством жизни, более великолепным, чем любое искусство.

С этой точки зрения феодальная картина — это не просто крепостное право, неграмотность, эксплуатация и насилие, а поистине сцена похотливых крестьян, расчищающих пустыню; мужчин, ярких и энергичных в языке, любви и войне; рыцарей, посвятивших себя чести и службе, ищущих приключений и славы, а не комфорта и безопасности, и презирающих опасность, смерть и ад; о женщинах, терпеливо трудящихся и размножающихся в крестьянских домах, и титулованных дамах, смешивающих самые нежные молитвы к Деве Марии с дерзкой свободой чувственной поэзии и придворной любви — пожалуй, феодализм сделал больше, чем христианство, для повышения статуса женщины. Великой задачей феодализма было восстановление политического и экономического порядка в Европе после целого столетия разрушительных вторжений и бедствий. Это удалось; а когда он пришел в упадок, на его руинах и наследии поднялась современная цивилизация.

Темные века — это не тот период, на который ученый может смотреть с презрением. Он больше не осуждает их невежество и суеверия, их политический распад, их экономическую и культурную нищету; он скорее удивляется тому, что Европа оправилась от последовательных ударов готов, гуннов, вандалов, мусульман, мадьяр и норвежцев и сохранила в суматохе и трагедии так много древней письменности и техники. Он может испытывать лишь восхищение перед Шарлеманами, Альфредами, Олафами и Отто, которые навели порядок в этом хаосе; перед Бенедиктами, Григориями, Бонифациями, Колумбами, Алкуинами, Бруно, которые так терпеливо воскрешали нравы и буквы из пустыни своего времени; перед прелатами и ремесленниками, которые могли возводить соборы, и безымянными поэтами, которые могли петь, от одной войны или террора до другой. Государство и церковь должны были начать все с нуля, как Ромул и Нума за тысячу лет до этого; и мужество, необходимое для того, чтобы построить города из джунглей, а граждан из дикарей, было больше, чем то, которое могло бы поднять Шартр, Амьен и Реймс или охладить мстительный пыл Данте в размеренных стихах.

Крестовые походы стали кульминацией средневековой драмы и, возможно, самым живописным событием в истории Европы и Ближнего Востока. Наконец-то, после многовековых споров, две великие веры, христианство и магометанство, прибегли к высшему человеческому арбитражу — верховному военному суду. Все средневековое развитие, вся экспансия торговли и христианства, весь пыл религиозных верований, вся мощь феодализма и рыцарский блеск достигли кульминации в Двухсотлетней войне за душу человека и прибыль от торговли.

Первая непосредственная причина крестовых походов* было продвижение турок-сельджуков. Мир приспособился к мусульманскому контролю над Ближним Востоком; Фатимиды из Египта мягко правили в Палестине, и, за некоторыми исключениями, христианские секты там пользовались широкой свободой вероисповедания. Аль-Хаким, безумный халиф Каира, разрушил церковь Гроба Господня (1010 г.), но магометане сами внесли значительный вклад в ее восстановление.1 В 1047 году мусульманский путешественник Насир-и-Хосру описал ее как «самое просторное здание, способное вместить 8000 человек, и построенное с величайшим мастерством. Внутри церковь повсюду украшена византийской парчой, выполненной золотом….. И они изобразили Иисуса — да будет мир с Ним! — восседающим на осле».2 Это была лишь одна из многих христианских церквей в Иерусалиме. Христианские паломники имели свободный доступ к святым местам; паломничество в Палестину издавна было формой набожности или покаяния; повсюду в Европе можно было встретить «пальмеров», которые в знак совершенного паломничества носили скрещенные пальмовые листья из Палестины; такие люди, по словам Пирса Плаумена, «имели право лежать всю свою последующую жизнь».3 Но в 1070 году турки отбили Иерусалим у Фатимидов, и паломники стали привозить домой рассказы о притеснениях и осквернениях. Старая история, не поддающаяся проверке, гласит, что один путник, Петр Отшельник, привез папе Урбану II от Симеона, патриарха Иерусалимского, письмо с подробным описанием гонений на христиан и просьбой о папской помощи (1088 г.).

Второй непосредственной причиной крестовых походов стало опасное ослабление Византийской империи. Семь веков она стояла на перекрестке Европы и Азии, сдерживая армии Азии и орды степей. Теперь ее внутренние раздоры, разрушительные ереси, изоляция от Запада расколом 1054 года сделали ее слишком слабой, чтобы выполнить свою историческую задачу. Пока булгары, патцинаки, половцы и русские штурмовали ее европейские ворота, турки расчленяли ее азиатские провинции. В 1071 году византийская армия была почти уничтожена при Манцикерте; сельджуки захватили Эдессу, Антиохию (1085), Тарс, даже Никею, и смотрели через Босфор на сам Константинополь. Император Алексий I (1081–1118) спас часть Малой Азии, подписав унизительный мир, но у него не было военных средств противостоять дальнейшему нападению. Если бы Константинополь пал, вся Восточная Европа оказалась бы открыта для турок, и победа при Туре (732) была бы аннулирована. Забыв о богословской гордости, Алексий отправил делегатов к Урбану II и на Пьяченцский собор, призывая латинскую Европу помочь ему оттеснить турок; по его мнению, было бы мудрее сражаться с неверными на азиатской земле, чем ждать, пока они хлынут через Балканы в западные столицы.

Третьей непосредственной причиной крестовых походов было стремление итальянских городов — Пизы, Генуи, Венеции, Амальфи — расширить свое растущее торговое могущество. Когда норманны захватили у мусульман Сицилию (1060-91), а христианское оружие ослабило власть мусульман в Испании (1085f), западное Средиземноморье освободилось для христианской торговли; итальянские города, как порты выхода для внутренних и трансальпийских товаров, разбогатели и окрепли, и задумали покончить с мусульманским господством в восточном Средиземноморье и открыть рынки Ближнего Востока для западноевропейских товаров. Мы не знаем, насколько близки были эти итальянские купцы к уху Папы.

Окончательное решение было принято самим Урбаном. Другие папы уже рассматривали эту идею. Герберт, будучи Сильвестром II, обратился к христианству с призывом спасти Иерусалим, и неудачная экспедиция высадилась в Сирии (ок. 1001 г.). Григорий VII, во время своей всепоглощающей вражды с Генрихом IV, воскликнул: «Я предпочел бы подвергнуть свою жизнь опасности при освобождении святых мест, чем царствовать над вселенной».4 Эта ссора была еще горячей, когда Урбан председательствовал на Соборе в Пьяченце в марте 1095 года. Он поддержал просьбу легатов Алексия, но посоветовал повременить, пока более представительное собрание не рассмотрит вопрос о войне против ислама. Он был слишком хорошо осведомлен, чтобы считать победу несомненной в столь далеком предприятии; несомненно, он предвидел, что неудача нанесет серьезный ущерб престижу христианства и Церкви. Вероятно, он жаждал направить беспорядочную драчливость феодальных баронов и норманнских буканьеров в русло священной войны, чтобы спасти Европу и Византию от ислама; он мечтал вернуть Восточную церковь под папское правление и видел могущественное христианство, объединенное под властью пап, с Римом, вновь ставшим столицей мира. Это был замысел высшего порядка государственного деятеля.

С марта по октябрь 1095 года он объездил северную Италию и южную Францию, выясняя отношения с лидерами и обеспечивая себе поддержку. В Клермонте в Оверни собрался исторический совет; и хотя это был холодный ноябрь, тысячи людей пришли из ста общин, разбили свои палатки в открытых полях, собрались в огромном собрании, которое не мог вместить ни один зал, и затрепетали от волнения, когда их соотечественник француз Урбан, поднявшись на платформу посреди них, обратился к ним на французском языке с самой влиятельной речью в средневековой истории.

О раса франков! род, возлюбленный и избранный Богом!..Из пределов Иерусалима и Константинополя дошли скорбные вести о том, что проклятый род, полностью отчужденный от Бога, насильственно вторгся в земли этих христиан и опустошил их грабежом и огнем. Часть пленников они увели в свою страну, а часть убили жестокими пытками. Они разрушают алтари, осквернив их своей нечистотой. Царство греков теперь расчленено ими, и оно лишилось территории, настолько обширной, что ее нельзя было бы пройти за два месяца.

На ком же лежит труд отомстить за эти обиды и вернуть себе эту территорию, если не на вас — на вас, кого Бог, прежде всего, наделил замечательной славой в оружии, великой храбростью и силой смирять головы тех, кто вам сопротивляется? Пусть подвиги ваших предков ободрят вас — слава и величие Карла Великого и других ваших монархов. Пусть Гроб Господень и Спаситель наш, ныне удерживаемый нечистыми народами, пробудит вас, и святые места, которые ныне запятнаны грязью….. Пусть не удерживает вас ни имущество ваше, ни беспокойство о делах семейных. Ибо эта земля, которую вы населяете сейчас, закрытая со всех сторон морем и горными вершинами, слишком тесна для вашего многочисленного населения; она не дает достаточно пищи для своих земледельцев. Поэтому вы убиваете и пожираете друг друга, ведете войны, и многие среди вас гибнут в гражданских распрях.

Итак, пусть уйдет от вас ненависть; пусть прекратятся ваши ссоры. Вступите на путь ко Гробу Господню; отвоюйте эту землю у нечестивого рода и подчините ее себе. Иерусалим — земля, плодоносящая больше других, рай наслаждений. Этот царственный город, расположенный в центре земли, умоляет вас прийти к нему на помощь. С готовностью отправляйтесь в это путешествие ради отпущения грехов и будьте уверены в награде — нетленной славе в Царстве Небесном.5

В толпе раздался взволнованный возглас: Dieu li volt — «Бог желает этого!». Урбан подхватил его и призвал сделать его своим боевым кличем. Он приказал всем, кто отправится в крестовый поход, носить крест на челе или груди. «Тут же, — рассказывает Уильям Мальмсберийский, — некоторые дворяне, пав на колени перед Папой, посвятили себя и свое имущество служению Богу».6 Тысячи простолюдинов обязались сделать то же самое; монахи и отшельники покинули свои убежища, чтобы стать в метафизическом смысле солдатами Христа. Энергичный Папа отправился в другие города — Тур, Бордо, Тулузу, Монпелье, Ним… и в течение девяти месяцев проповедовал крестовый поход. Когда после двухлетнего отсутствия он добрался до Рима, его с энтузиазмом приветствовал наименее благочестивый город христианства. Не встретив серьезного сопротивления, он взял на себя право освобождать крестоносцев от обязательств, мешающих крестовому походу; он освободил крепостных и вассалов на время войны от верности своему господину; Он даровал всем крестоносцам привилегию быть судимыми церковными, а не манориальными судами, и гарантировал им, на время их отсутствия, епископскую защиту их имущества; он повелел — хотя и не мог полностью принудить — прекратить все войны христиан против христиан; он установил новый принцип повиновения, стоящий выше кодекса феодальной верности. Теперь, как никогда раньше, Европа стала единой. Урбан оказался признанным господином, по крайней мере теоретически, европейских королей. Все христианство, как никогда ранее, лихорадочно готовилось к священной войне.

Необычайные побуждения привлекли множество людей на службу. Тем, кто пал в войне, предлагалась пленарная индульгенция, отменяющая все наказания за грех. Крепостным разрешили покинуть землю, к которой они были привязаны; граждане были освобождены от налогов; должники получили мораторий на выплату процентов; заключенные были освобождены, а смертные приговоры были заменены, по смелому расширению папской власти, на пожизненную службу в Палестине. Тысячи бродяг присоединились к священному походу. Мужчины, уставшие от безнадежной нищеты, авантюристы, готовые к смелым предприятиям, младшие сыновья, надеющиеся отвоевать для себя вотчины на Востоке, купцы, ищущие новые рынки для своих товаров, рыцари, чьи крепостные остались без работы, робкие духом, избегающие насмешек о трусости, объединились с искренне религиозными душами, чтобы спасти землю, где родился и умер Христос. Пропаганда, обычная для войны, подчеркивала инвалидность христиан в Палестине, зверства мусульман, богохульства магометанского вероучения; мусульман описывали как поклоняющихся статуе Магомета,7 а благочестивые сплетни рассказывали о том, как Пророк, упавший в эпилептическом припадке, был заживо съеден свиньями.8 Рассказывали сказочные истории о богатствах Востока и о том, что темные красавицы ждут, когда их возьмут смельчаки.9

Такое разнообразие мотивов вряд ли могло собрать однородную массу, способную к военной организации. Во многих случаях женщины и дети настаивали на том, чтобы сопровождать своих мужей или родителей, и, возможно, не без оснований, поскольку проститутки вскоре стали прислуживать воинам. Урбан назначил август 1096 года как время отправления, но нетерпеливые крестьяне, которые были первыми новобранцами, не могли ждать. Один такой отряд, насчитывавший около 12 000 человек (из них только восемь рыцарей), отправился из Франции в марте под командованием Петра Отшельника и Вальтера Бескопейного (Готье сан-Авуар); другой, численностью около 5000 человек, выступил из Германии под командованием священника Готшалька; третий двинулся из Рейнской области под командованием графа Эмико Лейнингенского. Именно эти беспорядочные группы нападали на евреев Германии и Богемии, отвергали призывы местного духовенства и граждан и на время превращались в грубых людей, прикрывавших свою жажду крови благочестием. Новобранцы принесли с собой скромные средства и мало еды, а их неопытные лидеры не позаботились о том, чтобы их накормить. Многие из участников похода недооценили расстояние, и, когда они продвигались вдоль Рейна и Дуная, дети нетерпеливо спрашивали на каждом шагу: «Разве это не Иерусалим?10 Когда их средства закончились и они начали голодать, им пришлось грабить поля и дома на своем пути; вскоре они добавили к грабежам еще и изнасилования.11 Население яростно сопротивлялось; некоторые города закрывали перед ними свои ворота, а другие без промедления провожали их крестным ходом. Прибыв наконец в Константинополь без гроша в кармане, истребленные голодом, чумой, проказой, лихорадкой и сражениями на пути, они были приняты Алексием, но не накормлены; они ворвались в пригороды и разграбили церкви, дома и дворцы. Чтобы избавить свою столицу от этой молящейся саранчи, Алексий снабдил их судами для переправы через Босфор, послал им припасы и велел ждать, пока не прибудут более хорошо вооруженные отряды. То ли от голода, то ли от беспокойства крестоносцы проигнорировали эти инструкции и двинулись на Никею. Дисциплинированные силы турок, все искусные стрелки из лука, вышли из города и почти уничтожили первое подразделение Первого крестового похода. Среди убитых был и Вальтер Бескопейный; Петр Отшельник, испытывая отвращение к своему неуправляемому воинству, вернулся перед битвой в Константинополь и благополучно дожил до 1115 года.

Тем временем феодальные вожди, принявшие крест, собрали каждый свое войско в своем месте. Среди них не было ни одного короля: и Филипп I Французский, и Вильгельм II Английский, и Генрих IV Германский находились под отлучением от церкви, когда Урбан проповедовал крестовый поход. Но многие графы и герцоги записались в армию, почти все они были французами или франками; Первый крестовый поход был в основном французским предприятием, и по сей день на Ближнем Востоке говорят о западноевропейцах как о франках. Герцог Годфри, сеньор Буйона (небольшое поместье в Бельгии), сочетал в себе качества солдата и монаха — храброго и компетентного в войне и управлении, а также благочестивого до фанатизма. Граф Боэмунд Тарантский был сыном Роберта Гискара; он обладал всем мужеством и умением своего отца и мечтал выкроить для себя и своих норманнских войск королевство из бывших византийских владений на Ближнем Востоке. С ним был его племянник Танкред из Отевиля, которому суждено было стать героем «Освобожденного Иерусалима» Тассо: красивый, бесстрашный, галантный, щедрый, любящий славу и богатство, вызывающий всеобщее восхищение как идеал христианского рыцаря. Раймонд, граф Тулузский, уже сражался с исламом в Испании; теперь, в старости, он посвятил себя и свое огромное состояние большой войне; но надменный нрав испортил его благородство, а скупость запятнала его благочестие.

Разными путями они добрались до Константинополя. Бо-Гемунд предложил Годфриду захватить город; Годфрид отказался, заявив, что он пришел только для того, чтобы сражаться с неверными;12 Но идея не умерла. Мужественные, полуварварские рыцари Запада презирали этих тонких и культурных джентльменов Востока как еретиков, погрязших в развратной роскоши; они с удивлением и завистью смотрели на богатства, хранившиеся в церквях, дворцах и на рынках византийской столицы, и считали, что удача должна принадлежать храбрецам. Возможно, Алексий узнал об этих представлениях среди своих спасителей; опыт общения с крестьянской ордой (за поражение которой Запад порицал его) склонил его к осторожности, а возможно, и к двуличию. Он просил помощи против турок, но не рассчитывал на объединенную силу Европы, собравшуюся у его ворот; он никогда не мог быть уверен, что эти воины стремятся не столько к Иерусалиму, сколько к Константинополю, и что они вернут его империи все бывшие византийские территории, которые они могли отнять у турок. Он предложил крестоносцам провизию, субсидии, транспорт, военную помощь, а вождям — солидные взятки;13 Взамен он потребовал, чтобы дворяне поклялись ему в верности как своему феодальному суверену; все захваченные ими земли должны были находиться в феодальной зависимости от него. Дворяне, смягченные серебром, поклялись.

В начале 1097 года армии общей численностью около 30 000 человек, все еще находясь под разделенным руководством, пересекли пролив. К счастью, мусульмане были еще более разобщены, чем христиане. Не только власть мусульман в Испании была растрачена, а в северной Африке царили религиозные раздоры, но и на Востоке фатимидские халифы Египта удерживали южную Сирию, в то время как их враги, турки-сельджуки, владели северной Сирией и большей частью Малой Азии. Армения восстала против своих сельджукских завоевателей и вступила в союз с «франками». Опираясь на эту помощь, оружие Европы двинулось на осаду Никеи. Под обещание Алексия пощадить их жизни турецкий гарнизон сдался (19 июня 1097 года). Греческий император поднял над цитаделью императорский флаг, защитил город от беспорядочных грабежей и умиротворил феодальных вождей значительными подарками, но христианские солдаты жаловались, что Алексий в союзе с турками. После недельного отдыха крестоносцы отправились в Антиохию. Они встретили турецкую армию под командованием Килиджа Арслана у Дорилея, выиграли кровавую битву (1 июля 1097 года) и отправились в поход по Малой Азии, не имея других врагов, кроме нехватки воды и пищи, а также жары, к которой западная кровь оказалась не готова. Мужчины, женщины, лошади и собаки умирали от жажды во время этого горького марша длиной в 500 миль. Перейдя Тавр, некоторые вельможи отделили свои силы от основной армии, чтобы совершить частные завоевания — Раймонд, Боэмунд и Годфри в Армении, Танкред и Балдуин (брат Годфри) в Эдессе; там же Балдуин, с помощью стратегии и вероломства,14 основал первое латинское княжество на Востоке (1098). Масса крестоносцев зловеще жаловалась на эти задержки; дворяне вернулись, и продвижение к Антиохии возобновилось.

Антиохия, описанная хронистом «Геста Франкорум» как «город чрезвычайно красивый, выдающийся и восхитительный».15 сопротивлялась осаде в течение восьми месяцев. Многие крестоносцы умерли от холодных зимних дождей или от голода; некоторые нашли новое питание, жуя «сладкий тростник, называемый цукра» (арабский суккар); теперь «франки» впервые попробовали сахар и узнали, как его прессуют из культурных трав16.16 Проститутки предлагали более опасные сладости; один любезный архидиакон был убит турками, когда он лежал во фруктовом саду со своей сирийской наложницей.17 В мае 1098 года пришло известие о приближении большой мусульманской армии под командованием Карбоги, принца Мосула; Антиохия пала (3 июня 1098 года) за несколько дней до прибытия этой армии; многие крестоносцы, опасаясь, что Карбоге не удастся противостоять, сели на корабли на Оронте и бежали. Алексий, шедший с греческими войсками, был введен в заблуждение дезертирами, полагавшими, что христиане уже побеждены; он повернул назад, чтобы защитить Малую Азию, и так и не был прощен. Чтобы вернуть крестоносцам мужество, Петр Варфоломей, священник из Марселя, сделал вид, что нашел копье, пронзившее бок Христа; когда христиане вышли на битву, копье было поднято как священный штандарт, а три рыцаря в белых одеждах вышли с холмов по призыву папского легата Адемара, который провозгласил их мучениками Святым Морисом, Святым Теодором и Святым Георгием. Воодушевленные таким образом, под единым командованием Боэмунда крестоносцы одержали решающую победу. Варфоломею, обвиненному в благочестивом мошенничестве, предложили пройти испытание огнем, чтобы проверить его правдивость. Он прошел через перчатку из горящих опилок и вышел, по-видимому, невредимым; но на следующий день он умер от ожогов или от перегруженного сердца, и святое копье было снято со штандартов войска.18

Боэмунд стал князем Антиохии с благодарного согласия. Формально он владел этой областью в качестве вотчины Алексия, но фактически управлял ею как независимый государь; вожди утверждали, что отказ Алексия прийти им на помощь освобождает их от клятвы верности. Проведя шесть месяцев в обновлении и реорганизации своих ослабленных сил, они повели свои армии к Иерусалиму. Наконец, 7 июня 1099 года, после трехлетней кампании, крестоносцы, сократившиеся до 12 000 воинов, стояли в ликовании и усталости перед стенами Иерусалима. По милости истории, турки, с которыми они пришли сражаться, были изгнаны из города Фатимидами за год до этого. Халиф предложил мир на условиях гарантированной безопасности для христианских паломников и богомольцев в Иерусалиме, но Боэмунд и Годфри потребовали безоговорочной капитуляции. Фатимидский гарнизон из 1000 человек сопротивлялся сорок дней. 15 июля Годфри и Танкред вывели своих последователей за стены, и крестоносцы познали экстаз высокой цели, достигнутой после героических страданий. Затем, сообщает очевидец-священник Раймонд Агилесский,

В городе творились удивительные вещи. Многим сарацинам отрубали головы… других расстреливали стрелами или заставляли прыгать с башен; третьих пытали в течение нескольких дней, а затем сжигали в огне. На улицах виднелись груды голов, рук и ног. Повсюду ездили среди трупов людей и лошадей».19

Другие современники рассказывают подробности: женщин закалывали до смерти, грудных младенцев отрывали за ноги от груди матери и бросали через стены или ломали им шеи, ударяя о столбы;20 А 70 000 мусульман, оставшихся в городе, были вырезаны. Оставшихся в живых евреев согнали в синагогу и сожгли заживо. Победители стекались к церкви Гроба Господня, в гроте которой, по их мнению, когда-то находился распятый Христос. Там, обняв друг друга, они плакали от радости и освобождения и благодарили Бога милосердия за свою победу.

Годфрид Бульонский, чья исключительная честность наконец-то получила признание, был избран управлять Иерусалимом и его окрестностями под скромным титулом Защитника Гроба Господня. Здесь, где 465 лет назад прекратилось византийское владычество, не было никаких притязаний на подчинение Алексию; латинское Иерусалимское королевство сразу же стало суверенным государством. Греческая церковь была упразднена, ее патриарх бежал на Кипр, а приходы нового королевства приняли латинскую литургию, итальянского примаса и папское правление.

Цена суверенитета — способность к самообороне. Через две недели после великого освобождения египетская армия подошла к Аскалону, чтобы освободить город, священный для многих конфессий. Годфри разгромил ее, но через год умер (1100). Его менее способный брат, Балдуин I (1100-18), принял более высокий титул короля. При короле Фульке, графе Анжуйском (1131-43), новое государство включало большую часть Палестины и Сирии, но мусульмане по-прежнему удерживали Алеппо, Дамаск и Эмесу. Королевство было разделено на четыре феодальных княжества с центрами в Иерусалиме, Антиохии, Эдессе и Триполисе. Каждое из них было разделено на практически независимые вотчины, ревнивые владыки которых вели войны, чеканили деньги и иным образом посягали на суверенитет. Король избирался баронами и контролировался церковной иерархией, подчинявшейся только папе. Он был еще более ослаблен, уступив контроль над несколькими портами — Яффой, Тиром, Акко, Бейрутом, Аскалоном — Венеции, Пизе или Генуе в качестве платы за военно-морскую помощь и морские поставки. Структура и законы королевства были сформулированы в Иерусалимских ассизах — одной из самых логичных и безжалостных кодификаций феодального правления. Бароны присвоили себе всю собственность на землю, низвели бывших владельцев — христиан или мусульман — до состояния крепостных и наложили на них феодальные обязательства, более суровые, чем любые в современной Европе. Коренное христианское население смотрело на мусульманское правление как на золотой век.21

В молодом королевстве было много слабых мест, но у него была уникальная поддержка в виде новых орденов военных монахов. Еще в 1048 году купцы Амальфи получили разрешение мусульман на строительство больницы в Иерусалиме для бедных и больных паломников. Около 1120 года персонал этого учреждения был реорганизован Раймоном дю Пюи в религиозный орден, давший обет целомудрия, бедности, послушания и военной защиты христиан в Палестине; эти госпитальеры, или рыцари госпиталя Святого Иоанна, стали одной из самых благородных благотворительных организаций в христианском мире. Примерно в то же время (1119 г.) Хью де Пайенс и восемь других рыцарей-крестоносцев торжественно посвятили себя монашеской дисциплине и воинскому служению христианству. Они получили от Балдуина II резиденцию неподалеку от места, где стоял храм Соломона, и вскоре стали называться рыцарями-тамплиерами. Святой Бернард составил для них суровое правило, которое недолго соблюдалось; он хвалил их за то, что они «наиболее сведущи в военном искусстве», и предписывал им «редко мыться» и тщательно подстригать волосы.22 «Христианин, убивающий неверующего в Священной войне, — писал Бернард тамплиерам в отрывке, достойном Мухаммеда, — уверен в своей награде; еще более уверен, если он сам будет убит. Христианин радуется смерти язычника, потому что таким образом прославляется Христос»;23 Люди должны научиться убивать с чистой совестью, если хотят вести успешные войны. Госпитальер носил черную мантию с белым крестом на левом рукаве; тамплиер — белую мантию с красным крестом на мантии. Каждый из них ненавидел другого по религиозному признаку. От защиты и ухода за паломниками госпитальеры и тамплиеры перешли к активным нападениям на сарацинские крепости; хотя в 1180 году тамплиеров насчитывалось всего 300, а госпитальеров — около 600 человек,24 они играли заметную роль в сражениях Крестового похода и заслужили большую репутацию воинов. Оба ордена вели кампанию за финансовую поддержку и получали ее от церкви и государства, от богатых и бедных; в XIII веке каждый из них владел большими поместьями в Европе, включая аббатства, деревни и города. Оба поразили христиан и сарацинов, построив огромные крепости в Сирии, где, посвятив себя бедности, они наслаждались коллективной роскошью среди тягот войны.25 В 1190 году немцы в Палестине при поддержке нескольких человек на родине основали рыцарей Тевтонского ордена и основали госпиталь близ Акко.

После освобождения Иерусалима большинство крестоносцев вернулось в Европу, в результате чего людские силы притесняемого правительства оказались на волоске от гибели. Многие паломники приезжали, но мало кто оставался, чтобы сражаться. На севере греки искали возможность вернуть Антиохию, Эдессу и другие города, на которые они претендовали как на византийские; на востоке сарацины были возбуждены и объединены мусульманскими призывами и христианскими набегами. Магометанские беженцы из Иерусалима с горечью рассказывали о падении города; они штурмовали Великую мечеть Багдада и требовали, чтобы мусульманское оружие освободило Иерусалим и священный Купол Скалы из нечистых рук неверных.26 Халиф был бессилен внять их мольбам, но Занги, молодой принц Мосула, рожденный в рабстве, откликнулся. В 1144 году его небольшая хорошо управляемая армия отбила у христиан их восточный форпост Аль-Руах, а через несколько месяцев он отвоевал для ислама Эдессу. Занги был убит, но его сменил сын Нур-ад-дин, отличавшийся не меньшей храбростью и большими способностями. Именно весть об этих событиях подтолкнула Европу ко Второму крестовому походу.

Святой Бернард обратился к папе Евгению III с просьбой озвучить очередной призыв к оружию. Евгений, втянутый в конфликт с римскими неверными, умолял Бернарда взять эту задачу на себя. Это было мудрое предложение, ведь святой был более великим человеком, чем тот, кого он сделал папой. Когда он покинул свою келью в Клерво, чтобы проповедовать французам о крестовом походе, скептицизм, скрывающийся в сердце веры, затих, а страхи, навеянные рассказами о Первом крестовом походе, улеглись. Бернар отправился прямо к королю Людовику VII и убедил его принять крест. Вместе с королем он выступил перед толпой в Везелее (1146 г.); когда он закончил речь, толпа массово пополнилась; приготовленных крестов оказалось слишком мало, и Бернар разорвал свою мантию на куски, чтобы обеспечить дополнительные эмблемы. «Города и замки опустели, — писал он папе римскому, — не осталось ни одного мужчины на семь женщин, и повсюду вдовы при еще живых мужьях». Завоевав Францию, он перешел в Германию, где его пылкое красноречие побудило императора Конрада III принять крестовый поход как единственное дело, способное объединить группировки Гвельфов и Гогенштауфенов, раздиравшие тогда королевство. Многие дворяне последовали примеру Конрада; среди них был молодой Фридрих Швабский, который станет Барбароссой и погибнет в Третьем крестовом походе.

На Пасху 1147 года Конрад и немцы отправились в путь; на Пятидесятницу Людовик и французы следовали на осторожном расстоянии, не зная, кто из них более ненавистный враг — немцы или турки. Немцы испытывали такие же колебания между турками и греками; по пути было разграблено столько византийских городов, что многие из них закрыли свои ворота и выдавали скудный паек из корзин, спущенных со стен. Мануил Комнин, теперь уже восточный император, мягко предложил благородным хозяевам переправиться через Геллеспонт в Сестосе, а не идти через Константинополь; но Конрад и Людовик отказались. Одна из сторон в совете Людовика убеждала его взять Константинополь для Франции; он воздержался; но греки снова могли узнать о его искушении. Их пугали рост и доспехи западных рыцарей и забавляла их женская свита. Людовика сопровождала его хлопотливая Элеонора, королеву — трубадуры; графов Фландрии и Тулузы сопровождали их графини, а багаж французов был перегружен сундуками и ящиками с одеждой и косметикой, призванными обеспечить красоту этих дам от всех превратностей климата, войны и времени. Мануэль поспешил переправить обе армии через Босфор и снабдил греков дебетовой монетой для ведения дел с крестоносцами. В Азии нехватка провизии и высокие цены, которые требовали греки, привели к многочисленным конфликтам между спасителями и спасенными, и Фридрих Рыжебородый оплакивал, что его меч должен проливать христианскую кровь за привилегию столкнуться с неверными.

Конрад, вопреки совету Мануэля, настоял на том, чтобы пройти по маршруту Первого крестового похода. Несмотря на греческих проводников или благодаря им, германцы попали в череду бескормицы и мусульманских ловушек, и их потери в живой силе были удручающими. В Дорилее, где Первый крестовый поход разбил Килидж-Арслана, армия Конрада встретила основные силы мусульман и была так сильно разбита, что в живых остался едва ли один христианин из десяти. Французская армия, находившаяся далеко позади, была обманута ложными известиями о победе немцев; она безрассудно продвигалась вперед и была уничтожена голодом и набегами мусульман. Достигнув Атталии, Людовик договорился с капитанами греческих кораблей о перевозке его армии морем в христианский Тарс или Антиохию; капитаны потребовали непосильную плату за пассажира; Людовик с несколькими дворянами, Элеонорой и несколькими дамами отправился в Антиохию, оставив французскую армию в Атталии. Магометанские войска обрушились на город и перебили почти всех находившихся в нем французов (1148).

Людовик достиг Иерусалима с дамами, но без армии, а Конрад — с жалкими остатками сил, с которыми он покинул Ратисбон. Из этих уцелевших людей и солдат, уже находившихся в столице, была собрана армия, которая под разделенным командованием Конрада, Людовика и Балдуина III двинулась на Дамаск (1143-62). Во время осады между вельможами возникли споры о том, кто будет править Дамаском после его падения. Агенты мусульман пробрались в христианскую армию и подкупили некоторых вождей, чтобы те проводили политику бездействия или отступления.27 Когда пришло известие, что эмиры Алеппо и Мосула идут с большими силами на освобождение Дамаска, сторонники отступления возобладали; христианская армия распалась на части и бежала в Антиохию, Акко или Иерусалим. Конрад, побежденный и больной, с позором вернулся в Германию. Элеонора и большинство французских рыцарей вернулись во Францию. Людовик еще год оставался в Палестине, совершая паломничества к святыням.

Европа была ошеломлена крахом Второго крестового похода. Люди стали спрашивать, как это Всевышний допустил, чтобы его защитники были так унижены; критики обрушились на святого Бернара как на безрассудного провидца, пославшего людей на смерть; то тут, то там ободренные скептики ставили под сомнение самые основные догматы христианской веры. Бернар отвечал, что пути Всевышнего непостижимы для человека, и что катастрофа должна была стать наказанием за грехи христиан. Но с этого времени философские сомнения, рассеянные Абеляром (ум. 1142), нашли выражение даже в народе. Энтузиазм по поводу крестовых походов быстро сошел на нет, и Эпоха веры приготовилась защищаться огнем и мечом от вторжения чуждых верований или вообще без веры.

Тем временем в христианской Сирии и Палестине развивалась новая странная цивилизация. Европейцы, поселившиеся там с 1099 года, постепенно переняли ближневосточную одежду — головной убор с ранами и струящийся халат, — как подходящую для климата солнца и песка. По мере того как они лучше узнавали мусульман, живших в королевстве, взаимное незнание и враждебность уменьшались. Купцы-мусульмане свободно входили в христианские поселения и продавали свои товары; врачи-мусульмане и врачи-иудеи пользовались предпочтением у христианских пациентов;28 Христианское духовенство разрешало мусульманские богослужения в мечетях, а в мусульманских школах в христианских Антиохии и Триполисе преподавался Коран. Между христианскими и мусульманскими государствами происходил обмен безопасными проводниками для путешественников и торговцев. Поскольку с крестоносцами пришло лишь несколько христианских жен, многие христианские поселенцы женились на сирийских женщинах; вскоре их смешанное потомство составило значительную часть населения. Арабский язык стал повседневной речью всех простолюдинов. Христианские князья заключали союзы с мусульманскими эмирами против христианских соперников, а мусульманские эмиры иногда просили помощи у «многобожников» в дипломатии или войне. Между христианами и магометанами завязывались личные дружеские отношения. Ибн Джубайр, объехавший христианскую Сирию в 1183 году, описывал своих мусульман там как процветающих и хорошо относящихся к франкам. Он скорбел, видя, что Акко «кишит свиньями и крестами» и благоухает мерзким европейским запахом, но у него была надежда, что неверные постепенно станут цивилизованными под влиянием той высшей цивилизации, к которой они пришли.29

В течение сорока лет мира, последовавших за Вторым крестовым походом, латинское королевство Иерусалим продолжало раздираться внутренними противоречиями, в то время как его мусульманские враги двигались к единству. Нур-ад-дин распространил свою власть от Алеппо до Дамаска (1164); после его смерти Саладин подчинил Египет и мусульманскую Сирию (1175). Генуэзские, венецианские и пизанские купцы своим смертельным соперничеством приводили в беспорядок восточные порты. Рыцари боролись за королевскую власть в Иерусалиме, а когда Ги де Лузиньян маневрировал на троне (1186), недовольство распространилось среди аристократии; «если этот Ги — король, — говорил его брат Джеффри, — то я достоин быть богом». Реджинальд Шатильонский стал государем в большом замке Карак за Иорданом, недалеко от аравийской границы, и неоднократно нарушал перемирие, заключенное между латинским королем и Саладином. Он объявил о своем намерении вторгнуться в Аравию, разрушить гробницу «проклятого погонщика верблюдов» в Медине и разбить до основания Каабу в Мекке.30 Его небольшой отряд рыцарей-авантюристов переплыл Красное море, высадился в Эль-Хауре и двинулся на Медину; их застал врасплох египетский отряд, и все были перебиты, кроме нескольких человек, бежавших с Реджинальдом, и нескольких пленников, которых отвели в Мекку и зарезали вместо козлов во время ежегодного паломнического жертвоприношения (1183).

До этого Саладин довольствовался мелкими вылазками в Палестину; теперь же, оскорбленный до глубины души, он вновь собрал армию, которая завоевала ему Дамаск, и встретился с войсками Латинского королевства в нерешительной битве на исторической равнине Эсдраэлон (1183). Несколько месяцев спустя он атаковал Реджинальда в Караке, но не смог войти в цитадель. В 1185 году он подписал четырехлетнее перемирие с Латинским королевством. Но в 1186 году Реджинальд, которому наскучил мир, напал на мусульманский караван, захватил богатую добычу и несколько пленников, в том числе сестру Саладина. «Поскольку они уповали на Магомета, — сказал Реджинальд, — пусть Магомет придет и спасет их». Мухаммед не пришел, но Саладин, разгневанный, провозгласил священную войну против христиан и поклялся убить Реджинальда собственной рукой.

Решающее сражение крестовых походов произошло при Хиттине, недалеко от Тивериады, 4 июля 1187 года. Саладин, хорошо знавший местность, занял позиции, контролируя все колодцы; тяжеловооруженные христиане, совершившие марш через равнину в разгар лета, вступили в бой, задыхаясь от жажды. Воспользовавшись ветром, сарацины разожгли костер, дым от которого еще больше досаждал крестоносцам. В слепой неразберихе пешие франки отделились от конницы и были перебиты; рыцари, отчаянно сражаясь с оружием, дымом и жаждой, в конце концов упали без сил на землю и были взяты в плен или убиты. По всей видимости, по приказу Саладина тамплиерам и госпитальерам не было оказано никакой пощады. Он приказал привести к нему короля Ги и герцога Реджинальда; королю он дал выпить в качестве залога помилования; Реджинальду он предоставил выбор: смерть или признание Мухаммеда пророком Божьим; когда Реджинальд отказался, Саладин убил его. Среди добычи, взятой победителями, был Истинный крест, который в качестве боевого штандарта нес один из священников; Саладин отправил его халифу в Багдад. Видя, что ни одна армия не может бросить ему вызов, он направился к Акко, где освободил 4000 мусульманских пленников и заплатил своим войскам из богатств этого оживленного порта. В течение нескольких месяцев почти вся Палестина находилась в его руках.

Когда он приблизился к Иерусалиму, ведущие горожане вышли просить о мире. «Я верю, — сказал он им, — что Иерусалим — дом Божий, как верите и вы; и я не стану ни осаждать его, ни штурмовать». Он предложил им свободу укрепиться и беспрепятственно возделывать землю на пятнадцать миль вокруг, а также обещал снабжать их деньгами и продовольствием вплоть до Пятидесятницы; если в этот день они увидят надежду на спасение, то смогут удержать город и оказать ему достойное сопротивление; если же такой перспективы не появится, то они должны будут мирно уступить, а он пощадит жизни и имущество христианских жителей. Делегаты отказались от этого предложения, заявив, что они никогда не сдадут город, в котором Спаситель умер за человечество.31 Осада продолжалась всего двенадцать дней. Когда город капитулировал, Саладин потребовал выкуп в размере десяти золотых ($47,50?) за каждого мужчину, пяти за каждую женщину, одного за каждого ребенка; 7000 самых бедных должны были быть освобождены при условии сдачи 30 000 золотых безантов (около $270 000), которые были посланы госпитальерам Генрихом II Английским. Эти условия были приняты, по словам христианского летописца, «с благодарностью и плачем»; возможно, некоторые ученые христиане сравнивали эти события 1187 года с событиями 1099 года. Брат Саладина аль-Адиль попросил подарить ему тысячу рабов из числа все еще не освобожденных бедняков; ему дали, и он освободил их. Балиан, лидер христианского сопротивления, попросил о подобном даре, получил его и освободил еще тысячу; христианский примас попросил и получил, и сделал то же самое. Тогда Саладин сказал: «Мой брат подал свою милостыню, патриарх и Балиан — свою; теперь я хочу подать свою»; и он освободил всех стариков, которые не могли заплатить. По всей видимости, из 60 000 захваченных христиан около 15 000 остались невыкупленными и стали рабами. Среди выкупленных были жены и дочери вельмож, убитых или взятых в плен при Хиттине. Смягченный их слезами, Саладин отпустил к ним тех мужей и отцов (включая короля Гая), которых удалось найти в мусульманском плену, а «дамам и девицам, чьи господа были мертвы, он раздал из своих сокровищ столько, что они воздали хвалу Богу и разнесли по миру доброту и честь, оказанную им Саладином».32

Освобожденные король и дворяне дали клятву никогда больше не выступать против него с оружием в руках. Оказавшись в безопасности в христианских Триполисе и Антиохии, они «по приговору духовенства были освобождены от невыполнимости своего обещания» и стали строить планы мести Саладину.33 Султан разрешил евреям снова поселиться в Иерусалиме, а христианам дал право входить туда, но без оружия; он помогал их паломничеству и обеспечивал их безопасность.34 Купол Скалы, превращенный в церковь, был очищен от христианской скверны путем окропления розовой водой, а золотой крест, возвышавшийся над куполом, был сброшен под радостные возгласы мусульман и стоны христиан. Саладин повел свои измученные войска на осаду Тира, нашел его неприступным, распустил большую часть своей армии и удалился больным и изможденным в Дамаск (1188), на пятидесятом году своей жизни.

Удержание Тира, Антиохии и Триполиса оставляло христианам некоторые надежды. Итальянские флоты все еще контролировали Средиземное море и были готовы за определенную плату перевезти свежих крестоносцев. Вильгельм, архиепископ Тирский, вернулся в Европу и рассказал собравшимся в Италии, Франции и Германии о падении Иерусалима. В Майнце его призыв так тронул Фридриха Барбароссу, что великий император, шестидесяти семи лет от роду, почти сразу же отправился со своей армией (1189), и все христианство рукоплескало ему как второму Моисею, который откроет путь в Землю Обетованную. Перейдя Геллеспонт у Галлиполи, новое войско на новом маршруте повторило ошибки и трагедии Первого крестового похода. Турецкие отряды преследовали его на марше и лишали снабжения; сотни людей умирали от голода; Фредерик бесславно утонул в маленькой речке Салеф в Киликии (1190); и только часть его армии выжила, чтобы принять участие в осаде Акры.

Ричард I Львиное Сердце, недавно коронованный король Англии в возрасте тридцати одного года, решил помериться силами с мусульманами. Опасаясь посягательств Франции на английские владения во Франции в его отсутствие, он настоял на том, чтобы Филипп Август сопровождал его; французский король — двадцатитрехлетний юноша — согласился, и оба молодых монарха получили крест от Вильгельма Тирского в ходе трогательной церемонии в Везелее. Армия Ричарда, состоящая из норманнов (ведь немногие англичане принимали участие в крестовых походах), отплыла из Марселя, а армия Филиппа — из Генуи, чтобы встретиться на Сицилии (1190). Там короли ссорились и развлекались в течение полугода. Танкред, король Сицилии, обидел Ричарда, который захватил Мессину «быстрее, чем священник успел отпеть заутреню», и вернул ее за 40 000 унций золота. Окрыленный, он отправил свою армию в Палестину. Некоторые из его кораблей потерпели крушение на побережье Кипра; экипажи были заключены в тюрьму греческим губернатором; Ричард сделал небольшую паузу, завоевал Кипр и отдал его Ги де Лузиньяну, безродному королю Иерусалима. Он достиг Акры в июне 1191 года, через год после того, как покинул Везелай. Филипп опередил его; осада Акко христианами длилась уже девятнадцать месяцев и унесла тысячи жизней. Через несколько недель после прибытия Ричарда сарацины капитулировали. Победители попросили и получили 200 000 золотых (950 000 долларов), 1600 отборных пленников и восстановление Истинного Креста. Саладин подтвердил соглашение, и мусульманскому населению Акко, за исключением 1600 человек, было позволено уйти с тем провиантом, который они могли унести. Филипп Август, заболев лихорадкой, вернулся во Францию, оставив после себя французский отряд в 10 500 человек. Ричард стал единоличным лидером Третьего крестового похода.

Так началась запутанная и уникальная кампания, в которой удары и сражения чередовались с комплиментами и любезностями, а английский король и курдский султан демонстрировали лучшие качества своих цивилизаций и вероисповеданий. Ни один из них не был святым: Саладин мог энергично распоряжаться смертью, когда этого требовали военные цели; а романтичный Ричард допускал некоторые перерывы в своей карьере джентльмена. Когда лидеры осажденного Акко затянули с выполнением оговоренных условий капитуляции, Ричард приказал обезглавить 2500 мусульманских пленников перед стенами в качестве намека на необходимость поторопиться.35 Когда Саладин узнал об этом, он приказал казнить всех пленных, взятых в бою с английским королем. Изменив свой, Ричард предложил закончить крестовые походы, выдав свою сестру Жанну замуж за брата Саладина аль-Адиля. Церковь осудила это предложение, и оно было отменено.

Зная, что Саладин не успокоится в случае поражения, Ричард реорганизовал свои силы и приготовился к походу на шестьдесят миль на юг вдоль побережья, чтобы освободить Яффу, которая, вновь оказавшись в руках христиан, подверглась осаде мусульман. Многие дворяне отказались идти с ним, предпочтя остаться в Акко и плести интриги за королевский титул Иерусалима, который, как они верили, достанется Ричарду. Немецкие войска вернулись в Германию, а французская армия неоднократно нарушала приказы и расстраивала стратегию британского короля. Не были готовы к новым усилиям и рядовые бойцы. После долгой осады, пишет христианский летописец о крестовом походе Ричарда, победившие христиане,

предаваясь лености и роскоши, не хотели покидать город, столь богатый удобствами, то есть самыми изысканными винами и самыми прекрасными девицами. Многие, слишком близко познакомившись с этими удовольствиями, стали распутными, пока город не загрязнился от их роскоши, а их обжорство и распутство заставило мудрых людей покраснеть.36

Ричард усложнил ситуацию, приказав не сопровождать армию женщинами, кроме прачек, которые не могли стать поводом для греха. Недостатки своего войска он компенсировал превосходством полководческого искусства, инженерным мастерством и вдохновляющей доблестью на поле боя; в этих отношениях он превосходил Саладина, а также всех других христианских вождей крестовых походов.

Его армия встретилась с армией Саладина в Арсуфе и одержала нерешительную победу (1191). Саладин предложил возобновить сражение, но Ричард отозвал своих людей за стены Яффы. Саладин послал ему предложение о мире. Во время переговоров Конрад, маркиз Монферратский, владевший Тиром, вступил в отдельную переписку с Саладином, предлагая стать его союзником и отвоевать у мусульман Акко, если Саладин согласится на присвоение им Сидона и Бейрута. Несмотря на это предложение, Саладин уполномочил своего брата подписать с Ричардом мир, по которому христиане уступали ему все прибрежные города, которые они тогда удерживали, и половину Иерусалима. Ричард был настолько доволен, что торжественно пожаловал рыцарское звание сыну мусульманского посла (1192). Через некоторое время, узнав, что Саладину грозит восстание на Востоке, он отверг условия Саладина, осадил и взял Дарум и продвинулся до Иерусалима на расстояние двенадцати миль. Саладин, распустивший свои войска на зиму, снова призвал их к оружию. Тем временем в лагере христиан начались разногласия, разведчики доложили, что колодцы на дороге в Иерусалим отравлены, и армии нечего пить. Для определения стратегии был созван совет, на котором было решено оставить Иерусалим и идти на Каир, расположенный в 250 милях. Ричард, больной, отвращенный и подавленный, удалился в Акко и задумался о возвращении в Англию.

Но когда он узнал, что Саладин снова напал на Яффу и взял ее за два дня, гордость Ричарда возродилась. С теми войсками, которые он смог собрать, он сразу же отплыл в Яффу. Прибыв в гавань, он воскликнул «Погибнут все задние!» и прыгнул по пояс в море. Размахивая своим знаменитым датским топором, он избил всех, кто ему сопротивлялся, ввел своих людей в город и очистил его от мусульманских солдат почти до того, как Саладин успел узнать о случившемся (1192). Султан вызвал на помощь свою главную армию. Она значительно превосходила 3000 человек Ричарда, но безрассудная храбрость короля победила. Увидев, что Ричард не оседлан, Саладин послал ему загонщика, назвав позором, что столь доблестный воин вынужден сражаться пешком. Солдаты Саладина вскоре были сыты по горло; они упрекали его в том, что он пощадил гарнизон Яффы, который теперь снова сражался. Наконец, если верить христианскому рассказу, Ричард проскакал вдоль фронта сарацинов с копьем наготове, и никто не осмелился напасть на него.37

На следующий день судьба изменилась. К Саладину прибыло подкрепление, и Ричард, снова заболевший и лишенный поддержки рыцарей в Акко и Тире, снова запросил мира. В лихорадке он просил фруктов и прохладительных напитков; Саладин прислал ему груши, персики и снег, а также собственного лекаря. 2 сентября 1192 года два героя подписали мир на три года и разделили Палестину: Ричард должен был оставить себе все завоеванные им прибрежные города от Акко до Яффы; мусульмане и христиане должны были свободно проходить на территорию друг друга и с нее, а паломники должны были находиться под защитой в Иерусалиме; но сам город должен был остаться в руках мусульман. (Возможно, итальянские купцы, заинтересованные прежде всего в контроле над портами, убедили Ричарда уступить Святой город в обмен на прибрежные территории). Мир был отпразднован пирами и турнирами; «один Бог, — говорит летописец Ричарда, — знает безмерный восторг обоих народов»;38 На какое-то время люди перестали ненавидеть. Садясь на корабль, отплывающий в Англию, Ричард послал Саладину последнюю вызывающую записку, обещая вернуться через три года и взять Иерусалим. Саладин ответил, что если он должен потерять свою землю, то пусть лучше потеряет ее Ричард, чем любой другой человек из живущих.39

Умеренность, терпение и справедливость Саладина победили блеск, храбрость и военное искусство Ричарда; относительное единство и верность мусульманских лидеров одержали победу над раздорами и нелояльностью феодальных вождей; короткая линия снабжения за спиной сарацинов оказалась более выгодной, чем контроль христиан над морями. Христианские добродетели и недостатки лучше проявлялись в мусульманском султане, чем в христианском короле. Саладин был религиозен до предела и позволял себе необоснованно ожесточаться против тамплиеров и госпитальеров. Однако обычно он был мягок к слабым, милосерден к побежденным и настолько превосходил своих врагов в верности своему слову, что христианские летописцы удивлялись, как столь неправильная теология могла породить столь прекрасного человека. Он обращался со своими слугами с мягкостью и сам выслушивал все прошения. Он «считал деньги ничтожными, как пыль» и оставил в своей личной сокровищнице всего один динар.40 Незадолго до смерти он дал своему сыну Эз-Захиру наставления, которые не смог превзойти ни один христианский философ:

Сын мой, я вручаю тебя самому высокому Богу….. Исполняй Его волю, ибо на этом пути лежит мир. Воздержись от пролития крови… ибо пролитая кровь никогда не спит. Стремись завоевать сердца народа твоего и следи за его процветанием, ибо именно для обеспечения его счастья ты назначен Богом и мной. Старайся завоевать сердца своих министров, вельмож и эмиров. Если я стал великим, то только потому, что завоевал сердца людей добротой и мягкостью».41

Он умер в 1193 году в возрасте всего пятидесяти пяти лет.

Третий крестовый поход освободил Акко, но оставил Иерусалим неотомщенным; это был обескураживающе малый результат участия величайших королей Европы. Утопление Барбароссы, бегство Филиппа Августа, блестящий провал Ричарда, беспринципные интриги христианских рыцарей в Святой земле, конфликты между тамплиерами и госпитальерами, возобновление войны между Англией и Францией сломили гордость Европы и еще больше ослабили теологическую уверенность христианства. Но ранняя смерть Саладина и распад его империи породили новые надежды. Иннокентий III (1198–1216) в самом начале своего понтификата потребовал новых усилий, и Фульк де Нейи, простой священник, проповедовал Четвертый крестовый поход среди простолюдинов и королей. Результаты оказались неутешительными. Император Фридрих II был четырехлетним мальчиком, Филипп Август решил, что одного крестового похода хватит на всю жизнь, а Ричард I, забыв свое последнее слово Саладину, посмеялся над увещеваниями Фулька. «Вы советуете мне, — сказал он, — отказаться от трех моих дочерей — гордости, скупости и невоздержанности. Я завещаю их самым достойным: мою гордость — тамплиерам, мою скупость — монахам из Кито, мое недержание — прелатам».42 Но Иннокентий упорствовал. Он предположил, что кампания против Египта может увенчаться успехом благодаря итальянскому контролю над Средиземноморьем и позволит подойти к Иерусалиму из богатого и плодородного Египта в качестве базы. После долгих переговоров Венеция согласилась, в обмен на 85 000 марок серебра (8 500 000 долларов), обеспечить доставку 4500 рыцарей и лошадей, 9000 оруженосцев, 20 000 пехотинцев и припасов на девять месяцев; она также предоставит пятьдесят военных галер; но при условии, что половина завоевательных трофеев достанется Венецианской республике.43 Венецианцы, однако, не собирались нападать на Египет; они ежегодно зарабатывали миллионы, экспортируя в Египет древесину, железо и оружие, а также импортируя рабов; они не собирались ставить под угрозу эту торговлю войной или делить ее с Пизой и Генуей. Во время переговоров с комитетом крестоносцев они заключили секретный договор с султаном Египта, гарантировав этой стране защиту от вторжения (1201 г.).44 Эрнуль, современный хронист, утверждает, что Венеция получила огромную взятку, чтобы отвлечь крестовый поход от Палестины.45

Летом 1202 года новые хозяева собрались в Венеции. Среди них были маркиз Бонифаций Монферратский, граф Людовик Блуаский, граф Болдуин Фландрский, Симон де Монфор, прославившийся альбигойцами, и, среди многих других знатных людей, Жоффруа де Виллегардуэн (1160–1213), маршал Шампани, который не только сыграет ведущую роль в дипломатии и походах крестового похода, но и запечатлеет его скандальную историю в мемуарах, сохранивших лицо и положивших начало французской прозаической литературе. Франция, как обычно, предоставила большую часть крестоносцев. Каждому человеку было велено принести с собой сумму денег, соразмерную его средствам, чтобы собрать 85 000 марок, причитающихся Венеции за ее расходы. В итоге не хватило 34 000 марок. Тогда Энрико Дандоло, почти слепой дож «большого сердца», со всей святостью своих девяносто четырех лет предложил простить невыплаченный остаток, если крестоносцы помогут Венеции захватить Зару. Теперь это был самый важный порт Адриатики после самой Венеции; он был завоеван Венецией в 998 году, часто восставал и был покорен; теперь он принадлежал Венгрии и был единственным выходом этой страны к морю; ее богатство и могущество росли, и Венеция опасалась ее конкуренции в торговле на Адриатике. Иннокентий III осудил это предложение как злодейское и пригрозил отлучить от церкви всех участников. Но величайший и могущественнейший из пап не смог заставить свой голос прозвучать над шумом золота. Объединенные флоты напали на Зару, взяли ее за пять дней и разделили добычу. Тогда крестоносцы отправили посольство к папе с просьбой об отлучении; он дал отлучение, но потребовал вернуть добычу; они поблагодарили его за отлучение и оставили добычу себе. Венецианцы проигнорировали отлучение и приступили ко второй части своего плана — завоеванию Константинополя.

Византийская монархия ничему не научилась во время крестовых походов. Она оказала мало помощи и получила много прибыли; она вернула себе большую часть Малой Азии и спокойно смотрела на взаимное ослабление ислама и Запада в борьбе за Палестину. Император Мануил арестовал тысячи венецианцев в Константинополе и на некоторое время лишил венецианцев торговых привилегий (1171).46 Исаак II Ангелус (1185-95) не побрезговал вступить в союз с сарацинами.47 В 1195 году Исаак был низложен, заключен в тюрьму и ослеплен своим братом Алексием III. Сын Исаака, другой Алексий, бежал в Германию; в 1202 году он отправился в Венецию, попросил венецианский сенат и крестоносцев спасти и восстановить его отца и пообещал взамен все, что Византия могла предоставить для их нападения на ислам. Дандоло и французские бароны заключили с юношей жесткую сделку: его убедили дать крестоносцам 200 000 марок серебра, снарядить армию из 10 000 человек для службы в Палестине и подчинить греческую православную церковь римскому папе.48 Несмотря на этот тонкий прием, Иннокентий III запретил крестоносцам под страхом отлучения от церкви нападать на Византию. Некоторые дворяне отказались участвовать в экспедиции; часть армии посчитала себя освобожденной от крестового похода и вернулась домой. Но перспектива захвата самого богатого города Европы оказалась непреодолимой. 1 октября 1202 года великий флот из 480 кораблей отплыл под всеобщее ликование, а священники на боевых замках кораблей пели Veni Creator Spiritus.49

После многочисленных задержек армада прибыла в Константинополь 24 июня 1203 года. «Можете быть уверены, — говорит Виллегардуэн, — что те, кто никогда не видел Константинополя, теперь широко раскрыли глаза; ибо они не могли поверить, что в целом мире может быть такой богатый город, когда увидели его высокие стены и величественные башни, которыми он был обнесен, и эти величественные дворцы и возвышенные церкви, столь многочисленные, что никто не мог поверить, кто их не видел, и длину и ширину этого города, который был владыкой над всеми другими. И знайте, что не было среди нас человека столь дерзкого, что плоть его сползала при виде этого; и это не удивительно, ибо никогда, от начала мира, не предпринимали люди столь великого дела, как это наше нападение».50

Алексию III был предъявлен ультиматум: он должен вернуть империю своему ослепшему брату или юному Алексию, который сопровождал флот. Когда он отказался, крестоносцы, несмотря на слабое сопротивление, высадились перед стенами города, и престарелый Дандоло первым коснулся берега. Алексий III бежал во Фракию; греческие вельможи проводили Исаака Ангела из темницы на трон, и от его имени латинским вождям было отправлено послание, что он ждет, чтобы приветствовать своего сына. Вырвав у Исаака обещание соблюдать обязательства, взятые на себя его сыном, Дандоло и бароны вошли в город, и юный Алексий IV был коронован как соправитель. Но когда греки узнали, какой ценой он купил свою победу, они в гневе и презрении ополчились против него. Народ подсчитывал налоги, которые потребуются, чтобы собрать субсидии, обещанные его спасителям; аристократия возмущалась присутствием чужой аристократии и силы; духовенство с яростью отвергло предложение склониться перед Римом. Тем временем несколько латинских солдат, с ужасом обнаружив, что мусульмане поклоняются в мечети в христианском городе, подожгли мечеть и убили молящихся. Пожар бушевал восемь дней, распространился на три мили и превратил в пепел значительную часть Константинополя. Принц королевской крови возглавил народное восстание, убил Алексия IV, заточил Исаака Ангела, занял трон под именем Алексия V Дукаса и начал организовывать армию, чтобы выбить латинян из их лагеря на Галате. Но греки слишком долго находились в безопасности в своих стенах, чтобы сохранить достоинства своего римского имени. После месяца осады они сдались, Алексий V бежал, а победоносные латиняне, как саранча, пронеслись по столице (1204).

Так долго скрываясь от обещанной добычи, они на пасхальной неделе подвергли богатый город такому разорению, какого Рим никогда не терпел ни от вандалов, ни от готов. Греков было убито немного — возможно, 2000; но грабежи были беспредельны. Знатные люди делили между собой дворцы и присваивали найденные там сокровища; солдаты входили в дома, церкви, магазины и брали все, что попадалось им на глаза. Из церквей выгребали не только золото, серебро и драгоценности, накопленные ими за тысячелетие, но и священные реликвии, которые впоследствии продавались в Западной Европе по хорошим ценам. Святая София пострадала больше, чем турки нанесли бы ей в 1453 году;51 Большой алтарь был разорван на куски, чтобы раздать серебро и золото.52 Венецианцы, знакомые с городом, который когда-то принимал их как купцов, знали, где лежат самые большие сокровища, и воровали с превосходным умом; статуи и ткани, рабы и драгоценные камни попадали в их руки с разбором; четыре бронзовые лошади, осматривавшие греческий город, теперь резвились на площади Сан-Марко; девять десятых коллекции произведений искусства и драгоценностей, которые впоследствии составят сокровищницу собора Святого Марка, были получены в результате этой хорошо организованной кражи.53 Были предприняты некоторые попытки ограничить изнасилования; многие солдаты скромно довольствовались услугами проституток; но Иннокентий III жаловался, что сдерживаемая похоть латинян не щадит ни возраста, ни пола, ни религиозной профессии, и что греческие монахини вынуждены терпеть объятия французских или венецианских крестьян или женихов.54 В ходе грабежей были разграблены библиотеки, уничтожены или потеряны драгоценные рукописи; еще два пожара уничтожили библиотеки и музеи, а также церкви и дома; из пьес Софокла и Еврипида, до того времени полностью сохранившихся, уцелело лишь меньшинство. Тысячи шедевров искусства были украдены, изуродованы или уничтожены.

Когда буйство грабежей улеглось, латинская знать избрала Балдуина Фландрского главой латинского королевства в Константинополе (1204) и сделала французский язык официальным. Византийская империя была разделена на феодальные владения, каждым из которых управлял латинский дворянин. Венеция, стремясь контролировать торговые пути, получила Адрианополь, Эпир, Акарнанию, Ионические острова, часть Пелопоннеса, Эвбею, Эгейские острова, Галлиполи и три восьмые части Константинополя; генуэзцы лишились своих византийских «факторий» и форпостов, а Дандоло, теперь уже хромая в имперских бушлатах, принял титул «дожа Венеции, повелителя одной четвертой и одной восьмой части Римской империи»;55 Вскоре после этого он умер во всей полноте своего беспринципного успеха. Греческое духовенство было в основном заменено латинянами, в некоторых случаях по такому случаю принявшими священный сан; а Иннокентий III, все еще протестуя против нападения, с милостью принял формальное воссоединение греческой и латинской церкви. Большинство крестоносцев вернулись домой с добычей; некоторые поселились в новых владениях; лишь немногие добрались до Палестины, и то безрезультатно. Возможно, крестоносцы думали, что Константинополь в их руках будет более прочной базой против турок, чем была Византия. Но многовековая вражда между латинянами и греками поглотила жизненную силу греческого мира; Византийская империя так и не оправилась от удара; а захват Константинополя латинянами подготовил, через два столетия, его захват турками.

Скандал Четвертого крестового похода, добавившийся через десятилетие к провалу Третьего, не принес утешения христианской вере, которой вскоре предстояло столкнуться с заново открытым Аристотелем и тонким рационализмом Аверроэса. Мыслители долго мучились, пытаясь объяснить, почему Бог допустил поражение своих защитников в столь святом деле и даровал успех только венецианскому злодейству. Среди этих сомнений простым душам приходило в голову, что только невинность может отвоевать цитадель Христа. В 1212 году немецкий юноша, смутно известный истории под именем Николас, объявил, что Бог поручил ему возглавить крестовый поход детей в Святую землю. Священники и миряне осудили его, но идея быстро распространилась в эпоху, более других подверженную волнам эмоционального энтузиазма. Родители изо всех сил пытались удержать своих детей, но тысячи мальчиков (и некоторые девочки в мальчишеской одежде), в среднем двенадцати лет, ускользали и следовали за Николаем, возможно, радуясь возможности вырваться из монархии дома на свободу дороги. Рой из 30 000 детей, отправившихся в основном из Кельна, прошел вниз по Рейну и через Альпы. Многие умерли от голода, некоторых отставших съели волки, разбойники смешались с участниками похода и украли их одежду и еду. Оставшиеся в живых добрались до Генуи, где земные итальянцы посмеялись над ними; ни один корабль не хотел везти их в Палестину, а когда они обратились к Иннокентию III, он мягко велел им идти домой. Некоторые в унынии отправились обратно через Альпы; многие осели в Генуе и стали осваиваться в торговом мире.

В том же году во Франции двенадцатилетний пастух по имени Стефан пришел к Филиппу Августу и объявил, что Христос, явившийся ему, когда он пас свое стадо, велел ему возглавить детский крестовый поход в Палестину. Король приказал ему вернуться к своим мутонам; тем не менее 20 000 подростков собрались, чтобы последовать примеру Стефана. Они отправились через всю Францию в Марсель, где, как обещал Стивен, океан расступится и позволит им добраться до Палестины сухими ногами. Это не удалось, но два судовладельца предложили бесплатно доставить их к месту назначения. Они погрузились на семь кораблей и отплыли, распевая победные гимны. Два корабля потерпели крушение у берегов Сардинии, погибли все, кто был на борту; остальных детей доставили в Тунис или Египет, где продали в рабство. Владельцы кораблей были повешены по приказу Фридриха II.56

Три года спустя Иннокентий III на Четвертом Латеранском соборе вновь обратился к Европе с призывом вернуть землю Христа и вернулся к плану, который сорвала Венеция, — нападению на Египет. В 1217 году Пятый крестовый поход вышел из Германии, Австрии и Венгрии под командованием венгерского короля Андрея и благополучно достиг Дамиетты, расположенной в самом восточном устье Нила. Город пал после годичной осады, и Малик аль-Камиль, новый султан Египта и Сирии, предложил условия мира — сдачу большей части Иерусалима, освобождение христианских пленников, возвращение Истинного Креста. Крестоносцы потребовали репараций, от которых аль-Камиль отказался. Война возобновилась, но шла плохо; ожидаемые подкрепления не приходили; в конце концов было подписано восьмилетнее перемирие, по которому крестоносцы получали Истинный крест, но возвращали мусульманам Дамиетту и требовали эвакуации всех христианских войск с египетской земли.

В своей трагедии крестоносцы винили Фридриха II, молодого императора Германии и Италии. В 1215 году он дал обет крестоносца и обещал присоединиться к осаждающим в Дамиетте, но политические осложнения в Италии и, возможно, недостаточная вера задержали его. В 1228 году, будучи отлученным от церкви за свои промедления, Фридрих отправился в Шестой крестовый поход. Прибыв в Палестину, он не получил помощи от тамошних добрых христиан, которые сторонились изгнанника Церкви. Он отправил эмиссаров к аль-Камилю, который возглавлял сарацинскую армию в Наблусе. Аль-Камиль ответил вежливо, а султанский посол Фахру'д Дин был впечатлен знанием Фредериком арабского языка, литературы, науки и философии. Два правителя вступили в дружеский обмен комплиментами и идеями; к изумлению христианства и ислама, они подписали договор (1229), по которому аль-Камиль уступил Фридриху Акко, Яффу, Сидон, Назарет, Вифлеем и весь Иерусалим, кроме священного для ислама ограждения, содержащего Купол Скалы. Христианские паломники должны были допускаться в этот загон для совершения молитв на месте храма Соломона; аналогичными правами должны были пользоваться магометане в Вифлееме. Все заключенные с обеих сторон должны были быть освобождены, и в течение десяти лет и десяти месяцев каждая сторона обязывалась соблюдать мир.57 Отлученный от церкви император преуспел там, где в течение столетия терпело неудачу христианство; две культуры, на мгновение объединившиеся во взаимопонимании и уважении, сочли возможным стать друзьями. Христиане Святой земли ликовали, но папа Григорий IX осудил договор как оскорбление христианства и отказался его ратифицировать. После отъезда Фридриха христианская знать Палестины взяла под контроль Иерусалим и объединила христианскую власть в Азии с мусульманским правителем Дамаска против египетского султана (1244). Последний призвал на помощь турок-хваразмийцев, которые захватили Иерусалим, разграбили его и уничтожили большое количество жителей. Через два месяца Байбарс разбил христиан при Газе, и Иерусалим вновь перешел под власть ислама (октябрь 1244 года).

Пока Иннокентий IV проповедовал крестовый поход против Фридриха II и предлагал всем, кто будет воевать против императора в Италии, те же индульгенции и привилегии, что и тем, кто служил в Святой земле, святой Людовик IX Французский организовал Седьмой крестовый поход. Вскоре после падения Иерусалима он принял крест и убедил своих дворян сделать то же самое; некоторым неохотникам на Рождество он подарил дорогие одежды с вытканным крестом. Он пытался примирить Иннокентия с Фридрихом, чтобы объединенная Европа могла поддержать крестовый поход. Иннокентий отказался; вместо этого он послал к Великому хану монаха Джованни де Пьяно Карпини с предложением объединить монголов и христиан против турок; хан ответил предложением подчинить христианство монгольской власти. Наконец, в 1248 году Людовик отправился в путь со своими французскими рыцарями, среди которых был Жан сьер де Жуанвиль, который расскажет о подвигах своего короля в знаменитой хронике. Экспедиция достигла Дамиетты и вскоре захватила ее; но ежегодное разлитие Нила, о котором забыли при планировании кампании, началось в момент прибытия крестоносцев и так затопило страну, что они на полгода оказались заперты в Дамиетте. Они не очень-то об этом жалели; «бароны, — говорит Жуанвиль, — стали устраивать большие пиры… а простой народ — совокупляться с развратными женщинами».58 Когда армия возобновила свой поход, она была истощена голодом, болезнями и дезертирством и ослаблена недисциплинированностью. При Мансуре, несмотря на храбрые бои, она была разбита и бежала в диком беспорядке; 10 000 христиан были взяты в плен, включая самого Людовика, упавшего в обморок от дизентерии (1250). Арабский врач вылечил его; после месяца мучений он был освобожден, но только в обмен на сдачу Дамиетты и выкуп в 500 000 ливров (3 800 000 долларов). Когда Людовик согласился на этот огромный выкуп, султан уменьшил его на пятую часть и доверил королю неоплаченную половину.59 Людовик отвел остатки своей армии в Акко и оставался там четыре года, тщетно призывая Европу прекратить войны и присоединиться к нему в новой кампании. Он отправил к монгольскому хану монаха Вильгельма Рубрука, повторив приглашение Иннокентия, но с тем же результатом. В 1254 году он вернулся во Францию.

Годы его пребывания на Востоке утихомирили раздробленность тамошних христиан; его отъезд развязал ее. С 1256 по 1260 год гражданская война венецианцев против генуэзцев в сирийских портах втянула в себя все фракции и истощила христианские силы в Палестине. Воспользовавшись случаем, Байбарс, султан рабов Египта, прошел по побережью и брал один христианский город за другим: Кесарию (1265), Сафад (1266), Яффу (1267), Антиохию (1268). Захваченные христиане были убиты или обращены в рабство, а Антиохия была настолько опустошена грабежами и пожарами, что так и не оправилась.

Воспрянув духом в преклонном возрасте, Людовик IX во второй раз принял крест (1267). Три его сына последовали его примеру; но французская знать отвергла его планы как причудливые и отказалась присоединиться; даже Жоинвиль, которая любила его, не захотела участвовать в Восьмом крестовом походе. На этот раз король, мудрый в управлении и глупый в войне, высадил свои недостаточные силы в Тунисе, надеясь обратить его беев в христианство и напасть на Египет с запада. Едва он коснулся африканской земли, как «заболел желудочной болезнью».60 и умер со словом «Иерусалим» на устах (1270). Год спустя английский принц Эдуард высадился в Акко, отважно провел несколько бесполезных вылазок и поспешил вернуться, чтобы принять английскую корону.

Окончательная катастрофа произошла, когда несколько христианских авантюристов ограбили мусульманский караван в Сирии, повесили девятнадцать мусульманских купцов и разграбили несколько мусульманских городов. Султан Халил потребовал удовлетворения; не получив его, он двинулся на Акко, самый сильный христианский форпост в Палестине; взяв его после сорокатрехдневной осады, он позволил своим людям уничтожить или обратить в рабство 60 000 пленников (1291). Вскоре после этого пали Тир, Сидон, Хайфа и Бейрут. Латинское королевство Иерусалим какое-то время продолжало существовать в виде призрака в титулах тщеславных властителей, и в течение двух столетий несколько авантюристов и энтузиастов предпринимали спорадические и тщетные попытки возобновить «Великий спор»; но Европа знала, что Крестовые походы подошли к концу.

Крестовые походы не достигли своих прямых целей. После двух веков войны Иерусалим оказался в руках свирепых мамлюков, и христианские паломники приходили туда реже и с большим страхом, чем раньше. Мусульманские державы, некогда терпимые к религиозному разнообразию, стали нетерпимыми в результате нападений. Все без исключения палестинские и сирийские порты, захваченные для итальянской торговли, были потеряны. Мусульманская цивилизация доказала свое превосходство над христианской в утонченности, комфорте, образовании и войне. Великолепные усилия римских пап по установлению мира в Европе на основе общей цели были разрушены националистическими амбициями и «крестовыми походами» пап против императоров.

Феодализм с трудом оправился от неудачи в крестовых походах. Приспособленный к индивидуалистическим приключениям и героизму в узких пределах, он не знал, как приспособить свои методы к восточному климату и дальним походам. Она непростительно упустила проблему снабжения по удлиняющейся линии коммуникаций. Завоевание не мусульманского Иерусалима, а христианской Византии истощило его снаряжение и ослабило его дух. Чтобы финансировать свои походы на Восток, многие рыцари продавали или закладывали свое имущество лорду, ростовщику, церкви или королю; за определенную цену они отказывались от прав на многие города в своих владениях; многим крестьянам они продавали освобождение от будущих феодальных повинностей. Крепостные тысячами пользовались привилегиями крестоносцев, чтобы покинуть землю, и тысячи никогда не возвращались в свои поместья. В то время как богатства и оружие феодалов были перенаправлены на Восток, власть и богатство французской монархии возросли, что стало одним из главных результатов крестовых походов. В то же время обе Римские империи были ослаблены: западные императоры потеряли престиж из-за своих неудач в Святой земле и конфликтов с папством, возвышенным крестовыми походами; а Восточная империя, хотя и возродилась в 1261 году, так и не смогла вернуть себе былое могущество и репутацию. Крестовые походы, однако, имели такой успех, что без них турки взяли бы Константинополь задолго до 1453 года. Ибо ислам тоже был ослаблен крестовыми походами и легче пал перед монгольским потопом.

Некоторые военные ордена постигла трагическая судьба. Госпитальеры, пережившие резню в Акко, бежали на Кипр. В 1310 году они захватили Родос у мусульман, сменили название на рыцарей Родоса и правили островом до 1522 года; изгнанные затем турками, они перебрались на Мальту, стали рыцарями Мальты и продолжали существовать там до своего роспуска в 1799 году. Тевтонские рыцари после падения Акко перенесли свою штаб-квартиру в Мариенбург в Пруссии, которую они отвоевали у славян для Германии. Тамплиеры, изгнанные из Азии, реорганизовались во Франции. Обладая богатыми владениями по всей Европе, они осели, чтобы наслаждаться своими доходами. Свободные от налогов, они ссужали деньги под более низкие проценты, чем лангобарды и евреи, и получали пышные прибыли. В отличие от госпитальеров, они не содержали больниц, не создавали школ, не оказывали помощи бедным. В конце концов их накопленные богатства, вооруженное государство внутри государства, неподчинение королевской власти вызвали зависть, страх и гнев короля Филиппа IV Справедливого. 12 октября 1310 года по его приказу и без предупреждения все тамплиеры во Франции были арестованы, а на все их имущество наложена королевская печать. Филипп обвинил их в потворстве гомосексуальным похотям, в том, что они потеряли христианскую веру из-за долгого общения с исламом, отреклись от Христа и плюнули на крест, поклонялись идолам, находились в тайном союзе с мусульманами и неоднократно предавали христианское дело. Трибунал, состоящий из прелатов и монахов, верных королю, допросил пленников; они отрицали королевские обвинения, и их подвергли пыткам, чтобы заставить признаться. Некоторых, подвешенных за запястья, неоднократно подтягивали и внезапно отпускали; босые ноги держали над огнем; под ногти вбивали острые занозы; изо дня в день вырывали зуб; к гениталиям подвешивали тяжелые гири; медленно морили голодом. Во многих случаях использовались все эти средства, так что большинство заключенных, когда их снова осматривали, были слабы до смерти. Один из них показал кости, выпавшие из его поджаренных ног. Многие из них признались во всех обвинениях короля; некоторые рассказали, как им были обещаны жизнь и свобода за королевской печатью, если они согласятся с обвинениями правительства. Несколько из них умерли в тюрьме, некоторые покончили с собой, пятьдесят девять были сожжены на костре (1310), до конца протестуя против своей невиновности. Дю Моле, великий магистр ордена, признался под пытками; приведенный к костру, он отказался от своего признания, и инквизиторы предложили судить его снова. Филипп осудил промедление и приказал немедленно сжечь его; королевское присутствие украсило казнь. Все имущество тамплиеров во Франции было конфисковано государством. Папа Климент V протестовал против этих процедур; французское духовенство поддержало короля; папа, будучи фактически пленником в Авиньоне, прекратил сопротивление и упразднил орден по приказу Филиппа (1312). Эдуард II, также нуждавшийся в деньгах, конфисковал имущество тамплиеров в Англии. Часть богатств, присвоенных Филиппом и Эдуардом, была передана церкви; часть была пожалована королями фаворитам, которые таким образом основывали большие поместья и поддерживали королей в борьбе со старым феодальным дворянством.

Возможно, некоторые крестоносцы научились на Востоке новой терпимости к сексуальным извращениям; это, а также повторное введение общественных бань и частных уборных на Западе можно отнести к результатам крестовых походов. Вероятно, благодаря контакту с мусульманским Востоком европейцы вернулись к старому римскому обычаю брить бороду.61 Тысячи арабских слов вошли в европейские языки. Восточные романсы хлынули в Европу и обрели новую форму в зарождающихся говорах. Крестоносцы, впечатленные эмалированным стеклом сарацинов, возможно, привезли с Востока технические секреты, которые привели к созданию усовершенствованных витражей в развитых готических соборах.62 Компас, порох и книгопечатание были известны на Востоке еще до окончания крестовых походов и, возможно, попали в Европу на волне этой приливной волны. Очевидно, крестоносцы были слишком неграмотны, чтобы интересоваться «арабской» поэзией, наукой или философией; мусульманское влияние в этих областях пришло скорее через Испанию и Сицилию, чем через контакты в ходе этих войн. После взятия Константинополя Запад ощутил влияние греческой культуры; так, Вильгельм Моербекский, фламандский архиепископ Коринфа, снабдил Фому Аквинского переводами Аристотеля, сделанными прямо с оригинала. В целом открытие крестоносцами того, что последователи другой веры могут быть такими же цивилизованными, гуманными и заслуживающими доверия, как и они сами, если не более того, должно быть, ввергло некоторые умы в уныние и способствовало ослаблению ортодоксальной веры в XIII и XIV веках. Такие историки, как Вильгельм, архиепископ Тирский, говорили о мусульманской цивилизации с уважением, а иногда и с восхищением, что могло бы шокировать грубых воинов Первого крестового похода.63

Власть и престиж Римской церкви были значительно укреплены Первым крестовым походом и постепенно подорваны остальными. Вид разных народов, сеньоров-баронов и гордых рыцарей, а иногда императоров и королей, объединившихся в религиозном деле под предводительством церкви, поднял статус папства. Папские легаты въезжали в каждую страну и епархию, чтобы стимулировать вербовку и собирать средства для крестовых походов; их власть посягала на власть иерархии, а зачастую и заменяла ее; через них верующие становились почти прямыми данниками папы. Такие сборы стали обычным делом и вскоре стали использоваться для многих целей, помимо крестовых походов; папа, к активному недовольству королей, получил право облагать налогом своих подданных и переводить в Рим большие суммы, которые могли бы пойти в королевскую казну или на местные нужды. Раздача индульгенций за сорокадневную службу в Палестине была законным применением военной науки; предоставление подобных индульгенций тем, кто оплачивал расходы крестоносцев, казалось простительным; распространение подобных индульгенций на тех, кто делал взносы в фонды, управляемые папами, или вел папские войны в Европе против Фридриха, Манфреда или Конрада, стало дополнительным источником раздражения для королей и юмора для сатириков. В 1241 году Григорий IX поручил своему легату в Венгрии обменивать на деньги клятвы людей, обязавшихся участвовать в крестовом походе, и использовал полученные средства для финансирования своей борьбы с Фридрихом II на жизнь и смерть.64 Провансальские трубадуры критиковали церковь за отвлечение помощи из Палестины, предлагая равные индульгенции для крестового похода против еретиков-альбигойцев во Франции.65 «Верующие удивлялись, — пишет Мэтью Парис, — что за пролитие христианской и неверной крови обещалось одинаковое отпущение грехов».66 Многие землевладельцы, чтобы финансировать крестовый поход, продавали или закладывали свое имущество церквям или монастырям для получения ликвидных средств; некоторые монастыри таким образом приобрели огромные поместья; когда неудача крестовых походов понизила престиж церкви, ее богатство стало готовой мишенью для королевской зависти, народного негодования и критических обличений. Некоторые приписывали бедствия Людовика IX в 1250 году одновременной кампании Иннокентия IV против Фридриха II. Ободренные скептики утверждали, что неудача крестовых походов опровергает претензии папы на роль наместника или представителя Бога на земле. Когда после 1250 года монахи просили средства на новые крестовые походы, некоторые из их слушателей, то ли с юмором, то ли с горечью, созывали нищих и раздавали им милостыню во имя Магомета, ибо Магомет, по их словам, показал себя сильнее Христа.67

Помимо ослабления христианской веры, главным эффектом крестовых походов было стимулирование светской жизни Европы за счет знакомства с мусульманской торговлей и промышленностью. Война приносит одну пользу — она учит людей географии. Итальянские купцы, процветавшие во время крестовых походов, научились составлять хорошие карты Средиземноморья; монахи-летописцы, сопровождавшие рыцарей, получили и передали новое представление об обширности и разнообразии Азии. Возникла жажда исследований и путешествий, и появились «Бедекеры», чтобы направлять паломников в Святую землю и через нее. Христианские врачи учились у еврейских и мусульманских практиков, а хирургия извлекала выгоду из крестовых походов.

Торговля следовала за крестом, и, возможно, крест направлялся торговлей. Рыцари потеряли Палестину, но итальянские торговые флоты отвоевали контроль над Средиземноморьем не только у ислама, но и у Византии. Венеция, Генуя, Пиза, Амальфи, Марсель, Барселона уже вели торговлю с мусульманским Востоком, Босфором и Черным морем, но благодаря крестовым походам эта торговля значительно расширилась. Венецианское завоевание Константинополя, перевозка паломников и воинов в Палестину, снабжение христиан и других жителей Востока, ввоз восточных товаров в Европу — все это способствовало развитию торговли и морских перевозок, неизвестных с самых цветущих времен императорского Рима. Шелк, сахар, специи — перец, имбирь, гвоздика, корица — редкие предметы роскоши в Европе одиннадцатого века — теперь поступали в нее в восхитительном изобилии. Растения, культуры и деревья, уже известные Европе по мусульманской Испании, теперь более широко пересаживались с Востока на Запад — маис, рис, кунжут, кэроб, лимоны, дыни, персики, абрикосы, вишни, финики… Шалот и лук-шалот были названы по имени порта Аскалон, доставлявшего их с Востока на Запад; а абрикосы долгое время были известны как «дамасские сливы».68 Дамаски, муслины, атласы, бархаты, гобелены, ковры, краски, порошки, ароматы и драгоценные камни поступали из ислама, чтобы украшать и услаждать дома и плоть феодалов и буржуа.69 Зеркала из стекла, покрытого металлической пленкой, теперь заменяли зеркала из полированной бронзы или стали. Европа научилась у Востока рафинировать сахар и делать «венецианское» стекло.

Новые рынки на Востоке развивали итальянскую и фламандскую промышленность, способствовали росту городов и среднего класса. Из Византии и ислама были привезены более совершенные методы банковского дела; появились новые формы и инструменты кредитования; стало циркулировать больше денег, больше идей, больше людей. Крестовые походы начались с сельскохозяйственного феодализма, вдохновленного германским варварством, скрещенным с религиозными чувствами; они закончились подъемом промышленности и расширением торговли, экономической революцией, которая предвещала и финансировала Ренессанс.

ВЕСЬ культурный расцвет находит корни и подпитку в развитии торговли и промышленности. Захват мусульманами восточных и южных средиземноморских портов и торговли, набеги мусульман, викингов и мадьяр, политические беспорядки при преемниках Карла Великого довели экономическую и умственную жизнь Европы в девятом и десятом веках до апогея. Феодальная защита и реорганизация сельского хозяйства, превращение норвежских пиратов в нормандских крестьян и купцов, отпор и обращение гуннов, возвращение Средиземноморья итальянской торговле, открытие Леванта в результате крестовых походов, и пробуждающийся контакт Запада с более развитыми цивилизациями ислама и Византии, обеспечили в двенадцатом веке возможность и стимул для восстановления Европы и предоставили материальные средства для культурного расцвета двенадцатого века и средневекового меридиана тринадцатого. Для общества, как и для отдельного человека, primum est edere, deinde philosophari- еда должна быть раньше философии, богатство — раньше искусства.

Первым шагом на пути к экономическому возрождению стало снятие ограничений на внутреннюю торговлю. Недальновидные правительства взимали сотни пошлин за перевозку и продажу товаров — за вход в порты, проезд по мостам, пользование дорогами, реками или каналами, предложение товаров для покупки на рынках или ярмарках. Феодальные бароны считали оправданным взимать пошлину с товаров, проходящих через их владения, как это делают сейчас государства; а некоторые из них предоставляли купцам реальную защиту и услуги в виде вооруженного сопровождения и удобного гостеприимства.* Но в результате государственного и феодального вмешательства на Рейне появилось шестьдесят два пункта взимания пошлин, на Луаре — семьдесят четыре, на Эльбе — тридцать пять, на Дунае — семьдесят семь…; купец платил шестьдесят процентов от стоимости своего груза за провоз его по Рейну.1 Феодальные войны, недисциплинированные солдаты, бароны-разбойники, пираты на реках и морях превращали дороги и водные пути в опасность для купцов и путешественников. Перемирие и Божий мир помогли сухопутной торговле, провозгласив относительно безопасные периоды для путешествий; а растущая власть королей уменьшила разбой, установила единые меры и веса, ограничила и регламентировала пошлины, а во время больших ярмарок вообще убрала пошлины с некоторых дорог и рынков.

Ярмарки были жизнью средневековой торговли. Конечно, педлеры разносили мелкий товар от двери к двери, ремесленники продавали свои изделия в лавках, рыночные дни собирали продавцов и покупателей в городах; бароны приютили рынки у своих замков, церкви разрешили им работать во дворах, короли разместили их в залах или магазинах в столицах. Но центром оптовой и международной торговли были региональные ярмарки, периодически проводившиеся в Лондоне и Стурбридже в Англии, в Париже, Лионе, Реймсе и Шампани во Франции, в Лилле, Ипре, Дуэ и Брюгге во Фландрии, в Кельне, Франкфорте, Лейпциге и Любеке в Германии, в Женеве в Швейцарии, в Новгороде в России….. Самые известные и популярные из этих ярмарок проходили в графстве Шампань: в январе — в Ланьи, в Великом посту — в Бар-сюр-Об, в мае и сентябре — в Провине, в сентябре и ноябре — в Труа. Каждая из этих шести ярмарок длилась шесть или семь недель, так что в последовательности они обеспечивали международный рынок в течение большей части года; они были удобно расположены, чтобы обеспечить контакт товаров и купцов Франции, низменности и долины Рейна с товарами и купцами Прованса, Испании, Италии, Африки и Востока; в целом они представляли собой основной источник французского богатства и власти в двенадцатом веке. Возникнув еще в V веке в Труа, они пришли в упадок, когда Филипп IV (1285–1314), отобрав Шампань у ее просвещенных графов, обложил ярмарки налогами и довел их до нищеты. В XIII веке они уступили место морской торговле и портам.

Кораблестроение и навигация постепенно совершенствовались со времен Римской империи. Сотни прибрежных городов имели хорошие маяки; многие из них — Константинополь, Венеция, Генуя, Марсель, Барселона — имели удобные доки. Суда, как правило, были небольшими, с половиной палубы или вообще без нее и весом около тридцати тонн; такие суда могли подниматься по рекам далеко вглубь материка; поэтому такие города, как Нарбонна, Бордо, Нант, Руан, Брюгге, Бремен, хотя и находились на некотором расстоянии от моря, были доступны для океанских судов и стали процветающими портами. Некоторые средиземноморские суда были более крупными, вмещали 600 тонн и 1500 пассажиров;2 Венеция подарила Людовику IX корабль длиной 108 футов, на котором служили 110 человек. Древняя галера все еще оставалась обычным типом корабля с высоким декоративным попом, одной или двумя мачтами и парусами и низким корпусом для двух или трех весел, которых могло быть 200. Большинство гребцов были свободными солдатами; рабы на галерах в Средние века были редкостью.3 Искусство галсов перед ветром, известное в шестом веке, неспешно развивалось до двенадцатого, когда — в основном на итальянских кораблях — к старому квадратному парусу добавились передний и задний такелаж;4 Но главная движущая сила по-прежнему оставалась в веслах. Компас — сомнительного происхождения,* появился в христианской навигации около 1200 года; сицилийские мореплаватели использовали его в бурных водах, установив магнитную иглу на подвижный шарнир;5 Однако прошло еще столетие, прежде чем мореплаватели (за исключением норвежцев) осмелились покинуть пределы видимости суши и взять прямой курс в открытое море. С 11 ноября по 22 февраля океанские путешествия были исключительными, они были запрещены для кораблей Ганзейского союза, и большинство средиземноморских и черноморских судов останавливались в этот период. Морские путешествия были такими же медленными, как и в древности: путь из Марселя в Акко занимал пятнадцать дней. Путешествия не рекомендовались для здоровья; пиратство и кораблекрушения были многочисленны, и самые крепкие желудки были расстроены. Фруассар рассказывает, как сэр Эрве де Леон пятнадцать дней метался между Саутгемптоном и Арфлером и «был так расстроен, что после этого у него никогда не было здоровья».6 В качестве скудной компенсации тарифы были низкими: в XIV веке за переправу через Ла-Манш платили шесть пенсов; а пропорциональные расходы на фрахт и длительные рейсы давали водному транспорту преимущество, которое в XIII веке изменило политическую карту Европы.

Отвоевание у сарацин Сардинии (1022), Сицилии (1090) и Корсики (1091) открыло для европейского судоходства Мессинский пролив и центральное Средиземноморье, а победы Первого крестового похода вернули Европе все порты этого моря, кроме южных. Освобожденная от оков, торговля втянула Европу в расширяющуюся паутину торговых путей и связала ее не только с христианами в Азии, но и с исламской Африкой и Азией, даже с Индией и Дальним Востоком. Товары из Китая или Индии шли через Туркестан, Персию и Сирию в сирийские или палестинские порты; или через Монголию в Каспий и Волгу; или на лодках в Персидский залив, вверх по Тигру или Евфрату, через горы и пустыни в Черное море, Каспийское или Средиземное; или через Красное море по каналам или караванами в Каир и Александрию. Из мусульманских портов Африки торговля — в тринадцатом веке в основном христианская — распространялась в Малую Азию и Византию, на Кипр, Родос и Крит, в Салоники, Пирей, Коринф и Патры, на Сицилию, в Италию, Францию и Испанию. Константинополь добавил к этому потоку товаров свои предметы роскоши и направил их по Дунаю и Днепру в Центральную Европу, Россию и страны Балтии. Венеция, Пиза и Генуя захватили византийскую торговлю на западе и сражались, как дикари, за христианское владение морем.

Стратегически расположенная между Востоком и Западом на Средиземном море, с портами, выходящими в трех направлениях на это море, и с северными городами на перевалах Альп, Италия была географически связана, чтобы извлечь наибольшую выгоду из торговли Европы с Византией, Палестиной и исламом. На Адриатическом море стояли Венеция, Равенна, Римини, Анкона, Бари, Бриндизи, Таранто; на юге — Кротоне; на западном побережье — Реджо, Салерно, Амальфи, Неаполь, Остия, Пиза и Лукка, где Флоренция, банкир, вела богатую торговлю; Арно и По уводили часть торговли вглубь страны, в Падую, Феррару, Кремону, Пьяченцу и Павию; Рим привлекал к своим святыням десятины и сборы европейской набожности; Сиена и Болонья стояли на пересечении великих внутренних дорог; Милан, Комо, Брешия, Верона и Венеция собирали в свои лохани плоды торговли, которая двигалась через Альпы к Дунаю и Рейну и обратно. Генуя господствовала в Тирренском море, как Венеция — в Адриатическом; ее торговый флот насчитывал 200 судов, на которых служили 20 000 человек; ее торговые порты простирались от Корсики до Трапезунда. Как Венеция и Пиза, Генуя свободно торговала с исламом: Венеция — с Египтом, Пиза — с Тунисом, Генуя — с мавританской Африкой и Испанией. Многие из них продавали оружие сарацинам во время крестовых походов. Могущественные папы, такие как Иннокентий III, осуждали любую торговлю с мусульманами, но золото было гуще веры и крови, и «богохульная торговля» продолжалась.7

Войны с Венецией ослабили Геную, и порты южной Франции и западной Испании потянулись за долей средиземноморской торговли. Марсель, застоявшийся во времена господства мусульман, на время вернул себе былое превосходство; но соседний Монпелье, стимулированный полиглотом населения и культурой галлов, мусульман и евреев, в двенадцатом веке соперничал с Марселем в качестве южных ворот Франции. Барселона выиграла от старых еврейских меркантильных семей, оставшихся после ее отвоевания у ислама; там и в Валенсии христианская Испания, блокированная Пиренеями, нашла контакт со средиземноморским миром. Кадис, Бордо, Ла-Рошель и Нант отправляли свои корабли вдоль атлантического побережья в Руан, Лондон и Брюгге; Генуя в XIII веке, Венеция в 1317 году отправляли суда через Гибралтар во все эти атлантические порты; к 1300 году торговля через Альпы сократилась, и атлантическая торговля начала поднимать атлантические нации к тому лидерству, которое обеспечил Колумб.

Франция богатела на своих реках — жидких нитях объединяющей торговли; Рона, Гаронна, Луара, Сона, Сена, Уаза и Мозель способствовали развитию ее торговли, так же как и ее полей. Британия еще не могла соперничать с ней, но порты Cinque (Пять) на Ла-Манше принимали иностранные корабли и товары, а Темза в Лондоне уже в XII веке была окаймлена непрерывной линией доков, где экспорт сукна, шерсти и олова оплачивался пряностями из Аравии, шелками из Китая, мехами из России и винами из Франции. Еще более оживленным — более оживленным, чем любой другой северный порт, — был Брюгге, торговая столица и выход Фландрии, богатой как сельским хозяйством, так и промышленностью. Здесь, как в Венеции и Генуе, восток-запад пересекался с севером-югом европейской торговли. Расположенный у побережья Северного моря напротив Англии, он импортировал английскую шерсть для ткачества на фламандских или французских ткацких станках; достаточно удаленный от побережья, чтобы обеспечить безопасную гавань, он привлекал флоты Генуи, Венеции и западной Франции и позволял им перераспределять свои товары по сотне маршрутов к мелким портам. По мере того как океанские перевозки становились все более безопасными и дешевыми, сухопутная торговля сокращалась, и Брюгге сменил ярмарки в Шампани в качестве северного центра европейской торговли. Интенсивное речное движение по Мёз, Шельде и Рейну приносило в Брюгге товары из западной Германии и восточной Франции для экспорта в Россию, Скандинавию, Англию и Испанию. Другие города получали подпитку от этой речной торговли: Валансьенн, Камбрэ, Турнэ, Гент и Антверпен на Шельде; Динант, Льеж и Маэстрихт на Мёзе.

Брюгге был главным западным членом Ганзейского союза. Чтобы способствовать международному сотрудничеству против внешней конкуренции, организовать благоприятную ассоциацию для купцов, находящихся вдали от дома, защитить себя от пиратов, разбойников, колебаний курса валют, неплательщиков, сборщиков налогов и феодальных пошлин, торговые города Северной Европы в XII веке создали различные союзы, которые немцы называли ганзами — т. е. союзами или гильдиями. Лондон, Брюгге, Ипр, Труа и еще двадцать городов образовали «Лондонскую ганзу». Любек, основанный в 1158 году как форпост германской войны и торговли со Скандинавией, вступил в аналогичный союз с Гамбургом (1210) и Брюгге (1252).* Постепенно к нему присоединились другие города — Данциг, Бремен, Новгород, Дерпт, Магдебург, Торн, Берлин, Висби, Стокгольм, Берген, Лондон; в период своего расцвета в XIV веке Лига связывала пятьдесят два города. Она держала в своих руках устья всех великих рек — Рейна, Везера, Эльбы, Одера, Вислы, по которым продукты Центральной Европы поступали в Северное или Балтийское море; она контролировала торговлю Северной Европы от Руана до Новгорода. В течение долгого времени она монополизировала сельдяной промысел на Балтике и торговлю континента с Англией. Он учреждал суды для разрешения споров между своими членами, защищал своих членов от исков извне, а иногда вел войны как независимая держава. Он издавал законы, регулирующие торговые операции и даже моральное поведение городов и людей, входящих в его состав; он защищал своих купцов от произвола, налогов и штрафов; он обеспечивал бойкот городов-нарушителей; он наказывал за неисполнение обязательств, нечестность или покупку краденых товаров. В каждом городе-члене организации создавалась «фабрика» или торговый пост, купцы подчинялись собственным немецким законам, куда бы они ни отправлялись, и им запрещалось жениться на иностранках.

Ганзейский союз на протяжении целого века был проводником цивилизации. Он очистил Балтийское и Северное моря от пиратов, вычерпал и выровнял водные пути, составил карты течений и приливов, обозначил каналы, построил маяки, порты и каналы, установил и кодифицировал морское право и в целом заменил порядок хаосом в торговле Северной Европы. Организуя меркантильный класс в мощные ассоциации, она защищала буржуазию от баронов и способствовала освобождению городов от феодального контроля. Она предъявила иск королю Франции за товары Лиги, разоренные его войсками, и заставила короля Англии оплатить мессу, чтобы выкупить из чистилища души ганзейских купцов, утопленных англичанами.8 Она распространила немецкую торговлю, язык и культуру на восток, в Пруссию, Ливонию и Эстляндию, и сделала великими города Кенигсберг, Либау, Мемель и Ригу. Она контролировала цены и качество товаров, которыми торговали ее члены, и создала такую репутацию честности, что название Easterlings (Men from the East), которое дали им англичане, было принято ими как означающее sterling worth, и в этой форме было присоединено к серебру или фунту как означающее надежный или настоящий.

Но со временем Ганза стала как угнетателем, так и защитником. Она слишком тиранически ограничивала независимость своих членов, принуждала города к членству бойкотами или насилием, боролась с конкурентами честными и нечестными методами, не гнушалась нанимать пиратов для нанесения ущерба торговле соперника. Она организовывала собственные армии и становилась государством внутри многих государств. Она делала все возможное, чтобы угнетать и подавлять класс ремесленников, от которых она получала свои товары; все рабочие и многие другие стали бояться и ненавидеть ее как самую могущественную из всех монополий, когда-либо занимавшихся ограничением торговли. Когда в 1381 году рабочие Англии подняли восстание, они преследовали всех ганзейцев даже в церковных святилищах и убивали всех, кто не мог произнести «хлеб и сыр» с чистым английским акцентом.9

Около 1160 года Ганза захватила шведский остров Готланд и превратила Висбю в базу и бастион для балтийской торговли. Десятилетие за десятилетием она распространяла свой контроль над торговлей и политикой Дании, Польши, Норвегии, Швеции, Финляндии и России. В России XIII века, сообщал Адам Бременский, ганзейские купцы «изобильны, как навоз… и так стараются заполучить шкурку куницы, как будто это вечное спасение».1010 Они обосновались в Новгороде на Волхове, жили там как вооруженный купеческий гарнизон, использовали церковь Святого Петра как склад, складывали бочки с вином вокруг алтаря, охраняли эти склады, как свирепые псы, и выполняли все внешние предписания религиозного благочестия.11

Не успокоившись, Лига перешла к контролю над торговлей на Рейне. Кёльн, образовавший собственную Ганзу, был вынужден подчиниться. Но дальше к югу ганзейцам помешала Рейнская лига, образованная в 12 54 году Кельном, Майнцем, Шпейером, Вормсом, Страсбургом и Базелем. Еще дальше на юг Аугсбург, Ульм и Нюрнберг занимались торговлей из Италии; и по сей день в Венеции можно увидеть Fondaco de' Tedeschi, их склад на Большом канале. Регенсбург и Вена стояли на западном конце великой дунайской артерии, по которой товары из внутренней Германии шли через Салоники в Эгейское море или через Черное море в Константинополь, Россию, ислам и на Восток. Таким образом, европейская торговля прошла полный круг, и паутина средневековой торговли была завершена.

Что за люди были купцы, отправлявшие свои товары по этим маршрутам среди подозрительных лиц, чужих языков и ревнивых верований десятка земель? Они были выходцами из многих народов и стран, но многие из них были сирийцами, евреями, армянами или греками. Они редко были такими бизнесменами, какими мы их знаем сегодня, сидящими в безопасности и оседлости за столом в своем городе. Обычно они передвигались со своими товарами; часто они преодолевали большие расстояния, чтобы купить по дешевке там, где нужные им товары были в изобилии, и вернуться, чтобы продать подороже там, где их товары были редкостью. Обычно они продавали, как и покупали, оптом — en gros, говорили французы. Англичане перевели en gros как grosser и использовали эту первую форму слова grocer для обозначения того, кто продает специи оптом.12 Купцы были авантюристами, исследователями, рыцарями каравана, вооруженными кинжалами и взятками, готовыми к разбойникам, пиратам и тысяче бед.

Разнообразие законов и множественность юрисдикций были, пожалуй, худшим из их домогательств, и постепенное создание международного торгового и навигационного права стало одним из их главных достижений. Если купец путешествовал по суше, то в каждом феодальном владении он подлежал новому суду и, возможно, другим законам; если его товары проливались на дороге, местный сеньор мог потребовать их. Если его корабль садился на мель, то по «закону крушения» он принадлежал тому лендлорду, к чьим берегам прибился; один бретонский лорд хвастался, что опасная скала на его побережье — самый драгоценный камень в его короне.13 На протяжении столетий купцы боролись с этими злоупотреблениями; в XII веке они начали добиваться их отмены. Тем временем международные еврейские торговцы накопили для собственного пользования кодекс торгового права; эти правила стали основой купеческого закона одиннадцатого века.14 Этот ius mercatorum рос год от года благодаря ордонансам, издаваемым лордами или королями для защиты купцов или гостей из иностранных государств. Для соблюдения купеческого права были созданы специальные суды, которые игнорировали такие старые формы доказательства или судебного разбирательства, как пытка, дуэль или испытание.

Уже в шестом веке в законах вестготов иностранные купцы получили право в спорах, касающихся только их самих, представлять на суд делегатов из своих стран; так началась консульская система, по которой торговая нация содержала за границей «консулов», советников для защиты и помощи своим гражданам. Генуя учредила такое консульство в Акко в 1180 году; французские города последовали ее примеру в двенадцатом веке. Соглашения между странами — даже между христианскими и мусульманскими государствами — о таких консульских правах были одним из лучших средневековых вкладов в международное право.

Морское право сохранилось с древности; оно никогда не прекращалось среди просвещенных купцов Родоса, а одним из старейших морских кодексов был Кодекс Родионов 1167 года. В конце двенадцатого века на одном из островов у Бордо были изданы Лоис д'Олерон, регулирующие торговлю вином, которые были приняты Францией, Фландрией и Англией. Ганзейский союз опубликовал подробный кодекс морских правил для своих членов: меры предосторожности для безопасности пассажиров и грузов, обязанности спасателя и спасаемого, обязанности и зарплата капитанов и экипажей, а также условия, при которых торговое судно может или должно стать военным человеком. Наказания в этих кодексах были суровыми, но, очевидно, суровость была необходима, чтобы установить традиции и привычки морской дисциплины и надежности. Средневековье дисциплинировало людей в течение десяти веков, чтобы современные люди могли в течение четырех веков быть свободными.

Развитие промышленности шло в ногу с развитием торговли; расширение рынков стимулировало производство, а рост производства питал торговлю.

Транспорт развивался меньше всего. Большинство средневековых дорог представляли собой проспекты, покрытые грязью и пылью; ни короны, ни водопропускные трубы не отводили воду с дороги; ямы и лужи изобиловали; бродов было много, а мостов мало. Грузы перевозили на вьючных мулах или лошадях, а не в повозках, которые не могли так хорошо избегать ям. Повозки были большими и неуклюжими, ездили на железных шинах и не имели рессор;15 Они были настолько неудобны, какими бы богато украшенными ни были, что большинство мужчин и женщин предпочитали путешествовать верхом на лошадях — причем представители обоих полов сидели верхом. До двенадцатого века содержание дорог зависело от владельца прилегающей территории, который недоумевал, почему он должен тратиться на починку того, чем пользуются в основном приезжие. В XIII веке Фридрих II, вдохновленный мусульманскими и византийскими примерами, приказал отремонтировать дороги на Сицилии и в Южной Италии; примерно в то же время во Франции были построены первые «королевские дороги» — каменные кубы укладывались в рыхлый слой земли или песка. В том же веке города начали мостить свои центральные улицы. Флоренция, Париж, Лондон и фламандские города построили превосходные мосты. В XII веке церковь организовала религиозные братства для ремонта или строительства мостов и предоставляла индульгенции тем, кто участвовал в работе; такие понтифики построили мост в Авиньоне, который до сих пор сохранил четыре арки их рук. Некоторые монашеские ордена, прежде всего цистерцианцы, трудились, чтобы поддерживать дороги и мосты в рабочем состоянии. С 1176 по 1209 год король, духовенство и горожане вкладывали средства или труд в возведение Лондонского моста; над ним выросли дома и часовня, а двадцать каменных арок перебросили его через Темзу. В начале XIII века первый известный висячий мост был переброшен через ущелье на перевале Сен-Готтард в Альпах.

Дороги были больны, поэтому популярностью пользовались водные пути, которые играли ведущую роль в транспортировке товаров. Одно судно могло перевозить до 500 животных, причем гораздо дешевле. От Тежу до Волги реки Европы были ее главными магистралями, а их направление и выходы определяли расселение населения, рост городов, а зачастую и военную политику страны. Каналы были бесчисленны, хотя замки были неизвестны.

Путешествие на лодке или по суше было тяжелым и медленным. Епископу требовалось двадцать девять дней, чтобы добраться из Кентербери в Рим. Курьеры со свежими лошадьми могли преодолевать по сто миль в день; но частные курьеры стоили дорого, а почта (восстановленная в Италии в двенадцатом веке) обычно только для государственных дел. То тут, то там — например, между Лондоном и Оксфордом или Винчестером — регулярно курсировали дилижансы. Новости, как и люди, путешествовали медленно; известие о смерти Барбароссы в Киликии достигло Германии только через четыре месяца.16 Средневековый человек мог завтракать, не будучи потревоженным старательно собираемыми бедствиями мира; или же те, что доходили до его сведения, были, к счастью, слишком старыми, чтобы их можно было исправить.

Были достигнуты определенные успехи в использовании природных сил. В 1086 году «Книга Судного дня» зафиксировала 5000 водяных мельниц в Англии, а на рисунке 1169 года изображено водяное колесо, чьи неторопливые обороты умножались до высокой скорости с помощью последовательности уменьшающихся шестеренок.17 Благодаря такому ускорению водяное колесо стало основным инструментом промышленности; в 1245 году в Германии появляется лесопилка, приводимая в движение водой;18 Водяная мельница в Дуэ (1313 г.) использовалась для изготовления инструментов с острыми краями. Ветряная мельница, впервые появившаяся в Западной Европе в 1105 году, быстро распространилась после того, как христиане узнали о ее широком использовании в исламе;19 Только в Ипре в XIII веке их было 120.

Усовершенствованные инструменты и растущие потребности способствовали всплеску добычи. Коммерческий спрос на надежную золотую монету и растущая способность людей удовлетворять страсть к украшениям привели к возобновлению промывки золотых зерен из рек и добычи золота в Италии, Франции, Англии, Венгрии и, прежде всего, в Германии. К 1175 году в Erz Gebirge (т. е. рудных горах) были обнаружены богатые жилы меди, серебра и золота; Фрайберг, Гослар и Аннаберг стали центрами средневековой «золотой лихорадки», а из маленького городка Иоахимсталь произошло слово joachimsthaler, означающее добытые там монеты, и, неизбежно сократившись, немецкие и английские слова thaler и dollar.20 Германия стала главным поставщиком драгоценных металлов для Европы, а ее шахты стали основой политической власти, а торговля — ее каркасом. Железо добывали в Гарцских горах и Вестфалии, в Низинах, Англии, Франции, Испании, Сицилии и еще раз на древней Эльбе. В Дербишире добывали свинец, в Девоне, Корнуолле и Богемии — олово, в Испании — ртуть и серебро, в Италии — серу и квасцы, а Зальцбург получил свое название благодаря большим залежам соли. Уголь, который использовался еще в римской Англии, но в саксонский период, видимо, был заброшен, снова стали добывать в двенадцатом веке. В 1237 году королева Элеонора покинула Ноттингемский замок из-за дыма от угля, сжигаемого в расположенном ниже городе; а в 1301 году в Лондоне запретили использовать уголь, потому что дым отравлял город — средневековые примеры якобы современного горя.21 Тем не менее к концу XIII века уголь активно добывали в Ньюкасле и Дареме, а также в других городах Англии, Бельгии и Франции.

Право собственности на месторождения полезных ископаемых превратилось в путаницу законов. При феодальном владении сеньор заявлял все права на полезные ископаемые на своей земле и добывал их вместе со своими крепостными. Церковные владения предъявляли аналогичные претензии и использовали крепостных или наемных шахтеров для извлечения ценных месторождений из своих земель. Фридрих Барбаросса постановил, что государь является единственным собственником всех полезных ископаемых в земле и что их могут разрабатывать только фирмы под контролем государства.22 Это восстановление «царского права», обычного при римских императорах, стало законом средневековой Германии. В Англии корона претендовала на все месторождения серебра и золота; более низкие металлы могли добываться землевладельцем при выплате «роялти» королю.23

Выплавка велась на древесном угле, и в примитивных печах использовалось много дерева. Несмотря на это, медники Динанта производили прекрасные изделия из латуни; железные мастера Льежа, Нюрнберга, Милана, Барселоны и Толедо делали превосходное оружие и инструменты, а Севилья славилась своей сталью. К концу XIII века чугун (плавленный при 15 3 5 градусах Цельсия) начал вытеснять кованое железо (размягченное при 800 градусах Цельсия); почти вся предыдущая обработка железа осуществлялась с помощью молота — кузнечного дела, от которого кузнец получил свое саксонское имя. Важной отраслью было литье колоколов, поскольку соборы и городские колокольни соперничали друг с другом по весу, звучности и тембру колоколов. Медные мастера изготавливали комендантские часы (couvre-feus), чтобы закрывать огонь в очаге, когда звонил комендантский час. Саксония славилась своими бронзовыми литейщиками, Англия — оловянными — смесью меди, висмута, сурьмы и олова. Из кованого железа делали изящные оконные решетки, величественные решетки для соборных хоров и могучие петли, которые в разнообразных формах навешивали на двери для прочности и украшения. Золотых и серебряных дел мастера были многочисленны, ведь золотые или серебряные пластины служили не только для демонстрации или маскировки достоинств, но и для страховки от обесценивания валюты, а также для того, чтобы в случае необходимости дать человеку форму богатства, конвертируемую в еду или товары.

В XIII веке текстильная промышленность во Фландрии и Италии приобрела масштабную, полукапиталистическую структуру, в которой тысячи рабочих производили товары для общего рынка и получали прибыль для инвесторов, которых они редко видели. Во Флоренции у Арте делла Лана, или Гильдии шерстяников, были большие фабрики (fondachi), где под одной крышей работали мойщики, набивальщики, сортировщики, прядильщики, ткачи, инспекторы и клерки с материалами, инструментами и ткацкими станками, которые им не принадлежали и не контролировались.24 Оптовые торговцы тканями организовывали фабрики, предоставляли оборудование, обеспечивали рабочую силу и капитал, устанавливали заработную плату и цены, организовывали сбыт и продажу, брали на себя предпринимательский риск, несли убытки от неудач и получали прибыль от успеха.25 Другие работодатели предпочитали передавать сырье отдельным рабочим или семьям, которые, используя собственное оборудование, превращали его в готовую продукцию у себя дома и поставляли ее торговцу за плату или по цене; таким образом тысячи мужчин и женщин в Италии, Фландрии и Франции были приобщены к промышленным профессиям.26 Амьен, Бове, Лилль, Лаон, Сен-Кантен, Провин, Реймс, Труа, Камбрэ, Турнэ, Льеж, Лувен — и прежде всего Гент, Брюгге, Ипр и Дуай — стали водоворотами такой комиссионной промышленности, прославившимися своим артистизмом и своими бунтами. Лаон дал название газону (льну), Камбрэ — батисту, а узор на пеленках получил свое название от д'Ипра.27 В Генте на ткацких станках работали 2 300 ткачей, в Провине в XIII веке — 3 200.28 Дюжина итальянских городов имела собственную текстильную промышленность. Во Флоренции в двенадцатом веке Арте делла Лана специализировалась на производстве крашеных шерстяных изделий; в начале тринадцатого века Арте ди Калимала, или Гильдия суконщиков, организовала обширный бизнес по импорту шерсти и экспорту готовых тканей. К 1306 году во Флоренции насчитывалось 300 текстильных фабрик, а к 1336 году — 30 000 текстильщиков.29 В Генуе производили тонкий бархат и шелк с золотыми нитями. К концу XIII века Вена импортировала фламандских ткачей, и вскоре у нее появилась собственная процветающая текстильная промышленность. Англия обладала почти монополией на производство шерсти в Северной Европе; она отправляла большую часть своей продукции во Фландрию и тем самым привязывала эту страну к себе в политике и войне. Город Ворстед в Норфолке дал название разновидности шерстяной ткани. Испания также производила прекрасную шерсть; ее мериносовые овцы были основным источником национального дохода.

Арабы принесли культуру и производство шелка в Испанию в VIII веке и на Сицилию в IX; Валенсия, Картахена, Севилья, Лиссабон и Палермо продолжили это искусство после принятия христианства. В 1147 году Рожер II ввез в Палермо греческих и еврейских ткачей шелка из Коринфа и Фив и поселил их во дворце; через этих людей и их детей шелководство распространилось по всей Италии. В Лукке было организовано производство шелка в капиталистических масштабах, с которым соперничали Флоренция, Милан, Генуя, Модена, Болонья и Венеция. Это искусство перешагнуло через Альпы, и в Цюрихе, Париже и Кельне появились опытные мастера.

Сотня других ремесел дополняла средневековую промышленность. Гончары глазировали глиняные сосуды, припудривая их увлажненную поверхность свинцом и обжигая их на умеренном огне, добавляя к свинцу медь или бронзу, если хотели получить зеленую, а не желтую глазурь. По мере того как строительство и пожары становились все более дорогостоящими в растущих городах тринадцатого века, черепица заменила соломенные крыши; Лондон сделал этот переход обязательным в 1212 году. Строительные ремесла должны были быть компетентными, так как некоторые из самых прочных сооружений, существующих в Европе, относятся к этому периоду. Промышленное стекло изготавливалось для зеркал, окон и сосудов, но в относительно небольших масштабах. В соборах использовалось самое лучшее стекло, которое когда-либо производилось, но во многих домах его не было. Выдуванием стекла занимались в Западной Европе по крайней мере с XI века; вероятно, это искусство не прекращалось в Италии с момента его расцвета во времена Римской империи. Бумага до двенадцатого века импортировалась с мусульманского Востока или из Испании; но в 1190 году в Равенсбурге (Германия) была открыта бумажная фабрика, а в тринадцатом веке в Европе начали делать бумагу из льна. Шкуры были одним из главных предметов международной торговли, а дубление было повсеместным; перчаточники, шорники, сумочники, сапожники и сапожники ревностно отличались друг от друга. Меха привозили с севера и востока, из них одевались королевские особы, дворяне и буржуазия. Вино и пиво служили вместо центрального отопления, а многие города извлекали выгоду из муниципальной монополии на пивоварение. Немцы уже лидировали в этом древнем искусстве, а Гамбург, насчитывавший в XIV веке 500 пивоварен, был обязан своим процветанием в основном элю.

За исключением текстиля, промышленность оставалась на стадии ремесла. Рабочие, обслуживающие местный рынок, — пекари, сапожники, кузнецы, плотники и т. д. — сами контролировали свое оборудование и продукцию и оставались индивидуально свободными. Большая часть промышленности по-прежнему осуществлялась в домах рабочих или в мастерских, пристроенных к их домам; большинство семей сами выполняли многие из тех задач, которые теперь делегировались цехам или фабрикам: пекли хлеб, ткали одежду, чинили обувь. В этой домашней промышленности прогресс был медленным; инструменты были простыми, машин мало; мотивы конкуренции и прибыли не побуждали людей к изобретениям или замене человеческого мастерства механической силой. И все же это была, возможно, самая полезная форма организации промышленности в истории. Производительность труда была низкой, а степень удовлетворенности, вероятно, относительно высокой. Рабочий оставался рядом со своей семьей; он сам определял часы и (в некоторой степени) цену своего труда; гордость за свое мастерство придавала ему характер и уверенность; он был художником, а также ремесленником; и он испытывал удовлетворение художника, видя, как целостный продукт обретает форму под его руками.

Торгово-промышленная экспансия произвела революцию в финансах. Торговля не могла развиваться по бартеру; ей требовался стабильный стандарт стоимости, удобное средство обмена и свободный доступ к инвестиционным средствам.

При континентальном феодализме правом чеканки монет пользовались крупные лорды и прелаты, и европейская экономика страдала от бедлама валют, который был хуже, чем сегодня. Фальшивомонетчики и обрезатели монет умножали хаос. Короли приказывали таких дворян расчленять, или вырезать, или сварить заживо;30 но и сами неоднократно обесценивали свою валюту.* Золото стало дефицитным после нашествий варваров и исчезло из монет Западной Европы после завоевания Востока мусульманами; с VIII по XIII век все такие монеты чеканились из серебра или более дешевых металлов. Золото и цивилизация растут и слабеют вместе.

Однако в Византийской империи золото чеканилось на протяжении всего Средневековья. По мере расширения контактов между Западом и Востоком византийские золотые монеты, называемые на Западе безантами, стали обращаться в Европе как самые уважаемые деньги в христианстве. В 1228 году Фридрих II, заметив благотворное влияние стабильной золотой валюты на Ближнем Востоке, отчеканил в Италии первые золотые монеты Западной Европы. Он назвал их augustales в откровенном подражании монетам и престижу Августа; они заслужили это название, поскольку, несмотря на подражание, отличались благородным дизайном и сразу достигли высочайшего уровня средневекового нумизматического искусства. В 1252 году Генуя и Флоренция выпустили золотые монеты; флорентийский флорин, равный по стоимости фунту серебра, был более красивым и жизнеспособным, и его принимали во всей Европе. К 1284 году все крупные государства Европы, кроме Англии, имели надежную золотую монету — достижение, принесенное в жертву суматохе двадцатого века.

К концу XIII века короли Франции выкупили или конфисковали почти все сеньориальные права на чеканку денег. Французская денежная система до 1789 года сохраняла термины, хотя и с трудом, установленные Карлом Великим: ливр или фунт серебра; су или двадцатая часть ливра; денье или двенадцатая часть су. Эта система была перенесена в Англию в результате норманнского вторжения; там фунт стерлингов также был разделен на двадцать частей — шиллингов, а каждый из них — на двенадцать частей — пенсов. Англичане заимствовали слова «фунт», «шиллинг» и «пенни» из немецких Pfund, Schilling и Pfennig, а их обозначения — из латыни: £ — из libra, s. - из solidus, d. - из denarius. Англия пришла к золотой валюте только в 1343 году; ее серебряная валюта, установленная Генрихом II (1154-89), оставалась самой стабильной в Европе. В Германии серебряная марка была отчеканена в X веке и стоила вдвое меньше французского или английского фунта.

Несмотря на эти изменения, средневековые валюты страдали от колебаний стоимости, неустойчивого соотношения серебра и золота, власти королей и городов, а иногда и дворян и церковников, которые могли в любое время забирать все монеты, взимать плату за перечеканку и выпускать новые монеты, обесцененные еще большим количеством сплава. Из-за нечестности монетных дворов, из-за более быстрого роста стоимости золота, чем товаров, из-за удобства погашения национальных долгов обесценившимися деньгами, все европейские валюты в средневековые и современные времена подвергались неравномерному ухудшению. Во Франции ливр в 1789 году имел лишь 1,2 процента от своей стоимости при Карле Великом.32 О падении курса денег можно судить по некоторым типичным ценам: в Равенне в 1268 году дюжина яиц стоила «пенни»; в Лондоне в 1328 году свинья стоила четыре шиллинга, бык — пятнадцать;33 Во Франции XIII века за три франка можно было купить овцу, за шесть — свинью.34 История инфляционна.*

Откуда брались деньги, на которые финансировались и развивались торговля и промышленность? Самым крупным поставщиком была Церковь. Она обладала непревзойденной организацией по сбору средств и всегда имела ликвидный капитал, доступный для любых целей; она была величайшей финансовой силой в христианстве. Кроме того, многие люди передавали частные средства на хранение в церкви или монастыри. Из своего богатства церковь ссужала деньги людям или учреждениям, оказавшимся в затруднительном положении. Ссуды предоставлялись главным образом сельским жителям, стремящимся улучшить свои хозяйства; они действовали как земельные банки и играли благотворную роль в развитии свободного крестьянства.36 Уже в 1070 году они ссужали деньги соседним лордам в обмен на долю в доходах от их владений;37 Благодаря этим ипотечным займам монастыри стали первыми банковскими корпорациями Средневековья. Аббатство Сент-Андре во Франции занималось настолько процветающим банковским бизнесом, что наняло еврейских ростовщиков для управления своими финансовыми операциями.38 Рыцари-тамплиеры ссужали деньги под проценты королям и принцам, лордам и рыцарям, церквям и прелатам; их ипотечный бизнес был, вероятно, самым крупным в мире в XIII веке.

Но эти займы церковных органов обычно шли на потребление или политические нужды, редко на финансирование промышленности или торговли. Коммерческий кредит начинался с того, что отдельный человек или семья, используя то, что в латинском христианстве называлось commenda, давали или доверяли деньги купцу на определенное путешествие или предприятие и получали долю прибыли. Такое молчаливое или «спящее» партнерство было древнеримским приемом, вероятно, заимствованным христианским Западом с византийского Востока. Столь полезный способ участия в прибылях без прямого нарушения церковного запрета на проценты должен был распространиться, и «компания» (companis, bread-sharer) или семейные инвестиции превратились в societas, партнерство, в котором несколько человек, не обязательно родственников, финансировали не одно, а группу или серию предприятий. Такие финансовые организации появились в Генуе и Венеции в конце X века, достигли высокого развития в XII и во многом обусловили быстрый рост итальянской торговли. Эти инвестиционные группы часто распределяли свои риски, покупая «доли» в нескольких кораблях или предприятиях одновременно. Когда в Генуе XIV века такие доли (partes) стали передаваться по наследству, родилась акционерная компания.

Самым крупным источником финансового капитала — то есть средств, необходимых для покрытия расходов, предшествующих получению прибыли, — был профессиональный финансист. Он начал свою деятельность в древности как меняла и уже давно превратился в ростовщика, вкладывая свои и чужие деньги в предприятия или в займы церквям, монастырям, знати или королям. Роль евреев как ростовщиков была преувеличена; они были сильны в Испании и некоторое время в Британии, слабы в Германии, а в Италии и Франции их превзошли христианские финансисты.39 Главным кредитором английских королей был Уильям Кейд; главными кредиторами во Франции и Фландрии XIII века были семьи Лушар и Креспин из Арраса;40 Вильгельм Бретонский описывал Аррас того времени как «переполненный ростовщиками».41 Другим центром северных финансов была биржа (бурса, кошелек) или денежный рынок Брюгге. Еще более влиятельная группа христианских ростовщиков возникла в Кагоре, городе на юге Франции. Мэтью Пэрис пишет:

В эти дни (1235 год) отвратительная чума кахорсиан свирепствовала так сильно, что во всей Англии, особенно среди прелатов, почти не было человека, который не запутался бы в их сетях. Король был обязан им неисчислимой суммой. Они обходили неимущих в их нуждах, прикрывая свое ростовщичество торговым предлогом.42

Некоторое время папство доверяло свои финансовые дела в Англии кахорсийским банкирам; но их безжалостность так оскорбила англичан, что один из них был убит в Оксфорде, епископ Лондонский Роджер произнес на них анафему, а Генрих III изгнал их из Англии. Роберт Гроссетесте, епископ Линкольнский, на смертном одре оплакивал поборы «купцов и обменщиков нашего господина Папы», которые «жестче, чем евреи».43

Именно итальянцы в тринадцатом веке развили банковское дело до небывалых высот. Великие банкирские семейства поднялись на ноги, чтобы снабжать связующими нитями обширную итальянскую торговлю: Буонсиньори и Галлерани в Сиене, Фрескобальди, Барди и Перуцци во Флоренции, Пизани и Тьеполи в Венеции….. Они распространили свою деятельность за пределы Альп и ссужали огромные суммы вечно нуждающимся королям Англии и Франции, баронам, епископам, аббатам и городам. Папы и короли нанимали их для сбора доходов, управления монетными дворами и финансами, консультирования по вопросам политики. Они покупали оптом шерсть, пряности, драгоценности и шелк, владели кораблями и гостиницами от одного конца Европы до другого.44 К середине XIII века эти «ломбардцы», как северяне называли всех итальянских банкиров, были самыми активными и могущественными финансистами в мире. Их ненавидели в стране и за рубежом за их поборы и завидовали их богатству; каждое поколение берет в долг и порицает тех, кто дает в долг. Их возвышение нанесло тяжелый удар по еврейскому международному банковскому делу, и они не преминули порекомендовать изгнать этих терпеливых конкурентов.45 Самыми сильными из «ломбардцев» были флорентийские банковские фирмы, восемьдесят из которых были зарегистрированы между 1260 и 1347 годами.46 Они финансировали политические и военные кампании папства и получали богатые доходы; их положение папских банкиров служило полезным прикрытием для операций, которые вряд ли были в гармонии со взглядами церкви на проценты. Они получали прибыль, достойную современности; например, в 1308 году Перуцци выплатили дивиденды в размере сорока процентов.47 Но эти итальянские фирмы почти искупили свою жадность, оказав живительную услугу торговле и промышленности. Когда их поток схлынул, они оставили некоторые из своих терминов — banco, credito, debito, cassa (денежный ящик, наличные), conto, disconto, conto corrente, netto, bilanza, banca rotta (разоренный банк, банкротство) — почти во всех европейских языках.48

Как следует из этих слов, великие денежные фирмы Венеции, Флоренции и Генуи в тринадцатом веке или раньше развили почти все функции современного банка. Они принимали вклады и вели текущие счета — между сторонами, имеющими незавершенную серию денежных операций. Уже в 1171 году Венецианский банк организовывал обмен счетами между своими клиентами с помощью простых бухгалтерских операций.49 Они выдавали кредиты, а в качестве обеспечения принимали драгоценности, дорогие доспехи, государственные облигации, право собирать налоги или управлять государственными доходами. Они получали в залог товары для передачи в другие страны. Благодаря своим международным связям они могли выпускать аккредитивы, по которым депозит, сделанный в одной стране, возвращался вкладчику или его доверенному лицу в другой стране — этот прием был давно известен евреям, мусульманам и тамплиерам.50 И наоборот, они выписывали векселя: купец в обмен на товар или ссуду давал вексель, чтобы заплатить кредитору на одной из больших ярмарок или в международных банках к определенному сроку; эти векселя уравновешивались друг с другом на ярмарке или в банке, и только окончательный баланс выплачивался деньгами; теперь сотни сделок могли совершаться без необходимости носить с собой или обменивать огромные суммы и веса монет. Поскольку банковские центры превратились в расчетные палаты, банкиры избегали долгих поездок на ярмарки. Купцы по всей Европе и Леванту могли пользоваться своими счетами в банках Италии, а их остатки рассчитывались по межбанковским счетам.51 В результате полезность и обращение денег увеличились в десять раз. Эта «кредитная система», ставшая возможной благодаря взаимному доверию, была не самым важным и почетным аспектом экономической революции.

Страхование тоже зародилось в тринадцатом веке. Купеческие гильдии страховали своих членов от пожара, кораблекрушения и других несчастий или травм, даже от судебных исков, поданных за преступления, независимо от того, были ли члены гильдии виновны или невиновны.52 Многие монастыри предлагали пожизненную ренту: в обмен на внесенную денежную сумму они обещали обеспечивать дарителя едой и питьем, а иногда также одеждой и жильем до конца его жизни.53 Уже в XII веке банкирский дом в Брюгге предлагал страхование товаров, а в 1310 году там, по-видимому, была создана чартерная страховая компания.54 Барди из Флоренции в 1318 году принимали страховые риски по сухопутным поставкам тканей.

Первые государственные облигации были выпущены Венецией в 1157 году. Военные нужды заставили республику требовать принудительных займов от граждан; был создан специальный департамент (Camera degli Impresidi) для получения займов и выдачи подписчикам процентных сертификатов в качестве государственной гарантии возврата долга. После 1206 года эти государственные облигации стали оборотными и передаваемыми; их можно было покупать и продавать, а также использовать в качестве обеспечения займов. Подобные сертификаты муниципальных долговых обязательств были приняты в Комо в 1250 году как эквивалент металлической валюты. Поскольку бумажные деньги — это всего лишь обещание правительства заплатить, эти оборотные золотые сертификаты ознаменовали начало бумажных денег в Европе.55

Сложные операции банкиров, папства и монархий требовали тщательной системы бухгалтерского учета. Архивы и бухгалтерские книги наполнились записями о рентах, налогах, поступлениях, расходах, кредитах и долгах. Методы бухгалтерского учета императорского Рима, утраченные в Западной Европе в седьмом веке, продолжились в Константинополе, были переняты арабами и возрождены в Италии во время крестовых походов. Полностью разработанная система двойной бухгалтерии появляется в коммунальных счетах Генуи в 1340 году; утрата генуэзских записей за годы с 1278 по 1340 оставляет открытой вероятность того, что этот прогресс был также достижением тринадцатого века.56

Самым большим препятствием на пути развития банковского дела была церковная доктрина процента. Она имела три источника: Аристотель осуждал процент как неестественное размножение денег за счет денег,57 осуждение процента Христом,58 и реакция Отцов Церкви против коммерции и ростовщичества в Риме. Римское право узаконило проценты, и «благородные люди», такие как Брут, взимали безжалостные ставки. Амвросий осудил теорию, согласно которой человек может делать со своими деньгами все, что ему заблагорассудится:

«Мой собственный», говорите вы? А что есть ваше собственное? Когда вы вышли из чрева матери, какое богатство вы принесли с собой? Все, что вы берете, сверх того, что вам достаточно, берется насилием. Неужели Бог несправедлив, не распределяя средства жизни между нами поровну, так что вы имеете изобилие, в то время как другие находятся в нужде? Или же Он пожелал одарить вас знаками Своей доброты, а ваших ближних увенчать добродетелью терпения? Итак, вы, получившие дар Божий, думаете ли вы, что не совершаете несправедливости, удерживая для себя одного то, что было бы средством жизни для многих? Это хлеб голодных, за который вы хватаетесь, это одежда нагих, которую вы запираете; деньги, которые вы закапываете, — это выкуп бедных.59

Другие отцы Церкви уже подходили к коммунизму. «Пользование всем, что есть в мире, — говорил Климент Александрийский, — должно быть общим для всех людей. Но по несправедливости один человек назвал это своим, другой — чужим, и так возникло разделение между людьми».60 Иероним считал несправедливой любую прибыль; Августин считал злом любой «бизнес», который «отвращает людей от поисков истинного покоя, который есть Бог».61 Папа Лев I отверг эти крайние доктрины; но настроение Церкви продолжало оставаться несимпатичным по отношению к коммерции, подозрительным ко всем спекуляциям и прибылям, враждебным ко всему «поглощающему», «лесному» и «ростовщическому» — под этим последним термином в Средние века подразумевалось любое начисление процентов. «Ростовщичество, — говорил Амвросий, — это все, что добавляется к капиталу»;62 И Грациан закрепил это прямое определение в церковном каноническом праве.

Никейский (325), Орлеанский (538), Маконский (585) и Клиши (626) соборы запретили духовенству давать деньги в долг с корыстной целью. Капитулярии Карла Великого 789 года и церковные соборы IX века распространили этот запрет на мирян. Возрождение римского права в XII веке позволило Ирнерию и «глоссаторам» из Болоньи защищать проценты, и они смогли процитировать Кодекс Юстиниана в его защиту. Но Третий Латеранский собор (1179) возобновил запрет и постановил, что «явные ростовщики не должны быть допущены к причастию, а если они умрут в грехе, то к христианскому погребению; и ни один священник не должен принимать их милостыню».63 Иннокентий III, видимо, придерживался более мягких взглядов, поскольку в 1206 году он посоветовал в некоторых случаях отдавать приданое «какому-нибудь купцу», чтобы из него можно было извлекать доход «честным путем».64 Григорий IX, однако, вернулся к понятию ростовщичества как получения любой прибыли от займа;65 и это оставалось законом Римской церкви до 1917 года.

Богатство Церкви заключалось в земле, а не в торговле; она презирала купцов, как презирал их феодальный барон; земля и труд (включая управление) казались ей единственными истинными создателями богатства и ценности. Она возмущалась растущей властью и роскошью меркантильного класса, не слишком расположенного к феодальным землевладельцам и Церкви; на протяжении веков она считала всех ростовщиков евреями и считала оправданным осуждение жестких условий, которые ростовщики требовали от нуждающихся церковных учреждений. В целом, усилия Церкви по контролю над мотивом прибыли были героическим утверждением христианской морали; они составляли здоровый контраст с тюремным заключением или порабощением должников, которые позорили греческую, римскую и варварскую жизнь и право. Мы не можем быть уверены, что сегодня люди счастливее, чем были бы, если бы возобладала точка зрения Церкви.

Долгое время законодательство правительств поддерживало позицию церкви, а запрет на проценты соблюдался в светских судах.66 Но коммерческая необходимость оказалась сильнее страха перед тюрьмой или адом. Развитие торговли и промышленности требовало использования незадействованных денег в активной предпринимательской деятельности; государствам во время войны или в других чрезвычайных ситуациях было легче брать в долг, чем платить налоги; гильдии как давали, так и брали в долг под проценты; землевладельцы, расширявшие свои владения или уходившие в крестовые походы, приветствовали ростовщиков; сами церкви и монастыри переживали свои кризисы, рост расходов или потребностей, прибегая к помощи лангобардов, кагорцев или евреев.

Люди находили множество уловок для обхода закона. Заемщик продавал заимодавцу землю по дешевке, оставлял ему узуфрукт в качестве процентов, а затем выкупал землю. Или же землевладелец продавал заимодавцу часть или всю годовую ренту или доход от своей земли; если, например, А продавал Б за 100 долларов ренту от участка, приносящего 10 долларов в год, то Б фактически давал А в долг 100 долларов под десять процентов. Многие монастыри инвестировали свои средства, покупая такие «рентные платежи» — прежде всего в Германии, где слово «процент», Zins, выросло из средневекового латинского слова «рента», census.67 Города занимали деньги, передавая кредитору долю в своих доходах.68 Частные лица и учреждения, в том числе монастыри, давали деньги в долг в обмен на тайные подарки или фиктивные продажи.69 Папа Александр III в 1163 году жаловался, что «многие из духовенства» (в основном монашествующие) «хотя и сторонятся обычного ростовщичества, как вещи слишком явно осуждаемой, тем не менее ссужают деньги другим нуждающимся, берут их имущество в залог и получают от этого плоды сверх основной суммы займа».70 Некоторые заемщики обязывались выплачивать «убытки», увеличивающиеся за каждый день или месяц просрочки возврата займа; при этом дата выплаты назначалась настолько рано, что делала такие скрытые проценты неизбежными;71 На этой основе кахорцы ссужали деньги некоторым монастырям на условиях, эквивалентных шестидесяти процентам в год.72 Многие банковские фирмы открыто выдавали ссуды под проценты и заявляли о своей неприкосновенности, ссылаясь на то, что закон распространяется только на частных лиц. Города Италии не оправдывались, выплачивая проценты по своим государственным облигациям. В 1208 году Иннокентий III заметил, что если бы все ростовщики были исключены из Церкви, как того требует каноническое право, то все церкви можно было бы закрыть.73

Церковь неохотно приспосабливалась к реалиям. Святой Фома Аквинский около 1250 года смело сформулировал новую церковную доктрину интереса: инвестор в деловое предприятие может законно участвовать в прибыли, если он фактически разделяет риск или потери;74 При этом под убытком понималась любая задержка в возврате займа после оговоренной даты.75 Святой Бонавентура и папа Иннокентий IV приняли этот принцип и расширили его, чтобы узаконить платеж, сделанный кредитору в обмен на временную потерю использования его капитала.76 Некоторые канонисты XV века признали право государств выпускать процентные облигации; папа Мартин V в 1425 году узаконил продажу рентных платежей; после 1400 года большинство европейских государств отменили свои законы против процентов, а церковный запрет остался как мертвая буква, которую все согласились игнорировать. Церковь пыталась найти решение, поощряя святого Бернардино из Фельтре и других церковников в создании с 1251 года montes pietatis — «холмов любви», где нуждающиеся, предоставив в залог какую-либо вещь, могли получить беспроцентную ссуду. Но эти предшественники наших ломбардов затрагивали лишь небольшой сектор проблемы; потребности торговли и промышленности оставались, и капитал поднимался, чтобы удовлетворить их.

Профессиональные ростовщики взимали высокие проценты не столько потому, что были бессовестными дьяволами, сколько потому, что сильно рисковали потерями и головой. Они не всегда могли обеспечить выполнение своих контрактов, обращаясь к закону; их накопления могли потребовать короли или императоры; их могли в любой момент изгнать, и они всегда были прокляты. Многие займы так и не были возвращены; многие заемщики разорились; некоторые отправились в крестовый поход, получили освобождение от уплаты процентов и больше не вернулись. Когда заемщики не возвращали долг, кредиторы могли возместить потери только за счет повышения ставок по другим займам; хороший заем должен был оплатить плохой, так как цена купленного товара должна включать стоимость товара, испорченного перед продажей. Во Франции и Англии двенадцатого века процентная ставка составляла от 33⅓ % до 43⅓ %;77 Иногда она поднималась до 86 %; в процветающей Италии она опускалась до 12½-20 %;78 Фридрих II, около 1240 года, попытался снизить ставку до 10 %, но вскоре заплатил христианским ростовщикам больше. В 1409 г. правительство Неаполя разрешило 40 % как максимальный закон.79 Процентная ставка снижалась по мере повышения надежности займов и усиления конкуренции между ростовщиками. Постепенно, путем тысячи экспериментов и ошибок, люди научились пользоваться новыми финансовыми инструментами прогрессивной экономики, и Эпоха денег началась в Эпоху веры.

В Древнем Риме существовало бесчисленное множество коллегий, схолий, содалитатов, артесов — объединений ремесленников, купцов, подрядчиков, политических клубов, тайных братств, религиозных братств. Сохранилась ли какая-нибудь из них, чтобы породить средневековые гильдии?

В двух письмах Григория I (590–604 гг.) говорится о корпорации мыловаров в Неаполе, а в другом — о корпорации пекарей в Отранто. В своде законов лангобардского короля Ротариса (636-52 гг.) мы читаем о magistri Comacini- видимо, мастерах-каменщиках из Комо, которые говорят друг о друге как о collegantes — коллегах одной и той же коллегии80 Ассоциации транспортных рабочих упоминаются в Риме седьмого века и в Вормсе десятого века.81 Древние гильдии продолжали существовать и в Византийской империи. В Равенне мы находим упоминания о многих scholae или экономических ассоциациях: в шестом веке — пекарей, в девятом — нотариусов и купцов, в десятом — рыбаков, в одиннадцатом — виктуалистов. Мы слышим о министериях ремесленников в Венеции девятого века и о схоле садовников в Риме одиннадцатого века.82 Несомненно, большинство древних гильдий на Западе погибло в результате нашествий варваров и последовавших за ними переселения и нищеты; но некоторые из них, похоже, сохранились в Ломбардии. Когда в XI веке торговля и промышленность восстановились, условия, породившие коллегии, возродили гильдии.

Соответственно, они были наиболее сильны в Италии, где лучше всего сохранились старые римские институты. Во Флоренции в двенадцатом веке мы находим arti-«искусства», ремесленные союзы нотариусов, суконщиков, торговцев шерстью, банкиров, врачей и фармацевтов, торговцев шелком, меховщиков, кожевников, оружейников, трактирщиков…..83 Эти гильдии, очевидно, были созданы по образцу константинопольских.84 К северу от Альп уничтожение древних коллегий было, вероятно, более полным, чем в Италии; тем не менее мы находим упоминания о них в законах Дагоберта I (630), капитуляриях Карла Великого (779, 789) и ордонансах архиепископа Реймского Хинкмара (852). В XI веке гильдии вновь появляются во Франции и Фландрии и быстро размножаются, превращаясь в благотворительные общества, братства или компаньоны. В Германии гильдии (hanse) возникли на основе старых Markgenossenschaften — местных ассоциаций взаимопомощи, религиозных обрядов и праздничного веселья. К двенадцатому веку многие из них превратились в торговые или ремесленные союзы, а к тринадцатому веку они стали настолько сильны, что оспаривали политическую и экономическую власть с муниципальными советами.85 Ганзейский союз был такой гильдией. Первое упоминание об английских гильдиях содержится в законах короля Ине (688–726 гг.), где говорится о гегильданах — ассоциациях, которые помогали друг другу платить начисленный на них вергильд. Англосаксонское слово gild (ср. немецкое Geld, английское gold и yield) означало взнос в общий фонд, а позднее — общество, управлявшее этим фондом. Самое старое упоминание об английских торговых гильдиях датируется 1093 годом.86 К XIII веку почти в каждом крупном городе Англии существовала одна или несколько гильдий, а в Англии и Германии установился своего рода муниципальный «гильдейский социализм».

Почти все гильдии XI века были купеческими: в них входили только независимые купцы и мастера-ремесленники; из них исключались все зависимые от других лица. Это были откровенно сдерживающие торговлю учреждения. Обычно они убеждали свои города не пускать в город товары, конкурирующие с их собственными, с помощью высокого защитного тарифа или иным способом; чужие товары, если им разрешалось попасть в город, продавались по ценам, установленным гильдией. Во многих случаях купеческая гильдия получала от коммуны или короля местную или национальную монополию в своей отрасли или сфере деятельности. Парижская компания по перевозке товаров по воде практически владела Сеной. Городскими постановлениями или экономическим давлением гильдия обычно заставляла ремесленников работать только на нее или с ее согласия и продавать свою продукцию только ей или через нее.

Крупные гильдии превратились в могущественные корпорации; они торговали разнообразными товарами, закупали сырье оптом, страховали от убытков, организовывали снабжение продовольствием и отвод сточных вод в своих городах, мостили улицы, строили дороги и доки, углубляли гавани, следили за порядком на дорогах, контролировали рынки, регулировали заработную плату, часы, условия труда, сроки ученичества, методы производства и продажи, цены на материалы и изделия.87 Четыре-пять раз в год они устанавливали «справедливую цену», которая, по их мнению, давала справедливый стимул и вознаграждение всем заинтересованным сторонам. Они взвешивали, проверяли, пересчитывали все товары, которые покупались или продавались в их торговле и районе, и делали все возможное, чтобы не допустить на рынок некачественные или недобросовестные товары.88 Они объединялись в группы, чтобы противостоять грабителям, феодалам и пошлинам, непокорным рабочим, правительствам, взимающим налоги. Они играли ведущую роль в политике, доминировали во многих муниципальных советах, эффективно поддерживали коммуны в их борьбе с баронами, епископами и королями, а сами превратились в деспотичную олигархию купцов и финансистов.

Обычно каждая гильдия имела свой собственный зал, который в позднее Средневековье мог быть богато украшен. У нее был сложный штат председательствующих олдерменов, регистраторов, казначеев, судебных приставов, сержантов….. У гильдии были собственные суды для разбирательства дел своих членов, и она требовала от своих членов передавать свои споры в суд гильдии, прежде чем прибегать к государственным законам. Она обязывала своих членов помогать товарищу по гильдии в болезни или беде, спасать или выкупать его, если на него напали или посадили в тюрьму.89 Она следила за нравственностью, манерами и одеждой своих членов и устанавливала наказание за приход на собрание без одежды. Когда два члена гильдии купцов Лестера устроили потасовку на Бостонской ярмарке, их товарищи оштрафовали их на бочку пива, которую гильдия должна была совместно выпить.90 У каждой гильдии был ежегодный праздник в честь ее святого покровителя, когда краткая молитвенная прелюдия санкционировала день влажного буйства. Она участвовала в финансировании и украшении городских церквей или соборов, а также в подготовке и постановке пьес о чудесах, положивших начало современной драматургии; на городских парадах ее сановники шествовали в роскошных ливреях, демонстрируя знамена своего ремесла с красочной помпезностью. Она обеспечивала своим членам страхование от пожара, наводнения, кражи, тюремного заключения, инвалидности и старости.91 Она строила больницы, богадельни, сиротские приюты и школы. Оно оплачивало похороны своих умерших и мессы, которые вызволяли их души из чистилища. Его преуспевающие наследники редко не упоминали его в своих завещаниях.

Обычно исключенные из этих купеческих гильдий, но подчиняющиеся их экономическим правилам и политической власти, ремесленники в каждой отрасли начали в двенадцатом веке создавать в каждом городе свои собственные ремесленные гильдии. В 1099 году мы находим гильдии ткачей в Лондоне, Линкольне и Оксфорде, а вскоре после этого — гильдии фуллеров, кожевников, мясников, ювелиров….. Под названиями arti, Zunfte, métiers, «компании», «тайны» они распространились по всей Европе в XIII веке; в Венеции их было пятьдесят восемь, в Генуе — тридцать три, во Флоренции — двадцать одна, в Кельне — двадцать шесть, в Париже — сто. Около 1254 года Этьен Буало, «проректор купцов» — министр торговли при Людовике IX, издал официальную «Книгу ремесел» (Livre des Métiers), в которой содержались правила и положения 101 парижской гильдии. Разделение труда в этом списке поражает: в кожевенной промышленности, например, существовали отдельные союзы скорняков, кожевников, сапожников, упряжников, шорников и изготовителей тонких кожаных изделий; в плотницком деле были отдельные союзы сундучников, краснодеревщиков, корабельщиков, колесников, куперов, твиннеров. Каждая гильдия ревностно охраняла свои ремесленные секреты, ограждала свою сферу деятельности от посторонних и вела оживленные споры о юрисдикции.92

В духе времени ремесленные гильдии обрели религиозную форму и святого покровителя, а также стремились к монополии. Обычно никто не мог заниматься ремеслом, если не принадлежал к его гильдии.93 Руководители гильдий ежегодно избирались полными собраниями своих ремесленников, но часто их выбирали по старшинству и богатству. Правила гильдий определяли — насколько это позволяли купеческие гильдии, муниципальные постановления и экономическое право — условия работы членов гильдии, получаемую ими зарплату и цены, которые они назначали. Правила гильдии ограничивали количество мастеров в районе и подмастерьев у одного мастера; запрещали нанимать на работу женщин, кроме жены мастера, или мужчин после шести часов вечера; наказывали членов гильдии за несправедливые обвинения, нечестные сделки и некачественный товар. Во многих случаях гильдия с гордостью ставила на своих изделиях клеймо «торговой марки» или «[гильдийского] клейма», удостоверяя их качество;94 суконная гильдия Брюгге изгнала из города члена, который подделывал клеймо Брюгге на некачественных товарах.95 Конкуренция между мастерами в количестве продукции или цене на нее не поощрялась, чтобы самые умные или трудолюбивые мастера не разбогатели за счет остальных; но конкуренция в качестве продукции поощрялась как среди мастеров, так и среди городов. Ремесленные, как и купеческие, гильдии строили больницы и школы, обеспечивали разнообразное страхование, помогали бедным членам, дарили дочерям платья, хоронили умерших, заботились о вдовах, отдавали труд и средства на строительство соборов и церквей, изображали свои ремесленные операции и знаки отличия в соборном стекле.

Братский дух среди мастеров не мешал резкой градации членства и полномочий в ремесленных гильдиях. В самом низу стоял подмастерье десяти-двенадцати лет, которого родители обязывали на срок от трех до двенадцати лет жить с мастером-рабочим и служить ему в мастерской и дома. Взамен он получал пищу, одежду, кров и обучение ремеслу; в более поздние годы службы — зарплату и инструменты; в конце срока — денежный подарок, чтобы начать самостоятельную жизнь. Если он сбегал, его возвращали хозяину и наказывали; если продолжал бегать, то навсегда лишался права заниматься ремеслом. По окончании службы он становился подмастерьем (serviteur, garçon, compagnon, varlet), переходя от одного хозяина к другому в качестве поденщика (journée). Через два-три года подмастерье, если у него было достаточно капитала, чтобы открыть собственную мастерскую, проходил проверку технических способностей в совете своей гильдии; если он ее проходил, то становился мастером. Иногда — но только в позднее Средневековье — от кандидата требовалось представить правителям гильдии «шедевр» — удовлетворительный образец своего ремесла.

Дипломированный ремесленник, или мастер, владел своими инструментами и обычно производил товары непосредственно по заказу потребителя, который в некоторых случаях предоставлял материалы и мог в любой момент прийти и понаблюдать за работой. Посредник в этой системе не контролировал пути между изготовителем и потребителем товара. Масштабы деятельности ремесленника ограничивались рынком, для которого он производил продукцию, — обычно это был его город; но он не зависел от колебаний общего рынка или настроения удаленных инвесторов или покупателей; ему не была знакома экономическая паранойя, связанная с чередованием подъемов и депрессий. Его рабочий день был длинным — от восьми до тринадцати часов в сутки; но он сам выбирал его, работал с разумной неторопливостью и наслаждался многими религиозными праздниками. Он ел сытную пищу, покупал прочную мебель, носил простую, но прочную одежду и вел, по крайней мере, такую же широкую культурную жизнь, как и современный мастер. Он мало читал и был избавлен от большого количества одурманивающего мусора; но он активно участвовал в песнях и танцах, драмах и ритуалах своей общины.

На протяжении XIII века ремесленные гильдии росли в численности и могуществе и служили демократической опорой олигархическим купеческим гильдиям. Но ремесленные гильдии, в свою очередь, превратились в рабочую аристократию. Они были склонны ограничивать мастерство сыновьями мастеров; они недоплачивали своим подмастерьям, которые в XIV веке ослабили их постоянными восстаниями; и они поднимали все более высокие барьеры против вступления в свои ряды или в свои города.96 Это были прекрасные организации для индустриальной эпохи, когда транспортные трудности часто сужали рынок до местных покупателей, а накопления капитала еще не были достаточно богатыми и подвижными, чтобы финансировать масштабные предприятия. Когда такие средства появились, гильдии — купеческие или ремесленные — потеряли контроль над рынком, а значит, и над условиями труда. Промышленная революция уничтожила их в Англии в силу медленной фатальности экономических перемен; а Французская революция резко распустила их как враждебные свободе и достоинству труда, которые они когда-то поддерживали.

Экономическая революция двенадцатого и тринадцатого веков, как и восемнадцатого и двадцатого, вызвала переворот в обществе и правительстве. Новые классы поднялись к экономической и политической власти и придали средневековому городу ту энергичную и драчливую независимость, которая достигла кульминации в эпоху Возрождения.

Вопрос наследственности и среды затрагивает города, а также гильдии Европы: были ли они прямыми потомками римских муниципалитетов или новыми образованиями, отложенными потоком экономических перемен? Многие римские города сохранили свою преемственность через века хаоса, нищеты и упадка; но лишь немногие в Италии и юго-восточной Франции сохранили старые римские институты, и еще меньше — старое римское право. К северу от Альп на римское наследие наложились законы варваров, а политические обычаи германского племени или деревни в какой-то мере просочились даже в древние муниципалитеты. Большинство трансальпийских городов принадлежали к феодальным владениям и управлялись по воле и назначению своих феодалов. Муниципальные институты были чужды тевтонским завоевателям, а феодальные — естественны. За пределами Италии средневековый город возвышался благодаря формированию новых торговых центров, классов и держав.

Феодальный город вырастал, как правило, на возвышенностях, на пересечении дорог, вдоль жизненно важных водных путей или на границах. Вокруг стен феодального замка или укрепленного монастыря медленно развивалась скромная промышленность и торговля горожан или бюргеров. Когда норвежские и мадьярские набеги утихли, эта внешняя деятельность расширилась, лавки размножились, а купцы и ремесленники, бывшие некогда временными, стали оседлыми жителями города. Однако во время войны безопасность вернулась, и внешнее население построило вторую стену, более широкую, чем феодальный ров, чтобы защитить себя, свои лавки и товары. Феодальный барон или епископ по-прежнему владел и управлял этим расширенным городом как частью своего домена; но его растущее население становилось все более торговым и светским, испытывало беспокойство из-за феодальных пошлин и контроля и замышляло завоевать городскую свободу.

На основе старых политических традиций и новых административных потребностей возникло собрание горожан и корпус чиновников; и все больше и больше эта «коммуна» — тело политическое — управляла делами города — тела географического. К концу XI века купеческие лидеры стали требовать от феодалов хартий коммунальной свободы для городов. С присущей им проницательностью они играли один владыка против другого — барон против епископа, рыцарь против барона, король против любого из них или всех вместе. Горожане использовали различные средства для достижения муниципальной свободы: они давали торжественную клятву отказаться от баронских или епископальных пошлин и налогов и сопротивляться им; они предлагали лорду фиксированную сумму или ренту за хартию; в королевском домене они добивались автономии денежными пожалованиями или военными услугами; иногда они прямо объявляли о своей независимости и устраивали насильственную революцию. Турне воевало двенадцать раз, прежде чем его свобода была завоевана. Лорды, испытывавшие нужду или долги, особенно при подготовке к крестовому походу, продавали хартии на самоуправление городам, которые находились в их владении; многие английские города таким образом получили местную автономию от Ричарда I. Некоторые лорды, прежде всего во Фландрии, предоставляли хартии неполной свободы городам, чье торговое развитие увеличивало доходы баронства. Дольше всего сопротивлялись аббаты и епископы, поскольку клятва при посвящении обязывала их не снижать доходы своих аббатств или соборов, за счет которых финансировалось их многочисленное служение; поэтому борьба городов против их церковных владельцев была наиболее ожесточенной и продолжительной.

Испанские короли благоволили к коммунам как к средству борьбы с беспокойным дворянством, и королевские хартии были многочисленными и либеральными. Леон получил хартию от короля Кастилии в 1020 году, Бургос — в 1073, Нахера — в 1076, Толедо — в 1085; вскоре за ними последовали Компостела, Кадис, Валенсия, Барселона. В Германии феодализм, в Италии — города, извлекавшие выгоду из взаимного истощения империи и папства в войне инвеститур и других конфликтов между церковью и государством. На севере Италии города достигли такой политической мощи, какой не знали ни до, ни после. Как альпийские потоки питали великие реки Ломбардии и Тосканы, а те вели торговлю и оплодотворяли равнины, так и торговля трансальпийской Европы и западной Азии, встречаясь в Северной Италии, порождала там меркантильную буржуазию, чье богатство восстанавливало старые города, возводило новые, финансировало литературу и искусство и с гордостью сбрасывало феодальные узы. Дворяне из своих замков в сельской местности вели проигрышную войну против коммунального движения; сдавшись, они поселились в городе и поклялись в верности коммуне. Епископы, которые на протяжении веков были настоящими и умелыми правителями лангобардских городов, были усмирены с помощью папы, чей авторитет они долгое время игнорировали. В 1080 году мы слышим о «консулах», управляющих Луккой; в 1084 году мы находим их в Пизе, в 1098 году в Ареццо, в 1099 году в Генуе, в 1105 году в Павии, в 1138 году во Флоренции. Города Северной Италии вплоть до XV века продолжали признавать формальный суверенитет империи и печатали свои государственные бумаги от ее имени;97 Но на практике и на деле они были свободны, и древний режим города-государства был возрожден, со всем его хаосом и стимулами.

Во Франции за предоставление городам права голоса велась долгая и зачастую жестокая борьба. В Ле-Мане (1069), Камбрэ (1076) и Реймсе (1139) правящим епископам с помощью отлучения или силы удалось подавить коммуны, созданные горожанами; в Нуайоне, однако, епископ по собственной воле дал городу хартию (1108). Сен-Кантен освободился в 1080 году, Бове — в 1099, Марсель — в 1100, Амьен — в 1113. В Лаоне в 1115 году горожане, воспользовавшись отсутствием продажного епископа, основали коммуну; по возвращении его подкупили, чтобы он поклялся защищать ее; через год он побудил короля Людовика VI подавить ее. В рассказе монаха Гиберта из Ногента о том, что последовало за этим, мы видим всю остроту коммунальной революции:

На пятый день пасхальной недели… по всему городу поднялся беспорядочный шум, люди кричали «Коммуна!»… Горожане вошли в епископский двор с мечами, боевыми топорами, луками, секирами, дубинами и копьями, очень большой компанией….. Со всех сторон к епископу стекались дворяне….. Он, с несколькими помощниками, отбивался от них камнями и стрелами….. Он спрятался в бочке… и жалобно умолял их, обещая, что перестанет быть их епископом, отдаст им неограниченные богатства и покинет страну. И пока они с ожесточенными сердцами насмехались над ним, один из них, по имени Бернард, подняв свой боевой топор, жестоко выбил мозги из головы этого святого, хотя и грешника; и он, проскользнув между руками тех, кто его держал, был мертв, не долетев до земли, сраженный еще одним ударом под глазницы и по носу. После этого ему отрубили ноги и нанесли еще множество ран. Тибо, увидев на пальце епископа кольцо и не сумев его снять, отрубил палец.98

Собор был обстрелян и разрушен до основания. Решив сделать два шага сразу, мародеры начали грабить и жечь особняки аристократии. Королевская армия ворвалась в город и вместе с дворянами и духовенством устроила резню населения. Коммуна была подавлена. Четырнадцать лет спустя она была восстановлена, и горожане с благочестивым энтузиазмом трудились над восстановлением собора, который разрушили они сами или их отцы.

Борьба продолжалась в течение столетия. В Везелее (1106 год) жители убили аббата Арно и создали коммуну. Орлеан восстал в 1137 году, но потерпел поражение. Людовик VII даровал Сену хартию в 1146 году, но через три года отменил ее по ходатайству аббата, в чьих владениях находился город; жители убили аббата и его племянника, но не смогли восстановить коммуну. Епископ Турнэ в течение шести лет (1190-6) вел гражданскую войну, чтобы свергнуть коммуну; папа отлучил всех горожан от церкви. В пасхальное воскресенье 1194 года жители Руана разграбили дома каноников собора; в 1207 году на город был наложен папский интердикт. В 1235 году в Реймсе камни, привезенные в город для восстановления собора, были захвачены населением и использованы для снарядов и баррикад во время восстания против высшего церковного деятеля Галлии; он и его каноники бежали и вернулись только через два года, когда папа побудил Людовика VII упразднить коммуну. Многие города Франции до самой революции так и не смогли обрести свободу; но на севере Франции большинство городов были освобождены между 1080 и 1200 годами и, под влиянием свободы, вступили в свой величайший век. Именно коммуны построили готические соборы.

В Англии короли заручились поддержкой городов в борьбе с дворянством, предоставив им хартии на ограниченное самоуправление. Вильгельм Завоеватель дал такую хартию Лондону; аналогичные хартии были дарованы Генрихом II Линкольну, Дарему, Карлайлу, Бристолю, Оксфорду, Солсбери и Саутгемптону; а в 1201 году Кембридж выкупил свои коммунальные права у короля Джона. Во Фландрии правящие графы пошли на существенные уступки Генту, Брюгге, Дуэ, Турне, Лиллю… но преодолели все попытки добиться полной муниципальной независимости. Лейден, Харлем, Роттердам, Дордрехт, Делфт и другие голландские города получили хартии о местной автономии в XIII веке. В Германии освобождение было долгим и в основном мирным; епископы, которые веками управляли городами как феодалы императоров, уступили Кельну, Триру, Мецу, Майнцу, Шпейеру, Страсбургу, Вормсу и другим городам право выбирать собственных магистратов и принимать собственные законы.

К концу двенадцатого века в Западной Европе победила общинная революция. Города, хотя и редко полностью свободные, сбросили своих феодальных хозяев, прекратили или сократили феодальные повинности и сильно ограничили церковные права. Фламандские города запретили основание новых монастырей и завещание земель церквям, ограничили право духовенства на разбирательство в епископальных судах и оспаривали контроль духовенства над начальными школами.99 Меркантильная буржуазия теперь доминировала в муниципальной и экономической жизни. Почти во всех коммунах купеческие гильдии были признаны органами самоуправления; в некоторых случаях коммуны и купеческие гильдии были идентичными организациями; обычно они различались, но коммуны редко шли наперекор интересам гильдий. Лорд-мэр Лондона выбирался городскими гильдиями. Теперь, впервые за тысячу лет, владение деньгами вновь стало более сильной властью, чем владение землей; дворянству и духовенству бросила вызов поднимающаяся плутократия. В еще большей степени, чем в античности, меркантильная буржуазия обратила свое богатство, энергию и способности в политическое преимущество. В большинстве городов она устранила бедняков от участия в собраниях и должностях. Она угнетала рабочих и крестьян, монополизировала прибыль от торговли, облагала общину высокими налогами и тратила большую часть доходов на внутренние распри или внешние войны, чтобы захватить рынки и уничтожить конкурентов. Он пытался подавить ассоциации ремесленников и отказывал им в праве на забастовку под страхом изгнания или смерти. Регулирование цен и заработной платы было направлено на собственное благо, что серьезно вредило рабочему классу.100 Как и во Французской революции, поражение феодалов стало победой в основном предпринимательского класса.

Тем не менее коммуны стали великолепным подтверждением человеческой свободы. По звонку колокола с городской кампанилы горожане стекались на собрания и выбирали своих муниципальных чиновников. Города сформировали собственное коммунальное ополчение, активно защищались, разгромили обученные войска германского императора при Леньяно (1176) и сражались друг с другом до полного изнеможения. Хотя административные советы вскоре сузили свой состав до меркантильной аристократии, муниципальные собрания стали первым представительным правительством со времен Тиберия; они, а не Magna Carta, стали главными родителями современной демократии.101 Атавистические пережитки феодального или племенного права — сговоры, дуэли, судебные процессы — были заменены законным и упорядоченным допросом свидетелей; вергильд или цена крови уступили место штрафам, тюремному заключению или телесным наказаниям; задержки закона были сокращены, юридические контракты заменили феодальный статус и лояльность, а целый свод хозяйственного права создал новый порядок в европейской жизни.

Молодая демократия сразу же перешла к полусоциалистической экономике, управляемой государством. Коммуна чеканила собственную валюту, заказывала и контролировала общественные работы, строила дороги, мосты и каналы, мостила некоторые городские улицы, организовывала снабжение продовольствием, запрещала лесные работы, анкроссинг или регресс, приводила продавца и покупателя в прямой контакт на рынках и ярмарках, проверяла меры и весы, инспектировала товары, наказывала фальсификацию, контролировала экспорт и импорт, хранила зерно на случай неурожайных лет, предоставляла зерно по справедливым ценам в чрезвычайных ситуациях и регулировала цены на основные продукты питания и пиво. Если обнаруживалось, что слишком низкая цена препятствует производству желаемого товара, он позволял некоторым оптовым ценам добиваться своего уровня за счет конкуренции, но учреждал суды или «ассизы» хлеба и эля, чтобы поддерживать розничные цены на эти товары первой необходимости в постоянной зависимости от стоимости пшеницы или ячменя.102 Периодически он публиковал список справедливых цен. Предполагалось, что для каждого товара должна существовать «справедливая цена», объединяющая затраты на материалы и труд; теория игнорировала спрос и предложение, а также колебания стоимости валюты. Некоторые коммуны, как Базель или Генуя, взяли на себя монополию на торговлю солью; другие, как Нюрнберг, варили собственное пиво или хранили кукурузу в муниципальных амбарах.103 Потоку товаров препятствовали муниципальные защитные тарифы;104 а в некоторых случаях — требованием к приезжим купцам выставлять свои товары на продажу в городе, прежде чем проехать через него.105 Как и в нашем веке, эти правила часто обходили благодаря хитрости несговорчивых горожан; «черные рынки» были многочисленны.106 Многие из этих ограничительных постановлений приносили больше вреда, чем пользы, и вскоре перестали соблюдаться.

Но в целом работа средневековых коммун была заслугой мастерства и смелости управлявших ими предпринимателей. Под их руководством Европа пережила в XII и XIII веках такое процветание, какого она не знала со времен падения Рима. Несмотря на эпидемии, голод и войны, население Европы при общинном строе росло так, как не росло за тысячу лет до этого. Население Европы начало сокращаться во втором веке и, вероятно, достигло своего апогея в девятом столетии. С одиннадцатого века и до Черной смерти (1349 г.) оно вновь возросло с воскрешением торговли и промышленности. В регионе между Мозелем и Рейном оно, вероятно, умножилось в десять раз; во Франции, возможно, достигло 20 000 000 человек — едва ли меньше, чем в восемнадцатом веке.107 Экономическая революция повлекла за собой миграцию из страны в город, почти столь же определенную, как и в последние времена. Константинополь с 800 000 жителей, Кордова и Палермо с полумиллионом каждый, уже давно были густонаселенными; но до 1100 года лишь несколько городов к северу от Альп насчитывали более 3000 душ.108 К 1200 году Париж насчитывал около 100 000 человек; Дуэ, Лилль, Ипр, Гент, Брюгге — примерно по 50 000; Лондон — 20 000. К 1300 году в Париже проживало 150 000 человек, в Венеции, Милане, Флоренции — 100 000,109 Сиена и Модена — 30 000,110 Любек, Нюрнберг и Кельн — 20 000, Франкфорт, Базель, Гамбург, Норвич, Йорк — 10 000. Разумеется, все эти цифры — неточные и рискованные оценки.

Рост населения был одновременно и результатом, и причиной экономического развития: он был обусловлен улучшением защиты жизни и имущества, более эффективной эксплуатацией природных ресурсов с помощью промышленности и более широким распространением продуктов питания и товаров благодаря росту благосостояния и торговли; и наоборот, он предлагал расширяющийся рынок для торговли и промышленности, для литературы, драматургии, музыки и искусства. Соревновательная гордость коммун превращала их богатство в соборы, ратуши, колокольни, фонтаны, школы и университеты. Цивилизация пересекала моря и горы, следуя за торговлей; из ислама и Византии она проникала в Италию и Испанию, переваливала через Альпы в Германию, Францию, Фландрию и Британию. Темные века стали воспоминанием, и Европа вновь ожила с пылкой молодостью.

Не стоит идеализировать средневековый город. Он был живописен (на современный взгляд) с увенчанным замком холмом и возвышающейся стеной, с соломенными или черепичными домиками, коттеджами и лавками, теснящимися вокруг собора, замка или общественной площади. Но по большей части его улицы представляли собой узкие и извилистые переулки (идеальные для обороны и тени), где люди и звери передвигались под стук копыт, слова и деревянные башмаки и с неторопливостью эпохи, у которой не было машин, чтобы щадить мышцы и изматывать нервы. Вокруг многих городских домов были сады, курятники, загоны для свиней, коровьи пастбища, нарзаны. Лондон был привередлив и постановил, что «тот, кто хочет кормить свинью, пусть держит ее в своем доме»; в других местах свиньи свободно разгуливали среди открытых мусорных куч.111 Время от времени проливные дожди вздымали реки и затапливали поля и города, так что люди гребли на лодках до Вестминстерского дворца.112После дождя улицы оставались грязными в течение нескольких дней; мужчины тогда носили сапоги, а прекрасных дам перевозили в каретах или креслах, переезжая от ямы к яме. В XIII веке некоторые города вымостили свои главные улицы булыжником; в большинстве же городов улицы были немощеными, небезопасными для пеших и носатых. В монастырях и замках были хорошие дренажные системы;113 В коттеджах их обычно не было. То тут, то там встречались травянистые или песчаные площади с насосом, из которого люди могли пить, и кормушкой для проходящих животных.

К северу от Альп дома почти все были деревянными; только самые богатые дворяне и купцы строили из кирпича или камня. Пожары были частым явлением, и нередко они бесконтрольно охватывали весь город. В 1188 году Руан, Бове, Аррас, Труа, Прованс, Пуатье и Муассак были уничтожены огнем; Руан сгорал шесть раз в период с 1200 по 1225 год.114 Черепичные крыши стали использоваться только в XIV веке. Борьба с огнем велась бригадами с ведрами, героическими и некомпетентными. Сторожам давали длинный крюк, чтобы спускать горящий дом, если он угрожал другим зданиям. Поскольку все хотели жить рядом с замком для безопасности, здания возвышались на несколько этажей, иногда на шесть; а верхние этажи очаровательно и тревожно выступали над улицей. Города издавали постановления, ограничивающие высоту зданий.

Несмотря на эти трудности, которые почти не ощущались, потому что чувствовались почти всеми, жизнь в средневековом городе могла быть интересной. Рынки были переполнены, разговоров было много, одежда и товары были пестрыми, разносчики торговали своими товарами, ремесленники занимались своим ремеслом. На площади бродячие игроки разыгрывали чудо или мистерию; по улице могла пройти религиозная процессия с гордыми купцами и крепкими рабочими, с нарядными шествиями, торжественными облачениями и зажигательными песнями; в каком-нибудь славном храме могла возвышаться церковь; какая-нибудь красивая девушка могла склониться с балкона; городская колокольня могла созывать горожан на собрание или к оружию. На закате звонил комендантский час, и все люди спешили домой, потому что на улицах не было ни одного огонька, кроме свечей в окнах, да кое-где лампад перед святынями. Ночной мещанин заставлял своих слуг сопровождать его с факелами или фонарями и оружием, так как полиция была редкостью. Мудрый горожанин рано уходил на покой, избегая утомительных безграмотных вечеров и зная, что на рассвете прокричат шумные петухи, и работа будет требовать своего.

Рост промышленности и торговли, распространение денежного хозяйства и повышение спроса на рабочую силу в городах изменили аграрный режим. Муниципалитеты, стремясь получить новые «руки», объявили, что любой человек, проживший в городе 366 дней без предъявления претензий, идентификации и захвата в качестве крепостного, автоматически становился свободным и пользовался защитой законов и власти коммуны. В 1106 году Флоренция пригласила всех крестьян окрестных деревень приехать и жить там как свободные люди. Болонья и другие города заплатили феодалам, чтобы те разрешили их крепостным переехать в город. Большое количество крепостных бежало или было приглашено на новые земли к востоку от Эльбы, где они автоматически становились свободными.

Те, кто оставался в поместье, проявляли неприятное сопротивление феодальным повинностям, давно санкционированным временем. Подражая городским гильдиям, многие крепостные создавали сельские ассоциации — конферии, конъюнктуры — и связывали себя клятвой действовать сообща при отказе от феодальных повинностей. Они похищали или уничтожали сеньориальные грамоты, фиксировавшие их кабалу или обязательства; сжигали замки упрямых сеньоров; угрожали покинуть владения, если их требования не будут выполнены. В 1100 году холопы Сен-Мишель-де-Бёвэ объявили, что отныне они будут жениться на любой женщине, которая им понравится, и отдавать своих дочерей за любого мужчину, который им понравится. В 1102 году крепостные Сен-Арнуль-де-Крепи отказали своему господину аббату в традиционном heriot, или смертном приговоре, или в выплате штрафа за то, что он позволил их дочерям выйти замуж вне домена. Подобные восстания вспыхнули в дюжине городов от Фландрии до Испании. Феодалам становилось все труднее извлекать прибыль из труда крепостных; растущее сопротивление требовало дорогостоящего надзора на каждом шагу; труд холопов в манориальных цехах оказывался более дорогим и менее компетентным, чем свободный труд, производивший аналогичные товары в городах.

Чтобы удержать крестьян на земле и сделать их труд выгодным для себя, барон заменял старые феодальные повинности денежными платежами, продавал свободу крепостным, которые могли заплатить за нее своими сбережениями, сдавал все больше и больше земельных угодий свободным крестьянам за денежную ренту и нанимал бесплатную рабочую силу для мастерских в своем поместье. Год за годом, следуя примеру мусульманского и византийского Востока, Западная Европа с XI по XIII век переходила от платежей преимущественно в натуральной форме к платежам преимущественно в валюте. Феодальные землевладельцы, желая получить промышленные товары, которые им предлагала торговля, жаждали денег для их покупки; отправляясь в крестовые походы, они хотели денег, а не еды и товаров; правительства требовали налогов в деньгах, а не в натуральном выражении; землевладельцы уступили ходу событий и продавали свои товары за наличные, вместо того чтобы потреблять их в трудоемкой миграции с виллы на виллу. Переход к денежной экономике оказался дорогостоящим для феодальных помещиков; получаемые ими оброки и ренты приобрели неподвижность средневекового обычая и не могли повышаться так же быстро, как падала стоимость денег. Многие представители аристократии были вынуждены продать свои земли — как правило, поднимающейся буржуазии; некоторые дворяне уже в 1250 году умерли безземельными или без средств к существованию.115 В начале XIV века король Франции Филипп Справедливый освободил крепостных в королевских владениях, а в 1315 году его сын Людовик X приказал освободить всех крепостных «на справедливых и подходящих условиях».116 Постепенно, с XII по XVI век, в разное время в разных странах к западу от Эльбы, крепостное право уступило место крестьянскому владению; феодальная усадьба распалась на мелкие поместья, и крестьянство поднялось в XIII веке до такой степени свободы и процветания, какой оно не знало в течение тысячи лет. Сеньориальные суды утратили свою юрисдикцию над крестьянами, а деревенская община избирала своих собственных чиновников, которые присягали на верность не местному сеньору, а только короне. Эмансипация в Западной Европе не была полностью завершена до 1789 года; многие феодалы все еще претендовали на старые права в законе и пытались, как в XIV веке, восстановить их на деле; но движение к свободному и мобильному труду не могло быть остановлено, пока развивались торговля и промышленность.

Новый стимул свободы в сочетании с огромным расширением сельскохозяйственного рынка способствовал совершенствованию методов, орудий и продуктов обработки земли. Растущее население городов, рост благосостояния, новые возможности финансов и торговли расширяли и обогащали сельскую экономику. Новые отрасли промышленности создали спрос на технические культуры — сахарный тростник, анис, тмин, коноплю, лен, растительные масла и красители. Близость густонаселенных городов способствовала развитию скотоводства, молочного животноводства и товарного садоводства. Из тысяч виноградников в долинах Тибра, Арно, По, Гвадалквивира, Тежу, Эбро, Роны, Жиронды, Гаронны, Луары, Сены, Мозеля, Мёза, Рейна и Дуная вино текло по рекам, по суше и морю, чтобы утешить тружеников полей, мастерских и счетных палат Европы; даже Англия с XI по XVI век производила вино. Чтобы накормить голодные города, где было много постных дней, а мясо стоило дорого, большие флотилии выходили в Балтийское и Северное моря, чтобы доставить сельдь и другую рыбу; Ярмут был обязан своей жизнью торговле сельдью; купцы Любека признавали свой долг перед ней, вырезая сельдь на своих скамьях;117 а честные голландцы признавались, что «построили на селедках» гордый город Амстердам.118

Сельскохозяйственная техника постепенно совершенствовалась. Христиане учились у арабов в Испании, Сицилии и на Востоке; монахи-бенедиктинцы и цистерцианцы принесли в страны к северу от Альп старые римские и новые итальянские приемы земледелия, селекции и сохранения почвы. При закладке новых ферм отказались от полосной системы, и каждый фермер был предоставлен собственной инициативе и предприимчивости. На полях Фландрии, отвоеванных у болот, крестьяне XIII века практиковали трехпольный севооборот, при котором почва использовалась каждый год, но раз в три года пополнялась кормовыми или бобовыми растениями. Мощные упряжки волов втягивали железные лемеха в почву глубже, чем раньше. Однако большинство плугов по-прежнему (1300) были деревянными; лишь в некоторых регионах знали о применении навоза, а колеса повозок редко были обуты в железные шины. Разведение скота было затруднено из-за продолжительных засух, но в тринадцатом веке появились первые эксперименты по скрещиванию и акклиматизации пород. Молочное животноводство было непрогрессивным; средняя корова в тринадцатом веке давала мало молока и едва ли фунт масла в неделю. (Сегодня хорошо выращенная корова дает от десяти до тридцати фунтов масла в неделю).

Пока их хозяева сражались друг с другом, крестьяне Европы вели более великую битву, более героическую и невоспетую — человек против природы. В период с XI по XIII век море тридцать пять раз преодолевало барьеры и низменности, создавая новые заливы и бухты там, где когда-то была суша, и топя 100 000 человек за столетие. С XI по XIV век крестьяне этих регионов под руководством своих князей и аббатов перевозили каменные блоки из Скандинавии и Германии и построили «Золотую стену», за которой бельгийцы и голландцы создали два самых цивилизованных государства в истории. Тысячи акров земли были спасены от моря, и к XIII веку Низины были усеяны каналами. С 1179 по 1257 год итальянцы проложили знаменитый Naviglio Grande, или Великий канал, между озером Маджоре и рекой По, оплодотворив 86 485 акров земли. Между Эльбой и Одером терпеливые переселенцы из Фландрии, Фризии, Саксонии и Рейнской области превратили болотистый Мурен в богатые поля. Постепенно были вырублены огромные леса Франции, и они превратились в фермы, которые на протяжении столетий политических потрясений обеспечивали Францию продовольствием. Возможно, именно этот массовый героизм расчистки, осушения, орошения и возделывания земель, а не военные или торговые победы, стал тем фундаментом, на котором, в конечном счете, покоятся все триумфы европейской цивилизации за последние 700 лет.

В раннем Средневековье в Западной Европе существовало только два класса: германские завоеватели и туземцы-завоеватели; в общем и целом поздние аристократии в Англии, Франции, Германии и Северной Италии были потомками завоевателей и сохраняли сознание кровного родства даже во время своих войн. В одиннадцатом веке существовало три сословия: дворяне, которые воевали; духовенство, которое молилось; и крестьяне, которые работали. Это деление стало настолько традиционным, что большинство людей считали его предписанным Богом; и большинство крестьян, как и большинство дворян, полагали, что человек должен терпеливо оставаться в том сословии, в котором он родился.

Экономическая революция двенадцатого века добавила новый класс — бюргерство или буржуазию — булочников, купцов и ремесленников в городах. В него еще не входили представители профессиональных профессий. Во Франции сословия назывались государствами, а буржуазия считалась tiers état, или «третьим сословием». Она контролировала муниципальные дела, входила в английский парламент, немецкий сейм, испанские кортесы и Генеральные штаты — редко созываемый национальный парламент Франции; но до XVIII века она не имела большого влияния на национальную политику. Дворяне продолжали править и управлять государством, хотя в городах они были теперь незначительной силой. Они жили в деревне (за исключением Италии), презирали городских жителей и торговлю, подвергали остракизму любого представителя своего класса, женившегося на буржуа, и были уверены, что сословная аристократия — единственная альтернатива плутократии бизнеса, или теократии мифов, или деспотии оружия. Тем не менее богатство, полученное от торговли и промышленности, стало конкурировать, а в XVIII веке и превосходить богатство, полученное от владения землей.

Богатые купцы не любили аристократизма, презирали и эксплуатировали ремесленников. Они жили в богато украшенных особняках, покупали изысканную мебель, ели экзотические блюда и одевались в дорогие наряды. Их жены покрывали расширяющиеся формы шелками и мехами, бархатом и драгоценностями; а Жанна Наваррская, королева Франции, была поражена, обнаружив, что в Брюгге ее встречают 600 буржуазных дам, так же роскошно одетых, как и она сама. Дворяне жаловались и требовали принять законы о роскоши, чтобы положить конец этой наглости; такие законы периодически принимались, но поскольку короли нуждались в поддержке и средствах буржуазии, эти законы соблюдались лишь эпизодически.

Быстрый рост городского населения благоприятствовал буржуазным владельцам городской недвижимости, а безработица, как следствие, облегчала управление рабочим классом. Пролетариат слуг, подмастерьев и ремесленников не имел ни образования, ни политической власти и жил в бедности, порой более ужасной, чем крепостная. Поденщик XIII века в Англии получал около двух пенсов в день — по покупательной способности это примерно эквивалентно двум долларам в Соединенных Штатах Америки в 1948 году. Плотник получал четыре и одну восьмую пенса (4,12 доллара) в день, каменщик — три и одну восьмую, архитектор — двенадцать пенсов плюс дорожные расходы и случайные подарки.119 Цены, однако, были соразмерно низкими: в Англии в 1300 году фунт говядины стоил фартинг (двадцать один цент), птица — пенни (восемьдесят четыре цента), четверть пшеницы — пять шиллингов девять с половиной пенсов (57,90 доллара).120 Рабочий день начинался на рассвете и заканчивался в сумерках — раньше, чем воскресенье или праздничный день. В году было около тридцати праздничных дней, но в Англии, вероятно, не более шести освобождали людей от работы. Часы работы были немного длиннее, реальная заработная плата не хуже — некоторые сказали бы, что выше.121-чем в Англии восемнадцатого или девятнадцатого века.

К концу XIII века классовая борьба переросла в классовую войну. В каждом поколении происходило восстание крестьянства, особенно во Франции. В 1251 году угнетенные крестьяне Франции и Фландрии восстали против своих светских и церковных помещиков. Назвав себя пастухами (Pastoureux), они организовали своего рода революционный крестовый поход под предводительством нелицензированного проповедника, известного как «Магистр Венгрии». Они прошли маршем от Фландрии через Амьен до Парижа; недовольные крестьяне и пролетарии присоединялись к ним по пути, пока их число не превысило ста тысяч человек. Они несли религиозные знамена и провозглашали преданность королю Людовику IX, который в то время находился в плену у мусульман в Египте; но они были зловеще вооружены дубинами, кинжалами, топорами, пиками и мечами. Они обличали коррупцию правительства, тиранию богатых над бедными, корыстолюбивое лицемерие священников и монахов, и народ приветствовал их обличения. Они взяли на себя церковные права проповедовать, давать отпущение грехов и совершать бракосочетания, а также убили некоторых священников, выступавших против них. Пройдя до Орлеана, они расправились с десятками священнослужителей и студентов университета. Но там и в Бордо их одолела полиция; их лидеры были схвачены и казнены, а жалкие оставшиеся в живых участники бесполезного похода были затравлены, как собаки, и рассеяны по разным местам обитания. Некоторые бежали в Англию и подняли небольшое крестьянское восстание, которое, в свою очередь, было подавлено.122

В промышленных городах Франции ремесленные гильдии неоднократно поднимались на забастовки или вооруженные восстания против политической и экономической монополии и диктата купеческого сословия. В Бове мэр и несколько банкиров были избиты 1500 бунтовщиками (1233). В Руане текстильщики восстали против купцов-драпировщиков и убили мэра, который вмешался (1281). В Париже король Филипп Справедливый распустил профсоюзы рабочих на том основании, что они замышляли революцию (1295, 1307). Тем не менее ремесленные гильдии добились допуска в муниципальные собрания и магистратуры в Марселе (1213), Авиньоне, Арле (1225), Амьене, Монпелье, Ниме….. Иногда представители духовенства становились на сторону восставших и выступали с их лозунгами. «Все богатства, — говорил один епископ XIII века, — происходят от воровства; каждый богатый человек — вор или наследник вора».123 Подобные восстания приводили в беспорядок и города Фландрии. Несмотря на наказание в виде смерти или изгнания для руководителей забастовок, в 1255 году восстали медники Динанта, в 1281 году — ткачи Турне, в 1274 году — всего Гента, в 1292 году — Хайно. В 1302 году рабочие Ипра, Дуэ, Гента, Лилля и Брюгге объединились в восстании, разбили французскую армию при Куртрее, добились допуска своих представителей в общинные советы и управления и отменили деспотичное законодательство, которым меркантильная олигархия притесняла ремесленников. Получив на время власть, ткачи стремились установить и даже снизить заработную плату фуллеров, которые затем вступили в союз с богатыми купцами.124

В 1191 году купеческие гильдии получили контроль над Лондоном; вскоре после этого они предложили королю Иоанну ежегодную выплату, если он подавит гильдию ткачей; Иоанн подчинился (1200 г.).125 В 1194 году некий Уильям Фицоберт или Длинная Борода проповедовал лондонским беднякам о необходимости революции. Тысячи людей охотно слушали его. Двое бюргеров пытались убить его; он скрылся в церкви, был вынужден выйти, задыхаясь, и совершил харакири почти по японскому ритуалу. Его последователи поклонялись ему как мученику и считали священной землю, на которой пролилась его кровь.126 Популярность Робин Гуда, который грабил великих лордов и прелатов, но был добр к беднякам, свидетельствует о классовых чувствах в Британии XII века.

Самые ожесточенные конфликты происходили в Италии. Сначала рабочие объединились с купеческими гильдиями в серии кровавых восстаний против знати; к концу XIII века эта борьба была выиграна. Некоторое время промышленное население участвовало в управлении Флоренцией. Вскоре, однако, крупные купцы и предприниматели получили власть в городском совете и навязали своим работникам столь тяжкие и произвольные правила, что в XIV веке борьба перешла во вторую фазу — спорадические и периодические войны между богатыми промышленниками и рабочими на фабриках. Именно среди этих сцен гражданского противостояния святой Франциск проповедовал Евангелие бедности и напоминал новоявленным богачам, что у Христа никогда не было частной собственности.127

Коммуны, как и гильдии, пришли в упадок в XIV веке в результате превращения муниципальной экономики в национальную и рынка, в котором их правила и монополии препятствовали развитию изобретательства, промышленности и торговли. Они страдали еще больше из-за хаотичных внутренних распрей, безжалостной эксплуатации окружающей сельской местности, узкого муниципального патриотизма, противоречивой политики и валюты, мелких войн друг с другом во Фландрии и Италии, а также неспособности организоваться в автономную конфедерацию, которая могла бы пережить рост королевской власти. После 1300 года несколько французских коммун обратились к королю с просьбой взять на себя их управление.

Тем не менее экономическая революция XIII века стала основой современной Европы. Она в конечном итоге уничтожила феодализм, который завершил функцию защиты и организации сельского хозяйства и стал препятствием для развития предпринимательства. Он превратил неподвижное богатство феодализма в текучие ресурсы всемирной экономики. Она обеспечила механизм для прогрессивного развития бизнеса и промышленности, что значительно увеличило власть, комфорт и знания европейского человека. Она принесла процветание, которое за два столетия позволило построить сотню соборов, любой из которых предполагает удивительное изобилие и разнообразие средств и навыков. Его производство для расширяющегося рынка сделало возможными национальные экономические системы, которые легли в основу роста современных государств. Даже классовая война, которую она развязала, возможно, послужила дополнительным стимулом для ума и энергии людей. Когда буря переходного периода утихла, экономическая и политическая структура Европы преобразилась. Поток промышленности и торговли смыл глубоко укоренившиеся препятствия на пути развития человечества и понес людей вперед от рассеянной славы соборов к всеобщему неистовству Ренессанса.

АЛЕКСИЙ I КОМНЕНСКИЙ, успешно проведя Восточную империю через турецкие и норманнские войны и Первый крестовый поход, закончил свое долгое правление (1081–1118) в обстановке типично византийских интриг. Его старшая дочь, Анна Комнина, была образцом образованности, философом, поэтом, тонким политиком, историком, отличавшимся искусной лживостью. Обрученная с сыном императора Михаила VII, она считала себя предназначенной для империи благодаря своему рождению, красоте и уму и никогда не могла простить своему брату Иоанну, что он родился и стал наследником престола. Она организовала заговор с целью его убийства, была обнаружена и прощена, удалилась в монастырь и описала карьеру своего отца в прозе «Алексиада». Иоанн Комнин (1118-43) поразил Европу личными добродетелями, административной компетентностью и победоносными походами против языческих, мусульманских и христианских врагов; некоторое время казалось, что он вернет империи ее былой размах и славу, но царапина от отравленной стрелы в его собственном колчане оборвала его жизнь и мечту.

Его сын Мануил I (1143-80) был воплощением Марса, посвятивший себя войне и наслаждавшийся ею, постоянно находясь в авангарде своих войск, приветствуя одиночный бой и выигрывая все сражения, кроме последнего. Стоик на поле боя, он был эпикурейцем в своем дворце, роскошным в еде и одежде и счастливым в кровосмесительной любви к своей племяннице. Под его снисходительным покровительством вновь расцвели литература и ученость; придворные дамы поощряли авторов и сами снисходили до написания стихов, а Зонарас теперь составлял свою огромную «Эпитому истории». Мануил построил для себя новый дворец, Влахернский, на берегу моря в конце Золотого Рога; Одом из Дойля считал его «самым прекрасным зданием в мире; его колонны и стены были наполовину покрыты золотом и инкрустированы драгоценными камнями, которые сияли даже в темноте ночи».1 Константинополь в двенадцатом веке стал репетицией итальянского Ренессанса.

Столичное великолепие и многочисленные войны, которые вела стареющая империя, чтобы уберечься от смерти, требовали больших налогов, которые любители роскоши перекладывали на производителей предметов первой необходимости. Крестьяне становились все беднее и переходили в крепостную зависимость; рабочие городов жили в шумных трущобах, в темной грязи которых скрывались бесчисленные преступления. Смутные полукоммунистические движения восстания будоражили пролетарский поток,2 но были забыты в беспечной повторяемости времени. Тем временем захват Палестины крестоносцами открыл сирийские порты для латинской торговли, и Константинополь уступил поднимающимся городам Италии треть своей морской торговли. Христиане и мусульмане стремились овладеть этой сокровищницей тысячелетних богатств. Один добрый мусульманин, посетив город в период расцвета Мануила, молился: «Пусть Бог в своей щедрости и милости соизволит сделать Константинополь столицей ислама!»3 А Венеция, дочь Византии, пригласила рыцарство Европы присоединиться к ней, чтобы изнасиловать царицу Босфора.

Латинское королевство Константинополь, основанное в результате Четвертого крестового похода, просуществовало всего пятьдесят семь лет (1204-61). Не имея корней в расе, вере и обычаях народа, ненавидимое греческой церковью, насильно подчиненной Риму, ослабленное разделением на феодальные княжества, каждое из которых претендовало на суверенитет, не имея опыта, необходимого для организации и регулирования промышленной и торговой экономики, атакуемое византийскими армиями снаружи и заговорами внутри, неспособное получить от враждебного населения доходы, необходимые для военной обороны, новое королевство продержалось лишь до тех пор, пока византийская месть не обрела единства и оружия.

Лучше всего завоевателям работалось в Греции. Франкские, венецианские и другие итальянские дворяне поспешили разделить историческую землю на феодальные баронства, построили живописные замки на господствующих местах и с лихостью и компетентностью управляли покорным и трудолюбивым населением. Прелаты латинской церкви заменили изгнанных епископов православной веры, а монахи с Запада увенчали древние холмы монастырями, которые стали памятниками и сокровищницами средневекового искусства. Гордый Франк принял титул герцога Афинского, который Шекспир, по ошибке 2000 лет назад, не по-баконски применил бы к Тесею. Но тот же боевой дух, который взрастил эти маленькие королевства, уничтожил их братской враждой; соперничающие группировки вели самоубийственные войны на холмах Мореи и на равнинах Беотии; а когда «Великая каталонская компания» военных авантюристов из Каталонии вторглась в Грецию (1311), цветок франкского рыцарства был зарублен в битве у реки Кефис, а беспомощная Эллада стала игрушкой испанских буканьеров.

Через два года после падения Константинополя Феодор Ласкарис, зять Алексия III, создал византийское правительство в изгнании в Никее. Вся Анатолия с богатыми городами Пруса, Филадельфия, Смирна и Эфес приветствовали его правление; его справедливое и умелое управление принесло новое процветание этим регионам, новую жизнь греческой письменности и новую надежду греческим патриотам. Дальше на восток, в Трапезунде, Алексий Комнин, сын Мануила, основал еще одно византийское царство; третье образовалось в Эпире при Михаиле Ангелусе. Зять и преемник Ласкариса, Иоанн Ватацес (1222-54), присоединил часть Эпира к Никейскому королевству, отвоевал у франков Салоники (1246) и мог бы вернуть себе Константинополь, если бы не был отозван в Малую Азию, узнав, что папа Иннокентий IV пригласил наступающих монголов напасть на него с Востока (1248). Монголы отвергли папский план под ироничным предлогом, что они не желают поощрять «взаимную ненависть христиан».4 Долгое правление Иоанна было одним из самых достойных в истории. Несмотря на дорогостоящие кампании по восстановлению единства Византии, он снизил налоги, поощрял сельское хозяйство, строил школы, библиотеки, церкви, монастыри, больницы и дома для стариков и бедных.5 При нем процветали литература и искусство, а Никея стала одним из самых богатых и справедливых городов тринадцатого века.

Его сын Теодор Ласкарис II (1254-8 гг.) был больным ученым, эрудированным и занудным; он умер после недолгого правления, и Михаил Палеолог, лидер недовольной аристократии, узурпировал трон (1259-82 гг.). Если верить историкам, у Михаила были все недостатки — «эгоистичный, лицемерный… врожденный лжец, тщеславный, жестокий и хищный»;6 Но он был тонким стратегом и победоносным дипломатом. Одним сражением он обеспечил себе власть в Эпире; союзом с Генуей он добился горячей помощи против венецианцев и франков в Константинополе. Он поручил своему полководцу Стратегопулу инсценировать нападение на столицу с запада; Стратегопул подошел к городу всего с тысячей человек; обнаружив слабую охрану, он вошел и взял его без боя. Король Балдуин II бежал со своей свитой, а латинское духовенство города в праведной панике устремилось за ним. Михаил, едва поверив в эту новость, переправился через Босфор и был коронован как император (1261). Византийская империя, которую весь мир считал мертвой, пробудилась к посмертной жизни; греческая церковь вернула себе независимость; а византийское государство, коррумпированное и компетентное, еще два столетия оставалось сокровищницей и хранителем древней письменности, а также хрупким, но драгоценным оплотом против ислама.

Около 1080 года многие армянские семьи, возмущенные сельджукским господством, покинули свою страну, пересекли Таврские горы и основали королевство Малая Армения в Киликии. В то время как турки, курды и монголы правили собственно Арменией, новое государство сохраняло свою независимость в течение трех столетий. За тридцать четыре года правления (1185–1219) Лев II отразил нападения султанов Алеппо и Дамаска, захватил Исаврию, построил свою столицу в Сисе (ныне в Турции), заключил союзы с крестоносцами, принял европейские законы, поощрял промышленность и торговлю, давал привилегии венецианским и генуэзским купцам, основывал сиротские приюты, больницы и школы, привел свой народ к беспрецедентному процветанию, заслужил имя Великолепного и в целом был одним из самых мудрых и благодетельных монархов в средневековой истории. Его зять Хетхум I (1226-70), считая христиан ненадежными, вступил в союз с монголами и радовался изгнанию сельджуков из Армении (1240). Но монголы обратились в магометанство, воевали с Малой Арменией и превратили ее в руины (1303 и далее). В 1335 году Армению завоевали мамлюки, и страна была поделена между феодалами. Во время всех этих потрясений армяне продолжали демонстрировать изобретательное мастерство в архитектуре, высокое мастерство в миниатюрной живописи и решительно независимую форму католицизма, которая отбила все попытки Константинополя или Рима установить над ними господство.

В XI веке южная Русь находилась под властью полуварварских племен — половцев, булгар, хазар, половцев, патцинаков….. Остальная часть Европейской России была разделена на шестьдесят четыре княжества — Киевское, Волынское, Новгородское, Суздальское, Смоленское, Рязанское, Черниговское и Переяславское. Большинство княжеств признали сюзеренитет Киева. Когда Ярослав, великий князь киевский, умер (1054), он распределил княжества, в зависимости от их значимости, между своими сыновьями в порядке старшинства. Старший получил Киев, а по уникальной ротационной системе было устроено так, что при любой княжеской смерти каждый оставшийся в живых князь должен был переходить из меньшего удела в больший. В XIII веке несколько княжеств были разделены на «уделы» — области, которые князья передавали своим сыновьям. Со временем эти уделы стали наследственными и легли в основу того модифицированного феодализма, который впоследствии разделит с монгольским нашествием вину за то, что Россия оставалась средневековой, в то время как Западная Европа развивалась. Однако в этот период в русских городах было развито ремесленное производство, а торговля была более богатой, чем в последующие века.

Власть каждого князя, хотя обычно и передавалась по наследству, была ограничена народным вече или собранием, а также сенатом знати (боярской думой). Управление и право в основном оставались за духовенством; оно, с несколькими дворянами, купцами и ростовщиками, почти монополизировало грамотность; имея перед собой византийские тексты или образцы, они дали России буквы и законы, религию и искусство. Благодаря их трудам «Русская Правда», русское право или закон, впервые сформулированный при Ярославе, получил дополнения и окончательную кодификацию (ок. 1160 г.). Русская церковь получила полную юрисдикцию над религией и духовенством, браком, моралью и завещаниями; она имела неограниченную власть над рабами и другим персоналом в своих обширных владениях. Ее усилия позволили несколько повысить правовой статус раба в России, но торговля рабами продолжалась и достигла своего расцвета в XII веке.7

В том же веке произошел упадок и падение Киевского царства. Феодальная анархия Запада получила своего соперника в племенной и княжеской анархии Востока. С 1054 по 1224 год на Руси произошло восемьдесят три гражданские войны, сорок шесть вторжений на Русь, шестнадцать войн русских государств с нерусскими народами, 293 князя оспаривали престол в шестидесяти четырех княжествах.8 В 1113 году обнищание киевского населения в результате войны, высоких процентов, эксплуатации и безработицы вызвало революционные волнения; разъяренные жители нападали на дома работодателей и ростовщиков, грабили их и захватывали правительственные учреждения, чтобы хоть на минуту овладеть ими. Городское собрание предложило переяславскому князю Мономаху стать великим князем киевским. Тот пришел неохотно и сыграл роль, подобную роли Солона в Афинах 594 года до н. э. Он снизил процентную ставку по кредитам, ограничил самопродажу разорившихся должников в рабство, ограничил власть работодателей над работниками, и этими и другими мерами, которые богатые называли конфискационными, а бедные — недостаточными, предотвратил революцию и восстановил мир.9 Он трудился, чтобы положить конец междоусобицам и войнам князей и придать России политическое единство; но эта задача оказалась слишком сложной для его двенадцатилетнего правления.

После его смерти возобновилась борьба князей и сословий. Между тем продолжавшееся владение чужеземными племенами низовьями Днестра, Днепра и Дона, рост итальянской торговли в Константинополе, на Черном море и в портах Сирии отвлекли на средиземноморские каналы большую часть торговли, которая прежде шла из ислама и Византии по рекам Руси в Балтику. Богатство Киева уменьшилось, а его боевые средства и дух не выдержали. Уже в 1096 году соседи-варвары начали совершать набеги на его внутренние районы и пригороды, грабя монастыри и продавая захваченных крестьян в рабство. Население покидало Киев как опасное место, а мужская сила еще больше падала. В 1169 году войско Андрея Боголюбского так основательно разграбило Киев и обратило в рабство столько тысяч его жителей, что на три столетия «мать городов русских» практически выпала из истории. Захват Константинополя и его торговли венецианцами и франками в 1204 году, а также монгольские нашествия 1229-40 годов довершили разорение Киева.

Во второй половине двенадцатого века лидерство на Руси перешло от «малороссов» Украины к более суровым и выносливым «великороссам», жившим в окрестностях Москвы и в верховьях Волги. Основанная в 1156 году, Москва в эту эпоху была небольшим селом, служившим Суздалю (который проходил к северо-востоку от Москвы) пограничным пунктом на пути из городов Владимира и Суздаля в Киев. Андрей Боголюбский (1157-74) боролся за то, чтобы его Суздальское княжество стало верховным над всей Русью; но он погиб от руки убийцы во время кампании по подчинению Новгорода, как и Киева, своему влиянию.

Город Новгород находился на северо-западе Руси, по обе стороны Волхова, недалеко от выхода этой реки из озера Ильмень. Поскольку Волхов впадал в Ладожское озеро на севере, а другие реки выходили из озера Ильмень на юге и западе, и Балтика через Ладожское озеро была не слишком близка для безопасности и не слишком далека для торговли, Новгород развил активную внутреннюю и внешнюю торговлю и стал восточным центром Ганзейского союза. Через Днепр он торговал с Киевом и Византией, а через Волгу — с исламом. Он почти монополизировал торговлю русскими мехами, поскольку его контроль простирался от Пскова на западе до Арктики на севере и почти до Урала на востоке. После 1196 года энергичные новгородские купцы-аристократы доминировали в собрании, которое управляло княжеством через избранного князя. Город-государство был свободной республикой и называл себя «Господин Новгород Великий». Если князь оказывался неудовлетворительным, мещане «творили благоговение и указывали ему путь к выходу» из города, а если он сопротивлялся, то сажали его в тюрьму. Когда Святополк, великий князь киевский, захотел навязать им в князья своего сына (1015 г.), новгородцы сказали: «Пошлите его сюда, если у него есть свободная голова».10 Но республика не была демократией; рабочие и мелкие торговцы не имели права голоса в правительстве и могли влиять на политику только путем неоднократных восстаний.

Новгород достиг своего расцвета при князе Александре Невском (1238-63). Папа Григорий IX, желая перевести Русь из греческого христианства в латинское, проповедовал крестовый поход против Новгорода; на Неве появилось шведское войско; Александр разбил его под нынешним Ленинградом (1240) и получил от реки свою фамилию. Победа сделала его слишком великим для республики и привела к изгнанию; но когда немцы возобновили крестовый поход, захватили Псков и продвинулись до Новгорода на семнадцать миль, испуганное собрание умоляло Александра вернуться. Он вернулся, отвоевал Псков и разбил ливонских рыцарей на льду Чудского озера (1242). В последние годы жизни ему довелось вести свой народ под монгольским игом.

Монголы вошли на Русь с огромной силой. Они пришли из Туркестана через Кавказ, разгромили там грузинскую армию и разграбили Крым. Половцы, веками воевавшие с Киевом, умоляли русских о помощи, говоря: «Сегодня они захватили нашу землю, завтра возьмут вашу».11 Некоторые русские князья поняли, в чем дело, и во главе нескольких дружин встали на защиту половцев. Монголы отправили посланников, чтобы предложить русским союз против половцев; русские убили посланников. В битве на берегу реки Калки, у Азовского моря, монголы разбили русско-куманское войско, взяли в плен нескольких русских вождей, связали их и накрыли помостом, на котором монгольские вожди устроили победный пир, пока их пленники-аристократы умирали от удушья (1223).

Монголы удалились в Монголию и занялись завоеванием Китая, а русские князья возобновили свои братские войны. В 1237 году монголы вернулись под предводительством Бату, внучатого племянника Чингизхана; их было 500 000 человек, и почти все они были конными; они обошли северную оконечность Каспия, сразили мечом волжских булгар и разрушили их столицу Болгар. Бату отправил послание рязанскому князю: «Если хочешь мира, отдай нам десятую часть своих товаров»; тот ответил: «Когда мы умрем, ты можешь получить все».12 Рязань обратилась к князьям за помощью, те отказали; она храбро сражалась и потеряла все свое добро. Неудержимые монголы разграбили и разорили все рязанские города, ворвались в Суздаль, разгромили ее войско, сожгли Москву и осадили Владимир. Бояре постриглись в монахи и спрятались в соборе; они погибли, когда собор и весь город были преданы огню. Суздаль, Ростов и множество сел в княжестве были сожжены дотла (1238). Монголы двинулись к Новгороду; отброшенные густыми лесами и бурными потоками, они опустошили Чернигов и Переяславль и дошли до Киева. Они отправили посланников с просьбой о сдаче; киевляне убили посланников. Монголы переправились через Днепр, преодолели слабое сопротивление, разграбили город и убили многие тысячи людей; когда Джованни де Пьяно Карпини увидел Киев шесть лет спустя, он описал его как город из 200 домиков, а окружающую местность — как усеянную черепами. Русские высшие и средние классы никогда не осмеливались вооружить крестьян или городское население; когда пришли монголы, люди были беспомощны, чтобы защитить себя, и были истреблены или обращены в рабство по желанию завоевателей.

Монголы продвигались в Центральную Европу, выигрывали и проигрывали сражения, возвращались через Русь, опустошая ее, и на одном из рукавов Волги построили город Сарай, ставший столицей независимого сообщества, известного как Золотая Орда. После этого Батый и его преемники удерживали большую часть Руси под властью в течение 240 лет. Русским князьям было позволено удерживать свои земли, но при условии ежегодной дани и периодических визитов с данью на большие расстояния к ордынскому хану или даже к Великому хану в монгольском Каракоруме. Дань собиралась князьями в виде головного налога, который с жестоким равенством падал на богатых и бедных, а тех, кто не мог платить, продавали в рабство. Князья смирились с монгольским владычеством, поскольку оно защищало их от социальных бунтов. Вместе с монголами они нападали на другие народы, даже на русские княжества. Многие русские женились на монголках, и некоторые черты монгольской физиономии и характера, возможно, вошли в русский род.13 Некоторые русские переняли монгольские манеры речи и одежды. Став зависимой от азиатской державы, Россия оказалась в значительной степени оторванной от европейской цивилизации. Абсолютизм хана объединился с абсолютизмом византийских императоров и породил «Самодержца всея Руси» в позднейшей Московии.

Понимая, что одной силой Русь не удержать, монгольские вожди заключили мир с Русской церковью, защитили ее владения и персонал, освободили их от налогов и наказали святотатство смертью. Благодарная или вынужденная, церковь рекомендовала русским подчиниться монгольским владыкам и публично молилась за их безопасность.14 Чтобы обрести безопасность среди тревог, тысячи русских уходили в монахи, религиозные организации осыпались подарками, и русская церковь при всеобщей бедности стала безмерно богатой. В народе развился дух покорности, открывший дорогу векам деспотизма. Тем не менее именно Русь, сгибаясь под монгольским вихрем, стала огромным рвом и траншеей, защищавшей большую часть Европы от азиатского завоевания. Вся ярость этой человеческой бури обрушилась на славян — русских, богемцев, моравов, поляков и мадьяр; Западная Европа содрогнулась, но почти не пострадала. Возможно, остальная Европа могла идти вперед к политической и умственной свободе, к богатству, роскоши и искусству, потому что Россия более двух веков оставалась побитой, униженной, застойной и бедной.

С чужого расстояния Балканы — это горный беспорядок политической нестабильности и интриг, живописных тонкостей и коммерческого ремесла, войн, убийств и погромов. Но для коренного булгарина, румына, венгра или югослава его нация — продукт тысячелетней борьбы за независимость от огромных империй, за сохранение уникальной и яркой культуры, за беспрепятственное выражение национального характера в архитектуре, одежде, поэзии, музыке и песнях.

В течение 168 лет Болгария, некогда столь могущественная при Круме и Симеоне, оставалась под властью Византии. В 1186 году недовольство булгарского и влашского (валашского) населения нашло свое выражение в двух братьях, Иоанне и Петре Асенях, которые обладали той смесью проницательности и мужества, которых требовала ситуация и их соотечественники. Призвав жителей Трнова в церковь Святого Димитрия, они убедили их, что святой покинул греческую Салонику и стал домом в Трнове, и что под его знаменем Болгария сможет вернуть себе свободу. Им это удалось, и они дружно разделили новую империю между собой: Иоанн правил в Трнове, Петр — в Преславе. Величайшим монархом в их роду, да и во всей болгарской истории, был Иоанн Асен II (1218-41). Он не только поглотил Фракию, Македонию, Эпир и Албанию; он управлял с такой справедливостью, что даже его греческие подданные полюбили его; он угодил папе римскому подданством и монастырскими фундаментами; он поддерживал торговлю, литературу и искусство просвещенными законами и покровительством; он сделал Трново одним из самых украшенных городов Европы и поднял Болгарию в цивилизации и культуре на один уровень с большинством народов своего времени. Его преемники не унаследовали его мудрости; монгольские нашествия привели государство в беспорядок и ослабили его (1292-5), а в XIV веке оно уступило сначала Сербии, а затем туркам.

В 1159 году жупан (вождь) Стефан Неманя объединил различные сербские кланы и области под единой властью и фактически основал Сербское королевство, которым его династия управляла в течение 200 лет. Его сын Савва служил народу в качестве архиепископа и государственного деятеля и стал одним из самых почитаемых святых. Страна по-прежнему была бедной, и даже королевские дворцы были деревянными; в ней был процветающий порт Рагуза (ныне Дубровник), но это был независимый город-государство, который в 1221 году стал венецианским протекторатом. В течение этих столетий сербское искусство, византийское по происхождению, достигло собственного стиля и совершенства. В монастырской церкви Святого Пантелеймона в Нерезе (ок. 1164 г.) фрески демонстрируют необычный для византийской живописи драматический реализм и на столетие опережают некоторые приемы обработки, некогда считавшиеся оригинальными для Дуччо и Джотто. Среди этих и других сербских фресок двенадцатого или тринадцатого века появляются королевские портреты, индивидуализированные сверх всех известных византийских прецедентов.15 Средневековая Сербия двигалась к высокой цивилизации, когда ересь и гонения разрушили национальное единство, которое могло бы противостоять турецкому наступлению. Босния, после своего средневекового зенита при бане (короле) Кулине (1180–1204), тоже была ослаблена религиозными спорами; в 1254 году она попала под власть Венгрии.

После смерти Стефана I (1038 г.) Венгрию беспокоили языческие восстания мадьяр против католических королей, а также попытки Генриха III присоединить Венгрию к Германии. Андрей I победил Генриха, а когда император Генрих IV возобновил попытку, король Геза I сорвал ее, отдав Венгрию папе Григорию VII и получив ее обратно в качестве папской вотчины (1076). В течение двенадцатого века соперники за королевскую власть поддерживали феодализм, раздавая дворянам большие земельные наделы в обмен на поддержку; в 1222 году дворянство было достаточно сильным, чтобы вырвать у Андрея II «Золотую буллу», удивительно похожую на Магна Карту, которую король Англии Иоанн подписал в 1215 году. Она отрицала наследуемость феодальных вотчин, но обещала ежегодно созывать диету, не заключать в тюрьму ни одного дворянина без суда перед «графом Палатином» (т. е. графом императорского дворца) и не взимать налогов с дворянских или церковных владений. Этот королевский эдикт, названный так из-за золотого футляра или печати, на семь веков стал хартией вольностей для венгерской аристократии и ослабил венгерскую монархию как раз в то время, когда монголы готовили для Европы один из величайших кризисов в ее истории.

О масштабах монгольского влияния можно судить по тому, что в 1235 году Огадай, великий хан, отправил три армии — против Кореи, Китая и Европы. Третья армия под командованием Бату переправилась через Волгу в 1237 году в количестве 300 000 человек — не недисциплинированная орда, а строго обученное войско, умело руководимое и оснащенное не только мощными осадными машинами, но и новым огнестрельным оружием, применению которого монголы научились у китайцев. За три года эти воины опустошили почти всю южную Русь. Тогда Батый, словно не в силах представить себе поражение, разделил их на две армии: Одна пошла в Польшу, взяла Краков и Люблин, переправилась через Одер и разбила немцев при Лигнице (1241); другая, под командованием Бату, преодолела Карпаты, вторглась в Венгрию, встретилась с объединенными силами Венгрии и Австрии при Мохи и так ошеломила их, что средневековые хронисты, никогда не скупившиеся на цифры, оценили число погибших христиан в 100 000, а император Фридрих II посчитал венгерские потери «почти всей военной силой королевства».»16 По неумолимой иронии истории, побежденные и победители были одной крови; павшие дворяне Венгрии были потомками монголо-мадьяр, опустошивших эти земли за три века до этого. Бату взял Пешт и Эстергом (1241), а монголы переправились через Дунай и преследовали венгерского короля Бела IV до берегов Адриатики, сжигая и разрушая все на своем пути. Фридрих II тщетно призывал Европу объединиться против угрозы завоевания со стороны Азии; Иннокентий IV тщетно пытался склонить монголов к христианству и миру. Христианство и Европу спасла лишь смерть Огадая и возвращение Бату в Каракорум для участия в выборах нового хана. Никогда в истории не было столь масштабного опустошения — от Тихого океана до Адриатического и Балтийского морей.

Бела IV вернулся в разоренный Пешт, заново заселил его немцами, перенес свою столицу через Дунай в Буду (1247) и медленно восстановил разрушенную экономику страны. Возрожденное дворянство вновь организовало большие ранчо и фермы, на которых подневольные пастухи и землепашцы производили пищу для нации. Немецкие шахтеры спустились из Эрц Гебирге и стали добывать богатые руды Трансильвании. Быт и нравы были еще грубыми, орудия труда — примитивными, дома — плетеными хижинами. Среди смешения рас и языков, сквозь враждебное разделение классов и вероисповеданий люди искали свой хлеб насущный и восстанавливали ту экономическую преемственность, которая является основой цивилизации.

Как в безграничной вселенной любая точка может быть принята за центр, так и в спектакле цивилизаций и государств каждый народ, как и каждая душа, интерпретирует драму истории или жизни с точки зрения своей собственной роли и характера. К северу от Балкан лежало еще одно смешение народов — богемцев, поляков, литовцев, ливов, финнов; и каждый из них с живительной гордостью вешал мир на свою национальную историю.

В раннем Средневековье финны, дальние родственники мадьяр и гуннов, обитали в верховьях Волги и Оки. К VIII веку они переселились на выносливую, живописную землю, известную чужакам как Финляндия, а финнам — как Суоми, Страна болот. Их набеги на скандинавские берега побудили шведского короля Эрика IX завоевать их в 1157 году. В Упсале Эрик оставил им епископа как зародыш цивилизации; финны убили епископа Генриха, а затем сделали его своим святым покровителем. С тихим героизмом они расчищали леса, осушали болота, проводили каналы в свои «10 000 озер».17 собирали меха и боролись со снегом.

К югу от Финского залива ту же самую работу топором и лопатой выполняли племена, родственные финнам — борусы (пруссы), эсты (эстонцы), ливы (ливонцы), литва (литовцы) и латыши или летты. Они охотились, ловили рыбу, держали пчел, обрабатывали землю и оставили литературу и искусство менее энергичным потомкам, для которых они трудились. Все, кроме эстонцев, оставались язычниками до двенадцатого века, когда немцы огнем и мечом принесли им христианство и цивилизацию. Обнаружив, что христианство используется немцами как средство проникновения и господства, ливонцы убили миссионеров, окунулись в Двину, чтобы смыть с себя пятно крещения, и вернулись к своим родным богам. Иннокентий III проповедовал крестовый поход против них; епископ Альберт вошел в Двину с двадцатью тремя военными кораблями, построил столицу Ригу и подчинил Ливонию немецкому владычеству (1201). Два военно-религиозных ордена, ливонские рыцари и тевтонские рыцари, завершили завоевание Прибалтики для Германии, отвоевали для себя обширные владения, обратили туземцев в христианство и обрекли их на крепостную зависимость.18 Окрыленные этим успехом, тевтонские рыцари двинулись в Россию, надеясь завоевать для Германии и латинского христианства хотя бы ее западные провинции; но они были разбиты на Чудском озере (1242) в одном из бесчисленных решающих сражений истории.

Вокруг этих балтийских государств раскинулся океан славян. Одна группа называла себя полянами — «людьми полей» — и возделывала долины Варты и Одера; другая, мазуры, жила вдоль Вислы; третья, поморцы («через море»), дала название Померании. В 963 году польский князь Мешко I, чтобы избежать завоевания Германией, передал Польшу под защиту римских пап; отныне Польша, отвернувшись от полувизантийского славянства Востока, бросила свой жребий западной Европе и римскому христианству. Сын Мешко Болеслав I (992-1025) завоевал Померанию, присоединил Бреслау и Краков и стал первым королем Польши. Болеслав III (1102-39) разделил королевство между своими четырьмя сыновьями; монархия была ослаблена, аристократия разделила земли на феодальные княжества, и Польша колебалась между свободой и подчинением Германии или Богемии. В 1241 году монгольская лавина обрушилась на эти земли, взяла столицу Краков и сравняла ее с землей. Когда азиатский потоп отступил, в западную Польшу хлынула волна немецкой иммиграции, оставившая там сильную примесь немецкого языка, законов и крови. В это же время (1246 г.) Болеслав V принял евреев, бежавших от погромов в Германии, и поощрял их к развитию торговли и финансов. В 1310 году чешский король Вацлав II был избран королем Польши и объединил оба государства под одной короной.

Богемия и Моравия были заселены славянами в пятом и шестом веках. В 623 году славянский вождь Само освободил Богемию от аваров и установил монархию, которая погибла вместе с ним в 658 году. Карл Великий вторгся в эти земли в 805 году, и в течение неизвестного периода Богемия и Моравия были частью империи Каролингов. В 894 году род Пржемыслов присоединил обе земли к своей прочной династии, но в течение полувека (907-57) Моравией правили мадьяры, а в 928 году Генрих I подчинил Богемию Германии. Герцог Вацлав I (928-35) принес Богемии процветание, несмотря на эту периодическую зависимость. Его мать, святая Людмила, дала ему глубокое христианское воспитание, и он не перестал быть христианином, когда стал правителем. Он кормил и одевал бедных, защищал сирот и вдов, оказывал гостеприимство незнакомцам и выкупал свободу для рабов. Его брат пытался убить его как не обладающего пороками, желательными для короля; Вацлав сразил его собственной рукой и простил, но другие участники заговора убили короля по дороге на мессу 25 сентября 935 года. Этот день ежегодно отмечается как праздник Вацлава, святого покровителя Чехии.

Его преемниками стали воинственные князья. Из своего стратегически важного замка и столицы в Праге Болеслав I (939-67) и II (967-99) и Братислав I (1037-55) завоевали Моравию, Силезию и Польшу; но Генрих III заставил Братислава эвакуироваться из Польши и возобновить выплату дани Германии. Оттокар I (1197–1230) освободил Богемию и стал ее первым королем. Оттокар II (1253-78) подчинил Австрию, Штирию и Каринтию. Стремясь развить промышленность и средний класс в противовес мятежному дворянству, Оттокар II поощрял немецкую иммиграцию, пока почти все города Богемии и Моравии не стали преимущественно немецкими.19 Серебряные рудники Кутна-Горы стали основой процветания Богемии и целью ее многочисленных захватчиков. В 1274 году Германия объявила войну Оттокару; его вельможи отказались поддержать его, он сдал свои завоевания и сохранил свой трон только в качестве немецкого вотчины. Но когда император Рудольф Габсбургский вмешался во внутренние дела Чехии, Оттокар собрал новую армию и сразился с немцами при Дюрнкруте; вновь покинутый вельможами, он бросился в самую гущу врага и погиб в отчаянном бою.

Вацлав II (1278–1305) завоевал мир, возобновив вассальную зависимость, и кропотливым трудом восстановил порядок и процветание. С его смертью закончилось 500-летнее правление династии Пржемысловичей. Богемцы, моравы и поляки были единственными выжившими после миграции славян, которые когда-то заполнили восточную Германию до Эльбы; теперь они подчинялись немецкой власти.

Победителем в историческом споре о светской инвеституре стала аристократия Германии — герцоги, лорды, епископы и аббаты, которые после поражения Генриха IV контролировали ослабленную монархию и развили центробежный феодализм, который в XIII веке отбросил Германию от лидерства в Европе.

Генрих V (1106–1125), свергнув отца, продолжил его борьбу с баронами и папами. Когда Паскаль II отказался короновать его императором только при условии отказа от права мирской инвеституры, он заключил папу и кардиналов в тюрьму. После его смерти дворяне отменили принцип наследственной монархии, положили конец франконской династии и сделали королем Лотаря III Саксонского. Тринадцать лет спустя Конрад III Швабский положил начало династии Гогенштауфенов, самой могущественной линии королей в истории Германии.

Герцог Генрих Баварский отверг выбор курфюрстов, и его поддержал его дядя Вельф, или Гвельф; теперь разгорелась та вражда между «гвельфами» и «гибеллинами», которая имела столько форм и проблем в XII и XIII веках.* Армия Гогенштауфенов осадила баварских мятежников в городе и крепости Вайнсберг; там, как гласит старая традиция, соперничающие крики «Hi Welf!» и «Hi Weibling!и «Хай Вайблинг!» стали именами враждующих; и там (гласит красивая легенда), когда победившие швабы приняли капитуляцию города при условии, что только женщины будут пощажены и им будет позволено уйти со всем, что они смогут унести, крепкие домохозяйки вышли вперед с мужьями на спине.20 Перемирие было объявлено в 1142 году, когда Конрад отправился в крестовый поход; но Конрад потерпел неудачу и вернулся с позором. Дом Гогенштауфенов, казалось, был заклеймен позором, когда на трон взошел его первый выдающийся деятель.

Фридриху («Владыке мира») или Фридриху I (1152-90) было тридцать лет, когда его выбрали королем. Он не был импозантным — невысокий, светлокожий мужчина с желтыми волосами и рыжей бородой, из-за которой в Италии его прозвали Барбароссой. Но голова его была ясной, а воля — сильной; вся его жизнь прошла в трудах на благо государства, и, хотя он потерпел немало поражений, он вновь вывел Германию в лидеры христианского мира. Нося в своих жилах кровь Гогенштауфенов и Вельфов, он провозгласил Ландфрид, или Мир земли, примирил своих врагов, успокоил друзей, сурово подавил междоусобицы, беспорядки и преступления. Современники отзывались о нем как о человечном человеке, всегда готовом улыбнуться; но он был «ужасом для злодеев», а варварство его уголовных законов способствовало развитию цивилизации в Германии. Его личная жизнь была справедливо отмечена за порядочность; однако он развелся с первой женой по причине кровного родства и женился на наследнице графа Бургундского, получив вместе с невестой королевство.

Жаждая папской коронации в качестве императора, он пообещал папе Евгению III помощь против мятежных римлян и беспокойных норманнов в обмен на императорскую мазь. Прибыв в Непи, недалеко от Рима, гордый молодой король встретил нового понтифика, Адриана IV, и пропустил обычный обряд, по которому светский правитель держал уздечку и стремя папы и помогал ему сойти на землю. Адриан спустился на землю без посторонней помощи и отказал Фридриху в «поцелуе мира» и короне империи, пока не будет выполнен традиционный ритуал. Два дня помощники папы и короля спорили об этом, подвешивая империю на протокол; Фредерик уступил; папа удалился и совершил второй въезд верхом; Фредерик держал папскую уздечку и стремя, и после этого говорил о Священной Римской империи в надежде, что мир будет считать императора, как и папу, наместником Бога.

Императорский титул сделал его также королем Ломбардии. Со времен Генриха IV ни один немецкий правитель не принимал этот титул буквально; но теперь Фридрих послал в каждый из североитальянских городов подесту, чтобы тот управлял ими от его имени. Некоторые города приняли, некоторые отвергли этих чужеземных повелителей. Любя порядок больше, чем свободу, и, возможно, желая контролировать итальянские выходы немецкой торговли с Востоком, Фридрих в 1158 году отправился покорять мятежные города, которые любили свободу больше, чем порядок. Он призвал к своему двору в Ронкалье ученых легистов, которые возрождали римское право в Болонье; он был рад узнать от них, что по этому закону император обладает абсолютной властью над всеми частями империи, владеет всей собственностью в ней и может изменять или отменять права частных лиц, когда сочтет это нужным для государства. Папа Александр III, опасаясь за временные права папства и ссылаясь на дарственные Пипина и Карла Великого, отверг эти претензии, а когда Фридрих стал настаивать на них, отлучил его от церкви (1160). Крики «гвельф» и «гибель» перешли в Италию и стали обозначать сторонников папы и императора. В течение двух лет Фридрих осаждал непокорный Милан; наконец, захватив его, он сжег его дотла (1162). Возмущенные такой безжалостностью и недовольные поборами немецких подестов, Верона, Виченца, Падуя, Тревизо, Феррара, Мантуя, Брешия, Бергамо, Кремона, Пьяченца, Парма, Модена, Болонья и Милан образовали Ломбардскую лигу (1167). При Леньяно в 1176 году войска Лиги разгромили немецкую армию Фридриха и вынудили его заключить шестилетнее перемирие. Через год император и папа примирились, а в Констанце Фридрих подписал (1183) договор, восстанавливающий самоуправление итальянских городов. Взамен они признали формальный сюзеренитет империи и великодушно согласились снабжать Фридриха и его свиту во время его визитов в Ломбардию.

Потерпев поражение в Италии, Фридрих одержал победу во всем остальном. Он успешно утвердил императорскую власть над Польшей, Богемией и Венгрией. Он вновь утвердил за немецким духовенством, если не на словах, то на деле, все права назначения, на которые претендовал Генрих IV, и заручился поддержкой этого духовенства даже в борьбе с римскими папами.21 Германия, с радостью переманившая его из Италии, купалась в блеске его власти и прославлялась рыцарской пышностью его коронаций, браков и праздников. В 1189 году старый император повел 100 000 человек в Третий крестовый поход, возможно, надеясь объединить Восток и Запад в Римской империи, восстановленной в ее древнем масштабе. Через год он утонул в Киликии.

Как и Карл Великий, он слишком глубоко проникся римской традицией; он истощил себя в попытках возродить мертвое прошлое. Поклонники монархии оплакивали его поражения как победы хаоса; приверженцы демократии отмечали их как этапы развития свободы. В рамках своего видения он был оправдан; Германия и Италия погружались в разнузданный беспорядок; только сильная императорская власть могла положить конец феодальным междоусобицам и муниципальным войнам; порядок должен был проложить путь, прежде чем вырастет разумная свобода. В более поздний период слабости Германии о Фридрихе I складывались любовные легенды; то, что XIII век представлял себе о его внуке, со временем было применено к Барбароссе: на самом деле он не умер, а только спит на горе Киффхаузер в Тюрингии; его длинная борода виднелась сквозь покрывавший его мрамор; когда-нибудь он проснется, стряхнет землю с плеч и снова сделает Германию упорядоченной и сильной. Когда Бисмарк создал объединенную Германию, гордый народ увидел в нем Барбароссу, триумфально восставшего из могилы.22

Генрих VI (1190-7) почти осуществил мечту своего отца. В 1194 году с помощью Генуи и Пизы он отвоевал у норманнов Южную Италию и Сицилию; ему подчинилась вся Италия, кроме папских государств; Прованс, Дофине, Бургундия, Эльзас, Лотарингия, Швейцария, Голландия, Германия, Австрия, Богемия, Моравия и Польша были объединены под властью Генриха; Англия признала себя его вассалом; африканские мавры-альмохады прислали ему дань; Антиохия, Киликия и Кипр попросили включить их в состав империи. Генрих с неутоленным аппетитом смотрел на Францию и Испанию и планировал завоевать Византию. Первые отряды его армии уже отправились на Восток, когда Генрих, в возрасте тридцати трех лет, заболел дизентерией на Сицилии.

Климат его завоеваний не предусматривал столь бесславной мести. Его единственный сын был трехлетним мальчиком; последовало десятилетие беспорядков, пока потенциальные императоры боролись за трон. Когда Фридрих II достиг совершеннолетия, война империи и папства возобновилась; она велась в Италии немецко-норманнским монархом, ставшим итальянцем, и ее лучше рассматривать с итальянской сцены. После смерти Фридриха II (1250) последовало еще одно поколение смут — тот самый herrenlose, schreckliche Zeit (так называл его Шиллер), тот «безвластный, страшный век», когда избирательные князья продавали трон Германии любому слабаку, который оставил бы им свободу для укрепления их независимой власти. Когда хаос рассеялся, династия Гогенштауфенов прекратилась, и в 1273 году Рудольф Габсбургский, сделав Вену своей столицей, положил начало новой линии королей. Чтобы получить императорскую корону, Рудольф подписал в 1279 году декларацию, признающую полное подчинение королевской власти папской, и отказался от всех претензий на южную Италию и Сицилию. Рудольф так и не стал императором, но его мужество, преданность и энергия восстановили порядок и процветание в Германии и прочно утвердили династию, правившую Австрией и Венгрией до 1918 года.

Генрих VII (1308-13) предпринял последнюю попытку объединить Германию и Италию. При скудной поддержке знати Германии и небольшого отряда валлонских рыцарей он перешел Альпы (1310) и был встречен многими ломбардскими городами, уставшими от классовых войн и межгородских распрей и жаждущими сбросить политическую власть церкви. Данте приветствовал захватчика трактатом «О монархии», смело провозгласив свободу светской власти от духовной, и обратился к Генриху с призывом спасти Италию от папского господства. Но флорентийские гвельфы одержали верх, неспокойные города отказались от поддержки, и Генрих, окруженный врагами, умер от малярийной лихорадки, которой Италия то и дело отплачивает своим нетерпеливым любовникам.

Отвергнутая на юге естественными топографическими, расовыми и речевыми барьерами, Германия нашла выход и возмещение на востоке. Немецкие и голландские миграции, завоевания и колонизация отвоевали у славян три пятых территории Германии; плодородные немцы распространились вдоль Дуная в Венгрию и Румынию; немецкие купцы организовали ярмарки и торговые точки во Франкфорте на Одере, Бреслау, Праге, Кракове, Данциге, Риге, Дерпте и Ревеле, а также торговые центры повсюду от Северного моря и Балтики до Альп и Черного моря. Завоевание было жестоким, но его результатом стал огромный прогресс в экономической и культурной жизни пограничья.

Тем временем поглощенность императоров итальянскими делами, постоянная необходимость заручаться поддержкой лордов и рыцарей или вознаграждать их за это пожалованиями земли или власти, ослабление германской монархии папской оппозицией и лангобардскими восстаниями оставили дворянство свободным для захвата сельской местности и низведения крестьянства до крепостной зависимости; и феодализм восторжествовал в Германии XIII века в то самое время, когда он уступал королевской власти во Франции. Епископы, к которым предыдущие императоры относились благосклонно как к противовес баронам, стали вторым дворянством, таким же богатым, могущественным и независимым, как и светские лорды. К 1263 году семь дворян — архиепископы Майнца, Трира и Кельна, герцоги Саксонии и Баварии, граф Палатин и маркграф Бранденбурга — были наделены феодальной властью выбирать короля; эти выборщики ограждали полномочия правителя, узурпировали королевские прерогативы и захватывали коронные земли. Они могли бы выступить в качестве центрального правительства и придать нации единство; но они этого не сделали; между выборами они расходились по своим делам. Немецкой нации еще не существовало; были только саксонцы, швабы, баварцы, франки. Еще не было национального парламента, а только территориальные советы, ландтаги; рейхстаг, или совет Содружества, учрежденный в 1247 году, слабо функционировал в период междуцарствия и приобрел известность только в 1338 году. Корпус министров — крепостных или вольноотпущенников, назначаемых королем, — обеспечивал свободную бюрократию и преемственность управления. Ни одна столица не сосредотачивала в себе лояльность и интересы страны, ни одна система законов не управляла королевством. Несмотря на попытки Барбароссы навязать всей Германии римское право, в каждом регионе сохранялись свои обычаи и кодексы. В 1225 году законы саксов были сформулированы в Саксеншпигеле, или Саксонском зерцале; в 1275 году в Швабеншпигеле были зафиксированы законы и обычаи Швабии. В этих кодексах утверждалось древнее право народа выбирать короля, а крестьян — сохранять свободу и землю; крепостное право и рабство, говорилось в «Заксеншпигеле», противоречат природе и воле Бога и обязаны своим происхождением силе или мошенничеству.23 Но крепостное право росло.

Эпоха Гогенштауфенов (1138–1254) была величайшей эпохой Германии до Бисмарка. Нравы народа были еще грубыми, законы хаотичными, мораль наполовину христианской, наполовину языческой, а христианство — прикрытием для территориального разбоя. Их богатство и комфорт не могли сравниться, как город с городом, с Фландрией или Италией. Но их крестьянство было трудолюбивым и плодовитым, их купцы — предприимчивыми и авантюрными, их аристократия — самой культурной и влиятельной в Европе, их короли — светскими главами западного мира, управлявшими королевством от Рейна до Вислы, от Роны до Балкан, от Балтики до Дуная, от Северного моря до Сицилии. Из бурной торговой жизни возникла сотня городов; многие из них имели хартии самоуправления; десятилетие за десятилетием они росли в богатстве и искусстве, пока в эпоху Возрождения не стали гордостью и славой Германии, а в наши дни их оплакивают как красоту, ушедшую с лица земли.

После столетия счастливой безвестности Дания вновь вошла в мировую историю с Вальдемаром I (1157-82). С помощью своего министра Абсалона, архиепископа Лундского, он организовал сильное правительство, очистил моря от пиратов и обогатил Данию, защищая и поощряя торговлю. В 1167 году Абсалон основал Копенгаген как «рыночную гавань» — Кьёбенхавн. Вальдемар II (1202-41) в ответ на агрессию Германии завоевал Гольштейн, Гамбург и Германию к северо-востоку от Эльбы. «Ради чести Пресвятой Девы» он предпринял три «крестовых похода» против балтийских славян, захватил северную Эстонию и основал Ревель. В одном из этих походов он подвергся нападению в своем лагере и избежал смерти, как нам рассказывают, частично благодаря собственной доблести, частично благодаря своевременному спуску с небес красного знамени с белым крестом; этот Даннеброг, или Датская одежда, стал впоследствии боевым штандартом датчан. В 1223 году он попал в плен к графу Генриху Шверинскому и был освобожден через два с половиной года только после того, как сдал немцам все свои германские и славянские завоевания, кроме Рюгена. Оставшуюся часть своей замечательной жизни он посвятил внутренним реформам и кодификации датского законодательства. К моменту его смерти Дания вдвое превышала свою нынешнюю площадь, включала южную Швецию и имела население, равное населению Швеции (300 000 человек) и Норвегии (200 000 человек) вместе взятых. После Вальдемара II власть королей ослабла, и в 1282 году дворяне добились от Эрика Глиппинга хартии, признававшей их собрание, Данехоф, национальным парламентом.

Только воображение великого романиста могло заставить нас представить себе достижения Скандинавии в эти первые века — героическое завоевание, день за днем, нога за ногу, трудного и опасного полуострова. Жизнь была еще примитивной; охота и рыбалка, а также сельское хозяйство были основными источниками пропитания; нужно было вырубить огромные леса, взять под контроль диких животных, направить воды в продуктивное русло, построить гавани, закалить себя, чтобы справиться с природой, которая, казалось, возмущалась вторжением человека. Монахи-цистерцианцы сыграли благородную роль в этой затянувшейся войне: они рубили лес, обрабатывали землю и обучали крестьян усовершенствованным методам ведения сельского хозяйства. Одним из многочисленных героев войны был граф Биргер, который занимал пост премьер-министра Швеции с 1248 по 1266 год, отменил крепостное право, установил законность, основал Стокгольм (ок. 1255) и положил начало династии Фолькунгов (1250–1365), посадив на трон своего сына Вальдемара. Берген разбогател, став местом выхода норвежской торговли, а Висбю на острове Готланд стал центром контактов между Швецией и Ганзейским союзом. Строились прекрасные церкви, множились соборные и монастырские школы, поэты слагали свои гимны, а Исландия, далекая в арктических туманах, стала в тринадцатом веке самым активным литературным центром скандинавского мира.

Вильгельм Завоеватель правил Англией, мастерски сочетая силу, законность, благочестие, хитрость и мошенничество. Возведенный на престол покорившимся Витаном, он поклялся соблюдать существующие английские законы. Некоторые таны на западе и севере воспользовались его отсутствием в Нормандии, чтобы попытаться поднять восстание (1067); вернувшись, он прошел по земле, как пламя мести, и «изводил север», так тщательно убивая и уничтожая дома, амбары, посевы, и скот, что север Англии полностью оправился только в девятнадцатом веке.24 Он раздал самые лучшие земли королевства в больших поместьях своим нормандским помощникам и поощрял их строить замки как крепости для защиты от враждебного населения.* Он сохранил большие участки в качестве коронных земель; один участок длиной в тридцать миль был выделен в качестве королевского охотничьего заповедника; все дома, церкви и школы в нем были сровнены с землей, чтобы расчистить дорогу для лошадей и гончих; и любой человек, убивший в этом Новом лесу зайца или оленя, должен был лишиться глаз.25

Так было основано новое дворянство Англии, чье потомство до сих пор время от времени носит французские имена; а феодализм, который до этого был относительно слабым, охватил земли и низвел большинство завоеванных людей до крепостной зависимости. Вся земля принадлежала королю; но англичанам, которые могли доказать, что они не сопротивлялись завоеванию, разрешалось выкупить свои земли у государства. Чтобы составить список своих трофеев, Вильгельм в 1085 году послал агентов, которые должны были записать владение, состояние и содержание каждого участка земли в Англии; и «он так строго поручил им, — говорится в старой хронике, — что не было ни одного ярда земли, ни… ни одного вола, ни одной коровы, ни одной свиньи, которые не были бы записаны в его письме».26 В результате появилась «Книга Судного дня», зловеще названная так в качестве окончательного «приговора» или решения по всем спорам о недвижимости. Чтобы обеспечить себе военную поддержку и ограничить власть своих великих вассалов, Вильгельм созвал всех важных землевладельцев Англии — 60 000 человек — на собрание в Солсбери (1086 г.) и заставил каждого поклясться в верности королю. Это была мудрая мера предосторожности против индивидуалистического феодализма, который в то время расчленял Францию.

После завоевания следует ожидать сильного правительства. Вильгельм ставил или смещал рыцарей и графов, епископов, архиепископов и аббатов; он без колебаний сажал в тюрьму крупных лордов и отстаивал свое право на церковные назначения против того же могущественного Григория VII, который в эти годы приводил в Каноссу императора Генриха IV. Для предотвращения пожаров он приказал ввести комендантский час, то есть закрыть или погасить огонь в очагах, а значит, зимой жители Англии должны были ложиться спать до восьми часов вечера.27 Для финансирования своего разросшегося правительства и завоеваний он обложил тяжелыми налогами все продажи, импорт, экспорт, использование мостов и дорог; восстановил датский сбор, отмененный Эдуардом Исповедником; а когда узнал, что некоторые англичане, чтобы ускользнуть от его лап, поместили свои деньги в монастырские хранилища, приказал обыскать все монастыри и изъять все такие клады в свою казну. Его королевский двор охотно принимал взятки и честно заносил их в государственный реестр.28 Откровенно говоря, это было правительство завоевателей, решивших, что прибыль от их предприятия должна быть соизмерима с его риском.

Нормандское духовенство разделило победу. Способный и уступчивый Ланфранк был привезен из Кана и стал архиепископом Кентерберийским и первым министром короля. Он обнаружил, что англосаксонское духовенство пристрастилось к охоте, игре в кости и бракам,29 и заменил их нормандскими священниками, епископами и аббатами; он разработал новый монастырский устав, Кентерберийский обычай, и поднял умственный и нравственный уровень английского духовенства. Вероятно, по его предложению Вильгельм постановил отделить церковные суды от светских, приказал подчинить все духовные дела церковному каноническому праву и обязал государство приводить в исполнение наказания, назначенные церковными трибуналами. На содержание церкви с народа взималась десятина. Однако Вильгельм потребовал, чтобы ни одна папская булла или грамота не имела силы в Англии без его одобрения, и чтобы ни один папский легат не въезжал в Англию без королевского согласия. Национальная ассамблея епископов Англии, которая была частью Витана, впредь должна была стать отдельным органом, а ее постановления должны были иметь силу только после подтверждения королем.30

Как и большинству великих людей, Вильгельму было легче управлять королевством, чем своей семьей. Последние одиннадцать лет его жизни были омрачены ссорами с королевой Матильдой. Его сын Роберт потребовал полной власти в Нормандии; получив отказ, он взбунтовался; Вильгельм вел с ним нерешительную борьбу и заключил мир, пообещав завещать герцогство Роберту. Король так исхудал, что с трудом мог сесть на лошадь. Он воевал с Филиппом I Французским из-за границ; когда он остановился в Руане, почти неподвижный от тучности, Филипп пошутил (говорили), что король Англии «лежит», и на его отпевании будет грандиозная демонстрация свечей. Вильгельм поклялся, что действительно зажжет много свечей. Он приказал своей армии сжечь Мантес и все его окрестности, уничтожить все посевы и плоды; так и было сделано. Счастливо проезжая среди руин, Вильгельм, споткнувшись, ударился о железный попону своего седла. Его доставили в приорство Святого Жерваза под Руаном. Он чистосердечно исповедался в своих грехах, составил завещание, покаянно раздал свои сокровища бедным и церкви и выделил средства на восстановление Мантеса. Все его сыновья, кроме Генриха, покинули его смертный одр, чтобы бороться за престол; его офицеры и слуги бежали с добычей, которую смогли захватить. Один из деревенских вассалов перенес его останки в Аббатство людей в Кане (1087). Гроб, сделанный для него, оказался слишком мал для его тела; когда служители попытались втиснуть огромную массу в узкое пространство, тело лопнуло и наполнило церковь королевским зловонием.31

Результаты Нормандского завоевания были безграничны. Датчанам, вытеснившим англосаксов, завоевавших римских бриттов, овладевших кельтами, был навязан новый народ и класс…; и пройдут века, прежде чем англосаксонские и кельтские элементы вновь утвердятся в британской крови и речи. Норманны были сродни датчанам, но за столетие, прошедшее после Ролло, они превратились во французов; с их приходом обычаи и речь официальной Англии на три столетия стали французскими. Из Франции в Англию был завезен феодализм с его атрибутами, рыцарством, геральдикой и словарным запасом. Крепостное право насаждалось более глубоко и безжалостно, чем когда-либо прежде в Англии.32 Еврейские ростовщики, пришедшие вместе с Вильгельмом, дали новый толчок английской торговле и промышленности. Более тесная связь с континентом принесла в Англию множество идей в литературе и искусстве; норманнская архитектура достигла в Британии своего величайшего триумфа. Новое дворянство принесло с собой новые нравы, новую жизненную силу, лучшую организацию сельского хозяйства; нормандские лорды и епископы улучшили управление государством. Правительство было централизовано. Хотя это и было деспотией, страна была объединена; жизнь и собственность стали более безопасными, и Англия вступила в долгий период внутреннего мира. Она больше никогда не подвергалась успешным вторжениям.

В Англии есть пословица, что между двумя сильными королями вклинивается слабый король, но количество промежуточных миддлингов не ограничено. После смерти Завоевателя его старший сын Роберт получил Нормандию в качестве отдельного королевства. Младший сын, Вильгельм Руфус (Рыжий, 1087–1100), был коронован как король Англии, пообещав хорошее поведение своему помазаннику и министру Ланфранку. Он правил как тиран до 1093 года, заболел, пообещал хорошее поведение, выздоровел и правил как тиран, пока не был застрелен на охоте неизвестной рукой. Святой Ансельм, сменивший Ланфранка на посту архиепископа Кентерберийского, терпеливо противостоял ему и был отослан во Францию.

Третий сын Завоевателя, Генрих I (1100-35), вспомнил об Ансельме. Прелат-философ потребовал отменить королевское избрание епископов; Генрих отказался; после утомительной ссоры было решено, что английские епископы и аббаты будут избираться соборными главами или монахами в присутствии короля и должны приносить ему дань за свои феодальные владения и полномочия. Генрих любил деньги и ненавидел расточительство; он взимал большие налоги, но управлял предусмотрительно и справедливо; он поддерживал в Англии порядок и мир, за исключением одного сражения — при Тинчебрае в 1106 году — и вернул Нормандию английской короне. Он приказал дворянам «сдерживать себя в обращении с женами, сыновьями и дочерьми своих людей»;33 У него самого было много незаконнорожденных сыновей и дочерей от разных любовниц,34 Но ему хватило милости и мудрости жениться на Мод, отпрыске шотландских и донорманнских английских королей, тем самым привнеся старую королевскую кровь в новую королевскую линию.

В последние дни жизни Генрих заставил баронов и епископов присягнуть на верность его дочери Матильде и ее малолетнему сыну, будущему Генриху II. Но после смерти короля Стефан Блуаский, внук Завоевателя, захватил трон, и Англия четырнадцать лет страдала от смертей и налогов в гражданской войне, отмеченной самыми ужасными жестокостями.35 Тем временем Генрих II вырос, женился на Элеоноре Аквитанской и ее герцогстве, вторгся в Англию, заставил Стефана признать его наследником престола и, после смерти Стефана, стал королем (1154); так закончилась Нормандская и началась Плантагенетская династия.* Генрих был человеком сильного нрава, честолюбия и гордого ума, наполовину склонным к атеизму.36 Номинально владея королевством, простиравшимся от Шотландии до Пиренеев, включая половину Франции, он оказался беспомощным в феодальном обществе, где крупные лорды, вооруженные наемниками и укрепленные в замках, раздробили государство на баронства. С потрясающей энергией молодой король собирал деньги и людей, сражался и покорял одного лорда за другим, разрушал феодальные замки и устанавливал порядок, безопасность, справедливость и мир. Умело экономя средства и силы, он подчинил английскому владычеству Ирландию, завоеванную и разоренную валлийскими буканьерами. Но этот сильный человек, один из величайших королей в истории Англии, был сломлен и смирен, встретив в Томасе Бекете волю, столь же несгибаемую, как и его собственная, а в религии — силу, которая тогда была могущественнее любого государства.

Томас родился в Лондоне около 1118 года в нормандской семье среднего класса. Его блестящий ум привлек внимание Теобальда, архиепископа Кентерберийского, который отправил его в Болонью и Осер для изучения гражданского и канонического права. Вернувшись в Англию, он поступил в орден и вскоре стал архидиаконом Кентерберийским. Но, как и многие церковники тех веков, он был скорее человеком дела, чем священнослужителем; его интересы и способности лежали в области управления и дипломатии, и он проявил такие способности в этих областях, что в возрасте тридцати семи лет его назначили государственным секретарем. Некоторое время они с Генрихом были в хороших отношениях; симпатичный канцлер разделял близость и рыцарские состязания, почти богатство и власть короля. Его стол был самым роскошным в Англии, а его благотворительность по отношению к бедным была равна его гостеприимству по отношению к друзьям. На войне он лично возглавлял 700 рыцарей, сражался в одиночку, планировал походы. Когда он был послан с миссией в Париж, его роскошная экипировка из восьми колесниц, сорока лошадей и 200 человек прислуги встревожила французов, которые удивились, насколько богатым должен быть король столь пышного министра.

В 1162 году он был назначен архиепископом Кентерберийским. Словно по какому-то магическому заклинанию, он резко и основательно изменил свой образ жизни. Он отказался от своего величественного дворца, королевских одежд и благородных друзей. Он подал прошение об отставке с поста канцлера. Он облачился в грубую одежду, носил волосяной покров на коже, жил на овощах, зерне и воде и каждую ночь мыл ноги тринадцати нищим. Теперь он стал непреклонным защитником всех прав, привилегий и мирских благ Церкви. Среди этих прав было и освобождение духовенства от суда в гражданских судах. Генрих, стремившийся распространить свою власть на все сословия, с яростью обнаружил, что преступления духовенства часто остаются безнаказанными в церковных судах. Собрав рыцарей и епископов Англии в Кларендоне (1164), он убедил их подписать Кларендонские конституции, которые отменяли многие церковные иммунитеты; но Бекет отказался поставить на документах свою архиепископскую печать. Генрих все же обнародовал новые законы и вызвал больного прелата на суд королевского двора. Бекет явился и спокойно противостоял своим епископам, которые объявили его виновным в феодальном неповиновении своему сюзерену королю. Суд приказал арестовать его; он объявил, что обжалует дело у папы, и в своих архиепископских одеждах, к которым никто не смел прикоснуться, невредимым вышел из зала. В тот вечер он накормил множество бедняков в своем лондонском доме. Ночью он замаскированно, изворотливыми путями, бежал к Ла-Маншу; пересек бурный пролив на хрупком суденышке и нашел пристанище в монастыре Сент-Омер в королевстве Франции. Он подал прошение об отставке с поста архиепископа папе Александру III, который защитил его позицию, восстановил его в правах, но на время отправил жить простым цистерцианским монахом в аббатство Понтиньи.

Генрих изгнал из Англии всех родственников Бекета, любого возраста и пола. Когда Генрих прибыл в Нормандию, Томас покинул свою келью и с кафедры в Везелее объявил отлучение тем английским священнослужителям, которые поддерживали Кларендонские конституции (1166). Генрих пригрозил конфисковать имущество всех приорств в Англии, Нормандии, Анжу и Аквитании, связанных с аббатством Понтиньи, если его аббат продолжит укрывать Бекета; испуганный аббат умолял Томаса уйти, и больной бунтарь некоторое время жил на милостыню в захудалом трактире в Сенсе. Александр III, подстрекаемый Людовиком VII Французским, приказал Генриху восстановить архиепископа в его сане или наложить интердикт на все религиозные службы на территориях, находящихся под властью Англии. Генрих уступил. Он приехал в Авранш, встретился с Бекетом, пообещал исправить все его жалобы и придержал архиепископское стремя, когда торжествующий прелат взошел на коня, чтобы вернуться в Англию (1169). Вернувшись в Кентербери, Томас повторил свое отлучение епископов, которые выступали против него. Некоторые из них отправились к Генриху в Нормандию и привели его в ярость своими, возможно, преувеличенными рассказами о поведении Бекета. «Что!» — воскликнул Генрих, — «человек, который ел мой хлеб… оскорбляет короля и все королевство, и ни один из ленивых слуг, которых я кормлю за своим столом, не делает мне замечание за такое оскорбление?» Четыре рыцаря, выслушавшие его, отправились в Англию, по-видимому, без ведома короля. 30 декабря 1170 года они нашли архиепископа у алтаря собора в Кентербери; там они зарубили его своими мечами.

Все христианство в ужасе восстало против Генриха, заклеймив его спонтанным и всеобщим отлучением от церкви. Уединившись в своих покоях и отказавшись от пищи на три дня, король отдал приказ о поимке убийц, отправил эмиссаров к Папе, чтобы заявить о своей невиновности, и пообещал совершить любое покаяние, которое может потребовать Александр. Он отменил Кларендонские конституции и восстановил все прежние права и собственность церкви в своем королевстве. Тем временем народ канонизировал Бекета и провозгласил, что у его гробницы произошло множество чудес; церковь официально причислила его к лику святых (1172), и вскоре тысячи людей стали совершать паломничество к его святыне. Наконец Генрих тоже пришел в Кентербери как кающийся паломник; все последние три мили он шел босыми и кровоточащими ногами по кремнистой дороге; он распростерся перед могилой своего мертвого врага, умолял монахов бичевать его и подчинился их ударам. Его сильная воля сломалась под тяжестью всеобщего недоброжелательства и нарастающих бед в королевстве. Его жена Элеонора, изгнанная и заключенная в тюрьму королем-прелюбодеем, вместе со своими сыновьями замышляла свергнуть его с престола. Его старший сын Генрих возглавил феодальные восстания против него в 1173 и 1183 годах и погиб во время мятежа. В 1189 году его сыновья Ричард и Иоанн, с нетерпением ожидавшие его смерти, вступили в союз с Филиппом Августом Французским и начали войну против своего отца. Изгнанный из Ле-Мана, он проклял Бога, отнявшего у него этот город его рождения и любви; умирая в Шиноне (1189), он до последнего вздоха проклинал предавших его сыновей и жизнь, которая дала ему власть и славу, богатство и любовниц, врагов, презрение, измены и поражения.

Он не совсем потерпел поражение. Он уступил мертвому Бекету то, в чем отказал живому Бекету; однако в этом ожесточенном споре именно спор Генриха выиграл похвалу времени: из царствования в царствование, после него, светские суды распространяли свою юрисдикцию на духовных, а также светских подданных короля.37 Он освободил английское право от феодальных и церковных ограничений и поставил его на путь развития, который сделал его одним из высших юридических достижений со времен императорского Рима. Подобно своему прадеду Завоевателю, он укрепил и объединил правительство Англии, подчинив дисциплине и порядку мятежное и анархичное дворянство. Это ему слишком хорошо удалось: центральное правительство стало сильным до грани безответственного и неисчислимого деспотизма, и следующий раунд в историческом чередовании порядка и свободы принадлежал аристократии и свободе.

Ричард I Львиное Сердце без проблем занял трон своего отца. Сын авантюрной, импульсивной и неуемной Элеоноры, он пошел по ее стопам, а не по стопам мрачного и компетентного Генриха. Он родился в Оксфорде в 1157 году и был делегирован своей матерью управлять ее владениями в Аквитании. There he imbibed the skeptical culture of Provence, the «gay science» of the troubadours, and was never afterward an Englishman. Он любил приключения и песни больше, чем политику и управление; в свои сорок два года он вместил целый век романтики и сделал поэтам своего времени комплимент подражанием, а также поощрил их покровительством. Первые пять месяцев его правления были потрачены на сбор средств для крестового похода; он выделил для этой цели всю казну, оставшуюся от Генриха II; он сместил тысячи чиновников и вновь назначил их за вознаграждение; он продал хартии свободы городам, которые могли заплатить, и признал независимость Шотландии за 15 000 марок — не то чтобы он меньше любил деньги, но больше приключения. Через полгода после восшествия на престол он отправился в Палестину. Он так же мало заботился о своей безопасности, как и о правах других; он обложил свое королевство налогами до предела и растратил доходы на роскошь, пиры и показуху; но он проскакал последнее десятилетие двенадцатого века с такой отвагой и храбростью, что его коллеги-поэты ставили его выше Александра, Артура и Карла Великого.

Он сражался с Саладином и любил его, потерпел неудачу и поклялся победить его, повернул на родину и был захвачен по дороге (1192) герцогом Леопольдом Австрийским, которого он обидел в Азии. В начале 1193 года Леопольд выдал его императору Генриху VI, который затаил злобу на Генриха II и Ричарда; несмотря на общепризнанный в Европе закон, запрещающий держать под стражей крестоносца, Генрих VI держал английского короля в плену в замке Дюрнштейн на Дунае и требовал за него от Англии выкуп в 150 000 марок (15 000 000 долларов) — вдвое больше всех годовых доходов английской короны. Тем временем брат Ричарда Джон попытался захватить трон; получив отпор, он бежал во Францию и вместе с Филиппом Августом напал на Англию. Филипп, нарушив обещание о мире, напал на английские владения во Франции и захватил их, а также предложил Генриху VI большие взятки, чтобы удержать Ричарда в плену. Ричард, находясь в комфортной обстановке, написал прекрасную балладу38 обращаясь к своей стране с просьбой о выкупе. В этой суматохе Элеонора успешно управляла страной в качестве регента, опираясь на мудрые советы своего юстициара Хьюберта Уолтера, архиепископа Кентерберийского; но им было трудно собрать выкуп. Наконец, освобожденный (1194), Ричард поспешил в Англию, собрал налоги и войска и повел армию через Ла-Манш, чтобы отомстить за себя и Британию Филиппу. По преданию, он долгие годы отказывался от причастия, чтобы не простить своего неверного врага. Он вернул себе все территории, захваченные Филиппом, и смирился с миром, который позволил Филиппу жить. В промежутке он поссорился с вассалом, Адемаром, виконтом Лиможским, который нашел на его землях тайник с золотом. Адемар предложил Ричарду часть, Ричард потребовал все и осадил его. Стрела из замка Адемара поразила короля, и Ричард Кёр де Лев погиб на сорок третьем году жизни в споре из-за кучи золота.

Его брат Джон (1199–1216)* сменил его после некоторого противодействия и недоверия; архиепископ Вальтер заставил его принести коронационную клятву, что трон он занимает по избранию народа (то есть дворян и прелатов) и по милости Божьей. Но Иоанн, оказавшийся неверным своему отцу, брату и жене, не гнушался еще одной клятвой. Подобно Генриху II и Ричарду I, он почти не подавал признаков религиозной веры. Говорили, что с момента совершеннолетия он ни разу не принимал Евхаристию, даже в день своей коронации.39 Монахи обвиняли его в атеизме и рассказывали, как, поймав жирного оленя, он заметил: «Какое упитанное и сытое это животное! И все же, смею поклясться, он никогда не слышал мессы», — что возмутило монахов как намек на их тучность.40 Он был человеком с большим умом и малой щепетильностью; превосходным администратором; «не очень-то дружил с духовенством», и поэтому, по словам Холиншеда, его немного недолюбливали монастырские летописцы;41 Он не всегда ошибался, но часто отталкивал людей своим резким нравом и остроумием, скандальным юмором, гордым абсолютизмом и налоговыми поборами, на которые он был вынужден пойти, защищая континентальную Англию от Филиппа Августа.

В 1199 году Джон добился от папы Иннокентия III разрешения на развод с Изабеллой Глостерской по причине кровного родства, а вскоре после этого женился на Изабелле Ангулемской, несмотря на ее помолвку с графом Лузиньяном. Дворянство обеих стран обиделось, и граф обратился к Филиппу с просьбой о возмещении ущерба. Примерно в то же время бароны Анжу, Турени, Пуату и Мэна выразили Филиппу протест против того, что Иоанн притесняет их провинции. По феодальным узам, восходящим к уступке Нормандии Роллону, территориальные лорды Франции, даже в провинциях, принадлежавших Англии, признавали французского короля своим феодальным сюзереном; а по феодальному праву Иоанн, как герцог Нормандии, был вассалом короля Франции. Филипп призвал своего королевского вассала прибыть в Париж и защищаться от различных обвинений и апелляций. Джон отказался. Французский феодальный суд объявил его владения во Франции конфискованными и отдал Нормандию, Анжу и Пуату Артуру, графу Бретани, внуку Генриха II. Артур предъявил претензии на трон Англии, собрал армию и осадил в Мирабо королеву Элеонору, которая, несмотря на свои восемьдесят лет, выступила в защиту непокорного сына. Иоанн спас ее, схватил Артура и, по-видимому, приказал его убить. Филипп вторгся в Нормандию. Иоанн был слишком занят медовым месяцем в Руане, чтобы вести свои войска; они были разбиты, Иоанн бежал в Англию, а Нормандия, Мэн, Анжу и Турень перешли к французской короне.

Папа Иннокентий III, враждовавший с Филиппом, сделал все возможное, чтобы помочь Иоанну; теперь Иоанн поссорился с Иннокентием. После смерти Хьюберта Уолтера (1205) король убедил старших монахов Кентербери избрать на вакантное место Джона де Грея, епископа Норвича. Группа более молодых монахов выбрала архиепископом Реджинальда, своего субприора. Соперничающие кандидаты поспешили в Рим за папским утверждением; Иннокентий отверг их обоих и назначил на эту должность Стивена Лэнгтона, английского прелата, который последние двадцать пять лет жил в Париже, а теперь был профессором теологии в тамошнем университете. Иоанн протестовал против того, что Лэнгтон не подготовлен к должности примаса Англии, которая включает в себя как политические, так и церковные функции. Не обращая внимания на возражения Иоанна, Иннокентий в итальянском Витербо посвятил Стефана в архиепископы Кентерберийские (1207). Иоанн запретил Лэнгтону ступать на английскую землю, пригрозил сжечь монастыри над головами непокорных кентерберийских монахов и поклялся «зубами Бога», что если папа наложит на Англию интердикт, то он изгонит из страны всех католических священнослужителей, а некоторым из них выколет глаза и отрежет нос для верности. Интердикт был объявлен (1208); все религиозные службы духовенства в Англии были приостановлены, кроме крещения и крайнего отпевания; церкви были закрыты духовенством, церковные колокола замолчали, а мертвые были похоронены в неосвященной земле. Иоанн конфисковал все епископские и монастырские владения и раздал их мирянам. Иннокентий отлучил короля от церкви; Иоанн проигнорировал указ и провел успешные кампании в Ирландии, Шотландии и Уэльсе. Народ дрожал под интердиктом, но вельможи смирились с разорением церковного имущества как с временным отвлечением королевского аппетита от собственных богатств.

Гордясь своей очевидной победой, Иоанн оскорбил многих своими излишествами. Он пренебрегал своей второй женой, чтобы завести незаконнорожденных детей от нерадивых любовниц; сажал в тюрьму евреев, чтобы выколачивать из них деньги; позволял некоторым заключенным прелатам умирать от лишений; отвращал от себя дворян, добавляя оскорбления к налогам; строго следил за исполнением непопулярных лесных законов. В 1213 году Иннокентий прибег к последнему средству: он обнародовал указ о низложении английского короля, освободил подданных Иоанна от клятвы верности и объявил владения короля законной добычей того, кто сможет вырвать их из его святотатственных рук. Филипп Август принял приглашение, собрал внушительную армию и двинулся к побережью Ла-Манша. Иоанн приготовился сопротивляться вторжению; но теперь он понял, что вельможи не поддержат его в войне против папы, вооруженного не только физической, но и духовной силой. Разгневавшись на них и видя неизбежность поражения, он заключил сделку с Пандульфом, папским легатом: если Иннокентий отзовет свои декреты об отлучении, интердикте и низложении и превратится из врага в друга, Иоанн обязуется вернуть все конфискованное церковное имущество и передать свою корону и королевство папе в феодальное вассальное подчинение. Так и было решено; Иоанн передал всю Англию папе и через пять дней получил ее обратно в качестве папской вотчины, подлежащей вечной дани и феодализму (1213).

Джон отправился в Пуату, чтобы напасть на Филиппа, и приказал баронам Англии следовать за ним с оружием и людьми. Они отказались. Победа Филиппа при Бувине лишила Иоанна немецких и других союзников, к которым он обращался за помощью в борьбе с расширяющейся Францией. Вернувшись в Англию, он столкнулся с озлобленной аристократией. Дворяне возмущались его непомерными налогами на разорительные войны, нарушениями прецедентов и законов, тем, что он выторговал у Англии прощение и поддержку Иннокентия. Чтобы заставить их решать этот вопрос, Иоанн потребовал от денежной выплаты вместо военной службы. Вместо этого они отправили ему депутацию с требованием вернуться к законам Генриха I, которые защищали права дворян и ограничивали власть короля. Не получив удовлетворительного ответа, дворяне собрали свои вооруженные силы в Стэмфорде; пока Джон отсиживался в Оксфорде, они отправили эмиссаров в Лондон, которые заручились поддержкой коммуны и двора. В Руннимеде на Темзе, недалеко от Виндзора, силы аристократии расположились лагерем напротив немногочисленных сторонников короля. Там Иоанн совершил свою вторую великую капитуляцию и подписал (1215) Магна Карту, самый знаменитый документ в истории Англии.

Великая хартия заслужила свою славу как основа свобод, которыми сегодня пользуется англоязычный мир. Она действительно была ограниченной; она определяла права дворян и духовенства в гораздо большей степени, чем всего народа; не было принято никаких мер для реализации благочестивого жеста статьи 60; Хартия была победой феодализма, а не демократии. Но она определяла и защищала основные права; она устанавливала habeas corpus и суд присяжных; она давала зарождающемуся парламенту власть над кошельком, которая впоследствии вооружит нацию против тирании; она превращала абсолютную монархию в ограниченную и конституционную.

Джон, однако, и не подозревал, что обессмертил себя, отказавшись от деспотических полномочий и претензий. Он подписал договор под принуждением, а на следующий день задумал аннулировать хартию. Он обратился к Папе, и Иннокентий III, чья политика теперь требовала поддержки Англии против Франции, встал на защиту своего униженного вассала, объявив Хартию недействительной и запретив Иоанну подчиняться ее условиям, а дворянам — выполнять их. Бароны проигнорировали указ. Иннокентий отлучил от церкви их и жителей Лондона и Пяти портов; но Стивен Лэнгтон, который руководил разработкой Хартии, отказался опубликовать эдикт. Папские легаты в Англии отстранили Лангтона, обнародовали эдикт, собрали армию наемников во Фландрии и Франции и вместе с ней разоряли английскую знать огнем и мечом, грабя, убивая и насилуя. Видимо, дворяне не имели надежной общественной поддержки; вместо того чтобы сопротивляться своими феодальными поборами, они предложили Людовику, сыну французского короля, вторгнуться в Англию, защитить их и занять английский трон в качестве награды; если бы план удался, Англия могла бы стать частью Франции. Папские легаты запретили Людовику пересекать Ла-Манш и отлучили его и всех его сторонников, когда он стал упорствовать. Людовик, прибыв в Лондон, получил почести и преданность баронов. Везде за пределами торгового Лондона Иоанн был победоносным и безжалостным. Затем, среди энергии и ярости своего триумфа, он был сражён дизентерией, мучительно добирался до монастыря и умер в Ньюарке на сорок девятом году жизни.

Папский легат короновал шестилетнего сына Джона как Генриха III (1216-72); было создано регентство с графом Пемброком во главе; воодушевленные возвышением одного из своих приближенных, дворяне перешли на сторону Генриха и отправили Людовика обратно во Францию. Генрих вырос в короля-художника, ценителя прекрасного, вдохновителя и финансиста строительства Вестминстерского аббатства. Он считал Хартию разрушительной силой и пытался отменить ее, но не смог. Он обложил дворян налогами до революции, всегда клянясь, что последний сбор будет последним. Папы тоже нуждались в деньгах и, с согласия короля, взимали десятину с английских приходов, чтобы поддержать войны папства против Фридриха II. Память об этих поборах подготовила восстания Уайклифа и Генриха VIII.

Эдуард I (1272–1307) был менее ученым, чем его отец, и более королем; амбициозный, сильный волей, упорный в войне, тонкий в политике, богатый стратагемами и добычей, но способный к умеренности и осторожности, а также к дальновидным целям, которые сделали его правление одним из самых успешных в английской истории. Он реорганизовал армию, обучил большое количество лучников владению длинным луком и создал национальное ополчение, приказав каждому трудоспособному англичанину иметь оружие и научиться им пользоваться; невольно он создал военную основу для демократии. Укрепившись, он завоевал Уэльс, выиграл и потерял Шотландию, отказался платить дань, которую Иоанн обещал папе, и отменил папский сюзеренитет над Англией. Но величайшим событием его правления стало создание парламента. Возможно, сам того не желая, Эдуард стал центральной фигурой в величайшем достижении Англии — примирении в правительстве и характере, свободе и законе.

Именно в этот период — от Нормандского завоевания до Эдуарда II — право и правительство Англии приняли те формы, которые сохранялись до XIX века. Благодаря наложению нормандского феодального права на англосаксонское местное право, английское право впервые стало национальным — уже не правом Эссекса, Мерсии или Данелава, а «законом и обычаем королевства»; сейчас мы с трудом можем осознать, какая правовая революция подразумевалась, когда Ранульф де Гланвиль (ум. 1190) использовал эту фразу.43 Под влиянием Генриха II и под руководством его юстициара Гланвиля английское право и суды приобрели такую репутацию за оперативность и справедливость (в меру коррумпированную), что соперничающие короли в Испании передавали свои споры на рассмотрение королевского суда Англии.44 Возможно, Гланвилл был автором «Трактата о законах» (Tractatus de le gibus), традиционно приписываемого ему; в любом случае это старейший учебник английского права. Полвека спустя (1250-6 гг.) Генри де Брактон создал первый систематический сборник в своем пятитомном классическом труде «О законах и обычаях Англии» (De legibus et consuetudinibus Angliae).

Растущая потребность короля в деньгах и войсках заставила англосаксонский Витенагемот войти в состав английского парламента. Не желая собирать больше средств, чем ему дадут лорды, Генрих III созвал по два рыцаря от каждого графства, чтобы присоединиться к баронам и прелатам в Большом совете 1254 года. Когда Симон де Монфор, сын знаменитого альбигойского крестоносца, возглавил восстание знати против Генриха III в 1264 году, он попытался привлечь на свою сторону средний класс, попросив не только двух рыцарей от каждого графства, но и двух ведущих горожан от каждого района или города присоединиться к баронам в национальном собрании. Города росли, у купцов были деньги; стоило посоветоваться с этими людьми, если они готовы были не только говорить, но и платить. Эдуард I воспользовался примером Симона. Оказавшись в тисках одновременных войн с Шотландией, Уэльсом и Францией, он был вынужден искать поддержки и средств у всех сословий. В 1295 году он созвал «Образцовый парламент», первый полноценный парламент в истории Англии. «То, что касается всех, — гласил его созыв, — должно быть одобрено всеми, и… общие опасности должны быть устранены мерами, согласованными совместно».45 Поэтому Эдуард пригласил двух бюргеров «от каждого города, округа и ведущего города» для участия в Большом совете в Вестминстере. Этих людей выбирали более солидные граждане в каждом населенном пункте; никто не мечтал о всеобщем избирательном праве в обществе, где лишь меньшинство умело читать. В самом «Образцовом парламенте» «коммуны» не сразу получили равные полномочия с аристократией. Пока еще не существовало ежегодного парламента, собирающегося по собственному желанию и являющегося единственным источником закона. Но к 1295 году был принят принцип, согласно которому ни один статут, принятый парламентом, не может быть отменен иначе как парламентом; а в 1297 году было также решено, что никакие налоги не должны взиматься без согласия парламента. Таковы были скромные истоки, из которых выросло самое демократическое правительство в истории.

Духовенство неохотно участвовало в расширенном парламенте. Они сидели отдельно и отказывались голосовать за поставки, за исключением провинциальных ассамблей. Церковные суды продолжали рассматривать все дела, связанные с каноническим правом, и большинство дел, касающихся любого представителя духовенства. Клирики, обвиненные в тяжких преступлениях, могли быть судимы светскими властями; но те, кто был осужден за преступления, не связанные с государственной изменой, передавались в церковный суд, который только и мог их наказать, благодаря «льготе духовенства». Более того, большинство судей в светских судах были церковниками, поскольку юридическое образование в основном получали только священнослужители. При Эдуарде I светские суды стали более светскими. Когда духовенство отказалось участвовать в голосовании, Эдуард I, утверждая, что те, кто находится под защитой государства, должны разделять его бремя, приказал своим судам не рассматривать ни одного дела, где истцом выступал бы церковник, но рассматривать каждый иск, в котором ответчиком был бы клирик.46 В качестве дальнейшей мести Совет Эдуарда в 1279 году, приняв Статут Мортмейна, запретил предоставлять земли церковным органам без королевского согласия.

Несмотря на разделение юрисдикции, английское право быстро развивалось при Вильгельме I, Генрихе II, Иоанне и Эдуарде I. Оно было основательно феодальным и сильно ущемляло крепостных; преступления свободных людей против крепостных обычно карались штрафами. Закон разрешал женщинам владеть, наследовать или завещать имущество, заключать договоры, подавать иски и быть судимыми, а также предоставлял жене право дауэр в размере одной трети недвижимого имущества мужа; но все движимое имущество, которое она принесла в брак или приобрела во время него, принадлежало ее мужу.47 Юридически вся земля принадлежала королю и находилась у него в вотчине. Обычно все имущество феодала завещалось старшему сыну, не только для сохранения имущества в целости, но и для защиты феодального сюзерена от разделения вассальной ответственности в податях и войне. Среди свободного крестьянства такого правила первородства не существовало.

В столь феодальном кодексе договорное право оставалось незрелым. Ассиз мер (1197 г.) стандартизировал вес, меры и монеты и обеспечил государственный надзор за их использованием. Просвещенное торговое законодательство в Англии началось со Статута купцов (1283) и Хартии купцов (Carta mercatoria, 1303) — еще двух достижений творческого правления Эдуарда I.

Юридическая процедура постепенно совершенствовалась. Для обеспечения соблюдения законов в каждом приходе имелась «стража», в каждом боро — констебль, в каждом шире — шир-рив, или шериф. Все люди были обязаны поднимать «крик и плач» при виде нарушения закона и присоединяться к преследованию преступника. Допускался залог. Большой заслугой английского права является то, что при допросе подозреваемых или свидетелей не применялись пытки. Когда Филипп IV Французский побудил Эдуарда II арестовать английских тамплиеров, он не смог найти никаких улик, по которым их можно было бы осудить. После этого папа Климент V, несомненно, под влиянием Филиппа, написал Эдуарду: «Мы слышали, что вы запрещаете пытки как противоречащие законам вашей страны. Но ни один государственный закон не может отменить канонический закон, наш закон. Поэтому я приказываю вам немедленно предать этих людей пыткам».48 Эдуард уступил, но пытки не использовались в английском судопроизводстве вплоть до правления «кровавой» Марии (1553-8).

Норманны принесли в Англию старую франкскую систему inquisitio, или судебного расследования фискальных и юридических дел округа, проводимого юратом или группой присяжных местных жителей. Кларендонская ассиза (ок. 1166 г.) развила этот план «присяжных», разрешив тяжущимся выносить вопрос об их правдивости не на суд поединка, а на суд «страны», т. е. на суд присяжных из двенадцати рыцарей, выбранных из местных жителей в присутствии суда четырьмя рыцарями, назначенными шерифом. Это был большой ассаиз, или крупное заседание; в малом ассазе, или малом заседании для рассмотрения обычных дел, шериф сам выбирал двенадцать свободных людей из окрестностей. Тогда, как и сейчас, люди сторонились службы присяжных и даже не подозревали, что эта система станет одной из основ демократии. К концу XIII века вердикт присяжных почти повсеместно в Англии заменил старые испытания варварского права.

Англия в 1300 году на девяносто процентов состояла из сельской местности, с сотней городов, которые современные преемники назвали бы деревнями, и одним городом, Лондоном, с населением в 40 000 человек.49- в четыре раза больше, чем в любом другом городе Англии, но по богатству и красоте значительно уступающий Парижу, Брюгге, Венеции или Милану, не говоря уже о Константинополе, Палермо или Риме. Дома были деревянными, двух- или трехэтажными, с двускатными крышами; часто верхний этаж выступал за пределы того, что находился под ним. Городской закон запрещал выливать через окна продукты жизнедеятельности кухни, спальни или ванной, но жильцы верхних этажей часто уступали этому удобству. Большая часть нечистот из домов попадала в поток дождевой воды, стекавшей по обочинам. Запрещалось выбрасывать фекалии, разрешалось опорожнять писсуары в этот водосток.50 Муниципальный совет делал все возможное для улучшения санитарных условий: предписывал горожанам убирать улицы перед своими домами, взимал штрафы за небрежность, нанимал «загребущих», которые собирали мусор и нечистоты и свозили их в навозные лодки на Темзе. Многие горожане держали лошадей, крупный рогатый скот, свиней и домашнюю птицу, но это не было большим злом, так как в городе было много открытых пространств, и почти у каждого дома был сад. То тут, то там возвышались каменные строения, такие как церковь Темпл, Вестминстерское аббатство или Лондонский Тауэр, который Вильгельм Завоеватель построил для охраны своей столицы и укрытия знатных пленников. Лондонцы уже гордились своим городом; вскоре Фруассар скажет, что «они имеют больший вес, чем вся остальная Англия, ибо они самые могущественные по богатству и людям», а монах Томас Уолсингемский опишет их как «из всех людей почти самых гордых, высокомерных и жадных, не верящих в древние обычаи, не верящих в Бога».51

В течение этих столетий слияние норманнских, англосаксонских, датских и кельтских традиций, речи и уклада привело к формированию английской нации, языка и характера. По мере того как Нормандия отделялась от Англии, нормандские семьи в Британии забывали Нормандию и учились любить свою новую землю. Мистические и поэтические качества кельтов сохранились, особенно в низших слоях общества, но были сглажены норманнской энергичностью и приземленностью. Среди междоусобиц народов и классов, под ударами голода и чумы бритты все же смогли создать то, что Генрих Хантингдонский (1084?-1155) назвал Anglia plena iocis — «Веселая Англия» — нацию с неиссякаемой энергией, грубыми шутками, бурными играми, добрым общением, любовью к танцам, менестрелям и элю. От этих мужественных чресл и поколений произошла сердечная чувственность пилигримов Чосера и великолепная напыщенность культивированных разбойников елизаветинской эпохи.

В 1154 году Генрих II стал королем Англии, а англичанин Николай Брейкспир — папой Адрианом IV. Через год Генрих отправил в Рим Иоанна Солсберийского с тонким посланием: Ирландия находилась в состоянии политического хаоса, литературного упадка, морального разложения, религиозной независимости и разложения; не позволит ли папа Генриху завладеть этим индивидуалистическим островом и вернуть его к социальному порядку и папскому повиновению? Если верить Гиральдусу Камбренсу, папа согласился и буллой Laudabiliter пожаловал Ирландию Генриху при условии, что тот восстановит там порядок, приведет ирландское духовенство к лучшему сотрудничеству с Римом и договорится о том, что за каждый дом в Ирландии будет ежегодно выплачиваться пенни (83¢) престолу Петра.52 Генрих был слишком занят в то время, чтобы воспользоваться этим nihil obstat; но он оставался в восприимчивом настроении.

В 1166 году Дэрмот Макмерроу, король Лейнстера, потерпел поражение в войне с Тирнаном О'Рурком, королем Брефни, чью жену он соблазнил. Изгнанный своими подданными, он бежал со своей прекрасной дочерью Евой в Англию и Францию и добился от Генриха II письма, в котором тот заверял в доброй воле любого из своих подданных, кто поможет Дэрмоту вернуть себе лейнстерский трон. В Бристоле Дермот получил от Ричарда Фиц-Гилберта, графа Пемброка в Уэльсе, известного как «Стронгбоу», обещание военной поддержки в обмен на руку Евы и наследование королевства Дермота. В 1169 году Ричард привел небольшой отряд валлийцев в Ирландию, восстановил Дермота с помощью лейнстерского духовенства, а после смерти Дермота (1171 год) унаследовал королевство. Рори О'Коннор, бывший в то время верховным королем Ирландии, повел армию против валлийских захватчиков и зажал их в Дублине. Осажденные совершили героическую вылазку, а плохо обученные и плохо экипированные ирландцы бежали. Вызванный Генрихом II, Стронгбоу переправился в Уэльс, встретился с королем и согласился сдать ему Дублин и другие ирландские порты, а остальную часть Лейнстера держать в ленах английской короны. Генрих высадился у Уотерфорда (1171) с 4000 человек, заручился поддержкой ирландского духовенства и получил подданство всей Ирландии, кроме Коннавта и Ольстера; валлийское завоевание без боя превратилось в нормандско-английское. Синод ирландских прелатов объявил о своем полном подчинении папе и постановил, что впредь ритуал ирландской церкви должен соответствовать ритуалу Англии и Рима. Большинству ирландских королей было позволено сохранить свои троны при условии феодальной верности и ежегодной дани королю Англии.

Генрих выполнил свою задачу экономно и умело, но он ошибся, полагая, что силы, которые он оставил после себя, смогут поддержать порядок и мир. Его ставленники сражались друг с другом за добычу, а их помощники и войска грабили страну с минимальной сдержанностью. Завоеватели сделали все возможное, чтобы низвести ирландцев до крепостной зависимости. Ирландцы сопротивлялись, ведя партизанскую войну, и в результате наступило столетие беспорядков и разрушений. В 1315 году некоторые ирландские вожди предложили Ирландию Шотландии, где Роберт Брюс только что разгромил англичан при Бэннокберне. Брат Роберта Эдуард высадился в Ирландии с 6000 человек; папа Иоанн XXII отлучил от церкви всех, кто должен был помочь шотландцам; но почти все ирландцы восстали по призыву Эдуарда и в 1316 году короновали его королем. Два года спустя он потерпел поражение и был убит под Дандолком, а восстание потерпело крах в нищете и отчаянии.

Шотландцы, по словам Ранульфа Хигдена, британца XIV века, «легки сердцем, сильны и дики; но, смешавшись с англичанами, они сильно изменились. Они жестоки к своим врагам, больше всего на свете ненавидят рабство и считают дурной ленью, если человек умирает в постели, и великим поклонением, если он умирает в поле».53

Ирландия осталась ирландской, но потеряла свободу; Шотландия стала британской, но осталась свободной. Англы, саксы и норманны размножились в низинах и реорганизовали сельскохозяйственную жизнь по феодальному плану. Малькольм III (1058-93) был воином, неоднократно вторгавшимся в Англию; но его королева Маргарет была англосаксонской принцессой, которая перевела шотландский двор на английский язык, ввела англоговорящее духовенство и воспитала своих сыновей в английском духе. Последний и самый сильный из них, Давид I (1124-53), сделал церковь своим избранным инструментом правления, основал англоязычные монастыри в Келсо, Драйбурге, Мелроузе и Холируде, взимал десятину (впервые в Шотландии) для поддержки церкви и так щедро одаривал епископов и аббатов, что люди принимали его за святого. При Давиде I Шотландия, за исключением ее высокогорных районов, стала английским государством.54

Но от этого она не стала менее независимой. Английские иммигранты превращались в патриотов-шотландцев; из их числа происходили Стюарты и Брюсы. Давид I вторгся в Нортумберленд и захватил его; Малькольм IV (1153-65) потерял его; Вильгельм Лев (1165–1214), пытаясь вернуть его, попал в плен к Генриху II и был освобожден только под обещание принести королю Англии дань за шотландскую корону (1174). Пятнадцать лет спустя он выкупил освобождение от этого обещания, помогая финансировать Ричарда I в Третьем крестовом походе, но английские короли продолжали претендовать на феодальный сюзеренитет над Шотландией. Александр III (1249-86) отвоевал у Норвегии Гебриды, поддерживал дружеские отношения с Англией и подарил Шотландии золотой век процветания и мира.

После смерти Александра Роберт Брюс и Джон Баллиоль, потомки Давида I, оспаривали престолонаследие. Эдуард I Английский воспользовался случаем; при его поддержке Баллиол стал королем, но признал главенство в Англии (1292). Однако когда Эдуард приказал Баллиолу собрать войска, чтобы сражаться за Англию во Франции, шотландские дворяне и епископы восстали и велели Баллиолу заключить союз с Францией против Англии (1295). Эдуард разбил шотландцев при Данбаре (1296), получил покорность аристократии, свергнул Баллиола, назначил трех англичан править Шотландией вместо него и вернулся в Англию.

Многие шотландские дворяне владели землями в Англии и тем самым были заложены в повиновении. Но старшие гэльские шотландцы сильно возмущались капитуляцией. Один из них, сэр Уильям Уоллес, организовал «армию шотландских общинников», разгромил английский гарнизон и в течение года правил Шотландией в качестве регента при Баллиоле. Эдуард вернулся и разбил Уоллеса при Фалкирке (1298). В 1305 году он схватил Уоллеса и, согласно английскому закону о государственной измене, приказал его обезглавить и четвертовать.

Год спустя еще один защитник был вынужден выйти на поле боя. Роберт Брюс, внук Брюса, претендовавшего на трон в 1286 году, поссорился с Джоном Комином, ведущим представителем Эдуарда I в Шотландии, и убил его. Поддавшись на мятеж, Брюс короновал себя королем, хотя его поддержала лишь небольшая группа дворян, а папа отлучил его от церкви за совершенное преступление. Эдуард снова отправился на север, но по дороге умер (1307). Некомпетентность Эдуарда II стала благословением для Брюса; дворяне и духовенство Шотландии сплотились под знаменем разбойника; его усиленные армии, храбро возглавляемые его братом Эдуардом и сэром Джеймсом Дугласом, захватили Эдинбург, вторглись в Нортумберленд и захватили Дарем. В 1314 году Эдуард II ввел в Шотландию самую большую армию, которую когда-либо видела эта земля, и встретился с шотландцами при Баннокберне. Брюс приказал своим людям вырыть и замаскировать ямы перед его позицией; многие англичане, заряжаясь, попадали в завалы, и английская армия была почти полностью уничтожена. В 1328 году регенты Эдуарда III, вовлеченного в войну с Францией, подписали Нортгемптонский договор, по которому Шотландия вновь становилась свободной.

Тем временем в Уэльсе разгорелась не менее ожесточенная борьба. Вильгельм I претендовал на сюзеренитет над ним как над частью королевства побежденного Гарольда. У него не было времени присоединить его к своим завоеваниям, но он основал три графства на его восточной границе и побудил их лордов расширить территорию Уэльса. Южный Уэльс тем временем захватили норманнские буканьеры, которые оставили приставку Fitz (fils, сын) к некоторым валлийским именам. В 1094 году Кадвган ап Бледин покорил норманнов; в 1165 году валлийцы разбили англичан при Корвене, а Генрих II, занятый Бекетом, признал независимость Южного Уэльса при его просвещенном короле Рисе ап Груффидде (1171). Лливелин Великий, благодаря своим военным и государственным способностям, распространил свою власть почти на всю страну. Его сыновья ссорились и вносили беспорядок в жизнь страны, но его внук Лливелин ап Груффидд (ум. 1282) восстановил единство, заключил мир с Генрихом III и учредил для себя титул принца Уэльского. Эдуард I, намереваясь объединить Уэльс и Шотландию с Англией, вторгся в Уэльс с огромной армией и флотом (1282); Лливелин погиб в случайной стычке с небольшим пограничным отрядом; его брат Дэвид был захвачен Эдуардом, а его отрубленная голова вместе с головой Лливелина была повешена в лондонском Тауэре и оставлена отбеливаться под солнцем, ветром и дождем. Уэльс был включен в состав Англии (1284), а Эдуард в 1301 году присвоил наследнику английского престола титул принца Уэльского.

На протяжении всех этих подъемов и спадов валлийцы сохраняли свой язык и старые обычаи, с упорным мужеством возделывали грубую землю и утешали свои дни и ночи легендами, поэзией, музыкой и песнями. Теперь их барды придали форму сказаниям «Мабиногиона», обогатив литературу мистической мелодичной нежностью, присущей только валлийцам. Ежегодно барды и менестрели собирались на национальные состязания (eisteddfod, от eistedd — сидеть), которые можно проследить до 1176 года; состязания проводились в ораторском искусстве, поэзии, пении и игре на музыкальных инструментах. Валлийцы умели храбро сражаться, но недолго; вскоре они стремились вернуться и защитить своими руками своих женщин, детей и дома; одна из их пословиц желала, чтобы «каждый луч солнца был пикой, чтобы пронзить друзей войны».55

Страны, прилегающие к нижнему течению Рейна и его многочисленным устьям, были одними из самых богатых в средневековом мире. К югу от Рейна лежало графство Фландрия, протянувшееся от Кале через современную Бельгию до Шельды. Формально оно являлось вотчиной французского короля; фактически им управляла династия просвещенных графов, сдерживаемая лишь гордой автономией городов. Вблизи Рейна жители были фламандцами, имеющими нижненемецкое происхождение, и говорили на немецком диалекте; к западу от реки Лис они были валлонами — смесью немцев и французов на кельтской основе — и говорили на диалекте французского. Торговля и промышленность откармливали и беспокоили Гент, Ауденаарде, Куртрей, Ипр и Кассель на фламандском северо-востоке и Брюгге, Лилль и Дуэ на валлонском юго-западе; в этих городах население было плотнее, чем где-либо еще в Европе к северу от Альп. В 1300 году города доминировали над графами; магистраты крупных общин формировали верховный суд графства и вели переговоры с иностранными городами и правительствами на основе собственных полномочий.56 Обычно графы сотрудничали с городами, поощряли мануфактуры и торговлю, поддерживали стабильную валюту и уже в 1100 году — за два века до Англии — установили единые меры и весы для всех городов.

Классовая война в конечном итоге уничтожила свободу и городов, и графов. Поскольку пролетариат становился все многочисленнее, недовольнее и влиятельнее, а графы вставали на его сторону в противовес разнузданной буржуазии, купцы искали поддержки у Филиппа Августа Французского, который обещал ее в надежде вернуть Фландрию под власть французской короны. Англия, желая вывести главный рынок сбыта своей шерсти из-под контроля французского короля, вступила в союз с графами Фландрии и Хайно, герцогом Брабантским и Оттоном IV Немецким. Филипп разбил эту коалицию при Бувине (1214), покорил графов и защитил купцов в их олигархическом режиме. Конфликт сил и классов продолжался. В 1297 году граф Ги де Дампьер снова заключил союз Фландрии с Англией; Филипп Справедливый вторгся во Фландрию, заключил Ги в тюрьму и заставил его уступить страну Франции. Но когда французская армия двинулась на захват Брюгге, общинники восстали, одолели войска, расправились с богатыми купцами и овладели городом. Филипп послал большую армию, чтобы отомстить за это оскорбление; рабочие города объединились в импровизированную армию и разбили рыцарей и наемников Франции в битве при Куртрее (1302). Престарелый Ги де Дампьер был освобожден и восстановлен в правах, а странный союз феодальных графов и революционных пролетариев десятилетие наслаждался победой.

То, что мы сейчас знаем как Голландия, с третьего по девятый век было частью Франкского королевства. В 843 году она стала самой северной частью буферного государства Лотарингия, созданного по Верденскому договору. В девятом и десятом веках она была разделена на феодальные вотчины, чтобы лучше противостоять набегам норвежцев. Немцы, расчистившие и заселившие густо заросший лесом район к северу от Рейна, назвали его Хольтланд, то есть Лесной край. Большинство жителей были крепостными, поглощенными борьбой за жизнь на земле, которую постоянно приходилось осушать; половина Голландии существует благодаря укрощению моря. Но были и города, не такие богатые и бурные, как фламандские, но основанные на стабильной промышленности и упорядоченной торговле. Самым процветающим был Дордрехт; Утрехт — центр образования; Харлем — резиденция графа Голландии; Делфт на некоторое время стал столицей; затем, ближе к 1250 году, — Гаага.* Амстердам дебютировал в 1204 году, когда феодал построил крепость-замок в устье реки Амстел; укрытое место на реке Зюйдер-Зее и пронизывающие его каналы способствовали развитию торговли; в 1297 году город стал свободным портом, где товары можно было принимать и переправлять без таможенных пошлин; с тех пор маленькая Голландия играла большую роль в экономическом мире. Как и везде, торговля питала культуру; в XIII веке мы находим голландского поэта Маерланта, который энергично сатириковал роскошную жизнь духовенства; в монастырях голландское искусство, скульптура, керамика, живопись и иллюминация, начинало свой уникальный и необычный путь.

К югу от Голландии располагалось герцогство Брабант, в состав которого тогда входили города Антверпен, Брюссель и Лувен. Льеж управлялся самостоятельно епископами, которые предоставляли ему значительную автономию. Еще дальше к югу находились графства Хайно, Намюр, Лимбург и Люксембург; герцогство Лотарингия с городами Трир, Нанси и Мец; и еще несколько княжеств, номинально подчинявшихся германскому императору, но по большей части остававшихся под властью своих графов. У каждого из этих округов была яркая история политики, любви и войны; мы отдаем им должное и идем дальше. К югу и западу от них находилась Бургундия, расположенная на территории современной центральной Франции; ее границы не поддаются определению, а о ее политических судьбах можно написать множество томов. В 888 году Рудольф I сделал ее независимым королевством; в 1032 году Рудольф III завещал ее Германии; но в том же году часть ее была присоединена к Франции в качестве герцогства. Герцоги Бургундии, как и ее первые короли, управляли с умом и большинстве своем лелеяли мир. Их великий век наступил в пятнадцатом столетии.

В классические времена Швейцария была родиной различных племен — гельветов, раэтов, лепонтийцев — смешанного кельтского, тевтонского и италийского происхождения. В III веке алеманны заняли и германизировали северное плато. После распада империи Каролингов земли были разделены на феодальные вотчины, подчинявшиеся Священной Римской империи. Но горцев трудно поработить, и швейцарцы, признавая некоторые феодальные повинности, вскоре освободились от крепостной зависимости. Деревни демократическими собраниями выбирали себе чиновников и управлялись по древним германским законам алеманнов и бургундцев. Для взаимной защиты крестьяне по соседству с Люцернским озером объединились в «лесные кантоны» (Waldstätte) — Ури, Нидвальден и Швиц, который впоследствии дал название государству. Крепкие мещане городов, выросших вдоль альпийских перевалов — Женевы, Констанца, Фрибурга, Берна и Базеля, — выбирали своих чиновников и управляли по собственным законам. Их феодальные владыки не возражали против этого, пока платились основные феодальные налоги.57

Габсбурги, которые с 1173 года владели северными районами, оказались исключением из этого правила и заслужили ненависть швицких жителей, пытаясь применять феодальные повинности по всей строгости. В 1291 году три лесных кантона образовали «Вечную лигу» и поклялись в конфедерации оказывать друг другу помощь против внешней агрессии или внутренних беспорядков, разрешать все разногласия и не признавать ни одного судью, который не был бы уроженцем долины или купил бы свою должность. Вскоре к Лиге присоединились Люцерн, Цюрих и Констанц. В 1315 году габсбургские герцоги направили в Швейцарию две армии для принудительного взыскания всех феодальных повинностей. На перевале Моргартен пехота Швица и Ури, вооруженная алебардами, разгромила австрийскую кавалерию в «швейцарском марафоне». Австрийские войска отступили, три кантона возобновили клятву о взаимной поддержке (9 декабря 1315 года) и создали Швейцарскую конфедерацию. Она еще не была независимым государством; свободные граждане признавали некоторые феодальные обязательства и сюзеренитет императора Священной Римской империи. Но феодалы и императоры научились уважать оружие и вольности швейцарских кантонов и городов, а победа при Моргартене открыла путь к самой стабильной и разумной демократии в истории.*

К моменту воцарения Филиппа II Августа (1180 г.) Франция была незначительным и беспокойным государством, едва ли сулившим грядущее величие. Англия владела Нормандией, Бретанью, Анжу, Туренью и Аквитанией — владениями втрое большими, чем те, которыми непосредственно управлял французский король. Большая часть Бургундии присоединилась к Германии, а процветающее графство Фландрия было фактически независимым княжеством. Так же как и графства Лион, Савойя и Шамбери. Прованс — юго-восточная Франция — был богат вином, маслом, фруктами, поэтами, городами Овен и Авиньон, Экс и Марсель. Дофине, центром которого была Вьенна, был завещан Германии как часть Бургундии; теперь им самостоятельно управлял дофин, получивший свой титул от дельфина, который был эмблемой его семьи.

Собственно Франция была разделена на герцогства, графства, сеньории, сенешалитеты и бейлиаги (бейливики), управляемые в порядке возрастания зависимости от короля герцогами, графами, сеньорами, сенешалями (королевскими управляющими) и бейлифами. Эта рыхлая совокупность, уже в IX веке называвшаяся Францией, в разной степени и со многими ограничениями подчинялась французскому королю. Париж, его столица, в 1180 году был городом деревянных зданий и грязных улиц; его римское название, Лютеция, означало «город грязи». Филипп Август, потрясенный запахом от улиц, пролегавших вдоль Сены, приказал вымостить все улицы Парижа твердым камнем.59

Он стал первым из трех могущественных правителей, которые в эту эпоху возвели Францию в интеллектуальное, моральное и политическое лидерство в Европе. Но сильные люди были и до него. Филипп I (1060–1108) занял надежную нишу в истории, разведясь со своей сорокалетней женой и уговорив графа Фулька Анжуйского уступить ему графиню Бертраду. Был найден священник, который торжественно оформил прелюбодеяние как брак, но папа Урбан II, прибывший во Францию для проповеди Первого крестового похода, отлучил короля от церкви. Филипп упорствовал в грехе двенадцать лет; в конце концов он отослал Бертраду и был отлучен от церкви, но через некоторое время раскаялся и вернулся к королеве. Она отправилась с ним в Анжу, научила двух своих мужей дружбе и, похоже, служила им обоим в меру своего обаяния.60

Растолстев в сорок пять лет, Филипп передал основные государственные дела своему сыну Людовику VI (1108-37), известному как Людовик Толстый. Он заслуживал лучшего имени. В течение двадцати четырех лет он боролся, в конце концов успешно, с баронами-разбойниками, грабившими путешественников на дорогах; он укрепил монархию, организовав компетентную армию; он делал все возможное для защиты крестьян, ремесленников и коммун; и у него хватило здравого смысла сделать аббата Сугера своим главным министром и другом. Сугер из Сен- Дени (1081–1151) был Ришелье двенадцатого века. Он управлял делами Франции с мудростью, справедливостью и дальновидностью, поощрял и улучшал сельское хозяйство, спроектировал и построил один из самых ранних и прекрасных шедевров готического стиля, а также написал содержательный отчет о своем служении и работе. Он был самым ценным завещанием, оставленным Людовиком Толстым своему сыну, которому Шугер служил до самой смерти.

Людовик VII (1137-80) был тем человеком, о котором Элеонора Аквитанская говорила, что вышла замуж за короля только для того, чтобы найти его монахом. Он добросовестно выполнял свои королевские обязанности, но его добродетели погубили его. Его преданность управлению государством показалась Элеоноре супружеским пренебрежением; его терпение к ее похождениям добавило оскорбление к пренебрежению; она развелась с ним и отдала свою руку и герцогство Аквитанское Генриху II Английскому. Разочаровавшись в жизни, Людовик обратился к благочестию и оставил своему сыну задачу построить сильную Францию.

Филипп II Август, как и более поздний Филипп, был буржуазным дворянином на троне: мастер практического ума, смягченного сентиментальностью, покровитель образования без пристрастия к нему, человек проницательной осторожности и благоразумной храбрости, быстрого нрава и готовой амнистии, беспринципной, но контролируемой приобретательности, умеренного благочестия, который мог быть щедрым к церкви, не позволяя религии противоречить его политике, и терпеливой настойчивости, которая завоевала то, чего никогда не достигла бы смелая авантюра. Такой человек, одновременно прозаичный и величественный,* любезно несгибаемый и безжалостно мудрый, был нужен своей стране в то время, когда между Англией Генриха II и Германией Барбароссы Франция могла перестать существовать.

Его браки будоражили Европу. Его первая жена, Изабелла, умерла в 1189 году, а четыре года спустя он женился на Ингеборг, принцессе Дании. Эти браки были политическими и принесли больше имущества, чем романтики. Ингеборг не пришлась по вкусу Филиппу; через день он уже не обращал на нее внимания, а через год убедил совет французских епископов дать ему развод. Папа Целестин III отказался подтвердить этот указ. В 1196 году, не подчиняясь папе, он женился на Агнессе Меранской. Целестин отлучил его от церкви, но Филипп продолжал упрямиться: «Я скорее потеряю половину своих владений, — сказал он в минуту нежности, — чем расстанусь с Агнессой». Иннокентий III приказал ему вернуть Ингеборг; когда Филипп отказался, непобедимый Папа запретил религиозные службы во владениях Филиппа. Филипп в ярости низложил всех епископов, подчинившихся интердикту. «Счастлив Саладин!» — скорбел он, — «над которым не было папы»; и он угрожал обратиться в магометанство.61 После четырех лет этой духовной войны народ начал роптать от страха перед адом. Филипп уволил свою возлюбленную Агнессу (1202), но держал Ингеборг в заточении в Этампе до 1213 года, когда он вернул ее в свою постель.

Среди этих радостей и невзгод Филипп отвоевал у Англии Нормандию (1204), а в следующие два года присоединил Бретань, Анжу, Мэн, Турень и Пуату к своим владениям. Теперь он был достаточно силен, чтобы господствовать над всеми герцогами, графами и сеньорами своего королевства; его баи и сенешали контролировали местное управление; его королевство стало международной державой, а не полоской земли вдоль Сены. Иоанн Английский, столь обрезанный, не смирился; он уговорил Оттона IV Немецкого и графов Булони и Фландрии присоединиться к нему против разбухшей Франции; Иоанн напал бы через Аквитанию (все еще принадлежащую Англии), а остальные — с северо-востока. Вместо того, чтобы разделить свои силы, чтобы встретить эти отдельные нападения, Филипп повел свою главную армию против союзников Иоанна и разбил их при Бувине, недалеко от Лилля (1214). Эта битва решила многие вопросы. Она свергла Оттона, закрепила германский трон за Фридрихом II, положила конец германской гегемонии и ускорила упадок Священной Римской империи. Она привела графов Фландрии к французскому повиновению, присоединила Амьен, Дуай, Лилль и Сен-Кантен к французской короне и фактически расширила северо-восточную Францию до Рейна. Она оставила Иоанна беззащитным перед своими баронами и вынудила его подписать Магна Карту. Она ослабила монархию и укрепила феодализм в Англии и Германии, а во Франции укрепила монархию и ослабила феодализм. Она способствовала росту французских коммун и средних классов, которые активно поддерживали Филиппа в мире и войне.

Увеличив королевские владения втрое, Филипп управлял ими преданно и умело. Половину времени враждуя с церковью, он заменил церковников в совете и администрации людьми из растущего класса юристов. Он дал хартии автономии многим городам, поощрял торговлю, предоставляя привилегии купцам, попеременно защищал и грабил евреев и пополнял свою казну, заменяя феодальные услуги денежными выплатами; королевский доход был удвоен с 600 до 1200 ливров (240 000 долларов) в день. В его правление был завершен фасад Нотр-Дама, а Лувр был построен как крепость для охраны Сены.62 Когда Филипп умер (1223 г.), родилась современная Франция.

Его сын Людовик VIII (1223-6) правил слишком недолго, чтобы многого добиться; история помнит его главным образом за то, что он женился на восхитительной Бланш Кастильской и породил от нее единственного человека в средневековой истории, которому, подобно Ашоке в древней Индии, удалось быть одновременно и святым, и королем. Людовику IX было двенадцать лет, его матери — тридцать восемь, когда умер Людовик VIII. Дочь Альфонсо IX Кастильского, внучка Генриха II и Элеоноры Аквитанской, Бланш вполне соответствовала своей королевской крови. Она была женщиной красоты и обаяния, энергии, характера и мастерства; в то же время она поражала свой возраст незапятнанной добродетелью жены и вдовы, а также преданностью матери одиннадцати детей; Франция почитала ее не только как Бланш-ла-бонн-рейн, но и как Бланш-ла-бонн-мать. Она освободила множество крепостных в королевских поместьях, тратила большие суммы на благотворительность и обеспечивала приданым девушек, чья бедность препятствовала любви. Она помогла профинансировать строительство Шартрского собора, и именно благодаря ее влиянию на витражах Мария была изображена не девственницей, а королевой.63 Она слишком ревностно любила своего сына Людовика и была неблагосклонна к его жене. Она усердно обучала его христианской добродетели и говорила ему, что скорее увидит его мертвым, чем позволит ему совершить смертный грех;64 Но не ее заслуга, что он стал верующим. Сама она редко жертвовала политикой ради чувств; она присоединилась к жестокому Альбигенскому крестовому походу, чтобы расширить власть короны на юге Франции. В течение девяти лет (1226-35), пока Людовик рос, она управляла королевством; и редко когда Франция управлялась лучше. В самом начале ее правления бароны взбунтовались, думая вернуть женщине власть, которую они потеряли при Филиппе II; она одолела их мудрой и терпеливой дипломатией. Она оказала упорное сопротивление Англии, а затем подписала перемирие на справедливых условиях. Когда Людовик IX достиг совершеннолетия и принял власть, он унаследовал королевство, могущественное, процветающее и мирное.

Он был красивым юношей, на голову выше большинства своих рыцарей, с тонкими чертами лица, чистой кожей и богатыми светлыми волосами; элегантный по вкусу, любил роскошную мебель и пестрые одежды; не книжный червь, но любитель охоты и соколиной охоты, развлечений и спортивных игр; еще не святой, ибо один монах пожаловался Бланш на королевские заигрывания; она нашла ему жену, и он остепенился. Он стал образцом супружеской верности и родительской энергии; у него было одиннадцать детей, и он принимал самое непосредственное участие в их воспитании. Постепенно он отказался от роскоши, жил все проще и проще, посвящая себя управлению, благотворительности и благочестию. У него было царственное представление о монархии как об органе национального единства и преемственности, а также как о защите бедных и слабых от превосходящих или удачливых немногих.

Он уважал права дворян, призывал их выполнять свои обязательства перед крепостными, вассалами и сюзеренами, но не допускал феодальных посягательств на новую королевскую власть. Он решительно пресекал несправедливость господ по отношению к людям и в нескольких случаях сурово наказывал баронов, казнивших людей без надлежащего суда. Когда Энгерран де Куси повесил трех фламандских студентов за убийство кроликов в своем поместье, Людовик запер его в башне Лувра, пригрозил повесить и отпустил при условии, что тот построит три часовни, где ежедневно будут совершаться мессы по его жертвам; отдаст лес, где охотились молодые ученые, аббатству св. Николая; лишиться в своих поместьях права юрисдикции и охоты; отбыть три года в Палестине и выплатить королю штраф в размере 12 500 фунтов.65 Людовик запретил феодальную месть и частные феодальные войны, а также осудил судебный поединок. По мере того как суд по доказательствам заменял суд поединка, баронские суды постепенно вытеснялись королевскими судами, организованными в каждой местности судебными исполнителями короля; было установлено право апелляции баронских судей в центральный королевский суд; и во Франции, как и в Англии, в тринадцатом веке феодальное право уступило место общему праву королевства. Никогда еще со времен Римской империи Франция не наслаждалась такой безопасностью и процветанием; в это царствование богатства Франции хватило на то, чтобы готическая архитектура достигла своего наибольшего изобилия и совершенства.

Он верил и доказал, что правительство может быть справедливым и великодушным в своих внешних отношениях, не теряя при этом престижа и власти. Он избегал войн, пока это было возможно; но когда агрессия угрожала, он эффективно организовывал свои армии, планировал кампании и в Европе энергично и умело проводил их до почетного мира, который не оставлял страсти к мести. Как только безопасность Франции была обеспечена, он принял политику примирения, которая допускала компромисс между противоположными правами и отвергала умиротворение несправедливых претензий. Он вернул Англии и Испании территории, захваченные его предшественниками; его советники скорбели, но мир продолжался, и Франция оставалась свободной от нападений даже во время длительных отлучек Людовика в крестовые походы. «Люди боялись его, — говорил Вильгельм Шартрский, — потому что знали, что он справедлив».66 С 1243 по 1270 год Франция не вела войны с христианскими врагами. Когда ее соседи воевали друг с другом, Людовик старался примирить их, презирая предложения своего совета о том, что такие раздоры следует разжигать, чтобы ослабить потенциальных врагов.67 Иностранные короли передавали свои споры на его рассмотрение. Люди удивлялись, что такой хороший человек должен быть таким хорошим королем.

Он не был «тем совершенным чудовищем, которого мир никогда не знал» — абсолютно безупречным человеком. Иногда он бывал раздражителен, возможно, из-за плохого здоровья. Простота его души иногда граничила с преступным невежеством или легковерием, как в непродуманных крестовых походах и неумных кампаниях в Египте и Тунисе, где он потерял много жизней, кроме своей собственной; и хотя он был честен со своими врагами-мусульманами, он не мог применить к ним то же великодушное понимание, которое так хорошо удавалось его врагам-христианам. Его детская уверенность в своей вере привела его к религиозной нетерпимости, которая помогла основать инквизицию во Франции, и утихомирила его естественную жалость к жертвам Альбигойского крестового похода. Его казна пополнялась за счет конфискации имущества осужденных еретиков,68 и его обычное доброе настроение не помогло ему в отношении французских евреев.

Но и с этими выводами он благородно приблизился к христианскому идеалу. «Ни в один день моей жизни, — пишет Жоанвиль, — я не слышал, чтобы он злословил о ком-либо».69 Когда его мусульманские похитители по ошибке приняли сумму, на 10 000 ливров (2 000 000 долларов) меньшую, чем выкуп, обещанный за его освобождение, Людовик, благополучно вернувший себе свободу, отправил сарацинам дополнительную плату в полном объеме, к отвращению своих советников.70 Перед отъездом в первый крестовый поход он приказал своим чиновникам по всему королевству «получать в письменном виде и рассматривать жалобы, которые могут быть поданы на нас или наших предков, а также обвинения в несправедливости или поборах, в которых могут быть виновны наши бейлифы, провиантмейстеры, лесничие, сержанты, или их подчиненные».71 «Часто, — рассказывает Жуанвиль, — после мессы он уходил и садился на дерево в Венсенском лесу, а нас заставлял сидеть вокруг него. И все, у кого было какое-либо дело, приходили и говорили с ним без помех и прислуги». Некоторые дела он решал сам, другие передавал советникам, сидевшим вокруг него, но каждому просителю он предоставлял право апелляции к королю.72 Он основал и одарил больницы, приюты, монастыри, богадельни, дом для слепых и еще один (Filles-Dieu) для искупленных проституток. Он приказал своим агентам в каждой провинции разыскивать стариков и бедняков и обеспечивать их за государственный счет. Везде, куда бы он ни отправлялся, он ставил себе за правило кормить каждый день 120 бедняков; он приглашал трех из них к себе на обед, сам обслуживал их и мыл им ноги.73 Подобно Генриху III Английскому, он ухаживал за прокаженными и кормил их своими руками. Когда в Нормандии разразился голод, он потратил огромную сумму, чтобы доставить еду нуждающимся. Он ежедневно раздавал милостыню больным, бедным, вдовам, женщинам в заточении, проституткам, инвалидам, «так что едва ли можно было бы перечислить его милостыню» 74.74 Эти акты благотворительности не были испорчены публичностью. Нищие, чьи ноги он омывал, выбирались из числа слепых; действие совершалось наедине, и получателям не говорили, что их помощник — король. Его аскетические самопорезы были неизвестны другим, пока не обнаружились на его плоти после смерти.75

Во время кампании 1242 года он заразился малярией в болотистых районах Сентонжа; она привела к пагубной анемии, и в 1244 году он был близок к смерти. Возможно, подобные переживания все больше и больше склоняли его к религии; действительно, именно оправившись от этой болезни, он дал клятву участвовать в крестовом походе. Он ослабил себя аскетическим самоистязанием. Когда он вернулся из своего первого крестового похода в возрасте всего тридцати восьми лет, он был уже согбен и лыс, и от его юношеской красоты не осталось ничего, кроме сияющего изящества его простой веры и доброй воли. Под коричневой монашеской рясой он носил волосяную рубашку и бичевал себя маленькими железными цепями. Он любил новые монашеские ордена, францисканцев и доминиканцев, безропотно отдавал им деньги и с трудом отговаривался от того, чтобы самому стать францисканцем. Он ежедневно служил две мессы, читал канонические молитвы тирса, секста, нон, вечерни и ужина, произносил пятьдесят Ave Marias перед отходом ко сну и вставал в полночь, чтобы присоединиться к священникам на утрени в часовне.76 В Адвент и Великий пост он воздерживался от супружеских отношений. Большинство подданных улыбались его набожности и называли его «братом Луи». Одна смелая женщина сказала ему: «Было бы лучше, если бы вместо тебя королем стал другой, ибо ты — король только францисканцев и доминиканцев. Это возмутительно, что ты должен быть королем Франции. Это великое чудо, что вас не изгнали». Людовик ответил: «Ты говоришь правду… Я недостоин быть королем, и если бы это было угодно нашему Спасителю, на мое место был бы поставлен другой, который лучше знал бы, как управлять королевством».77

Он с энтузиазмом разделял суеверия своего времени. В аббатстве Сен-Дени утверждали, что у него есть гвоздь от Истинного Креста; однажды гвоздь был потерян после торжественного показа народу; поднялся большой фурор; гвоздь был найден, и король почувствовал большое облегчение; «Я бы предпочел, — сказал он, — чтобы лучший город моего королевства был проглочен».78 В 1236 году Балдуин II Константинопольский, ища средства для спасения своего больного государства, продал Людовику за 11 000 ливров (2 200 000 долларов) терновый венец, который носил Иисус во время своих Страстей. Пять лет спустя Людовик купил у того же аукциониста частицу Истинного Креста. Возможно, эти покупки предназначались в качестве помощи христианскому королевству, оказавшемуся в бедственном положении. Чтобы принять реликвии, Людовик поручил Петру Монтрейскому построить Сент-Шапель.

При всем своем глубоком благочестии Людовик не был орудием духовенства. Он признавал их человеческие недостатки и наказывал их добрым примером и открытым обличением.79 Он ограничил полномочия церковных судов и утвердил власть закона над всеми гражданами, как светскими, так и духовными. В 1268 году он издал первую Прагматическую санкцию, ограничивающую власть папства в церковных назначениях и налогообложении во Франции: «Мы постановляем, что никто не может взимать или собирать каким-либо образом поборы или денежные оценки, которые были наложены римским двором… если только причина не будет разумной, благочестивой, наиболее срочной… и признанной нашим явным и спонтанным согласием, а также согласием церкви нашего королевства».*

Несмотря на свои монашеские наклонности, Людовик всегда оставался королем и сохранял королевское величие, даже когда, как описывает его фра Салимбене, «стройный и худой, с лицом ангела и ликом, полным изящества».81 он появился пешком, в одежде пилигрима и с посохом пилигрима, чтобы начать свой первый крестовый поход (1248). Королева Бланш, которую он оставил, несмотря на ее шестьдесят лет, регентшей с самыми широкими полномочиями, плакала, когда они расставались: «Милейший сын, нежнейший сын, я никогда больше не увижу тебя».82 Он был захвачен в Египте и удерживался за выкуп, который Бланш с большим трудом собрала и выплатила; но когда, побежденный и униженный, он вернулся во Францию (1252), он нашел свою мать мертвой. В 1270 году, ослабев от болезни, он снова отправился в путь, на этот раз в Тунис. Это было не такое уж хитрое предприятие, каким его выставили из-за неудачи. Людовик позволил своему брату, Карлу Анжуйскому, ввести французскую армию в Италию не только для того, чтобы противостоять немецкому господству там, но и в надежде, что Сицилия может стать базой для французского вторжения в Тунис. Вскоре после достижения Туниса великий крестоносец, который был старше телом, чем годами, умер от дизентерии. Двадцать семь лет спустя церковь канонизировала его. Поколения и века вспоминали его правление как золотой век Франции и удивлялись, почему непостижимое Провидение не посылает им подобных снова. Он был христианским королем.

Францию укрепили крестовые походы, в которых она принимала самое активное участие. Длительное правление Филиппа Августа и Людовика IX обеспечило ее правительству постоянство и стабильность, в то время как Англия страдала от нерадивого Ричарда I, безрассудного Иоанна и некомпетентного Генриха III, а Германия распадалась в войнах между императорами и папами. К 1300 году Франция была сильнейшей державой в Европе.

Филиппа IV (1285–1314) прозвали Ле Белем за его красивую фигуру и лицо, а не за тонкое государственное устройство и безжалостную дерзость. Его цели были огромны: подчинить все сословия — дворян и духовенство, а также горожан и крепостных — прямому закону и контролю короля; основать рост Франции на торговле и промышленности, а не на сельском хозяйстве; расширить границы Франции до Атлантики, Пиренеев, Средиземноморья, Альп и Рейна. Он выбрал себе помощников и советников не из числа великих церковников и баронов, которые служили французским королям на протяжении четырех веков, а из числа юристов, которые пришли к нему, пропитанные имперскими идеями римского права. Пьер Флотт и Гийом де Ногаре были блестящими интеллектуалами, не заботящимися о морали и прецедентах; под их руководством Филипп перестроил правовую структуру Франции, заменил феодальное право королевским, одолел своих врагов с помощью проницательной дипломатии, а в конце концов сломил власть папства и сделал папу фактически пленником Франции. Он попытался отделить Гиенну от Англии, но Эдуард I оказался слишком силен для него. Он завоевал Шампань, Бри и Наварру путем брака, а также купил за большие деньги Шартр, Франш-Конте, Лионские земли и часть Лотарингии.

Постоянно нуждаясь в деньгах, он тратил половину своего ума и времени на изобретение налогов и сбор средств. Он заменял деньгами военные обязательства баронов перед короной. Он неоднократно обесценивал монету и настаивал на том, чтобы налоги платились слитками или честной монетой. Он изгнал евреев и лангобардов, уничтожил тамплиеров, чтобы конфисковать их богатства. Он запретил вывоз драгоценных металлов из своего королевства. Он установил высокие налоги на экспорт, импорт и продажу, а также военный налог в размере одного пенни на каждый ливр частного состояния во Франции. Наконец, не посоветовавшись с папой, он обложил налогом богатства церкви, которой теперь принадлежала четверть земель Франции. Результаты относятся к истории Бонифация VIII. Когда старый папа, сломленный борьбой, умер, агенты и деньги Филиппа обеспечили избрание француза Климентом V и перенос папства в Авиньон. Никогда еще ни один мирянин не одерживал столь великой победы над церковью. Отныне во Франции юристы правили священниками.

Великий магистр тамплиеров, отправляясь на костер, предсказал, что Филипп последует за ним в течение года. Так и случилось; и не только Филипп, но и Климент умер в 1314 году — королю-триумфатору было всего сорок шесть лет. Французский народ восхищался его стойкостью и мужеством и поддерживал его против Бонифация; но они прокляли его память как самого жестокого монарха в своей истории. Франция была почти сломлена его победой. Обесценившаяся валюта привела в беспорядок национальную экономику, высокая рента и цены привели к обнищанию народа, налогообложение тормозило развитие промышленности, а изгнание лангобардов и евреев подорвало торговые связи и разрушило великие ярмарки. Процветание, достигнутое при Людовике Святом, пошло на спад под властью мастера всех хитростей закона и дипломатического ремесла.83

Три сына Филиппа взошли на трон и сошли в могилу в течение четырнадцати лет после его смерти. Ни один из них не оставил сыновей, чтобы унаследовать его власть. Карл IV (ум. 13 28) оставил дочерей, но по старому салическому закону им было отказано в короне. Ближайшим наследником мужского пола в королевской семье стал Филипп Валуа, племянник Филиппа Красивого. С его воцарением прямая линия королей Капетингов прервалась, и началось правление дома Валуа.

Обзор Франции этого периода свидетельствует об удивительных достижениях в экономике, юриспруденции, образовании, литературе и искусстве. Крепостное право быстро исчезало по мере того, как рост городской промышленности заманивал мужчин с ферм. В Париже в 1314 году проживало около 200 000 человек, во Франции — около 22 000 000.84 Брунетто Латини, бежавший от политического насилия Флоренции, восхищался миром и безопасностью, царившими на улицах Парижа при Людовике IX, оживленными ремеслами и торговлей в городах, плодородными полями и виноградниками в приятной сельской местности вокруг столицы.85

Рост предпринимательского и профессионального классов, почти соперничавших по богатству с дворянством, вынудил их представлять свои интересы в Генеральных штатах, которые Филипп IV созвал в Париже в 1302 году, чтобы оказать ему моральную и финансовую поддержку в его конфликте с Бонифацием. Такие общие собрания трех сословий — дворян, духовенства, простолюдинов — созывались только в чрезвычайных ситуациях (1302, 1308, 1314…), и ими ловко руководили юристы, служившие королю в качестве Государственного совета (conseil d'état). Парижский парламент, сформировавшийся при Людовике IX, был не представительным собранием, а группой из девяноста четырех юристов и священнослужителей, назначаемых королем и собирающихся один или два раза в год для выполнения функций верховного суда. Его ордонансы создали свод национального права, основанного на римских, а не франкских кодексах, и обеспечили монархии полную поддержку классической правовой традиции.

Интеллектуальное возбуждение эпохи Филиппа IV сохранилось для нас в политических трактатах одного из его сторонников — Пьера Дюбуа (1255–1312), юриста, представлявшего Кутанс в Генеральных штатах 1302 года. В Supplication du peuple de France au roi contre le pape Boniface (1304) — Обращении народа Франции к королю против папы Бонифация — и в трактате On the Recovery of the Holy Land (1306) Дюбуа высказал предложения, которые показывают резкий раскол, отделявший теперь юридические от церковных умов во Франции. Церковь, говорил Дюбуа, должна быть лишена сана, не должна больше получать финансовую поддержку от государства; французская церковь должна быть отделена от Рима; папство должно быть отделено от всей мирской власти, а власть государства должна быть верховной. Филипп должен стать императором объединенной Европы со столицей в Константинополе. Необходимо создать международный суд для разрешения споров между народами и объявить экономический бойкот любой христианской стране, которая ведет войну с другой. В Риме должна быть создана школа восточных исследований. Женщины должны иметь те же образовательные возможности и политические права, что и мужчины.86

Это был век трубадуров в Провансе, труверов на севере, «Шансона Роланда» и других песен жеста, Аукассина и Николетты, Романа де ла Розы, первых выдающихся французских историков — Виллардуэна и Жуанвиля. В этот период были организованы великие университеты в Париже, Орлеане, Анжере, Тулузе и Монпелье. Он начался с Росселина и Абеляра и достиг кульминации в зените схоластической философии. Это был век готического экстаза, величественных соборов Сен-Дени, Шартра, Нотр-Дама, Амьена и Реймса, готической скульптуры в ее самом духовном совершенстве. Французам было простительно гордиться своей страной, своей столицей и своей культурой; национальный объединяющий патриотизм приходил на смену провинциализму феодальной эпохи; уже, как в «Шансон де Роланд», люди с любовью говорили о la douce France, «милой Франции». Во Франции, как и в Италии, наступила кульминация христианской цивилизации.

Христианское завоевание Испании шло так быстро, как только позволял братский хаос испанских королей. Папы дали имя и привилегии крестоносцев тем христианам, которые помогут оттеснить мавров в Испанию; некоторые тамплиеры прибыли из Франции, чтобы помочь этому делу; и три испанских военно-религиозных ордена — рыцарей Калатравы, Сантьяго и Алькантары — были сформированы в двенадцатом веке. В 1118 году Альфонсо I Арагонский захватил Сарагоссу; в 1195 году христиане потерпели поражение при Аларкосе; но в 1212 году они почти уничтожили основную армию альмохадов при Лас-Навас-де-Толоса. Победа была решающей, сопротивление мавров было сломлено, и одна за другой пали мусульманские цитадели: Кордова (1236), Валенсия (1238), Севилья (1248), Кадис (1250). После этого реконкиста приостановилась на два столетия, чтобы дать время для королевских войн.

Когда Альфонсо VIII Кастильский потерпел поражение при Аларкосе, короли Леона и Наварры, обещавшие прийти ему на помощь, вторглись в его королевство, и Альфонсо пришлось заключить мир с неверными, чтобы защитить себя от неверности христиан.87 Фернандо III (1217-52) объединил Леон и Кастилию, продвинул католическую границу до Гранады, сделал Севилью своей столицей, Великую мечеть — своим собором, Алькасар — своей резиденцией; церковь считала его бастардом при рождении, а после смерти причислила к лику святых. Его сын Альфонсо X (1252-84) был превосходным ученым и непостоянным королем. Привлеченный мавританской образованностью, которую он нашел в Севилье, Альфонсо эль Сабио, Мудрый, отважился на фанатизм и нанял арабских и еврейских, а также христианских ученых, чтобы они переводили мусульманские труды на латынь для обучения Европы. Он основал школу астрономии, чьи «Альфонсинские таблицы» небесных тел и их движения стали стандартом для христианских астрономов. Он организовал корпус историков, которые написали под его именем историю Испании и обширную и общую историю мира. Он сочинил около 450 стихотворений, некоторые на кастильском, некоторые на галисийско-португальском языках; многие из них были положены на музыку и сохранились как один из самых значительных памятников средневековой песни. Его литературная страсть вылилась в написанные или заказанные им книги о шашках, шахматах, игральных костях, камнях, музыке, навигации, алхимии и философии. По-видимому, он приказал перевести Библию с древнееврейского на кастильский язык. При нем кастильский язык занял то главенствующее положение, с которого он с тех пор управляет литературной жизнью Испании. По сути, он стал основателем испанской и португальской литературы, испанской историографии, испанской научной терминологии. Он запятнал свою блестящую карьеру интригами, пытаясь завладеть троном Священной Римской империи; он потратил на это большие испанские сокровища; он пытался пополнить свою казну за счет повышения налогов и дебетования монеты; он был свергнут в пользу своего сына, пережил его падение на два года и умер сломленным человеком.

Арагон стал известен благодаря браку своей королевы Петрониллы с графом Барселоны Рамоном Беренгером (1137); таким образом Арагон приобрел Каталонию, включая величайшие испанские порты. Педро II (1196–1213) привел новое королевство к процветанию, защищая с помощью строгого закона безопасность гаваней, рынков и дорог; он сделал свой двор в Барселоне центром веселья и любви испанского рыцарства и трубадуров, и спас свою душу и обеспечил свой титул, подарив Арагон Иннокентию III в качестве феодальной вотчины. Его сыну Хайме или Якову I (1213-76) было пять лет, когда Педро погиб в бою; арагонские дворяне воспользовались возможностью возобновить свою феодальную независимость; но Яков взял бразды правления в свои руки в десять лет и вскоре подчинил дворян королевской дисциплине. Еще будучи двадцатилетним юношей, он захватил у мавров стратегически важные Балеарские острова (1229-35) и отвоевал у них Валенсию и Аликанте. В 1265 году, в рыцарском жесте испанского единства, он отвоевал у мавров Мурсию и подарил ее королю Кастилии. Более мудрый, чем Альфонсо Мудрый, он стал самым могущественным испанским монархом своего века, соперником Фридриха II и Людовика IX. Его проницательный ум и беспринципная храбрость роднили его с Фридрихом; но его распущенная мораль, многочисленные разводы, беспощадные войны и периодическая жестокость не позволяют сравнивать его с Людовиком Святым. Он замышлял захватить юго-запад Франции, но терпеливый Людовик переиграл его, хотя и уступил ему Монпелье. В старости Яков задумал завоевать Сицилию как стратегический бастион и торговую гавань, а также сделать западное Средиземноморье испанским морем; но осуществление этой мечты было возложено на его сына. Педро III (1276-85) женился на дочери сына Фридриха Манфреда, короля Сицилии, и почувствовал себя вправе претендовать на этот остров, когда Карл Анжуйский захватил его с благословения папы. Педро отказался от папского сюзеренитета над Арагоном, принял отлучение от церкви и отплыл воевать за Сицилию.

Как и в Англии и Франции, в Испании в этот период наблюдался как подъем, так и упадок феодализма. Дворяне начали с того, что почти игнорировали центральную власть; они и духовенство были освобождены от налогов, которые тем сильнее ложились на города и торговлю; но они закончили тем, что подчинились королям, вооруженным собственными войсками, поддерживаемым доходами и ополчением городов и опирающимся на престиж возрождающегося римского права, которое предполагало абсолютную монархию как аксиому правления. В начале периода не существовало испанского права; существовали отдельные своды законов для каждого государства и для каждого сословия в каждом государстве. Фернандо III начал, а Альфонсо X завершил создание новой системы кастильского права, которая благодаря своим семи разделам стала известна как Siete Partidas, или «Законы семи частей» (1260-5) — один из самых полных и важных кодексов в истории права. Основанные на законах испанских вестготов, но переработанные в соответствии с Институциями Юстиниана, Siete Partidas оказались слишком передовыми для своего времени; в течение семидесяти лет они практически игнорировались; но в 1338 году они стали фактическим законом Кастилии, а в 1492 году — всей Испании. Подобный кодекс был введен в Арагоне Яковом I. В 1283 году Арагон обнародовал влиятельный кодекс торгового и морского права и учредил в Валенсии, а затем в Барселоне и на Майорке суды морского консульства.

Испания лидировала в средневековом мире по развитию свободных городов и представительных учреждений. Стремясь заручиться поддержкой городов против знати, короли даровали хартии самоуправления многим городам. Муниципальная независимость стала страстью в Испании; маленькие города требовали своей свободы от больших, от знати, церкви, короля; когда им это удавалось, они воздвигали собственные виселицы на рыночной площади как символ своей свободы. Барселона в 1258 году управлялась советом из 200 членов, большинство из которых представляли промышленность или торговлю.88 Некоторое время города были суверенными настолько, что самостоятельно вели войны против мавров или друг друга. Но они также образовывали германдады — братства для совместных действий или обеспечения безопасности. В 1295 году, когда дворяне попытались подчинить себе коммуны, тридцать четыре города образовали Германдад де Кастилья, обязались защищать себя сообща и собрали общую армию. Это братство, победив дворян, контролировало и проверяло чиновников короля, а также принимало законы для общего соблюдения городами-членами, которых иногда насчитывалось сто.

Испанские короли издавна имели обычай созывать по случаю собрания знати и духовенства; одно из таких собраний, состоявшееся в 1137 году, впервые получило название кортесов, судов. В 1188 году в Леонские кортесы были включены предприниматели из городов — возможно, это самый ранний пример представительных политических институтов в христианской Европе. На этом историческом съезде король пообещал не заключать ни войны, ни мира, не издавать никаких указов без согласия кортесов.89 В Кастилии первые такие кортесы знати, духовенства и буржуазии собрались в 1250 году — за сорок пять лет до «Образцового парламента» Эдуарда I. Кортесы не принимали прямых законов, но они формулировали «петиции» королю, и их власть над кошельком часто убеждала его в своем согласии. Декрет кортесов Каталонии 1283 года, принятый королем Арагона, постановил, что впредь ни одно национальное законодательство не должно издаваться без согласия граждан (cives); другое положение обязывало короля ежегодно созывать кортесы; эти постановления более чем на четверть века предвосхитили аналогичные решения английского парламента (1311, 1322). Кроме того, кортесы назначали членов от каждого социального класса в хунту, или союз, чтобы в промежутках между сессиями кортесов следить за исполнением законов и средств, которые они утверждали.90

Проблема управления в Испании осложнялась наличием гор, препятствовавших широкому применению общего закона. Неровный рельеф, сухие плоскогорья и периодические военные опустошения препятствовали развитию сельского хозяйства, и Испания стала в основном местом выпаса крупного рогатого скота и овец. Прекрасные овечьи стада кормили тысячи ткацких станков в городах, и Испания сохранила свою древнюю репутацию благодаря качеству шерсти. Внутренней торговле мешали транспортные трудности и различия в весах, мерах и валютах, но внешняя торговля развивалась в портах Барселоны, Таррагоны, Валенсии, Севильи и Кадиса; каталонские купцы были повсюду, а в 1282 году купцы Кастилии занимали в Брюгге положение, с которым мог соперничать только Ганзейский союз.91 Купцы и промышленники стали главной финансовой опорой короны. Городской пролетариат объединился в гильдии (gremios), но они строго контролировались королями, и рабочие классы подвергались экономической эксплуатации без политического представительства.

Большинство промышленных рабочих были либо евреями, либо мудехарами-мусульманами в христианской Испании. Евреи процветали в Арагоне и Кастилии; они активно участвовали в интеллектуальной жизни двух королевств; многие из них были богатыми купцами; но в конце этого периода они стали подвергаться все большим ограничениям. Мудехарам была предоставлена свобода вероисповедания и значительное самоуправление; среди них тоже было много богатых купцов, а некоторые из них попали в королевские дворы. Их ремесленники оказали сильное влияние на испанскую архитектуру, деревянные и металлические изделия в стиле мудехар — использование мавританских форм и тем в христианском искусстве. Альфонсо VI в католический момент назвал себя Emperador de los Dos Cultos — Императором двух вер.92 Но мудехары в целом должны были носить отличительную одежду, жить в отдельном районе каждого города и нести особенно тяжелые налоги. В конце концов богатство, накопленное их промышленным и торговым мастерством, вызвало зависть большинства расы; в 1247 году Яков I приказал изгнать их из Арагона; более 100 000 из них уехали, забрав с собой свои технические навыки, и арагонская промышленность после этого пришла в упадок.

Частичное впитывание мусульманской культуры в испанскую цивилизацию, стимул победы над древним врагом, рост промышленности и богатства, нравов и вкусов будоражили умственную жизнь Испании. В тринадцатом веке в Испании было основано шесть университетов. Альфонсо II Арагонский (1162-96) был первым испанским трубадуром; вскоре их стало сотни; они не только писали стихи, но и перерабатывали церковные церемонии в светские пьесы, открывая путь к триумфу Лопе де Вега и Кальдерона. К этому периоду относится «Сид», национальный эпос Испании. Но лучше всего музыка, песни и танцы, которые вытекали из сердец людей в их домах и на улицах и переходили в пышность и зрелищность королевских дворов. Первая зафиксированная коррида в современном стиле была проведена в Авиле в 1107 году, чтобы украсить свадебный пир; к 1300 году она стала обычным видом спорта в городах Испании. В то же время французские рыцари, пришедшие на помощь в борьбе с маврами, принесли с собой идеи и рыцарские турниры. Уважение к женщине, или к исключительной собственности мужчины на женщину, стало предметом чести, столь же жизненно важным, как и гордость мужчины за свою храбрость и честность; поединок чести стал частью испанской жизни. Смешение европейской и афросемитской крови, окцидентальной и восточной культуры, сирийских и персидских мотивов с готическим искусством, римской твердости с восточными чувствами породило испанский характер и сделало испанскую цивилизацию в XIII веке уникальным и ярким элементом на европейской сцене.

В 1095 году граф Генрих Бургундский, рыцарь-крестоносец в Испании, так понравился Альфонсу VI Кастильскому и Леонскому, что король отдал ему в жены дочь Терезу и включил в ее приданое, как вотчину, графство Леон под названием Португалия.* Эта территория была отвоевана у мусульманской Испании всего тридцать один год назад, а к югу от реки Мондего мавры все еще властвовали. Граф Генрих чувствовал себя неуютно в роли короля; с самого брака они с женой замышляли сделать свой вотчину независимым государством. Когда Генрих умер (1112 год), Тереза продолжала бороться за независимость. Она учила своих дворян и вассалов мыслить категориями национальной свободы; она поощряла свои города укрепляться и изучать военное искусство. Она лично вела своих солдат в поход за походом, а между войнами окружала себя музыкантами, поэтами и любовниками.93 Она терпела поражения, попадала в плен, освобождалась и возвращалась в свою вотчину; она тратила деньги на незаконную любовь, была низложена, отправилась в изгнание вместе со своим любовником и умерла в нищете (1130).

Именно благодаря ее вдохновению и приготовлениям ее сын, Аффонсу I Энрикеш (1128-85), достиг своих целей. Альфонсо VII Кастильский обещал признать его суверенным правителем любой земли, которую он сможет отвоевать у мавров ниже реки Дору. Со всей безрассудной храбростью своего отца и духом и настойчивостью своей матери Аффонсу Энрикеш напал на мавров, разбил их при Оурике (1139) и провозгласил себя королем Португалии. Иерархия убедила обоих королей передать вопрос на рассмотрение папы Иннокентия II, который принял решение в пользу Кастилии. Аффонсу Энрикеш отменил это решение, предложив свое новое королевство папе в качестве фьефа. Александр III принял это предложение и признал его королем Португалии (1143 г.) при условии выплаты ежегодной дани Римскому престолу.94 Аффонсу Энрикеш возобновил войны с маврами, захватил Сантарем и Лиссабон и распространил свою власть на Тежу. При Аффонсу III (1248-79 гг.) Португалия достигла своих нынешних материковых границ, а Лиссабон, стратегически расположенный в устье Тежу, стал ее портом и столицей (1263 г.). Старая легенда гласила, что город основал Улисс-Одиссей и дал ему древнее имя Улиссипо, которое по неосторожности языков превратилось в Олисипо и Лисбоа.

Последние годы жизни Аффонсу II были омрачены гражданской войной с его сыном Динисом, который недоумевал, почему его отец так долго не умирает. Из этого сомнительного начала Динис перешел в долгое и благотворное правление (127 9-1325). Мир с Леоном и Кастилией был достигнут благодаря брачному союзу; распри с другим наследником престола были предотвращены благодаря посредничеству Исабель, святой королевы Диниса. Отказавшись от военной славы, Динис посвятил себя экономическому и культурному развитию своего королевства. Он основал сельскохозяйственные школы, обучил свой народ улучшенным методам земледелия, посадил деревья для борьбы с эрозией, помогал торговле, строил корабли и города, организовал португальский флот и заключил торговый договор с Англией; так он заслужил титул, который ему с любовью дали его подданные, — Ре Лаврадор, Король-труженик. Он был трудолюбивым администратором и справедливым судьей. Он поддерживал поэтов и ученых и сам писал лучшие стихи своего народа и времени; благодаря ему португальский перестал быть галисийским диалектом и стал литературным языком. В своих пастореллах он придал литературную форму народным песням, а при его дворе трубадуров поощряли воспевать радости и страдания любви. Сам Диниз был знатоком женщин и предпочитал своих бастардов единственному законному сыну. Когда этот сын поднял мятеж и собрал армию, чтобы свергнуть отца, святая Изабелла, жившая в стороне от веселого двора короля, проскакала между враждебными силами, предложила стать первой жертвой их насилия и, пристыдив мужа и сына, заключила мир.

Поразительно, к какой разнообразной среде, от Шотландии до Сицилии, приспосабливались норманны; с какой неистовой энергией они пробуждали спящие регионы и народы; и как полностью, за несколько столетий, они были поглощены своими подданными и исчезли из истории.

В течение бурного столетия они правили южной Италией как преемники Византии, а Сицилией — как наследники сарацинов. В 1060 году Рожер Гискар с небольшим отрядом буканьеров начал вторжение на остров; к 1091 году его завоевание было завершено; в 1085 году норманнская Италия приняла Рожера в качестве своего правителя, а когда он умер (1101 год), «две Сицилии» — остров и южная Италия — уже были силой в политике Европы. Контроль над Мессинским проливом и пятьюдесятью милями между Сицилией и Африкой давал норманнам решающее торговое и военное преимущество. Амальфи, Салерно и Палермо стали центрами активной торговли со всеми средиземноморскими портами, включая мусульманские центры в Тунисе и Испании. На Сицилии, ставшей папской вотчиной, магометанские мечети сменились великолепными христианскими церквями, а на юге Италии греческие прелаты уступили место римско-католическим священникам.

Рожер II (1101-54) сделал своей столицей Палермо, распространил свою власть в Италии на Неаполь и Капую, а в 1130 году расширил свой титул с графа до короля. Он обладал всеми амбициями и смелостью, находчивостью и хитростью своего дяди Роберта Гискара; он был настолько бдителен в мыслях и трудолюбив в действиях, что Идриси, его мусульманский биограф, сказал о нем, что он добился большего во сне, чем другие бодрствующие люди.1 Против него выступали папы, опасавшиеся его посягательств на папские государства; германские императоры, возмущенные его аннексией Абруцци; византийцы, мечтавшие вернуть себе южную Италию; африканские мусульмане, жаждавшие вернуть Сицилию, но он сражался со всеми ними, иногда с несколькими сразу, и вышел из войны с королевством, большим, чем прежде, и с новыми приобретениями в Тунисе, Сфаксе, Боне и Триполи. Он использовал умных сарацин, греков и евреев Сицилии, чтобы организовать лучшую гражданскую службу и административную бюрократию, чем была в то время у любого другого государства в Европе. Он допустил феодальную организацию сельского хозяйства на Сицилии, но держал своих баронов в узде с помощью королевского суда, закон которого распространялся на все сословия. Он обогатил экономику Сицилии, привозя ткачей шелка из Греции, и способствовал развитию торговли, обеспечив компетентную защиту жизни, путешествий и имущества. Он предоставил религиозную свободу и культурную автономию мусульманам, евреям и греко-католикам, открыл карьеру для всех талантов, сам носил мусульманскую одежду, симпатизировал мусульманской морали и жил как латинский король при восточном дворе. Его королевство в течение нескольких поколений было «самым богатым и цивилизованным государством в Европе».2 а сам он был «самым просвещенным правителем своего века».3 Без него Фридрих II, еще более великий король, был бы невозможен.

Книга короля Рожера из Идриси свидетельствует о процветании норманнской Сицилии. Выносливое трудолюбивое крестьянство покрывало урожаем богатые земли и кормило города. Они жили в лачугах и терпели обычную эксплуатацию полезных людей умными, но их жизнь была украшена красочной набожностью и скрашена праздниками и песнями. Каждое время сельскохозяйственного года имело свои танцы и песнопения, а время винограда приносило вакхические пиры, которые связывали древние сатурналии с современным карнавалом. Даже для самых бедных людей оставалась любовь, а народные песни варьировались от притворства и сатиры до лирики чистейшей нежности. В городе Сан-Марко, говорит Идриси, «воздух благоухает фиалками, растущими повсюду». Мессина, Катания, Сиракузы снова процветали, как в карфагенские, греческие или римские времена. Палермо показался Идриси лучшим городом мира: «Он кружит голову всем, кто его видит… в нем есть здания такой красоты, что путешественники стекаются к нему, привлеченные славой чудес архитектуры, изысканного мастерства, восхитительных концепций искусства». Центральная улица представляла собой панораму «возвышающихся дворцов, высоких и превосходных пансионов, церквей… бань, магазинов великих торговцев….. Все путешественники говорят, что нигде нет зданий более чудесных, чем в Палермо, и ни одного зрелища более изысканного, чем ее сады удовольствий». А мусульманский путешественник Ибн Джубайр, увидев Палермо в 1184 году, воскликнул: «Потрясающий город!.. Дворцы короля окружают его, как ожерелье сжимает горло девы с хорошо наполненной грудью».4 Посетителей поражало разнообразие языков, на которых говорят в Палермо, мирное смешение рас и вероисповеданий, соседство церквей, синагог и мечетей, элегантно одетые горожане, оживленные улицы, тихие сады, уютные дома.

В этих домах и дворцах искусство Востока служило завоевателям с Запада. На ткацких станках Палермо ткали великолепные шелковые и золотые ткани; мастера по слоновой кости изготавливали маленькие шкатулки, украшенные тонкой резьбой или причудливыми узорами; мозаичисты покрывали полы, стены и потолки восточными сюжетами. Греческие и сарацинские архитекторы и ремесленники возводили церкви, монастыри и дворцы, в планировке и орнаментах которых не было и следа норманнских стилей, а тысячелетнее влияние Византии и арабских стран. В 1143 году греческие художники построили для греческих монахинь на средства, предоставленные адмиралом Роджера Георгием, монастырь, посвященный Санта-Марии дельи Аммиральо, но теперь известный как Марторана по имени его основателя. Он был так часто реставрирован, что от его элементов двенадцатого века мало что осталось. Как правило, вокруг внутреннего купола идет арабская надпись из греческого христианского гимна. Пол из сверкающего разноцветного мрамора; восемь колонн из темного порфира обрамляют три апсиды, их капители изящно вырезаны; стены, эстрады и своды сверкают золотыми мозаиками, включая знаменитого Христа Пантократора — Вселенского Царя в куполе святилища. Еще прекраснее Капелла Палатина, часовня дворца, начатая Рожером II в 1132 году. Здесь все изысканно: простой дизайн мраморного покрытия, совершенство стройных колонн и их разнообразных капителей, 282 мозаики, заполняющие каждое заманчивое пространство, над алтарем — торжественная фигура Христа в одной из величайших мозаик мира, а над всем этим — массивный деревянный потолок в виде сот, вырезанный, позолоченный или расписанный восточными фигурами слонов, антилоп, газелей и «ангелов», которые, вероятно, были часами из магометанской мечты о рае. Во всем средневековом и современном искусстве нет ни одной королевской часовни, которая могла бы сравниться с этой жемчужиной норманнской Сицилии.

Роджер умер в 1154 году в возрасте пятидесяти девяти лет. Его сын Вильгельм I (1154-66) заслужил титул «Плохой», отчасти потому, что его жизнь была написана его врагами, отчасти потому, что он позволял другим править, пока сам жил среди евнухов и наложниц в восточной непринужденности. В его правление мусульмане Туниса восстали против христиан и положили конец власти норманнов в Африке. Вильгельм II (1166-89) вел во многом такую же жизнь, как и «Плохой», но доброжелательные биографы называли его «Хорошим», хотя бы для того, чтобы избежать путаницы в именах. Он просил прощения за свои распущенные нравы, финансируя в 1176 году монастырь и собор Монреале — «королевскую гору» в пяти милях от Палермо. Экстерьер представляет собой неприятную путаницу стволов и переплетающихся колонн; клуатры — произведение величественной силы и красоты; мозаики интерьера известны, но грубы; капители, однако, богато украшены резьбой с реалистичными изображениями — пьяный и спящий Ной, пастух, пасущий свинью, акробат, стоящий на голове.

Возможно, восточные нравы норманнских сицилийских королей ослабили их конституцию и укоротили их род. Через сорок лет после смерти Рожера II его династия бесславно угасла. Вильгельм II не оставил детей, и королем был избран Танкред, незаконнорожденный сын сына Рожера II (1189). Тем временем германский император Генрих VI женился на Констанции, тетке Вильгельма II; стремясь объединить всю Италию под императорской короной, он претендовал на сицилийский престол; он заручился активным союзом Пизы и Генуи, чью торговлю раздражал норманнский контроль над центральным Средиземноморьем; в 1194 году он с неодолимой силой появился перед Палермо, убедил его открыть перед ним свои ворота и был коронован как король Сицилии. Когда он умер (1197), то оставил свои троны трехлетнему сыну Фредерику, которому предстояло стать самым могущественным и просвещенным монархом тринадцатого века, богатого на могущественных королей.

К северу от норманнской Италии располагался город-государство Беневенто, которым правили герцоги лангобардского происхождения. За ним находились земли, находившиеся под непосредственной временной властью римских пап — «Вотчина Петра», включая Ананьи, Тиволи, Рим и далее до Перуджи.

Рим был центром, но вряд ли образцом латинского христианства. Ни один город христианства не относился к религии с меньшим уважением, чем к своим корыстным интересам. Италия принимала лишь скромное участие в крестовых походах; Венеция участвовала в Четвертом только для того, чтобы захватить Константинополь; итальянские города рассматривали их главным образом как возможность основать порты, рынки и торговлю на Ближнем Востоке; Фридрих II откладывал свой крестовый поход, сколько мог, и отправился в него с минимумом религиозных убеждений. В Риме были религиозные души, нежные духи, которые помогали паломникам поддерживать святыни; но их голоса редко звучали над грохотом политики.

Помимо папства, Рим в этот период был бедным городом. Нормандское разграбление 1084 года завершило шесть веков разрушений и запустения. Население сократилось до 40 000 человек с древнего миллиона. Он не был центром торговли или промышленности. В то время как города северной Италии возглавили экономическую революцию, папские государства оставались в простом аграрном режиме. Рыночные сады, виноградники и загоны для скота смешивались с домами и руинами в стенах Аурелии. Низшие классы столицы жили наполовину ремеслом, наполовину церковной благотворительностью; средние классы состояли из купцов, юристов, учителей, банкиров, студентов, постоянных или приезжих священников; высшие классы — из высшего духовенства и земельной знати. Старый римский обычай владеть землей и жить в городе все еще преобладал. Давно лишившись общего патриотизма, который мог бы объединить их для защиты страны, римская знать разделилась на фракции, возглавляемые богатыми и влиятельными семьями — Франджипани, Орсини, Колонна, Пьерлеони, Каэтани, Савелли, Корси, Конти, Аннибальди….. Каждая семья превратила свою римскую резиденцию в замок-крепость, вооружила своих членов и прислужников и часто устраивала уличные потасовки, а иногда и гражданские войны. Папы, имея только духовное оружие, которого мало боялись в Риме, тщетно пытались поддерживать порядок в городе; они неоднократно подвергались там оскорблениям, иногда насилию, и многие из них, в поисках мира или безопасности, бежали в Ананьи, Витербо или Перуджу, даже в Лион, наконец, в Авиньон.

Папы мечтали о теократии, в которой Слово Божье, истолкованное Церковью, будет служить законом; они оказались раздавлены автократией императоров, олигархией знати и демократией граждан. Реликвии Форума и Капитолия сохранили среди римлян память о древней республике, и периодически предпринимались попытки восстановить прежнюю автономию и формы. Ведущие вельможи по-прежнему назывались сенаторами, хотя сенат исчез; консулов выбирали или назначали, хотя они не обладали никакой властью; в некоторых старых рукописях сохранились полузабытые эдикты римского права. Вдохновленные ростом свободных городов в Северной Италии, жители Рима в двенадцатом веке стали требовать возвращения к светскому самоуправлению. В 1143 году они избрали сенат из пятидесяти шести членов, и в течение нескольких лет после этого ежегодно избирали новых сенаторов.

Настроение того времени требовало голоса, и он нашел его в Арнольде из Брешии. Традиция сообщает, что он учился у Абеляра во Франции. Он вернулся в Брешию монахом, практикуя такие аскезы, что Бернард описал его как человека, который «не ест и не пьет». Он был в значительной степени ортодоксальным в учении, но отрицал действительность таинств, совершаемых священниками в состоянии греха. Он считал безнравственным владение священником собственностью, требовал возвращения духовенства к апостольской бедности и советовал Церкви передать все свои материальные ценности и политическую власть государству. На Латеранском соборе 1139 года Иннокентий II осудил его и велел замолчать; но папа Евгений III отпустил его при условии паломничества в различные церкви Рима. Это была добрая ошибка; вид старых республиканских достопримечательностей разжег воображение Арнольда; стоя среди руин, он призвал римлян отвергнуть клерикальное правление и восстановить Римскую республику (1145). Очарованный его пылом, народ выбрал консулов и трибунов в качестве фактических правителей и учредил конный орден, чтобы служить лидерами в новом ополчении для защиты. Опьяненные легкостью этой славной революции, последователи Арнольда отказались не только от временной власти пап, но и от власти в Италии германских императоров Священной Римской империи; по их мнению, именно Римская республика должна править не одной Италией, а, как в старину, всем «миром».5 Они перестроили и укрепили Капитолий, захватили собор Святого Петра, превратив его в замок, завладели Ватиканом и обложили паломников налогами. Евгений III бежал в Витербо и Пизу (1146 г.), а святой Бернард из Клерво обрушился с обличениями на жителей Рима и напомнил им, что их пропитание зависит от присутствия папства. В течение десяти лет комунна ди Рома управляла городом цезарей и пап.

Собравшись с духом, Евгениус III вернулся в Рим в 1148 году. Некоторое время он ограничивался духовными функциями, раздавал милостыню и завоевал расположение населения. Его второй преемник, Адриан IV, потрясенный убийством кардинала во время народных волнений, наложил интердикт на столицу (115 5). Опасаясь более глубокой революции, чем могла переварить аристократия, сенат отменил республику и капитулировал перед папой. Арнольд, отлученный от церкви, спрятался в Кампанье. Когда Фридрих Барбаросса подошел к Риму, Адриан попросил его арестовать мятежника. Арнольд был найден и задержан; император передал его папскому префекту Рима, и тот повесил его (1155). Труп сожгли, а пепел выбросили в Тибр, «опасаясь, — говорит современник, — что народ соберет его и будет почитать как пепел мученика».6 Его идеи пережили его самого и вновь появились в еретиках-патериках и вальденсах Ломбардии, в альбигойцах Франции, в Марсилиусе Падуанском и в лидерах Реформации. Сенат просуществовал до 1216 года, когда Иннокентию III удалось заменить его одним-двумя сенаторами, благосклонными к папскому делу. Временная власть пап просуществовала до 1870 года.

В разное время в состав папских государств входили Умбрия со Сполето и Перуджей, «Марш», или пограничные земли, Анкона на Адриатике, и Романья, или область, управляемая Римом, с городами Римини, Имола, Равенна, Болонья и Феррара. Равенна в этот период продолжала приходить в упадок, в то время как Феррара возвысилась под мудрым руководством дома Эсте. Под руководством великих юристов, которых выпускал университет, в Болонье развивалась активная коммунальная жизнь. Это был один из первых городов, который выбрал подесту для управления внутренними делами коммуны и капитоне для руководства внешними связями. Выбор подесты или человека, наделенного властью, определялся особыми требованиями: он должен быть знатным, иностранцем в городе и старше тридцати шести лет; он не должен владеть собственностью в коммуне и не должен иметь родственников среди избирателей; он не должен быть родственником или выходцем из того же места, что и предыдущий подеста. Эти странные правила, принятые для обеспечения беспристрастного управления, преобладали во многих итальянских коммунах. Капитан народа» выбирался не советом коммуны, а народной партией, в которой доминировали купеческие гильдии; он представлял не бедняков, а предпринимательский класс. В последующие века он расширит свою власть за счет подесты, поскольку буржуазия превзойдет дворянство по богатству и влиянию.

К северу от Феррары и реки По расположен округ Венето, в состав которого входят города Венеция, Тревизо, Падуя, Виченца и Верона.

Именно в этот период Венеция достигла зрелости своего могущества. Союз с Византией обеспечил ей выход в порты Эгейского и Черного морей. В Константинополе в XII веке ее подданные, как говорят, насчитывали более 100 000 человек и держали в ужасе часть города своей дерзостью и драками. Внезапно греческий император Мануил, подстрекаемый ревнивыми генуэзцами, выступил против венецианцев в своей столице, арестовал множество из них и приказал оптом конфисковать их товары (1171). Венеция объявила войну, ее люди день и ночь трудились над созданием флота, и в 1171 году дож Витале Мичиэли II направил 130 кораблей против Эвбеи в качестве первой цели стратегии в отношении проливов. Но на берегах Эвбеи его войска заболели болезнью, которую, как говорят, вызвали греки, отравившие воду; умерло столько тысяч человек, что корабли не могли быть укомплектованы для войны; дож отвел свою армаду обратно в Венецию, где чума заразила и уничтожила жителей; на собрании ассамблеи дож, обвиненный в этих несчастьях, был заколот (1172).7 Именно на фоне этих событий мы должны рассматривать Четвертый крестовый поход и олигархическую революцию, которая изменила конституцию Венеции.

Великие купцы, опасаясь краха своей торговой империи в случае продолжения подобных поражений, решили отнять выборы дожа и определение государственной политики у общего собрания и учредить более избранный совет, который должен быть лучше приспособлен для рассмотрения и ведения государственных дел и мог бы служить сдерживающим фактором как для страстей народа, так и для самовластия дожа. Трех высших судей Республики убедили назначить комиссию для разработки новой конституции. В ее докладе рекомендовалось, чтобы каждая из шести палат города-государства выбрала двух ведущих людей, каждый из которых должен был выбрать сорок способных людей; 480 выбранных таким образом депутатов должны были сформировать Maggior Consiglio, или Большой совет, в качестве общего законодательного органа нации. Большой совет, в свою очередь, должен был выбрать шестьдесят своих членов в Сенат для управления торговлей, финансами и внешними отношениями. Арренго, или народное собрание, должно было собираться только для ратификации или отклонения предложений о войне или мире. Тайный совет из шести человек, избираемых по отдельности от шести палат, должен был управлять государством в период междуцарствия, и его санкция требовалась для легализации любых правительственных действий дожа. Первый Большой совет, избранный по этой процедуре, выбрал тридцать четыре члена, которые избрали одиннадцать из своего числа, а затем, на публичном обсуждении в соборе Сан-Марко, выбрали дожа (1173). Народ поднял крик протеста из-за потери права называть главу государства; но новый дож отвлек внимание от беспорядков, разбросав среди толпы монеты.8 В 1192 году, после избрания Энрико Дандоло, Большой совет потребовал, чтобы дож в своей коронационной клятве поклялся подчиняться всем законам государства. Теперь верховенствовала меркантильная олигархия.

Дандоло, которому было уже восемьдесят четыре года, оказался одним из сильнейших лидеров венецианской истории. Благодаря его макиавеллиевской дипломатии и личному героизму Венеция отомстила за катастрофу 1171 года, захватив и опустошив Константинополь в 1204 году; таким образом, Венеция стала доминирующей державой в Восточном Средиземноморье и на Черном море, а торговое лидерство в Европе перешло от Византии к Италии. В 1261 году генуэзцы помогли грекам отвоевать Константинополь и были вознаграждены торговыми привилегиями; но три года спустя венецианский флот разбил генуэзцев у Сицилии, и греческий император был вынужден восстановить привилегированное положение Венеции в своей столице.

Торжествующая олигархия завершила эти внешние победы еще одним конституционным ударом. В 1297 году дож Пьетро Градениго провел через Совет предложение, согласно которому в Совет могли быть допущены только те граждане и их потомки мужского пола, которые заседали в нем с 1293 года.9 Подавляющее большинство народа было отстранено от должности этим «закрытием Совета». Была создана закрытая каста; велась Libro d'oro, или Золотая книга, браков и рождений внутри этой патрицианской касты, чтобы обеспечить чистоту крови и монополию на власть; меркантильная олигархия объявила себя родовой аристократией. Когда народ задумал восстание против новой конституции, его лидеры были допущены в зал Совета и немедленно повешены (1300).

Следует признать, что эта откровенная и безжалостная олигархия управляла хорошо. Общественный порядок поддерживался лучше, государственная политика проводилась более проницательно, законы были более стабильными и эффективными, чем в других сообществах средневековой Италии. Венецианские законы о регулировании деятельности врачей и аптекарей опередили аналогичные статуты Флоренции на полвека. В 1301 году были приняты законы, запрещавшие вредные производства в жилых кварталах и исключавшие из Венеции производства, выбрасывающие вредные испарения в воздух. Навигационные законы были строгими и подробными. Все импортные и экспортные товары подлежали государственному надзору и контролю. Дипломатические донесения освещали торговлю больше, чем политику, а экономическая статистика впервые стала частью государственного управления.10

Сельское хозяйство было почти неизвестно в Венеции, но ремесла были очень развиты, поскольку Венеция импортировала из старых городов Восточного Средиземноморья искусства и ремесла, наполовину затопленные политическими потрясениями на Западе. Венецианские изделия из железа, латуни, стекла, золотых тканей и шелка славились на трех континентах. Строительство судов для удовольствия, торговли или войны было, вероятно, величайшей из венецианских отраслей промышленности; оно достигло капиталистической стадии массового труда и корпоративного финансирования и почти социалистической стадии благодаря контролю со стороны главного клиента — государства. Живописные галеры с высокими носами, расписными парусами и 180 веслами связывали Венецию с Константинополем, Тиром, Александрией, Лиссабоном, Лондоном и множеством других городов в золотую цепь портов и торговли. Товары из долины реки По поступали в Венецию для перевалки; товары рейнских городов переваливали через Альпы, чтобы с ее причалов распространиться по всему Средиземноморью; Риальто стал самой оживленной магистралью Европы, переполненной купцами, моряками и банкирами из сотни стран. Богатство Севера не могло сравниться с роскошью города, где все было направлено на торговлю и финансы и где один корабль, отправленный в Александрию и обратно, приносил 1000 процентов на вложенные средства — если не сталкивался с врагами, пиратами или разрушительным штормом.11 В XIII веке Венеция была самым богатым городом Европы, равным которому были, пожалуй, только те китайские города, которые невероятно описал Марко Поло.

Вера уменьшается по мере роста богатства. Венецианцы широко использовали религию в управлении государством и утешали безголосых процессиями и раем; но правящие классы редко позволяли христианству или отлучению мешать бизнесу или войне. Siamo Veneziani, poi Cristiani», — гласил их девиз: «Мы — венецианцы, после этого мы — христиане».12 Экклезиасты не допускались к участию в управлении государством.13 Венецианские купцы продавали мусульманам, воюющим с христианами, оружие и рабов, а иногда и предоставляли военную разведку,14 С этой широкомасштабной продажностью соседствовала определенная либеральность: Мусульмане могли спокойно приезжать в Венецию, а евреи — особенно в Джудекке на острове Спиналунга — могли спокойно поклоняться в своих синагогах.

Данте осуждал «разнузданную распущенность» венецианцев,15 Но мы не должны доверять строгостям того, кто проклинал так экуменически. Более значимыми являются суровые наказания, предусмотренные венецианским законодательством для родителей, занимавшихся проституцией своих детей, или тщетно повторяемые законы о борьбе с коррупцией на выборах16.16 Мы получаем впечатление о жесткой и блестящей аристократии, стоически смирившейся с бедностью масс, и о населении, разрешающем нищету неутоленными радостями любви. Уже в 1094 году мы слышим о карнавале; в 1228 году впервые упоминаются маски; в 1296 году Сенат сделал последний день перед Великим постом (французское mardi gras) государственным праздником. На таких праздниках представители обоих полов выставляли напоказ свои самые дорогие наряды. Богатые дамы увенчивали себя драгоценными диадемами или капюшонами, или тюрбанами из золотой ткани; их глаза сверкали сквозь вуали из золотой или серебряной паутины; на шеях висели нити жемчуга; руки были в перчатках из замши или шелка; ноги обуты в сандалии или туфли из кожи, дерева или пробки, расшитые красным и золотым; их платья были из тонкого льна, шелка или парчи, осыпанные драгоценными камнями и с низким разрезом на шее, к скандалу и очарованию своего времени. Они носили фальшивые волосы, красились и пудрились, шнуровались и застегивались, чтобы быть стройными.17 Они свободно появлялись на публике в любое время, с застенчивой привлекательностью участвовали в увеселительных вечеринках и гондольных эскападах и охотно слушали трубадуров, импортировавших в Прованс мотивы песен на вечные темы любви.

В этот период венецианцы не занимались культурой. У них была хорошая публичная библиотека, но, похоже, они мало ею пользовались. Среди этого непревзойденного богатства не появилось ни одного вклада в образование, ни одной долговечной поэзии. В XIII веке школы были многочисленны, и мы слышим о частных и государственных стипендиях для бедных студентов; но уже в XIV веке среди венецианских судей были люди, которые не умели читать.18 Музыка была в большом почете. Искусство еще не было превосходной колоратурой более поздних времен; но богатство приносило в Венецию искусство многих стран, вкус рос, фундамент закладывался, и старые римские навыки сохранились, прежде всего в стекле.

Мы не должны представлять себе Венецию той эпохи такой прекрасной, какой ее нашли Вагнер или Ницше в XIX веке. Дома были деревянными, а улицы — простыми земляными; площадь Сан-Марко, однако, была вымощена кирпичом в 1172 году, а голуби появились здесь уже в 1256 году. Через каналы стали перекидывать симпатичные мостики, а по Гранд-каналу трагетти уже перевозили множество пассажиров. Боковые каналы тогда были, пожалуй, менее зловонными, чем сейчас, ведь для полного созревания необходимо время. Но никакие недостатки улиц и ручьев не могли закрыть душу от величия города, столетие за столетием поднимающегося из болот и туманов лагун, или от удивления народа, поднимающегося из запустения и изоляции, чтобы покрыть море своими кораблями и обложить полмира данью богатства и красоты.

Между Венецией и Альпами лежал город и март Тревизо, о котором отметим лишь, что его жители так любили жизнь, что он получил название Marca amorosa или gioiosa. В 1214 году, как нам рассказывают, в городе отмечали праздник Кастелло д'аморе: a wooden castle was set up, and hung with carpets, drapes, and garlands; pretty Trevisan women held it, armed with scented water, fruit, and flowers; youthful cavaliers from Venice competed with gay blades from Padua in besieging the ladies, bombarding them with like weapons; the Venetians, they say, won the day by mingling ducats with their flowers; in any case the castle and its fair defenders fell.19

К западу от Венето знаменитые города Ломбардии властвуют на равнинах между По и Альпами: Мантуя, Кремона, Брешия, Бергамо, Комо, Милан, Павия. К югу от По, на территории нынешней Эмилии, находились Модена, Реджио, Парма, Пьяченца; любители Италии не останутся равнодушными к этим звучным литаниям. Между Ломбардией и Францией располагалась провинция Пьемонт, включавшая Верчелли и Турин; а к югу от них Лигурия огибала залив и город Геную. Богатство региона было даром реки По, которая пересекала полуостров с запада на восток, неся торговлю, наполняя каналы, орошая поля. Рост промышленности и торговли придал этим городам богатство и гордость, которые позволили им игнорировать своего номинального суверена, германского императора, и покорять полуфеодальных владык своих внутренних областей.

Обычно в центре итальянских городов стоял собор, озарявший жизнь драмой преданности и надежды; рядом с ним — баптистерий, знаменующий вступление ребенка в привилегии и обязанности христианского гражданства, а также кампанила, возвещавшая призыв к богослужению, собранию или оружию. На соседней площади крестьяне и ремесленники предлагали свои товары, актеры, акробаты и менестрели давали представления, глашатаи возглашали свои воззвания, горожане общались после воскресной мессы, а юноши и рыцари занимались спортом или участвовали в турнирах. Ратуша, несколько магазинов, несколько домов или доходных домов образовывали вокруг площади кирпичную гвардию. От этого центра расходились кривые, извилистые, непролазные улочки, настолько узкие, что, когда мимо проезжала телега или всадник, пешеходы уклонялись в дверной проем или прижимались к стене. По мере того как в XIII веке росло благосостояние, лепные дома покрывались красной черепицей, создавая живописный узор для тех, кто мог забыть о запахах и грязи. Лишь несколько улиц и центральная площадь были вымощены. Вокруг города возвышалась крепостная стена, ибо войны случались часто, и человек должен был уметь воевать, если он хотел быть не только монахом.

Величайшими из этих городов были Генуя и Милан. Генуя — la superba, как называли ее влюбленные, — была идеально расположена для бизнеса и развлечений: она возвышалась на холме перед морем, которое располагало к торговле, и пользовалась теплым климатом Ривьеры, простиравшейся до Рапалло на востоке и Сан-Ремо на западе. Уже во времена Римской империи Генуя была оживленным портом, и в ней появились купцы, промышленники, банкиры, корабельщики, моряки, солдаты и политики. Генуэзские инженеры провели чистую воду с Лигурийских Альп по акведуку, достойному Древнего Рима, и возвели гигантский мол в бухте, чтобы обеспечить безопасность гавани в шторм и войну. Как и венецианцы той эпохи, генуэзцы мало заботились о литературе и искусстве; они посвящали себя завоеванию конкурентов и поиску новых путей наживы. Генуэзский банк был почти государственным; он ссужал деньги городу при условии сбора муниципальных доходов; благодаря этой власти он доминировал над правительством, и каждая партия, приходящая к власти, должна была поклясться в верности банку.20 Но генуэзцы были столь же храбры, сколь и жадны. Они сотрудничали с Пизой, чтобы вытеснить сарацинов из Западного Средиземноморья (1015–1113 гг.), а затем периодически воевали с Пизой, пока не сокрушили мощь соперника в морском сражении при Мелории (1284 г.). Для этого последнего сражения Пиза созвала всех мужчин в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, Генуя — от восемнадцати до семидесяти; по этому можно судить о духе и страсти эпохи. «Как между людьми и змеями существует естественная неприязнь, — писал монах Салимбене, — так и между пизанцами и генуэзцами, между пизанцами и людьми из Лукки».21 В той схватке у берегов Корсики люди сражались врукопашную, пока половина бойцов не погибла; «и в Генуе и Пизе раздался такой плач, какого не было в этих городах с момента их основания до наших времен».22 Узнав об этом бедствии в Пизе, добрые люди из Лукки и Флоренции решили, что сейчас самое время отправить экспедицию против этого несчастного города; но папа Мартин IV приказал им не поднимать руки. Тем временем генуэзцы продвигались на Восток и вступили в соперничество с венецианцами, и между ними разгорелась самая лютая ненависть. В 1255 году они оспаривали владение Акко; госпитальеры сражались на стороне Генуи, тамплиеры — на стороне Венеции; только в этой битве пало 20 000 человек;23 Она разрушила христианское единство в Сирии и, возможно, решила неудачу крестовых походов. Борьба между Генуей и Венецией продолжалась до 1379 года, когда генуэзцы потерпели при Кьоджии то же кульминационное поражение, которое они нанесли пизанцам за столетие до этого.

Из лангобардских городов Милан был самым богатым и могущественным. Некогда римская столица, она гордилась своей эпохой и своими традициями; консулы ее республики бросали вызов императорам, ее епископы — римским папам, ее жители разделяли или укрывали ереси, бросавшие вызов самому христианству. В тринадцатом веке в ней насчитывалось 200 000 жителей, 13 000 домов, 1000 таверн.24 Сама любящая свободу, она не желала уступать ее другим; она патрулировала дороги со своими войсками, чтобы заставить караваны, независимо от их пути, идти сначала в Милан; она разорила Комо и Лоди, пыталась подчинить себе Пизу, Кремону и Павию; она не могла успокоиться, пока не контролировала всю торговлю на По.25 На Констанцском сейме в 1154 году двое граждан Лоди предстали перед Фридрихом Барбароссой и умоляли его защитить их город; император предупредил Милан, чтобы тот прекратил свои посягательства на Лоди; его послание было с презрением отвергнуто и растоптано ногами; Фридрих, стремясь подчинить Ломбардию императорскому послушанию, воспользовался возможностью уничтожить Милан (1162). Пять лет спустя оставшиеся в живых ее друзья отстроили город, и вся Ломбардия радовалась его воскрешению как символу решимости Италии никогда не оказаться под властью немецкого короля. Фридрих уступил. Но перед смертью он женил своего сына Генриха VI на Констанции, дочери Рожера II Сицилийского. В сыне Генриха Ломбардская лига нашла бы более грозного Фридриха.

Констанции было тридцать лет, когда она вышла замуж за Генриха, и сорок два, когда она родила своего единственного ребенка. Опасаясь сомнений в своей беременности и законности ребенка, она соорудила палатку на рыночной площади Иези (близ Анконы); там, на глазах у всех, она родила мальчика, которому суждено было стать самой яркой фигурой кульминационного средневекового века. В его жилах слилась кровь норманнских королей Италии с кровью императоров Германии Гогенштауфенов.

Ему было четыре года, когда в Палермо он был коронован королем Сицилии (1198). Его отец умер годом ранее, а мать — годом позже. В своем завещании она просила папу Иннокентия III взять на себя опеку, воспитание и политическую защиту ее сына, предлагая ему взамен хорошее жалованье, а также регентство и возобновленный сюзеренитет Сицилии. Он с радостью согласился и использовал свое положение, чтобы положить конец союзу Сицилии с Германией, которого только что добился отец Фридриха; папы обоснованно опасались империи, которая должна была охватить папские государства со всех сторон и фактически лишить папство свободы и господства. Иннокентий позаботился об образовании Фридриха, но поддержал Оттона IV в борьбе за германский трон. Фредерик рос в пренебрежении, иногда в нищете, так что сострадательным жителям Палермо приходилось иногда приносить королевскому гамину еду.26 Ему позволяли свободно бегать по улицам и рынкам полиглотской столицы и выбирать себе соратников, где ему заблагорассудится. Он не получил систематического образования, но его жадный ум усваивал все, что он слышал или видел; позже мир будет удивляться масштабам и деталям его знаний. В те времена и на тех путях он овладел арабским и греческим языками, а также некоторыми иудейскими преданиями. Он познакомился с разными народами, одеждой, обычаями и вероисповеданием, так и не утратив юношеской привычки к терпимости. Он прочел много томов по истории. Он стал хорошим наездником и фехтовальщиком, любителем лошадей и охоты. Он был невысокого роста, но крепкого телосложения, с «честным и любезным лицом».27 и длинными, рыжими, вьющимися волосами; умный, положительный и гордый. В двенадцать лет он сместил заместителя регента Иннокентия и взял на себя управление страной; в четырнадцать он достиг совершеннолетия; в пятнадцать женился на Констанции Арагонской и отправился возвращать себе императорскую корону.

Фортуна благоволила ему, но за определенную цену. Оттон IV нарушил свое соглашение об уважении суверенитета папы в папских государствах; Иннокентий отлучил его от церкви и приказал баронам и епископам империи избрать императором его молодого подопечного Фридриха, «столь же старого по мудрости, сколь молодого по годам».28 Но Иннокентий, так внезапно повернувшись к Фридриху, не отступил от своей цели — защитить папство. В качестве цены за свою поддержку он потребовал от Фридриха (1212 г.) обещания продолжать выплату дани и феодальных повинностей с Сицилии папе; охранять неприкосновенность папских государств; держать «Две Сицилии» — норманнскую южную Италию и остров — в вечной изоляции от империи; проживать в Германии в качестве императора и оставить Сицилию своему сыну Генриху в качестве короля Сицилии под регентом, который будет назначен Иннокентием; кроме того, Фридрих обязывался поддерживать все полномочия духовенства в своем королевстве, наказывать еретиков и принять крест в качестве крестоносца. Финансируя свой поход и свиту из денег, предоставленных Папой, Фридрих вступил в Германию, все еще удерживаемую армиями Оттона. Но Оттон был разбит Филиппом Августом при Бувине; сопротивление пало, и Фридрих был коронован как император во время пышной церемонии в Ахене (1215). Там он торжественно подтвердил свое обещание предпринять крестовый поход; в полном энтузиазме торжествующей юности он убедил многих принцев дать такую же клятву. На мгновение он показался Германии посланным Богом Давидом, который освободит Иерусалим Давида от наследников Саладина.

Но в дальнейшем возникли задержки. Брат Оттона Генрих собрал армию, чтобы свергнуть Фридриха, а новый папа, Гонорий III, согласился, что молодой император должен защитить свой трон. Фридрих одолел Генриха, но тем временем занялся имперской политикой. Очевидно, он уже тосковал по родной Италии; жар и кровь Юга были ему не по нраву, а Германия его раздражала; из пятидесяти шести лет своей жизни он провел там только восемь. Он наделил баронов большими феодальными полномочиями, дал хартии самоуправления нескольким городам и поручил управление Германией архиепископу Кёльнскому Энгельберту и Герману Зальцскому, способному Великому магистру тевтонских рыцарей. Несмотря на явную небрежность Фридриха, Германия наслаждалась процветанием и миром в течение тридцати пяти лет его правления. Бароны и епископы были настолько довольны своим отсутствующим хозяином, что в угоду ему короновали его семилетнего сына Генриха «королем римлян», то есть наследником императорского престола (1220). В то же время Фридрих назначил себя регентом Сицилии вместо Генриха, который оставался в Германии. Это скорее перечеркнуло планы Иннокентия, но Иннокентий был мертв. Гонорий уступил и даже короновал Фридриха императором в Риме, так как ему очень хотелось, чтобы Фридрих сразу же отправился спасать крестоносцев в Египет. Однако бароны в Южной Италии и сарацины в Сицилии подняли восстание; Фредерик заявил, что должен восстановить порядок в своем итальянском королевстве, прежде чем решиться на длительное отсутствие. Тем временем (1222) умерла его жена. Надеясь склонить его к исполнению обета, Гонорий уговорил его жениться на Изабелле, наследнице потерянного Иерусалимского королевства. Фредерик подчинился (1225) и добавил титул короля Иерусалима к титулам короля Сицилии и императора Священной Римской империи. Неприятности с лангобардскими городами снова задержали его. В 1227 году умер Гонорий, и на папский престол взошел суровый Григорий IX. Фридрих стал готовиться всерьез, построил большой флот и собрал 40 000 крестоносцев в Бриндизи. Там в его армии разразилась страшная чума. Тысячи людей погибли, еще больше тысяч дезертировали. Заразился и сам император, и его главный лейтенант Людовик Тюрингский. Тем не менее Фридрих отдал приказ отплывать. Людовик умер, а Фридриху становилось все хуже. Его врачи и высшее духовенство, находившееся при нем, посоветовали ему вернуться в Италию. Он так и сделал и отправился за лекарством в Поццуоли. Папа Григорий, терпение которого истощилось, отказался выслушать объяснения эмиссаров Фредерика и объявил всему миру об отлучении императора от церкви.

Семь месяцев спустя, все еще отлученный от церкви, Фридрих отплыл в Палестину (1228). Узнав о его прибытии в Сирию, Григорий освободил подданных Фридриха и его сына Генриха от клятвы верности и начал переговоры о низложении императора. Восприняв эти действия как объявление войны, регент Фридриха в Италии вторгся в папские государства. В ответ Григорий послал армию на Сицилию; монахи распространили слух, что Фридрих мертв, и вскоре большая часть Сицилии и южной Италии оказалась в руках папы. Вскоре после Фредерика два францисканских делегата папы достигли Акры и запретили всем христианам подчиняться отлученному от церкви. Сарацинский полководец аль-Камиль, удивленный тем, что европейский правитель понимает арабский язык и ценит арабскую литературу, науку и философию, заключил выгодный мир с Фридрихом, который теперь вступил в Иерусалим как бескровный завоеватель. Поскольку ни один священнослужитель не мог короновать его как короля Иерусалима, он короновал себя в церкви Гроба Господня. Епископ Кесарии, назвав святыню и город оскверненными присутствием Фридриха, наложил интердикт на религиозные службы в Иерусалиме и Акко. Некоторые рыцари-тамплиеры, узнав, что Фридрих планирует посетить предполагаемое место крещения Христа на Иордане, послали тайную весть аль-Камилю, предположив, что у султана есть шанс схватить императора. Командир мусульманского отряда переслал письмо Фридриху. Чтобы освободить Иерусалим от интердикта, император покинул его на третий день и отправился в Акко. Там, когда он шел к своему кораблю, христианское население забросало его грязью.29

Прибыв в Бриндизи, Фридрих организовал импровизированную армию и двинулся вперед, чтобы захватить города, которые уступили папе. Папская армия бежала, города открыли свои ворота; только Сора устояла и выдержала осаду; она была захвачена и превращена в пепел. На границе папских земель Фредерик остановился и послал папе мольбу о мире. Папа согласился; был подписан Сан-Германский договор (1230); отлучение от церкви было снято. На мгновение наступил мир.

Фридрих обратился к управлению и со своего двора в Фоджии, в Апулии, решал проблемы слишком обширного королевства. В 1231 году он посетил Германию и подтвердил в «Статуте в пользу князей» полномочия и привилегии, которые он и его сын предоставили баронам; он был готов отдать Германию феодализму, если это позволит ему спокойно развивать свои идеи в Италии. Возможно, он осознал, что битва при Бувине положила конец немецкой гегемонии в Европе и что тринадцатый век принадлежит Франции и Италии. За свое пренебрежение Германией он поплатился восстанием и самоубийством сына.

Из многоголосых страстей Сицилии его деспотичная рука выковала порядок и процветание, напоминающие блеск правления Рожера II. Мятежные сарацины с холмов были захвачены, перевезены в Италию, обучены как наемники и стали самыми надежными солдатами в армии Фридриха; мы можем представить себе гнев пап при виде мусульманских воинов под предводительством христианского императора против папских войск. Палермо по закону оставался столицей Регно, как коротко назывались Две Сицилии; но реальной столицей была Фоджия. Фридрих любил Италию сильнее, чем большинство итальянцев; он удивлялся, что Яхве так много сделал для Палестины, когда Италия еще существовала; он называл свое южное королевство зеницей ока, «гаванью среди потопов, садом наслаждений среди тернового леса».30 В 1223 году он начал строить в Фоджии громадный замок-дворец, от которого сегодня сохранились только ворота. Вскоре вокруг него вырос целый город дворцов для проживания его помощников. Он пригласил дворян своего итальянского королевства служить пажами при его дворе; там они, расширив свои функции, стали управлять государством. Во главе всех них стоял Пьеро делле Винье, выпускник юридической школы в Болонье; Фридрих сделал его логотетом или государственным секретарем и любил его как брата или сына. В Фоджии, как и в Париже семьдесят лет спустя, юристы заменили духовенство в управлении; здесь, в государстве, ближайшем к престолу Петра, секуляризация власти была завершена.

Воспитанный в эпоху хаоса и наученный восточными идеями, Фредерик никогда не мечтал о том, что порядок, называемый государством, можно поддерживать только монархической силой. Похоже, он искренне верил, что без сильной центральной власти люди сами себя уничтожат или многократно обеднеют из-за преступлений, невежества и войн. Как и Барбаросса, он ценил общественный порядок выше, чем народную свободу, и считал, что правитель, умело поддерживающий порядок, заслуживает всех роскошных условий содержания. Он допускал определенную степень народного представительства в своем правительстве: дважды в год в пяти пунктах Регно собирались ассамблеи для решения местных проблем, жалоб и преступлений; на эти ассамблеи он созывал не только дворян и прелатов округа, но и четырех депутатов от каждого крупного города и двух от каждого города. В остальном Фридрих был абсолютным монархом; он принял как аксиому основной принцип римского гражданского права — что граждане передали императору единственное право издавать законы. В Мельфи в 1231 году он издал для регентства — в основном благодаря юридическому мастерству и советам Пьеро делле Виньи — Liber Augustalis, первую научно кодифицированную систему законов со времен Юстиниана и один из самых полных сводов законов в истории права. В некоторых отношениях это был реакционный кодекс: он признавал все сословные различия феодализма и сохранял старые права господина на крепостного. Во многом это был прогрессивный кодекс: он лишил дворян законодательной, судебной и монетной власти, сосредоточив ее в руках государства; отменил суд поединком или испытанием; предоставил государственным обвинителям возможность преследовать преступления, которые до сих пор оставались безнаказанными, если никто из граждан не подавал жалобы. В нем осуждались задержки в исполнении закона, судьям рекомендовалось сократить издержки на адвокатов, а суды штата должны были заседать ежедневно, кроме праздников.

Как и большинство средневековых правителей, Фредерик тщательно регулировал экономику страны. На различные услуги и товары устанавливалась «справедливая цена». Государство национализировало производство соли, железа, стали, пеньки, смолы, крашеных тканей и шелка;31 На текстильных фабриках работали рабыни-сарацинки и евнухи-бригадиры;32 Владело и управляло скотобойнями и общественными банями; создавало образцовые фермы, способствовало выращиванию хлопка и сахарного тростника, очищало леса и поля от вредных животных, строило дороги и мосты, прокладывало колодцы для пополнения запасов воды.33 Внешняя торговля в значительной степени управлялась государством и осуществлялась на судах, принадлежащих правительству; экипаж одного из них состоял из 300 человек.34 Пошлины на внутренние перевозки были сведены к минимуму, но основные доходы государства обеспечивали тарифы на экспорт и импорт. Существовало и множество других налогов, поскольку это правительство, как и все другие, всегда могло найти применение деньгам. В заслугу Фредерику следует поставить надежную и добросовестную валюту.

Чтобы сделать это монолитное государство величественным и святым, не опираясь на христианство, обычно враждебное ему, Фридрих стремился восстановить в своей собственной персоне весь тот трепет и великолепие, которые ограждали римского императора. На его изысканных монетах не было ни одного христианского слова или символа, только круговая легенда IMP/ROM/Cesar/Aug; а на реверсе был изображен римский орел, окруженный именем Fridericus. Людей учили, что император в некотором смысле является Сыном Божьим; его законы были кодифицированной божественной справедливостью и назывались Iustitia — почти третье лицо новой троицы. Стремясь занять место рядом с древнеримскими императорами в истории и галереях искусства, Фридрих поручил скульпторам высечь свое изображение в камне. Плацдарм в Вольтурно, ворота в Капуе были украшены рельефами в античном стиле, изображающими его самого и его помощников; от этих работ не осталось ничего, кроме женской головы большой красоты.35 Эта предренессансная попытка возродить классическое искусство потерпела неудачу, смытая готической волной.

Несмотря на свою почти божественность и королевское хозяйство, Фридрих находил возможность наслаждаться жизнью на всех уровнях своего фоггийского двора. Армия рабов, многие из которых были сарацинами, обслуживала его потребности и управляла бюрократией. В 1235 году, когда умерла его вторая жена, он женился снова; но Изабелла Английская не смогла понять его ум и мораль и отошла на второй план, пока Фредерик общался с любовницами и завел незаконнорожденного сына. Враги обвиняли его в содержании гарема, а Григорий IX — в содомии.36 Фредерик объяснял, что все эти белые или черные дамы или парни использовались только за их мастерство в песнях, танцах, акробатике и других развлечениях, традиционных для королевских дворов. Кроме того, он держал зверинец диких зверей, а иногда путешествовал со свитой леопардов, рысей, львов, пантер, обезьян и медведей, ведомых на цепи рабами-сарацинами. Фредерик любил охоту и охоту на ястребов, собирал диковинных птиц и написал для своего сына Манфреда замечательный научный трактат о соколиной охоте.

Помимо охоты, он наслаждался образованной и изящной беседой — delicato parlare. Он предпочитал встречи истинных умов поединкам на поле брани. Сам он был самым культурным зачинщиком своего времени и отличался остроумием и острословием; этот Фредерик был своим Вольтером.37 Он говорил на девяти языках и писал на семи. На арабском он переписывался с аль-Камилем, которого называл своим самым дорогим другом после собственных сыновей, на греческом — со своим зятем, греческим императором Иоанном Ватацем, а на латыни — со всем западным миром. Его сподвижники, особенно Пьеро делле Винье, сформировали свой восхитительный латинский стиль на основе классики Рима; они остро чувствовали и подражали классическому духу и почти предвосхитили гуманистов эпохи Возрождения. Сам Фредерик был поэтом, чьи итальянские стихи заслужили похвалу Данте. Любовная поэзия Прованса и ислама вошла в его двор и была подхвачена молодыми дворянами, которые служили там; и император, как какой-нибудь багдадский властитель, любил расслабиться после дня управления, охоты или войны, когда вокруг него были красивые женщины, а поэты воспевали его славу и их прелести.

По мере взросления Фредерик все больше обращался к науке и философии. В первую очередь его привлекало мусульманское наследие Сицилии. Он сам прочитал множество арабских шедевров, привлек к своему двору мусульманских и еврейских ученых и философов, а также заплатил ученым за перевод на латынь научной классики Греции и ислама. Он так любил математику, что уговорил султана Египта прислать ему знаменитого математика аль-Ханифи; он был близок с Леонардо Фибоначчи, величайшим христианским математиком эпохи. Он разделял некоторые суеверия своего времени, занимался астрологией и алхимией. Он привлек к своему двору эрудита Михаила Скота и изучал с ним оккультные науки, а также химию, металлургию и философию. Его любопытство было всеобщим. Он посылал вопросы по науке и философии ученым при своем дворе и за границу, в Египет, Аравию, Сирию и Ирак. Он содержал зоологический сад скорее для изучения, чем для развлечения, и организовал эксперименты по разведению домашней птицы, голубей, лошадей, верблюдов и собак; его законы о закрытии сезонов охоты были основаны на тщательном учете пар и сезонов размножения, за что животные Апулии, как говорят, написали ему благодарственное письмо. Его законодательство включало в себя просвещенное регулирование медицинской практики, операций и продажи лекарств. Он одобрял вскрытие трупов; мусульманские врачи удивлялись его познаниям в анатомии. О степени его философской образованности свидетельствует его просьба к некоторым мусульманским ученым разрешить некоторые расхождения между взглядами Аристотеля и Александра Афродисийского на вечность мира. «О счастливый император!» — воскликнул Михаил Скот, — «я искренне верю, что если бы когда-нибудь человек мог избежать смерти благодаря своей учености, то это был бы ты».38

Чтобы знания ученых, которых он собрал, не погибли вместе с их смертью, Фредерик основал в 1224 году Неаполитанский университет — редкий пример средневекового университета, основанного без церковной санкции. Он призвал на свой факультет ученых во всех искусствах и науках и платил им высокое жалованье; он также выделил субсидии, чтобы бедные, но квалифицированные студенты могли учиться. Он запретил молодежи своего королевства выезжать за его пределы для получения высшего образования. Неаполь, надеялся он, вскоре будет соперничать с Болоньей в качестве школы права и будет готовить людей для государственного управления.

Был ли Фредерик атеистом? В юности он был набожным и, возможно, сохранил основные догматы христианства до начала крестового похода. Близкое общение с мусульманскими лидерами и мыслителями, похоже, положило конец его христианской вере. Его привлекала мусульманская образованность, и он считал, что она намного превосходит христианскую мысль и знания его времени. На съезде немецких князей во Фриули (1232 г.) он радушно принял мусульманскую депутацию, а позже, в присутствии епископов и князей, присоединился к этим сарацинам на пиру в честь магометанского религиозного праздника.39 «Его соперники говорили, — сообщает Матфей Парис, — что император соглашался и верил в закон Магомета больше, чем в закон Иисуса Христа… и был больше другом сарацинам, чем христианам».4 °Cлух, приписываемый Григорию IX, обвинял его в том, что «три фокусника так хитроумно уводили своих современников, чтобы овладеть миром — Моисей, Иисус и Магомет»;41 Вся Европа гудела от этого богохульства. Фредерик отрицал обвинение, но оно помогло настроить общественное мнение против него в последний кризис его жизни. Он, несомненно, был в некотором роде вольнодумцем. У него были сомнения в сотворении мира во времени, личном бессмертии, непорочном зачатии и других догматах христианской веры.42 Отвергая суд через испытание, он спрашивал: «Как может человек поверить, что естественный жар раскаленного железа станет холодным без достаточной причины, или что из-за уязвленной совести водная стихия откажется принять [погрузить] обвиняемого?»43 За все время своего правления он построил одну христианскую церковь.

В определенных пределах он предоставил свободу вероисповедания различным конфессиям в своем королевстве. Греко-католикам, магометанам и иудеям разрешалось беспрепятственно исповедовать свои религии, но (за одним исключением) они не могли преподавать в университете или занимать официальные должности в государстве. Все мусульмане и евреи должны были носить одежду, которая отличала бы их от христиан; а налог с населения, который мусульманские правители взимали с христиан и евреев в исламе, здесь взимался с евреев и сарацинов в качестве замены военной службы. Переход из христианства в иудаизм или ислам сурово карался в законах Фредерика. Но когда в 12 3 5 году евреев Фульды обвинили в «ритуальном убийстве» — убийстве христианского ребенка, чтобы использовать его кровь на празднике Пасхи, — Фридрих пришел им на помощь и осудил эту историю как жестокую легенду. При его дворе было несколько еврейских ученых.44

Большой аномалией правления этого рационалиста было преследование ереси. Фридрих не допускал свободы мысли и слова даже для профессоров своего университета; это была привилегия, ограниченная им самим и его приближенными. Как и большинство правителей, он признавал необходимость религии для общественного порядка и не мог позволить, чтобы ее подрывали его ученые; кроме того, подавление ереси способствовало периодическому миру с римскими папами. В то время как некоторые другие монархи XIII века не решались сотрудничать с инквизицией, Фридрих оказал ей полную поддержку. Папы и их главный враг были согласны только в этом.

По мере того как Фридрих правил в Фоггии, его далеко идущие цели становились все более ясными: установить свою власть на всей территории Италии, объединить Италию и Германию в восстановленную Римскую империю и, возможно, вновь сделать Рим не только политической, но и религиозной столицей западного мира. Когда в 1226 году он пригласил дворян и города Италии на диету в Кремону, он показал свою руку, включив в приглашение герцогство Сполето, которое в то время было папским государством, и проведя свои войска через земли пап. Папа запретил дворянам Сполето присутствовать на празднике. Ломбардские города, подозревая, что Фридрих планирует добиться от них реального, а не номинального подчинения империи, отказались прислать делегатов; вместо этого они образовали вторую Ломбардскую лигу, в которой Милан, Турин, Бергамо, Брешия, Мантуя, Болонья, Виченца, Верона, Падуя и Тревизо обязались заключить оборонительный и наступательный союз на двадцать пять лет. Диета так и не состоялась.

В 1234 году его сын Генрих восстал против отца и заключил союз с Ломбардской лигой. Фредерик прибыл из южной Италии в Вормс без армии, но с большим количеством денег; восстание рухнуло при известии о его приезде или прикосновении к его золоту; Генрих был посажен в тюрьму, томился там семь лет, а затем, когда его переводили в другое место заключения, насмерть свалился на лошади со скалы. Фридрих отправился в Майнц, возглавил там диету и уговорил многих собравшихся дворян присоединиться к нему в кампании по восстановлению императорской власти в Ломбардии. Получив такую помощь, он разбил армию Лиги при Кортенуове (1237); сдались все города, кроме Милана и Брешии; Григорий IX предложил посредничество, но мечта Фридриха о единстве не могла примириться с любовью итальянцев к свободе.

В этот момент Григорий, хотя ему было девяносто лет и он был болен, решил бросить свой жребий вместе с Лигой и рискнуть всей временной властью пап в вопросе войны. Он не питал любви к лангобардским городам; он, как и Фридрих, считал их свободу разрешением на беспорядочные распри; он знал, что они укрывают еретиков, открыто враждебных богатству и временной власти Церкви; в это самое время еретики осажденного Милана оскверняли алтари и переворачивали распятия вверх ногами.45 Но если бы Фридрих одолел эти города, папские государства были бы поглощены единой Италией и единой империей, в которой доминировал бы враг христианства и Церкви. В 1238 году Григорий убедил Венецию и Геную присоединиться к нему и Лиге в войне против Фридриха; в мощной энциклике он обвинил императора в атеизме, богохульстве, деспотизме и желании уничтожить авторитет Церкви; в 1239 году он отлучил его от церкви, приказал всем римско-католическим прелатам объявить его вне закона и освободил его подданных от клятвы верности. Фридрих ответил циркулярным письмом королям Европы, отвергая обвинения в ереси и обвиняя папу в желании разрушить империю и привести всех королей к подчинению папству. Началась последняя борьба между империей и папством.

Короли Европы сочувствовали Фридриху, но не обратили внимания на его призыв о помощи. Дворянство в Германии и Италии встало на его сторону, надеясь вернуть города к феодальному повиновению. В самих городах средние и низшие классы были в целом за папу; и старые немецкие термины Waibling и Welf, в форме Ghibelline и Guelf, были возрождены, чтобы обозначать соответственно приверженцев империи и защитников папства. Даже в Риме это разделение сохранялось, и у Фридриха было много сторонников. Когда он с небольшой армией подходил к Риму, один город за другим открывал перед ним свои ворота, как перед вторым цезарем. Григорий ожидал пленения и возглавил траурную процессию священников через столицу. Мужество и хрупкость старого Папы тронули сердца римлян, и многие взялись за оружие, чтобы защитить его. Не желая форсировать события, Фридрих обошел Рим и зазимовал в Фоджии.

Он убедил немецких князей короновать своего сына Конрада королем римлян (1237); поставил своего зятя, способного, но жестокого Эццелино да Романо, над Виченцей, Падуей и Тревизо; а над остальными сдавшимися городами поставил своего любимого сына Энцио, «лицом и фигурой — наш образ», красивого, гордого и веселого, храброго в бою и искусного в поэзии. Весной 1240 года император захватил Равенну и Фаэнцу, а в 1241 году разрушил Беневенто, центр папских войск. Его флот перехватил генуэзский конвой, который вез в Рим группу французских, испанских и итальянских кардиналов, епископов, аббатов и священников; Фридрих заточил их в Апулии в качестве заложников, с которыми предстояло торговаться. Вскоре он освободил французов, но долгое содержание остальных под стражей и смерть нескольких из них в его тюрьме потрясли Европу, привыкшую считать духовенство неприкосновенным, и многие теперь верили, что Фридрих — Антихрист, предсказанный за несколько лет до этого мистиком Иоахимом Флорским. Фридрих предложил освободить прелатов, если Григорий заключит мир, но старый папа оставался тверд до самой смерти (1241).

Иннокентий IV был более примирительным. По настоянию Людовика Святого он согласился на условия мира (1244). Но лангобардские города отказались ратифицировать это соглашение и напомнили Иннокентию, что Григорий обещал папству не заключать сепаратный мир. Иннокентий тайно покинул Рим и бежал в Лион. Фридрих возобновил войну, и казалось, что никакие силы не смогут помешать ему завоевать и поглотить папские государства, а также установить свою власть в Риме. Иннокентий созвал прелатов церкви на Лионский собор; собор возобновил отлучение императора и низложил его как безнравственного, нечестивого и неверного вассала своего признанного сюзерена — папы (1245). По настоянию папы группа немецких дворян и епископов выбрала Генриха Распе в качестве антиимператора, а когда он умер, они назначили его преемником Вильгельма Голландского. Против всех сторонников Фридриха было объявлено отлучение от церкви, во всех верных ему областях были запрещены религиозные службы; против него и Энцио был объявлен крестовый поход, а тем, кто принял крест ради искупления Палестины, были предоставлены все привилегии крестоносцев, если они присоединятся к войне против неверного императора.

Поддавшись ярости ненависти и мести, Фридрих теперь сжег за собой все мосты. Он издал «Манифест о реформе», осудив духовенство как «рабов мира, опьяненных самообольщением; растущий поток их богатств заглушил их благочестие».46 В Регно он конфисковал сокровища церкви, чтобы финансировать свою войну. Когда в одном из городов Апулии возник заговор с целью его захвата, он заставил главарей ослепить, изувечить, а затем убить. Получив призыв о помощи от своего сына Конрада, он отправился в Германию; в Турине он узнал, что Парма свергла его гарнизон, что Энцио в опасности, и что вся Северная Италия и даже Сицилия охвачены восстанием. Он подавлял восстание за восстанием в городе за городом, брал заложников в каждом из них и убивал их, когда их города восставали. Пленникам, оказавшимся посланниками папы, отрубали руки и ноги, а сарацинских солдат, невосприимчивых к слезам и угрозам христиан, использовали в качестве палачей.47

Во время осады Пармы Фредерик, нетерпеливый к бездействию, отправился с Энцио и пятьюдесятью рыцарями охотиться на водоплавающих птиц в соседних болотах. Пока их не было, мужчины и женщины Пармы предприняли отчаянную вылазку, разгромили беспорядочные и лишенные предводителей силы императора, захватили его казну, «гарем» и зверинец. Он ввел большие налоги, собрал новую армию и возобновил борьбу. Ему были предъявлены доказательства того, что его доверенный премьер Пьеро делле Винье готовит заговор с целью его предательства; Фридрих арестовал его и ослепил, после чего Пьеро бился головой о стену своей тюрьмы, пока не умер (1249). В том же году пришло известие, что Энцио был взят в плен болонцами в битве при Ла-Фоссальте. Примерно в то же время врач Фредерика попытался его отравить. Быстрая череда этих ударов сломила дух императора; он удалился в Апулию и больше не принимал участия в войне. В 1250 году его генералы одержали множество успехов, и казалось, что ситуация изменилась. Святой Людовик, захваченный мусульманами в Египте, потребовал от Иннокентия IV прекратить войну, чтобы Фридрих мог прийти на помощь крестоносцам. Но даже когда надежда возродилась, тело не выдержало. Дизентерия, заклятый враг средневековых королей, сразила гордого императора. Он попросил отпущения грехов и получил его; вольнодумец облачился в одежду цистерцианского монаха и умер во Флорентино 13 декабря 1250 года. Люди шептались, что его душа была унесена дьяволами через яму горы Этна в ад.

Его влияние не было очевидным; его империя вскоре рухнула, и в ней воцарился еще больший хаос, чем когда он пришел. Единство, за которое он боролся, исчезло даже в Германии; итальянские города последовали за свободой и ее творческим стимулом через беспорядок к разрозненной тирании герцогов и кондотьеров, которые, едва осознавая это, унаследовали безнравственность Фридриха, его интеллектуальную свободу и покровительство литературе и искусствам. Добродетель, или мужской беспринципный ум, деспотов эпохи Возрождения была отголоском характера и ума Фридриха, но без его изящества и очарования. Замена Библии классикой, веры — разумом, Бога — природой, Провидения — необходимостью появилась в мыслях и при дворе Фридриха и, после ортодоксальной интермедии, захватила гуманистов и философов Возрождения; Фридрих стал «человеком Возрождения» за столетие до своего времени. Князь Макиавелли имел в виду Цезаря Борджиа, но именно Фридрих подготовил его философию. Ницше имел в виду Бисмарка и Наполеона, но он признавал влияние Фридриха — «первого из европейцев, по моему вкусу».48 Потомство, потрясенное его нравами, очарованное его умом и смутно оценившее величие его имперского видения, вновь и вновь применяло к нему эпитеты, придуманные Матвеем Парисом: stupor mundi et immutator mirabilis — «чудесный преобразователь и чудо мира».

По завещанию Фридрих оставил империю своему сыну Конраду IV, а своего незаконнорожденного сына Манфреда назначил регентом Италии. Восстания против Манфреда вспыхнули почти повсюду в Италии. Неаполь, Сполето, Анкона, Флоренция подчинились папским легатам; «да возрадуются небеса и да возвеселится земля!» — воскликнул Иннокентий IV. Победоносный папа вернулся в Италию, сделал Неаполь своей военной штаб-квартирой, добился присоединения Регно к папским государствам и планировал установить менее прямой сюзеренитет над северными итальянскими городами. Но эти города, присоединившись к папе в его Te Deum, были полны решимости защищать свою независимость как от понтификов, так и от императоров. Тем временем Эццелино и Уберто Паллавичино держали несколько городов в верности Конраду; ни один из этих людей не питал никакого уважения к религии; под их властью процветала ересь; существовала опасность, что вся Северная Италия будет потеряна для Церкви. Внезапно молодой Конрад со свежей армией немцев спустился через Альпы, отвоевал недовольные города и с триумфом вступил в Регно, но умер от малярии (май 1254 года). Манфред принял на себя командование имперскими войсками и разбил папскую армию под Фоггией (2 декабря). Иннокентий лежал на смертном одре, когда до него дошла весть об этом поражении; он умер в отчаянии (7 декабря), бормоча: «Господи, из-за его беззакония Ты развратил человека».

Дальнейшая история — это блестящий хаос. Папа Александр IV (1254-6) организовал крестовый поход против Эццелино; тиран был ранен и взят в плен; он отказался от врачей, священников и пищи и умер от самоистязания, неприкаянный и некрещеный (1259). Его брат Альбериго, также виновный в жестокостях и преступлениях, также был схвачен и стал свидетелем пыток своей семьи; затем клещами с его тела сорвали плоть, и, пока он был жив, его привязали к лошади и потащили на смерть.49 Теперь и христиане, и атеисты перешли к дикости, за исключением очаровательного бастарда Манфреда. Снова разгромив папские войска при Монтаперто (1260), он в течение следующих шести лет оставался хозяином Южной Италии; у него было время охотиться, петь и писать стихи, и «не было в мире подобного ему, — говорит Данте, — для игры на струнных инструментах».50 Папа Урбан IV (1261-4), отчаявшись найти в Италии исправление для Манфреда и понимая, что папство отныне должно полагаться на защиту Франции, обратился к Людовику IX с просьбой принять две Сицилии в качестве вотчины. Людовик отказался, но позволил своему брату, Карлу Анжуйскому, получить от Урбана «королевство Неаполя и Сицилии» (1264). Карл прошел по Италии с 30 000 французских солдат и разгромил меньшее войско Манфреда; Манфред прыгнул на врага и умер более благородной смертью, чем его сир. В следующем году пятнадцатилетний юноша Конрадин, сын Конрада, прибыл из Германии, чтобы бросить вызов Карлу; он потерпел поражение при Тальякоццо и был публично побит на рыночной площади Неаполя в 1268 году. Вместе с ним, а также со смертью долгое время находившегося в заточении Энцио четырьмя годами позже, дом Гогенштауфенов достиг жалкого конца; Священная Римская империя превратилась в церемониальный призрак, а лидерство в Европе перешло к Франции.

Карл сделал Неаполь своей столицей, создал в Двух Сицилиях французскую аристократию и бюрократию, французских солдат, монахов и священников, правил и облагал налогами с презрительным абсолютизмом, который заставил регион тосковать по воскресшему Фридриху и склонил папу Климента IV оплакивать папскую победу. В пасхальный понедельник 1282 года, когда Карл готовился вести свой флот на завоевание Константинополя, население Палермо, ненависть которого была развязана оскорбительной близостью французского жандарма с сицилийской невестой, подняло жестокий бунт и убило всех французов в городе. О накопившемся ожесточении можно судить по тому, с какой дикостью сицилийские мужчины вскрывали мечами утробы сицилийских женщин, забеременевших от французских солдат или чиновников, и затаптывали чужие зародыши насмерть ногами.51 Другие города последовали примеру Палермо, и более 3000 французов на Сицилии были убиты в ходе резни, известной как «Сицилийская вечерня», поскольку она началась в час вечерней молитвы. Французских церковников на острове не пощадили: церкви и монастыри были захвачены обычно благочестивыми сицилийцами, а монахи и священники были убиты без всякой пользы для духовенства. Карл Анжуйский поклялся «тысячу лет» мстить и пообещал оставить Сицилию «взорванной, бесплодной, необитаемой скалой»;52 Папа Мартин IV отлучил мятежников от церкви и объявил крестовый поход против Сицилии. Не имея возможности защитить себя, сицилийцы предложили свой остров Педро III Арагонскому. Педро прибыл с армией и флотом и утвердил Арагонский дом в качестве королей Сицилии (1282). Карл предпринимал тщетные попытки вернуть остров; его флот был уничтожен; он умер от истощения и досады в Фоджии (1285), а его преемники после семнадцати лет тщетной борьбы довольствовались Неаполитанским королевством.

К северу от Рима итальянские города играли в империю против папства и поддерживали пьянящую свободу. В Милане семья Делиа Торре правила к общему удовлетворению в течение двадцати лет; коалиция дворян под руководством Отто Висконти захватила власть в 1277 году, и Висконти, как capitani или duci, обеспечили Милану компетентное олигархическое правление на 170 лет. Тоскана — включая Ареццо, Флоренцию, Сиену, Пизу и Лукку — была завещана папству графиней Матильдой (1107), но это теоретическое папское владение редко вмешивалось право городов править самостоятельно или находить собственных деспотов.

Сиена, как и многие другие тосканские города, имела гордое прошлое, уходящее корнями в этрусские времена. Разрушенная во время нашествий варваров, она возродилась в VIII веке как промежуточная остановка на пути паломничества и торговли между Флоренцией и Римом. В 1192 году мы слышим о существовании здесь купеческих гильдий, затем ремесленных гильдий, затем банкиров. Дом Буонсиньори, основанный в 1209 году, стал одним из ведущих торговых и финансовых учреждений Европы; его агенты были повсюду; его займы купцам, городам, королям и папам исчислялись огромными суммами. Флоренция и Сиена оспаривали контроль над соединявшей их Виа Франчеза; два торговых города вели изнурительные войны друг с другом с перерывами с 1207 по 1270 год; и если Флоренция поддерживала папу в борьбе между империей и папством, то Сиена — императоров. Победа Манфреда при Монтаперто (1260) была главным образом победой Сиены над Флоренцией. Сиенцы, хотя и сражались против папы, приписывали свой успех в этой битве своей святой покровительнице, Деве Марии. Они отдали Сиену Марии в качестве вотчины, поместили гордую легенду Civitas Virginis на свои монеты и возложили ключи от города к ногам Девы в большом соборе, который они посвятили ее имени. Каждый год они отмечали праздник ее Вознесения на небо торжественной и волнующей церемонией. Накануне праздника все горожане, от восемнадцати до семидесяти лет, держа в руках зажженную свечу, выстраивались в процессию, согласно своим приходам, за своими священниками и магистратами, шли к дуомо и возобновляли клятвы верности Деве. В сам день праздника появилась еще одна процессия, состоящая из представителей завоеванных или зависимых городов, деревень и монастырей; эти делегаты тоже шли к собору, приносили дары и повторяли клятву верности коммуне Сиены и ее королеве. На городской площади Иль Кампо в этот день проходила большая ярмарка, где можно было купить товары из ста городов, выступали акробаты, певцы и музыканты, а кабина, отведенная для азартных игр, уступала по посещаемости только святилищу Марии.

Век с 1260 по 1360 год стал апогеем развития Сиены. За эти сто лет были построены кафедральный собор (1245–1339), массивный Палаццо Публико (1310-20) и прекрасная кампанила (1325-44). В 1266 году Никколо Пизано вырезал для дуомо величественный фонтан, а к 1311 году Дуччо ди Буонинсенья украсил сиенские церкви одними из самых ранних шедевров живописи эпохи Возрождения. Но гордый город взял на себя больше, чем мог финансировать. Победа при Монтаперто стала роковой для Сиены; победивший Папа наложил на город интердикт, запретив ввоз товаров и выплату долгов, а многие сиенские банки разорились. В 1270 году Карл Анжуйский включил наказанный город в состав Гвельфской (или Папской) лиги. После этого над Сиеной стал доминировать и затмевать ее безжалостный соперник на севере.

Флоренция, названная так за свои цветы, возникла примерно за два века до нашей эры как торговый пункт на реке Арно, где она принимала Мугноне. Разоренная нашествиями варваров, она восстановилась в восьмом веке как перекресток на Виа Франсеза между Францией и Римом. Готовый доступ к Средиземному морю способствовал развитию морской торговли. Флоренция обзавелась большим торговым флотом, который привозил красители и шелк из Азии, шерсть из Англии и Испании, а готовые ткани экспортировал в полмира. Ревностно охраняемый коммерческий секрет позволял флорентийским красильщикам окрашивать шелк и шерсть в оттенки красоты, непревзойденной даже на давно освоенном Востоке. Великие гильдии шерстяников — Арте делла Лана и Арте де' Калимала*-импортировали свои собственные материалы и получали огромные прибыли, превращая их в готовые изделия. Большая часть работы выполнялась на небольших фабриках, часть — в городских или сельских домах. Купцы поставляли материалы, собирали товарный продукт и платили поштучно. Конкуренция с надомными работниками, в основном женщинами, поддерживала низкую зарплату на фабриках; ткачам не разрешалось объединяться для повышения зарплаты или улучшения условий труда; им было запрещено эмигрировать. Чтобы еще больше укрепить дисциплину, работодатели убедили епископов издать пастырские письма, которые должны были читаться со всех кафедр четыре раза в год и грозили церковным порицанием, вплоть до отлучения от церкви, тому работнику, который неоднократно растрачивал шерсть.53

Эта промышленность и торговля нуждались в готовых источниках инвестиционного капитала, и вскоре банкиры вместе с купцами стали контролировать флорентийскую жизнь. Они приобрели большие поместья за счет взысканий; они стали незаменимы для папы благодаря финансовому контролю за заложенной им церковной собственностью; и в тринадцатом веке у них была почти монополия на папские финансы в Италии.54 Общий союз Флоренции с папой в борьбе против императоров был частично продиктован этой финансовой связью, частично — страхом перед посягательствами имперских и аристократических властей на муниципальные и торговые свободы. Поэтому банкиры были главными сторонниками папской партии во Флоренции. Именно они финансировали вторжение Карла Анжуйского в Италию, предоставив папе Урбану IV заем в размере 148 000 ливров (29 600 000 долларов). Когда Карл захватил Неаполь, флорентийские банкиры, чтобы обеспечить возврат долга, получили право чеканить монету и собирать налоги нового королевства, монополизировать торговлю доспехами, шелком, воском, маслом и зерном, а также поставки оружия и провианта для войск.55 Эти флорентийские банкиры, если верить Данте, были не отточенными манипуляторами нашего времени, а грубыми и жадными скупщиками корысти, которые наживали состояния за счет взысканий и взимали непомерные проценты по займам, как тот Фолко Портинари, от которого родилась дантовская Беатриче.56 Они распространили свою деятельность на широкий регион. Около 1277 года мы видим две флорентийские банковские фирмы — Брунеллески и Медичи — контролирующие финансы в Ниме. Флорентийский дом Францези финансировал войны и интриги Филиппа IV, и с его правления итальянские банкиры доминировали во французских финансах вплоть до XVII века. Эдуард I из Англии занял 200 000 золотых флоринов (2 160 000 долларов) у Фрескобальди из Флоренции в 1295 году. Подобные займы были рискованными и ставили экономическую жизнь Флоренции в зависимость от далеких и, казалось бы, неважных событий. Множество политических инвестиций и правительственных дефолтов, кульминацией которых стало падение Бонифация VIII и перемещение папства в Авиньон (1307), привели к серии банковских крахов в Италии, общей депрессии и усилению классовой войны.

Светская жизнь Флоренции делилась на три класса: popolo minuto или «маленькие люди» — лавочники и ремесленники; popolo grasso или «толстые люди» — работодатели или бизнесмены; и grandi или дворяне. Ремесленники, объединенные в меньшие гильдии (arti minori), в значительной степени манипулировались в политике мастерами, купцами и финансистами, которые входили в большие гильдии (arti maggiori). В борьбе за контроль над правительством «маленькие» и «толстые» люди на время объединились в пополани против знати, которая требовала от города древних феодальных повинностей и поддерживала сначала императоров, а затем папу против муниципальных свобод. Пополани организовали ополчение, в котором должен был служить каждый трудоспособный житель города и обучаться военному искусству; подготовившись таким образом, они захватили и разрушили замки знати в сельской местности и заставили дворян прийти и жить в городских стенах по городскому закону. Дворяне, по-прежнему богатевшие за счет сельской ренты, строили в городе дворцы-замки, делились на фракции, воевали друг с другом на улицах и соревновались в том, какая фракция свергнет ограниченную демократию Флоренции и установит аристократическую конституцию. В 1247 году фракция Уберти возглавила восстание гибеллинов, чтобы установить во Флоренции правительство, угодное Фридриху; пополани оказали храброе сопротивление, но отряд немецких рыцарей разгромил их, и флорентийская демократия пала. Ведущие гвельфы бежали из города; их дома были снесены в знак незабвенной мести за разрушение феодальных замков столетием ранее; в дальнейшем каждое колебание победы в войне классов и фракций отмечалось изгнанием побежденных лидеров и конфискацией или уничтожением их имущества.57 В течение трех лет гибеллинская аристократия, поддерживаемая гарнизоном немецких солдат, правила городом; затем, после смерти Фридриха, восстание гвельфов из средних и низших классов захватило правительство (1250) и назначило capitano del popolo для проверки подесты, как древние народные трибуны проверяли консулов в Риме. Изгнанные гвельфы были отозваны, а торжествующая буржуазия закрепила свой внутренний успех войнами против Пизы и Сиены, чтобы контролировать пути флорентийской торговли к морю и в Рим. Богатые купцы стали новым дворянством и стремились к тому, чтобы государственные должности доставались только их сословию.

Поражение Флоренции при Монтаперто от Сиены и Манфреда повлекло за собой второе бегство гвельфских лидеров; в течение шести лет Флоренцией правили делегаты Манфреда. Крах имперского дела в 1268 году вернул гвельфов к власти, номинально подчиненной Карлу Анжуйскому. Для контроля над подестой, который был ставленником Карла, они учредили орган из двенадцати анциани («древних» или старейшин), которые «консультировали» этого чиновника, и Совет ста, «без санкции которого не должны предприниматься ни важные меры, ни какие-либо расходы».58 Воспользовавшись тем, что Карл был озабочен сицилийской вечерней, буржуазия в 1282 году провела конституционные изменения, в результате которых «Приорат искусств», состоящий из шести приоров (foremen), выбранных из крупных гильдий, стал фактически правящим органом в городском управлении. В результате всех этих мутаций должность подесты сохранилась, но лишилась власти; верховенствовали купцы и банкиры.

Побежденная партия старого дворянства реорганизовалась под руководством красивого и надменного Корсо Донати и по неизвестным причинам получила имя Нери, Черные. Новое дворянство банкиров и купцов, возглавляемое семьей Черчи, получило имя Бьянки, Белые. Не получив помощи от разрушенной империи, старое дворянство обратилось к Папе за поддержкой от торжествующей буржуазии. Через Спини, своих флорентийских агентов в Риме, Донати планировал вместе с Бонифацием VIII захватить контроль над Флоренцией. Тосканские группировки заразили папские государства, и Бонифаций отчаялся восстановить там порядок, если не добьется решающего голоса в муниципальных органах власти Тосканы.59 Флорентийский адвокат узнал об этих переговорах и обвинил трех агентов Спини в Риме в измене Флоренции. Приоры осудили этих трех человек (апрель 1300 года), после чего папа пригрозил отлучить обвинителей от церкви. Группа вооруженных дворян из фракции Донати напала на некоторых чиновников гильдий. Приорат, членом которого теперь был Данте, изгнал нескольких дворян, наперекор папе (июнь 1300 года). Бонифаций обратился к Карлу Валуа с призывом войти в Италию, покорить Флоренцию и отвоевать у Арагона Сицилию.

Карл достиг Флоренции в ноябре 1301 года и объявил, что приехал только для того, чтобы установить порядок и мир. Но вскоре после этого Корсо Донати вошел в город с вооруженным отрядом, разграбил дома изгнавших его приоров, открыл тюрьмы и выпустил на свободу не только своих друзей, но и всех, кому удалось бежать. Начались беспорядки; дворяне и преступники стали грабить, похищать, убивать; склады были разграблены; наследниц заставляли выходить замуж за импровизированных женихов, а отцов — подписывать богатые соглашения. В конце концов Корсо изгнал приоров и подесту; черные выбрали новый приорат, который подчинил все свои меры вождям черных; в течение семи лет Корсо был лихим диктатором Флоренции. Свергнутые приоры были преданы суду, осуждены и изгнаны, в том числе Данте (1302); 359 белых были приговорены к смерти, но большинству из них удалось бежать в изгнание. Карл Валуа благосклонно принял эти события, получил 24 000 флоринов (4 800 000 долларов) за свои хлопоты и отбыл на юг. В 1304 году бесконтрольные негры подожгли дома своих врагов; было уничтожено 1400 домов, в результате чего центр Флоренции превратился в пепелище. Затем черные разделились на новые фракции, и в одном из ста актов насилия Корсо Донати был заколот до смерти (1308).

Мы должны еще раз напомнить себе, что историк, как и журналист, вечно подвержен искушению принести нормальное в жертву драматическому, и никогда не может создать адекватную картину любой эпохи. Во время этих конфликтов пап и императоров, гвельфов и гибеллинов, черных и белых Италию поддерживало трудолюбивое крестьянство; возможно, тогда, как и сейчас, итальянские поля возделывались с искусством и промышленностью, были разделены и устроены так, чтобы радовать глаз, а также кормить плоть. Холмы, скалы и горы были вырезаны и террасированы, чтобы держать виноградные лозы, фруктовые и ореховые сады, оливковые деревья; а сады были кропотливо обнесены стенами, чтобы предотвратить эрозию и удержать драгоценные дожди. В городах сотни отраслей промышленности поглощали большинство мужчин и оставляли мало времени на борьбу речей, голосов, ножей и мечей. Купцы и банкиры не были безжалостными упырями; они тоже, хотя бы своей лихорадкой приобретательства, заставляли города гудеть и расти. Такие дворяне, как Корсо Донати, Гвидо Кавальканти, Кан Гранде делла Скала, могли быть людьми культуры, даже если время от времени они использовали свои мечи, чтобы заявить о себе. Женщины двигались в этом пылком обществе с вибрирующей свободой; любовь для них не была ни словесным притворством трубадуров, ни мрачным слиянием потных крестьян, ни служением рыцаря скупой богине; это была галантная и пылкая влюбленность, с безрассудной поспешностью приводящая к полному отказу от себя и непредусмотренному материнству. То тут, то там в этом брожении учителя с отчаянным терпением пытались вставить наставления в неохотно идущую на попятную молодежь; проститутки ослабляли пылкость воображаемых мужчин; поэты перегоняли свои несбывшиеся желания в компенсационные стихи; художники голодали в поисках совершенства; священники играли в политику и утешали убитых и бедных; а философы пробирались сквозь лабиринт мифов к яркому миражу истины. В этом обществе существовал стимул, возбуждение и конкуренция, которые обостряли ум и язык людей, раскрывали их резервные и не подозреваемые силы и увлекали их, даже если они сами себя уничтожали, чтобы расчистить путь и подготовить сцену для Ренессанса. Через многие муки и пролитие крови пришло великое Возрождение.

Во многих аспектах религия — самый интересный из путей человека, поскольку она является его высшим комментарием к жизни и единственной защитой от смерти. В средневековой истории нет ничего более трогательного, чем вездесущность, а порой и всемогущество религии. Тем, кто сегодня живет в комфорте и изобилии, трудно погрузиться духом в хаос и нищету, в которых формировались средневековые верования. Но мы должны думать о суевериях, апокалипсисах, идолопоклонстве и легковерии средневековых христиан, мусульман и иудеев с тем же сочувствием, с каким мы должны думать об их лишениях, бедности и горестях. Бегство тысяч мужчин и женщин от «мира, плоти и дьявола» в монастыри и женские обители говорит не столько об их трусости, сколько о крайней неустроенности, незащищенности и жестокости средневековой жизни. Казалось очевидным, что дикие порывы людей можно контролировать только с помощью морального кодекса, санкционированного сверхъестественным образом. Тогда, прежде всего, мир нуждался в вероучении, которое уравновесило бы скорбь надеждой, смягчило бы утрату утешением, искупило бы прозу труда поэзией веры, отменило бы краткость жизни продолжением и придало бы вдохновляющее и облагораживающее значение космической драме, которая иначе могла бы стать бессмысленным и невыносимым шествием душ, видов и звезд, спотыкающихся одна за другой в неизбежном исчезновении.

Христианство стремилось удовлетворить эти потребности с помощью грандиозной и эпической концепции творения и человеческого греха, Девы Марии и страдающего Бога, бессмертной души, которой суждено предстать перед Страшным судом, быть проклятой в вечном аду или быть спасенной для вечного блаженства Церковью, передающей через свои таинства божественную благодать, полученную в результате смерти Искупителя. Именно в рамках этого всеобъемлющего видения протекала и обретала смысл жизнь большинства христиан. Величайшим даром средневековой веры была непоколебимая уверенность в том, что право в конце концов победит, и что любая кажущаяся победа зла в конце концов будет сублимирована во всеобщем триумфе добра.

Страшный суд был стержнем христианской, а также иудейской и мусульманской веры. Вера во Второе пришествие Христа и конец света как прелюдии к Суду пережила разочарования апостолов, 1000-й год, страхи и надежды сорока поколений; она стала менее яркой и общей, но не умерла; «мудрые люди», как сказал Роджер Бэкон в 1271 году, считали, что конец света близок.1 Каждая великая эпидемия или катастрофа, каждое землетрясение, комета или другое экстраординарное событие рассматривались как предвестники конца света. Но даже если бы мир продолжал существовать, души и тела умерших были бы воскрешены.* чтобы предстать перед своим Судьей.

Люди смутно надеялись на рай, но живо боялись ада. В средневековом христианстве было много нежности, возможно, больше, чем в любой другой религии в истории, но католическая, как и ранняя протестантская, теология и проповедь были призваны подчеркнуть ужас ада.† Христос в эту эпоху был не «кротким и смиренным Иисусом», а суровым мстителем за каждый смертный грех. Почти во всех церквях можно было увидеть изображение Христа-судьи; во многих были картины Страшного суда, и на них муки проклятых изображались более ярко, чем блаженство спасенных. Св. Мефодий, как нам рассказывают, обратил в христианство царя Болгарии Бориса, нарисовав на стене царского дворца картину ада.4 Многие мистики утверждали, что у них были видения ада, и описывали его географию и ужас.5 Монах Тундале, живший в двенадцатом веке, сообщал изысканные подробности. По его словам, в центре ада дьявол был прикован раскаленными цепями к раскаленной решетке; его крики агонии не прекращались; его руки были свободны и тянулись к проклятым; его зубы раздавливали их, как виноград; его огненное дыхание втягивало их в свое горящее горло. Помощники демонов с железными крюками погружали тела проклятых поочередно то в огонь, то в ледяную воду, или подвешивали их за язык, или резали пилой, или били на наковальне, или варили, или процеживали через ткань. К огню подмешивали серу, чтобы к дискомфорту проклятых добавить мерзкое зловоние; но огонь не давал света, так что ужасная тьма окутывала неисчислимое разнообразие мучений.6 Сама Церковь не давала официального местонахождения или описания ада; но она осуждала тех, кто, подобно Оригену, сомневался в реальности его материальных огней.7 Цель доктрины была бы нарушена ее смягчением. Св. Фома Аквинский считал, что «огонь, который будет терзать тела проклятых, телесен», и помещал ад в «самую нижнюю часть земли».8

Для обычного средневекового воображения и для таких людей, как Григорий Великий, дьявол был не фигурой речи, а жизненной и кровавой реальностью, бродящей повсюду, предлагающей искушения и творящей все виды зла; обычно его можно было прогнать струей святой воды или крестным знамением, но после себя он оставлял ужасный запах горящей серы. Он был большим поклонником женщин, использовал их улыбки и очарование в качестве приманки для своих жертв и иногда завоевывал их расположение — если верить самим дамам. Так, одна женщина из Тулузы призналась, что часто спала с Сатаной и в возрасте пятидесяти трех лет родила от него чудовище с волчьей головой и змеиным хвостом.9 У дьявола была огромная когорта демонов-помощников, которые витали вокруг каждой души и настойчиво склоняли ее к греху. Они также любили ложиться в качестве «инкубов» с беспечными, одинокими или святыми женщинами.10 Монах Рихальм описывал их как «наполняющих весь мир; весь воздух — это густая масса дьяволов, всегда и везде подстерегающих нас… удивительно, что хоть один из нас остался жив; если бы не милость Божья, никто из нас не смог бы спастись».11 Практически все, включая философов, верили в это множество демонов; но спасительное чувство юмора смягчало эту демонологию, и большинство здоровых мужчин смотрели на маленьких дьяволов скорее как на озорников-полтергейстов, чем как на объекты ужаса. Считалось, что такие демоны врываются в разговоры, но незаметно, прорезают дыры в одежде людей и бросают грязь в прохожих. Один усталый демон сел на головку салата и был по неосторожности съеден монахиней.12

Еще более тревожным было учение о том, что «много званых, но мало избранных» (Мф. xxii, 14). Ортодоксальные богословы — как магометане, так и христиане — считали, что подавляющее большинство человеческой расы попадет в ад.13 Большинство христианских богословов воспринимали буквально приписываемое Христу утверждение: «Верующий и крестящийся спасется; а неверующий да будет проклят» (Марк xvi, 16). Святой Августин с неохотой пришел к выводу, что младенцы, умирающие до крещения, попадают в ад.14 Святой Ансельм считал, что проклятие некрещеных младенцев (викарно виновных в грехе Адама и Евы) не более неразумно, чем рабский статус детей, рожденных рабами, который он считал разумным.15 Церковь смягчила эту доктрину, сказав, что некрещеные младенцы попадают не в ад, а в лимб — Infernus puerorum, — где их единственным страданием является боль от потери рая.16 Большинство христиан верили, что все мусульмане — и большинство мусульман (за исключением Мухаммеда) верили, что все христиане — попадут в ад; и было общепринято, что все «язычники» прокляты.17 Четвертый Латеранский собор (1215 г.) объявил, что ни один человек не может быть спасен вне Вселенской церкви.18 Папа Григорий IX осудил как ересь надежду Раймона Люлли на то, что «Бог так любит Свой народ, что почти все люди будут спасены, поскольку, если бы проклятых было больше, чем спасенных, милосердие Христа было бы лишено великой любви».19 Ни один другой видный церковный деятель не позволял себе верить — или говорить — в то, что спасенных будет больше, чем проклятых.20 Бертольд Регенсбургский, один из самых известных и популярных проповедников XIII века, считал, что соотношение проклятых и спасенных составляет сто тысяч к одному.21 Св. Фома Аквинский считал, что «в этом также проявляется милосердие Божие, что Он возносит немногих к тому спасению, от которого очень многие погибают».22 Многие считали вулканы устами ада; их грохот был слабым эхом стонов проклятых;23 А Григорий Великий утверждал, что кратер Этны ежедневно расширяется, чтобы принять огромное количество душ, которым суждено быть проклятыми.24 Переполненные недра земли заключили в свои жаркие объятия подавляющее большинство всех когда-либо рожденных человеческих существ. Из этого ада не будет ни передышки, ни спасения на протяжении всей вечности. Сказал Бертольд: Сосчитайте песок на морском берегу или волосы, выросшие на человеке или звере со времен Адама; на каждую песчинку или волос приходится год мучений, и этот отрезок времени едва ли будет означать начало мучений осужденного.25 Последний миг жизни человека был решающим для всей вечности; и страх, что в этот последний миг человек может оказаться грешным и некрещеным, тяжелым грузом лежал на душах людей.

Эти ужасы были в некоторой степени смягчены доктриной чистилища. Молитвы за умерших были обычаем, столь же древним, как и Церковь; покаяния и мессы, совершаемые в помощь умершим, можно проследить уже в 250 году.26 Августин обсуждал возможность создания места для очистительного наказания за грехи, прощенные, но не полностью искупленные перед смертью. Григорий I одобрил эту идею и предположил, что муки душ в чистилище могут быть сокращены и смягчены молитвами их живых друзей.27 Теория не была полностью захвачена народной верой, пока Петр Дамиан, около 1070 года, не придал ей афлатус своего пылкого красноречия. В двенадцатом веке она получила распространение благодаря легенде о том, что святой Патрик, чтобы убедить некоторых сомневающихся, позволил вырыть в Ирландии яму, в которую спустились несколько монахов; некоторые вернулись, рассказали сказку и описали чистилище и ад с обескураживающей живостью. Ирландский рыцарь Оуэн утверждал, что спустился через эту яму в ад в 1153 году, и его рассказ о пережитом имел огромный успех.28 Туристы приезжали издалека, чтобы посетить эту яму; развились финансовые злоупотребления, и папа Александр VI в 1497 году приказал закрыть ее как самозванную.29

Какая часть людей в средневековом христианстве принимала доктрины христианства? Мы слышим о многих еретиках, но большинство из них признавали основные догматы христианского вероучения. В Орлеане в 1017 году два человека, «достойнейшие по происхождению и учености», отрицали творение, Троицу, рай и ад как «пустые бредни».30 Иоанн Солсберийский в двенадцатом веке рассказывает, что слышал, как многие люди говорили «иначе, чем может быть в вере»;31 В том же веке, говорит Виллани, во Флоренции были эпикурейцы, которые насмехались над Богом и святыми и жили «по плоти».32 Гиральдус Камбренсис (1146?-1220) рассказывает о безымянном священнике, который, упрекая другого за небрежное проведение мессы, спросил, действительно ли его критик верит в транссубстанцию, Воплощение, Рождение Девы Марии и Воскресение, добавив, что все это было придумано хитрыми древними, чтобы держать людей в страхе и сдерживать их, а теперь продолжается лицемерами.33 Тот же Джеральд из Уэльса цитирует ученого Симона Турнейского (ок. 1201 г.), который однажды воскликнул: «Боже всемогущий! Как долго просуществует эта суеверная секта христиан и это выскочка-изобретение?»34 Об этом Симоне рассказывают, что на одной из лекций он доказывал с помощью хитроумных аргументов доктрину Троицы, а затем, воодушевленный аплодисментами аудитории, похвастался, что может опровергнуть эту доктрину еще более сильными аргументами; после чего, как нам рассказывают, его тут же разбил паралич и идиотизм.35 Около 1200 года Питер, настоятель церкви Святой Троицы в Олдгейте (Лондон), писал: «Есть некоторые, кто верит, что Бога нет, и что миром правит случайность….. Есть много тех, кто не верит ни в добрых или злых ангелов, ни в жизнь после смерти, ни в какие-либо другие духовные и невидимые вещи».36 Винсент из Бове (1200?-64) скорбел о том, что многие «высмеивают видения и рассказы» (о святых) «как вульгарные басни или лживые выдумки», и добавлял: «Нам не приходится удивляться, что такие рассказы не вызывают доверия у людей, которые не верят в ад».37

Доктрина ада застряла у многих в горле. Некоторые простые души спрашивали: «Зачем Бог создал дьявола, если Он предвидел грех и падение Сатаны?»38 Скептики утверждали, что Бог не может быть настолько жестоким, чтобы наказывать конечный грех бесконечной болью; на что богословы отвечали, что смертный грех — это преступление против Бога, а значит, и бесконечная вина. Ткач из Тулузы в 1247 году остался неубежденным. «Если бы, — сказал он, — я мог ухватиться за того бога, который из тысячи созданных им людей спасает одного и проклинает всех остальных, я бы разорвал и растерзал его зубами и ногтями, как предателя, и плюнул бы ему в лицо».39 Другие скептики утверждали более искренне, что адский огонь должен со временем прокалить душу и тело до бесчувствия, так что «тот, кто привык к аду, чувствует себя там так же комфортно, как и в любом другом месте».4 °Cтарая шутка о том, что в аду есть более интересная компания, чем в раю, появилась во французской идиллии «Аукассин и Николетта» (ок. 1230 г.).41 Священники жаловались, что большинство людей откладывают мысли об аде до смертного часа, будучи уверенными, что какой бы грешной ни была их жизнь, «три слова» (ego te absolvo) «спасут меня».42

По-видимому, и тогда, и сейчас были деревенские атеисты. Но деревенские атеисты оставили после себя мало памятников; а литература, дошедшая до нас из Средневековья, была в основном написана церковниками или в значительной степени подверглась церковному отбору. Мы найдем «странствующих ученых», сочиняющих непочтительную поэзию, грубых мещан, произносящих самые богохульные клятвы, людей, которые спят и храпят,43 даже танцующих44 и блуд,45 в церкви; и «больше разврата, обжорства, убийств и грабежей в воскресенье» (говорит один монах) «чем царило всю предыдущую неделю».46 Подобные факты, свидетельствующие об отсутствии настоящей веры, можно было бы умножить, если бы мы собрали на одной странице примеры из ста стран и тысячи лет; они служат для того, чтобы предостеречь нас от преувеличения средневековой набожности; но Средние века по-прежнему передают студенту атмосферу религиозных практик и верований. Каждое европейское государство брало христианство под свою защиту и законодательно принуждало к подчинению Церкви. Почти каждый король осыпал церковь дарами.

Почти каждое событие в истории интерпретировалось в религиозных терминах. Каждый случай в Ветхом Завете предвосхищал что-то в Новом; in vetere testamento, говорил Августин, novum latet, in novo vetus patet; например, говорил великий епископ, Давид, наблюдающий за купанием Вирсавии, символизировал Христа, созерцающего Свою Церковь, очищающуюся от загрязнений мира.47 Все естественное было сверхъестественным знаком. Каждая часть церкви, говорил Гийом Дюран (1237?-96), епископ Менде, имеет религиозное значение: портал — это Христос, через которого мы входим на небо; столбы — это епископы и врачи, поддерживающие Церковь; ризница, где священник надевает свои облачения, — это чрево Марии, где Христос облекся в человеческую плоть.48 Каждый зверь, по этому настроению, имел богословское значение. «Когда львица рожает детеныша, — говорится в типичном средневековом бестиарии, — она приносит его мертвым и три дня наблюдает за ним, пока отец, придя на третий день, не дышит на его морду и не оживляет его. Так Отец Всемогущий воскресил из мертвых Сына Своего, Господа нашего Иисуса Христа».49

Люди приветствовали и, по большей части, порождали сотни тысяч историй о сверхъестественных событиях, силах и исцелениях. Английский еж пытался украсть из гнезда несколько голубиных птенцов; его рука чудесным образом прилипла к камню, на котором он примостился; только трехдневная молитва общины освободила его.50 Ребенок предложил хлеб скульптурному Младенцу из святилища Рождества Христова; Младенец поблагодарил его и пригласил в рай; через три дня ребенок умер.51 Некий «развратный священник сватался к женщине. Не имея возможности получить ее согласие, он держал пречистое Тело Господне во рту после мессы, надеясь, что если он поцелует ее таким образом, то она склонится к его желанию силой Таинства….. Но когда он хотел выйти из церкви, ему показалось, что он стал таким огромным, что ударился головой о потолок». Он закопал облатку в углу церкви; позже он исповедался другому священнику; они откопали облатку и обнаружили, что она превратилась в окровавленную фигуру распятого человека.52 Одна женщина держала священную облатку во рту от церкви до дома и положила ее в улей, чтобы уменьшить смертность среди пчел; те построили «для своего самого сладкого Гостя, из своих самых сладких сотов, крошечную часовню чудесной работы».53 Папа Григорий I наполнил свои труды подобными историями. Возможно, люди или грамотные из них воспринимали такие истории с долей соли или как приятный вымысел, не хуже чудесных повествований, которыми наши президенты и короли расслабляют свои отягощенные мозги; легковерие, скорее, изменило свое поле, чем сферу применения. Во многих средневековых легендах есть трогательная вера: так, когда любимый папа Лев IX вернулся в Италию из своего реформаторского турне по Франции и Германии, река Аниена разделилась, как Красное море, чтобы пропустить его.54

Сила христианства заключалась в том, что оно предлагало людям веру, а не знание, искусство, а не науку, красоту, а не истину. Люди предпочитали именно так. Они подозревали, что никто не может ответить на их вопросы; благоразумно, их мнению, было принять на веру ответы, которые с такой спокойной авторитетностью давала Церковь; они потеряли бы доверие к ней, если бы она хоть раз признала свою ошибочность. Возможно, они не доверяли знанию как горькому плоду мудрого запретного дерева, миражу, который может выманить человека из Эдема простоты и несомненной жизни. Поэтому средневековый разум в большинстве своем предавался вере, уповал на Бога и Церковь, как современный человек уповает на науку и государство. «Вы не можете погибнуть, — сказал Филипп Август своим морякам во время полуночного шторма, — потому что в этот момент тысячи монахов поднимаются со своих постелей и скоро будут молиться за нас».55 Люди верили, что они находятся в руках силы, превосходящей все человеческие знания. В христианстве, как и в исламе, они предавались Богу; и даже среди сквернословия, насилия и разврата они искали Его и спасения. Это была эпоха, одурманенная Богом.

Наряду с определением веры, величайшая сила Церкви заключалась в совершении таинств — церемоний, символизирующих наделение божественной благодатью. «Ни в одной религии, — говорил святой Августин, — люди не могут держаться вместе, если они не объединены в некую общность посредством видимых символов или таинств».56 В IV веке понятие Sacramentum применялось почти ко всему священному — крещению, кресту, молитве; в V веке Августин применял его к празднованию Пасхи; в VII веке Исидор Севильский ограничил его крещением, конфирмацией и Евхаристией. В двенадцатом веке таинств стало семь: крещение, конфирмация, покаяние, Евхаристия, бракосочетание, священный сан и крайнее елеосвящение. Малые церемонии, дарующие божественную благодать, такие как окропление святой водой или крестное знамение, назывались «сакраменталиями».

Самым важным таинством было крещение. У него было две функции: удалить пятно первородного греха и, благодаря этому новому рождению, официально принять человека в лоно христианства. Во время этой церемонии родители должны были дать ребенку имя святого, который должен был стать его покровителем, образцом и защитником; это было его «христианское имя». К девятому веку раннехристианский метод крещения полным погружением был постепенно заменен на крещение окроплением, как менее опасный для здоровья в северных климатических условиях. Крещение мог совершить любой священник или, в крайнем случае, любой христианин. Старый обычай откладывать крещение на более поздние годы жизни теперь был заменен крещением младенцев. В некоторых общинах, особенно в Италии, для этого таинства была построена специальная часовня — баптистерий.

В Восточной церкви таинства конфирмации и евхаристии совершались сразу после крещения; в Западной церкви возраст конфирмации постепенно отодвигался до седьмого года, чтобы ребенок мог усвоить основные принципы христианской веры. Она совершалась только епископом, с «возложением рук», молитвой о том, чтобы Святой Дух вошел в кандидата, помазанием лба христом и легким ударом по щеке; таким образом, как при посвящении в рыцари, молодой христианин утверждался в своей вере и косвенно присягал на все права и обязанности христианина.

Еще более важным было таинство покаяния. Если доктрины Церкви прививали чувство греха, она предлагала средства периодического очищения души путем исповедания грехов священнику и совершения положенных епитимей. Согласно Евангелию (Мф. xvi, 19; xviii, 18), Христос прощал грехи и наделил апостолов аналогичной властью «связывать и развязывать». Эта власть, по словам Церкви, передавалась по апостольской преемственности от апостолов к первым епископам, от Петра к папам; а в двенадцатом веке «власть ключей» была распространена епископами на священников. Публичная исповедь, практиковавшаяся в первобытном христианстве, в IV веке была заменена частной, чтобы не смущать высокопоставленных лиц, но публичная исповедь сохранилась в некоторых еретических сектах, и публичное покаяние могло быть наложено за такие чудовищные преступления, как резня в Фессалониках или убийство Бекета. Четвертый Латеранский собор (1215 г.) сделал ежегодную исповедь и причастие торжественным обязательством, пренебрежение которым исключало преступника из церковных служб и христианского погребения. Для поощрения и защиты кающихся на каждую частную исповедь ставилась «печать»: ни одному священнику не разрешалось раскрывать то, что было исповедано. Начиная с VIII века издаются «Покаяния», предписывающие канонические (разрешенные церковью) наказания за каждый грех — молитвы, посты, паломничества, милостыню или другие дела благочестия или благотворительности.

«Это чудесное учреждение», как называл Лейбниц таинство покаяния,57 имело много хороших последствий. Оно давало кающемуся облегчение от тайных и невротических угрызений совести; позволяло священнику советами и предостережениями укреплять нравственное и физическое здоровье своей паствы; утешало грешника надеждой на исправление; служило, по словам скептика Вольтера, сдерживающим фактором для преступлений58;58 «Аурикулярная исповедь, — говорил Гете, — никогда не должна была быть отнята у человечества».59 Были и плохие последствия. Иногда этот институт использовался в политических целях, как, например, когда священники отказывали в отпущении грехов тем, кто выступал на стороне императоров против пап;60 Иногда он использовался как средство инквизиции, как, например, когда святой Карл Борромео (1538-84), архиепископ Милана, велел своим священникам требовать от кающихся имена известных им еретиков или подозреваемых;61 И некоторые простые души принимали отпущение грехов за разрешение грешить снова. По мере того как пыл веры остывал, суровые канонические наказания склоняли кающихся ко лжи, и священникам разрешалось заменять их более мягкими наказаниями, обычно каким-нибудь благотворительным взносом на дело, одобренное Церковью. Из этих «смягчений» выросли индульгенции.

Индульгенция — это не разрешение на совершение греха, а частичное или полное освобождение, предоставляемое Церковью, от части или всего чистилищного наказания, заслуженного земным грехом. Отпущение греха на исповеди снимало с грешника вину, которая обрекла бы его на ад, но не освобождало его от «временного» наказания за грех. Лишь небольшое меньшинство христиан полностью искупало свои грехи на земле; остаток искупления должен был быть взыскан в чистилище. Церковь заявила о своем праве смягчать такие наказания, передавая любому кающемуся христианину, совершившему оговоренные дела благочестия или благотворительности, часть богатой сокровищницы благодати, заработанной страданиями и смертью Христа и святых, чьи заслуги перевешивали их грехи. Индульгенции давались еще в девятом веке; в одиннадцатом веке некоторые из них предоставлялись паломникам, посещавшим святые места; первой пленарной индульгенцией стала та, которую Урбан II предложил в 1095 году тем, кто присоединился к Первому крестовому походу. Из них возник обычай давать индульгенции за повторение определенных молитв, посещение особых религиозных служб, строительство мостов, дорог, церквей или больниц, расчистку лесов или осушение болот, пожертвования на крестовый поход, на церковное учреждение, на церковный юбилей, на христианскую войну….. Эта система использовалась для многих благих целей, но она открывала двери для человеческой скупости. Церковь поручала определенным церковным деятелям, обычно монахам, как quaestiarii, собирать средства, предлагая индульгенции в обмен на подарки, покаяние и молитвы. Эти просители, которых англичане называли «помилованными», развивали конкурентное рвение, которое скандализировало многих христиан; они выставляли настоящие или поддельные реликвии, чтобы стимулировать пожертвования; и оставляли себе должную или недолжную часть выручки. Церковь предприняла ряд усилий, чтобы уменьшить эти злоупотребления. Четвертый Латеранский собор предписал епископам предостерегать верующих от фальшивых реликвий и поддельных верительных грамот; он отменил право аббатов и ограничил право епископов выдавать индульгенции; он призвал всех церковников проявлять умеренность в своем рвении к новому устройству. В 1261 году Майнцский собор осудил многих кваэстиариев как нечестивых лжецов, которые выставляли бродячие кости людей или зверей за кости святых, обучали себя плакать по приказу и предлагали чистилище за максимум монет и минимум молитв.62 Аналогичные осуждения были вынесены церковными соборами во Вьенне (1311) и Равенне (1317).63 Злоупотребления продолжались.

После крещения самым важным таинством стала Евхаристия, или Святое Причастие. Церковь буквально восприняла слова, сказанные Христу на Тайной вечере: хлеб — «сие есть Тело Мое», вино — «сия есть Кровь Моя». Главной особенностью Мессы было «пресуществление» облаток хлеба и потира вина в Тело и Кровь Христа чудесной силой священника; и первоначальной целью Мессы было позволить верующим причаститься «Тела и Крови, Души и Божества» Второго Лица Триединого Бога, вкушая освященный Хлеб и выпивая освященное вино. Поскольку при питье транссубстантированного вина есть риск пролить кровь Христа, в двенадцатом веке возник обычай причащаться, принимая только Храм; и когда некоторые консерваторы (чьи взгляды позже переняли гуситы Богемии) потребовали причащения в обеих формах, чтобы убедиться, что они получают кровь и тело Господа, богословы объяснили, что кровь Христа «сопутствует» Его телу в хлебе, а Его тело «сопутствует» Его крови в вине.64 О силе освященной Святыни изгонять бесов, исцелять болезни, останавливать пожары и обнаруживать лжесвидетельства, удушая лжецов, рассказывали тысячи чудес.65 Каждый христианин должен был причащаться хотя бы раз в год; а первое причастие юного христианина становилось поводом для торжественной пышности и радостного празднования.

Доктрина о реальном Присутствии развивалась медленно; впервые она была официально сформулирована Никейским собором в 787 году. В 855 году французский монах-бенедиктинец Ратрамнус учил, что освященные хлеб и вино лишь духовно, а не плотски, являются Телом и Кровью Христа. Около 1045 года Беренгар, архидиакон Тура, усомнился в реальности транссубстанциации; он был отлучен от церкви, а Ланфранк, аббат Бека, написал ему ответ (1063), в котором изложил ортодоксальную доктрину:

Мы верим, что земная субстанция… невыразимым, непостижимым… действием небесной силы преобразуется в сущность тела Господа, в то время как внешний вид и некоторые другие качества той же самой реальности остаются позади, чтобы люди были избавлены от шока при восприятии сырых и кровавых вещей и чтобы верующие могли получить более полное вознаграждение за веру. Но в то же время то же самое тело Господа находится на небесах… неприкосновенное, целое, без загрязнений и повреждений».66

Латеранский собор 1215 года провозгласил это учение важнейшим догматом Церкви, а Трентский собор 1560 года добавил, что каждая частица освященной облатки, независимо от того, насколько она разбита, содержит все тело, кровь и душу Иисуса Христа. Таким образом, одна из древнейших церемоний первобытной религии — крестная трапеза — сегодня широко практикуется и почитается в европейской и американской цивилизации.

Сделав брак таинством, священным обетом, Церковь значительно повысила достоинство и постоянство брачных уз. В таинстве святого ордена епископ передавал новому священнику некоторые духовные силы, унаследованные от апостолов и предположительно переданные им Самим Богом в лице Христа. А в последнем таинстве — елеосвящении — священник выслушивает исповедь умирающего христианина, дает ему отпущение грехов, которое спасает его от ада, и помазывает его члены, чтобы они очистились от греха и были пригодны для воскресения перед Судьей. Оставшиеся в живых люди похоронили его по-христиански, вместо языческой кремации, потому что Церковь верила, что тело тоже воскреснет из мертвых. Они завернули его в плащаницу и положили в гроб монету, как для переправы Харона,66a и несли его в могилу с торжественной и дорогостоящей церемонией. Для плача и причитаний нанимали скорбящих; родственники надевали черные одежды на год; и никто не мог сказать, что от столь долгого горя раскаявшееся сердце и священник-служитель завоевали для усопшего залог рая.

В каждой великой религии ритуал так же необходим, как и вероучение. Он наставляет, питает, а часто и порождает веру; он приводит верующего в утешительный контакт с его богом; он очаровывает чувства и душу драмой, поэзией и искусством; он связывает людей в сообщество и общину, убеждая их разделять одни и те же обряды, одни и те же песни, одни и те же молитвы, наконец, одни и те же мысли.

Древнейшими христианскими молитвами были Pater noster и Credo; к концу двенадцатого века появилась нежная и интимная Ave Maria, а также поэтические литании хвалы и мольбы. Некоторые средневековые молитвы граничили с магическими заклинаниями, призванными вызвать чудеса; некоторые доходили до назойливого итераторства, отчаянно преодолевающего запрет Христа на «напрасные повторения».67 Монахи и монахини, а позже и миряне, придерживались восточного обычая, завезенного крестоносцами,68 постепенно разработали четки. Как они были популярны среди монахов-доминиканцев, так и францисканцы популяризировали Via Crucis, или Крестный путь, или Крестные ходы, на которых молящийся читал молитвы перед каждой из четырнадцати картин или табличек, представляющих этапы Страстей Христовых. Священники, монахи, монахини и некоторые миряне пели или читали «канонические часы» — молитвы, чтения, псалмы и гимны, сформулированные Бенедиктом и другими, и собранные в бревиарий Алкуином и Григорием VII. Каждый день и ночь, с интервалом примерно в три часа, из миллионов часовен и очагов эти заговорщические молитвы осаждали небо. Должно быть, их музыка была приятна для слуха в домах; dulcis cantilena divini cultus, говорит Ордерик. Vitalis, quae corda fidelium mitigat ac laetificat — «сладка песнь божественного богослужения, которая утешает сердца верных и радует их».69

Официальные молитвы Церкви часто обращались к Богу-Отцу; некоторые взывали к Святому Духу; но молитвы народа были обращены в основном к Иисусу, Марии и святым. Всемогущего боялись; в народном представлении он все еще нес в себе суровость, сошедшую с Яхве; как мог простой грешник осмелиться вознести свою молитву к столь ужасному и далекому престолу? Иисус был ближе, но Он тоже был Богом, и вряд ли кто-то осмелился бы говорить с Ним лицом к лицу после того, как так тщательно проигнорировал Его Блаженства. Мудрее было возложить свою молитву на святого, который, согласно канонизации, пребывает на небесах, и просить его о заступничестве перед Христом. Весь поэтический и народный политеизм древности восстал из никогда не умирающего прошлого и наполнил христианское богослужение сердечным общением духов, братской близостью земли к небу, искупив веру от ее темных элементов. У каждого народа, города, аббатства, церкви, ремесла, души и жизненного кризиса был свой святой покровитель, как в языческом Риме был свой бог. В Англии был Святой Георгий, во Франции — Святой Денис. Святой Варфоломей был защитником кожевников, потому что был заживо сожжен; к святому Иоанну обращались свечные мастера, потому что он был погружен в котел с горящим маслом; святой Христофор был покровителем носильщиков, потому что нес Христа на своих плечах; Мария Магдалина получала прошения парфюмеров, потому что возливала ароматические масла на ноги Спасителя. На каждую беду или болезнь у людей был свой небесный друг. Святой Себастьян и святой Рох были могущественны во время моровой язвы. Святая Аполлиния, которой палач сломал челюсть, исцеляла зубную боль; святой Блез лечил ангину. Святой Корнель защищал волов, святой Галл — цыплят, святой Антоний — свиней. Святой Медард был для Франции святым, которого чаще всего просили о дожде; если он не проливался, нетерпеливые поклонники время от времени бросали его статую в воду, возможно, в качестве суггестивной магии.70

Церковь создала церковный календарь, в котором каждый день прославлял какого-либо святого, но в году не нашлось места для 25 000 святых, которые были канонизированы к X веку. Календарь святых был настолько знаком людям, что альманах делил сельскохозяйственный год по их именам. Во Франции праздник святого Георгия был днем посева. В Англии День святого Валентина знаменовал собой окончание зимы; в этот счастливый день птицы (по их словам) задорно перекликались в лесу, а юноши клали цветы на подоконники любимых девушек. Многие святые были канонизированы благодаря настойчивому почитанию их памяти народом или местностью, иногда вопреки церковному сопротивлению. Изображения святых устанавливались в церквях и на общественных площадях, на зданиях и дорогах, и получали спонтанное поклонение, которое скандализировало некоторых философов и иконоборцев. Епископ Клавдий Туринский жаловался, что многие люди «поклоняются изображениям святых;… они не отказались от идолов, а только изменили их имена».71 По крайней мере, в этом вопросе воля и потребности людей создали форму культа.

При таком количестве святых должно было быть много реликвий — их костей, волос, одежды и всего, чем они пользовались. Каждый алтарь должен был покрывать один или несколько таких священных мемориалов. В базилике Святого Петра хранились тела Петра и Павла, что сделало Рим главной целью европейского паломничества. Церковь в Сент-Омере утверждала, что в ней хранятся частицы Истинного Креста, копья, пронзившего Христа, его колыбели и гробницы, манны, пролившейся с небес, жезла Аарона, алтаря, на котором святой Петр совершал мессу, волос, платка, рубашки и пострига Томаса Бекета, а также подлинные каменные скрижали, на которых перстом Божьим были начертаны десять заповедей72.72 В Амьенском соборе в серебряном кубке хранится голова святого Иоанна Крестителя.73 В аббатстве Сен-Дени хранились терновый венец и тело Дионисия Ареопагита. Каждая из трех разбросанных по Франции церквей утверждала, что имеет полный труп Марии Магдалины;74 и пять церквей во Франции клялись, что у них хранится единственная подлинная реликвия обрезания Христа.75 В Эксетерском соборе были выставлены части свечи, которой ангел Господень освещал гробницу Иисуса, и фрагменты куста, из которого Бог говорил с Моисеем76.76 В Вестминстерском аббатстве хранились частицы крови Христа и кусок мрамора с отпечатком Его стопы.77 В монастыре в Дареме были выставлены один из суставов святого Лаврентия, угли, на которых его сожгли, зарядное устройство, на котором голова Крестителя была преподнесена Ироду, рубашка Богородицы и камень с каплями ее молока.78 Константинопольские церкви до 1204 года были особенно богаты реликвиями; в них хранились копье, пронзившее Христа и еще красное от Его крови, жезл, которым Его бичевали, многие части Истинного Креста, оправленные в золото, «ломоть хлеба», данный Иуде на Тайной Вечере, несколько волос из бороды Господа, левая рука Иоанна Крестителя…..79 Во время разграбления Константинополя многие из этих реликвий были украдены, некоторые куплены, и их продавали на Западе от церкви к церкви, чтобы найти того, кто больше заплатит. Всем реликвиям приписывались сверхъестественные способности, и о чудесах от них рассказывали сотни тысяч историй. Мужчины и женщины жадно искали хоть малейшую реликвию или реликвию реликвии, чтобы носить ее как магический талисман — нить с одеяния святого, пылинку с реликвария, каплю масла из лампады в святилище. Монастыри соперничали и спорили друг с другом, собирая реликвии и выставляя их на обозрение щедрым поклонникам, ведь обладание знаменитыми реликвиями делало состояние аббатства или церкви. Перевод» костей Томаса Бекета в новую часовню в Кентерберийском соборе (1220 г.) собрал у прихожан коллекцию, которая сегодня оценивается в 300 000 долларов.8 °Cтоль выгодное деловое предприятие привлекло множество практиков; тысячи поддельных реликвий были проданы церквям и частным лицам; монастыри испытывали искушение «открывать» новые реликвии, когда нуждались в средствах. Кульминацией злоупотреблений стало расчленение умерших святых, чтобы несколько мест могли пользоваться их покровительством и властью.81

К чести светского духовенства и большинства монастырей следует отметить, что, полностью признавая чудодейственную силу подлинных святых мощей, они сдерживали, а зачастую и осуждали эксцессы этого популярного фетишизма. Некоторые монахи, стремясь уединиться для своих богослужений, возмущались чудесами, творимыми их мощами; в Граммонте аббат обратился к останкам святого Стефана с просьбой прекратить чудотворения, которые привлекали шумные толпы; «иначе, — пригрозил он, — мы бросим ваши кости в реку».82 Именно люди, а не церковь, были инициаторами создания или раздувания легенд о чудесах от мощей; и церковь во многих случаях предупреждала общественность, чтобы та дискредитировала эти истории.83 В 386 году императорский указ, предположительно испрошенный Церковью, запрещал «носить с собой или продавать» останки «мучеников»; святой Августин жаловался на «лицемеров в одежде монахов», которые «торгуют членами мучеников, если они мученики»; а Юстиниан повторил эдикт от 386 года.84 Около 1119 года аббат Гиберт из Ногента написал трактат «О мощах святых», призвав положить конец увлечению реликвиями. По его словам, многие мощи принадлежат «святым, прославленным в никчемных записях»; некоторые «аббаты, соблазненные множеством приносимых даров, потворствовали изготовлению ложных чудес». «Старые жены и стада низких девиц распевают на своих ткацких станках лживые легенды о святых покровителях… и если кто-то опровергает их слова, они нападают на него… со своими дистаффами». Духовенство, отмечает он, редко имеет сердце или мужество протестовать; и он признается, что тоже сохранял спокойствие, когда торговцы мощами предлагали жаждущим веры «немного того самого хлеба, который Господь наш давил своими собственными зубами»; ибо «меня справедливо осудили бы за сумасшедшего, если бы я спорил с сумасшедшими».85 Он замечает, что в некоторых церквях есть целые головы Иоанна Крестителя, и удивляется головам гидры этого несокрушимого святого.86 Папа Александр III (1179 г.) запретил монастырям перевозить свои реликвии в поисках пожертвований; Латеранский собор 1215 г. запретил выставлять реликвии вне их святынь;87 а Второй Лионский собор (1274) осудил «обесценивание» реликвий и изображений.88

В целом церковь не столько поощряла суеверия, сколько унаследовала их от воображения народа или традиций средиземноморского мира. Вера в чудотворные предметы, талисманы, амулеты и формулы была столь же близка исламу, как и христианству, и обе религии получили эти верования из языческой древности. Древние формы фаллического культа сохранялись вплоть до Средневековья, но постепенно были упразднены церковью.89 Поклонение Богу как Господу воинств и Царю царей унаследовало семитские и римские способы обращения, почитания и обращения; благовония, сжигаемые перед алтарем или священнослужителями, напоминали о древних жертвах всесожжения; возлияние святой водой было древней формой экзорцизма; процессии и люстрации продолжали древние обряды; облачения духовенства и папский титул pontifex maximus были наследием языческого Рима. Церковь обнаружила, что обращенные в христианство сельские жители все еще почитают некоторые источники, колодцы, деревья и камни; она сочла более мудрым благословить их для христианского использования, чем слишком резко нарушать обычаи чувств. Так дольмен в Плуаре был освящен как часовня Семи Святых, а поклонение дубу было стерилизовано путем развешивания на деревьях изображений христианских святых.90 Языческие праздники, которые были дороги народу или необходимы как катарсические моралисты, вновь стали христианскими, а языческие растительные обряды были преобразованы в христианскую литургию. Люди продолжали зажигать летние костры в канун Святого Иоанна, а празднование воскресения Христа приняло языческое имя Эостре, старой тевтонской богини весны. Христианский календарь святых заменил римский fasti; древним божествам, дорогим народу, было позволено возродиться под именами христианских святых; Деа Виктория из Бассес-Альп стала Святой Виктуар, а Кастор и Поллукс возродились как Святые Косма и Дамиан.

Лучшим триумфом этого толерантного духа адаптации стала сублимация языческих культов богини-матери в поклонении Марии. И здесь инициативу проявил народ. В 431 году Кирилл, архиепископ Александрии, в знаменитой проповеди в Эфесе применил к Марии многие из тех терминов, которые язычники Эфеса с любовью приписывали своей «великой богине» Артемиде-Диане; а Эфесский собор в том же году, несмотря на протесты Нестория, санкционировал для Марии титул «Богоматери». Постепенно самые нежные черты Астарты, Кибелы, Артемиды, Дианы и Исиды были собраны в поклонении Марии. В VI веке Церковь установила праздник Успения Богородицы на небесах и приурочила его к 13 августа, дате древних праздников Исиды и Артемиды.91 Мария стала покровительницей Константинополя и императорской семьи; ее изображение несли во главе каждой большой процессии, и оно висело (и висит) в каждой церкви и доме в греческом христианстве. Вероятно, именно крестовые походы принесли с Востока на Запад более интимное и красочное поклонение Деве Марии.92

Сама Церковь не поощряла мариолатрии. Отцы рекомендовали Марию как противоядие от Евы, но их общая враждебность к женщине как «слабому сосуду» и источнику большинства искушений к греху, робкое бегство монахов от женщин, тирады проповедников против прелестей и слабостей пола — все это вряд ли могло привести к интенсивному и вселенскому обожанию Марии. Именно люди создали самый прекрасный цветок средневекового духа и сделали Марию самой любимой фигурой в истории. Население возрождающейся Европы уже не могло смириться с суровой картиной бога, обрекающего на ад большинство своих созданий; и по собственной воле люди смягчили ужасы богословов жалостью к Матери Христа. Они хотели приблизиться к Иисусу — все еще слишком возвышенному и справедливому — через Нее, которая никому не отказывала и от которой не мог отказаться ее Сын. Одного юношу, рассказывает Цезарий Хейстербахский (1230), сатана уговорил отречься от Христа под обещание большого богатства, но не смог склонить к отречению от Марии; когда он раскаялся, Дева уговорила Христа простить его. Тот же монах рассказывает о брате-мирянине из Цистерцианского монастыря, который был услышан, как он молился Христу: «Господи, если Ты не избавишь меня от этого искушения, я пожалуюсь на Тебя Твоей Матери».93 Люди так много молились Богородице, что народная фантазия представила Иисуса ревнивым; одному из тех, кто завалил небо Ave Marias, Он явился (гласит красивая легенда) и мягко упрекнул его: «Моя мать очень благодарит тебя за все приветствия, которые ты ей делаешь, но все же ты не должен забывать приветствовать и меня».94 Как суровость Яхве потребовала Христа, так и справедливость Христа нуждалась в милосердии Марии, чтобы смягчить ее. По сути, Мать — древнейшая фигура в религиозном поклонении — стала, как пророчески неверно представлял ее Мухаммед, третьим лицом новой Троицы. Все присоединились к ее любви и хвале: бунтари вроде Абеляра преклонялись перед ней; сатирики вроде Рютебефа, яростные скептики вроде странствующих ученых, никогда не осмеливались сказать о ней ни одного непочтительного слова; рыцари клялись служить ей, а города дарили ей свои ключи; Поднимающаяся буржуазия видела в ней освящающий символ материнства и семьи; грубые мужчины гильдий — даже богохульствующие герои казарм и полей сражений — наравне с крестьянскими девами и убитыми горем матерями приносили к ее ногам свои молитвы и дары.95 Самой страстной поэзией Средневековья стали литании, в которых с нарастающим пылом провозглашалась ее слава и выражалась просьба о помощи. Ее изображения появлялись повсюду, даже на углах улиц, на перекрестках и в полях. Наконец, в двенадцатом и тринадцатом веках, во время самого благородного зарождения религиозного чувства в истории, бедные и богатые, скромные и великие, духовенство и миряне, художники и ремесленники посвятили свои сбережения и мастерство, чтобы почтить ее в тысяче соборов, почти все посвященных ее имени или имеющих в качестве главного великолепия какую-нибудь дамскую капеллу, отведенную под ее святыню.

Была создана новая религия, и, возможно, католицизм выжил, поглотив ее. Появилось Евангелие от Марии, неканоническое, невероятное и неописуемо очаровательное. Люди рождали легенды, монахи их записывали. Так, «Золотая легенда» рассказывала о том, как вдова отдала своего единственного сына на зов родины; юноша попал в плен к врагу; вдова ежедневно молила Деву искупить и вернуть ей сына; когда прошло много недель без ответа, женщина выкрала скульптурного Младенца из рук Девы и спрятала Его в своем доме; тогда Дева открыла темницу, освободила юношу и сказала: «Скажи своей матери, дитя Мое, чтобы она вернула Мне Моего Сына теперь, когда Я вернула Ее».96 Около 1230 года французский приор Готье де Коинси собрал легенды о Марии в огромную поэму из 30 000 строк. В ней мы видим, как Дева исцелила больного монаха, заставив его сосать молоко из ее дусиной мамеллы; разбойник, который всегда молился ей, прежде чем приступить к краже, был пойман и повешен, но его поддерживали ее невидимые руки, пока ее защита не была замечена, и он был освобожден; И одна монахиня, покинувшая свой монастырь, чтобы вести греховную жизнь, вернулась через много лет в сокрушенном раскаянии и обнаружила, что Богородица, которой она никогда не пропускала ежедневную молитву, все это время занимала ее место причетника, так что никто не замечал ее отсутствия.97 Церковь не могла одобрить все эти истории, но она устраивала большие праздники в честь событий из жизни Марии — Благовещения, Посещения, Очищения (Candlemas), Успения; И наконец, уступив призывам многих поколений мирян и монахов-францисканцев, она позволила верующим поверить, а в 1854 году заставила их поверить в Непорочное зачатие — в то, что Мария была зачата без следа первородного греха, который, согласно христианской теологии, лежит на каждом ребенке, рожденном от мужчины и женщины со времен Адама и Евы.

Поклонение Марии превратило католицизм из религии ужаса — возможно, необходимой в Темные века — в религию милосердия и любви. Половина красоты католического богослужения, большая часть великолепия католического искусства и песен — порождение этой галантной веры в преданность и нежность, даже физическую прелесть и грацию женщины. Дочери Евы вошли храм и преобразили его дух. Отчасти благодаря этому новому католицизму феодализм превратился в рыцарство, а статус женщины в рукотворном мире был умеренно повышен; благодаря ему средневековая и ренессансная скульптура и живопись придали искусству глубину и нежность, редко известные грекам. Можно многое простить религии и эпохе, создавшей Марию и ее соборы.

В искусстве, песнопениях и литургии Церковь разумно отводила место поклонению Деве Марии; но в более древних элементах своей практики и ритуала она настаивала на более суровых и торжественных аспектах веры. Следуя древним обычаям и, возможно, из соображений здоровья, она предписывала периодические посты: все пятницы должны были быть без мяса; в течение сорока дней Великого поста нельзя было есть мясо, яйца или сыр, и пост не должен был нарушаться до последнего часа (три часа дня); кроме того, в этот период не должно было быть ни свадеб, ни ликований, ни охоты, ни судебных разбирательств, ни сексуальных контактов.98 Это были советы совершенства, которые редко соблюдались и исполнялись в полной мере, но они помогали укрепить волю и усмирить чрезмерные аппетиты всеядного и плотского населения.

Литургия Церкви была еще одним древним наследием, переделанным в возвышенные и трогательные формы религиозной драмы, музыки и искусства. Псалмы Ветхого Завета, молитвы и гомилии Иерусалимского храма, чтения из Нового Завета и совершение Евхаристии составляли самые ранние элементы христианского богослужения. Разделение Церкви на Восточную и Западную привело к расхождению обрядов, а неспособность первых пап распространить свою власть за пределы Центральной Италии привела к разнообразию церемоний даже в Латинской Церкви. Ритуал, установленный в Милане, распространился на Испанию, Галлию, Ирландию и Северную Британию, и не был преодолен римской формой до 664 года. Папа Адриан I, вероятно, завершая труды, начатые Григорием I, реформировал литургию в «Сакраментарии», отправленном Карлу Великому в конце восьмого века. Гийом Дюран написал средневековую классику о римской литургии в своем «Рациональном изложении богослужений» (Rationale divinorum officiorum, 1286); о его широком признании можно судить по тому факту, что это была первая книга, напечатанная после Библии.

Центром и вершиной христианского богослужения была месса. В первые четыре века эта церемония называлась Евхаристией или благодарением, и это сакраментальное воспоминание о Тайной вечере оставалось сутью службы. Вокруг него в течение двенадцати веков собралась сложная череда молитв и песнопений, меняющихся в зависимости от дня и времени года и цели отдельной мессы, и записанных для удобства священника в миссале, или Книге мессы. В греческом обряде, а иногда и в латинском, оба пола в общине были разделены. Стульев не было; все стояли или, в самые торжественные моменты, преклоняли колени. Исключения делались для старых или немощных людей, а для монахов или каноников, которым приходилось стоять во время долгих служб, в хорах встраивались небольшие выступы, поддерживающие основание позвоночника; эти misericordiae (милости) стали излюбленным предметом мастерства резчика по дереву. Священник входил в тогу, покрытую альбой, мантию, манипулу и посох — красочные одежды с символическими украшениями; наиболее заметными символами обычно были буквы IHS — т. е. lesos Huios Soter, «Иисус Сын [Божий], Спаситель». Сама месса начиналась у подножия алтаря смиренным интроитом: «Взойду к алтарю Божию», к которому аколит добавлял: «Богу, дарующему радость юности моей». Священник взошел на алтарь и поцеловал его как священное хранилище святых мощей. Он произносит Kyrie eleison («Господи, помилуй нас») — греческий запев, сохранившийся в латинской мессе; читает Gloria («Слава в вышних Богу») и Credo. Он освятил маленькие облатки хлеба и потир с вином в Тело и Кровь Христа словами Hoc est corpus meum* и Hic est sanguinis meus; и предложил эти транссубстантированные элементы — а именно Своего Сына — в качестве умилостивительной жертвы Богу в память о крестной жертве и вместо древнего жертвоприношения живых существ. Обратившись к молящимся, он велел им вознести свои сердца к Богу: sursum corda; на что пономарь, представлявший прихожан, ответил: Habemus ad Dominum: «Мы возносим их к Господу». Затем священник произносит тройной Sanctus, Agnus Dei и Pater noster, сам причащается освященного хлеба и вина и совершает Евхаристию над причастниками. После нескольких дополнительных молитв он произносит заключительную формулу-Ite, missa est-«Уходи, это увольнение»-от которой, вероятно, и произошло название мессы (missa).99 В поздних формах еще следовало благословение прихожан священником и еще одно чтение Евангелия — обычно неоплатонический экзордиум Евангелия от Иоанна. Обычно проповедь не произносилась, за исключением случаев, когда ее произносил епископ или когда после XII века проповедовать приходил монах.

Сначала все мессы пелись, и прихожане присоединялись к пению; с IV века вокальное участие богомольцев уменьшилось, и «канонические хористы» обеспечивали музыкальный ответ на песнопения празднующего.† Песнопения, исполняемые на различных церковных службах, являются одним из самых трогательных произведений средневекового чувства и искусства. Известная история латинского гимна начинается с епископа Илария Пуатье (ум. в 367 г.). Вернувшись в Галлию из изгнания в Сирии, он привез домой несколько греко-ориентальных гимнов, перевел их на латынь и сочинил несколько собственных; все они утрачены. Амвросий в Милане начал новую жизнь; сохранилось восемнадцать его звучных гимнов, чей сдержанный пыл так поразил Августина. Благородный гимн веры и благодарения Te Deum laudamus, ранее приписываемый Амброзу, был, вероятно, написан румынским епископом Никетой из Ремизианы в конце четвертого века. В более поздние века латинские гимны, возможно, приобрели новую изысканность чувств и формы под влиянием мусульманской и провансальской любовной поэзии.100 Некоторые из гимнов (как и некоторые арабские стихи) граничили со звенящим доггелем, перегруженным избытком рифм; но лучшие гимны средневекового расцвета — двенадцатого и тринадцатого веков — развили тонкий поворот компактной фразы, мелодичность частой рифмы, изящество и нежность мысли, которые ставят их в один ряд с величайшей лирикой в литературе.

В знаменитый монастырь Сен-Виктор под Парижем около 1130 года пришел бретонский юноша, известный нам только как Адам Сен-Викторский. Он прожил там в тихом довольстве оставшиеся шестьдесят лет, впитал в себя дух знаменитых мистиков Гуго и Ришара и выразил его смиренно, красиво и мощно в гимнах, созданных в основном как последовательности для мессы. Через столетие после него монах-францисканец Якопоне да Тоди (1228?-1306) создал высшую средневековую лирику — Stabat Mater. Якопоне был успешным адвокатом в Тоди, недалеко от Перуджи; его жена славилась добротой и красотой; ее насмерть придавило падением помоста на празднике; Якопоне обезумел от горя, бродил по умбрийским дорогам диким бродягой, выкрикивая свои грехи и горести; обмазывал себя смолой и перьями, ходил на четвереньках; вступил во францисканскую терцию и написал поэму, которая подводит итог нежной набожности его времени:

Среди средневековых христианских гимнов с ним соперничают только две поэмы. Одна из них — Pange lingua, которую святой Фома Аквинский сочинил к празднику Corpus Christi. Другая — ужасная Dies irae, или «День гнева», написанная около 1250 года Фомой Челанским и до сих пор исполняемая в заупокойной мессе; здесь ужас Страшного суда вдохновляет поэму, такую же мрачную и совершенную, как любой из мучительных снов Данте.101

К трогательному ритуалу молитв, гимнов и мессы церковь добавила внушительные церемонии и шествия религиозных праздников. В северных странах праздник Рождества Христова перенял приятные обряды, которыми язычники-тевтоны отмечали победу солнца в зимнее солнцестояние над наступающей ночью; отсюда и «йольские» поленья, которые горели в немецких, северофранцузских, английских, скандинавских домах, и йольские деревья, нагруженные подарками, и веселые пиры, которые испытывали крепкие желудки до самой Двенадцатой ночи. Было бесчисленное множество других праздников и святых дней — Богоявление, Обрезание, Вербное воскресенье, Пасха, Вознесение, Пятидесятница….. Такие дни — и лишь в меньшей степени все воскресенья — были волнующими событиями в жизни средневекового человека. На Пасху он исповедовался в тех грехах, о которых хотел вспомнить, купался, стриг бороду или волосы, одевался в свои лучшие и самые неудобные одежды, принимал Бога в Евхаристии и как никогда глубоко ощущал судьбоносную христианскую драму, частью которой он стал. Во многих городах в последние три дня Страстной недели события Страстей представлялись в церквях в виде религиозной пьесы с диалогами и простым пением, и еще несколько событий церковного года были отмечены подобными «мистериями». Около 1240 года Юлиана, настоятельница монастыря близ Льежа, сообщила своему сельскому священнику, что сверхъестественное видение внушило ей необходимость чествовать торжественным праздником тело Христа, пресуществленное в Евхаристии; в 1262 году папа Урбан IV санкционировал такое празднование и поручил св. Фоме Аквинскому составить для него «офис» — соответствующие гимны и молитвы; философ прекрасно справился с этим заданием; а в 1311 году был окончательно установлен праздник Тела Христова, который отмечался в первый четверг после Пятидесятницы и сопровождался самой впечатляющей процессией за весь христианский год. Такие церемонии собирали огромные толпы и прославляли многочисленных участников; они открыли путь средневековой светской драме; они помогали пышности гильдий, турнирам и рыцарским посвящениям, коронации королей занимать благочестивым шумом и возвышающим зрелищем досуг людей, не склонных от природы к порядку и миру. Церковь основывала свою технику морализации через веру не на аргументах разума, а на апелляции к чувствам через драму, музыку, живопись, скульптуру, архитектуру, художественную литературу и поэзию; и надо признать, что такие апелляции к универсальным чувствам более успешны — как во зло, так и во благо, — чем вызовы изменчивому и индивидуалистическому интеллекту. Благодаря таким призывам Церковь создала средневековое искусство.

Кульминационные мероприятия проводились в местах паломничества. Средневековые мужчины и женщины отправлялись в паломничество, чтобы исполнить епитимью или обет, или в поисках чудесного исцеления, или чтобы получить индульгенцию, и, несомненно, подобно современным туристам, чтобы увидеть незнакомые земли и достопримечательности и найти приключения в пути, чтобы отдохнуть от рутины узкой жизни. В конце XIII века насчитывалось около 10 000 санкционированных целей христианского паломничества. Самые отважные паломники отправлялись в далекую Палестину, иногда босиком или одетые только в рубашку, и обычно вооруженные крестом, посохом и кошельком, которые давал священник. В 1054 году епископ Лидберт из Камбрея повел 3000 паломников в Иерусалим; в 1064 году архиепископы Кельна и Майнца, а также епископы Шпейера, Бамберга и Утрехта отправились в Иерусалим с 10 000 христиан; 3000 из них погибли в пути; только 2000 благополучно вернулись в родные края. Другие паломники пересекали Пиренеи или рисковали собой в Атлантике, чтобы посетить предполагаемые кости апостола Иакова в Компостеле в Испании. В Англии паломники стремились посетить гробницу святого Катберта в Дареме, могилу Эдуарда Исповедника в Вестминстере или святого Эдмунда в Бэри, церковь, предположительно основанную Иосифом Аримафейским в Гластонбери, и, прежде всего, святыню Томаса а Бекета в Кентербери. Франция привлекала паломников к собору Святого Мартина в Туре, к Нотр-Даму в Шартре, Нотр-Даму в Ле-Пюи-ан-Веле. В Италии были церковь и кости святого Франциска в Ассизи и Санта-Каса, или Святой дом, в Лорето, который, как верили благочестивые, был тем самым жилищем, в котором Мария жила с Иисусом в Назарете; когда турки изгнали последних крестоносцев из Палестины, этот домик был перенесен ангелами по воздуху и помещен в Далмации (1291), а затем переплыл через Адриатику в Анконский лес (лавровый сад), от которого и получила свое название эта почтенная деревня.

Наконец, все дороги христианства вели паломников в Рим, чтобы увидеть гробницы Петра и Павла, заработать индульгенции, посетив Станции или знаменитые церкви города, или отпраздновать какой-нибудь юбилей, или радостную годовщину в истории христианства. В 1299 году папа Бонифаций VIII объявил юбилей 1300 года и предложил пленарную индульгенцию тем, кто придет и поклонится в соборе Святого Петра в этом году. Было подсчитано, что ни в один день за эти двенадцать месяцев в ворота Рима не входило менее 200 000 чужестранцев; а в общей сложности 2 000 000 посетителей, каждый из которых вносил скромное подношение, положили перед гробницей Святого Петра такие сокровища, что два священника с граблями в руках были заняты днем и ночью сбором монет.102 Путеводители подсказывали паломникам, по каким дорогам двигаться, какие пункты посетить у цели или по пути. Мы можем слабо представить себе ликование усталых и запыленных паломников, когда они, наконец, увидели Вечный город и разразились хором пилигримов, выражающим радость и хвалу:

«О благородный Рим, царица всего мира, самый прекрасный из всех городов! О рубиново-красный от крови мучеников, но белый от лилий, чистых от девственниц; мы приветствуем тебя через все годы; мы благословляем тебя; через все поколения приветствуем!»

К этим разнообразным религиозным услугам Церковь добавила социальные. Она учила достоинству труда и практиковала его через сельское хозяйство и промышленность своих монахов. Она освятила организацию труда в гильдиях и организовала религиозные гильдии для выполнения благотворительных работ.103 Каждая церковь была святилищем с правом убежища, в котором преследуемые люди могли найти бездыханное убежище, пока страсти их преследователей не уступят процессам закона; выдворять людей из такого святилища было святотатством, влекущим за собой отлучение от церкви. Церковь или собор были как социальным, так и религиозным центром деревни или города. Иногда священный участок или даже сама церковь использовались, с согласия священнослужителей, для хранения зерна, сена или вина, для помола кукурузы или варки пива.104 Там крестили большинство жителей деревни, там же их и хоронили. Там в воскресенье собирались пожилые люди, чтобы посплетничать или поговорить, и молодые мужчины и женщины, чтобы посмотреть и быть увиденными. Там собирались нищие и раздавали церковную милостыню. Почти все искусство, которое знала деревня, было собрано вместе, чтобы украсить Дом Божий; и бедность тысячи домов скрашивалась славой этого храма, который люди построили своими монетами и руками, и который они считали своим собственным, своим коллективным и духовным домом. На церковной колокольне колокола звонили о часах дня или призывали к службе и молитве, и музыка этих колоколов была слаще любой другой, кроме гимнов, которые соединяли голоса и сердца в одно целое или согревали остывающую веру песнопениями мессы. От Новгорода до Кадиса, от Иерусалима до Гебридских островов шпили и башни неуверенно поднимались в небо, потому что люди не могут жить без надежды и не согласны умереть.

Бок о бок с этой сложной и красочной литургией развивался еще более сложный свод церковного законодательства, который регулировал поведение и решения Церкви, управлявшей более обширным и разнообразным царством, чем любая империя того времени. Каноническое право — «закон правил» Церкви — представляло собой медленное сложение старых религиозных обычаев, отрывков из Писания, мнений Отцов, законов Рима и варваров, постановлений церковных соборов, а также решений и мнений пап. Некоторые части Кодекса Юстиниана были адаптированы для регулирования поведения духовенства; другие части были переработаны в соответствии со взглядами церкви на брак, развод и завещания. Сборники церковного законодательства составлялись в VI и VIII веках на Западе и периодически византийскими императорами на Востоке. Законы Римской церкви получили свою окончательную средневековую формулировку при Грациане около 1148 года.

Будучи монахом из Болоньи, Грациан, возможно, учился у Ирнерия в тамошнем университете; несомненно, его дигесты свидетельствуют о широком знакомстве как с римским правом, так и со средневековой философией. Он назвал свою книгу Concordia discordantium canonum — «Согласование противоречивых постановлений»; более поздние поколения называли ее Decretum. В ней были приведены в порядок и последовательность законы и обычаи, концилиарные и папские декреты Церкви до 1139 года, касающиеся ее доктрины, ритуала, организации и управления, содержания церковной собственности, процедуры и прецедентов церковных судов, регулирования монашеской жизни, брачного договора и правил завещания. Метод изложения, возможно, восходит к «Sic et non» Абеляра и, в свою очередь, оказал некоторое влияние на метод схоластов после Грациана: он начинался с авторитетного положения, цитировал противоречащие ему высказывания или прецеденты, пытался разрешить противоречие и добавлял комментарий. Хотя книга не была принята средневековой церковью в качестве окончательного авторитета, она стала для того периода, который она охватывала, незаменимым и почти священным текстом. Григорий IX (1234), Бонифаций VIII (1294) и Климент V (1313) добавили дополнения; они и некоторые незначительные дополнения были опубликованы вместе с «Конкордией» Грациана в 1582 году как Corpus iuris canonici, свод канонического, церковного и регулирующего права, сравнимый с Corpus iuris civilis Юстиниана.*

Действительно, область, которую охватывало каноническое право, была шире, чем та, которую охватывает любой современный гражданский кодекс. Оно охватывало не только структуру, догматы и деятельность Церкви, но и правила обращения с нехристианами в христианских землях; процедуры расследования и пресечения ереси; организацию крестовых походов; законы о браке, законности, праве собственности, прелюбодеянии, разводе, завещаниях, погребении, вдовах и сиротах; законы о клятве, лжесвидетельстве, святотатстве, богохульстве, симонии, клевете, ростовщичестве и справедливой цене; правила для школ и университетов; Божье перемирие и другие средства ограничения войны и организации мира; ведение епископских и папских судов; применение отлучения, анафемы и интердикта; отправление церковных наказаний; отношения между гражданскими и церковными судами, между государством и Церковью. Этот обширный свод законов Церковь считала обязательным для всех христиан и оставляла за собой право наказывать любое его нарушение различными физическими или духовными наказаниями, за исключением того, что ни один церковный суд не должен был выносить «приговор крови», то есть приговаривать к смертной казни.

Обычно, до появления инквизиции, церковь полагалась на духовные страхи. Малое отлучение исключало христианина из таинств и ритуалов Церкви; произнести это наказание мог любой священник, а для верующих оно означало вечный ад, если смерть настигала преступника до того, как наступало отпущение грехов. Большое отлучение (единственный вид, используемый Церковью в настоящее время) могло быть произнесено только соборами или прелатами, стоящими выше священника, и только в отношении лиц, находящихся в их юрисдикции. Оно лишало жертву всякой юридической или духовной связи с христианской общиной: он не мог судиться, наследовать или совершать какие-либо действия, имеющие силу закона, но на него можно было подавать в суд; и ни один христианин не должен был есть или говорить с ним под страхом малого отлучения. Когда король Франции Роберт был отлучен от церкви (998 г.) за женитьбу на своей кузине, его покинули все придворные и почти все слуги; двое оставшихся домочадцев бросали в огонь оставленные им на трапезе яства, чтобы не заразиться от них. В крайних случаях церковь добавляла к отлучению анафему — проклятие, вооруженное и детализированное со всем тщательным плеоназмом юридической фразеологии. В качестве последнего средства папа мог наложить интердикт на любую часть христианства — то есть приостановить все или большинство религиозных служб. Народ, чувствующий потребность в таинствах и опасающийся смерти, надвигающейся непрощенные грехи, рано или поздно вынуждал отлученного от церкви человека заключить мир с ней. Такие запреты были наложены на Францию в 998 году, на Германию в 1102 году, на Англию в 1208 году, на сам Рим в 1155 году.

Чрезмерное использование отлучения и интердикта ослабило их эффективность после XI века.105 Время от времени папы применяли интердикт в политических целях, например, когда Иннокентий II угрожал Пизе интердиктом, если она не присоединится к Тосканской лиге.106 Оптовые отлучения, например, за ложный возврат десятины, причитающейся Церкви, были столь многочисленны, что значительная часть христианской общины оказывалась вне закона сразу или даже не зная об этом; а многие, кто знал об этом, игнорировали проклятие или смеялись над ним.107 Милан, Болонья и Флоренция трижды подвергались массовым отлучениям в XIII и XIV веках; Милан игнорировал третий эдикт в течение двадцати двух лет. Епископ Гийом ле Мэр в 1311 году сказал: «Иногда я видел своими глазами три или четыре сотни отлученных в одном приходе, и даже семьсот… которые презирали власть ключей и произносили богохульные и скандальные слова против Церкви и ее служителей».108 Филипп Август и Филипп Справедливый не обратили особого внимания на декреты, которыми их отлучили от церкви.

Подобное случайное безразличие ознаменовало начало падения авторитета канонического права над мирянами Европы. Как в первом христианском тысячелетии Церковь взяла под свою власть столь обширную область человеческой жизни, когда светская власть распалась, так и в XIII и XIV веках, по мере укрепления светской власти, один этап человеческих дел за другим отвоевывался гражданским правом у канонического. Церковь одержала победу в вопросах церковных назначений; в большинстве других областей ее авторитет начал падать — в образовании, браке, морали, экономике и войне. Государства, выросшие под защитой и с позволения созданного ею общественного порядка, объявили себя совершеннолетними и начали тот долгий процесс секуляризации, который завершается сегодня. Но работа канонистов, как и большинство творческих занятий, не пропала даром. Она подготовила и обучила величайших государственных деятелей Церкви; она участвовала в передаче римского права современному миру; она повысила юридические права вдов и детей и установила принцип дарителя в гражданском праве Западной Европы;109 и помогло сформировать форму и условия схоластической философии. Каноническое право было одним из главных достижений средневекового разума.

В средневековом языке все люди делились на два класса: тех, кто жил под религиозным началом, и тех, кто жил «в миру». Монах был «религиозным», как и монахиня. Некоторые монахи были также священниками и составляли «регулярное духовенство», то есть духовенство, следующее монашеским правилам (regula). Все остальное духовенство называлось «светским», как живущее в «мире» (saeculum). Все духовенство отличалось тонзурой — бритой короной на голове — и носило длинное одеяние любого цвета, кроме красного или зеленого, застегнутое с головы до ног. К духовенству относились не только представители «малых орденов» — привратники, чтецы, экзорцисты и аколиты, — но и все студенты университетов, все учителя, а также все, кто, приняв постриг в студенты, впоследствии стал врачом, юристом, художником, писателем или служил бухгалтером или литературным помощником; отсюда и более позднее сужение терминов «клирик» и «клерк». Клирикам, не принявшим основные ордена, разрешалось жениться и заниматься любой уважаемой профессией, и они не были обязаны продолжать постриг.

Три «главных» или «святых ордена» — субдиакон, диакон, священник — были бесповоротными и, как правило, закрывали путь к браку после XI века. Случаи брака или наложничества в латинском священстве после Григория VII зафиксированы,110 но они становятся все более и более исключительными.* Приходскому священнику приходилось довольствоваться духовными радостями. Поскольку приход обычно совпадал с поместьем или деревней, его обычно назначал лорд поместья.111 в сговоре с епископом. Он редко был человеком с большим образованием, поскольку университетское образование стоило дорого, а книги были редкостью; достаточно было, если он умел читать бревиарий и миссал, совершать таинства и организовывать приход для богослужения и благотворительности. Во многих случаях он был лишь викарием, заместителем, нанятым настоятелем для выполнения религиозной работы в приходе за четвертую часть доходов от «бенефиция»; таким образом, один настоятель мог владеть четырьмя или пятью бенефициями, в то время как приходской священник жил в скромной бедности,112 зарабатывая на жизнь «алтарными сборами» за крещения, браки, погребения и мессы по умершим. Иногда в классовой войне он вставал на сторону бедных, как, например, Джон Болл.113 Его мораль не могла сравниться с моралью современного священника, которого религиозная конкуренция заставляет вести себя как можно лучше; но в целом он выполнял свою работу с терпением, совестью и добротой. Он навещал больных, утешал убитых, учил молодых, бормотал свой бревиарий и вносил некоторую моральную и цивилизующую закваску в грубое и похотливое население. Многие приходские священники, по словам их самого жестокого критика, «были солью земли».114 «Ни одна другая группа людей, — сказал свободомыслящий Лекки, — никогда не проявляла более единодушного и немиролюбивого рвения, преломленного никакими личными интересами, жертвовавшего ради долга самыми дорогими земными предметами и с бесстрашным героизмом противостоявшего любым трудностям, страданиям и смерти».115

Священство и епископат составляли sacerdotium, или сакральный орден. Епископ — это священник, избранный для координации нескольких приходов и священников в одну епархию. Первоначально и теоретически он избирался священниками и народом; обычно, до Григория VII, его назначал барон или король; после 1215 года он избирался соборным капитулом в сотрудничестве с папой. На его попечении находились как светские, так и церковные дела, а его епископальный суд рассматривал некоторые гражданские дела, а также все те, в которых участвовали священнослужители любого ранга. Он имел право назначать и смещать священников, но его власть над аббатами и монастырями в его епархии в этот период уменьшилась, поскольку папы, опасаясь власти епископов, поставили монашеские ордена под прямой папский контроль. Доходы епископа частично поступали от приходов, а в основном от владений, приписанных к его епархии; иногда он отдавал приходу больше, чем получал от него. Кандидаты в епископы обычно соглашались платить — сначала королю, потом папе — вознаграждение за свое выдвижение; и как светские правители они иногда поддавались любезной слабости назначать родственников на прибыльные должности; папа Александр III жаловался, что «когда Бог лишал епископов сыновей, дьявол давал им племянников».116 Многие епископы жили в роскоши, как и подобает феодалам; но многие были поглощены преданностью своим духовным и административным задачам. После реформы епископата, проведенной Львом IX, епископы Европы по уму и нравственности стали самыми лучшими людьми в средневековой истории.

Над епископами провинции стоял архиепископ или митрополит. Только он мог созвать провинциальный церковный собор или председательствовать на нем. Некоторые архиепископы, благодаря своему характеру или богатству, управляли почти всей жизнью своих провинций. В Германии архиепископы Гамбурга, Бремена, Кельна, Трира, Майнца, Магдебурга и Зальцбурга были могущественными феодалами, которых императоры в ряде случаев выбирали для управления империей, а также в качестве послов или королевских советников; архиепископы Реймса, Руана и Кентербери играли аналогичную роль во Франции, Нормандии и Англии. Некоторые архиепископы Толедо, Лиона, Нарбонны, Реймса, Кельна, Кентербери становились «приматами» и осуществляли спорную власть над всеми церковными деятелями своего региона.

Епископы, собравшиеся на собор, периодически составляли представительное правительство Церкви. В последующие века эти соборы претендовали на полномочия, превосходящие полномочия папы; но в этот век величайших понтификов никто в Западной Европе не ставил под сомнение верховную церковную и духовную власть епископа Рима. Скандалы десятого века были искуплены добродетелями Льва IX и Гильдебранда; среди колебаний и борьбы двенадцатого века власть папства росла, пока при Иннокентии III оно не заявило о том, что покрывает всю землю. Короли и императоры держались за стремя и целовали ноги белокожего Слуги рабов Божьих. Папство стало вершиной человеческих амбиций; лучшие умы того времени готовились в строгих школах теологии и права к занятию места в иерархии Церкви; и те, кто поднялся на вершину, были людьми умными и мужественными, которых не страшила задача управления континентом. Их смерть почти не помешала проведению политики, выработанной ими и их советами; то, что Григорий VII оставил незавершенным, завершил Иннокентий III, а Иннокентий IV и Александр IV довели до победного конца борьбу, которую Иннокентий III и Григорий IX вели против окружения папства империей.

Теоретически власть папы проистекала из его преемственности власти, переданной Христом апостолам; в этом смысле управление Церковью было теократией — управлением народом через религию земными наместниками Бога. В другом смысле Церковь была демократией: каждый человек в христианстве, за исключением умственно или физически неполноценных, осужденных преступников, отлученных от церкви и рабов, имел право на священство и папство. Как и в любой системе, богатые имели больше возможностей подготовиться к долгому иерархическому восхождению; но карьера была открыта для всех, и талант, а не происхождение, в основном определял успех. Сотни епископов и несколько пап вышли из рядов бедняков.117 Этот приток свежей крови в иерархию из всех сословий постоянно подпитывал интеллект духовенства и «на протяжении веков был единственным практическим признанием равенства людей».*

В 1059 году, как мы уже видели, право выбирать папу принадлежало только «кардиналам-епископам», находившимся в окрестностях Рима. Эти семь кардиналов были постепенно увеличены путем папского назначения из разных стран до Священной коллегии из семидесяти членов, которые отличались красными шапками и пурпурными мантиями и составляли новый ранг в иерархии, уступая только самому папе.

С помощью таких людей, а также большого штата церковников и других чиновников, составляющих папскую курию, или исполнительный и судебный суд, папа управлял духовной империей, которая в XIII веке находилась на пике своего развития. Только он мог созвать генеральный собор епископов, и их законы имели силу только в том случае, если были подтверждены его указом. Он имел право толковать, пересматривать и расширять каноническое право Церкви, а также давать послабления в его правилах. Он был последней инстанцией для обжалования решений епископальных судов. Только он мог отпустить некоторые тяжкие грехи, выдать большие индульгенции или канонизировать святого. После 1059 года все епископы должны были присягнуть ему в послушании и подчиняться надзору за своими делами со стороны легатов папы. Такие острова, как Сардиния и Сицилия, такие страны, как Англия, Венгрия и Испания, признали его своим феодалом и посылали ему дань. Через епископов, священников и монахов он мог наблюдать за каждой частью своего королевства; эти люди составляли службу разведки и управления, с которой не могло соперничать ни одно государство. Постепенно, незаметно, власть Рима была восстановлена в Европе благодаря удивительной силе слова.

Конфликт между Церковью и государством по поводу инвеституры мирян не угас с Григорием VII и очевидным триумфом Империи; он продолжался в течение целого поколения, на протяжении нескольких понтификатов, и достиг компромисса в Вормсском конкордате (1122) между папой Каликстом II и императором Генрихом V. Генрих передал Церкви «всю инвеституру по перстню и посоху» и согласился, что выборы епископов и аббатов «должны проводиться канонически» — т. е, т. е. проводиться соответствующим духовенством или монахами, «и должны быть свободны от всякого вмешательства» и симонии. Каликст признал, что в Германии выборы епископов или аббатов, владеющих землями от короны, должны проводиться в присутствии короля; что при спорных выборах король может принять решение между претендентами после консультации с епископами провинции; и что аббат или епископ, владеющий землями от короля, должен нести перед ним все феодальные обязательства, причитающиеся от вассала к сюзерену.118 Подобные соглашения уже были подписаны между Англией и Францией. Каждая сторона заявляла о своей победе. Церковь добилась значительного прогресса на пути к автономии, но феодальная связь продолжала давать королям преобладающий голос при выборе епископов во всей Европе.119

В 1130 году коллегия кардиналов разделилась на фракции; одна выбрала Иннокентия II, другая — Анаклета II. Анаклет, хотя и происходил из знатного рода Пьерлеони, имел деда-еврея, принявшего христианство; противники называли его «иудейским понтификом», а святой Бернар, в других случаях дружелюбно относившийся к евреям, писал императору Лотарю II, что «к стыду Христа человек еврейского происхождения пришел занять кафедру святого Петра», забывая о происхождении Петра. Большая часть духовенства и все короли Европы, кроме одного, поддержали Иннокентия. Население Европы развлекалось клеветой, обвиняя Анаклета в кровосмешении и разграблении христианских церквей, чтобы обогатить своих друзей-иудеев; но жители Рима поддерживали его до самой смерти (1138). Вероятно, именно история Анаклета привела к легенде XIV века об Андреасе, «еврейском папе».119a

Адриан IV (1154-9) вновь стал примером церковной карьеры aux talents. Николас Брейкспир, родившийся в Англии от низких родителей и пришедший нищим в монастырь, благодаря своим способностям возвысился до аббата, кардинала и папы. Он подарил Ирландию Генриху II Английскому, заставил Барбароссу целовать ему ноги и почти уговорил великого императора уступить право папы распоряжаться королевскими тронами. После смерти Адриана большинство кардиналов избрало Александра III (1159-81), меньшинство — Виктора IV. Барбаросса, думая восстановить власть германских императоров над папством, предложил им обоим изложить свои претензии; Александр отказался, Виктор согласился, и на синоде в Павии (1160) Барбаросса признал Виктора папой. Александр отлучил Фридриха от церкви, освободил подданных императора от гражданского повиновения и помог восстанию в Ломбардии. Победа Ломбардской лиги при Леньяно (1176) смирила Фридриха. Он заключил мир с Александром в Венеции и снова стал целовать папские ноги. Тот же понтифик заставил Генриха II Английского прийти босиком к гробнице Бекета и принять дисциплину от каноников Кентербери. Именно долгая борьба и полная победа Александра открыли путь одному из величайших пап.

Иннокентий III родился в Ананьи, недалеко от Рима, в 1161 году. Как Лотарио деи Конти, сын графа Сегни, он имел все преимущества аристократического происхождения и культурного воспитания. Он изучал философию и теологию в Париже, каноническое и гражданское право в Болонье. Вернувшись в Рим, он, благодаря своему мастерству в дипломатии и доктрине, а также влиятельным связям, быстро продвинулся по церковной лестнице; в тридцать лет он был кардиналом-дьяконом, а в тридцать семь, хотя еще не был священником, был единогласно избран папой (1198). В один день он был рукоположен, а на следующий — освящен. Ему повезло, что император Генрих VI, получивший контроль над Южной Италией и Сицилией, умер в 1197 году, оставив трон трехлетнему Фридриху II. Иннокентий энергично воспользовался представившейся возможностью: сместил немецкого префекта в Риме, вытеснил немецких феодалов из Сполето и Перуджи, получил в подчинение Тоскану, восстановил власть папства в Папских государствах, был признан вдовой Генриха владыкой Двух Сицилий и согласился стать опекуном ее сына. За десять месяцев Иннокентий стал хозяином Италии.

По имеющимся данным, он обладал лучшим умом своего времени. В возрасте около тридцати лет он написал четыре богословских труда; они были эрудированы и красноречивы, но потерялись в бликах его политической славы. Его выступления на посту Папы отличались ясностью и логичностью мысли, меткостью и остротой фразы, что могло бы сделать его гениальным Аквинским или ортодоксальным Абеляром. Несмотря на небольшой рост, он производил впечатление властного человека благодаря своим острым глазам и суровому смуглому лицу. Он был не лишен юмора, хорошо пел и сочинял стихи; в нем была нежность, он мог быть добрым, терпеливым и лично терпимым. Но в учении и морали он не допускал отклонений от догм и этики Церкви. Мир христианской веры и надежды был империей, которую он был призван защищать; и, как любой король, он охранял свое царство мечом, когда слова было недостаточно. Рожденный в богатстве, он жил в философской простоте; в век всеобщей продажности он оставался неподкупным;12 °Cразу после своего посвящения он запретил чиновникам своей курии брать плату за свои услуги. Ему нравилось видеть, как богатства мира обогащают престол Петра, но папскими средствами он распоряжался достаточно честно. Он был искусным дипломатом и в меру разделял неохотную безнравственность этого выдающегося ремесла.121 Словно одиннадцать веков назад, он был римским императором, скорее стоиком, чем христианином, и никогда не сомневался в своем праве править миром.

При наличии стольких сильных пап в свежей памяти Рима было вполне естественно, что Иннокентий основывал свою политику на вере в святость и высокую миссию своей должности. Он тщательно поддерживал пышность и величие папского церемониала и никогда не опускался на публике до императорского достоинства. Искренне считая себя наследником власти, которая, по общему признанию, была дана Сыном Божьим апостолам и Церкви, он вряд ли мог признать какую-либо власть равной своей. «Господь оставил Петру, — говорил он, — управление не только всей Церковью, но и всем миром».122 Он не претендовал на верховную власть в земных или чисто светских делах, за исключением папских государств;123 но он настаивал на том, что там, где духовная власть вступает в конфликт со светской, духовная власть должна быть выше светской, как солнце выше луны. Он разделял идеал Григория VII, согласно которому все правительства должны занять место в мировом государстве, главой которого должен быть папа, обладающий верховной властью над всеми вопросами справедливости, морали и веры; и на какое-то время он почти осуществил эту мечту.

В 1204 году, завоевав Константинополь крестоносцами, он осуществил одну часть своих планов: греческая церковь подчинилась епископу Рима, и Иннокентий мог с радостью говорить о «бесшовной одежде Христа». Под властью Римского престола оказались Сербия и даже далекая Армения. Постепенно он добился контроля над церковными назначениями и сделал могущественный епископат органом и слугой папства. Через удивительную череду жизненно важных конфликтов он привел властителей Европы к беспрецедентному признанию своего суверенитета. Его политика была наименее эффективной в Италии: он потерпел неудачу в неоднократных попытках положить конец войнам итальянских городов-государств, а в Риме его политические враги сделали его жизнь настолько небезопасной, что на некоторое время он был вынужден покинуть свою столицу. Король Норвегии Сверре (1184–1202) успешно сопротивлялся ему, несмотря на отлучение от церкви и интердикт.124 Филипп II Французский проигнорировал его приказ заключить мир с Англией, но уступил настояниям Папы, чтобы он вернул свою отвергнутую жену. Альфонсо IX Леонского уговорили отдать Беренгарию, на которой он женился в запрещенных степенях родства. Португалия, Арагон, Венгрия и Болгария признали себя феодальными вотчинами папства, и ежегодно посылали ему дань. Когда король Иоанн отверг назначение Иннокентием Лангтона архиепископом Кентерберийским, папа с помощью интердикта и проницательной дипломатии заставил его добавить Англию к списку папских вотчин. Иннокентий расширил свою власть в Германии, поддержав Оттона IV против Филиппа Швабского, затем Филиппа против Оттона, затем Оттона против Фридриха II, затем Фридриха против Оттона, в каждом случае требуя уступок папству в качестве цены за свою благосклонность и освобождая папские государства от угрозы окружения. Он напоминал императорам, что именно папа «перевел» imperium или императорскую власть от греков к франкам; что Карл Великий стал императором только благодаря папскому помазанию и коронации; и что то, что папы дали, они могут отнять. Один византийский посетитель Рима назвал Иннокентия «преемником не Петра, а Константина».125

Он пресекал все попытки светских властей обложить христианское духовенство налогами без папского согласия. Он выделял папские средства для нуждающихся священников и трудился над повышением уровня образования духовенства. Он повысил социальный статус духовенства, определив Церковь не как всех верующих христиан, а как все христианское духовенство. Он осудил поглощение епископатом или монастырем приходской десятины за счет приходского священника.126 Для исправления монашеской распущенности он приказал регулярно наблюдать и посещать монастыри и обители. Его законодательство упорядочило сложные отношения духовенства и мирян, священника и епископа, епископа и папы. Он превратил папскую курию в эффективный советник, администратор и судья; она стала самым компетентным органом управления своего времени, а ее методы и терминология помогли сформировать искусство и технику дипломатии. Сам Иннокентий был, вероятно, лучшим юристом эпохи, способным найти правовую поддержку в логике и прецедентах для любого принятого им решения. Юристы и ученые люди часто посещали «консисторию», где он председательствовал над кардиналами в качестве высшего церковного суда, чтобы получить пользу от его обсуждений и решений по вопросам гражданского или канонического права. Некоторые называли его Pater iuris, Отец Закона;127 другие, в шутку, называли его Соломоном III.128

В своем последнем триумфе в качестве законодателя и Папы Римского он председательствовал в 1215 году на Четвертом Латеранском соборе, проходившем в церкви Святого Иоанна Латеранского в Риме. На этот двенадцатый экуменический собор съехались 1500 аббатов, епископов, архиепископов и других прелатов, а также полномочные представители всех важных государств объединенного христианства. Вступительная речь Папы была смелым признанием и вызовом: «Развращение народа имеет своим главным источником духовенство. Отсюда проистекают все беды христианства: вера гибнет, религия уродуется… справедливость попирается ногами, еретики множатся, раскольники ободряются, безбожники крепнут, сарацины торжествуют».129 Собравшаяся сила и интеллект Церкви позволили одному человеку полностью доминировать над собой. Его суждения стали постановлениями Собора. Он позволил ему заново определить основные догматы Церкви; теперь впервые было официально определено учение о транссубстанциации. Он принял его декреты, требующие ношения отличительного знака нехристианами в христианских землях. Она с энтузиазмом откликнулась на его призыв к войне против еретиков-альбигойцев. Но она также последовала его примеру, признав недостатки Церкви. Он осудил торговлю фальшивыми реликвиями. Он сурово порицал «неосмотрительные и излишние индульгенции, которые некоторые прелаты… не боятся предоставлять, в результате чего Ключи Церкви становятся презренными, а удовлетворение от покаяния лишается своей силы».130 В нем была предпринята далеко идущая реформа монашеской жизни. Он осуждал пьянство, безнравственность и тайные браки и принимал энергичные меры против них; но он осудил альбигойское утверждение, что все сексуальные отношения греховны. По своему составу, масштабам и последствиям Четвертый Латеранский собор был самым важным собранием Церкви со времен Никейского собора.

С этой вершины своей карьеры Иннокентий стремительно шел к ранней смерти. Он так неустанно занимался управлением и расширением своей должности, что в пятьдесят пять лет был истощен. «У меня нет досуга, — скорбел он, — чтобы размышлять о сверхъестественных вещах. Я едва могу дышать. Я так много должен жить для других, что почти стал чужим для самого себя».131 Возможно, в последний год своей жизни он мог оглянуться на свою работу и оценить ее более объективно, чем в пылу борьбы. Крестовые походы, организованные им для отвоевания Палестины, потерпели неудачу; единственным успешным после его смерти стало свирепое истребление альбигойцев на юге Франции. Он завоевал восхищение современников, но не любовь, как Григорий I или Лев IX. Некоторые церковники жаловались, что в нем слишком много короля и слишком мало священника; святой Лютгардис считал, что ему лишь с небольшим отрывом удалось избежать ада;132 А сама Церковь, хотя и гордилась его гением и была благодарна за его труды, воздержалась от его канонизации, которой она удостаивала менее значительных и более щепетильных людей.

Но мы не должны отказывать ему в заслуге в том, что он вознес Церковь на ее величайшую высоту и приблизился к осуществлению ее мечты о нравственном мире-государстве. Он был самым выдающимся государственным деятелем своей эпохи. Он преследовал свои цели с дальновидностью, преданностью, гибким упорством и невероятной энергией. Когда он умер (1216 г.), Церковь достигла такого уровня организации, великолепия, известности и могущества, какого она никогда не знала прежде, и лишь изредка и ненадолго будет знать вновь.

Гонорий III (1216-27) не занимает высокого места в жестоких анналах истории, потому что он был слишком мягок, чтобы энергично вести войну между империей и папством. Григорий IX (1227-41), хотя ему было восемьдесят, когда он стал папой, вел эту войну с почти фанатичным упорством; сражался с Фридрихом II так успешно, что отсрочил Возрождение на сто лет; организовал инквизицию. И все же он был человеком несомненной искренности и героической преданности, защищавшим то, что казалось ему самым ценным достоянием человечества — его рожденную Христом веру. Он не мог быть жестоким человеком, который, будучи кардиналом, защищал и мудро направлял, возможно, еретичного Франциска. Иннокентий IV (1243-54) уничтожил Фридриха II и санкционировал применение пыток инквизицией.133 Он был хорошим покровителем философии, помогал университетам и основал школы права. Александр IV (1254-61 гг.) был человеком мира, добрым, милосердным и справедливым, который «поразил мир своей свободой от деспотизма»;134 Он осуждал военные качества своих предшественников,135 предпочитая благочестие политике, и «умер с разбитым сердцем», — говорит францисканский хронист, — «ежедневно наблюдая ужасные и усиливающиеся распри между христианами».136 Климент IV (1265-8) вернулся к войне, организовал поражение Манфреда, погубил династию Гогенштауфенов и императорскую Германию. Взятие Константинополя греками грозило положить конец согласию между греческой и римской церковью; но Григорий X (1271-6) заслужил благодарность Михаила Палеолога, отказавшись от амбиций Карла Анжуйского завоевать Византию, восстановленный греческий император подчинил Восточную церковь Риму, и папство снова стало верховным.

Церковь, которая фактически являлась европейским супергосударством, занималась вопросами богослужения, морали, образования, браков, войн, крестовых походов, смертей и завещаний населения половины континента, активно участвовала в управлении светскими делами и возводила самые дорогие сооружения в средневековой истории, могла поддерживать свои функции только за счет использования сотни источников дохода.

Самым широким источником дохода была десятина: после Карла Великого все светские земли в латинском христианстве были обязаны по государственному закону выплачивать десятую часть своего валового продукта или дохода, в натуральной или денежной форме, в пользу местной церкви. После X века каждый приход должен был отчислять часть своей десятины епископу епархии. Под влиянием феодальных идей десятина прихода могла быть конфискована, заложена, завещана или продана, как и любое другое имущество или доход, так что к XII веку была сплетена финансовая паутина, в которой местная церковь и ее священник были скорее сборщиками, чем потребителями своей десятины. От священника ожидалось «проклятие за десятину», как выражались англичане, — отлучение от церкви тех, кто уклонялся или фальсифицировал свои декларации; ведь люди тогда так же неохотно платили десятину церкви, функции которой они считали жизненно важными для своего спасения, как сейчас люди платят налоги государству. Иногда мы слышим о восстаниях плательщиков десятины: в Реджо-Эмилии в 1280 году, рассказывает фра Салимбене, горожане, не подчиняясь отлучению и интердикту, пообещали друг другу «не давать духовенству десятину… не садиться с ними за стол… не давать им есть и пить» — отлучение в обратном порядке; и епископ был вынужден пойти на компромисс.137

Основной доход Церкви составляли ее собственные земли. Их она получала в дар или по завещанию, путем покупки или невыполненной ипотеки, а также в результате рекультивации пустующих земель монашескими или другими церковными группами. В феодальной системе каждый владелец или арендатор должен был после смерти оставить что-то Церкви; тех, кто этого не делал, подозревали в ереси и могли отказать в погребении на освященной земле.138 Поскольку лишь немногие из мирян умели писать, для составления завещаний обычно привлекали священника; папа Александр III в 1170 году постановил, что никто не может составить действительное завещание иначе как в присутствии священника; любой светский нотариус, составивший завещание иначе, чем на этих условиях, подлежал отлучению от церкви;139 и Церковь обладала исключительной юрисдикцией в отношении завещаний. Подарки или завещания Церкви считались самым надежным средством продления мук чистилища. Многие завещания Церкви, особенно до 1000 года, начинались со слов adventante mundi vespero- «поскольку вечер мира близок».140 Некоторые владельцы, как мы уже видели, передавали свое имущество Церкви в качестве страховки от потери трудоспособности: Церковь обеспечивала дарителю аннуитет и уход в болезни и старости, а после его смерти получала имущество без залога.141 Некоторые монастыри, создавая «братства», предоставляли своим благотворителям долю в заслугах или чистилищах, заработанных молитвами и добрыми делами монахов.142 Крестоносцы не только продавали земли церкви по низким ценам, чтобы выручить деньги, но и получали ссуды от церковных органов под залог имущества, которое во многих случаях утрачивалось по умолчанию. Некоторые люди, умирая без естественных наследников, оставляли Церкви все свое имущество; графиня Матильда Тосканская пыталась завещать Церкви почти четвертую часть Италии.

Поскольку имущество церкви было неотчуждаемым и до 1200 года обычно не облагалось светскими налогами,143 она росла из века в век. Нередко собор, монастырь или женский монастырь владели несколькими тысячами поместий, включая дюжину городов или даже один-два больших города.144 Епископ Лангра владел целым графством; аббатство Святого Мартина Турского управляло 20 000 крепостных; епископ Болоньи владел 2000 имений; аббатство Лорш — тоже; аббатство Лас-Уэльгас в Испании владело шестьюдесятью четырьмя поселениями.145 В Кастилии около 1200 года церкви принадлежала четверть земли; в Англии — пятая часть; в Германии — третья часть; в Ливонии — половина;146 Однако это лишь приблизительные и неопределенные оценки. Подобные накопления стали предметом зависти и целью государства. Карл Мартель конфисковал церковное имущество для финансирования своих войн; Людовик Благочестивый принял закон против завещаний, лишавших наследства детей наследодателя в пользу церкви;147 Генрих II Германский лишил многие монастыри их земель, заявив, что монахи имеют обет бедности; а несколько английских статутов mortmain наложили ограничения на передачу собственности «корпорациям», то есть церковным органам. Эдуард I взимал с английской церкви в 1291 году десятую часть ее имущества, а в 1294 году — половину ее годового дохода. Филипп II начал, Сен-Луи продолжил, Филипп IV установил налогообложение церковной собственности во Франции. По мере развития промышленности и торговли, умножения денег и роста цен доходы аббатств и епископств, получаемые в основном от феодальных повинностей, которые когда-то были установлены на низком ценовом уровне, а теперь с трудом повышались, оказались недостаточными не только для роскоши, но даже для содержания.148 К 1270 году большинство французских соборов и аббатств были сильно погрязли в долгах; они занимали у банкиров под высокие проценты, чтобы удовлетворить требования королей; отчасти этим и объясняется спад архитектурной активности во Франции в конце XIII века.

Папы еще больше обедняли епископства, облагая налогом их имущество и доходы сначала для финансирования крестовых походов, а затем для оплаты расходов на содержание папского престола. Новые источники централизованного дохода становились необходимыми по мере того, как папство расширяло область и усложняло свои функции. Иннокентий III (1199 г.) предписал всем епископам ежегодно отчислять в престол Петра сороковую часть своих доходов. Ценз или налог взимался со всех монастырей, конвентов и церквей, которые находились под непосредственным папским покровительством. «Аннат» — теоретически весь, а фактически половина дохода за первый год новоизбранного епископа — требовался папами в качестве платы за подтверждение его назначения; большие суммы ожидались от получателей архиепископского паллиума. Все христианские семьи должны были ежегодно отчислять в римский престол пенни (около 90 центов) в качестве «пенса Петра». Как правило, плата взималась за судебные разбирательства в папском суде. Папы претендовали на право отступать в некоторых случаях от канонического права, например, разрешать кровосмесительные браки, если отступление оправдывалось какими-то благими политическими целями; за судебные процессы, связанные с такими отступлениями, взималась плата. Значительные суммы поступали папам от получателей папских индульгенций и от паломников в Рим. Было подсчитано, что общий доход папского престола около 1250 года был больше, чем совокупные доходы всех светских государей Европы.149 Из Англии в 1252 году папство получило сумму, втрое превышающую доходы короны.150

Богатство Церкви, как бы оно ни было соразмерно объему ее функций, стало главным источником ереси в эту эпоху. Арнольд Брешианский провозгласил, что любой священник или монах, умерший с имуществом, непременно попадет в ад.151 Богомилы, вальденсы, патерики, катары добились успеха, осуждая богатство последователей Христа. Любимой сатирой в XIII веке было «Евангелие от серебряных марок», которое начиналось так: «В те дни Папа сказал римлянам: «Когда Сын Человеческий придет к месту нашего величества, скажите прежде всего: «Друг, зачем Ты пришел сюда?». И если Он ничего не скажет вам, изгоните Его во тьму внешнюю».152 Во всей литературе того времени — в сказках, в шансонах де гест, в «Романе о Розе», в поэмах странствующих ученых, трубадуров, Данте, даже в монастырских хрониках — мы находим жалобы на церковную скупость или богатство.153 Мэтью Пэрис, английский монах, осуждал продажность английских и римских прелатов, «скупо живущих на достоянии Христа»;154 Губерт де Романс, глава доминиканского ордена, писал о том, что «прощатели развращают взятками прелатов церковных судов»;155 Священник Петрус Кантор рассказывал о священниках, которые продавали мессы и вечерни;156 Бекет, архиепископ Кентерберийский, выступал против папской канцелярии как купленной и продажной, и цитировал Генриха II, хваставшегося тем, что у него на жаловании вся коллегия кардиналов.157 Обвинения в коррупции выдвигались против каждого правительства в истории; они почти всегда частично правдивы, а частично преувеличены на основе поразительных случаев; но иногда они поднимаются до революционного негодования. Те же самые прихожане, которые строили соборы в честь Марии на свои гроши, могли гневно протестовать против коллективных склонностей Церкви, а иногда они убивали настойчивого священника.158

Сама Церковь присоединилась к этой критике клерикального стяжательства и приложила немало усилий для контроля над скупостью и роскошью своих служителей. Сотни священнослужителей, от святого Петра Дамиана, святого Бернара, святого Франциска и кардинала де Витри до простых монахов, трудились, чтобы смягчить эти естественные злоупотребления;159 Именно из трудов таких церковных реформаторов мы черпаем знания о злоупотреблениях. Дюжина монашеских орденов посвятила себя проповеди реформы своим добрым примером. Папа Александр III и Латеранский собор 1179 года осудили взимание платы за совершение крещения, крайнего елеосвящения или заключение брака; а Григорий X созвал Вселенский собор в Лионе в 1274 году специально для принятия мер по реформированию Церкви. Сами папы в эту эпоху не проявляли вкуса к роскоши и зарабатывали на жизнь тяжелой преданностью своим изнурительным обязанностям. Трагедия духовных вещей заключается в том, что они чахнут, если не организованы, и загрязняются материальными потребностями своей организации.

В конце двенадцатого века антиклерикализм достиг своего апогея. В эпоху веры существовали заросли религиозного мистицизма и чувств, которые не поддавались организованному сакральному христианству и вызывали его недовольство. Двигаясь, возможно, вместе с возвращающимися крестоносцами, новые волны восточного мистицизма хлынули на Запад. Из Персии, через Малую Азию и Балканы, пришли отголоски манихейского дуализма и маздакитского коммунизма; из ислама — враждебность к образам, неясный фатализм и отвращение к священникам; а после провала крестовых походов — тайное сомнение в божественном происхождении и поддержке христианской церкви. Павликиане, изгнанные на запад византийскими гонениями, через Балканы перенесли в Италию и Прованс свое презрение к образам, таинствам и духовенству; они разделили космос на духовный мир, созданный Богом, и материальный мир, созданный сатаной, и отождествили сатану с Яхве из Ветхого Завета. Богомилы (т. е. друзья Бога) приняли форму и название в Болгарии и особенно распространились в Боснии; в тринадцатом веке они в разное время подвергались нападениям огнем и мечом, упорно защищались и в конце концов (1463) сдались не христианству, а исламу.

Около 1000 года в Тулузе и Орлеане появилась секта, которая отрицала реальность чудес, восстанавливающую силу крещения, присутствие Христа в Евхаристии и действенность молитв к святым. Некоторое время их игнорировали, затем осудили, и тринадцать человек из их числа были сожжены на костре в 1023 году. Подобные ереси развились и привели к восстаниям в Камбрэ и Льеже (1025), Госларе (1052), Суассоне (1114), Кельне (1146) и т. д. Бертольд Регенсбургский насчитал 150 еретических сект в XIII веке.1 Некоторые из них были безобидными группами, которые собирались, чтобы читать друг другу Библию на жаргоне без священника и давать собственное толкование спорным местам. Некоторые, такие как гумилиаты в Италии, бегины и бегарды в Низких странах, были ортодоксальны во всем, кроме их постыдного настояния на том, что священники должны жить в бедности. Францисканское движение возникло как такая секта и едва избежало причисления к еретическим.

Вальденсы не спаслись. Около 1170 года Питер Вальдо, богатый купец из Лиона, нанял нескольких ученых для перевода Библии на язык д'ок южной Франции. Он ревностно изучал перевод и пришел к выводу, что христиане должны жить как апостолы — без индивидуальной собственности. Часть своего состояния он отдал жене, остальное раздал бедным и начал проповедовать евангельскую бедность. Он собрал вокруг себя небольшую группу «Лионских бедняков», которые одевались как монахи, жили в целомудрии, ходили босиком или в сандалиях и объединяли свои доходы в коммуналку.2 Некоторое время духовенство не возражало и разрешало им читать и петь в церквях.3 Но когда Петр вонзил свой серп в чужую жатву, слишком буквально исполняя Евангелие, архиепископ Лионский резко напомнил ему, что проповедовать могут только епископы. Петр отправился в Рим (1179) и попросил у Александра III разрешения на проповедь. Она была выдана при условии согласия и контроля со стороны местного духовенства. Петр возобновил свою проповедь, по-видимому, без такого согласия местных жителей. Его последователи стали почитателями Библии и выучили наизусть значительные ее разделы. Постепенно движение приобрело антисакральный оттенок, отвергло всякое священство, отрицало действительность таинств, совершаемых грешным священником, и приписывало каждому верующему, находящемуся в состоянии святости, власть прощать грехи». Некоторые члены отвергали индульгенции, чистилище, транссубстанцию и молитвы к святым; одна группа проповедовала, что «все вещи должны быть общими»;4 Другая отождествляла Церковь с багряницей из Апокалипсиса.5 Секта была осуждена в 1184 году. Одна ее часть, «Бедные католики», была принята в Церковь в 1206 году Иннокентием III; большинство же упорствовало в ереси и распространилось через Францию в Испанию и Германию. Вероятно, чтобы сдержать их рост, Тулузский собор 1229 года постановил, что никто из мирян не должен иметь книг Священного Писания, кроме Псалтыри и Часослова (в которых были в основном псалмы); они не должны читать их иначе как на латыни, поскольку ни один перевод на просторечие еще не был рассмотрен и гарантирован Церковью.6 В ходе подавления альбигойцев тысячи вальденсов отправились на костер. Сам Петр умер в Богемии в 1217 году, по-видимому, естественной смертью.

К середине двенадцатого века города Западной Европы были переполнены еретическими сектами; «города, — говорил один епископ в 1190 году, — наполнены этими лжепророками»;7 В одном только Милане было семнадцать новых религий. Ведущими еретиками там были патарины, названные так, очевидно, от Патарии, бедного квартала города. Движение, по-видимому, началось как протест против богатых; оно перешло в антиклерикализм, осуждало симонию, богатство, браки и наложничество духовенства и предлагало, по словам одного из лидеров, «конфисковать богатства духовенства, выставить их имущество на аукцион; если они будут сопротивляться, пусть их дома будут отданы на разграбление, а сами они и их ублюдки будут изгнаны из города».88 Подобные антиклерикальные партии поднялись в Витербо, Орвието, Вероне, Ферраре, Парме, Пьяченце, Римини…..9 Временами они доминировали в народных собраниях, захватывали городские органы власти и облагали духовенство налогами для оплаты гражданских предприятий.10 Иннокентий III поручил своему легату в Ломбардии потребовать от всех муниципальных чиновников клятвы, что они не будут назначать и принимать на службу еретиков. В 1237 году миланская толпа, «богохульствуя и понося», загрязнила несколько церквей «неуместной мерзостью».11

Самая влиятельная из еретических сект называлась по-разному: катары — от греческого «чистый»; булгары — от балканского происхождения (отсюда и ругательный термин «жупел»); альбигойцы — от французского города Альби, где они были особенно многочисленны. Монпелье, Нарбонна и Марсель стали первыми французскими центрами ереси, возможно, благодаря контактам с мусульманами и евреями, а также благодаря тому, что купцы часто посещали еретические центры в Боснии, Болгарии и Италии. Купцы распространили движение на Тулузу, Орлеан, Суассон, Аррас и Реймс, но Лангедок и Прованс оставались его оплотом. Там французская средневековая цивилизация достигла своего расцвета; великие религии смешались в городской дружбе, женщины были властно красивы, нравы свободны, трубадуры распространяли идеи геев, и, как в Италии Фредерика, Ренессанс был готов начаться. Южная Франция в то время (1200 год) состояла из практически независимых княжеств, слабо связанных теоретической верностью королю Франции. В этом регионе графы Тулузы были крупнейшими лордами, владевшими территориями, более обширными, чем те, которыми непосредственно владел король. Доктрины и практика катаров были отчасти возвращением к первобытным христианским верованиям и устоям, отчасти — смутным воспоминанием об арианской ереси, господствовавшей на юге Франции при вестготах, отчасти — плодом манихейских и других восточных идей. У них было духовенство в черных одеждах — священники и епископы, называемые perfecti, которые при рукоположении давали обет оставить родителей, супругу и детей, посвятить себя «Богу и Евангелию… никогда не прикасаться к женщине, не убивать животное, не есть мяса, яиц, молочных продуктов, ничего, кроме рыбы и овощей».* Верующие» (crecientes) были последователями, которые обещали дать эти обеты позже; им разрешалось пока есть мясо и жениться, но они должны были отречься от католической церкви, продвигаться к «совершенной» жизни и приветствовать любого из perfecti тройным и благоговейным поклоном.

Теология катаров манихейски делила космос на Добро, Бога, Дух, Небеса; и Зло, Сатану, Материю, материальную вселенную. Сатана, а не Бог, создал видимый мир. Вся материя считалась злом, включая крест, на котором умер Христос, и освященное Воплощение Евхаристии; Христос говорил лишь образно, когда сказал о хлебе: «Сие есть Тело Мое».13 Всякая плоть была материей, и всякий контакт с ней был нечист; все сексуальные контакты были греховными; грех Адама и Евы заключался в соитии.14 Оппоненты описывают альбигойцев как отвергающих таинства, мессу, почитание образов, Троицу и рождение Девы Марии; Христос был ангелом, но не одним с Богом. Они отвергали (как нам говорят) институт частной собственности и стремились к равенству благ.15 Они сделали Нагорную проповедь сутью своей этики. Их учили любить своих врагов, заботиться о больных и бедных, никогда не сквернословить, всегда сохранять мир; сила никогда не была моральной, даже против неверных; смертная казнь была смертным преступлением; нужно было спокойно верить, что в конце концов Бог победит зло, не прибегая к злым средствам.16 В этой теологии не было ни ада, ни чистилища; каждая душа будет спасена, хотя и после многих очистительных переселений. Чтобы попасть в рай, нужно было умереть в состоянии чистоты, а для этого необходимо было принять от катарского священника consolamentum, последнее таинство, полностью очищающее душу от греха. Верующие катары (как и некоторые ранние христиане в случае с крещением) откладывали это таинство до последней болезни, которую они считали последней. Те, кто выздоравливал, рисковали приобрести новую нечистоту и умереть без consolamentum; поэтому выздороветь после его принятия было большим несчастьем; обвиняют, что альбигойские священники, чтобы предотвратить это несчастье, убеждали многих выздоравливающих пациентов уморить себя голодом до рая. Иногда, как нас уверяют, они доводили дело до конца, удушая пациента с его согласия.17

Церковь могла бы позволить этой секте умереть от собственного самоубийства, если бы катары не занялись активной критикой Церкви. Они отрицали, что Церковь — это Церковь Христова; святой Петр никогда не приходил в Рим и не основывал папства; папы были преемниками императоров, а не апостолов. Христу негде было приклонить голову, а папа живет во дворце; Христос был без имущества и без гроша в кармане, а христианские прелаты богаты; конечно же, говорили катары, эти властные архиепископы и епископы, эти мирские священники, эти жирные монахи — это фарисеи древности, возвращенные к жизни! Римская церковь, были уверены они, была вавилонской блудницей, духовенство — синагогой сатаны, папа — антихристом.18 Они осуждали проповедников крестовых походов как убийц.19 Многие из них смеялись над индульгенциями и реликвиями. Одна группа, как утверждается, сделала образ Богородицы, уродливый, одноглазый и обезображенный, притворилась, что творит с ним чудеса, добилась широкого доверия к этому самозванству, а затем раскрыла мистификацию.20 Многие взгляды катаров были распространены на крыльях песен трубадурами, которые возмущались этикой Христа, не вполне принимая этику новой секты; все ведущие трубадуры, кроме двух, считались на стороне альбигойцев; эти трубадуры высмеивали паломников, исповедь, святую воду, крест; они называли церкви «притонами воров», а католические священники казались им «предателями, лжецами и лицемерами».21

Некоторое время катары пользовались широкой веротерпимостью со стороны церковных и светских властей южной Франции. По всей видимости, людям было позволено свободно выбирать между старой и новой религией.22 Между католическими и катарскими теологами проводились публичные диспуты; один из них состоялся в Каркассоне в присутствии папского легата и короля Педро II Арагонского (1204). В 1167 году различные ветви катаров провели совет своего духовенства, на котором присутствовали представители нескольких стран; на нем обсуждались и регулировались доктрина, дисциплина и администрация катаров, и он завершился, не вызвав беспокойства.23 Более того, дворяне сочли желательным ослабить Церковь в Лангедоке; Церковь была богата и владела большим количеством земли; дворяне, относительно бедные, начали захватывать церковную собственность. В 1171 году Рожер II, виконт Безье, разграбил аббатство, бросил епископа Альби в тюрьму и приставил к нему еретика для охраны. Когда монахи Алле выбрали аббата, неугодного виконту, он сжег монастырь и посадил аббата в тюрьму; когда тот умер, веселый виконт установил его труп на кафедре и убедил монахов выбрать угодную замену. Раймон Роже, граф Фуа, изгнал аббата и монахов из аббатства Памье; его лошади ели овес с алтаря; его солдаты использовали руки и ноги распятий в качестве пестиков, чтобы молоть зерно, и упражнялись в клеймении изображения Христа. Граф Раймонд VI Тулузский разрушил несколько церквей, преследовал монахов Муассака и был отлучен от церкви (1196). Но отлучение стало пустяком для дворян южной Франции. Многие из них открыто исповедовали ересь катаров или покровительствовали ей.24

Иннокентий III, вступивший на папский престол в 1198 году, увидел в этих событиях угрозу как для церкви, так и для государства. Он признавал некоторые основания для критики Церкви, но чувствовал, что не может оставаться безучастным, когда великая церковная организация, на которую он возлагал столь высокие планы и надежды и которая казалась ему главным оплотом против человеческого насилия, социального хаоса и королевского беззакония, подвергается нападкам в самых своих основах, лишается своего имущества и достоинства и высмеивается с богохульными пародиями. Государство тоже совершало грехи, лелеяло коррупцию и недостойных чиновников, но только глупцы желали его уничтожить. Как можно было построить какой-либо устойчивый общественный порядок на принципах, запрещающих родительские обязанности и предписывающих самоубийство? Может ли экономика процветать на идолопоклонстве бедности и без стимулов собственности? Могут ли отношения между полами и воспитание детей быть спасены от дикого беспорядка иначе, чем с помощью такого института, как брак? Катаризм казался Иннокентию полным бредом, отравленным простодушием людей. Какой смысл в крестовом походе против неверных в Палестине, когда эти альбигойские неверные множились в самом сердце христианства?

Через два месяца после своего воцарения Иннокентий написал архиепископу Ауха в Гаскони:

Маленькую лодку святого Петра бьют многочисленные бури и швыряют по морю. Но больше всего меня огорчает, что… сейчас появляются, более безудержно и пагубно, чем когда-либо прежде, служители дьявольского заблуждения, которые опутывают души простых людей. Своими суевериями и ложными выдумками они извращают смысл Священного Писания и пытаются разрушить единство Католической Церкви. Поскольку… это пагубное заблуждение растет в Гаскони и соседних территориях, мы желаем, чтобы вы и ваши коллеги-епископы противостояли ему всеми силами….. Мы даем вам строгий наказ: любыми средствами уничтожить все эти ереси и изгнать из вашей епархии всех, кто ими осквернен….. Если нужно, вы можете побудить князей и народ подавить их мечом.25

Архиепископ Ауха, человек снисходительный как к другим, так и к себе, похоже, не предпринял никаких действий в связи с этим письмом; а архиепископ Нарбонны и епископ Безье сопротивлялись папским легатам, которых Иннокентий послал для исполнения своих указов. Примерно в это время шесть знатных дам, во главе с сестрой графа Фуа, были обращены в катаризм в ходе публичной церемонии, на которой присутствовали многие представители знати. Иннокентий заменил своих неудачливых легатов более решительным агентом, Арно, главой цистерцианских монахов (1204); дал ему чрезвычайные полномочия для проведения инквизиции по всей Франции и поручил ему предложить королю и знати Франции пленарную индульгенцию за помощь в подавлении ереси катаров. Филиппу Августу, в обмен на такую помощь, папа предложил земли всех, кто не присоединится к крестовому походу против альбигойцев.26 Филипп отказался; он только что завоевал Нормандию, и ему нужно было время, чтобы переварить услышанное. Раймонд VI Тулузский согласился воздействовать на еретиков уговорами, но отказался вступить в войну против них. Иннокентий отлучил его от церкви; он пообещал выполнить обещание, был отпущен, но снова проявил небрежность. «Как мы можем это сделать?» — спросил рыцарь, которому папский легат приказал изгнать катаров из своих земель. «Мы воспитывались среди этих людей, у нас есть среди них родственники, и мы видим, что они живут праведно».27 Святой Доминик прибыл из Испании, мирно проповедовал против еретиков и святостью своей жизни обратил их в православие.28 Возможно, проблему удалось бы решить подобным образом, с помощью реформы духовенства, если бы Пьер де Кастельно, папский легат, не был убит рыцарем, которому впоследствии покровительствовал Раймон.29 Иннокентий, который почти десять лет терпеливо сносил неудачу в борьбе с ересью, теперь прибег к крайним мерам. Он отлучил от церкви Раймонда и всех его пособников, наложил интердикт на все подвластные им земли и предложил эти земли любому христианину, который сможет их захватить. Он созвал христиан со всех стран в крестовый поход против альбигойцев и их покровителей. Филипп Август разрешил многим баронам своего королевства записаться в армию, и контингенты прибыли из Германии и Италии. Всем участникам была обещана та же пленарная индульгенция, что и тем, кто принял крест в Палестине. Раймонд попросил прощения, совершил публичное покаяние (его бичевали полуголым в церкви Святого Жиля), получил новое отпущение грехов и присоединился к священной войне (1209).

Большинство населения Лангедока, как дворяне, так и простолюдины, сопротивлялись крестоносцам, видя в нападении северных баронов и солдат попытку захватить их земли под прикрытием религиозного рвения; даже ортодоксальные христиане юга боролись с нашествием с севера.30 Когда крестоносцы подошли к Безье, они предложили избавить его от ужасов войны, если он сдаст всех еретиков, перечисленных его епископом; городские вожди отказались, заявив, что предпочтут стоять в осаде до тех пор, пока не будут вынуждены есть своих детей. Крестоносцы взломали стены, захватили город и уничтожили 20 000 мужчин, женщин и детей в беспорядочной резне, даже тех, кто искал убежища в церкви.31 Цезарий Хейстербахский, цистерцианский монах, писавший двадцать лет спустя, является единственным авторитетом для нас в том, что когда Арно, папского легата, спросили, следует ли пощадить католиков, он ответил: «Убейте их всех, ибо Бог знает своих»;32 Возможно, он опасался, что все побежденные по такому случаю исповедуют православие. После того как Безье был сожжен дотла, крестоносцы под предводительством Раймонда двинулись на штурм крепости Каркассон, где племянник Раймонда, граф Рожер Безье, занял последнюю позицию. Крепость была взята, а Рожер умер от дизентерии.

Самым храбрым вождем в этой осаде был Симон де Монфор. Он родился во Франции около 1170 года и был старшим сыном владыки Монфора под Парижем; через свою мать-англичанку он стал графом Лестером. Как и многие мужчины того лихого века, он умел сочетать великое благочестие с великими войнами; он каждый день слушал мессу, славился своим целомудрием и с честью служил в Палестине. Со своей небольшой армией в 4500 человек, подстрекаемый папским легатом, он нападал на город за городом, преодолевал сопротивление и предлагал жителям выбор: присягнуть на верность римской вере или умереть как еретики. Тысячи поклялись, сотни предпочли смерть.33 В течение четырех лет Симон продолжал свои походы, опустошив почти всю территорию графа Раймонда, кроме Тулузы. В 1215 году ему сдалась сама Тулуза; граф Раймон был низложен советом прелатов в Монпелье, а Симон унаследовал его титул и большую часть земель.

Иннокентий III не совсем одобрил эти действия. Он был потрясен тем, что крестоносцы присвоили себе владения людей, никогда не виновных в ереси, и грабили и убивали, как дикие буканьеры.34 Смилостивившись над Раймондом, он назначил ему жалованье и взял под опеку Церкви часть его земель в доверительное управление сыну Раймонда. Раймонд VII, достигнув совершеннолетия, отвоевал Тулузу; Симон погиб во время второй осады города (1218); крестовый поход был приостановлен после смерти Иннокентия, и оставшиеся в живых приверженцы альбигойцев вновь стали практиковать и проповедовать под мягким правлением нового графа Тулузского.

В 1223 году Людовик VIII Французский предложил свергнуть Раймонда VII и уничтожить всю ересь на территории Раймонда, если Гонорий III позволит ему присоединить эту область к королевскому домену. Ответ Папы Римского нам неизвестен. Но новый крестовый поход был начат, и Людовик был на пороге победы, когда умер в Монпансье (1226). Воспользовавшись возможностью заключить мир с Бланш Кастильской, регентшей Людовика IX, Раймон предложил руку своей дочери Жанны брату Людовика Альфонсу с передачей земель Раймона Жанне и ее мужу после смерти Раймона. Бланш, преследуемая мятежными дворянами, согласилась, и папа Григорий IX одобрил это предложение под обещание Раймона подавить всякую ересь. В 1229 году в Париже был подписан мирный договор, и альбигойские войны закончились после тридцати лет раздоров и опустошений. Ортодоксия восторжествовала, веротерпимость прекратилась, а Нарбонский собор (1229 г.) запретил мирянам владеть любой частью Библии.35 Феодализм распространялся, муниципальная свобода уменьшалась, на юге Франции угас веселый век трубадуров. В 1271 году Жанна и Альфонс, унаследовавшие владения Раймона, умерли, не оставив потомства, и просторное графство Тулуза отошло к Людовику IX и французской короне. Центральная Франция теперь имела свободные торговые выходы на Средиземное море, и Франция сделала большой шаг к единству. Это и инквизиция стали главными результатами альбигойских крестовых походов.

В Ветхом Завете был прописан простой кодекс обращения с еретиками: их тщательно осматривали, и если три авторитетных свидетеля подтверждали, что они «пошли и стали служить другим богам», еретиков выводили из города и «побивали камнями до смерти» (Втор. xvii, 25).

Если появится среди вас пророк, или мечтатель… говорящий: пойдем к другим богам… то пророк тот, или мечтатель тот, должен быть предан смерти….. Если брат твой… или сын твой, или дочь твоя, или жена лона твоего, или друг твой, который тебе как родная душа, будет тайно обольщать тебя, говоря: пойдем служить другим богам… не соглашайся с ним и не слушай его; не жалей его, и не скрывай его, но непременно убей его (Втор. xiii, 1–9)…. Не позволяй жить ведьме (Исх. xxii, 18).

Согласно Евангелию от Иоанна (xv, 6), Иисус принял эту традицию: «Если кто не пребудет во Мне, тот отторгнется, как ветвь, и засохнет; и соберут его, и бросят в огонь, и он сгорит». Средневековые еврейские общины сохраняли библейский закон о ереси в теории, но редко применяли его на практике. Маймонид принял его безоговорочно.36

По законам греков асебея — отказ поклоняться богам ортодоксального эллинского пантеона — считалась смертным преступлением; именно по такому закону был предан смерти Сократ. В классическом Риме, где боги были тесно связаны с государством, ересь и богохульство приравнивались к государственной измене и карались смертью. Если не удавалось найти обвинителя для доноса на преступника, римский судья вызывал подозреваемого и проводил inquisitio, или дознание, по делу; от этой процедуры средневековая инквизиция получила свою форму и название. Восточные императоры, применяя римское право в византийском мире, выносили смертные приговоры манихеям и другим еретикам. В Темные века на Западе, когда христианство редко оспаривали его собственные дети, терпимость возросла, и Лев IX постановил, что отлучение от церкви должно быть единственным наказанием за ересь.37 В двенадцатом веке, по мере распространения ереси, некоторые церковники утверждали, что за отлучением еретиков от церкви должно следовать их изгнание или заключение в тюрьму государством.38 Возрождение римского права в Болонье в двенадцатом веке дало условия, методы и стимул для религиозной инквизиции; а каноническое право о ереси было слово в слово скопировано с пятого закона под названием De haereticis в Кодексе Юстиниана.39 Наконец, в тринадцатом веке Церковь переняла закон своего главного врага Фридриха II, согласно которому ересь должна была караться смертью.

Христиане — и даже многие еретики — считали, что Церковь была создана Сыном Божьим. Исходя из этого, любое посягательство на католическую веру было преступлением против Самого Бога; на непокорного еретика можно было смотреть только как на агента Сатаны, посланного, чтобы разрушить дело Христа; а любой человек или правительство, терпящие ересь, служили Люциферу. Чувствуя себя неотъемлемой частью морального и политического правительства Европы, Церковь смотрела на ересь точно так же, как государство смотрит на государственную измену: это было посягательство на основы общественного порядка. «Гражданский закон, — говорил Иннокентий III, — наказывает изменников конфискацией имущества и смертью. Тем более мы должны отлучать от церкви и конфисковывать имущество тех, кто является предателем веры Иисуса Христа; ведь оскорбление божественного величия — это бесконечно больший грех, чем посягательство на величие государя».40 Для церковных государственных деятелей, подобных Иннокентию, еретик казался хуже мусульманина или иудея; те жили либо вне христианства, либо по упорядоченному и одинаково суровому закону внутри него; чужеземный враг был солдатом на открытой войне; еретик был предателем внутри, который подрывал единство христианства, вовлеченного в гигантский конфликт с исламом. Более того, говорили богословы, если каждый человек сможет толковать Библию в соответствии со своим собственным светом (каким бы тусклым он ни был) и создавать свой собственный индивидуальный бренд христианства, религия, на которой держался хрупкий моральный кодекс Европы, вскоре распадется на сотню вероучений и потеряет свою эффективность в качестве социального цемента, связывающего исконно диких людей в общество и цивилизацию.

То ли потому, что она разделяла эти взгляды, не формулируя их, то ли потому, что простые души по природе своей боятся непохожих или странных, то ли потому, что людям нравится высвобождать в анонимности толпы инстинкты, обычно подавляемые индивидуальной ответственностью, но сам народ, за исключением южной Франции и северной Италии, был самым ярым гонителем; «толпа линчевала еретиков задолго до того, как Церковь начала преследовать».41 Ортодоксальное население жаловалось, что Церковь слишком снисходительна к еретикам.42 Иногда она «выхватывала сектантов из рук защищающих их священников».43 «В этой стране, — писал Иннокентию III священник из северной Франции, — благочестие народа столь велико, что он всегда готов отправить на костер не только явных еретиков, но и тех, кого просто подозревают в ереси».44 В 1114 году епископ Суассона посадил в тюрьму нескольких еретиков; пока его не было, народ, «опасаясь, что духовенство может быть слишком снисходительным», ворвался в тюрьму, вытащил еретиков и сжег их на костре.45 В 1144 году в Льеже толпа настаивала на сожжении некоторых еретиков, которых епископ Адальберо все еще надеялся обратить в свою веру.46 Когда Пьер де Брюйс сказал: «Священники лгут, когда притворяются, что делают тело Христа» (в Евхаристии),47 и сжег груду крестов в Страстную пятницу, народ убил его на месте.48

Государство с некоторой неохотой присоединилось к преследованию еретиков, поскольку опасалось, что управление государством невозможно без помощи церкви, насаждающей единую религиозную веру. Кроме того, оно подозревало, что религиозная ересь является прикрытием для политического радикализма, и не всегда ошибалось.49 Материальные соображения могли сыграть свою роль, ведь религиозная или политическая ересь угрожала владениям церкви и государства. Общественное мнение высших классов — за исключением Лангедока — требовало искоренения ереси любой ценой.50 Генрих VI Германский (1194) приказал сурово наказывать еретиков и конфисковывать их имущество; аналогичные эдикты были изданы Оттоном IV (1210), Людовиком VIII Французским (1226), Флоренцией (1227) и Миланом (1228). Самый строгий кодекс подавления был принят Фридрихом II в 1220-39 годах. Еретики, осужденные церковью, должны были быть переданы «светской руке» — местным властям — и сожжены до смерти. Если они отказывались от своих слов, их отпускали с пожизненным заключением. Все их имущество подлежало конфискации, наследники — лишению наследства, дети — лишению права занимать какие-либо должности, если только они не искупят грех своих родителей доносами на других еретиков. Дома еретиков должны были быть разрушены и никогда не восстановлены.51 Людовик IX Благочестивый включил подобные законы в законодательные акты Франции. Действительно, именно короли оспаривали у народа право начать преследование ереси. В 1022 году король Франции Роберт приказал сжечь тринадцать еретиков в Орлеане; это первый известный случай смертной казни за ересь со времен светской казни Присциллиана в 385 году. В 1051 году Генрих ХI Германский повесил нескольких манихеев или катаров в Госларе после протестов епископа Вазо из Льежа, который утверждал, что достаточно отлучения от церкви.52 В 1183 году граф Филипп Фландрский в сотрудничестве с архиепископом Реймса «отправил на костер множество дворян, клириков, рыцарей, крестьян, молодых девушек, замужних женщин и вдов, имущество которых они конфисковали и разделили между собой».53

Обычно до тринадцатого века инквизиция ереси возлагалась на епископов. Они почти не были инквизиторами; они ждали, когда общественная молва или шум укажут на еретиков. Призвав их, они с трудом добивались признания путем расспросов; не желая применять пытки, они прибегали к суду через суд, видимо, искренне веря, что Бог сотворит чудо, чтобы защитить невиновных. Святой Бернар одобрял этот метод, а епископальный собор в Реймсе (1157) предписал его как обычную процедуру при рассмотрении дел о ереси; но Иннокентий III запретил его. В 1185 году папа Луций III, недовольный небрежностью епископов в преследовании ереси, приказал им посещать свои приходы по крайней мере раз в год, арестовывать всех подозреваемых, считать виновными тех, кто не поклянется в полной верности Церкви (катары отказывались приносить клятвы), и передавать таких непокорных светской власти. Папские легаты были уполномочены низлагать епископов, небрежно относящихся к искоренению ереси.54 Иннокентий III в 1215 году потребовал от всех гражданских властей под страхом быть обвиненными в ереси публично поклясться «истребить из земель, находящихся в их повиновении, всех еретиков, отмеченных Церковью для animadversio debita — «должного наказания». Любой князь, пренебрегший этой обязанностью, должен был быть низложен, а папа освобождал его подданных от подданства.55 «Должное наказание» пока сводилось к изгнанию и конфискации имущества.56

Когда Григорий IX взошел на папский престол (1227 г.), он обнаружил, что, несмотря на народные, правительственные и епископские преследования, ересь растет; все Балканы, большая часть Италии, значительная часть Франции были настолько охвачены ересью, что Церковь, так скоро пережившая пышное могущество Иннокентия, казалось, была обречена на разделение и распад. По мнению престарелого понтифика, Церковь, одновременно борясь с Фридрихом и ересью, вела борьбу за выживание и была вправе принять нравы и меры, соответствующие военному положению. Потрясенный известием о том, что епископ Филиппо Патернон, чья епархия простиралась от Пизы до Ареццо, был обращен в катаризм, Григорий назначил коллегию инквизиторов во главе с монахом-доминиканцем, чтобы они заседали во Флоренции и предавали еретиков суду (1227). Это, по сути, стало началом папской инквизиции, хотя формально инквизиторы должны были подчиняться местному епископу. В 1231 году Григорий принял в качестве церковного закона законодательство Фридриха от 1224 года; отныне церковь и государство согласились, что нераскаянная ересь является государственной изменой и должна караться смертью. Инквизиция была официально учреждена под контролем папы.

После 1227 года Григорий и его преемники посылали все большее число специальных инквизиторов для преследования ереси. Он отдавал предпочтение членам новых орденов мендикантов, отчасти потому, что простота и набожность их жизни противостояли скандалам церковной роскоши, а отчасти потому, что он не мог зависеть от епископов; однако ни один инквизитор не должен был приговаривать еретика к серьезному наказанию без согласия епископа. На этой работе было занято так много доминиканцев, что их прозвали Domini canes — (охотничьи) «псы Господни».57 Большинство из них были людьми строгой морали, но лишь немногие обладали качеством милосердия. Они считали себя не судьями, беспристрастно взвешивающими доказательства, а воинами, преследующими врагов Христа. Некоторые из них были осторожными и добросовестными людьми, как Бернар Ги; некоторые — садистами, как «Роберт Доминиканец», обращенный еретик Патарин, который за один день в 1239 году отправил на костер 180 заключенных, включая епископа, который, по его мнению, давал еретикам слишком много свободы. Григорий отстранил Роберта от должности и заключил его в тюрьму на всю жизнь.58

Юрисдикция инквизиторов распространялась только на христиан; евреев и мусульман не вызывали, если они не были новообращенными.59 Доминиканцы прилагали особые усилия для обращения евреев, но только мирными средствами. Когда в 1256 году несколько евреев были обвинены в ритуальном убийстве, монахи-доминиканцы и францисканцы, рискуя собственной жизнью, спасли их от толпы.60 Цель и масштаб инквизиции лучше всего выражены в булле Николая III (1280 г.):

Настоящим мы отлучаем от церкви и предаем анафеме всех еретиков — катаров, патаринов, лионских бедняков… и всех прочих, под какими бы именами они ни назывались. После осуждения Церковью они должны быть переданы светскому судье для наказания….. Если кто-либо из них, будучи схвачен, раскается и пожелает совершить покаяние, он должен быть заключен в тюрьму на всю жизнь….. Все, кто принимает, защищает или помогает еретикам, должны быть отлучены от церкви. Если кто-либо остается под отлучением год и один день, он должен быть проскрибирован….. Если подозреваемые в ереси не могут доказать свою невиновность, они должны быть отлучены от церкви. Если они остаются под запретом отлучения в течение года, они осуждаются как еретики. Они не имеют права на апелляцию….. Тот, кто даст им христианское погребение, будет отлучен от церкви до тех пор, пока не принесет должного удовлетворения. Он не будет отпущен до тех пор, пока своими руками не выкопает их тела и не выбросит их на помойку….. Мы запрещаем всем мирянам обсуждать вопросы католической веры; если кто-либо сделает это, он будет отлучен от церкви. Тот, кто знает о еретиках, или о тех, кто проводит тайные собрания, или о тех, кто не соответствует во всех отношениях ортодоксальной вере, должен сообщить об этом своему духовнику, или кому-то другому, кто донесет об этом до сведения епископа или инквизитора. Если он этого не сделает, то будет отлучен от церкви. Еретики и все, кто их принимает, поддерживает или помогает им, а также все их дети до второго поколения не должны быть допущены к церковному служению….. Мы навсегда лишаем всех таких людей их благодеяний.61

Инквизиторская процедура могла начинаться с поголовного ареста всех еретиков, а иногда и всех подозреваемых; или же приезжие инквизиторы могли созвать все взрослое население населенного пункта для предварительного допроса. В течение первоначального «времени благодати», около тридцати дней, тех, кто признавался в ереси и раскаивался, отпускали с кратким тюремным заключением или выполнением какой-либо благочестивой или благотворительной работы.62 Еретики, которые не исповедовались сейчас, но были обнаружены в ходе этого предварительного дознания или шпионами инквизиции,63 или иным образом, представали перед инквизиторским судом. Обычно этот суд состоял из двенадцати человек, выбранных местным светским правителем из списка кандидатов, представленного ему епископом и инквизиторами; к ним добавлялись два нотариуса и несколько «слуг». Если обвиняемый использовал этот второй шанс для признания, он получал наказание, варьирующееся в зависимости от степени совершенного им преступления; если он отрицал свою вину, его заключали в тюрьму. Обвиняемых могли судить в их отсутствие или после их смерти. Требовались два свидетеля осуждения. Исповедавшиеся еретики принимались в качестве свидетелей против других; женам и детям разрешалось свидетельствовать против мужей и отцов, но не за них.64 Всем обвиняемым в той или иной местности по требованию предоставлялся общий список всех обвинителей, без уточнения, кто кого обвинил; опасались, что индивидуальные очные ставки приведут к убийству обвинителей друзьями обвиняемых; и «на самом деле, — говорит Леа, — многие свидетели были убиты по простому подозрению».65 Обычно обвиняемого просили назвать своих врагов, и любые свидетельства против него со стороны таких людей отвергались.66 Ложных обвинителей сурово наказывали.67 До 1300 года обвиняемому не разрешалось пользоваться юридической помощью.68 После 1254 года папский декрет обязал инквизиторов представлять доказательства не только епископу, но и людям с высокой репутацией в данной местности, и принимать решение в согласии с их голосами.69 Иногда для оценки доказательств привлекалась коллегия экспертов (periti). В целом инквизиторов наставляли, что лучше позволить виновному скрыться, чем осудить невиновного, и что у них должны быть либо явные доказательства, либо признание.

Римское право разрешало добиваться признаний с помощью пыток. Пытка не применялась ни в епископских судах, ни в первые двадцать лет существования папской инквизиции; но Иннокентий IV (1252) разрешил ее в тех случаях, когда судьи были убеждены в виновности обвиняемого, а последующие понтифики потворствовали ее применению.70 Папы советовали, что пытки должны быть крайним средством, применяться только один раз и держаться «по ту сторону потери конечностей и смертельной опасности». Инквизиторы толковали слова «только один раз» как означающие только один раз для каждого допроса; иногда они прерывали пытку, чтобы возобновить допрос, а затем не стеснялись пытать заново. В ряде случаев пытки применялись для того, чтобы заставить свидетелей дать показания или побудить признавшегося еретика назвать других еретиков.71 Они принимали форму порки, сожжения, дыбы или одиночного заключения в темных и узких подземельях. Ноги обвиняемого могли медленно поджаривать на раскаленных углях; его привязывали к треугольной раме, а руки и ноги стягивали веревками, намотанными на брашпиль. Иногда заключенного ограничивали в питании, чтобы ослабить его тело и волю и сделать восприимчивым к таким психологическим пыткам, как попеременные обещания пощады или угрозы смерти.72 Признания, полученные под пытками, не пользовались уважением инквизиционного суда, но эта трудность решалась тем, что обвиняемого заставляли подтвердить через три часа признания, сделанные им под пытками; если он отказывался, пытки могли быть возобновлены. В 1286 году чиновники Каркассона направили Филиппу IV Французскому и папе Николаю IV письмо с жалобой на жестокость пыток, применяемых инквизитором Жаном Галандом. Некоторых узников Жана надолго оставляли в полной темноте и одиночестве; некоторых заковывали в кандалы так, что им приходилось сидеть в собственной грязи, а лежать они могли только на спине на холодной земле.73 Некоторых так затягивали на дыбе, что они потеряли возможность пользоваться руками и ногами; некоторые умерли под пытками.74 Филипп осудил эти варварства, а папа Климент V (1312) попытался умерить применение пыток инквизиторами, но его предостережения вскоре были проигнорированы.75

Заключенные, которые дважды отказались от исповеди и были впоследствии осуждены, а также те, кто после отречения вновь впал в ересь, подвергались пожизненному заключению или предавались смерти. Пожизненное заключение могло быть смягчено определенной свободой передвижения, посещений и игр; или же оно могло быть усилено постом или цепями.76 Конфискация имущества была дополнительным наказанием при осуждении за сопротивление. Обычно часть конфискованного имущества шла светскому правителю провинции, часть — церкви; в Италии треть отдавалась доносчику; во Франции корона забирала все. Эти соображения побуждали частных лиц и государство участвовать в охоте и приводили к судам над мертвыми; в любой момент имущество невинных людей могло быть конфисковано по обвинению в том, что завещатель умер в ереси; это было одним из многих злоупотреблений, которые папы тщетно осуждали.77 Епископ Родеза хвастался, что за одну кампанию против еретиков своей епархии он заработал 100 000 солей.78

Периодически инквизиторы в ходе страшной церемонии (sermo generalis) объявляли приговоры и наказания. Кающихся ставили на помост в центре церкви, читали их исповеди, просили подтвердить их и произнести формулу отречения от ереси. Затем празднующий инквизитор освобождал кающихся от отлучения и объявлял различные приговоры. Тем, кто должен был быть «расслаблен» или отдан в руки светской власти, давали еще один день на обращение; тем, кто исповедовался и каялся даже у подножия костра, назначали пожизненное заключение; упрямцев сжигали до смерти на публичной площади. В Испании всю эту процедуру sermo generalis и казни называли актом веры, auto-da-fé, поскольку она была призвана укрепить ортодоксальность народа и подтвердить веру Церкви. Церковь никогда не выносила смертных приговоров; ее старый девиз гласил: eccelesia abhorret a sanguine — «Церковь страшится крови»; клирикам было запрещено проливать кровь. Поэтому, передавая в руки светской власти тех, кого она осудила, Церковь ограничивалась тем, что просила государственные власти применить «должное наказание», предупреждая, чтобы они избегали «всякого кровопролития и всякой смертельной опасности». После Григория IX Церковь и государство согласились, что это предостережение не следует воспринимать буквально, но что осужденные должны быть преданы смерти без пролития крови, то есть путем сожжения на костре.79

Число приговоренных к смерти официальной инквизицией было меньше, чем считали историки.80 Бернар де Ко, ревностный инквизитор, оставил после себя длинный реестр рассмотренных им дел; ни одно из них не было «расслаблено».81 За семнадцать лет работы инквизитором Бернар Ги осудил 930 еретиков, сорок пять из них — к смерти.82 На общем собрании в Тулузе в 1310 году двадцати лицам было предписано отправиться в паломничество, шестьдесят пять человек были приговорены к пожизненному заключению, восемнадцать — к смерти. На auto-da-fé 1312 года пятьдесят один человек был отправлен в паломничество, восемьдесят шесть получили различные сроки тюремного заключения, пять были переданы светской руке.83 Самые страшные трагедии инквизиции скрывались в подземельях, а не приводились в исполнение на костре.

Средневековая инквизиция достигла своих непосредственных целей. Она искоренила катаризм во Франции, свела вальденсов к нескольким разрозненным фанатикам, вернула юг Италии в лоно православия и отсрочила на три столетия расчленение западного христианства. Франция уступила Италии культурное лидерство в Европе; но французская монархия, усиленная приобретением Лангедока, стала достаточно могущественной, чтобы подчинить себе папство при Бонифации VIII и заточить его при Клименте V.

В Испании инквизиция играла незначительную роль до 1300 года. Раймонд из Пеньяфорта, доминиканский духовник Якова I Арагонского, убедил его принять инквизицию в 1232 году. Возможно, чтобы сдержать рвение инквизиторов, статут 1233 года сделал государство главным бенефициаром конфискаций за ересь; в последующие века, однако, это окажется мощным стимулом для монархов, обнаруживших, что инквизиция и приобретения почти союзники.

В Северной Италии еретики продолжали существовать в огромном количестве. Ортодоксальное большинство было слишком равнодушно, чтобы активно включиться в охоту; а независимые диктаторы, такие как Эццелино в Виченце и Паллавичино в Кремоне и Милане, тайно или открыто защищали еретиков. Во Флоренции монах Руджери организовал военный орден из ортодоксальных дворян для поддержки инквизиции; патарины вели с ними кровавые бои на улицах и были разбиты (1245); после этого флорентийская ересь спрятала голову. В 1252 году инквизитор Фра Пьеро да Верона был убит еретиками в Милане; его канонизация как Петра Мученика помогла остановить ересь в Северной Италии больше, чем все строгости инквизиторов. Папство организовало крестовые походы против Эццелино и Паллавичино; первый был свергнут в 1259 году, второй — в 1268-м. Триумф церкви в Италии был, на первый взгляд, полным.

В Англии инквизиция так и не прижилась. Генрих II, желая доказать свою ортодоксальность на фоне разногласий с Бекетом, подверг бичеванию и заклеймил двадцать девять еретиков в Оксфорде (1166);84 В остальном до Уиклифа в Англии было мало ереси. В Германии инквизиция процветала с кратковременным безумием, а затем угасла. В 1212 году епископ Генрих Страсбургский за один день сжег восемьдесят еретиков. Большинство из них были вальденсами; их лидер, священник Иоанн, провозгласил свое неверие в индульгенции, чистилище и безбрачие священников, а также утверждал, что церковники не должны владеть собственностью. В 1227 году Григорий IX назначил Конрада, священника из Марбурга, главой инквизиции в Германии, поручив ему не только истреблять ересь, но и реформировать духовенство, чья безнравственность была обличена Папой как главная причина ослабления веры. Конрад подошел к решению обеих задач с выдающейся жестокостью. Всем обвиненным еретикам он предоставлял простой выбор: признаться и быть наказанным, или отречься и быть сожженным на костре. Когда он с такой же энергией принялся за реформирование духовенства, ортодоксы и еретики объединились против него; он был убит друзьями своих жертв (1233), а немецкие епископы взяли под контроль инквизицию и приучили ее к справедливому порядку. Многие секты, некоторые еретические, некоторые мистические, выжили в Богемии и Германии и подготовили путь для Гуса и Лютера.

Оценивая инквизицию, мы должны рассматривать ее на фоне времени, привыкшего к жестокости. Возможно, ее лучше поймет наш век, который убил больше людей на войне и уничтожил больше невинных жизней без надлежащего судебного разбирательства, чем все войны и преследования между Цезарем и Наполеоном. Нетерпимость — естественный спутник сильной веры; терпимость растет только тогда, когда вера теряет уверенность, а уверенность убийственна. Платон санкционировал нетерпимость в своих «Законах»; реформаторы санкционировали ее в XVI веке; а некоторые критики инквизиции защищают ее методы, когда их практикуют современные государства. Методы инквизиторов, в том числе пытки, были включены в правовые кодексы многих государств; и, возможно, наши современные тайные пытки подозреваемых находят свою модель в инквизиции даже больше, чем в римском праве. По сравнению с преследованием ереси в Европе с 1227 по 1492 год, преследование христиан римлянами в первые три века после Рождества Христова было мягкой и гуманной процедурой. Делая все поблажки, которые требуются историку и разрешаются христианину, мы должны причислить инквизицию, наряду с войнами и гонениями нашего времени, к самым мрачным пятнам на летописи человечества, обнаруживающим свирепость, неизвестную ни одному зверю.

Возможно, Церковь была спасена не пытками инквизиции, а появлением новых монашеских орденов, которые вырвали из уст еретиков евангелие евангельской бедности и в течение столетия давали старым монашеским орденам и светскому духовенству очищающий пример искренности.

Монастыри множились в течение Темных веков, достигнув пика в смутный надир X века, а затем уменьшились в числе по мере роста светского порядка и процветания. Во Франции около 1100 года их было 543, а около 1250 года — 287;1 Возможно, это уменьшение числа аббатств было компенсировано ростом их среднего состава, но очень немногие монастыри насчитывали сто монахов.2 В XIII веке у благочестивых или обремененных заботами родителей все еще существовал обычай отдавать детей семи лет и старше в монастыри в качестве облатов — «принесенных в жертву» Богу; так начал свою монашескую карьеру святой Фома Аквинский. Орден бенедиктинцев считал обеты, которые давали за обливатора его родители, бесповоротными;3 Святой Бернард и новые ордена считали, что по достижении зрелости облат может без порицания вернуться в мир.4 Как правило, совершеннолетнему монаху требовалась папская диспенсация, если он хотел без греха отказаться от своих обетов.

До 1098 года большинство западных монастырей с разной степенью верности следовали той или иной форме бенедиктинского правила. Предписывался год послушничества, в течение которого кандидат мог свободно уйти. Один рыцарь отказался, рассказывает монах Цезарий Хейстербахский, «по трусливой причине, что боялся паразитов в [монашеской] одежде; ведь наша шерстяная одежда таит в себе много паразитов».55 Молитва занимала около четырех часов монашеского дня; трапеза была краткой и, как правило, вегетарианской; оставшаяся часть дня отводилась на труд, чтение, преподавание, работу в больнице, благотворительность и отдых. Цезарий рассказывает, как во время голода 1197 года его монастырь раздавал до 1500 «долей» пищи в день и «поддерживал жизнь до времени сбора урожая всех бедняков, которые приходили к нам».6 В тот же кризис цистерцианское аббатство в Вестфалии забило все свои стада и отары, заложило свои книги и священные сосуды, чтобы накормить бедных.7 Своим трудом и трудом своих крепостных монахи строили аббатства, церкви и соборы, обрабатывали большие поместья, покоряли болота и джунгли для обработки земли, занимались сотней ремесел, варили превосходные вина и эль. Хотя монастырь, казалось, забирал из мира многих хороших и способных людей, чтобы похоронить их в эгоистичной святости, он обучал тысячи из них умственной и нравственной дисциплине, а затем возвращал их в мир, чтобы они служили советниками и администраторами при епископах, папах и королях.*

Со временем растущее богатство общин переливалось в монастыри, а щедрость людей позволяла финансировать редкую роскошь монахов. Аббатство Сен-Рикье не относилось к числу самых богатых; тем не менее оно имело 117 вассалов, владело 2500 домами в городе, где располагалось, и получало от своих арендаторов ежегодно 10 000 кур, 10 000 каплунов, 75 000 яиц… и денежную ренту, индивидуально разумную, в совокупности великую.8 Гораздо богаче были монастыри Монте-Кассино, Клюни, Фульда, Сен-Галл, Сен-Дени. Такие аббаты, как Сугер из Сен-Дени, Петр Преподобный из Клюни или даже Самсон из Бери-Сент-Эдмундс, были могущественными лордами, владеющими огромными материальными богатствами и социальной или политической властью. Шугер, прокормив своих монахов и построив величественный собор, имел достаточно средств, чтобы наполовину профинансировать крестовый поход.9 Вероятно, именно о Сугере святой Бернард писал: «Я лгу, если не видел аббата, который ехал с обозом из шестидесяти лошадей и более»;10 Но Сугер был премьер-министром и должен был облачаться в пышность, чтобы произвести впечатление на население; сам же он жил в строгой простоте в скромной келье, соблюдая все правила своего ордена, насколько позволяли его государственные обязанности. Петр Преподобный был хорошим человеком, но ему не удалось, несмотря на неоднократные попытки, остановить прогресс монастырей Клюниаков — некогда лидеров реформ — в направлении корпоративного богатства, которое позволяло монахам, не владея ничем, жить в дегенеративной праздности.

Нравственность падает по мере роста богатства, и природа распоряжается средствами людей. В любой большой группе найдутся люди, чьи инстинкты окажутся сильнее обетов. Хотя большинство монахов оставались достаточно верными своему правилу, меньшинство относилось к миру и плоти проще. Во многих случаях аббат назначался каким-нибудь лордом или королем, обычно из сословия, привыкшего к комфорту; такие аббаты стояли выше монастырских правил; они наслаждались охотой, охотой на ястребов, турнирами и политикой; их пример заражал монахов. Гиральдус Камбренсис рисует веселую картину аббата Эвешема: «Никто не был защищен от его похоти»; соседи насчитали у него восемнадцать отпрысков; в конце концов его пришлось сместить.11 Мирские аббаты, толстые, богатые и влиятельные, становились мишенью общественного юмора и литературных диатриб. Самая беспощадная и невероятная сатира в средневековой литературе — это описание аббата, сделанное Уолтером Мапом.12 Некоторые монастыри славились своей прекрасной кухней и винами. Мы не должны отказывать монахам в небольшом веселье и можем понять, как они устали от овощей, как жаждали мяса; мы можем сочувствовать их случайным сплетням, ссорам и сну на мессе.13

Дав обет безбрачия, монахи недооценили силу сексуального инстинкта, неоднократно возбуждаемого светскими примерами и достопримечательностями. Цезарий Хейстербахский рассказывает историю, часто повторявшуюся в Средние века, о том, как аббат и молодой монах вместе отправились на прогулку. Юноша впервые увидел женщин. «Кто они?» — спросил он. «Это демоны», — ответил аббат. «А мне показалось, — сказал монах, — что это самые прекрасные существа, которые я когда-либо видел».14 Сказал аскет Петр Дамиан, приближаясь к концу святой, но язвительной жизни:

Я, уже старик, могу спокойно смотреть на изрезанный морщинами облик черноглазой короны. Но от взгляда на более прекрасных и украшенных я оберегаю свои глаза, как мальчики от огня. Увы, мое жалкое сердце, которое не может хранить тайны Священного Писания, прочитанные сотни раз, и не может потерять память о форме, увиденной лишь однажды.15

Некоторым монахам добродетель казалась соревнованием за душу между женщиной и Христом; их обличение женщины было попыткой омертвить себя от ее чар; их благочестивые мечты иногда смягчались росой желания, а их святые видения часто заимствовали термины человеческой любви.16 Овидий был желанным другом в некоторых монастырях, и не последнюю роль в этом сыграли его руководства по любовному искусству.17 Скульптуры некоторых соборов, резьба на мебели, даже картины в некоторых миссалах изображали буйных монахов и монахинь — свиней, одетых как монахи, монашеские одеяния, нахлобученные на эрегированные фаллосы, монахинь, развлекающихся с дьяволами.18 На рельефе портала Суда в Реймсе изображен дьявол, утаскивающий осужденных в ад; среди них — епископ с кряхтением. Средневековые церковники — возможно, светские люди, завидовавшие завсегдатаям, — позволяли таким карикатурам оставаться на своих местах; современные церковники сочли за лучшее удалить большинство из них. Сама церковь была самым строгим критиком своих грешных членов; благородная череда церковных реформаторов трудилась, чтобы вернуть монахов и аббатов к идеалам Христа.

В конце XI века, одновременно с очищением папства и пылом Первого крестового похода, по христианству прокатилось движение самореформации, которое значительно улучшило положение светского духовенства и основало новые монашеские ордена, посвященные всей строгости августинского или бенедиктинского правила. В неизвестную дату до 1039 года святой Иоанн Гуальбертус19 основал орден Валломброза в «тенистой долине» с таким названием в Италии и положил начало институту братьев-мирян, позднее развитому в орденах мендикантов. Римский синод 1059 года призвал каноников — священнослужителей, разделяющих труды и доходы собора, — жить в общине и владеть всем своим имуществом сообща, подобно апостолам. Некоторые не захотели и остались «светскими канониками»; многие откликнулись, приняли монашеские правила, которые они приписывали святому Августину, и образовали полумонашеские общины, известные как августинские или остинские каноники.* В 1084 году святой Бруно Кельнский, отказавшись от архиепископства Реймса, основал Картузианский орден, создав монастырь в пустынном местечке Шартрез, в Альпах близ Гренобля; другие благочестивые люди, уставшие от мирских распрей и клерикальной распущенности, образовали подобные картузианские общины в уединенных местах. Каждый монах работал, ел и спал в своей отдельной келье, питался хлебом и молоком, носил одежду из конского волоса и практиковал почти вечное молчание. Три раза в неделю они собирались вместе на мессу, вечерню и полуночную молитву, а по воскресеньям и святым дням предавались беседам и общей трапезе. Из всех монашеских орденов этот был самым строгим, и на протяжении восьми веков он наиболее точно придерживался своих первоначальных правил.

В 1098 году Роберт Молесский, уставший от попыток реформировать различные бенедиктинские монастыри, настоятелем которых он был, построил новую монашескую обитель в диком местечке под названием Кото, недалеко от Дижона; и как Шартрез назвал картузианцев, так Кото назвал цистерцианских монахов. Третий аббат Кито, Стивен Хардинг из Дорсетшира, реорганизовал и расширил монастырь, открыл его филиалы и составил Carta caritatis, или Хартию любви, чтобы обеспечить мирное федеративное сотрудничество цистерцианских домов с Кито. Бенедиктинское правило было восстановлено в полной строгости: абсолютная бедность, отказ от плотской пищи, отказ от обучения, запрет на стихосложение, отказ от пышности религиозных одеяний, сосудов и зданий. Каждый физически способный монах должен был участвовать в ручном труде в садах и мастерских, что делало монастырь независимым от внешнего мира и не давало ни одному монаху повода покинуть территорию. Цистерцианцы превзошли все другие группы, монашеские или светские, в сельскохозяйственной энергии и мастерстве; они основали новые центры своего ордена в незаселенных регионах, покорили болота, джунгли и леса для возделывания, сыграли ведущую роль в колонизации восточной Германии и в исправлении ущерба, нанесенного Вильгельмом Завоевателем северной Англии. В этом великом деле цивилизации цистерцианским монахам помогали братья-миряне, давшие обет безбрачия, молчания и неграмотности,20 и работавшие в качестве фермеров или слуг в обмен на кров, одежду и пищу.21

Эти аскезы пугали потенциальных послушников; маленькая группа росла медленно, и новый орден мог бы умереть в младенчестве, если бы в лице святого Бернарда в него не пришла новая энергия. Он родился недалеко от Дижона (1091 г.) в рыцарской семье, стал застенчивым и набожным юношей, любящим одиночество. Находя светский мир неуютным местом, он решил уйти в монастырь. Но, словно желая обрести компанию в одиночестве, он стал вести эффективную пропаганду среди своих родственников и друзей, чтобы они вошли в Котё вместе с ним; матери и юные девушки, как нам рассказывают, трепетали при его приближении, боясь, что он соблазнит их сыновей или возлюбленных на целомудрие. Несмотря на их слезы и чары, ему это удалось, и когда он был принят в графство Сито (1113), он привел с собой группу из двадцати девяти кандидатов, включая братьев, дядю и друзей. Позже он убедил свою мать и сестру стать монахинями, а отца — монахом, пообещав, что «если ты не совершишь покаяния, то будешь вечно гореть… и испускать дым и смрад».22

Вскоре Стивен Хардинг пришел в такое восхищение благочестием и энергией Бернарда, что отправил его (1115) в качестве аббата с двенадцатью другими монахами основать новый цистерцианский дом. Бернар выбрал густо заросшее лесом место в девяноста милях от Котё, известное как Клара Валлис, Светлая долина, Клерво. Там не было ни жилья, ни людей. Первоначальной задачей братства было построить своими руками свой первый «монастырь» — деревянное здание, в котором под одной крышей находились часовня, трапезная и чердак для общежития, куда можно было попасть по лестнице; кровати представляли собой корзины, засыпанные листьями; окна были не больше человеческой головы; пол был земляным. Диета была вегетарианской, за исключением редкой рыбы; никакого белого хлеба, никаких специй, мало вина; эти монахи, стремящиеся к небесам, питались как философы, желающие долголетия. Монахи сами готовили себе еду, каждый по очереди выполнял обязанности повара. По правилам, которые разработал Бернард, монастырь не мог покупать собственность; он мог владеть только тем, что ему давали; он надеялся, что у него никогда не будет больше земли, чем можно обработать собственными руками монахов и простыми инструментами. В этой тихой долине Бернард и его растущая община трудились в тишине и довольстве, свободные от «бури мира», расчищая лес, сажая и пожиная, делая собственную мебель и собираясь вместе в канонические часы, чтобы петь без органа псалмы и гимны дня. «Чем внимательнее я наблюдаю за ними, — говорил Вильгельм из Сен-Тьерри, — тем больше верю, что они — совершенные последователи Христа… чуть меньше, чем ангелы, но гораздо больше, чем люди».23 Весть об этом христианском мире и самодостаточности распространилась, и перед смертью Бернарда в Клерво насчитывалось 700 монахов. Должно быть, они были там счастливы, потому что почти все, кто был послан из этого коммунистического анклава служить аббатами, епископами и советниками, стремились вернуться; и сам Бернар, получивший высшие саны в Церкви и побывавший во многих странах по ее велению, всегда жаждал вернуться в свою келью в Клерво, «чтобы мои глаза были закрыты руками моих детей, и чтобы мое тело было положено в Клерво рядом с телами бедных».24

Он был человеком умеренного ума, твердых убеждений, огромной силы и единства характера. Его не волновали ни наука, ни философия. Человеческий разум, по его мнению, был слишком ничтожной частью вселенной, чтобы судить о ней или претендовать на ее понимание. Он удивлялся глупой гордыне философов, рассуждающих о природе, происхождении и судьбе космоса. Его потрясло предложение Абеляра подчинить веру разуму, и он боролся с этим рационализмом как с кощунственной дерзостью. Вместо того чтобы пытаться понять вселенную, он предпочитал беспрекословно и с благодарностью взирать на чудо откровения. Он принимал Библию как Слово Божье, ибо в противном случае, казалось ему, жизнь превратилась бы в пустыню мрачной неопределенности. Чем больше он проповедовал эту детскую веру, тем больше убеждался в том, что это Путь. Когда один из его монахов в ужасе признался ему, что не может поверить в силу священника превратить хлеб Евхаристии в Тело и Кровь Христа, Бернар не стал его упрекать; он велел ему все же принять таинство; «Иди и причастись моей веры»; и мы уверены, что вера Бернара перелилась в сомневающегося и спасла его душу.25 Бернар мог ненавидеть и преследовать почти до смерти таких еретиков, как Абеляр или Арнольд Брешианский, которые ослабляли Церковь, которая, при всех ее недостатках, казалась ему самим проводником Христа; и он мог любить почти с нежностью Девы Марии, которой он так горячо поклонялся. Увидев вора на пути к виселице, он умолял за него графа Шампанского, обещая, что тот подвергнет его более тяжкому наказанию, чем минутная смерть.26 Он проповедовал королям и папам, но более всего — крестьянам и пастухам своей долины; он был снисходителен к их недостаткам, обращал их своим примером и заслужил их немую любовь за веру и любовь, которые он им дарил. Он довел свое благочестие до изнурительного аскетизма; он так много постился, что его настоятелю в Кито приходилось приказывать ему есть; и в течение тридцати восьми лет он жил в одной тесной келье в Клерво, с постелью из соломы и без сиденья, кроме прорези в стене.27 Все удобства и блага мира казались ему ничтожными по сравнению с мыслью и обещанием Христа. В таком настроении он написал несколько гимнов, отличающихся непритязательной простотой и трогательной нежностью:

Несмотря на изящную речь, он мало заботился о какой-либо красоте, кроме духовной. Он прикрывал глаза, чтобы они не получали слишком чувственного наслаждения от озер Швейцарии.29 Его аббатство было лишено всех украшений, кроме распятого Христа. Он порицал Клюни за то, что тот так много тратит на архитектуру и украшение своих аббатств. «Церковь, — говорил он, — великолепна в своих стенах и совершенно лишена бедности. Она украшает свои камни и оставляет своих детей нагими. Серебром убогих она очаровывает глаза богачей».30 Он жаловался, что великое аббатство Сен-Дени заполнено гордыми и закованными в броню рыцарями вместо простых богомольцев; он называл его «гарнизоном, школой сатаны, логовом воров».31 Сугер, смиренный этими строгими замечаниями, исправил обычаи своей церкви и своих монахов и дожил до того времени, когда заслужил похвалу Бернарда.

Монашеская реформа, исходящая из Клерво, и совершенствование иерархии благодаря возведению монахов Бернарда в епископства и архиепископства — это лишь часть того влияния, которое этот удивительный человек, не просивший ничего, кроме хлеба, оказывал на все сословия в течение своего полувека. Генрих Французский, брат короля, пришел навестить его; Бернар поговорил с ним; в тот же день Генрих стал монахом и мыл посуду в Клерво.32 Своими проповедями — столь красноречивыми и чувственными, что они граничили с поэзией, — он трогал всех, кто его слышал; своими письмами — шедеврами страстной мольбы — он влиял на соборы, епископов, пап, королей; своими личными контактами он формировал политику церкви и государства. Он отказывался быть кем-то большим, чем аббат, но он ставил и снимал пап, и ни к одному понтифику не относились с большим уважением и почтением. Он покидал свою келью, выполняя дюжину поручений высокой дипломатии, обычно по призыву Церкви. Когда враждующие группировки выбрали Анаклета II и Иннокентия II в качестве соперничающих пап (1130), Бернард поддержал Иннокентия; когда Анаклет захватил Рим, Бернард вошел в Италию и чистой силой своей личности и речи привлек ломбардские города на сторону Иннокентия; толпы, опьяненные его ораторским искусством и святостью, целовали его ноги и рвали на куски его одежды как священные реликвии для своих потомков. В Милане к нему приходили больные, а эпилептики, паралитики и другие недужные верующие заявляли, что исцелились от его прикосновения. Когда он возвращался в Клерво после своих дипломатических триумфов, крестьяне приходили с полей, а пастухи спускались с холмов, чтобы попросить у него благословения; получив его, они возвращались к своим трудам приподнятыми и довольными.

Когда Бернард умер в 1153 году, число цистерцианских домов выросло с 30 в 1134 году (год смерти Стивена Хардинга) до 343. Слава о его святости и силе привела в новый орден множество новообращенных; к 1300 году он насчитывал 60 000 монахов в 693 монастырях. В двенадцатом веке сформировались и другие монашеские ордена. Около 1100 года Роберт из Арбриссоля основал орден Фонтевро в Анжу; в 1120 году святой Норберт отказался от богатого наследства, чтобы основать премонстратский орден каноников Регула в Премонтре близ Лаона; в 1131 году святой Жильбер основал английский орден Семпрингем — Гильбертинцев — по образцу Фонтевро. Около 1150 года некоторые палестинские анкориты приняли эремитическое правило святого Василия и распространились по всей Палестине; когда мусульмане захватили Святую землю, эти «кармелиты» перебрались на Кипр, Сицилию, во Францию и Англию. В 1198 году Иннокентий III утвердил устав ордена тринитариев и посвятил его выкупу христиан, захваченных сарацинами. Эти новые ордена стали спасительной и возвышающей закваской для христианской церкви.

Вспышка монашеской реформы, кульминацией которой стал Бернард, угасла по мере продвижения двенадцатого века. Младшие ордена соблюдали свои суровые правила с разумной верностью; но в тот динамичный период нашлось не так много людей, способных выдержать столь строгий режим. Со временем цистерцианцы — даже в Клерво Бернарда — разбогатели благодаря дарам надежды; пожертвования на «гроши» позволили монахам добавить в свой рацион мясо и много вина;33 Они делегировали весь ручной труд братьям-мирянам; через четыре года после смерти Бернара они купили множество рабов-сарацин;34 Они развили обширную и прибыльную торговлю продуктами своей социалистической промышленности и вызвали враждебность гильдий своим освобождением от транспортных пошлин.35 Упадок веры, вызванный неудачей крестовых походов, сократил число послушников и нарушил моральный дух всех монашеских орденов. Но старый идеал жить, как апостолы, в условиях безгосударственного коммунизма не умер; убеждение, что истинный христианин должен сторониться богатства и власти и быть человеком непоколебимого мира, сохранялось в тысячах душ. В начале тринадцатого века на умбрийских холмах Италии появился человек, который вновь оживил эти старые идеалы такой жизнью в простоте, чистоте, благочестии и любви, что люди удивлялись, неужели Христос родился заново.

Джованни де Бернадоне родился в 1182 году в Ассизи, сын сира Пьетро де Бернадоне, богатого купца, который вел большие дела с Провансом. Там Пьетро влюбился во француженку Пику и привез ее в Ассизи в качестве жены. Когда он вернулся из очередной поездки в Прованс и обнаружил, что у него родился сын, он переименовал ребенка в Франческо, Франциска, видимо, в знак уважения к Пике. Мальчик вырос в одном из прекраснейших регионов Италии и никогда не терял своей привязанности к умбрийским пейзажам и небу. Итальянский и французский языки он выучил от родителей, а латынь — от приходского священника; дальнейшего формального образования у него не было, но вскоре поступил на службу к отцу. Он разочаровал сира Пьетро, проявив больше умения тратить деньги, чем зарабатывать их. Он был самым богатым юношей в городе и самым щедрым; вокруг него собирались друзья, с ним ели и пили, с ним пели песни трубадуров; Франциск то и дело надевал разноцветный костюм менестреля.36 Он был симпатичным мальчиком, с черными глазами и волосами, добрым лицом и мелодичным голосом. Его ранние биографы утверждают, что у него не было никаких отношений с представителями другого пола, и, более того, он знал в лицо только двух женщин;37 Но это, несомненно, делает Фрэнсиса несправедливым. Возможно, в те годы он слышал от своего отца об альбигойцах и вальденсах, еретиках южной Франции, и их новом евангелии евангельской бедности.

В 1202 году он сражался в составе ассизской армии против Перуджи, попал в плен и провел год в медитативном плену. В 1204 году он присоединился в качестве добровольца к армии папы Иннокентия III. В Сполето, лежа в постели с лихорадкой, ему показалось, что он слышит голос, спрашивающий его: «Почему ты покидаешь господина ради слуги, а князя ради его вассала?» «Господи, — спросил он, — что ты хочешь, чтобы я сделал?» Голос ответил: «Возвращайся в свой дом; там тебе скажут, что тебе делать».38 Он покинул армию и вернулся в Ассизи. Теперь он проявлял все меньше интереса к делам отца и все больше — к религии. Недалеко от Ассизи находилась бедная часовня святого Дамиана. Молясь там в феврале 1207 года, Франциск подумал, что слышит, как Христос обращается к нему с алтаря, принимая его жизнь и душу в качестве жертвы. С этого момента он почувствовал, что посвятил себя новой жизни. Он отдал священнику часовни все деньги, которые у него были с собой, и отправился домой. Однажды он встретил прокаженного и с отвращением отвернулся. Упрекая себя в неверности Христу, он вернулся, вытряхнул свой кошелек в руку прокаженного и поцеловал ее; этот поступок, по его словам, ознаменовал эпоху в его духовной жизни.39 После этого он часто посещал жилища прокаженных и приносил им милостыню.

Вскоре после этого он провел несколько дней в часовне или рядом с ней, почти ничего не ел; когда он снова появился в Ассизи, он был так худ, изможден и бледен, его одежда была так изорвана, а разум так помутился, что урбаны на площади кричали: «Паццо! Паццо! — «Безумец! Безумец!» Там его нашел отец, назвал полудурком, притащил домой и запер в чулане. Освобожденный матерью, Франциск поспешил обратно в часовню. Разгневанный отец догнал его, отчитал за то, что его семья стала предметом всеобщего посмешища, упрекнул в том, что деньги, потраченные на его воспитание, приносят столь малую прибыль, и велел покинуть город. Франциск продал свои личные вещи, чтобы поддержать часовню; он передал вырученные деньги отцу, который принял их; но он не признавал власти отца, чтобы командовать тем, кто теперь принадлежал Христу. Призванный в трибунал епископа на площади Санта-Мария-Маджоре, он смиренно предстал перед ним, а толпа наблюдала за этой сценой, запомнившейся кисти Джотто. Епископ поверил ему на слово и заставил отказаться от всего своего имущества. Франциск удалился в одну из комнат епископского дворца и вскоре появился вновь, совершенно обнаженный; он положил перед епископом свою одежду и несколько оставшихся монет и сказал: «До сих пор я называл Пьетро Бернадоне своим отцом, но теперь я хочу служить Богу. Поэтому я возвращаю ему эти деньги… а также одежду и все, что я имел от него; ибо отныне я хочу говорить только «Отче наш, сущий на небесах»».40 Бернадоне унес одежду, а епископ накрыл дрожащего Франциска своей мантией. Франциск вернулся в монастырь святого Дамиана, сшил себе отшельническую мантию, выпрашивал еду от двери к двери и своими руками начал восстанавливать разрушающуюся часовню. Несколько горожан пришли помочь ему, и они вместе пели во время работы.

В феврале 1209 года, служа мессу, он был поражен словами, которые священник прочитал из наставлений Иисуса апостолам:

И, идя, проповедуйте, говоря: «Приблизилось Царство Небесное». Исцеляйте больных, очищайте прокаженных, воскрешайте мертвых, изгоняйте бесов. Даром получили, даром давайте. Не имейте в кошельках ни золота, ни серебра, ни меди, ни денег на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха» (Матф. x, 7-10). (Матф. x, 7-10.)

Франциску казалось, что сам Христос говорит с ним, причем напрямую. Он решил послушаться этих слов буквально — проповедовать Царство Небесное и ничем не владеть. Он вернулся назад через 1200 лет, которые заслонили фигуру Христа, и перестроил свою жизнь на основе этого божественного образца.

И вот, той весной, не выдержав насмешек, он вышел на площади Ассизи и близлежащих городов и проповедовал Евангелие бедности и Христа. Возмущенный беспринципной погоней за богатством, характерной для того времени, и шокированный пышностью и роскошью некоторых священнослужителей, он осуждал деньги как дьявола и проклятие и призывал своих последователей презирать их, как навоз,41 и призывал мужчин и женщин продавать все, что у них есть, и раздавать бедным. Небольшие аудитории слушали его с удивлением и восхищением, но большинство людей проходили мимо него, считая глупцом во Христе. Добрый епископ Ассизи протестовал: «Ваш образ жизни без собственности кажется мне очень суровым и трудным»; на что Франциск ответил: «Мой господин, если бы мы обладали собственностью, нам бы понадобилось оружие, чтобы ее защищать».42 Некоторые сердца были тронуты; двенадцать человек предложили следовать его учению и его пути; он принял их и дал им вышеупомянутые слова Христа как их поручение и их правило. Они сшили себе коричневые одежды и построили хижины из веток и сучьев. Ежедневно они с Франциском, отвергнув старое монашеское уединение, босые и без гроша в кармане отправлялись на проповедь. Иногда они отсутствовали по несколько дней и ночевали на сеновалах, в больницах для прокаженных или под крыльцом церкви. Когда они возвращались, Франциск омывал им ноги и давал еду.

Они приветствовали друг друга и всех, кто встречался им на пути, древним восточным приветствием: «Господь дарует тебе мир». Их еще не называли францисканцами. Они называли себя Fratres minores, Братьями Меньшими, или Миноритами; братьями — в значении «братья», а не «священники», Меньшими — в значении «наименьшие из слуг Христовых», никогда не обладающие, но всегда подчиняющиеся высшей власти; они должны были подчиняться даже самому низкому священнику и целовать руку любому встречному священнику. Очень немногие из них, в этом первом поколении ордена, были рукоположены; сам Франциск был не более чем дьяконом. В своей маленькой общине они служили друг другу и выполняли ручную работу, и ни один бездельник не терпел их в своей группе. Интеллектуальное обучение не поощрялось; Франциск не видел никакой пользы в светских знаниях, кроме накопления богатства или стремления к власти; «мои братья, ведомые желанием учиться, найдут свои руки пустыми в день скорби».43 Он презирал историков, которые сами не совершают никаких великих деяний, но получают почести за то, что записывают великие деяния других.44 Предвосхищая высказывание Гете о том, что знания, не ведущие к действию, тщетны и ядовиты, Франциск сказал: Tantum homo habet de scientia, quantum operatur — «Человек обладает лишь тем количеством знаний, которое он применяет на практике».45 Ни один монах не должен был владеть ни одной книгой, даже псалтырем. В проповеди они должны были использовать как песни, так и речь; они даже могли бы, говорил Франциск, подражать жонглерам и стать ioculatores Dei, глемерами Бога.46

Иногда над монахами насмехались, избивали их или отбирали у них почти последнюю одежду. Франциск велел им не оказывать сопротивления. Во многих случаях злоумышленники, пораженные, казалось бы, сверхчеловеческим безразличием к гордости и собственности, просили прощения и возвращали украденное.47 Мы не знаем, является ли следующий пример «Маленьких цветов святого Франциска» историей или легендой, но он отражает экстатическую набожность, которая сквозит во всем, что мы слышим о святом:

Однажды зимним днем, когда Франциск ехал из Перуджи, страдая от лютого холода, он сказал: «Монах Лео, хотя братья Минор подают хорошие примеры святости и назидания, все же пиши и записывай прилежно, что совершенной радости в них не найти». И Франциск прошел еще немного вперед и сказал: «О монах Лео, несмотря на то, что Малые Братья давали зрение слепым, делали прямыми кривых, изгоняли бесов, заставляли глухих слышать, а хромых ходить… и воскрешали к жизни тех, кто четыре дня пролежал в могиле, — напиши: совершенной радости там не найти». Пройдя еще немного, он воскликнул: «О монах Лев, если бы младший монах знал все языки и науки и все Писания, чтобы он мог предсказывать и открывать не только будущее, но даже тайны совести и души — пиши: совершенной радости там нет»… Пройдя еще немного, он снова громко воскликнул: «О монах Лео, хотя бы младший монах был так хорошо проповедует, что обратил бы всех неверных ко Христу — пиши: не там совершенная радость». И когда этот разговор продолжался уже две мили, монах Лео спросил:… «Отец, скажите мне во имя Бога, где можно найти совершенную радость?» И Франциск ответил ему: «Когда мы приходим к Святой Марии Ангелов» [тогдашняя францисканская часовня в Ассизи], «мокрые насквозь от дождя, замерзшие от холода, продрогшие от трясины и измученные голодом, и когда мы стучим в дверь, а привратник приходит в ярость и говорит: «Кто вы?», а мы отвечаем: «Мы два ваших монаха», и он отвечает: «Вы лжете, вы скорее два рыцаря, которые обманывают мир и крадут милостыню бедных. Сгиньте!» и не открывает нам, и заставляет нас оставаться на улице голодными и холодными всю ночь под дождем и снегом; тогда, если мы терпеливо переносим такую жестокость… без жалоб и скорби, и верим смиренно и милосердно, что это Бог заставил привратника ругаться на нас — монах Лев, пишите: есть совершенная радость! И если мы настойчиво стучимся, а он выходит и гневно прогоняет нас, оскорбляя и ударяя по щекам, говоря: «Идите отсюда, мерзкие воры!» — если мы терпеливо переносим это с любовью и радостью, напиши, о монах Лев: это совершенная радость! А если, стесненные голодом и холодом, мы снова стучимся и молимся со слезами, чтобы он открыл нам из любви к Богу, а он… выйдет с большой узловатой палкой и схватит нас за шиворот, и бросит на землю, и покатает по снегу, сшибая этой тяжелой дубиной все кости в нашем теле; если мы, думая о муках блаженного Христа, терпеливо и радостно перенесем все это из любви к Нему — напиши, о монах Лев, что здесь и в этом обретается совершенная радость.»48

Воспоминания о своей ранней жизни, полной поблажек, вызывали у него преследующее чувство греха; и, если верить «Маленьким цветам», он иногда задавался вопросом, простит ли его когда-нибудь Бог. Трогательная история рассказывает о том, как в первые годы существования ордена, когда у них не было бревиария, по которому можно было бы читать богослужение, Франциск сочинил литанию раскаяния и попросил брата Лео повторять за ним слова, обвиняющие Франциска в грехе. Лео на каждом предложении пытался повторить обвинение, но вместо этого говорил: «Милосердие Божие безгранично».49 В другой раз, только что выздоровев от лихорадки Квартана, Франциск протащил себя голым перед народом на рынке Ассизи и приказал монаху бросить ему в лицо полное блюдо пепла; обращаясь к толпе, он сказал: «Вы считаете меня святым человеком, но я признаюсь перед Богом и вами, что в этой своей немощи я ел мясо и бульон, приготовленный из мяса».50 Люди еще больше убедились в его святости. Они рассказывали, как молодой монах видел Христа и Богородицу, беседующих с ним; они приписывали ему множество чудес и приносили к нему своих больных и «одержимых» для исцеления. Его благотворительность стала легендой. Ему было невыносимо видеть других беднее себя; он так часто отдавал проходящим нищим одежду со своей спины, что его ученикам было трудно содержать его одетым. Однажды, говорит, вероятно, легендарное Зеркало Совершенства,51

Возвращаясь из Сиены, он встретил по дороге нищего и сказал одному из монахов: «Мы должны вернуть эту мантию ее владельцу. Ведь мы получили ее лишь взаймы, пока не встретим того, кто беднее нас самих….. Это будет считаться для нас кражей, если мы не отдадим ее тому, кто более нуждается».

Его любовь переливалась из людей в животных, растения, даже в неодушевленные предметы. Непроверенное «Зеркало совершенства» приписывает ему своего рода репетицию его более поздней «Кантилы Солнца»:

Утром, когда восходит солнце, каждый человек должен воздать хвалу Богу, который создал его для нашего пользования….. Когда наступает ночь, каждый человек должен воздать хвалу брату Огню, которым просвещаются наши глаза; ибо все мы, как бы, слепы, а Господь этими двумя, нашими братьями, просвещает наши глаза.

Он так восхищался огнем, что не решался погасить свечу: огонь мог возразить против того, чтобы его потушили. Он чувствовал родство со всеми живыми существами. Он хотел «умолять императора» (Фридриха II, большого охотника на птиц) «сказать ему, ради Бога и меня, чтобы он издал особый закон, чтобы никто не брал и не убивал наших сестер жаворонков и не делал им никакого вреда; также чтобы все подесты или мэры городов, а также лорды замков и деревень требовали от людей каждый год на Рождество выбрасывать зерно за пределы городов и замков, чтобы нашим сестрам жаворонкам и другим птицам было чем питаться».52 Встретив юношу, который поймал несколько голубей-черепах и понес их на рынок, Франциск уговорил мальчика отдать их ему; святые построили для них гнезда, «чтобы вы плодились и размножались»; они обильно повиновались и жили неподалеку от монастыря в счастливой дружбе с монахами, время от времени похищая еду со стола, за которым те ели.53 Эту тему дополняет множество легенд. В одной из них рассказывается, как Франциск проповедовал «моим младшим сестрам — птицам» на дороге между Каннорой и Беваньей; и «те, что были на деревьях, слетели вниз, чтобы послушать его, и стояли неподвижно, пока святой Франциск заканчивал свою проповедь».

Мои младшие сестры-птицы, вы во многом обязаны Богу, вашему Создателю, и всегда и во всем вы должны воздавать Ему хвалу за то, что Он дал вам двойное и тройное одеяние. Он дал вам свободу идти в любое место….. Вы не сеете и не жнете, а Бог кормит вас и дает вам реки и фонтаны для питья; Он дает вам горы и долины для убежища и высокие деревья для устройства гнезд; и сколько вы не умеете ни прясть, ни шить, Бог одевает вас и детей ваших….. Поэтому остерегайтесь, младшие сестры мои, от греха неблагодарности, но всегда старайтесь славить Бога.54

Монахи Джеймс и Массео уверяют нас, что птицы склонились перед Франциском в знак почтения и не улетали, пока он не благословил их. Fioretti или «Маленькие цветы», из которых взята эта история, являются итальянским дополнением латинского Actus Beati Francisci (1323); они относятся не столько к фактической истории, сколько к литературе, но и там они занимают место среди самых увлекательных сочинений эпохи веры.

Получив совет, что для основания религиозного ордена ему необходимо папское разрешение, Франциск и его двенадцать учеников в 1210 году отправились в Рим и изложили свою просьбу и свое правило Иннокентию III. Великий папа мягко посоветовал им отложить официальную организацию нового ордена до тех пор, пока время не проверит практичность правила. «Мои дорогие дети, — сказал он, — ваша жизнь кажется мне слишком суровой. Я вижу, конечно, что ваш пыл велик… но мне следует подумать о тех, кто придет после вас, чтобы ваш образ жизни не оказался им не по силам».55 Франциск упорствовал, и Папа наконец уступил — воплощенная сила воплощенной вере. Монахи приняли постриг, подчинились иерархии и получили от бенедиктинцев с горы Субасио, недалеко от Ассизи, часовню Святой Марии Ангелов, такую маленькую — около десяти футов в длину, что ее стали называть Портиункула — «маленькая часть». Монахи построили себе хижины вокруг часовни, и эти хижины образовали первый монастырь Первого ордена Святого Франциска.

Теперь в орден не только вступали новые члены, но, к радости святого, богатая девушка восемнадцати лет, Клара деи Скиффи, попросила у него разрешения основать второй орден Святого Франциска, женский (1212). Покинув свой дом, она дала обет бедности, целомудрия и послушания и стала настоятельницей францисканского монастыря, построенного вокруг часовни святого Дамиана. В 1221 году был образован третий орден святого Франциска — Терциарии — из мирян, которые, не будучи связаны полным францисканским правилом, желали по возможности подчиняться ему, живя в «миру», и помогать Первому и Второму орденам в их трудах и благотворительности.

Все более многочисленные францисканцы принесли свое Евангелие в города Умбрии, а затем и в другие провинции Италии (1211). Они не произносили ересей, но и не проповедовали богословия; они не требовали от своих слушателей целомудрия, бедности и послушания, в которых они сами были обетами. «Бойтесь и почитайте Бога, — говорили они, — хвалите и благословляйте Его….. Покайтесь… ибо вы знаете, что мы скоро умрем….. Воздерживайтесь от зла, упорствуйте в добре». Италия и раньше слышала подобные слова, но редко от людей с такой очевидной искренностью. Толпы людей приходили на их проповеди; а одна умбрийская деревня, узнав о приближении Франциска, массово вышла приветствовать его цветами, знаменами и песнями.56 В Сиене он застал город в состоянии гражданской войны; его проповеди привели обе фракции к его ногам, и по его настоянию они на время прекратили свои распри.57 Именно во время этих миссионерских поездок по Италии он заразился малярией, которая привела его к ранней смерти.

Тем не менее, воодушевленный успехами в Италии и мало зная об исламе, Франциск решил отправиться в Сирию и обратить мусульман, даже султана. В 1212 году он отплыл из итальянского порта, но шторм выбросил его корабль на далматинское побережье, и он был вынужден вернуться в Италию; легенда, однако, рассказывает, как «святой Франциск обратил вавилонского солдата».58 В том же году, гласит история, вероятно, также мифическая, он отправился в Испанию, чтобы обратить мавров; но по прибытии он так сильно заболел, что его ученикам пришлось вернуть его в Ассизи. Другой сомнительный рассказ переносит его в Египет; как нам говорят, он невредимым прошел в мусульманскую армию, сопротивлявшуюся крестоносцам в Дамиетте; он предложил пройти сквозь огонь, если султан пообещает привести свои войска к христианской вере в случае, если Франциск выйдет невредимым; султан отказался, но велел святому благополучно дойти до христианского лагеря. Ужаснулся ярости, с которой воины Христа истребляли мусульманское население при взятии Дамиетты,59 Франциск вернулся в Италию больным и опечаленным. Говорят, что к леденящей душу малярии он добавил в Египте глазную инфекцию, которая в последующие годы почти уничтожила его зрение.

Во время этих долгих отлучек святого его последователи множились быстрее, чем это было полезно для его правления. Его слава принесла новобранцев, которые принимали обеты без должного размышления; некоторые сожалели о своей поспешности; многие жаловались, что правила слишком суровы. Франциск неохотно шел на уступки. Несомненно, и то, что расширение ордена, разделившегося на несколько домов, разбросанных по Умбрии, предъявляло к нему такие требования к административному мастерству и такту, которые его мистическая поглощенность вряд ли могла удовлетворить. Однажды, как нам рассказывают, когда один монах злословил другого, Франциск велел ему съесть комок оленьего навоза, чтобы его язык больше не чувствовал зла; монах послушался, но его собратья были больше потрясены наказанием, чем проступком.60 В 1220 году Франциск сложил с себя руководство, велел своим последователям избрать другого министра-генерала и с тех пор считал себя простым монахом. Однако год спустя, обеспокоенный дальнейшими послаблениями первоначального (1210 г.) правила, он составил новое правило — свой знаменитый «Завет», — направленное на восстановление полного соблюдения обета бедности и запрещающее монахам переезжать из своих хижин на Портиункуле в более благоприятные кварталы, построенные для них горожанами. Он представил это правило Гонорию III, который передал его на доработку комитету прелатов; когда оно вышло из их рук, в нем было дюжина поклонов Франциску и столько же послаблений в правилах. Предсказания Иннокентия III оправдались.

Неохотно, но смиренно повинуясь, Франциск посвятил себя жизни, состоящей в основном из уединенного созерцания, аскетизма и молитвы. Интенсивность его набожности и воображение время от времени приносили ему видения Христа, Марии или апостолов. В 1224 году с тремя учениками он покинул Ассизи и отправился через холмы и равнины в скит на горе Верна, недалеко от Кьюзи. Он уединился в одинокой хижине за глубоким оврагом, не разрешал никому, кроме брата Лео, посещать его, и велел ему приходить только два раза в день и не приходить, если не получит ответа на свой зов о приближении. 14 сентября 1224 года, в праздник Воздвижения Креста Господня, после долгого поста и ночи, проведенной в бдении и молитве, Франциску показалось, что он видит спускающегося с неба серафима, несущего изображение распятого Христа. Когда видение исчезло, он почувствовал странные боли и обнаружил на ладонях и тыльной стороне рук, на подошвах и верхушках ног, а также на теле мясистые наросты, напоминающие по месту и цвету раны-стигматы, предположительно сделанные гвоздями, которыми, как считалось, были прикованы конечности Иисуса к кресту, и копьем, пронзившим Его бок.*

Франциск вернулся в скит и в Ассизи. Через год после появления стигматов он начал терять зрение. Во время посещения женского монастыря святой Клары он полностью ослеп. Клара выхаживала его, чтобы вернуть зрение, и оставила на месяц в монастыре Святого Дамиана. Там в один из дней 1224 года, возможно, в радости выздоровления, он сочинил на итальянском языке поэтическую прозу «Кантиклу Солнца»:62

В 1225 году некие лекари в Риети, безрезультатно помазав его глаза «мочой девственного мальчика», прибегли к тому, чтобы провести по его лбу прутом из раскаленного железа. Франциск, как нам рассказывают, обратился к «Брату Огню: ты прекраснее всех созданий; будь благосклонен ко мне в этот час; ты знаешь, как сильно я всегда любил тебя»; позже он говорил, что не чувствовал боли. Он достаточно прозрел, чтобы отправиться в очередное проповедническое турне. Вскоре он сломался под тяжестью путешествия; малярия и водянка искалечили его, и он был доставлен обратно в Ассизи.

Несмотря на его протесты, его уложили в постель в епископском дворце. Он попросил врача рассказать ему правду, и ему сказали, что он едва ли переживет осень. Он поразил всех, начав петь. Говорят, что тогда он добавил строфу к своей «Канцелии солнца»:

Говорят, что в эти последние дни он раскаялся в своем аскетизме, так как «оскорбил брата своего по телу».64 Когда епископ был отозван, Франциск убедил монахов удалить его в Портиункулу. Там он продиктовал свою волю, одновременно скромную и властную: он велел своим последователям довольствоваться «бедными и заброшенными церквями» и не принимать жилища, не согласующиеся с их обетами бедности; сдавать епископу любого еретика или монаха-отступника в ордене; и никогда не изменять правилу.65

Он умер 3 октября 1226 года на сорок пятом году жизни, распевая псалом. Через два года церковь причислила его к лику святых. В ту динамичную эпоху преобладали два других лидера: Иннокентий III и Фридрих II. Иннокентий вознес Церковь на величайшую высоту, с которой она упала через столетие. Фридрих вознес империю на величайшую высоту, с которой она упала через десятилетие. Франциск преувеличивал достоинства бедности и невежества, но он возродил христианство, вернув в него дух Христа. Сегодня только ученые знают о Папе и Императоре, но простой святой проникает в сердца миллионов людей.

Основанный им орден насчитывал к моменту его смерти около 5000 членов и распространился в Венгрии, Германии, Англии, Франции и Испании. Он оказался оплотом Церкви в деле отвоевания Северной Италии у ереси и возвращения ее в католичество. Евангелие бедности и неграмотности могло быть принято лишь небольшим меньшинством; Европа настаивала на том, чтобы пройти по захватывающей параболе богатства, науки, философии и сомнений. Тем временем даже измененное правило, которое Франциск так неохотно принял, было еще более смягчено (1230); нельзя было ожидать, что люди будут долго и в необходимом количестве оставаться на вершинах почти бредового аскетизма, который сократил жизнь Франциска. Благодаря более мягкому правлению число монахов-минористов к 1280 году выросло до 200 000 человек в 8000 монастырях. Они стали великими проповедниками и своим примером заставили светское духовенство взять на вооружение обычай проповедовать, который до этого был уделом епископов. Они породили таких святых, как святой Бернардино Сиенский и святой Антоний Падуанский, таких ученых, как Роджер Бэкон, таких философов, как Дунс Скотус, таких учителей, как Александр Хейльский. Некоторые из них стали агентами инквизиции; некоторые поднялись до епископов, архиепископов, пап; многие предприняли опасные миссионерские проекты в далеких и чужих землях. От благочестивых людей сыпались дары; некоторые лидеры, как брат Элиас, научились любить роскошь; и хотя Франциск запретил богатые церкви, Элиас воздвиг в память о нем внушительную базилику, которая до сих пор венчает холм Ассизи. Картины Чимабуэ и Джотто стали первыми плодами огромного и непреходящего влияния Святого Франциска, его истории и легенды, на итальянское искусство.

Многие минориты протестовали против смягчения правил Франциска. Как «спириты» или «зилоты» они жили в отшельнических скитах или небольших монастырях в Апеннинах, в то время как подавляющее большинство францисканцев предпочитало просторные монастыри. Духовники утверждали, что Христос и Его апостолы не имели собственности; святой Бонавентура согласился с этим; папа Николай III одобрил это утверждение в 1279 году; папа Иоанн XXII объявил его ложным в 1323 году; после этого те духовники, которые упорно продолжали его проповедовать, были подавлены как еретики. Через столетие после смерти Франциска его самые преданные последователи были сожжены на костре инквизицией.

Несправедливо, что имя Доминика связано с инквизицией. Он не был ее основателем и не нес ответственности за ее ужасы; его деятельность заключалась в обращении в веру примером и проповедью. Он был суровее Франциска, но почитал его как более святого; и Франциск любил его в ответ. По сути, их работа была одинаковой: каждый организовал великий орден людей, посвятивших себя не самоспасению в одиночестве, а миссионерской работе среди христиан и неверных. Каждый из них отобрал у еретиков их самое убедительное оружие — прославление бедности и практику проповеди. Вместе они спасли Церковь.

Доминго де Гусман родился в Каларуэге в Кастилии (1170). Воспитанный дядей-священником, он был одним из тысяч людей, которые в те времена принимали христианство близко к сердцу. Говорят, что когда в Паленсии разразился голод, он продал все свое имущество, даже драгоценные книги, чтобы накормить бедных. Он стал августинским каноником в кафедральном соборе Осмы, а в 1201 году сопровождал своего епископа в поездке в Тулузу, которая в то время была центром альбигойской ереси. Сам хозяин дома был альбигойцем; возможно, существует легенда, что Доминик обратил его за одну ночь. Вдохновленный советом епископа и примером некоторых еретиков, Доминик принял образ жизни добровольного нищего, ходил босиком и мирными усилиями пытался вернуть людей в лоно Церкви. В Монпелье он встретил трех папских легатов — Арнольда, Рауля и Петра из Кастельно. Он был шокирован их богатой одеждой и роскошью и приписал этому их признание в неспособности добиться успеха в борьбе с еретиками. Он обличил их с дерзостью древнееврейского пророка: «Еретики завоевывают прозелитов не демонстрацией власти и пышности, не кавалькадами свиты и богато оседланных телят, не роскошной одеждой, а ревностной проповедью, апостольским смирением, аскетизмом, святостью».66 Пристыженные легаты, как нам сообщают, сняли с себя снаряжение и сбросили обувь.

В течение десяти лет (1205-16) Доминик оставался в Лангедоке, ревностно проповедуя. Единственное упоминание о нем в связи с физическими преследованиями рассказывает о том, как во время сожжения еретиков он спас одного из них из пламени.67 Некоторые члены его ордена после его смерти с гордостью называли его Persecutor haereticorum — не обязательно гонитель, но преследователь еретиков. Он собрал вокруг себя группу собратьев-проповедников, и их эффективность была такова, что папа Гонорий III (1216) признал Братьев-проповедников новым орденом и утвердил правило, составленное для него Домиником. Расположив свою штаб-квартиру в Риме, Доминик собрал новобранцев, обучил их, вдохновил своим почти фанатичным рвением и разослал по Европе, вплоть до Киева, и в чужие земли, чтобы обратить в христианство христианство и язычество. На первом генеральном соборе доминиканцев в Болонье в 1220 году Доминик убедил своих последователей принять единогласным голосованием правило абсолютной бедности. Там же, год спустя, он и умер.

Как и францисканцы, доминиканцы распространились повсюду как странствующие монахи-мендиканты. Мэтью Пэрис описывает их в «Англии» 1240 года:

Очень скупые в пище и одежде, не имея ни золота, ни серебра, ни чего-либо своего, они ходили по городам, селениям и деревням, проповедуя Евангелие… живя вместе десятками или семерками… не думая о завтрашнем дне и не сохраняя ничего на следующее утро….. Все, что оставалось на их столе от подаяний, они тотчас же раздавали бедным. Они ходили, обутые только в Евангелие, спали в своих одеждах на циновках, а под голову клали камни для подушек.68

Они принимали активное, и не всегда мягкое, участие в работе инквизиции. Папы нанимали их на высокие посты и в дипломатические миссии. Они поступили в университеты и выпустили двух гигантов схоластической философии, Альберта Магнуса и Фому Аквинского; именно они спасли Церковь от Аристотеля, превратив его в христианина. Вместе с францисканцами, кармелитами и остинскими монахами они произвели революцию в монашеской жизни, объединившись с простым народом в повседневном служении, и подняли монашество в тринадцатом веке до такой силы и красоты, которой оно никогда не достигало прежде.

Широкая перспектива монастырской истории не подтверждает ни преувеличений моралистов, ни карикатур сатириков. Можно привести множество случаев неправомерного поведения монахов; они привлекают внимание именно потому, что являются исключительными, а кто из нас настолько свят, чтобы требовать незапятнанного послужного списка от любого сословия людей? Монахи, сохранившие верность своим обетам, жившие в беззастенчивой бедности, целомудрии и благочестии, ускользнули от сплетен и истории; добродетель не делает новостей и навевает скуку как на читателей, так и на историков. Мы слышим о «роскошных зданиях», которыми владели францисканские монахи уже в 1249 году, а в 1271 году Роджер Бэкон, чьи гиперболы часто лишали его слуха, сообщил Папе, что «новые ордена теперь ужасно упали от своего первоначального достоинства».69 Но вряд ли такую картину дает нам откровенная и интимная «Хроника» фра Салимбене (1288?). Здесь монах-францисканец вводит нас за кулисы и в повседневную жизнь своего ордена. Здесь есть свои недостатки, ссоры и ревность, но над всей этой напряженной жизнью витает атмосфера скромности, простоты, братства и мира.70 Если изредка в эту историю вклинивается женщина, она лишь привносит в узкую и одинокую жизнь нотку изящества и нежности. Послушайте образец бесхитростной болтовни фра Салимбене:

В монастыре Болоньи жил некий юноша, которого звали брат Гвидо. Он имел обыкновение так сильно храпеть во сне, что никто не мог отдыхать с ним в одном доме, поэтому его уложили спать в сарае среди дров и соломы; но и тогда братья не могли от него спастись, потому что звук этого проклятого храпа разносился по всему монастырю. Тогда собрались все священники и благоразумные братья… и было принято официальное решение отправить его обратно к его матери, которая обманула орден, поскольку она знала все это о своем сыне еще до того, как он был принят среди нас. Однако он не был немедленно отправлен обратно, что и было сделано Господом. Ибо брат Николас, считая, что мальчик должен быть изгнан по недостатку природы и без собственной вины, ежедневно на рассвете звал мальчика, чтобы тот пришел и прислуживал ему на мессе; а по окончании мессы мальчик становился на колени по его приказу за алтарем, надеясь получить от него какую-нибудь милость. Затем брат Николай прикасался руками к лицу и носу мальчика, желая, по Божьим дарам, даровать ему здоровье. Вкратце, мальчик был внезапно и полностью исцелен, не причинив братьям никакого неудобства. Отныне он спал в мире и покое, как любая дремучая мышь.71

Еще во времена святого Павла в христианских общинах было принято, чтобы вдовы и другие одинокие или благочестивые женщины отдавали часть своих дней и своего имущества на благотворительность. В четвертом веке некоторые женщины, подражая монахам, оставили мир и стали вести религиозную жизнь в уединении или в общинах, давая обеты бедности, целомудрия и послушания. Около 530 года сестра-близнец святого Бенедикта Схоластика основала женский монастырь близ Монте-Кассино под его руководством и управлением. С этого времени бенедиктинские монастыри распространились по всей Европе, а монахини-бенедиктинки стали почти такими же многочисленными, как и монахи-бенедиктинцы. Орден цистерцианцев открыл свой первый монастырь в 1125 году, а самый известный, Порт-Ройал, — в 1204 году; к 1300 году в Европе насчитывалось 700 цистерцианских женских монастырей.72 В этих старых орденах большинство монахинь происходили из высших слоев общества,73 А женские монастыри слишком часто становились пристанищем женщин, для которых у их мужчин не было ни места, ни вкуса. В 458 году император Майориан был вынужден запретить родителям избавляться от лишних дочерей, заставляя их поступать в монастырь.74 Для поступления в бенедиктинские женские монастыри обычно требовалось приданое, хотя церковь запрещала любые, кроме добровольных пожертвований.75 Таким образом, настоятельница монастыря, как у Чосера, могла быть женщиной гордого происхождения и с большими обязанностями, управляя просторными владениями, которые служили источником доходов ее монастыря. В те времена монахиню обычно называли не сестрой, а мадам.

Святой Франциск произвел революцию как в монастырских, так и в монашеских институтах. Когда в 1212 году к нему пришла Санта-Клара и выразила желание основать для женщин такой же орден, какой он основал для мужчин, он пренебрег каноническими правилами и, будучи всего лишь дьяконом, принял ее обеты, принял ее в орден францисканцев и поручил ей организовать Бедных Клавдий. Иннокентий III, со свойственной ему способностью прощать нарушения буквы духу, подтвердил это поручение (1216). Санта-Клара собрала вокруг себя несколько благочестивых женщин, которые жили в общинной бедности, ткали и пряли, ухаживали за больными и раздавали милостыню. Легенды о ней складывались почти так же, как и о самом Франциске. Однажды, как нам рассказывают, папа римский

отправились в ее монастырь, чтобы послушать ее рассуждения о божественных и небесных вещах…. Санта-Клара накрыла стол и поставила на него буханки хлеба, чтобы святой отец мог их благословить….. Санта-Клара опустилась на колени с великим благоговением и попросила его благословить хлеб….. Святой отец ответил: «Сестра Клара, вернейшая, я желаю, чтобы ты благословила этот хлеб и сделала над ним знак святейшего креста Христова, которому ты полностью посвятила себя». И Санта-Клара сказала: «Святейший отец, простите меня, но я заслужила бы великое порицание, если бы в присутствии наместника Христа я, бедная, мерзкая женщина, осмелилась дать такое благословение». И Папа ответил: «Чтобы это не было вменено в вину твоему самомнению, но заслугам послушания, я повелеваю тебе, в порядке святого послушания, чтобы ты… благословила этот хлеб во имя Бога». И тогда Санта-Клара, как истинная дочь послушания, благочестиво благословила хлеб знамением святейшего креста. Чудесно сказать! И тотчас же на всех этих хлебах появилось фигурное крестное знамение. И святой отец, увидев это чудо, причастился хлеба и удалился, поблагодарив Бога и оставив свое благословение Санта-Кларе.76

Она умерла в 1253 году и вскоре после этого была канонизирована. Францисканские монахи в разных местностях организовали аналогичные группы Кларисси, или Бедных Клавдий. Другие монашеские ордена — доминиканцы, августинцы, кармелиты — также основали «второй орден» монахинь, и к 1300 году в Европе было столько же монахинь, сколько и монахов. В Германии женские монастыри, как правило, становились прибежищем глубокого мистицизма; во Франции и Англии они часто служили убежищем для знатных дам, «обращенных» из мира, или покинутых, разочарованных или потерявших родителей. Ancren Riwle — т. е. Правило Анкоритов — показывает, какого настроения ожидали английские монахини в XIII веке. Возможно, оно было написано епископом Пуром, вероятно, для монастыря в Тарранте в Дорсетшире. В нем много разговоров о грехе и аде, а также богохульных оскорблений женского тела;77 но тон прекрасной искренности искупает ее, и она относится к самым старым и благородным образцам английской прозы.78

За десять столетий несложно собрать несколько восхитительных примеров безнравственности в монастырях. Несколько монахинь были заточены в монастырь против своей воли,79 и находили неудобным быть святыми. Архиепископ Кентерберийский Теодор и епископ Йоркский Эгберт сочли необходимым запретить совращение монахинь аббатами, священниками и епископами.80 Епископ Иво Шартрский (1035–1115) сообщал, что монахини монастыря Святой Фары занимались проституцией; Абеляр (1079–1142) дал похожую картину некоторых французских монастырей своего времени; папа Иннокентий III описал монастырь Святой Агаты как бордель, заразивший всю окрестную страну своей дурной жизнью и репутацией.81 Епископ Риго из Руана (1249 г.) в целом благоприятно отзывался о религиозных группах в своей епархии, но рассказал об одном женском монастыре, в котором из тридцати трех монахинь и трех сестер-мирянок восемь были виновны или подозревались в блуде, а «настоятельница почти каждую ночь пьяна» 82.82 Бонифаций VIII (1300 г.) пытался улучшить монастырскую дисциплину, издав указ о строгой клаустрации, или уединении от мира; но этот указ не мог быть исполнен.83 В одном женском монастыре в епархии Линкольна, когда епископ пришел отдать на хранение эту папскую буллу, монахини бросили ее ему в голову и поклялись, что никогда не подчинятся ей;84 Такая изоляция, вероятно, не входила в их обеты. Настоятельнице в «Рассказах Чосера» было нечего там делать, поскольку церковь запретила монахиням отправляться в паломничество.85

Если бы история так же тщательно фиксировала случаи послушания правилам монастыря, как и нарушения, мы, вероятно, смогли бы противопоставить каждому греховному промаху тысячу примеров верности. Во многих случаях правила были бесчеловечно суровы и заслуживали нарушения. Картузианские и цистерцианские монахини должны были хранить молчание, за исключением тех случаев, когда речь была необходима, что было крайне неприятно для представительниц прекрасного пола. Обычно монахини занимались уборкой, приготовлением пищи, стиркой, шитьем; они шили одежду для монахов и бедняков, белье для алтаря, облачения для священника; они ткали и вышивали полотна и гобелены, изображая на них, проворными пальцами и терпеливыми душами, половину истории мира. Они переписывали и иллюминировали манускрипты; принимали детей на воспитание, учили их письму, гигиене и домашнему искусству; на протяжении веков они давали единственное высшее образование, доступное для девушек. Многие из них служили медсестрами в больницах. Они вставали в полночь на молитву и перед рассветом читали канонические часы. Многие дни были постными, в них они не ели до вечерней трапезы.

Будем надеяться, что эти жесткие правила иногда нарушались. Если мы оглянемся на девятнадцать веков христианства со всеми их героями, королями и святыми, нам будет трудно перечислить многих людей, которые так близко подошли к христианскому совершенству, как монахини. Их жизнь в тихой преданности и радостном служении сделала благословенными многие поколения. Когда все грехи истории будут взвешены на весах, добродетели этих женщин склонят чашу весов против них и искупят наш род.

Многие такие женщины могли быть святыми, потому что чувствовали божественность ближе к себе, чем руки и ноги. Средневековое воображение было настолько стимулировано всеми силами слова, изображения, статуи, церемонии, даже цветом и количеством света, что сверхчувственные видения приходили легко, и верующая душа чувствовала себя прорвавшейся сквозь границы природы к сверхъестественному. Сам человеческий разум, во всей тайне его силы, казался сверхъестественной и неземной вещью, несомненно, сродни — размытый образ и бесконечно малая доля Разума, стоящего за материей мира и находящегося в ней; так что вершина разума могла коснуться подножия престола Божьего. В честолюбивом смирении мистика теплилась надежда, что душа, не обремененная грехами и вознесенная молитвой, сможет подняться на крыльях благодати к Блаженному видению и божественному общению. Этого видения нельзя было достичь с помощью ощущений, разума, науки или философии, которые были привязаны ко времени, множеству людей и земле и никогда не могли достичь сути, силы и единства Вселенной. Задача мистика состояла в том, чтобы очистить душу как внутренний орган духовного восприятия, смыть с нее все пятна эгоистичной индивидуальности и иллюзорной множественности, расширить ее охват и любовь до предельной полноты, а затем ясным и бесплотным зрением увидеть космическое, вечное и божественное и тем самым вернуться, как из долгого изгнания, к единению с Богом, рождение от Которого означало каторжный разрыв. Разве не обещал Христос, что чистые сердцем увидят Бога?

Мистики, таким образом, появлялись в каждом веке, в каждой религии и на каждой земле. Греческое христианство изобиловало ими, несмотря на эллинское наследие разума. Святой Августин стал источником мистики для Запада; его «Исповедь» представляла собой возвращение души от сотворенных вещей к Богу; редко кто из смертных так долго общался с Божеством. Святой Ансельм, государственный деятель, святой Бернар, организатор, отстаивали мистический подход против рационализма Росселина и Абеляра. Когда Вильгельм из Шампо был изгнан из Парижа логикой Абеляра, он основал в пригороде (1108) августинское аббатство Сен-Виктор как школу теологии; а его преемники, Хью и Ричард, игнорируя гибельные приключения молодой философии, основывали религию не на аргументах, а на мистическом опыте божественного присутствия. Хью (ум. 1141) видел сверхъестественные сакраментальные символы в каждой фазе творения; Ричард (ум. 1173) отвергал логику и ученость, предпочитал «сердце» «голове» а-ля Паскаль и с заученной логикой описывал мистическое восхождение души к Богу.

Страсть Италии превратила мистицизм в евангелие революции. Иоахим Флорский — Джованни деи Джиоаккини ди Фиори, знатный житель Калабрии, загорелся желанием увидеть Палестину. Впечатленный по дороге страданиями людей, он отпустил свою свиту и продолжил путь в качестве скромного паломника. Легенда рассказывает, как он провел весь Великий пост в старом колодце на горе Фавор; как в Пасхальное воскресенье ему явилось великое великолепие и наполнило его таким божественным светом, что он сразу понял все Писания, все будущее и прошлое. Вернувшись в Калабрию, он стал цистерцианским монахом и священником, жаждал аскетизма и удалился в скит. Собрались ученики, и он объединил их в новый орден Флоры, чье правило бедности и молитвы было утверждено Целестином III. В 1200 году он отправил Иннокентию III ряд работ, написанных, по его словам, по божественному вдохновению, но, тем не менее, представленных на папскую цензуру. Через два года он умер.

В основе его трудов лежала широко принятая в ортодоксальных кругах августиновская теория, согласно которой между событиями Ветхого Завета и историей христианства от рождения Христа до установления Царства Небесного на земле существует символическое соответствие. Иоахим разделил историю человечества на три этапа: первый, под властью Бога Отца, закончился в Рождестве Христовом; второй, под властью Сына, продлится, согласно апокалиптическим расчетам, 1260 лет; третий, под властью Святого Духа, будет предваряться временем бедствий, войн, нищеты и церковной коррупции, и завершится возвышением нового монашеского ордена, который очистит Церковь и воплотит в жизнь всемирную утопию мира, справедливости и счастья.86

Тысячи христиан, включая людей, занимающих высокое положение в Церкви, приняли утверждение Иоахима о божественном вдохновении и с надеждой смотрели на 1260 год как на год Второго пришествия. Духовные францисканцы, уверенные в том, что их орден — новый, черпали мужество в учении Иоахима; и когда церковь объявила их вне закона, они продолжили свою пропаганду через труды, опубликованные под его именем. В 1254 году вышло издание основных трудов Иоахима под названием «Вечное Евангелие» с комментарием, в котором провозглашалось, что папа, запятнанный симонией, ознаменует завершение Второй эпохи, а в Третьей эпохе потребность в таинствах и священниках будет прекращена воцарением всеобщей любви. Книга была осуждена Церковью, ее предполагаемый автор, францисканский монах Герардо да Борго, был пожизненно заключен в тюрьму, но ее распространение тайно продолжалось и оказало глубокое влияние на мистическую и еретическую мысль в Италии и Франции от святого Франциска до Данте, который поместил Иоахима в рай.

Возможно, в предвкушении грядущего Царства Божьего, в 1259 году в Перудже вспыхнула мания религиозного покаяния, охватившая всю северную Италию. Тысячи кающихся всех возрастов и сословий шли беспорядочной процессией, одетые только в набедренные повязки, плакали, молили Бога о пощаде и бичевали себя кожаными ремнями. Воры и ростовщики падали ниц и возвращали свои незаконные доходы; убийцы, заразившись покаянием, становились на колени перед родственниками своих жертв и просили заклать их; заключенные освобождались, изгнанники возвращались, вражда исцелялась. Движение распространилось через Германию в Богемию, и некоторое время казалось, что новая мистическая вера, игнорирующая Церковь, заполонит Европу. Но через некоторое время природа человека вновь заявила о себе; возникла новая вражда, возобновились грехи и убийства, и увлечение флагеллантами исчезло в тех психических глубинах, из которых оно возникло.87

Во Фландрии мистическое пламя горело не так сильно. Льежский священник Ламберт ле Бег (то есть заика) основал в 1184 году на реке Мёз дом для женщин, которые, не принимая монашеских обетов, хотели жить вместе в небольших полуобщинных группах, обеспечивая себя ткачеством шерсти и плетением кружев. Аналогичные maisons-Dieu, или дома Бога, были созданы и для мужчин. Мужчины называли себя бегардами, женщины — бегинками. Эти общины, как и вальденсы, осуждали церковь за владение собственностью, а сами практиковали добровольную бедность. Похожая секта, Братья свободного духа, появилась около 1262 года в Аугсбурге и развивалась в городах вдоль Рейна. Оба движения заявляли о мистическом вдохновении, которое освобождало их от церковного контроля и даже от государственных или моральных законов.88 Государство и церковь совместно подавляли их; они ушли в подполье, неоднократно возникали под новыми именами и способствовали возникновению и развитию анабаптистов и других радикальных сект в эпоху Реформации.

Германия стала излюбленной страной мистицизма на Западе. Хильдегарда Бингенская (1099–1179), «Сибилла Рейна», прожила все свои восемьдесят два года, кроме восьми, как монахиня-бенедиктинка, и закончила жизнь настоятельницей монастыря на сайте в Рупертсберге. Она была необычной смесью администратора и провидца, пиетиста и радикала, поэта и ученого, врача и святой. Она переписывалась с папами и королями, всегда в тоне вдохновенного авторитета и в латинской прозе мужской силы. Она опубликовала несколько книг видений (Scivias), в которых утверждала, что сотрудничает с Божеством; духовенство было удручено, услышав это, поскольку в этих откровениях содержалась острая критика богатства и коррупции Церкви. Сказала Хильдегарда, подчеркивая вечную надежду:

Божественное правосудие должно наступить… суды Божьи вот-вот свершатся; империя и папство, погрязшие в нечестии, рухнут вместе….. Но на их руинах возникнет новый народ…. Язычники, иудеи, мирские и неверующие будут обращены вместе; весна и мир воцарятся в возрожденном мире, и ангелы с уверенностью вернутся, чтобы жить среди людей».89

Столетие спустя Елизавета Тюрингская (1207-31) вызвала восхищение в Венгрии своей короткой жизнью аскетической святости. Дочь короля Андрея, она в тринадцать лет была выдана замуж за немецкого принца, в четырнадцать стала матерью, а в двадцать — вдовой. Ее деверь разорил ее и увез без гроша в кармане. Она стала странствующей пиетисткой, преданной бедным; она приютила прокаженных женщин и омывала их раны. У нее тоже были небесные видения, но она не придавала их огласке и не претендовала на сверхъестественные способности. Встретившись со вспыльчивым инквизитором Конрадом Марбургским, она была болезненно очарована его безжалостной преданностью ортодоксии; она стала его послушной рабыней; он бил ее за малейшее отклонение от его концепции святости; она смиренно подчинилась, наложила на себя дополнительные аскезы и умерла от них в двадцать четыре года.90 Ее репутация святой была настолько велика, что на ее похоронах полубезумные почитатели отрезали ей волосы, уши и соски как священные реликвии.91 Другая Елизавета поступила в бенедиктинский женский монастырь Шонау, близ Бингена, в возрасте двенадцати лет (1141) и прожила там до своей смерти в 1165 году. Телесные немощи и крайний аскетизм вызывали трансы, в которых она получала небесные откровения от различных умерших святых, почти все из которых были антиклерикальными. «Лоза Господня засохла, — говорил ей ангел-хранитель, — глава Церкви больна, и члены ее мертвы». Цари земли! Вопль о вашем беззаконии дошел даже до меня».92

Ближе к концу этого периода в Германии начался прилив мистиков. Мейстер Экхарт, родившийся около 1260 года, пришел к своей зрелой доктрине в 1326 году, к своему суду и смерти в 1327 году. Его ученики Сузо и Таулер продолжат его мистический пантеизм; и из этой традиции нецерковного благочестия проистекает один из источников Реформации.

Обычно Церковь терпеливо относилась к мистикам в своем лоне. Она не терпела серьезных доктринальных отклонений от официальной линии или анархического индивидуализма некоторых религиозных сект, но признавала претензии мистиков на прямой подход к Богу и с добрым юмором выслушивала обличения святых в своих человеческих недостатках. Многие священнослужители, даже высокопоставленные, сочувствовали критикам, признавали недостатки Церкви и желали, чтобы и они могли отбросить пагубные инструменты и задачи мировой политики и наслаждаться безопасностью и покоем монастырей, питаемых благочестием народа и защищенных силой Церкви. Возможно, именно такие терпеливые экклезиасты сохраняли христианство в условиях бредовых откровений, периодически угрожавших средневековому разуму. Когда мы читаем мистиков двенадцатого и тринадцатого веков, нас осеняет, что ортодоксальность часто была барьером на пути заразительных суеверий, и что в одном аспекте Церковь была верой, как государство было силой, организованной из хаоса в порядок, чтобы сохранить здравомыслие людей.

Когда в 1271 году на папский престол вступил Григорий X, Церковь вновь оказалась на вершине своего могущества. Он был не только папой, но и христианином: человеком мира и дружбы, стремящимся к справедливости, а не к победе. Надеясь отвоевать Палестину объединенными усилиями, он убедил Венецию, Геную и Болонью прекратить свои войны; добился избрания Рудольфа Габсбургского императором, но с любезностью и добротой успокоил проигравших кандидатов; примирил гвельфов и гибеллинов во враждующих Флоренции и Сиене, сказав своим сторонникам-гвельфам: «Ваши враги — гибеллины, но они также люди, граждане и христиане».93 Он созвал прелатов Церкви на Лионский собор (1274); приехали 1570 ведущих церковных деятелей; каждое великое государство прислало своего представителя; греческий император прислал глав греческой Церкви, чтобы подтвердить ее подчинение Римскому престолу; латинские и греческие церковники вместе спели радостное Te Deum. Епископам было предложено перечислить злоупотребления, требующие реформы в Церкви; они ответили с поразительной откровенностью;94 и были приняты законы, призванные смягчить эти пороки. Вся Европа была великолепно объединена для могучей борьбы с сарацинами. Но на обратном пути в Рим Григорий умер (1276). Его преемники были слишком заняты итальянской политикой, чтобы осуществить его планы.

Тем не менее, когда Бонифаций VIII был избран папой в 1294 году, папство все еще оставалось самым сильным правительством в Европе, самым организованным, самым управляемым, самым богатым в плане доходов. К несчастью Церкви, в этот момент, на исходе энергичного и прогрессивного века, самый могущественный трон христианства должен был достаться человеку, чья любовь к Церкви и искренность намерений уступали лишь несовершенству нравов, личной гордости и бестактной воле к власти. Он был не лишен обаяния: любил учиться и соперничал с Иннокентием III в юридической подготовке и широкой культуре; основал Римский университет, восстановил и расширил Ватиканскую библиотеку; давал заказы Джотто и Арнольфо ди Камбио, помогал финансировать удивительный фасад собора в Орвието.

Он подготовил свое собственное возвышение, уговорив святого, но некомпетентного Целестина V уйти в отставку после пятимесячного понтификата — беспрецедентный поступок, который с самого начала окружил Бонифация недоброжелательностью. Чтобы пресечь все планы по реставрации, он приказал держать восьмидесятилетнего Целестина под стражей в Риме; Целестин сбежал, был схвачен, снова сбежал, несколько недель скитался по Апулии, достиг Адриатики, попытался переправиться в Далмацию, потерпел крушение, был выброшен на берег в Италии и предстал перед Бонифацием. Папа приговорил его к заточению в узкой камере в Ферентино; там же, через десять месяцев, он и умер (1296).95

Нрав нового папы был обострен чередой дипломатических поражений и дорогостоящих побед. Он пытался отговорить Фридриха Арагонского от принятия сицилийского трона; когда Фридрих стал упорствовать, Бонифаций отлучил его от церкви и наложил на остров интердикт (1296). Ни король, ни народ не обратили внимания на эти порицания;96 И в конце концов Бонифаций признал Фредерика. Чтобы подготовиться к крестовому походу, он приказал Венеции и Генуе подписать перемирие; они продолжали войну еще три года и отвергли его вмешательство в заключение мира. Не сумев добиться благоприятного порядка во Флоренции, он наложил на город интердикт и пригласил Карла Валуа войти в Италию и умиротворить ее (1300). Карл ничего не добился, зато снискал ненависть флорентийцев к себе и папе. Стремясь к миру в своих папских государствах, Бонифаций попытался уладить ссору между членами могущественной семьи Колонна; Пьетро и Якопо Колонна, оба кардиналы, отвергли его предложения; он низложил их и отлучил от церкви (1297), после чего мятежные вельможи прикрепили к дверям римских церквей и положили на алтарь собора Святого Петра манифест, призывающий папу к созыву всеобщего собора. Бонифаций повторил отлучение, распространил его еще на пятерых мятежников, приказал конфисковать их имущество, вторгся с папскими войсками во владения Колонна, захватил его крепости, сровнял с землей Палестрину и посыпал ее руины солью. Мятежники сдались, были прощены, снова восстали, снова были избиты воинственным Папой, бежали из папских земель и задумали отомстить.

На фоне этих итальянских невзгод Бонифаций неожиданно столкнулся с серьезным кризисом во Франции. Филипп IV, решив объединить свои владения, захватил английскую провинцию Гасконь; Эдуард I объявил войну (1294); теперь, чтобы финансировать свою борьбу, оба короля решили обложить налогом имущество и персонал Церкви. Папы разрешали такие налоги для крестовых походов, но никогда — для чисто светской войны. Французское духовенство признавало свою обязанность вносить вклад в оборону государства, которое защищало их владения, но боялось, что если власть государства над налогами не будет контролироваться, то она станет властью над разрушением. Филипп уже снизил роль духовенства во Франции; он удалил его из манориальных и королевских судов, а также с прежних постов в управлении государством и в совете короля. Возмущенный этой тенденцией, цистерцианский орден отказался выслать Филиппу пятую часть своих доходов, которые он просил на войну с Англией, и его глава обратился с воззванием к папе. Бонифаций должен был действовать осторожно, поскольку Франция долгое время была главной опорой папства в борьбе с Германией и Империей; но он чувствовал, что экономическая основа власти и свободы Церкви вскоре будет утрачена, если ее можно будет лишить доходов путем государственного налогообложения церковной собственности без папского согласия. В феврале 1296 года он издал одну из самых знаменитых булл в церковной истории. Первые слова буллы — «Clericis laicos» — дали ей название, первое предложение содержало неразумное признание, а тон напоминал о папских засовах Григория VII:

Древность сообщает, что миряне крайне враждебно относятся к духовенству; и наш опыт, безусловно, показывает, что это так и есть в настоящее время….. С совета наших братьев и нашей апостольской властью мы постановляем, что если кто-либо из духовенства… будет выплачивать мирянам… какую-либо часть своих доходов или имущества… без разрешения папы, то он подлежит отлучению… И мы также постановляем, что все лица любого ранга и власти, которые будут требовать или получать такие налоги, или захватывать или приводить к захвату имущества церквей или духовенства… подлежат отлучению».97

Филипп, со своей стороны, был убежден, что огромное богатство церкви во Франции должно участвовать в расходах государства. В ответ на папскую буллу он запретил вывоз золота, серебра, драгоценных камней и продовольствия, а также запретил иностранным купцам и эмиссарам оставаться во Франции. Эти меры перекрыли основной источник папских доходов и изгнали из Франции папских агентов, которые собирали средства для крестового похода на Восток. В булле Ineffabilis amor (сентябрь 1296 года) Бонифаций отступил; он санкционировал добровольные пожертвования духовенства на необходимую оборону государства и признал право короля быть судьей такой необходимости. Филипп отменил свои ответные постановления; он и Эдуард приняли Бонифация — не как папу, а как частное лицо — в качестве арбитра в их споре; Бонифаций решил большинство вопросов в пользу Филиппа; Англия на время уступила, и три воина наслаждались временным миром.

Возможно, для пополнения папской казны после сокращения поступлений из Англии и Франции, возможно, для финансирования войны за возвращение Сицилии в качестве папской вотчины и другой войны за распространение папских государств на Тоскану,98 Бонифаций провозгласил 1300 год юбилейным. План увенчался полным успехом. Рим еще никогда в своей истории не видел таких толп; теперь, очевидно, впервые были введены правила дорожного движения, чтобы регулировать передвижение людей.99 Бонифаций и его помощники хорошо справились с этим делом; продовольствие было завезено в изобилии и продавалось по умеренным ценам, контролируемым папой. Преимуществом для папы было то, что собранные огромные суммы не предназначались для каких-то особых целей, а могли быть использованы по его усмотрению. Несмотря на половину побед и тяжелые поражения, Бонифаций сейчас находился на гребне своей кривой.

Тем временем изгнанники Колонна развлекали Филиппа рассказами о жадности, несправедливости и частных ересях Папы. Между помощниками Филиппа и папским легатом Бернаром Сайссе возникла ссора; легат был арестован по обвинению в подстрекательстве к мятежу; его судили королевским судом, осудили и передали под стражу архиепископу Нарбонны (1301). Бонифаций, потрясенный таким жестоким обращением со своим легатом, потребовал немедленного освобождения Сайсета и велел французскому духовенству приостановить выплату церковных доходов государству. В булле Ausculta fili («Послушай, сын»; декабрь 1301 г.) он призвал Филиппа смиренно прислушаться к наместнику Христа как духовному монарху над всеми королями земли; он протестовал против предания церковного деятеля гражданскому суду и дальнейшего использования церковных средств на светские цели; Он объявил, что созовет епископов и аббатов Франции, чтобы принять меры «для сохранения свобод Церкви, реформации королевства и исправления короля».»100 Когда эта булла была вручена Филиппу, граф Артуа выхватил ее из рук папского эмиссара и бросил в огонь; а копия, предназначенная для публикации французским духовенством, была подавлена. Страсти с обеих сторон разгорелись из-за распространения двух поддельных документов, один из которых якобы исходил от Бонифация к Филиппу с требованием повиновения даже в мирских делах, а другой — от Филиппа к Бонифацию с уведомлением о «твоем великом фатуме, что в мирских делах мы никому не подчиняемся»; эти подделки были широко приняты за подлинные.101

11 февраля 1302 года булла Ausculta fili была официально сожжена в Париже перед королем и огромной толпой. Чтобы предотвратить церковный собор, предложенный Бонифацием, Филипп созвал три сословия своего королевства на встречу в Париже в апреле. На этом первом в истории Франции Генеральном штате все три сословия — дворяне, духовенство и общинники — обратились с отдельными письмами в Рим в защиту короля и его временной власти. Около сорока пяти французских прелатов, несмотря на запрет Филиппа и конфискацию их имущества, присутствовали на совете в Риме в октябре 1302 года. На этом соборе была издана булла «Unam sanctam», в которой с угрожающей конкретностью излагались претензии папства. Есть только одна истинная Церковь, вне которой нет спасения; есть только одно тело Христово, с одной главой, а не с двумя; эта глава — Христос и Его представитель, римский папа. Есть два меча или власти — духовная и мирская; первую несет Церковь; вторую несет за Церковь король, но по воле и при попустительстве священника. Духовная власть стоит выше мирской и имеет право наставлять ее относительно ее высшей цели и судить ее, когда она творит зло. «Мы заявляем, определяем и провозглашаем, — заключает булла, — что для спасения необходимо, чтобы все люди были подчинены римскому понтифику».102

В ответ Филипп созвал две ассамблеи (в марте и июне 1303 года), которые составили официальный обвинительный акт против Бонифация как тирана, колдуна, убийцы, растратчика, прелюбодея, содомита, симониста, идолопоклонника и неверного,103 и требовал его низложения на общем церковном соборе. Король поручил Вильгельму Ногаретскому, своему главному легату, отправиться в Рим и уведомить папу об обращении короля к генеральному собору. Бонифаций, находившийся в то время в папском дворце в Ананьи, заявил, что только папа может созвать генеральный собор, и подготовил указ, отлучающий Филиппа от церкви и налагающий интердикт на Францию. Прежде чем он успел его издать, Вильгельм Ногаретский и Сциарра Колонна во главе отряда из 2000 наемников ворвались во дворец, вручили послание Филиппа с уведомлением и потребовали от папы отставки (7 сентября 1303 года). Бонифаций отказался. Традиция, «заслуживающая большого доверия»104 гласит, что Сциарра ударил понтифика по лицу и убил бы его, если бы не вмешался Ногарет. Бонифацию было семьдесят пять лет, он был физически слаб, но все еще держался непокорно. Три дня его держали в плену в его дворце, пока наемники грабили его. Затем жители Ананьи, усиленные 400 всадниками из клана Орсини, рассеяли наемников и освободили Папу. Судя по всему, тюремщики не давали ему еды в течение трех дней, так как, стоя на рынке, он умолял: «Если найдется какая-нибудь добрая женщина, которая подаст мне вина и хлеба, я одарю ее Божьим благословением и своим». Орсини привел его в Рим и Ватикан. Там он впал в жестокую лихорадку; через несколько дней он умер (11 октября 1303 года).

Его преемник, Бенедикт XI (1303-4), отлучил от церкви Ногаре, Сциарра Колонна и еще тринадцать человек, которых он видел ворвавшимися во дворец в Ананьи. Месяц спустя Бенедикт умер в Перудже, очевидно, отравленный итальянскими гибеллинами.105 Филипп согласился поддержать Бертрана де Гота, архиепископа Бордо, в борьбе за папство, если тот будет проводить примирительную политику, отпустит тех, кто был отлучен от церкви за нападение на Бонифация, разрешит в течение пяти лет взимать с французского духовенства ежегодный подоходный налог в размере десяти процентов, вернет Колоннам их должности и имущество и осудит память о Бонифации.106 Мы не знаем, насколько Бертран был согласен. Он был избран папой и принял имя Климента V (1305). Кардиналы предупредили его, что его жизнь в Риме будет небезопасной; после некоторых колебаний и, возможно, по подсказке Филиппа, Климент перенес папскую резиденцию в Авиньон, на восточный берег Роны, за юго-восточную границу Франции (1309). Так начались шестьдесят восемь лет «вавилонского пленения» пап. Папство освободилось от Германии и капитулировало перед Францией.

Климент, вопреки своей слабой воле, стал униженным орудием ненасытного Филиппа. Он отпустил короля, восстановил семью Колонна, отозвал буллу Clericis laicos, позволил расправиться с тамплиерами и, наконец, (1310) согласился на посмертный суд над Бонифацием на церковной консистории в Грозо, близ Авиньона. На предварительном допросе, проведенном перед папой и его уполномоченными, шесть церковников свидетельствовали, что слышали, как Бонифаций за год до своего понтификата заметил, что все якобы божественные законы были выдумкой людей, чтобы удерживать простых людей в хорошем поведении страхом перед адом; что «глупо» верить, что Бог одновременно един и три, или что девственница родила ребенка, или что Бог стал человеком, или что хлеб можно превратить в тело Христа, или что существует будущая жизнь. «Так я верю и так я считаю, как и каждый образованный человек. Вульгарные придерживаются иного мнения. Мы должны говорить, как вульгарные, и думать и верить вместе с немногими». Так эти шестеро процитировали Бонифация, и трое из них, позже переспрошенные, повторили свое свидетельство. Приор Святого Гилельса в Сан-Джемино сообщил, что Бонифаций, как и кардинал Гаэтани, отрицал воскресение души и тела; несколько других экклезиастов подтвердили это свидетельство. Один из церковников цитирует слова Бонифация, сказанные им об освященном воинстве: «Это просто паста». Люди, ранее принадлежавшие к семье Бонифация, обвиняли его в неоднократных сексуальных грехах, естественных и неестественных; другие обвиняли предполагаемого скептика в попытках магического общения с «силами тьмы».107

Прежде чем состоялся настоящий суд, Климент убедил Филиппа оставить вопрос о виновности Бонифация на рассмотрение предстоящего Вьеннского экуменического собора. Когда этот собор собрался (1311), перед ним предстали три кардинала, которые засвидетельствовали ортодоксальность и нравственность умершего папы; два рыцаря, как претенденты, бросили перчатки, чтобы поспорить о его невиновности; никто не принял вызов, и собор объявил дело закрытым.

Свидетельства против Бонифация, правдивые или ложные, выявляют глубинные токи скептицизма, готовившегося положить конец Эпохе Веры. Точно так же удар — физический или политический — нанесенный Бонифацию VIII в Ананьи, в каком-то смысле знаменует начало «нового времени»: это была победа национализма над сверхнационализмом, государства над Церковью, силы меча над магией слова. Папство было ослаблено борьбой с Гогенштауфенами и неудачей крестовых походов. Франция и Англия усилились в результате распада империи, а Франция обогатилась, приобретя Лангедок с помощью церкви. Возможно, народная поддержка, оказанная Филиппу IV против Бонифация VIII, отразила недовольство населения эксцессами инквизиции и Альбигойского крестового похода. Говорили, что некоторые из предков Ногаре были сожжены инквизиторами.108 Затевая столько конфликтов, Бонифаций не понимал, что оружие папства притупилось от чрезмерного использования. Промышленность и торговля породили класс, менее благочестивый, чем крестьянство; жизнь и мысли становились секуляризованными; миряне вступали в свои права. Вот уже семьдесят лет государство поглощает Церковь.

Оглядываясь на панораму латинского христианства, мы поражаемся, прежде всего, относительному единодушию религиозной веры среди разных народов, и всеохватывающей иерархии и власти Римской церкви, давшей Западной Европе — неславянской, невизантийской — такое единство ума и морали, какого она никогда больше не знала. Нигде в истории организация не оказывала столь глубокого влияния на столь большое количество людей в течение столь длительного времени. Власть Римской республики и империи над своей огромной территорией продержалась от Помпея до Алариха 480 лет; власть Монгольской или Британской империи — около 200 лет; но Римская католическая церковь была доминирующей силой в Европе со смерти Карла Великого (814) до смерти Бонифация VIII (1303) — 489 лет. Ее организация и управление не были столь же компетентными, как в Римской империи, а ее персонал не был столь же способным или культурным, как люди, управлявшие провинциями и городами при Цезаре; но Церковь унаследовала варварский бедлам и должна была найти трудный путь к порядку и образованию. Тем не менее ее духовенство было самым образованным в эпоху, и именно оно обеспечивало единственное образование, доступное в Западной Европе на протяжении пяти веков ее господства. Ее суды вершили самое справедливое правосудие своего времени. Ее папская курия, иногда продажная, иногда неподкупная, в какой-то степени представляла собой всемирный суд для арбитража международных споров и ограничения войны; и хотя этот суд всегда был слишком итальянским, итальянцы были самыми образованными умами тех веков, и любой человек мог стать членом этого суда из любого сословия и нации в латинском христианстве.

Несмотря на сутяжничество, обычно сопутствующее коллективной человеческой власти, было хорошо, чтобы над государствами и королями Европы существовала власть, которая могла бы призвать их к ответу и умерить их распри. Если уж и быть всемирному государству, то что может быть лучше, чем то, чтобы его резиденцией был престол Петра, откуда люди, пусть и ограниченные, могли бы смотреть континентальным взором и с высоты веков? Какие решения были бы приняты более мирно или могли бы быть более легко исполнены, чем решения понтифика, почитаемого как наместник Бога почти всем населением Западной Европы? Когда Людовик IX отправился в крестовый поход в 1248 году, Генрих III Английский предъявил Франции чрезвычайные требования и приготовился к вторжению; папа Иннокентий IV пригрозил Англии интердиктом, если Генрих будет упорствовать; Генрих воздержался. Власть церкви, говорил скептически настроенный Хьюм, была валом убежища против тирании и несправедливости королей.109 Церковь могла бы воплотить в жизнь высокие замыслы Григория VII — могла бы сделать свою моральную власть высшей над физическими силами государств, если бы использовала свое влияние только в духовных и моральных целях, но никак не в материальных. Когда Урбан II объединил христианство против турок, мечта Григория была почти осуществлена; но когда Иннокентий III, Григорий IX, Александр IV и Бонифаций VIII дали святое имя крестового похода своим войнам против альбигойцев, Фридриха II и Колонны, великий идеал разбился на куски в папских руках, запятнанных христианской кровью.

Там, где Церкви ничего не угрожало, она проявляла терпимость к различным, даже еретическим, взглядам. Мы обнаружим неожиданную свободу мысли среди философов двенадцатого и тринадцатого веков, даже среди профессоров университетов, которые были зафрахтованы и контролировались Церковью. Она лишь просила, чтобы такие дискуссии были ограничены и понятны только образованным людям и не принимали форму революционных призывов к народу отказаться от своего вероучения или от Церкви.110 «Церковь, — говорит ее самый усердный критик последнего времени, — охватывая все население, охватывала также все типы ума, от самых суеверных до самых агностиков; и многие из этих неортодоксальных элементов действовали гораздо свободнее, под покровом внешнего соответствия, чем принято считать».111

В целом, мы видим средневековую латинскую церковь как сложную организацию, которая, несмотря на человеческие слабости своих приверженцев и лидеров, старалась установить моральный и социальный порядок, распространить возвышающую и утешающую веру среди обломков старой цивилизации и страстей подросткового общества. Церковь VI века застала Европу в виде пестрой массы мигрирующих варваров, лепета языков и верований, хаоса неписаных и неисчислимых законов. Она дала ей моральный кодекс, подкрепленный сверхъестественными санкциями, достаточно сильными, чтобы сдержать необщительные порывы жестоких людей; она предложила ей монастырские убежища для мужчин и женщин и классические рукописи; она управляла ею с помощью епископских судов, давала образование в школах и университетах и приручала земных королей к моральной ответственности и задачам мира. Она осветила жизнь своих детей поэзией, драмой и песнями и вдохновила их на создание самых благородных произведений искусства в истории. Не сумев создать утопию равенства среди неравных по силам людей, она организовала благотворительность и гостеприимство и в какой-то мере защитила слабых от сильных. Она, вне всякого сомнения, была величайшей цивилизующей силой в средневековой европейской истории.

Мужчина на стадии джунглей или охоты должен был быть жадным, жадно искать пищу и с усердием поглощать ее, потому что, получив пищу, он не мог быть уверен, что получит ее снова. Он должен был быть сексуально чувствительным, часто беспорядочным, потому что высокая смертность вынуждала к высокой рождаемости; каждая женщина должна была стать матерью, когда это возможно, а функция самца заключалась в том, чтобы быть всегда в тепле. Он должен был быть драчливым, всегда готовым к бою за пищу или пару. Пороки когда-то были добродетелями, необходимыми для выживания.

Но когда человек обнаружил, что лучшим средством выживания, как для индивида, так и для вида, является социальная организация, он превратил охотничью стаю в систему социального порядка, в которой инстинкты, некогда столь полезные на стадии охоты, должны были быть сдержаны на каждом шагу, чтобы сделать общество возможным. С этической точки зрения каждая цивилизация — это баланс и напряжение между инстинктами человека, живущего в джунглях, и запретами морального кодекса. Инстинкты без запретов приведут к концу цивилизации, а запреты без инстинктов — к концу жизни. Проблема морали заключается в том, чтобы скорректировать запреты так, чтобы защитить цивилизацию, не ослабляя жизнь.

В задаче сдерживания человеческого насилия, распущенности и жадности ведущую роль сыграли определенные инстинкты, в первую очередь социальные, которые и заложили биологическую основу цивилизации. Родительская любовь, как в животном, так и в человеке, создала естественный социальный порядок семьи, с ее воспитательной дисциплиной и взаимопомощью. Родительская власть, наполовину боль любви, наполовину радость тирании, передала индивидуалистическому ребенку спасительный кодекс социального поведения. Организованная сила вождя, барона, города или государства ограничивала и в значительной степени обходила неорганизованную силу индивидов. Любовь к одобрению склоняла эго к воле группы. Обычай и подражание направляли подростка время от времени на пути, санкционированные опытом проб и ошибок расы. Закон пугал инстинкт призраком наказания. Совесть укрощала молодость с помощью бесконечного потока запретов.

Церковь считала, что этих естественных или светских источников морали недостаточно, чтобы контролировать импульсы, которые сохраняют жизнь в джунглях, но разрушают порядок в обществе. Эти импульсы слишком сильны, чтобы их могла сдержать какая-либо человеческая власть, которая не может быть повсюду и сразу с огромной полицией. Моральный кодекс, горько противный плоти, должен нести на себе печать сверхъестественного происхождения, чтобы ему подчинялись; он должен нести в себе божественную санкцию и престиж, которые будут уважаться душой в отсутствие какой-либо силы, в самые тайные моменты и укрытия жизни. Даже родительский авторитет, столь необходимый для морального и социального порядка, разрушается в борьбе с первобытными инстинктами, если он не подкреплен религиозной верой, привитой ребенку. Чтобы служить обществу и спасти его, религия должна противопоставить настойчивому инстинкту не спорные рукотворные директивы, а неоспоримые, категорические императивы Самого Бога. И эти божественные заповеди (настолько грешен и дик человек) должны подкрепляться не только похвалой и почестями, воздаваемыми за их исполнение, и не только позором и наказаниями, налагаемыми за их нарушение, но и надеждой на небеса за безответную добродетель и страхом ада за безнаказанный грех. Заповеди должны исходить не от Моисея, а от Бога.

Биологическая теория примитивных инстинктов, не приспособленных к цивилизации, была символизирована в христианском богословии доктриной первородного греха. Как и индуистская концепция кармы, это была попытка объяснить незаслуженные страдания: добро терпело зло из-за какого-то греха предков. Согласно христианской теории, весь род человеческий был запятнан грехом Адама и Евы. В Декрете Грациана (ок. 1150 г.), неофициально принятом Церковью в качестве ее учения, говорится: «Всякое человеческое существо, зачатое от соития мужчины с женщиной, рождается с первородным грехом, подвержено нечестию и смерти, а потому является чадом гнева»;1 и только божественная благодать и искупительная смерть Христа могут спасти его от зла и проклятия (только кроткий пример мученика Христа может искупить человека от насилия, похоти и жадности и спасти его и его общество от гибели). Проповедь этой доктрины в сочетании с природными катастрофами, которые казались непонятными иначе как наказание за грех, породила у многих средневековых христиан чувство врожденной нечистоты, испорченности и вины, которое окрасило большую часть их литературы до 1200 года. Впоследствии это чувство греха и страх перед адом уменьшились до Реформации, чтобы вновь появиться с новым ужасом у пуритан.

Григорий I и последующие богословы говорили о семи смертных грехах — гордости, скупости, зависти, гневе, похоти, чревоугодии и лени; и противопоставляли им семь кардинальных добродетелей: четыре «естественные», или языческие, добродетели, воспетые Пифагором и Платоном — мудрость, мужество, справедливость и воздержание; и три «теологические» добродетели — веру, надежду и милосердие. Но, приняв языческие добродетели, христианство так и не усвоило их. Оно предпочитало веру знанию, терпение — мужеству, любовь и милосердие — справедливости, воздержание и чистоту — воздержанию. Оно превозносило смирение, а гордыню (столь характерную для идеального человека Аристотеля) считало самым смертельным из смертных грехов. Изредка она говорила о правах человека, но больше подчеркивала его обязанности по отношению к себе, своим ближним, Церкви и Богу. Проповедуя «кроткого и смиренного Иисуса», церковь не боялась сделать мужчин женоподобными; напротив, мужчины средневекового латинского христианства были более мужественными — потому что встречали больше трудностей, — чем их современные бенефициары и наследники. Теологии и философии, как люди и государства, являются такими, какие они есть, потому что в свое время и в своем месте они должны быть такими.

Насколько средневековая мораль отражала или оправдывала средневековую этическую теорию? Давайте сначала посмотрим на картину, не требующую доказательств.

Первым нравственным событием христианской жизни было крещение: ребенок торжественно вводился в общину и Церковь и викарно подчинялся их законам. Каждый ребенок получал «христианское имя», то есть, как правило, имя какого-нибудь христианского святого. Фамилии (т. е. дополнительные имена) были самого разнообразного происхождения и могли передаваться из поколения в поколение по родственным связям, роду занятий, месту жительства, чертам тела или характера, даже по церковному ритуалу: Сисели Уилкинсдоутер, Джеймс Смит, Маргарет Ферривумен, Мэтью Пэрис, Агнес Редхед, Джон Мерриман, Роберт Литани, Роберт Бенедикт или Бенедикт.2

Григорий Великий, как и Руссо, призывал матерей кормить своих младенцев грудью;3 Большинство бедных женщин так и поступали, большинство женщин высшего класса — нет.4 Детей любили, как и сейчас, но больше били. Их было много, несмотря на высокую младенческую и подростковую смертность; они дисциплинировали друг друга своей численностью и становились цивилизованными путем истощения. От родственников и товарищей по играм они учились сотне деревенских и городских искусств и быстро росли в знаниях и порочности. «Мальчиков учат злу, как только они начинают лепетать, — говорил Томас из Челано в XIII веке, — и по мере взросления они становятся все хуже и хуже, пока не становятся христианами только по имени».5Но моралисты — плохие историки. Мальчики достигали трудоспособного возраста в двенадцать лет, а юридической зрелости — в шестнадцать.

Христианская этика придерживалась политики молчания в отношении секса: финансовая зрелость — способность содержать семью — наступала позже, чем биологическая зрелость — способность к размножению; сексуальное образование могло усугубить муки непрерывности в этот промежуток времени; а церковь требовала добрачной непрерывности как помощи супружеской верности, социального порядка и общественного здоровья. Тем не менее, к шестнадцати годам средневековый юноша, вероятно, попробовал множество сексуальных ощущений. Педерастия, с которой христианство эффективно боролось в поздней античности, вновь появилась после крестовых походов, притока восточных идей и однополой изоляции монахов и монахинь.6 В 1177 году Генрих, аббат из Клерво, писал о Франции, что «древний Содом восстает из пепла».7 Филипп Справедливый обвинял тамплиеров в популярности гомосексуальных практик. В «Покаяниях» — церковных руководствах, предписывающих наказание за грехи, — упоминаются обычные преступления, в том числе скотоложство; поразительное разнообразие зверей получало такие ласки.8 В случае обнаружения подобных любовных связей они карались смертью обоих участников; в записях английского парламента содержится множество случаев, когда собак, коз, коров, свиней и гусей сжигали до смерти вместе с их человеческими партнерами. Случаи кровосмешения были многочисленны.

Добрачные и внебрачные связи были распространены так же широко, как и во все времена от античности до двадцатого века; распутная природа человека переполняла дамбы светского и церковного законодательства, а некоторые женщины считали, что брюшное гулянье можно искупить гебдомадным благочестием. Изнасилования были обычным делом9 несмотря на самые суровые наказания. Рыцари, служившие высокородным дамам или дамуазелям ради поцелуя или прикосновения руки, могли утешиться со служанками дамы; некоторые дамы не могли спать с чистой совестью, пока не добьются этой любезности.10 Рыцарь Ла Тур-Ландри оплакивал распространенность блуда среди аристократической молодежи; если верить ему, некоторые мужчины его сословия прелюбодействовали в церкви, более того, «на алтаре»; и он рассказывает о «двух королевах, которые в Великий пост, в Страстной четверг… предавались блудным утехам и удовольствиям в церкви во время богослужения».11 Уильям Мальмсберийский описывает нормандскую знать как «предающуюся чревоугодию и разврату» и обменивающуюся наложницами друг с другом12 чтобы верность не притупила пыл мужей. Незаконнорожденные дети замусорили христианство и дали сюжет для тысячи сказок. Герои нескольких средневековых саг были бастардами — Кухулен, Артур, Гавейн, Роланд, Вильгельм Завоеватель и многие рыцари из «Хроник Фруассара».

Проституция подстраивалась под время. Некоторые женщины, отправлявшиеся в паломничество, по словам епископа Бонифация, зарабатывали на проезд, продавая себя в городах по пути следования.13 За каждой армией следовала другая армия, столь же опасная, как и враг. «Крестоносцы, — сообщает Альберт из Экса, — имели в своих рядах толпы женщин, носивших мужскую одежду; они путешествовали вместе без различия полов, доверяя шансам страшной распущенности».14 При осаде Акры (1189 г.), пишет арабский историк Эмад-Эддин, «300 хорошеньких француженок… прибыли для утешения французских солдат… ибо они не пошли бы в бой, если бы были лишены женщин»; видя это, мусульманские армии потребовали аналогичного вдохновения.15 Во время первого крестового похода Святого Людовика, по словам Жуанвиля, его бароны «устроили свои бордели вокруг королевского шатра».16 Студенты университетов, особенно в Париже, испытывали острую потребность в подражании, и филеры создавали центры размещения.17

Некоторые города — например, Тулуза, Авиньон, Монпелье, Нюрнберг — легализовали проституцию под муниципальным надзором, мотивируя это тем, что без таких лупанаров, борделей, фрауенхойзеров хорошие женщины не могут безопасно выходить на улицы.18 Святой Августин писал: «Если покончить с блудницами, мир будет охвачен похотью»;19 И святой Фома Аквинский согласился с этим.20 В Лондоне в двенадцатом веке существовал целый ряд «борделей» или «тушенок» возле Лондонского моста; первоначально их деятельность была разрешена епископом Винчестерским, а затем санкционирована парламентом.21 Парламентский акт 1161 года запретил содержателям борделей иметь женщин, страдающих «опасной болезнью жжения», — самое раннее из известных постановлений против распространения венерических заболеваний.22 Людовик IX в 1254 году издал указ об изгнании всех проституток из Франции; указ был приведен в исполнение; вскоре подпольная распущенность заменила прежний открытый трафик; буржуазные господа жаловались, что почти невозможно защитить целомудрие их жен и дочерей от приставаний солдат и студентов; наконец, критика указа стала настолько общей, что он был отменен (1256). Новый указ определял районы Парижа, в которых проститутки могли законно жить и заниматься проституцией, регулировал их одежду и украшения, а также передавал их под надзор полицейского магистрата, известного в народе как roi des ribauds, или король бездельников, нищих и бродяг.23 Людовик IX, умирая, посоветовал своему сыну возобновить эдикт об изгнании; Филипп так и сделал, с теми же результатами, что и раньше; закон остался в статутах, но не исполнялся.24 В Риме, по словам епископа Менде Дюрана II (1311 г.), существовали публичные дома вблизи Ватикана, и папские маршалы разрешали их за определенную плату.25 Церковь проявляла гуманность по отношению к проституткам; она содержала приюты для исправившихся женщин и распределяла среди бедных пожертвования, полученные от обращенных куртизанок.26

Молодость была короткой, а брак — ранним, в Эпоху Веры. Ребенок семи лет мог дать согласие на помолвку, и такие обязательства иногда заключались, чтобы облегчить передачу или защиту имущества. Грейс де Салеби в возрасте четырех лет была выдана замуж за знатного вельможу, который мог сохранить ее богатое поместье; вскоре он умер, и в шесть лет она была выдана замуж за другого лорда, а в одиннадцать — за третьего.27 Такие союзы могли быть расторгнуты в любое время до достижения обычного возраста, который для девочки считался двенадцатилетним, а для мальчика — четырнадцатилетним.28 Церковь считала согласие родителей или опекунов необязательным для действительного брака, если стороны были совершеннолетними. Она запрещала вступать в брак девушкам моложе пятнадцати лет, но допускала множество исключений; ведь в этом вопросе имущественные права преобладали над любовными прихотями, а брак являлся финансовым инцидентом. Жених преподносил подарки или деньги родителям девушки, дарил ей «утренний подарок» и закладывал ей право даутера в своем имении; в Англии это была пожизненная доля вдовы в одной трети земельного наследства мужа. Семья невесты делала подарки семье жениха и назначала за ней приданое, состоящее из одежды, белья, посуды и мебели, а иногда и имущества. Помолвка представляла собой обмен мерами или обещаниями; сама свадьба была обещанием (англосаксонское weddian, promise); супругом становился тот, кто повторно отвечал «Я буду».

Государство и церковь в равной степени признавали действительным браком консумированный союз, сопровождаемый обменом словесными обещаниями между участниками, без каких-либо других церемоний, юридических или церковных.29 Церковь стремилась таким образом защитить женщин от оставления соблазнителями и предпочитала такие союзы блуду или наложничеству; но после XII века она отказывала в действительности бракам, заключенным без церковной санкции, а после Трентского собора (1563) требовала присутствия священника. Светское право приветствовало церковное регулирование брака; Брактон (ум. 1268) считал религиозную церемонию необходимой для действительного брака. Церковь возвела брак в ранг таинства и сделала его священным заветом между мужчиной, женщиной и Богом. Постепенно она распространила свою юрисдикцию на все стадии брака, от обязанностей на брачном ложе до последней воли и завещания умирающего супруга. Ее каноническое право составило длинный список «препятствий к браку». Каждая из сторон должна быть свободна от любых предыдущих брачных уз и от обета целомудрия. Брак с некрещеным человеком был запрещен; тем не менее было много браков между христианином и иудеем.30 Брак между рабами, между рабами и свободными, между ортодоксальными христианами и еретиками, даже между верующими и отлученными от церкви, признавался действительным.31 Стороны не должны быть родственниками в четвертой степени родства — то есть не должны иметь одинаковых предков в четырех поколениях; здесь Церковь отвергала римское право и принимала примитивную экзогамию, опасаясь вырождения от близкородственного скрещивания; возможно, она также осуждала концентрацию богатства через узкие семейные союзы. В сельских деревнях такого кровосмешения было трудно избежать, и Церкви пришлось закрыть на него глаза, как и на многие другие разрывы между реальностью и законом.

После церемонии бракосочетания свадебная процессия с грохочущей музыкой и развевающимися шелками отправлялась из церкви в дом жениха. Праздник продолжался весь день и половину ночи. Брак считался недействительным до тех пор, пока не был заключен. Противозачаточные средства были запрещены; Аквинат считал их преступлением, уступающим лишь убийству;32 Тем не менее для его осуществления использовались различные средства — механические, химические, магические, — но главным образом полагались на coitus interruptus.33 Продавались препараты, вызывающие аборт, или бесплодие, или импотенцию, или сексуальное возбуждение; покаянные формулы Рабануса Мауруса предписывали три года покаяния для «той, кто смешивает сперму своего мужа со своей пищей, чтобы она могла лучше принять его любовь» 34.34 Инфантицид был редкостью. Начиная с VI века христианская благотворительность создавала в разных городах больницы для подкидышей. Собор в Руане в VIII веке предложил женщинам, тайно родившим детей, приносить их к дверям церкви, которая обязуется их содержать; такие сироты воспитывались как крепостные в церковных владениях. Закон Карла Великого предписывал, чтобы подвергшиеся опасности дети становились рабами тех, кто их спас и воспитал. Около 1190 года монах из Монпелье основал Братство Святого Духа, занимавшееся защитой и воспитанием сирот.

Саксонское законодательство, например, приговаривало неверную жену как минимум к потере носа и ушей и давало мужу право убить ее. Несмотря на это, прелюбодеяние было распространено;35 меньше всего в средних слоях, больше всего — среди знати. Феодальные господа соблазняли крепостных женщин за скромный штраф: тот, кто «покрывал» служанку «без ее благодарности» — против ее воли, — платил суду три шиллинга.36 Одиннадцатый век, по словам Фримена, «был веком распутства», и он удивлялся очевидной супружеской верности Вильгельма Завоевателя,37 который не мог сказать того же о своем отце. «Средневековое общество, — говорит ученый и рассудительный Томас Райт, — было глубоко безнравственным и развратным».38

Церковь допускала разлучение за прелюбодеяние, отступничество или тяжкую жестокость; это называлось дивортией, но не в смысле аннулирования брака. Такой брак аннулировался только в том случае, если было доказано, что он противоречил одному из канонических препятствий к браку. Вряд ли можно предположить, что эти препятствия были специально увеличены, чтобы дать основания для развода тем, кто мог позволить себе значительные сборы и расходы, необходимые для аннулирования брака. Церковь использовала эти препятствия для того, чтобы гибко подходить к исключительным случаям, когда развод сулил наследника бездетному королю или иным образом служил государственной политике или миру. Германское право допускало развод в случае прелюбодеяния, иногда даже по взаимному согласию.39 Короли предпочитали законы своих предков более строгому закону Церкви; а феодалы и леди, возвращаясь к древним кодексам, иногда разводились друг с другом без церковного разрешения. Только после того, как Иннокентий III отказал в разводе Филиппу Августу, могущественному королю Франции, Церковь стала достаточно сильной, с точки зрения власти и совести, чтобы смело придерживаться своих собственных постановлений.

Теории церковников были в целом враждебны женщине; некоторые законы церкви усиливали ее подчинение; многие принципы и практики христианства улучшали ее положение. Для священников и богословов женщина и в эти века оставалась тем, чем она казалась Златоусту, — «необходимым злом, естественным искушением, желанным бедствием, домашней опасностью, смертельным очарованием, нарисованной болезнью».40 Она по-прежнему была вездесущей реинкарнацией Евы, потерявшей Эдем для человечества, по-прежнему любимым орудием сатаны, ведущим людей в ад. Святой Фома Аквинский, обычно доброй души, но говорящий с ограниченностью монаха, ставил ее в некотором смысле ниже рабыни:

Женщина подчиняется мужчине по слабости своей природы, как душевной, так и телесной.41…Мужчина есть начало женщины и ее конец, как и Бог есть начало и конец всякой твари.42…Женщина подчинена по закону природы, а раб — нет.43… Дети должны любить своего отца больше, чем мать.44

Каноническое право возлагало на мужа обязанность защищать свою жену, а на жену — повиноваться мужу. Мужчина, но не женщина, был создан по образу и подобию Божьему; «из этого ясно, — утверждал канонист, — что жены должны подчиняться своим мужьям и почти быть служанками».45 Такие отрывки звучат как тоскливые пожелания. С другой стороны, Церковь ввела моногамию, настаивала на едином стандарте морали для обоих полов, почитала женщину в поклонении Марии и отстаивала право женщины на наследование имущества.

Гражданское право было более враждебно к ней, чем каноническое. Оба кодекса разрешали избиение жены,46 И это было довольно большим шагом вперед, когда в XIII веке «Законы и обычаи Бове» предписывали мужчине бить свою жену «только в разумных пределах».47 Гражданское право постановило, что слова женщин не могут быть приняты в суде «из-за их хрупкости»;48 за преступление против женщины требовался штраф в два раза меньше, чем за такое же преступление против мужчины;49 он не позволял даже самым высокородным дамам представлять свое сословие в парламенте Англии или Генеральном эстафете Франции. Брак давал мужу полную власть над использованием и узуфруктом любого имущества, которым владела его жена в браке.50 Ни одна женщина не могла стать дипломированным врачом.

Ее хозяйственная жизнь была столь же разнообразной, как и мужская. Она училась и практиковала чудесные невоспетые искусства домашнего хозяйства: пекла хлеб, пудинги и пироги, вялила мясо, делала мыло и свечи, сливки и сыр; варила пиво и готовила домашние лекарства из трав; пряла и ткала шерсть, делала лен из льна, одежду для своей семьи, занавески и портьеры, покрывала и гобелены; украшала свой дом и поддерживала в нем чистоту, насколько это позволяли мужчины; воспитывала детей. За пределами сельскохозяйственного коттеджа она с силой и терпением включалась в работу на ферме: сеяла, возделывала и жала, кормила кур, доила коров, стригла овец, помогала ремонтировать, красить и строить. В городах, дома или в мастерской, она занималась прядением и ткачеством для текстильных гильдий. Именно компания «шелкопрядильщиц» впервые основала в Англии искусство прядения, бросания и ткачества шелка.51 В большинстве английских гильдий было столько же женщин, сколько и мужчин, в основном потому, что ремесленникам разрешалось нанимать своих жен и дочерей и зачислять их в гильдии. Несколько гильдий, посвященных женским производствам, состояли полностью из женщин; в Париже в конце XIII века насчитывалось пятнадцать таких гильдий.52 Однако женщины редко становились мастерами в бисексуальных гильдиях и получали меньшую зарплату, чем мужчины, за равный труд. В средних слоях общества женщины демонстрировали в одежде богатство своих мужей и принимали активное участие в религиозных праздниках и общественных гуляньях городов. Разделяя обязанности своих мужей и принимая с изяществом и сдержанностью грандиозные или амурные профессии рыцарей и трубадуров, дамы феодальной аристократии достигли такого положения, какого женщины редко достигали прежде.

Как обычно, несмотря на теологию и закон, средневековая женщина находила способы аннулировать свою неполноценность с помощью своих чар. Литература этого периода богата записями о женщинах, которые управляли своими мужчинами.53 В некоторых отношениях женщина была признанным начальником. Среди знати она училась грамоте, искусству и утонченности, в то время как ее безграмотный муж трудился и сражался. Она могла надеть на себя все грации салонной дамы XVIII века и падать в обморок, как героиня Ричардсона; в то же время она соперничала с мужчиной в похотливой свободе действий и речей, обменивалась с ним пикантными историями и часто проявляла несдержанную инициативу в любви.54 Во всех сословиях она передвигалась с полной свободой, редко оставаясь без сопровождения; она толпилась на ярмарках и господствовала на праздниках; она участвовала в паломничествах и крестовых походах, не только в качестве утешения, но и время от времени как солдат, одетый в военное облачение. Робкие монахи пытались убедить себя в ее неполноценности, но рыцари сражались за ее благосклонность, а поэты признавали себя ее рабами. Мужчины говорили о ней как о покорной служанке, а мечтали о ней как о богине. Они молились Марии, но их вполне устроила бы Элеонора Аквитанская.

Элеонора была лишь одной из десятка великих средневековых женщин — Галла Плацидия, Феодора, Ирина, Анна Комнина, Матильда, графиня Тосканская, Матильда, королева Англии, Бланш Наваррская, Бланш Кастильская, Элоиза….. Дед Элеоноры был принцем и поэтом, Вильгельмом X Аквитанским, покровителем и предводителем трубадуров. К его двору в Бордо съезжались лучшие умники, грации и галанты юго-западной Франции; при этом дворе Элеонора воспитывалась как королева жизни и письма. Она впитала в себя всю культуру и характер того свободного и солнечного края: бодрость тела и поэзию движений, страсть нрава и плоти, свободу ума, манер и речи, лирические фантазии и искрометный esprit, безграничную любовь к любви и войне и любому удовольствию, вплоть до смерти. Когда ей было пятнадцать лет (1137 год), король Франции предложил ей свою руку, желая присоединить к своим доходам и короне герцогство Аквитанское и великий порт Бордо. Она не знала, что Людовик VII был человеком твердым и набожным, серьезно поглощенным государственными делами. Она приходила к нему нарядная, прекрасная и беспринципная; он не был очарован ее экстравагантностью и не обращал внимания на поэтов, которые следовали за ней в Париж, чтобы вознаградить ее покровительство славословиями и рифмами.

Изголодавшись по живому роману, она решила сопровождать мужа в Палестину во время Второго крестового похода (1147). Она и ее сопровождающие дамы облачились в мужские и боевые костюмы, презрительно послали свои дистафеты засидевшимся рыцарям и ускакали в фургоне армии, развевая яркие знамена и сопровождая трубадуров.55 Пренебрегаемая или укоряемая королем, она позволяла себе в Антиохии и других местах несколько свиданий; молва передавала ее любовь то дяде Раймонду из Пуатье, то красивому рабу-сарацину, то (говорили невежественные сплетники) самому благочестивому Саладину.56 Людовик терпеливо сносил эти похождения и ее острый язык, но святой Бернард Клервоский, страж христианства, осудил ее на весь мир. В 1152 году, подозревая, что король собирается с ней развестись, она подала на него в суд, ссылаясь на то, что они родственники в шестой степени. Церковь улыбнулась такому предлогу, но дала развод, и Элеонора вернулась в Бордо, вернув себе титул Аквитании. Там за ней ухаживал целый рой женихов; она выбрала Генриха Плантагенета, наследника английского престола; через два года он стал Генрихом II, и Элеонора снова стала королевой (1154) — «королевой Англии», как она говорила, «по гневу Божьему».

В Англию она принесла вкусы Юга; в Лондоне она продолжала оставаться верховной законодательницей, покровительницей и кумиром труверов и трубадуров. Она была уже достаточно взрослой, чтобы хранить верность, и Генрих не находил в ней ничего скандального. Но все перевернулось: Генрих был младше ее на одиннадцать лет, совершенно равный ей по темпераменту и страсти; вскоре он распространил свою любовь среди придворных дам, и Элеонора, которая когда-то презирала ревнивого мужа, теперь бесилась и кипела от ревности. Когда Генрих сверг ее с престола, она бежала из Англии, ища защиты в Аквитании; он преследовал ее, арестовывал, заключал в тюрьму, и шестнадцать лет она томилась в заточении, которое так и не сломило ее волю. Трубадуры возбудили против короля настроения всей Европы; его сыновья, по ее приказу, замышляли свергнуть его с престола, но он отбивался от них до самой смерти (1189). Ричард Кур де Лев стал преемником своего отца, освободил мать и сделал ее регентом Англии, пока сам ходил в крестовый поход против Саладина. Когда ее сын Иоанн стал королем, она удалилась в монастырь во Франции и умерла там «в печали и душевных муках» в возрасте восьмидесяти двух лет. Она была «плохой женой, плохой матерью и плохой королевой»;57 Но кто бы подумал о ней как о представительнице прекрасного пола?

В каждую эпоху законы и моральные заповеди наций боролись за то, чтобы отучить человечество от заядлой нечестности. В Средние века — не больше и не меньше, чем в другие эпохи, — люди, хорошие и плохие, лгали своим детям, товарищам, общинам, врагам, друзьям, правительствам и Богу. Средневековый человек питал особое пристрастие к подделке документов. Он подделывал апокрифические Евангелия, возможно, никогда не предполагая, что они будут восприниматься как нечто большее, чем просто красивые истории; он подделывал декреталии как оружие в церковной политике; преданные монахи подделывали хартии, чтобы получить королевские гранты для своих монастырей;58 Архиепископ Кентерберийский Ланфранк, согласно папской курии, подделал хартию, чтобы доказать древность своей резиденции;59 Школьные учителя подделали хартии, чтобы наделить некоторые колледжи в Кембридже ложной древностью; а «благочестивые мошенники» исказили тексты и придумали тысячу назидательных чудес. Взяточничество было распространено в образовании, торговле, войне, религии, правительстве, юриспруденции.60 Школьники посылали пироги своим экзаменаторам;61 политики платили за назначение на государственные должности и собирали необходимые суммы со своих друзей;62 свидетелей можно было подкупить, чтобы они поклялись в чем угодно; тяжущиеся стороны дарили подарки присяжным и судьям;63 В 1289 году Эдуард I Английский был вынужден уволить большинство своих судей и министров за коррупцию.64 Законы предусматривали торжественные клятвы на каждом шагу; люди клялись на Писании или на самых священных реликвиях; иногда от них требовали клятвы, что они сдержат клятву, которую собирались дать;65 Однако лжесвидетельства были настолько часты, что иногда прибегали к суду боем в надежде, что Бог укажет на большего лжеца.66

Несмотря на тысячи гильдийских и муниципальных уставов и штрафов, средневековые ремесленники часто обманывали покупателей, используя некачественную продукцию, ложные меры и хитрые подмены. Некоторые пекари крали небольшие порции теста на глазах у клиентов с помощью люка в тестомесильной доске; дешевые ткани тайно подкладывали вместо обещанных и оплаченных лучших тканей, а плохую кожу «подделывали», чтобы она выглядела как лучшая;67 камни прятали в мешках сена или шерсти, продаваемых на вес;68 мясников из Норвича обвиняли в том, что они «покупают жалких свиней и делают из них колбасы и пудинги, непригодные для человеческого тела».69 Бертольд Регенсбургский (ок. 12 20 г.) описал различные формы мошенничества, используемые в различных ремеслах, и уловки, с которыми купцы разыгрывали деревенских жителей на ярмарках.70 Писатели и проповедники осуждали стремление к богатству, но средневековая немецкая пословица гласила: «Все вещи подчиняются деньгам»; а некоторые средневековые моралисты считали, что жажда наживы сильнее полового влечения.71 В феодализме рыцарская честь часто была реальной; но тринадцатый век, очевидно, был таким же материалистичным, как и любая другая эпоха в истории. Эти примеры сутяжничества взяты из огромной области и времени; хотя таких случаев было много, они, предположительно, были исключительными; они не дают оснований для более серьезных выводов, чем те, что люди были не лучше в век веры, чем в наш век сомнений, и что во все века закон и мораль едва преуспели в поддержании социального порядка против врожденного индивидуализма людей, которым природа не предназначила быть законопослушными гражданами.

В большинстве государств воровство считалось смертным преступлением, а церковь отлучала разбойников от церкви; тем не менее, воровство и грабежи были обычным делом, от карманников на улицах до баронов-разбойников на Рейне. Голодные наемники, беглые преступники, разорившиеся рыцари делали дороги небезопасными, а на городских улицах после наступления темноты происходило множество потасовок, грабежей, изнасилований и убийств.72 Записи коронеров из Мерри Англия XIII века показывают «долю убийств, которые в наше время сочли бы скандальными»;73 Убийств было почти в два раза больше, чем несчастных случаев, а виновных редко ловили.74 Церковь терпеливо трудилась над подавлением феодальных войн, но ее скромный успех был достигнут за счет отвлечения людей и драки на крестовые походы, которые, с одной стороны, были империалистическими войнами за территорию и торговлю. Вступив в войну, христиане были не мягче к побежденным, не более верны обещаниям и договорам, чем воины других конфессий и времен.

Жестокость и зверство в Средние века были, очевидно, более распространены, чем в любой цивилизации до нашей. Варвары не сразу перестали быть варварами, когда стали христианами. Знатные лорды и леди избивали своих слуг и друг друга. Уголовный закон был жестоко суров, но не смог подавить жестокость и преступность. В качестве наказаний часто использовались колесо, котел с горящим маслом, кол, сожжение заживо, распластывание, раздирание конечностей дикими животными. Англосаксонские законы наказывали женщину-рабыню, осужденную за кражу, тем, что каждая из восьмидесяти женщин-рабов платила штраф, приносила три пидора и сжигала ее до смерти.75 В войнах в центральной Италии в конце XIII века, говорится в хронике современного итальянского монаха Салимбене, с пленниками обращались с варварством, которое в нашей молодости показалось бы невероятным:

Голову одних связывали веревкой и рычагом и натягивали ее с такой силой, что глаза вырывались из глазниц и падали на щеки; других связывали только за большой палец правой или левой руки и таким образом поднимали с земли всю тяжесть их тела; третьих подвергали еще более ужасным и мерзким мучениям, о которых мне неловко рассказывать; иных… сажали со связанными за спиной руками, а под ноги клали горшок с живыми углями… или связывали руки и ноги вместе вокруг вертела (как несут ягненка к мяснику) и держали их так висящими целый день без еды и питья; или еще грубым куском дерева терли и терли голени, пока не появлялась голая кость, что было ужасно и жалко даже смотреть».76

Средневековый человек переносил страдания мужественно и, возможно, с меньшей чувствительностью, чем мужчины Западной Европы сегодня. Во всех сословиях мужчины и женщины были сердечны и чувственны; их праздники были праздниками выпивки, азартных игр, танцев и сексуального расслабления; их шутки были откровенны, с которыми вряд ли можно сравниться сегодня;77 их речь была более свободной, а клятвы — более широкими и многочисленными.78 Едва ли какой-нибудь человек во Франции, говорит Жоанвиль, мог открыть рот без упоминания дьявола.79 Средневековый желудок был крепче нашего и безропотно переносил самые раблезианские подробности; монахини у Чосера невозмутимо слушают скатологию «Сказки мельника», а хроника доброго монаха Салимбене порой непереводима на физический язык.80 Таверны были многочисленны, и в некоторых, на современный манер, к элю подавали «тарты».81 Церковь пыталась закрыть таверны по воскресеньям, но с небольшим успехом.82 Эпизодическое пьянство было прерогативой всех сословий. Посетитель Любека застал нескольких патрицианских дам в винном погребе, крепко пьющих под вуалью.83 В Кельне существовало общество, которое собиралось, чтобы пить вино, и выбрало своим девизом «Bibite cum hilaritate»; но оно налагало на своих членов строгие правила умеренности в поведении и скромности в речи.84

Средневековый человек, как и любой другой, представлял собой вполне человеческую смесь похоти и романтики, смирения и эгоизма, жестокости и нежности, благочестия и жадности. Те же мужчины и женщины, которые так много пили и проклинали, были способны на трогательную доброту и тысячу благотворительных акций. Кошки и собаки были домашними животными как тогда, так и сейчас; собаки были обучены вести слепых;85 А рыцари привязывались к своим лошадям, соколам и собакам. В двенадцатом и тринадцатом веках благотворительность достигла новых высот. Частные лица, гильдии, правительства и церковь совместно помогали несчастным. Милостыня была всеобщей. Люди, надеющиеся на рай, оставляли благотворительные завещания. Богачи оделяли бедных девушек, кормили десятки нищих ежедневно и сотни — в дни крупных праздников. У ворот многих баронств трижды в неделю раздавали пищу всем желающим.86 Почти каждая знатная дама считала социальной, если не моральной, необходимостью участвовать в управлении благотворительностью. Роджер Бэкон в XIII веке выступал за создание государственного фонда для помощи бедным, больным и пожилым людям;87 Но большая часть этой работы была возложена на церковь. В одном аспекте Церковь была организацией благотворительной помощи на всем континенте. Григорий Великий, Карл Великий и другие требовали, чтобы четвертая часть десятины, собираемой любым приходом, направлялась на помощь бедным и немощным;88 Какое-то время так и было; но в XII веке экспроприация приходских доходов светскими и церковными начальниками нарушила это приходское управление, и работа в большей степени, чем когда-либо, легла на епископов, монахов, монахинь и пап. Все монахини, за исключением нескольких грешниц, посвятили себя образованию, уходу и благотворительности; их постоянно расширяющееся служение — одна из самых ярких и сердечных черт средневековой и современной истории. Монастыри, снабжаемые дарами, милостыней и церковными доходами, кормили бедных, ухаживали за больными, выкупали пленников. Тысячи монахов учили молодежь, заботились о сиротах или служили в больницах. Великое аббатство Клюни искупало свое богатство обильной раздачей милостыни. Папы делали все возможное, чтобы помочь беднякам Рима, и по-своему продолжали древнюю императорскую милостыню.

Несмотря на всю эту благотворительность, попрошайничество процветало. Больницы и богадельни старались обеспечить едой и ночлегом всех желающих; вскоре ворота были окружены немощными, дряхлыми, искалеченными, слепыми и оборванными бродягами, которые ходили от «больницы к больнице, рыская и выискивая куски хлеба и мяса».89 Мендиканство достигло в средневековом христианстве и исламе такого размаха и постоянства, равных которому сегодня нет разве что в беднейших районах Дальнего Востока.

Кем были жители средневековой Европы? Мы не можем разделить их на «расы»; все они принадлежали к «белой расе», за исключением рабов-негров. Но как же озадачивает не поддающееся классификации разнообразие людей! Греки Византии и Эллады, полугреческие итальянцы южной Италии, греко-мавританско-еврейское население Сицилии, римляне, умбрийцы, тосканцы, лангобарды, генуэзцы, венецианцы Италии — все настолько разные, что каждый сразу выдавал свое происхождение одеждой, прической и речью; берберы, арабы, евреи и христиане Испании; гасконцы, провансальцы, бургундцы, парижане, норманны Франции; фламандцы, валлоны и голландцы низменности; кельты, англы, саксы, датчане, норманны в Англии; кельты Уэльса, Ирландии и Шотландии; норвежцы, шведы и датчане; сто племен Германии; финны, мадьяры и булгары; славяне Польши, Богемии, Прибалтики, Балкан и России: здесь было такое разнообразие кровей, типов, носов, бород и одежды, что ни одно описание не могло соответствовать их гордому разнообразию.

За тысячелетие миграций и завоеваний немцы сделали свой тип преобладающим в высших классах всей Западной Европы, за исключением центральной и южной Италии и Испании. Белокурый тип волос и глаз вызывал столь явное восхищение, что святой Бернар целую проповедь пытался примирить с этим предпочтением «я черна, но прекрасна» из Песни Песней. Идеальный рыцарь должен был быть высоким, светловолосым и бородатым; идеальная женщина в эпосе и романтике была стройной и изящной, с голубыми глазами и длинными светлыми или золотистыми волосами. Длинные волосы франков уступили место в высших классах девятого века стриженым сзади головам с шапкой волос на макушке, а бороды исчезли среди европейского дворянства в двенадцатом веке. Однако крестьяне-мужчины продолжали носить длинные и нечистые бороды, а волосы были настолько объемными, что их иногда собирали в косы.90 В Англии все сословия сохраняли длинные волосы, а мужчины-богатыри тринадцатого века красили волосы, завивали их утюжками и перевязывали лентами.91 В той же стране и в том же веке замужние дамы завязывали волосы в сетку из золотых нитей, а высокородные девицы распускали их по спине, иногда по локону, скромно спадающему через каждое плечо на грудь.92

Западноевропейцы Средневековья были одеты более богато и привлекательно, чем раньше или позже, а мужчины часто превосходили женщин в пышности и цвете костюма. В V веке свободная тога и туника римлянина вела проигрышную войну с бриджами и поясом галла; более холодный климат и военные занятия севера требовали более плотной и толстой одежды, чем предполагали тепло и легкость юга; революция в одежде последовала за передачей власти через Альпы. Простой человек носил плотно прилегающие панталоны и тунику или блузу, обе из кожи или прочной ткани; на поясе висели нож, кошелек, ключи, иногда рабочие инструменты; через плечи накидывали плащ или накидку; на голову — шапку или шляпу из шерсти, войлока или кожи; на ноги — длинные чулки; на ноги — высокие кожаные туфли, загнутые на носке, чтобы не наступать на пятки. К концу Средневековья рукава стали длиннее, пока не достигли бедер, и превратились в неудобные брюки, которые современный человек, как вечное покаяние, заменил волосяной рубашкой средневекового святого. Почти вся одежда была из шерсти, за исключением некоторых изделий из кожи или кожи у крестьян или охотников; почти все пряли, ткали, кроили и шили дома; но у богатых были профессиональные портные, известные в Англии как «ножницы». Пуговицы, изредка использовавшиеся в древности, стали избегать до XIII века, а затем появились в качестве бесполезных украшений; отсюда выражение «не стоит пуговицы».93 В двенадцатом веке облегающий германский костюм был дополнен подпоясанным платьем для обоих полов.

Богатые люди украшали эту базовую одежду сотней причудливых способов. Мехом оторочивались подолы и горловины; шелк, атлас или бархат заменяли лен или шерсть, когда позволяла погода; бархатная шапочка покрывала голову, а обувь из цветной ткани повторяла форму ног. Самые лучшие меха привозили из России; самым дорогим был горностай, изготовляемый из белой ласки; известно, что бароны закладывали свои земли, чтобы купить горностай для своих жен. Богатые люди носили кальсоны из тонкого белого льна; рукава, часто цветные, обычно из шерсти, иногда из шелка; рубашку из белого льна, с отложным воротником и манжетами; поверх нее тунику; а в холодную или дождливую погоду — мантию, плащ или шаперон — накидку с капюшоном, который можно было натянуть на голову. Некоторые шапки делались с плоским квадратным верхом; эти мортиры или «мортирные доски» в позднее Средневековье использовались юристами и врачами и сохранились в наших колледжах. Денди носили перчатки в любую погоду и (по словам монаха Ордерикуса Виталиса) «подметали пыльную землю расточительными шлейфами своих мантий и одеяний».94

Украшения демонстрировались мужчинами не только на лице, но и на одежде — шапке, халате, обуви. На некоторых одеждах жемчугом были вышиты священные или нецензурные тексты;95 некоторые были отделаны золотыми или серебряными кружевами, некоторые носили золотую ткань. Короли должны были отличаться дополнительными украшениями: Эдуард Исповедник носил мантию, расшитую золотом его искусной женой Эдгитой, а Карл Смелый Бургундский носил государственную мантию, так густо инкрустированную драгоценными камнями, что ее оценили в 200 000 дукатов (1 082 000 долларов). Все, кроме бедняков, носили кольца; у каждого состоятельного человека был перстень с личной печатью; знак, сделанный этой печатью, принимался как его личная подпись.

Одежда была показателем статуса или богатства; каждый класс протестовал против подражания его одеяниям классом ниже его; и тщетно принимались законы о роскоши, как во Франции в 1294 и 1306 годах, пытавшиеся регулировать расходы гражданина на гардероб в соответствии с его состоянием и классом. Приказчики, или зависимые рыцари, великого лорда во время официальных церемоний носили подаренные им одеяния, окрашенные в его любимый или отличительный цвет; такие одеяния назывались ливреями (livrée), поскольку лорд выдавал их дважды в год. Хорошая средневековая одежда, однако, была сделана так, чтобы прослужить всю жизнь, и некоторые из них были тщательно завещаны по завещанию.

Родовитые дамы носили длинную льняную сорочку, поверх нее — отороченный мехом пелиссон или халат, доходивший до ног, а поверх него — блузку, которую носили свободной, но плотно зашнуровывали, чтобы не мешать приходу гостей; ведь все прекрасные дамы жаждали стройности. Кроме того, они могли носить украшенные драгоценностями кушаки, шелковую сумочку и перчатки из замшевой кожи. Часто они вплетали в волосы цветы или перевязывали их нитями из драгоценного шелка. Некоторые дамы возбуждали духовенство и, несомненно, беспокоили своих мужей, надевая высокие конические шляпы, украшенные рогами; одно время женщина без рогов подвергалась невыносимым насмешкам.96 В позднее Средневековье в моду вошли туфли на высоких каблуках. Моралисты жаловались, что женщины часто находят повод приподнять свои платья на дюйм или два, чтобы показать аккуратные лодыжки и изящные туфельки; женские ноги, однако, были частным и дорогостоящим откровением. Данте осуждал флорентийских дам за публичные декольте, которые «демонстрировали лоно и грудь».97 Одежда дам на турнирах стала волнующей темой для священнослужителей; кардиналы издавали законы о длине женских одеяний. Когда духовенство постановило, что вуали жизненно необходимы для нравственности, женщины «стали делать свои вуали из тонкого муслина и шелка, затканного золотом, и тогда они становились в десять раз красивее, чем прежде, и привлекали взоры зрителей еще больше к распутству».98 Монах Гийот из Провина жаловался, что женщины используют так много краски на своих лицах, что ее не остается для раскрашивания икон в церквях; он предупреждал их, что когда они носят фальшивые волосы или прикладывают к лицу припарки из бобового пюре и кобыльего молока, чтобы улучшить цвет лица, они добавляют столетия к своим мучениям в чистилище.99 Бертольд Регенсбургский, около 1220 года, порицал женщин с тщеславным красноречием:

Женщины, у вас есть сострадание, и вы ходите в церковь охотнее, чем мужчины… и многие из вас спаслись бы, если бы не одна ловушка:…для того чтобы заслужить похвалу мужчин, вы тратите все свои труды на одежду….. Многие из вас платят швее столько же, сколько стоит сама ткань; у нее должны быть щитки на плечах, она должна быть с воланами и подтяжками по всему подолу. Вам недостаточно показать свою гордость в самих петлицах; вы должны еще и отправить свои ноги в ад особыми мучениями….. Вы заняты своими вуалями: вы дергаете их то там, то сям; вы золотите их то тут, то там золотыми нитями и тратите на это все свои хлопоты. На одну только вуаль вы потратите добрых полгода работы, а это грешный труд, и все для того, чтобы люди хвалили ваше платье: «Ах, Боже! Как прекрасно! Было ли когда-нибудь такое красивое одеяние?» «Как же, брат Бертольд», — скажете вы, — «мы делаем это только ради доброго человека, чтобы он меньше глазел на других женщин». Нет, поверьте мне, если ваш благоверный действительно хороший человек, он предпочтет смотреть на ваш целомудренный разговор, а не на ваше внешнее украшение….. Вы, мужчины, могли бы положить этому конец и бороться с этим решительно; сначала добрыми словами, а если они все еще будут упрямы, смело вступайте… сорвите его с ее головы, пусть даже четыре или десять волос будут с ним, и бросьте его в огонь! Сделайте так не три и не четыре раза, и вскоре она перестанет.100

Иногда женщины принимали такие наставления близко к сердцу и — за два века до Савонаролы — бросали в огонь свои вуали и украшения.101 К счастью, такое раскаяние было кратковременным и редким.

В средневековом доме не было особого комфорта. Окон было мало, и они редко были застеклены; деревянные ставни закрывали их от бликов и холода. Отопление осуществлялось одним или несколькими каминами; сквозняки проникали через сотни щелей в стенах, что делало кресла с высокими спинками просто незаменимыми. Зимой было принято носить в помещении теплые шапки и меха. Мебель была скудной, но хорошо сделанной. Стульев было мало, и обычно они не имели спинок; но иногда их украшали изящной резьбой, гравировкой гербов и инкрустацией драгоценными камнями. Большинство кресел было врезано в каменную кладку стен или стояло на сундуках в альковах. Ковры были необычны до тринадцатого века. Они были в Италии и Испании; когда в 1254 году Элеонора Кастильская приехала в Англию в качестве невесты будущего Эдуарда I, ее слуги покрыли полы в ее апартаментах в Вестминстере коврами по испанскому обычаю, который затем распространился по всей Англии. Обычные полы устилали камышом или соломой, из-за чего в некоторых домах стоял такой неприятный запах, что приходской священник отказывался их посещать. Стены могли быть увешаны гобеленами, отчасти для украшения, отчасти для предотвращения сквозняков, отчасти для разделения большого зала дома на маленькие комнаты. Дома в Италии и Провансе, еще помнившие римскую роскошь, были более удобными и гигиеничными, чем на севере. В домах немецких буржуа в XIII веке вода на кухню подавалась из колодцев.102

Чистота в Средние века не соседствовала с благочестием. Раннее христианство осуждало римские бани как колодцы извращений и распущенности, а его общее неодобрительное отношение к телу не придавало значения гигиене. Современное использование носового платка было неизвестно.103 Чистота была связана с деньгами и зависела от дохода; феодалы и богатые буржуа мылись с разумной частотой, в больших деревянных ваннах, а в XII веке распространение богатства привело к распространению личной чистоты. В тринадцатом веке во многих городах Германии, Франции и Англии были общественные бани; по подсчетам одного из студентов, парижане в 1292 году мылись чаще, чем в двадцатом веке.104 Одним из результатов крестовых походов стало появление в Европе общественных паровых бань в мусульманском стиле.105 Церковь осуждала общественные бани как ведущие к безнравственности, и некоторые из них оправдали ее опасения. В некоторых городах были организованы общественные минеральные бани.

В монастырях, феодальных замках и богатых домах имелись уборные, сливавшиеся в выгребные ямы, но большинство домов обходилось пристройками, причем во многих случаях одна пристройка должна была обслуживать дюжину домов.106 Трубы для отвода отходов были одной из санитарных реформ, введенных в Англии при Эдуарде I (1271–1307). В XIII веке парижские горшки свободно выливались из окон на улицу, и лишь предупредительный крик «Gar' l'eau! — Подобные контрприемы стали клише комедий еще Мольера. Общественные туалеты были роскошью; в Сан-Джиминьяно они появились в 1255 году, а во Флоренции их до сих пор не было.107 Люди облегчались во дворах, на лестницах и балконах, даже в Луврском дворце. После моровой язвы в 1531 году указ предписывал парижским домовладельцам оборудовать уборную в каждом доме, но это предписание соблюдалось с большим нарушением.108

Представители высшего и среднего классов мылись до и после еды, так как в основном ели пальцами. В день было всего два приема пищи: один в десять, другой в четыре, но любой из них мог длиться несколько часов. В больших домах о начале трапезы возвещали выстрелы в охотничий рог. Обеденным столом могли служить грубые доски на топчанах или большой стол из дорогого дерева, украшенный великолепной резьбой. Вокруг него стояли табуреты или скамьи — по-французски bancs, отсюда и банкет. В некоторых французских домах хитроумные машины поднимали или опускали на место, с нижнего или верхнего этажа, полный стол, готовый к сервировке, и заставляли его исчезать в мгновение ока, когда трапеза заканчивалась.109 Слуги подносили фужеры с водой к каждому обедающему, который мыл в них руки и вытирал их о салфетки, которые затем убирались; в XIII веке салфетки во время трапезы не использовались, а обедающий вытирал руки о скатерть.110 Компания сидела парами, джентльмен и леди в паре; обычно каждая пара ела из одной тарелки и пила из одного кубка.111 Каждый человек получал ложку; вилки были известны в XIII веке, но их редко давали; обедающий пользовался своим ножом. Чашки, блюдца и тарелки обычно были деревянными;112 Но у феодальной аристократии и богатой буржуазии была посуда из фаянса или олова, а некоторые демонстрировали столовые сервизы из серебра и даже, местами, из золота.113 К ним добавлялись блюда из граненого стекла и большой серебряный сосуд в форме корабля, в котором хранились различные специи, а также нож и ложка хозяина. Вместо тарелки каждая пара получала большой кусок хлеба, плоский, круглый и толстый; на этот траншур обедающий клал мясо и хлеб, которые брал пальцами с передаваемых ему тарелок; по окончании трапезы «траншур» съедался обедающим, отдавался собакам и кошкам, кишащим вокруг, или рассылался соседским беднякам. Завершали трапезу пряности и сладости, а в завершение пили вино.

Еда была обильной, разнообразной и хорошо приготовленной, за исключением того, что отсутствие холодильного оборудования вскоре сделало мясо дорогим, а специи, способные сохранить или замаскировать, — дорогими. Некоторые специи импортировались с Востока, но поскольку они были дорогими, другие специи выращивались в домашних садах — петрушка, горчица, шалфей, чабер, анис, чеснок, укроп….. Поваренные книги были многочисленными и сложными; в большом заведении повар был важным человеком, несущим на своих плечах достоинство и репутацию дома. В его распоряжении был сверкающий арсенал медных котлов, чайников и сковородок, и он гордился тем, что подает блюда, которые радуют как глаз, так и вкус. Мясо, птица и яйца были дешевы,114 но все же достаточно дороги, чтобы сделать большинство бедняков невольными вегетарианцами.115 Крестьяне процветали на грубом цельнозерновом хлебе из ячменя, овса или ржи, который пекли в своих домах; городские жители предпочитали белый хлеб, который пекли пекари — как знак кастовости. Не было картофеля, кофе или чая, но почти все виды мяса и овощей, которые сегодня используются в Европе, включая угрей, лягушек и улиток, употреблялись в пищу средневековым человеком.116 Ко времени Карла Великого европейская акклиматизация азиатских фруктов и орехов была почти завершена; апельсины, однако, все еще были редкостью в XIII веке к северу от Альп и Пиренеев. Самым распространенным мясом была свинина. Свиньи ели отбросы на улицах, а люди ели свиней. Широко распространено было мнение, что свинина вызывает проказу, но это не уменьшало ее вкуса: великолепные колбасы и черные пудинги были средневековым удовольствием. Знатные хозяева могли принести к столу целую жареную свинью или кабана и разделывать ее перед глазами гостей; это был деликатес, почти такой же изысканный, как куропатки, перепела, дрозды, павлины и журавли. Рыба была основным продуктом питания; сельдь была основным блюдом для солдат, моряков и бедняков. Молочные продукты употреблялись меньше, чем сегодня, но сыр бри уже был знаменит.117 Салаты были неизвестны, а кондитерские изделия — редки. Сахар по-прежнему импортировался и еще не заменил мед для подслащивания. Десерты обычно состояли из фруктов и орехов. Выпечки было бесчисленное множество, а веселые пекари, не знавшие себе равных, придавали тортам и булочкам самые интересные формы, какие только можно себе представить — quaedam pudenda muliebra, aliae virilia.118 Кажется невероятным, что после ужина не курили. Вместо этого представители обоих полов пили.

Поскольку некипяченая вода редко была безопасной, все классы находили ей замену в пиве и вине. Необычные названия «Drinkwater» и «Boileau» указывали на необычные вкусы. Сидр или перри делали из яблок или груш и обеспечивали крестьянство дешевыми интоксикантами. Пьянство было излюбленным пороком Средневековья, причем среди всех сословий и полов. Таверны были многочисленны, эль был дешев. Пиво было обычным напитком бедняков, даже за завтраком. В монастырях и больницах к северу от Альп обычно разрешалось выпивать по галлону эля или пива на человека в день.119 Во многих монастырях, замках и богатых домах имелись собственные пивоварни, поскольку в северных странах пиво считалось вторым после хлеба продуктом первой необходимости. Среди зажиточных людей всех наций и во всех сословиях Латинской Европы предпочтение отдавалось вину. Франция производила самые знаменитые вина и прославила их славу в тысяче популярных песен. В пору сбора винограда крестьяне трудились больше обычного, и добрые аббаты вознаграждали их моральным праздником. В обычае аббатства Святого Петра в Шварцвальде есть несколько ласковых оговорок:

Когда крестьяне разгрузят вино, их приведут в монастырь, и они будут есть мясо и пить в изобилии. Там ставят большую кадку и наполняют ее вином… и каждый должен пить… и если они напьются и ударят келейника или повара, то не должны платить за это штрафа; и они должны пить так, чтобы двое из них не могли победить третьего в повозке».120

После банкета хозяин обычно предлагал развлечься жонглерам, кукловодам, игрокам, менестрелям или буффонам. В некоторых поместьях был собственный штат таких артистов; некоторые богачи держали шутов, чья веселая дерзость и грубый юмор могли выплеснуться наружу без страха и упрека. Если обедающие предпочитали развлекаться самостоятельно, они могли рассказывать истории, слушать или сочинять музыку, танцевать, флиртовать, играть в нарды, шахматы или салонные игры; даже бароны и баронессы резвились в «форфейтах» и «баффе слепого». Игральные карты были еще неизвестны. Французские законы 1256 и 1291 годов запрещали изготовление или игру в кости, но, тем не менее, азартные игры с костями были широко распространены, и моралисты рассказывали о потерянных в игре состояниях и душах. Азартные игры не всегда были запрещены законом: в Сиене для них были оборудованы кабинки на общественной площади.121 Шахматы были запрещены советом в Париже (1213) и эдиктом Людовика IX (1254); никто не обратил особого внимания на эти возражения; игра стала популярным развлечением среди аристократии и дала название королевскому казначейству — клетчатому столу или шахматной доске, на которой подсчитывались доходы государства.122 В юности Данте один сарацинский игрок поразил всю Флоренцию, сыграв сразу три партии в шахматы с лучшими игроками города; он смотрел на одну доску и держал в голове партии на двух других; из трех партий он выиграл две, а третью свел вничью.123 Во Франции в шашки играли как в дамки, в Англии — как в «шашки».

Танцы осуждались проповедниками и практиковались почти всеми людьми, кроме тех, кто посвятил себя религии. Святой Фома Аквинский с характерной для него умеренностью разрешал танцы на свадьбах, при возвращении друга из-за границы или в честь национальной победы; при этом сердобольный святой дошел до того, что заявил, что танцы, если они пристойны, — очень полезное занятие.124 Альбертус Магнус проявлял подобную либеральность, но средневековые моралисты обычно осуждали танцы как изобретение дьявола.125 Церковь осуждала его как провокацию безнравственности;126 Молодые клинки Средневековья делали все возможное, чтобы оправдать ее подозрения.127 Французы и немцы особенно любили танцы и разработали множество народных танцев, чтобы отметить праздники сельскохозяйственного года, отпраздновать победы или поддержать общественный дух во время депрессии или чумы. В одной из «Кармина Бурана» танцы девушек в поле описываются как одно из самых сладких удовольствий весны. Когда присваивалось рыцарское звание, все окрестные рыцари собирались в полном вооружении и исполняли фигуры на лошадях или пешком, а народ танцевал вокруг них под аккомпанемент боевой музыки. Танцы могли стать эпидемией: в 1237 году группа немецких детей протанцевала весь путь от Эрфурта до Арнштадта; многие умерли по дороге, а некоторые выжившие до конца жизни страдали от танца святого Вита или других нервных расстройств.128

Большинство танцев проходило днем и под открытым небом. Ночью дома освещались слабо — стоящими или висящими лампами с фитилем и маслом или фонарем из бараньего жира; поскольку жир и масло были дороги, после захода солнца мало кто работал или читал. Вскоре после наступления темноты гости расходились, а домочадцы уходили на покой. Спален редко хватало; нередко дополнительная кровать находилась в холле или приемной. Бедные хорошо спали на соломенных кроватях, богатые — на надушенных подушках и пуховых матрасах. Кровати лордов завешивались москитной сеткой или балдахином, на них устанавливались табуреты. В одной комнате могли спать несколько человек, любого возраста и пола. В Англии и Франции все сословия спали обнаженными.129

Общая грубость средневековых манер сглаживалась некоторыми проявлениями феодальной вежливости. При встрече мужчины пожимали друг другу руки в знак мира и готовности не обнажать меча. Титулы были бесчисленны, в сотне степеней достоинства; по очаровательному обычаю к каждому сановнику обращались по его титулу и христианскому имени или по названию его поместья. Был составлен кодекс манер для вежливого общества в любых обстоятельствах — дома, на танцах, на улице, на турнире, при дворе; дамы должны были научиться ходить, делать реверансы, ездить верхом, играть, изящно носить соколов на запястье…; все это, а также подобный кодекс для мужчин, составляло courtoisie, придворные манеры, учтивость. В XIII веке было опубликовано множество руководств по этикету.130

Путешествуя, человек ожидал любезности и гостеприимства от людей своего сословия. Бедные за милостыню, богатые за плату или подарок получали приют в монастырях. Уже в VIII веке монахи основали гостеприимные дома на перевалах Альп. В некоторых монастырях были большие гостевые дома, способные приютить 300 путников и разместить их лошадей.131 Однако большинство путешественников останавливались в придорожных трактирах: цены там были низкими, и, если беречь свой кошелек, можно было за умеренную плату снять девку. Получив такие удобства, многие отваживались на опасные путешествия — купцы, банкиры, священники, дипломаты, паломники, студенты, монахи, туристы, бродяги. Дороги Средневековья, какими бы унылыми они ни были, были полны любопытных и полных надежд людей, считавших, что в другом месте они будут счастливее.

Классовые различия были столь же резкими в развлечениях, как и в путешествиях. Могущественные и ничтожные смешивались время от времени: когда король проводил публичное собрание своих вассалов и раздавал еду толпе; когда аристократическая конница совершала боевые маневры; когда принц или принцесса, король или королева, въезжали в город в паноптикуме, и толпы людей выстраивались вдоль шоссе, чтобы насладиться зрелищами; или когда турнир или боевое испытание были открыты для всеобщего обозрения. Запланированные зрелища были неотъемлемой частью средневековой жизни; церковные процессии, политические парады, праздники гильдий заполняли улицы знаменами, плавсредствами, восковыми святыми, толстыми купцами, гарцующими рыцарями и военными оркестрами. Странствующие муммеры ставили короткие пьесы на деревенской или городской площади; менестрели пели, играли и нанизывали романтические сказки; акробаты кувыркались и жонглировали, мужчины и женщины ходили или танцевали на тросах через смертельные пропасти; или два человека с завязанными глазами колотили друг друга палками; или в город приезжал цирк, выставлял странных животных и странных людей, и одно животное сражалось с другим в смертельной схватке.

Среди знати охота соперничала с поединками как королевский вид спорта. Законы об охоте ограничивали сезон короткими периодами, а законы о браконьерстве сохраняли заповедники для аристократии. В лесах Европы все еще обитали звери, которые еще не признали победу человека в войне за планету; средневековый Париж, например, несколько раз подвергался нашествию волков. С одной стороны, охотник занимался поддержанием шаткого господства человека, с другой — пополнял запасы пищи, и, что немаловажно, готовился к неизбежной войне, закаляя тело и дух к опасности, бою и пролитию крови. В то же время он превратил и это в зрелище. Большие олифанты — охотничьи рога из слоновой кости, иногда с золотой чеканкой — окружали дам, кавалеров и собак: женщины, изящно сидящие в седле на резвых конях; мужчины в красочных нарядах и с разнообразным вооружением — лук и стрелы, небольшой топор, копье и нож; борзые, стагхаунды, ищейки, борзые, тянущие за поводок. Если погоня вела через крестьянские поля, барон, его вассалы и гости были вольны пересекать их, невзирая ни на какие затраты на посевы и урожай; и только безрассудные крестьяне могли жаловаться.132 Французская аристократия организовала охоту в систему, дала ей название chasse и разработала для нее сложный ритуал и этикет.

Дамы с особым рвением включились в самую аристократическую из всех игр — соколиную охоту. Почти во всех больших поместьях имелись вольеры с разнообразными птицами, среди которых сокол был самым ценным. Его учили садиться на запястье милорда или леди в любое время; некоторые пикантные дамы держали их так во время мессы. Император Фридрих II написал превосходную книгу о соколиной охоте, насчитывающую 589 страниц, и привнес в Европу из ислама обычай контролировать нервы и любопытство птицы, накрывая ее голову кожаным капюшоном. Разные виды соколов были обучены взлетать и нападать на других птиц, убивать или ранить их и возвращаться к запястью охотника; там, подманиваемые и вознаграждаемые куском мяса, они позволяли затягивать лапы в ремни, пока не появлялась новая добыча. Хорошо обученный сокол был едва ли не самым лучшим подарком, который можно было сделать знатному или королю. Герцог Бургундский выкупил своего сына, отправив двенадцать белых ястребов похитителю, султану Баджазету. Должность великого сокольничего Франции была одной из самых высоких и высокооплачиваемых в королевстве.

Многие другие виды спорта делали терпимой летнюю жару и зимнюю стужу, а страсти и энергию молодежи превращали в жизненно важные навыки. Практически каждый мальчишка учился плавать, а на севере — кататься на коньках. Были популярны скачки, особенно в Италии. Все сословия занимались стрельбой из лука, но только у рабочих классов был досуг, чтобы ловить рыбу. Были игры в боулинг, хоккей, квоиты, борьбу, бокс, теннис, футбол. Теннис развился во Франции, вероятно, от мусульманских предков; название, очевидно, произошло от tenez! — «играй!», которым игрок объявлял свою подачу.133 Этот вид спорта стал настолько популярен во Франции и Англии, что иногда в него играли перед большими толпами людей в театрах или под открытым небом.134 Ирландцы играли в хоккей уже во втором веке; а византийский историк двенадцатого века дает яркое описание матча по поло, в котором играли ракетками, натянутыми на шнур, как в лакроссе.135 Футбол, говорит ужасающийся средневековый летописец, «это отвратительная игра, в которой молодые люди приводят в движение огромный мяч, не подбрасывая его в воздух, а ударяя и катая его по земле, причем не руками, а ногами».136 Судя по всему, игра попала в Италию из Китая.137 В XIII веке она стала настолько популярной и жестокой, что Эдуард II запретил ее как ведущую к нарушению мира (1314 г.).

Тогда жизнь была более социальной, чем позже; групповая деятельность будоражила монастыри, женские монастыри, университеты, деревни, гильдии. Жизнь была особенно весела по воскресеньям и в торжественные святые дни; тогда крестьянин, купец и лорд одевались лучше всех, дольше всех молились и больше всех пили.138 В майский день англичане устанавливали майские столбы, зажигали костры и танцевали вокруг них, полусознательно вспоминая языческие праздники плодородия. На Рождество во многих городах и замках назначался Лорд Непорядка, который организовывал развлечения и зрелища для населения. Мастера в масках, бородах и веселых одеждах устраивали уличные представления, розыгрыши или пели рождественские гимны; дома и церкви украшались остролистом, плющом, «и всем, что в это время года может быть зеленым».139 Праздники устраивались в честь сельскохозяйственных сезонов, национальных или местных побед, святых и гильдий; и редко кто не пил по такому случаю. В веселой Англии были «скот-алес», или базары для сбора денег, на которых эль лился быстро, но не бесплатно; церковь осудила эти праздники в тринадцатом веке и приняла их в пятнадцатом.140

На некоторых праздниках церковные обряды превращались в шумные пародии, которые варьировались от простого юмора до скандальной сатиры. В Бове, Сенсе и других французских городах на протяжении многих лет 14 января отмечался Праздник ослицы: Красивую девушку сажали на осла, видимо, чтобы изобразить Марию во время бегства в Египет; осла вводили в церковь, заставляли прогибаться, ставили рядом с алтарем, служили мессу и пели гимны в его честь, а в конце священник и прихожане трижды били в честь животного, которое спасло Богородицу от Ирода и принесло Иисуса в Иерусалим.141 В десятке городов Франции ежегодно — обычно в праздник Обрезания — отмечался fête des fous, или Праздник дураков. В этот день низшему духовенству разрешалось отомстить за свое подчинение священнику и епископу в течение года, взяв на себя церкви и ритуалы; они одевались в женские костюмы или в церковные облачения, вывернутые наизнанку; Они выбирали одного из своих сородичей на должность episcopus fatuorum или епископа дураков; они распевали ритуальные гимны, ели сосиски на алтаре, играли в кости у его подножия, сжигали старые ботинки в кадильнице и произносили уморительные проповеди.142 В XIII и XIV веках во многих городах Англии, Германии и Франции выбирали епископа-пуэра, или мальчишеского епископа, который руководил своими товарищами, с юмором подражая церковным церемониям.143 Местное духовенство с улыбкой относилось к этим популярным шутовским представлениям; Церковь долгое время закрывала на них глаза, но поскольку они вели ко все большей непочтительности и непристойности, она была вынуждена осудить их, и они окончательно исчезли в XVI веке.*

В целом Церковь была снисходительна к похотливому юмору эпохи веры; она понимала, что у людей время от времени должен быть моральный праздник, мораторий на противоестественные нравственные ограничения, обычно необходимые для цивилизованного общества. Некоторые ультрапуритане, такие как святитель Иоанн Златоуст, могли бы воскликнуть: «Христос распят, а вы смеетесь!», но при этом продолжали есть «пироги и эль», а вино горячо лилось в рот. Святой Бернард с подозрением относился к веселью и красоте; но большинство церковников в XIII веке были сердечными людьми, которые с чистой совестью наслаждались мясом и питьем и не обижались на удачно подвернувшуюся шутку или остроту. Век веры не был таким уж торжественным; скорее, это был век изобилия жизненных сил и полнокровного веселья, нежных чувств и простой радости по поводу земных благ. На обороте средневекового словаря какой-то тоскующий студент написал пожелание для всех нас:

И я желаю, чтобы все времена были апрелем и маем, и каждый месяц возобновлялись все плоды, и каждый день цвели флердоранж и гилли, и фиалки и розы, куда бы ни пошел человек, и леса были в листве, и луга зеленели, и каждый влюбленный имел бы свою девушку, и они любили бы друг друга с верным сердцем и правдой, и каждому свое удовольствие и веселье.145

Поддерживает ли общая картина средневековой Европы мнение о том, что религия способствует нравственности?

Наше общее впечатление говорит о том, что в Средние века разрыв между моральной теорией и практикой был более значительным, чем в другие эпохи цивилизации. Средневековое христианство, по-видимому, было столь же богато чувственностью, насилием, пьянством, жестокостью, грубостью, сквернословием, жадностью, грабежами, нечестностью и мошенничеством, как и наш безрелигиозный век. Похоже, что он превзошел наше время в порабощении отдельных людей, но не сравнялся с ним в экономическом порабощении колониальных территорий или побежденных государств. Она превзошла нас в подчинении женщин; едва ли сравнялась с нами в нескромности, блуде и прелюбодеянии, а также в безмерности и убийственности войн. По сравнению с Римской империей времен Нервы и Аврелия, средневековое христианство было моральным провалом; но большая часть империи во времена Нервы наслаждалась многими веками цивилизации, в то время как Средние века, на протяжении большей части их продолжительности, представляли собой борьбу между христианской моралью и вирильным варварством, которое в значительной степени игнорировало этику религии, чье богословие оно равнодушно принимало. Варвары назвали бы некоторые из своих пороков добродетелями, как необходимые для своего времени: их жестокость — другой стороной мужества, их чувственность — животным здоровьем, их грубая и прямая речь, их бесстыдные разговоры о естественных вещах — не хуже, чем интровертное благоразумие нашей молодежи.

Осудить средневековое христианство из уст его собственных моралистов не составит труда. Святой Франциск оплакивал тринадцатое столетие как «эти времена преизбытка злобы и беззакония»;146 Иннокентий III, святой Бонавентура, Винсент из Бове, Данте считали нравы того «чудесного века» удручающе грубыми; а епископ Гроссетесте, один из самых рассудительных прелатов эпохи, заявил папе, что «католическое население, как совокупность, срослось с дьяволом».147 Роджер Бэкон (1214?-94) оценивал свое время с характерной гиперболой:

Никогда не было столько невежества…. В наши дни царит гораздо больше грехов, чем в любой прошлый век… безграничное развращение… разврат… чревоугодие…. И все же у нас есть крещение и откровение Христа… в которое люди не могут по-настоящему верить или почитать, иначе они не позволили бы себе так развращаться….. Поэтому многие мудрецы верят, что близок антихрист и конец света.148

Конечно, такие отрывки — это преувеличения, необходимые реформаторам, и их можно было бы подобрать в любую эпоху.

По-видимому, страх перед адом оказывал меньшее влияние на повышение морального уровня, чем страх перед общественным мнением или законом — сейчас или тогда; но общественное мнение и в некоторой степени закон были сформированы христианством. Вероятно, моральный хаос, порожденный полутысячелетием вторжений, войн и разрушений, был бы гораздо хуже, если бы не сдерживающий эффект христианской этики. Наш выбор примеров в этой главе мог быть невольно предвзятым; в лучшем случае они отрывочны, статистические данные отсутствуют или ненадежны, а история всегда оставляет в стороне обычного человека. В средневековом христианстве наверняка были тысячи добрых и простых людей, подобных матери фра Салимбене, которую он описывает как «скромную и набожную даму, много постившуюся и с радостью раздававшую милостыню бедным»;149 Но как часто такие женщины попадают на страницы истории?

Христианство принесло с собой некоторые нравственные регрессы и некоторые нравственные достижения. Интеллектуальные добродетели, естественно, снизились в эпоху веры; интеллектуальная совесть (справедливость по отношению к фактам) и поиск истины были заменены рвением и восхищением святостью, а иногда и беспринципным благочестием; «благочестивые мошенничества» в виде подделки текстов и документов казались незначительными вениальными грехами. Гражданские добродетели страдали от сосредоточенности на загробной жизни, но еще больше — от распада государства; тем не менее в мужчинах и женщинах, построивших столько соборов и ратуш, должно быть, присутствовал патриотизм, пусть и локальный. Возможно, лицемерие, столь необходимое для цивилизации, усилилось в Средние века по сравнению с откровенным секуляризмом античности или неприкрытой корпоративной жестокостью нашего времени.

Против этих и других минусов есть множество плюсов. Христианство с героическим упорством боролось с наплывом варварства. Оно старалось уменьшить войну и феод, испытание боем или испытанием; оно увеличило интервалы перемирия и мира и сублимировало кое-что из феодального насилия и драки в преданность и рыцарство. Она подавила гладиаторские представления, осудила порабощение пленников, запретила порабощение христиан, выкупила множество пленников и поощряла — больше, чем практиковала, — освобождение крепостных. Она научила людей новому уважению к человеческой жизни и труду. Она остановила детоубийство, сократила число абортов и смягчила наказания, предусмотренные римским и варварским правом. Она решительно отвергла двойные стандарты в сексуальной морали. Она безмерно расширила сферу деятельности благотворительных организаций. Она дала людям душевное спокойствие перед загадками Вселенной, хотя и ценой отказа от науки и философии. Наконец, она научила людей тому, что патриотизм, не сдерживаемый высшей преданностью, является инструментом массовой алчности и преступности. Над всеми соперничающими городами и мелкими государствами Европы он установил и поддерживал единый нравственный закон. Под его руководством, пожертвовав свободой, Европа на столетие достигла той международной морали, за которую она молится и борется сегодня, — закона, который выведет государства из их джунглей и освободит энергию людей для битв и побед мира.

ПОЧЕМУ Западная Европа в XII–XIII веках достигла апогея искусства, сравнимого с Афинами времен Перикла и Римом времен Августа?

Набеги норвежцев и сарацин были отбиты, мадьяры усмирены. Крестовые походы вызвали лихорадку творческой энергии и принесли в Европу тысячи идей и форм искусства с византийского и мусульманского Востока. Открытие Средиземного моря и Атлантики для христианской торговли, безопасность и организация торговли по рекам Франции и Германии и на северных морях, а также развитие промышленности и финансов породили богатство, неизвестное со времен Константина, новые классы, способные позволить себе искусство, и процветающие коммуны, каждая из которых решила построить собор прекраснее предыдущего. Сундуки аббатов, епископов и пап пухли от народной десятины, даров купцов, пожалований дворян и королей. Иконоборцы были побеждены, искусство больше не клеймили как идолопоклонство, церковь, которая когда-то боялась его, теперь нашла в нем благоприятную среду для привития своей веры и идеалов людям без букв и для возбуждения душ к преданности, которая возносила к небу шпили, как молитвенные литании. А новая религия Марии, спонтанно возникшая в сердцах людей, вылила свою любовь и доверие к Божественной Матери в великолепные храмы, где тысячи ее детей могли собраться, чтобы воздать ей почести и попросить ее помощи. Все эти и многие другие влияния объединились, чтобы затопить полконтинента обильными потоками невиданного искусства.

Древние техники то тут, то там переживали опустошение варваров и упадок городов. В Восточной империи старые навыки не были утрачены; и именно с греческого Востока и византийской Италии художники и темы искусства вошли в жизнь возрождающегося Запада. Карл Великий привлек к себе на службу греческих художников, бежавших от византийских иконоборцев; поэтому искусство Ахена соединило византийскую изысканность и мистицизм с немецкой основательностью и приземленностью. Монахи-художники из Клюни, открывшие в X веке новую эру в западной архитектуре и украшениях, начали с копирования византийских образцов. Школа монастырского искусства, созданная в Монте-Кассино аббатом Дезидерием (1072), преподавалась греческими учителями по византийским образцам. Когда Гонорий III (1218) захотел украсить Сан-Паоло fuori le mura, он послал в Венецию за мозаичистами; и те, кто приехал, были проникнуты византийской традицией. Колонии византийских художников можно было найти в десятках западных городов; именно их стиль живописи сформировал Дуччо, Чимабуэ и раннего Джотто. Византийские или восточные мотивы — пальметты, листья аканта, животные в медальонах — пришли на Запад на текстиле и слоновой кости, в иллюминированных манускриптах и прожили сотни лет в романском орнаменте. Сирийские, анатолийские, персидские формы архитектуры — свод, купол, фасад с башней, композитная колонна, окна, сгруппированные по два или три под переплетной аркой, — снова появились в архитектуре Запада. История не делает скачков, и ничто не потеряно.

Как развитие жизни требует не только наследственности, но и вариативности, а развитие общества — экспериментальных инноваций и стабилизирующих обычаев, так и развитие искусства в Западной Европе включало не только преемственность традиции в мастерстве и формах, стимулирование византийских и мусульманских образцов, но и неоднократный поворот художника от школы к природе, от идей к вещам, от прошлого к настоящему, от подражания образцам к самовыражению. В византийском искусстве было мрачное и статичное качество, в арабском орнаменте — хрупкая и женственная элегантность, которые никогда не могли отразить динамичную и мужественную жизненную силу возрожденного и оживленного Запада. Народы, поднимавшиеся из Темных веков к полудню XIII века, предпочитали благородную грацию женщин Джотто чопорным Теодорам византийских мозаик; и, смеясь над семитским ужасом перед изображениями, они превращали простое украшение в улыбающегося ангела Реймсского собора и золотую Деву Амьенскую. Радость жизни победила страх смерти в готическом искусстве.

Именно монахи, сохраняя классическую литературу, поддерживали и распространяли римские, греческие и восточные художественные техники. Стремясь к самодостаточности, монастыри обучали своих воспитанников как декоративным, так и практическим ремеслам. Для церкви аббатства требовалась алтарная и алтарная мебель, потир и пикса, реликварии и святыни, миссал, канделябры, возможно, мозаики, фрески и иконы, чтобы информировать и вдохновлять благочестие; все это монахи по большей части создавали своими руками; более того, сам монастырь во многих случаях был спроектирован и построен ими, как сегодня Монте-Кассино возвышается трудами бенедиктинцев. Большинство монастырей включали в себя просторные мастерские; в Шартре, например, Бернар де Тирон основал религиозный дом и собрал в нем, как нам говорят, «мастеров по дереву и железу, резчиков и ювелиров, живописцев и каменщиков… и других, искусных во всех видах хитроумной работы».1 Иллюминированные манускрипты Средневековья почти все были делом рук монахов; лучшие ткани производились монахами и монахинями; архитекторы ранних романских соборов были монахами;2 В одиннадцатом и начале двенадцатого века аббатство Клюни поставляло большинство архитекторов для Западной Европы, а также многих живописцев и скульпторов;3 А в тринадцатом веке аббатство Сен-Дени было процветающим центром разнообразных искусств. Даже цистерцианские монастыри, которые во времена бдительного Бернарда были закрыты для украшений, вскоре поддались притяжению формы и волнению цвета и начали строить аббатства, столь же богато украшенные, как Клюни или Сен-Дени. Поскольку английские соборы, как правило, были монастырскими, регулярное или монашеское духовенство продолжало доминировать в церковной архитектуре Англии до конца XIII века.

РИС. 16 — Симабуэ: Мадонна с ангелами и собор Святого Франциска в Ассизи

РИС. 17-Портрет святого Книга Келлса

РИС. 18. Роспись по стеклу, Шартрский собор XII века

РИС. 19-Розовое окно Страсбургского собора

РИС. 20 — Собор Парижской Богоматери

РИС. 21-Гаргулья Нотр-Дам, Париж

РИС. 22-Гаргулья Нотр-Дам, Париж

РИС. 23. Кафедральный собор, западный вид на Шартр

РИС. 24-«Скромность» Северный трансепт, Шартрский собор

РИС. 25- «Посещение» Северный трансепт, Шартрский собор

Но монастырь, как бы ни был прекрасен в качестве школы и убежища для духа, в силу своего уединения обречен быть хранилищем традиций, а не театром живого эксперимента; он больше подходит для сохранения, чем для создания. Только после того, как расширившиеся запросы богатеющих мирян стали питать светских художников, средневековая жизнь нашла буйное выражение в неприхотливых формах, что привело готическое искусство к полноте. Сначала в Италии, потом во Франции, а меньше всего в Англии, эмансипированные и специализирующиеся миряне двенадцатого века, объединившись в гильдии, переняли искусство у монастырских учителей и рук и построили великие соборы.

Тем не менее именно монах написал наиболее полный и показательный свод средневековых искусств и ремесел. Теофил — «любитель Бога» из монастыря Хельмерсхаузен близ Падерборна — написал около 1190 года «Schedula diversarum artium»:

Феофил, смиренный священник… обращает свои слова ко всем, кто желает практической работой своих рук и приятным размышлением о новом отбросить… леность ума и блуждание духа…. [Здесь такие люди найдут] все, чем владеет Греция в отношении разнообразных цветов и смесей; все, что Тоскана знает о работе с эмалями… все, что Аравия может показать из работ вязких, легкоплавких или чеканных; все многочисленные вазы и скульптурные геммы и слоновую кость, которые Италия украшает золотом; все, что Франция ценит в дорогом разнообразии окон; все, что прославлено в золоте, серебре, меди или железе, или в тонкой обработке дерева или камня».4

Здесь в одном абзаце мы видим другую сторону эпохи веры — мужчины и женщины, и не в последнюю очередь монахи и монахини, стремятся удовлетворить порыв к самовыражению, получают удовольствие от пропорций, гармонии и формы, стремятся сделать полезное красивым. Средневековая сцена, как бы ни была пропитана религией, — это прежде всего картина работающих мужчин и женщин. И первая и основная цель их искусства — украшение своей работы, своего тела и своего дома. Тысячи мастеров по дереву с помощью ножа, сверла, грата, стамески и полировочных материалов вырезали столы, стулья, скамьи, сундуки, шкафы, лестничные столбы, наличники, кровати, буфеты, иконы, алтари, хоры… с невероятным разнообразием форм и сюжетов в высоком или низком рельефе, и часто с озорным юмором, не признающим преград между священным и профанным. На мизерикордах можно встретить фигуры скряг, обжор, сплетников, гротескных зверей и птиц с человеческими головами. В Венеции резчики по дереву иногда делали рамы более красивые и дорогие, чем картины, в которые они были заключены. В двенадцатом веке немцы начали заниматься той замечательной деревянной скульптурой, которая в шестнадцатом станет одним из главных искусств.*

Мастера по металлу соперничали с мастерами по дереву. Из железа делали изящные решетки для окон, дворов и ворот, мощные петли для массивных дверей с разнообразными цветочными узорами (как на Нотр-Даме в Париже), решетки для хоров соборов, «крепкие как железо» и нежные как кружево. Из железа, бронзы или меди сплавляли или выковывали прекрасные вазы, кубки, котлы, фужеры, канделябры, кадильницы, шкатулки и лампы; бронзовые пластины покрывали многие двери соборов. Оружейники любили украшать мечи и ножны, шлемы, нагрудники и щиты. Великолепная бронзовая люстра, подаренная Фридрихом Барбароссой Ахенскому собору, свидетельствует о мастерстве немецких металлургов, а великолепный бронзовый подсвечник из Глостера (ок. 1100 г.), хранящийся сейчас в Музее Виктории и Альберта, — об английском мастерстве. Средневековая любовь к искусству из самых простых предметов проявляется в украшении засовов, замков и ключей. Даже флюгеры были тщательно украшены орнаментом, который можно было разглядеть только в телескоп.

Искусство работы с драгоценными металлами и камнями процветало на фоне всеобщей бедности. У королей Меровингов были золотые пластины, а Карл Великий собрал в Ахене сокровища ювелиров. Церковь смиренно считала, что если золото и серебро украшают столы баронов и банкиров, то они должны использоваться и в служении Царю царей. Некоторые алтари были из чеканного серебра, некоторые — из чеканного золота, как в церкви Святого Амвросия в Милане, а также в соборах Пистойи и Базеля. Золото обычно использовалось для кивория или пикса, в котором хранилось освященное воинство, для монстры, в которой оно выставлялось для почитания верующих, для потира, в котором хранилось причастное вино, и для реликвариев, в которых хранились мощи святых; эти сосуды во многих случаях были более красиво обработаны, чем самые дорогие призовые кубки современности. В Испании ювелиры делали великолепные скинии, чтобы нести Святыню в процессиях по улицам; в Париже ювелир Боннар (1212) использовал 1544 унции серебра и 60 унций золота, чтобы сделать святыню для костей святой Женевьевы. О масштабах искусства ювелира можно судить по семидесяти девяти главам, посвященным ему у Теофила. Там мы узнаем, что каждый средневековый ювелир должен был быть Целлином — одновременно плавильщиком, скульптором, эмальером, монтировщиком драгоценностей и инкрустатором. В Париже в 1600 году XIII века существовала мощная гильдия ювелиров и золотых дел мастеров; парижские огранщики уже имели репутацию мастеров по изготовлению искусственных драгоценных камней.5 Печати, которыми богатые люди запечатывали сургучом письма или конверты, были тщательно разработаны и вырезаны. У каждого прелата был официальный перстень, а каждый настоящий или спекулятивный джентльмен щеголял хотя бы одним кольцом на руке. Те, кто удовлетворяет человеческое тщеславие, редко голодают.

Камеи — небольшие рельефы на драгоценном материале — были популярны среди богачей. У Генриха III Английского была «большая камея» стоимостью 200 фунтов стерлингов (40 000 долларов); Балдуин II привез еще более знаменитую камею из Константинополя, чтобы поместить ее в Париже в Сент-Шапель. Слоновая кость тщательно вырезалась на протяжении всего Средневековья: гребни, шкатулки, ручки, рожки для питья, иконы, обложки для книг, диптихи и триптихи, епископские посохи и крозиры, реликварии, святыни….. Удивительно близка к совершенству группа из слоновой кости XIII века в Лувре, изображающая Сошествие с Креста. В конце того же века романтика и юмор уступили место благочестию, и на зеркальных шкатулках и туалетных коробочках, предназначенных для дам, которые не могли постоянно быть благочестивыми, появилась тонкая резьба, изображающая порой очень изящные сцены.

Слоновая кость была одним из многих материалов, использовавшихся для инкрустации, которую итальянцы называли интарсией (от латинского interserere — вставлять), а французы — маркетри (marquer — отмечать). Древесина сама по себе могла использоваться в качестве инкрустации в другие породы дерева: на деревянном бруске вырезался рисунок, а в него вдавливались и вклеивались другие породы. Одним из наиболее редких видов средневекового искусства была чернь (лат. nigellus, черный) — инкрустация надрезанной металлической поверхности черной пастой, состоящей из серебра, меди, серы и свинца; когда инкрустация застывала, поверхность обрабатывали напильником, пока серебро в смеси не блестело. На основе этой техники в XV веке Финигуэрра разработал гравюру на меди.

Керамическое искусство вновь выросло из промышленного гончарного производства, когда вернувшиеся крестоносцы пробудили Европу от Темных веков. Перегородчатая эмаль попала на Запад из Византии в восьмом веке. В двенадцатом появилась доска с изображением Страшного суда.* представляла собой прекрасный образец шамплеве, т. е. промежутки между линиями рисунка были выдолблены в медном грунте, а углубления заполнены эмалевой пастой. Лимож во Франции изготавливал эмалированную посуду с III века; в XII веке он стал главным центром на Западе по производству шамплеве и перегородчатой эмали. В XIII веке мавританские гончары в христианской Испании покрывали глиняные сосуды непрозрачной оловянной глазурью или эмалью в качестве основы для расписного декора; в XV веке итальянские купцы импортировали такие изделия из Испании на торговых кораблях Major can и назвали материал майоликой, меняя r на l в своей мелодичной манере.

Искусство стекла, столь совершенное в Древнем Риме, вернулось в Венецию из Египта и Византии. Уже в 1024 году мы слышим о двенадцати фиолариях, продукция которых была настолько разнообразна, что правительство взяло это производство под свою защиту и присвоило стеклоделам титул «джентльменов». В 1278 году стекольщиков переселили в специальный квартал на острове Мурано, отчасти для безопасности, отчасти для секретности; были приняты строгие законы, запрещающие венецианским стекольщикам выезжать за границу или раскрывать эзотерические техники своего искусства. С этого «подножия земли» венецианцы в течение четырех столетий доминировали в искусстве и промышленности стекла в западном мире. Эмалирование и золочение стекла были высоко развиты; Оливо де Венеция делал текстиль из стекла; а Мурано отливал стеклянную мозаику, бусы, пиалы, мензурки, посуду, даже стеклянные зеркала, которые в тринадцатом веке начали заменять зеркала из полированной стали. Франция, Англия и Германия также производили стекло в этот период, но почти полностью для промышленного использования; витражи в соборах были блестящим исключением.

В истории искусства женщины всегда получали меньше похвалы, чем заслуживали. Украшение человека и дома — ценные элементы искусства жизни; и работа женщин по созданию одежды, декорированию интерьера, вышивке, драпировке и гобеленам внесла больший вклад, чем большинство видов искусства, в то часто неосознанное удовольствие, которое мы получаем от интимного и молчаливого присутствия красивых вещей. Нежные ткани, искусно сотканные и приятные на вид и на ощупь, высоко ценились в эпоху веры; ими обтягивали алтари, реликвии, священные сосуды, священников, мужчин и женщин высокого положения; их самих заворачивали в мягкую, тонкую бумагу, от которой они и получили свое название «папиросная бумага». В тринадцатом веке Франция и Англия свергли Константинополь как главного производителя художественной вышивки; мы слышим о гильдиях вышивальщиц в Париже в 1258 году; а Мэтью Парис под 1246 годом рассказывает, как папа Иннокентий IV был поражен вышитыми золотом облачениями английских прелатов, посещавших Рим, и заказал такие opus anglicanum для своих копей и чаш. Некоторые церковные одеяния были настолько утяжелены драгоценными камнями, золотыми нитями и маленькими эмалевыми бляшками, что облаченный в них священник едва мог ходить.6 Один американский миллионер заплатил 60 000 долларов за церковное облачение, известное как копа Асколи.* Самой знаменитой средневековой вышивкой был «далматик Карла Великого»; считалось, что он был изготовлен в Далмации, но, скорее всего, это была византийская работа двенадцатого века; сейчас это один из самых ценных предметов в сокровищнице Ватикана.

Во Франции и Англии вышитые висюльки или гобелены заняли место картин, особенно в общественных зданиях. Полностью их демонстрировали только в праздничные дни; тогда их развешивали под сводами церковных пролетов, на улицах и на процессионных платформах. Обычно их ткали из шерсти и шелка «шиномонтажницы» или служанки феодальных замков под руководством шателена; многие ткали монахини, некоторые — монахи. Гобелены не претендовали на то, чтобы соперничать с более тонкими качествами живописи; они были для просмотра с некоторого расстояния и должны были жертвовать тонкостью линий и штриховки в пользу четкости фигур, яркости и постоянства цвета. Они посвящались историческим событиям или известным легендам, а также оживляли мрачные интерьеры изображениями пейзажей, цветов или моря. Гобелены упоминаются уже в десятом веке во Франции, но самые старые сохранившиеся полные образцы вряд ли раньше четырнадцатого. Флоренция в Италии, Чинчилья в Испании, Пуатье, Аррас и Лилль во Франции стали лидерами на Западе в искусстве изготовления гобеленов и ковров. Всемирно известные гобелены из Байе не были таковыми, поскольку их рисунок вышивался на поверхности, а не составлял часть плетения. Они получили свое название от собора Байе, в котором долгое время хранились; традиция приписывает их королеве Вильгельма Завоевателя Матильде и дамам ее нормандского двора, но не слишком щепетильные ученые предпочитают анонимное происхождение и более позднюю дату.8 Они соперничают с хрониками в качестве авторитетного источника информации о нормандском завоевании. На полосе коричневого льна шириной девятнадцать дюймов и длиной семьдесят один ярд изображены шестьдесят сцен подготовки к вторжению, норвежские корабли, рассекающие Ла-Манш высокими фигурными форштевнями, дикая битва при Гастингсе, поражение и смерть Гарольда, разгром англосаксонского войска, триумф благословенной силы. Эти гобелены — впечатляющие примеры терпеливого рукоделия, но они не относятся к числу лучших изделий своего рода. В 1803 году Наполеон использовал их в качестве пропаганды, чтобы подтолкнуть французов к вторжению в Англию;9 Но он не позаботился о том, чтобы заручиться благословением богов.

Живописное искусство в Эпоху Веры имело четыре основные формы: мозаика, миниатюры, фрески и витражи.

Мозаичное искусство было уже в преклонном возрасте, но за 2000 лет оно научилось многим тонкостям. Чтобы сделать золотой грунт, который они так любили, мозаичисты оборачивали сусальным золотом стеклянные кубики, покрывали лист тонкой пленкой стекла, чтобы золото не потускнело, а затем, чтобы избежать бликов на поверхности, укладывали позолоченные кубики в слегка неровных плоскостях. Свет отражался от кубов под разными углами и создавал почти живую текстуру.

Вероятно, именно византийские художники в XI веке покрыли восточную апсиду и западную стену старого собора в Торчелло, на острове близ Венеции, одними из самых впечатляющих мозаик в средневековой истории.10 Мозаики собора Святого Марка различаются по авторству и стилю на протяжении семи веков. Дож Доменико Сельво заказал первые внутренние мозаики в 1071 году, предположительно используя византийских художников; мозаики 1153 года все еще находились под византийской опекой; только в 1450 году итальянские художники стали преобладать в мозаичном украшении собора Святого Марка. Мозаика Вознесения двенадцатого века на центральном куполе является вершиной искусства, но у нее есть близкий соперник — мозаика Иосифа на куполе притвора. Мраморная мозаика тротуара за 700 лет пережила стук человеческих ног.

На другом конце Италии греческие и сарацинские рабочие объединились, чтобы создать мозаичные шедевры норманнской Сицилии в Капелле Палатина и Марторана в Палермо, монастыре Монреале, соборе Чефалу (1148). Войны папства в XIII веке, возможно, затормозили развитие искусства в Риме, однако в этот период были созданы великолепные мозаики для церквей Санта-Мария-Маджоре, Санта-Мария-ин-Трастевере, Святого Иоанна Латеранского и Святого Павла за стенами. Итальянец Андреа Тафи (1213-94) создал мозаику для баптистерия во Флоренции, но она не дотягивала до греческих работ в Венеции и на Сицилии. В аббатстве Шугера в Сен-Дени (1150) был великолепный мозаичный пол, частично сохранившийся в музее Клюни; а мостовая (ок. 1268) Вестминстерского аббатства представляет собой восхитительное смешение мозаичных оттенков. Но мозаичное искусство никогда не процветало к северу от Альп; витражи затмили его, а с приходом Дуччо, Чимабуэ и Джотто фрески вытеснили его даже в Италии.

Освещение рукописей миниатюрами и украшения жидким серебром, золотом и цветными чернилами оставалось излюбленным искусством, с благодарностью приспособленным к монастырскому покою и благочестию. Как и многие другие этапы средневековой деятельности, оно достигло своего западного апогея в XIII веке; никогда больше оно не было таким тонким, изобретательным и обильным. Чопорные фигуры и драпировки, жесткие зеленые и красные цвета одиннадцатого века постепенно сменились формами грации и нежности в более богатых оттенках на голубом или золотом фоне; и Дева Мария покорила миниатюру еще тогда, когда она захватывала собор.

Во времена Темных веков многие книги были уничтожены; те, что остались, были вдвойне ценны и представляли собой, так сказать, тонкую линию жизни цивилизации в их тексте и искусстве.11 Псалтыри, Евангелия, причастия, миссалы, бревиарии, часословы бережно хранились как живые носители божественного откровения; никакие усилия не были слишком велики для их достойного украшения; можно было потратить день на инициал, неделю на титульный лист. Харткер, монах из Сент-Галла, возможно, ожидая конца света вместе со столетием, в 986 году дал обет оставаться в четырех стенах до конца своей земной жизни; он оставался в своей крошечной келье, пока не умер пятнадцать лет спустя; и там он осветил — украсил картинами и орнаментом — Антифонарий Сент-Галла.12

Перспектива и моделирование теперь практиковались менее умело, чем во времена каролингского изобилия; enlumineur, как французы называли миниатюриста, стремился к глубине и пышности цвета, к многолюдной полноте и жизненности изображения, а не к иллюзии трехмерного пространства. Чаще всего его сюжеты брались из Библии, апокрифических Евангелий или легенд о святых; но иногда в качестве иллюстрации требовался травник или бестиарий, и он с удовольствием изображал реальные или вымышленные растения и животных. Даже в религиозных книгах церковные правила, касающиеся сюжета и трактовки, были менее определенными на Западе, чем на Востоке, и художнику позволялось широко разгуливать и резвиться в пределах своей тесной комнаты. Тела животных с человеческими головами, человеческие тела с головами животных, обезьяна, переодетая монахом, обезьяна, исследующая с должной медицинской серьезностью пузырек с мочой, музыкант, дающий концерт, скребя челюстными костями осла — вот темы, украсившие «Часослов Богородицы».13 Другие тексты, как священные, так и профанные, ожили благодаря сценам охоты, турнира или войны; один псалтырь XIII века включал в себя изображения внутреннего убранства итальянского банка. Светский мир, оправившись от ужаса перед вечностью, вторгался в пределы самой религии.

Английские монастыри были плодовиты на это мирное искусство. Восточно-английская школа создала знаменитые псалтыри: одна хранится в Брюссельской библиотеке, другая («Ормсби») — в Оксфорде, третья («Сент-Омер») — в Британском музее. Но лучшая иллюминация эпохи была французской. Псалтыри, написанные для Людовика IX, открывают стиль центрированной композиции и деления на обрамленные медальоны, явно заимствованный из витражей соборов. Низины разделяли это движение; монахи из Льежа и Гента достигли в своих миниатюрах чего-то от теплого чувства и плавного изящества скульптур из Амьена и Реймса. Испания создала величайший шеф-повар иллюминации XIII века в книге гимнов Деве Марии — Las cantigas del Rey Sabio (ок. 1280) — «Кантиги [Альфонсо X] Мудрого короля»; миниатюры 1226 года свидетельствуют о труде и преданности, которые могли получить средневековые книги. Такие книги, конечно же, были произведениями как каллиграфического, так и изобразительного искусства. Иногда один и тот же художник переписывал или сочинял текст и рисовал иллюминацию. В некоторых манускриптах трудно решить, что кажется более красивым — оформление или текст. Мы заплатили цену за печать.

Трудно сказать, насколько миниатюры по сюжету и оформлению повлияли на фрески, панно, иконы, керамическую роспись, скульптурный рельеф и витражи, и насколько они повлияли на освещение. Между этими видами искусства существовала свободная торговля темами и стилями, постоянное взаимодействие; иногда один и тот же художник занимался всеми этими видами искусства. Мы поступаем несправедливо по отношению к искусству и художнику, когда слишком резко отделяем одно искусство от других или искусство от жизни своего времени; реальность всегда более целостна, чем наши хроники, а историк ради удобства расчленяет элементы цивилизации, составляющие которой текли единым потоком. Мы должны стараться не отрывать художника от культурного комплекса, который его воспитывал и учил, давал ему традиции и темы, хвалил или мучил его, использовал его, хоронил его и — чаще всего — забывал его имя.

Средневековье, как и любая эпоха веры, не одобряло индивидуализма как наглой нечисти и требовало, чтобы даже гениальное «я» погружалось в работу и течение своего времени. Церковь, государство, община, гильдия были непреходящими реалиями; они были художниками; индивидуумы были руками группы; и когда великий собор обретал форму, его тело и душа означали все тела и души, которые его проект, строительство и украшение освящали и поглощали. Таким образом, история поглотила почти все имена тех, кто расписывал стены средневековых сооружений до XIII века; а войны, революции и сырость времени почти поглотили их работы. Виноваты ли в этом методы фрески? Они использовали древние процессы фрески и темперы — наносили краски на свежеоштукатуренные стены или рисовали на сухих стенах красками, которые становились клейкими благодаря какому-то клейкому веществу. Оба метода были направлены на постоянство, через проникание или сцепление; даже в этом случае краски имели тенденцию отслаиваться с годами, так что от настенной живописи до XIV века осталось очень мало. Теофил (1190) описал приготовление масляных красок, но эта техника оставалась неразработанной до эпохи Возрождения.

Традиции классической римской живописи, очевидно, были уничтожены нашествием варваров и последующими веками нищеты. Когда итальянская настенная живопись возродилась, она брала свое начало не в античности, а в полугреческих, полувосточных методах Византии. В начале XIII века в Италии работают греческие живописцы — Феофан в Венеции, Аполлоний во Флоренции, Мелормус в Сиене….. Самые ранние подписанные панно в итальянском искусстве этого периода носят греческие имена. Эти люди принесли с собой византийские темы и стили — символические фигуры, религиозно-мистические, не претендующие на изображение естественных поз и сцен.

Постепенно, по мере того как в Италии XIII века росли богатство и вкус, а высокие награды искусства привлекали к их поискам лучшие таланты, итальянские живописцы — Джунта Пизано в Пизе, Лапо в Пистойе, Гвидо в Сиене, Пьетро Каваллини в Ассизи и Риме — стали отказываться от мечтательной византийской манеры и наполнять свою живопись цветом и страстью Италии. В церкви Сан-Доменико в Сиене Гвидо (1271) написал Мадонну, чье «чистое, милое лицо»14 оставило далеко позади хрупкие и безжизненные формы византийской живописи той эпохи; с этой картины практически начинается итальянское Возрождение.

Поколение спустя Дуччо ди Буонинсенья (1273–1319) довел Сиену до своего рода гражданско-эстетического безумия своей «Маэстой», или «Величеством» Девы, возведенной на престол. Процветающие горожане решили, что Божественная Матерь, их феодальная королева, должна быть изображена в грандиозном масштабе величайшим художником. Они сочли за благо выбрать своего горожанина Дуччо. Они обещали ему золото, давали еду и время и следили за каждым шагом его работы. Когда через три года (1311) работа была завершена, и Дуччо добавил трогательную подпись: «Пресвятая Богородица, дай Сиене мир и Дуччо жизнь, потому что он написал тебя таким», — процессия епископов, священников, монахов, чиновников и половины населения города проводила картину (четырнадцать футов в длину и семь в ширину) в собор, под звуки труб и звон колоколов. Работа все еще была наполовину византийской по стилю, нацеленной скорее на религиозную экспрессию, чем на реалистичный портрет; нос Богородицы был слишком длинным и прямым, глаза — слишком мрачными; но окружающие фигуры обладали грацией и характером, а сцены из жизни Марии и Христа, написанные на пределлах и пинаклях, имели новое и яркое очарование. В целом это была величайшая картина до Джотто.*

Тем временем во Флоренции Джованни Чимабуэ (1240?-1302) положил начало династии живописцев, которая будет править итальянским искусством почти три века. Родившись в знатной семье, Джованни, несомненно, огорчил ее, оставив юриспруденцию ради искусства. Он был горд духом и был склонен отбросить любую из своих работ, в которой он или другой находил недостаток. Выходец, как и Дуччо, из итало-византийской школы, он вложил в свое искусство гордость и энергию, которые произвели революционный эффект; в нем, больше чем в более великом художнике Дуччо, византийский стиль был вытеснен, и был расчищен новый путь вперед. Он согнул и смягчил жесткие линии своих предшественников, придал плоть духу, цвет и тепло плоти, человеческую нежность богам и святым; а используя яркие красные, розовые и синие цвета для драпировки, он наделил свои картины жизнью и блеском, неизвестными до него в средневековой Италии. Все это, однако, мы должны принять на основании свидетельств его времени; ни одна из картин, приписываемых ему, не является бесспорно его; а «Мадонна с младенцем и ангелами», написанная темперой для капеллы Ручеллаи в Санта-Мария Новелла во Флоренции, скорее всего, принадлежит Дуччо.15 Спорная, но, вероятно, верная традиция приписывает Чимабуэ «Деву с младенцем между четырьмя ангелами» в нижней церкви Сан-Франческо в Ассизи. Эта колоссальная фреска, обычно датируемая 1296 годом и отреставрированная в XIX веке, является первым сохранившимся шедевром итальянской живописи. Фигура святого Франциска мужественно реалистична — это человек, напуганный до истощения видениями Христа; а четыре ангела положили начало ренессансному союзу религиозных сюжетов с женской красотой.

В последние годы своей жизни Чимабуэ был назначен каподастром мозаики в Пизанском соборе; говорят, что там он создал для апсиды мозаику «Христос во славе между Девой и Святым Иоанном». Вазари рассказывает красивую историю о том, как однажды Чимабуэ нашел десятилетнего пастушка по имени Джотто ди Бондоне, рисующего ягненка на грифельной доске кусочком угля, и взял его в ученики во Флоренцию.16 Конечно же, Джотто работал в мастерской Чимабуэ, а после смерти Чимабуэ занял дом своего мастера. Так началась величайшая линия живописцев в истории искусства.

Италия на столетие опередила Север в области фресок и мозаик, на столетие отстала в архитектуре и витражах. Искусство росписи стекла было известно еще в античности, но в основном в виде стеклянной мозаики. Григорий Турский (538?-93) заполнил окна собора Святого Мартина стеклом «разнообразных цветов»; в том же веке Павел Силантий отметил великолепие солнечного света, проникающего через разноцветные окна собора Святой Софии в Константинополе. В этих случаях, насколько нам известно, не было попыток создать картины из стекла. Но около 980 года архиепископ Адальберо из Реймса украсил свой собор окнами, «содержащими истории»;17 А в 1052 году в хронике святого Бенигнуса было описано «очень древнее расписное окно» с изображением святого Пасхазия в церкви в Дижоне18.18 Это было историзированное стекло, но, очевидно, цвет был нанесен на стекло, а не вплавлен в него. Когда готическая архитектура уменьшила нагрузку на стены и освободила место для больших окон, обильный свет, проникающий в церковь, позволил — более того, потребовал — окрасить стекла; и появились все стимулы для поиска способа более долговременной окраски стекла.

Витражное стекло, вероятно, было ответвлением искусства эмалированного стекла. Теофил описал новую технику в 1190 году. На стол выкладывался «муляж» или рисунок, который делился на небольшие участки, каждый из которых отмечался символом нужного цвета. Вырезались куски стекла, редко превышающие дюйм в длину или ширину, чтобы соответствовать участкам карикатуры. Каждый кусок стекла окрашивался в заданный цвет с помощью пигмента, состоящего из стеклянной пудры, смешанной с различными металлическими оксидами — кобальтом для синего, медью для красного или зеленого, марганцем для фиолетового….. Затем окрашенное стекло обжигали, чтобы оксиды эмали сплавились со стеклом; остывшие кусочки укладывали на рисунок и спаивали между собой тонкими полосками свинца. Рассматривая витраж из такого мозаичного стекла, глаз почти не замечает зацепок, а делает из частей сплошную цветную поверхность. Художника интересовал прежде всего цвет, и он стремился к слиянию цветовых оттенков; он не стремился ни к реализму, ни к перспективе; он придавал самые причудливые оттенки предметам на своих картинах — зеленым верблюдам, розовым львам, синелицым рыцарям.19 Но он добился того, к чему стремился: блестящая и долговечная картина, смягчение и окрашивание света, проникающего в церковь, назидание и возвышение богомольцев.

Окна — даже большие «розы» — в большинстве случаев были разделены на панели, медальоны, круги, ромбы или квадраты, так что в одном окне можно было показать несколько сцен из биографии или темы. Ветхозаветные пророки изображались напротив их новозаветных аналогов или исполнений, а Новый Завет дополнялся апокрифическими евангелиями, чьи живописные басни были так дороги средневековому уму. Истории о святых встречались в окнах даже чаще, чем эпизоды из Библии; так, приключения святого Юстаса рассказывались на окнах Шартра, а также Сенса, Осера, Ле-Мана и Тура. События из светской истории редко появлялись на витражах.

В течение полувека после своего старейшего появления во Франции витраж достиг совершенства в Шартре. Окна этого собора послужили образцами и целями для окон в Сенсе, Лаоне, Бурже и Руане. Затем это искусство перешло в Англию и вдохновило на создание витражей в Кентербери и Линкольне; в договоре между Францией и Англией было оговорено, что одному из художников по стеклу Людовика VII (1137-80) должно быть разрешено приехать в Англию.20 В XIII веке составные части панно стали крупнее, а цвет утратил вибрирующую тонкость ранних работ. Роспись гризайлью — декоративные орнаменты с тонкими линиями красного или синего цвета на серой однотонной основе — заменила к концу века цветовые симфонии великих соборов; сами мульоны, все более сложного дизайна, играли все большую роль в картине; и хотя такие оконные орнаменты стали в свою очередь прекрасным искусством, мастерство художника по стеклу упало. Великолепие витражей пришло вместе с готическим собором, а когда слава готики померкла, угас и экстаз цвета.

Большая часть римской скульптуры была уничтожена как добыча победившим варварством или как непристойное идолопоклонство зарождающимся христианством; кое-что осталось, особенно во Франции, чтобы возбудить воображение укрощенного варварства и христианской культуры, приходящей в возраст. В этом искусстве, как и в других, Восточная Римская империя сохранила старые модели и навыки, наложила на них азиатские условности и мистицизм и перераспределила на Запад семена, пришедшие к нему из Рима. Греческие резчики отправились в Германию после того, как Феофано вышла замуж за Оттона II (972 г.); они побывали в Венеции, Равенне, Риме, Неаполе, Сицилии, возможно, в Барселоне и Марселе. У таких людей, а также у мусульманских художников своей области, скульпторы Фридриха II, возможно, учились своему ремеслу. Когда варварство разбогатело, оно могло позволить себе жениться на красоте; когда церковь разбогатела, она взяла скульптуру, как и другие искусства, на службу своему вероучению и ритуалу. В конце концов, именно так развивались основные виды искусства в Египте и Азии, в Греции и Риме; великое искусство — дитя торжествующей веры.

Как и настенная живопись, мозаика и витражи, скульптура задумывалась не как самостоятельная, а как один из этапов комплексного искусства, для которого ни в одном языке нет названия — украшение культа. В первую очередь скульптор должен был украшать дом Божий статуями и рельефами, во вторую — делать образы или иконы, чтобы вдохновлять благочестие в доме; затем, если оставалось время и средства, он мог вырезать подобия светских людей или украшать профанные вещи. В церковной скульптуре предпочтительным материалом было какое-нибудь прочное вещество, например камень, мрамор, алебастр, бронза; но для статуй церковь предпочитала дерево: такие фигуры могли без мучений переносить христиане, шествующие в религиозных церемониях. Статуи раскрашивались, как и в античном религиозном искусстве, и чаще всего были реалистичными, чем идеализированными. Поклонник должен был ощущать присутствие святого через изображение; и эта цель была достигнута настолько хорошо, что христианин, как и приверженцы более древних верований, ожидал от статуи чудес и почти не сомневался, услышав, что рука алебастрового Христа шевельнулась в благословении или что грудь деревянной Девы Марии дала молоко.

Любое исследование средневековой скульптуры должно начинаться с акта раскаяния. Большая часть этой скульптуры была уничтожена в Англии пуританскими фанатиками, иногда по решению парламента, а во Франции — художественным террором революции. В Англии реакция была направлена против того, что новым иконоборцам казалось языческим украшением христианских святынь, во Франции — против коллекций, чучел и гробниц ненавистной аристократии. Повсюду в этих странах мы видим безголовые статуи, отбитые носы, побитые саркофаги, разбитые рельефы, осыпавшиеся карнизы и капители; ярость накопившейся обиды на церковную или феодальную тиранию вылилась, наконец, в сатанинское разрушение. Словно участвуя в заговоре разрушения, время и его слуги стихии стирали поверхности, плавили камень, стирали надписи, вели против творений человека холодную и молчаливую войну, которая никогда не давала перемирия. И сам человек в тысяче кампаний искал победы через конкурентное разрушение. Мы знаем средневековую скульптуру только в ее запустении.

Мы усугубляем недоразумение, когда рассматриваем его разрозненные части в музеях. Она не предназначалась для изолированного просмотра; она была частью теологической темы и архитектурного целого; и то, что может показаться грубым и неуклюжим в отдельности, могло быть искусно подобрано к своему контексту в камне. Соборная статуя была элементом композиции; она подстраивалась под свое место и стремилась, удлиняясь, следовать вертикальному подъему линий собора: ноги держались вместе, руки были прижаты к телу; иногда святой был утончен и вытянут во всю длину портального косяка. Реже подчеркивался горизонтальный эффект, и фигуры над дверью могли быть откормленными и сплющенными, как над порталом Шартра, или человек или зверь могли быть скомканы в столицу, как греческий бог, загнанный в угол фронтона. Готическая скульптура была слита в непревзойденном единстве с архитектурой, которую она украшала.

Это подчинение скульптуры структурной линии и цели особенно характерно для искусства двенадцатого века. Тринадцатый стал свидетелем буйного восстания скульптора, который от формализма перешел к реализму, от благочестия — к юмору, сатире и изюминке земной жизни. В Шартре двенадцатого века фигуры мрачны и чопорны; в Реймсе тринадцатого они запечатлены в естественном разговоре или спонтанном действии, их черты индивидуальны, в их позах есть грация. Многие фигуры на соборах Шартра и Реймса напоминают бородатых крестьян, которые до сих пор встречаются нам во французских деревнях; пастух, греющийся у костра на западном портале Амьена, мог бы сегодня оказаться в поле Нормандии или Гаспе. Ни одна скульптура в истории не может соперничать с причудливой правдивостью рельефов готических соборов. В Руане в маленьких кватрофах мы видим размышляющего философа с головой свиньи; врача, наполовину человека, наполовину гуся, изучающего очередную склянку с мочой; учителя музыки, наполовину человека, наполовину петуха, дающего урок игры на органе кентавру; человека, превращенного колдуном в собаку, ноги которой до сих пор носят его сапоги.21 Забавные маленькие фигурки приседают под статуями в Шартре, Амьене, Реймсе. В Страсбургском соборе, который был реформирован, изображено погребение Рейнарда Лиса: кабан и козел несут его гроб, волк несет крест, заяц освещает путь факелом, медведь кропит святой водой, олень поет мессу, осел читает заупокойную службу из книги, лежащей на голове у кота.22 В Беверли Минстер лиса, одетая в монашеский камзол, читает проповедь с кафедры перед паствой благочестивых гусей.23

Соборы — это, помимо всего прочего, каменные зверинцы; почти все животные, известные человеку, а многие — только средневековой фантазии, находят себе место в этих терпимых безмерностях. В Лаоне на башнях собора красуются шестнадцать быков, которые, как нам рассказывают, олицетворяют могучих зверей, долгие годы перевозивших каменные глыбы из каменоломен в церковь на вершине холма. Однажды, гласит гениальная легенда, бык, трудившийся наверху, упал в изнеможении; груз шатко стоял на склоне, когда появился чудесный бык, впрягся в упряжку, втащил телегу на вершину, а затем растворился в сверхъестественном воздухе.24 Мы улыбаемся таким выдумкам и возвращаемся к нашим рассказам о сексе и преступлениях.

В соборах нашлось место и для ботанического сада. Рядом с Богородицей, ангелами и святыми, что может быть лучшим украшением для дома Божьего, чем растения, фрукты и цветы французской, английской или немецкой сельской местности? В романской архитектуре (800-1200 гг.) сохранились старые римские цветочные мотивы — листья аканта и виноградная лоза; в готике эти формализованные мотивы уступили место удивительному изобилию местных растений, вырезанных на базах, капителях, эспандрелях, архивольтах, карнизах, колоннах, кафедрах, хорах, дверных косяках, лавках….. Эти формы не являются условными; часто это индивидуализированные сорта, любимые местными жителями и воплощенные в жизнь; иногда это составные растения, еще одна игра готического воображения, но все еще свежие, с ощущением природы. Деревья, ветви, сучья, листья, бутоны, цветы, фрукты, папоротники, лютики, подорожники, кресс-салат, чистотел, кусты роз, земляника, чертополох и шалфей, петрушка и цикорий, капуста и сельдерей — все они здесь, падают из никогда не опустошаемого рогатого собора; опьянение весны было в сердце скульптора и направляло его резец в камень. Не только весна; все времена года представлены в этой резьбе, все труды и утешения посева, жатвы и сбора урожая; и во всей истории скульптуры нет ничего прекраснее, чем «Урожайная столица» в Реймском соборе.25

Но этот мир растений и цветов, птиц и зверей был вспомогательным по отношению к главной теме средневековой скульптуры — жизни и смерти человека. В Шартре, Лаоне, Лионе, Осере, Бурже некоторые предварительные рельефы рассказывают историю сотворения мира. В Лаоне Творец считает на пальцах дни, оставшиеся ему для выполнения своей задачи, а в более поздних сценах мы видим, как он, устав от своего космического труда, опирается на свой посох, садится отдохнуть, ложится спать; это бог, которого может понять любой крестьянин. На других соборных рельефах изображены месяцы года, каждый со своей работой и радостью. Другие показывают занятия человека: крестьяне в поле или у винного пресса; одни управляют лошадьми или волами, прокладывая борозды или таща телеги; другие стригут овец или доят коров; есть мельники, плотники, носильщики, купцы, художники, ученые, даже один или два философа. Скульптор изображает абстракции на примерах: Донат — грамматика, Цицерон — ораторское искусство, Аристотель — диалектика, Птолемей — астрономия. Философия сидит с головой в облаках, в правой руке — книга, в левой — скипетр; она — Regina scientiarum, королева наук. Парные фигуры олицетворяют веру и идолопоклонство, надежду и отчаяние, милосердие и скупость, целомудрие и разврат, мир и раздор; портал в Лаоне показывает борьбу пороков и добродетелей; а на западном фасаде Нотр-Дам в Париже изящная фигура с повязкой на глазах представляет Синагогу, а напротив нее — еще более прекрасную женщину в королевской мантии и с властным видом — Церковь как Невесту Христа. Сам Христос предстает то нежным, то ужасным: снятый с креста своей матерью, восставший из гробницы, в то время как рядом, в символе, лев оживляет своих детенышей одним вздохом; или сурово судящий быстрых и мертвых. Этот Страшный суд повсюду в скульптуре и живописи церквей; человеку никогда не позволялось забывать о нем; и здесь тоже можно было рассчитывать только на одного заступника, чтобы получить прощение за свои грехи. Поэтому в скульптуре, как и в литаниях, главное место занимает Мария, мать бесконечного милосердия, которая не позволила своему Сыну слишком буквально воспринять эти ужасные слова о многих призванных и немногих избранных.

В этой готической скульптуре есть глубина чувств, разнообразие и энергия жизни, сочувствие ко всем формам растительного и животного мира, нежность, мягкость и грация, чудо камня, открывающее не плоть, а душу, которые волнуют и удовлетворяют нас, когда телесное совершенство греческих статуй утратило — возможно, из-за нашего старения — часть своей традиционной привлекательности. На фоне живых фигур средневековой веры тяжелые боги фронтона Парфенона кажутся холодными и мертвыми. Готическая скульптура технически несовершенна; в ней нет ничего, что могло бы сравниться с совершенством фриза Парфенона, или прекрасными богами и чувственными богинями Праксителя, или даже матронами и сенаторами Ara Pacis в Риме; и, несомненно, эти прекрасные эфебы и податливые Афродиты когда-то означали радость здоровой жизни и любви. Но предрассудки нашего родного вероисповедания, помня его прелесть и забывая его ужас, заставляют нас снова и снова возвращаться к великим соборам и склонять чашу весов в пользу Бо Дье из Амьена, улыбающегося ангела из Реймса и Девы из Шартра.

По мере роста мастерства средневекового скульптора он стремился освободить свое искусство от архитектуры и создавать произведения, способные удовлетворить все более светский вкус князей и прелатов, дворян и буржуазии. В Англии «мраморщики» из Пурбека, использующие превосходный материал, добываемый на мысе Дорсетшир, заслужили в XIII веке высокую репутацию за готовые валы и капители, а также за лежачие фигуры, которые они вырезали на саркофагах зажиточных покойников. Около 1292 года Уильям Торел, лондонский ювелир, отлил из бронзы изображения Генриха III и его невестки Элеоноры Кастильской для их мраморных гробниц в Вестминстерском аббатстве; они не уступают ни одной бронзовой работе того времени. В этот период замечательные школы скульптуры сложились в Льеже, Хильдесхайме и Наумбурге; неизвестный мастер около 1240 года создал сильные и простые фигуры Генриха Льва и его львицы в соборе Брауншвейга с великолепной драпировкой. Франция лидирует в Европе по качеству романской (двенадцатый век) и готической (тринадцатый век) скульптуры; но большая ее часть объединена с ее соборами, и лучше всего изучать ее именно там.

Скульптура в Италии не была так тесно связана с архитектурой, коммуной и гильдиями, как во Франции; и там, в XIII веке, появляются отдельные художники, чья индивидуальность доминирует в их работах и сохраняет их имена. Никколо Пизано воплотил в себе разнообразие влияний, слившихся в уникальный синтез. Он родился в Апулии около 1225 года и наслаждался стимулирующим воздухом режима Фридриха II; там, очевидно, он изучал остатки и реставрации классического искусства.26 Переехав в Пизу, он унаследовал романскую традицию и услышал о готическом стиле, который в то время достиг своего апогея во Франции. Когда он вырезал кафедру для пизанского баптистерия, то взял за образец римский саркофаг времен Адриана. Он был глубоко тронут твердыми, но изящными линиями классических форм; хотя его кафедра имела романские и готические арки, большинство ее фигур носили римские черты и одежду; лицо и одеяния Марии на панели Сретения принадлежали римской матроне, а в одном углу обнаженный атлет провозглашал дух Древней Греции. Завидуя этому шедевру, Сиена (1265) поручила Никколо, его сыну Джованни и его ученику Арнольфо ди Камбио вырезать для собора еще более прекрасную кафедру. Им это удалось. Эта кафедра из белого мрамора, стоящая на колоннах с готическими цветущими капителями, повторяла темы пизанской работы, с переполненной панелью Распятия. Здесь готическое влияние победило классическое; но в женских фигурах, венчающих колонны, античное настроение нашло свое выражение в откровенном изображении румяного здоровья. Как бы подчеркивая свои классические настроения, Никколо высекает на гробнице аскета Святого Доминика в Болонье мужественные формы в языческом стиле, полные радости жизни. В 1271 году он вместе со своим сыном и Арнольфо вырезал мраморную купель, до сих пор стоящую на общественной площади Перуджи. Он умер семь лет спустя, будучи еще сравнительно молодым; но за одну жизнь он проложил прямой путь для Донателло и возрождения классической скульптуры в эпоху Возрождения.

Его сын Джованни Пизано (ок. 1240–1320 гг.) соперничал с ним по влиянию и превосходил его в техническом мастерстве. В 1271 году Пиза поручила Джованни построить кладбище, подходящее для людей, которые в то время делили западное Средиземноморье с Генуей. Для Кампо Санто, или Священного поля, была привезена святая земля с горы Голгофы; вокруг травянистого прямоугольника художник возвел изящные арки в смешанных романском и готическом стилях; для украшения клуатров были привезены шедевры скульптуры, и Кампо Санто оставалось памятником Джованни Пизано, пока Вторая мировая война не превратила половину его арок в заброшенные руины.* Когда пизанцы потерпели поражение от генуэзцев (1284), они больше не могли позволить себе Джованни; он отправился в Сиену и помог разработать и выполнить скульптуру фасада собора. В 1290 году он вырезал несколько рельефов для причудливого лица собора в Орвието. Затем он вернулся на север, в Пистойю, и вырезал для церкви Сант-Андреа кафедру, менее мужественную, чем кафедра его отца в Пизе, но превосходящую ее по естественности и изяществу; это, действительно, самое прекрасное произведение готической скульптуры в Италии.

Третий член этого знаменитого трио, Арнольфо ди Камбио (ок. 1232 — ок. 1300), продолжил готический стиль под покровительством пап, некоторые из которых имели французское происхождение. В Орвието он участвовал в отделке фасада и сделал красивый саркофаг для кардинала де Брейе. В 1296 году, обладая многогранностью, свойственной художникам эпохи Возрождения, он спроектировал и начал исполнять три славы Флоренции: собор Санта-Мария-дель-Фьоре, церковь Санта-Кроче и Палаццо Веккьо.

Но с Арнольфо и этими работами мы переходим от скульптуры к архитектуре. Все искусства теперь вернулись к жизни и здоровью; старые навыки были не только восстановлены, но и породили новые начинания и техники с почти безрассудной плодовитостью. Искусства были объединены, как никогда прежде или с тех пор, в одном предприятии и одним человеком. Все было готово к кульминации средневекового искусства, которое объединит их все в идеальном сотрудничестве и даст имя стилю и эпохе.

ПОЧЕМУ Западная Европа построила так много церквей за три века после 1000 года? Какая необходимость была в Европе, где проживает едва ли пятая часть ее нынешнего населения, в храмах столь огромных, что теперь они редко заполняются даже в самые святые дни? Как сельскохозяйственная цивилизация могла позволить себе строить такие дорогостоящие сооружения, которые богатая индустриальная страна едва может содержать?

Население было небольшим, но верило; оно было бедным, но давало. По святым дням или в паломнических церквях богомольцы были так многочисленны, говорит Шугер из Сен-Дени, что «женщины были вынуждены бежать к алтарю по головам мужчин, как по мостовой»;1 Великий аббат собирал средства на строительство своего шедевра, и ему можно было простить небольшое преувеличение. В таких городах, как Флоренция, Пиза, Шартр, Йорк, по случаю было желательно собрать все население в одном здании. В многолюдных монастырях аббатская церковь должна была вмещать монахов, монахинь и мирян. Реликвии должны были храниться в специальных святилищах, где было бы место для интимного почитания, а для проведения основных ритуалов требовалось просторное святилище. В аббатствах и соборах, где множество священников должны были совершать мессу каждый день, требовались боковые алтари; отдельный алтарь или часовня для каждого благосклонного святого могли склонить его слух к просителям; у Марии должна была быть «дамская капелла», если весь собор не принадлежал ей.

Строительство финансировалось в основном за счет накопленных средств епископата. Кроме того, епископ обращался за подарками к королям, дворянам, коммунам, гильдиям, приходам и частным лицам. Между коммунами разгорелось здоровое соперничество, в котором собор стал символом и вызовом их богатству и власти. Тем, кто делал пожертвования, предлагались индульгенции; мощи перевозились по епархии, чтобы стимулировать пожертвования; щедрость могла быть подстегнута случайным чудом.2 Конкуренция за средства на строительство была острой; епископы возражали против того, чтобы в их епархии собирали средства на нужды другой епархии; в некоторых случаях, однако, епископы из многих регионов, даже из иностранных государств, посылали помощь на то или иное предприятие, как, например, в Шартре. Хотя некоторые из этих призывов граничили с давлением, они едва ли могли соперничать с интенсивностью влияния, мобилизованного для государственного финансирования современной войны. Соборные главы исчерпали свои собственные средства и почти обанкротили французскую церковь в готическом экстазе. Сами люди не чувствовали себя эксплуатируемыми, когда делали взносы; они едва ли упускали лепту, которую давали по отдельности; и за эту лепту они получали, как коллективное достижение и гордость, дом для своих богослужений, место встреч для своей общины, школу письма для своих детей, школу искусств и ремесел для своих гильдий и Библию в камне, где они могли созерцать, в статуях и картинах, историю своей веры. Дом народа был домом Божьим.

Кто проектировал соборы? Если архитектура — это искусство проектировать и украшать здание, а также руководить его строительством, то для готики мы должны отказаться от старого мнения, что архитекторами были священники или монахи. Их функция заключалась в формулировании потребностей, разработке общего плана, выборе места и сборе средств. До 1050 года духовенство, особенно клюнийские монахи, обычно занималось проектированием и надзором, а также планированием; но для строительства великих соборов — всех после 1050 года — было необходимо привлекать профессиональных архитекторов, которые, за редким исключением, не были ни монахами, ни священниками. Архитектор не получал этого титула до 1563 года; его средневековое имя было «мастер-строитель», иногда «мастер-каменщик», и эти термины раскрывают его происхождение. Он начинал как ремесленник, физически участвующий в работе, которой руководил. В XIII веке, когда богатство позволило строить более крупные здания и специализироваться, мастер-строитель стал тем, кто — уже не участвуя в физической работе — представлял проекты и конкурсные сметы, принимал контракты, составлял планы и рабочие чертежи, закупал материалы, нанимал и платил художникам и ремесленникам, а также контролировал строительство от начала до конца. Нам известны имена многих таких архитекторов после 1050 года — 137 готических архитекторов только в средневековой Испании. Некоторые из них начертали свои имена на зданиях, а некоторые написали книги о своем ремесле. Виллар де Онне-Кур (ок. 1250 г.) оставил альбом с архитектурными заметками и зарисовками, сделанными во время путешествий, которые он совершил, занимаясь своей профессией, из Лаона и Реймса в Лозанну и Венгрию.

Художники, выполнявшие более тонкую работу — вырезавшие фигуры и рельефы, расписывавшие окна или стены, украшавшие алтарь или хор, — не отличались от ремесленников каким-либо особым именем; художник был мастером-ремесленником, и каждая отрасль стремилась стать искусством. Большая часть работы распределялась по контракту между гильдиями, к которым принадлежали и художники, и ремесленники. Неквалифицированный труд обеспечивали крепостные или наемные рабочие-мигранты, а когда время поджимало, правительство призывало людей — даже квалифицированных ремесленников — для выполнения задания.3 Время работы — от восхода до заката солнца зимой, от рассвета до заката летом, а в полдень оставалось время для сытного обеда. В 1275 году английские архитекторы получали двенадцать пенсов (12 долларов) в день, а также дорожные расходы и случайные подарки.

План собора все еще оставался в основном планом римской базилики: продольный неф, заканчивающийся святилищем и апсидой, и возвышающийся над двумя нефами и между ними до крыши, поддерживаемой стенами и колоннадами. В результате сложной, но увлекательной эволюции эта простая базилика превратилась сначала в романский, а затем в готический собор. Неф и нефы были рассечены трансептом — поперечным нефом, придавшим плану фигуру латинского креста. Площадь земли увеличивалась благодаря соперничеству или преданности, пока Нотр-Дам в Париже не занял 63 000 квадратных футов, Шартр или Реймс — 65 000, Амьен — 70 000, Кельн — 90 000, собор Святого Петра — 100 000. Христианская церковь почти всегда строилась так, чтобы ее глава или апсида были направлены на восток — в сторону Иерусалима.

Поэтому главный портал находился на западном фасаде, особое украшение которого получал свет заходящего солнца. В великих соборах каждый портал представлял собой арку с «углубленными ордерами»: то есть внутренняя арка завершалась более крупной аркой, перекрывавшей ее снаружи, а та — еще более крупной, и так до восьми таких перекрывающих слоев или «ордеров», образующих в целом расширяющуюся оболочку. Подобное «соподчинение ордеров», или градация частей, усиливало красоту арок нефов и оконных откосов. Каждый ордер или каменная полоса составной арки могла получить статуарный или иной скульптурный орнамент, так что портал, прежде всего на западном фронте, стал богатой главой в каменной книге христианских преданий.

Достоинство западного фасада было подчеркнуто башнями, обрамляющими его. Башни так же стары, как и записи в истории. В романском и готическом стиле они использовались не только для размещения колоколов, но и для поддержки поперечного давления фасада и продольного давления нефов. В Нормандии и Англии третья башня имела много окон или была открыта в основании и служила «фонарем» для естественного освещения центра церкви. Готические архитекторы, обожавшие вертикальность, стремились пристроить шпиль к каждой башне; но средства, мастерство или дух не позволили; некоторые шпили упали, как в Бове; Нотр-Дам, Амьен и Реймс остались без шпилей, Шартр — только два из трех, Лаон — один из пяти, и тот был разрушен во время революции. Как шпиль указывал на пейзажи Севера, так кампанила или колокольня доминировала в городах Италии. Там они обычно располагались отдельно от церкви, как, например, Пизанская башня или кампанила Джотто во Флоренции. Возможно, они переняли некоторые идеи от мусульманских минаретов; те, в свою очередь, распространили свой стиль в Палестине и Сирии, и они стали гражданскими колокольнями северных городов.

Внутри церкви центральный неф, если его фланкирующие колоннады поддерживали арки, изгибающиеся к потолочному своду, выглядел как внутренний корпус перевернутого корабля, отсюда и его название — неф. Полное впечатление от его длины иногда ослаблялось, особенно в Англии, мраморной или железной решеткой, красиво вырезанной или отлитой, перекинутой через неф, чтобы защитить святилище от проникновения посторонних во время службы. В святилище находились кафедры для хора, всегда являющиеся произведениями искусства; две кафедры, иногда называемые амвонами от латинского слова оба; места для священников; и главный алтарь, часто с украшенным задним экраном или редеросом. Вокруг святилища, продолжая нефы в апсиду, проходил амвон, предназначенный для того, чтобы процессии могли совершать полный обход здания. Под алтарем некоторые церкви, словно напоминая о погребальных камерах римских катакомб, строили крипту для хранения мощей святого покровителя или костей выдающихся покойников.

Центральной проблемой романской и готической архитектуры было то, как поддержать крышу. В ранних романских церквях потолки были деревянными, обычно из хорошо просушенного дуба; такие перекрытия, если их правильно проветривать и защищать от сырости, могли служить бесконечно долго; так, в южном трансепте Винчестерского собора до сих пор сохранился деревянный потолок одиннадцатого века. Недостаток таких сооружений заключался в опасности пожаров, которые, разгоревшись, трудно было ликвидировать. К двенадцатому веку почти все крупные церкви имели потолки из каменной кладки. Вес этих крыш определил эволюцию средневековой европейской архитектуры. Значительная часть этого веса приходилась на колонны, обрамляющие неф. Поэтому их необходимо было укрепить или увеличить; для этого объединяли несколько колонн в кластер или заменяли их массивными пирсами из каменной кладки. Колонна, группа или пирс венчались капителью, возможно, с импостом, чтобы обеспечить большую поверхность для выдерживания веса возвышающегося человека. От каждого пирса или группы колонн поднимался веер каменных арок: поперечная арка, перекинутая через неф к противоположному пирсу; другая поперечная арка, пересекающая неф к пирсу в стене; две продольные арки к следующему пирсу впереди и к следующему сзади; две диагональные арки, соединяющие пирс с диагонально противоположными пирсами через неф; и, возможно, две диагональные арки к диагонально противоположным пирсам через неф. Обычно каждая арка имела отдельную опору на импосте или капитале пирса. Еще лучше, если каждая из них могла быть продолжена непрерывной линией до земли, образуя компонент группы колонн или составного пирса; создаваемый таким образом вертикальный эффект был одной из самых ярких черт романского и готического стилей. Каждый четырехугольник пирсов в нефе или проходе представлял собой «залив», из которого поднимались арки с изящным изгибом внутрь, образуя часть свода. Снаружи этот потолок был покрыт двускатной деревянной крышей, которая сама была скрыта и защищена шифером или черепицей.

Свод стал венцом средневековой архитектуры. Принцип арки позволил перекрыть большее пространство, чем это было возможно с помощью деревянного потолка или архитрава. Теперь неф можно было расширить, чтобы он гармонировал с большей длиной; расширенный неф требовал большей высоты; это позволило поднять уровень, на котором арки выступали внутрь от опор или стен, и это дальнейшее удлинение прямого вала снова усилило захватывающую дух вертикальность линий собора. Свод приобретал более четкую гармонию, когда его пазы — линии, где встречались арки, — окантовывались «ребрами» из кирпича или камня. Эти ребра, в свою очередь, привели к значительному улучшению структуры и стиля: каменщики научились начинать свод с возведения одного ребра за раз на легко перемещаемой «центрирующей» или деревянной раме; они заполняли легкой кладкой, по одному, треугольники между каждой парой ребер; эта тонкая паутина кладки делалась вогнутой, тем самым перенося большую часть веса на ребра; и ребра делались прочными, чтобы направить давление вниз на определенные точки — опоры нефа или стены. Ребристый свод стал отличительной чертой средневековой архитектуры в период ее расцвета.

Проблема поддержки надстройки была решена путем строительства нефа выше, чем приделов; крыша нефа с внешней стеной, таким образом, служила контрфорсом для свода нефа, а если сам неф был сводчатым, то его ребристые арки направляли половину своего веса внутрь, чтобы противостоять давлению центрального свода в наиболее слабых местах опор нефа. В то же время та часть нефа, которая возвышалась над крышами приделов, становилась клиросом или клиросом, чьи незакрытые окна освещали неф. Сами нефы обычно делились на два или три этажа, из которых верхний представлял собой галерею, а второй — трифорий, названный так потому, что арочные пространства, которыми он обращен к нефу, обычно разделялись двумя колоннами на «три двери». В восточных церквях женщины должны были поклоняться именно там, оставляя неф мужчинам.

Так, этап за этапом, на протяжении десяти, двадцати или ста лет, собор поднимался, бросая вызов гравитации, чтобы прославить Бога. Когда он был готов к использованию, его освятили в торжественном ритуале, на который собрались высокопоставленные прелаты и сановники, паломники и экскурсанты, а также все жители города, кроме деревенского атеиста. Еще долгие годы уйдут на внешнюю и внутреннюю отделку и добавление тысячи украшений. В течение многих веков люди читали на его порталах, окнах, капителях и стенах изваянную или нарисованную историю и легенды веры — историю сотворения мира, грехопадения и Страшного суда, жизнь пророков и патриархов, страдания и чудеса святых, моральные аллегории животного мира, догмы богословов и даже абстракции философов; все было здесь, в огромной каменной энциклопедии христианства. Умирая, добрый христианин хотел бы быть похороненным у этих стен, где демоны не могли бы бродить. Поколение за поколением приходило помолиться в собор; поколение за поколением выходило из церкви в гробницы. Серый собор будет смотреть на их приход и уход с молчаливым спокойствием камня, пока в величайшей смерти не умрет само вероучение, и эти священные стены не будут преданы всеядному времени или не будут разрушены для возведения новых храмов новым богам.

Мы должны были бы ошибиться в оценке разнообразия западной архитектуры в двенадцатом и тринадцатом веках, если бы позволили приведенному выше описанию структуры собора считаться действительным для всего латинского христианства. В Венеции продолжалось византийское влияние; собор Святого Марка добавлял все новые и новые украшения, пинакли и трофеи, но всегда в манере Константинополя, скрещенного с Багдадом. Возможно, через Венецию, а возможно, через Геную или Марсель византийский стиль куполов с венцами на греко-крестообразном основании попал во Францию и появился в церквях Сент-Этьен и Сен-Фронт в Перигё, а также в соборах Кагора и Ангулема. В 1172 году, когда Венеция решила восстановить и расширить Дворец дожей, она взяла смесь стилей — римского, ломбардского, византийского, арабского — и объединила их в шедевр, который Виллегардуэн в 1202 году назвал богатым и двусмысленным, и который до сих пор остается главной славой Гранд-канала.

Ни одно определение архитектурного стиля не обходится без исключений; творения человека, как и творения природы, не терпят обобщений и выставляют напоказ свою индивидуальность перед лицом любых правил. Давайте примем круглую арку, толстые стены и опоры, узкие окна, пристроенные контрфорсы или их отсутствие, а также преобладание горизонтальных линий как характерные черты романского стиля; и будем открыто смотреть на отклонения.

Спустя почти столетие после основания дуомо Пиза заказала Диотисальви возведение баптистерия на площади перед собором (1152). Он принял круглый план, облицевал строение мрамором, изуродовал его глухими аркадами, окружил колоннадами и увенчал куполом, который мог бы быть идеальным, если бы не его конический купол. Позади собора Бонанно Пизанский и Вильгельм Инсбрукский возвели Лежачую башню в виде кампанилы (1174). Она повторяла стиль фасада собора — ряд наложенных друг на друга романских аркад, на восьмом этаже которых располагались колокола. Тауэр просел с южной стороны после трех этапов строительства на фундаменте глубиной всего десять футов, и архитекторы попытались компенсировать это, наклонив поздние этажи к северу. При высоте 179 футов башня отклоняется от перпендикуляра на 16½ футов — на один фут больше, чем в 1828–1910 годах.

Итальянские монахи, мигрировавшие во Францию, Германию и Англию, принесли с собой романскую моду. Возможно, именно благодаря им большинство французских монастырей были романскими, так что во Франции романский стиль стал вторым названием монашеского стиля. Бенедиктинцы из Клюни построили там великолепное аббатство (1089–1131) с четырьмя боковыми нефами, семью башнями и таким количеством зоологической скульптуры, что вызвало гнев святого Бернарда.

В монастырях, под взглядами читающих монахов, к чему стремятся эти нелепые чудовища? Что означают эти нечистые обезьяны, эти драконы, кентавры, тигры и львы… эти сражающиеся солдаты, эти сцены охоты?… Какое дело здесь до этих существ, которые наполовину звери, а наполовину люди?… Мы видим здесь несколько тел под одной головой и несколько голов на одном теле. Здесь мы видим четвероногое с головой змеи, там — рыбу с головой четвероногого; здесь животное — спереди лошадь, сзади козел».4

Аббатство Клюни было разрушено во время революции, но его архитектурное влияние распространилось на 2000 дочерних монастырей. Южная Франция до сих пор богата романскими церквями; римская традиция была сильна там как в искусстве, так и в праве, и долго сопротивлялась «варварской» готике, пришедшей с севера. Мрамор во Франции был редкостью, и соборы компенсировали недостаток внешнего блеска обилием скульптуры. В церквях южной Франции поражает экспрессионизм скульптуры — стремление передать чувство, а не скопировать сцену; так, фигура святого Петра на портале аббатства Муассак (1150) с измученным лицом и ногами арахнида, должно быть, имела целью не столько подчеркнуть структурные линии, сколько впечатлить и ужаснуть воображение. О том, что скульпторы намеренно искажали такие фигуры, свидетельствует мельчайшая реалистичность листвы в капителях Муассака. Лучший из этих французских романских фасадов — западный портал собора Святого Трофима в Ариесе (1152), заполненный животными и святыми.

Испания воздвигла величественную романскую святыню в церкви Сантьяго-де-Компостела (1078–1211), в портике которой находится лучшая романская скульптура в Европе. Коимбра, вскоре ставшая университетским городом Португалии, построила красивый романский собор в двенадцатом веке. Но именно на севере романский стиль достиг своего апогея. Остров Франции отверг его, но Нормандия приняла его; его грубая сила хорошо сочеталась с народом, который недавно был викингом и все еще оставался буканьером. В 1048 году монахи-бенедиктинцы из Жюмьежа, недалеко от Руана, построили аббатство, которое, по слухам, превосходило по размерам все сооружения, возведенные в Западной Европе со времен Константина; Средневековье тоже гордилось размерами. Оно было наполовину разрушено фанатиками Революции, но сохранившийся фасад и башни сохранили смелый и мужественный дизайн. Здесь, действительно, сформировался нормандский стиль романского стиля, опирающийся в своем воздействии на массу и структурную форму, а не на орнамент.

В 1066 году Вильгельм Завоеватель, чтобы искупить грех женитьбы на Матильде Фландрской, выделил средства на строительство церкви Святого Этьена в Кане, известной как Аббатство людей; а Матильда, возможно, из тех же побуждений, финансировала там же церковь Ла-Трините, известную как Аббатство дам. Около 1135 года при реставрации аббатства Омонов каждый пролет нефа был разделен дополнительной колонной с каждой стороны, связанной поперечной аркой; таким образом, обычный «четырехчастный» свод превратился в «шестичастный», и эта форма оказалась популярной на протяжении всего двенадцатого века.

Из Франции романский стиль перешел во Фландрию, воздвигнув красивый собор в Турнее (1066); а из Фландрии, Франции и Италии он проник в Германию. Майнц начал строить свой собор в 1009 году, Трир — в 1016, Шпайер — в 1030; они были перестроены до 1300 года, все еще в округлом стиле. В Кельне в этот период были построены церковь Святой Марии им Капитолий, знаменитая своим интерьером, и церковь Святой Марии, известная своими башнями; оба здания были разрушены во время Второй мировой войны. Вормсский собор, освященный в 1171 году и отреставрированный в XIX веке, до сих пор является памятником рейнского романского стиля. Эти церкви имели апсиду на каждом конце и мало заботились о скульптурном оформлении фасадов; они украшали свои экстерьеры колоннадами, а башни подпирали стройными башенками очень приятной формы. Ненемецкий критик восхваляет эти рейнские святыни с патриотической умеренностью, но они обладают очаровательной гемютлихской красотой, вполне гармонирующей с манящей прелестью Рейна.

Когда в 1042 году на престол взошел Эдуард Исповедник, он привез с собой множество друзей и идей из Нормандии, в которой провел свою юность. В его правление Вестминстерское аббатство начиналось как нормандская церковь с круглыми арками и тяжелыми стенами; это сооружение было погребено под готическим аббатством 1245 года, но оно положило начало архитектурной революции. Быстрая замена саксонских или датских епископов нормандскими обеспечила триумф нормандского стиля в Англии. Завоеватель и его преемники отдали епископам большую часть богатств, конфискованных у англичан, которые не оценили завоевания; церкви стали инструментами душевного успокоения; вскоре нормандские английские епископы сравнялись по богатству с нормандской английской знатью, а соборы и замки множились как союзники на завоеванной земле. «Почти все старались соперничать друг с другом в роскошных постройках в нормандском стиле, — писал Уильям Мальмсберийский, — ибо вельможи считали, что потерян день, который они не отметили каким-нибудь величественным деянием».5 Никогда еще Англия не видела такого неистовства в строительстве.

Нормандская английская архитектура представляла собой вариацию романской темы. Следуя французским образцам, она поддерживала крышу круглыми арками на толстых опорах и тяжелыми стенами, хотя потолки обычно были деревянными; когда свод был каменным, толщина стен составляла от восьми до десяти футов. В основном это были монастыри, и возвышались они в глухих местах, а не в городах. Внешняя скульптура использовалась очень редко, опасаясь воздействия влажного климата, и даже капители колонн были просто или плохо вырезаны; в скульптуре Англия так и не смогла догнать континент. Но не многие башни могли сравниться с могучими сооружениями, которые возвышались над нормандскими замками или защищали фасад или закрывали трансепт нормандской церкви.

Почти ни одна церковная архитектура в Англии не осталась чисто романской. В тринадцатом веке большинство соборов подверглись готическому подъему арок и сводов, и сохранилась лишь основная нормандская форма. В 1067 году пожар уничтожил старый Кентерберийский собор; Ланфранк перестроил его (1070-7) по образцу своего бывшего аббатства в Кане; от собора Ланфранка не сохранилось ничего, кроме нескольких участков каменной кладки на месте падения Бекета. В 1096–1110 годах настоятели Эрнульф и Конрад построили новый хор и крипту; они сохранили круглую арку, но направили напряжение на точки, поддерживаемые внешними контрфорсами. Начался переход к готике.

Йоркский монастырь,* построенный в 1075 году по нормандскому плану, исчез в 1291 году под готическим зданием. Линкольнский собор, изначально норманнский (1075), был перестроен в готическом стиле после землетрясения 1185 года; но две большие башни и роскошные резные порталы западного фасада сохранились от норманнской церкви и свидетельствуют о мастерстве и силе более древнего стиля. В Винчестере от нормандского собора 1081–1103 годов остались трансепты и крипта. Епископ Валькелин построил его, чтобы принять поток паломников к гробнице святого Свитина.† Валькелин обратился к своему двоюродному брату Завоевателю за древесиной для кровли огромного нефа; Вильгельм разрешил ему взять из Хемпейджского леса столько древесины, сколько он сможет срубить за три дня; паства Валькелина срубила и увезла весь лес за семьдесят два часа. Когда собор был закончен, на его освящении присутствовали почти все аббаты и епископы Англии; мы можем легко представить себе стимул для конкуренции, вызванный таким огромным зданием.

Некоторый отголосок масштабов норманнского строительства доходит до нас, когда мы отмечаем, что аббатство Святого Албана было начато в 1075 году, собор Эли — в 1081 году, Рочестер — в 1083 году, Вустер — в 1084 году, Старый собор Святого Павла — в 1087 году, Глостер — в 1089 году, Дарем — в 1093 году, Норвич — в 1096 году, Чичестер — в 1100 году, Тьюксбери — в 1103 году, Эксетер — в 1112 году, Питербор — в 1084 году. Paul's в 1087 году, Глостер в 1089 году, Дарем в 1093 году, Норвич в 1096 году, Чичестер в 1100 году, Тьюксбери в 1103 году, Эксетер в 1112 году, Питерборо в 1116 году, аббатство Ромси в 1120 году, аббатство Фаунтинс в 1140 году, Сент-Дэвидс в Уэльсе в 1176 году. Это не имена, это шедевры; стыд заставляет нас покинуть их через несколько часов или отбросить в строку. Все они, кроме одного, были позже перестроены или перекроены в готическом стиле. Дарем по-прежнему преимущественно норманнский, и он остается самым впечатляющим романским сооружением в Европе.

Дарем — маленький шахтерский городок с населением около 20 000 человек. На повороте реки Уир возвышается скалистый мыс; на этом стратегически важном возвышении стоит гигантская масса собора, «наполовину церкви Божьей, наполовину крепости против шотландцев».6 Монахи с острова Линдисфарн, спасаясь от датских налетчиков, построили здесь каменную церковь в 995 году. В 1093 году второй норманнский епископ, Уильям из Сент-Карилефа, снес это здание и с невероятным мужеством и таинственным богатством возвел нынешнюю постройку. Работа продолжалась до 1195 года, так что собор представляет собой стремление и труд целой сотни лет. Возвышенный неф — норманнский, с двойной аркадой из круглых арок, опирающихся на нерезные капители и прочные опоры. Даремский свод привнес в Англию два жизненно важных новшества: пазы были ребристыми, что способствовало локализации давления, а поперечные арки — остроконечными, в то время как диагонали были круглыми. Если бы поперечные арки были круглыми, их венцы не достигли бы той же высоты, что и диагональные, которые длиннее, и вершина свода представляла бы собой тревожную неровную линию. Подняв венцы поперечных арок на одну точку, можно было сделать так, чтобы они достигли нужной высоты. Именно это конструктивное соображение, а не эстетическая цель, по-видимому, и породило самую выдающуюся черту готического стиля.

В 1175 году епископ Падси пристроил к западному концу Даремского собора привлекательное крыльцо или нартекс, который по неизвестной причине получил название галилея. Здесь, где находится гробница преподобного Беды, арки круглые, а стройные колонны приближаются к готической форме. В начале XIII века обрушился свод хора; при его восстановлении архитекторы поддержали аркаду нефа летучими контрфорсами, спрятанными в трифории. В 1240-70 годах была построена капелла Девяти алтарей, в которой хранились останки святого Катберта; в этой святыне арки были заострены, и переход к готике был завершен.

Готическую архитектуру можно определить как локализацию и уравновешивание структурных напряжений, подчеркивающих вертикальные линии, ребристые своды и остроконечные формы. Она развивалась путем решения механических проблем, обусловленных церковными потребностями и художественными устремлениями. Страх перед пожаром привел к созданию каменных или кирпичных сводов; более тяжелые потолки потребовали толстых стен и неуклюжих опор; повсеместное давление вниз ограничило оконное пространство, толстые стены затеняли узкие окна, а интерьер оставался слишком темным для северных климатических условий. Изобретение ребристого свода уменьшило вес потолка, что позволило использовать более тонкие колонны и локализовать нагрузки; концентрация и уравновешивание давления придали зданию устойчивость без тяжести; локализация поддержки через контрфорсы позволила увеличить длину окон в более тонких стенах; окна открыли широкие возможности для уже существующего искусства витража; а каменные рамы, обрамляющие составные окна, вызвали к жизни новое искусство прорезного дизайна или трасери. Арки свода стали заостренными, чтобы арки разной длины достигали своих венцов на одинаковой высоте; а другие арки и формы окон стали заостренными, чтобы гармонировать с арками свода. Более совершенные способы выдерживания давления позволили сделать нефы выше; башни, шпили и остроконечные арки подчеркнули вертикальность линий, а создали парящий полет и плавучее изящество готического стиля. Все это вместе взятое сделало готический собор высшим достижением и выражением души человека.

Но концентрировать в одном абзаце столетие архитектурной эволюции самонадеянно. Некоторые этапы развития требуют более спокойного рассмотрения. Проблема примирения легкого изящества с устойчивой прочностью была решена готикой лучше, чем любой другой архитектурой до нашего времени; и мы не знаем, как долго наши собственные смелые вызовы гравитации будут избегать нивелирующей ревности земли. Готический архитектор также не всегда добивался успеха: Шартр до сих пор не имеет трещин, а хор собора в Бове рухнул через двенадцать лет после постройки. Важнейшей особенностью готического стиля стало функциональное ребро: поперечные и диагональные арочные ребра, поднимающиеся из каждого пролета нефа, объединялись, образуя легкую и изящную паутину, на которой мог покоиться тонкий свод из каменной кладки. Каждый пролет нефа стал структурной единицей, принимая на себя вес и нагрузки от арок, поднимающихся от его опор, и поддерживаемый встречным давлением со стороны соответствующих пролетов нефов, а также внешними контрфорсами, прикрепленными к стенам у внутренних пружин каждой поперечной арки.

Контрфорс был старым приемом. Во многих доготических церквях в местах особых нагрузок устанавливались внешние столбы из каменной кладки. Летающий контрфорс, однако, переносит нагрузку через открытое пространство на опору основания и на землю. Некоторые норманнские соборы использовали полуарки в трифории для поддержки арок нефа; но такие внутренние контрфорсы достигали стены нефа в слишком низкой точке и не давали прочности клиросу, где взрывное давление свода было наиболее сильным. Чтобы обеспечить опору в этой высокой точке, необходимо было вынуть контрфорс из укрытия, поднять его с твердой земли и перебросить через открытое пространство над крышей нефа, чтобы он непосредственно поддерживал стену клироса. Самое раннее известное использование такого внешнего летучего контрфорса было в соборе в Нуайоне около 1150 года.7 К концу того же века он стал излюбленным приемом. У него были серьезные недостатки: иногда он производил впечатление скелета конструкции, небрежно не убранных строительных лесов или самодельной задумки проектировщика, чье здание покосилось; «у собора были костыли», — сказал Мишле. Ренессанс отверг бы летящий контрфорс как неприглядную помеху и поддержал бы другими средствами такие тяжести, как купол Святого Петра. Готический архитектор думал иначе; ему нравилось обнажать линии и механизмы своего искусства; он полюбил контрфорсы и, возможно, умножил их сверх необходимости; он соединял их, чтобы они давали опору в двух или более точках или друг другу; он украшал их стабилизирующие опоры пинаклями; а иногда, как в Реймсе, он доказывал, что по крайней мере один ангел может стоять на острие пинакли.

Уравновешивание напряжений было гораздо важнее для готики, чем огивы или остроконечные арки, но это стало внешним и видимым признаком внутреннего изящества. Остроконечная арка была очень древней формой. В Диарбекре в Турции она появляется на римской колоннаде неопределенной даты. Самый ранний датированный пример находится в Каср-ибн-Вардане в Сирии в 561 году.8 Эта форма встречается в Куполе Скалы и мечети Эль-Акса в Иерусалиме в седьмом веке; на нилометре в Египте в 861 году; в мечети Ибн Тулуна в Каире в 879 году; она часто использовалась у персов, арабов, коптов и мавров до своего первого появления в Западной Европе во второй половине одиннадцатого века.9 Возможно, он попал в Южную Францию из мусульманской Испании или через паломников, возвращавшихся с Востока; или же он мог возникнуть на Западе спонтанно, чтобы решить механические проблемы в архитектурном дизайне. Однако следует отметить, что проблема приведения арок разной длины к ровному венцу могла быть решена и без огивы путем «опирания» более коротких арок, т. е. поднятия их точки внутреннего опирания на пирс или стену. Это тоже имело эстетический эффект, поскольку подчеркивало вертикальные линии; и этот прием получил широкое распространение, редко заменяя остроконечную арку, но часто являясь ее полезным дополнением. Огива решала еще одну проблему: поскольку нефы были более узкими, чем нефы, пролет нефа имел больше длины, чем ширины, и венцы его поперечных арок значительно отставали от венцов диагоналей, если только поперечные арки не были либо заострены, либо поставлены так высоко, что не позволяли им гармонично двигаться внутрь вместе с диагоналями. Огива предлагала аналогичное решение сложной задачи свода с арками ровной короны в амбулатории апсиды, где внешняя стена длиннее внутренней, а каждый пролет образует трапецию, свод которой не может быть спроектирован без остроконечной арки. То, что она не была изначально выбрана из-за своего изящества, видно из большого количества зданий, в которых она использовалась для решения этих задач, в то время как круглая арка продолжала использоваться в окнах и порталах. Постепенно вертикальный подъем огивы и, возможно, стремление к гармоничной форме дали остроконечной арке победу. Девяносто лет борьбы между круглой и остроконечной аркой — с момента появления огивы в романском соборе Дарема (1104) до завершения строительства Шартра (1194) — составляют во французской готике период переходного стиля.

Применение остроконечной арки для окон создало новые проблемы, новые решения и новое очарование. Передача деформаций через ребра от свода к опорам и от опор к определенным точкам, поддерживаемым контрфорсами, устранила необходимость в толстых стенах. Пространство между каждой точкой опоры и следующей испытывало относительно небольшое давление; стену там можно было утончить и даже убрать. В такой большой проем нельзя было безопасно вставить одно стекло. Поэтому пространство делилось на два или более остроконечных окна (ланцеты), над которыми возвышалась каменная арка; в результате внешняя стена, как и стена нефа, превращалась в ряд арок, аркаду. Четырехконечный «щит» кладки, оставленный между верхними концами парных и остроконечных окон и вершиной ограждающей каменной арки, создавал уродливую пустоту и требовал украшения. Около 1170 года архитекторы Франции ответили на это пластинчатым ажуром, то есть пробили этот щит таким образом, чтобы оставить каменные перекладины или мульоны с орнаментом — круглым, остроконечным или лопастным; и заполнили промежутки, а также окна витражами. В XIII веке скульпторы срезали все больше и больше камня и вставляли в проем маленькие бруски камня, вырезанные в виде зубчиков или других форм. Эти брусочки приобретали все более сложные формы, преобладающие линии которых дали названия стилям и периодам готической архитектуры: стрельчатый, геометрический, криволинейный, перпендикулярный и фламбоянт. Аналогичные процессы, примененные к поверхностям стен над порталами, привели к появлению больших «розовых окон», чьи лучистые ажурные элементы породили термин rayonnant для обозначения стиля, который зародился в Нотр-Даме в 1230 году и достиг совершенства в Реймсе и Сент-Шапелле. В готическом соборе только вздымающаяся артикуляция свода превосходит красоту «розы».

Каменная резьба, в широком смысле слова — любое пробивание камня в декоративном оформлении, перешла со стен на другие части готического собора — пинаки контрфорсов, фронтоны над порталами, софиты и спандрели арок, аркады трифория, экран святилища, кафедру и ризницу; ведь готический скульптор в радости своего искусства едва ли мог коснуться какой-либо поверхности, не украсив ее. Он заполнял фасады, карнизы и башни апостолами, дьяволами и святыми, спасенными и проклятыми; он вырезал свою фантазию в капителях, карнизах, молдингах, перемычках, фритах и косяках; он смеялся в камне с причудливыми или страшными животными, которых он придумал в качестве горгулий («маленьких глоток»), чтобы отводить дождь от стен или направлять его в землю через контрфорсы. Никогда в другом месте богатство и мастерство, благочестие и пылкий юмор не объединялись, чтобы обеспечить такое пиршество орнамента, какое царит в готическом соборе. Несомненно, декор иногда был слишком обильным, ажурная резьба доведена до хрупкого излишества, статуи и капители, должно быть, слишком пестрели красками, которые время смыло. Но это признаки жизненного изобилия, которому можно простить почти любой недостаток. Блуждая по этим каменным джунглям и садам, мы понимаем, что готическое искусство, несмотря на его устремленные в небо линии и шпили, было искусством, любящим землю. Среди этих святых, провозглашающих суету сует и ужас грядущего Суда, мы видим невидимого, но вездесущего средневекового ремесленника, гордящегося своим мастерством, радующегося своей силе, смеющегося над теологиями и философиями и со смаком и до последней капли выпивающего бурлящий, переполненный, смертоносный кубок жизни.

Почему готическая революция началась и достигла кульминации во Франции?

Готический стиль не был девственным рождением. Сотня традиций соединилась в оплодотворяющем потоке: римские базилики, арки, своды и клиросы; византийские темы орнамента; армянские, сирийские, персидские, египетские, арабские огивы, желобчатые своды и сгруппированные пирсы; мавританские мотивы и арабески; ломбардские ребристые своды и фасадные башни; германское чутье на юмор и гротеск….. Но почему эти потоки влияния сошлись во Франции? Италия, как богатая и богатейшая страна Западной Европы, могла бы возглавить расцвет готики, но она была в плену своего классического наследия. За исключением Италии, Франция в двенадцатом веке была самой богатой и развитой страной Запада. Она, как никто другой, организовывала и финансировала крестовые походы и извлекала выгоду из их культурных стимулов; она лидировала в Европе в области образования, литературы и философии; а ее ремесленники считались лучшими по ту сторону Византии. Ко времени Филиппа Августа (1180–1223) королевская власть одержала победу над феодальной раздробленностью, и богатство, власть и интеллектуальная жизнь Франции сосредоточились в собственных владениях короля — во Франции, которую можно условно определить как регион средней Сены. Вдоль Сены, Уазы, Марны и Эсны двигалась плодотворная торговля, оставляя за собой богатства, которые превратились в камень в соборах Парижа, Сен-Дени, Сенлиса, Манте, Нуайона, Суассона, Лаона, Амьена и Реймса. Денежный навоз подготовил почву для роста искусства.

Первым шедевром переходного стиля стала великолепная церковь аббатства Сен-Дени в парижском пригороде с таким названием. Это была работа одной из самых цельных и успешных личностей в истории Франции. Шугер (1081?-1151), бенедиктинский аббат и регент Франции, был человеком с утонченными вкусами, который, живя просто, не считал грехом любить красивые вещи и собирать их для украшения своей церкви. «Если древний закон, — отвечал он на критику святого Бернарда, — предписывал использовать золотые кубки для возлияний и для принятия крови баранов… то насколько больше золота, драгоценных камней и самых редких материалов мы должны посвятить сосудам, предназначенным для хранения крови Господа нашего?»10 Так он с гордостью рассказывает нам о красоте и стоимости золота и серебра, драгоценных камней и эмалей, мозаик и витражей, богатых облачений и сосудов, которые он собрал или изготовил для своей церкви. В 1133 году он собрал художников и ремесленников «со всех земель», чтобы построить и украсить новый дом для покровителя Франции Сен-Дени и разместить гробницы королей Франции; он убедил короля Людовика VII и двор внести необходимые средства; «следуя нашему примеру, — говорит он, — они сняли кольца со своих пальцев», чтобы оплатить его дорогостоящие проекты.11 Мы видим, как он встает рано утром, чтобы руководить строительством, начиная со сруба деревьев, которые он выбрал для изготовления бревен, и заканчивая установкой витражей, сюжеты которых он выбрал и надписи которых он составил. Когда в 1144 году он освящал свое здание, на церемонии присутствовали двадцать епископов, король, две королевы и сотни рыцарей, и Шугер вполне мог почувствовать, что получил корону, более славную, чем у любого короля.

От его церкви до наших дней сохранились лишь некоторые части: западный фасад, два пролета нефа, капеллы амбулатория и крипта; большая часть интерьера перестроена Пьером де Монтеро между 1231 и 1281 годами. Крипта выполнена в романском стиле; на западном фасаде сочетаются круглые и остроконечные арки; скульптуры, в основном относящиеся ко времени Шугера, включают сотню фигур, многие из которых хорошо проработаны, и все они сосредоточены вокруг одной из лучших концепций Христа-судьи во всем средневековом искусстве.

Через двенадцать лет после смерти Шугера епископ Морис де Сюлли сделал ему комплимент, улучшив его наставления, и на острове в Сене вырос Нотр-Дам де Пари. Его хронология говорит о масштабности задачи: хор и трансепты были построены в 1163-82 годах, неф — в 1182-96 годах, самые западные пролеты и башни — в 1218-23 годах; собор был закончен в 1235 году. По первоначальному проекту трифорий должен был быть романским, но при достройке все сооружение перешло в готический стиль. Западный фасад необычно горизонтален для готического собора, но это потому, что шпили, которые должны были возвышаться над башнями, так и не были построены; возможно, по этой причине в этом фасаде есть твердое и простое достоинство, которое заставило знающих людей назвать его «самым благородным архитектурным замыслом человека».12 Розовые окна Собора Парижской Богоматери — шедевры барной резьбы и раскраски; но они не были предназначены для описания словами. Скульптуры, хотя и пострадали от времени и революции, представляют собой лучшую работу в этом искусстве между эпохой Константина и строительством Реймского собора. В тимпане над главным порталом Страшный суд высечен с большим спокойствием, чем в большинстве более поздних изображений этой вездесущей темы; Христос — фигура спокойного величия, а ангел справа от него — один из триумфов готической скульптуры. Еще лучше «Дева на столпе» (La Vierge du trumeau) на северном портале: здесь новая деликатность обработки, чистота поверхности, естественность драпировки; новая легкость и грация позы, когда вес приходится на одну ногу и тело таким образом освобождается от жесткой вертикальности; в этой прекрасной фигуре готическая скульптура почти объявила о своей независимости от архитектуры и создала шедевр, вполне способный быть вырванным из контекста и триумфально стоять в одиночестве. В Нотр-Даме в Париже переход завершился, и готика достигла совершеннолетия.

История Шартра освещает средневековую картину и характер. Это был маленький городок в пятидесяти пяти милях к юго-западу от Парижа, за пределами королевских владений, рынок для равнины Босе, «житницы Франции». Но Богородица, как говорят, лично посещала это место; благочестивые хромые, слепые, больные или потерявшие родителей становились целью паломничества; некоторые получали исцеление или утешение у ее святыни; Шартр стал Лурдом. Кроме того, его епископ Фульберт, человек, сочетавший в себе доброту, ум и веру, сделал его в XI веке святыней высшего образования, альма-матер для некоторых из самых блестящих фигур ранней схоластической философии. Когда в 1020 году сгорел собор Фульберта, построенный в девятом веке, он сразу же взялся за его восстановление и прожил достаточно долго, чтобы увидеть его законченным. Он, в свою очередь, был уничтожен пожаром в 1134 году. Епископ Теодорих превратил строительство нового собора в настоящий крестовый поход; он вызвал такую преданность делу, финансовую и физическую, что в 1144 году, по свидетельству очевидца аббата Хаймона из Нормандии,

Короли, принцы, могущественные люди мира, пресыщенные почестями и богатством, мужчины и женщины знатного происхождения, привязывали уздечки на свои гордые и раздутые шеи и подчинялись повозкам, которые, по примеру грубых зверей, они тащили с грузом вина, кукурузы, масла, извести, камней, балок и других вещей, необходимых для поддержания жизни или строительства церквей….. Кроме того, когда они тянут повозки, мы можем наблюдать такое чудо: хотя иногда тысяча мужчин и женщин… связаны в повозки… но они идут вперед в таком молчании, что не слышно ни голоса, ни ропота….. Когда они останавливаются в пути, не слышно никаких слов, кроме признания вины, мольбы и чистой молитвы….. Священники проповедуют мир, ненависть успокаивается, раздоры изгоняются, долги прощаются, единство восстанавливается.13

Собор епископа Теодориха едва успели достроить (1180 год), как в 1194 году огонь уничтожил неф, обрушил свод и стены до основания, оставив в живых лишь подземную крипту и западный фасад с двумя башнями и шпилями. Нам рассказывают, что каждый дом в городе был разрушен во время того ужасного пожара, следы которого видны на соборе и сегодня. Обескураженные жители на время потеряли веру в Деву и хотели покинуть город. Но неукротимый папский легат Мелиор сказал им, что это бедствие было послано Богом в наказание за их грехи; он повелел им восстановить церковь и дома; духовенство епархии в течение трех лет вносило почти все свои доходы; от Шартрской Девы исходили новые чудеса; вера возродилась; снова, как в 1144 году, пришли толпы людей, чтобы помочь платным рабочим тащить телеги и устанавливать камни; средства были внесены всеми соборами Европы;14 И к 1224 году трудом и надеждой был завершен собор, благодаря которому Шартр снова стал целью паломничества.

Неизвестный архитектор планировал увенчать башнями не только фланги западного фасада, но и порталы трансепта и апсиды. Построены были только две фасадные башни. Le Clocher vieux — Старая колокольня (1145-70) — возвышается со шпилем на 351 фут на южном конце фасада; она проста и не украшена, и завоевала предпочтение профессиональных архитекторов.15 Ее северная соседка — башня Клошер-неф — дважды теряла свой деревянный шпиль в результате пожара; шпиль был отстроен из камня (1506-12 гг.) Жаном ле Тексье в ярком готическом стиле с многолюдным и тонким орнаментом; Фергюссон считал его «самым красиво оформленным шпилем на континенте Европы»;16 Но, по общему мнению, столь богато украшенный шпиль нарушает единство строгого фасада.17

Слава Шартра зиждется на его скульптуре и стекле. В этом дворце Богородицы живут 10 000 вырезанных или изображенных персонажей — мужчины, женщины, дети, святые, дьяволы, ангелы и Лица Троицы. Только в порталах находится 2000 статуй;18 Еще 18 статуй стоят на колоннах в интерьере; посетители, поднимающиеся по 312 ступеням на крышу, с изумлением видят тщательно вырезанные фигуры в натуральную величину там, где никто, кроме энергичных любопытных, не может их заметить. Над центральным порталом изображен великолепный Христос, не суровый, как на более поздних фасадах, судящий мертвых, а восседающий в спокойном величии среди счастливой толпы, с протянутой рукой, как бы благословляющей входящих поклоняющихся. К углубленным «ордерам» портальной арки прикреплены девятнадцать пророков, королей и королев; они стройные и жесткие, как и подобает их положению буквально столпов церкви; многие из них грубые и незаконченные, возможно, раненые или изношенные; но некоторые из лиц имеют философскую глубину, нежное спокойствие или девичью грацию, которые должны были быть усовершенствованы в Реймсе.

Рис. 26 — Реймский собор

РИМСКИЙ СОБОР 27 Святой Никез между двумя ангелами

Иллюстрация 28 — «Благовещение и Посещение» Реймсский собор

РИС. 29. Решетка из кованого железа Аббатство Урскамп

РИС. 30 — Кентерберийский собор

РИС. 31-Отель де Виль в Ипре

РИС. 32-Собор в Солсбери

РИС. 33 — Интерьер собора в Дареме

РИС. 34 — Интерьер собора в Винчестере

РИС. 35 — Вестминстерское аббатство в Лондоне

РИС. 36-Страсбургский собор

РИС. 37-«Церковь» Страсбургский собор

РИС. 38-«Синагога» Страсбургский собор

РИС. 39 — Святая Елизавета Деталь из «Посещения» Бамбергского собора

РИС. 40-Мария Деталь из «Посещения», Бамбергский собор

РИС. 41-Эккехард и его жена Ута Наумбургский собор

РИС. 42-Розовый фасад собора Орвието

РИС. 43-Фасад Сиенского собора

РИС. 44 — Кульпит Сиенского собора Пизано

РИС. 45 — Вид сзади на Кафедральный собор Саламанки

РИС. 46. Интерьер кафедрального собора Сантьяго-ди-Компостела

Фасады и портики трансепта — самые красивые в Европе. Каждый из них имеет три портала, фланкированных и разделенных великолепными резными колоннами и косяками, и почти покрыт статуями, каждая из которых настолько индивидуальна, что некоторые из них получили имена от жителей Шартра. В южном крыльце 783 фигуры сосредоточены вокруг Христа, восседающего на своем судейском месте. Здесь Нотр-Дам де Шартр подчинена своему Сыну, но в качестве компенсации она наделена, как и Альбертус Магнус, всеми науками и философией, и в ее служении на этом портале представлены семь свободных искусств — Пифагор как музыка, Аристотель как диалектика, Цицерон как риторика, Евклид как геометрия, Никомах как арифметика, Присциан как грамматика, Птолемей как астрономия. Святой Людовик, согласно его грамоте 1259 года, приказал достроить северную паперть «по причине его особой преданности церкви Шартрской Богоматери и ради спасения его души и душ его предков».19 В 1793 году Французская революционная ассамблея с небольшим перевесом голосов отклонила предложение уничтожить статуи Шартрского собора во имя философии и Республики; «философия» пошла на компромисс, отрубив некоторым из них руки.20 Эта северная паперть принадлежит Деве Марии и рассказывает ее историю с благоговейной любовью. Статуи здесь выделяются в круге, как полностью созревшая скульптура; драпировки так же изящны и естественны, как в любой греческой резьбе; фигура Скромницы — это французская девичество в лучшем виде, где скромность придает красоте двойную силу; нет ничего прекраснее во всей истории скульптуры. «Эти статуи», — сказал Генри Адамс, — «являются Эгинетскими мраморами французского искусства».21

При входе в собор смешиваются четыре впечатления: простые линии нефа и свода, едва ли сравнимые по размерам и красоте с нефами Амьена или Винчестера; богато украшенный экран хора, начатый в 1514 году ярким Жаном ле Тексье; мирная фигура Христа на колонне южного трансепта и, наполняющие все мягким цветом, непревзойденные витражи. Здесь, в 174 окнах, 3884 фигуры из легенд и истории, от сапожников до королей. Это средневековая Франция, увиденная через самые богатые цвета из когда-либо созданных — темно-красные, нежно-голубые, изумрудно-зеленые, шафрановые, желтые, коричневые, белые; здесь, прежде всего, слава Шартра. Не стоит искать в этих витражах реалистичный портрет: фигуры нескладны, порой абсурдны; голова Адама в медальоне «Изгнание из Эдема» болезненно перекошена, а двусторонние прелести Евы вряд ли могли бы склонить богомольца к распутству. Этим художникам казалось достаточным, чтобы картины рассказывали историю, а цвета сливались в представлении зрителя и в своем смешении окрашивали воздух собора. Превосходно по дизайну окно Блудного сына; знаменито по цвету и линиям окно символического Древа Иессея; но лучше всех остальных — Нотр-Дам де ла бель верриер — «Богоматерь прекрасного окна». По преданию, это прекрасное панно было спасено из пожара 1194 года.22

Стоя на пересечении трансепта и нефа, можно увидеть главные розы Шартра. На главном фасаде центральная роза занимает сорок четыре фута, почти столько же, сколько неф, который она пересекает; некоторые называют ее самой прекрасной работой из стекла, известной истории.23 В северном трансепте находится «Роза Франции», подаренная Людовиком IX и Бланш Кастильской и посвященная Деве Марии; напротив нее через всю церковь — «Роза Дрё» на фасаде южного трансепта, подаренная врагом Бланш, Пьером Моклерком из Дрё, и противопоставляющая Сына Марии Богоматери Бланш. Тридцать пять меньших роз и двенадцать еще более мелких розочек завершают реестр круглого стекла Шартра. Современный дух, слишком торопливый и нервный, чтобы достичь терпеливого и спокойного совершенства, в изумлении стоит перед произведениями, которые следует приписать не гению отдельных личностей, а духу и труду целого народа, сообщества, эпохи и веры.

Мы взяли Шартр как образец зрелой или лучезарной готики, и не должны потакать подобным образом Реймсу, Амьену и Бове. Но кто может в спешке пройти мимо западного фасада Реймса? Если бы на башнях по-прежнему возвышались оригинальные шпили, этот фасад был бы самым благородным творением человека. Поражает единство и гармония стиля и деталей в строении, возведенном шестью поколениями. Собор, законченный Хинкмаром в 841 году, сгорел в 1210 году; в первую годовщину этого пожара было начато строительство нового собора, спроектированного Робером де Куси и Жаном д'Орбе, который должен был подойти для коронации королей Франции. После сорока лет трудов средства закончились, работы были прекращены (1251 год), и великая церковь была завершена только в 1427 году. Пожар 1480 года уничтожил шпили; сбережения собора были израсходованы на ремонт основного строения, а шпили не были восстановлены. Во время Первой мировой войны снаряды разбили несколько контрфорсов и пробили огромные бреши в крыше и своде; внешняя крыша была уничтожена огнем, и многие статуи были разрушены. Другие фигуры были изуродованы фанатиками или эрозией веков. История — это поединок между искусством и временем.

Скульптуры Реймса, как и его фасад, являются вершиной готического искусства. Некоторые из них архаически грубы; непревзойденными являются скульптуры в центральном дверном проеме; в различных местах порталов, пинаклей, интерьера мы натыкаемся на фигуры, которые имеют почти перикловскую завершенность. Некоторые, как Богородица в колонне центрального портала, возможно, слишком изящны и свидетельствуют об ослаблении готической силы; но Богородица Очищения слева от того же портала и Дева Посещения справа относятся к тем достижениям замысла и исполнения, перед которыми немеет язык и перо. Более известными, но не столь близкими к совершенству, являются улыбающиеся ангелы в группе Благовещения на этом фасаде. Как отличаются эти радостные лица от Святого Павла из северного портала — одного из самых сильных портретов, когда-либо высеченных в камне.

Скульптуры Амьенского собора превосходят Реймсские по изяществу и отделке, но не дотягивают до них по достоинству замысла и глубине откровения. Здесь на западном крыльце стоит знаменитый Бо Дье, немного формальный и безжизненный после живых фигур Реймса; здесь же Святой Фирмин, не испуганный аскет, а твердый, спокойный человек, который никогда не сомневался, что право восторжествует; здесь же Дева, держащая на руках своего ребенка со всей проникновенной нежностью юного материнства. На южном портале Vierge dorée, Золотая Дева, улыбается, наблюдая за своим ребенком, играющим с мячом; она немного приукрашена, но слишком милостива, чтобы заслужить неблагозвучный эпитет Рёскина «пикардийская субетта». Приятно видеть, как готические скульпторы после столетия служения теологии открыли для себя мужчин и женщин и высекли радость жизни на фасадах церквей. Церковь, которая тоже научилась радоваться земле, подмигнула этому открытию, но сочла разумным поместить на главном фасаде Страшный суд.

Амьенский собор был построен в 1220-88 годах несколькими архитекторами — Робертом де Лузаршем, Томасом де Кормоном и его сыном Регно. Башни были завершены только в 1402 году. Интерьер — самый удачный из готических нефов; он поднимается к своду высотой 140 футов, и кажется, что церковь скорее тянет вверх, чем несет на себе груз. Непрерывные валы от земли до свода связывают трехъярусные аркады нефа в величественное единство; своды апсиды — триумф гармоничного дизайна над сбивающими с толку неровностями; сердце замирает при первом взгляде на окна клироса и розы трансептов и фасада. Но неф кажется слишком узким для своей высоты, стены слишком хрупкими для крыши; элемент неуверенности входит в благоговение, вызываемое этим жизнеутверждающим камнем.

В соборе Бове эти сводчатые амбиции готики пересилили себя и достигли своего рокового падения. Великолепие Амьена возбудило зависть жителей Бове. В 1227 году они начали строительство и поклялись поднять свод своей святыни на тринадцать футов выше, чем у Амьена. Они довели хор до обещанной высоты, но едва успели покрыть его крышей, как он обрушился. В 1272 году поколение, пошедшее на поправку, снова построило хор такой же высоты, как и прежде, а в 1284 году он снова упал. Снова построили хор, на этот раз на 157 футов от земли; затем средства закончились, и церковь на два столетия осталась без трансептов и нефа. В 1500 году, когда Франция наконец-то восстановила после Столетней войны, было начато строительство гигантских трансептов; а в 1552 году, чтобы сравняться со шпилем собора Святого Петра в Риме, над крестом трансепта была возведена фонарная башня высотой 500 футов. В 1573 году эта башня рухнула, обрушив большие части трансепта и хора. Отважные бовэнцы наконец пошли на компромисс: они восстановили хор до его шаткого состояния, но так и не пристроили неф. Таким образом, собор Бове — это голова, но не тело: снаружи — два богатых фасада трансепта и апсида, утопающая в контрфорсах, внутри — пещерный хор, сияющий великолепными витражами. Если, как гласит старая французская поговорка, соединить хор Бове с нефом Амьена, фасадом Реймса и шпилями Шартра, то получится идеальный готический собор.

В последующие века люди будут оглядываться на тринадцатый век и удивляться, что за источник богатства и веры излил на землю такую славу. Ибо никто не может знать, чего достигла Франция в том веке — помимо ее университетов, поэтов, философов и крестовых походов, — если не будет лично стоять перед одной за другой готическими достопримечательностями, которые здесь можно только назвать: Нотр-Дам, Шартр, Реймс, Амьен, Бове; Бурж (1195–1390) с его огромным нефом и четырьмя приделами, знаменитым стеклом и прекрасным скульптурным ангелом с весами; Мон-Сен-Мишель с его чудом, похожим на весы; Мон-Сен-Мишель с его чудесным собором. Мишель с его чудесным монастырем (La Merveille, 1204-50), расположенным в крепости, возвышающейся на островной скале у побережья Нормандии; Кутанс (1208–1386) с его благородными шпилями; Руан (1201–1500) с его украшенным Portail des libraires; и Сент-Шапель в Париже — «шкатулка драгоценностей» из готического стекла, построенная (1245-8) Пьером де Монтеро как часовня, пристроенная к дворцу св. Людовика для хранения реликвий, которые король приобрел на Востоке. В эпоху разрушений приятно вспомнить, что люди, когда захотят, могут строить так, как когда-то строили во Франции.

Из Шартра и острова Франции готический стиль проник во французские провинции, пересек границы Англии, Швеции, Германии, Испании, наконец, Италии. Французские архитекторы и мастера принимали иностранные заказы, и везде новое искусство называлось opus Francigenum — работа, рожденная во Франции. Англия приветствовала его, потому что в двенадцатом веке она была наполовину француженкой; Ла-Манш был всего лишь рекой между двумя сторонами британского королевства, включавшего половину Франции, а культурной столицей этого королевства был Руан. Английская готика происходила из Нормандии, а не с острова Франции, и сохранила в готическом обрамлении норманнскую массивность. Переход от романского стиля к готическому происходил почти одновременно в Англии и Франции; примерно в то же время, когда в Сен-Дени (1140) начали использовать остроконечную арку, она появилась в соборах Дарема и Глостера, в аббатстве Фонтанов и в Малмсбери ().24 Генрих III (1216-72) восхищался всем французским, завидовал архитектурной славе правления Святого Людовика и обложил свой народ налогами до нищеты, чтобы восстановить Вестминстерское аббатство и оплатить школу художников-строителей, скульпторов, живописцев, иллюминаторов, ювелиров, которых он собрал при своем дворе для осуществления своих планов.

Из трех периодов, на которые делится английская готика, — раннеанглийский (1175–1280), декорированный (1280–1380) и перпендикулярный (1380–1450) — мы ограничимся первым. Длинная и заостренная форма раннеанглийских окон и арок дала стилю еще одно название — стрельчатый. Фасады и порталы были проще, чем во Франции; в Линкольне и Рочестере было несколько скульптур, в Уэллсе — гораздо больше; но они были исключительными и не могли сравниться ни по качеству, ни по количеству с портальной скульптурой Шартра, Амьена или Реймса. Башни были скорее массивными, чем высокими; но шпили Солсбери, Норвича и Личфилда показывают, на что способен английский строитель, когда он предпочитает элегантность и высоту достоинству и массе. Внутреннее возвышение также не привлекало архитекторов Англии; иногда они пробовали его, как в Вестминстере и Солсбери, но чаще позволяли своду лежать угнетающе низко, как в Глостере и Эксетере. Большая длина английских соборов препятствовала попыткам достичь пропорциональной высоты; Винчестер имеет длину 556 футов, Эли — 517, Кентербери — 514, Вестминстерское аббатство — 511; Амьен — 435, Реймс — 430, даже Милан — всего 475. Но внутренняя высота Винчестера составляет всего 78 футов, Кентербери — 80, Линкольна — 82, Вестминстера — 103, в то время как Амьен возвышается на 140 футов.

Восточная часть английской готической церкви сохранила квадратную апсиду англосаксонского стиля, игнорируя удобное французское развитие многоугольной или полукруглой апсиды. Во многих случаях восточный торец расширялся до дамской капеллы для особого поклонения Деве Марии; но поклонение Марии никогда не достигало в Англии того энтузиазма, которым оно отмечено во Франции. Часто в Англии дом каноников собора и дворец епископа были пристроены к церкви и составляли вместе с ней «соборный двор», обычно окруженный стеной. В готических монастырях Англии и Шотландии, таких как Фаунтинс, Драйбург, Мелроуз, Тинтерн, распространение общежитий, трапезных, аббатства и монастырских прогулок образовывало в одном корпусе впечатляющее художественное целое.

Важнейший принцип готической архитектуры — уравновешивание и направление давления для уменьшения неуклюжей массивности опор — похоже, так и не получил полного признания в Англии. Старая романская толщина стен была лишь слегка уменьшена в английской готике, даже когда, как в Солсбери, проект не должен был приспосабливаться к романской основе. Английских архитекторов, как и итальянских, отталкивал летящий контрфорс; они принимали его то тут, то там, но вполсилы; они считали, что опоры здания должны быть заключены в самой конструкции, а не в наростах. Возможно, они были правы; и хотя их соборам не хватает женственного изящества французских шеф-поваров, они обладают твердой и мужественной силой, которая выходит за рамки прекрасного и переходит в возвышенное.

Через четыре года после убийства Бекета в Кентербери сгорел хор собора (1174). Жители города бились головой о стены в гневе и недоумении, что Всевышний допустил такое бедствие для святыни, которая уже стала целью религиозного паломничества.25 Монахи поручили работу по восстановлению хора Вильгельму из Сенса, французскому архитектору, прославившемуся благодаря собору, который он построил для своего города. Вильгельм работал в Кентербери с 1175 по 1178 год; падение со строительных лесов вывело его из строя, и работу продолжил Вильгельм Англичанин, человек «небольшого телосложения, — говорит монах Гер-ваз, — но в мастерстве многих видов искусный и честный».26 Многое от романского собора 1096 года осталось; круглые арки сохранились среди общего готического обновления; но старый деревянный потолок хора был заменен ребристым сводом из камня, колонны были удлинены до изящной высоты, капители украшены изысканной резьбой, а окна заполнены блестящими витражами. Собранный в тесном соборе и возвышающийся над своим причудливым и милым городом, Кентерберийский собор сегодня является одной из самых вдохновляющих достопримечательностей Земли.

Его пример, увиденный бесчисленными прелатами и паломниками, распространил готический стиль по всей Британии. В 1177 году Питерборо украсил западный трансепт своего собора великолепным готическим портиком. В 1189 году епископ Хью де Лейси построил красивый ретрохор Винчестерского собора. В 1186 году землетрясение разрушило Линкольнский собор сверху донизу; шесть лет спустя епископ Хью начал его восстановление по готическому проекту Джеффри де Нойера; благородный Гроссетесте закончил его около 1240 года. Он стоит на холме с видом на типично красивую английскую сельскую местность. Редко когда возвышенность массы так хорошо сочетается с изысканностью деталей. Три огромные башни, широкий фасад со скульптурным порталом и сложными аркадами, величественный неф, кажущийся легким, несмотря на свою массу и размах, изящные валы и резьба пирсов, окна-розы, пальмовые своды капитула, великолепные арки клуатров — все это сделало бы Линкольнский собор заслугой человечества, даже если бы в нем не было «хора ангелов». В 1239 году старая нормандская башня обрушилась и раздавила хор епископа Хью; в 1256-80 годах вырос новый хор в зарождающемся декорированном стиле, богато украшенный, но изысканный; легенда приписывает его название ангелам, которые, как говорят, построили его, поскольку никакие человеческие руки не смогли бы достичь такого совершенства; но, вероятно, название произошло от улыбающихся ангелов-музыкантов, изваянных на эспадрильях трифория. На южном портале этого хора английские скульпторы почти соперничали с резьбой Реймса и Амьена. Четыре статуи, обезглавленные и иным образом изуродованные пуританами, могут выдержать такое сравнение; одна, изображающая синагогу, и другая, изображающая церковь, являются лучшими английскими скульптурами тринадцатого века. Великий ученый, сэр Уильям Озир, считал этот хор ангелов самым прекрасным из всех произведений человеческого искусства.27

В 1220 году епископ Пур поручил Элиасу де Дерхему спроектировать и построить Солсберийский собор. Строительство было завершено в необычайно короткий срок — за двадцать пять лет; он полностью выполнен в раннеанглийском стиле и нарушает правило, согласно которому в английских соборах смешиваются несколько стилей. Единство дизайна, гармония массы и линий, простое величие башни и шпиля трансепта, изящество свода в Леди-капелле и прекрасные окна капитула искупают приземистую тяжесть опор нефа и угнетающую мелкость свода. В соборе Эли по-прежнему деревянный потолок, но это не неприятно; в дереве есть тепло и живое качество, которое никогда не приходит в архитектуру из камня. К прекрасному нормандскому нефу Эли готические архитекторы добавили симпатичное западное крыльцо, или галилею (ок. 1205 г.); пресвитерий с красивыми колоннами из пурбекского мрамора; и, в декоративной готике XIV века, часовню Леди, хор и, над переходом трансепта, великолепную фонарную башню — «Элиский восьмиугольник». Собор в Уэллсе (1174-91) — один из самых ранних примеров английской готики; его неф был не слишком хорошо спроектирован, но западный фронтон, добавленный (1220-42) епископом Джослином, «едва избежал того, чтобы стать самым красивым в Англии».28 В нишах этого фасада стояло 340 статуй; 106 пропали, став жертвами пуританства, вандализма и времени; те, что остались, составляют самую большую коллекцию фигурной скульптуры в Британии. Мы не можем так же точно сказать об их качестве.

Кульминацией ранней английской готики стало Вестминстерское аббатство. Генрих III, сделавший Эдуарда Исповедника своим покровителем, посчитал, что норманнская церковь, построенная Эдуардом (1050), недостойна хранить кости Эдуарда; он приказал своим художникам заменить ее готическим зданием во французском стиле; для этой цели он собрал с помощью налогов 750 000 фунтов стерлингов, которые сегодня мы можем с уверенностью приравнять к 90 000 000 долларов. Работы начались в 1245 году и продолжались до смерти Генриха в 1272 году. Проект повторял Реймс и Амьен, вплоть до допущения континентальной многоугольной апсиды. Скульптуры северного портика, изображающие Страшный суд, были созданы под влиянием скульптур западного фасада Амьена. В спандрелях трифория трансепта находятся замечательные рельефы ангелов; один ангел в южном трансепте предлагает векам нежное, милостивое лицо, соперничающее с херувимами из Реймса. Над дверным проемом капитула находятся две фигуры, изображающие Благовещение и Деву Марию в очаровательном жесте скромного отречения. Еще прекраснее ранние королевские гробницы в аббатстве и, лучше всего, гробница самого Генриха III — идеально красивое и пропорциональное улучшение тучного и низкорослого короля. Преступления целого ряда правителей забыты в этих великолепных гробницах и наполовину искуплены английским гением, который покоится под камнями этой суверенной усыпальницы.

Фландрия рано заимствовала готику из Франции. Собор Святого Гудула, возвышающийся на холме в Брюсселе, был начат в 1220 году; его главная слава — витражи. В 1274 году в Генте был построен готический хор, а из огромных башен, так и не достроенных, но слишком богато украшенных, открывался вид на окрестности собора Святого Ромбаута в Мехлине. Фландрия больше интересовалась текстилем, чем теологией; ее характерной архитектурой была гражданская, а самыми ранними готическими триумфами — суконные залы в Ипре, Брюгге и Генте. Суконный зал в Ипре (1200–1304 гг.) был самым величественным: 450-футовый фасад с трехъярусными аркадами, с колоннадами на углах и величественной центральной башней; он был разрушен во время Первой мировой войны. Суконный зал Брюгге (1284f) до сих пор возвышается над площадью с великолепной и всемирно известной колокольней. Эти прекрасные здания, а также Гент (1325 г.) свидетельствуют о процветании и справедливой гордости фламандских гильдий и составляют часть очарования этих ныне тихих и приятных городов.

По мере распространения готики на восток, в Голландию и Германию, она встречала все большее сопротивление. В целом изящество готического стиля не соответствовало крепкой силе тевтонского характера и ума; романский стиль был более конгениален, и Германия придерживалась его до XIII века. Великий собор Бамберга (1185–1237) является переходным: окна маленькие и кругло-арочные, нет летящих контрфорсов, но свод ребристый и остроконечный. Здесь, в самом начале немецкой готики, мы видим замечательное развитие скульптуры: сначала подражание французской, но вскоре переход к стилю великолепного натурализма и силы; действительно, фигура Синагоги на бамбергской церкви более удовлетворительна, чем аналогичная фигура в Реймсе.29 Елизавета и Мария в хоре далеки от копий аналогичных сюжетов во Франции; у Елизаветы лицо и форма римского сенатора в тоге, а Мария — женщина физически крепкая и энергичная, таких всегда любила Германия.

Почти все немецкие соборы, сохранившиеся с этого периода, содержат выдающиеся скульптуры. Лучшая из них находится в соборе Наумбурга (ок. 1250 г.). В западном хоре находится серия из двенадцати статуй, изображающих местных сановников с безжалостным реализмом, который наводит на мысль, что художникам мало платили; словно в искупление, портрет Уты, жены маркграфа, представляет собой тоскливое представление немца об идеальной женщине. Фриз на ширме хора изображает Иуду, берущего деньги, чтобы предать Христа; фигуры теснятся в смелой композиции, но без ущерба для их индивидуальности; Иуда представлен с некоторым сочувствием, а фарисеи — сильные личности. Это шедевр немецкой скульптуры XIII века.

В 1248 году Конрад из Хохштадена, архиепископ Кельна, заложил первый камень в основание самого знаменитого и наименее немецкого из немецких соборов. В хаосе, последовавшем за смертью Фридриха II, работы продвигались медленно; собор был освящен только в 1322 году; большая его часть датируется XIV веком; элегантные шпили, сложные с крокетами и ажурной резьбой, были построены в 1880 году по проектам XV века. Взяв за образец Амьен, Кельн в точности следовал французскому стилю и методам. Линии фасада слишком прямые и жесткие, но высокие стройные колонны нефа, блестящие окна и четырнадцать статуй на опорах хора создают привлекательный интерьер, почти чудом уцелевший во время Второй мировой войны.

Страсбургский собор более приятен. Там, как и в Кельне, близость к Франции сделала французский стиль не более чуждым, чем он кажется в Страсбурге сегодня (1949 г.). Снаружи — французское изящество, внутри — немецкая сила. К собору можно подойти через живописное скопление двускатных домов. Фасад украшают статуи, но их затмевает окно-роза, отличающееся огромным размером и великолепием. Одинокая башня на одном из углов фасада придает строению искалеченный вид. Но сочетание достоинства и декоративности здесь совершенно удачно; мы понимаем описание этого фасада Гете как «застывшей музыки», хотя нам следовало бы использовать более теплую фразу. «Воспитанный так, как я был, — писал Гете, — чтобы смотреть на готическую архитектуру с презрением, я презирал ее; но когда я вошел внутрь, меня поразило удивление, и я почувствовал притяжение ее красоты».30 Витражи здесь очень старые, возможно, старше всех во Франции. Скульптуры портала южного трансепта (1230-40 гг.) отличаются редким совершенством. Тимпан над дверью представляет собой глубокий рельеф смерти Девы Марии; апостолы, собравшиеся у ее постели, недостаточно индивидуализированы, но фигура Христа хорошо продумана и искусно вырезана. Рядом с порталом возвышаются две выдающиеся статуи: одна представляет Церковь — пышногрудую немецкую королеву; другая — стройная и изящная фигура с повязкой на глазах, но прекрасная, символизирует Синагогу; снимите повязку, и Синагога выиграет спор. Французский революционный конвент в 1793 году приказал уничтожить статуи собора, чтобы превратить его в «Храм Разума»; натуралист, известный нам под именем Герман, спас фигуры Церкви и Синагоги, спрятав их в своем ботаническом саду, и спас рельефы тимпана, закрыв их доской с французской надписью: Liberté, Égalité, Fraternité.31

Средневековые итальянцы называли готику lo stile Tedesco; а итальянцы эпохи Возрождения, столь же ошибаясь в ее происхождении, придумали для нее название «готика», мотивируя это тем, что только заальпийские варвары могли развить столь экстравагантное искусство. Декоративная пышность и возвышенная дерзость стиля оскорбляли классические и давно остывшие вкусы итальянской души. Если Италия наконец и приняла готику, то с неохотой, граничащей с презрением; и только после того, как она переделала ее под свои нужды и настроение, она смогла создать не только экзотический блеск Миланского собора, но и странную византийско-романскую готику Орвието и Сиены, Ассизи и Флоренции. Ее земля и ее руины изобиловали мрамором, которым она могла облицевать свои святыни в плитах разных оттенков; но как она могла высечь мраморный фасад в сложных порталах каменного Севера? Ей не нужны были огромные окна, через которые холодный и пасмурный Север приглашал к свету и теплу; она предпочитала маленькие окна, которые делали ее соборы прохладными святилищами против солнца; она считала толстые стены, даже железные скобы, не более уродливыми, чем шаткие контрфорсы. Не нуждаясь в пинаклях или остроконечных арках в качестве опор, она использовала их в качестве украшений, так и не усвоив конструктивную логику готического стиля.

На севере страны до 1300 года этот стиль был почти полностью церковным; немногие исключения были в таких торговых городах, как Ипр, Брюгге и Гент. В Северной и Центральной Италии, еще более богатой, чем Низины, производством и торговлей, гражданская архитектура играла заметную роль в развитии готики. Ратуши, городские стены, ворота и башни, феодальные замки и купеческие дворцы приобретали готические формы и орнаменты. В Перудже в 12 81 году был построен дворец Муниципалитета, в Сиене — Палаццо Пубблико в 12 89 году, в Болонье — Палаццо Комунале в 1290 году, во Флоренции — уникальный и изящный Палаццо Веккьо в 1298 году — все в стиле тосканской готики.

В 1228 году в Ассизи брат Элиас, чтобы разместить своих многочисленных монахов-францисканцев и растущую толпу паломников к гробнице святого Франциска, приказал возвести просторный монастырь и церковь Сан-Франческо — первую готическую церковь в Италии. Заказ был отдан немецкому мастеру-строителю, которого итальянцы назвали Якопо д'Алеманния; возможно, именно поэтому готика была известна в Италии как «немецкий стиль». Якопо построил нижнюю церковь в романском стиле с желобчатым сводом, а на ее месте — верхнюю церковь с трассированными окнами и ребристым и остроконечным сводом. Церкви и монастырь составляют внушительную массу, но не столь интересную, как замечательные фрески Чимабуэ, Джотто и учеников Джотто, или туристы и поклонники, которые ежедневно стекаются из сотни городов к святилищу любимой и наименее почитаемой святой Италии.

Сиена все еще остается средневековым городом: общественная площадь с правительственными зданиями, открытыми рыночными лавками и скромными прилегающими магазинчиками, которые не пытаются привлечь внимание. От нее отходят десятки переулков, проложенных между темными и старинными домами, расположенными едва ли в десяти футах друг от друга, заполненных добродушными и непостоянными людьми, для которых вода — роскошь более редкая и опасная, чем вино. На холме за жилыми домами возвышается Ла-Метрополитана — кафедральный собор города из черного и белого мрамора. Начатый в 1229 году, он был завершен в 1348 году. В 1380 году по планам Джованни Пизано был построен новый великолепный фасад из красного, черного или белого мрамора, с тремя романскими порталами, обрамленными косяками великолепной резьбы и увенчанными фронтонами с крокетным рисунком; Огромное розовое окно освещало заходящее солнце; аркады и колоннады, идущие вдоль фасада, представляли парад статуй; пинаксы и башни из белого мрамора смягчали углы; а на высоком фронтоне огромная мозаика изображала Деву Мать, плывущую в рай. Итальянского архитектора интересовали яркие и красочные поверхности, а не, как французов, тонкая игра света и тени на утопленных портальных ордерах и глубоко скульптурных фасадах. Здесь нет контрфорсов; хор увенчан византийским куполом; тяжесть несут толстые стены и круглые арки гигантского пролета, поднимающиеся от сгруппированных колонн из мрамора к своду из круглых и заостренных ребер. Это тосканская готика с преобладанием романского стиля, не похожая на тяжеловесные чудеса Амьена и Кельна. Внутри — беломраморная кафедра Никколо и Джованни Пизано, бронзовый баптист работы Донателло (1457), фрески Пинтуриккьо, алтарь работы Бальдассаре Перуцци (1532), богато украшенные резьбой хоры Бартоломео Нерони (1567); так итальянская церковь может расти из века в век благодаря непрекращающемуся потоку итальянского гения.

В то время как собор и кампанила Сиены обретали форму, чудо, о котором сообщили из деревни Больсена, имело архитектурные результаты. Священник, сомневавшийся в доктрине транссубстанциации, убедился в этом, увидев кровь на освященном кушанье. В память об этом чуде папа Урбан IV не только учредил праздник Тела Христова (1264), но и приказал возвести собор в соседнем Орвието. Арнольфо ди Камбио и Лоренцо Маэтани разработали его проект, привлекли сорок архитекторов, скульпторов и художников из Сиены и Флоренции и работали над ним с 1290 года до его завершения в 1330 году. Фасад повторяет стиль Сиены, но с более тонкой отделкой, лучшими пропорциями и симметрией; это огромная картина из мрамора, каждый элемент которой сам по себе является кропотливым шедевром. Невероятно подробные и точные рельефы на широких пилястрах между порталами вновь рассказывают историю сотворения мира, жизни Христа, искупления и Страшного суда; один из этих рельефов, «Посещение», уже обладает совершенством скульптуры эпохи Возрождения. Изящные резные колоннады разделяют три ступени возвышенного фасада и укрывают пророков, апостолов, отцов и святых; розовое окно, сомнительно приписываемое Орканье (1359), является центром всей сложной композиции; над ним ослепительная мозаика (ныне удаленная) изображает Коронацию Богородицы. Странный полосатый интерьер представляет собой простую базиликанскую аркаду под низким деревянным потолком; освещение слабое, и вряд ли можно с должным вниманием отнестись к фрескам Фра Анджелико, Беноццо Гоццоли и Луки Синьорелли.

Но именно в богатой Флоренции строительная ярость, охватившая Италию в XIII веке, совершила свои величайшие чудеса. В 1294 году Арнольфо ди Камбио начал строительство церкви Санта-Кроче; он сохранил традиционный базиликанский план без трансептов и с плоским деревянным потолком, но принял остроконечную арку для окон, аркаду нефа и мраморный фасад. Красота церкви заключалась не столько в ее архитектуре, сколько в богатстве скульптур и фресок внутри, демонстрирующих все мастерство зрелого итальянского искусства. В 1298 году Арнольфо переделал баптистерий с тем безвкусным чередованием слоев черного и белого мрамора, которое обезображивает многие произведения тосканского стиля, подавляя вертикальную высоту обилием горизонтальных линий. Но гордый дух эпохи — еще один петух Ренессанса — слышен в эдикте (1294), которым Синьория поручила Арнольфо строительство большого собора:

Поскольку для народа высокого происхождения является суверенным благоразумием вести свои дела таким образом, чтобы мудрость и великодушие его поступков сияли в его видимых произведениях, приказано, чтобы Арнольфо, главный архитектор нашей коммуны, подготовил модели или проекты для восстановления [собора] Санта Мария Репарата с самым возвышенным и самым расточительным великолепием, дабы промышленность и сила людей никогда не могли создать или предпринять что-либо более обширное и более прекрасное; в соответствии с тем, что наши мудрейшие граждане провозглашали и советовали на публичных заседаниях и в тайных конклавах, — чтобы ни одна рука не прикладывалась к произведениям коммуны без намерения сделать их соответствующими благородной душе, которая состоит из душ всех ее граждан, объединенных в единой воле.32

Как, несомненно, и предполагалось в этом широком провозглашении, оно стимулировало общественные пожертвования. Городские гильдии присоединились к финансированию предприятия; а когда впоследствии другие гильдии оказались нерадивыми, гильдия шерстяников взяла на себя все расходы, внося до 51 500 золотых лир (9 270 000 долларов) в год.33 В соответствии с этим Арнольфо определил размеры в грандиозном масштабе. Каменный свод должен был быть высотой 150 футов, как в Бове; неф — 260 на 55; вес должны были выдержать толстые стены, железные скобы и остроконечные арки нефа, примечательные своим небольшим количеством — четыре — и огромным пролетом в шестьдесят пять футов и высотой в девяносто футов. Арнольфо умер в 1301 году; работы продолжались, со значительными изменениями планов, при Джотто, Андреа Пизано, Брунеллески и других, а уродливая громада, переименованная в Санта-Мария-де-Фьоре, была освящена только в 1436 году. Это огромное и причудливое сооружение, строительство которого длилось шесть столетий, занимало 84 000 квадратных футов и оказалось недостаточным для аудитории Савонаролы.

Как в одиннадцатом веке монахи из Франции принесли в Испанию романскую архитектуру, так в двенадцатом они перенесли готику за Пиренеи. В живописном городке Авила собор Сан-Сальвадор (1091f) открыл этот переход с круглыми арками, готическим порталом и, в апсиде, элегантными колоннами, поднимающимися к остроконечным ребрам свода. В Саламанке благочестие сохранило старый переходный собор двенадцатого века рядом с новым шестнадцатым; вместе они образуют один из самых впечатляющих архитектурных ансамблей в Испании. В Таррагоне финансовые трудности затянули строительство собора с 1089 по 1375 год; простая прочность старых элементов служит подходящим фоном для готического и мавританского декора, а клуатры — романские колоннады под готическим сводом — являются одним из самых красивых произведений средневекового искусства.

Таррагона — явно испанский город; Бургос, Толедо и Леон — все более французский. Брак Бланш Кастильской с Людовиком VIII Французским (1200 г.) расширил путь к общению, уже открытый мигрирующими монахами. Именно ее племянник, Фернандо III Кастильский, заложил первый камень Бургосского собора в 1221 году; неизвестный французский архитектор разработал проект сооружения; немец из Кельна Хуан де Колонья поднял шпили (1442); бургундец Фелипе де Боргонья перестроил большой фонарь над крестом трансепта (1539-43); наконец, его ученик, испанец Хуан де Вальехо, завершил строительство в 1567 году. Богато украшенные шпили, открытые башни, поддерживающие их, и скульптурная аркада придают западному фасаду Санта-Мария-ла-Майор достоинство и великолепие, которые невозможно быстро забыть. Первоначально весь этот каменный фасад был окрашен; краски давно стерлись, и мы можем лишь попытаться представить себе великолепную массу, которая здесь когда-то соперничала с солнцем.

Тот же Фернандо III выделил средства на строительство еще более величественного собора в Толедо. Немногие внутренние города имеют более живописное местоположение — они расположились в излучине реки Тежу и скрыты защитными холмами; по их нынешней бедности никто не догадается, что когда-то вестготские короли, затем мавританские эмиры, а потом христианские монархи Леона и Кастилии сделали его своей столицей. Начатый в 1227 году, собор возводился медленно, и к 1493 году был едва завершен. Только одна башня была выполнена по первоначальному плану; она наполовину мавританская, в стиле Хиральды в Севилье, и почти такая же элегантная. Другая башня была увенчана в XVII веке куполом, спроектированным самым известным жителем Толедо Доминго Теотокопули — Эль Греко. Интерьер, 395 футов в длину и 178 футов в ширину, представляет собой живой лабиринт из высоких опор, богато украшенных часовен, аскетичных каменных святых, железных решеток и 750 окон с витражами. Вся энергия испанского характера, весь мрак и страсть испанского благочестия, вся элегантность испанских манер и что-то от мусульманского чутья на орнамент нашли форму и голос в этом огромном соборе.

В Испании существует пословица, что «Толедо — самый богатый из наших соборов, Овьедо — самый святой, Саламанка — самый сильный, Леон — самый красивый».34 Начатый епископом Манрике в 1205 году, собор Леона финансировался за счет небольших пожертвований, вознаграждаемых индульгенциями, и был завершен в 1303 году. В нем был принят французский готический план строительства собора, состоящего в основном из окон, и его витражи занимают одно из первых мест среди шедевров этого искусства. Можно сказать, что план здания заимствован из Реймса, западный фасад — из Шартра, южный портал — из Бургоса; в результате получилось очаровательное подобие французских соборов с законченными башнями и шпилями.

Много других святынь было воздвигнуто в честь отвоевания Испании для христианства — в Саморе в 1174 году, Туделе в 1188 году, Лериде в 1203 году, Пальме в 1229 году, Валенсии в 1262 году, Барселоне в 1298 году. Но, за исключением Леона, вряд ли стоит называть испанские соборы этого периода готическими. Они избегали больших окон и летящих контрфорсов; они опирались на тяжелые стены и опоры; вместо арочных ребер, идущих от основания до потолка, опоры поднимались почти до самого свода; и эти высокие колонны, возвышающиеся, как каменные гиганты, в пещерах огромных нефов, придают интерьерам испанских соборов мрачное величие, покоряющее душу ужасом, тогда как северная готика возносит ее к свету. Порталы и окна в испанской готике часто сохраняли романскую арку; среди готического орнамента в отделке разнообразными слоями и узорами цветного кирпича сохранился мавританский элемент; а византийское влияние сохранилось в куполах и полукуполах, поднимающихся с маятниковыми модуляциями от многоугольного основания. Именно из этих разнообразных составляющих Испания выработала уникальный стиль для одних из лучших соборов в Европе.

Не менее заметными достижениями средневековой архитектуры были сельские замки и крепости, а также стены и ворота городов. Стены Авилы до сих пор служат доказательством средневекового чувства формы, а такие ворота, как Пуэрто-дель-Соль в Толедо, как правило, сочетают красоту с пользой. Из воспоминаний о римском кастеллуме и, возможно, из наблюдений за мусульманскими крепостями,35 Крестоносцы построили на Ближнем Востоке мощные крепости, такие как Керак (1121), превосходящие по массе и форме все, что было в том воинственном веке. Венгрия, бастион Европы против монголов, возвела великолепные замки-крепости в XIII веке. Это искусство устремилось на запад и оставило в Италии такие шедевры военного искусства, как крепость-башня Вольтерра, а во Франции — замки XIII века Куси и Пьерфон, а также знаменитый замок Гайяр, который Ричард Кёр де Лев построил (1197) по возвращении из Палестины. Замки в Испании были не плодом фантазии, а мощными массивами каменной кладки, которые сдерживали мавров и дали имя Кастилии. Когда Альфонсо VI Кастильский (1073–1108) отвоевал у мусульман Сеговию, он построил там замок-крепость по плану Алькасара в Толедо. В Италии замки возникли как городские цитадели для знати; города Тосканы и Ломбардии до сих пор пестрят ими; только в Сан-Джиминьяно до Второй мировой войны их было тринадцать. Уже в X веке в Шатодуне Франция начала строить замки, которые в эпоху Возрождения стали характерной чертой ее искусства. Техника возведения каменных замков перешла в Англию вместе с норманнскими фаворитами Эдуарда Исповедника; она была усовершенствована наступательными и оборонительными мерами Вильгельма Завоевателя, под железной рукой которого Лондонский Тауэр, Виндзорский и Даремский замки приняли свои самые ранние формы. Из Франции строительство замков снова перекочевало в Германию, где стало страстью беззаконных баронов, королей-воинов и святых-завоевателей. Чудовищный замок Кёнигсберг, построенный в 1257 году как крепость, из которой рыцари Тевтонского ордена могли бы управлять враждебным населением, стал достойной жертвой Второй мировой войны.

Готическая архитектура — высшее достижение средневековой души. Люди, осмелившиеся подвесить эти своды на нескольких каменных сваях, изучили и изложили свою науку с большей тщательностью и эффективностью, чем любой средневековый философ в любом summa, а линии и гармонии Нотр-Дама составляют большую поэму, чем «Божественная комедия». Сравнение готики с классической архитектурой не может быть грубым, оно требует конкретизации. Ни один город средневековой Европы не соперничал с архитектурными произведениями Афин или Рима, и ни одна готическая святыня не сравнится с Парфеноном по красоте; но и ни одно классическое сооружение не знает сложной возвышенности фасада Реймса или возвышенного вдохновения свода Амьена. Сдержанность и покой классического стиля выражали рациональность и умеренность, которые Греция проповедовала кипучей Греции; романтический экстаз французской готики, мрачная безмерность Бургоса или Толедо невольно символизировали нежность и тоску средневекового духа, ужас, миф и тайну религиозной веры. Классическая архитектура и философия были науками о стабильности; архитравы, скреплявшие колонны Парфенона, были meden agan дельфийской надписи, накладывая тяжелую руку на возвышение, советуя устойчивость и почти заставляя человека вернуться мыслями к этой жизни и земле. Дух Севера правильно называть готическим, поскольку он унаследовал беспокойную дерзость варваров-завоевателей; он ненасытно переходил от победы к победе и, наконец, с летящими контрфорсами и парящими арками осадил небо. Но это был и христианский дух, взывающий к небесам за мир, который варварство отторгло от земли. Из этих противоречивых побуждений возник величайший триумф формы над материей во всей истории искусства.

Почему готическая архитектура пришла в упадок? Отчасти потому, что каждый стиль, подобно эмоциям, исчерпывает себя полным выражением и требует реакции или изменения. Развитие готики в перпендикулярный стиль в Англии и фламбоянт во Франции не оставило форме иного будущего, кроме преувеличения и упадка. Крах крестовых походов, упадок религиозной веры, перераспределение средств от Марии к Маммоне, от церкви к государству сломили дух готической эпохи. Налогообложение духовенства после Людовика IX истощило соборные казны. Коммуны и гильдии, разделявшие славу и расходы, потеряли свою независимость, богатство и гордость. Черная смерть и Столетняя война истощили и Францию, и Англию. В четырнадцатом веке не только сократилось новое строительство, но и большинство великих соборов, начатых в двенадцатом и тринадцатом, остались недостроенными. Наконец, гуманисты заново открыли классическую цивилизацию, а возрождение классической архитектуры в Италии, где она никогда не умирала, вытеснило готику с новым пылом. С XVI по XIX век архитектура эпохи Возрождения доминировала в Западной Европе, даже в эпоху барокко и рококо. Когда, в свою очередь, классические настроения поблекли, романтическое движение начала XIX века воссоздало Средневековье в идеализирующем воображении, и готическая архитектура вернулась. Борьба между классическим и готическим стилями все еще продолжается в наших церквях и школах, в наших городах и столицах, в то время как новая и самобытная архитектура, более смелая, чем готика, поднимается в небо.

Средневековый человек считал, что истина открыта ему, поэтому он избавлен от ее дикой погони; безрассудная энергия, которую мы отдаем поиску истины, в те времена была направлена на создание красоты; и среди нищеты, эпидемий, голода и войн люди находили время и силы, чтобы сделать прекрасными тысячи разновидностей предметов, от инициалов до соборов. Затаив дыхание перед каким-нибудь средневековым манускриптом, смирившись перед Нотр-Дамом, ощутив далекое видение Винчестерского нефа, мы забываем о суеверии и убожестве, мелких войнах и чудовищных преступлениях эпохи веры; мы вновь удивляемся терпению, вкусу и преданности наших средневековых предков; и мы благодарим миллион забытых людей за то, что они искупили кровь истории таинством искусства.

Мы поступили с собором несправедливо. Это не была холодная и пустая гробница, в которую сегодня входит посетитель. Он функционировал. Поклонники находили в нем не только произведение искусства, но и утешающее, укрепляющее присутствие Марии и ее Сына. Она принимала монахов или каноников, которые каждый день по многу раз стояли на хорах и пели канонические Часы. Он слышал просительные литании общин, просящих божественной милости и помощи. Его нефы и приделы направляли процессии, которые несли перед народом образ Богородицы или тело и кровь своего Бога. Его огромные пространства торжественно перекликались с музыкой мессы. И эта музыка была такой же живой, как и само здание церкви, более волнующей, чем все великолепие стекла или камня. Многие стоические души, сомневающиеся в вероучении, были растоплены музыкой и падали на колени перед тайной, которую не могли выразить никакие слова.

Эволюция средневековой музыки удивительным образом совпадала с развитием архитектурных стилей. Как ранние церкви перешли в седьмом веке от древних купольных или базиликальных форм к простому мужскому романскому, а в тринадцатом веке — к готическому усложнению, возвышению и орнаменту, так и христианская музыка сохраняла до Григория I (540–604) древние монодические звуки Греции и Ближнего Востока, перешла в седьмом веке к григорианскому или простому пению, а в тринадцатом веке расцвела полифоническими звуками, соперничающими со сбалансированными напряжениями готического собора.

Вторжения варваров на Западе и возрождение ориентализма на Ближнем Востоке привели к нарушению традиции греческой нотации с помощью букв, расположенных над словами; однако четыре греческих лада — дорийский, фригийский, лидийский, миксолидийский — сохранились и породили путем деления октоэхос, или «восемь манер» музыкальной композиции — созерцательную, сдержанную, серьезную, торжественную, веселую, радостную, энергичную или экстатическую. Греческий язык сохранялся в церковной музыке Запада в течение трех веков после Рождества Христова и до сих пор присутствует в Kyrie eleison. Византийская музыка сформировалась при святом Василии, соединила греческие и сирийские песнопения, достигла своего расцвета в гимнах Романа (ок. 495 г.) и Сергия (ок. 620 г.), а наибольшее завоевание совершила на Руси.

Некоторые ранние христиане выступали против использования музыки в религии, но вскоре выяснилось, что религия без музыки не сможет выжить в конкуренции с вероучениями, которые затрагивали восприимчивость человека к песне. Священник научился петь мессу и унаследовал некоторые мелодии древнееврейского кантора. Диаконов и аколитов учили петь ответы; некоторые проходили техническую подготовку в лекторской школе, которая при папе Целестине I (422-32 гг.) превратилась в канторскую школу. Из таких подготовленных певцов формировались большие хоры; в хоре Святой Софии было 25 канторов и 111 «лекторов», в основном мальчиков.1 Конгрегационное пение распространилось с Востока на Запад; мужчины чередовались с женщинами в антифонах и присоединялись к ним в аллилуиа. Считалось, что псалмы, которые они пели, повторяют или имитируют на земле хвалебные гимны, которые пели перед Богом ангелы и святые в раю. Святой Амвросий, несмотря на апостольский совет о том, что женщины должны молчать в церкви, ввел антифонное пение в своей епархии; «Псалмы приятны для любого возраста и подходят для любого пола, — говорил этот мудрый администратор, — они создают великое единство, когда все люди возвышают свои голоса в одном хоре».2 Августин прослезился, услышав, как миланская община поет гимны Амброза, и подтвердил изречение святого Василия, что слушатель, который отдается наслаждению музыкой, будет привлечен к религиозным чувствам и благочестию.3 Амброзианский напев» и сегодня используется в миланских церквях.

Традиция, общепринятая в Средние века, а теперь, после долгих сомнений, общепринятая,4 приписывает Григорию Великому и его помощникам реформу и каноническое определение римско-католической музыки, что привело к установлению «григорианского распева» в качестве официальной музыки Церкви на протяжении шести веков. Эллинистические и византийские напевы в сочетании с древнееврейскими мелодиями храма или синагоги сформировали этот римский или простой напев. Это была монодическая музыка, состоящая из одной песни; независимо от количества голосов, все они пели одну и ту же ноту, хотя женщины и мальчики часто пели на октаву выше мужчин. Это была простая музыка для голосов скромного диапазона; время от времени она допускала более сложную «мелизму» — мелодичное безсловесное украшение ноты или фразы. Это был свободный и непрерывный ритм, не разделенный на регулярные метры или меры времени.

До XI века единственная нотная запись, использовавшаяся в григорианском песнопении, состояла из небольших знаков, заимствованных из греческих знаков ударения и помещавшихся над словами, которые нужно было пропеть. Эти знаки обозначали повышение или понижение тона, но не степень повышения или понижения, и не продолжительность ноты; эти вопросы должны были быть изучены путем устной передачи и заучивания огромного объема литургических песнопений. Инструментальное сопровождение не допускалось. Несмотря на эти ограничения — а может быть, и благодаря им — григорианские песнопения стали самой впечатляющей чертой христианского ритуала. Современное ухо, привыкшее к сложной гармонии, находит эти старые песнопения монотонными и тонкими; они продолжают греческую, сирийскую, еврейскую, арабскую традицию монодии, которую сегодня может оценить только восточное ухо. Тем не менее песнопения, исполняемые в римско-католическом соборе на Страстной неделе, проникают в самое сердце с непосредственностью и странной силой, недоступной музыке, чьи сложности отвлекают слух, а не волнуют душу.

Григорианское пение распространилось по Западной Европе как очередное обращение в христианство. Милан отверг его, как и папскую власть; а южная Испания долго сохраняла свой «мозарабский» напев, созданный христианами под властью мусульман и до сих пор используемый в части собора Толедо. Карл Великий, любивший единство как правитель, заменил галликанский напев григорианским в Галлии и основал школы римской церковной музыки в Меце и Суассоне. Однако германцы, чьи глотки, сформированные климатом и потребностями, сильно отличались от итальянских, с трудом справлялись с более тонкими тонами песнопения. Иоанн Диакон сказал: «Их грубые голоса, которые рокочут как гром, не могут исполнять мягкие модуляции, потому что их горло охрипло от слишком большого количества выпивки».5

Возможно, немцы отказались от фиоритуры, которая с VIII века украшала григорианский хорал «тропами» и «секвенциями». Троп или оборот начинался как композиция слов для мелизмы, что облегчало запоминание. Позже он стал интерполяцией слов и музыки в григорианском песнопении, как, например, когда священник пел не Kyrie eleison, а Kyrie (fons pietatis, a quo bona cuncta procedunt) eleison. Церковь допускала такие украшения, но никогда не принимала их в официальную литургию. Скучающие монахи развлекались тем, что сочиняли или пели такие интерполяции, пока не появилось столько тропов, что были изданы книги, известные как «троперы», чтобы научить или сохранить наиболее понравившиеся. Музыка церковной драмы выросла из таких тропов. Последовательности — это тропы, предназначенные для сопровождения аллилуии мессы. Возник обычай продлевать последний гласный этого слова в длинной мелодии, известной как iubilus или песнопение радости; в VIII веке для этих вставленных мелодий были написаны различные тексты. Составление тропов и секвенций стало высокоразвитым искусством, и постепенно григорианское песнопение превратилось в витиеватую форму, не соответствующую его первоначальному духу и «простому» замыслу.* Эта эволюция положила конец чистоте и господству григорианского песнопения в том же двенадцатом веке, когда в архитектуре Запада произошел переход от романского стиля к готическому.

Умножение сложных композиций требовало для их передачи более совершенной нотации, чем та, которой пользовались обычные песнопения. В X веке Одо, аббат Клюни, и Ноткер Бальбулус, монах из Сен-Галла, воскресили греческий способ обозначения нот буквами. В XI веке анонимный автор описал использование первых семи заглавных букв латинского алфавита для первой октавы шкалы, соответствующих строчных латинских букв — для второй октавы и греческих букв — для третьей.6 Около 1040 года Гвидо из Ареццо, монах из Помпозы (близ Феррары), дал нынешние странные названия первым шести нотам гаммы, взяв первые слоги каждой полустроки гимна Иоанну Крестителю:

Ut queant laxis resonare floris

Mira gestorum famuli tuorum,

Решить проблемы с лабораторными исследованиями.

Эта «сольмизация», или наименование музыкальных тонов слогами ut (или do), re, mi, fa, sol, la, стала частью неистребимого наследия западной молодежи.

Важнейшее значение имела разработка Гвидо музыкального посоха. Около 1000 года возникла практика использования красной линии для обозначения ноты, которая сейчас представлена F; позже была добавлена вторая линия, желтая или зеленая, для обозначения C. Гвидо или кто-то незадолго до него расширил эти линии, чтобы сделать посох из четырех линий, к которым позже учителя добавили пятую. С этим новым посохом и ut, re, mi, писал Гвидо, его хористы могли за несколько дней выучить то, на что раньше у них уходили многие недели. Это было простое, но эпохальное достижение, которое принесло Гвидо титул изобретателя музыки и великолепную статую, которую до сих пор можно увидеть на общественной площади Ареццо. Результаты были революционными. Певцы освободились от необходимости заучивать всю музыкальную литургию; музыку стало легче сочинять, передавать и сохранять; исполнитель теперь мог читать музыку на глаз и слышать ее на слух; а композитор, больше не обязанный придерживаться традиционных мелодий, чтобы певцы не отказались заучивать его произведения, мог отважиться на тысячу экспериментов. Важнее всего то, что теперь он мог писать полифоническую музыку, в которой два или более голосов могли одновременно петь или играть разные, но гармонирующие друг с другом мелодии.

Нашим средневековым предшественникам мы обязаны еще одним изобретением, которое сделало возможной современную музыку. Теперь тональность можно было определить по точкам, расположенным на или между линиями посоха, но эти знаки не давали никаких подсказок о том, как долго должна удерживаться нота. Некая система измерения и обозначения длительности каждой ноты была необходима для развития контрапунктической музыки — одновременного и гармоничного исполнения двух или более независимых мелодий. Возможно, из Испании дошли некоторые сведения об арабских трактатах аль-Кинди, аль-Фараби, Авиценны и других мусульман, занимавшихся вопросами мерной музыки или мензуральной нотации.7 В одиннадцатом веке8 Франко из Кельна, математик-священник, написал трактат Ars cantus mensurabilis, в котором собрал предложения более ранней теории и практики и изложил, по сути, нашу современную систему обозначения длительности музыкальных нот. Для обозначения длинной ноты была выбрана вирга или стержень с квадратной головкой, ранее использовавшийся в качестве невмы; другая невма, punctum или точка, была увеличена в ромб для обозначения короткой ноты; эти знаки менялись во времени; добавлялись хвосты; путем проб и ошибок, через сотню абсурдов, была создана наша простая мензуральная нотация.

Эти важные события открыли широкие двери для полифонической музыки. Такая музыка писалась и до Франко, но в грубой форме. Ближе к концу девятого века мы находим музыкальную практику под названием «организация» — пение аккордов слитными голосами. О ней больше ничего не слышно до конца десятого века, когда мы находим названия organum и symphonia, применяемые к подобным композициям для двух голосов. Органум — это литургическое произведение, в котором старая монодическая мелодия исполнялась или «держалась» тенором (который поэтому и получил такое название), а другой голос добавлял гармонизирующую мелодию. Разновидность этой формы, дирижер, давала тенору новую или популярную мелодию, а другой голос дирижировал в созвучном воздухе. В XI веке композиторы сделали шаг, столь же смелый в своем роде, как и готическая балансировка тяг: они написали гармонии, в которых «дирижерский» голос не рабски сопровождал тенора в подъеме или спаде мелодии, но отваживался на другие гармонии с помощью нот, не обязательно движущихся параллельно cantus firmus тенора. Эта декларация независимости превратилась почти в бунт, когда второй голос сопровождал восходящую мелодию тенора нисходящим движением. Эта гармония по контрасту и плавное разрешение мгновенных диссонансов стали страстью композиторов, почти законом; так, около 1100 года Джон Коттон написал: «Если главный голос восходит, сопровождающая партия должна спускаться».9 Наконец, в мотете (очевидно, уменьшительное от французского mot — слово или фраза) три, четыре, пять, даже шесть разных голосов пели в сложном переплетении отдельных мелодий, чьи разнообразные, но созвучные напряжения пересекались и сливались в вертикально-горизонтальной паутине гармонии, такой же тонкой и изящной, как сходящиеся арки готического свода. К XIII веку эта Ars antiqua полифонии заложила основы современной музыкальной композиции.

В тот волнующий век увлечение музыкой соперничало с интересом к архитектуре и философии. Церковь с опаской смотрела на полифонию; она не верила в религиозный эффект, когда музыка становится приманкой и самоцелью; Иоанн Солсберийский, епископ и философ, призывал отказаться от усложнения композиций; епископ Гийом Дюран клеймил мотет как «неорганизованную музыку»; Роджер Бэкон, бунтарь в науке, сожалел об исчезновении величественного григорианского распева. Лионский собор (1274) осудил новую музыку, а папа Иоанн XXII (1324) выступил с папским осуждением дисканта, или многоголосия, на том основании, что композиторы-новаторы «измельчают мелодии… так что они беспрестанно мечутся, опьяняя слух, но не успокаивая его, и нарушая благочестие, вместо того чтобы вызывать его».10 Но революция продолжалась. В одной из цитаделей церкви — Нотр-Дам де Пари — хормейстер Леонин около 1180 года сочинил лучший орган своего времени; а его преемник Перотинус был виновен в сочинениях на три или четыре голоса. Полифония, как и готика, распространилась из Франции в Англию и Испанию. Гиральдус Камбренсис (1146?-1220) сообщил о двухчастном пении в Исландии и сказал о своем родном Уэльсе то, что можно сказать о нем сегодня:

В своих песнях они произносят мелодии не одинаково… но многообразно, на разные лады и в разных нотах; так что при множестве певцов, как это принято у этого народа, можно услышать столько песен, сколько певцов можно увидеть, и разнообразные партии, в конце концов, соединяются в одно созвучие и органичную мелодию.11

В конце концов, церковь склонилась перед непогрешимостью Zeitgeist, приняла полифонию, сделала ее мощным служителем веры и подготовила к своим победам в эпоху Возрождения.

Импульс к ритму выразился в сотне форм светской музыки и танца. У церкви были причины опасаться бесконтрольности этого инстинкта; он естественным образом связывался с любовью, великой соперницей религии как источника песен; а сердечная приземленность средневекового ума, когда священник был вне поля зрения, склоняла его к свободе, иногда непристойности текстов, которые шокировали духовенство и провоцировали соборы на тщетные постановления. Голиарды, или бродячие ученые, находили или сочиняли музыку для своих паясничаний женщине и вину и скандальных пародий на священный ритуал; распространялись рукописи, содержащие торжественную музыку для уморительных слов Missa de potatoribus — Мессы топеров — и Officium ribaldorum — Молитвенника для ройстеров.12 Любовные песни были так же популярны, как и сегодня. Некоторые из них были нежными, как причитания нимфы, другие представляли собой диалоги обольщения с нежным аккомпанементом. И, конечно, были военные песни, призванные укреплять единство вокальным унисоном или обезболивать стремление к славе гипнотическим ритмом. Некоторая музыка была народной, сочиненной безымянным гением и присвоенной — возможно, преобразованной — народом. Другая популярная музыка была продуктом профессионального мастерства с использованием всех искусств полифонии, изученных в церковной литургии. В Англии излюбленной и сложной формой был хоровод, в котором один голос начинал мелодию, второй начинал ту же или гармонирующую мелодию, когда первый достигал согласованной точки, третий вступал после того, как второй был в пути, и так далее, пока шесть голосов не начинали хоровод в оживленной контрапунктической фуге.

Едва ли не самый древний из известных хороводов — знаменитый «Sumer is i-cumen in», сочиненный, вероятно, монахом из Рединга около 1240 года. Его шестичастная сложность свидетельствует о том, что полифония уже была в ходу в народе. В словах по-прежнему живет дух века, в котором расцветала вся средневековая цивилизация:

Такая песня должна была прийтись по вкусу менестрелям или жонглерам, кочевавшим из города в город, от двора ко двору, даже из страны в страну; мы слышим о менестрелях из Константинополя, поющих во Франции, об английских глемах, поющих в Испании. Выступление менестрелей было обычной частью любого официального торжества; так, Эдуард I Английский нанял 426 певцов для свадьбы своей дочери Маргарет.13 Такие группы менестрелей часто исполняли части песен, иногда причудливой сложности. Обычно песни сочинялись — слова и музыка — трубадурами во Франции, троватори в Италии, миннезингерами в Германии. Большинство средневековой поэзии до XIII века было написано для пения; «поэма без музыки, — говорил трубадур Фольке, — это мельница без воды».14 Из 2600 сохранившихся песен трубадуров мы располагаем музыкой 264, обычно в виде невм и лигатур на четырех- или пятистрочной доске. Барды Ирландии и Уэльса, вероятно, играли на инструментах и пели.

В рукописях, сохранивших кантиги, собранные Альфонсо X Кастильским, на нескольких иллюстрациях изображены музыканты в арабской одежде, играющие на арабских инструментах; узор многих песен — арабский;15 Возможно, музыка, а также ранние темы и поэтические формы трубадуров были заимствованы из мавританских песен и мелодий, проникавших через христианскую Испанию в Южную Францию.16 Возвращавшиеся крестоносцы могли привезти арабские музыкальные формы с Востока; следует отметить, что трубадуры появились около 1100 года, т. е. одновременно с Первым крестовым походом.

Поражает разнообразие средневековых музыкальных инструментов. Ударные инструменты — колокола, цимбалы, тембры, треугольник, бомбулум, барабан; струнные инструменты — лира, цитера, арфа, псалтирь, благородные, органструм, лютня, гитара, виуэла, виола, монохорд, жига; духовые инструменты — труба, флейта, хаутбой, волынка, кларион, флажолет, труба, рожок, орган: это лишь некоторые из сотен; все было доступно для руки или пальца, ноги или смычка. Некоторые из сохранились в Греции, другие пришли в виде и под названием из ислама, как ребек, лютня и гитара; многие были драгоценными образцами средневекового мастерства из металла, слоновой кости или дерева. Обычным инструментом менестреля была виуэла, короткая скрипка, на которой играли с помощью изогнутого назад лука лучника. До VIII века большинство органов были гидравлическими, но Иероним в IV веке описал пневматический орган;17 А Беда (673–735 гг.) писал об органах с «медными трубами, наполненными воздухом из мехов и издающими великую и самую сладкую мелодию».18 Святой Дунстан (ок. 925-88 гг.) был обвинен в колдовстве, когда построил эолову арфу, которая играла, если ее поместить в трещину в стене.19 В Винчестерском соборе около 950 года был установлен орган с двадцатью шестью сильфонами, сорока двумя сильфонами-воздуходувками и четырьмя сотнями труб; клавиши были настолько гигантскими, что органисту приходилось ударять по ним кулаками, защищенными толстыми перчатками.20 В Милане был орган с серебряными трубами, а в Венеции — с золотыми.21

Все представления о средневековом адском мраке исчезают перед коллекцией средневековых музыкальных инструментов. Остается только картина народа, по крайней мере, такого же счастливого, как и мы сами, полного радости и жажды жизни, и не более угнетенного страхом перед концом света, чем мы сомнениями в том, что цивилизация будет уничтожена раньше, чем мы успеем завершить ее историю.

Как церковь в какой-то мере сохранила политическое единство Западной Европы, достигнутое Римской империей, так и ее ритуалы, проповеди и школы поддерживали римское наследие, ныне утраченное, — международный язык, понятный всему грамотному населению Италии, Испании, Франции, Англии, Скандинавии, Низины, Германии, Польши, Венгрии и западных Балкан. Образованные люди в этих странах использовали латынь для переписки, ведения деловой документации, дипломатии, юриспруденции, государственного управления, науки, философии и почти всей литературы до XIII века. Они говорили на латыни как на живом языке, в котором почти ежедневно появлялось новое слово или фраза для обозначения новых или меняющихся реалий или идей их жизни. Они писали свои любовные письма на латыни, от простейших billets-doux до классических посланий Элоизы и Абеляра. Книга писалась не для нации, а для континента; она не нуждалась в переводе и переходила из страны в страну с неизвестной сегодня скоростью и свободой. Студенты переходили из одного университета в другой, не думая о языковых неудобствах; ученые могли читать лекции на одном и том же языке в Болонье, Саламанке, Париже, Оксфорде, Упсале и Кельне. Они без колебаний вводили в латынь новые слова, иногда к ужасу петрарковско-цицероновского уха; так, Magna Carta постановила, что ни один свободный человек не должен быть dissaisiatus или imprisonatus. Такие слова заставляют нас вздрагивать, но они поддерживали жизнь латыни. Многие современные английские термины — например, instance, substantive, essence, entity — произошли от средневековых дополнений к латинскому языку.

Тем не менее, нарушение международных связей в результате падения Рима, интровертная бедность Темных веков, упадок дорог и торговли привели к развитию в речи тех вариаций, которые вскоре расширяет сегрегация. Даже в период своего расцвета латынь подвергалась национальным изменениям из-за различий в климате и физиологии полости рта. На самой родине старый язык был изменен. Отречение от литературы оставило поле для словарного запаса и структуры предложений простого человека, которые всегда отличались от лексики поэтов и ораторов. Приток германцев, галлов, греков и азиатов в Италию привел к разнообразию произношения; естественная лень языка и ума отбросила точные ударения и окончания тщательной речи. H в поздней латыни стало непроизносимым; V, классически произносимое как английское W, приобрело звук английского V; N перед S отпало — Mensa (стол) произносилось как mesa-, дифтонги Æ и Œ, классически произносимые как английские I и OI, теперь были похожи на долгое английское A или французское E. По мере того, как конечные согласные стали нечеткими и забытыми (portus, porto, porte; rex, re, roi; coelum, cielo, ciel), падежные окончания пришлось заменить предлогами, а спрягаемые окончания — вспомогательными глаголами. Старые указательные местоимения ille и illa стали определенными артиклями — il, el, lo, le, la-, а латинское unus (один) сократилось до неопределенного артикля un. По мере исчезновения склонений иногда становилось трудно определить, является ли существительное субъектом до или объектом после предиката. Рассматривая этот непрерывный процесс изменений на протяжении двадцати веков, мы можем думать о латыни как о все еще живом и литературном языке Италии, Франции и Испании, не более изменившемся по сравнению с речью Цицерона, чем его речь по сравнению с речью Ромула, или наша речь по сравнению с речью Чосера.

Испания начала говорить на латыни еще в 200 году до н. э.; ко времени Цицерона ее диалект настолько сильно отклонился от римского, что Цицерон был шокирован тем, что казалось ему варваризмами Кордубы. Контакт с иберийскими диалектами смягчил латинские согласные в Испании: T — в D, P — в B, K — в G; totum — в todo, operam — в obra, ecclesia — в iglesia. Французский язык также смягчил латинские согласные и, сохраняя их в письменной речи, часто опускал их в устной: tout, oeuvre, église, est. Клятва, принесенная в Страсбурге в 842 году Людовиком Немецким и Карлом Лысым, была дана на двух языках — немецком и французском*- французский был еще настолько латинским, что его называли lingua romana; только в X веке он стал достаточно отчетливым, чтобы получить название lingua gallica. Романский язык, в свою очередь, разделился на то, что Франция называла двумя языками: язык д'ок Франции к югу от Луары и язык д'нефть северной Франции. Средневековый обычай различал диалекты по способу произнесения «да»: на юге Франции говорили «oc» от латинского hoc — «это», на севере — «oil», слияние латинского hoc ille — «это» и «то». В юго-восточной Франции существовал диалект языка oc, называвшийся провансальским; он стал отшлифованным литературным языком в руках трубадуров и был почти уничтожен альбигойскими крестовыми походами.

Италия формировала свой говор медленнее, чем Испания или Франция. Латынь была ее родной речью; духовенство, говорившее на латыни, было особенно многочисленным в Италии; преемственность ее культуры и ее школ не позволяла языку меняться так свободно, как в странах с прерванными традициями. Еще в 1230 году святой Антоний Падуанский проповедовал простым людям на латыни; однако латинская проповедь, произнесенная в Падуе в 1189 году приезжим прелатом, была переведена местным епископом на народный язык.2 В начале XIII века итальянский язык едва ли существовал как язык; было всего лишь четырнадцать диалектов, продолженных и различным образом испорченных от древней латыни рыночной площади, каждый из которых был едва ли понятен остальным и лелеял свои различия со страстным атомизмом; иногда в разных кварталах одного города, как в Болонье, существовали разные диалекты. Предшественникам Данте пришлось создавать не только литературу, но и язык. Поэт в приятной фантазии подумал, что тосканские трубадуры выбрали итальянский язык, потому что писали о любви, а дамы, к которым они обращались, могли не понимать латыни.3 И все же около 1300 года он колебался между латынью и тосканским диалектом в качестве языка «Божественной комедии». В результате этого выбора он избежал забвения.

В то время как латынь репродуктивно делилась на романские языки, древнегерманский разделился на среднегерманский, фризский, голландский, фламандский, английский, датский, шведский, норвежский и исландский. «Старонемецкий» — это просто удобное словосочетание для обозначения множества диалектов, которые осуществляли свой племенной или провинциальный суверенитет в Германии до 1050 года: фламандский, нидерландский, вестфальский, истфальский, алеманнский, баварский, франконский, тюрингский, саксонский, силезский….. Древнегерманский язык перешел в среднегерманский (1050–1500) частично благодаря притоку новых слов с приходом христианства. Монахи из Ирландии, Англии, Франции и Италии трудились над изобретением терминов для перевода латыни. Иногда они переносили латинские слова в немецкий язык — кайзер, принц, легенда. Это было законное воровство; трагичным, однако, было влияние латинской структуры предложения — сохранение глагола до конца — на изменение некогда простого синтаксиса немецкого народа в жесткие, перевернутые и захватывающие периоды позднего немецкого стиля.4 Возможно, самым лучшим немецким языком был средневерхненемецкий, написанный великими поэтами XIII века — Вальтером фон дер Фогельвейде, Гартманом фон Ауэ, Готфридом Страсбургским, Вольфрамом фон Эшенбахом. Никогда больше, за исключением Гейне и молодого Гете, немецкий язык не был таким простым, гибким, прямым, ясным.

Тевтонская речь англов, саксов и ютов пришла в Англию в V веке и заложила основы английского языка, дав ему почти все его короткие и грубые слова. Французский язык наводнил страну вместе с норманнами и правил двором, судами и аристократией с 1066 по 1362 год, в то время как латынь продолжала главенствовать в религии и образовании и (до 1731 года) оставалась обязательной в официальных документах. Тысячи французских слов вошли в английский язык, прежде всего в области костюма, кулинарии и права; половина терминологии английского права — французская.5 В течение трех столетий литературы Франции и Англии были едины, и вплоть до Чосера (1340–1400) дух и язык английской литературы наполовину состоял из французских слов. После потери французских владений Англия была отброшена назад, и англосаксонские элементы в английской речи восторжествовали. Когда французское господство прошло, английский язык неизмеримо обогатился. Добавив к своей немецкой основе французский и латинский языки, английский смог трижды выразить любую из тысячи идей (kingly, royal, regal; twofold, double, duplex; daily, journal, diurnal…); именно этому он обязан своим богатством разборчивых синонимов и словесных нюансов. Тот, кто должен знать историю слов, будет знать всю историю.

Как были написаны эти разнообразные языки? После падения Рима в 476 году варвары-завоеватели переняли латинский алфавит и стали писать его «скорописью» или бегущей рукой, которая связывала буквы вместе и придавала большинству из них изогнутую форму вместо прямых линий, удобных при письме на твердых поверхностях, таких как камень или дерево. В те века церковь предпочитала «маюскул», или письмо крупными буквами, чтобы облегчить чтение миссалов и часовых книг. Когда переписчики времен Карла Великого сохраняли латинскую литературу, делая многочисленные копии классиков, они сэкономили дорогостоящий пергамент, приняв «минускул», или мелкое письмо; они договорились об установленных формах букв и создали «наборный минускул», который на четыре столетия стал обычным шрифтом средневековых книг. В двенадцатом веке, как бы в согласии с пышным декором, развивавшимся в то время в готической архитектуре, буквы приобрели росчерки, волоски и крючки и стали «готическим» письмом, которое преобладало в Европе до эпохи Возрождения, а в Германии — до нашего времени. Очень немногие средневековые манускрипты были снабжены пунктуацией; это приспособление для регулирования дыхания, известное еще эллинистическим грекам, было утеряно во время варварского переворота; оно вновь появилось в тринадцатом веке, но не было общепринятым до тех пор, пока в пятнадцатом веке его не установило книгопечатание. Печатание было в какой-то мере подготовлено уже в 1147 году использованием ксилографий в рейнских монастырях для нанесения начальных букв или узоров на текстиль.6 Практиковались различные формы стенографии, значительно уступавшие «тиронийским запискам», разработанным рабом Цицерона.

Писали на пергаменте, папирусе, пергаменте или бумаге пером или тростниковым пером, используя черные или цветные чернила. Папирус вышел из употребления в Европе после исламского завоевания Египта. Пергамент, изготовленный из кожи молодых ягнят, стоил дорого и предназначался для роскошных манускриптов. Пергамент, изготовленный из грубой овечьей шкуры, был обычным средством средневекового письма. До XII века бумага была дорогостоящим импортом из ислама, но в 1190 году в Германии и Франции были открыты бумажные фабрики, а в XIII веке в Европе начали делать бумагу из льна.

Многие пергаменты были соскоблены, чтобы стереть старую рукопись и получить новую («палимпсест»). Старые произведения терялись в результате таких подчисток, неправильного размещения рукописей, войн и грабежей, пожаров и тления. Гунны разграбили монастырские библиотеки в Баварии, северяне — во Франции, сарацины — в Италии. Многие греческие классики погибли при разграблении Константинополя в 1204 году. Церковь поначалу не одобряла чтение языческих классиков; почти в каждом веке против них раздавался грозный голос — Григорий I, Исидор Севильский, Петр Дамиан; Феофил, архиепископ Александрии, уничтожил все языческие рукописи, которые смог найти; а греческие священники, по словам Димитрия Халкондиласа,7 убедили греческих императоров сжечь произведения греческих эротических поэтов, включая Сапфо и Анакреона. Но в те же века нашлось немало церковников, которые с любовью относились к старым язычникам и следили за тем, чтобы их произведения сохранялись. В некоторых случаях, чтобы избежать порицания, они вкладывали в языческую поэзию самые христианские чувства, а с помощью гениальных аллегорий превращали в нравоучительный стих даже аматорство Овидия. Монастырские переписчики сохранили богатое наследие классической литературы.8 Уставшим монахам говорили, что Бог простит один из их грехов за каждую переписанную строчку; Ордерикус Виталис сообщает нам, что один монах избежал ада благодаря одной-единственной букве.9 Вторыми после монахов переписчиками были частные или профессиональные писцы, которых нанимали богатые люди, книготорговцы или монастыри. Их труд был утомителен и вызывал у них странные просьбы на последней странице:

Другой переписчик считал, что заслуживает большего, и написал в качестве колофона: Detur pro penna scriptori pulchra puella — «За [работу] пера пусть писатель получит красивую девушку».11

Средневековая церковь не осуществляла регулярной цензуры над публикацией книг. Если книга оказывалась одновременно еретической и влиятельной, как, например, книга Абеляра о Троице, она осуждалась церковным собором. Но книг тогда было слишком мало, чтобы они представляли главную опасность для ортодоксии. Даже Библия была редкостью за пределами монастырей; для ее копирования требовался год, для ее покупки — годовой доход приходского священника; лишь немногие священнослужители имели полный экземпляр.12 Новый Завет и отдельные книги Ветхого имели более широкое распространение. В двенадцатом веке стали выпускать Библии огромных размеров, великолепно украшенные; их можно было держать только на столе для чтения, обычно в монастырской библиотеке, и для лучшей сохранности их могли приковывать к столу. Церковь испугалась, когда обнаружила, что вальденсы и альбигойцы делают и распространяют свои собственные переводы книг Священного Писания; церковный собор в Нарбонне (1227), как мы уже видели, запретил мирянам владеть любой частью Писания.13 Но в целом до XIV века Церковь не была против чтения Библии мирянами. Она не поощряла его, поскольку с недоверием относилась к народным толкованиям тайн Священного Писания.

Размер книги и ее страниц определялся размером имеющихся кож, каждая из которых складывалась в «фолиант». После пятого века книги больше не издавались в рулонах, как в древности;* Кожи были разрезаны на прямоугольные листы, чтобы сделать четыре («кварто»), восемь («октаво»), двенадцать («дуодецимо») или шестнадцать («секстодецимо») листов в фолио. В некоторых секстодецимо, написанных «тонкой итальянской рукой», длинные произведения были сжаты до небольших размеров, чтобы поместиться в карман или стать удобным пособием. Переплет мог быть из плотного пергамента, ткани, кожи или картона. Кожаные переплеты могли быть украшены «слепым тиснением», то есть выдавливанием на них бесцветных рисунков с помощью горячих металлических штампов. Мусульманские художники, поселившиеся в Венеции, привнесли в Европу технику заполнения таких вдавленных участков золотыми оттенками. Деревянные крышки могли быть украшены эмалью или резной слоновой костью, а также инкрустированы золотом, серебром или драгоценными камнями. Святой Иероним упрекал римлян: «Ваши книги украшены драгоценными камнями, а Христос умер нагим!»14 Немногие современные книги могут соперничать с роскошными переплетами средневековых книг.

Даже простые книги были роскошью. Обычный том стоил от 160 до 200 долларов в валюте Соединенных Штатов Америки в 1949 году.15 Бернар Шартрский, один из лидеров возрождения античной классики в двенадцатом веке, оставил после себя библиотеку, состоящую всего из двадцати четырех томов. Италия была богаче Франции, и ее знаменитый юрист, старец Аккурсий, собрал шестьдесят три книги. Мы слышали о том, как огромная Библия была продана за десять талантов — не менее 10 000 долларов; как миссал обменяли на виноградник; как за два тома грамматики Присциана, грамматика V века, заплатили домом и участком.16 Стоимость книг задерживала развитие книготорговли до XII века; тогда университетские города нанимали людей в качестве канцеляристов и библиотекарей, чтобы те переписывали книги для учителей и студентов; эти люди продавали копии всем, кто был готов заплатить. Похоже, им и в голову не приходило платить живому автору. Если человек решался написать новую книгу, он должен был оплатить расходы на ее издание или найти короля, лорда или магната, который бы удостоил его ладони посвящения или похвалы. Он не мог рекламировать свою книгу иначе как из уст в уста. Он не мог опубликовать ее — сделать достоянием общественности, — кроме как получить ее для использования в школе или заставить читать ее перед любой аудиторией, которую он мог собрать. Так, Джеральд Уэльский, вернувшись из Ирландии в 1200 году, прочитал свою «Топографию этой страны» перед собранием в Оксфорде.

Стоимость книг и нехватка средств на школы привели к такой степени неграмотности, которая показалась бы позорной для Древней Греции или Рима. К северу от Альп до 1100 года грамотность была присуща только «клирикам» — священнослужителям, бухгалтерам, писцам, правительственным чиновникам и профессиональным людям. В двенадцатом веке представители деловых кругов должны были быть грамотными, поскольку они вели подробную отчетность. В семье книга была ценной вещью. Обычно ее читали вслух нескольким слушателям; многие более поздние правила пунктуации и стиля были обусловлены удобством устного чтения. Книги бережно обменивались из семьи в семью, из монастыря в монастырь, из страны в страну.

Библиотеки, хотя и небольшие, были многочисленны. Святой Бенедикт постановил, что в каждом бенедиктинском монастыре должна быть библиотека. Картузианские и цистерцианские дома, несмотря на отвращение святого Бернарда к учебе, стали усердными собирателями книг. Многие соборы — Толедо, Барселоны, Бамберга, Хильдесхайма — имели значительные библиотеки; в 1300 году в Кентербери было 5000 книг. Но это была исключительная ситуация;17 Большинство библиотек насчитывало менее сотни книг; в одной из лучших — Клуни — было 570 томов.18 У Манфреда, короля Сицилии, была ценная коллекция, которая перешла к папству и стала ядром греческих коллекций в Ватикане. Начало папской библиотеке положил папа Дамасус (366-84 гг.); ее драгоценные рукописи и архивы были в основном утрачены в ходе беспорядков тринадцатого века; нынешняя Ватиканская библиотека датируется пятнадцатым столетием. Университеты — точнее, их залы колледжей — начали обзаводиться библиотеками в двенадцатом веке. Святой Людовик основал библиотеку Сент-Шапель в Париже и пополнил ее книгами, скопированными для него из ста монастырей. Многие библиотеки, такие как Нотр-Дам, Сен-Жермен-де-Пре и Сорбонна, были открыты для ответственных студентов, и тома можно было брать под соответствующую гарантию. Современный студент вряд ли сможет оценить то литературное богатство, которое городские библиотеки и библиотеки колледжей беспрепятственно кладут к его ногам.

То тут, то там возникали частные библиотеки. Даже во тьме десятого века мы видим Герберта, собирающего книги с истинно библиофильской страстью. Некоторые другие церковные деятели, например Иоанн Солсберийский, имели свои собственные коллекции, а несколько дворян содержали небольшие библиотеки в своих замках. Фридрих Барбаросса и Фридрих II имели значительные коллекции. Генрих Арагонский, владыка Вильены в Испании, собрал огромную библиотеку, которая была публично сожжена по обвинению в том, что он имел сношения с дьяволом.19 Около 1200 года Дэниел Морли привез в Англию из Испании «драгоценное множество книг».20 В двенадцатом веке Европа открыла для себя книжные богатства Испании; ученые съехались в Толедо, Кордову и Севилью, и поток новых знаний хлынул через Пиренеи, чтобы произвести революцию в интеллектуальной жизни подрастающего Севера.

Средневековая Европа, отчасти объединенная общим языком, все еще была разделена на латинскую и греческую половины, взаимно враждебные и невежественные. Латинское наследие, за исключением права, было забыто на греческом Востоке; греческое наследие, за исключением Сицилии, было забыто на Западе. Часть греческого наследия была скрыта за стенами христианства — в мусульманском Иерусалиме, Александрии, Каире, Тунисе, Сицилии и Испании. Что касается огромного и далекого мира Индии, Китая и Японии, издавна богатого литературой, философией и искусством, то христиане до XIII века почти ничего не знали.

Часть работы по соединению различных культур была выполнена евреями, которые двигались среди них, как оплодотворяющие подземные потоки. По мере того как все больше евреев переселялось из мусульманских стран в христианство и теряло знание арабского языка, их ученые сочли желательным перевести арабские труды (многие из которых были написаны евреями) на единственный язык, понятный всем ученым рассеянной расы — иврит. Так Иосиф Кимхи (ок. 1105–1170 гг.) в Нарбонне перевел «Руководство к обязанностям сердца» еврейского философа Бахии. Иосиф был отцом блестящих сыновей; но еще более важными, как переводчики, были потомки Иуды бен Саула ибн Тиббона (ок. 1120–1190 гг.). Он, как и Кимхи, переселился из мусульманской Испании в южную Францию; и хотя он был одним из самых успешных врачей своего времени, он нашел в себе силы перевести на иврит иудейско-арабские труды Саадии Гаона, Ибн Габироля и Иегуды Халеви. Его сын Самуил (ок. 1150–1232 гг.) взбудоражил еврейский мир, переведя на иврит «Путеводитель для недоумевающих» Маймонида. Сын Самуила Моисей ибн Тиббкн перевел с арабского «Элементы» Евклида, «Малый канон» Авиценны, «Антидотарий» аль-Рази, три работы Маймонида и краткие комментарии Аверроэса к Аристотелю. Внук Самуила Якоб ибн Тиббон, помимо того, что возглавил борьбу за Маймонида в Монпелье и прославился как астроном, перевел несколько арабских трактатов на иврит, а некоторые — на латынь. Дочь Самуила вышла замуж за еще более известного ученого, Якова Анатолия. Родившийся в Марселе около 1194 года, Якоб был приглашен Фридрихом II преподавать иврит в Неаполитанском университете; там он перевел на иврит обширные комментарии Аверроэса, оказав глубокое влияние на еврейскую философию. Аналогичный толчок еврейской медицине дал перевод «Китаб аль-Мансури» аль-Рази, сделанный врачом и философом Шемом Тобом в Марселе (1264).

Многие еврейские переводы с арабского были переведены на латынь; так, еврейская версия книги Авензоара «Тей сир, или Помощь здоровью» была переведена на латынь в Падуе (1280). В начале тринадцатого века один еврей перевел весь Ветхий Завет на латынь прямо и буквально. О хитроумных путях культурной миграции свидетельствуют басни Бидпая, которые были переведены на английский язык с испанского перевода латинского перевода еврейского перевода арабского перевода пехлеви с якобы оригинального санскрита.21

Основной поток, по которому богатства исламской мысли проникали на христианский Запад, был связан с переводом с арабского на латынь. Около 1060 года Константин Африканский перевел на латынь Liber Experimentorum аль-Рази, арабские медицинские труды Исаака Иудея, арабскую версию афоризмов Гиппократа и комментарии Галена, написанные Хунайном. В Толедо, вскоре после его отвоевания у мавров, просвещенный и терпимый архиепископ Раймонд (ок. 1130 г.) организовал корпус переводчиков под руководством Доминико Гундисальви и поручил им переводить арабские научные и философские труды. Большинство переводчиков были евреями, знавшими арабский, иврит и испанский, а иногда и латынь. Самым деятельным членом группы был новообращенный еврей Иоанн Испанский (или «Севильский»), чье арабское отчество ибн Дауд (сын Давида) было переделано школярами в Авендит. Иоанн перевел целую библиотеку арабских и еврейских сочинений Авиценны, аль-Газали, аль-Фараби… и аль-Хорезми; благодаря последней работе он познакомил Запад с индуистско-арабскими цифрами.22 Почти такое же влияние оказал его перевод псевдоаристотелевской книги по философии и оккультизму «Secretum Secretorum», о широком распространении которой свидетельствуют 200 сохранившихся рукописей. Некоторые из этих переводов были сделаны непосредственно с арабского на латынь; некоторые были сделаны на кастильский язык, а затем переведены на латынь Гундисальви. Таким образом, оба ученых превратили «Мекор Хайим» Ибн Габироля в тот Fons Vitae, или «Фонтан жизни», который сделал «Авице-брон» одним из самых известных философов в схоластическом кругу.

Мелкие притоки питали арабско-латинское течение. Аделард Батский, изучавший арабский язык в Антиохии, Тарсусе и Толедо, сделал из арабской версии первый латинский перевод Евклида (1120) и познакомил Запад с мусульманской тригонометрией, переведя астрономические таблицы аль-Хорезми (1126).23 В 1141 году Петр Преподобный, аббат Клюни, с помощью трех христианских ученых и одного араба перевел Коран на латынь. Мусульманская алхимия и химия вошли в латинский мир благодаря переводу арабского текста, выполненному Робертом Честерским в 1144 году. Годом позже итальянец Платон из Тиволи перевел эпохальный трактат «Хиббур ха-мешиха» еврейского математика Авраама бар Хийи.

Величайшим из переводчиков был Герард из Кремоны. Прибыв в Толедо около 1165 года, он был поражен богатством арабской литературы в области науки и философии. Он решил перевести лучшее из нее на латынь и посвятил этой задаче оставшиеся девять лет своей жизни. Он выучил арабский язык и, по-видимому, пользовался помощью местных христиан и евреев;24 Кажется невероятным, что он сделал семьдесят один перевод без посторонней помощи. Ему Запад обязан латинскими версиями арабских версий «Задней аналитики», «О небе и земле», «О порождении и тлении» и «Метеорологии» Аристотеля, несколькими комментариями Александра Афродисийского; «Элементами и данными» Евклида; «Измерением окружности» Архимеда; «Кониями» Аполлония Пергского; одиннадцатью работами, приписываемыми Галену; несколько работ по греческой астрономии; четыре тома греко-арабской физики; одиннадцать книг по арабской медицине, включая крупнейшие труды Аль-Рази и Авиценны; «Силлогизм» Аль-Фараби; три работы Аль-Кинди и две Исаака Израильского; четырнадцать работ по арабской математике и астрономии; три набора астрономических таблиц; и семь арабских работ по геомантии и астрологии. Ни один человек в истории не сделал так много для обогащения одной культуры другой. Мы можем сравнить деятельность Жерара с деятельностью Хунайна ибн Исхака и «Дома мудрости» аль-Мамуна, которые в девятом веке перелили греческую науку и философию в арабскую форму.

Следующим после Испании донором в этом переливании культуры стало Нормандское королевство Сицилия. Вскоре после завоевания острова (1091 г.) норманнские правители наняли переводчиков, чтобы перевести на латынь арабские или греческие труды по математике и астрономии, которые в то время были актуальны в Палермо. Фридрих II в Фоджии продолжил эту работу и отчасти для этой цели привлек к своему двору одного из самых странных и деятельных умов начала XIII века. Майкл Скот получил свое имя от родной Шотландии. Мы находим его в Толедо в 1217 году, в Болонье в 1220 году, в Риме в 1224-7 годах, а затем в Фоджии или Неаполе. Его первым важным переводом стала «Сферика» аль-Битруджи, критика Птолемея. Увлеченный открытием масштаба и свободы мысли Аристотеля, Скот перевел на латынь с арабских версий «Историю животных», включая «О частях животных» и «О порождении животных»; по непроверенной традиции ему приписывают переводы «Метафизики», «Физики», «О душе», «О небе», возможно, также «Этики». Версии Аристотеля, написанные Михаилом, дошли до Альберта Магнуса и Роджера Бэкона и послужили толчком к развитию науки в XIII веке. Карл Анжуйский продолжил королевское покровительство переводчикам в Южной Италии; на него работал еврейский ученый Моисей из Салерно, и, вероятно, именно Карл финансировал перевод (1274 г.) на латынь медицинского левиафана аль-Рази, Liber Continens, выполненный еврейским ученым Фараджем бен Салимом из Гирдженти.

Все упомянутые до сих пор латинские переводы греческой науки и философии были сделаны с арабских версий — иногда с арабских версий сирийских версий — уже неясных оригиналов. Они не были настолько неточными, как утверждал Роджер Бэкон, но явно нуждались в более прямых переводах. Среди самых ранних таких версий — те, что были сделаны с «Топики», «Эленки» и «Постренней аналитики» Аристотеля Джеймсом, известным нам только как «клерк из Венеции», в период до 1128 года. В 1154 году Евгений «эмир» из Палермо перевел «Оптику» Птолемея, а в 1160 году он участвовал в латинском переводе «Альмагеста» непосредственно с греческого. Тем временем Аристипп из Катании перевел (ок. 1156 г.) «Жития философов» Диогена Лаэртийского, а также «Мено» и «Федот» Платона. Взятие Константинополя крестоносцами привело к меньшим результатам в переводах, чем можно было ожидать; мы слышим только о частичной версии «Метафизики» Аристотеля (1209). Наступил период затишья; затем, около 1260 года, Вильгельм Моербекский, фламандский архиепископ Коринфа, начал, вероятно с помощниками, серию прямых переводов с греческого, по количеству и значению которых он стоит лишь рядом с Герардом Кремонским среди героев передачи культуры. Отчасти по просьбе своего друга и соратника доминиканца Фомы Аквинского он перевел так много работ Аристотеля: «Историю животных», «О порождении животных», «Политику» и «Риторику», а также завершил или пересмотрел ранние прямые версии «Метафизики», «Метеорологии» и «О душе». Для святого Фомы он перевел несколько греческих комментариев к Аристотелю и Платону. К ним он добавил версии «Прогностики» Гиппократа, «О пище» Галена и различные работы по физике Героя Александрийского и Архимеда. Возможно, ему мы обязаны и переводом «Этики» Аристотеля, который ранее приписывался Роберту Гроссетесту. Эти переводы стали частью материала, на основе которого святой Фома создал свою магистерскую «Сумму теологии». К 1280 году Аристотель был почти полностью передан западному уму.

Последствия всех этих переводов для латинской Европы были революционными. Приток текстов из ислама и Греции глубоко взбудоражил пробуждающийся ученый мир, побудил к новым разработкам в области грамматики и филологии, расширил учебные программы школ и способствовал удивительному росту университетов в XII и XIII веках. То, что из-за неспособности переводчиков найти латинские эквиваленты многие арабские слова вошли в европейские языки, было всего лишь случайностью. Гораздо важнее, что алгебра, ноль и десятичная система попали на христианский Запад именно через эти версии; что теория и практика медицины получили мощное развитие благодаря переводам греческих, латинских, арабских и еврейских мастеров; и что импорт греческой и арабской астрономии заставил расширить теологию и пересмотреть представление о божестве, предваряя более значительные изменения, которые последуют за Коперником. Частые ссылки Роджера Бэкона на Аверроэса, Авиценну и «Альфарабиуса» дают представление о новом влиянии и стимуле; «философия, — говорил Бэкон, — пришла к нам от арабов»;25 И мы увидим, что Фома Аквинский был вынужден написать свои «Суммы», чтобы остановить угрозу уничтожения христианской теологии арабскими интерпретациями Аристотеля. Теперь ислам вернул Европе знания, которые он позаимствовал у Греции через Сирию. И как это обучение вызвало великую эпоху арабской науки и философии, так и теперь оно должно было возбудить европейский ум к поискам и спекуляциям, заставить его построить интеллектуальный собор схоластической философии и рушить камень за камнем этого величественного здания, чтобы привести к краху средневековой системы в XIV веке и зарождению современной философии в пылкой эпохе Возрождения.

Передачей культуры от поколения к поколению занимались семья, церковь и школа. В Средние века моральное воспитание подчеркивалось в ущерб интеллектуальному просвещению, как сегодня интеллектуальное образование подчеркивается в ущерб моральной дисциплине. В Англии в средних и высших классах нередко отправляли мальчика семи лет или около того на воспитание в другой дом, отчасти чтобы укрепить дружеские отношения в семье, отчасти чтобы компенсировать слабость родительской любви.26 Великолепная школьная система Римской империи пришла в упадок в результате нашествия и обезлюдения городов. Когда в VI веке приливная волна миграции спала, в Италии сохранилось несколько светских школ; остальные были в основном школами для обучения новообращенных и будущих священников. Некоторое время (500–800 гг.) Церковь уделяла все свое внимание нравственному воспитанию и не считала передачу светских знаний одной из своих функций. Но под влиянием Карла Великого в соборах, монастырях, приходских церквях и монастырях открылись школы для общего образования мальчиков и девочек.

Поначалу почти все это бремя несли монастырские школы. Внутренняя школа давала образование послушникам или обливаторам, а внешняя — мальчикам, причем, судя по всему, бесплатно.27 В Германии эти монастырские школы пережили беспорядки девятого века и плодотворно участвовали в османском Возрождении; в девятом и десятом веках Германия лидировала во Франции в умственном развитии. Во Франции распад дома Каролингов и набеги северян нанесли жестокий удар по монастырским школам. Дворцовая школа, которую Карл Великий основал при франкском дворе, недолго пережила Карла Лысого (ум. 877). Французский епископат укреплялся по мере ослабления королей; когда норвежские набеги стихли, епископы и светское духовенство стали богаче аббатов и монастырей; и хотя в X веке монастырские школы пришли в упадок, соборные школы выросли в Париже, Шартре, Орлеане, Туре, Лаоне, Реймсе, Льеже и Кёльне. Когда в Шартре умер великий и добрый Фульберт, епископ Иво (1040?-1116) сохранил стандарты и славу соборной школы в области классических наук; эту прекрасную традицию продолжил преемник Иво Бернар Шартрский, которого Иоанн Солсберийский в двенадцатом веке назвал «самым удивительным источником письма в Галлии в наши дни».28 В Англии соборная школа Йорка была знаменита еще до того, как подарила Алкуина Карлу Великому. Кентерберийская школа стала почти университетом, с богатой библиотекой и секретарем не менее знаменитым человеком, чем вышеупомянутый Иоанн Солсберийский, один из самых здравомыслящих ученых и философов Средневековья. В таких школах те студенты, которые готовились к священству, очевидно, получали поддержку из средств собора, в то время как другие платили скромную плату. Третий Латеранский собор (1179 г.) постановил: «Чтобы не отнимать у бедных детей возможность читать и делать успехи… пусть в каждой соборной церкви будет назначено достаточное количество благотворительных учреждений для мастера, который будет бесплатно обучать клириков той же церкви и бедных ученых».29 Четвертый Латеранский собор (1215 г.) потребовал учредить кафедру грамматики в каждом соборе христианского мира и предписал каждому архиепископу содержать также кафедры философии и канонического права.30 Декреты папы Григория IX (1227-41 гг.) предписывали каждой приходской церкви организовать школу начального обучения; недавние исследования показывают, что такие приходские школы, в основном посвященные религиозному обучению, были распространены по всему христианскому миру.31

Какая часть подросткового населения ходила в школу? Из девочек, очевидно, только зажиточные. Большинство монастырей содержали школы для девочек, как та, что в Аржантейле дала такую прекрасную классическую подготовку Элоизе (ок. 1110 г.); но эти школы, вероятно, охватывали лишь скромный процент девочек. Некоторые соборные школы принимали девочек; Абеляр говорит о «женщинах благородного происхождения», которые посещали его школу в Нотр-Дам в Париже в 1114 году.32 У мальчиков было больше шансов, но, предположительно, сыну крепостного было трудно получить образование;33 Однако мы слышали о крепостных, которым удавалось устроить сыновей в Оксфорд.34 Многое из того, что сейчас преподается в школах, тогда изучалось дома или в мастерских; конечно, распространение и совершенство средневекового искусства указывают на широкие возможности для обучения искусствам и ремеслам. По одним подсчетам, число мальчиков в начальных школах Англии в 1530 году составляло 26 000 при населении в 5 000 000 человек — примерно одна тридцатая часть от доли в 1931 году;35 Но в недавнем исследовании делается вывод, что «тринадцатый век сделал более близкий подход к народному и социальному образованию, чем шестнадцатый».36

Обычно соборной школой руководил каноник соборного капитула, которого называли архисколом, сколяриусом или схоластом. Учителями были клерки малых орденов. Обучение велось на латыни. Дисциплина была суровой; порка считалась столь же необходимой в образовании, как ад в религии; Винчестерская школа приветствовала своих учеников откровенным гекзаметром: Aut disce aut discede; manet sors tertia caedi- «Учитесь или уходите; третья альтернатива — порка».37 Учебная программа начиналась с «тривиума» — грамматики, риторики, логики — и переходила к «квадривиуму» — арифметике, геометрии, музыке, астрономии; это были «семь свободных искусств». Тогда эти термины не имели вполне современного значения. Тривиум, конечно, означал три пути. Либеральные искусства — это те предметы, которые Аристотель определил как подходящие для свободных людей, стремящихся не к практическим навыкам (которые оставляли подмастерьям), а к интеллектуальному и моральному совершенству.38 Варро (116-27 гг. до н. э.) написал «Девять книг дисциплин», где перечислил девять предметов, составляющих греко-римскую учебную программу; Марцианус Капелла, североафриканский ученый V века н. э., в широко распространенной педагогической аллегории «О браке Филологии и Меркурия» запретил медицину и архитектуру как слишком практичные; и знаменитые семь остались. «Грамматика» не была скучным занятием, которое теряет душу языка при изучении его костей; это было искусство письма (grapho, gramma); Кассиодор определял ее как такое изучение великой поэзии и ораторского искусства, которое позволяет писать правильно и изящно. В средневековых школах она начиналась с Псалтири, переходила к другим книгам Библии, затем к латинским отцам, потом к латинским классикам — Цицерону, Вергилию, Горацию, Стацию, Овидию. Риторика продолжала означать искусство говорить, но снова включала в себя значительное изучение литературы. Логика кажется довольно продвинутым предметом для тривиума, но, возможно, было хорошо, чтобы студенты учились рассуждать так же рано, как они любили спорить.

Экономическая революция привела к некоторым изменениям в сфере образования. Города, жившие за счет торговли и промышленности, испытывали потребность в работниках с практической подготовкой; вопреки многочисленным церковным противодействиям они создавали светские школы, в которых светские учителя давали знания за плату, вносимую родителями учеников. В 1300 году плата за год обучения в частной грамматической школе в Оксфорде составляла четыре-пять пенсов ($4,50). Виллани в 1283 году насчитал 9000 мальчиков и девочек в церковных школах Флоренции, 1100 в шести школах «абакус», которые готовили их к деловой карьере, и 575 учеников в средних школах. Светские школы появились во Фландрии в двенадцатом веке; ко второй половине тринадцатого это движение распространилось на Любек и балтийские города. В 1292 году мы узнаем о том, что одна из школьных учительниц содержала частную школу в Париже; вскоре она стала одной из многих.39 Секуляризация образования шла своим чередом.

Светские школы были особенно многочисленны в Италии; учителями там обычно были миряне, а не клирики, как за Альпами. В целом дух и культура Италии были менее церковными, чем в других местах; более того, около 970 года некто Вильгардус организовал в Равенне движение за восстановление язычества.40 Конечно, было много соборных школ; особенно компетентными были школы Милана, Павии, Аосты и Пармы, о чем можно судить по таким выпускникам, как Ланфранк и Ансельм; а Монте-Кассино при Дезидерии стало почти университетом. Выживание муниципальных институтов, успешное сопротивление лангобардских городов Барбароссе (1176) и растущий спрос на юридические и коммерческие знания вместе привели к тому, что Италия получила честь основать первый средневековый университет.

В 1925 году Павийский университет отметил одиннадцатисотлетие со дня своего основания Лотарем I. Вероятно, это была школа права, а не университет; только в 1361 году он получил устав как studium generale — средневековое название университета, объединяющего различные факультеты. Это была одна из многих школ, которые начиная с IX века возрождали изучение римского права: Рим, Равенна и Орлеан в девятом веке, Милан, Нарбонна и Лион в десятом, Верона, Мантуя и Анжер в одиннадцатом. Болонья, по-видимому, была первым из западноевропейских городов, расширившим свою школу до studium generale. В 1076 году, сообщает летописец Одофред, «некий магистр Пепо собственной властью начал читать лекции по законам… в Болонье, и это был человек с величайшей славой».41 К нему присоединились другие учителя, и ко времени Ирнерия болонская школа права, по общему мнению, была лучшей в Европе.

Ирнерий начал преподавать право в Болонье в 1088 году. То ли изучение римского права убедило его в исторических и практических аргументах в пользу верховенства императорской власти над церковной, то ли награды императорской службы привлекли его, но он перешел от гвельфов на сторону гибеллинов и истолковал возрожденную юриспруденцию в пользу имперских притязаний. Благодарные императоры выделили средства на школу, и в Болонью хлынул поток немецких студентов. Ирнерий составил том глосс, или комментариев, к Corpus iuris Юстиниана и применил научный метод к организации права. Summa codicis Irnerii, составленная им самим или на основе его лекций, является шедевром изложения и аргументации.

С Ирнерием начался золотой век средневековой юриспруденции. Люди из всех стран латинской Европы приезжали в Болонью, чтобы изучать возрожденную науку права. Ученик Ирнерия Грациан применил новые методы к церковному законодательству и опубликовал первый кодекс канонического права (1139). После Ирнерия «четыре доктора» — Булгарус, Мартинус, Якобус и Гуго — в серии знаменитых глосс применили Кодекс Юстиниана к юридическим проблемам двенадцатого века и обеспечили принятие римского права во все более широкой сфере. В начале XIII века пресвитер Аккурсий (1185?-1260), величайший из «глоссаторов», обобщил их труды и свои собственные в Glossa ordinaria, которая стала стандартным авторитетом, с помощью которого короли и коммуны преодолевали власть феодального права и боролись с властью пап. Папство сделало все возможное, чтобы остановить эту эксгумацию кодекса, который сделал религию функцией и слугой государства; но новое исследование питало и выражало смелый рационализм и секуляризацию двенадцатого и тринадцатого веков, а также воспитало многочисленный класс юристов, которые трудились, чтобы уменьшить роль церкви в управлении и расширить власть государства. Святой Бернар жаловался, что суды Европы звенят законами Юстиниана и больше не слышат законов Божьих.42 Распространение новой юриспруденции стало таким же сильным стимулом, как и арабские и греческие переводы, и породило то уважение и страсть к разуму, которые породили и погубили схоластику.

Мы не знаем, когда в Болонье появилась школа искусств — то есть семи свободных искусств, — и когда была основана ее знаменитая школа медицины. Насколько нам известно, единственная связь между тремя школами заключалась в том, что выпускники любой из них получали свои степени от архидиакона Болоньи. Профессора объединились в коллегию или гильдию. Около 1215 года студенты, независимо от факультета, объединились в две группы: universitas citramontanorum, или союз студентов с юга от Альп, и universitas ultramontanorum, или союз студентов из-за Альп. С начала XIII века в этих «университетах» учились женщины, а в XIV веке на болонских факультетах работали женщины-профессора.43

Студенческие гильдии, созданные для обеспечения взаимной защиты и самоуправления, в XIII веке стали обладать чрезвычайной властью над преподавательским составом. Организуя бойкоты неудовлетворительных учителей, студенты могли положить конец педагогической карьере любого человека в Болонье. Во многих случаях жалованье профессорам выплачивали студенческие «университеты», а профессора были вынуждены присягать в послушании «ректорам» «университетов», то есть старостам студенческих гильдий.44 Преподаватель, желающий отлучиться даже на один день, должен был получить разрешение от своих учеников через их ректоров, и ему было категорически запрещено «устраивать праздники по своему усмотрению».45 Правила, установленные студенческими гильдиями, определяли, в какую минуту преподаватель должен начинать лекцию, когда ее заканчивать и какие штрафы полагались за отклонение от этих правил. Если преподаватель превышал свой час, то по уставу гильдии студентам предписывалось уйти. Другие правила гильдии штрафовали учителя за пропуск главы или декрета при изложении законов, а также определяли, сколько времени в курсе должно быть отведено на каждую часть текстов. В начале каждого учебного года профессор должен был внести десять фунтов в болонский банк; из этой суммы вычитались штрафы, наложенные на него ректорами; оставшаяся сумма возвращалась ему в конце года по распоряжению ректоров. Для наблюдения за поведением каждого преподавателя назначались комитеты из студентов, которые докладывали ректорам о нарушениях или недостатках.46 Если эти правила кажутся современному студенту необычайно разумными, следует помнить, что студенты-юристы в Болонье были людьми в возрасте от семнадцати до сорока лет, достаточно взрослыми, чтобы самостоятельно поддерживать дисциплину; что они пришли учиться, а не играть; что профессор был не сотрудником попечителей, а вольным лектором, которого студенты фактически наняли для обучения. Зарплата преподавателя в Болонье состояла из платы, которую ему платили студенты и которая устанавливалась по договоренности с ними. Эта система оплаты была изменена в конце XIII века, когда итальянские города, желающие иметь собственные университеты, предложили муниципальное жалованье некоторым болонским профессорам; после этого (1289) город Болонья пообещал выплачивать двум профессорам ежегодную стипендию, но выбор профессоров по-прежнему оставался за студентами. Постепенно число этих муниципальных salaria увеличивалось, и в XIV веке выбор профессоров вместе с их оплатой перешел к городу. Когда в 1506 году Болонья вошла в состав папских земель, назначение преподавателей перешло в ведение церковных властей.

Однако в XIII веке Болонский университет и в меньшей степени другие университеты Италии были отмечены светским духом, почти антиклерикализмом, который вряд ли можно найти в других центрах европейского образования. Если в других университетах главным факультетом было богословие, то в Болонье до 1364 года богословского факультета вообще не было; богословие там было заменено каноническим правом. Даже риторика приняла форму права, а искусство письма стало — в Болонье, Париже, Орлеане, Монпелье, Туре… — ars dictaminis или ars notaria, искусством составления юридических, деловых или официальных документов; по этому искусству давались специальные степени.47 Было принято говорить, что самое реалистичное образование можно получить в Болонье; любимая история рассказывала, как один парижский педагог выучил в Болонье то, чему его научили в Париже, а затем вернулся в Париж и выучил это заново.48 В двенадцатом веке Болонья возглавила движение европейского разума; в тринадцатом она позволила своему учению закостенеть в застойной схоластике права; аккурсианская глосса стала священным и почти неизменным текстом, препятствующим прогрессивному приспособлению права к течению жизни. Дух исследования устремился в более свободные области.

В двенадцатом и тринадцатом веках в Италии появились университеты. Некоторые из них были порождены Болоньей благодаря эмиграции профессоров или студентов; так, в 1182 году Пиллиус уехал, чтобы основать школу в Модене; в 1188 году Якобус де Мандра отправился в Реджо-Эмилию и привез с собой своих учеников; В 1204 году другая миграция, вероятно, из Болоньи, основала в Виченце studium generale, или объединение нескольких факультетов; в 1215 году Роффредус покинул Болонский университет, чтобы открыть юридическую школу в Ареццо; в 1222 году большой отряд учителей и студентов из Болоньи расширил старую школу в Падуе. К юридической школе в Падуе были добавлены факультеты медицины и искусств; Венеция посылала туда своих студентов и вносила свой вклад в оплату труда профессоров; в XIV веке Падуя стала одним из самых энергичных центров европейской мысли. В 1224 году Фридрих II основал Неаполитанский университет, чтобы удержать студентов Южной Италии от оттока на север. Возможно, по тем же причинам, а также чтобы подготовить людей для церковной дипломатии, Иннокентий IV основал Университет Римского двора (1244), который последовал за папским двором в его миграции, даже в Авиньон. В 1303 году Бонифаций VIII основал Римский университет, который достиг славы при Николае V и Льве X, а при Павле III получил название Сапиенца. Сиена открыла свой муниципальный университет в 1246 году, Пьяченца — в 1248 году. К концу XIII века юридические и художественные школы, а иногда и медицинские, можно было найти в каждом крупном городе Италии.

Уникальность университетов Испании заключалась в том, что они были основаны и зафрахтованы королями, служили им и подчинялись правительственному контролю. Кастилия основала королевский университет в Паленсии (1208), позже — в Вальядолиде (1304); в Леоне — в Саламанке (1227), на Балеарах — в Пальме (1280), в Каталонии — в Лериде (1300). Несмотря на королевскую связь, испанские университеты принимали церковный надзор и финансирование, а некоторые, как Паленсия, выросли из соборных школ. Университет Саламанки был богато одарен в тринадцатом веке Сан-Фернандо и Альфонсо Мудрым и вскоре встал в один ряд с Болоньей и Парижем по славе и образованности. В большинстве этих учебных заведений преподавались латынь, математика, астрономия, теология и право; в некоторых — медицина, иврит или греческий. В 1250 году в Толедо монахами-доминиканцами была открыта Школа восточных исследований для преподавания арабского и иврита; должно быть, там велась хорошая работа, поскольку один из ее выпускников, Раймонд Мартин (ок. 1260 г.), продемонстрировал знакомство со всеми основными философами и теологами ислама. Арабские исследования были заметны и в Севильском университете, основанном Альфонсо Мудрым в 1254 году. В Лиссабоне в 1290 году король-поэт Диниш подарил Португалии университет.

Безусловным лидером европейского разума в средневековом меридиане двенадцатого и тринадцатого веков была Франция. Ее соборные школы с начала одиннадцатого века приобрели мировую известность. Если эти школы переросли в великий университет в Париже, а не в Шартре, Лаоне или Реймсе, то, вероятно, потому, что процветающая торговля на Сене, и бизнес столицы, принесли в город богатство, которое притягивает интеллект и финансирует науку, философию и искусство.

Первым известным мастером соборной школы Нотр-Дам был Вильгельм из Шампо (1070?-1121); именно его лекции, читаемые в монастырях Нотр-Дам, вызвали интеллектуальное движение, из которого вырос Парижский университет. Когда (ок. 1103 г.) Абеляр прибыл из Бретани, сразил Вильгельма силлогизмом и начал читать самые знаменитые лекции в истории Франции, студенты стекались послушать его. Парижские школы пополнили свои ряды, а магистры размножились. Магистр (magister) в образовательном мире Парижа двенадцатого века — это человек, получивший лицензию на преподавание от канцлера собора Нотр-Дам. Парижский университет вырос из церковных школ города и получил свое первое единство из этого единственного источника лицензирования педагогической деятельности. Обычно лицензия выдавалась безвозмездно любому, кто в течение достаточного срока был учеником уполномоченного мастера и чье заявление было одобрено этим мастером. Одно из обвинений, выдвинутых против Абеляра, заключалось в том, что он стал учителем, не пройдя такого одобренного ученичества.

Эта концепция преподавательского искусства в терминах мастера и ученика разделяет идею и происхождение университета. Когда мастеров становилось все больше, они, естественно, образовывали гильдии. Слово universitas на протяжении веков применялось к любому коллективу, в том числе и к гильдиям. В 1214 году Мэтью Парис описал «сообщество избранных мастеров» в Париже как учреждение с давних времен. Мы можем предположить, но не можем доказать, что «университет» сформировался к 1170 году, скорее как гильдия преподавателей, чем как объединение факультетов. Около 1210 года булла Иннокентия III, который сам был выпускником Парижского университета, признала и утвердила письменный устав этой гильдии преподавателей; другая булла того же папы уполномочила гильдию выбрать проктора, чтобы представлять ее при папском дворе.

К середине XIII века парижские магистры были разделены на четыре факультета или направления: теология, каноническое право, медицина и «искусства». В отличие от Болоньи, после 1219 года в Парижском университете не было места гражданскому праву; учебный план начинался с семи искусств, переходил к философии и завершался теологией. Студенты, изучавшие искусства (их называли artistae, художники), соответствовали нашим «студентам». Поскольку они составляли большую часть парижского академического населения, то, вероятно, для взаимопомощи, общения и дисциплины они разделились на четыре «нации» по месту рождения (natio) или происхождения: «Франция» (т. е. узкое королевство, непосредственно подчиненное французскому королю), Пикардия, Нормандия и Англия. Студенты из южной Франции, Италии и Испании были отнесены к французской «нации», студенты из Низких стран — к «Пикардии», студенты из центральной и восточной Европы — к «Англии». Из Германии приехало так много студентов, что эта страна задержалась с созданием собственных университетов до 1347 года. Каждой «нацией» управлял прокуратор или проктор, каждым факультетом — декан или декан. Студенты, а возможно, и магистры факультета искусств выбирали ректора в качестве своего главы; постепенно его функции расширялись, и к 1255 году он стал ректором университета.

Мы не слышим о специальных университетских зданиях. По-видимому, в двенадцатом веке лекции читались в монастырях Нотр-Дам, Святой Женевьевы, Святого Виктора или других церковных сооружениях; но в тринадцатом веке мы видим, что преподаватели нанимают для своих занятий отдельные комнаты. Мастера, которых стали называть также профессорами, провозвестниками, были постриженными клириками, которые до пятнадцатого века теряли свою должность, если женились. Преподавание велось в форме лекций, в основном по той причине, что не каждый студент мог позволить себе купить все тексты для изучения и не всегда мог получить копии в библиотеках. Студенты сидели на тротуаре или на полу и делали множество записей. Нагрузка на память была настолько велика, что было придумано множество мнемонических приспособлений, обычно в виде стихов, наполненных смыслом и отталкивающих по форме. Университетские правила запрещали преподавателю читать свою лекцию; он должен был говорить exempore; ему даже запрещалось «тянуть».49 Студенты любезно предупреждали новичков не платить за курс, пока те не посетят три лекции. Вильгельм Кончский в XII веке жаловался, что учителя читают легкие курсы, чтобы завоевать популярность, студентов и плату за обучение, и что система факультативов, при которой у каждого ученика есть широкий выбор преподавателей и предметов, снижает стандарты образования.50

Время от времени преподавание оживлялось публичными диспутами между магистрами, продвинутыми студентами и именитыми гостями. Обычно дискуссия проходила в установленной форме — scholastica disputatio: задавался вопрос; давался отрицательный ответ, который защищался цитатами из Писания и патристики, а также аргументацией в виде возражений; затем следовал положительный ответ, который защищался цитатами из Библии и Отцов Церкви, а также аргументированными ответами на возражения. Эта scholastica disputatio определила законченную форму схоластической философии св. Фомы Аквинского. Помимо таких формальных quaestiones disputatae существовали и неофициальные дискуссии, называемые quodlibeta — «что угодно», — где спорящие брались за любой вопрос, который мог быть предложен в данный момент. Эти свободные дебаты также создали литературную форму, как, например, в небольших сочинениях святого Фомы. Такие дебаты, официальные или неофициальные, оттачивали средневековый ум и давали простор для свободы мысли и слова; однако в некоторых людях они способствовали развитию умничанья, которое могло доказать все, что угодно, или логореи, которая нагромождала горы аргументов на пустяковые вопросы.

Большинство студентов жили в хосписах или пансионах, нанятых организованными студенческими группами. Иногда госпиталь за символическую плату размещал бедных студентов; так, в Hôtel-Dieu, примыкающем к Нотр-Даму, была выделена комната для «бедных клерков». В 1180 году Джосиус из Лондона купил эти апартаменты и впоследствии совместно с госпиталем обеспечивал жильем и питанием восемнадцать студентов. К 1231 году эта группа студентов заняла более просторные помещения, но они по-прежнему называли себя Collège des dix-huit — Колледжем Восемнадцати. Другие хосписы, или общежития, были основаны монашескими орденами, церквями или филантропами на пожертвования (bursae) или аннуитеты, которые снижали стоимость жизни для студентов. В 1257 году Робер де Сорбон, капеллан Святого Людовика, основал «Дом Сорбонны» для шестнадцати студентов-теологов; дополнительные пожертвования Людовика и других людей позволили увеличить количество мест и довести число стипендий до тридцати шести; из этого «дома» вырос Колледж Сорбонны.* После 1300 года были основаны другие «колледжи» — коллегии в старом понимании ассоциаций; в них жили магистры, служившие наставниками, слушавшие декламации и «читавшие» тексты вместе с учениками. В XV веке мастера читали курсы в резиденциях; количество таких курсов увеличилось, количество курсов, проводимых вне помещений, сократилось, и колледж стал не только местом проживания студентов, но и залом для обучения. Подобная эволюция колледжа из хоспициума произошла в Оксфорде, Монпелье и Тулузе. Университет начинался как ассоциация преподавателей, имевших дело с ассоциациями студентов, и превратился в ассоциацию факультетов и колледжей.

Среди парижских общежитий было два, предназначенных для студентов-послушников Доминиканского или Францисканского ордена. Доминиканцы с самого начала своего существования подчеркивали важность образования как средства борьбы с ересью; они создали собственную систему школ, из которых наиболее известной была Доминиканская общеобразовательная школа в Кельне, а также аналогичные учебные заведения в Болонье и Оксфорде. Многие монахи стали магистрами и преподавали в залах своих орденов. В 1232 году Александр из Хейлса, один из самых способных учителей Парижа, присоединился к францисканцам и продолжил свои публичные курсы в их монастыре Кордельеров. Год от года число монахов, читающих лекции в Париже, увеличивалось, а их немонашеская аудитория росла. Светские магистры сетовали, что их оставляют сидеть за партами, «как одиноких воробьев на крышах домов»; на что монахи отвечали, что светские магистры слишком много едят и пьют, становятся ленивыми и скучными.51 В 1253 году в уличной драке был убит студент; городские власти арестовали нескольких студентов, проигнорировав их право и требование, чтобы их судили магистры университета или епископ; магистры в знак протеста приказали прекратить лекции. Два учителя-доминиканца и один францисканец, все члены ассоциации магистров, отказались подчиниться приказу о прекращении бесед; ассоциация отстранила их от членства; они обратились к Александру IV, который (1255) приказал университету магистров принять их обратно. Чтобы не выполнять приказ, магистры распустились; папа отлучил их от церкви; студенты и население напали на монахов на улицах. После шести лет споров был достигнут компромисс: реорганизованный принял в свои ряды магистров-монахов, которые в дальнейшем обязались полностью подчиняться «университетским» уставам; но факультет искусств навсегда исключил всех монахов из своего состава. Парижский университет, некогда любимый папой, стал враждебен папству, поддерживал королей против понтификов, а впоследствии стал центром «галликанского» движения, стремившегося отделить французскую церковь от Рима.

Со времен Аристотеля ни одно учебное заведение не могло соперничать с влиянием Парижского университета. На протяжении трех столетий он привлекал к себе не только самое большое количество студентов, но и величайшую династию выдающихся интеллектуалов. Абеляр, Иоанн Солсберийский, Альбертус Магнус, Сигер Брабантский, Фома Аквинский, Бонавентура, Роджер Бэкон, Данс Скотус, Уильям Оккам — вот почти вся история философии с 1100 по 1400 год. В Париже должны были быть великие учителя, чтобы подготовить этих великих учителей, и атмосфера умственного подъема, которая бывает только на вершинах человеческой истории. Кроме того, на протяжении всех этих веков Парижский университет был силой как в церкви, так и в государстве. Он был влиятельным органом общественного мнения; в XIV веке — очагом свободных спекуляций, в XV — цитаделью ортодоксальности и консерватизма. Нельзя сказать, что он сыграл «не последнюю роль» в осуждении Жанны д'Арк.

Другие университеты участвовали в обеспечении культурного лидерства Франции в Европе. В Орлеане еще в IX веке существовала школа права; в XII он соперничал с Шартром как центр классических и литературных исследований; в XIII он уступал Болонье в преподавании гражданского и канонического права. Не менее известной была школа права в Анжере, которая в 1432 году стала одним из крупнейших университетов Франции. Своим университетом Тулуза была обязана ереси: в 1229 году Григорий IX заставил графа Раймона обязаться выплачивать жалованье четырнадцати профессорам богословия, канонического права и искусств, которые должны были быть отправлены из Парижа в Тулузу для борьбы с альбигойской ересью путем воздействия на аквитанскую молодежь.

Самый известный из французских университетов за пределами Парижа находился в Монпелье. Расположенный на берегу Средиземного моря на полпути между Марселем и Испанией, этот город представлял собой удивительную смесь французской, греческой, испанской, еврейской крови и культуры, с примесью итальянских купцов и остатков мавританской колонии, которая когда-то владела городом. Здесь активно развивалась торговля. Под влиянием салернской, арабской или еврейской медицины Монпелье в неизвестное время основал медицинскую школу, которая вскоре превзошла Салерно; к ней добавились школы права, теологии и «искусств»; и хотя эти колледжи были независимыми, их сотрудничество и содружество снискали Монпелье высокую репутацию. В XIV веке университет пришел в упадок, но в эпоху Возрождения медицинская школа возродилась; в 1537 году Франсуа Рабле прочел здесь на греческом языке курс лекций о Гиппократе.

Оксфорд, как и аналогично названный Босфор, возник как переправа для скота; Темза в этом месте сузилась и обмелела; в 912 году здесь была построена крепость, образовался рынок, а короли Кнут и Гарольд проводили здесь гемот задолго до возникновения университета. Предположительно, во времена Кнута в Оксфорде существовали школы, но мы не знаем ни о какой соборной школе. Около 1117 года мы находим упоминание о «мастере в Оксенфорде». В 1133 году Роберт Пуллен, теолог, приехал из Парижа и читал в Оксфорде лекции по теологии.52 В двенадцатом веке школы Оксфорда превратились в общую школу или университет — «никто не может сказать, когда».53 В 1209 году, по современным оценкам, в Оксфорде было 3000 студентов и преподавателей.54 Как и в Париже, здесь было четыре факультета: искусств, теологии, медицины и канонического права. В Англии преподавание гражданского права вышло за пределы университетов и разместилось в судебных иннах в Лондоне. Линкольнс-Инн, Грейс-Инн, Иннер и Миддл Темпл стали в XIV веке потомками домов или палат, в которых судьи и преподаватели права в XII и XIII веках принимали учеников в качестве подмастерьев.

В Оксфорде, как и в Париже и Кембридже, колледжи возникли как одаренные общежития для бедных студентов. В ранние годы они стали также лекционными залами; магистры жили в них вместе со студентами, а к концу XIII века аулы или залы стали физической и педагогической составляющей университета. Около 1260 года шотландский сэр Джон де Баллиол (отец шотландского короля 1292 года) в качестве наказания за неизвестное преступление основал в Оксфорде «Дом Баллиола», чтобы содержать на пособие в восемь пенсов (8 долларов) в неделю некоторых бедных ученых, называемых socii, «стипендиатами». Три года спустя Уолтер де Мертон основал и одарил «Дом ученых Мертона», сначала в Мейдене, а вскоре в Оксфорде, чтобы содержать столько студентов, сколько мог обеспечить его доход. Эти доходы неоднократно удваивались за счет роста стоимости земли, так что архиепископ Пекхэм в 1284 году жаловался, что «бедные ученые» получают дополнительные пособия на «изысканную жизнь».55 В целом английские колледжи богатели не только за счет стипендий и других подарков, но и за счет роста стоимости поместий, которыми они были наделены. Около 1280 года Уильям Даремский, архиепископ Руанский, завещал основать Университетский зал, ныне Университетский колледж; о скромном начале этих знаменитых колледжей свидетельствуют условия их основания, которые предусматривали наличие четырех магистров и таких ученых, которые могли бы пожелать жить вместе с ними. Магистры выбирали одного из них в качестве «старшего стипендиата» для управления залом; со временем он или его преемники получили титулы «мастер» или «директор», под которыми сегодня известны главы английских колледжей. Оксфордский университет в XIII веке представлял собой объединение этих колледжей под началом «университета» или гильдии мастеров, управляемых регентами и канцлером по собственному выбору, который, в свою очередь, подчинялся епископу Линкольна и королю.

К 1300 году Оксфорд занял место рядом с Парижем как центр интеллектуальной деятельности и влияния. Самым знаменитым его выпускником был Роджер Бэкон; другие францисканские монахи, в том числе Адам Марш, Томас Йоркский, Джон Пекхэм, вместе с ним составили выдающуюся группу ученых людей. Их лидер и вдохновитель, Роберт Гроссетесте (1175?-1253), был самой яркой фигурой в жизни Оксфорда в тринадцатом веке. Он изучал там право, медицину и естественные науки, окончил университет в 1179 году, получил степень божественности в 1189 году, а вскоре после этого был избран «магистром оксфордских школ» — ранняя форма титула канцлера. В 1235 году, оставаясь главой Оксфорда, он стал епископом Линкольна и руководил завершением строительства великого собора. Он энергично содействовал изучению греческого языка и Аристотеля и разделял героические усилия умов XIII века по примирению философии Аристотеля с христианской верой. Он написал комментарии к «Физике» и «Задней аналитике» Аристотеля, обобщил науку своего времени в Compendium Scientiarum и работал над реформой календаря. Он понял принципы работы микроскопа и телескопа и открыл Роджеру Бэкону множество путей в математике и физике; вероятно, именно он познакомил Бэкона с увеличивающим свойством линзы.56 Многие идеи, которые мы приписываем Бэкону, — о перспективе, радуге, приливах и отливах, календаре, желательности экспериментов — были, очевидно, подсказаны ему Гроссетестом; прежде всего, идея о том, что вся наука должна основываться на математике, поскольку все силы, проходя через пространство, следуют геометрическим формам и правилам.57 Он писал французскую поэзию и трактат о земледелии, был юристом и врачом, а также теологом и ученым. Он поощрял изучение иврита с целью обращения евреев; при этом он вел себя по отношению к ним аномально по-христиански и защищал их, как мог, от садизма толпы. Он был активным социальным реформатором, всегда лояльным к Церкви, но осмелился представить папе Иннокентию IV (1250) письменный мемориал, в котором он приписывал недостатки Церкви практике папской курии.58 В Оксфорде он основал первый «сундук» для безвозмездного предоставления займов ученым.59 Он был первым из тысячи блестящих умов, чьи достижения создали великолепный престиж Оксфорда в образовательном и интеллектуальном мире.

Сегодня Оксфорд — это не только университет, но и производственный центр, в котором делают не только донов, но и автомобили. Но Кембридж по-прежнему остается городом колледжей, средневековой жемчужиной, украшенной современным богатством и британским хорошим вкусом; все в нем относится к его колледжам, и средневековое спокойствие сохранилось в этом прекраснейшем из университетских городов. По-видимому, его интеллектуальное превосходство следует датировать убийством в Оксфорде. В 1209 году студент убил женщину; горожане совершили налет на общежитие и повесили двух или трех студентов. Университет, то есть ассоциация магистров, приостановил свою деятельность в знак протеста против действий горожан; и, если верить обычно заслуживающему доверия Мэтью Парису, 3000 студентов и, предположительно, многие магистры покинули Оксфорд. Многие из них, как нам рассказывают, отправились в Кембридж и основали там залы и факультеты; это первое упоминание о чем-то более высоком, чем начальная школа. Вторая миграция парижских студентов в 1228 году пополнила ряды студенчества. Прибывшие монахи-мендиканты или бенедиктинцы основали колледжи. В 1281 году епископ Эли организовал первый светский колледж в Кембридже — Колледж Святого Петра, ныне Питерхаус. В XIV, XV и XVI веках были основаны и украшены дополнительные колледжи, некоторые из которых стали шедеврами средневековой архитектуры. Все они вместе, окруженные тихой извилистой рекой Кэм, вместе со своими кампусами представляют собой одно из самых прекрасных творений человека.

Средневековый студент мог быть любого возраста. Он мог быть викарием, приором, аббатом, купцом, женатым человеком; он мог быть тринадцатилетним мальчиком, обеспокоенным внезапным достоинством своих лет. Он поступал в Болонский, Орлеанский или Монпелье, чтобы стать юристом или врачом; в другие университеты он поступал в некоторых случаях, чтобы подготовиться к государственной службе, обычно же он хотел сделать карьеру в Церкви. Вступительных экзаменов не было; единственными требованиями были знание латыни и способность платить скромную плату каждому магистру, у которого он учился. Если он был беден, ему могла помочь стипендия, или его деревня, его друзья, его церковь или его епископ. Таких случаев были тысячи.60 Аббат Самсон, герой «Хроник Джослина» и «Прошлого и настоящего» Карлайла, своим образованием был обязан бедному священнику, который продавал святую воду, чтобы Самсон получал плату за обучение.61 Студент, отправляющийся в университет или из него, обычно получал бесплатный проезд, а также бесплатную еду и жилье в монастырях по пути.62

Прибыв в Оксфорд, Париж или Болонью, он оказался бы одним из огромной толпы счастливых, смущенных и жаждущих студентов на волне интеллектуального энтузиазма, который делал философию с примесью ереси такой же захватывающей, как война, а дебаты — такими же увлекательными, как турнир. В Париже в 1300 году он нашел бы около 7000 студентов, в Болонье — 6000, в Оксфорде — 3000;* В целом в университетах Парижа, Оксфорда и Болоньи тринадцатого века было больше студентов, чем позже, вероятно, потому, что у них было меньше конкурентов. Новичка принимала его «нация», и его могли направить в жилые помещения — возможно, в какую-нибудь бедную семью; если у него были нужные связи, он мог получить кровать и комнату в одном из хоспициев или общежитий, где его расходы были бы небольшими. В 1374 году студент Оксфорда платил 104 шиллинга (1040 долларов) в год за постель и питание, двадцать (200 долларов) за обучение, сорок за одежду.65

Никакой особой академической одежды ему не предписывалось; однако его просили застегивать мантию и не ходить без обуви, если только мантия не доходила до пят.66 Для отличия магистры носили каппа — красную или пурпурную мантию с миниверной каймой и капюшоном; иногда они покрывали голову квадратной биреттой, увенчанной хохолком вместо кисточки. Парижский студент имел статус и церковные иммунитеты клирика: он был освобожден от военной службы, государственных налогов и светского суда; его ожидали — не всегда заставляли — принять постриг; если он женился, то мог продолжать обучение, но терял свои клерикальные привилегии и не мог получить степень. Разумная распущенность, однако, не влекла за собой подобных наказаний. Монах Жак де Витри, около 1230 года, описывал парижских студентов следующим образом

распущеннее людей. Они не считали блуд грехом. Проститутки почти силой затаскивали проходящих мимо священнослужителей в бордели, причем открыто, по улицам; если священнослужители отказывались войти, шлюхи называли их содомитами….. Этот отвратительный порок [содомия] настолько заполнил город, что считалось знаком чести, если мужчина держал одну или несколько наложниц. В одном и том же доме наверху находились классы, а внизу — бордель; наверху мастера читали лекции, внизу куртизанки занимались своими низменными услугами; в одном и том же доме дебаты философов можно было услышать вместе с ссорами куртизанок и сутенеров.67

В этом есть все признаки праведного преувеличения; мы можем только заключить, что в Париже клирик и святой не были синонимами.* Далее Жак рассказывает, как у каждой национальной группы студентов были любимые прилагательные для других групп: англичане — любители крепких напитков и хвостатые; французы — гордые и женоподобные; немцы — furibundi (болтуны) и «непристойные в своих чашках»; фламандцы — толстые и жадные и «мягкие, как масло»; и все они, «благодаря таким перепалкам, часто переходили от слов к ударам».69 В Париже студенты сначала толпились на острове, где находился Нотр-Дам; это был первоначальный латинский квартал. Квартал, названный так потому, что студенты должны были говорить по-латыни даже в несхоластических беседах — правило, которое часто нарушалось. Даже когда Латинский квартал был расширен и включил в себя западную часть пригорода к югу от Сены, студенты были слишком многочисленны, чтобы их можно было легко контролировать. Часто происходили стычки между студентами и студентами, студентами и мастерами, студентами и горожанами, светскими и монахами. В Оксфорде колокол собора Святой Марии созывал студентов, а колокол собора Святого Мартина — мещан, чтобы сразиться в периодической войне между городом и городом. Один бунт в Оксфорде (1298 г.) обошелся в 3 000 фунтов стерлингов (150 000 долларов) в виде материального ущерба.70 Парижский чиновник (1269 г.) издал прокламацию против ученых, которые «днем и ночью зверски ранят и убивают многих, уводят женщин, насилуют девственниц, врываются в дома» и совершают «снова и снова грабежи и многие другие безобразия».71 Возможно, оксфордские мальчики были менее склонны к разврату, чем парижские школьники, но убийства там случались часто, а казни — редко. Если убийца покидал город, его редко преследовали; и оксфордцы считали достаточным наказанием для оксфордского убийцы то, что его заставили поехать в Кембридж.72

Поскольку воду пить было практически невозможно, а ни чай, ни кофе, ни табак еще не добрались до Европы, студенты примирялись с вином и пивом, Аристотелем и нетоплеными комнатами. Одной из главных причин организации студенческого «университета» было празднование религиозных или академических праздников с демонстрацией бурного пьянства. Каждый шаг в учебном году становился «веселым пришествием», которое следовало украсить вином. Студенты часто угощали своих экзаменаторов, а «народы» обычно пропивали в тавернах все, что оставалось в их казнах по окончании учебного года. Дополнительным утешением была игра в кости; некоторые студенты заслужили отлучение, играя в кости на алтарях Нотр-Дама.73 В более спокойные моменты студенты развлекались с собаками, ястребами, музыкой, танцами, шахматами, рассказывали истории и издевались над новичками. Таких новичков называли беджауни — желтоклювые; над ними издевались, их мистифицировали и заставляли устраивать пир для своих повелителей с годовым преимуществом. Дисциплина во многом зависела от правил, установленных в каждом общежитии; нарушения наказывались штрафами или «бражками», когда провинившийся ученик наказывался галлонами вина для совместного употребления. Порка, хотя и часто применялась в грамматических школах, не упоминается в университетской дисциплине вплоть до XV века. В остальном университетские власти требовали от каждого студента в начале каждого года давать торжественную клятву подчиняться всем правилам. Среди обязательных клятв в Париже была одна, в которой студент обязывался не мстить экзаменаторам, которые его не зачли.74 Студенты клялись в спешке и грешили на досуге. Лжесвидетельство было широко распространено; ад не испытывал ужаса перед молодыми теологами.

Тем не менее студенты находили время для лекций. Были среди них и нерасторопные; те, кто предпочитал отдых славе, отдавали предпочтение курсам канонического права, занятия которых начинались в третьем часу и позволяли им до конца выспаться.75 Поскольку третий час приходился на девять утра, очевидно, что большинство занятий начиналось вскоре после рассвета, вероятно, в семь. В начале XIII века школьный сезон длился одиннадцать месяцев; к концу XIV века «длинные каникулы», возникшие из-за потребности в молодых руках во время сбора урожая, продолжались с 28 июня по 25 августа или 15 сентября. В Оксфорде и Париже на Рождество и Пасху оставалось всего несколько свободных дней; в Болонье, чьи ученики были более взрослыми и обеспеченными, а также, возможно, более далекого происхождения, на Рождество отводилось десять дней, на Пасху — четырнадцать, на карнавал, предшествующий Великому посту, — двадцать один.

Во время обучения в школе, кажется, не было экзаменов. Были декламации и диспуты, а некомпетентные студенты могли быть отсеяны в процессе обучения. К середине XIII века возник обычай требовать от студента после пяти лет обучения в резиденции сдавать предварительный экзамен, проводимый комиссией его нации. Он включал в себя, во-первых, частное испытание — ответы на вопросы; во-вторых, публичный диспут, в котором кандидат защищал один или несколько тезисов против претендентов, и завершался подведением итогов (determinatio). Прошедшие эти предварительные испытания назывались бакалаврами (baccalarii, bachelors) и могли служить у магистра в качестве помощника учителя или «беглого» лектора. Бакалавр мог продолжать обучение в ординатуре еще три года; затем, если магистр считал его пригодным к испытаниям, он представал перед экзаменаторами, назначенными канцлером. Магистры не должны были представлять явно неподготовленных кандидатов, если только те не были богаты деньгами или достоинством; в таких случаях публичный экзамен подгонялся под возможности кандидата, а то и вовсе мог быть отменен.76 В качестве предмета экзамена были включены качества характера; моральные проступки, совершенные за четыре или семь лет обучения в университете, могли закрыть кандидату доступ к получению степени, поскольку степень свидетельствовала не только об интеллектуальной подготовке, но и о моральной пригодности. Из семнадцати неудач на экзамене сорока трех кандидатов в Вене в 1449 году все были связаны с моральными, а ни одна — с интеллектуальными недостатками.

Если студент сдавал этот публичный и последний экзамен, он становился магистром или «доктором» и автоматически получал санкционированную церковью лицензию на преподавание в любом уголке христианства. Будучи бакалавром, он преподавал с непокрытой головой; теперь его венчала биретта, он получал поцелуй и благословение от своего магистра и, усевшись в магистерское кресло, читал инаугурационную лекцию или проводил инаугурационный диспут; это было его inceptio, называемое в Кембридже «вступлением» в должность магистра. Обязательным условием такого посвящения было то, что он должен был пригласить на банкет всех или большое количество магистров университета и сделать им подарки. С помощью этих и других церемоний он был принят в гильдию магистров.

Утешает тот факт, что средневековое образование имело те же недостатки, что и современные образовательные системы. Лишь небольшая часть выпускников выдерживала пять лет, необходимых для получения степени бакалавра. Принятие всех определенных доктрин церкви как обязательных к исполнению заставляло ум отдыхать, а не работать. Поиск аргументов для доказательства этих убеждений, цитирование Священного Писания или патристики, интерпретация Аристотеля для согласования с ними, скорее тренировали интеллектуальную тонкость, чем интеллектуальную совесть. Мы можем с большей готовностью простить эти недостатки, если подумаем, что любой образ жизни развивает подобный догматизм в отношении предположений, на которые он опирается. Так, сегодня мы оставляем людям свободу подвергать сомнению религиозную, но не политическую веру их отцов; политическая ересь карается социальным остракизмом, как теологическая ересь каралась отлучением от церкви в эпоху веры; теперь, когда полицейский трудится, чтобы занять место Бога, подвергать сомнению государство становится опаснее, чем сомневаться в Церкви. Ни одна система не приветствует оспаривание своих аксиом.

Очевидно, что передача знаний и воспитание способностей получили более широкое распространение и выглядят более изобильными, чем в Средние века; но мы не можем с готовностью сказать то же самое о воспитании характера. В средневековом выпускнике не было недостатка в практических способностях; университеты выпустили значительное число способных администраторов, юристов, создавших французскую монархию, философов, выведших христианство в открытое море разума, пап, осмелившихся мыслить по-европейски. Университеты обострили интеллект западного человека, создали язык для философии, сделали обучение респектабельным и положили конец умственному отрочеству победивших варваров.

В то время как многие другие достижения Средневековья рушатся под натиском времени, университеты, завещанные нам эпохой веры во всех элементах своей организации, приспосабливаются к неизбежным переменам, сбрасывают старую шкуру, чтобы жить новой жизнью, и ждут, когда мы поженим их с правительством.

Давайте посвятим отдельную главу Абеляру. Не просто как философу, не как одному из создателей Парижского университета, не как пламени, воспламенившему умы латинской Европы в XII веке, а как, вместе с Элоизой, части и олицетворению морали, литературы и высшего очарования своего времени.

Он родился в Бретани, недалеко от Нанта, в деревне Ле Палле. Его отец, известный нам только как Беренжер, был сеньором скромного поместья и мог позволить себе дать трем сыновьям и одной дочери либеральное образование. Пьер (происхождение его фамилии Абеляр нам неизвестно) был старшим и мог претендовать на первородство; но он испытывал такой живой интерес к исследованиям и идеям, что, повзрослев, уступил братьям свои права и долю в семейном имуществе и отправился изучать философию везде, где бушевала философская битва или преподавал какой-нибудь знаменитый учитель. Многое для его карьеры значило то, что одним из его первых учителей был Жан Росселин (ок. 1050–1120), бунтарь, который предвосхитил Абеляра, обрушив на его голову осуждение церкви.

Полемика, которую вызвал Росселин, возникла из-за, казалось бы, самой безобидной проблемы самой сухой логики — объективного существования «универсалий». В греческой и средневековой философии универсалия — это общая идея, обозначающая класс предметов (книга, камень, планета, человек, человечество, французский народ, католическая церковь), действий (жестокость, справедливость) или качеств (красота, истина). Платон, видя преходящесть отдельных организмов и вещей, предположил, что всеобщее более долговечно, а значит, более реально, чем любой член описываемого им класса: красота реальнее Фрины, справедливость реальнее Аристида, человек реальнее Сократа; это то, что в Средние века подразумевалось под «реализмом». Аристотель возразил, что универсальное — это всего лишь идея, сформированная разумом для представления класса подобных объектов; сам класс существует, по его мнению, только как его составные части. В наше время люди спорили о том, существует ли «групповой разум» помимо желаний, идей и чувств индивидов, составляющих группу; а Юм утверждал, что сам индивидуальный «разум» — это лишь абстрактное название для ряда и совокупности ощущений, идей и воль в организме. Греки не принимали эту проблему слишком близко к сердцу, а один из последних языческих философов — Порфирий (ок. 232–304) из Сирии и Рима — просто сформулировал ее, не предложив решения. Но для Средневековья этот вопрос был жизненно важным. Церковь претендовала на то, чтобы быть духовной сущностью, дополняющей совокупность ее отдельных приверженцев; целое, по ее мнению, обладало качествами и силами, превосходящими качества и силы ее частей; она не могла признать, что является абстракцией, и что бесконечные идеи и отношения, подразумеваемые под термином «Церковь», были лишь идеями и чувствами ее составных членов; она была живой «невестой Христа». Хуже того: если существовали только отдельные личности, вещи, действия и идеи, то что же стало с Троицей? Было ли единство трех Лиц простой абстракцией; были ли они тремя отдельными богами? Чтобы понять судьбу Росселина, мы должны поместить себя в его теологическую среду.

Мы знаем о его взглядах только по сообщениям его оппонентов. Нам говорят, что он считал универсалии или общие идеи просто словами (voces), просто ветрами голоса (flatus vocis); отдельные предметы и люди существуют; все остальное — имена (nomina). Роды, виды и качества не имеют самостоятельного существования; человек не существует, существуют только люди; цвет существует только в виде цветных вещей. Церковь, несомненно, оставила бы Росселина в покое, если бы он не применил этот «номинализм» к Троице. Бог, как сообщается, сказал он, — это слово, применяемое к трем Лицам Троицы, так же как человек применяется ко многим людям; но все, что действительно существует, — это три Лица, то есть три бога. Это означало признание многобожия, в котором ислам негласно обвиняет христианство пять раз в день с тысячи минаретов. Церковь не могла допустить такого учения у того, кто был каноником собора в Компьене. Росселин был вызван на епископальный синод в Суассоне (1092), и ему предложили выбор между отречением и отлучением. Он отказался. Он бежал в Англию, где выступил с нападками на клерикальное наложничество,1 вернулся во Францию и преподавал в Туре и Лоше. Вероятно, именно в Лоше Абеляр нетерпеливо сидел у его ног.2 Абеляр отвергал номинализм, но именно за сомнения в Троице он был дважды осужден. Следует также отметить, что в XII веке реализм называли «древней доктриной», а его противников называли moderni-moderns.3

Церковь умело защищал Ансельм (1033–1109) в нескольких работах, которые, похоже, глубоко тронули Абеляра, хотя и вызвали противодействие. Ансельм происходил из патрицианской семьи в Италии; в 1078 году он стал аббатом Бека в Нормандии; при нем, как и при Ланфранке, Бек стал одной из главных школ обучения на Западе. Ансельм был кротким аскетом, желающим только медитировать и молиться, и неохотно выходил из своей кельи, чтобы управлять монастырем и его школой, как, возможно, лучше всего описал его товарищ по монастырю Эадмер в своем любовном жизнеописании. Для такого человека, чья вера была его жизнью, сомнения были невозможны; вера должна была прийти задолго до понимания; и как может любой ограниченный разум рассчитывать когда-либо понять Бога? «Я не стремлюсь понять, чтобы поверить», — говорил он вслед за Августином, — «я верю, чтобы понять». Но его ученики просили аргументов для использования против неверных; сам он считал «небрежным, если после утверждения в вере мы не будем стремиться понять то, во что уверовали»;4 Он принял девиз fides quaerens intellectum — вера в поисках понимания; и в серии огромных по влиянию работ он открыл схоластическую философию, попытавшись рационально защитить христианскую веру.

В небольшом трактате «Монологион» он доказывал объективное существование универсалий: наши представления о добре, справедливости и истине относительны и имеют смысл только в сравнении с неким абсолютным добром, справедливостью и истиной; если этого Абсолюта не существует, у нас нет определенных стандартов суждения, и наша наука и наша мораль одинаково беспочвенны и пусты; Бог — объективное добро, справедливость и истина — и есть этот спасительный Абсолют, необходимое условие нашей жизни. Как бы доводя этот реализм до предела, Ансельм в своем «Прослогионе» (ок. 1074 г.) переходит к знаменитому онтологическому доказательству существования Бога: Бог — самое совершенное существо, которое мы можем себе представить; но если бы Он был просто идеей в наших головах, Ему не хватало бы одного элемента совершенства — существования: поэтому Бог, самое совершенное существо, существует. Скромный монах Гаунило, подписывавшийся Insipiens (Глупец), написал Ансельму, протестуя против того, что мы не можем так волшебно перейти от концепции к существованию, и что столь же веский аргумент докажет существование совершенного острова; и Фома Аквинский согласился с Гаунило.5 В другом блестящем, но неубедительном трактате — «Kur Deus homo?» — Ансельм искал рациональные основания для фундаментальной христианской веры в то, что Бог стал человеком. Почему это воплощение было необходимо? Это мнение отстаивали Амвросий, папа Лев I и несколько отцов Церкви.6 гласило, что, съев запретный плод, Адам и Ева продали себя и все свое потомство дьяволу и что только смерть Бога, ставшего человеком, может выкупить человечество от сатаны и ада. Ансельм предложил более тонкий аргумент: непослушание наших первых родителей было бесконечным преступлением, потому что они согрешили против бесконечного существа и нарушили моральный порядок мира; только бесконечное искупление могло уравновесить и уничтожить это бесконечное преступление; только бесконечное существо могло предложить такое бесконечное искупление; Бог стал человеком, чтобы восстановить моральный баланс мира.

Реализм Ансельма был развит одним из учеников Росселина, Вильгельмом из Шампо (1070?-1121). В 1103 году Вильгельм начал преподавать диалектику в соборной школе Нотр-Дам в Париже. Если верить Абеляру, который был слишком хорошим воином, чтобы быть хорошим историком, Вильгельм превзошел Платона и утверждал не только, что универсалии объективно реальны, но и что индивид является случайной модификацией общей реальности и существует исключительно благодаря участию во всеобщем; так, человечество — это реальное существо, которое входит в Сократа и тем самым дает ему существование. Более того (по сообщениям, Уильям учил), все универсальное присутствует в каждом индивидууме своего класса; все человечество — в Сократе, в Александре.

В школу Вильгельма Абеляр пришел после долгих ученых скитаний (1103?), в возрасте двадцати четырех или двадцати пяти лет. У него была прекрасная фигура, гордая осанка, приятная внешность,7 внушительный размах бровей; живость духа придавала жизнь и очарование его манерам и речи. Он умел сочинять песни и петь их; его пылкий юмор сотрясал паутину в залах диалектики; он был веселым и жизнерадостным юношей, открывшим для себя одновременно Париж и философию. Его недостатки соответствовали его достоинствам: он был тщеславен, хвастлив, нагл, эгоцентричен; в упоении своим осознанным талантом он с юным безрассудством скакал по догмам и чувствам своих хозяев и своего времени. Он был опьянен «дорогим наслаждением» философии; этот знаменитый любовник любил диалектику больше, чем Элоизу.

Его позабавил преувеличенный реализм учителя, и он бросил ему вызов на открытом уроке. Все человечество присутствует в Сократе? Тогда, когда все человечество находится в Александре, Сократ (включенный во все человечество) должен присутствовать в Александре. Предположительно, Уильям имел в виду, что все основные элементы человечества присутствуют в каждом человеке; мы не получили аргументации Уильяма. В любом случае Абеляр не стал бы этого делать. Реализму Вильгельма и номинализму Росселина он противопоставил то, что стало называться концептуализмом. Класс (человек, камень) физически существует только в форме составляющих его членов (людей, камней); качества (белизна, доброта, истина) существуют только в объектах, действиях или идеях, которые они характеризуют. Но класс и качество — это не просто названия; это понятия, сформированные нашим умом из элементов или признаков, которые, по наблюдениям, являются общими для группы индивидов, объектов, действий или идей. Эти общие элементы реальны, хотя и проявляются лишь в отдельных формах. Понятия, с помощью которых мы думаем об этих общих элементах, — родовые или универсальные идеи, с помощью которых мы думаем о классах подобных объектов, — не «ветры голоса», а самые полезные и незаменимые инструменты мысли; без них наука и философия были бы невозможны.

Абеляр оставался с Вильгельмом, как он рассказывает, «некоторое время». Затем он сам начал преподавать, сначала в Мелене, а затем в Корбейле, в сорока, а затем в двадцати пяти милях от Парижа. Некоторые критиковали его за то, что он открыл собственную мастерскую после слишком короткого ученичества, но за ним потянулось немало учеников, наслаждавшихся его быстрым умом и языком. Тем временем Уильям стал монахом в Сен-Виктор и «по желанию» продолжал читать там свои лекции. К нему, после «тяжелой болезни», вернулся в качестве ученика Абеляр; очевидно, на костях философии Вильгельма было больше мяса, чем можно предположить, прочитав краткую автобиографию Абеляра. Но вскоре их старые споры возобновились; Абеляр (в отчете Абеляра) заставил Вильгельма изменить свой реализм, и престиж Вильгельма упал. Его преемник и ставленник в Нотр-Даме теперь (1109?) предложил уступить свое место Абеляру; Вильгельм отказался. Абеляр возобновил чтение лекций в Мелуне, затем на Мон-Сте-Женевьев, недалеко от Парижа. Между ним и Вильгельмом, а также между их студентами в течение многих лет шла многословная логическая война; и Абеляр, несмотря на свое неприятие номинализма, стал лидером и героем модернистов, пылких молодых бунтарей «современной» школы.

Пока он так мучился, его отец и мать вступили в религиозные ордена, предположительно в качестве виатикума, и Абеляру пришлось вернуться в Ле Палле, чтобы пожелать им счастливого пути и, возможно, уладить некоторые имущественные проблемы. В 1115 году, после обучения теологии в Лаоне, Абеляр вернулся в Париж и, не встретив сопротивления, основал свою школу, или курс лекций, в тех самых монастырях Нотр-Дам, где он жил двенадцать лет назад в качестве студента. Он стал каноником собора,8 хотя еще не был священником, и мог рассчитывать на церковное достоинство, если бы умел держать язык за зубами. Но это было нелегко. Он изучал литературу и философию и был мастером ясного и изящного изложения; как любой француз, он признавал моральную обязанность быть ясным; и он не боялся, что юмор облегчит бремя его речи. Студенты приезжали из десятков стран, чтобы послушать его; его занятия были настолько многочисленны, что приносили ему не только международную славу, но и немалые деньги.9 Об этом свидетельствует письмо аббата Фулька, написанное ему несколько лет спустя:

Рим послал к вам своих детей, чтобы проинструктировать….. Ни расстояния, ни горы, ни долины, ни дороги, кишащие разбойниками, не мешали молодежи всего мира приходить к вам. Молодые англичане толпами шли к вам на занятия через опасное море; все кварталы Испании, Фландрии, Германии присылали вам учеников, и они не уставали восхвалять силу вашего ума. Я не говорю уже обо всех жителях Парижа и самых отдаленных уголков Франции, которые также жаждали вашего учения, как будто не существовало науки, которой нельзя было бы научиться у вас.10

С этой высоты и блеска успеха и славы почему бы ему не перейти в епископство (как это сделал Вильгельм), затем в архиепископство? А почему бы не к папству?

До этого времени (1117?), как он утверждает, он сохранял «величайшее целомудрие» и «старательно воздерживался от всех излишеств».11 Но в девице Элоизе, племяннице соборного каноника Фульберта, была приятная внешность и склонность к учености, которые вызвали чувствительность его мужественности и восхищение его ума. В те суматошные годы, когда Абеляр и Вильгельм вели всеобщую войну, Элоиза с младенчества до девичества росла сиротой, о происхождении которой не сохранилось никаких сведений. Дядя отправил ее на долгие годы в монастырь в Аржантей; там, влюбившись в книги в маленькой библиотеке, она стала самой способной ученицей из всех, что когда-либо были у монахинь. Когда Фульберт узнал, что она может говорить на латыни так же легко, как на французском, и даже изучает иврит,12 он стал гордиться ею и перевез ее жить к себе в дом рядом с собором.

Ей было шестнадцать лет, когда в ее жизни появился Абеляр (1117). Предположительно, она давно слышала о нем; она должна была видеть сотни студентов, которые толпились в монастырях и лекционных залах, чтобы послушать его; возможно, такая интеллектуальная жаждущая, она открыто или тайком ходила посмотреть и послушать кумира и образчика парижских ученых. Можно представить себе ее скромный трепет, когда Фульбер сообщил ей, что Абеляр будет жить с ними и станет ее воспитателем. Сам философ дает самое откровенное объяснение тому, как это произошло:

Именно эту девушку я… решил соединить с собой узами любви. И действительно, это казалось мне очень легким делом. Имя мое было столь знатным, а молодость и привлекательность — такими достоинствами, что, какую бы женщину я ни удостоил своей любви, я боялся отвергнуть любую. Итак, пылая страстью к этой девице, я старался найти средства, с помощью которых я мог бы иметь с ней ежедневные и привычные разговоры и тем легче завоевать ее согласие. Для этого я уговорил дядю девушки… принять меня в свой дом… в обмен на выплату небольшой суммы….. Он был человеком весьма скупым и… полагал, что его племянница извлечет огромную пользу из моего учения….. Простота этого человека была просто поразительна; я бы не удивился, если бы он доверил нежного ягненка заботам хищного волка…..

Почему я должен говорить больше? Нас объединяло сначала жилище, приютившее нашу любовь, а затем сердца, горевшие внутри нас. Под предлогом учебы мы проводили часы в счастье любви….. Наши поцелуи превзошли наши разумные слова; наши руки искали не книгу, а грудь друг друга; любовь притягивала наши глаза.13

То, что началось с простого физического желания, через деликатность Элоизы превратилось в «нежность, превосходящую по сладости самый ароматный бальзам». Это было новое для него переживание, и оно отвлекло его от философии; он заимствовал страсть из своих лекций для своей любви и оставил их аномально скучными. Его студенты оплакивали диалектика, но приветствовали любовника; они были в восторге, узнав, что даже Сократ может грешить; они утешали себя за проигранные поединки, распевая любовные песни, которые он теперь сочинял; а Элоиза из своих окон слышала на их устах бурное эхо его очарования.14

Вскоре после этого она объявила ему, что ждет ребенка. Тайно ночью он выкрал ее из дома ее дяди и отправил в дом своей сестры в Бретани.15 Наполовину из страха, наполовину из жалости он предложил разгневанному дяде жениться на Элоизе, если Фульберт позволит ему сохранить брак в тайне. Каноник согласился, и после окончания занятий Абеляр отправился в Бретань за нежной, но нежеланной невестой. Их сыну, Астролябии, было три дня от роду. Элоиза долго отказывалась выходить за него замуж. Реформы Льва IX и Григория VII, проведенные несколькими поколениями ранее, запрещали женатым мужчинам становиться священниками, если жена не станет монахиней; она не была готова к такому отказу от супруга и ребенка; она предложила остаться его любовницей, мотивируя это тем, что такая связь, хранимая в разумной тайне, не закроет ему путь к продвижению в Церкви, как брак.16 Длинный отрывок в «Истории моих бедствий» Абеляра (vii) приписывает Элоизе в этот момент искусно подобранные авторитеты и примеры против брака философов, а также красноречивую мольбу против «лишения Церкви столь сияющего света»: «Вспомните, что Сократ был женат, и каким гнусным делом он сначала очистил это пятно на философии, чтобы потом другие люди могли быть более благоразумными». «Для нее, — говорит он, — было бы гораздо приятнее называться моей госпожой, чем женой; да и для меня это было бы почетнее».17 Он убедил ее, пообещав, что о браке будет известно лишь очень немногим.

Они оставили Астролябию с сестрой, вернулись в Париж и обвенчались в присутствии Фульбера. Чтобы сохранить тайну брака, Абеляр вернулся в свою холостяцкую обитель, а Элоиза снова жила с дядей; влюбленные теперь виделись редко и тайно. Но Фульбер, желая восстановить свой престиж и отменив обещание, данное Абеляру, разгласил информацию о браке. Элоиза отрицала его, и Фульбер «неоднократно навещал ее с наказаниями». Абеляр снова выкрал ее; на этот раз он отправил ее, вопреки ее воле, в монастырь в Аржентейле и велел ей облачиться в монашескую одежду, но не принимать обеты и постриг. Когда Фульберт и его родственники узнали об этом, говорит Абеляр, они были уверены, что теперь я полностью обманул их и навсегда избавился от Элоизы, заставив ее стать монахиней. В ярости они замышляют против меня заговор; и однажды ночью, когда… я спал в потайной комнате в своем жилище, они ворвались туда с помощью одного из моих слуг, которого они подкупили. Там они отомстили мне самым жестоким и позорным наказанием… они отрезали те части моего тела, которыми я совершил то, что было причиной их печали. Сделав это, они бежали; но двое из них были схвачены и лишились глаз и половых органов.18

Его враги не могли выбрать более тонкую месть. Это не сразу обесчестило его; весь Париж, включая духовенство, сочувствовал ему;19 его ученики стекались, чтобы утешить его. Фульберт скрывался и предавался забвению, а епископ конфисковал его имущество. Но Абеляр понимал, что он разорен и что «молва об этом удивительном безобразии разнесется до самых краев земли». Он больше не мог думать о церковном престолонаследии. Он чувствовал, что его честная слава «полностью запятнана» и что он будет предметом шуток для последующих поколений. В своем падении он ощущал некую непоэтическую справедливость: он был искалечен плотью, которая согрешила, и был предан человеком, которого он предал. Он велел Элоизе принять постриг, а сам в Сен-Дени принял монашеские обеты.

Через год (1120), по настоянию своих учеников и аббата, он возобновил чтение лекций в «келье» бенедиктинского приорства Мезонсель. Предположительно, содержание его лекционных курсов сохранилось в его книгах. Однако они были написаны суматошными частями и вряд ли допускают датировку; они были пересмотрены в последние годы его жизни, когда его дух был уже совсем сломлен, и неизвестно, сколько юношеского огня было погашено течением времени. Четыре незначительные логические работы крутятся вокруг проблемы универсалий; нам нет нужды нарушать их покой. Однако «Диалектика» — это 375-страничный трактат по логике в аристотелевском смысле: рациональный анализ частей речи, категорий мышления (субстанция, количество, место, положение, время, отношение, качество, обладание, действие, «страсть»), форм предложений и правил рассуждения; возрождающийся ум Западной Европы должен был прояснить для себя эти основные идеи, как ребенок, который учится читать. Диалектика была главным интересом философии во времена Абеляра, отчасти потому, что новая философия исходила от Аристотеля через Боэция и Порфирия, и только логические трактаты Аристотеля (и то не все) были известны этому первому поколению схоластической философии. Поэтому «Диалектику» нельзя назвать увлекательной книгой, но даже на ее формальных страницах мы слышим пару выстрелов в первых стычках двухсотлетней войны между верой и разумом. Как мы можем в эпоху, уже сомневающуюся в интеллекте, возродить сияние того времени, которое только открывало «эту великую тайну знания»?20 Истина не может противоречить истине, утверждает Абеляр; истины Писания должны совпадать с выводами разума, иначе Бог, давший нам и то, и другое, будет вводить нас в заблуждение тем или иным способом.21

Возможно, в ранний период своей жизни — до трагедии — он написал «Диалог между философом, иудеем и христианином». «В ночном видении, — рассказывает он, — к нему, как к знаменитому учителю, пришли три человека и попросили его вынести решение по их спору. Все трое верят в единого Бога; двое принимают еврейские Писания; философ отвергает их и предлагает основывать жизнь и мораль на разуме и естественном праве. Как нелепо, утверждает философ, цепляться за верования нашего детства, разделять суеверия толпы и обрекать на ад тех, кто не принимает эти пакости!22 В конце он нефилософски называет евреев дураками, а христиан — сумасшедшими. Еврей отвечает, что люди не могут жить без законов; что Бог, как добрый царь, дал человеку кодекс поведения; и что заповеди Пятикнижия поддерживали мужество и нравственность евреев на протяжении веков рассеяния и трагедий. Философ спрашивает: «Как же ваши патриархи жили так благородно задолго до Моисея и его законов? И как вы можете верить в откровение, которое обещало вам земное процветание, но позволило вам страдать от такой нищеты и запустения? Христианин соглашается со многим, что говорят философ и иудей, но он утверждает, что христианство развило и усовершенствовало естественный закон одного и Моисеев закон другого; христианство подняло выше, чем когда-либо прежде, нравственные идеалы человечества. Ни философия, ни иудаизм, основанный на Писании, не предлагали человеку вечного счастья; христианство дает измученному человеку такую надежду и потому бесконечно ценно. Этот незаконченный диалог — удивительное произведение для каноника собора в Париже 1120 года.

Подобная свобода дискуссий нашла свое воплощение в самой известной работе Абеляра «Да и нет» (Sic et non-Yes and No, 1120?). Самое раннее упоминание о ней содержится в письме Вильгельма из Сен-Тьерри к Сен-Бернару (1140 г.), в котором она описывается как подозрительная книга, тайно циркулирующая среди учеников и приверженцев Абеляра.23 После этого она исчезла из истории до 1836 года, когда рукопись была обнаружена Виктором Кузеном в библиотеке в Авранше. Сама ее форма, должно быть, заставила горевать. После благочестивого вступления она состояла из 157 вопросов, включая самые основные догматы веры; под каждым вопросом в противоположных колонках располагались две группы цитат; одна группа поддерживала утвердительный ответ, другая — отрицательный; в каждой группе приводились цитаты из Библии, Отцов Церкви, языческой классики, даже из «Искусства любить» (Ars amandi) Овидия. Возможно, книга задумывалась как арсенал ссылок для схоластических диспутов; но введение, намеренно или нет, ставит под сомнение авторитет Отцов, показывая их противоречащими друг другу и даже самим себе. Абеляр не ставил под сомнение авторитет Библии, но утверждал, что ее язык был предназначен для неграмотных людей и должен быть истолкован разумом; что священный текст иногда был испорчен интерполяцией или небрежным копированием; и что когда отрывки из Писания или патристики противоречат друг другу, разум должен попытаться их примирить. Предвосхищая «картезианское сомнение» на 400 лет, он писал в том же прологе: «Первый ключ к мудрости — усердное и частое сомнение….. Ибо через сомнение мы приходим к исследованию, а через исследование мы приходим к истине».24 Он указывает на то, что Сам Иисус, столкнувшись с врачами в Храме, засыпал их вопросами. Первый спор в книге — это почти декларация независимости философии: «Что вера должна быть основана на человеческом разуме, и наоборот». Он цитирует Амвросия, Августина и Григория I, защищающих веру, и приводит слова Илария, Иеронима и Августина о том, что хорошо иметь возможность доказать свою веру с помощью разума. Постоянно подтверждая свою ортодоксальность, Абеляр открывает для обсуждения такие проблемы, как божественное провидение и свобода воли, существование греха и зла в мире, созданном добрым и всемогущим Богом, и возможность того, что Бог не всемогущ. Его свободные рассуждения по таким вопросам наверняка поколебали веру молодых студентов, увлеченных дебатами. Тем не менее этот метод обучения путем свободной дискуссии стал применяться, вероятно, благодаря примеру Абеляра,25 регулярной процедурой во французских университетах и в философских и теологических сочинениях; мы обнаружим, что святой Фома принял его без страха и упрека. В самом зарождении схоластики рационализм нашел свое место.

Если «Sic et non» оскорбила лишь немногих, потому что ее тираж был ограничен, то попытка Абеляра применить разум к тайне Троицы не могла так узко ограничить свое влияние и тревогу, поскольку она стала темой его лекций в 1120 году и его книги «О Божественном единстве и Троице». Он написал это, по его словам, для моих учеников, потому что они всегда искали рациональных и философских объяснений, просили скорее понятных им причин, чем просто слов, говоря, что бесполезно произносить слова, которые разум не может понять, что ни во что нельзя верить, если сначала не понять, и что абсурдно проповедовать другим то, чего не может понять ни он сам, ни те, кого он стремится научить.26

Эта книга, по его словам, «стала очень популярной», и люди удивлялись его тонкости. Он указывал на то, что единство Бога — это единственный пункт, с которым согласны величайшие религии и величайшие философы. В едином Боге мы можем рассматривать Его силу как Первое Лицо, Его мудрость как Второе, Его благодать, милосердие и любовь как Третье; это фазы или модальности Божественной сущности; но все дела Божьи предполагают и объединяют одновременно Его силу, Его мудрость и Его любовь.27 Многие богословы считали, что это допустимая аналогия; епископ Парижский отклонил призыв теперь уже престарелого и ортодоксального Росселина обвинить Абеляра в ереси; епископ Шартрский Жеффруа защищал Абеляра во всей ярости, которая теперь обрушилась на безрассудного философа. Но в Реймсе два учителя — Альберик и Лотульф, — поссорившиеся с Абеляром в Лаоне в 1113 году, подговорили архиепископа вызвать его в Соассон с его книгой о Троице и защитить себя от обвинений в ереси. Когда Абеляр явился в Суассон (1121 г.), он обнаружил, что против него возбуждено население, которое «едва не побило меня камнями… в уверенности, что я проповедовал существование трех богов».28 Епископ Шартра потребовал, чтобы Абеляр был заслушан советом в свою защиту; Альберик и другие возражали, ссылаясь на то, что Абеляр был неотразим в убеждении и аргументации. Собор осудил его, заставив бросить книгу в огонь, и велел аббату Сен-Медара заключить его в монастырь на год. Но вскоре папский легат освободил его и отправил обратно в Сен-Дени.

После бурного года, проведенного с непокорными монахами, Абеляр добился от нового аббата, великого Сугера, разрешения построить себе скит в одиноком месте на полпути между Фонтенбло и Труа (1122). Там он вместе со своим товарищем по второстепенным орденам возвел из тростника и стеблей небольшое помещение для молитв, которое назвал именем Святой Троицы. Когда ученики узнали, что он снова может преподавать, они пришли к нему и превратились в импровизированную школу; они построили хижины в пустыне, спали на камышах и соломе и жили «грубым хлебом и полевыми травами».29 Это была жажда знаний, которая в скором времени привела бы к появлению университетов; теперь же, действительно, Темные века были почти забытым кошмаром. В обмен на его лекции ученики обрабатывали поле, возводили здания и построили ему новую ораторию из дерева и камня, которую он назвал Параклетом, как бы говоря, что привязанность учеников вошла в его жизнь как святой дух именно тогда, когда он бежал от человеческого общества к одиночеству и отчаянию.

Три года, которые он провел там, были такими же счастливыми, как и все, что он может сейчас знать. Вероятно, лекции, которые он читал этим жаждущим студентам, сохранились и переработаны в двух книгах, одна из которых называется Theologia Christiana, а другая — просто Theologia. Их доктрина была ортодоксальной, но эпоха, все еще незнакомая с большей частью греческой философии, была несколько шокирована, обнаружив в них столько хвалебных отзывов о языческих мыслителях и предположение, что Платон тоже в какой-то степени пользовался божественным вдохновением.30 Он не мог поверить, что все эти замечательные дохристианские умы упустили спасение;31 Бог, настаивал он, дарит Свою любовь всем народам, включая иудеев и язычников.32 Абеляр бесстрастно вернулся к защите разума в богословии и утверждал, что еретиков следует сдерживать разумом, а не силой.33 Те, кто рекомендует верить без понимания, во многих случаях стремятся скрыть свою неспособность учить вере разумно:34 Это была колючка, которая, должно быть, пронзила несколько шкур! В попытке обосновать христианство Абеляр, казалось бы, осмелился на большее, чем то, что делали после него Александр Хейльский, Альберт Магнус и Фома Аквинский; но если даже отважный Фома оставил бы Троицу и творение во времени вере, выходящей за пределы разума, то Абеляр стремился охватить самые мистические доктрины Церкви в рамках разума.

Дерзость предприятия и острота его возрождающегося остроумия нажили ему новых врагов. Вероятно, имея в виду Бернарда Клервоского и Норберта, основателя Премонстратского ордена, он пишет:

Некоторые новые апостолы, в которых мир очень верил, бегали туда-сюда… бесстыдно клевеща на меня всеми доступными им способами, так что со временем им удалось обрушить на мою голову презрение многих авторитетов….. Бог свидетель, что всякий раз, когда я узнавал о созыве нового собрания духовенства, я верил, что это делается с явной целью моего осуждения».35

Возможно, чтобы заглушить критику, он отказался от преподавания и принял приглашение стать аббатом монастыря святого Гильдаса в Бретани (1125?); скорее всего, политик Шугер организовал этот перевод в надежде утихомирить бурю. Это было одновременно и повышение, и заточение. Философ оказался среди «варварского» и «неразборчивого» населения, среди монахов, «мерзких и необузданных», которые открыто жили с наложницами.36 Возмущенные его реформами, монахи подсыпали яд в потир, из которого он пил на мессе; не добившись успеха, они подкупили его слугу, чтобы тот отравил его еду; другой монах съел эту еду и «сразу же упал замертво»;37 Но Абеляр — наш единственный авторитет. Он вел эту борьбу достаточно мужественно, поскольку, с некоторыми перерывами, оставался на этом одиноком посту в течение одиннадцати лет.

У него был период умеренного счастья, когда Шугер решил использовать дом в Аржантейе не для женского монастыря, а для других целей. После разрыва с Абеляром Элоиза настолько посвятила себя монашеским обязанностям, что стала настоятельницей и завоевала «такую благосклонность в глазах всех… что епископы любили ее как дочь, аббаты как сестру, а миряне как мать». Узнав, что Элоиза и ее монахини ищут новое пристанище, Абеляр предложил им ораторий и здания «Параклита». Он лично отправился туда, чтобы помочь им обосноваться, и часто навещал их, чтобы проповедовать им и жителям деревни, поселившейся неподалеку. Сплетничали, что «я, который в прежние времена с трудом переносил разлуку с той, кого любил, до сих пор поколеблен прелестями земной похоти».38

Именно во время своего беспокойного аббатства в Сент-Гилдасе он написал свою автобиографию — «Историю каламитатум меарум» (1133?). Мы не знаем ее мотивов; она приняла облик эссе в утешение, предложенного жалобному другу, «чтобы, сравнив свои печали с моими, ты обнаружил, что твои на самом деле ничтожны»; но, очевидно, она предназначалась для мира, как моральная исповедь и богословская защита. Старая, но непроверенная традиция гласит, что копия этого письма попала к Элоизе и что она написала этот удивительный ответ:

Своему господину, нет, отцу, своему мужу, нет, брату: своей служанке, нет, дочери, своей супруге, нет, сестре: Абеляру, Элоиза. Ваше письмо, написанное другу для его утешения, возлюбленная, было недавно доставлено мне случайно….. Которое, как мне кажется, никто не может читать или слышать с сухими глазами, ибо оно еще более усилило мою скорбь….. Во имя Того, Кто все еще защищает тебя… во имя Христа, как Его подручные и твои, мы умоляем тебя, чтобы ты соизволила сообщать нам частыми письмами о тех кораблекрушениях, в которых ты все еще терпишь крушение, чтобы ты могла иметь нас, по крайней мере, тех, кто один остался для тебя соучастниками в твоем горе или радости…..

Ты знаешь, дражайший, — все люди знают, — чего я лишился в ней. Повинуясь твоему повелению, я изменил и привычки, и сердце, чтобы показать, что ты владеешь и телом, и разумом моим….. Я не искал ни брачного залога, ни приданого. И если имя жены кажется мне более священным и действительным, то слаще для меня слово подруги, или, если ты не стыдишься, наложницы или шлюхи….. Я призываю Бога в свидетели, что если бы Август, правящий всем миром, счел меня достойной чести брака и утвердил за мной весь мир, чтобы я вечно правила им, то мне дороже и достойнее было бы называться твоей наложницей, чем его императрицей…..

Ибо кто из королей или философов мог сравниться с тобой в славе? Какое королевство, какой город или деревня не горели желанием увидеть тебя? Кто, спрашиваю я, не спешил взглянуть на тебя, когда ты появлялся на людях?… Какая жена, какая дева не тосковала по тебе в твое отсутствие и не горела в твоем присутствии? Какая королева или могущественная дама не завидовала моим радостям и моему ложу?…

Скажи мне только одно, если можешь: почему после нашего обращения [к религиозной жизни], о котором ты один распорядился, я впал в такое пренебрежение и забвение к тебе, что меня не освежают ни твои речи, ни твое присутствие, ни утешает письмо в твое отсутствие. Скажи мне только одно, если можешь, или позволь мне сказать тебе то, что я чувствую, а может быть, и то, о чем все подозревают: распутство соединило тебя со мной скорее, чем привязанность….. Поэтому, когда то, чего ты желала, прекратилось, все, что ты выставляла напоказ, в то же время не сбылось. Это, возлюбленный, не только мое, но и всех предположение. Если бы так казалось только мне, а любовь твоя нашла бы других для оправдания, которые могли бы немного успокоить мою печаль.

Внимай, умоляю тебя, тому, о чем я прошу…. Пока я обманут твоим присутствием, хотя бы письменными словами, которых у тебя в избытке, представь сладость своего образа…. Я заслуживал большего от тебя, делая все для тебя… Я, который в девичестве был соблазнен язвительностью монашеского обращения… не религиозной преданностью, но одним твоим повелением….. Никакой награды за это я не могу ожидать от Бога, ради любви к Которому, как известно, я не сделал ничего…..

И вот, во имя Того, Кому ты принес себя в жертву, перед Богом я умоляю тебя, чтобы ты, каким бы способом ты ни мог, вернул мне твое присутствие, написав мне какое-нибудь слово утешения….. Прощайте, мои все.39

Абеляр был физиологически неспособен ответить на такую страсть добром. Ответ, который традиция приписывает ему, — это напоминание о религиозных обетах: «Элоизе, его возлюбленной сестре во Христе, Абеляру, ее брату в том же». Он советует ей смиренно принять их несчастья как очищающее и спасительное наказание от Бога. Он просит ее о молитвах, утешает ее скорбь надеждой на их воссоединение на небесах и умоляет ее похоронить его, когда он умрет, в земле Параклита. Во втором письме она повторяет свои пристрастия: «Я всегда боялась оскорбить тебя больше, чем Бога, я стремилась угодить тебе больше, чем Ему. Посмотри, какую несчастную жизнь я должна вести, если буду терпеть все это напрасно, не имея надежды на награду в будущем». Долгое время ты, как и многие другие, был обманут моей симуляцией, принимая лицемерие за религию».40 Он отвечает, что Христос, а не он, действительно любил ее: «Моя любовь была распутством, а не любовью; я удовлетворял в тебе свои жалкие желания, и это было все, что я любил….. Плачь о Спасителе твоем, а не о соблазнителе твоем; об Искупителе твоем, а не об осквернителе твоем».41 И он сочиняет трогательную молитву, которую просит ее прочесть за него. Третье письмо показывает, что она смирилась с земной смертью его любви; теперь она просила его только о новом правиле, по которому она и ее монахини могли бы вести правильную религиозную жизнь. Он согласился и составил для них добрый умеренный кодекс. Он писал проповеди для их назидания и посылал эти сочинения Элоизе за нежной подписью: «Прощай в Господе раб Его, некогда дорогой мне в мире, а теперь самый дорогой во Христе». В своем разбитом сердце он все еще любил ее.

Являются ли эти знаменитые письма подлинными? Трудности бросаются в глаза. Первое письмо Элоизы предположительно следует за «Историей бедствий», в которой говорится о нескольких визитах Абеляра к Элоизе в Параклит, но она жалуется, что он игнорирует ее. Возможно, «История» издавалась частями, и только ранние части предшествовали письму. Дерзкая плотскость некоторых отрывков кажется невероятной для женщины, чья религиозная преданность на протяжении четырнадцати лет уже заслужила высокое и всеобщее уважение, о котором мы находим свидетельства Петра Преподобного и Абеляра. В этих письмах есть и риторические приемы, и педантичные цитаты из классиков и Отцов, которые вряд ли пришли бы в голову человеку, искренне испытывающему любовь, благочестие или раскаяние. Самые старые рукописи писем датируются XIII веком. Жан де Мён, по-видимому, перевел их с латыни на французский в 1285 году.42 Можно сделать предварительный вывод, что это одна из самых блестящих подделок в истории, недостоверная по сути, но нетленная часть романтической литературы Франции.43

Мы не знаем, когда и каким образом Абеляр избежал достоинств и испытаний своего аббатства. Иоанн Солсберийский сообщает, что в 1136 году он посещал лекции Абеляра на Мон-Сте-Женевьев. Мы также не знаем, на основании какого разрешения он возобновил преподавание; возможно, он не просил об этом. Возможно, какие-то нарушения церковной дисциплины настроили против него церковников и коварным путем привели к его окончательному падению.

Если его и одолела эмаскуляция, то в трудах, донесших до нас суть его учения, нет никаких признаков этого. В них трудно найти явную ересь, но легко обнаружить отрывки, которые, должно быть, заставили бы церковников поволноваться. В книге по моральной философии под названием Scito te ipsum («Познай самого себя») он утверждал, что грех заключается не в действии, а в намерении; ни одно действие — даже убийство — не является греховным само по себе. Так, мать, имея слишком мало одежды, чтобы согреть своего младенца, прижала его к груди и невольно задушила; она убила то, что любила, и была должным образом наказана законом, чтобы заставить других женщин быть более осторожными; но в глазах Бога она была безгрешна. Более того, чтобы был грех, агент должен нарушить свое собственное моральное сознание, а не только чужое. Поэтому убийство христианских мучеников не было грехом для римлян, которые считали такое преследование необходимым для сохранения своего государства или религии, которая казалась им истинной. Более того, «даже те, кто преследовал Христа или Его последователей, которых они считали своим долгом преследовать, как говорят, согрешили в действии; но они совершили бы более тяжкую вину, если бы, вопреки своей совести, пощадили их».44 Все это может быть логичным и раздражающим; но при такой теории вся доктрина греха как нарушения Божьего закона грозит окутаться дымкой казуистики о намерениях; кто, кроме нескольких Павлов, признает, что он действовал против своей совести? Из шестнадцати отрывков, за которые Абеляр был осужден в 1141 году, шесть были взяты из этой книги.

Что беспокоило Церковь больше, чем какая-либо конкретная ересь в Абеляре, так это его предположение, что в вере нет тайн, что все догмы должны поддаваться рациональному объяснению. Не был ли он настолько опьянен логикой, что осмелился связать ее с Логосом, Словом Божьим, как науку почти божественную?45 Допустим, что этот соблазнительный учитель пришел к ортодоксальным выводам неортодоксальными методами; сколько незрелых умов, зараженных им зародышем логики, должно быть, были смяты на этом пути его умозрительными «за» и «против»! Если бы он был единственным в своем роде, его можно было бы оставить нетронутым в надежде, что его смерть не заставит себя долго ждать. Но у него были сотни горячих последователей; были и другие учителя — Уильям из Конша, Жильбер де ла Порре, Беренгер из Тура, — которые также призывали веру к испытанию разумом. Как долго при такой процедуре церковь могла сохранять единство и пыл религиозной веры, на которых, казалось, покоился моральный и социальный порядок Европы? Уже один из учеников Абеляра, Арнольд Брешианский, разжигал революцию в Италии.

Вероятно, именно подобные рассуждения в конце концов привели Сен-Бернара к открытой войне с Абеляром. Этот страж веры учуял волка в стае и повел стаю на охоту. Он давно с недоверием смотрел на блуждающий, вторгающийся, дерзкий интеллект; поиск знаний, кроме как служащих святости, казался ему обычным язычеством; попытка объяснить священные тайны разумом была нечестием и глупостью; и тот же рационализм, который начал с объяснения этих тайн, закончится их осквернением. Святой не был жестоким; когда в 1139 году Вильгельм из Сен-Тьерри, монах из Реймса, обратил его внимание на опасность учения Абеляра и попросил его обличить философа, он отстранил монаха и ничего не сделал. Абеляр сам ускорил события, написав архиепископу Сенса, прося, чтобы на предстоящем церковном соборе ему была предоставлена возможность защититься от обвинений в ереси, которые о нем распространялись. Архиепископ согласился, не желая, чтобы его церковь стала центром внимания христианского мира; чтобы обеспечить хорошую борьбу, он пригласил Бернарда присутствовать на соборе. Бернар отказался, сказав, что в диалектической игре он будет «простым ребенком» против Абеляра, обученного логике в течение сорока лет. Но он написал нескольким епископам, призывая их присутствовать и защищать веру:

Питер Абеляр пытается свести на нет заслугу христианской веры, когда считает себя способным человеческим разумом постичь Бога в целом. Он возносится к небесам и спускается даже в бездну; ничто не может скрыться от него!.. Не довольствуясь тем, что видит вещи через темное стекло, он должен увидеть все вещи лицом к лицу….. Он напоминает Ария, когда говорит о Троице, Пелагия, когда говорит о благодати, Нестория, когда говорит о личности Христа»… Вера праведных верит, она не спорит. Но у этого человека нет разума, чтобы верить в то, что его разум ранее не аргументировал».46

Союзники Бернара, ссылаясь на собственную слабость, уговорили его присутствовать. Когда Абеляр прибыл в Сенс (июнь 1140 года), он обнаружил, что общественное настроение, как и в Суассоне за девятнадцать лет до этого, настолько настроено против него одним лишь присутствием и враждебностью Бернарда, что он едва осмеливался появляться на улицах. Архиепископ осуществил свою мечту; в течение недели Сенс казался центром мира; король Франции присутствовал со своим церемониальным двором; десятки церковных сановников были в сборе; и Бернар, искалеченный ревматизмом и суровый в святости, поразил всех. Некоторые из этих прелатов лично или коллективно ощутили на себе укор от нападок Абеляра на недостатки духовенства, безнравственность священников и монахов, продажу индульгенций, изобретение фальшивых чудес. Убедившись, что суд собора осудит его, Абеляр явился на первое заседание, объявил, что не признает своим судьей никого, кроме папы, и покинул собрание и город. После такого обращения совет не был уверен, что сможет законно судить Абеляра; Бернар успокоил его, и он приступил к осуждению шестнадцати положений из книг Абеляра, включая его определение греха и его теорию Троицы как силы, мудрости и любви единого Бога.

Почти без гроша в кармане Абеляр отправился в Рим, чтобы изложить свое дело Папе. Возраст и немощь помешали ему. Достигнув монастыря Клюни в Бургундии, он был принят с состраданием и заботой Петром Преподобным и пролежал там несколько дней. Тем временем Иннокентий II издал указ, подтверждающий приговор собора, налагающий на Абеляра вечное молчание и предписывающий его заточение в монастыре. Абеляр все же пожелал продолжить свое паломничество; Петр отговорил его, сказав, что папа никогда не примет решения против Бернарда. Измученный до физического и духовного истощения, Абеляр сдался. Он стал монахом в Клюни и скрылся в безвестности его стен и ритуалов. Своим благочестием, молчанием и молитвами он назидал собратьев-монахов. Он написал Элоизе, которую больше никогда не видел, трогательное исповедание веры в учение Церкви. Он сочинил, вероятно, для нее, одни из самых прекрасных гимнов в средневековой литературе. Один из «Простецов», приписываемых ему, формально является Плачем Давида по Ионафану, но любой читатель уловит в нем нежные нотки:

Вскоре после этого он заболел, и добрый аббат отправил его в приорство Сен-Марсель близ Шалона, чтобы сменить обстановку. Там, 21 апреля 1142 года, он умер в возрасте шестидесяти трех лет. Его похоронили в часовне при монастыре, но Элоиза напомнила Петру Преподобному, что Абеляр просил похоронить его в Параклите. Добрый аббат сам принес ей тело, попытался утешить ее, говоря о ее умершем возлюбленном как о Сократе, Платоне и Аристотеле своего времени, и оставил ей письмо, полное христианской нежности:

Итак, дорогая и почтенная сестра в Боге, тот, с кем ты была соединена, после соединения по плоти, лучшими и более крепкими узами Божественной любви, и с кем… ты служила Господу, его Господь теперь берет вместо тебя, или как другую тебя, и согревает в Своем лоне; и для дня Своего пришествия, когда раздастся голос архангела и труба сойдет с неба, Он хранит его, чтобы восстановить его для тебя Своей благодатью.48

Она присоединилась к своему умершему возлюбленному в 1164 году, дожив до его совершеннолетия и почти до его славы. Она была похоронена рядом с ним в садах Параклита. Это здание было разрушено во время революции, а могилы были потревожены и, возможно, перепутаны. В 1817 году останки Абеляра и Элоизы были перенесены на парижское кладбище Пер-Лашез. Там и до нашего времени можно увидеть мужчин и женщин, которые в летнее воскресенье приносят цветы, чтобы украсить могилу.

Как объяснить удивительный всплеск философии, начавшийся с Ансельма, Росцелина и Абеляра и завершившийся Альбертом Магнусом и святым Фомой Аквинским? Как обычно, сговорились многие причины. Греческий Восток никогда не отказывался от своего классического наследия; античных философов изучали в каждом веке в Константинополе, Антиохии и Александрии; такие люди, как Михаил Пселл, Никифор Блемидес (1197?-1272), Георгий Пахимерес (1242?-1310) и сириец Бар-Гебрей (1226?-82), знали труды Платона и Аристотеля из первых рук; греческие учителя и рукописи постепенно попадали на Запад. Даже там некоторые фрагменты эллинского наследия пережили штурм варваров; сохранилась большая часть «Органона логики» Аристотеля, «Мено» и «Тимей» Платона, чье видение Эра окрасило христианские представления об аде. Последовательные волны переводов с арабского и греческого в двенадцатом и тринадцатом веках принесли на Запад откровение и вызов греческой и мусульманской философий, настолько отличных от христианской, что они грозили смести всю теологию христианства, если только христианство не сможет создать контрфилософию. Но эти влияния вряд ли привели бы к появлению христианской философии, если бы Запад оставался бедным. Эти факторы привели в действие рост богатства благодаря сельскохозяйственному завоеванию континента, расширению торговли и промышленности, услугам и накоплению финансов. This economic revival collaborated with the liberation of the communes, the rise of the universities, the rebirth of Latin literature and Roman law, the codification of canon law, the glory of Gothic, the flowering of romance, the «gay science» of the troubadours, the awakening of science, and the resurrection of philosophy, to constitute the «Renaissance of the twelfth century.»

От богатства произошли досуг, учеба, школы; scholê сначала означало досуг. Схоластик — это директор или профессор школы; «схоластическая философия» — философия, которую преподавали в средневековых средних школах и в университетах, которые в большинстве своем выросли из них. Схоластический метод» — форма философской аргументации и изложения, используемая в таких школах. В двенадцатом веке, за исключением классов Абеляра в Париже или рядом с ним, Шартр был самой активной и известной из этих школ. Там философия сочеталась с литературой, и выпускникам удавалось излагать заумные проблемы с ясностью и изяществом, которые стали почетной традицией во Франции. Платон, который также сделал философию понятной, был там любим, и спор между реалистами и номиналистами был опосредован отождествлением «реальных» универсалий с платоновскими идеями, или творческими архетипами, в разуме Бога. При Бернарде Шартрском (ок. 1117) и его брате Теодорихе (ок. 1140) Шартрская школа достигла вершины своего влияния. Три ее выпускника доминировали на философской сцене Западной Европы в течение полувека после Абеляра: Вильгельм из Конша, Жильбер де ла Порре и Иоанн Солсберийский.

Расширение кругозора схоластов поразительным образом проявилось на примере Вильгельма Кончского (1080?-1154). Это был человек, знавший труды Гиппократа, Лукреция, Хунайна ибн Исхака, Константина Африканского, даже Демокрита.1 Он был очарован атомной теорией; все творения природы, заключал он, происходят из комбинаций атомов, и это верно даже для высших жизненных процессов человеческого тела.2 Душа — это соединение жизненного принципа индивида с космической душой или жизненным принципом мира.3 Следуя за Абеляром в опасную тайну, Вильгельм пишет: «В Божестве есть сила, мудрость и воля, которые святые называют тремя лицами».4 Он принимает с большой долей аллегории историю о том, что Ева была создана из ребра Адама. Он энергично отвечает некоему Корнифицию и другим «корнифицианам», которые осуждали науку и философию на том основании, что достаточно простой веры.

Поскольку они не знают сил природы, и чтобы иметь товарищей в своем невежестве, они не желают, чтобы другие что-то выясняли, и хотели бы, чтобы мы верили, как деревенщины, и не спрашивали причин….. Но мы говорим, что во всем нужно искать причину; если же причина не помогает, мы должны доверить это дело… Святому Духу и вере….5 [Они говорят] «Мы не знаем, как это происходит, но мы знаем, что Бог может это сделать». Несчастные глупцы! Бог может сделать корову из дерева, но делал ли Он это когда-нибудь? Поэтому покажите причину, по которой это так, или перестаньте считать, что это так…..6 Радуясь не множеству, а честности немногих, мы трудимся ради одной лишь истины.7

Это было слишком сильно для желудка Вильгельма из Сен-Тьерри; ревностный монах, который поручил святому Бернару преследовать Абеляра, поспешил обличить нового рационалиста перед бдительным аббатом Клерво. Вильгельм Коншский отказался от своей ереси и согласился с тем, что Ева была создана из ребра Адама,8 отказался от философии как от предприятия, в котором прибыль несоизмерима с риском, стал воспитателем Генриха Плантагенета Английского и отошел от истории.

Жильбер де ла Порре (1070–1154) справился с опасным делом более успешно. Он учился и преподавал в Шартре и Париже, стал епископом Пуатье и написал Liber sex principiorium, или Книгу шести принципов, которая на протяжении многих веков оставалась стандартным текстом по логике. Но его «Комментарий к Боэцию» утверждал, что природа Бога настолько превосходит человеческое понимание, что все высказывания о ней следует воспринимать как простые аналогии, и так подчеркивал единство Бога, что Троица казалась лишь фигурой речи.9 В 1148 году, хотя ему было уже семьдесят два года, святой Бернар обвинил его в ереси; он предстал перед судом в Осерре, сбил своих оппонентов с толку тонкими различиями и вернулся домой неосужденным. Через год его снова судили, он согласился сжечь некоторые отрывки, вырванные из его книг, но снова вернулся свободным человеком в свою епархию. Когда ему предложили обсудить свои взгляды с Бернаром, он отказался, заявив, что святой был слишком неопытным богословом, чтобы понять его.10 Гилберт, по словам Иоанна Солсберийского, «настолько созрел в либеральной культуре, что его никто не превзошел».11

Джон мог бы сказать это от своего имени, поскольку из всех философов-схоластов он обладал самой широкой культурой, самым живым духом и самым изящным пером. Он родился в Солсбери около 1117 года, учился у Абеляра в Мон-Сте-Женевьеве, у Вильгельма Коншского в Шартре, у Жильбера де ла Порре в Париже. В 1149 году он вернулся в Англию и служил секретарем у двух архиепископов Кентерберийских, Теобальда и Томаса а Бекета. Он выполнял для них различные дипломатические миссии, шесть раз посещал Италию и восемь лет находился при папском дворе. Он разделил изгнание Бекета во Франции и видел его убийство в своем соборе. В 1176 году он стал епископом Шартра, а умер в 1180 году. Это была полная и разнообразная карьера, в которой Джон научился сверять логику с жизнью, а метафизику воспринимать со скромностью атома, оценивающего космос. Возвращаясь к школам в более зрелом возрасте, он с удивлением обнаружил, что они все еще спорят о номинализме и реализме.

От этого вопроса никуда не деться. Мир состарился, обсуждая его, и на это уходит больше времени, чем цезари тратили на завоевание и управление миром….. С какого бы момента ни начиналась дискуссия, она всегда возвращается назад и привязывается к этому. Таково безумие Руфуса по поводу Невии: «Он ни о чем другом не думает, ни о чем другом не говорит; и если бы Невия не существовала, Руф был бы немым».12

Сам Джон решил вопрос просто: универсальное — это ментальное понятие, удобно объединяющее общие качества отдельных существ; Джон, а не Абеляр, предложил «концептуализм».

На лучшей латыни со времен писем Алкуина он написал историю греческой и римской философии — поразительное свидетельство расширения средневекового кругозора; «Металогикон», в котором логика облегчена автобиографией; и «Поликратик» (1159) с причудливым подзаголовком De nugis curialium et vestigiis philosophorum — «О глупостях придворных и приметах философов». Это первое важное эссе по политической философии в литературе христианства. В нем разоблачаются ошибки и пороки современных правительств, очерчивается идеальное государство и описывается идеальный человек. «Сегодня, — утешает он нас, — все покупается открыто, если этому не препятствует скромность продавца. Нечистый огонь скупости угрожает даже священным алтарям….. Даже легаты Апостольского престола не хранят свои руки чистыми от подарков, а порой в вакхическом неистовстве разъезжают по провинциям».13 Если верить его рассказу (уже цитировавшемуся), он сказал папе Адриану IV, что Церковь либерально участвует в разврате времени; на что папа, по сути, ответил, что люди будут людьми, как бы они ни были одеты. И Иоанн мудро добавляет: «В каждой должности Божьего дома [Церкви], когда одни отстают, другие прибавляются, чтобы исполнять их работу. Среди диаконов, архидиаконов, епископов и легатов я видел некоторых, которые с таким усердием трудились на жатве Господней, что по достоинствам их веры и добродетели можно было судить, что виноградник Отца был справедливо передан под их опеку».14 Гражданское правительство, по его мнению, гораздо более коррумпировано, чем духовенство; и хорошо, что Церковь, для защиты народа, должна осуществлять моральную юрисдикцию над всеми королями и государствами земли.15 Самые известные отрывки из «Поликратика» касаются тираноубийства:

Если князья мало-помалу отступают от истинного пути, то и в этом случае не следует сразу полностью низвергать их, а лучше терпеливо обличать несправедливость, пока наконец не станет очевидным, что они упорствуют в своих злодеяниях….. Но если власть правителя противится божественным заповедям и хочет заставить меня участвовать в ее войне против Бога, то я сдержанно отвечаю, что Богу должно быть отдано предпочтение перед любым человеком на земле….. Убить тирана — это не просто законно, но правильно и справедливо.16

Это была необычайно возбуждающая вспышка для Джона, и в более позднем отрывке того же тома он добавил: «При условии, что убитый не связан верностью тирану».17 Это была спасительная оговорка, ведь каждый правитель требовал от своих подданных клятвы верности. В XV веке Жан Пети защищал убийство Людовика Орлеанского, цитируя Поликрата; но Констанцский собор осудил Пети на том основании, что даже король не может осудить обвиняемого без вызова и суда.

Мы, «современные», не всегда можем согласиться с современниками, к которым принадлежал Иоанн в двенадцатом веке; время от времени он говорит то, что кажется нам чепухой; но даже его чепуха облечена в стиль такой терпимости и изящества, какой мы вряд ли найдем до Эразма. Джон тоже был гуманистом, любил жизнь больше, чем вечность, красоту и доброту больше, чем догмы любой веры, и цитировал древних классиков с большим удовольствием, чем священные страницы. Он составил длинный список dubitabilia — «вещей, в которых мудрый человек может сомневаться» — и включил в него природу и происхождение души, сотворение мира, отношение Божьего предвидения к свободной воле человека. Но он был слишком умен, чтобы посвятить себя ереси. Он двигался среди споров своего времени с дипломатической неприкосновенностью и обаянием. Он думал о философии не как о форме войны, а как о бальзаме мира: philosophia moderatrix omnium — философия должна быть умеряющим влиянием на все вещи; и «тот, кто посредством философии достиг caritas, милосердной доброты, достиг истинной цели философии».18

Ближе к 1150 году один из учеников Абеляра, Петр Ломбард, опубликовал книгу, которая была одновременно компиляцией мыслей Абеляра, очищенных от ереси, и началом формальной схоластической философии. Петр, как и Ансельм, Арнольд Брешианский, Бонавентура и Фома Аквинский, был итальянцем, приехавшим во Францию для углубленного изучения теологии и философии. Ему нравился Абеляр, и он называл «Sic et non» своим бревиарием; но он также хотел стать епископом. Его Sententiarum libri IV, или «Четыре книги мнений», применяет и корректирует метод Sic et non: он составляет под каждым вопросом богословия набор библейских и патристических цитат за и против; но этот Петр добросовестно трудился, чтобы разрешить все противоречия в ортодоксальные выводы. Его сделали епископом Парижа, а его книга на четыре столетия стала настолько любимым текстом в богословских курсах, что Роджер Бэкон упрекал ее в том, что она вытеснила саму Библию. Считается, что более 4000 богословов, включая Альберта и Фому, написали комментарии к «Сентенциям».

Поскольку ломбардская книга отстаивала авторитет Писания и Церкви против притязаний индивидуального разума, она на полвека остановила продвижение рационализма. Но за эти полвека произошло странное событие, изменившее теологию. Как перевод научных и метафизических трудов Аристотеля на арабский язык в IX веке заставил мусульманских мыслителей искать примирения между исламской доктриной и греческой философией; И как влияние Аристотеля на еврейский ум в Испании в двенадцатом веке побудило Ибн Дауда и Маймонида искать гармонию между иудаизмом и эллинской мыслью, так и появление трудов Аристотеля в латинской одежде в Европе 1150–1250 годов побудило католических теологов попытаться синтезировать греческую метафизику и христианскую теологию. А поскольку Аристотель, казалось, был невосприимчив к авторитету Священного Писания, богословы были вынуждены использовать язык и оружие разума. Как бы улыбнулся греческий философ, увидев, что его мысли отдают дань уважения столько потрясших мир конфессий!

Но мы не должны преувеличивать влияние греческих мыслителей в стимулировании расцвета философии в этот период. Распространение образования, оживление дискуссий и интеллектуальной жизни в школах и университетах двенадцатого века, стимулирование таких людей, как Росселин, Вильгельм из Шампо, Абеляр, Вильгельм из Конша и Иоанн Солсберийский, расширение горизонтов в результате крестовых походов, растущее знакомство с исламской жизнью и мыслью на Востоке и Западе — все это могло бы породить Аквинского, даже если бы Аристотель оставался неизвестным; И действительно, индустрия Аквинского была вызвана не любовью к Аристотелю, а страхом перед Аверроэсом. Уже в двенадцатом веке арабские и еврейские философы оказывали влияние на христианскую мысль в Испании. Аль-Кинди, аль-Фараби, аль-Газали, Авиценна, Ибн Габироль, Аверроэс и Маймонид вошли в латинскую Европу через те же двери, которые открыли Платон и Аристотель, Гиппократ и Гален, Евклид и Птолемей.

Такое вторжение чужой мысли стало для незрелого Запада ментальным шоком первого порядка. Не стоит удивляться тому, что поначалу оно было встречено попыткой подавления или отсрочки; мы должны скорее восхититься тем удивительным подвигом адаптации, с помощью которого старое новое знание было впитано в новую веру. Первоначальное воздействие «Физики» и «Метафизики» Аристотеля и комментариев Аверроэса, которые достигли Парижа в первом десятилетии XIII века, поколебало ортодоксальность многих студентов; а некоторые ученые, такие как Амальрик из Бена и Давид из Динанта, были вынуждены атаковать такие основные доктрины христианства, как сотворение мира, чудеса и личное бессмертие. Церковь подозревала, что проникновение арабо-греческой мысли на юг Франции ослабило ортодоксальность среди образованных слоев населения и ослабило их волю к борьбе с альбигойской ересью. В 1210 году церковный собор в Париже осудил Амальрика и Давида и запретил читать «Метафизику и натурфилософию» Аристотеля, а также «комментарии» к ним. Поскольку запрет был повторен папским легатом в 1215 году, можно предположить, что декрет 1210 года стимулировал чтение этих запрещенных в иных случаях произведений. Четвертый Латеранский собор разрешил преподавание работ Аристотеля по логике и этике, но запретил все остальные. В 1231 году Григорий IX дал отпущение грехов магистрам и ученым, которые не подчинились этим эдиктам, но возобновил эдикты «временно, до тех пор, пока книги философа не будут изучены и изгнаны». Три парижских магистра, назначенные следить за дезинфекцией Аристотеля, похоже, отказались от этой задачи. Запреты соблюдались недолго, так как в 1255 году «Физика», «Метафизика» и другие работы Аристотеля стали обязательным чтением в Парижском университете.19 В 1263 году Урбан IV восстановил запреты; но, видимо, Фома Аквинский заверил его, что Аристотеля можно стерилизовать, и Урбан не стал настаивать на своем вето. В 1366 году легаты Урбана V в Париже потребовали тщательного изучения трудов Аристотеля от всех кандидатов на получение степени в области искусств.20

Дилемма, вставшая перед латинским христианством в первой четверти XIII века, стала серьезным кризисом в истории веры. Ярость к новой философии была интеллектуальной лихорадкой, которую невозможно было контролировать. Церковь отказалась от попыток; вместо этого она направила свои силы на то, чтобы окружить и поглотить захватчиков. Ее верные монахи изучали этого удивительного грека, который разрушил три религии. Францисканцы, хотя и предпочитали Августина Аристотелю, приветствовали Александра Хейльского, который предпринял первую попытку согласовать «философа» с христианством. Доминиканцы всячески поощряли Альберта Магнуса и Фому Аквинского в том же начинании; и когда эти три человека закончили свою работу, казалось, что Аристотель стал безопасен для христианства.

Чтобы понять, что схоластика не была пустым нагромождением скучных абстракций, мы должны рассматривать тринадцатый век не как неоспоримое поле деятельности великих схоластов, а как поле битвы, на котором в течение семидесяти лет скептики, материалисты, пантеисты и атеисты боролись с богословами Церкви за обладание европейским разумом.

Мы уже отмечали наличие неверия у небольшого меньшинства европейского населения. Контакт с исламом через крестовые походы и переводы расширил это меньшинство в тринадцатом веке. Открытие того, что существует еще одна великая религия, породившая таких прекрасных людей, как Саладин и аль-Камиль, таких философов, как Авиценна и Аверроэс, само по себе было тревожным откровением; сравнительная религия не приносит пользы. Альфонсо Мудрый (1252-84 гг.) сообщал о распространенном неверии в бессмертие среди христиан Испании;21 Возможно, Аверроизм дошел до людей. На юге Франции в XIII веке появились рационалисты, утверждавшие, что Бог, создав мир, оставил его функционирование на усмотрение естественных законов; чудеса, по их мнению, невозможны; никакая молитва не может изменить поведение элементов; а возникновение новых видов обусловлено не специальным творением, а естественным развитием.22 В Париже некоторые вольнодумцы — даже некоторые священники — отрицали транссубстанцию;23 а в Оксфорде один преподаватель жаловался, что «нет такого идолопоклонства, как таинство алтаря».24 Ален Лилльский (1114–1203) отмечает, что «многие лжехристиане нашего времени говорят, что воскресения нет, поскольку душа погибает вместе с телом»; они цитируют Эпикура и Лукреция, принимают атомизм и делают вывод, что лучшее, что можно сделать, — это наслаждаться жизнью здесь, на земле.25

Городской индустриализм Фландрии, похоже, способствовал развитию неверия. В начале тринадцатого века мы видим Давида из Динанта, а ближе к его концу Сигера из Брабанта, возглавляющих сильно скептическое движение. Давид (ок. 1200 г.) преподавал философию в Париже и развлекал Иннокентия III своими тонкими диспутами.26 Он выступал с материалистическим пантеизмом, в котором Бог, разум и чистая материя (материя до получения формы) становились единым целым в новой троице.27 Его книга Quaternuli, ныне утраченная, была осуждена и сожжена Парижским собором в 1210 году. Тот же синод осудил пантеизм другого парижского профессора, Амальрика из Бена, который утверждал, что Бог и творение едины. Амальрик был вынужден отказаться от своих слов и умер, как нам говорят, от уморения (1207 г.).28 Совет эксгумировал его кости и сжег их на парижской площади в качестве намека его многочисленным последователям. Однако они продолжали упорствовать и расширили его взгляды до отрицания рая и ада и силы таинств. Десять из этих амальрикийцев были сожжены на костре (1210).29

Свободомыслие процветало в южной Италии Фридриха II, где вырос святой Фома. Кардинал Убальдини, друг Фридриха, открыто исповедовал материализм.30 В Северной Италии промышленные рабочие, представители деловых кругов, юристы и профессора в той или иной степени проявляли скептицизм. Болонский факультет был печально известен своим безразличием к религии; медицинские школы там и в других местах были центрами сомнений, и возникла пословица: ubi tres medici, duo athei- «где есть три врача, двое из них атеисты».31 Около 1240 года аверроизм стал почти модой среди образованных мирян Италии.32 Тысячи людей приняли аверроистские доктрины о том, что естественный закон управляет миром без какого-либо вмешательства Бога; что мир со-вечен Богу; что существует только одна бессмертная душа, «активный интеллект» космоса, для которого индивидуальная душа является преходящей фазой или формой; и что рай и ад — это сказки, придуманные для того, чтобы уговорить или запугать население, чтобы оно стало благопристойным.33 Чтобы успокоить инквизицию, некоторые аверроисты выдвинули доктрину двойной истины: утверждалось, что какое-либо положение может казаться истинным в философии или согласно естественному разуму, но быть ложным согласно Писанию и христианской вере; в то же время они исповедовали веру в то, в чем сомневались согласно разуму. Такая теория отрицала основное предположение схоластики — возможность примирения разума и веры.

К концу XIII, а также в течение XIV и XV веков Падуанский университет был неспокойным центром аверроизма. Петр из Абано (ок. 1250–1316), профессор медицины в Париже, а затем философии в Падуе, написал в 1303 году книгу Conciliator controversiarum, призванную согласовать медицинскую и философскую теории. Он вошел в историю науки благодаря учению о том, что мозг является источником нервов, а сердце — сосудов, а также благодаря тому, что год с удивительной точностью измеряется как 365 дней, шесть часов и четыре минуты.34 Будучи убежденным аскриптором, он свел почти все причинно-следственные связи к силе и движению звезд и практически устранил Бога от управления миром.35 Инквизиторы обвинили его в ереси, но маркиз Аццо д'Эсте и папа Гонорий IV были среди его пациентов и защищали его. В 1315 году его снова обвинили, и на этот раз он избежал суда, умерев естественной смертью. Инквизиторы приговорили его труп к сожжению на костре, но его друзья так хорошо скрыли его останки, что приговор пришлось исполнять через чучело.36

Когда Фома Аквинский отправился из Италии в Париж, он обнаружил, что аверроизм уже давно захватил часть факультета. В 1240 году Вильгельм Овернский отметил, что «многие люди» в университете «проглатывают эти [аверроистские] заключения без исследования»; а в 1252 году Фома обнаружил, что аверроизм процветает среди университетской молодежи.37 Возможно, встревоженный докладом Фомы, папа Александр IV (1256 г.) поручил Альберту Магнусу написать трактат «О единстве интеллекта против Аверроэса». Когда Фома преподавал в Париже (1252-61, 1269-72), аверроистское движение было в самом разгаре; его лидер во Франции, Сигер Брабантский, преподавал в университете с 1266 по 1276 год. На протяжении целого поколения аверроизм и католицизм делали Париж полем своей битвы.

Сигер (1235?-? 1281), светский священник,38 был человеком образованным: даже сохранившиеся фрагменты его сочинений цитируют аль-Кинди, аль-Фараби, аль-Газали, Авиценну, Авемпаса, Авицеброна, Аверроэса и Маймонида. В серии комментариев к Аристотелю и в спорном трактате «Против этих знаменитых людей в философии, Альберта и Фомы» Сигер утверждал, что Альберт и Фома ложно — справедливо — истолковывали философа Аверроэса.39 Вместе с Аверроэсом он пришел к выводу, что мир вечен, естественный закон неизменен, а после смерти индивида выживает только душа вида. Бог, говорил Сигер, является конечной, а не действенной причиной вещей — Он цель, а не причина творения. Влекомый, подобно Вико и Ницше, очарованием логики, Зигер играл с мрачной доктриной вечного повторения: поскольку (утверждал он) все земные события в конечном счете определяются звездными комбинациями, а число этих возможных комбинаций конечное, каждая комбинация должна в точности повторяться снова и снова в бесконечности времени и приводить к тем же последствиям, что и раньше; «те же виды» будут возвращаться, «те же мнения, законы, религии».4 °Cигер осторожно добавил: «Мы говорим это в соответствии с мнением философа, но не утверждаем, что оно истинно».41 Ко всем своим ересям он прилагал аналогичное предостережение. Он не исповедовал доктрину двух истин; он учил определенным выводам, которые, по его мнению, вытекали из Аристотеля и разума; когда эти выводы противоречили христианскому вероучению, он заявлял о своей вере в догматы Церкви и применял ярлык истины только к ним, а не к философии.42

О том, что Сигер пользовался большой популярностью в университете, свидетельствует его кандидатура на пост ректора (1271), хотя она и провалилась. Ничто не может служить лучшим доказательством силы аверроистского движения в Париже, чем его неоднократное осуждение епископом Парижским Этьеном Темпье. В 1269 году он осудил как ересь тринадцать положений, которые преподавали некоторые профессора университета:

Что во всех людях есть только один интеллект…. Что мир вечен…. Что первого человека никогда не было…. Что душа разлагается вместе с разложением тела…. Что воля человека желает и выбирает по необходимости…. Что Бог не знает отдельных событий…. Что человеческие действия не управляются Божественным Провидением».43

По всей видимости, аверроисты продолжали учить, как и прежде, поскольку в 1277 году епископ опубликовал список из 219 положений, которые он официально осудил как ересь. По словам епископа, это были доктрины Сигера, Боэция Дакийского, Роджера Бэкона или других парижских профессоров, включая самого святого Фому. В число 219 вошли те, что были осуждены в 1269 году, и другие, из которых приведены следующие примеры:

Что сотворение невозможно…. Что тело, однажды испорченное [в смерти], не может воскреснуть в том же виде'…. Что в будущее воскресение не должен верить философ, поскольку оно не может быть исследовано разумом…. Что слова богословов основаны на баснях…. Что теология ничего не добавляет к нашим знаниям…. Что христианская религия препятствует обучению…. Что счастье достигается в этой жизни, а не в другой…. Что мудрецы земли — одни философы…. Что нет более прекрасного состояния, чем иметь досуг для философии.44

В октябре 1277 года Сигер был осужден инквизицией. Последние годы жизни он провел в Италии в качестве узника Римской курии и был убит в Орвието полубезумным убийцей.45

Чтобы встретить эту лобовую атаку на христианство, недостаточно было осудить еретические предложения. Молодежь попробовала крепкое вино философии; можно ли вернуть ее назад с помощью разума? Как раньше мутакаллимун защищал магометанство от мутазилитов, так теперь францисканские и доминиканские богословы, а также светские прелаты, такие как Вильгельм Овернский и Генрих Гентский, встали на защиту христианства и Церкви.

Защитники разделились на два основных лагеря: мистиков-платоников, в основном францисканцев, и интеллектуалов-аристотеликов, в основном доминиканцев. Бенедиктинцы, такие как Хью и Ричард из Сен-Виктор, считали, что лучшая защита религии заключается в непосредственном осознании человеком духовной реальности, более глубокой, чем любое интеллектуальное постижение. «Ригористы», такие как Петр из Блуа и Стефан из Турне, утверждали, что философия не должна обсуждать проблемы теологии, а если и должна, то должна говорить и вести себя как скромная служанка теологии — ancilla theologiae.46 Следует отметить, что этой точки зрения придерживалась лишь часть схоластов.47

Несколько францисканцев, например Александр из Хейлса (1170?-1245), приняли интеллектуальный подход и попытались защитить христианство в философских и аристотелевских терминах. Но большинство францисканцев не доверяли философии; они чувствовали, что приключения разума, какую бы силу и славу они ни принесли Церкви на какое-то время, впоследствии могут ускользнуть от контроля и увести людей так далеко от веры, что христианство останется слабым и беспомощным в неверующем и безнравственном мире. Они предпочитали Платона Аристотелю, Бернара — Абеляру, Августина — Аквинасу. Вместе с Платоном они определяли душу как независимый дух, обитающий в теле и мешающий ему, и были шокированы тем, что Фома принял определение Аристотеля о душе как «субстанциональной форме» тела. Они нашли у Платона теорию безличного бессмертия, совершенно бесполезную для борьбы со звериными порывами людей. Следуя Августину, они ставили волю выше интеллекта как в Боге, так и в человеке, и стремились к добру, а не к истине. В своей иерархии ценностей мистик ближе, чем философ, подходил к тайной сути и значению жизни.

В первой половине XIII века в ортодоксальном богословии преобладало платоническо-августиновское направление. Его самым ярким выразителем был святой Бонавентура — кроткий дух, преследовавший ересь, мистик, писавший философию, ученый, презиравший обучение, пожизненный друг и противник Фомы Аквинского, защитник и образец евангельской бедности, под чьим служением францисканский орден добился больших успехов в корпоративном богатстве. Джованни ди Фиданца родился в Тоскане в 1221 году и по неизвестной причине получил прозвище Бонавентура — Удача. В детстве он чуть не умер от болезни; его мать молилась святому Франциску о его выздоровлении; после этого Джованни почувствовал, что обязан святому своей жизнью. Вступив в орден, он был отправлен в Париж для обучения у Александра Хейльского. В 1248 году он начал преподавать теологию в университете; в 1257 году, будучи еще тридцатишестилетним юношей, он был избран генеральным министром францисканцев. Он сделал все возможное, чтобы исправить распущенность ордена, но был слишком мягким, чтобы добиться успеха. Сам он жил в аскетической простоте. Когда к нему пришли гонцы с известием о том, что он стал кардиналом, они застали его за мытьем посуды. Через год (1274) он умер от переутомления.

Его книги были хорошо написаны, ясны и лаконичны. Он претендовал на роль простого компилятора, но в каждую тему, которой он касался, он вкладывал порядок, пыл и обезоруживающую скромность. Его Breviloquium был восхитительным резюме христианской теологии; его Soliloquium и Itinerarium mentis in Deum («Путешествие разума к Богу») были жемчужинами мистического благочестия. Истинное знание приходит не через восприятие материального мира органами чувств, а через интуицию духовного мира душой. Любя святого Фому, Бонавентура не одобрял чтение философии и свободно критиковал некоторые выводы Аквинского. Он напомнил доминиканцам, что Аристотель был язычником, чей авторитет нельзя ставить в один ряд с авторитетом святых отцов; и спросил, может ли философия Аристотеля объяснить мгновенное движение звезды?48 Бог — это не философский вывод, а живое присутствие; лучше чувствовать Его, чем определять. Благо выше истины, а простая добродетель превосходит все науки. Однажды, как нам рассказывают, брат Эгидио, потрясенный ученостью Бонавентуры, сказал ему: «Увы! Что же делать нам, невежественным и простым, чтобы заслужить благосклонность Бога?» «Брат мой, — ответил Бонавентура, — ты прекрасно знаешь, что достаточно любить Господа». «Так веришь ли ты, — спросил Эгидио, — что простая женщина может угодить ему так же хорошо, как и магистр богословия?» Когда богослов ответил утвердительно, Эгидий бросился на улицу и крикнул нищенке: «Радуйся, ибо если ты любишь Бога, то можешь занять в Царстве Небесном более высокое место, чем брат Бонавентура!»49

Очевидно, что ошибочно считать «схоластическую» философию унылым единообразием мнений и подходов. Схоластических философий было сто. На одном и том же университетском факультете могли быть Фома, почитающий разум, Бонавентура, порицающий его, Вильгельм Овернский (1180–1249), следующий за Ибн Габиролем в волюнтаризме, Сигер, преподающий аверроизм. Расхождения и конфликты внутри ортодоксии были почти такими же интенсивными, как между верой и неверием. Францисканский епископ Джон Пекхэм осуждал Аквинского так же сурово, как Фома осуждал Сигера и Аверроэса; а Альбертус Магнус в один не самый святой момент написал: «Есть невежды, которые всеми средствами борются с занятием философией; особенно францисканцы — звероподобные звери, которые хулят то, чего они не знают».50

Альберт любил знания и восхищался Аристотелем по ту сторону ереси. Именно он первым среди схоластов изучил все основные труды философа и взялся истолковать их в христианских терминах. Он родился в Лауингене, Швабия, около 1201 года, сын богатого графа Боллштедта. Учился в Падуе, вступил в доминиканский орден и преподавал в доминиканских школах в Хильдесхайме, Фрайбурге, Ратисбоне, Страсбурге, Кельне (1228-45) и Париже (1245-8). Несмотря на то, что он предпочитал схоластическую жизнь, его сделали провинциалом своего ордена в Германии и епископом Ратисбона (1260). Традиция утверждает, что во всех своих путешествиях он ходил босиком.51 В 1262 году ему разрешили удалиться в монастырь в Кельне. Он покинул его в возрасте семидесяти шести лет (1277), чтобы защищать учение и память своего умершего ученика Фомы Аквинского в Париже. Он добился успеха, вернулся в свой монастырь и умер в возрасте семидесяти девяти лет. Его самоотверженная жизнь, непритязательный характер и обширные интеллектуальные интересы демонстрируют средневековое монашество в его лучшем виде.

Только спокойная рутина его монашеских лет и массивное усердие немецкой учености могут объяснить, как человек, который проводил так много времени в преподавании и управлении, смог написать эссе почти по каждому разделу науки и значительные трактаты по каждой отрасли философии и теологии.* Немногие люди в истории так много писали, так много заимствовали и так откровенно признавали свои долги. Альберт основывает свои работы почти на Аристотеле; он использует комментарии Аверроэса для толкования философа; но он мужественно исправляет их обоих, когда они расходятся с христианской теологией. Он опирается на мусульманских мыслителей в такой степени, что его работы являются важным источником для наших знаний об арабской философии. Он цитирует Авиценну на каждой второй странице, а иногда и «Путеводитель для недоумевающих» Маймонида. Он признает Аристотеля высшим авторитетом в науке и философии, Августина — в богословии, Писание — во всем. Его огромные рассуждения плохо организованы и никогда не станут последовательной системой мысли; он защищает доктрину в одном месте, нападает на нее в другом, иногда в одном и том же трактате; у него не было времени разрешить свои противоречия. Он был слишком хорошим человеком, слишком благочестивой душой, чтобы быть объективным мыслителем; он был способен после комментария к Аристотелю написать длинный трактат в двенадцати «книгах» «Похвала Пресвятой Деве Марии», в котором утверждал, что Мария в совершенстве знала грамматику, риторику, логику, арифметику, геометрию, музыку и астрономию.

В чем же заключались его достижения? Прежде всего, как мы увидим, он внес значительный вклад в научные исследования и теорию своего времени. В философии он «подарил Аристотеля латинянам», что и было его целью; он способствовал использованию Аристотеля в преподавании философии; он накопил кладезь языческих, арабских, иудейских и христианских мыслей и аргументов, из которых его знаменитый ученик черпал более ясный и упорядоченный синтез. Возможно, без Альберта Томас был бы невозможен.

Как и Альберт, Томас происходил из знатного рода и отказался от богатства, чтобы обрести вечность. Его отец, граф Ландульф Аквинский, принадлежал к немецкому дворянству, был племянником Барбароссы и занимал одно из первых мест при апулийском дворе нечестивого Фридриха II. Его мать происходила из рода норманнских принцев Сицилии. Хотя Томас родился в Италии, с обеих сторон он был северного происхождения, по сути тевтон; в нем не было ни итальянского изящества, ни черствости, но он вырос до грузных немецких пропорций, с большой головой, широким лицом, светлыми волосами и спокойным довольством в интеллектуальной деятельности. Друзья называли его «великим тупым быком Сицилии».52

Он родился в 1225 году в замке своего отца в Роккасекке, в трех милях от Аквино и на полпути между Неаполем и Римом. Рядом находилось аббатство Монте-Кассино, и там Томас получил свое раннее образование. В четырнадцать лет он начал пятилетнее обучение в Неаполитанском университете. Там учился Михаил Скот, переводивший Аверроэса на латынь; Яков Анатолий переводил Аверроэса на иврит; Петр Ирландский, один из учителей Фомы, был энтузиастом-аристотелистом; университет был очагом греческого, арабского и ивритского влияния, накладывавшего отпечаток на христианскую мысль. Братья Томаса увлеклись поэзией; один из них, Райнальдо, стал пажом и сокольничим при дворе Фредерика и умолял Томаса присоединиться к нему. Пьеро делле Винье и сам Фредерик поддержали приглашение. Вместо того чтобы принять приглашение, Томас вступил в доминиканский орден (1244). Вскоре после этого его отправили в Париж изучать теологию; в самом начале путешествия он был похищен двумя своими братьями по настоянию их матери; его отвезли в замок Роккасекка и держали там под присмотром в течение года.53 Все средства были использованы, чтобы поколебать его призвание; история, вероятно, легенда, рассказывает, как в его покои была введена красивая молодая женщина в надежде соблазнить его к жизни, и как, взяв с очага горящее клеймо, он выгнал ее из комнаты и выжег на двери крестное знамение.54 Его твердая набожность склонила мать к его целям, она помогла ему бежать, а его сестра Маротта после долгих бесед с ним стала монахиней-бенедиктинкой.

В Париже одним из его учителей был Альберт Великий (1245). Когда Альберт был переведен в Кельн, Томас последовал за ним и продолжал учиться у него до 1252 года. Временами Томас казался скучным, но Альберт защищал его и пророчил ему величие.55 Он вернулся в Париж, чтобы преподавать в качестве бакалавра теологии; и теперь, следуя по стопам своего учителя, он начал длинную серию работ, представляющих философию Аристотеля в христианской форме. В 1259 году он покинул Париж, чтобы преподавать в студиуме, содержавшемся при папском дворе то в Ананьи, то в Орвието, то в Витербо. При папском дворе он познакомился с Вильгельмом Моербекским и попросил его сделать латинский перевод Аристотеля непосредственно с греческого.

Тем временем Сигер Брабантский возглавил аверроистскую революцию в Парижском университете. Томас был послан ответить на этот вызов. Достигнув Парижа, он перевел войну в лагерь противника, написав трактат «О единстве интеллекта против аверроистов» (1270). Он завершил его с необычайным пылом:

Вот наше опровержение этих ошибок. Оно основано не на документах веры, а на доводах и высказываниях самих философов. Если же найдется кто-нибудь, кто, гордясь своей мнимой мудростью, захочет оспорить написанное нами, пусть он сделает это не в каком-нибудь углу и не перед детьми, которые бессильны решать такие сложные вопросы. Пусть он ответит открыто, если осмелится. Он найдет здесь меня, противостоящего ему, и не только моего ничтожного «я», но и многих других, чьим предметом изучения является истина. Мы сразимся с его заблуждениями и излечим его невежество.56

Это был сложный вопрос, ведь Фоме, во второй период его преподавания в Париже, приходилось не только бороться с аверроизмом, но и отвечать на нападки собратьев-монахов, которые не доверяли разуму и отвергали утверждение Фомы о том, что Аристотель может быть согласован с христианством. Джон Пекхэм, преемник Бонавентуры на францисканской кафедре философии в Париже, упрекал Фому в том, что он запятнал христианскую теологию философией язычника. Томас, как позже сообщал Пекхэм, стоял на своем, но отвечал «с большой мягкостью и смирением».57 Возможно, именно эти три года споров подорвали его жизненные силы.

В 1272 году он вернулся в Италию по просьбе Карла Анжуйского, чтобы реорганизовать Неаполитанский университет. В последние годы жизни он перестал писать, то ли из-за усталости, то ли из-за разочарования в диалектике и спорах. Когда один из друзей призвал его завершить «Сумму теологии», он сказал: «Я не могу; мне открылись такие вещи, что то, что я написал, кажется просто соломой».58 В 1274 году Григорий X призвал его присутствовать на Лионском соборе. Он отправился в долгий путь на мулах по Италии, но по дороге между Неаполем и Римом ослабел и лег в постель в цистерцианском монастыре Фоссануова в Кампанье. Там в 1274 году, когда ему было всего сорок девять лет, он и умер.

Когда его канонизировали, очевидцы свидетельствовали, что он «был мягкоречив, прост в общении, весел и добр лицом… великодушен в поведении, терпелив, благоразумен; сиял милосердием и кротким благочестием; удивительно сострадателен к бедным».59 Он был настолько полностью захвачен благочестием и учебой, что они заполняли все его мысли и мгновения бодрствования. Он посещал все молитвенные часы, каждое утро совершал одну мессу или слушал две, читал и писал, проповедовал и учил, и молился. Перед проповедью или лекцией, перед тем как сесть за изучение или сочинение, он молился; и его собратья-монахи считали, что «своими знаниями он был обязан не столько усилиям ума, сколько добродетели своей молитвы».60 На полях его рукописей мы то и дело находим благочестивые призывы вроде Ave Maria!61 Он настолько погрузился в религиозную и интеллектуальную жизнь, что почти не замечал, что происходит вокруг него. В трапезной его тарелку убирали и заменяли, не замечая этого; но, судя по всему, аппетит у него был отменный. Приглашенный вместе с другими священнослужителями на обед к Людовику IX, он погрузился в размышления во время трапезы; внезапно он ударил кулаком по столу и воскликнул: «Вот решающий аргумент против манихеев!». Настоятель упрекнул его: «Вы сидите за столом короля Франции»; но Людовик с королевской вежливостью велел слуге принести победоносному монаху письменные принадлежности.62 Тем не менее поглощенный святой мог с толком писать по многим вопросам практической жизни. Люди отмечали, как он умел приспособить свои проповеди либо к ученому уму своих собратьев-монахов, либо к простому интеллекту простых людей. Он не надувался, не предъявлял требований к жизни, не искал почестей, отказывался от продвижения по церковной службе. Его труды охватывают всю вселенную, но не содержат ни одного нескромного слова. В них он сталкивается с любыми аргументами против своей веры и отвечает на них вежливо и спокойно.

Улучшив обычай своего времени, он сделал явные признания своих интеллектуальных заимствований. Он цитирует Авиценну, аль-Газали, Аверроэса, Исаака Израильского, Ибн Габироля и Маймонида; очевидно, что ни один студент не сможет понять схоластическую философию XIII века, не рассмотрев ее мусульманские и еврейские предшественники. Томас не разделяет привязанности Вильгельма Овернского к «Авицеброну», но с большим уважением относится к «рабби Мойсесу», как он называет Моисея бен Маймона. Он следует Маймониду в том, что разум и религия могут быть согласованы, но также и в том, что некоторые тайны веры находятся за пределами понимания разума; и он приводит аргументы в пользу этого исключения, приведенные в «Путеводителе для недоумевающих».63 Он согласен с Маймонидом в том, что человеческий интеллект может доказать существование Бога, но никогда не сможет подняться до познания Его атрибутов; и он следует за Маймонидом в обсуждении вопроса о вечности Вселенной.64* В логике и метафизике он берет Аристотеля в качестве своего проводника и цитирует его почти на каждой странице; но он не колеблясь расходится с ним везде, где философ отклоняется от христианской доктрины. Признав, что Троица, Воплощение, Искупление и Страшный суд не могут быть доказаны разумом, он по всем остальным пунктам принимает разум с такой полнотой и готовностью, которая шокировала последователей Августина. Он был мистиком в той мере, в какой признавал превосходство некоторых христианских догм, и разделял мистическое стремление к единению с Богом; но он был «интеллектуалистом» в том смысле, что предпочитал интеллект «сердцу» как орган для постижения истины. Он видел, что в Европе наступает век Разума, и считал, что христианский философ должен встретить новое настроение на его собственной почве. Свои рассуждения он предварял ссылками на авторитеты Писания и патристики, но при этом с язвительной прямотой заявлял: Locus ab auctoritate est infirmissimus — «аргумент от авторитета — самый слабый».66 «Изучение философии, — писал он, — направлено не просто на то, чтобы узнать, что думали другие, а на то, что является истиной в этом вопросе».67 Его труды соперничают с трудами Аристотеля по целенаправленности логики.

Редко в истории один ум приводил столь обширную область мысли в порядок и ясность. Мы не найдем очарования в стиле Фомы; он прост и прям, лаконичен и точен, в нем нет ни слова напускного или мужественного; но нам не хватает в нем энергичности, воображения, страсти и поэзии Августина. Фома считал, что не место быть блестящим в философии. При желании он мог сравняться с поэтами в их собственной игре. Самые совершенные произведения его пера — это гимны и молитвы, которые он сочинил к празднику Тела Христова. Среди них — величественная последовательность Lauda Sion salvatorem, которая проповедует Реальное Присутствие в звучных стихах. В Лаудах — гимн, начинающийся строкой из Амброза-Verbum supernum prodiens и заканчивающийся двумя строфами-O salutaris hostia — обычно поется во время Бенедикции Таинства. А в Вечерне звучит один из величайших гимнов всех времен, трогательная смесь богословия и поэзии:

Томас написал почти столько же, сколько Альберт, за жизнь, которая была чуть более чем в два раза короче. Он составил комментарии к «Сентенциям» Петра Ломбардского, к Евангелиям, Исайе, Иову, Павлу; к «Тимею» Платона, к Боэцию и Псевдо-Дионисию; к «Органону» Аристотеля, «О небе и земле», «О порождении и тлении», «Метеорологии», «Физике», «Метафизике», «О душе», «Политике», «Этике», quaestiones disputatae — об истине, о силе, о зле, об уме, о добродетелях и т. д.; quodlibeta, в которых обсуждаются вопросы, случайно поднятые на университетских сессиях; трактаты «О принципах природы», «О бытии и сущности», «О правлении князей», «Об оккультных действиях природы», «О единстве интеллекта» и т. д.; четырехтомная «Сумма веры католической против язычников» (1258-60), двадцати однотомная «Сумма теологии» (1267-73) и «Компендиум теологии» (1271-3). Опубликованные труды Фомы занимают 10 000 страниц фолианта в два столбца.

Сумма против язычников, или Краткое изложение католической веры против язычников, была подготовлена по настоянию Раймонда Пеньяфортского, генерала доминиканского ордена, чтобы помочь в обращении мусульман и евреев в Испании. Поэтому Фома в этом труде почти полностью опирается на разум, хотя и с грустью замечает, что «в вещах Божьих этого не хватает».68 Он отказывается от схоластического метода ведения диспутов и излагает свой материал в почти современном стиле, иногда с большей резкостью, чем подобает тому, кого потомки назвали бы доктором ангелов и серафимов. Христианство должно быть божественным, считает он, потому что оно завоевало Рим и Европу, несмотря на свою нежелательную проповедь против удовольствий мира и плоти; ислам завоевал, проповедуя удовольствия и силой оружия.69 В части IV он откровенно признает, что кардинальные догмы христианства не могут быть доказаны разумом и требуют веры в божественное откровение еврейских и христианских Писаний.

Самый объемный труд Фомы, «Сумма теологии», адресован христианам; это попытка изложить и защитить на основе Писания, Отцов и разума всю совокупность католической доктрины в области философии и теологии.* «Мы постараемся, — говорится в прологе, — изложить то, что относится к священной доктрине, с такой краткостью и ясностью, как это позволяет предмет». Мы можем улыбнуться этой двадцатиоднотомной краткости, но она есть; эта «Сумма» огромна, но не многословна; ее размер — всего лишь результат ее охвата. Ведь внутри этого трактата по теологии находятся полные трактаты по метафизике, психологии, этике и праву; тридцать восемь трактатов, 631 вопрос или тема, 10 000 возражений или ответов. Упорядоченность аргументации в рамках каждого вопроса достойна восхищения, но структура «Суммы» получила больше похвал, чем ей полагается. Она не может сравниться с евклидовой организацией «Этики» Спинозы или конкатенацией «Синтетической философии» Спенсера. Трактат по психологии (часть I, QQ. 75–94) введен между обсуждением шести дней творения и исследованием человека в состоянии первозданной невинности. Форма более интересна, чем структура. По сути, она продолжает и совершенствует метод Абеляра, развитый Питером Ломбардом: постановка вопроса, аргументы против, возражения на утверждение, аргументы в пользу утверждения из Библии, отцов и разума, ответы на возражения. Иногда этот метод позволяет тратить время, выставляя соломенного человека, которого нужно побить; но во многих случаях дебаты получаются жизненными и настоящими. Отличительной чертой Фомы является то, что он излагает аргументы против своей точки зрения с поразительной откровенностью и силой; таким образом, «Сумма» является как резюме ереси, так и памятником догмы, и может быть использована в качестве арсенала сомнений. Возможно, мы не всегда будем удовлетворены ответами, но мы никогда не сможем пожаловаться, что у дьявола был некомпетентный защитник.

Что такое знание? Является ли оно божественным светом, влитым в человека Богом, без которого оно было бы невозможно? Фома с самого начала расходится с Августином, мистиками и интуитивистами: знание — это естественный продукт, получаемый от внешних телесных органов чувств и внутреннего чувства, называемого сознанием себя. Это крайне ограниченное знание, ведь до сих пор ни один ученый не знает сущности мухи;70 Но в своих пределах знание заслуживает доверия, и нам не нужно беспокоиться о том, что внешний мир — это заблуждение. Фома принимает схоластическое определение истины как adequatio rei et intellectus — эквивалентность мысли и вещи.71 Поскольку интеллект черпает все свои естественные знания из органов чувств,72 его непосредственное знание вещей вне себя ограничено телами — «разумным» или чувственным миром. Он не может непосредственно познать сверхчувственный, метафизический мир — разумы внутри тел или Бога в Его творении; но он может по аналогии извлечь из чувственного опыта косвенное знание о других разумах, а также о Боге.73 О третьей сфере, сверхъестественной, — мире, в котором живет Бог, — человеческий разум не может иметь никакого знания, кроме как через Божественное откровение. Мы можем естественным образом понять, что Бог существует и един, потому что Его существование и единство проявляются в чудесах и устройстве мира; но мы не можем с помощью интеллекта познать Его сущность или Троицу. Даже знания ангелов ограничены, ведь в противном случае они были бы Богом.

Сама ограниченность знаний указывает на существование сверхъестественного мира. Бог открывает нам этот мир в Писании. Как крестьянину было бы глупо считать теории философа ложными, потому что он не может их понять, так и человеку глупо отвергать Божье откровение на том основании, что в некоторых моментах оно противоречит его естественному знанию. Мы можем быть уверены, что если бы наше знание было полным, то не было бы противоречий между откровением и философией. Неправильно говорить, что какое-либо утверждение может быть ложным в философии и истинным в вере; вся истина исходит от Бога и едина. Тем не менее желательно различать то, что мы понимаем разумом, и то, во что мы верим верой;74 Философия и идеология — разные области. Ученым позволительно обсуждать между собой возражения против веры, но «простым людям нецелесообразно слушать, что неверующие говорят против веры», ибо простые умы не приспособлены для ответа.75 Ученые и философы, равно как и крестьяне, должны склоняться перед решениями Церкви; «мы должны во всем руководствоваться ею»;76 ибо она — назначенное Богом хранилище божественной мудрости. Папе принадлежит «власть окончательно решать вопросы веры, дабы все придерживались их с непоколебимой верой».77 Альтернатива — интеллектуальный, моральный и социальный хаос.

Метафизика Фомы — это комплекс сложных определений и тонких различий, на которых должно покоиться его богословие.

1. В сотворенных вещах сущность и существование различны. Сущность — это то, что необходимо для представления о вещи; существование — это акт бытия. Сущность треугольника — то, что он представляет собой три прямые линии, окружающие пространство, — одинакова независимо от того, существует ли треугольник или только задуман. Но в Боге сущность и существование едины; ведь Его сущность заключается в том, что Он — Первая Причина, лежащая в основе всех вещей сила (или, как сказал бы Спиноза, substantia); по определению, Он должен существовать, чтобы существовало все остальное.

2. Бог существует в реальности; Он — бытие всех существ, их поддерживающая причина. Все остальные существа существуют по аналогии, благодаря ограниченному участию в реальности Бога.

3. Все сотворенные существа одновременно активны и пассивны, то есть они действуют и на них действуют. Кроме того, они представляют собой смесь бытия и становления: они обладают определенными качествами и могут терять одни из них и приобретать другие — вода может нагреваться. Фома обозначает эту восприимчивость к внешнему воздействию или внутренним изменениям термином potentia-possibility. Только Бог не имеет потенции или возможности; на Него нельзя воздействовать, Он не может изменяться; Он — actus purus, чистая активность, чистая актуальность; Он уже есть все, чем Он может быть. Ниже Бога все сущности можно расположить по убывающей шкале в соответствии с их большей «возможностью» быть подвергнутыми действию и определенными извне. Так, мужчина выше женщины, потому что «отец — активный принцип, а мать — пассивный и материальный принцип; она поставляет бесформенную материю тела, которое получает свою форму благодаря формирующей силе, находящейся в сперме отца».78

4. Все телесные существа состоят из материи и формы; но здесь (как и у Аристотеля) форма означает не фигуру, а присущий ей энергетический, характеризующий принцип. Когда форма или жизненный принцип составляет сущность существа, это существенная или сущностная форма; так, разумная душа — т. е. животворящая сила, способная мыслить, — является существенной формой человеческого тела, а Бог — существенной формой мира.

5. Все реальности являются либо субстанцией, либо случайностью: либо они представляют собой отдельные сущности, как камень или человек, либо существуют только как качества в чем-то другом, как белизна или плотность. Бог есть чистая субстанция, как единственная полностью самосуществующая реальность.

6. Все субстанции — индивиды; ничто, кроме индивидов, не существует иначе, как в идее; представление о том, что индивидуальность — это заблуждение, является заблуждением.

7. В существах, состоящих из материи и формы, принципом или источником индивидуации — т. е. множественности индивидов в виде или классе — является материя. Во всех видах форма или жизненный принцип по сути один и тот же; в каждом индивиде этот принцип использует, присваивает, придает форму определенному количеству и фигуре материи; и эта materia signata quantitate, или материя, отмеченная количеством, является принципом индивидуации — не индивидуальности, а отдельной личности.

Бог, а не человек, является центром и темой философии Фомы. «Самое высокое знание, которое мы можем иметь о Боге в этой жизни, — пишет он, — это знать, что Он выше всего, что мы можем думать о Нем».79 Он отвергает онтологический аргумент Ансельма,80 но он близок к нему, отождествляя существование Бога с Его сущностью. Бог — это само Бытие: «Я есмь Сущий».

Его существование, говорит Томас, может быть доказано естественным путем. (1) Все движения обусловлены предыдущими движениями, и так далее либо до Первопричины, которая не движется, либо до «бесконечного регресса», который немыслим. (2) Ряд причин также требует Первой причины. (3) Условное, которое может, но не должно быть, зависит от необходимого, которое должно быть; возможное зависит от действительного; этот ряд возвращает нас к необходимому существу, которое является чистой действительностью. (4) Вещи хороши, истинны, благородны в различных степенях; должен существовать совершенно хороший, истинный и благородный источник и норма этих несовершенных добродетелей. (5) В мире существуют тысячи свидетельств порядка; даже неодушевленные предметы движутся упорядоченно; как это может быть, если не существует некой разумной силы, которая их создала?*81

Помимо вопроса о существовании Бога, Фома почти агностик в естественной теологии. «Мы не можем знать, что такое Бог, но только то, чем Он не является».82-не подвижный, не множественный, не изменчивый, не временный. Почему бесконечно малые умы должны надеяться узнать больше о Бесконечном? Нам трудно представить себе нематериальный дух, говорит Томас (предвосхищая Бергсона), потому что интеллект зависит от органов чувств, а весь наш внешний опыт — это материальные вещи; следовательно, «бесплотные вещи, о которых нет образов, познаются нами в сравнении с разумными телами, о которых есть образы» 83.83 Мы можем познать Бога (как учил Маймонид) только по аналогии, отталкиваясь от себя и своего опыта к Нему; поэтому если в людях есть доброта, любовь, истина, разум, сила, свобода или любое другое совершенство, то они должны быть и в Создателе человека, причем в такой степени, которая соответствует пропорции между бесконечностью и нами. Мы применяем к Богу местоимения мужского рода, но только для удобства; в Боге и ангелах нет пола. Бог един, потому что по определению Он есть само существование, а единое функционирование мира свидетельствует о едином разуме и законе. То, что в этом божественном единстве есть три Лица, — тайна, неподвластная разуму, которую нужно хранить в доверительной вере.

Мы также не можем знать, был ли мир сотворен во времени, а значит, из ничего, или же, как считали Аристотель и Аверроэс, он вечен. Аргументы, предлагаемые богословами в пользу сотворения мира во времени, слабы и должны быть отвергнуты, «чтобы не казалось, что католическая вера основана на пустых рассуждениях».84 Фома приходит к выводу, что мы должны верить в сотворение во времени; но он добавляет, что этот вопрос имеет мало смысла, поскольку время не существовало до сотворения; без изменений, без материи в движении, нет времени. Он мучительно пытается объяснить, как Бог мог перейти от несотворения к творению, не претерпев изменений. Акт творения, говорит он, вечен, но он включает в себя определение времени, в течение которого проявится его действие85-проворный финт для тяжелого человека.

Ангелы представляют собой высший класс творения. Это бесплотные разумные существа, нетленные и бессмертные. Они служат служителями Бога в управлении миром; небесные тела движутся и управляются ими;86 Каждый человек имеет ангела, назначенного охранять его, а архангелы заботятся о множестве людей. Будучи нематериальными, они могут перемещаться из одной точки пространства в другую, не преодолевая пространство между ними. Фома пишет девяносто три страницы об иерархии, движениях, любви, знании, воле, речи и повадках ангелов — самой надуманной части его далекой «Суммы» и самой неопровержимой.

Как существуют ангелы, так существуют и демоны — маленькие дьяволы, исполняющие волю сатаны. Это не просто фантазии обычного ума; они реальны и приносят бесконечный вред. Они могут вызывать импотенцию, вызывая у мужчины отвращение к женщине.87 Они делают возможными различные формы магии; так, демон может лечь под мужчину, получить его сперму, быстро пронести ее через пространство, сожительствовать с женщиной и оплодотворить ее семенем отсутствующего мужчины.88 С помощью демонов маги могут предсказывать такие события, которые не зависят от свободной воли человека. Они могут сообщать людям информацию, воздействуя на воображение, являясь зримо или говоря во всеуслышание. Или же они могут сотрудничать с ведьмами и помогать им причинять вред детям с помощью сглаза.89

Как и почти все его современники, да и большинство наших, Томас допускал значительную долю истины в астрологии.

Движения тел здесь, внизу… должны быть отнесены к движениям небесных тел как их причине….. То, что астрологи нередко предсказывают истину, наблюдая за звездами, можно объяснить двумя способами. Во-первых, потому, что многие люди следуют своим телесным страстям, так что их действия по большей части направлены в соответствии с наклонностями небесных тел; в то время как есть лишь немногие — а именно, одни только мудрые — которые умеряют эти наклонности своим разумом….. Во-вторых, из-за вмешательства демонов.90

Однако «человеческие действия не подвержены действию небесных тел, разве что случайно и косвенно»;91 большая область остается за свободой человека.

Томас тщательно рассматривает философские проблемы психологии, и его страницы, посвященные этим темам, являются одними из лучших в его синтезе. Он начинает с органической, в противовес механической, концепции организмов: машина состоит из внешних частей; организм сам создает свои части и движется за счет собственной внутренней силы.92 Эта внутренняя формирующая сила — душа. Фома выражает эту идею в аристотелевских терминах: душа — это «субстанциальная форма» тела, то есть жизненный принцип и энергия, которая придает организму существование и форму. «Душа — это первичный принцип нашего питания, ощущений, движения и понимания».93 Существует три вида души: вегетативная — способность расти; чувствительная — способность чувствовать; рациональная — способность рассуждать. Все живое обладает первой, только животные и люди — второй, только люди — третьей. Но высшие организмы в своем телесном и индивидуальном развитии проходят через стадии, на которых остаются низшие организмы; «чем выше форма в шкале бытия… тем больше промежуточных форм должно быть пройдено, прежде чем будет достигнута совершенная форма».94-это придание теории XIX века о «рекапитуляции», согласно которой зародыш человека проходит стадии, по которым развивался вид.

Если Платон, Августин и францисканцы считали душу заключенной в теле и отождествляли человека только с душой, то Фома смело принимает аристотелевскую точку зрения и определяет человека — даже личность — как совокупность тела и души, материи и формы.95 Душа, или животворящая, создающая формы внутренняя энергия, неделимо присутствует в каждой части тела.96 Она связана с телом тысячью способов. Как растительная душа она зависит от пищи; как чувствительная душа она зависит от ощущений; как рациональная душа она нуждается в образах, порожденных ощущениями или составленных из них. Даже интеллектуальные способности и нравственное восприятие зависят от достаточно здорового тела; толстая кожа обычно означает нечувствительную душу.97 Сны, страсти, душевные болезни, темперамент имеют физиологическую основу.98 Временами Томас говорит так, словно тело и душа — это единая реальность, внутренняя энергия и внешняя форма неделимого целого. Тем не менее ему казалось очевидным, что рациональная душа — абстрагирующая, обобщающая, рассуждающая, составляющая схемы вселенной — является бесплотной реальностью. Как бы мы ни старались, несмотря на нашу склонность воспринимать все вещи в материальных терминах, мы не можем найти в сознании ничего материального; это реальность, не похожая ни на что физическое или пространственное. Эта рациональная душа должна быть классифицирована как духовная, как нечто, вложенное в нас тем Богом, который является психической силой, стоящей за всеми физическими явлениями. Только нематериальная сила могла бы сформировать универсальную идею, или прыгнуть назад и вперед во времени, или с одинаковой легкостью постичь великое и малое.99 Разум может осознавать себя; но невозможно представить себе материальную сущность как осознающую себя.

Поэтому разумно полагать, что эта духовная сила в нас выживает после смерти тела. Но душа, отделенная таким образом, не является личностью; она не может чувствовать, волить или думать; это беспомощный призрак, который не может функционировать без своей плоти.100 Только когда она воссоединится, через воскресение тела, с телесным каркасом, в котором она была внутренней жизнью, она составит с этим телом индивидуальную и бессмертную личность. Именно потому, что Аверроэс и его последователи не верили в воскресение тела, они пришли к теории, согласно которой бессмертен только «активный интеллект», или душа космоса или вида. Фома использует все ресурсы своей диалектики, чтобы опровергнуть эту теорию. Для него этот конфликт с Аверроэсом по поводу бессмертия был жизненно важным вопросом века, по сравнению с которым такие простые перестановки границ и титулов, как физические битвы, были пустяковым безумием.

Душа, говорит Фома, обладает пятью способностями или силами: растительной, благодаря которой она питается, растет и размножается; чувствительной, благодаря которой она получает ощущения из внешнего мира; аппетитной, благодаря которой она желает и волит; двигательной, благодаря которой она совершает движения; и интеллектуальной, благодаря которой она мыслит.101 Все знания зарождаются в органах чувств, но ощущения не падают на пустую поверхность или tabula rasa; они поступают в сложную структуру, sensus communis, или общий сенсорный центр, который координирует ощущения или восприятия в идеи. Томас соглашается с Аристотелем и Локком, что «в интеллекте нет ничего, что не было бы сначала в чувствах»; но он добавляет, как Лейбниц и Кант, «кроме самого интеллекта» — организованной способности организовывать ощущения в мысль, наконец, в те универсалии и абстрактные идеи, которые являются инструментами разума и на этой земле исключительной прерогативой человека.

Воля или аппетит — это способность, с помощью которой душа или жизненная сила движется к тому, что интеллект воспринимает как благо. Фома, следуя Аристотелю, определяет благо как «то, что желательно».102 Красота — это форма блага; это то, что доставляет удовольствие при виде красоты. Почему она радует? Через пропорцию и гармонию частей в организованном целом. Интеллект подчиняется воле в той мере, в какой желание может определять направление мысли; но воля подчиняется интеллекту в той мере, в какой наши желания определяются тем, как мы представляем себе вещи, какими мнениями мы (обычно подражая другим) о них обладаем; «добро, как оно понимается, движет волей». Свобода на самом деле лежит не в воле, которая «обязательно движется» пониманием дела, представленным интеллектом,103 но в суждении (arbitrium); поэтому свобода напрямую зависит от знания, разума, мудрости, от способности интеллекта представить воле истинную картину ситуации; только мудрые действительно свободны.104 Интеллект — не только лучший и высший, но и самый могущественный из всех способностей души. «Из всех человеческих занятий стремление к мудрости — самое совершенное, самое возвышенное, самое выгодное, самое восхитительное».105 «Правильная работа человека заключается в том, чтобы понимать».106

Поэтому надлежащая цель человека — в этой жизни обрести истину, а в загробной — увидеть эту истину в Боге. Ибо если предположить, как и Аристотель, что человек ищет счастья, то где он его лучше всего найдет? Не в телесных удовольствиях, не в почестях, не в богатстве, не во власти и даже не в действиях нравственной добродетели, хотя все это может доставлять удовольствие. Давайте также признаем, что «совершенное расположение тела необходимо… для совершенного счастья».107 Но ни одно из этих благ не может сравниться с тихим, всепроникающим, непреходящим счастьем понимания. Возможно, вспоминая вергилиевское «Felix qui potuit rerum cognoscere causas» — «счастлив тот, кто смог познать причины вещей», — Томас считает, что высшим достижением и удовлетворением души — естественной кульминацией ее особой рациональности — будет то, «что на ней должен быть начертан полный порядок вселенной и ее причины».108 Мир, который превосходит разумение, приходит от понимания.

Но даже это высшее мирское блаженство оставит человека не вполне удовлетворенным, все еще не реализованным. Он смутно понимает, что «совершенное и истинное счастье не может быть достигнуто в этой жизни». В нем есть то, что неудержимо стремится к счастью и пониманию, защищенным от земных превратностей и перемен. Другие аппетиты могут находить успокоение в промежуточных благах, но разум полноценного человека не успокоится, пока не придет к той сумме и вершине истины, которая есть Бог.109 Только в Боге заключено высшее благо, и как источник всех других благ, и как причина всех других причин, истина всех истин. Конечная цель человека — Блаженное видение — видение, дарующее блаженство.

Следовательно, вся этика — это искусство и наука подготовки человека к достижению этого кульминационного и вечного счастья. Нравственная доброта, добродетель, может быть определена как поведение, способствующее истинной цели человека, которая заключается в том, чтобы увидеть Бога. Человек по природе своей склонен к хорошему, желаемому; но то, что он считает хорошим, не всегда является нравственно хорошим. Через ложное суждение Евы о благе человек ослушался Бога, и теперь каждое поколение несет на себе отпечаток этого первого греха.* Если в этот момент кто-то спросит, почему Бог, предвидящий все, должен был создать мужчину и женщину, обреченных на такое любопытство, и расу, обреченную на такую наследственную вину, Томас ответит, что метафизически невозможно, чтобы любое существо было совершенным, и что свобода человека грешить — это цена, которую он должен заплатить за свою свободу выбора. Без этой свободы воли человек был бы автоматом, не выше, а ниже добра и зла, обладающим не большим достоинством, чем машина.

Проникнутый доктриной первородного греха, пропитанный Аристотелем, пропитанный монашеской изоляцией и ужасом перед другим полом, Фома почти обречен на то, чтобы плохо думать о женщине и говорить о ней с мужской невинностью. Он следует кульминационному эгоизму Аристотеля, полагая, что природа, подобно средневековому патриарху, всегда желает произвести на свет мужчину, а женщина — это нечто дефектное и случайное (deficiens et occasionatum); она — мужчина, вышедший из строя (mas occasionatum); возможно, она — результат слабости генеративной силы отца или какого-то внешнего фактора, например сырого южного ветра.111 Опираясь на аристотелевскую и современную биологию, Томас предполагал, что женщина вносит в потомство только пассивную материю, в то время как мужчина — активную форму; женщина — это торжество материи над формой. Следовательно, она более слабый сосуд в теле, разуме и воле. Она относится к мужчине так же, как чувства к разуму. В ней преобладает сексуальный аппетит, в то время как мужчина является выражением более стабильного элемента. И мужчина, и женщина созданы по образу и подобию Божьему, но мужчина в особенности. Мужчина — это принцип и цель женщины, как Бог — принцип и цель Вселенной. Мужчина нужен ей во всем, а она ему — только для деторождения. Мужчина может выполнить все задачи лучше, чем женщина, — даже заботу о доме.112 Она не способна занять жизненно важную должность в церкви или государстве. Она — часть мужчины, буквально ребро.113 Она должна смотреть на мужчину как на своего естественного хозяина, должна принимать его руководство и подчиняться его исправлениям и дисциплине. В этом она найдет свою реализацию и свое счастье.

Что касается зла, то Фома старается доказать, что метафизически оно не существует. Malum est non ens, зло не является положительной сущностью; любая реальность как таковая является добром;114 Зло — это просто отсутствие или недостаток какого-то качества или силы, которыми существо должно обладать по природе. Так, для человека не является злом отсутствие крыльев, но для него зло отсутствие рук; однако отсутствие рук не является злом для птицы. Все, что создано Богом, — добро, но даже Бог не мог передать сотворенным вещам свое бесконечное совершенство. Бог допускает некоторые виды зла для достижения благих целей или для предотвращения больших зол, подобно тому, как «человеческие правительства… справедливо терпят некоторые виды зла» — например, проституцию — «чтобы… не повлечь за собой больших зол».115

Грех — это акт свободного выбора, нарушающий порядок разума, который также является порядком Вселенной. Порядок разума — это правильное соответствие средств целям. В случае с человеком это приспособление поведения к обретению вечного счастья. Бог дает нам свободу поступать неправильно, но Он также наделяет нас, посредством божественного вливания, чувством добра и зла. Эта врожденная совесть абсолютна, и ей нужно повиноваться любой ценой. Если Церковь приказывает что-то против совести человека, он должен ослушаться. Если совесть говорит ему, что вера в Христа — это зло, он должен отвергнуть эту веру.116

Обычно совесть склоняет нас не только к естественным добродетелям — справедливости, благоразумию, воздержанию и стойкости, но и к богословским добродетелям — вере, надежде и милосердию. Последние три составляют отличительную мораль и славу христианства. Вера — это моральная обязанность, поскольку человеческий разум ограничен. Человек должен верить не только в те догматы Церкви, которые выше разума, но и в те, которые могут быть познаны с помощью разума. Поскольку ошибка в вопросах веры может привести многих в ад, не следует проявлять терпимость к неверию, кроме как во избежание большего зла; поэтому «Церковь иногда терпела обряды даже еретиков и язычников, когда неверующие были очень многочисленны».117 Неверующим никогда не следует позволять приобретать господство или власть над верующими.118 Особенно терпимо следует относиться к иудеям, поскольку их обряды предшествовали христианским, а значит, «свидетельствуют о вере».119 Некрещеных евреев никогда не следует принуждать к принятию христианства.120 Но еретиков — тех, кто отказался от веры в доктрины Церкви, — вполне можно принуждать.121 Никто не должен считаться еретиком, если он не упорствует в своем заблуждении после того, как на него указала церковная власть. Те, кто отрекается от своей ереси, могут быть допущены к покаянию и даже восстановлены в прежнем достоинстве; если же они вновь впадают в ересь, «они допускаются к покаянию, но не освобождаются от смертной казни».122

Фома трижды писал о политической философии: в комментариях к «Политике» Аристотеля, в «Сумме теологии» и в кратком трактате De regimine principum — «О правлении князей».* Первое впечатление — что Фома просто повторяет Аристотеля; по мере чтения мы поражаемся количеству оригинальных и язвительных мыслей, содержащихся в его работе.

Социальная организация — это инструмент, который человек разработал в качестве замены физиологических органов приобретения и защиты. Общество и государство существуют для человека, а не он для них. Суверенитет исходит от Бога, но принадлежит народу. Однако народ слишком многочислен, разрознен, непостоянен и неосведомлен, чтобы осуществлять эту суверенную власть напрямую или мудро; поэтому он делегирует свой суверенитет князю или другому лидеру. Эта передача власти народом всегда может быть отменена, и «князь обладает правом законодательной инициативы лишь в той мере, в какой он выражает волю народа».123

Суверенная власть народа может быть делегирована многим, немногим или одному. Демократия, аристократия и монархия могут быть хороши, если законы хороши и хорошо соблюдаются. В целом конституционная монархия лучше всего, поскольку она обеспечивает единство, непрерывность и стабильность; «множеством, — как сказал Гомер, — лучше управлять одному, чем нескольким».124 Принц или король, однако, должен выбираться народом из любого свободного слоя населения.125 Если монарх становится тираном, он должен быть свергнут организованными действиями народа.126 Он всегда должен оставаться слугой, а не хозяином закона.

Закон бывает трех видов: естественный, как «естественные законы» Вселенной; божественный, как открыто в Библии; человеческий или позитивный, как в законодательстве государств. Необходимость третьего была вызвана страстями людей и развитием государства. Таким образом, отцы считали, что частная собственность противоречит естественному и божественному закону и является результатом греховности человека. Фома не признает, что собственность противоестественна. Он рассматривает аргументы коммунистов своего времени и отвечает, подобно Аристотелю, что, когда все владеют всем, никто ни о чем не заботится.127 Но частная собственность — это общественное доверие. «Человек должен обладать внешними вещами не как своими собственными, а как общими, чтобы он был готов передать их другим в их нужде».128 Желание или стремление человека к богатству, превышающему его потребности для поддержания своего положения в жизни, является греховным любостяжанием.129 «То, чем некоторые люди владеют в избытке, по естественному праву предназначено для оказания помощи бедным»; и «если нет другого средства, то законно, чтобы человек удовлетворял свою собственную нужду за счет чужого имущества, забирая его открыто или тайно».130

Томас был не тем человеком, который превратил экономику в мрачную науку, отделив ее от морали. Он верил в право общества регулировать сельское хозяйство, промышленность и торговлю, контролировать ростовщичество, даже устанавливать «справедливую цену» на услуги и товары. Он с подозрением смотрел на искусство покупать дешево и продавать дорого. Он решительно осуждал все спекулятивные сделки, все попытки получить прибыль, умело используя колебания рынка.131 Он выступал против кредитования под проценты, но не видел греха в том, чтобы занять «на благие цели» у профессионального ростовщика.132

В вопросе о рабстве он не превзошел свое время. Софисты, стоики и римские легисты учили, что по «природе» все люди свободны; отцы церкви соглашались с этим и объясняли рабство, как и собственность, как результат греховности, приобретенной человеком в результате грехопадения Адама. Аристотель, друг сильных мира сего, оправдывал рабство как порожденное естественным неравенством людей. Фома попытался примирить эти взгляды: в состоянии невинности рабства не было; но после грехопадения оказалось полезным подчинять простых людей мудрым; те, у кого сильные тела, но слабые умы, предназначены природой быть кабальеро.133 Раб, однако, принадлежит своему господину только телом, но не душой; раб не обязан предоставлять господину сексуальные отношения; в обращении с рабом должны применяться все предписания христианской морали.

Поскольку экономические и политические проблемы в конечном счете носят моральный характер, Томасу кажется справедливым, что религия должна стоять выше политики и промышленности, а государство должно подчиняться в вопросах морали надзору и руководству Церкви. Власть тем благороднее, чем выше ее цель; земные короли, ведущие людей к земному блаженству, должны подчиняться папе, который ведет людей к вечному счастью. Государство должно оставаться верховным в светских делах; но даже в них папа имеет право вмешиваться, если правители нарушают правила морали или наносят вред своим народам, которого можно избежать. Так, папа может наказать плохого короля или освободить подданных от клятвы верности. Кроме того, государство должно защищать религию, поддерживать Церковь и исполнять ее постановления.134

Высшая функция Церкви — вести людей к спасению. Человек — гражданин не только этого земного государства, но и духовного царства, бесконечно превосходящего любое государство. Высшие факты истории заключаются в том, что человек совершил бесконечное преступление, ослушавшись Бога, и тем самым заслужил бесконечное наказание; и что Бог Сын, став человеком и претерпев бесчестие и смерть, создал искупительный запас благодати, благодаря которому человек может быть спасен, несмотря на первородный грех. Бог дает эту благодать тому, кому пожелает; мы не можем понять причины Его выбора, но «никто не был настолько безумен, чтобы сказать, что заслуга является причиной божественного предопределения».135 Ужасная доктрина Павла и Августина повторяется у кроткого Фомы:

Богу подобает предопределять людей. Ибо все подчинено Его Промыслу….. Поскольку люди предназначены к вечной жизни по Божьему Промыслу, то в этот Промысел входит и позволение некоторым отпасть от этой цели; это называется пророчеством….. Как предопределение включает в себя волю даровать благодать и славу, так и предопределение включает в себя волю позволить человеку впасть в грех и наложить на него наказание проклятия за этот грех….. «Он избрал нас в Нем прежде создания мира».136

Фома пытается примирить божественное предопределение с человеческой свободой и объяснить, почему человек, чья судьба уже предрешена, должен стремиться к добродетели, как молитва может подвигнуть неизменного Бога или какова функция Церкви в обществе, где люди уже рассортированы на спасенных и проклятых. Он отвечает, что Бог просто предвидел, как каждый человек будет свободно выбирать. Предположительно, все язычники относятся к числу проклятых, за исключением, возможно, немногих, кому Бог дал особое и личное откровение.*137

Главное счастье спасенных будет состоять в том, чтобы увидеть Бога. Не то чтобы они поняли Его; только бесконечность может понять бесконечность; тем не менее, благодаря вливанию божественной благодати, блаженные увидят сущность Бога.139 Все творение, исходящее от Бога, возвращается к Нему; человеческая душа, дар Его щедрости, никогда не успокаивается, пока не воссоединится со своим источником. Так завершается божественный цикл творения и возвращения, и философия Фомы заканчивается, как и началась, — Богом.

Большинство его современников восприняли ее как чудовищное скопление языческих рассуждений, губительных для христианской веры. Францисканцы, искавшие Бога на мистическом пути любви Августина, были потрясены «интеллектуализмом» Фомы, его превознесением интеллекта над волей, понимания над любовью. Многие задавались вопросом, как можно молиться столь холодно-негативному и отдаленному Богу, как Actus Purus из «Суммы», как Иисус может быть частью такой абстракции, что сказал бы святой Франциск о таком Боге или для него. Сделать тело и душу единым целым, казалось, ставило под сомнение нетленное бессмертие души; сделать материю и форму единым целым, несмотря на отрицания Фомы, означало впасть в аверроистскую теорию вечности мира; сделать материю, а не форму, принципом индивидуации, казалось, оставляло душу недифференцированной и впадало в аверроистскую теорию единства и безличного бессмертия души. Хуже всего то, что триумф Аристотеля над Августином в томистской философии казался францисканцам победой язычества над христианством. Разве в Парижском университете уже не было преподавателей и студентов, которые ставили Аристотеля выше Евангелия?

Как ортодоксальный ислам в конце XII века осудил и изгнал аристотелика Аверроэса, а ортодоксальный иудаизм в начале XIII века сжег книги аристотелика Маймонида, так и христианская ортодоксия в третьей четверти того же века защищалась от аристотелика Фомы. В 1277 году по указанию папы Иоанна XXI епископ Парижа издал декрет, клеймящий 219 предложений как ересь. Среди них были три, прямо обвиняемые «против брата Фомы»: что ангелы не имеют тела и составляют каждый из них отдельный вид; что материя является принципом индивидуации; и что Бог не может умножать индивидов в виде без материи. Любой, кто придерживается этих доктрин, заявил епископ, был ipso facto отлучен от церкви. Через несколько дней после этого указа Роберт Килвардби, один из ведущих доминиканцев, убедил магистров Оксфордского университета осудить различные томистские доктрины, включая единство души и тела в человеке.

Фома был уже три года как мертв и не мог защищаться; но его старый учитель Альберт поспешил из Кельна в Париж и убедил доминиканцев Франции встать на сторону своего собрата. Францисканец Уильям де ла Маре вступил в бой с трактатом под названием Correctorium fratris Thomae, в котором Томас был прав по 118 пунктам; а другой францисканец, Джон Пекхэм, архиепископ Кентерберийский, официально осудил томизм и призвал вернуться к Бонавентуре и святому Франциску. Данте вступил в список, сделав модифицированный томизм доктринальной основой «Божественной комедии» и избрав Фому проводником по лестнице в высшие небеса. После полусотни лет войны доминиканцы убедили папу Иоанна XXII, что Фома был святым, и его канонизация (1323) дала победу томизму. После этого мистики нашли в «Сумме140 самое глубокое и ясное изложение мистико-созерцательной жизни. На Трентском соборе (1545-63) «Сумма теологии» была возложена на алтарь вместе с Библией и Декреталиями.141 Игнатий Лойола наложил на орден иезуитов обязательство преподавать томизм. В 1879 году папа Лев XIII, а в 1921 году папа Бенедикт XV, хотя и не объявили труды святого Фомы свободными от всех ошибок, сделали их официальной философией католической церкви; и во всех римско-католических колледжах эта философия преподается и сегодня. Томизм, несмотря на то, что у него есть критики среди католических богословов, в наше время обрел новых защитников и теперь соперничает с платонизмом и аристотелианством как один из самых прочных и влиятельных сводов философской мысли.

Тому, кто стоит на плечах последних 700 лет, не составит труда указать в работах Аквинского те элементы, которые плохо выдержали испытание временем. То, что он так много опирался на Аристотеля, является одновременно и недостатком, и заслугой: в этой степени ему не хватало оригинальности, и он проявил смелость, которая расчистила новые пути для средневекового ума. Тщательно следя за прямыми и точными переводами, Фома знал философские (не научные) труды Аристотеля более основательно, чем любой другой средневековый мыслитель, за исключением Аверроэса. Он охотно учился у мусульман и иудеев и относился к их философам с самоуверенным уважением. В его системе, как и во всех философиях, не согласующихся с нашей, есть тяжелый балласт бессмыслицы; странно, что столь скромный человек так подробно писал о том, как ангелы знают, и каким был человек до грехопадения, и каким был бы род человеческий, если бы не разумное любопытство Евы. Возможно, мы ошибаемся, считая его философом; он сам честно называл свою работу теологией; он не претендовал на то, чтобы следовать за разумом, куда бы он его ни привел; он признавался, что начинает с выводов; и хотя большинство философов так поступают, большинство осуждает это как измену философии. Он охватил более широкий диапазон, чем любой мыслитель, кроме Спенсера, осмелился повторить; и в каждую область он привнес свет ясности и спокойный нрав, который избегал преувеличений и стремился к умеренной середине. Sapientis est ordinare, говорил он, — «мудрый человек создает порядок».142 Ему не удалось примирить Аристотеля и христианство, но в этой попытке он одержал эпохальную победу для разума. Он привел разум в качестве пленника в цитадель веры; но своим триумфом он положил конец эпохе веры.

Историк всегда чрезмерно упрощает и поспешно выбирает управляемое меньшинство фактов и лиц из толпы душ и событий, чью многогранную сложность он никогда не сможет полностью охватить или постичь. Мы не должны думать о схоластике как об абстракции, очищенной от тысячи индивидуальных особенностей, но как о ленивом названии для сотен противоречивых философских и теологических теорий, преподаваемых в средневековых школах от Ансельма в одиннадцатом веке до Оккама в четырнадцатом. Историк не в силах подчиниться краткости времени и человеческому терпению и вынужден позорить строкой людей, которые были бессмертны в течение одного дня, но теперь скрыты между вершинами истории.

Одной из самых странных фигур многоликого тринадцатого века был Рамон Лулл — Раймон Люлли (1232?-1315). Он родился в Пальме в богатой каталонской семье, попал ко двору Якова II в Барселоне, провел буйную молодость и постепенно свел свои похождения к моногамии. Внезапно в возрасте тридцати лет он отрекся от мира, плоти и дьявола, чтобы посвятить свою многогранную энергию мистицизму, оккультизму, филантропии, евангелизму и стремлению к мученичеству. Он изучал арабский язык, основал колледж арабских наук на Майорке и обратился к Вьеннскому совету (1311) с просьбой создать школы восточных языков и литературы, чтобы подготовить людей для миссионерской работы среди сарацин и евреев. Совет учредил пять таких школ — в Риме, Болонье, Париже, Оксфорде и Саламанке — с кафедрами иврита, халдейского и арабского языков. Возможно, Люлли изучал иврит, ведь он стал глубоким знатоком Кабалы.

150 его произведений не поддаются классификации. В юности он основал каталонскую литературу, выпустив несколько томов любовной поэзии. Он написал на арабском, а затем перевел на каталонский язык «Libre de contemplado en Deu», или «Книгу созерцания Бога» — не просто мистическую рифму, а энциклопедию богословия из миллиона слов (1272). Двумя годами позже, как будто с другим собой, он написал руководство по рыцарской войне — Libre del orde de cavalyeria; и почти в то же время — руководство по образованию — Liber doctrinae puerilis. Он попробовал свои силы в философском диалоге и опубликовал три таких работы, в которых с удивительной терпимостью, справедливостью и доброжелательностью изложил мусульманскую, иудейскую, греко-христианскую, римско-христианскую и татарскую точки зрения. Около 1283 года он написал длинный религиозный роман «Бланкерна», который терпеливые эксперты назвали «одним из шедевров христианского Средневековья».143 В Риме в 1295 году он издал еще одну энциклопедию, «Древо науки», в которой излагал 4000 вопросов по шестнадцати наукам и давал уверенные ответы. Во время пребывания в Париже (1309-11 гг.) он боролся с затянувшимся там аверроизмом с помощью нескольких небольших богословских работ, которые он подписал, с незаслуженной точностью, Phantasticus. За всю свою долгую жизнь он выпустил столько томов по науке и философии, что даже их перечисление опустошило бы перо.

Среди всех этих интересов его увлекла идея, захватившая блестящие умы и в наше время: все формулы и процессы логики можно свести к математической или символической форме. Ars magna, или «великое искусство» логики, говорил Раймонд, состоит в том, чтобы написать основные понятия человеческой мысли на подвижных квадратах, а затем соединить их в различных позициях, чтобы не только свести все идеи философии к уравнениям и диаграммам, но и доказать, путем математической эквивалентности, истины христианства. Раймонд обладал мягкостью некоторых сумасшедших и надеялся обратить магометан в христианство с помощью убедительных манипуляций своими арсами. Церковь аплодировала его уверенности, но не одобряла его предложения свести всю веру к разуму, а Троицу и Воплощение поместить в его логическую машину.144

В 1292 году, решив компенсировать потерю Палестины сарацинами мирным обращением мусульманской Африки, Раймонд переправился в Тунис и тайно организовал там крошечную колонию христиан. В 1307 году, во время одной из своих миссионерских поездок в Тунис, он был арестован и предстал перед главным судьей Буги. Судья устроил публичный диспут между Раймондом и некоторыми мусульманскими богословами; Раймонд, по словам его биографа, выиграл спор и был брошен в тюрьму. Некоторые христианские купцы сумели спасти его и привезли в Европу. Но в 1314 году, видимо, жаждая мученичества, он снова переправился в Буги, открыто проповедовал христианство и был забит камнями до смерти толпой мусульман (1315).

Переход от Раймона Люлли к Иоанну Дунсу Скотусу подобен переходу от Кармен к Хорошо темперированному клавикорду. Среднее и последнее имена Джона происходят от его рождения (1266?) в Дансе в Бервикшире (?). В одиннадцать лет его отправили во францисканский монастырь в Дамфрисе; четыре года спустя он вступил в орден. Он учился в Оксфорде и Париже, а затем преподавал в Оксфорде, Париже и Кельне. Затем, будучи еще сорокадвухлетним юношей, он умер (1308), оставив после себя множество трудов, в основном по метафизике, отличающихся такой неясностью и тонкостью, которые вряд ли появятся вновь в философии до прихода другого шотландца. И действительно, функции Дунса Скота были очень похожи на функции Канта пять веков спустя — утверждать, что доктрины религии должны защищаться их практической и моральной необходимостью, а не логической убедительностью. Францисканцы, готовые отказаться от философии, чтобы спасти Августина от доминиканца Фомы, сделали своего молодого доктора Sub-tilis своим защитником и следовали его примеру, живые и мертвые, на протяжении многих поколений философской войны.

Этот Данс был одним из самых острых умов в средневековой истории. Изучая математику и другие науки и испытывая влияние Гроссетесте и Роджера Бэкона в Оксфорде, он сформировал суровое представление о том, что такое доказательство; применив это испытание к философии Фомы, он положил конец, почти в медовый месяц, необдуманному браку теологии с философией. Несмотря на четкое понимание индуктивного метода, Данс утверждал — прямо противоположно Фрэнсису Бэкону, — что все индуктивные или апостериорные доказательства — от следствия к причине — неопределенны; что единственное настоящее доказательство — дедуктивное и априорное: оно показывает, что определенные следствия должны следовать из сущности причины. Например, чтобы доказать существование Бога, мы должны сначала изучить метафизику — т. е. изучить «бытие как бытие», и путем строгой логики прийти к сущностным качествам мира. В царстве сущностей должна быть одна, которая является источником всех остальных, Первосуществом; это Первое Существо — Бог. Данс согласен с Фомой в том, что Бог есть Actus Purus, но он интерпретирует эту фразу не как чистую актуальность, а как чистую активность. Бог — это прежде всего воля, а не интеллект. Он — причина всех причин и вечен. Но это все, что мы можем знать о Нем с помощью разума. То, что Он — Бог милосердия, что Он — Три в Одном, что Он создал мир во времени, что Он наблюдает за всеми с помощью Провидения — эти и практически все догматы христианской веры являются credibilia; в них следует верить на основании авторитета Писания и Церкви, но они не могут быть доказаны с помощью разума. Действительно, как только мы начинаем рассуждать о Боге, мы наталкиваемся на озадачивающие противоречия (кантовские «антиномии чистого разума»). Если Бог всемогущ, то он является причиной всех недостатков, включая все зло; а вторичные причины, включая человеческую волю, иллюзорны. Ввиду этих гибельных выводов и необходимости религиозной веры для нашей нравственной жизни («практический разум» Канта), мудрее отказаться от томистской попытки доказать теологию с помощью философии и принять догматы веры на основании авторитета Библии и Церкви.145 Мы не можем познать Бога, но мы можем любить Его, а это лучше, чем знать.146

В психологии Данс — «реалист» в своей собственной тонкой манере: универсалии объективно реальны в том смысле, что те идентичные черты, которые разум абстрагирует от похожих объектов для формирования общей идеи, должны быть в объектах, иначе как бы мы могли их воспринимать и абстрагировать? Он соглашается с Фомой в том, что все естественные знания происходят из ощущений. В остальном он расходится с ним по всей психологической линии. Принципом индивидуации является не материя, а форма, причем форма только в строгом смысле этого слова (haecceitas) — особые качества и отличительные признаки отдельного человека или вещи. Факультеты души не отличаются ни друг от друга, ни от самой души. Основной способностью души является не понимание, а воля; именно воля определяет, к каким ощущениям или целям должен стремиться интеллект; свободна только воля (voluntas), а не суждение (arbitrium). Аргумент Фомы о том, что наша жажда продолжения жизни и совершенного счастья доказывает бессмертие души, слишком велик, поскольку его можно применить к любому зверю в поле. Мы не можем доказать личное бессмертие; мы должны просто верить.147

Как францисканцы утверждали, что видят в Фоме победу Аристотеля над Евангелиями, так доминиканцы могли бы увидеть в Дунсе триумф арабской философии над христианской: его метафизика — это метафизика Авиценны, его космология — это космология Ибн Габироля. Но трагический и основной факт в Скотусе — это его отказ от попытки доказать основные христианские доктрины с помощью разума. Его последователи пошли дальше и вывели один за другим пункты веры из сферы разума, и так умножили его различия и тонкости, что в Англии «дунсмен» стал означать дурака с волосами, тупого софиста, тупицу. Те, кто научился любить философию, отказались подчиняться теологам, отвергавшим философию; две науки поссорились и разошлись, а отказ от разума в пользу веры привел к отказу от веры в пользу разума. Так закончилось для эпохи веры это смелое приключение.

Схоластика была греческой трагедией, заклятый враг которой таился в самой ее сути. Попытка утвердить веру с помощью разума неявно признавала авторитет разума; признание Дунсом Скотом и другими, что вера не может быть утверждена с помощью разума, разбило схоластику и настолько ослабило веру, что в XIV веке вспыхнул бунт по всей доктринальной и церковной линии. Философия Аристотеля была греческим подарком латинскому христианству, троянским конем, скрывавшим тысячу враждебных элементов. Эти семена Ренессанса и Просвещения были не только «местью язычества» за христианство, но и невольной местью ислама; захваченные в Палестине и изгнанные почти из всей Испании, мусульмане передали свою науку и философию в Западную Европу, и она оказалась разрушительной силой; именно Авиценна и Аверроэс, а также Аристотель заразили христианство зародышами рационализма.

Но никакая перспектива не может затмить великолепие схоластического предприятия. Это было начинание, смелое и опрометчивое, как юность, и имевшее недостатки юности — излишнюю самоуверенность и любовь к спорам; это был голос новой Европы-подростка, заново открывшей для себя захватывающую игру разума. Несмотря на охотящиеся за ересью соборы и инквизиторов, схоластика в течение двух веков своего возвышения наслаждалась и демонстрировала свободу исследований, мысли и преподавания, едва ли превзойденную в современных университетах Европы. С помощью юристов двенадцатого и тринадцатого веков она отточила западный ум, выковав инструменты и термины логики, а также такие тонкие рассуждения, которые не могли превзойти ничто в языческой философии. Разумеется, эта способность к аргументации доходила до крайности и порождала спорное многословие и «схоластическое» причесывание, против которого восставали не только Роджер и Фрэнсис Бэкон, но и само Средневековье.* Однако хорошее в этом наследстве значительно перевешивало плохое. «Логика, этика и метафизика, — говорил Кондорсе, — обязаны схоластике точностью, неизвестной самим древним»; и «именно школярам, — говорил сэр Уильям Гамильтон, — вульгарные языки обязаны той точностью и аналитической тонкостью, которыми они обладают».149 Особое качество французского ума — его любовь к логике, его ясность, его изящество — в значительной степени сформировалось благодаря расцвету логики в школах средневековой Франции.150

Схоластика, которая в семнадцатом веке должна была стать препятствием для развития европейского разума, в двенадцатом и тринадцатом веках стала революционным прогрессом, или реставрацией, в человеческой мысли. «Современная» мысль начинается с рационализма Абеляра, достигает своего первого пика в ясности и предприимчивости Фомы Аквинского, терпит мимолетное поражение в Дунсе Скоте, вновь поднимается с Оккамом, захватывает папство в лице Льва X, захватывает христианство в лице Эразма, смеется в лице Рабле, улыбается в лице Монтеня, буйствует в лице Вольтера, торжествует с сардонизмом в лице Юма и оплакивает свою победу в лице Анатоля Франса. Именно средневековый порыв к разуму стал основой этой блестящей и безрассудной династии.

Римляне во времена своего императорского расцвета ценили прикладную науку, но почти забыли чистую науку греков. Уже в «Естественной истории» старшего Плиния на каждой второй странице мы находим якобы средневековые суеверия. Равнодушие римлян и христиан практически перечеркнуло поток науки задолго до того, как нашествия варваров замусорили пути передачи культуры обломками разрушенного общества. Все, что осталось от греческой науки в Европе, было похоронено в библиотеках Константинополя, и этот остаток пострадал при разграблении в 1204 году. В IX веке греческая наука перекочевала через Сирию в ислам и всколыхнула мусульманскую мысль, вызвав одно из самых замечательных культурных пробуждений в истории, в то время как христианская Европа изо всех сил пыталась вырваться из варварства и суеверий.

Наука и философия на средневековом Западе должны были расти в такой атмосфере мифов, легенд, чудес, предзнаменований, демонов, прорицаний, магии, астрологии, гаданий и колдовства, какая бывает только в эпохи хаоса и страха. Все это существовало в языческом мире, существует и сейчас, но сдержано цивилизованным юмором и просвещением. Они были сильны в семитском мире и восторжествовали после Аверроэса и Маймонида. В Западной Европе с шестого по одиннадцатый век они прорвали плотины культуры и захлестнули средневековый разум в океане оккультизма и легковерия. Самые великие, самые ученые люди разделяли это легковерие: Августин считал, что языческие боги все еще существуют в виде демонов, а фавны и сатиры реальны;1 Абеляр считал, что демоны могут творить магию благодаря своему близкому знакомству с тайнами природы;2 Альфонсо Мудрый признавал магию и разрешил гадание по звездам;3 Как же тогда меньшим людям сомневаться?

Множество таинственных и сверхъестественных существ пришли в христианство из языческой древности и продолжают приходить в него из Германии, Скандинавии и Ирландии в виде троллей, эльфов, великанов, фей, гоблинов, гномов, людоедов, баньши, таинственных драконов, кровососущих вампиров; и новые суеверия постоянно проникали в Европу с Востока. Мертвецы ходили по воздуху в виде призраков; люди, продавшиеся дьяволу, бродили по лесам и полям в виде оборотней; души детей, умерших до крещения, бродили по болотам в образе волшебниц. Когда святой Эдмунд Рич увидел стаю черных воронов, он сразу же узнал в них стаю дьяволов, прилетевших за душой местного ростовщика.4 Когда из человека изгоняют демона, говорится во многих средневековых историях, из его рта вылетает большая черная муха, иногда собака.5 Популяция дьяволов никогда не уменьшалась.

Сотня предметов — геральдики, камни, амулеты, кольца, драгоценные камни — носились ради их магической силы, чтобы отгонять дьяволов и приносить удачу. Подкова была счастливой, потому что имела форму полумесяца, который когда-то был богиней. Моряки, находящиеся во власти стихий, и крестьяне, подверженные всем капризам земли и неба, видели сверхъестественное на каждом шагу и жили в атмосфере суеверий. От Пифагора через христианских отцов дошло приписывание магических сил определенным числам: три, число Троицы, было самым святым числом и обозначало душу; четыре представляло тело; семь, их сумма, символизировала полного человека; отсюда пристрастие к семи возрастам человека, планетам, таинствам, кардинальным добродетелям, смертным грехам. Не вовремя чихнувший человек был дурным предзнаменованием, и в любом случае его лучше было обезоружить словами «Да благословит тебя Бог». Филлеры можно было использовать для создания или уничтожения любви. Зачатия можно было избежать, если трижды плюнуть в рот лягушке или держать в руке яшмовый камешек во время соития.6 Просвещенный Агобард, архиепископ Лиона в IX веке, жаловался, что «христиане верят в такие нелепые вещи, в которые никто и никогда не мог заставить поверить язычников».7

Церковь боролась с языческими суевериями, осуждала многие верования и практики и наказывала их различными наказаниями. Она осудила черную магию — обращение к демонам для получения власти над событиями; но она процветала в тысяче тайных мест. Ее практикующие распространяли в частном порядке Liber perditionis, или Книгу проклятий, в которой указывались имена, места обитания и особые силы главных демонов.8 Почти все верили в магические способы обращения силы сверхъестественных существ к желаемой цели. Иоанн Солсберийский рассказывает о магии, которую использовали дьякон, священник и архиепископ.9 Простейшей формой было заклинание; произносилась формула, обычно несколько раз; с помощью таких формул можно было предотвратить выкидыш, исцелить болезнь, убрать врага с пути. Вероятно, большинство христиан считали крестное знамение, молитву «Отче наш» и «Ave Maria» магическими заклинаниями, а святую воду и таинства использовали как магические обряды, приводящие к чудесным последствиям.

Вера в колдовство была практически всеобщей. Покаянная книга епископа Эксетерского осуждала женщин, «которые исповедуют, что могут изменять сознание людей с помощью колдовства и чар, как от ненависти к любви или от любви к ненависти, или околдовывать, или красть мужское имущество», или которые «исповедуют, что ездят в определенные ночи и на определенных зверях с сонмом демонов в женском обличье, и зачисляются в компанию таких».10-«Шабаш ведьм», ставший печально известным в XIV веке. Простое колдовство заключалось в том, что делали восковую модель предполагаемой жертвы, прокалывали ее иглами и произносили формулы проклятий; министр Филиппа IV был обвинен в том, что нанял ведьму, чтобы она сделала это с изображением короля. Считалось, что некоторые женщины способны ранить или убить взглядом своего «дурного глаза». Бертольд Регенсбургский считал, что в ад попадет больше женщин, чем мужчин, потому что так много женщин практикуют колдовство — «заклинания для получения мужа, заклинания для брака, заклинания перед рождением ребенка, заклинания перед крестинами… удивительно, что мужчины не теряют рассудок от чудовищных колдовств, которые практикуют над ними женщины».11 Вестготский закон обвинял ведьм в вызове демонов, принесении жертв дьяволам, вызывании бурь и т. д. и предписывал обрить голову и подвергнуть осужденных за такие проступки двумстам ударам.12 Законы Кнута в Англии признавали возможность убийства человека с помощью магии. Церковь поначалу снисходительно относилась к этим народным верованиям, считая их языческими пережитками, которые должны были вымереть; напротив, они росли и распространялись, и в 1298 году инквизиция начала кампанию по подавлению колдовства, сжигая женщин на костре. Многие богословы искренне верили, что некоторые женщины находятся в союзе с демонами и что верующие должны быть защищены от их чар. Цезарий Хейстербахский уверяет, что в его время многие мужчины заключали договоры с дьяволами;13 И утверждается, что такие люди, практикующие черную магию, настолько презирали Церковь, что пародировали ее обряды, поклоняясь сатане на черной мессе.14 Тысячи больных или робких людей считали, что в них вселились дьяволы. Молитвы, формулы и обряды экзорцизма, используемые церковью, возможно, предназначались в качестве психологического лекарства для успокоения суеверных умов.

Средневековая медицина в какой-то мере была ветвью теологии и ритуала. Августин считал, что болезни человечества вызываются демонами, и Лютер был с ним согласен; поэтому казалось логичным лечить болезни молитвами, а эпидемии — религиозными процессиями или строительством церквей. Так, церковь Санта-Мария-делла-Салюте в Венеции была возведена для борьбы с чумой, а молитвы святого Гербольда, епископа Байе, излечили этот город от эпидемии дизентерии.15 Добрые врачи приветствовали помощь религиозной веры в лечении; они рекомендовали молиться и носить амулеты16.16 Еще при Эдуарде Исповеднике мы находим английских правителей, благословлявших кольца для лечения эпилепсии.17 Короли, освященные религиозным прикосновением, считали, что могут лечить наложением рук. Предполагалось, что люди, страдающие золотухой, особенно хорошо поддаются королевскому прикосновению; отсюда и название «королевское зло» для этого недуга. Святой Людовик усердно занимался такими наложениями; а Филипп Валуа, как говорят, «прикоснулся» к 1500 человек за один раз.18

Существовали магические средства для получения знаний и здоровья. Большинство старых языческих методов предсказания будущего или видения отсутствующих процветали протяжении всего Средневековья, несмотря на неоднократное осуждение со стороны церкви. Томас а Бекет, желая дать совет Генриху II по поводу планируемого вторжения в Бретань, обратился к аруспику, который предсказывал будущее, наблюдая за полетом птиц, и хироманту, который предсказывал, изучая линии руки.19 Искусство пальмирования получило божественную санкцию в стихе из книги Исход (xiii, 9): «Это будет тебе знаком на руке твоей». Другие пророки пытались предсказывать события, наблюдая за движением ветров (аэромантия) или вод (гидромантия), или за дымом, поднимающимся от костра (пиромантия). Некоторые, подражая мусульманам, отмечали на земле (или на любом материале для письма) произвольные точки, соединяли их линиями и предсказывали судьбу по образовавшимся геометрическим фигурам (геомантия). Некоторые, как утверждалось, узнавали будущее от вызванных мертвецов (некромантия); Альбертус Гротус, по просьбе Фридриха Барбароссы, вызвал (как нам говорят) дух жены императора.20 Некоторые обращались к пророческим книгам, например к тем, что якобы содержат предсказания сивилл, Мерлина или Соломона. Некоторые открывали наугад Библию (sortes sanctorum) или «Энеиду» (sortes vergilianae) и предсказывали будущее по первому попавшемуся стиху. Самые серьезные средневековые историки почти всегда (как и Ливий) находили, что важные события были прямо или символически предсказаны в предвестиях, видениях, пророчествах или снах. Существовало множество книг — например, книга Арнольда из Виллановы, предлагающая новейшее научное толкование снов (онейромантия) — не намного глупее тех, что написали известные ученые в двадцатом веке. Почти все эти способы гадания или ясновидения практиковались в древности и практикуются сегодня.

Но наше время, несмотря на некоторые усилия, еще не сравнялось с эпохой веры в исламе, иудаизме или христианстве в то, что будущее расшифровано на звездах. Если климат Земли и рост растений так четко зависят от небесных тел, то почему бы им не влиять на рост, характер, болезни, периоды, плодородие, эпидемии, революции и судьбы людей или государств? Так считали почти все средневековые умы. Профессионального астролога можно было встретить в доме почти каждого принца или короля. Врачи пускали кровь своим пациентам, как многие фермеры до сих пор сажают семена, в соответствии с фазами луны. В большинстве университетов читались курсы астрологии, под которой понималась наука о звездах; астрономия была включена в астрологию и развивалась в основном за счет астрологического интереса и целей. Студенты-сангвиники утверждали, что нашли предсказуемые закономерности в воздействии небесных тел на землю. Люди, рожденные под влиянием Сатурна, будут холодными, неунывающими, сатурнианскими; рожденные под Юпитером — умеренными и веселыми; под Марсом — пылкими и воинственными; под Венерой — нежными и плодовитыми; под Меркурием — непостоянными, меркантильными. Меркурия — непостоянными, меркуриальными; под высокой Луной — меланхоличными, вплоть до помешательства. Генетика предсказывала всю жизнь человека по положению созвездий в момент его рождения. Поэтому, чтобы составить правильный гороскоп, необходимо было соблюсти час, точно определить момент рождения, точное положение звезд. Астрономические таблицы были составлены главным образом для того, чтобы помочь в составлении таких гороскопов.

В этот период выделяются некоторые имена, как прорицатели оккультизма. Петр из Абано почти свел философию к астрологии, а Арнольд из Виллановы, известный врач, имел пристрастие к магии. Чечо д'Асколи (1257?-1327), преподававший астрологию в Болонском университете, хвастался, что может прочитать мысли человека или сказать, что он прячет в руке, зная дату его рождения. Чтобы проиллюстрировать свои взгляды, он составил гороскоп Христа и показал, как созвездия во время Рождества сделали распятие неизбежным. Он был осужден инквизицией (1324), отрекся, был пощажен под условием молчания, отправился во Флоренцию, практиковал астрологию для многочисленных клиентов и был сожжен на костре за отрицание свободы воли (1327). Многих искренних учеников — Константина Африканского, Герберта, Альберта Магнуса, Роджера Бэкона, Винсента из Бове — обвиняли в магии и связях с дьяволом, потому что люди не могли поверить, что их знания были получены естественным путем. Майкл Скот заслужил подозрения, написав знаменитые трактаты по оккультизму: Liber introductorias по астрологии, Physiognomia о связи качеств характера с особенностями тела и два текста по алхимии. Майкл осуждал магию, но с удовольствием писал о ней. Он перечислил двадцать восемь способов гадания и, похоже, верил во все из них.21 В отличие от большинства своих современников, он проводил тщательные наблюдения и некоторые эксперименты; с другой стороны, он предполагал, что ношение яшмы или топаза поможет мужчине сохранить целомудрие.22 Он был достаточно умен, чтобы поддерживать хорошие отношения и с Фридрихом II, и с римскими папами; но неумолимый Данте отправил его в ад.

Церковь и инквизиция были частью среды, в которой развивалась европейская наука в XIII веке. Университеты в большинстве своем действовали под церковной властью и надзором. Однако церковь предоставляла профессорам значительную свободу вероучения и во многих случаях поощряла научные занятия. Вильгельм Овернский, епископ Парижский (ум. в 1249 г.), поощрял научные исследования и высмеивал тех, кто был готов видеть прямое действие Бога в любом необычном событии. Епископ Линкольна Гроссетесте настолько продвинулся в изучении математики, оптики и экспериментальной науки, что Роджер Бэкон поставил его в один ряд с Аристотелем. Ордена доминиканцев и францисканцев не возражали против научных исследований Альбертуса Магнуса и Роджера Бэкона. Святой Бернард и некоторые другие ревнители не одобряли занятия наукой, но эта точка зрения не была принята церковью.23 Ей было трудно примириться с вскрытием человеческих трупов, поскольку среди ее основных доктрин было то, что человек создан по образу и подобию Божьему и что тело, как и душа, восстает из могилы; и это нежелание полностью разделяли мусульмане и иудеи,24 и народ в целом.25 Гвидо из Виджевано в 1345 году говорил о препарировании как о «запрещенном Церковью»;26 Но мы не находим никаких церковных запретов до буллы De sepulturis Бонифация VIII в 1300 году, которая просто запрещала разрезать трупы и вываривать их плоть, чтобы отправить стерилизованные кости умерших крестоносцев обратно их родственникам для захоронения на родине.27 Возможно, это было неверно истолковано как запрет на посмертное вскрытие, но мы находим итальянского хирурга Мондино, который варил и вскрывал трупы около 1320 года, без какого-либо известного церковного протеста.28

Если достижения средневековой науки на Западе покажутся вам скудными, вспомним, что она развивалась во враждебном окружении суеверий и магии, в эпоху, когда лучшие умы были заняты юриспруденцией и теологией, и в то время, когда почти все люди считали, что основные проблемы космического и человеческого происхождения, природы и судьбы решены. Тем не менее после 1150 года, по мере роста благосостояния и досуга, а также по мере поступления переводов из ислама, умы Западной Европы пробудились от оцепенения, любопытство разгорелось в стремление, люди начали обсуждать старый смелый мир раскрепощенных греков, и в течение столетия вся Латинская Европа была охвачена наукой и философией.

Первое великое имя в науке этого периода — Леонардо Фибоначчи из Пизы.

Шумерская математика, рожденная забытыми родителями, попала через Вавилонию в Грецию; египетская геометрия, все еще видимая в пирамидах, перешла, возможно, через Крит и Родос в Ионию и Грецию; греческая математика попала в Индию вслед за Александром и сыграла роль в индуистском развитии, кульминацией которого стал Брахмагупта (588?-660); около 775 года были сделаны переводы индусских, а вскоре после этого и греческих математиков на арабский язык; около 830 года индусские цифры вошли в восточный ислам; около 1000 года Герберт привез их во Францию; в XI и XII веках греческая, арабская и еврейская математика хлынула в Западную Европу через Испанию и Сицилию и пришла вместе с итальянскими купцами в Венецию и Геную, Амальфи и Пизу. Передача знаний является для цивилизации тем же, чем воспроизводство для жизни.

Другая линия передачи появилась в шестом веке до нашей эры в виде китайского абакуса (греч. abax — доска), инструмента для счета путем перекладывания маленьких бамбуковых палочек из одной группы в другую; его потомок, суаньпан, до сих пор используется китайцами. В пятом веке до нашей эры, говорит Геродот, египтяне считали с помощью камешков, «перенося руку справа налево»; греки поступали по-другому. Римляне использовали несколько форм абакуса; в одной форме счетчики скользили в пазах; они были сделаны из камня, металла или цветного стекла и назывались calculi, маленькие камешки.29 Боэций, около 525 года, упоминал об абакусе как о средстве, позволяющем считать десятками; но это приглашение к десятичной системе было проигнорировано. Купцы Италии использовали абакус, но записывали результаты неуклюжими римскими цифрами.

Леонардо Фибоначчи родился в Пизе в 1180 году. Его отец был управляющим пизанским торговым агентством в Алжире; в подростковом возрасте Леонардо присоединился к нему, и его обучал мусульманский мастер. Он путешествовал по Египту, Сирии, Греции и Сицилии, изучал методы купцов и научился считать, как он рассказывает, «чудесным способом с помощью девяти фигур индийцев»;30 Здесь, в начале своей европейской карьеры, новые цифры правильно назывались индусскими, и то, что сейчас является скукой и рутиной нашего детства, тогда было чудом и восторгом. Возможно, Леонардо изучал греческий и арабский языки; во всяком случае, мы находим его хорошо знакомым с математикой Архимеда, Евклида, Героя и Диофанта. В 1202 году он опубликовал свой труд «Liber abaci»; это было первое в Европе подробное изложение индусских цифр, нуля и десятичной системы христианским автором, и оно ознаменовало возрождение математики в латинском христианстве. В этом же труде в Западной Европе была представлена арабская алгебра, и он совершил небольшую революцию в этой науке, периодически используя буквы вместо цифр для обобщения и сокращения уравнений.31 В своей «Практической геометрии» (1220) Леонардо впервые в христианстве, насколько нам известно, применил алгебру к обработке геометрических теорем. В двух небольших работах 1225 года он внес оригинальный вклад в решение уравнений первой и второй степени. В том же году Фридрих II председательствовал в Пизе на математическом турнире, в котором Иоанн Палермский ставил различные задачи, а Фибоначчи их решал.

Несмотря на его эпохальный труд, новый метод вычислений долго не находил отклика у купцов Европы; многие из них предпочитали нажимать на абакус и записывать результаты римскими цифрами; уже в 1299 году абасисты Флоренции издали закон, запрещающий использование «новомодных цифр».32 Лишь немногие математики понимали, что новые символы, ноль и десятичная система счисления единиц, десятков, сотен… открыли путь к такому развитию математики, которое было почти невозможно при использовании старых буквенных цифр греков, римлян и евреев. Только в XVI веке индусские цифры окончательно заменили римские; в Англии и Америке во многих областях сохранилась двенадцатеричная система счисления; 10 еще не выиграла свою тысячелетнюю войну против 12.

Математика в Средние века преследовала три цели: обслуживание механики, ведение деловых счетов и составление небесных карт. Математика, физика и астрономия были тесно связаны между собой, и те, кто писал по одной из них, обычно вносили вклад и в другие. Так, Иоанн из Холивуда (в Йоркшире), известный латинскому миру как Иоанн де Сакробоско, учился в Оксфорде, преподавал в Париже, написал Tractatus de sphaera — Трактат о (земной) сфере — и изложение новой математики, Algorismus vulgaris — Математика для миллионов (ок. 1230). Algorismus — это латинское название арифметической системы с использованием индуистских цифр, которое произошло от имени аль-Хорезми. Иоанн приписывал «арабам» изобретение этой системы и был отчасти ответственен за неправильное название «арабские цифры».33 Роберт Честерский около 1149 года, адаптируя астрономические таблицы аль-Баттани и аз-Заркали, привез в Англию арабскую тригонометрию и ввел в новую науку слово sinus (бей, синус).

Интерес к астрономии поддерживался потребностями навигации и страстью к астрологии. Огромный авторитет многократно переведенного «Альмагеста» окаменил астрономию христианской Европы, превратив ее в птолемеевскую теорию эксцентриков и эпициклов с Землей, находящейся в центре мироздания; такие авторитетные умы, как Альбертус Магнус, Фома Аквинский и Роджер Бэкон, почувствовали силу критики, которую мавританский астроном аль-Битруджи обрушил на эту систему в XII веке; но до Коперника не было найдено удовлетворительной альтернативы птолемеевской небесной механике. Христианские астрономы XIII века представляли планеты вращающимися вокруг Земли; неподвижные звезды, заключенные в хрустальную твердь и управляемые божественным разумом, вращались вокруг Земли в виде полка; центром и вершиной Вселенной был тот самый человек, которого богословы описывали как жалкого червя, запятнанного грехом и в основном обреченного на ад. Предположение Гераклида Понтийского, высказанное за четыре века до Рождества Христова, о том, что видимое суточное движение небес объясняется осевым вращением Земли, обсуждалось семитскими астрономами в XIII веке, но было совершенно забыто в христианстве. Другое представление Гераклида, что Меркурий и Венера вращаются вокруг Солнца, было передано Макробием и Марцианом Капеллой; Иоанн Скот Эригена ухватился за него в восьмом веке и распространил его на Марс и Юпитер; гелиоцентрическая система была на грани победы;34 Но эти блестящие гипотезы оказались в числе жертв Темных веков, и Земля оставалась центром сцены до 1521 года. Все астрономы, однако, согласились с тем, что Земля — это шар.35

Астрономические инструменты и таблицы Запада были завезены из ислама или созданы по образцу исламских оригиналов. В 1091 году Вальхер Лотарингский, впоследствии настоятель аббатства Малверн, наблюдал лунные затмения в Италии с помощью астролябии; это самый ранний известный случай наблюдательной астрономии на христианском Западе; но даже два столетия спустя (ок. 1296 г.) Вильгельму Сен-Клу пришлось напоминать астрономам наставлениями и примером, что наука лучше всего развивается на наблюдениях, а не на чтении или философии. Лучшим вкладом в христианскую астрономию в этот период стали Альфонсинские таблицы небесных движений, подготовленные для Альфонса Мудрого двумя испанскими евреями.

Накопление астрономических данных выявило недостатки календаря, установленного Юлием Цезарем (46 г. до н. э.) на основе работы Сосигена, в котором год был слишком длинным на одиннадцать минут и четырнадцать секунд; а растущее общение астрономов, купцов и историков через границы выявило неудобства, связанные с противоречивыми календарями. Аль-Бируни провел полезное исследование конкурирующих систем деления времени и датировки событий (ок. 1000 г.); Аарон бен Мешуллам и Авраам бар Хийя продолжили исследование в 1106 и 1122 годах; Роберт Гроссетесте и Роджер Бэкон выступили с конструктивными предложениями в тринадцатом веке. Computus (ок. 1232 г.) Гроссетесте — набор таблиц для расчета астрономических событий и подвижных дат (например, Пасхи) — стал первым шагом на пути к григорианскому календарю (1582 г.), который ведет и запутывает нас сегодня.

Наименее прогрессивной средневековой наукой была геология. Земля была избранным домом Христа и оболочкой ада, а погода — прихотью Бога. И мусульмане, и иудеи, и христиане покрывали минералогию суевериями и сочиняли «лапидарии» о магической силе камней. Марбод, епископ Ренна (1035–1123 гг.), написал на латыни популярный труд Liber lapidum, описывающий оккультные свойства шестидесяти драгоценных камней; сапфир, который держали в руке во время молитвы, говорил этот эрудированный епископ, обеспечит более благоприятный ответ от Бога.36 Опал, вложенный в лавровый лист, делает его обладателя невидимым; аметист делает его невосприимчивым к опьянению; алмаз делает его непобедимым.37

То же любопытство, что породило суеверия о полезных ископаемых, отправило средневековых людей странствовать по Европе и Востоку и постепенно обогатило географию. Гиральд Камбренский — Джеральд Уэльский (1147–1223) — обошел множество земель и тем, овладел многими языками, но не своим собственным, сопровождал принца Джона в Ирландию, прожил там два года, объехал Уэльс, проповедуя Третий крестовый поход, и написал четыре яркие книги об этих двух странах. Он утяжелил свои страницы предрассудками и чудесами, но облегчил их яркими рассказами о людях и местах, а также живыми сплетнями о мелочах, составляющих цвет характера или эпохи. Он был уверен, что его труды обессмертят его самого,38 но он недооценил забывчивость времени.

Он был одним из тысяч людей, которые в двенадцатом и тринадцатом веках совершали паломничество на Восток. Для них были составлены карты и маршруты, и география от этого только выиграла. В 1107-11 годах Сигурд Йорсалафар, король Норвегии, отправился в качестве крестоносца на шестидесяти кораблях через Англию, Испанию и Сицилию в Палестину; сражаясь с мусульманами при каждой возможности, он привел свой уменьшенный отряд в Константинополь, а затем по суше через Балканы, Германию и Данию в Норвегию; история этого авантюрного путешествия составляет одну из великих скандинавских саг. В 1270 году Лансаротте Малочелло заново открыл Канарские острова, которые были известны еще в древности. Около 1290 года Уголино и Вадино Вивальдо, согласно непроверенной традиции, отправились из Генуи на двух галерах в плавание вокруг Африки в Индию; судя по всему, все погибли. Знаменитая мистификация имела форму письма мифического «Престера Джона» (ок. 1150 г.), который рассказывал о своих владениях в Центральной Азии и давал фантастическую географию Востока. Несмотря на крестовые походы, немногие христиане верили в антиподы; святой Августин считал «невероятным, что какой-то народ населяет антиподы, где солнце восходит, когда оно заходит вместе с нами, и где люди ходят ногами к нам».39 Ирландский монах, святой Фергил, около 748 года предположил возможность существования «другого мира и других людей под землей»;40 Альбертус Магнус и Роджер Бэкон приняли эту идею, но она оставалась смелой концепцией немногих, пока Магеллан не обогнул земной шар.

Главный вклад в европейские знания о Дальнем Востоке внесли два францисканских монаха. В апреле 1245 года шестидесятипятилетний и тучный Джованни де Пьяно Карпини был отправлен Иннокентием IV к монгольскому двору в Каракоруме. Джованни и его спутник претерпели в этом предприятии все трудности по ту сторону смерти. Они путешествовали пятнадцать месяцев, меняя лошадей по четыре раза в день. Обязавшись по францисканскому правилу не есть мяса, они почти умирали от голода среди кочевников, у которых почти не было другой пищи. Миссия Джованни провалилась, но после возвращения в Европу он составил отчет о своем путешествии, который является классическим в литературе по географии — ясный, безличный, фактический, без единого слова самолюбования или жалобы. В 1253 году Людовик IX отправил Вильгельма Рубрука (Вильгельма ван Рюйсбрука) к хану Креату, чтобы повторить предложение Папы о союзе; Вильгельм привез суровое предложение подчинить Францию монгольской власти;41 И все, что осталось от экспедиции, — это превосходный рассказ Вильгельма о нравах и истории монголов. Здесь впервые европейская география узнала об истоках Дона и Волги, о положении озера Балхаш, о культе Далай-ламы, о поселениях христиан-несториан в Китае и об отличии монголов от татар.

Самыми известными и успешными из средневековых европейских путешественников на Дальнем Востоке была семья венецианских купцов Поло. У Андреа Поло было три сына — Марко старший, Никколо и Маффео — все они занимались византийской торговлей и жили в Константинополе. Около 1260 года Никколо и Маффео перебрались в Бохару, где пробыли три года. Затем они отправились в составе татарского посольства ко двору хана Хубилая в Шангту. Хубилай отправил их обратно в качестве эмиссаров к папе Клименту IV; им потребовалось три года, чтобы добраться до Венеции, и к тому времени Климент был уже мертв. В 1271 году они снова отправились в Китай, и Никколо взял с собой своего сына Марко-младшего, которому тогда было семнадцать лет. Три с половиной года они путешествовали по Азии через Балх, Памир, Кашгар, Хотан, Лоп-Нор, пустыню Гоби и Тангут; когда они достигли Шангту, Марко был уже почти двадцать один год. Он приглянулся Хубилаю, тот дал ему важные посты и миссии и продержал трех Поли в Китае семнадцать лет. Затем они отправились в обратный путь, за три года пройдя через Яву, Суматру, Сингапур, Цейлон и Персидский залив, по суше до Трапезунда и на лодках до Константинополя и Венеции, где, как известно всему миру, никто не поверил сказкам «Марко Миллиона» о «великолепном Востоке». Сражаясь за Венецию в 1298 году, Марко попал в плен и год содержался в генуэзской тюрьме; там он продиктовал свое повествование одному из заключенных. Почти каждый элемент этой невероятной истории был подтвержден более поздними исследованиями. Марко дал первое описание путешествия через всю Азию; первый европейский взгляд на Японию; первый хороший рассказ о Пекине, Яве, Суматре, Сиаме, Бирме, Цейлоне, побережье Занзибара, Мадагаскаре и Абиссинии. Книга стала откровением Востока для Запада. Она помогла открыть новые маршруты для торговли, идей и искусств, а также способствовала формированию географии, которая вдохновила Колумба на путешествие на запад к Востоку.

По мере того как расширялась орбита торговли и путешествий, наука картографии кропотливо возвращалась к тому уровню, которого она достигла во времена Августа. Мореплаватели составляли портоланы — путеводители по торговым портам с картами, схемами, маршрутами и описаниями различных гаваней; в руках пизанцев и генуэзцев эти портоланы достигли высокой степени точности. Карты мира, составленные монахами этого периода, по сравнению с ними схематичны и непонятны.

Под влиянием зоологических трактатов Аристотеля и ботанической классики Теофраста пробуждающийся разум Запада пытался перейти от легенд и Плиния к науке о животных и растениях. Почти все верили, что мельчайшие организмы, включая червей и мух, самопроизвольно образуются из пыли, слизи и гниения. «Бестиарии» почти вытеснили зоологию; поскольку писали почти все монахи, животный мир рассматривался в основном в теологических терминах, как хранилище назидательной символики; а дополнительные существа изобретались по игривой фантазии или благочестивой необходимости. В двенадцатом веке епископ Онориус из Аутуна сказал:

Единорог — очень свирепый зверь с одним рогом. Чтобы поймать его, в поле выводится девственная дева. Единорог подходит к ней и, усевшись ей на колени, берет ее. В образе зверя изображен Христос, в роге — его непреодолимая сила….. Покоясь во чреве девственницы, он был взят охотниками — то есть Христос был найден в облике человека теми, кто его любил.42

Самым научным трудом средневековой биологии стал «De arte venandi cum avibus» Фридриха II, 589-страничный трактат об «искусстве охоты с птицами». Он был частично основан на греческих и мусульманских рукописях, но в основном на непосредственных наблюдениях и экспериментах; сам Фредерик был опытным сокольничим. Его описание анатомии птиц содержит большое количество оригинальных материалов; его анализ полета и миграции птиц, эксперименты по искусственному высиживанию яиц и работе стервятников демонстрируют уникальный для его эпохи научный дух.43 Фредерик проиллюстрировал свой текст сотнями рисунков птиц, возможно, сделанных им собственноручно — «с точностью до мельчайших деталей».44 Собранный им зверинец не был, как думало большинство современников, прихотью причудливой демонстрации, а лабораторией для непосредственного изучения поведения животных. Этот Александр был своим собственным Аристотелем.

Физика и химия работали лучше, чем геология и биология; их законы и чудеса всегда гармонировали лучше, чем «Природа, красная от зубов и когтей» с теистическим взглядом на мир. На их жизнеспособность указывают попытки Оливера Мальмсберийского создать летательный аппарат, предпринятые в 1065 году; его устройство было готово, он взлетел на нем с высоты и погиб.45

В тринадцатом веке наука механика породила замечательную фигуру — монаха-доминиканца, который предвосхитил несколько основных концепций Исаака Ньютона. Иорданус Неморариус стал вторым генералом доминиканского ордена в 1222 году; то, что такой человек смог проделать столь блестящую работу в науке, свидетельствует об интеллектуальном рвении монахов-проповедников — если Альберт и Томас не были достаточными. В трех математических трактатах, по смелости и влиянию соперничающих с трудами Фибоначчи, он принял индуистские цифры и продвинул алгебру, регулярно используя буквы вместо цифр для своих общих формул. В трактате «Элементы сверх демонстрации» (Elementa super demonstrationem ponderis) изучается составляющая гравитации вдоль траектории, и заложен принцип, известный сегодня как аксиома Иордана: то, что может поднять определенный вес на определенную высоту, может поднять вес в K раз тяжелее на высоту в K раз меньше. В другом трактате, De ratione ponderis (возможно, написанном учеником), анализируется понятие статического момента — произведения силы на ее плечо рычага — и предвосхищаются современные идеи механики рычага и наклонной плоскости.46 Третий трактат, приписываемый «школе Иордана», дал предварительное выражение теории виртуальных перемещений — принципа, разработанного Леонардо да Винчи, Декартом и Джоном Бернулли и окончательно сформулированного Дж. Уиллардом Гиббсом в XIX веке.

Прогресс механики медленно сказывался на изобретательстве. В 1271 году Роберт Английский четко изложил теорию маятниковых часов. В 1288 году мы слышим о больших часах на башне в Вестминстере и, примерно в то же время, о подобных гигантах в церквях на континенте; но нет никаких определенных указаний на то, что они были полностью механическими. Первое четкое упоминание о часах, управляемых шкивами, гирями и шестеренками, датируется 1320 годом.47

Самой успешной отраслью физики в этот период стала оптика. Арабские трактаты аль-Хайтама, переведенные на латынь, открыли Западу практически новый мир. В эссе о радуге Роберт Гроссетесте около 1230 года писал о

Третья ветвь перспективы… нетронутая и неизвестная нам до сих пор… [которая] показывает нам, как сделать так, чтобы очень далекие вещи казались очень близкими, и как сделать так, чтобы большие предметы, которые находятся рядом, казались крошечными, и как сделать так, чтобы далекие предметы казались настолько большими, насколько мы захотим.

Этих чудес, добавляет он, можно достичь, разбив «зрительный луч», пропустив его через несколько прозрачных предметов или линз разной структуры. Эти идеи увлекли его ученика Роджера Бэкона. Другой францисканский монах, Джон Пекхэм, вероятно, также ученик Гроссетесте в Оксфорде, рассматривал вопросы отражения, преломления и строения глаза в трактате Perspectiva communis; когда мы вспоминаем, что Пекхэм стал архиепископом Кентерберийским, мы снова видим нежданную размолвку между наукой и средневековой церковью.

Одним из результатов этих исследований в области оптики стало изобретение очков. Увеличительные стекла были известны еще в древней Греции,48 но создание таких очков для правильной фокусировки вблизи глаза, по-видимому, ожидало исследований в области геометрии преломления. В китайском документе неопределенной даты между 1260 и 1300 годами говорится об очках под названием ai tai, которые позволяли старикам читать мелкий шрифт. Доминиканский монах, проповедуя в Пьяченце в 1305 году, заметил: «Не прошло и двадцати лет с тех пор, как было открыто искусство изготовления очков [occhiali], позволяющих хорошо видеть….. Я сам разговаривал с человеком, который первым открыл и сделал их». В письме от 1289 года говорится: «Я так потяжелел с годами, что без очков, называемых okiali, недавно изобретенных, я не мог бы ни читать, ни писать». Изобретение обычно приписывают Сальвино д'Амарто, чье надгробие, датированное 1317 годом, гласило: «изобретатель очков». В 1305 году врач из Монпелье объявил, что приготовил средство для промывания глаз, которое делает очки ненужными.49

Притягательная сила магнита была известна еще грекам. Его способность указывать направление была открыта китайцами, по-видимому, в первом веке нашей эры. Китайская традиция приписывает мусульманам, около 1093 года, самое раннее использование магнитной иглы для навигации. Вероятно, к концу двенадцатого века такое использование было широко распространено среди мусульманских и христианских мореплавателей. Старейшее христианское упоминание о ней относится к 1205 году, старейшее мусульманское — к 1282 году;50 Но, возможно, те, кто давно знал этот драгоценный секрет, не спешили его обнародовать. Более того, мореплавателей, использовавших его, подозревали в магии, и некоторые моряки отказывались плыть с капитаном, у которого хранился такой демонический инструмент.51 Первое известное описание вращающегося плавучего компаса содержится в Epistola de magnete, написанной Петром Перегрином в 1269 году. Этот Петр Пилигрим записал множество экспериментов, отстаивал экспериментальный метод и объяснял действие магнита для притягивания железа, намагничивания других предметов и нахождения севера. Он также попытался построить вечный двигатель, работающий на самовосстанавливающихся магнитах.52

Химия развивалась во многом благодаря алхимическим исследованиям. Начиная с X века арабские тексты в этой области переводились на латынь, и вскоре на Западе алхимия распространилась даже в монастырях. Брат Элиас, преемник святого Франциска, редактировал работу по алхимии для Фридриха II; другой францисканец, Гроссетесте, писал в пользу возможности трансмутации металлов; а одна из самых известных средневековых книг, Liber de causis, представляла алхимию и астрологию в труде, подделанном под Аристотеля. Несколько европейских королей нанимали алхимиков в надежде спасти свои казны путем превращения дешевых металлов в золото.53 Другие фанатики продолжали поиски эликсира жизни и философского камня. В 1307 году церковь осудила алхимию как дьявольское искусство, но ее практика продолжалась. Возможно, чтобы избежать церковного порицания, некоторые авторы двенадцатого или тринадцатого века приписывали свои труды по алхимии мусульманскому «Гебиру».

Медицинский опыт работы с лекарствами пополнил химические знания, а промышленные операции почти вынуждали к экспериментам и открытиям. Варка пива, производство красителей, керамики, эмали, стекла, клея, лака, чернил и косметики способствовали развитию химической науки. Петр из Сент-Омера около 1270 года написал книгу Liber de coloribus faciendis, содержащую рецепты различных пигментов, используемых в живописи; в одном из рецептов описывалось изготовление масляных красок путем смешивания пигмента с льняным маслом.54 Около 1150 года в трактате, известном как «Magister Salernus» — предположительно продукт медицинской школы Салерно, — упоминается дистилляция спирта; это первая четкая ссылка на эту ставшую универсальной операцию. В странах, где выращивали виноград, дистиллировали вино и называли полученный результат aqua vitae, «вода жизни»; на севере, где было меньше винограда и сильнее холод, дешевле было дистиллировать зерно. Кельтский термин uisqebeatha, который был сокращен до виски, также означал «вода жизни».55 Дистилляция была известна мусульманским алхимикам задолго до этого, но открытие спирта, а в тринадцатом веке — минеральных кислот, значительно расширило химические знания и промышленность.

Почти столь же важным по своим последствиям, как дистилляция спирта, было открытие пороха. Старые китайские притязания на приоритет здесь теперь оспариваются, а в арабских манускриптах до 1300 года нет ни одного четкого упоминания об этом веществе.56 Самое раннее известное упоминание о взрывчатом веществе содержится в Liber ignium ad comburendos hostes, или Книге огня для сжигания врагов, написанной Марком Грекусом около 1270 года. После описания греческого огня и фосфоресценции Марк Грек дал рецепт изготовления пороха: измельчите в мелкий порошок отдельно один фунт живой серы, два фунта древесного угля из липы или ивы и шесть фунтов селитры (нитрата калия); затем смешайте их.57 Нет никаких сведений о военном использовании пороха до XIV века.

Бедность всегда смешивает миф с медициной, ведь миф — это бесплатно, а наука — дорого. Основная картина средневековой медицины — это мать с ее небольшим запасом домашних средств; старухи, мудрые в травах, пластырях и магических чарах; травники, торгующие целебными растениями, непогрешимыми снадобьями и чудодейственными пилюлями; повитухи, готовые отделить новую жизнь от старой в нелепом бесчестье родов; шарлатаны, готовые за гроши вылечить или убить; монахи с наследием монастырской медицины; монахини, тихо утешающие больных служением или молитвой; и, то тут, то там, для тех, кто мог себе это позволить, обученные врачи, практикующие более или менее научную медицину. Чудовищные лекарства и сказочные формулы процветали; и как некоторые камни, которые держали в руке, по мнению некоторых, препятствовали зачатию, так даже в медицинском Салерно некоторые женщины и мужчины ели ослиный помет, чтобы способствовать плодородию.58

До 1139 года некоторые представители духовенства занимались медицинской практикой, а госпитализация, как правило, осуществлялась в монастырских или монастырских лазаретах. Монахи сыграли почетную роль в сохранении медицинского наследия и стали лидерами в выращивании лекарственных растений; возможно, они знали, что делают, смешивая чудо с медициной. Даже монахини могли быть искусны в целительстве. Хильдегарда, мистическая аббатиса из Бингена, написала книгу по клинической медицине «Causae et curae» (ок. 1150 г.) и книгу «Subtilitates», местами омраченную магическими формулами, но богатую медицинскими преданиями. Уход стариков или женщин в монастыри или монастыри, возможно, отчасти был вызван желанием иметь постоянный медицинский уход. По мере развития светской медицины и заражения монастырского врачевания любовью к наживе, церковь (1130, 1339, 1663) постепенно запрещала публичную медицинскую практику духовенства, и к 1200 году древнее искусство стало почти полностью светским.

Научная медицина пережила Темные века на Западе главным образом благодаря еврейским врачам, которые распространяли греко-арабские медицинские знания в христианстве; благодаря византийской культуре южной Италии; и благодаря переводам греческих и арабских медицинских трактатов на латынь. Вероятно, школа в Салерно была лучше всего расположена и подготовлена, чтобы воспользоваться этими влияниями; греческие, латинские, мусульманские и еврейские врачи преподавали или учились в ней, и до двенадцатого века она оставалась ведущим медицинским учреждением в латинской Европе. Женщины изучали в Салерно сестринское дело и акушерство;59 59 салернитских мулл, вероятно, были акушерками, прошедшими обучение в этой школе. Одним из самых известных произведений салернитанцев был акушерский трактат начала двенадцатого века под названием Trotulae curandarum aegritudinum muliebrum-Trotula on the Cure of Diseases of Women; согласно общепринятой теории, Тротула был повивальной бабкой из Салерно.60 Из школы Салерно до нас дошло несколько важных трактатов, охватывающих почти все отрасли медицины. Один из них, написанный Архиматом, предписывает правильное поведение у постели больного: врач должен всегда рассматривать состояние пациента как тяжелое, чтобы смертельный исход не опозорил его, а излечение добавило еще одно чудо к его славе; он не должен заигрывать с женой, дочерью или служанкой пациента; и даже если лекарство не требуется, он должен прописать какой-нибудь безвредный отвар, чтобы пациент не подумал, что лечение не стоит платы, и чтобы не показалось, что природа исцелила пациента без помощи врача.61

После 1268 года Салернская школа уступила место Неаполитанскому университету, и в дальнейшем о ней почти ничего не слышно. К тому времени ее выпускники распространили салернскую медицину по всей Европе. В XIII веке хорошие медицинские школы существовали в Болонье, Падуе, Ферраре, Перудже, Сиене, Риме, Монпелье, Париже и Оксфорде. В этих школах три основные медицинские традиции Средневековья — греческая, арабская и иудаистская — были объединены и поглощены, а все медицинское наследие переработано и легло в основу современной медицины. Древние методы диагностики с помощью аускультации и анализа мочи сохранили (и сохраняют) свою популярность, так что в некоторых местах писсуар стал эмблемой или вывеской медицинской профессии.62 Продолжались древние методы лечения чисткой и кровопусканием, а в Англии лекарь был «пиявкой». Горячие ванны были излюбленным рецептом; пациенты ездили «принимать воды» минеральных источников. Почти при каждом заболевании тщательно прописывалась диета.63 Но лекарств было множество. Почти каждый элемент использовался в качестве лекарства, от морских водорослей (богатых йодом), которые Роджер Салернский рекомендовал для лечения зоба в 1180 году, до золота, которое пили, чтобы «успокоить больные конечности»64- видимо, модное у нас лечение артрита. Практически каждый орган животного находил терапевтическое применение в средневековой фармакопее: рога оленей, кровь драконов, желчь гадюк, сперма лягушек; иногда назначались экскременты животных.65 Самым популярным из всех лекарств был териакум — странная смесь, состоящая из пятидесяти семи веществ, главным из которых была плоть ядовитых змей. Многие лекарства были завезены из ислама и сохранили свои арабские названия.

По мере увеличения числа квалифицированных врачей правительства начали регулировать медицинскую практику. Рожер II Сицилийский, вероятно, под влиянием старых мусульманских прецедентов, ограничил врачебную практику лицами, получившими государственную лицензию. Фридрих II (1224 г.) потребовал для такой практики лицензию от школы Салерно. Чтобы получить ее, студент должен был пройти трехлетний курс scientia logicalis — предположительно, естественных наук и философии; затем он должен был изучать медицину в школе в течение пяти лет, сдать два экзамена и год практиковать под наблюдением опытного врача.66

Каждый значимый город платил врачам за бесплатное лечение бедняков.67 В некоторых городах существовала социализированная медицина. В христианской Испании XIII века врач нанимался муниципалитетом для ухода за определенной частью населения; он периодически проводил медицинский осмотр каждого человека на своей территории и давал каждому советы в соответствии со своими заключениями; он лечил бедных в общественной больнице и был обязан посещать каждого больного три раза в месяц; все это было бесплатно, за исключением того, что за любое посещение свыше трех в любом месяце ему разрешалось просить плату. За эти услуги лекарь освобождался от налогов и получал годовое жалованье в двадцать фунтов,68 что сегодня эквивалентно примерно 4000 долларов.*

Поскольку лицензированных врачей в христианской Европе XIII века было не так много, они получали хорошие гонорары и имели высокий социальный статус. Некоторые из них сколотили значительные состояния, некоторые стали коллекционерами произведений искусства, некоторые завоевали международную известность. Петрус Хиспанус — Петр из Лиссабона и Компостелы — эмигрировал в Париж, а затем в Сиену, написал самый популярный средневековый справочник по медицине (Thesaurus pauperum — Сокровище бедняков) и лучшее средневековое рассуждение о психологии (De anima), стал папой Иоанном XXI в 1276 года, а в 1277 году разбился насмерть от падения потолка. Самым известным христианским врачом этого периода был Арнольд из Виллановы (ок. 1235–1311). Он родился недалеко от Валенсии, выучил арабский, иврит и греческий, изучал медицину в Неаполе, преподавал ее или натурфилософию в Париже, Монпелье, Барселоне, Риме и написал множество работ по медицине, химии, астрологии, магии, теологии, виноделию и толкованию снов. Став врачом Якова II Арагонского, он неоднократно предупреждал короля, что если тот не будет защищать бедных от богатых, то попадет в ад.70 Тем не менее Яков любил его и отправлял с многочисленными дипломатическими миссиями. Потрясенный несчастьем и эксплуатацией, которые он видел во многих странах, он стал последователем мистика Иоахима Флорского и в письмах к принцам и прелатам заявлял, что нечестие сильных мира сего и роскошь духовенства предвещают гибель мира. Его обвиняли в магии и ереси, а также в том, что он алхимическим путем изготовил слитки золота для короля Роберта Неаполитанского. Он был осужден церковным судом, но был освобожден из тюрьмы Бонифацием VIII. Он успешно лечил старого Папу от камней в почках и получил от него замок в Ананьи. Он предупредил Бонифация, что если церковь не будет тщательно реформирована, то на нее вскоре обрушится божественный гнев; вскоре после этого Бонифаций подвергся известным унижениям в Ананьи и умер в отчаянии. Инквизиция продолжала преследовать Арнольда, но короли и папы защищали его ради своих недугов, и он умер, утонув во время миссии Якова II к Клименту V.71

Хирургия в этот период вела войну на два фронта — с одной стороны, против цирюльников, а с другой — против врачей общей практики. В течение долгого времени цирюльники ставили клизмы, вырывали зубы, лечили раны и пускали кровь. Хирурги, получившие формальное медицинское образование, протестовали против тонзурного исполнения подобных манипуляций, но закон защищал цирюльников на протяжении всего Средневековья. В Пруссии до времен Фридриха Великого бритье офицеров оставалось одной из обязанностей армейского хирурга.72 Отчасти из-за этого дублирования функций хирурги считались ниже врачей в науке и обществе; на них смотрели как на простых техников, подчиняющихся указаниям врача, который обычно, до XIII века, сам не практиковал хирургию.73 Хирургов также отпугивал страх перед тюремным заключением или смертью в случае неудачи; только самые смелые брались за опасные операции, и большинство хирургов, прежде чем приступить к операции, требовали письменной гарантии того, что в случае неудачи им не будет причинен вред.74

Тем не менее, в этот период хирургия развивалась быстрее, чем любая другая отрасль медицины, отчасти потому, что ей приходилось иметь дело с условиями, а не с теориями, отчасти благодаря обилию возможностей лечить раны солдат. Роджер из Салерно около 1170 года опубликовал «Практическую хирургию», самый ранний хирургический трактат на христианском Западе; в течение трех столетий он оставался классическим текстом. В 1238 году Фридрих II приказал, чтобы в Салерно каждые пять лет вскрывался труп;75 Подобное вскрытие трупов стало регулярно практиковаться в Италии после 1275 года.76 В 1286 году врач из Кремоны вскрыл труп, чтобы изучить причину эпидемии; это первый известный случай посмертного вскрытия. В 1266 году Теодорико Боргоньони, епископ Червии, начал долгую борьбу итальянской медицины против арабского представления о том, что при лечении ран необходимо сначала стимулировать нагноение; его рассуждения об асептическом лечении являются классикой средневековой медицины. Гульельмо Саличетти-Вильям из Саличето (1210-77), профессор медицины в Болонье, внес заметные улучшения в свою «Хирургию» (1275); в ней хирургическая диагностика связывалась со знанием внутренних болезней, использовались тщательные клинические записи, было показано, как сшивать разделенные нервы, и пропагандировался нож — как позволяющий лучше заживать и оставлять меньше шрамов — в предпочтение к каутеризации, столь популярной у мусульманских врачей. В общем трактате «Сумма сохранения и лечения» Уильям приписал шанкр и бубон половому акту с зараженной куртизанкой, дал классическое описание водянки как следствия затвердения и сужения почек и предложил прекрасные советы по гигиене и диете для каждого возраста жизни.

Его ученики Анри де Мондевиль (1260?-1320) и Гвидо Ланфранки (ум. 1315) привезли во Францию медицинские знания из Болоньи. Как и Теодорико, де Мондевиль усовершенствовал асептику, выступая за возвращение к методу Гиппократа, заключавшемуся в соблюдении простой чистоты в ране. Ланфранки, изгнанный из Милана в 1290 году, отправился в Лион и Париж и написал «Chirurgia magna», которая стала признанным текстом по хирургии в Парижском университете. Он сформулировал принцип, который спас хирургию от цирюльничества: «Никто не может быть хорошим врачом, если он невежественен в хирургии; и никто не может правильно проводить операции, если он не знает медицины».77 Ланфранки первым применил невротомию при столбняке и интубацию пищевода, а также дал первое хирургическое описание сотрясения мозга. Его глава о травмах головы — одна из вершин в истории медицины.

Хирургические снотворные шашки упоминаются Оригеном (185–254 гг.) и епископом Иларием Пуатье (ок. 353 г.). Обычным методом анестезии в средневековом христианстве было вдыхание и, вероятно, питье смеси на основе мандрагоры (мандрагоры), обычно содержащей также опиум, болиголов и сок шелковицы; упоминания об этой «усыпляющей губке» встречаются начиная с IX века.78 Местная анестезия вызывалась припаркой, смоченной в аналогичном растворе. Пациента пробуждали, прикладывая к ноздрям сок фенхеля. Хирургические инструменты со времен греков не достигли прогресса. Акушерство отставало от практики Сорана (ок. 100 г. н. э.) и Павла Эгинского (ок. 640 г. н. э.). Кесарево сечение обсуждалось в литературе, но, по-видимому, не практиковалось. Во многих случаях проводилась эмбриотомия — калечение плода для извлечения из утробы, поскольку акушер редко понимал, что такое версия. Роды принимались на специально разработанных креслах.79

Больницы теперь продвинулись далеко вперед по сравнению с тем, что было известно в древности. У греков были asklepieia, религиозные учреждения для лечения больных; римляне содержали госпитали для своих солдат; но именно христианская благотворительность дала этому учреждению широкое развитие. В 369 году святой Василий основал в Кесарии Каппадокийской учреждение, названное в его честь Базилией, с несколькими зданиями для пациентов, медсестер, врачей, мастерских и школ. Святой Ефрем открыл больницу в Эдессе в 375 году; другие больницы появились по всему греческому Востоку, причем самые разнообразные. У византийских греков были нозокомии для больных, брефотрофии для подкидышей, сирототрофии для сирот, птохии для бедных, ксенодохии для бедных или немощных паломников и геронтохии для стариков. Первая больница в латинском христианстве была основана Фабиолой в Риме около 400 года. Многие монастыри содержали небольшие больницы, а для ухода за больными возникло несколько орденов монахов-госпитальеров, тамплиеров, антонинов, алексианцев и монахинь. В 1204 году Иннокентий III организовал в Риме госпиталь Санто-Спирито, и под его вдохновением подобные учреждения были созданы по всей Европе; только в Германии в XIII веке насчитывалось более сотни таких «госпиталей Святого Духа». Во Франции больницы обслуживали бедных, стариков и паломников, а также больных; как и монастырские центры, они оказывали гостеприимство. Около 1260 года Людовик IX основал в Париже приют Les Quinze-vingt; первоначально это был приют для слепых, затем он превратился в больницу для лечения глазных болезней и сейчас является одним из самых важных медицинских центров Парижа. Первая известная истории английская больница (не обязательно первая) была основана в Кентербери в 1084 году. Обычно услуги в таких больницах предоставлялись бесплатно для тех, кто не мог заплатить, а обслуживающий персонал (за исключением монастырских больниц) составляли монахини. Громоздкий костюм этих «ангелов и служителей благодати» появился в XIII веке, вероятно, чтобы защитить их от заразных болезней; отсюда, возможно, стрижка волос и покрытие головы.80

Две особые болезни вызывали особые средства защиты. Огонь святого Антония» — кожное заболевание, возможно, эризипелас, настолько сильное, что для лечения его жертв около 1095 года был основан монашеский орден «Конгрегация Антонинов». О больницах для прокаженных упоминает Григорий Турский (ок. 560 г.); для служения в этих лепрозориях был организован орден святого Лазаря. Восемь болезней считались заразными: бубонная чума, туберкулез, эпилепсия, чесотка, эризипелас, сибирская язва, трахома и проказа. Жертве любой из этих болезней запрещалось входить в город, кроме как в условиях сегрегации, а также заниматься продажей еды и напитков. Прокаженный должен был предупредить о своем приближении рожком или колокольчиком. Обычно болезнь выражалась в гнойных высыпаниях на лице и теле. Болезнь была слабозаразной, но, вероятно, средневековые власти опасались, что она может распространяться при коитусе. Возможно, этот термин использовался для обозначения того, что сейчас диагностируется как сифилис; но до XV века о сифилисе нет ни одного упоминания.81 По всей видимости, до XV века не было разработано никаких специальных положений по уходу за умалишенными.

Средневековье, слишком бедное, чтобы быть чистым или правильно питаться, страдало от эпидемий больше, чем любой другой известный период. Желтая чума» опустошила Ирландию в 550 и 664 годах, убив, по нашим недостоверным сведениям, две трети населения.82 Аналогичные моры поразили Уэльс в шестом веке, Англию — в седьмом. Болезнь, известная французам под названием mal des ardents, которую описывали как выжигание кишок, пронеслась по Франции и Германии в 994, 1043, 1089 и 1130 годах. Чума «проказы» и цинги, возможно, пришла от возвращавшихся крестоносцев. Полынная лихорадка, болезнь волос, очевидно, была занесена в Польшу монгольским нашествием 1287 года. Измученное население приписывало эти эпидемии голоду, засухе, роям насекомых, астральным влияниям, отравлению колодцев евреями или гневу Божьему; более вероятными причинами были теснота в маленьких городах, обнесенных стенами, плохая санитария и гигиена, а также отсутствие защиты от инфекций, приносимых возвращающимися солдатами, паломниками или студентами.83 У нас нет статистики смертности в Средние века, но вполне вероятно, что не более половины родившихся достигали зрелости. Плодовитость женщин искупает глупость мужчин и храбрость полководцев.

Общественная санитария улучшилась в тринадцатом веке, но никогда в Средние века она не достигла своего совершенства при императорском Риме. В большинстве городов и муниципий назначались чиновники для ухода за улицами,84 но их работа была примитивной. Мусульмане, приезжавшие в христианские города, жаловались на грязь и запах «неверных городов», как сейчас жалуются христиане, приезжающие в мусульманские города.85 В Кембридже, ныне таком красивом и чистом, нечистоты и отбросы текли по открытым водостокам на улицах и «издавали отвратительное зловоние, так… что многие мастера и ученые заболели от этого».86 В XIII веке в некоторых городах были акведуки, канализации и общественные уборные; в большинстве городов для удаления мусора полагались на дождь; загрязнение колодцев привело к многочисленным случаям тифа; а вода, используемая для выпечки и пивоварения, обычно — к северу от Альп — бралась из тех же ручьев, в которые попадали сточные воды городов.87 Италия была более развитой, во многом благодаря римскому наследию и просвещенному законодательству Фридриха II по утилизации мусора; но малярийная инфекция из окрестных болот делала Рим нездоровым, убивала многих высокопоставленных лиц и посетителей, а иногда спасала город от вражеских армий, которые погибали от лихорадки на фоне своих побед.

В этот период три человека выделяются как приверженцы науки: Аделард Батский, Альберт Великий и Роджер Бэкон.

После обучения во многих мусульманских странах Аделард вернулся в Англию и написал (ок. 1130 г.) длинный диалог Quaestiones naturales, охватывающий многие науки. Он начинается платонически, описывая встречу Аделарда с его друзьями. Он спрашивает о положении дел в Англии; ему отвечают, что короли ведут войны, судьи берут взятки, прелаты слишком много пьют, все обещания нарушаются, все друзья завидуют. Он принимает это как доброжелательное изложение естественного и неизменного положения вещей и предлагает забыть об этом. Его племянник интересуется, чему Аделард научился у мусульман? Он отдает предпочтение арабскому языку перед христианской наукой; они бросают ему вызов, и его ответы представляют собой интересную подборку из всех наук того времени. Он возмущается против рабства традиций и авторитетов. «Я учился у моих арабских мастеров под руководством разума; вы же, плененные… авторитетом, следуете за своим недоумком. Ибо как еще называть авторитет, кроме как недоуздок?» Те, кто сегодня считаются авторитетами, получили свою репутацию, следуя разуму, а не авторитету. «Поэтому, — говорит он своему племяннику, — если хочешь услышать от меня что-нибудь еще, давай и бери разум….. Нет ничего надежнее разума… нет ничего фальшивее чувств».88 Хотя Аделард слишком уверенно полагается на дедуктивные рассуждения, он дает несколько интересных ответов. На вопрос, как Земля держится в пространстве, он отвечает, что центр и дно — одно и то же. Как далеко упадет камень, если его бросить в отверстие, проделанное в центре Земли, на другую сторону? Он отвечает: только в центр Земли. Он четко заявляет о неразрушимости материи и утверждает, что всеобщая непрерывность делает вакуум невозможным. В целом Аделард — блестящее доказательство пробуждающегося интеллекта в христианской Европе в двенадцатом веке. Он с энтузиазмом относился к возможностям науки и с гордостью называет свою эпоху веком Абеляра-модерна,89 кульминацией всей истории.

Альбертус Магнус обладал чуть меньшим научным духом, чем Аделард, но таким космическим любопытством, что сама необъятность его произведений принесла ему имя Великого. Его научные, как и философские, труды в основном имели форму комментариев к соответствующим трактатам Аристотеля, но в них то и дело появляются свежие глотки оригинальных наблюдений; среди тучи цитат из греческих, арабских и еврейских авторов он находит возможность взглянуть на природу от первого лица. Он посещал лаборатории и шахты, изучал различные металлы, исследовал фауну и флору своей родной Германии, отмечал перемещения суши по морю, моря по суше и объяснял таким образом ископаемые раковины в скалах. Будучи слишком философом, чтобы быть основательным ученым, он позволял априорным теориям окрашивать его видение, как, например, когда он утверждал, что видел, как конские волосы в воде превращаются в червей. Но, как и Аделард, он отвергал объяснение природных явлений с точки зрения воли Бога; Бог действует через естественные причины, и человек должен искать Его там.

Его представление об эксперименте было затуманено его доверием к Аристотелю. Знаменитый отрывок из книги X его De vegetabilibus будоражит нас словами Experimentum solum certificat, которые, кажется, говорят, что «только эксперимент дает уверенность». Но в то время слово experimentum имело более широкое значение, чем сейчас; оно означало скорее опыт, чем эксперимент, как следует из контекста этого отрывка: «Все, что здесь изложено, является результатом нашего собственного опыта или заимствовано у авторов, которые, как мы знаем, написали то, что подтвердил их личный опыт; ибо в этих вопросах подтверждает эксперимент» (experimentum solum certificat). Но даже в этом случае это было полезное достижение. Альберт смеется над такими мифическими существами, как гарпии и грифоны, и над легендами о животных из популярной в то время книги «Физиолог», и замечает, что «философы говорят много лжи».90 Иногда, не часто, он проводил эксперименты, как, например, когда он и его коллеги доказали, что обезглавленная цикада продолжает петь некоторое время. Но он доверял авторитету Плиния со святой невинностью и слишком просто верил в сказки, которые рассказывали ему такие отъявленные лжецы, как охотники и рыбаки.91

Он уступил своему времени, приняв астрологию и гадания. Он приписывает чудесные силы драгоценным камням и камням и утверждает, что своими глазами видел сапфир, который излечивал язвы. Он, как и сомневающийся Фома, считает, что магия реальна и вызвана демонами. Сны иногда предсказывают события. В телесных делах «звезды по истине являются правителями мира»; соединения планет, вероятно, объясняют «великие несчастные случаи и великие проделки»; а кометы могут означать войны и смерть королей. «В человеке есть двойная пружина действия — природа и воля; природой управляют звезды, воля свободна, но если воля не сопротивляется, она подхватывается природой». Он считает, что компетентные астрологи могут в значительной степени предсказывать события жизни человека или исход предприятия по положению звезд. Он принимает, с некоторыми оговорками, алхимическую (сегодня — ядерно-физическую) теорию трансмутации элементов.92

Его лучшая научная работа была связана с ботаникой. Он был первым ботаником со времен Теофраста (насколько нам известно), который рассматривал растения ради них самих, а не ради их использования в сельском хозяйстве или медицине. Он классифицировал растения, описывал их цвет, запах, части и плоды, изучал их чувство, сон, пол и прорастание, а также предпринял эссе о земледелии. Гумбольдт был удивлен, обнаружив в «De vegetabilibus» Альберта «чрезвычайно острые замечания об органическом строении и физиологии растений».93 Его огромный труд De animalibus в значительной степени представляет собой пересказ Аристотеля, но и здесь мы находим оригинальные наблюдения. Альберт рассказывает о «плавании по Северному морю ради исследований [experimenti causa] и высадке на островах и песчаных берегах, чтобы собрать» объекты для изучения.94 Он сравнивал сходные органы у животных и человека.95

С точки зрения нашего ретроспективного взгляда эти работы содержат множество ошибок; если же рассматривать их на интеллектуальном фоне своего времени, то они являются одним из главных достижений средневекового ума. Альберт был признан при жизни величайшим учителем своего века, и он прожил достаточно долго, чтобы его цитировали в качестве авторитета такие люди, как Петр Испанский и Винсент Бове, которые умерли до него. Он не мог соперничать с Аверроэсом, Маймонидом или Фомой в остроте суждений или философском понимании; но он был величайшим естествоиспытателем своего времени.

Самый знаменитый из средневековых ученых родился в Сомерсете около 1214 года. Мы знаем, что он прожил до 1292 года и что в 1267 году он называл себя стариком.96 Он учился в Оксфорде у Гроссетесте и заразился от великого эрудита увлечением наукой; уже в кругу оксфордских францисканцев зарождался английский дух эмпиризма и утилитаризма. Около 1240 года он отправился в Париж, но не нашел там того стимула, который дал ему Оксфорд; он удивлялся, что так мало парижских профессоров знали какой-либо язык, кроме латыни, что они уделяли так мало времени науке и так много — логическим и метафизическим спорам, которые казались Бэкону преступно бесполезными для жизни. Он «специализировался» на медицине и начал писать трактат об облегчении старости. Для получения информации он посетил Италию, изучал греческий язык в Магна-Грации и там познакомился с некоторыми произведениями мусульманской медицины. В 1251 году он вернулся в Оксфорд и присоединился к преподавательскому составу. В 1267 году он писал, что за предыдущие двадцать лет потратил «более 2000 фунтов стерлингов на покупку тайных книг и инструментов», а также на обучение молодых людей языкам и математике.97 Он нанимал евреев, чтобы те учили его и его учеников ивриту и помогали ему читать Ветхий Завет в оригинале. Около 1253 года он вступил во францисканский орден, но, похоже, так и не стал священником.

Устав от школьной метафизики, Бэкон со страстью отдался математике, естествознанию и филологии. Мы не должны думать о нем как об одиноком оригинале, научном голосе, вопиющем в схоластической пустыне. В каждой области он был обязан своим предшественникам, и его оригинальность была мощным итогом долгого развития. Александр Некхэм, англичанин Бартоломью, Роберт Гроссетесте и Адам Марш заложили в Оксфорде научную традицию; Бэкон унаследовал ее и провозгласил миру. Он признавал свой долг и безмерно хвалил своих предшественников. Он также признал свой долг и долг христианства перед исламской наукой и философией, а через них — перед греками, и предположил, что «языческие» ученые Греции и ислама также, по-своему, были вдохновлены и направлены Богом.98 Он высоко ценил Исаака Израильского, Ибн Габироля и других древнееврейских мыслителей и имел смелость сказать доброе слово в адрес евреев, живших в Палестине во время распятия Христа.99 Он жадно учился не только у ученых, но и у любого человека, чьи практические знания в ремесле или хозяйстве могли пополнить его запас. Он пишет с незаслуженной скромностью:

Несомненно, что никогда, до того как Бог будет увиден лицом к лицу, человек не будет знать ничего с окончательной уверенностью….. Ибо никто не настолько сведущ в природе, чтобы знать всю… природу и свойства одной-единственной мухи….. А так как по сравнению с тем, что человек знает, те вещи, о которых он не знает, бесконечны и, вне всякого сравнения, более велики и более прекрасны, то не в своем уме тот, кто превозносит себя в отношении своих собственных знаний….. Чем мудрее люди, тем смиреннее они принимают наставления другого, не презирают простоту учителя, но ведут себя скромно с крестьянами, старухами и детьми, так как простому и неученому известно многое, что ускользает от внимания мудрого….. Я узнал больше важных истин от людей скромного положения, чем от всех знаменитых докторов. Поэтому пусть никто не кичится своей мудростью.100

Он трудился с таким рвением и поспешностью, что в 1256 году его здоровье подорвалось; он отошел от университетской жизни, и на десять лет мы теряем его след. Вероятно, в этот период он написал некоторые из своих второстепенных работ — «О горящих стеклах», «О чудесной силе искусства и природы» и «Исчисление природных явлений». Также он задумал свой «Главный труд» — Scriptum principale, энциклопедию для одного человека в четырех томах: (1) грамматика и логика; (2) математика, астрономия и музыка; (3) естественные науки — оптика, география, астрология, алхимия, сельское хозяйство, медицина и экспериментальные науки; и (4) метафизика и мораль.

Он успел написать несколько разрозненных фрагментов, когда, казалось, удар удачи прервал его программу. В феврале 1265 года Ги Фульк, архиепископ Нарбонны, стал папой Климентом IV и перенес в папство часть либерального духа, который развился на юге Франции в результате смешения народов и вероисповеданий. В июне он написал Бэкону письмо с просьбой прислать «честную копию» его работ «тайно и без промедления» и «невзирая на запрет любого прелата или любой устав твоего ордена».101 Бэкон принялся лихорадочно (что видно по страстности его стиля) заканчивать свою энциклопедию; затем, в 1267 году, опасаясь, что Климент может умереть или потерять интерес до ее завершения, он отложил ее в сторону и за двенадцать месяцев составил или собрал из своих рукописей предварительный трактат, который мы знаем как Opus maius, или Большую работу. Подозревая, что даже он окажется слишком длинным для занятого Папы, он написал его краткое изложение, Opus minus, или Меньший труд. В начале 1268 года он отправил эти две рукописи Клименту вместе с эссе De multiplicatione specierum («Об умножении видений»). Опасаясь, как бы они не затерялись в пути, он составил еще одно краткое изложение своих идей, Opus tertium, и отправил его Клименту специальным гонцом вместе с линзой, с которой, по его мнению, Папа мог бы сам провести эксперименты. Климент умер в ноябре 1268 года. Насколько нам известно, ни от него, ни от его преемников до жаждущего философа не дошло ни слова признания.

Таким образом, Opus maius стал для нас буквально его «главным произведением», хотя по замыслу автора он был лишь прелюдией. Он достаточно содержателен. Его 800 страниц разделены на семь трактатов: (1) о невежестве и ошибках; (2) отношениях между философией и теологией; (3) изучении иностранных языков; (4) пользе математики; (5) перспективе и оптике; (6) экспериментальной науке; (7) моральной философии. Книга содержит должное количество глупостей, много отступлений и слишком много обширных цитат из других авторов, но она написана энергично, прямо и искренне и сегодня читается лучше, чем любой другой труд по средневековой науке или философии. Его возбужденный беспорядок, его преклонение перед папством, его тревожные признания в ортодоксальности, его сведение науки и философии к роли слуг теологии — все это вполне объяснимо для книги такого масштаба и темы, написанной в поспешном кратком изложении и призванной заручиться папской поддержкой для научного образования и исследований. Для. Роджер, как и Фрэнсис, Бэкон считал, что для развития науки необходимы помощь и деньги прелатов и магнатов на книги, приборы, записи, лаборатории, эксперименты и персонал.

Словно предвосхищая «идолов», осужденных его тезкой три века спустя, Роже начинает с перечисления четырех причин человеческих ошибок: «пример хрупкого и недостойного авторитета, давно установившийся обычай, чувство невежественной толпы и сокрытие своего невежества под видом мудрости».102 Он заботится о том, чтобы добавить, что «ни в коем случае не говорит о том твердом и надежном авторитете, который… был дарован Церкви». Он сожалеет о готовности своего времени считать доказанным какое-либо положение, если его можно найти у Аристотеля, и заявляет, что если бы у него была власть, он сжег бы все книги философа как источник ошибок и поток невежества;103 После этого он цитирует Аристотеля на каждой второй странице.

«После того как четыре причины заблуждений были изгнаны в низшие области, — пишет он в начале части II, — я хочу показать, что есть одна мудрость, которая совершенна, и что она содержится в Писании». Если греческие философы и пользовались своего рода вторичным вдохновением, то только потому, что читали книги пророков и патриархов.104 Бэкон, очевидно, принимает библейскую историю на веру и задается вопросом, почему Бог больше не позволяет людям жить 600 лет.105 Он верит в скорое пришествие Христа и конец света. Он ратует за науку, которая открывает Творца в творении и позволяет христианам обратить язычников, невосприимчивых к Писанию. Так, «человеческий разум можно склонить к принятию истины о рождении от Девы, потому что некоторые животные в состоянии девственности зачинают и рожают детей, например, грифы и обезьяны, как утверждает Амвросий в «Гексамероне». Более того, кобылы во многих регионах зачинают от одного лишь ветра, когда желают самца, как утверждает Плиний».106-неудачные случаи доверия к авторитету.

В части III Бэкон трудится над тем, чтобы научить Папу ивриту. Изучение языков необходимо для богословия, философии и науки, ведь ни один перевод не передает точного смысла Писания или языческих философов. В «Опусе минус» Бэкон рассказывает о различных переводах Библии и демонстрирует глубокое знакомство с древнееврейским и греческим текстами. Он предлагает папе назначить комитет из ученых, знающих древнееврейский, греческий и латынь, для пересмотра Вульгаты, и чтобы эта пересмотренная версия — а не «Сентенции» Петра Ломбарда — стала основным предметом изучения в теологии. Он призывает учредить университетские профессора иврита, греческого, арабского и халдейского языков. Он осуждает применение силы при обращении нехристиан и спрашивает, как Церковь может общаться с греческими, армянскими, сирийскими и халдейскими христианами, кроме как через их родные языки. В этой области Бэкон не только трудился, но и проповедовал; он был первым ученым в западном христианстве, который закончил греческую грамматику для латинского языка, и первым христианином, составившим грамматику иврита. Он утверждал, что умеет писать по-гречески и по-еврейски, а также, похоже, изучал арабский язык.107

Когда Бэкон доходит до темы математики, его страницы становятся то красноречивыми от энтузиазма, то заумными от теорем. «Рядом с языками я считаю математику необходимой». Он делает свое обычное подобострастное поклонение теологии: математика «должна помочь нам в определении положения рая и ада», способствовать нашему знанию библейской географии и священной хронологии, а также позволить Церкви исправить календарь;108 И обратите внимание, говорит он, как «первое предложение Евклида» — построение равностороннего треугольника по заданной линии — помогает нам «понять, что если признать личность Бога-Отца, то получится Троица, состоящая из равных лиц».109 От этой возвышенности он переходит к замечательному предвосхищению современной математической физики, настаивая на том, что хотя наука должна использовать эксперимент в качестве своего метода, она не становится полностью научной, пока не сможет свести свои выводы к математической форме. Все недуховные явления являются продуктом материи и силы; все силы действуют равномерно и регулярно и, следовательно, могут быть выражены линиями и фигурами; «необходимо проверять материю демонстрациями, изложенными в геометрических линиях»; в конечном итоге все естественные науки — это математика.110

Но хотя математика — это результат, эксперимент должен быть средством и проверкой науки. В то время как философы-схоласты от Абеляра до Фомы уповали на логику, а Аристотеля сделали чуть ли не членом Троицы, воистину святым призраком, Бэкон формулирует научную революцию в терминах математики и эксперимента. Самые строгие выводы логики оставляют нас в неведении, пока не подтвердятся опытом; только ожог по-настоящему убеждает нас в том, что огонь жжет. «Тот, кто хочет радоваться, не сомневаясь в истинах, лежащих в основе явлений, должен знать, как посвятить себя эксперименту».111 Временами кажется, что он думает об эксперименте не как о методе исследования, а как об окончательном способе доказательства путем проверки идей, полученных на основе опыта или рассуждений, путем конструирования на их основе вещей, имеющих практическую пользу.112 Более четко, чем Фрэнсис Бэкон, он осознает и заявляет, что в естественных науках эксперимент является единственным доказательством. Он не делает вид, что эта идея нова; Аристотель, Геро, Гален, Птолемей, мусульмане, Аделард, Петрус Хиспанус, Роберт Гроссетесте, Альбертус Магнус и другие проводили или восхваляли эксперименты. Роджер Бэкон сделал неявное явным и прочно водрузил флаг науки на завоеванную землю.

За исключением оптики и реформы календаря, Роджер, как и Фрэнсис Бэкон, внесли лишь незначительный вклад в науку как таковую; они были скорее философами науки, чем учеными. Продолжая работу Гроссетесте и других, Роджер пришел к выводу, что юлианский календарь преувеличивает продолжительность солнечного года на один день каждые 125 лет — самый точный расчет, который был сделан до этого, — и что в 1267 году календарь опережал солнечный на десять дней. Он предложил исключать из юлианского календаря один день каждые 125 лет. Почти столь же блестящими были сто страниц по географии в IV части Opus maius. Бэкон охотно беседовал с Вильгельмом Рубрукисом по возвращении своего друга-францисканца с Востока, узнал от него много нового о Востоке и был впечатлен рассказом Вильгельма о бесчисленных миллионах людей, никогда не слышавших о христианстве. Отталкиваясь от высказываний Аристотеля и Сенеки, он заметил, что «море между концом Испании на западе и началом Индии на востоке можно пройти за несколько дней при благоприятном ветре».113 Этот отрывок, скопированный в «Imago mundi» (1480) кардинала Пьера д'Айли, был приведен Колумбом в письме Фердинанду и Изабелле в 1498 году как одно из предложений, вдохновивших его на путешествие 1492 года.114

Работы Бэкона по физике — это видение современных изобретений, окрашенных то и дело популярными идеями его времени. Здесь в дословном переводе приведены знаменитые отрывки, в которых он перескакивает из тринадцатого в двадцатый век:

Пятая часть экспериментальной науки касается создания инструментов удивительной полезности, таких как машины для полета, или для передвижения в транспортных средствах без животных, но с несравненной скоростью, или для плавания без гребцов с большей скоростью, чем это было бы возможно с помощью рук человека. Ибо все это уже сделано в наши дни, чтобы никто не смеялся над этим и не удивлялся. А эта часть учит, как делать инструменты, с помощью которых можно поднимать и опускать невероятные тяжести без труда и хлопот…»,115 Можно сделать летающие машины, и человек, сидящий в центре машины, может вращать какое-нибудь хитроумное устройство, с помощью которого искусственные крылья могут бить по воздуху на манер летающей птицы….. Также могут быть сделаны машины для хождения по морю и рекам, даже по дну, без опасности.116

Отрывок из Opus maius (vi, 12) был истолкован как относящийся к пороху:

Были открыты важные искусства против врагов государства, так что без меча или любого оружия, требующего физического контакта, они могли уничтожить всех, кто оказывал сопротивление….. От силы соли, называемой селитрой, при разрыве столь малой вещи, а именно небольшого куска пергамента, производится столь ужасный звук, что… он превосходит раскаты резкого грома, а вспышка превосходит величайший блеск молнии, сопровождающей гром.

В возможно интерполированном отрывке Opus tertium Бэкон добавляет, что уже используются некоторые игрушки, «крекеры», содержащие смесь селитры (41,2 %), древесного угля (29,4 %) и серы (29,4 %);117 и он предполагает, что взрывная сила пороха может быть увеличена, если заключить его в твердый материал. Он не утверждает, что изобрел порох; он просто был одним из первых, кто изучил его химию и предвидел его возможности.

Лучшая работа Бэкона — часть V Opus maius «О перспективной науке» и дополнительный трактат «Об умножении зрения». Это блестящее сочинение по оптике было основано на работе Гроссетесте о радуге, на адаптации Витело «Аль-Хайтама» и на традиции оптических исследований, восходящей через Авиценну, Аль-Кинди и Птолемея к Евклиду (300 г. до н. э.), который гениально применил геометрию к движению света. Является ли свет эманацией частиц от видимого объекта или это движение некой среды между объектом и глазом? Бэкон считал, что каждая физическая вещь излучает силу во всех направлениях и что эти лучи могут проникать сквозь твердые предметы:

Ни одно вещество не является настолько плотным, чтобы полностью препятствовать прохождению лучей. Материя присуща всем вещам, и поэтому нет такого вещества, на котором действия, связанные с прохождением лучей, не привели бы к изменениям….. Лучи тепла и звука проникают сквозь стенки сосуда из золота или латуни. Боэций утверждает, что глаз рыси пронзает толстые стены.118

Мы не так уверены в рыси, но в остальном мы должны аплодировать смелой фантазии философа, «воображение которого все компактно». Экспериментируя с линзами и зеркалами, Бэкон пытался сформулировать законы преломления, отражения, увеличения и микроскопии. Вспомнив о способности выпуклой линзы концентрировать множество солнечных лучей в одной горящей точке и распространять их за пределы этой точки, формируя увеличенное изображение, он написал:

Мы можем придать прозрачным телам [линзам] такую форму и расположить их таким образом по отношению к нашему зрению и объектам зрения, что лучи будут преломляться и изгибаться в любом направлении, в каком мы пожелаем; и под любым углом мы увидим объект вблизи или на расстоянии. Таким образом, с невероятного расстояния мы можем читать мельчайшие буквы, определять количество пылинок или песка. Так небольшая армия может показаться очень большой и… близкой….. Также мы можем заставить солнце, луну и звезды спускаться вниз…. и многие другие подобные явления, так что разум человека, не знающего истины, не смог бы их вынести…..119 Небеса можно было бы изобразить во всей их длине и ширине на телесной фигуре, движущейся вместе с их суточным движением; и это стоило бы целого королевства для мудрого человека….. Можно было бы описать еще бесконечное число чудес.120

Это блестящие отрывки. Почти каждый элемент их теории можно найти у Бэкона, и прежде всего у аль-Хайтама; но здесь материал был сведен воедино в практическом и революционном видении, которое со временем преобразило мир. Именно эти отрывки привели Леонарда Диггеса (ум. ок. 1571 г.) к формулированию теории, на основе которой был изобретен телескоп.121

Но что, если прогресс физической науки дает человеку больше власти, не улучшая его целей? Возможно, самое глубокое из прозрений Бэкона — это его предвидение проблемы, которая стала очевидной только в наше время. В заключительном трактате Opus maius он выражает убеждение, что человек не может быть спасен одной лишь наукой.

Все эти вышеперечисленные науки являются умозрительными. Действительно, в каждой науке есть практическая сторона….. Но только о моральной философии можно сказать, что она… по сути своей практична, ибо имеет дело с человеческим поведением, с добродетелью и пороком, со счастьем и несчастьем….. Все остальные науки не имеют никакого значения, если только они не способствуют правильным действиям. В этом смысле «практические» науки, такие как эксперимент, химия (алкимия) и другие, считаются спекулятивными по отношению к операциям, которыми занимается мораль или политическая наука. Эта наука о морали является хозяйкой всех отделов философии.122

Последнее слово Бэкона — не за наукой, а за религией; только с помощью морали, поддерживаемой религией, человек может спасти себя. Но какой должна быть эта религия? Он рассказывает о парламенте религий — буддийской, магометанской, христианской, — который, по сообщению Вильгельма Рубрука, состоялся в Каракоруме по предложению и под председательством Мангу-хана.123 Он сравнивает три религии и делает вывод в пользу христианства, но без чисто теологического представления о его функции в мире. Он считает, что папство, несмотря на критику Гроссетесте, является моральной связью Европы, которая без него превратилась бы в хаос столкновения верований и оружия; он стремится укрепить Церковь науками, языками и философией для ее лучшего духовного управления миром.124 Он закончил свою книгу, как и начал ее, горячим исповеданием верности Церкви и завершил прославлением Евхаристии, как бы говоря, что если человек не будет искать периодического общения со своим высшим идеалом, он погибнет в пожаре мира.

Возможно, то, что папы никак не отреагировали на программу и призывы Бэкона, омрачило его дух и озлобило его перо. В 1271 году он опубликовал незаконченный «Compendium studii philosophiae», который мало что сделал для философии, но много для odium theologicum, раздиравшего школы. Он подвел итог утихающим дебатам между реализмом и номинализмом: «универсалия есть не что иное, как сходство нескольких индивидов», а «один индивид обладает большей реальностью, чем все универсалии вместе взятые».125 Он принял доктрину Августина о «семеричной рациональности» (rationes seminales) и пришел к мнению, согласно которому усилия всех вещей, направленные на самосовершенствование, порождают длинный ряд событий.126 Он принял аристотелевскую концепцию активного интеллекта или космического разума, «вливающегося в наши умы и освещающего их», и опасно приблизился к аверроистскому пантеизму.127

Но его время потрясли не столько его философские идеи, сколько его нападки на соперников и нравы эпохи. В «Compendium philosophiae» под его удар попали почти все сферы жизни XIII века: беспорядок папского двора, вырождение монашеских орденов, невежество духовенства, тупость проповедей, проступки студентов, грехи университетов, ветреное словоблудие философов. В «Трактате об ошибках медицины» он перечислил «тридцать шесть великих и радикальных недостатков» в медицинской теории и практике своего времени. В 1271 году он написал отрывок, который может склонить нас с большей благосклонностью относиться к недостаткам нашего века:

В наши дни царит больше грехов, чем в любой прошлый век… Святой Престол раздирается обманом и мошенничеством неправедных людей….. Гордость царит, любостяжание сжигает, зависть гложет всех; вся курия опозорена развратом, а чревоугодие — владыка всех….. Если так обстоит дело с главой, то что же делается среди членов? Посмотрим на прелатов, как они гонятся за деньгами, пренебрегают заботой о душах, способствуют своим племянникам и другим плотским друзьям, а также хитрым адвокатам, которые разоряют всех своими советами….. Рассмотрим религиозные ордена; я не исключаю ни одного из них из того, что говорю; посмотрите, как далеко они отпали, все и каждый, от своего правильного состояния; а новые ордена [монахов] уже ужасно обветшали от своего первоначального достоинства. Все духовенство погрязло в гордыне, разврате и скупости; и где бы ни собирались вместе клирики [студенты]… они скандалят с мирянами своими войнами, ссорами и прочими пороками. Князья, бароны и рыцари притесняют друг друга и досаждают своим подданным бесконечными войнами и поборами….. Народ, притесняемый своими князьями, ненавидит их и не хранит верности иначе как по принуждению; развращенный дурным примером своих ставленников, он угнетает, обходит и обманывает друг друга, как мы видим повсюду своими глазами; он полностью предается разврату и чревоугодию и более развратен, чем может рассказать язык. О купцах и ремесленниках не может быть и речи, ибо в их словах и делах безраздельно царят мошенничество, обман и коварство….. Древние философы, хотя и не имели той животворящей благодати, которая делает человека достойным вечной жизни, жили несравненно лучше нас, как в приличии, так и в презрении к миру со всеми его прелестями, богатствами и почестями, как все могут прочитать в трудах Аристотеля, Сенеки, Талли, Авиценны, аль-Фараби, Платона, Сократа и других; и так они достигли тайн мудрости и узнали все знания. Но мы, христиане, не открыли ничего достойного этих философов и даже не можем понять их мудрости; это наше невежество происходит оттого, что наши нравы хуже, чем у них….. Среди мудрых людей нет сомнений в том, что Церковь должна быть очищена.128

Его не впечатляли современники в философии; ни один из них, писал он Клименту IV, не смог бы за десять лет написать такую книгу, как Opus maius; их тома казались Бэкону массой объемистых излишеств и «невыразимой фальши»;129 а вся структура их мысли покоилась на Библии и Аристотеле, неправильно переведенных и неверно понятых.130 Он высмеял длинные рассуждения Фомы о повадках, силах, интеллекте и движениях ангелов.131

Такое преувеличенное обвинение европейской жизни, нравов и мысли в блестящем веке должно было оставить Бэкона в одиночестве против всего мира. Тем не менее нет никаких свидетельств того, что его орден или церковь преследовали его или вмешивались в его свободу мысли или высказываний до 1277 года — то есть через шесть лет после выхода вышеупомянутой «Иеремиады». Но в том же году Иоанн Верчеллийский, глава доминиканцев, и Иероним Асколийский, глава францисканцев, встретились, чтобы унять некоторые разногласия, возникшие между двумя орденами. Они договорились, что монахи каждого ордена должны воздерживаться от критики другого, и что «любой монах, который будет уличен в том, что словом или делом оскорбил монаха другого ордена, должен получить от своего провинциала такое наказание, которое должно удовлетворить оскорбленного брата».132 Вскоре после этого Иероним, согласно францисканской хронике XXIV генеральных соборов ордена XIV века, «действуя по совету многих монахов, осудил и порицал учение монаха Роджера Бэкона, магистра священной теологии, как содержащее некоторые подозрительные новшества, за что тот же Роджер был приговорен к тюремному заключению».133 Мы не располагаем дальнейшими сведениями по этому вопросу. Были ли эти «новшества» ересью, или отражали подозрение в том, что он занимался магией, или прикрывали решение заставить замолчать критика, оскорбительного как для доминиканцев, так и для францисканцев, мы сказать не можем. Мы также не знаем, насколько суровыми были условия заключения Бэкона и как долго оно продолжалось. Нам сообщают, что в 1292 году некоторые заключенные, осужденные в 1277 году, были освобождены. Предположительно, Бэкон был освобожден тогда или раньше, так как в 1292 году он опубликовал «Сборник богословских исследований» (Compendium studii theologiae). После этого у нас есть только запись в старой хронике: «Благородный доктор Роджер Бэкон был похоронен в Серых Братьях» (францисканская церковь) «в Оксфорде в 1292 году».134

Он не оказал большого влияния на свое время. Его запомнили главным образом как человека со множеством чудес, мага и фокусника; именно таким он предстал в пьесе Роберта Грина через 300 лет после своей смерти. Трудно сказать, насколько Фрэнсис Бэкон (1561–1626) был обязан ему; можно лишь отметить, что второй Бэкон, как и первый, отвергал аристотелевскую логику и схоластический метод, ставил под сомнение авторитет, обычай и других «идолов» традиционного мышления, восхвалял науку, перечислял ожидаемые изобретения, намечал ее программу, подчеркивал ее практическую пользу и искал финансовой помощи для научных исследований. Постепенно, начиная с XVI века, слава Роджера Бэкона росла, пока он не стал легендой — предполагаемый изобретатель пороха, героический вольнодумец, пожизненная жертва религиозных преследований, великий инициатор современной мысли. Сегодня маятник возвращается. Историки отмечают, что у него было лишь смутное представление об эксперименте; что он сам мало экспериментировал; что в теологии он был более ортодоксален, чем папа римский; что его страницы пестрят суевериями, магией, неверными цитатами, ложными обвинениями и легендами, выдаваемыми за историю.

Это правда. Верно и то, что, хотя он провел мало экспериментов, он помог сформулировать их принципы и подготовить их появление; и что его заявления об ортодоксальности могли быть дипломатией человека, ищущего папской поддержки для подозреваемых наук. Его ошибки были заразой своего времени или поспешностью духа, слишком стремившегося присвоить себе все знания; его самовосхваление было бальзамом для гения, которого игнорировали; его обличения — гневом разочарованного Титана, беспомощно наблюдавшего, как его самые благородные мечты погружаются в океан невежества. Его нападки на авторитеты в философии и науке открыли путь более широкой и свободной мысли; его акцент на математической основе и цели науки опередил свой век на полтысячелетия; его предостережение против подчинения морали науке — урок на завтра. При всех своих недостатках и прегрешениях его Opus maius заслуживает своего имени как произведение более великое, чем любое другое во всей литературе его удивительного века.

Промежуточным звеном между наукой и философией были безрассудные эрудиты, которые стремились придать порядок и единство расширяющимся знаниям своего времени, объединить науку и искусство, промышленность и правительство, философию и религию, литературу и историю в упорядоченное целое, которое могло бы стать основой для мудрости. Тринадцатый век преуспел в создании энциклопедий и summae, которые представляли собой всеобъемлющие синтезы. Более скромные энциклопедисты ограничивались кратким изложением естественных наук. Александр Некам, аббат из Киренчестера (ок. 1200 г.), и Томас из Кантимпре, французский доминиканец (ок. 1244 г.), написали популярные обзоры наук под названием «Природа вещей»; а Бартоломью из Англии, францисканец, выпустил болтливый том «О свойствах вещей» (ок. 1240 г.). Около 1266 года Брунетто Латини, флорентийский нотариус, изгнанный за политику гвельфов и проживший несколько лет во Франции, написал на языке ойлов «Li livres dou tresor» («Сокровище книг»), краткую энциклопедию наук, морали, истории и управления. Она оказалась настолько популярной, что Наполеон задумался о выпуске государственного пересмотренного издания, спустя полвека после потрясшей мир «Большой энциклопедии» Дидро. Все эти работы XIII века смешивали теологию с наукой, а суеверия с наблюдениями; они дышали воздухом своего времени; и мы были бы огорчены, если бы могли предвидеть, как наше собственное всезнание будет расценено семь веков спустя.

Самой знаменитой энциклопедией христианского Средневековья стал «Speculum maius» Винсента из Бове (ок. 1200–1264 гг.). Он вступил в доминиканский орден, стал воспитателем Людовика IX и его сыновей, получил в свое распоряжение библиотеку короля и вместе с несколькими помощниками взялся за дело — свести к удобоваримой форме все знания, которые его охватывали. Он назвал свою энциклопедию Imago mundi, «Образ мира», представив Вселенную как зеркало, в котором отражается божественный разум и замысел. Это была гигантская компиляция, равная сорока крупным современным томам. Винсент с помощью переписчиков и ножниц завершил работу над тремя частями — Speculum naturale, Speculum doctrinale, Speculum historiale; наследники этой задачи добавили около 1310 года Speculum morale, во многом «содранную» из «Суммы» Фомы. Сам Винсент был скромным и мягким человеком. «Я не знаю ни одной науки», — говорил он; он отказывался от всякой оригинальности и просто предлагал собрать выдержки из 450 авторов, греческих, латинских или арабских. Он точно передал ошибки Плиния, принял все чудеса астрологии и заполнил свои страницы оккультными свойствами растений и камней. Тем не менее чудеса и красота природы то и дело проступают сквозь его пасту, и он сам ощущает их так, как не смог бы ощутить ни один книжный червь:

Признаюсь, грешник, как я есть, с умом, оскверненным плотью, что я испытываю душевную сладость к Творцу и Владыке этого мира и почитаю Его с большим благоговением, когда созерцаю величину и красоту… Его творения. Ибо разум, поднимаясь с нарзана своих привязанностей и возвышаясь, насколько он способен, к свету умозрения, видит, как с высоты, величие вселенной, содержащей в себе бесконечное множество мест, заполненных разнообразными существами».135

Всплеск научной активности в XIII веке соперничал с размахом его философии, разнообразием и великолепием литературы от трубадуров до Данте. Подобно великим «Суммам» и «Божественной комедии», наука этого века страдала от слишком большой уверенности, от неспособности проверить свои предположения и от беспорядочного смешения знания с верой. Но маленький кораблик науки, плывущий по оккультному морю, добился значительного прогресса даже в век веры. Аделард, Гроссетесте, Альберт, Арнольд из Виллановы, Вильгельм из Саличето, Анри де Мондевиль, Ланфранки, Бэкон, Петр Пилигрим и Петр Испанский, свежие наблюдения и робкие эксперименты начали разрушать авторитет Аристотеля, Плиния и Галена; жажда исследований и предпринимательства наполнила паруса авантюристов; и уже в начале замечательного века Александр Некам хорошо выразил новую преданность: «Наука приобретается, — писал он, — ценой больших затрат, частыми бдениями, большой тратой времени, кропотливым трудом, пылким прилежанием ума».136

Но в конце книги Александра средневековое настроение заговорило вновь, в лучшем виде, с непреходящей нежностью:

Возможно, книга, ты переживешь этого Александра, и черви сожрут меня раньше, чем книжный червь сожрет тебя….. Ты зеркало моей души, толкователь моих размышлений… верный свидетель моей совести, сладкий утешитель моей печали….. Вам, как верному хранителю, я доверил тайны моего сердца;… в вас я читаю себя. Ты попадешь в руки какого-нибудь благочестивого читателя, который соблаговолит помолиться за меня. Тогда, книжечка, ты принесешь пользу своему хозяину; тогда ты отплатишь своему Александру самым благодарным обменом. Я не жалею о своем труде. Придет преданность благочестивого читателя, который то даст тебе отдохнуть на своих коленях, то перенесет тебя к себе на грудь, то положит как сладкую подушку под голову; то, нежно закрыв тебя, будет горячо молиться за меня Господу Иисусу Христу, Который с Отцом и Святым Духом живет и царствует Богом через бесконечные циклы веков. Аминь.137

КАЖДАЯ эпоха — это эпоха романтики, ведь человек не может жить одним хлебом, а воображение — это источник жизни. Возможно, двенадцатый и тринадцатый века в Европе были чуть более романтичными, чем большинство других эпох. Помимо того, что они унаследовали все мистические существа европейского фейризма, они приняли христианский эпос во всей красоте и ужасе его видения, они сделали искусством и религией любовь и войну, они видели крестовые походы, они привезли тысячу сказок и чудес с Востока. В любом случае они написали самые длинные романы, известные истории.

Рост благосостояния, досуга и лаической грамотности, рост городов и среднего класса, развитие университетов, возвышение женщины в религии и рыцарстве — все это способствовало расцвету литературы. По мере того как множились школы, Цицерон, Вергилий, Гораций, Овидий, Ливий, Саллюстий, Лукан, Сенека, Стаций, Ювенал, Квинтилиан, Суетоний, Апулей, Сидоний, даже рибальды Марциал и Петроний, скрашивали своим искусством и экзотическим миром многие педагогические или монашеские уединения, возможно, то тут, то там, некоторые дворцовые беседки. От Иеронима до Алкуина, Элоизы и Хильдеберта христианские души выкраивали минуты из своих часов, чтобы тихо напевать музыку «Энеиды». В Орлеанском университете особенно почитали классиков языческого Рима, и один пуританин в ужасе жаловался, что там поклоняются именно старым богам, а не Христу или Марии. Двенадцатый век стал почти «веком Овидия»; он сверг Вергилия, которого Алкуин сделал поэтом-лауреатом при дворе Карла Великого, а монахи, дамы и «странствующие ученые» с упоением читали «Метаморфозы», «Героиды» и «Искусство любви». Мы можем простить немало бенедиктинских пирушек монахам, которые с такой любовью хранили эти проклятые души и так преданно учили им неохотно, а затем с благодарностью, молодых.

Из таких классических исследований возникла средневековая латынь, разнообразие и интерес которой — один из самых приятных сюрпризов литературных изысканий. Святой Бернар, который так плохо относился к интеллектуальным достижениям, писал письма с любовной нежностью, язвительным красноречием и виртуозным владением латынью. Проповеди Петра Дамиана, Бернарда, Абеляра и Бертольда Регенсбургского сохранили латынь как язык живой силы.

Монастырские летописцы писали на ужасной латыни, но они не претендовали на эстетическое наслаждение. Прежде всего они записывали рост и историю своих аббатств — выборы, постройки и смерти аббатов, чудеса и ссоры монахов; они добавляли заметки о затмениях, кометах, засухах, наводнениях, голоде, чуме и предвестиях своего времени; а некоторые из них расширяли свои записи, включая события национального и даже международного масштаба. Лишь немногие из них критически исследовали свои источники или выясняли причины; большинство из них были небрежно неточны и добавляли шифр или два, чтобы оживить мертвую статистику; все занимались чудесами и проявляли благодушное легковерие. Так, французские летописцы предполагали, что Францию заселили благородные троянцы, а Карл Великий завоевал Испанию и взял Иерусалим. В «Gesta Francorum» (ок. 1100 г.) была сделана попытка относительно честного рассказа о Первом крестовом походе, но «Gesta Romanorum» (ок. 1280 г.) предоставила откровенно вымышленную историю для Чосера, Шекспира и тысячи романтиков. Джеффри Монмутский (ок. 1100-54 гг.) превратил свою «Историю Британии» в своего рода национальную мифологию, в которой поэты нашли легенды о короле Лире и Артуре, Мерлине, Ланселоте, Тристраме, Персевале и Святом Граале. Живой литературой, однако, остаются сплетничающие и бесхитростные хроники Джослина из Бури-Сент-Эдмундса (ок. 1200) и Фра Салимбене из Пармы (ок. 1280).

Около 1208 года Саксо Ланге, получивший посмертное имя Саксо Грамматик, посвятил архиепископу Абсалону Лундскому свою «Gesta Danorum», или «Деяния датчан», несколько напыщенную, невероятно легковерную,1 но, тем не менее, это яркое повествование, в котором больше преемственности, чем в большинстве современных хроник Запада. В третьей книге мы узнаем об Амлете, принце Ютландии, чей дядя убил короля и женился на королеве. Амлет, говорит Саксо, «решил притвориться тупым и совершенно лишенным разума». Этот хитрый ход обеспечил ему безопасность». Придворные царя-братоубийцы испытали Амлета, поставив на его пути красивую женщину; он принял ее объятия, но завоевал ее любовь и верность. Они пытались задать ему хитрые вопросы, но «он смешивал хитрость и откровенность так, что не было ничего, что могло бы выдать правду». Из таких костей Шекспир создал человека.

Пять латинских историков в эти века перешли от хроник к истории, даже сохранив хроникальную форму. Уильям Мальмсберийский (ок. 1090–1143) упорядочил материал своих «Gesta pontificum» и «Gesta regum Anglorum», чтобы дать связный и живой рассказ, достоверный и справедливый, о британских прелатах и королях. Ордерикус Виталис (ок. 1075–1143) родился в Шрусбери, в возрасте десяти лет был отправлен в монастырь святого Эврула в Нормандии; там он прожил остаток своих шестидесяти восьми лет, никогда больше не видя своих родителей. Восемнадцать из этих лет он провел над пятью томами своей «Церковной истории», останавливаясь, как нам говорят, только в самые холодные зимние дни, когда его пальцы слишком немели, чтобы писать. Примечательно, что ум, столь ограниченный в пространстве, должен был так хорошо рассказывать о разнообразных делах, как светских, так и церковных, с примечаниями по истории письма, нравов и повседневной жизни. Епископ Оттон Фрейзингский (ок. 1114-58 гг.) в книге De duabus civitatibus («О двух городах») изложил историю религии и светского мира от Адама до 1146 года и начал гордую биографию своего племянника Фридриха Барбароссы, но умер, когда его герой находился в середине карьеры. Вильгельм Тирский (ок. 1130-90), француз, родившийся в Палестине, стал канцлером Балдуина IV Иерусалимского, а затем архиепископом Тирским; выучил французский, латынь, греческий, арабский и немного иврит и написал на хорошей латыни наш самый надежный источник по истории ранних крестовых походов — «Историю заморских событий» (Historia rerum in partibus transmarinis gestarum). Он искал естественные объяснения всем событиям, и его справедливость в изображении характеров Нур-ад-дина и Саладина во многом способствовала тому благоприятному мнению, которое сложилось в христианской Европе об этих неверных господах. Мэтью Парис (ок. 1200–1259) был монахом из Сент-Олбанса. Будучи историографом своего аббатства, а затем и короля Генриха III, он составил свою подробную «Chronica maiora», охватывающую основные события европейской истории между 1235 и 1259 годами. Он писал с ясностью, точностью и неожиданными пристрастиями; он осуждал «скупость, которая отвратила народ от папы», и поддерживал Фридриха II против папства. Он переполнил свои страницы чудесами, рассказал историю Бродячего еврея (Anno 1228), но откровенно поведал о скептицизме, с которым лондонцы отнеслись к переносу нескольких капель крови Христа в Вестминстерское аббатство (1247). Для своей книги он нарисовал несколько карт Англии, лучших для того времени, и, возможно, сам сделал рисунки, иллюстрирующие его работу. Мы восхищаемся его трудолюбием и образованностью, но его набросок о Мухаммеде (1236 г.) — удивительное откровение того, насколько невежественным может быть образованный христианин в вопросах исламской истории.

Величайшими историками этой эпохи были два француза, писавшие на своем родном языке и разделившие с трубадурами и труверами честь сделать французский язык литературным. Жоффруа де Виллегардуэн (ок. 1150 — ок. 1218) был дворянином и воином, не получившим формального образования; но именно потому, что он не знал риторических приемов, которым обучают в школах, он надиктовал свою «Завоевание Константинополя» (1207) на французском языке, чья простая прямота и точность в изложении фактов сделали его книгу классикой историографии. Не то чтобы он был беспристрастен: он играл слишком интимную роль в Четвертом крестовом походе, чтобы объективно взглянуть на это живописное предательство; но он был там, видел и чувствовал события с непосредственностью, которая придала его книге живое качество, наполовину неподвластное времени. Почти столетие спустя Жан Сир де Жуанвиль, сенешаль Шампани, служивший Людовику IX в крестовом походе и во Франции, в возрасте восьмидесяти пяти лет написал «Историю святого Людовика» (1309). Мы благодарны ему за то, что он с бесхитростной искренностью описывает людей истории, задерживается на освещающих обычаях и анекдотах; через него мы чувствуем привкус времени так, как не было даже у Виллегардуэна. Мы вместе с ним, когда он покидает свой замок, заложив почти все свое имущество, чтобы отправиться в крестовый поход; он не смел оглянуться, говорит он, чтобы его сердце не растаяло при виде жены и детей, которых он, возможно, никогда больше не увидит. Он не обладал таким тонким и хитрым умом, как Виллегардуэн, но у него был здравый смысл, и он видел глину в своем святом. Когда Людовик пожелал, чтобы он во второй раз отправился в крестовый поход, он отказался, предвидя безнадежность этого предприятия. А когда благочестивый король спросил его: «Что бы ты выбрал — быть прокаженным или совершить смертный грех?»

Я, никогда не лгавший ему, ответил, что лучше совершить тридцать смертных грехов, чем быть прокаженным. Когда монахи ушли, он позвал меня к себе одного, заставил сесть у его ног и сказал: «Как ты мог сказать это?»… И я сказал ему, что повторил это. И он ответил: «Ты говорил поспешно и глупо. Ибо ты должен знать, что нет такой страшной проказы, как смертный грех»… Он спросил меня, омываю ли я ноги нищим в Святой четверг. «Сир, — ответил я, — меня бы от этого затошнило! Ноги этих холопов я не буду мыть». «По правде говоря, — сказал король, — это было плохо сказано, ибо никогда не следует пренебрегать тем, что Бог сделал для нашего учения. Поэтому я молю тебя, прежде всего из любви к Богу, а потом уже из любви ко мне, чтобы ты приучил себя мыть ноги бедным».2

Не все Жития святых были столь же честны. Историческое чувство и интеллектуальная совесть были настолько слабо развиты в средневековом сознании, что авторы этих назидательных повествований, похоже, считали, что много пользы и мало вреда будет, если читатели примут их за правду. Вероятно, в большинстве случаев авторы получали распространяемые истории от других людей и сами верили в то, что писали. Если воспринимать Жития святых просто как истории, то они окажутся полными интереса и очарования. Подумайте, как святой Христофор получил свое имя. Он был великаном из Ханаана, ростом в восемнадцать футов. Он поступил на службу к одному королю, потому что слышал, что это самый могущественный человек в мире. Однажды король перекрестился при упоминании дьявола; Кристофер решил, что дьявол могущественнее короля, и поступил на службу к дьяволу. Но при виде креста на дороге дьявол обратился в бегство, и Кристофер, решив, что Иисус должен быть сильнее сатаны, посвятил себя Христу. Ему было трудно соблюдать христианские посты, его так много нужно было кормить, а его большой язык спотыкался о самые простые молитвы. Один святой отшельник поселил его на берегу брода, быстрые воды которого ежегодно топили многих, кто пытался перейти его; Кристофер брал путников на спину и переносил их сухими и невредимыми на другой берег. Однажды он перенес через ручей ребенка; он спросил, почему он такой тяжелый, и ребенок ответил, что на нем вес всего мира; благополучно переправившись, ребенок поблагодарил его, сказал: «Я Иисус Христос», и исчез; а посох Кристофера, который он воткнул в песок, вдруг расцвел цветами.3 А кем был британский Святой Георгий? В окрестностях Силенума, в Ливии, дракон ежегодно получал в пищу живого юношу или девицу, выбранных по жребию, в качестве платы за то, чтобы не отравлять деревню своим дыханием. Однажды жребий пал на девственную дочь царя. Когда наступил сужденный день, она пошла к пруду, где обитал дракон. Там ее увидел Святой Георгий и спросил, почему она плачет. «Юноша, — сказала она, — я верю, что у тебя великое и благородное сердце, но поспеши покинуть меня». Он отказался и побудил ее ответить на его вопрос. «Ничего не бойся, — сказал он ей, — ибо я помогу тебе во имя Иисуса Христа». В этот момент из воды вынырнуло чудовище. Джордж осенил себя крестным знамением, порекомендовал себя Христу, зарядил и вонзил свое копье в чудовище. Затем он велел деве накинуть пояс на шею раненого дракона; она так и сделала, и чудовище, поддавшись, как всякий галант, столь сильному обаянию, вечно послушно следовало за ней. Эти и другие прелестные истории были собраны около 1290 года в знаменитую книгу Якопо де Ворагине, архиепископа Генуи; каждый день в году он рассказывал историю назначенного ему святого и назвал свою книгу Legenda sanctorum — «Чтения о святых». Сборник Якопо пришелся по душе средневековым читателям, которые назвали его Legenda aurea, «Золотая легенда». Церковь рекомендовала не верить в некоторые из этих историй,4 Но люди любили и принимали их все, и, возможно, были не более обмануты в жизни, чем простые люди, поглощающие популярную фантастику наших дней.

Слава средневековой латыни заключалась в ее стихах. Многое в ней было поэзией только по форме, поскольку все виды дидактического материала — история, легенда, математика, логика, теология, медицина — были снабжены ритмом и рифмой в качестве мнемонических пособий. Были и эпопеи, небольшие по объему и длинные, как, например, «Александрия» Вальтера Шатильонского (1176), которая сегодня кажется нам такой же скучной, как «Потерянный рай». Были и поэтические споры — между телом и душой, смертью и человеком, милосердием и истиной, деревенщиной и клириком, мужчиной и женщиной, вином и водой, вином и пивом, розой и фиалкой, бедным студентом и сытым священником, даже между Еленой и Ганимедом по поводу соперничества достоинств гетеросексуальной и гомосексуальной любви.5 Ничто человеческое не было чуждо средневековой поэзии.

Классическая зависимость от количества гласных как мерила метра была отброшена с V века, и средневековый латинский стих, возникший скорее из народного чувства, чем из ученого искусства, обрел новую поэзию, основанную на ударении, ритме и рифме. Такие формы существовали у римлян еще до того, как к ним пришли греческие метры, и тайно пережили тысячу лет классического стиля. Классические формы — гекзаметр, элегия, сапфический стих — сохранялись на протяжении всего Средневековья, но латинский мир устал от них; они казались не приспособленными к настроениям благочестия, нежности, деликатности и молитвы, которые распространяло христианство. Появились более простые ритмы, короткие строки ямбических стоп, которые могли передать практически любую эмоцию — от биения сердца до шагов солдат, идущих на войну.

Откуда рифма пришла в западное христианство, никто не знает, но многие догадываются. Она использовалась в нескольких языческих поэмах, например, у Энния, Цицерона, Апулея; изредка в еврейской и сирийской поэзии; спорадически в латинской поэзии пятого века; обильно в арабских стихах уже в шестом веке. Возможно, мусульманская страсть к рифме повлияла на христиан, соприкоснувшихся с исламом; избыток рифм, срединных и конечных, в средневековом латинском стихе напоминает о таком же избытке в арабской поэзии. В любом случае новые формы породили целый новый корпус латинской поэзии, совершенно не похожей на классические типы, поражающей изобилием и небывалым совершенством. Вот, например, Петр Дамиан (1007-72), аскет-реформатор, уподобляющий призыв Христа призыву любовника к служанке:

Для Петра Дамиана поэзия была случайностью, для Хильдеберта Лавардинского (1055?-1133), архиепископа Турского, — страстью, которая боролась с его верой за его душу. Вероятно, от Беренгера Турского, который учился у Фульберта в Шартре, он проникся любовью к латинской классике. После многих невзгод он отправился в Рим, не зная, чего он больше искал — папского благословения или возможности увидеть сцены, полюбившиеся ему по чтению. Он был тронут величием и упадком старой столицы и выразил свои чувства в классической элегической форме:

Здесь на мгновение средневековый поэт использовал латинский язык так же благородно, как и сам Вергилий. Но раз христианин, то всегда христианин. Хильдеберт находил больше утешения в Иисусе и Марии, чем в Юпитере и Минерве; а в одной из поздних поэм он безукоризненно отверг древние святыни:

Со времен Фортуната ни один латинянин не писал таких стихов.

Наши знания о языческих или скептических аспектах средневековой жизни, естественно, фрагментарны; прошлое не передалось нам беспристрастно, разве что в нашей крови. Тем более мы должны восхищаться либеральностью духа — или общностью наслаждения, — которая побудила монастырь Бенедиктбойерн (в Верхней Баварии) сохранить рукопись, вышедшую в 1847 году под названием Carmina Burana (Beuern Poems) и являющуюся сегодня нашим главным источником поэзии «странствующих ученых».‡ Это были не бродяги; некоторые из них были монахами, бродяжничавшими в своих монастырях, некоторые — священнослужителями без работы, большинство — студентами, направлявшимися, часто пешком, из дома в университет или из одного университета в другой. Многие студенты по пути останавливались в тавернах; некоторые пробовали вина и женщин, изучали незапланированные предания. Некоторые сочиняли песни, пели их, продавали; некоторые оставляли надежду на церковную карьеру и жили от пера до рта, посвящая свои поэтические способности епископам или лордам. Они трудились в основном во Франции и западной Германии, но, поскольку писали на латыни, их стихи приобрели международную популярность. Они претендовали на существование организации — Ordo vagorum, или гильдии странников; в качестве ее основателя и покровителя они придумали мифического раблезианского персонажа, которого они называли Голиас. Уже в X веке архиепископ Вальтер Сенский разразился яростью против скандальной «семьи Голиаса», а в 1227 году церковный собор осудил «голиардов» за исполнение пародий на самые священные песни литургии.6 «Они ходят на людях голыми», — заявил Зальцбургский собор в 1281 году; «они лежат в печах, часто посещают таверны, игры, блудницы, зарабатывают свой хлеб пороками и упорно держатся за свою секту».7

Нам известны лишь некоторые из этих голиардических поэтов. Одним из них был Хью или Гуго Примас, каноник в Орлеане около 1140 года, «мерзкий тип, обезображенный лицом», — говорит соперничающий с ним писец,8 но прославившийся «по многим провинциям» за свое остроумие и стихосложение; он умирал от некупленных стихов и разражался гневными сатирами на церковных богачей; человек большой эрудиции и мало стыда, он писал грубые непристойности в гекзаметрах, почти таких же целомудренных, как у Хильдеберта. Еще более знаменитым был тот, чье имя утеряно, но кого его поклонники называли Архипоэтом, Архипоэтом (ок. 1161 г.), немецкий рыцарь, предпочитавший вино и чернила мечу и крови и живший на случайные пожертвования Райнальда фон Дасселя, избранного архиепископа Кельна и посла Барбароссы в Павии. Райнальд пытался его перевоспитать, но поэт отступился, написав одно из самых знаменитых средневековых стихотворений — «Исповедь Голиафа», последняя строфа которого стала любимой песней для попойки в немецких университетах.

Кармина Бурана охватывает все темы юности: весна, любовь, хвастовство достигнутыми соблазнами, нежные непристойности, нежные слова о безответной любви, песня студента, советующего ввести мораторий на учебу и провести отпуск с любовью (omittamus studia, dulce est desipere)….. В одной из песен девушка прерывает труд ученого словами Quid tu facis, domine? Veni mecum ludere («Что ты делаешь, господин? Приди и поиграй со мной»); в другой воспевается женская неверность; в третьей — горе преданной и покинутой девушки, чей горизонтальный рост обрушивает на нее родительские удары. Многие воспевают радости пьянства или азартных игр; некоторые нападают на богатство церкви («Евангелие по серебряной марке»); некоторые пародируют самые благородные гимны, например «Lauda Sion» Томаса; одна из них — уитменовская песня открытой дороги.10 Многие из них — доггерл, некоторые — шедевры лирического мастерства. Вот идиллия влюбленного об идеальной смерти:

Большая часть любовной поэзии в «Кармине» откровенно чувственна; есть моменты нежности и изящества, но это краткие прелюдии. Можно было догадаться, что рядом с церковными гимнами рано или поздно появятся гимны Венере; женщина, преданная сторонница религии, — главная соперница богов. Церковь терпеливо выслушивала эти песнопения любви и вина. Но в 1281 году собор постановил, что любой клирик (а значит, и любой студент), сочиняющий или исполняющий развратные или нечестивые песни, должен лишиться своего клирического сана и привилегий. Те бродячие студенты, которые после этого остались верны Голиасу, опустились до уровня жонглеров и ушли из литературы в рибальную словесность. К 1250 году день голиардов закончился. Но как они унаследовали языческое течение, шедшее под христианскими веками, так и их настроение и поэзия тайно сохранились, чтобы войти в эпоху Возрождения.

Сама латинская поэзия почти погибла вместе с голиардами. Тринадцатый век обратил лучшие умы к философии, классика отступила на второй план в университетской программе, а почти августовское изящество Хильдеберта и Иоанна Солсберийского не имело наследников. Когда закончился тринадцатый век, и Данте выбрал итальянский язык в качестве носителя языка, вернакулярные языки стали литературой. Даже драма, дитя и слуга Церкви, сбросила латинское одеяние и заговорила на языках народов.

Классическая драма умерла еще до начала Средневековья, поскольку выродилась в пантомиму и фарс, а на смену ей пришли ипподромные зрелища. Пьесы Сенеки и Хросвиты были литературными упражнениями, которые, видимо, так и не вышли на сцену. Остались две линии активной преемственности: мимические ритуалы сельскохозяйственных праздников и фарсы, разыгрываемые бродячими менестрелями и клоунами в замковом зале или на деревенской площади.12

Но в Средние века, как и в Древней Греции, главный источник драматизма находился в религиозной литургии. Сама месса была драматическим зрелищем; святилище было священной сценой; празднующие носили символические костюмы; священник и аколиты вели диалог; а антифонные ответы священника и хора и хора к хору предполагали именно ту эволюцию драмы из диалога, которая породила священную дионисийскую пьесу. В церемониях некоторых праздников драматический элемент был явно развит. На Рождество, в некоторых религиозных обрядах XI века, люди в костюмах пастухов входили в церковь, их приветствовал «радостными вестями» хорист «ангел», и они поклонялись восковому или гипсовому младенцу в яслях; из восточной двери входили три «короля», которых вела к яслям звезда, натянутая на проволоке13.13 28 декабря в некоторых церквях изображали «заклание невинных»: мальчики-хористы проходили по нефу и приделам, падали, словно убитые Иродом, поднимались и шли в святилище в знак вознесения на небо.14 В Страстную пятницу во многих церквях распятие снимали с алтаря и переносили в сосуд, изображающий Гроб Господень, откуда утром на Пасху его торжественно возвращали на алтарь в знак воскресения.15 Еще в 380 году история Страстей Христовых была написана в виде еврипидовской драмы Григорием Назианзеном, патриархом Константинопольским;16 и с тех пор и по сей день Страстная игра не покидает христианские народы. Первая такая пьеса была представлена в Сиене около 1200 года; вероятно, подобные представления существовали задолго до этого.

Как церковь использовала архитектуру, скульптуру, живопись и музыку, чтобы донести до верующих центральные сцены и идеи христианского эпоса, так она обращалась к воображению и усиливала благочестие людей, развивая во все большем великолепии и деталях драматические последствия больших праздников. Тропари, или усиливающие тексты, добавляемые к литургии для музыкального оформления, иногда превращались в маленькие пьесы. Так, «пасхальный троп» в манускрипте X века в Санкт-Галле относит этот диалог к частям хора, разделенным для представления ангелов и трех Марий:

Постепенно, начиная с двенадцатого века, религиозные зрелища становились слишком сложными для представления в дверях. Снаружи церкви устанавливали помост, и лудус, или пьесу, исполняли актеры, выбранные из народа и обученные заучивать длинный сценарий. Самый древний сохранившийся пример такой формы — «Представление Адама» XII века, написанное на французском языке с латинскими «рубриками» красными чернилами в качестве указаний для игроков.

Адам и Ева, одетые в белые туники, играют в Эдеме, представленном кустами и цветами перед церковью. Появляются дьяволы в красных трико, которые с тех пор так и прилипли к ним в театре; они бегут через зрителей, извиваясь телами и делая ужасные гримасы. Они предлагают запретный плод Адаму, который отказывается, затем Еве, которая берет его; и Ева уговаривает Адама. Осужденные за стремление к знаниям, Адам и Ева скованы кандалами и утащены дьяволами в ад — дыру в земле, из которой доносится адский шум ликования. Во втором действии Каин готовится к убийству Авеля. «Авель, — объявляет он, — ты мертвец». Авель: «Почему я мертвец?» Каин: «Ты хочешь услышать, почему я хочу убить тебя?… Я скажу тебе. Потому что ты слишком заискиваешь перед Богом». Каин бросается на Авеля и избивает его до смерти. Но автор милосерден: «Авель, — гласит рубрика, — должен иметь под одеждой кастрюлю».18

Такие библейские ludi позже стали называть «мистериями», от латинского ministerium в смысле действия; это же значение имела и драма. Если сюжет был послебиблейским, его называли miraculum или пьесой чудес, и обычно он был посвящен какому-нибудь чудесному деянию Девы Марии или святых. Илариус, ученик Абеляра, написал несколько таких коротких пьес (ок. 1125 г.) на смеси латыни и французского. К середине XIII века обычным средством передачи таких «чудес» стали просторечные языки; юмор, все более широкий, играл в них все большую роль, а их сюжеты становились все более светскими.

Тем временем фарс развивался в сторону драмы. Примером этой эволюции служат две короткие пьесы, дошедшие до нас из-под пера аррасского горбуна Адама де ла Галле (ок. 1260 г.). Одна из них, Li jus Adam — «Игра об Адаме» — рассказывает о самом авторе. Он планировал стать священником, но влюбился в милую Мари. «Был прекрасный и ясный летний день, мягкий и зеленый, с восхитительной песней птиц. В высоком лесу у ручья… я увидел ту, которая теперь стала моей женой и которая теперь кажется мне бледной и желтой….. Мой голод по ней удовлетворен». Он говорит ей об этом с крестьянской непосредственностью и планирует отправиться в Париж и поступить в университет. В эту супружескую сцену, в которой больше рифмы, чем смысла, автор вводит лекаря, сумасшедшего, монаха, просящего милостыню и обещающего чудеса, и отряд фей, поющих песни, словно балет, спроецированный главной силой в современную оперу. Адам обижает одну из фей, которая накладывает на него проклятие никогда не покидать свою жену. От такой бессмыслицы идет непрерывная линия развития к Бернарду Шоу.

По мере секуляризации представления перемещались с церковной территории на рынок или другую площадь города. Театров не было. Для немногочисленных представлений — обычно на летних праздниках — сооружали временную сцену со скамейками для народа и нарядно украшенными кабинками для знати. Окружающие дома могли использоваться в качестве фона и «имущества». В религиозных пьесах актерами были молодые священнослужители, в светских — городские «муммеры» или бродячие жонглеры; женщины участвовали редко. По мере того как пьесы все дальше отходили от церкви по сюжету и тематике, они становились все более шутовскими и непристойными, и церковь, породившая серьезную драму, была вынуждена осудить деревенские балаганы как безнравственные. Так, епископ Линкольнский Гроссетест отнес пьесы, даже «чудеса», наряду с попойками и праздником дураков, к представлениям, которые не должен посещать ни один христианин; и по таким эдиктам, как его (1236-44), актеры, принимавшие в них участие, автоматически отлучались от церкви. Святой Фома был более снисходителен и постановил, что профессия истрио была предписана для утешения человечества и что актер, который практикует ее достойно, может по милости Божьей избежать ада.19

Секуляризация литературы шла параллельно с ростом национальных языков. По большому счету, к XII веку латынь понимали только священнослужители, и писатели, желавшие обратиться к светской аудитории, были вынуждены использовать простонародные языки. По мере роста общественного строя расширялась читательская аудитория, и национальные литературы поднимались, чтобы удовлетворить ее спрос. Французская литература зародилась в одиннадцатом веке, немецкая — в двенадцатом, английская, испанская и итальянская — в тринадцатом.

Естественной ранней формой этих местных литератур была народная песня. Песня переросла в балладу, а баллада, распространяясь или агглютинируя, разрослась в такие малые эпосы, как «Беовульф», «Шансон де Роланд», «Нибелунглид» и «Сид». Шансон был создан, вероятно, около 1130 года из баллад девятого или десятого века. В 4000 простых, плавных ямбических строк он повествует о смерти Роланда при Ронсесвальсе. Карл Великий, «покорив» мавританскую Испанию, возвращается со своей армией во Францию; предатель Ганелон раскрывает врагу их маршрут, и Роланд добровольно возглавляет опасное тыловое охранение. В узком извилистом ущелье Пиренеев орда басков обрушивается со скал на небольшой отряд Роланда. Его друг Оливье умоляет его трубить в свой большой рог, призывая Карла Великого на помощь, но Роланд гордо отказывается просить о помощи. Вместе с Оливье и архиепископом Турпином он ведет свои войска в отчаянное сопротивление, и они сражаются, пока почти все не погибают. Оливье, ослепленный кровью, текущей из смертельных ран в его голове, принимает Роланда за врага и наносит ему удар. Шлем Роланда раскалывается от макушки до носовой перегородки, но спасает его.

Наконец Роланд дует в свою олифанту, дует до тех пор, пока кровь не бьет из его висков. Карл Великий слышит и поворачивает назад, чтобы спастись, «его белая борода развевается на ветру». Но путь долог: «высоки горы, огромны и темны; глубоки долины, быстры потоки». Тем временем Роланд оплакивает труп Оливье и говорит ему: «Сэр товарищ, мы были вместе много дней и много лет. Ты никогда не делал мне зла, а я тебе. Жизнь — это сплошная боль, если ты мертв». Архиепископ, тоже умирающий, умоляет Роланда спастись бегством; Роланд отказывается и продолжает сражаться, пока нападавшие не бегут, но и он смертельно ранен. Из последних сил он разбивает свой драгоценный меч Дюрендаль о камень, чтобы тот не попал в руки язычников. Теперь «граф Роланд лежал под сосной, обратив лицо к Испании….. Много воспоминаний нахлынуло на него; он думал о завоеванных землях, о милой Франции, о своей семье, о Карле, который воспитал его, и плакал». Он поднял свою перчатку к Богу в знак верного вассалитета. Прибывший Карл находит его мертвым. Ни один перевод не может передать простое, но рыцарское достоинство оригинала, и никто, кроме того, кто воспитан любить Францию и чтить ее, не может в полной мере ощутить силу и чувства этого национального эпоса, который каждый французский ребенок заучивает почти вместе с молитвой.

Около 1160 года неизвестный поэт, романтически идеализируя характер и подвиги Руя или Родриго Диаса (ум. 1099), дал Испании национальный эпос в «Поэме о Сиде». И здесь тема — борьба христианских рыцарей с испанскими маврами, возвеличивание феодальной храбрости, чести и великодушия, слава войны, а не рабство любви. Так, Родриго, изгнанный неблагодарным королем, оставляет жену и детей в женском монастыре и дает обет никогда больше не жить с ними, пока не выиграет пять сражений. Он отправляется воевать с маврами, и первая половина поэмы звучит гомерическими победами. В перерывах между сражениями Кид грабит евреев, разбрасывает милостыню среди бедняков, кормит прокаженного, ест с ним из одного блюда, спит в одной постели и узнает в нем Лазаря, которого Христос воскресил из мертвых. Это, конечно, не исторический Сид, но он наносит фактам не больший вред, чем шансон с его идеализацией Карла Великого. Сид стал пьянящим стимулятором испанской мысли и гордости; о его герое были сложены сотни баллад и сотня более или менее исторических повествований. Мало что в мире так непопулярно, как правда, а хребет людей и государств — это сплетение романтики.

Никто до сих пор не объяснил, почему маленькая Исландия, преследуемая стихиями и изолированная морем, должна была создать в этот период литературу, размах и блеск которой совершенно не соответствовали ее месту и размерам. Этому способствовали два обстоятельства: богатый запас устно передаваемых исторических традиций, которые были дороги любой изолированной группе, и привычка читать или быть прочитанным, которой благоприятствовали долгие зимние ночи. Уже в двенадцатом веке на острове существовало множество частных библиотек, помимо тех, что находились в монастырях. Когда письмо стало привычным делом, миряне, а также священники облекли расовые предания, бывшие когда-то достоянием скальдов, в литературную форму.

По редкой аномалии ведущий писатель Исландии XIII века был также самым богатым человеком страны и дважды президентом республики — «глашатаем закона». Снорри Стурлусон (1178–1241) любил жизнь больше, чем письма; он много путешествовал, активно участвовал в политике и междоусобицах и был убит своим зятем в возрасте шестидесяти двух лет. Его «Хеймскрингла — Круглый мир» повествует о норвежской истории и легендах со свободной и краткой простотой, естественной для человека действия. Его «Эдда Снорра Стурлусонара», или «Эдда в прозе», содержала краткое изложение библейской истории, обзор норвежской мифологии, эссе о поэтическом метре, трактат об искусстве поэзии и уникальное объяснение урологического происхождения этого искусства. Две враждующие группы богов заключили мир, плюнув в кувшин; из этой слюны образовался полубог Квасир, который, подобно Прометею, научил людей мудрости. Квасир был убит карликами, которые смешали его кровь с вином и получили нектар, наделявший всех, кто его пил, даром песни. Великий бог Один нашел дорогу к месту, где гномы хранили это поэтическое вино, выпил его до дна и улетел на небо. Но часть сдерживаемой жидкости вырвалась из него способом, редко используемым в общественных фонтанах; эта божественная струя упала вдохновляющими брызгами на землю, и те, кого она омыла, обрели дар поэзии.21 Это была чепуха ученого человека, столь же рациональная, как и история.

Литература Исландии этого периода поразительно богата и до сих пор жива интересом, живостью, юмором и поэтическим очарованием, пронизывающим ее прозу. Были написаны сотни саг, некоторые короткие, некоторые длинные, как роман, некоторые исторические, большинство из них смешивают историю и миф. В целом это были цивилизованные воспоминания о варварской эпохе, сплетенные из чести и насилия, осложненные тяжбами и сглаженные любовью. В «Сагах об Инглингах» Снорри неоднократно рассказывается о норвежских рыцарях, которые сжигали друг друга или самих себя в своих залах или кубках. Самой плодовитой из этих легенд была «Волсунгасага». Ее истории в ранней форме вошли в Старшую или Поэтическую Эдду, а в последней форме — в «Кольцо Нибелунгов» Вагнера.

Вольсунг — это любой потомок Ваэльса, норвежского короля, который был правнуком Одина и дедом Сигурда (Зигфрида). В «Нибелунглиде» нибелунги — бургундские короли, в «Волсунгасаге» — раса карликов, охраняющих в Рейне золотой клад и кольцо, которые бесконечно драгоценны, но приносят проклятие и несчастье всем, кто ими владеет. Сигурд убивает дракона Фафнира, хранителя клада, и захватывает его. В своих странствиях он приходит к окруженному огнем холму, на котором спит валькирия (полубогиня, происходившая от Одина) Брунхильд; это одна из форм сказки о Спящей красавице. Сигурд восхищен ее красотой, и она восхищена, они скрепляют свои узы, а затем — как это бывает с мужчинами во многих средневековых романах — он покидает ее и возобновляет свои странствия. При дворе Гиуки, рейнского короля, он находит принцессу Гудрун. Ее мать дает ему заколдованный напиток, который позволяет ему забыть Брунхильд и жениться на Гудрун. Гуннар, сын Гуки, женится на Брюнхильд и привозит ее ко двору. Возмущенная амнезией Сигурда, она убивает его, а затем в раскаянии садится на его погребальный костер, закалывает себя его мечом и сгорает вместе с ним.

Самой современной по форме из этих исландских саг является «Повесть о сожженном Ньяле» (ок. 1220 г.). Персонажи резко выражены в поступках и словах, а не в описаниях; повествование хорошо построено и с присущей ему фатальностью движется через волнующие события к центральной катастрофе — сожжению дома Ньяля, его жены Бергторы и сыновей вооруженным отрядом врагов под предводительством Флоси, жаждущих кровной мести сыновьям Ньяля.

Эпоха переселений (300–600 гг.) отложила в смущенной памяти народов и менестрелей тысячи историй о социальном хаосе, варварской храбрости и убийственной любви. Некоторые из этих историй попали в Норвегию и Исландию и породили V olsungasaga; многие, с похожими именами и темами, жили и размножались в Германии в виде легенд, баллад и саг. В неизвестное время в двенадцатом веке неизвестный немец, объединив и преобразовав эти материалы, сочинил «Нибелунглид», или «Песнь о Нибелунгах». Ее форма представляет собой конкатенацию рифмованных двустиший на средневерхненемецком языке, а повествование — смесь первобытных страстей и языческих настроений.

Где-то в четвертом веке король Гунтер и два его брата правили Бургундией из своего замка в Вормсе на Рейне; вместе с ними жила их юная сестра Кримхильд — «ни в одной земле не было прекраснее». В те дни король Зигмунд управлял Низинами и пожаловал своему сыну Зигфриду (Сигурду) богатое поместье близ Ксантена, тоже на Рейне. Прослышав о прелестях Кримхильд, Зигфрид пригласил себя ко двору Гунтера, стал там желанным гостем, прожил там год, но так и не увидел Кримхильд, хотя она, глядя из своего высокого окна на резвящихся во дворе юношей, полюбила его с первого взгляда. Зигфрид превзошел всех в поединках и храбро сражался за бургундцев в их войнах. Когда Гунтер праздновал победоносный мир, он пригласил дам на пир.

Многие благородные девы украшали себя с заботой, и юноши жаждали обрести благосклонность в их глазах, и не брали взамен богатых королевских земель….. И вот, Кримхильд явилась, как заря из темных туч; и тот, кто так долго носил ее в своем сердце, больше не испытывал страха….. И Зигфрид радовался и печалился, ибо говорил он в сердце своем: «Как мне свататься к такой, как ты? Конечно, это была напрасная мечта; но лучше мне умереть, чем быть чужим для тебя»…. Ее цвет разгорелся, когда она увидела перед собой высокоумного человека, и она сказала: «Добро пожаловать, сэр Зигфрид, благородный рыцарь и добрый молодец». Мужество его возросло при этих словах, и, как подобает рыцарю, он склонился перед ней и поблагодарил ее. И любовь, что могуча, сковала их, и они тосковали глазами втайне.

Неженатый Гунтер слышит об исландской королеве Брюнхильд, но завоевать ее может лишь тот, кто превзойдет ее в трех испытаниях на прочность, а если он не справится ни с одним, то лишится головы. Зигфрид соглашается помочь Гунтеру завоевать Брунгильду, если король отдаст ему в жены Кримхильду. Они пересекают море с быстротой и легкостью романтиков; Зигфрид, ставший невидимым благодаря волшебному плащу, помогает Гунтеру пройти испытания, и Гунтер привозит неохотно соглашающуюся Брунгильду домой в качестве своей невесты. Восемьдесят шесть девиц помогают Кримхильде приготовить для нее богатые наряды. В двойном браке с большой пышностью Гунтер женится на Брунгильде, а Зигфрид соединяется с Кримхильдой.

Но Брунгильда, увидев Зигфрида, чувствует, что именно он, а не Гунтер, должен был стать ее суженым. Когда Гунтер приходит к ней в брачную ночь, она отталкивает его, завязывает узлом и вешает на стену. Освобожденный Гунтер просит Зигфрида о помощи; герой в следующую ночь переодевается в Гунтера и ложится рядом с Брунгильдой, а Гунтер, спрятанный в темной комнате, все слышит и ничего не видит. Брунгильда сбрасывает Зигфрида с постели и вступает с ним в бой без правил, проламывая кости и разбивая головы. «Увы, — говорит он себе во время схватки, — если я лишусь жизни от руки женщины, то все жены вовек будут смеяться над своими мужьями». В конце концов Брунгильда одерживает победу и обещает стать женой; Зигфрид незаметно удаляется, унося с собой пояс и кольцо, а Гунтер занимает место рядом с измученной королевой. Зигфрид дарит пояс и кольцо Кримхильд. Он приводит ее к своему отцу, который коронует его королем Низины. Используя богатства нибелунгов, Зигфрид одевает свою жену и ее служанок так богато, как никогда прежде не одевали женщин.

Спустя некоторое время Кримхильд посещает Брунгильду в Вормсе; Брунгильда, завидуя нарядам Кримхильд, напоминает ей, что Зигфрид — вассал Гунтера. В ответ Кримхильда показывает ей пояс и кольцо как доказательство того, что Зигфрид, а не Гунтер, победил ее. Хаген, мрачный сводный брат Гунтера, возбуждает его против Зигфрида; они приглашают его на охоту, и когда он наклоняется над ручьем, чтобы напиться, Хаген пронзает его копьем. Кримхильд, увидев своего героя мертвым, «пролежала без чувств в обмороке весь тот день и ночь». Она наследует сокровища нибелунгов как вдова Зигфрида, но Хаген уговаривает Гунтера отнять их у нее. Гунтер, его братья и Хаген закапывают сокровище в Рейне и дают клятву никогда не раскрывать его местонахождение.

Тринадцать лет Кримхильд размышляет о мести Хагену и своим братьям, но не находит возможности. Тогда она принимает предложение о замужестве от овдовевшего Этцеля (Аттилы), короля гуннов, и отправляется в Вену, чтобы стать его королевой. «Владычество Этцеля было столь знаменито, что самые смелые рыцари, как христианские, так и языческие, непрерывно съезжались к его двору….. Там можно было увидеть то, чего никогда не увидишь сейчас — христиан и язычников вместе. Какими бы разными ни были их убеждения, король давал им такую свободу действий, что всем хватало». Там Кримхильд «добродетельно правила» в течение тринадцати лет, казалось, не желая мстить. Действительно, она просит Этцеля пригласить ее братьев и Хагена на пир; они соглашаются, несмотря на предупреждение Хагена, но приходят с вооруженной свитой из йоменов и рыцарей. Пока королевские братья, Хаген и рыцари наслаждаются гостеприимством гуннского двора в зале Этцеля, йоменов снаружи убивают по приказу Кримхильд. Хагену сообщают об этом, и он бросается к оружию; в зале происходит страшная битва между бургундами и гуннами (возможно, напоминая об их реальной войне 437 года); первым ударом Хаген отрубает голову Ортлибу, пятилетнему сыну Кримхильды и Этцеля, и бросает голову на колени Кримхильде. Когда почти все бургундцы мертвы, Гернот, брат Кримхильды и Гунтера, просит Этцеля позволить оставшимся в живых гостям бежать из зала. Гуннские рыцари желают этого, Кримхильд запрещает, но бойня продолжается. Ее младший брат Гизельхер, который был невинным пятилетним мальчиком, когда пал Зигфрид, обращается к ней: «Дражайшая сестра, чем я заслужил смерть от гуннов? Я всегда был верен тебе и не причинил тебе никакого зла; я ехал сюда, дорогая сестра, потому что верил в твою любовь. Ты должна проявить милосердие». Она соглашается отпустить их, если они доставят ей Хагена. «Боже упаси!» — кричит Гернот; «лучше мы все умрем, чем отдадим одного человека за наш выкуп». Кримхильд выводит гуннов из здания, запирает в нем бургундцев и поджигает его. Обезумев от жары и жажды, бургундцы кричат в агонии; Хаген велит им утолить жажду кровью убитых, и они это делают. Некоторые выбираются из пламени и падающих бревен; битва продолжается во дворе, пока из бургундцев в живых не остаются только Гунтер и Хаген. Дитрих Гот, сражаясь, одолевает Хагена и приводит его связанным к Кримхильд. Она спрашивает Хагена, где он спрятал сокровища нибелунгов; он отказывается сказать ей, пока жив Гунтер; Гунтера, также плененного, убивают по приказу сестры, а его голову приносят Хагену. Но Хаген бросает ей вызов: «Теперь никто не знает, где клад, кроме Бога и меня одного; тебе, дьяволица, это никогда больше не будет известно». Она выхватывает у него меч и поражает его насмерть. Затем Хильдебранд Гот, один из ее воинов, одержимый жаждой крови, убивает Кримхильд.

Это страшная история, такая же кровавая, как любая другая в литературе или под землей. Мы поступаем несправедливо, вырывая самые страшные моменты из контекста пиров, поединков, охоты и женских дел; но это главная и горькая тема — нежная дева, превратившаяся под воздействием зла в свирепую убийцу. Странно, но в этой истории осталось мало от христианства; это скорее греческая трагедия о заклятом враге, без греческого нежелания допускать на сцену насилие. В этом потоке преступлений потоплены почти все феодальные добродетели, даже честь хозяина по отношению к приглашенному гостю. Ничто не могло превзойти варварство такой сказки, вплоть до нашего времени.

В конце XI века, когда мы должны были ожидать, что вся европейская литература будет окрашена религиозным энтузиазмом крестовых походов, на юге Франции возникла школа аристократической, языческой, антиклерикальной лирики, носящей следы арабского влияния и символизирующей триумф женщины над наказанием, наложенным на нее теорией грехопадения. Этот стиль стиха переместился из Тулузы в Париж и Лондон вместе с Элеонорой Аквитанской, захватил львиное сердце ее сына Ричарда I, породил миннезингеров Германии и сформировал итальянскую dolce stil nuovo, которая привела к Данте.

У истоков стиля стоит дед Элеоноры, Вильгельм IX, граф Пуату и герцог Аквитании. Этот безрассудный клинок в одиннадцать лет (1087) оказался практически независимым правителем юго-западной Франции. Он присоединился к Первому крестовому походу и воспел его победу; но, как и многие дворяне в его зараженных ересью землях, он не испытывал особого уважения к Церкви и насмехался над ее священниками. Старая провансальская биография описывает его как «одного из самых обходительных мужчин в мире и великого обманщика дам; он был храбрым рыцарем и много занимался любовными делами; он хорошо умел петь и слагать стихи; и долгое время он странствовал по всей земле, чтобы обманывать дам».23 Будучи женатым, он увлек за собой прекрасную виконтессу Шательро и жил с ней в открытом скандале. Когда смелый лысый епископ Ангулемский посоветовал ему прекратить свои злодеяния, он ответил: «Я отрекусь от виконтессы, как только твои волосы потребуют расчески». Отлученный от церкви, он однажды встретился с епископом Пуатье. «Отпустите меня», — сказал он, — «или я убью вас». «Ударь», — ответил епископ, предлагая свою шею. «Нет, — сказал Вильгельм, — я не настолько тебя люблю, чтобы отправить тебя в рай».24 Герцог установил стиль написания амурных стихов для благородных дам. Он подбирал действие к слову, прожил короткую и веселую жизнь и умер в пятьдесят шесть лет (1137). Он оставил Элеоноре свои огромные владения, а также вкус к поэзии и любви.

В Тулузе она собрала вокруг себя поэтов, и они охотно воспевали для нее и ее двора красоту женщин и жар, вызванный их чарами. Бернар де Вентадур, чьи стихи казались Петрарке лишь немногим уступающими его собственным, начал с восхваления прелестей виконтессы Вентадур; она приняла его так близко к сердцу, что ее мужу пришлось запереть ее в башне своего замка. Бернар, воодушевленный, обратился к воспеванию великолепия самой Элеоноры и последовал за ней в Руан; когда она предпочла любовь двух королей, он опустошил свою душу в знаменитом дирге. Через поколение трубадур Бертран де Борн стал закадычным другом Ричарда I и его успешным соперником в борьбе за любовь самой красивой женщины своего времени, дамы Маэнс из Мартиньяка. Другой трубадур, Пейре Видаль (1167?-1215), сопровождал Ричарда в крестовом походе, вернулся целым и невредимым, жил и рифмовал в любовных утехах и нищете и, наконец, получил поместье от графа Раймонда VI Тулузского.25 Нам известны имена еще 446 трубадуров; но по этим четырем мы можем судить об их свободном мелодичном племени.

Некоторые из них были музыкальными бродягами; большинство — мелкими дворянами с песенным талантом; четверо — королями: Ричард I, Фредерик II, Альфонсо II и Педро III Арагонский. В течение столетия (1150–1250) они доминировали в литературе южной Франции и формировали манеры аристократии, выходящей из деревенской грубости, в рыцарство, которое почти искупило войну вежливостью, а прелюбодеяние — изяществом. Язык трубадуров был языком д'ок или романским языком южной Франции и северо-восточной Испании. Их название — загадка; трубадур, вероятно, происходит от римского слова trobar — находить или изобретать, как итальянское trovatore — от trovare; но некоторые считают, что оно происходит от арабского tarraba — петь.26 Они называли свое искусство gai saber или gaya ciencia, «гейская мудрость»; но они относились к нему достаточно серьезно, чтобы пройти долгий период обучения поэзии, музыке, формам и речи галантности; они одевались как дворяне, щеголяли мантией, отделанной золотым шитьем и дорогими мехами, часто ездили в рыцарских доспехах, входили в списки на турнирах и сражались как копьем, так и пером за дам, которым они посвящали свои строки, если не жизнь. Писали они только для аристократии. Обычно они сами сочиняли музыку к своим стихам и нанимали менестрелей, чтобы те исполняли их на банкетах или турнирах; но часто они сами играли на лютне и выжимали из песни страсть.

Вероятно, страсть была литературной формой; жгучая тоска, небесные свершения, трагическое отчаяние трубадуров были поэтической лицензией и техникой; очевидно, мужья воспринимали эти пылкие чувства так, и у них было меньше чувства собственности, чем у большинства мужчин. Поскольку брак среди аристократии обычно был инцидентом при передаче собственности, романтика должна была возникать после брака, как во французской беллетристике; амуры средневековой литературы — это, за редким исключением, истории незаконной любви, от Франчески и Беатриче на юге до Изольды и Гвиневры на севере. Общая недоступность замужней дамы породила поэзию трубадуров; трудно романтизировать исполненное желание, а где нет препятствий, там нет и поэзии. Мы слышали о нескольких трубадурах, которые получали высшую благосклонность от дам, которых они выбирали для своих возлияний, но это было нарушением литературного этикета; обычно поэт должен был утолить свою жажду поцелуем или прикосновением руки. Такая сдержанность способствовала утонченности, и в тринадцатом веке поэзия трубадуров — возможно, под влиянием поклонения Марии — перешла от чувственности к почти духовной деликатности.

Но они редко были благочестивы. Неприязнь к целомудрию ставила их в противоречие с Церковью. Некоторые из них высмеивали прелатов, издевались над адом,27 защищали еретиков-альбигойцев и прославляли победоносный крестовый поход нечестивого Фридриха там, где потерпел неудачу святой Людовик. Гильем Адемар одобрил один крестовый поход, но только потому, что он сбил мужа с пути. Раймон Жорден предпочел ночь с возлюбленной любому обещанному транс-земному раю.28

Формы сочинения казались трубадурам более важными, чем заповеди морали. Канцо — песня о любви; планте — причитания по погибшему другу или возлюбленному; тенсон — рифмованный диспут по вопросам любви, морали или рыцарства; сирвенте — песня о войне, вражде или политической атаке; стикстин — сложная рифмованная последовательность из шести строф, каждая из которых состоит из шести строк, придуманная Арно Даниэлем и очень понравившаяся Данте; пастурель — диалог между трубадуром и пастушкой; аубада или альба, песня рассвета, обычно предупреждала влюбленных о том, что день скоро откроет их; серена или серенада — вечерняя песня; балада — повествование в стихах. Здесь представлена анонимная аубада, частично произнесенная Джульеттой двенадцатого века.

Движение трубадуров во Франции прекратилось в тринадцатом веке, отчасти из-за растущей искусственности его форм и настроений, отчасти из-за разорения юга Франции Альбигойскими крестовыми походами. В то смутное время пало множество замков, приютивших трубадуров, а когда сама Тулуза подверглась двойной осаде, рыцарский орден в Аквитании распался. Некоторые певцы бежали в Испанию, другие — в Италию. Там во второй половине XIII века возродилось искусство любовной лирики, а Данте и Петрарка были потомками трубадуров. Наука их галантности помогла сформировать рыцарский кодекс и превратить варваров Северной Европы в джентльменов. Литература с тех пор ощущает влияние этих тонких песен, и, возможно, любовь теперь благоухает более тонко от фимиама их восхвалений.

Движение трубадуров распространилось из Франции в южную Германию и расцвело там в золотой век императоров Гогенштауфенов. Немецких поэтов называли миннезингерами, певцами любви, и их поэзия совпадала с миннезингерством (служением любви) и фрауендиенством (служением даме) современного рыцарства. Мы знаем более 300 таких миннезингеров по именам и располагаем богатым наследием их стихов. Некоторые из них принадлежали к низшему дворянству, большинство же были бедны и зависели от императорского или герцогского покровительства. Хотя они следовали строгим законам ритма и рифмы, многие из них были неграмотны и диктовали слова и музыку своих Lieder; и по сей день немецкий термин для поэзии-Dichtung означает диктовку. Обычно они позволяли менестрелям петь для них; иногда они пели сами. Мы слышали о великом Sängerkrieg, или песенном состязании, проходившем в замке Вартбург в 1207 году; в нем, как нам рассказывают, участвовали и Тангейзер, и Вольфрам фон Эшенбах.30* В течение столетия миннезингеры способствовали повышению статуса женщины в Германии, а дамы из аристократии стали жизнью и вдохновением культуры, более утонченной, чем та, которую Германия знала до Шиллера и Гете.

Вольфрам и Вальтер фон дер Фогельвейде причислены к миннезингерам, потому что они писали песни о любви; но Вольфрама и его Парцифаля лучше рассматривать под рубрикой романтики. Вальтер «из Птичьего луга» родился где-то в Тироле до 1170 года. Рыцарь, но бедный, он усугубил положение, увлекшись поэзией. Мы видим его в двадцать лет поющим в домах венской аристократии, чтобы заработать на хлеб. В те юношеские годы он писал о любви с чувственной свободой, которую не одобряли его соперники. Его «Унтер-ден-Линден» по сей день хранится в Германии:

С возрастом его восприятие стало более зрелым, и он начал видеть в женщинах прелести и достоинства, превосходящие любую распускающуюся плоть, а награды от единства в браке казались ему богаче, чем поверхностные утехи разнообразия. «Счастлив мужчина, счастлива женщина, чьи сердца верны друг другу; жизнь их возрастает в цене и ценности; благословенны годы их и все дни их».33 Он осуждал преклонение, которым его соратники благоухали перед придворными дамами; он провозгласил wip (Weib, женщина) более высоким титулом, чем vrouwe (Frau, дама); хорошие женщины и хорошие мужчины были настоящим дворянством. Он считал, что «немецкие дамы прекрасны, как ангелы Божьи; всякий, кто порочит их, в зубах своих лежит».34

В 1197 году умер император Генрих VI, и в Германии наступила эпоха хаоса, пока не достиг совершеннолетия Фридрих II. Аристократическое покровительство письмам сошло на нет, и Вальтер скитался от двора ко двору, недовольно распевая за едой в конкуренции с шумными жонглерами и беспринципными клоунами. В расходной книге епископа Вольфгера из Пассау значится: «Пять солидов, 12 ноября 1203 года, Вальтеру фон дер Фогельвейде, чтобы он купил себе меховую шубу от зимних холодов».35 Это был вдвойне христианский поступок, ведь Вальтер был ревностным гибеллином, настраивал свою лиру против пап, обличал недостатки церкви и гневался на то, как немецкие монеты перелетают через Альпы, чтобы пополнить пенсне Петра.36 Однако он был верующим христианином и сочинил могучий «Гимн крестоносцев». Но иногда он мог стоять над битвой и видеть всех людей как братьев:

После четверти века скитаний и нищеты Вальтер получил от Фридриха II поместье и доход (1221) и мог спокойно провести оставшиеся семь лет. Он скорбел о том, что слишком стар и болен, чтобы отправиться в крестовый поход. Он молил Бога простить его за то, что он не смог полюбить своих врагов.38 В поэтическом завещании он завещал свое имущество: «Завистникам — мои несчастья; лжецам — мои печали; неверным любовникам — мои глупости; дамам — боль моего сердца».39 Он был похоронен в Вюрцбургском соборе, и рядом с ним установлен памятник, провозглашающий любовь Германии к величайшему поэту своего века.

После него движение миннезингеров погрязло в феериях и разделило бедствия, постигшие Германию после падения Фридриха II. Ульрих фон Лихтенштейн (ок. 1200–1276) рассказывает в своей поэтической автобиографии «Фрауендиенст», как его воспитывали во всех чувствах «дамского служения». Он выбрал даму в качестве своей богини, зашил себе заячью губу, чтобы смягчить ее отвращение, и сражался за нее на турнирах. Когда она удивилась, что у него все еще есть палец, который, как она думала, он потерял в ее честь, он отрезал обидный член и послал его ей в качестве дани. Он чуть не упал в обморок от восторга, когда судьба позволила ему выпить воды, в которой она омыла руки.40 Он получил от нее письмо и несколько недель носил его в кармане, пока не нашел человека, которому мог бы доверить тайно прочитать его, ибо Ульрих не умел читать.41 Пообещав ей благосклонность, он два дня прождал в одежде нищего среди прокаженных у ее ворот; она приняла его и, найдя его нетерпеливым, велела спустить его в простыне из своего окна. Все это время у него были жена и дети.

Движение миннезингеров достойно завершилось в лице Генриха фон Мейсена, чьи песни в честь женщин заслужили титул Frauenlob, «женская хвала». Когда он умер в Майнце в 1317 году, дамы города несли его тело с мелодичными причитаниями, чтобы похоронить его в соборе, и вылили на его гроб такое количество вина, что оно текло по всей длине церкви.42 После него песенное искусство вышло из рук рыцарей и было подхвачено средним классом; романтическое настроение дамских поклонников прошло, и на смену ему в XIV веке пришли бурная радость и искусство мейстерзингеров, возвестивших Парнасу о восхождении буржуазии.

Но в романтике среднее сословие уже захватило власть. Как аристократические трубадуры и trovatori писали нежную лирику для дам южной Франции и Италии, так и в северной Франции поэты скромного происхождения — известные французам как труверы или изобретатели — украшали вечера среднего и высшего классов поэтическими историями о любви и войне.

Типичными композициями труверов были баллада, лаи, шансон де гест и ронкан. Некоторые прекрасные образцы lai дошли до нас от той, кого и Англия, и Франция могут назвать своей первой великой поэтессой. Мари де Франс приехала из Бретани в Англию во времена правления Генриха II (1154-89); по его предложению она переложила несколько бретонских легенд на стихи, причем с деликатностью речи и чувств, не превзойденной ни одним трубадуром. Одно из ее стихотворений заслуживает внимания как благодаря необычной теме — живая возлюбленная к своему умершему любовнику, так и благодаря изысканному переводу:

Шансон де гест, или песнь деяний, вероятно, возник как объединение баллад или повестей. На историческую основу, обычно предлагаемую хрониками, поэт нанизывал паутину выдуманных приключений, которые в строках из десяти или двенадцати слогов достигали такой длины, какую могли выдержать только вечера северной зимы. Шансон де Роланда был легким предшественником этого жанра. Любимым героем французских шансон де гест был Карл Великий. Великий в истории, труверы возвысили его в своей поэзии до почти сверхъестественного величия; они превратили его неудачу в Испании в славное завоевание и отправили его в триумфальные походы в Константинополь и Иерусалим, его легендарная белая борода развевалась величественно. Как «Беовульф» и «Нибелунгенлид» отражали «героический век» переселений, так и шансоны отражали феодальную эпоху по теме, нравам и настроению; независимо от темы, места действия или времени, они двигались в феодальной атмосфере по феодальным мотивам и в феодальной одежде. Их постоянной темой была война, феодальная, международная или межконфессиональная; и среди их грубых аларумов женщина и любовь занимали лишь незначительное место.

По мере совершенствования общественного строя и повышения статуса женщины с ростом благосостояния война уступила место любви как главной теме труверов, а в XII веке на смену шансонам де гест пришли романы. Женщина взошла на трон литературы и удерживала его на протяжении веков. Сначала под названием roman подразумевалось любое произведение, написанное на том раннем французском языке, который, будучи римским наследием, назывался roman. Романсы назывались романскими не потому, что они были романтическими; скорее, определенные чувства стали называться романтическими потому, что они в изобилии встречались во французских романсах. Роман о розе, или о Трое, или о Ренаре означал просто рассказ о розе, или о Трое, или о лисе, на романском или раннем французском языке. Поскольку ни одна литературная форма не должна рождаться без законных родителей, мы можем вывести романсы из шансон де гест, скрещенных с трубадурскими чувствами придворной любви. Некоторые из них могли быть заимствованы из таких греческих романов, как «Эфиопика» Гелиодора. Одна греческая книга, переведенная на латынь в IV веке, оказала огромное влияние — вымышленная биография Александра, ложно приписанная его официальному историку Каллистену. Истории об Александре стали самыми популярными и плодовитыми из всех «циклов» средневекового романа в Европе и на грекоязычном Востоке. Лучшей формой этой сказки на Западе был Роман д'Аликсандра, сочиненный труверами Ламбертом ли Торсом и Александром Бернским около 1200 года и насчитывающий около 20 000 двенадцатисложных «александрийских» строк.

Богаче разнообразием, нежнее чувствами был цикл романсов — французских, английских и немецких, — возникший после осады Трои. Здесь главным вдохновителем был не Гомер, а Вергилий; история Дидоны уже была романом; и разве Франция и Англия, равно как и Италия, не были заселены троянцами, бежавшими от незаслуженного поражения? В 1184 году французский трувер Бенуа де Сте-Мор пересказал «Роман о Трое» в 30 000 строк; он был переведен на дюжину языков и получил подражание в дюжине литератур. В Германии Вольфрам фон Эшенбах () написал «Бюхе фон Труа» размером с Илиаду; в Италии Боккаччо взял у Бенуа сказку о Филострато; в Англии Лайамон «Брут» (ок. 1205) в 32 000 строк описал основание Лондона Брутом, воображаемым правнуком Энея; от Бенуа произошли «Троил и Крисеида» Чосера и пьеса Шекспира.

Третьим великим циклом средневекового романа стал артурианский. У нас есть основания полагать, что Артур был британским христианским дворянином, сражавшимся против вторгшихся саксов в шестом веке. Кто же превратил его и его рыцарей в такие восхитительные легенды, которыми в полной мере насладились только любители Мэлори? Кто создал Гавейна, Галахада, Персеваля, Мерлина, Гвиневеру, Ланселота, Тристрама, христианское рыцарство Круглого стола и мистическую историю Святого Грааля? После столетия обсуждений не осталось ни одного определенного ответа, а вопрос фатален для уверенности. Самые древние упоминания об Артуре встречаются у английских летописцев. Некоторые элементы легенды появляются в Хронике Ненния (976); она была расширена в Historia Britonum (1137) Джеффри Монмутского; рассказ Джеффри был переложен на французский язык Робертом Уэйсом, трувером из Джерси, в Le Brut d'Angleterre (1155); здесь мы впервые находим Круглый стол. Самыми древними фрагментами легенды, вероятно, являются некоторые валлийские сказания, собранные в «Мабиногион»; самые древние рукописи развитой истории — французские; двор Артура и Святой Грааль, по общему мнению, находятся в Уэльсе и юго-западной Британии. Самое раннее полное изложение легенды в прозе содержится в английской рукописи, сомнительно приписываемой оксфордскому архидьякону Уолтеру Мапу (1137-96). Древнейшая стихотворная форма цикла содержится в романах Кретьена де Труа (ок. 1140-91 гг.).

О жизни Кретьена мы знаем почти так же мало, как и об Артуре. В начале своей литературной карьеры он написал «Тристана», ныне утраченного. Он попал на глаза графине Мари де Шампань, дочери Элеоноры Аквитанской, и, видимо, заставил ее надеяться, что Кретьен может стать тем человеком, который выразит «придворную любовь» и высшие идеалы рыцарства в форме романа. Мари пригласила его стать, так сказать, трувером-лауреатом при ее дворе в Труа. Под ее покровительством (1160-72) он сочинил четыре романса в рифмованных двустишиях из восьми слогов: Erec et Enide, Cligès, Yvain и Le Chevalier de la charrette («Рыцарь повозки») — не самое возвышенное название для истории о «совершенном рыцаре» Ланселоте. В 1175 году при дворе Филиппа, графа Фландрии, он начал «Конте дель Грааль, или Персеваль ле Галлуа», написал 9000 строк и оставил его дописывать до 60 000 строк другой рукой. Атмосфера этих историй появляется в самом начале Erec:

Однажды в день Пасхи король Артур собрал в Кардигане суд. Никогда еще не было столь богатого двора, ибо много было там хороших рыцарей, выносливых, смелых и отважных, а также богатых дам и девиц, нежных и прекрасных дочерей королей. Но прежде чем двор разошелся по домам, король сказал своим рыцарям, что желает назавтра поохотиться на белого оленя, дабы достойно соблюсти древний обычай. Когда милорд Гавейн услышал это, он был очень недоволен и сказал: «Сир, вы не получите от этой охоты ни благодарности, ни доброй воли. Мы все давно знаем, что это за обычай: тот, кто сможет убить белого оленя, должен поцеловать самую прекрасную деву вашего двора. Но от этого может произойти большое несчастье; ведь здесь пятьсот девиц высокого происхождения… и нет ни одной из них, у которой не было бы смелого и доблестного рыцаря, готового поспорить, прав он или нет, что она, его дама, самая прекрасная и нежная из всех». «Это я прекрасно знаю, — сказал король, — но все же я не стану отступать от этой мысли. Завтра мы все с радостью отправимся на охоту на белого оленя».44

И в самом начале — забавные преувеличения романтики: «Природа использовала все свое мастерство, чтобы сформировать Энид, и природа более 500 раз удивлялась тому, что в этот раз ей удалось создать столь совершенное создание». В истории о Ланселоте мы узнаем, что «тот, кто является идеальным любовником, всегда послушен, быстро и с радостью исполняет желания своей госпожи….. Страдания для него сладки, ибо Любовь, которая ведет его за собой, смягчает и облегчает его боль».45 Но у графини Мари было гибкое представление о любви:

Если рыцарь находил в одиночестве девицу или роженицу и заботился о своем честном имени, он обращался с ней не более бесчестно, чем перерезал бы себе горло. А если бы он напал на нее, то был бы навсегда опозорен при любом дворе. Если же, пока она находилась под его конвоем, ее побеждал в бою другой, который вступал с ним в схватку, то этот другой рыцарь мог делать с ней все, что ему заблагорассудится, не испытывая при этом ни стыда, ни вины.46

Стихи Кретьена изящны, но слабы, и их скучное изобилие скоро надоест нашему современному торопливому читателю. Ему принадлежит честь написания первого полного и дошедшего до нас изложения рыцарского идеала в его изображении двора, где вежливость и честь, храбрость и преданная любовь казались важнее церкви или вероисповедания. В своем последнем романе Кретьен доказал верность своему имени и поднял артурианский цикл на более высокую ступень, добавив к нему историю о Святом Граале.* Иосиф Аримафейский, говорится в романе, поймал часть крови распятого Христа в чашу, из которой Христос пил на Тайной вечере; Иосиф или его потомки привезли чашу и нетленную кровь в Британию, где она хранилась в таинственном замке у больного короля-заключенного; и только рыцарь, совершенно чистый жизнью и сердцем, мог найти Грааль и освободить короля, узнав причину его болезни. В истории Кретьена Грааль ищет Персеваль Галльский; в английской версии легенды — Галахад, безупречный сын запятнанного Ланселота; в обеих версиях нашедший Грааль уносит его на небо. В Германии Вольфрам фон Эшенбах превратил Персеваля в Парцифаля и придал сказке самую известную средневековую форму.

Вольфрам (ок. 1165–1220) — баварский рыцарь, рисковавший животом ради своих стихов, нашедший покровительство у ландграфа Германа Тюрингского, проживший в замке Вартбург двадцать лет и написавший выдающуюся поэму XIII века. Должно быть, он надиктовал ее, поскольку мы уверены, что он так и не научился читать. Он утверждал, что заимствовал историю Парцифаля не у Хретьена, а у провансальского поэта по имени Киот. Нам не известно ни о таком поэте, ни о какой-либо другой обработке легенды между сочинениями Кретьена (1175) и Вольфрама (1205). Из шестнадцати «книг» поэмы Вольфрама одиннадцать, по-видимому, основаны на «Конте дель Грааль» Кретьена. Добрые христиане и честные рыцари Средневековья не чувствовали себя обязанными признавать свои литературные долги. Но материя романов считалась общим достоянием; любой человек мог простить заимствование, если мог его улучшить. И Вольфрам превзошел наставника Кретьена.

Парцифаль — сын анжуйского рыцаря от королевы Герцелиды (Печальное сердце), внучки Титуреля — первого хранителя Грааля — и сестры Амфортаса, его нынешнего больного короля. Незадолго до рождения Парцифаля она узнает, что ее муж пал в рыцарском бою перед Александрией. Решив, что Парцифаль не должен умереть таким молодым, она воспитывает его в сельском уединении, скрывает от него его королевское происхождение и держит в неведении об оружии.

Парцифаль растет до зрелого возраста здоровым и невежественным. Однажды он видит на дороге двух рыцарей, любуется их сверкающими доспехами, считает их богами и падает перед ними на колени. Узнав, что это не боги, а рыцари, он решает стать таким же великолепным, как они. Он покидает дом и отправляется на поиски короля Артура, который делает людей рыцарями; и его мать умирает от горя, когда он уходит. По дороге Парцифаль похищает у спящей герцогини поцелуй, пояс и кольцо, и от этого поступка он остается нечистым на долгие годы. Он встречает красного рыцаря Итера, который посылает ему вызов королю Артуру. Представленный королю, Парцифаль просит разрешения принять вызов; он возвращается к Итеру, убивает его с помощью новичка, надевает доспехи и отправляется на поиски приключений. Ночью он просит гостеприимства у Гурнеманца; старый барон приглянулся ему, научил хитростям феодального боя и дал рыцарский совет:

Жалейте нуждающихся, будьте добры, щедры и смиренны. Достойный человек в нужде стыдится просить; предвосхищай его желания….. Но будьте благоразумны, не скупы и не щедры….. Не задавайте слишком много вопросов и не отказывайтесь отвечать на правильно заданный вопрос. Наблюдайте и слушайте…. Не жалейте того, кто уступает, что бы он вам ни сделал….. Будьте мужественными и мужественными. Относитесь к женщинам с уважением и любовью; это повышает честь молодого человека. Будь постоянным — в этом заключается мужественность. Не хвались тем, кто предает честную любовь.48

Парцифаль снова отправляется в путь, спасает осажденную Кондвирамур, женится на ней, вызывает вернувшегося мужа на бой, убивает его и покидает жену в поисках матери. Случайно он попадает в замок Грааля. Его развлекают рыцари-хранители, он видит Грааль (здесь это драгоценный камень) и, помня совет доброго Гурнеманца, не задает никаких вопросов ни о волшебном Граале, ни о больном короле, который, как он не знает, является его дядей. На следующее утро он видит, что весь замок пуст; он выезжает, и невидимые руки поднимают за ним разводной мост, словно запрещая ему возвращаться. Он возвращается ко двору Артура, но во время его приема провидица Кундри обвиняет его в невежестве и неучтивости, что он не спросил о причине болезни Амфортаса. Парцифаль клянется, что снова найдет Грааль.

Но в этот момент его жизнь омрачает обида. Он чувствует, что позор, наложенный на него Кундри, незаслужен; он видит обилие несправедливости в мире, отрекается от Бога и в течение четырех лет не посещает церковь, не произносит ни одной молитвы.49 За эти годы он терпит сотню несчастий, постоянно ищет, но так и не находит Грааль. Однажды он натыкается на прибежище отшельника Треврезента, который оказывается его дядей; от него он узнает историю Грааля и о том, что неизлечимая болезнь Амфортаса была вызвана тем, что он оставил хранение Грааля и стал служить незаконной любви. Отшельник возвращает Парцифаля к христианской вере и берет на себя наказание за грехи Парцифаля. Смирившись, исцелившись от невежества и очистившись страданиями, Парцифаль возобновляет поиски Грааля. Отшельник открывает Кундри, что Парцифаль — племянник и наследник Амфортаса; она находит его и объявляет, что он избран преемником Амфортаса на посту короля и хранителя Грааля. Направленный ею в скрытый замок, он спрашивает Амфортаса о причине его болезни, и тот сразу же исцеляет старого короля. Парцифаль находит свою жену Кондвирамур, которая становится его королевой. Лоэнгрин — их сын.

Как будто для того, чтобы предоставить Вагнеру еще одно либретто, Готфрид Страсбургский создал около 1210 года самую удачную версию истории Тристана. Это — восторженное прославление прелюбодеяния и неверности, позорящее как феодальный, так и христианский моральный кодекс.

Тристан, как и Парцифаль, рождается у молодой матери Бланшефлер вскоре после того, как она получает известие о том, что ее муж-принц убит в бою; она называет младенца Тристаном — печальным — и умирает. Мальчика воспитывает и посвящает в рыцари его дядя Марк, король Корнуолла. Повзрослев, он преуспевает на турнирах и убивает ирландского претендента Морольда, но в бою получает отравленную рану, которую, по словам умирающего Морольда, может вылечить только королева Ирландии Исеулт. Под видом арфиста Тантриса Тристан посещает Ирландию, излечивается у королевы и становится воспитателем дочери королевы, которую также зовут Исеулт. Вернувшись в Корнуолл, он рассказывает Марку о красоте и достижениях юной Исеулт, и Марк посылает его свататься к ней. Исеулт не желает покидать свой дом; узнав, что Тристан — убийца ее дяди Морольда, она воспылала к нему ненавистью. Но мать уговаривает ее уехать и дает своей служанке Брангене приворотное зелье, чтобы та напоила Исеулт и Марка, пробудив их любовь. Служанка по ошибке дает зелье Исеулт и Тристану, которые вскоре попадают в объятия друг друга. Бесчестье умножается, они договариваются скрывать свою любовь, Исеулт выходит замуж за Марка, спит с Тристаном и замышляет убить Брангена как знающего слишком много. Марк здесь (как и у Мэлори) единственный джентльмен в этой истории; он обнаруживает обман, говорит Исеулт и Тристану, что они слишком дороги ему, чтобы мстить, и довольствуется изгнанием племянника. В своих скитаниях Тристан встречает третью Исеулт и влюбляется в нее, хотя поклялся быть с королевой Марка «одним сердцем, одной дружбой, одним телом, одной жизнью». На этом Готфрид оставляет сказку незаконченной, а все рыцарские идеалы — разрушенными. Остальная часть сказки принадлежит Мэлори и более поздней эпохе.

В этом удивительном поколении — первом поколении XIII века — Германия произвела на свет еще одного поэта, который вместе с Вальтером, Вольфрамом и Готфридом составил квартет, не имеющий себе равных в литературе современного христианства. Хартманн фон Ауэ начал с неубедительного следования за Хретьеном в поэтических романах «Эрек» и «Ивейн», но когда он обратился к легендам своей родной Швабии, то создал небольшой шедевр — «Бедный Генрих» (ок. 1205 г.). «Бедный Генрих», как и Иов, — богач, который в зените своего великолепия заболевает проказой, излечиться от которой можно только тогда (ведь средневековая магия должна была иметь свое слово), когда за него добровольно умрет какая-нибудь чистая дева. Не ожидая такой жертвы, Генрих предается стенаниям и отчаянию. Но вот появляется такая дева, готовая умереть, чтобы Генрих исцелился. Ее родители, считая ее решение богодухновенным, дают свое невероятное согласие, и девушка обнажает свое прекрасное лоно перед ножом. Но Генрих вдруг становится мужчиной, объявляет перерыв, отказывается от жертвоприношения, прекращает стонать и принимает свою боль как божественное посещение. Дух его преображается под влиянием этого нового настроения, телесные недуги быстро исчезают, а его спасительница становится его женой. Хартманн искупил нелепость этой истории простым, плавным, незатейливым стихом, и Германия хранит эту поэму до нашего неверующего века.

Более красивая сказка была рассказана где-то в первой половине XIII века неизвестным французом под названием C'est d'Aucassin et Nicolette. Наполовину романтическая, наполовину смеющаяся над романтикой, она была уместно изложена то в стихах, то в прозе, с музыкой, отмеченной в стихотворном тексте.

Аукассин, сын графа Босера, влюбляется в Николетт, приемную дочь виконта Босера. Граф возражает, желая женить сына на какой-нибудь феодальной семье, способной оказать ему помощь в войне, и велит своему вассалу виконту спрятать девушку. Когда Аукассин пытается увидеться с ней, виконт советует ему «оставить Николетту в покое, иначе вы никогда не увидите рая». На что Аукассин отвечает в литературном ключе, соответствующем растущему скептицизму того времени.

Что мне делать в раю? Я забочусь не о том, чтобы войти в него, а только о том, чтобы иметь Николетту….. Ибо в рай не входят только такие люди, как престарелые священники, старые калеки и увечные, которые день и ночь кашляют перед алтарями….. С ними мне нечего делать. Но в ад я пойду. Ибо в ад идут и прекрасные ученые, и прекрасные рыцари, убитые на турнирах или в великих войнах, и крепкие лучники, и верные люди. С ними я пойду. А там идут прекрасные и учтивые дамы, у которых есть друзья — два или три — помимо их супружеского лорда. А там проходят… арфисты и менестрели, и короли мира сего. С ними пойду и я, лишь бы рядом со мной была Николетта, моя милая подруга.50

Отец Николетты заточает ее в своей комнате, а отец Аукассина — в подвале, где парень рассказывает о странном и очаровательном лекарстве:

Тем временем цветок ландыша делает веревку из простыней и спускается в сад.

Затем она взяла юбку в обе руки… и, слегка одернув ее от росы, которая густо лежала на траве, прошла через сад. Волосы у нее были золотистые, с маленькими локонами; глаза голубые и смеющиеся; лицо изящное, с губами, более утонченными, чем роза или вишня в летний зной; зубы белые и мелкие; груди такие упругие, что виднелись под одеждой, как два округлых ореха. Она была так хрупка в поясе, что две руки могли бы обхватить ее; а маргаритки, которые она тормозила ногами, проходя мимо, были совсем черными на фоне ее ступней и плоти, так бела была эта прекрасная юная дева».52

Она пробирается к зарешеченному окну кельи Аукассина, отрезает локон своих волос, протягивает ему и клянется, что ее любовь так же велика, как и его. Отец посылает за ней гонцов, она убегает в лес и живет у благодарных пастухов. Через некоторое время отец Аукассина, решив, что она благополучно скрылась из виду, освобождает его. Аукассин отправляется в лес и разыскивает ее, пройдя через полукомические перипетии. Найдя ее, он сажает ее перед собой на коня, «целуя ее, пока они ехали». Чтобы спастись от преследующих их родителей, они плывут на корабле через Средиземное море; они попадают в страну, где мужчины рожают, а войны ведутся веселыми ударами плодов. Они попадают в плен к менее любезным воинам, их разлучают на три года, но в конце концов они снова становятся одним целым. Раздраженные родители любезно умирают, а Аукассин и Николетта становятся графом и графиней Бокэр. Во всей богатой литературе Франции нет ничего более изысканного.

Юмористические интерлюдии этой истории свидетельствуют о том, что французы начинали испытывать избыток романтики. Самая знаменитая поэма Средневековья — гораздо более известная и читаемая, чем «Божественная комедия», — начиналась как романс, а закончилась как одна из самых искренних и грубых сатир в истории. Около 1237 года Гийом де Лоррис, молодой ученый из Орлеана, написал аллегорическую поэму, которая должна была заключить в себе все искусство придворной любви и стать, благодаря своим абстракциям, образцом и кратким изложением всего любовного романа. Мы ничего не знаем о Вильгельме Луарском, кроме того, что он написал первые 4266 строк «Романа о розе». Он представляет себя блуждающим во сне в великолепном Саду Любви, где распускаются все известные цветы и поют все птицы, а счастливые пары, олицетворяющие радости и милости галантной жизни, — Мир, Радость, Вежливость, Красота… — танцуют под председательством Бога Любви; вот новая религия, с новой концепцией рая, в которой женщина заменяет Бога. В этом саду мечтатель видит розу, которая прекраснее всех окружающих ее красот, но которую охраняет тысяча шипов. Это символ Возлюбленной, и стремление героя дотянуться до нее и сорвать становится аллегорией всех амурных кампаний, которые когда-либо велись проверенным желанием, питающим воображение. В сказке нет ни одного человека, кроме рассказчика; все остальные действующие лица — олицетворения качеств характера, которые можно встретить при любом дворе, где женщины преследуют мужчин: Прекрасная, Гордость, Злодейство, Стыд, Богатство, Скупость, Зависть, Лень, Лицемерие, Молодость, Отчаяние, даже «Новое мышление», что здесь означает непостоянство. Удивительно, что из этих абстракций Гийому удалось создать интересный стих — возможно, потому, что в любом возрасте и в любом обличье любовь интересна, как теплая кровь.*

Уильям умер преждевременно, оставив поэму незавершенной, и в течение сорока лет мир гадал, успел ли Влюбленный, подстреленный Купидоном и дрожащий от любви, сделать больше, чем поцеловать Розу. Затем другой француз, Жан де Менг, подхватил факел и довел его до 22 000 строк, написав поэму, столь же отличную от поэмы Уильяма, как Рабле от Теннисона. Смена поколений изменила настроение; романтика на время ушла в себя; философия наложила отпечаток разума на поэзию веры; крестовые походы потерпели неудачу; началась эпоха сомнений и сатиры. Некоторые говорят, что Жан написал свое бурное продолжение по предложению того же короля Филиппа IV, который посылал своих скептически настроенных юристов смеяться над Папой Римским. Жан Клопинель родился в Мёне на Луаре около 1250 года, изучал философию и литературу в Париже и стал одним из самых ученых людей своего времени. Неизвестно, какой порыв извращенца заставил его вложить свою образованность, антиклерикализм, презрение к женщине и романтике в продолжение самой романтической поэмы во всей литературе. В тех же восьмисложных строках и рифмованных двустишиях, что и у Уильяма, но с живостью и энергией, совершенно не похожими на мечтательный стих Уильяма, Жан высказывает свои взгляды на все темы от Сотворения мира до Страшного суда, а его бедная возлюбленная ждет в саду, все это время тоскуя по Розе. Если в Жане и осталась какая-то романтика, то это платоновская фантазия о золотом веке прошлого, когда «никто не называл то или это своим, и похоть и насильство были неведомы»; когда не было ни феодалов, ни государства, ни законов; когда люди жили, не питаясь ни плотью, ни рыбой, ни птицей, и «все делили дар земли по общему жребию».53 Он не вольнодумец; он принимает догмы церкви, не моргнув глазом; но ему не нравятся «эти крепкие и процветающие клинки, нищие монахи, которые обманывают лживыми словами, пока пьют и едят мясо».54 Он не выносит лицемеров и рекомендует им чеснок и лук, чтобы облегчить их крокодиловы слезы.55 Он признает, что «милостивая женская любовь» — лучшее благо в жизни, но, видимо, не познал ее.56 Возможно, он этого не заслужил; сатира никогда не завоевывала прекрасных дев, а Жан, слишком воспитанный на Овидии, больше думал и учил пользоваться женщинами, чем любить их. Моногамия — это абсурд, говорит он; природа задумала toutes pour touz — всех женщин для всех мужчин. Он заставляет сытого мужа укорять чопорную жену:

Некоторым утешением служит тот факт, что в конце концов Бог Любви во главе своих бесчисленных вассалов штурмует башню, где Опасность, Стыд и Страх (колебания дамы) охраняют Розу, и с радостью допускает Влюбленного во внутреннее святилище, позволяя ему сорвать образ своей мечты. Но как может эта давно отложенная романтическая концовка уничтожить 18 000 строк крестьянского реализма и голиардической рибалистики?

Тремя самыми читаемыми книгами в Западной Европе XII–XIII веков были «Романс о розе», «Золотая легенда» и «Рейнард-лис». Рейнард начал свою латинскую карьеру под именем Ysengrinus около 1150 года, затем перешел в различные языки как Роман де Ренарт, Рейнард Лис, Рейнеке де Вос, Рейнаерт, наконец, как гётевский Рейнеке Фукс. Разные авторы добавили к циклу около тридцати веселых историй, пока он не стал насчитывать 24 000 строк, почти все они посвящены сатирическому осмеянию феодальных форм, королевских дворов, христианских церемоний и человеческих слабостей через аналогии с животными.

Лиса Ренарт разыгрывает льва Нобля, короля королевства. Он учуял любовь Нобля к леопардихе даме Харуж и интригами, достойными Талейрана, уговорил ее стать его любовницей. Он умилостивляет Ноубла и других зверей, даря каждому талисман, который рассказывает мужу о неверности жены. Последовали страшные разоблачения; мужья избивают провинившихся жен, те бегут к Ренарту, который собирает их в гарем. В одной из сказок звери участвуют в турнире, в торжественных рыцарских регалиях и параде. В «Смерти Ренарта» старый лис умирает; Бернард Осел, архиепископ двора, приходит, чтобы совершить над ним таинства с чрезвычайным благоговением и серьезностью. Ренарт признается в своих грехах, но оговаривает, что если он выздоровеет, то его клятва об искуплении будет считаться недействительной. Судя по всему, он умирает, и многочисленные звери, которых он рогоносил, избивал, ощипывал или обманывал, собираются, чтобы оплакать его с радостным лицемерием. Архиепископ произносит над могилой раблезианскую проповедь и упрекает Ренарта в том, что он считал «все, что в пору, если это можно ухватить». Но когда его окропляют святой водой, Ренарт оживает, ловит Шантеклера (который размахивает кадилом) за шею и с добычей бросается в чащу. Чтобы понять Средневековье, нужно никогда не забывать о Ренарте.

Роман де Ренарта — величайшая из басен. Басня — это басня о животных, сатирически высмеивающая человека, обычно в восьмисложных стихах, насчитывающих от тридцати до тысячи строк. Некоторые из них были древнее Эзопа или старше; некоторые пришли из Индии через ислам. В основном они высмеивали женщин и священников, возмущаясь естественными способностями одного сословия и сверхъестественными — другого; кроме того, дамы и священники осуждали менестрелей за чтение скандальных басен. Ведь басни были рассчитаны на крепкие желудки; они заимствовали терминологию кабаков и борделей и давали метр безмерной приятности. Но из их тушеного мяса Чосер, Боккаччо, Ариосто, Лафонтен и сотня других рассказчиков сварили немало поразительных историй.

Возникновение сатиры понизило статус менестрелей. Странствующие певцы получили свое английское название от ministeriales, первоначально служивших при баронских дворах, а свое французское название jongleurs — от латинского ioculator, распространителя шуток. Они выполняли функции и продолжали род греческих рапсодов, римских мимов, скандинавских скальдов, англосаксонских glee-men и валлийских или ирландских бардов. В двенадцатом веке, в период расцвета романов, менестрели заняли место печатников и сохранили свое достоинство, распространяя истории, изредка достойные быть причисленными к литературе. С арфой или скрипкой в руках они декламировали небылицы, dits или contes (короткие истории), эпосы, легенды о Марии или святых, chansons de geste, romans или fabliaux. В Великий пост, когда они не были востребованы, они, если могли, посещали собрания менестрелей и жонглеров, подобные тем, которые, как мы знаем, проводились в Фекаме в Нормандии около 1000 года; там они учились друг у друга трюкам и приемам, а также новым сказкам или песням труверов и трубадуров. Многие из них были готовы, если их декламация оказывалась слишком интеллектуальной нагрузкой для слушателей, развлекать их жонглированием, кувырканием, фокусами и хождением по канату. Когда труверы перешли к декламации собственных историй, а привычка читать распространилась и снизила спрос на декламаторов, менестрель все больше превращался в водевиля, так что жонглер стал жонглером; он подбрасывал ножи, дергал кукол Панча и Джуди или демонстрировал репертуар дрессированных медведей, обезьян, лошадей, петухов, собак, верблюдов и львов. Некоторые менестрели превращали басни в фарсы и разыгрывали их, не скупясь на непристойности. Церковь все больше и больше порицала их, запрещая благочестивым слушать их, а королям — кормить; епископ Гонорий Осенский считал, что ни один менестрель не будет допущен в рай.

Популярность жонглеров и баснописцев, а также шумный прием, с которым новые сословия и мятежные студенты университетов приняли эпос буржуазии Жана де Мена, ознаменовали конец эпохи. Романтика продолжалась, но ей со всех сторон бросали вызов сатира, юмор и реалистичное земное настроение, которое смеялось над рыцарскими сказками задолго до рождения Сервантеса. Еще целое столетие сатира держала сцену и грызла сердце веры, пока все подпорки и ребра средневековой конструкции не треснули и не сломались, оставив душу человека гордой и колеблющейся на грани разума.

Именно при апулийском дворе Фридриха II зародилась итальянская литература. Возможно, мусульмане из его свиты внесли свой вклад, ведь каждый грамотный мусульманин сочинял стихи. За несколько лет до смерти Фридриха в 1250 году Кьюлло д'Алькамо (ок. 1200 г.) написал красивый «Диалог между любовником и дамой», а Алькамо на Сицилии был почти полностью мусульманским городом. Но более решающее влияние оказали трубадуры Прованса, которые присылали свои стихи или приезжали лично к благодарному Фридриху и его культурным помощникам. Сам Фридрих не только поддерживал поэзию, но и писал ее, причем на итальянском языке. Его премьер-министр, Пьеро делле Винье, сочинял превосходные сонеты и, возможно, изобрел эту сложную форму. Ринальдо д'Аквино (брат святого Фомы), живший при дворе Фридриха, Гвидо делле Колонна, судья, и Якопо да Лентино, нотариус, в регентстве Фридриха, были среди поэтов этого «апулийского ренессанса». Сонет Якопо (ок. 1233 г.), написанный за поколение до рождения Данте, уже обладает той нежностью чувств и законченностью формы, которые присущи стихам из «Жизни новой»:

Когда двор Фридриха путешествовал по Италии, он брал с собой поэтов, и они распространяли свое влияние в Лациуме, Тоскане и Ломбардии. Его сын Манфред продолжил покровительствовать поэзии и написал лирику, которую восхвалял Данте. Большая часть этих «сицилийских» стихов была переведена на тосканский язык и участвовала в формировании школы поэтов, кульминацией которой стал Данте. В то же время французские трубадуры, покинув Лангедок, охваченный религиозными войнами, нашли убежище при итальянских дворах, приобщили итальянских поэтов к сабле, научили итальянских женщин приветствовать хвалебные стихи и убедили итальянских магнатов вознаграждать поэзию, даже если она адресована их женам. Некоторые ранние тосканские поэты дошли в своем подражании французским трубадурам до того, что писали на провансальском языке. Сорделло (ок. 1200-70), родившийся неподалеку от вергилиевской Мантуи, оскорбил ужасного Эццелино, бежал в Прованс и написал на провансальском языке поэмы о бесплотной и неземной любви.

Из этой платоновской страсти, в результате странного брака метафизики и поэзии, возник dolce stil nuovo, или «новый сладкий стиль» Тосканы. Вместо откровенной чувственности, которую они находили у провансальских певиц, итальянские поэты предпочитали или делали вид, что любят женщин как воплощение чистой и абстрактной красоты, или как символы божественной мудрости или философии. Это была новая нота в Италии, знавшей сотни тысяч поэтов любви. Возможно, дух святого Франциска двигал этими целомудренными ручками, или «Сумма» Фомы тяготила их, или они ощущали влияние арабских мистиков, которые видели в красоте только Бога и писали любовные поэмы божеству.2

Новая школа состояла из множества ученых певцов. Гвидо Гвиницелли (1230?-75) из Болоньи, которого Данте называл своим литературным отцом,3 зарифмовал новую философию любви в знаменитой канцоне (провансальское canzo или песня) «О нежном сердце», где он просит у Бога прощения за то, что так любил свою даму, молясь, что она казалась ему воплощением божественности. Лапа Джанни, Дино Фрескобальди, Гвидо Орланди, Чино да Пистойя распространили новый стиль по Северной Италии. Во Флоренцию его принес лучший представитель докантовского периода Гвидо Кавальканти (ок. 1258–1300), друг Данте. Гвидо был знатного рода, зятем Фаринаты дельи Уберти, возглавлявшей гибеллинскую фракцию во Флоренции, и был исключением среди этих поэтов-ученых. Он был аверроистским вольнодумцем и играл с сомнениями в бессмертии и даже в Боге.4 Он принимал активное и жестокое участие в политике, был изгнан Данте и другими приорами в 1300 году, заболел, был помилован и умер в том же году. Его гордый, аристократический ум был хорошо приспособлен для создания сонетов холодного и классического изящества:

Данте многому научился у Гвидо, подражал его канцони и, возможно, именно ему обязан решением написать «Божественную комедию» на итальянском языке. «Он хотел, — говорит Данте, — чтобы я всегда писал ему на просторечии, а не на латыни».6 В течение тринадцатого столетия предшественники Данте вылепили новый язык из грубой неадекватности до такой мелодичности речи, такой концентрации и тонкости фразы, с какими не мог сравниться ни один европейский говор; они создали язык, который Данте мог назвать «прославленным, кардинальским, придворным и куриальным»7-подходящий для самых высоких сановников. Наряду с сонетами стихи провансальцев были негармоничны, а стихи труверов и миннезингеров — почти доггерильны. Поэзия здесь стала не рифмованным ручейком веселья, а произведением напряженного и компактного искусства, столь же кропотливо вырезанного, как фигуры на кафедрах Никколо Пизано и его сына. Отчасти великий человек велик потому, что те, кто меньше его, проложили ему дорогу, приспособили настроение времени к его гению, создали инструмент для его рук и дали ему уже наполовину выполненную задачу.

В мае 1265 года Белла Алигьери подарила своему мужу Алигьеро Алигьери сына, которого они окрестили Дуранте Алигьери; вероятно, они не задумывались о том, что эти слова означают «долговечный крылоносец». По всей видимости, сам поэт сократил свое имя до Данте.8 Его семья имела длинную родословную во Флоренции, но скатилась к нищете. Мать умерла в раннем возрасте Данте; Алигьеро женился вторично, и Данте рос, возможно, несчастливо, с мачехой, сводным братом и двумя сводными сестрами.9 Отец умер, когда Данте было пятнадцать, оставив наследство в виде долгов.10

Из учителей Данте он с благодарностью вспоминал Брунетто Латини, который, вернувшись из Франции, сократил свою французскую энциклопедию Tresor до итальянской Tesoretto; от него Данте узнал, как человек увековечивает себя.11 Данте, должно быть, с особым восторгом изучал Вергилия; он говорит о bel stilo мантуанца; а какой еще студент так любил классику, чтобы последовать за ее автором через ад? Боккаччо рассказывает, что Данте был в Болонье в 1287 году. Там или в другом месте поэт почерпнул столько печальных наук и чудесных философий своего времени, что его поэма стала на голову выше его эрудиции. Он также научился ездить верхом, охотиться, фехтовать, рисовать и петь. Как он зарабатывал на хлеб, мы не знаем. Во всяком случае, он был принят в культурные круги, хотя бы благодаря дружбе с Кавальканти. В этом кругу он нашел многих поэтов.

Самый знаменитый из всех любовных романов начался, когда Данте и Беатриче было по девять лет. Согласно Боккаччо, поводом послужил первомайский пир в доме Фолко Портинари, одного из ведущих горожан Флоренции. Маленькая Биче была дочерью Фолко; вполне вероятно, что она также была Беатриче Данте,12 но не настолько близка к уверенности, чтобы успокоить сомнения дотошных. Мы знаем об этой первой встрече только по идеализированному описанию, написанному Данте девять лет спустя в «Новой жизни»:

Платье ее в тот день было благородного цвета, приглушенного и благородного пунцового, подпоясанное и украшенное так, как подобает ее нежному возрасту. В тот миг, истинно говорю, дух жизни, обитающий в самой тайной горнице сердца, начал трепетать так сильно, что малейшие пульсы моего тела сотрясались от этого; и в трепете он произнес такие слова: Ecce deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi [Вот божество сильнее меня, которое, придя, будет править мной]….. С того времени Любовь вполне управляла душой моей.13

Юноша, близкий к половому созреванию, уже созрел для такого трепета; большинство из нас познали его и могут вспоминать «телячью любовь» как одно из самых духовных переживаний юности, таинственное пробуждение души и тела к жизни, сексу, красоте и нашей индивидуальной неполноте, но без сознательного голода тела по телу, а лишь с робким желанием быть рядом с любимой, служить ей, слышать ее речь и наблюдать ее скромную грацию. Дайте мужской душе такую чувствительность, как у Данте — человека страсти и воображения, — и такое откровение и созревание вполне может остаться воспоминанием и стимулом на всю жизнь. Он рассказывает, как искал возможности увидеть Беатриче, хотя бы для того, чтобы незаметно взглянуть на нее. Затем он, кажется, потерял ее из виду, пока через девять лет, когда им исполнилось по восемнадцать лет, не встретился с ней,

Случилось так, что та же прекрасная дама предстала передо мной, одетая в чистое белое, между двумя нежными [т. е. высокородными] дамами старше ее. И, проходя по улице, она обратила свой взор туда, где я стоял в ужасном смятении; и по своей невыразимой любезности… она приветствовала меня с такой добродетельной походкой, что мне показалось, что тогда и там я узрел самые пределы блаженства….. Я расстался с ней, как опьяненный….. Затем, поскольку я сам в некотором роде обладал искусством вести рифмованные беседы, я решил сочинить сонет.14

Так, если верить его рассказу, родилась его последовательность сонетов и комментариев, известная как La vita nuova, «Новая жизнь». В течение следующих девяти лет (1283-92) он с определенными интервалами писал сонеты, а позже добавил к ним прозу. Один сонет за другим он посылал Кавальканти, который сохранил их и теперь стал его другом. Весь роман в какой-то мере является литературным искусством. Стихи испорчены для нашего изменившегося вкуса причудливым обожествлением Любви в манере трубадуров, длинными схоластическими диссертациями, которые их интерпретируют, и мистицизмом чисел — троек и девяток — мы должны отбросить эти инфекции времени.

Некоторые из прозаических произведений более приятны, чем стихотворные:

Когда она появлялась в каком-нибудь месте, мне казалось, что, благодаря надежде на ее прекрасное приветствие, нет больше ни одного человека, который был бы моим врагом; и такая теплота милосердия охватывала меня, что, конечно, в тот момент я бы простил любого, кто нанес мне обиду. Она шла, увенчанная и облеченная в смирение… и когда она ушла, многие сказали: «Это не женщина, а один из прекрасных ангелов небесных»… Я же скажу, что она показала себя настолько кроткой, что породила в тех, кто смотрел на нее, умиротворяющую тишину, превосходящую всякое слово».16

В этом, возможно, искусственном увлечении не было и мысли о браке с Беатриче. В 1289 году она вышла замуж за Симоне де Барди, члена богатой банкирской фирмы. Данте не обратил внимания на столь поверхностный инцидент, но продолжал писать о ней стихи, не упоминая ее имени. Через год Беатриче умерла в возрасте двадцати четырех лет, и поэт, впервые назвав ее по имени, оплакивает ее в тихой элегии:

В другом стихотворении он изобразил ее окруженной почетом в раю. «После написания этого сонета, — рассказывает он, — мне было дано увидеть очень чудесное видение, в котором я увидел вещи, которые определили мне, что я больше ничего не буду говорить об этой благословенной до тех пор, пока не смогу более достойно рассказать о ней. И для этого я тружусь изо всех сил, как ей хорошо известно. Поэтому, если Ему, Который есть жизнь всего сущего, будет угодно, чтобы моя жизнь продолжалась со мной еще несколько лет, я надеюсь, что еще напишу о ней то, что прежде не было написано ни об одной женщине. После чего да будет угодно Тому, Кто есть Владыка благодати, чтобы дух мой отправился туда, чтобы увидеть славу своей госпожи, то есть той благословенной Беатриче, которая ныне непрестанно взирает на Его лик.

Так, в заключительных словах своей маленькой книги, он нацелился на более великую; и «с первого дня, когда я увидел ее лицо в этой жизни, и до этого видения», которым он заканчивает «Парадизо», «последовательность моей песни никогда не прерывалась».18 Редко кто из людей, несмотря на все приливы и отливы в его делах, прокладывал и держал такой прямой курс.

Однако были и отклонения. Через некоторое время после смерти Беатриче Данте предался серии легких влюбленностей — «Пьетра», «Парголетта», «Лизетта», «или другое тщеславие столь краткого использования».19 Одной даме, которую он называет только gentil donna, он адресовал любовные стихи, менее неземные, чем те, что были адресованы Беатриче. Около 1291 года, в возрасте двадцати шести лет, он женился на Джемме Донати, потомке старейшей флорентийской аристократии. За десять лет она подарила ему нескольких детей, которых, по разным данным, было трое, четверо или семеро.20 Верный кодексу трубадура, он никогда не упоминал в своих стихах ни жену, ни детей. Это было бы бестактно. Брак и романтическая любовь были отдельными вещами.

Теперь, возможно, с помощью Кавальканти, он занялся политикой. По неизвестным нам причинам он присоединился к партии белых или бьянки — партии высшего среднего класса. Должно быть, у него были способности, поскольку уже в 1300 году он был избран в Приорат или муниципальный совет. Во время его короткого пребывания на посту Черные или Нери, возглавляемые Корсо Донати, попытались совершить государственный переворот, чтобы вернуть к власти старую аристократию. После подавления этого восстания приоры, с согласия Данте, попытались установить мир, изгнав лидеров обеих партий, среди которых были Донати, родственник Данте по браку, и Кавальканти, его друг. В 1301 году Донати вторгся во Флоренцию с отрядом вооруженных негров, сместил приоров, и захватил правительство. В начале 1302 года Данте и еще пятнадцать горожан были преданы суду и осуждены по различным политическим обвинениям, изгнаны и приговорены к сожжению до смерти, если они еще раз появятся во Флоренции. Данте бежал и, надеясь вскоре вернуться, оставил свою семью. Эта ссылка с конфискацией имущества обрекла поэта на нищенское скитание в течение девятнадцати лет, озлобила его дух и в какой-то мере определила настроение и тему «Божественной комедии». Его товарищи по изгнанию, вопреки совету Данте, уговорили Ареццо, Болонью и Пистойю послать против Флоренции армию в 10 000 человек, чтобы вернуть им власть или их дома (1304). Попытка провалилась, и после этого Данте пошел по индивидуальному пути, живя с друзьями в Ареццо, Болонье и Падуе.

Именно в первое десятилетие своего изгнания он собрал воедино некоторые из стихотворений, написанных им для gentil donna, и добавил к ним прозаический комментарий, превративший ее в даму Философию. В Convivio {Банкет, ок. 1308 г.) рассказывается о том, как в разочарованиях любви и жизни Данте обратился за утешением к философии; какое божественное откровение он нашел в этом соблазнительном занятии; и как он решил поделиться своими открытиями на итальянском языке с теми, кто не мог читать по-латыни. Очевидно, он задумал написать новую «Сумму» или «Тезоро», в которой каждая часть претендовала бы на комментарий к поэме о прекрасной даме; это был замечательный план по искуплению чувственного с засушливым. Маленькая книга представляет собой солянку из странных наук, надуманных аллегорий и отрывков философии из Боэция и Цицерона. Надо отдать должное уму Данте, что, закончив три из четырнадцати предполагавшихся комментариев, он бросил книгу как полную потерю.

Теперь он взял на себя скромную задачу восстановить власть императоров Священной Римской империи в Италии. Опыт убедил его в том, что хаос и насилие в политике итальянских городов были вызваны атомистической концепцией свободы — каждый регион, город, класс, индивид и желание требовали анархической свободы. Как и Макиавелли два столетия спустя, он жаждал некой силы, которая скоординировала бы индивидов, классы и города в упорядоченное целое, в рамках которого люди могли бы работать и жить в безопасности и мире. Эта объединяющая сила могла исходить либо от папы, либо от главы Священной Римской империи, которой северная Италия уже давно теоретически подчинялась. Но Данте только что был изгнан союзной папству партией; неясная традиция гласит, что он принимал участие в неудачном посольстве из Флоренции к Бонифацию VIII; и в течение долгого времени папы выступали против объединения Италии как опасности для их духовной свободы, а также для их временной власти. Единственная надежда на порядок, казалось, заключалась в восстановлении императорского контроля, в возвращении к величественному pax Romana Древнего Рима.

Так, в неизвестную дату Данте написал свой провокационный трактат De monarchia. Написав на латыни, которая все еще оставалась языком философии, Данте утверждал, что, поскольку надлежащей функцией человека является интеллектуальная деятельность, а она может протекать только в мире, идеальным правительством было бы всемирное государство, поддерживающее стабильный порядок и единую справедливость на всей земле. Такое государство было бы правильным образом и коррелятом небесного порядка, установленного Богом во всей Вселенной. Имперский Рим ближе всего подошел к тому, чтобы стать таким международным государством; Божье одобрение этого государства проявилось в том, что Он решил стать человеком под именем Августа, а Сам Христос велел людям принять политическую власть цезарей. Очевидно, что власть древней империи не исходила от Церкви. Но Священная Римская империя была возрождением этой древней империи. Правда, папа короновал Карла Великого и тем самым, казалось, сделал империю подчиненной папству; но «узурпация права не создает права; если бы это было так, тот же метод мог бы показать зависимость церковной власти от империи после того, как император Оттон восстановил папу Льва и низложил Бенедикта».21 Право империи на управление исходило не от Церкви, а от естественного закона, согласно которому социальный порядок требует правительства; а поскольку естественный закон — это воля Бога, то и государство черпает свои полномочия от Бога. Императору действительно подобает признавать высший авторитет папы в вопросах веры и морали, но это не ограничивает суверенитет государства в «земной сфере».22

De monarchia, несмотря на схоластический механизм ведения диспутов, уже не отвечающий моде, была мощным аргументом в пользу «единого мира» правительства и права. При жизни автора рукопись была известна лишь немногим. После его смерти она получила более широкое распространение и была использована в качестве пропаганды антипапой Людовиком Баварским. Она была публично сожжена по приказу папского легата в 1329 году, в XVI веке была внесена в папский Индекс запрещенных книг, а в 1897 году Лев XIII исключил ее из этого Индекса.

Согласно Боккаччо,23 Данте написал «De monarchia» «при Генрихе VI». В 1310 году король Германии вторгся в Италию в надежде восстановить на всем полуострове, кроме папских государств, императорское правление, которое умерло после Фридриха II. Данте встретил его с восторженными надеждами. В «Письме к князьям и народам Италии» он призвал ломбардские города открыть свои сердца и ворота люксембургскому «Арриго», который избавит их от хаоса и папы. Когда Генрих достиг Милана, Данте поспешил туда и с восторгом бросился к ногам императора; все его мечты о единой Италии казались близкими к исполнению. Флоренция, не обращая внимания на поэта, закрыла свои ворота против Генриха, и Данте публично обратился с гневным письмом Scelestissimis Florentines — «к самым преступным флорентийцам» (март, 1311).

Разве вы не знаете, что Бог предписал, чтобы человеческий род находился под властью одного императора для защиты справедливости, мира и цивилизации, и что Италия всегда становилась жертвой гражданской войны, когда империя распадалась? Вы, преступающие законы человеческие и божественные, вы, кого ужасная ненасытность алчности привела к готовности на любые преступления, — не терзает ли вас ужас второй смерти, что вы, первые и единственные… восстали против славы римского князя, монарха земли и посланника Бога?…Глупые и бесчувственные люди! Вы должны покориться императорскому орлу!24

К ужасу Данте, Генрих не предпринял никаких действий против Флоренции. В апреле поэт написал императору письмо, словно древнееврейский пророк, предупреждающий королей:

Мы удивляемся, что медлительность задерживает вас так долго…. Вы тратите весну и зиму в Милане. Флоренция (вы, может быть, не знаете этого?) — страшное зло…. Это гадюка… от своего испаряющегося разложения она выдыхает заразительный дым, и от этого соседние стада сходят на нет…. Вставай, благородное дитя Иессея!25

В ответ Флоренция объявила, что Данте навсегда исключен из амнистии и из Флоренции. Генрих оставил Флоренцию нетронутой и через Геную и Пизу направился в Рим и Сиену, где и умер (1313).

Для Данте это была катастрофа. Он поставил все на победу Генриха, сжег за собой все мосты во Флоренцию. Он бежал в Губбио и укрылся в монастыре Санта-Кроче. Там, очевидно, он написал большую часть «Божественной комедии».26 Но он еще не успел насытиться политикой. В 1316 году он, вероятно, был вместе с Угуччоне делла Фаджола в Лукке; в том же году Угуччоне разбил флорентийцев при Монтекатини; Флоренция оправилась и приговорила двух сыновей Данте к смертной казни, которая так и не была приведена в исполнение. Лукка восстала против Угуччоне, и Данте снова остался без крова. Флоренция, охваченная победоносным великодушием и забыв о своих прегрешениях, предложила амнистию и безопасное возвращение всем изгнанникам при условии, что они заплатят штраф, пройдут по улицам в покаянном одеянии и подвергнутся краткому заключению. Один из друзей сообщил Данте об этой прокламации. Он ответил на него знаменитым письмом:

Флорентийскому другу: Из вашего письма, которое я получил с должным почтением и привязанностью, я с благодарным сердцем узнал… как дорого вашей душе мое возвращение на родину. Вот постановление… что если я буду готов заплатить определенную сумму денег и понести клеймо повинности, то буду помилован и смогу вернуться немедленно…..

Неужели это и есть тот славный отзыв, когда Данте Алигьери возвращается в свою страну после изгнания, терпеливо выдержанного в течение почти пятнадцати лет?…Не пристало человеку, проповедующему справедливость… платить деньги тем, кто творит несправедливость, как будто они его благодетели. Это не тот путь, которым можно вернуться в мою страну….. Если найдется другой путь… не умаляющий чести Данте, я приму его без промедления. Но если во Флоренцию нельзя войти таким путем, то я никогда не войду туда….. Что! Могу ли я не смотреть на лик солнца и звезд повсюду? Не могу ли я под любым небом созерцать самые драгоценные истины?27

Вероятно, ближе к концу 1316 года он принял приглашение Кан Гранде делла Скала, правителя Вероны, приехать и жить в качестве его гостя. Там, очевидно, он закончил — там он посвятил Кан Гранде — «Парадизо» «Божественной комедии» (1318). Мы можем представить его в этот период — в возрасте пятидесяти одного года — таким, каким его описал Боккаччо в «Жизни» 1354 года: мужчина среднего роста, «несколько сутулый», ходит серьезной и размеренной походкой с мрачным достоинством; темные волосы и кожа, длинное и задумчивое лицо, изборожденные выступающие брови, суровые глубокие глаза, тонкий аквилонский нос, сжатые губы, драчливый подбородок.28 Это было лицо духа, некогда нежного, но ожесточенного болью; Данте из «Новой жизни» вряд ли мог бы проявить всю нежность и чувствительность, выраженные в нем; что-то от этих качеств проявляется в жалости, с которой он выслушивает рассказ Франчески. Он был мрачен и строг, как и подобает побежденному изгнаннику; его язык был отточен невзгодами, и он стал властным, чтобы скрыть свое падение от власти. Он гордился своим происхождением, потому что был беден. Он презирал денежную буржуазию Флоренции; он не мог простить Портинари, что тот женил Беатриче на банкире; и он отомстил единственным доступным ему способом — поместил ростовщиков в одну из самых глубоких ям ада. Он никогда не забывал ни обид, ни оскорблений, и мало кто из его врагов избежал проклятия из-под его пера. Он меньше, чем Солон, любил тех, кто сохранял нейтралитет во время революции или войны. Секрет его характера заключался в пламенной вспыльчивости. «Не по богатству, а по милости Божией я стал тем, что я есть, и ревность по дому Его снедает меня».29

Он вложил все свои силы в поэму и не смог долго выдержать ее завершения. В 1319 году он покинул Верону и переехал жить к графу Гвидо да Полента в Равенну. Он получил приглашение из Болоньи приехать и стать поэтом-лауреатом; он ответил отказом в латинской эклоге. В 1321 году Гвидо отправил его в Венецию с политической миссией, которая не увенчалась успехом; Данте вернулся с лихорадкой, подхваченной на болотах Венето. Он был слишком слаб, чтобы бороться с ней, и она убила его 14 сентября 1321 года, на пятьдесят седьмом году жизни. Граф планировал воздвигнуть над могилой поэта красивую гробницу, но это не было сделано. Барельеф, который сегодня стоит над мраморным гробом, был высечен Пьетро Ломбардо в 1483 году. Здесь, как известно всему миру, Байрон приходил и плакал. Сегодня гробница лежит почти незамеченной за углом от самой оживленной площади Равенны, а ее старый и калечный смотритель за несколько лир прочтет звучные красоты из поэмы, которую все восхваляют, но мало кто читает.

Боккаччо рассказывает, что Данте начал ее на латинских гекзаметрах, но перешел на итальянский, чтобы привлечь более широкую аудиторию. Возможно, на его выбор повлияла пылкость чувств; казалось, что на итальянском языке легче быть страстным, чем на латыни, которая так долго ассоциировалась с классической урбанистичностью и сдержанностью. В юности он ограничивал итальянский язык поэзией любви; но теперь, когда его темой стала высочайшая философия человеческого искупления через любовь, он удивлялся, что осмеливается говорить на «вульгарном» языке. В какое-то неопределенное время он начал — и так и оставил незаконченным — латинское сочинение De vulgari eloquentia («О вернакулярном красноречии»), стремясь привлечь ученых к более широкому литературному использованию вернакуляра; он восхвалял компактное величие латыни, но выражал надежду, что благодаря поэзии Фридриха Регно и stil nuovo ломбардских и тосканских trovatori итальянский язык сможет подняться над своими диалектами «и стать (по выражению Convivio) «полным: сладчайшей и изысканной красоты.»30 Даже гордость Данте вряд ли могла мечтать о том, что его эпопея не только сделает итальянский язык пригодным для любого литературного предприятия, но и поднимет его до такого великолепия, какого еще не знала мировая литература.

Никогда еще поэма не была так тщательно спланирована. Слабость к триадам — как отражение Троицы — определила ее форму: должно было быть три «кантики», каждая из тридцати трех канто, чтобы соответствовать годам земной жизни Христа; дополнительное канто в первой кантике сделало бы аккуратную круглую сотню; каждое канто должно было быть написано группами по три строки, и вторая строка каждой группы должна была рифмоваться с первой и третьей в следующей. Ничто не могло быть более искусственным, но все искусство — это искусственность, хотя и в лучшем виде; а terza rima или тройная рифма связывает каждую строфу с последующей и сплетает их в непрерывную песнь (canto), которая в оригинале течет, спотыкаясь на языке, а в переводе хромает и останавливается на заимствованных ногах. Данте заранее осуждал все переводы Данте: «Ничто, имеющее гармонию музыкальной связи, не может быть перенесено с родного языка на другой, не нарушив всей его сладости и гармонии».31*

Как число диктовало форму, так аллегория планировала повествование. В своем посвящении к Кан Гранде,32 Данте объяснил символизм своих кантик. Можно было бы заподозрить, что это толкование — послесловие поэта, мечтавшего стать философом; но пристрастие Средневековья к символизму, аллегорические скульптуры соборов, аллегорические фрески Джотто, Гадди и Рафаэля, аллегорические сублимации Данте в «Vita muova» и «Convivio» позволяют предположить, что поэт действительно имел в виду контуры схемы, которую он описал в возможно воображаемых деталях. Поэма, говорит он, принадлежит к роду философии, и ее предметом является мораль. Подобно теологу, толкующему Библию, он придает своим словам три значения: буквальное, аллегорическое и мистическое.

Предметом этой работы, согласно букве… является состояние душ после смерти…. Но если воспринимать это произведение аллегорически, то его предметом является человек, в той мере, в какой благодаря заслугам или недостаткам… он подвергается наградам или наказаниям справедливости….. Цель всего и частей — вывести живущих в этой жизни из состояния несчастья и направить их к состоянию счастья.

Иначе говоря, «Инферно» — это прохождение человека через грех, страдание и отчаяние; «Пургаторио» — его очищение через веру; «Парадизо» — его искупление через божественное откровение и бескорыстную любовь. Вергилий, проводящий Данте через ад и чистилище, олицетворяет знание, разум, мудрость, которые могут привести нас к порталам счастья; только вера и любовь (Беатриче) могут ввести нас туда. В эпопее жизни Данте его изгнание было адом, учеба и писания — чистилищем, надежда и любовь — искуплением и единственным блаженством. Возможно, именно потому, что в «Парадизо» Данте наиболее серьезно относится к символизму, эта кантика дается ему труднее всего; ведь Беатриче, которая была небесным видением в «Новой жизни», в представлении Данте становится напыщенной абстракцией — вряд ли это подходящая участь для такой безупречной красавицы. Наконец Данте объясняет Кан Гранде, почему он называет свой эпос Commedia*-потому что история переходит от страдания к счастью, и потому что «она написана в небрежном и скромном стиле, на вульгарном языке, на котором говорят даже домохозяйки».33

Эта мучительная комедия, «эта книга, над которой я корпел все эти годы».34 была работой и утешением в его изгнании и была закончена всего за три года до его смерти. Она подытожила его жизнь, его образование, его теологию, его философию; если бы она также воплотила в себе юмор, нежность и полнокровную чувственность Средневековья, она могла бы стать «средневековым синтезом». В эти сто коротких канто Данте вместил науку, которую он почерпнул у Брунетто Латини и, возможно, в Болонье; астрономию, космологию, геологию и хронологию эпохи, слишком занятой жизнью, чтобы учиться. Он принял не только мистические влияния и фатальность астрологии, но и всю кабалистическую мифологию, приписывающую оккультное значение и силу числам и алфавиту. Число девять отличает Беатриче, потому что его квадратный корень — это три, ставшие святыми в Троице. В аду девять кругов, в чистилище девять уровней, в раю девять сфер. В целом Данте с благоговением и благодарностью принимает философию и теологию Фомы Аквинского, но без рабской верности; святой Фома поморщился бы от аргументов De monarchia или от вида пап в аду. В концепции Данте Бог — это свет и любовь (l'amor che move il sole e l'altre stelle — «любовь, которая движет солнцем и другими звездами»).35 это Аристотель, пронесенный через арабскую философию. Он знает кое-что об аль-Фараби, Авиценне, аль-Газали, Аверроэсе; и хотя он относит Аверроэса к лимбам, он шокирует ортодоксальность, помещая еретика-аверроиста Сигера де Брабанта на небеса;36 Более того, он вкладывает в уста Фомы слова похвалы тому человеку, который привел Серафического доктора в теологический гнев. Однако Сигер, похоже, отрицал то личное бессмертие, на которое опирается поэма Данте. История преувеличила либо гетеродоксальность Сигера, либо ортодоксальность Данте.

Последние исследования подчеркивают восточные, и особенно исламские, источники идей Данте:37 персидская легенда о вознесении Арды Вирафа на небо; описания ада в Коране; история о путешествии Мухаммеда на небо; экскурс в рай и ад в «Рисалат аль-Гуфран» Абу-ль-Ала аль-Маарри; «Футухат» Ибн Араби….. В «Рисалате» аль-Маарри изображает Иблиса (сатану) связанным и мучимым в аду, а также христианских и других «неверных» поэтов, страдающих там; у ворот рая рассказчика встречает хури или прекрасная дева, которая была назначена его проводником.38 В «Футухате» Ибн Араби (который писал любовные стихи с благочестивыми аллегорическими толкованиями) нарисовал точные схемы будущего, описал ад и рай точно под и над Иерусалимом, разделил ад и рай на девять уровней, изобразил круг Мистической розы и хоры ангелов, окружающих Божественный свет — все, как в «Божественной комедии».39 Насколько нам известно, ни одно из этих арабских сочинений ко времени Данте не было переведено ни на один из языков, на которых он мог читать.

Апокалиптическая литература, описывающая экскурсии или видения рая или ада, изобиловала в иудаизме и христианстве, не говоря уже о шестой книге «Энеиды» Вергилия. Ирландская легенда рассказывала, как святой Патрик посетил чистилище и ад и увидел там огненные туники и гробы, грешников, висящих вниз головой, пожираемых змеями или покрытых льдом.40 В Англии двенадцатого века священник-трувер Адам де Рос в содержательной поэме рассказал об экскурсии святого Павла в ад под руководством архангела Михаила; заставил Михаила рассказать о градации наказаний за разные степени греха и показал, как Павел трепетал, подобно Данте, перед этими ужасами.41 Иоахим Флорский рассказал о своем собственном сошествии в ад и восхождении на небеса. Таких видений и рассказов были сотни. При наличии всех этих свидетельств Данте вряд ли было необходимо преодолевать языковые барьеры в исламе, чтобы найти модели для своего «Инферно». Как и любой художник, он сплавлял существующий материал, превращал его из хаоса в порядок и поджигал его своим пылким воображением и жгучей искренностью. Он брал элементы своей работы везде, где только мог их найти: у Фомы и трубадуров, в пламенных проповедях Петра Дамиана об адских муках, в размышлениях о живой и мертвой Беатриче, в конфликтах с политиками и папами, в обрывках науки, которые попадались ему на пути, в христианской теологии грехопадения, Воплощения, греха и благодати, Страшного суда; В плотинианско-августинской концепции постепенного восхождения души к единению с Богом; в акценте Фомы на Блаженном видении как конечной и единственно удовлетворяющей цели человека; и из всего этого он создал поэму, в которой весь ужас, надежда и паломничество средневекового духа обрели голос, символ и форму.

«На середине пути нашей жизни я оказался в темном лесу, прямой путь к которому был размыт» и потерян.42 Блуждая в этой тьме, Данте встречает Вергилия, своего «учителя и проводника, у которого одного я перенял прекрасный стиль, принесший мне честь».43 Вергилий говорит ему, что единственный безопасный выход из леса лежит через ад и чистилище, но если Данте проведет его через них, то он проведет его к порталам рая, «где достойнейший, чем я, должен вести тебя»; он добавляет, что пришел на помощь поэту по велению Беатриче.

Они проходят через отверстие в земной поверхности к вратам ада, на которых начертаны эти горькие слова:

«Через меня человек входит в скорбный город; через меня человек входит в вечную боль; через меня человек входит в заблудшую расу. Справедливость двигала моим высоким Создателем; божественная сила создала меня, высшая мудрость и первобытная любовь. До меня не было создано ничего, кроме вечных вещей; и я вечно пребываю. Отбросьте всякую надежду, вошедшие сюда!»

Ад — это подземная воронка, уходящая в самый центр земли. Данте представляет ее себе с мощным, почти садистским воображением: темные и пугающие бездны между гигантскими мутными скалами; дымящиеся, зловонные болота, потоки, озера и ручьи; бури с дождем, снегом, градом и огнем; завывающие ветры и окаменевший холод; истерзанные тела, гримасничающие лица, леденящие кровь крики и стоны. Ближе всего к вершине этой адской воронки находятся те, кто не был ни хорошим, ни плохим, ни нейтральным; благородные раздражители карают их; их кусают осы и шершни, грызут черви, снедают зависть и угрызения совести. Никогда не бывавший нейтральным Данте презирает их и заставляет Вергилия сказать:

«Милосердие и справедливость презирают их. Мы не говорим о них, а смотрим и проходим мимо». Туристы приходят к подземной реке Ахерон, и их переправляет старый Харон, служащий здесь со времен Гомера. На дальнем берегу Данте попадает в Лимб, первый круг ада, где пребывают добродетельные, но некрещеные люди, включая Вергилия и всех добрых язычников, а также всех добрых евреев, кроме нескольких ветхозаветных героев, которых Христос, посетив Лимб, отпустил на небо. Их единственное страдание в том, что они вечно желают лучшей участи и знают, что никогда ее не получат. Там, в лимбе, почитаемые всеми его обитателями, находятся великие языческие поэты — Гомер, Гораций, Овидий, Лукан; они приветствуют Вергилия и делают Данте шестым в своем племени. Заглянув еще выше, Данте говорит,

«Я увидел повелителя тех, кто знает, сидящего среди философской семьи» — то есть Аристотеля, окруженного Сократом, Платоном, Демокритом, Диогеном, Гераклитом, Анаксагором, Эмпедоклом, Фалесом, Зеноном, Цицероном, Сенекой, Евклидом, Птолемеем, Гиппократом, Галеном, Авиценной и Аверроэсом, «которые составили великий комментарий».46 Очевидно, что, будь воля Данте, вся эта благородная компания, включая сарацинских неверных, попала бы в рай.

Вергилий ведет его во второй круг, где плотских грешников беспрестанно швыряет яростный ветер; здесь Данте видит Париса, Елену, Дидону, Семирамиду, Клеопатру, Тристана, а также Паоло и Франческу. Чтобы положить конец семейной вражде между Полентами, владыками Равенны, и Малатестами, владыками Римини, прекрасная Франческа да Полента должна была выйти замуж за храброго, но уродливого Джанчиотто Малатеста. Остальная часть истории неясна; по одной из версий, Паоло, красивый брат Джанчотто, притворился женихом; ему Франческа и пообещала, но в день свадьбы она с неохотой вышла за Джанчотто. Вскоре после этого она на мгновение насладилась любовью Паоло; в это мгновение Джанчотто поймал и убил их (ок. 1265). Колыхаясь на ветру, как бесплотный фантик рядом с призраком своего развоплощенного возлюбленного, Франческа да Римини рассказывает Данте свою историю:

Данте падает в обморок от жалости к этой истории. Очнувшись, он обнаруживает себя в третьем круге ада, где виновные в чревоугодии лежат в трясине под непрерывной бурей снега, града и грязной воды, а Цербер лает над ними и разрывает их на части тремя челюстями. Вергилий и Данте спускаются в четвертый круг, где находится Плут; здесь блуд и скупость сталкиваются в конфликте, бросая друг на друга огромные гири в сизифовой войне. Поэты спускаются в пятый круг по мутной кипящей реке Стикс; здесь согрешившие гневом покрываются грязью, бьются и рвутся, а грешные лентяи погружаются в застойную воду стигийского озера, мутная поверхность которого бурлит от их вздохов. Странников переправляет через озеро Флегиас, и они достигают в шестом круге города Дис или Люцифер, где еретиков сжигают в пылающих гробах. Они спускаются в седьмой круг; там, под председательством Минотавра, те, кто совершил насильственные преступления, вечно близки к тому, чтобы утонуть в ревущей реке крови; кентавры стреляют в них стрелами, когда появляются их головы. В одном отсеке этого круга находятся самоубийцы, в том числе Пьеро делле Винье; в другом — те, кто совершил насилие над Богом, природой или искусством, стоят с голыми ногами на раскаленном песке, а на их головы падают огненные хлопья. Среди содомитов Данте встречает своего старого учителя, Брунетто Латини — безвкусная гибель для наставника, философа и друга.

На краю восьмого круга появляется ужасное чудовище, которое спускает поэтов в яму ростовщиков. В верхних заливах этого круга изобретательное разнообразие нескончаемых мук обрушивается на соблазнителей, льстецов и симонистов. Последние заточены в ямах вниз головой; только ноги их выступают, и пламя ласково лижет их ступни. Среди симонистов — папа Николай III (1277-80), чьи злодеяния, наряду с деяниями других пап, горько обличаются; по смелой фантазии Данте представляет Николая принимающим его за Бонифация VIII (ум. 1303), прибытие которого в ад ожидается в любой час.48 Вскоре, предсказывает Николай, придет и Климент V (ум. 1314). В четвертой пропасти восьмого круга сидят те, кто взялся предсказывать будущее; их головы закреплены на шее лицом назад. С моста — «Малеболге» — над пятым заливом они смотрят вниз на государственных казнокрадов, которые вечно плавают в озере кипящей смолы. Лицемеры постоянно обходят шестой залив, облачаясь в позолоченные свинцовые плащи. Вдоль единственного прохода в этот залив лежит Каиафа, распростертый и распятый, так что все, кто проходит мимо, должны ступать по его плоти. В седьмом заливе разбойников терзают ядовитые змеи; Данте узнает здесь нескольких флорентийцев. С арки над восьмым заливом он видит пламя, сжигающее и возвращающее к жизни злых советчиков; здесь же — хитроумный Одиссей. В девятом заливе скандалистов и раскольников разрывают на части; вот Магомет, описанный с ужасающей свирепостью:

В десятой пропасти восьмого круга лежат фальшивомонетчики, поддельщики и алхимики, стонущие от различных недугов; воздух наполнен зловонием пота и гноя, а стоны страдальцев издают ужасающий рев.

Наконец поэты достигают девятого, самого нижнего круга ада, который, как ни странно, представляет собой огромный колодец со льдом. Здесь предателей закапывают в лед по самые подбородки, а слезы боли застывают на их лицах «кристаллическим козырьком». Граф Уголино делла Герардеска, предавший Пизу, навечно связан здесь с архиепископом Руджери, который заточил его вместе с сыновьями и внуками и позволил им всем умереть от голода. Теперь голова Уголино лежит на голове архиепископа, которую он вечно грызет. В надире, в центре земли и на самом дне сужающейся воронки ада, по пояс во льду лежит гигант Люцифер, хлопает огромными крыльями, плачет ледяными слезами крови из трех лиц, разделяющих его голову, и пережевывает предателя в каждой из трех челюстей — Брута, Кассия и Иуды.

Половина ужасов средневековой души собрана в этой жуткой хронике. По мере чтения ее страшных страниц ужас нарастает, пока, наконец, совокупный эффект не становится гнетущим и подавляющим. Все грехи и преступления человека от туманности до туманности не могут сравниться с садистской яростью этого божественного возмездия. Дантовская концепция ада — венец непристойности средневековой теологии. Классическая античность представляла себе Аид или Авернус, принимающий всех умерших людей в подземную и безразборную тьму; но она не представляла себе этот Тартар как место пыток. Должны были пройти века варварства, беззащитности и войн, прежде чем человек смог осквернить своего Бога атрибутами неумирающей мести и неиссякаемой жестокости.

С облегчением мы узнаем в конце, что Вергилий и Данте прошли через центр Земли, изменили направление головы и ног и движутся вверх к антиподам. С быстротой сна, не подвластной времени, два поэта за два дня преодолевают диаметр Земли. Они появляются в южном полушарии пасхальным утром, вдыхают свет дня и встают у подножия террасированной горы, которая является чистилищем.

Концепция чистилища, по сравнению с этим, гуманна: человек может усилием и болью, надеждой и видением очистить себя от греха и эгоизма и шаг за шагом подняться к пониманию, любви и блаженству. Поэтому Данте изображает чистилище в виде горного конуса, разделенного на девять уровней: предчистилище, семь террас — по одной для очищения от каждого из смертных грехов — и, на вершине, земной рай. С каждого уровня грешник с уменьшающейся болью переходит на более высокий уровень, и при каждом восхождении ангел произносит одну из Блаженств. На нижних ступенях сурово наказывают за грехи, покаянные и прощенные, но еще не искупленные достаточным наказанием; тем не менее, в противовес горькому сознанию ада, что страдания никогда не закончатся, здесь есть укрепляющая уверенность, что после конечного наказания наступит вечность счастья. Более мягкое настроение и более яркий свет пронизывают эти канты и показывают, что Данте учится мягкости у своего языческого наставника.

Вергилий росой смывает с лица Данте пот и грязь ада. Море вокруг горы мерцает под лучами восходящего солнца, а омраченная грехом душа трепещет от радости прихода божественной благодати. Здесь, на первом уровне, в соответствии с надеждой Фомы на спасение какого-нибудь доброго язычника, Данте встречает Катона из Утики, сурового стоика, который, вместо того чтобы испытать милость Цезаря, покончил с собой. Здесь же — Манфред, сын Фридриха, который сражался с папой, но любил поэзию. Вергилий подбадривает Данте часто цитируемыми строками:

«Пусть говорят люди; стойте, как крепкая башня, которая никогда не поколеблется от всякого дуновения ветров».50 Вергилий не в своей тарелке в чистилище; он не может отвечать на вопросы Данте так же охотно, как в своем родном аду; он чувствует свою нехватку и временами проявляет раздраженную тоску. Его утешает встреча с Сорделло; сыновья поэта из Мантуи падают в объятия друг друга, объединенные привязанностью итальянца к городу своей юности. После этого Данте разражается горькой апострофой в адрес своей страны, подводя итог своему сочинению о необходимости монархии:

И как бы в подтверждение своей любви к королям, умеющим держать себя в руках, он рассказывает, как Сорделло ведет их у подножия чистилища в прекрасную солнечную долину, усыпанную цветами и благоухающую, где обитают император Рудольф, король Оттокар Богемский, Петр III Арагонский, Генрих II Английский, Филипп III Французский.

Провожаемые Лючией (символизирующей свет Божьей благодати), Данте и Вергилий попадают в сопровождении ангела на первую террасу чистилища. Здесь гордецов наказывают тем, что каждый из них несет на согнутой спине массивный камень, а рельефы на стенах и мостовых изображают знаменитые подвиги смирения и ужасные результаты гордыни. На второй террасе завистникам, одетым в мешковину, многократно зашивают глаза железными нитками. На третьей террасе гнев, на четвертой — лень, на пятой — скупость несут соответствующие наказания. Здесь папа Адриан V, некогда жаждавший богатства, совершает покаяние мирно, успокоенный уверенностью в конечном спасении. В одном из многих восхитительных эпизодов, скрашивающих «Пургаторио», появляется римский поэт Стаций и приветствует путников с такой радостью, какая редко бывает у поэта, встретившего на земле другого поэта. Вместе все трое поднимаются на шестую террасу, где очищается грех чревоугодия; деревья развешивают перед кающимися сладко пахнущие плоды, но убирают их, когда руки тянутся к ним, а голоса в воздухе повествуют об исторических подвигах воздержания. На седьмой и последней террасе находятся те, кто согрешил недержанием, но был отстранен перед смертью; их нежно воспевают и очищают пламенем. Данте с сочувствием поэта относится к грехам плоти, прежде всего совершенным людьми артистического темперамента, а потому особенно чувствительными, мнительными и опрометчивыми. Вот Гвидо Гвиницелли; Данте приветствует его как pater in litteris и благодарит за «сладкие песни, которые, пока длится наш язык, заставят нас полюбить те самые чернила, которые их начертали».52

Ангел проводит их через огонь, по последнему подъему, в земной рай. Здесь Вергилий прощается с ним:

Вергилий и Стаций теперь позади, а не перед ним, Данте бродит по лесам и полям, вдоль ручьев земного рая, вдыхая приятный запах его чистого воздуха, слыша с деревьев песни «пернатых хористов», воспевающих первоцвет. Дама, собирающая цветы, прерывает свое пение, чтобы объяснить ему причину запустения этой прекрасной страны: когда-то это был Эдемский сад, но непослушание человека изгнало его и человечество из его невинных прелестей. В этот утраченный рай с небес спускается Беатриче, одетая в такое ослепительное сияние, что Данте может лишь почувствовать ее присутствие, но не увидеть.

Он поворачивается, чтобы обратиться к своему наставнику-поэту, но Вергилий уже вернулся в лимб, из которого его вызвала Беатриче. Данте плачет, но Беатриче велит ему оплакивать скорее грехи похоти, которыми после ее смерти он запятнал ее образ в своей душе; в самом деле, говорит она ему, тот темный лес, из которого она вызволила его через Вергилия, был жизнью в недержании, когда в середине своих лет он обнаружил, что заблудился, а верная дорога затуманена. Данте падает на землю от стыда и признается в своих грехах. Небесные девы приходят и вступаются за оскорбленную Беатриче, умоляя ее открыть ему свою вторую, духовную красоту. Не то чтобы она забыла первую:

Она смиряется и показывает свою новую небесную красоту, но девы предупреждают Данте не смотреть на нее прямо, а только на ее ноги. Беатриче приводит его и Стация (который отбыл свой срок в чистилище через двенадцать веков) к фонтану, из которого вытекают две струи — Лете (Забвение) и Евноэ (Доброе понимание). Данте пьет Эвноэ, очищается и, возрожденный, «становится пригодным для восхождения к звездам».56

Неправда, что «Инферно» — единственная интересная часть «Божественной комедии». В «Пургаторио» много засушливых дидактических пассажей, и всегда есть балласт теологии; но в этой кантике поэма, освобожденная от ужасов проклятия, шаг за шагом поднимается к красоте и нежности, радуется восхождению с вновь обретенной природной прелестью и мужественно решает задачу сделать прекрасной развоплощенную Беатриче. Через нее, как и в юности, Данте вновь попадает в рай.

Теология Данте усложнила его задачу. Если бы он позволил себе представить рай в персидском или магометанском стиле как сад не только физических, но и духовных наслаждений, его чувственная натура нашла бы богатые образы. Но как может этот «конституционный материалист», человеческий интеллект, представить себе рай чисто духовного блаженства? Кроме того, философское развитие Данте не позволяло ему представлять Бога, ангелов и святых небес в антропоморфных терминах; скорее он видел их как формы и точки света, и в результате абстракции теряли в светящейся пустоте жизнь и тепло грешной плоти. Но католическая доктрина исповедует воскресение тела, и Данте, пытаясь быть духовным, наделяет некоторых обитателей небес телесными чертами и человеческой речью. Приятно узнать, что даже на небесах у Беатриче прекрасные ноги.

Его план рая разработан с впечатляющей последовательностью, блестящим воображением и смелыми деталями. Следуя птолемеевской астрономии, он представляет себе небеса как расширяющуюся серию из девяти полых хрустальных сфер, вращающихся вокруг Земли; эти сферы — «множество особняков» «дома Отца». В каждую сферу, подобно драгоценным камням в диадеме, вправлены планета и множество звезд. Двигаясь, эти небесные тела, наделенные по градации божественным разумом, воспевают радость своего блаженства и хвалу своему Творцу, омывая небеса музыкой сфер. Звезды, говорит Данте, — это святые небес, души спасенных; и в соответствии с заслугами, которые они заработали в жизни, настолько выше их положение над землей, настолько возвышеннее их счастье, настолько ближе они к тому Эмпирею, который выше всех сфер и в котором находится трон Бога.

Словно влекомый светом, излучаемым Беатриче, Данте поднимается из земного рая в первый круг небес — круг Луны. Там обитают души тех, кто не по своей вине был вынужден нарушить религиозные обеты. Одна из них, Пиккарда Донати, объясняет Данте, что, хотя они находятся в самом нижнем круге небес и наслаждаются меньшим блаженством, чем духи над ними, они освобождены Божественной мудростью от всякой зависти, тоски или недовольства. Ибо суть счастья заключается в радостном принятии Божественной воли: la sua volúntate è nostra pace — «Его воля — наш покой».57 Это основная линия «Божественной комедии».

Подверженный небесному магнетизму, который влечет все к Богу, Данте вместе с Беатриче поднимается на второе небо, где господствует планета Меркурий. Здесь живут те, кто на земле был поглощен практической деятельностью, направленной на благие цели, но больше стремился к мирским почестям, чем к служению Богу. Появляется Юстиниан, который в королевских строках излагает исторические функции Римской империи и римского права; через него Данте наносит еще один удар по единому миру под властью одного закона и короля. Беатриче ведет поэта на третье небо, в круг Венеры, где провансальский бард Фольк предсказывает трагедию Бонифация VIII. На четвертом небе, чьей сферой является солнце, Данте находит христианских философов — Боэция, Исидора Севильского, Беду, Петра Ломбардского, Грациана, Альберта Магнуса, Фому Аквинского, Бонавентуру и Сигера де Брабанта. В ходе любезного обмена мнениями Фома Доминиканец рассказывает Данте о жизни святого Франциска, а Бонавентура Францисканец — историю святого Доминика. Фома, всегда отличавшийся обширным умом, засоряет повествование рассуждениями о теологических тонкостях, а Данте так стремится быть философом, что на несколько канто перестает быть поэтом.

Беатриче ведет его на пятое небо, небо Марса, где покоятся души воинов, погибших в борьбе за истинную веру, — Иисуса Навина, Иуды Маккавея, Карла Великого, даже Роберта Гискара, разорителя Рима. Они расположены в виде тысяч звезд в форме ослепительного креста и фигуры Распятого, и каждая звезда в этой светящейся эмблеме соединяется в небесной гармонии. Поднявшись на шестое небо, небо Юпитера, Данте находит тех, кто на земле справедливо вершил правосудие; здесь Давид, Езекия, Константин, Траян — еще один язычник, прорвавшийся на небо. Эти живые звезды расположены в форме орла; они говорят в один голос, рассуждая с Данте о теологии и восхваляя справедливых царей.

Поднявшись по лестнице, которую Беатриче образно называет «лестницей вечного дворца», поэт и его проводник достигают седьмого неба восторга — планеты Сатурн и сопутствующих ей звезд. При каждом подъеме красота Беатриче приобретает новый блеск, словно усиленный восходящим великолепием каждой высшей сферы. Она не смеет улыбнуться своему возлюбленному, чтобы он не сгорел в ее сиянии. Это круг монахов, живших в благочестии и верности своим обетам. Среди них — Петр Дамиан; Данте спрашивает его, как примирить свободу человека с Божьим предвидением и вытекающим из него предопределением; Петр отвечает, что даже самые просвещенные души на небесах, подвластные Богу, не могут ответить на его вопрос. Появляется святой Бенедикт и оплакивает развращение своих монахов.

Теперь из кругов планет поэт поднимается на восьмое небо, в зону неподвижных звезд. Из созвездия Близнецов он смотрит вниз и видит бесконечно малую Землю, «столь жалкое подобие, что тронуло мои улыбки». Возможно, тогда его охватила бы тоска по дому, даже по этой жалкой планете; но взгляд Беатриче говорит ему, что этот рай света и любви, а не та сцена греха и раздоров, — его родной дом.

Канто XXIII открывается одним из характерных для Данте уподоблений:

Беатрис устремляет свой взгляд в одну сторону. Вдруг небеса там озаряются поразительным великолепием. «Вот, — кричит Беатриче, — победоносные воинства Христовы!» — души, вновь завоеванные для рая. Данте вглядывается, но видит лишь свет, столь полный и сильный, что ослеплен и не может различить, что проплывает мимо. Беатриче просит его открыть глаза; теперь, говорит она, он сможет выдержать все ее сияние. Она улыбается ему, и он клянется, что это впечатление никогда не изгладится из его памяти. «Почему мое лицо очаровало тебя?» — спрашивает она и велит ему скорее взглянуть на Христа, Марию и апостолов. Он пытается разглядеть их, но видит лишь «легионы великолепия, на которые сверху падают горящие лучи», а до его слуха доносится музыка Regina coeli, исполняемая небесным воинством.

Христос и Мария возносятся, но апостолы остаются, и Беатриче просит их поговорить с Данте. Петр расспрашивает его о вере, доволен его ответами и соглашается с ним, что пока Бонифаций является папой, апостольский престол вакантен или осквернен.58 В Данте нет милосердия к Бонифацию.

Апостолы исчезают в вышине, и Данте, наконец, поднимается с «той, что душу мою обрела» на девятое, самое высокое небо. Здесь, в Эмпирее, нет звезд, только чистый свет и духовный, бесплотный, беспричинный, неподвижный источник всех душ, тел, причин, движений, света и жизни — Бог. Поэт изо всех сил пытается достичь блаженного видения, но все, что он видит, — это точка света, вокруг которой вращаются девять кругов чистых Разумов — серафимы, херувимы, престолы, господства, добродетели, силы, княжества, архангелы и ангелы; через них, своих агентов и эмиссаров, Всемогущий управляет миром. Но хотя Данте не может постичь Божественную Сущность, он видит, как все воинства небесные складываются в светящуюся розу, чудо мерцающих огней и разнообразных оттенков, разрастающееся лист за листом в гигантский цветок.

Беатриче покидает своего возлюбленного и занимает место в розе. Он видит ее, восседающую на своем индивидуальном троне, и молит ее помочь ему; она улыбается ему, а затем устремляет свой взор на средоточие всего света, но посылает святого Бернарда, чтобы тот помог и утешил его. Бернар направляет взор Данте на Царицу Небесную; поэт смотрит, но видит лишь пламенный блеск, окруженный тысячами ангелов, облаченных в свет. Бернард говорит ему, что если он хочет получить силу, чтобы увидеть небесное видение более ясно, он должен присоединиться к нему в молитве к Богоматери. Последнее канто открывается мелодичной молитвой Бернарда:

«Дева-Мать, дочь Сына Твоего, более смиренная и возвышенная, чем любое творение». Бернард умоляет ее о милости, чтобы глаза Данте смогли узреть Божественное величие. Беатриче и многие святые склоняются к Марии со сцепленными в молитве руками. Мария на мгновение благосклонно смотрит на Данте, а затем обращает свой взор к «Вечному Свету». Теперь, говорит поэт, «мое зрение, становясь чистым, все больше и больше входило в луч того высшего света, который сам по себе есть Истина». Что еще он увидел, остается, по его словам, за пределами человеческой речи и фантазии; но «в той бездне сияния, ясной и возвышенной, казалось, три шара тройного оттенка, соединенные в один». Величественная эпопея заканчивается тем, что взгляд Данте по-прежнему прикован к этому сиянию, влекомый и движимый «Любовью, которая движет солнцем и всеми звездами».

Божественная комедия — самая странная и самая трудная из всех поэм. Ни одна другая, прежде чем отдать свои сокровища, не предъявляет таких настоятельных требований. Ее язык — самый компактный и лаконичный по сравнению с Горацием и Тацитом; он собирает в одно слово или фразу содержание и тонкости, для полного понимания которых требуется богатый опыт и бдительный ум; даже утомительные теологические, психологические, астрономические изыскания обладают здесь такой меткостью, с которой мог бы соперничать или наслаждаться только философ-схоласт. Данте так сильно жил в своем времени, что его поэма почти разрывается под тяжестью современных аллюзий, непонятных сегодня без примечаний, мешающих движению повествования.

Он любил учить и пытался влить в одно стихотворение почти все, чему когда-либо учился, в результате чего живой стих ложится на мертвые нелепости. Он ослабляет обаяние Беатриче, делая ее выразительницей своей политической любви и ненависти. Он прерывает свой рассказ, чтобы обличить сотню городов, групп или отдельных людей, и порой его эпопея утопает в море злопыхательства. Он обожает Италию, но Болонья полна сводников и сутенеров,59 Флоренция — любимое детище Люцифера,60 Пистойя — логово чудовищ,61 Генуя «полна всякого разврата».62 а что касается Пизы, то «Проклятие Пизе! Пусть Арно будет запружена в своем устье и утопит всю Пизу, людей и мышей, под своими бурными водами!»63 Данте считает, что «высшая мудрость и первобытная любовь» создали ад. Он обещает на мгновение убрать лед с глаз Альбериго, если тот назовет свое имя и историю; Альбериго делает это и просит исполнения — «протяни сейчас руку твою, открой мне глаза!» — но, говорит Данте, «я открыл их не для него; быть грубым с ним было вежливостью».64 Если бы такой горький человек мог получить экскурсию по раю, мы все были бы спасены.

Его поэма — не менее величайшая из средневековых христианских книг и одна из величайших всех времен. Медленное накопление ее интенсивности на протяжении ста канто — это опыт, который никогда не забудет ни один искушенный читатель. Это, по словам Карлайла, самая искренняя поэма; в ней нет ни притворства, ни лицемерия, ни ложной скромности, ни подхалимства, ни трусости; самые могущественные люди эпохи, даже папа, претендовавший на всю власть, подвергаются нападкам с силой и пылом, не имеющими аналогов в поэзии. Прежде всего, здесь есть полет и устойчивость воображения, оспаривающего превосходство Шекспира: яркие картины вещей, никогда не виденных ни богами, ни людьми; описания природы, которых мог достичь только наблюдательный и чувствительный дух; и маленькие рассказы, как у Франчески или Уголино, которые втискивают великие трагедии в узкое пространство, не упуская при этом ни одной жизненно важной детали. В этом человеке нет юмора, но любовь была, пока несчастье не превратило ее в теологию.

То, чего Данте наконец-то достигает, — это возвышенность. В его эпосе мы не найдем ни Миссисипи жизни и действия, как в «Илиаде», ни нежного дремотного потока стихов Вергилия, ни всеобщего понимания и прощения Шекспира; но здесь есть величие и мучительная, полуварварская сила, предвещающая Микеланджело. И поскольку Данте любил порядок, как и свободу, и связал свою страсть и видение в форму, он создал поэму такой скульптурной силы, что с тех пор ни один человек не сравнился с ним. На протяжении последующих веков Италия почитала его как освободителя своей золотой речи; Петрарка, Боккаччо и сотни других вдохновлялись его битвой и его искусством; и вся Европа звенела историей гордого изгнанника, который отправился в ад, вернулся и больше никогда не улыбался.