Я стоял посреди тенистой пешеходной улочки, обе стороны которой, казалось, были сложены из пригнанных вплотную баров, кафе, ресторанчиков, — и озирался, выбирая, куда зайти. Наконец внимание моё привлекла вывеска «У Петра Шумахера».

В честь какого же это Шумахера, хотелось бы знать? Совершенно точно, что не автогонщика, — он вроде Михаэль. Или имеется в виду тот доисторический Шумахер из Императорской академии наук, первый директор кунсткамеры? Тот самый, кому великий Ломоносов постоянно грозил зубы перечесть… Пётр… А он Пётр вообще? Чёрт, не помню. Вернее, не знаю…

Хотя чего тут мудрить? К бабке не ходи — Петром Шумахером зовут хозяина бара!

— Даже не вздумайте… — шепнул мне кто-то.

Я оглянулся. Прохожий уже удалялся. Однако не было никаких сомнений — он мне это и шепнул. Больше некому.

Странно. Такое приятное на вид заведеньице: новёхонькие стёкла витрин, словно их вчера вставили… Или даже сегодня.

А вот возьму и зайду.

Зашёл — и сразу понял: зря. Прохожий был прав — здесь явно собирались чьи-то фанаты. Возраст разный, но майки на всех одинаковые — грудь каждой украшена испитой старорежимной морденью с вислыми усами. Неясно кто, но готов поручиться, что не спортсмен…

Тем не менее к некоторым столам и стульям были прислонены бейсбольные биты.

Народу вроде немного. Не убраться ли подобру-поздорову, пока не заметили?

— Да вы присаживайтесь, — добродушно пророкотали из-за ближнего столика и тронули за рукав.

Присел не без робости. Поднял глаза. Передо мной громоздился господин примерно моих лет, но куда более крупного сложения. Так обычно выглядят вышедшие в тираж боксёры и борцы тяжёлых весов. В остальном — точное подобие прочих посетителей: всё та же майка с портретом, та же прислонённая к столу бейсбольная бита. Взгляд, однако, приветлив, угрозы в облике не чувствуется.

— Узнаёте? — спросил нечаянный собеседник, легонько хлопнув себя по груди. Отхлебнул из высокой пивной кружки и вернул её на стол, где, кстати, лежала заглавием вниз некая книжка малого формата.

— М-м… вас или его?

— Ну меня-то вы вряд ли узнаете, — усмехнулся он. — Насколько помню, раньше мы с вами не встречались. Я про Петра Васильевича… — И незнакомец снова коснулся нагрудного портрета.

— Петра Васильевича… Шумахера? — догадался я.

— Ну разумеется!

Я чувствовал, что иду по кромке. Одна бестактная фраза — и волосатая ручища потянется к бите.

«Так… — судорожно мыслил я. — Давай-ка прикинем по-быстрому… О чём меня сейчас спросили? Знакома ли мне мордень на майке? Скажешь „нет“ — прозвучит грубовато. Скажешь „да“ — мигом поймают на вранье. Как бы это выразить поделикатнее и в то же время почестнее?..»

— Да я, собственно… — в итоге промямлил я. — Я чего сюда зашёл-то… Хотел узнать о нём… побольше…

Кажется, ответ мой лёг в десятку. Широкое лицо завсегдатая склонилось в уважительном кивке.

— Поэт, — сообщил громоздкий мой визави. — Поэт-шестидесятник. Только не двадцатого, конечно, века, а девятнадцатого…

Я откинулся на спинку стула и мистически прикрыл глаза, словно бы припоминая.

— Да-да-да-да-да… — потрясённо соврал я. — Помню-помню… Что-то я где-то о нём читал… У кого же?..

— У Гиляровского, — любезно подсказал мне он. — Скорее всего, у Гиляровского.

Опаньки! А ведь и впрямь читал. Только вот не помню что.

— Певец старой Москвы, — напомнил собеседник. И процитировал вальяжно: — «Не ворошь ты меня, Тáнюшка. Растомила меня банюшка».

Певец старой Москвы по фамилии Шумахер? Чёрт знает что на свете творится!

— Ну конечно! — вскричал я, бесстыдно глядя в глаза завсегдатаю бара. — Конечно, он!

— А как насчёт этого? — вкрадчиво и, как мне показалось, несколько зловеще осведомился незнакомец, переворачивая книжку названием вверх. Так вскрывают карты в покере.

«Лука Мудищев». Однако…

— А… при чём тут… — Хотел я прикусить язык, да вот не успел.

К счастью, мой визави ограничился тем, что укоризненно покачал крупной стриженой головой.

— Иными словами, — с прискорбием молвил он, — вы, подобно большинству нашего населения, считаете автором поэмы Ивана Семёновича?

— Семёновича? — беспомощно переспросил я.

— Или Степановича, — поспешил уточнить он. — С отчеством историки пока не определились… Итак?

— Что итак?

— Вы считаете автором Баркова?

— Н-ну… — замялся я. — Так, вообще-то, принято…

— Уже не принято, — строго поправил он. — Вернее, принято, но уже не всеми…

И пододвинул пальцем книжицу поближе ко мне. «Лже-Барков» — оттиснуто было в верху обложки. Но пока я соображал, чем бы на это ответить, собеседник мой внезапно встревожился и по-шулерски проворно вернул полиграфическое изделие в прежнюю позицию. Заглавьем вниз. В следующий миг к нашему столику была прислонена ещё одна бейсбольная бита, а на свободный стул, не спросив позволения, присела худощавая особа женского пола. Майка на ней несколько болталась, лифчика особа не носила, так что матерчатая физиономия Петра Васильевича Шумахера при каждом движении скабрёзно кривилась и подмигивала.

Незнакомка со стуком поставила перед собой початую стопку водки и вперила взор в моего собеседника.

— Опять принёс? — процедила она. — К Мишам, что ли, податься решил?

Собеседник побагровел.

— Ты за базаром-то — следи! — громыхнул он. — За Мишу знаешь, что бывает?

Ещё мгновение — и, пожалуй, возьмутся за биты. Слава богу, не взялись. Незнакомец схватил книжицу, раскрыл и вне себя сунул её незнакомке.

— На, смотри!

Три абзаца предисловия были аккуратно замазаны тушью. Два прямоугольника чернели на чётной страничке, один — на нечётной. Что-то мне это напомнило. В домашней библиотеке дедушки Пети имелся одиннадцатитомник Малой Советской Энциклопедии. Так вот мелькали там точно такие же траурные заплаты. Как объяснили мне, подростку, издавалась энциклопедия в тридцатые годы. Чуть грянут репрессии — тут же заявляются домой к библиофилу товарищи со списками, указывают, кого именно из героев революции и гражданской войны следует вымарать навеки из словарей и памяти народной.

А картина-то, боюсь, похожая… И о каком же это, интересно, Мише, здесь нельзя упоминать ни устно, ни письменно, ни печатно? О Михаэле? Или о великом Михаиле Васильевиче?

Я встал.

— Послушайте… — просительно, едва ли не заискивающе выговорил я. — У вас, смотрю, давние отношения… незаконченные споры… Пойду я, если позволите… Ну чего я буду вам мешать?..

Склока мгновенно угасла.

— Что вы, что вы! — всполошились оба, ухватив меня за руки с двух сторон. — Всё в порядке, даже не думайте…

Меня вновь усадили на стул и заказали чашку эспрессо.

— Так на чём мы остановились, Матвей? — воссияв улыбкой, обратился ко мне массивный Аристарх (по ходу их с Юлианой примирения мы втроём успели представиться друг другу).

— На том, что Иван Барков не является автором «Луки Мудищева»… — выдавил я.

— А что, это вызывает какие-то сомнения? — немедленно вспылила худощавая порывистая Юлиана. — Любой культурный читатель обязан с первого взгляда отличать ямбы восемнадцатого века от ямбов девятнадцатого!

О господи! «Не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить…» — немедленно всплыли затверженные ещё в школе строки. Он, значит, не мог, а я, видите ли, обязан?

К счастью, на выручку мне пришёл Аристарх.

— Завязывай ты со своей филологией! — сказал он Юлиане и вновь повернулся ко мне. — Вы не поверите, Матвей, но от её доводов даже у меня голова кругом идёт! Вообще со специалистами лучше не спорить. Давайте-ка попросту, на пальцах…

Аристарх отхлебнул пивка, Юлиана — водки, я — эспрессо.

— Итак, родословная дворянина Луки Мудищева, — с удовольствием огласил он. — «При матушке Екатерине… Отличен был Мудищев Лев, красавец-генерал-аншеф».

— Почему вторую строку пропустил? — скрежетнула Юлиана, гневно пристукнув по столешнице донышком опустевшей стопки. — Меня стесняешься?

— Тебя? — изумился Аристарх. — Никогда в жизни! Но ведь тут ещё и Матвей…

— Да не церемоньтесь вы! — поторопился заверить я. — Я совершеннолетний, паспорт могу предъявить… Так что все матерные слова давно мне известны. Или почти все…

— Прекрасно! — воскликнул он. — Тогда продолжим! «Свои именья, капиталы спустил ещё Лукашкин дед…» Так?

— Н-ну… — замялся я.

— То есть ясно, да? — ликующе заключил Аристарх. — Даже если предположить, что дедом Луки был сын, а не внук Льва Мудищева и что разориться он успел к тысяча восьмисотому году, события, описанные в поэме, приходятся примерно на середину девятнадцатого века. Согласны?

— Н-ну… пожалуй…

— Вот! А Иван Семёнович Барков скончался в тысяча семьсот шестьдесят восьмом, иными словами, примерно за сто лет до написания! Что и требовалось доказать.

И он победно оглядел собеседников.

— Кстати, этак полвека назад, — меланхолично добавила Юлиана, с сожалением заглядывая в полое нутро своей стопки, — приключился весьма забавный казус. Кому-то взбрело в голову провести компьютерный анализ текста на предмет установления автора.

— И что?

— Да ничего неожиданного. Дура железная! Пожужжала, пощёлкала — и выдала ответ: Пушкин.

— Так, может, и в самом деле…

— Не может! То, что автор «Луки» откровенно пародировал «Мою родословную» Александра Сергеевича, и раньше секретом не было. А компьютер — что компьютер? Он ведь тупой, иронии не ловит. Ему что пародия, что оригинал… Коротко говоря, мы опять оказываемся в середине девятнадцатого столетия.

— Так… — сказал я, помедлив. — А знаете что? А закажу-ка я себе тоже чего покрепче…

И заказали мы с Юлианой по стопочке. Аристарх остался верен пиву.

Когда я женился вторично, супруга сразу же начала меня перевоспитывать: запретила переходить улицу на красный свет, разделывать селёдку на газете, есть жареную картошку прямо со сковородки, а главное — ездить в плацкартном вагоне. Вагон массового пересыпа — так она его с содроганием называет.

Но однажды случай выдался особый. Не было купейных билетов. Знаю, невероятно, однако не было и всё тут! Одно-единственное место в плацкартном. И отправился я в командировку вагоном массового пересыпа.

Выходим с женой на перрон — и останавливаемся, озадаченные. Чистый эшелон призывников! Толпятся какие-то новобранцы: одеты во что попало, кое-кто гол до пояса, и ни одного трезвого. Потом, приглядевшись, замечаем, что на шее у каждого — красно-белый шарф. Мама родная! Это ж фаны «Спартака» возвращаются в Москву после победы над местной командой.

Надолго я запомнил этот переезд. Связки у болельщиков не смыкались, поскольку давно были повреждены. Идёт такой по вагону, сипит: «Спар-так!» — и трижды хлопает в ладоши. На большее он не способен. Однако стоило им собраться хотя бы вчетвером, откуда что бралось! Скандировали чётко, стройно, оглушительно. Оказывается, существует коллективная дикция! (Коллективный разум скромно курит в сторонке.)

Кстати, о куреве…

Вышел в тамбур, а там… Помесь бани с Дантовым адом. Сизые сумерки, ор, сатанинский хохот, воздух вытеснен голыми торсами. Кое-как протолкнулся в уголок, попытался закурить. Тут же нависает надо мной громадный фан (должно быть, главарь) и суёт стопку.

— Отец! Выпей за победу!

Смотрю я на него и понимаю: лучше выпить. Пью. Он тем временем заводит лапу себе за спину и наощупь извлекает из толпы вскрытую бутыль колы.

— Запей, — говорит, — отец!

Горлышко у бутыли, сами понимаете, сильно замусоленное. А отказаться как-то, знаете, невежливо. И нисходит на меня наитие. С перепугу.

— Не надо, — отвечаю со всей твёрдостью. — Не хочется послевкусия портить…

Как они меня после этого зауважали! Проходят мимо моего отсека — сипят:

— Слышь! А тут тот… который послевкусия портить не хочет…

Словом, первая моя встреча с фанатами, считайте, закончилась вполне благополучно. Тем не менее впредь положил себе за правило ни в какие больше тусовки не влезать. Возраст не тот, да и темперамент тоже.

И судьба, как видите, берегла меня вплоть до того момента, когда, озираясь в поисках подходящего ресторанчика, я обратил внимание на загадочную вывеску «У Петра Шумахера».

Разумеется, по сравнению с футбольными болельщиками местная публика выглядела куда интеллигентней. Вот только смущали бейсбольные биты… Хотя, может, они вовсе и не для драки были прихвачены, а так, в качестве фаллического символа. Всё же «Лука Мудищев»…

Любопытно, что теперь, как и тогда, в спартаковском вагоне, палочкой-выручалочкой явилась стопка водки. И по мере её осушения (залпом опрокидывать не люблю) обретал я помаленьку некую раскованность — вписывался, так сказать, в обстановку.

— Кстати говоря, — мелодично обронила Юлиана, — сам-то Пётр Васильевич предпочитал глушить её проклятую чайными гранёными стаканами, но… что делать! Мельчаем, мельчаем…

— Гранёными? А они тогда были — гранёные?

— Да они ещё при Пушкине такими были! Он однажды в трактире как раз гранёный и разбил… вдребезги…

И решился я наконец кое-что прояснить.

— Правильно ли я понял… — тщательно подбирая слова, осведомился я, — будто именно Пётр Васильевич Шумахер, по вашему мнению, и есть истинный сочинитель… э-э…

— Разумеется! — не дослушав, жизнерадостно грянул Аристарх.

— Ничего себе певец старой Москвы! — вырвалось у меня.

— Почему бы и нет? Где происходит действие «Луки»? В ней! В Белокаменной! А Москва была всякой. В том числе и распутной…

— Минутку! — Я уже разнуздался до такой степени, что легонько стукнул кончиками пальцев по столу. — А доказательства?

— Доказательства чего?

— Того, что именно он автор!

Аристарх и Юлиана оскорблённо переглянулись.

— А кто ещё? — негодующе воскликнула она. — Кто, я вас спрашиваю!

— Ну, мало ли… — пробормотал я. — Мало ли было в Москве поэтов…

— Более чем достаточно! Но кто из них, я вас спрашиваю, осмелился бы влепить меж трёх слов два дефиса подряд? «Красавец-генерал-аншеф»! Излюбленный приём Петра Васильевича! А в другом стихотворении у него: «сатана-змея-лукавица»… Я смотрю, Шумахера вы не читали…

— Не читал.

— Это единственное, что вас оправдывает! Так вот запомните: в русской срамной поэзии с ним даже рядом никто не стоял! В том числе и приснопамятный Барков!

— Какой-какой поэзии? Срамной?

— Ну да… В смысле — похабной. Про «Девичью игрушку» хоть слышали по крайней мере?

— Н-нет…

— Тогда вам придётся поверить на слово!

Юлиана фыркнула и заказала третью стопку. Я поколебался и последовал её примеру — заказал вторую.

— Ладно, — сказал я. — Верю… А вот позвольте полюбопытствовать, почему в предисловии… — И я поцокал ногтем по лежащей ничком книжице. — Почему там абзацы тушью замазаны? Что за цензура?

Оба смутились. Аристарх даже крякнул.

— Надеюсь, фамилия Лонгѝнов ни о чём вам не говорит? — спросил он, понизив и без того низкий голос.

— Лонгинов? Первый раз слышу…

За соседним столиком загремели отодвигаемые стулья, и к нам приблизились трое крепких парней с бейсбольными битами.

— Кто сказал «Лонгинов»? — осведомился с угрозой один из них.

— Всё нормально, ребята, — поспешила успокоить подошедших Юлиана. — Забрёл мирный с улицы… Вот пытаемся ему растолковать, что к чему.

— А он точно не Миша? — с подозрением спросили её.

— Да точно, точно…

— Я… Матвей… — представился я на всякий случай.

Трое потоптались, посопели.

— Ладно… — решили наконец. — Только вы потише всё-таки…

Ой, нет, братцы! Судя по всему, не только в качестве фаллического символа принесён был сюда весь этот спортивный инвентарь.

— Видали? — саркастически шепнула Юлиана, стоило задиристой троице вернуться за свой столик. — Спичку не поднеси! Только бы подраться, только бы подраться! На своих уже кидаются! А предложи ему прочесть наизусть… да хотя бы начало второй главы! Думаете, прочтёт?

— Выучат ещё… — примирительно прогудел Аристарх. — Какие их годы!

— Так что же с-с… — начал было я, но запнулся, устрашась произнести табуированное имя.

И, сдвинув по-шпионски головы к центру стола, мы продолжили опасную нашу беседу.

— Редкостно мерзкий тип, — шептала по секрету Юлиана. — Хотя в таланте ему не откажешь. Устроили они однажды с Тургеневым дуэль на порнографических стишках…

— С Тургеневым? — ахнул я, позабыв осторожность. — С каким Тургеневым? С Иван Сергеичем? Который «Записки охотника»?

С соседних столиков на нас оглянулись, однако довольно-таки равнодушно. Видимо, автор «Муму» в чёрном списке здесь не состоял.

— Да, представьте… — продолжала интимно шелестеть Юлиана. — А вы думали, он только стихотворения в прозе ваял? Так вот Лонгинов в этой дуэли разделал нашего классика под орех! — Тут она язвительно усмехнулась. — Сладил… Попробовал бы он сотворить такое с Шумахером!

— То есть Шумахер был талантливее?

Мои собеседники слегка отшатнулись и прожгли меня взглядом.

— Извините, — спохватившись, сказал я. — И всё-таки… Что там у вас замазано? В предисловии…

— Видите ли… — От басовитого шёпота Аристарха пространство вокруг, как мне казалось, слегка подрагивало. — Среди многочисленных сект литератороверов есть и такая, где исповедуют ересь, будто «Луку Мудищева» написал вовсе не Пётр Васильевич, а…

— Понимаю, понимаю… — заворожённо кивал я. — Не Шумахер, а этот… ну… Вы догадываетесь, о ком я… Миша — это ведь он?

— Он… Михаил Николаевич Лонгинов… Орловский губернатор, дышло ему в ребро! Ну подумайте сами, много ли он мог знать в своём Евроокне о старом московском быте?

— Простите… вы сказали: в Евроокне?

— В смысле… в Питере. В Санкт-Петербурге…

Орловский губернатор в Санкт-Петербурге? Час от часу не легче.

— Но вы ещё сказали: редкостно мерзкий тип… — обратился я к Юлиане. — Вы ведь наверное не имели в виду… э-э… его срамную поэзию… Уж если сам Тургенев ею баловался…

— Конечно, нет, — усмехнулась она. — Просто наш проказник, как это сейчас говорится, умудрился переобуться в прыжке. Не просто остепенился, но ещё и стал главным цензором всея Руси.

— Да ладно… — не поверил я.

А поди поверь! Срамной поэт, орловский губернатор, а теперь выясняется, что ещё и главный цензор!

— Причём сам же, — ядовито шипела Юлиана, — сам же свои «Стихи не для дам» начинал: «…я их в цензуру не отдам…»! А вступил в должность — зверем стал…

— Литература с наукой стоном от него стонали, — довесил Аристарх. — Дарвина запретить хотел…

— И как?

— Бесполезно! Всем миром накинулись! Алексей Константинович таких ему чертей выписал…

— Алексей Константинович Толстой?

— Ну да! «Пóлно, Миша! Ты не сетуй! Без хвоста твоя ведь…» М-да…

Тайная жизнь русской классики середины девятнадцатого столетия обнажалась передо мной во всей своей бесстыжей неприглядности.

В следующий миг стеклянные двери нашего кабачка распахнулись, и в помещение с бодрым гомоном ввалилась компания человек этак в восемь. Все с битами, у одного (с царапиной на щеке) разорвана горловина майки, у другого (с синяком под левым глазом) — рукав.

За соседним столиком вскочили.

— Не понял! — обиженно завопил кто-то из вскочивших. — Почему не позвали?

— Да не успели! — отмахнулись из толпы.

Завидев меня, один из вновь прибывших замер, напомнив пойнтера в стойке, а затем, как бы крадучись, двинулся в нашу сторону.

— Мужчина, — обратился он ко мне со всей возможной деликатностью. — А не вас ли я, скажите, видел сегодня на перекрёстке Парни и Захер-Мазоха?

— Это где? — туповато переспросил я.

— В квартале отсюда.

— А когда?

— Да совсем недавно.

— Сто процентов нет, — тяжко обронил Аристарх.

Спросивший посмотрел с сомнением на него, потом с сожалением на меня и, вздохнув, отошёл к своим.

Несмотря на свойственную любому интеллигенту неприязнь к толпе, посещает меня подчас тоска по утраченному коллективному разуму (что уж там говорить о коллективной дикции!). На вопрос о роде занятий я обычно отвечаю: программист. Проблемный программист. Звучит солидно и в общем-то соответствует действительности — обслуживаю бухгалтерскую программу в двух мебельных магазинах. А хакера из меня не вышло.

Так вот, интеллигент ли я? Наверное, да. Раз усомнился в собственной интеллигентности — значит, интеллигент.

Итак, после третьей по счёту стопки ощутил я некую беззаботность и полное доверие к собеседникам.

— Ну хорошо! — сказал я. — А у них-то какие доказательства? Ну у этих… которые…

— Да какие у них доказательства! — скривился Аристарх. — Половинка кирпича — вот и всё их доказательство…

— Стёкла вставлять не успеваем, — сварливо довесила Юлиана.

— А в суд на них? Хулиганство же!..

— Господь с вами! — ужаснулся Аристарх. — Ещё к ментам мы не обращались! За кого вы нас держите? Око за око, стекло за стекло…

— То есть у них тоже есть… э-э…

— Штаб-квартира? Да, есть. Забегаловка — как раз на углу Захер-Мазоха и Парни…

— Ага… ага… — соображал я. — Ну а всё-таки! Вернёмся к тексту. Вот вымарали вы в предисловии три абзаца. А остальные?

— А в остальных всё соответствует истине…

Я хотел много ещё о чём спросить, однако уже в следующий миг раздался хрустящий удар, брызнули крохотные осколки, в стеклопакете витрины возникла дыра, а по ламинатному полу закувыркалась… нет, не половинка — скорее четвертинка красного кирпича.

— Ну вот и они, — поднимаясь, предвкушающе произнесла Юлиана, но окончание фразы потонуло в общем воинственном вопле. Снаружи истошно заголосила полицейская сирена.

Вновь загрохотали отбрасываемые пинками стулья, и все кинулись к выходу, размахивая деревянными фаллическими символами. Я тоже вскочил, но замер, не зная, на что решиться.

— У бармена возьми! — рявкнул мне Аристарх.

Не в силах противиться грозному рыку я метнулся к стойке, где осклабившийся бармен уже протягивал мне видавшую виды, покоцанную во многих сражениях бейсбольную биту.