Золотая тень Кадыкчана

* * *

Жизнь и смерть ходят рядом

Был поздний час. Пассажиров в метро было мало. Лев Близинский задержался в гостях у друга. Они хорошо посидели, выпили и поговорили, поэтому Лев оставил свою машину на автостоянке и решил добираться домой общественным транспортом. В вагоне метро Близинский сел в угол и слегка задремал. Чей-то пристальный недобрый взгляд вывел его из полудрёмы. Лев приоткрыл веки. Человек сидел напротив чуть наискосок. Когда Лев открыл глаза, он быстро отвернулся и стал смотреть в сторону. На ближайшей станции вышел. Лев где-то видел это лицо. Оно его встревожило. Он опять закрыл глаза. Но сон уже слетел, и лицо нечаянного попутчика маячило перед его мысленным взором. Человек был невысокий; копна коротко остриженных кудрявых седых волос, очевидно, служила ему вместо шапки. Близинскому пора было выходить, а он никак не мог вспомнить, где видел неожиданного и явно знакомого попутчика. Пешеходов на улице почти не было. Ему показалось, что сзади кто-то идёт. Он оглянулся – тень мелькнула за углом. Лев постоял, рассердился на себя и мысленно сказал: «Лёва, ты трус». И вошёл в подъезд. Быстро поднялся на второй этаж, открыл дверь и зашёл в прихожую. Дверь запер на все замки и задвижки и отдышался. Выпил чашку чая с мёдом, принял душ и лёг спать. Долго не мог заснуть, всё ворочался и силился вспомнить попутчика. Он то просыпался, то опять ненадолго проваливался в отрывочный сон. В его душе появился страх, которого он давно не испытывал. И это его удивляло. Никак не мог понять, почему он так испугался внезапной встречи с незнакомым пожилым человеком. К утру заснул крепко и внезапно увидел ярко и отчётливо: бревенчатый дом, трое сидят за длинным столом, у порога лежат две овчарки, и посредине, на табурете, сидит маленький испуганный человечек, очень похожий на вчерашнего попутчика, только молодой. Глаза его бегают и руки дрожат. А потом вдруг появился тот, вчерашний. Шапка густых тёмных волос стала седой. Большие карие глаза сохранили детски-наивное выражение.

Близинский проснулся и сразу вспомнил: это Зеников Андрей, который шпионил за ними на Колыме. И Берг его допрашивал. А чтобы нагнать страху, привлёк их с Михаилом к этому делу. Людмила одела на них маски из своих новых чулок. Они молча сидели за столом. Две огромные овчарки расположились у выходной двери.

В приисковом посёлке сгорело общежитие, и на пепелище был обнаружен труп. Начальник прииска считал, что Зеников знает и скрывает причину пожара. Он что-то мямлил про свою жену и её любовника, который заставил его поджечь барак и убил дневального. Зеников отчаянно трусил. Мужик тот был необычайно здоров, к тому же блатной. Если узнает, что Зеников его выдал, прищёлкнет, как муху.

В любом случае встреча не обещала ничего приятного. Зеников был замешан во многих преступлениях, но всегда умел выкрутиться, скрыться в неизвестном направлении, затаиться до поры. В том, что Зеников его узнал, Близинский не сомневался. Уж слишком резко он переключил свой пристальный взгляд и быстро вышел. А вдруг он просто пересел в другой вагон и выследил, где живёт Лев? Воспоминания об этом человеке были неприятны. Близинский знал, что страх, который он ощутил при встрече, возник не просто так. Он доверял своей интуиции.

Лев решил позвонить своему другу – следователю Калинину, недавно вышедшему на пенсию. Калинин в 1953 году вёл дело о реабилитации Близинского. Лев был осуждён в 1937 году по 58-й статье и отбывал наказание в лагере на Колыме. Он ушёл с лагерем на фронт, попал в плен, бежал и всю войну воевал в партизанском отряде, потом влился в армию и окончил войну в Берлине. Внезапно статья выплыла. Калинин его отстоял. Он доказал, что послужной список Близинского был безупречен. Привлёк свидетельства его службы после войны на Чукотке, участие в войне с Японией, заслуженные награды.

С тех пор они подружились. Супруга Калинина вкусно готовила и любила накормить гостей. В семье друга он отдыхал душой и не чувствовал себя одиноким, никому не нужным стариком.

Лев был прекрасным рассказчиком и, как и Калинин, страстным шахматистом. Вчера он засиделся у них в гостях. Было тепло, тихо, уютно. Шахматы позволяли наслаждаться этим даром. Уходить не хотелось. И когда Лев, наконец, попрощался с хозяевами, метро было почти пустым.

Утром Близинский набрал номер телефона Калинина:

– Егор Кузьмич, здравствуй! Я вчера, когда возвращался домой, имел встречу, очень неожиданную. Я встретил Зеникова Андрея. Он знаком мне по Колыме. Жил на прииске Фролыч.

– Ты с ним разговаривал?

– Нет. У меня нехорошее впечатление от этой встречи осталось. В вагоне метро он сидел напротив меня. Я его сразу не узнал. Сидел с закрытыми глазами, слегка задремал. Потом почувствовал, что меня кто-то пристально и недружелюбно разглядывает. Приоткрыл глаза. Лицо знакомое, а вспомнить сразу не смог. Хотел обратиться и спросить, где мы встречались. А он сразу стал с безразличием смотреть в сторону и на ближайшей остановке вышел из вагона. Мне кажется, эта встреча не к добру. К тому же я инстинктивно ощутил страх, тот неприятный липкий страх, который возникает в душе непонятно, почему. Он знает, что я ювелир. И когда я работал у Берга, он следил за нами, подслушивал, подглядывал. Берг даже бил его за это. У меня такое чувство, что он пересел в другой вагон и проследил за мной. Зачем-то я ему нужен.

– Я позвоню своим коллегам и постараюсь выяснить, что сейчас о нём известно. Сегодня с утра я занят. А завтра приеду к тебе. Тогда решим, что делать.

Однако завтра уже было поздно.

* * *

Доктор Репнин засыпал в последнее время с трудом. А сегодня тем более. Жена уехала к дочери. Домработницу он отпустил рано. Смотрел телепередачи, читал, лёг спать. Но сон долго не приходил. Лезли в голову всякие воспоминания. Наконец, перед закрытыми глазами появились первые то радужные, то тёмные уплывающие пятна – предвестники сна. Всё закружилось и куда-то полетело. И тут раздался громкий наглый звонок. Звонили с явной целью разбудить его. Доктор выругался, резко поднялся и пошёл открывать дверь. Сон был перебит. В глазок увидал Зеникова.

– Какого лешего ломишься ночью? – встретил он неприветливо непрошеного гостя. – Ночь на дворе. До завтра нельзя было подождать?

– Олег Петрович, не терпит отлагательства мой вопрос, не терпит. Надо решить немедленно. Очень важно. Очень! – затараторил Зеников, протискиваясь в узенькую щелочку двери. При этом круглые его глаза стали ещё более круглыми, и весь его возбуждённый вид убедительно свидетельствовал о том, что принёс он не терпящую отлагательства новость.

– Ну-ну! Спокойнее! – ответил доктор и закрыл за ним двери. – Проходи на кухню. Там всё расскажешь.

Зеников торопливо шмыгнул на кухню, шлёпнулся на табурет.

– Сегодня вечером в метро я встретил нашего давнего знакомого. Ни за что не отгадаете, кого!

Репнин пожал плечами.

– Ну, кого же?

– Убиенного пограничниками в сороковом году на Чукотке Близинского Льва. Он зэк, ювелир, жил у Берга. Вы должны его помнить, должны помнить, – сказал Зеников, торжествуя, и даже указательный палец поднял вверх.

Зеников замолчал и своими круглыми блестящими глазами уставился на Репнина.

– Ну, помню я его. А ты уверен, что ни с кем его не перепутал? – спросил он лениво.

– Ох, доктор, я столько раз смотрел на него в щелочку в стене гостевого дома у Берга, что я забыть его не могу.

– Это очень интересное сообщение. Как же он вдруг живым оказался? Мне пограничник сказал, что видел яму, где этих друзей похоронили чукчи. Там даже кровь на снегу была.

– Чукчи, наверное, оленя забили и полили его кровью снег в яме.

– Да, лоханулись пограничники. И мы вместе с ними, – Репнин задумался. – Где же его искать в Москве? Всё равно как иголку в стоге сена.

– Обижаешь, начальник. Я пересел в другой вагон и выследил, где он живёт. Вы-сле-дил!

– Я всегда ценил твою сообразительность, Андрей. А уж по части проследить, подглядеть, подслушать – тебе нет равных.

– Я поторопился к вам, потому что он тоже мог меня узнать. Вдруг он кому-либо сообщит, что встретил давнего знакомого. Светиться лишний раз мне ни к чему, опасно. А такая встреча сулит золотишко и камешки, камешки и золотишко. Я ведь рассказывал вам, что Берг очень хорошо поделился с этими зэками. Каждый получил по приличной шкатулке с золотом. Я сам видел.

– Помню, помню. Да ведь он уже старик. Ему, поди, за семьдесят перевалило. Он и золото своё всё мог растерять. И что ты хочешь от меня?

– Надо действовать немедленно. Ювелира надо обыскать, забрать у него все ценности. Я уверен, он не растерял, он ещё богаче стал. Где ты видел еврея, да ещё ювелира, бедным? Он приумножил, а не растерял. Его надо допросить. Узнать, где его дружок Романов и где находится та сказочная пещера, которую они нашли и скрыли от всех.

– Пожалуй, ты прав. Но только сейчас ночь. Ты же знаешь, от дела я почти отошёл. Завтра утром решим, как всё организовать. За квартирой Близинского надо установить наблюдение. Узнать, с кем он живёт. Если один, дело простое.

– Да один он живёт, один. Я уверен. Я его проводил и посмотрел на окна. Окна были тёмные, пока он не пришёл. Свет горел недолго. Он почти сразу лёг спать. Я ушёл, когда у него погас свет.

– Поверим. Но на всякий случай завтра понаблюдаем. А послезавтра утром пораньше придём в гости. Сейчас оставайся у меня. Жены нет, отправилась детей навестить. Поспишь в зале на диване. Я пойду спать. Всё. Иди, ложись.

Репнин, зевая, направился в спальню.

«У, гад, даже чаем не напоил», – подумал Зеников.

Разделся, аккуратно повесил свои вещи на стул и лёг на диван.

Через пять минут в квартире установилась тишина. Затем послышался мерный докторский храп. Зеников ещё долго ворочался на диване, его воображение тревожили мечты о колымских сокровищах.

* * *

Убит ювелир, Близинский Лев Наумович, семидесяти семи лет от роду. Труп обнаружен приходящей в дом женщиной, которая убирала квартиру и готовила еду. Она обычно приходила к часу дня. Близинский не любил, когда его рано тревожили. Соседи ничего не слышали, не видели никого постороннего: ни входящих, ни выходящих.

Очевидно, похищены все имеющиеся ценности. Какие они и сколько, никто не мог сказать. После смерти жены Близинский жил замкнуто. Друзей домой не приглашал. Подруг, в силу возраста, у него не было. С соседями был весьма сух, необщителен. Поэтому понятые, несмотря на ужас открывшейся им картины, стремились удовлетворить своё любопытство. Им было интересно заглянуть за эти двери хотя бы в этот жуткий момент.

Преступники обыскали в квартире всё: содрали ковры, обои, картины, перевернули и разломали мебель, вскрыли сейф. Однако ни окурков, ни отпечатков пальцев, никаких либо других следов не оставили. Паркетина около тайника была тщательно протёрта. В последний момент следователь обратил внимание на выдвинутый ящик письменного стола и небольшую пачку писем в нём. Письма были из Томска от Романова Михаила Михайловича. И только на одном письме, лежавшем отдельно на крышке стола, нашли незнакомые свежие отпечатки пальцев.

Около восьми часов утра дворничиха видела входящего в подъезд мужчину. Мужчина был пожилой, невысокого роста, приятной внешности, одет прилично. Дворничиха заметила, что он был без шапки. Густая кудрявая короткая шевелюра её заменяла. Больше она никого не видела. Когда освободилась от домашних дел, позавтракала и немного отдохнула, вышла во двор закончить работу, увидала отъезжающую зелёную «Оку» с инвалидными знаками на стёклах. В ней сидели, кажется, трое мужчин. Она их не разглядела. Время было около половины двенадцатого.

Звонок раздался, когда следственная бригада заканчивала свою работу. Звонил Калинин. Трубку взял оперуполномоченный Огарёв. Калинина он знал.

– Лев Наумович! Здравствуй! Это я, Калинин, тебе звоню, как обещал. Мы можем встретиться, – услышал опер в трубке.

– Калинин, с тобой говорит опер Огарёв. Приезжай немедленно, – сказал он, – замочили твоего знакомого. По телефону не расскажешь. Я думаю, нам повезло, что ты его знаешь.

Калинин прибыл минут через двадцать. Увидев разрушения и следы издевательства на убитом, был потрясён.

– Боже мой! Я должен был отложить все дела, немедленно приехать после его звонка.

– О чём был звонок?

– Он мне звонил вчера и рассказывал о встрече в метро. Она его напугала. Я подумал, что слишком много лет прошло и ничего не может произойти от нечаянной встречи двух стариков. С утра был занят. А после полудня решил наведаться к Лёве. Позвонил ему, чтобы узнать, дома ли он, и приехать. Ваше сообщение выбило меня из колеи.

– Расскажи наконец толком, что за встреча? Почему надо было делать далеко идущие выводы из встречи в метро двух стариков? Каких стариков? – спросил Огарёв.

– Портрет, нарисованный дворничихой, очень похож на Зеникова. Проходимец, каких мало. Нигде не проявляется явно. Именно его встретил в метро Близинский. А знавал он его в 1939 году, когда отбывал наказание на одном из приисков Магаданской области. Ничего хорошего эта встреча не сулила, – пояснил Калинин.

– О, это очень интересно, откуда след тянется. Они что, поздоровались и разошлись? – продолжал выяснять Огарёв.

– Нет. Мы с ним хорошо провели вечерок у меня дома: поужинали, выпили, поговорили, в шахматишки сыграли. Он машину оставил и решил воспользоваться метро. Сел в угол вагона и слегка задремал. Почувствовал, что кто-то его пристально рассматривает. Открыл глаза. Увидел Зеникова, но не узнал сразу. Ну а тот заюлил глазами и на ближайшей остановке вышел.

– Мало ли бывает встреч? Почему ты уверен, что эта была роковой?

– Потому что Близинский ощущал, что за ним кто-то идёт. Потому-то, когда вспомнил Зеникова, позвонил мне в большой тревоге.

– Почему в тревоге? – продолжал выяснять Огарёв.

– Это длинная история. Перед войной и до 1948 года Зеников жил в Магаданской области. Завербовался туда в тридцать седьмом году. Он знал, что Близинский ювелир и был уверен, что у него есть золото. Память о золоте не стареет. Золото, корысть и смерть всегда сплетались в тугой узел.

– А твой друг был богат? – спросил следователь.

– Он был потомственный ювелир. Безусловно, не беден. Он уже не принимал заказы. Очень интересный старик. Когда рассказывал о своих путешествиях и приключениях, заслушаться можно было.

Калинин внёс определённую ясность в дело. Было очевидно, что Зеников выследил, где проживает ювелир Близинский. Человек, о котором говорила дворничиха, вполне мог быть Зениковым.

На следующий день Огарёв и Калинин беседовали у Огарёва в кабинете.

– Мы проверили Зеникова. Он ещё позавчера съехал с квартиры, – сказал Огарёв.

– Значит, он не исключал, что Близинский его тоже узнал и торопился, пока тот ни с кем не поделился впечатлением о встрече, – предположил Калинин.

– Скорее всего, он вспомнил, что оставил на столе конверт с письмом от друга Близинского. Только там есть единственные отпечатки пальцев. Если он профессионал, то понимает, к чему это может привести. Ясно, что Зеников был не один. Предположим, он принял в ограблении деятельное участие как наводчик, это очевидно. Иначе к чему ему было срываться с места его постоянного проживания? – решил Огарёв.

– Это выдаёт его с головой. У него есть веские причины покинуть это место. И отпечатки пальцев на письмах могут принадлежать ему. А фамилия на конверте случайно не Романов? – поинтересовался Калинин.

– Да, Романов. Вам знакома эта фамилия? – спросил следователь.

Калинин был твёрдо уверен, что Зеников имеет прямое отношение к смерти его друга.

– Эта фамилия мне знакома. С Романовым они были большие друзья, вместе сидели в лагере, и потом их пути часто перекрещивались.

– Однако Зеников где-то отсиживается. Залёг на запасной квартире, будет сидеть тихонечко, пока дело не прикроют за давностью. Надо делать фоторобот и разослать его по Москве, – решил Огарёв. – Ты видел его в натуре?

– Видел, очень давно. Представляю весьма смутно.

– Надо привлечь дворничиху.

– Давай составим фоторобот по моим воспоминаниям, а она подправит, – предложил Калинин.

Дворничиха подтвердила, что мужчина, которого она встретила рано утром во дворе, был очень похож на портрет, нарисованный Калининым. С её помощью портрет подправили, и он стал более достоверным. Калинин вновь высказал предположение, что бандиты могут отправиться в Томск к Романову.

– Письма лежали на столе. На них были свежие отпечатки пальцев. Адрес на конверте наверняка заинтересовал бандитов, – сказал Калинин.

– Почему ты так считаешь?

– Романов и Близинский вместе отбывали наказание на прииске Фролыч на Колыме. Они вместе прошли сложный путь. Зеников знает их по прииску. Как видите, он знал, что Близинский ювелир. Очевидно, знал, что у него есть золото и камни. Возможно, что бандиты захотят проверить, нет ли золота у Романова, – объяснял Калинин следователю.

– Через два дня – Новый год. А тут – работы непочатый край! Вот так всегда. Надо искать этого Зеникова. Он пока единственная ниточка в этом преступлении. Но он был не один, это очевидно. И если инвалидная машина та, которую надо искать, то преступников было трое.

– Я думаю, надо сообщить Романову о смерти Близинского. Вдруг бандиты явятся к нему на Новый год? Он семейный человек. Должен принять меры предосторожности. На всякий случай дам телеграмму.

– Ты что, с ума сошёл! – возмутился следователь. – Не ему надо дать телеграмму, а позвонить коллегам в Томск и предупредить о возможной ситуации. Ты же людям весь праздник испортишь! А, не дай бог, старик не выдержит известия? Я позвоню кому надо. А Зеникова надо искать пока здесь. И надо искать людей, которые могут узнать хоть какие-то пропавшие вещи. Он же ювелир, своего рода коллекционер. Мастер. Наверняка у него под стеклом в шкафах хранились сделанные им уникальные ювелирные изделия, которыми он гордился и показывал их своим редким гостям. Ты его давно знал, дружили. Неужели он никогда нигде не выставлялся, не было у него постоянных заказчиков, круга общения, коллег, с которыми он встречался? Человек не всегда жил замкнуто. Дети у него в конце концов есть? Вот, бери бумагу, садись и пиши всё, что вспомнишь. Человек жил и оставил свой след на земле.

Огарёв вскочил со стула, нервно схватил бумагу, положил её перед Калининым.

– Хорошо, я постараюсь вспомнить все, относящееся к делу. У меня руки чешутся. Он так боялся боли, ещё после ареста в тридцать седьмом! Что ему сейчас пришлось выдержать! Помимо похищенных вещей им еще что-то надо было от него. Почему они его пытали? – Калинин тоже был взволнован.

– Послушай, Егор Кузьмич, у него какой-нибудь знак был на изделиях? Понимаешь, свой личный знак.

– Да, был. Я помню. По-моему, две маленькие микроскопические звезды. У моей жены есть его подарок – кольцо и браслет. Я принесу. Мы посмотрим.

– По этому знаку можно искать у скупщиков. Да, работа предстоит немалая. Но у меня тоже чешутся руки на этих подонков.

С этого дня началась отработка версий, которые могли привести к разоблачению и поимке бандитов. Но Зеников канул. И изделий с двумя микроскопическими звёздочками в скупках пока не было обнаружено. Однако нашёлся знакомый ювелир, с которым Близинский был в дружбе. Он подсказал, что надо ещё раз сделать обыск в квартире.

– Должны быть документы. Близинский фотографировал свои творения, и у него была тетрадь, в которой он отмечал каждую вещь, когда сделана и куда ушла.

И действительно, когда сделали обыск, за часами, которые по великой случайности остались на своём прежнем месте, нашли тайник.

* * *

Старый Романов сидел у окна в своём любимом кресле и наблюдал за улицей. Снег падал большими пушистыми хлопьями. Ветра почти не было. И снег кружил, медленно оседая на крыши домов, мостовую, на шапки и воротники прохожих. И так же медленно кружили мысли в голове Романова. Он знал, что жить ему осталось очень недолго. Силы уходили. Сердце часто давало сбои. Появилась почти постоянная боль за левой грудиной.

Перед его мысленным взором прокручивались кадры прошедшей жизни. Иногда он как будто наяву видел своих близких, людей, прошедших через его жизнь, вёл с ними мысленные разговоры. Он был рад встрече этого Нового года. Предчувствуя скорое расставание, с особенной любовью смотрел на внуков, сына и невестку. Он думал о том, сколько разных жизней вместилось в его семьдесят пять лет. И каждый промежуток жизни был насыщен, своеобразен и как бы закончен. Каждый давал свою пищу уму и сердцу, каждый изменял его суть, давал свой урок. Обстоятельства подводили его к решительным действиям, приходилось сжигать мосты, чтобы не было отступления и принимать порой рискованные решения. Жизнь круто менялась, как бы начинаясь заново. И сейчас он подводил итог этим урокам. У него не возникало желания начать жизнь заново. Страшные годы заключения были тем земным адом, когда он познал уязвимость и хрупкость человеческой жизни. Государственное правосудие открылось как жестокая бездушная машина, как жернов, ломающий жизнь и судьбы людей, ужасающий, непредсказуемый, неумолимый. Именно тогда началась шлифовка характера. Он понимал, что бог был к нему милостив. Ибо каждый раз, когда, казалось, силы на исходе и впереди не виделся просвет, происходило что-то непредвиденное, что изменяло его жизнь, поворачивало неожиданным образом. А может быть, он сам, неудовлетворённый её течением, сжимал пружину своих сил и поворачивал в другую сторону.

Что это было, когда они нашли столь большой самородок и отдали его начальнику прииска? Случайность? Они навсегда покинули лагерь и золотой забой, в котором у них с Лёвой не было шанса выжить в течение своего срока наказания. Вместо десяти лет они пробыли в лагере два. Как он понял из дальнейшей своей жизни, случайности в этом мире – невероятная редкость.

Разумом он понимал необходимость покинуть пределы России, но не принимал её своей душой. Он просто подчинился обстоятельствам. И шаман предвидел его судьбу. В нужный момент на нужном месте появилась собачья упряжка по воле шамана.

Сохранить свою суть, пройти через испытания, через любовь, боль, потери и возродиться. Возродиться и увидеть свет. Это ли не самое сильное из всех радостей жизни?

Во время предварительного следствия в Бутырке он встретил друга, который не только помог ему выстоять и не сломаться, но разбудил его душу и разум. Через него он понял, насколько важно беречь в себе человека.

«Надо сохранить уважение к самому себе. И только через это можно сохранить уважение к Человеку. Это одна из Божьих заповедей, в этом моя духовная культура».

Человек – это несколько иное, чем люди. Человек становится Человеком своей родины, своей духовной культуры, только если он создаёт их в самом себе. Тому, у кого нет чувства родины, нельзя внушить его ничем. Родить это чувство в себе можно только поступками. Таким поступком для него стал уход на фронт и защита родины. Он не скрывался в потаённых местах тундры, не использовал своё шаманское наследство. Прежде чем получить, надо отдать. Прежде чем поселиться в доме, надо его построить. Его любовь к своим основана на том, что он всегда был готов отдать за них свою кровь. Человек всегда должен сделать первый шаг. Чтобы положить основание любви, надо начать с жертвы.

И сейчас, сидя у окна, он вспоминал то страшное время. Он вспоминал своего друга, и ему отчего-то стало очень тревожно.

Неделю тому назад он составил и заверил у нотариуса завещание. Сходил в церковь. Постоял у иконы Божьей Матери. Попросил прощения за свои грехи у иконы Иисуса Христа. Исповедоваться не стал. Зачем грузить постороннего человека своими решёнными и нерешёнными проблемами? Уж если суждено предстать перед Господом, то предстанешь таким, как есть, голеньким и ничем не прикрытым. У него был свой кодекс чести, и он считал его вполне согласованным с истинными Божьими заповедями. Он был готов ответить за свои ошибки на жизненном пути. В церковь он ходил очень редко, но не потому, что был атеистом. Просто считал свою веру и свои убеждения делом личным, никого не касающимся, не подлежащим обсуждению.

Прозрел ли он духовно к концу жизни? На этот вопрос ему трудно было ответить. Он никогда не стремился к богатству, не был стяжателем. Его никогда особенно не интересовали материальные потери и не приводили в восторг приобретения.

Он любил женщин, но бабником никогда не был. Он считал себя виноватым перед женой Юлей. Но не потому, что они много лет были в разлуке. Он изменил Юле, когда они жили в Москве. Когда это произошло, он не задумывался о своей мужской ответственности, но с годами произошла переоценка ценностей.

Где бы он ни был, как бы ни крутила его жизнь, он поступал по совести, был верен друзьям, честен в своих поступках. Так он считал. Он готов был ответить там, в другом мире, перед Богом, за свои проступки. Не мог он простить себе гибель Лизы с ребёнком. Он любил свою жену Юлю, но Валентину забыть тоже не мог.

* * *

Он услышал, как пришла невестка. Дети побежали к двери встречать ее с радостным криком: «Мама пришла»! Сын Роман принял у неё из рук сумки, помог раздеться и поцеловал.

Начались семейные предновогодние хлопоты. Все были заняты. Роман с Ниной готовили на кухне праздничный ужин. Дети ставили тарелки с угощеньем на стол в зале. Дедушка говорил детям, что куда ставить. Затем Нина достала шампанское и соки, красивые фужеры, включила гирлянды на ёлке, потушила верхний свет и зажгла свечи, пригласила всех к столу.

– Как класиво! – захлопала Людмилка в ладоши. – У нас плазник! Я люблю плазник!

Когда все устроились, довольные началом любимого праздника, дети замолчали и вопросительно посмотрели на мать и отца. Мать налила детям соки, Роман торжественно открыл шампанское, наполнил фужеры для взрослых, сказал:

– Тебе первое слово, папа.

Дед поднялся и важно произнёс:

– Ну, дети, за старый год выпьем! Поблагодарим его за радости. А если были горести, поблагодарим его за науку, – он поднял свой фужер. – В добрый час, на доброе здоровье!

Взрослые стоя выпили шипящий напиток. Сели. Все были счастливы, шутили, смеялись.

После ужина стали вручать подарки. В семье Романовых подарки в этот самый любимый детьми и взрослыми праздник вручали дважды: вечером, накануне Нового года – от старого года, родных и друзей – с хорошими пожеланиями; и утром – новогодние подарки от самого Деда Мороза. Дед Мороз оставлял свои подарки в неожиданных местах, не только под ёлкой. И это была самая интересная игра: отыскивать подарки Деда Мороза. Но радость эта ожидалась завтра. А сейчас они получали подарки, которые готовили друг другу сами, задолго до Нового года, выдумывали их заранее и хранили до поры в великой тайне.

Людмилка брала пакет или коробку, раскрывала, доставала подарок и показывала его всем. Ванюша читал открытки и отдавал подарок по назначению.

Под конец торжества дедушка с таинственным видом вручил Нине небольшую продолговатую шкатулку из резной кости.

– Это открой сама.

Нина открыла и ахнула. На тёмном бархате лежало восхитительное колье, кольцо, браслет и серьги.

– Ой! Какая прелесть! Это мне?

– Конечно, тебе. Юле с Севера привёз. Друг Лёвушка делал.

Старший Романов вздохнул.

– Боже мой, Роман, смотри! Спасибо, Михаил Михайлович. – Нина поцеловала деда в щёку. – Ваш друг умел делать такие красивые вещи!

Нина подошла к зеркалу, надела колье, вдела в уши серьги. Кольцо было впору. Она немного полюбовалась. Дети и Роман захлопали в ладоши. Нина, радостно улыбаясь, погладила рукой тонкую ажурную сеточку колье с маленькими блестящими звёздочками. Когда восторги утихли, Михаил Михайлович сказал:

– Вещь дорога своей уникальностью. Этот гарнитур отличается от других подобных вещей в магазинах тем, что золото имеет очень высокую пробу, это самородное колымское золото. И делал мастер в соответствии с семейной традицией. Посмотрите на изящный рисунок. Секреты ремесла передавались из поколения в поколение. Но и это не главное. Он необыкновенно добрый и чистый человек, знаток человеческих душ и философ. Мы очень тосковали тогда по своим жёнам, по своим семьям. Хотелось сделать неповторимый подарок от души. Я думаю, этот подарок впитал тепло и любовь. Это будет наша семейная драгоценность, пусть она передаётся из поколения в поколение и приносит удачу.

– А шкатулочка! Посмотрите, какое изящество! – Нина с восторгом рассматривала тонкую резьбу.

– Это делал мастер чукча. Резьба на моржовом клыке.

Михаил Михайлович замолчал. Перед его мысленным взором, как живая, стояла жена, Юля. Такой он увидел её впервые после своего возвращения с Севера: худенькая, смуглая, с огромными радостными и одновременно печальными глазами; лёгкими морщинками у глаз и выразительно изогнутых губ; лицо обрамлено облаком кудрявых поседевших волос. Видение становилось для него реальным. Но затем он почувствовал резкий укол в сердце. Юля на кого-то смотрела очень печально, удивлённо; потом ее образ стал удаляться и бледнеть. Издалека наплывало белое облако. И в расплывчатых очертаниях он узнал своего друга. Он приближался, черты становились явственней. Лёва ему кивал и как-то странно смотрел своими добрыми глазами. Но этот Лёва, который ему сейчас привиделся, был весь в синяках и ожогах, лицо его было обезображено глубоким шрамом.

– Что с тобой, Лёва? – крикнул Михаил Михайлович во весь голос. И этот голос был полон боли и сострадания.

– Папа, что ты говоришь? – Роман с тревогой смотрел на отца.

Михаил Михайлович тряхнул головой и виновато посмотрел на всех. Видения исчезли.

– Мне сейчас привиделась Юля, такая красивая, как живая. А потом Лёва. Он был весь в синяках и ожогах, как будто об него окурки тушили, на лице шрам. Я испугался. Ему плохо, – сказал он дрожащим взволнованным голосом.

Внезапно раздался звонок. Роман пошёл открыть дверь.

– Кто бы это мог быть? – задумчиво сказал Михаил Михайлович.

– Это почтальон принёс телеграмму. Тебе, папа.

Роман отдал телеграмму отцу.

– Наверное, от Лёвушки, – сказал отец.

Прочитал телеграмму и в ужасе сел в своё кресло.

– Так вот почему ты мне привиделся, Лёва!

Лицо Михаила Михайловича мгновенно побледнело и заострилось. Он пошатнулся, телеграмма выпала из его рук. Роман поднял телеграмму и прочитал: «Близинский скончался. Будьте осторожны. Калинин».

Праздник закончился. Старика увели в его комнату и уложили в постель. Нина с детьми ушла в детскую. Роман остался около отца.

– Рома, у меня в секретере есть толстая чёрная папка, мой дневник, воспоминания. После моей смерти её прочитаешь. А сейчас спрячь в надёжном месте.

Отец замолчал. Слова его утомили. Некоторое время он лежал молча, закрыв глаза.

– Наклонись ко мне, ближе, – прошептал он.

Роман встал на колени около кровати и наклонился над отцом.

– За моим ковром над кроватью – тайник. Там лежит шкатулка и желтая папка с бумагами, – прошептал отец. – Папку оставь, а шкатулку унеси. Немедленно… Спрячь… чёрную папку и шкатулку… вообще не дома. Сделай это… скорее. Лёву убили… Умер не своей смертью. – Отец закрыл глаза и долго молчал. Потом внезапно быстро сказал:

– Береги жену и детей, отправь их к её родителям на все зимние каникулы завтра же утром. Я скоро уйду… – Он улыбнулся. – Не хочу оставаться в памяти внуков мёртвым.

Роман не стал возражать.

– Я сделаю всё, что ты скажешь, отец.

– Могут появиться «гости» и потребовать шкатулку и записки. Никому ничего не давай и даже не намекай, что что-то видел.

С этого момента действительность перестала для него существовать. Он жил прошлым. Звал свою жену Юлю, какую-то Люсю, девочку Лизу, своего друга Лёву. Порой говорил на непонятном языке. Скорее всего, разговаривал с чукчами, у которых провёл несколько лет своей жизни.

* * *

Шаман смотрел ему прямо в глаза. Он был во всём белом: белые камусовые штаны обтягивали его худое старое тело, белая тонкой выделки оленья рубашка, любовно вышитая когда-то Пыткываной, делали его таким же значительным и строгим, как в день его ухода «сквозь облака», последний день в кругу родных и близких.

– Скоро мы встретимся с тобой, Михаил. И будем думать свои длинные думы и вести неспешные беседы. Ты понимаешь, о чём я? – сказал шаман.

– Кажется, понимаю.

– Ты помнишь Лизу? Она любила тебя.

Михаил не успел ответить. Шаман исчез, как будто его кто-то позвал.

Непроглядный туман окутал Михаила. Он шёл, не зная, куда. Ему надо было найти Лизу. Он не хотел заблудиться.

– Лиза! Лиза! – громко кричал он. Но Лизы рядом не было. Туман понемногу стал рассеиваться, и он увидел берег моря. Он ощутил себя молодым и сильным, как тогда, когда Лиза нашла его у костра на берегу океана. Всё повторилось. Лиза подкидывала в костёр ветки карликовой берёзки. Михаил не слышал её приближения. Позднее полярное солнце высвечивало каждую песчинку или камушек на берегу. А он хотел сочинить что-то значительное об океане. И потому, закрыв глаза, шептал слова неродившегося произведения. А когда открыл глаза, то был смущён и удивлён её появлением.

Она сказала ему:

– Я хочу взять тебя в мужья. Я хочу стать настоящей женщиной, но для этого мне нужен только ты. Я сказала об этом своим родителям. Ты тоже хочешь быть моим мужем. Ты любишь меня, я знаю. Пойдём домой в нашу ярангу.

Лиза взяла его за руку. Рука была необыкновенно холодной. Сердце пробило стрелой боли. Всё исчезло. Умирающий закричал, потом затих. Перед ним открылся длинный туннель, в конце которого горел яркий свет. И он быстро двигался по этому туннелю. И кто-то добрый и бесконечно светлый взял его за руку.

Бухта Провидения

Михаил и Лев стояли на сопке около старого огромного деревянного креста, неведомо кем и в честь кого когда-то поставленного здесь. Путешественники оставили на нём свои росписи. Крест был пробит пулями, изрезан ножиками. Отсюда был виден узкий и длинный залив, стиснутый склонами сопок, нависающих над водой. Колдун-гора, точно жуткий замок грозного чёрного властелина, выступала адовым переплетением скалистых выступов, мрачных башен, торчащих в небо чёрных каменных пальцев.

– До сих пор не понимаю, зачем мы сюда пришли. Куда мы дальше направим свои стопы? – спросил Лев.

– Я думаю, для начала надо посетить кучку яранг, что прилепилась к склону вон той сопочки, – ответил Михаил.

– Там не только яранги, два дома видно.

– Если есть дома, значит, есть русское начальство. Я думаю, нам надо поговорить с ними. Предъявим свои документы. Скажем, что хотим на фронт.

Они внимательно осматривали окрестности.

– Гляди, там за озером виден еще посёлок. Видишь, слева речка, потом озеро, а дальше маленький посёлок. Наверное, о нём говорил Вэкэт. Пловер, кажется, так он называл.

Лёва с интересом осматривал окрестности.

– Так куда же пойдём? Лев, давай сначала определимся с нашими целями и желаниями.

– Хорошо. Но я бы хотел прежде выслушать тебя. А потом возразить или согласиться, – ответил Лев.

– Я хочу как можно скорее распрощаться с этим никчёмным существованием. Страна ведёт войну. Я не хочу быть паразитом, дезертиром. Неважно, как я попаду на фронт. Пусть это будет через лагерь, но я военнообязанный, я здоров, я должен защищать Родину, жену и детей. Мне всё равно, в какой посёлок сейчас отправиться.

– Спорить против этого трудно. Я, пожалуй, соглашусь. Но имей в виду, я иду за тобой. У нас было множество возможностей, мы могли сделать другой выбор: остаться на Чукотке и переждать войну, скрыться так, что нас ни один оперотряд не разыщет. Мы могли уйти к чукчам и жить их жизнью. Учитывая, что шаман оставил тебя на своём месте, обеспечил твою жизнь имуществом и ярангой, ты имел бы достаточную власть в этом краю. Но ты выбрал, что хотел. Не передумаешь? Нам ещё не поздно развернуться.

– Лев, всё другое – не моё.

– Тогда пошли в этот чукотский аул.

Этот шаг определил их путь. Они так и не показали свои документы. Их нечаянный спутник Дубинин уже был допрошен и ожидал своей участи. Когда они подошли к одному из домов, дверь сама открылась им навстречу, и высокий человек с большой бородой приветливо сказал:

– Я уже давно вас жду.

Начался новый этап их жизни. Не так быстро, как ожидали, они соединились с лагерем, изъявившим желание уйти на фронт.

Боевое крещение

Меня вызвали в медотдел армии, вручили предписание явиться в девятую бригаду шестого танкового корпуса. Накормили обедом и дали немного отдохнуть.

Минут через сорок в палатку вошёл майор медицинской службы, предложил следовать за ним. Мы шли перелеском. Где-то, не очень далеко, слышались разрывы снарядов большого калибра; над головой в чистом, безоблачном небе пролетали звенья самолётов. Чувствовалось приближение фронта. Я ощутил лёгкий озноб. Неожиданно мой спутник остановился и сказал:

– В бригаде работал молодой врач. Он страшно боялся бомбёжек и обстрелов. Хотел убежать от разрывов, а нарвался на свой осколок. Ему, бедняге, оторвало голову. Запомни: осколки от разорвавшихся мин, снарядов и бомб разлетаются в стороны, образуя перевёрнутый вершиной к земле «зонт». Не бегай под обстрелом, бомбёжкой. Людям ты нужен живой. Лучше прижмись к земле-матушке или пережди в окопе, канаве. Тогда только прямое попадание – смерть.

Я внимательно слушал и смотрел в его печальные усталые добрые глаза. Этот простой и мудрый, такой необходимый сейчас совет остался в моей душе надолго, на всю жизнь. Я не помню его имени, но вижу перед собой его смуглое, с крупными чертами лицо, большие натруженные руки, седой ёжик волос.

– Благодарю вас за этот своевременный совет.

Он вздохнул.

– Сын у меня погиб на фронте, – сказал он потухшим голосом. – Идём скорее.

Мы быстро пошли к месту назначения. У меня сжималось сердце от боли за этого человека, за отца, потерявшего сына. Я не говорил слов сочувствия, но он понял.

– Некогда на войне горевать. Здесь кругом смерть и боль. Думай о том, что впереди тебе надо спасать людей. Крепи своё сердце.

Меня спешно отправили в моторизованный батальон автоматчиков вместо погибшего накануне врача. В батальоне не было времени осваиваться. На лесной песчаной дороге выстраивались в колонну большие грузовые машины с открытыми кузовами. На скамейки усаживались солдаты с автоматами и ручными пулемётами. За ними подъезжали крытые брезентом грузовики с прицепами длинноствольных противотанковых пушек. Через несколько минут колонна тронулась. Я сидел рядом с шофёром. С разных сторон слышались разрывы крупнокалиберных снарядов. Над нами, на бреющем, пролетали самолёты. Я понял: совсем недавно здесь шёл тяжёлый бой. Земля кругом была изрыта окопами и глубокими воронками от снарядов. Валялись убитые лошади, разбитые машины, покорёженные танки и пушки, и наши и немецкие, перевёрнутые повозки. Пулемётные и автоматные перестрелки предупреждали – рядом передовая. Мне стало страшно.

Автоматчики пошли вслед за танками на прорыв обороны немцев. Я должен был бежать вслед, чтобы спасать раненых. Нам не было видно, что делается впереди. Началась бешеная перестрелка. Засвистели противопехотные мины. Одна мина разорвалась на бруствере ячейки около моей головы. На спину стал падать дождь из комков земли. Я ощутил панический страх. Бежать, только бежать. Мысленно я уже бежал. Но вовремя вспомнил совет моего провожатого. Не знаю, как подавил страх. На мгновение вжался в землю, вспомнил, кто я и зачем здесь. А вдруг кто-то заметил мою трусость? Горячая волна стыда обдала жаром всё тело. Я поднял глаза и увидел, что рядом лежат два солдата – связной и телефонист. Быстро подполз к ним. Они были мертвы, ещё двое ранены. Быстро перевязал их, наложил шину, жгут. Некогда было бояться. Мы поднялись на высоту и двинулись за своим батальоном. Немцы быстро отходили. Периодически выставляли заслоны из автоматчиков с пулемётами и миномётами. Раненых было много. Санитарной машины не было, – она ушла с предыдущей группой раненых. Поэтому сейчас раненых надо было отправлять на попутных машинах, которые подвозили снаряды, патроны и продукты.

Так я прошёл боевое крещение, познал войну, безжалостную грязную бойню, кровь. Раненые, убитые, человеческое страдание, израненная земля, покорёженные, вырванные с корнем деревья, пожары, разрушенные и сожженные деревни, трупы женщин и детей, стариков и солдат – бессмысленный хаос войны. Зачем, кому это нужно? Гитлер, фюрер – будь он проклят во веки веков! Почему здравомыслящая нация позволила ему превратить себя в зверей? Когда я вижу эти пережитые картины войны, холод пронизывает всё тело, волосы встают дыбом, душа наполняется ужасом и ненавистью даже сейчас, спустя столько лет. Я стараюсь прогнать эти картины.

Потом было много всякого: бои, раненые, изредка отдых. Наша санитарная машина чаще всего отправлялась в тыл с ранеными. Долго путешествовала. Мы, врачи и санитары, стремились не отставать от своей танковой бригады. Нашим транспортом мог быть и бронетранспортёр, и танк. Главное – быть в гуще боя, помогать раненым, вытаскивать их из огня, отправлять в ближайшие медпункты, госпитали на лечение.

* * *

Однажды танкисты захватили великолепный трофей – большой немецкий санитарный автобус с отоплением, медикаментами, постельным бельём, запасом пищи и дров. В два яруса в нём были подвешены носилки, для легкораненых – удобные сиденья. У нас таких машин не было. Это был праздник! Мы разместили в нём своих раненых, накормили, напоили горячим чаем.

Я попросил командира батальона выделить мне группу автоматчиков. И мы, обвешанные автоматами и гранатами, двинулись по опустевшим домам и магазинам. Жителей нигде не видно. Мы запаслись съестным для раненых. На центральной улице стояла прекрасная аптека. Мы набрали в вещмешки лекарства, настойки, пачки с травами: кровоостанавливающими, противовоспалительными, противомикробными, ранозаживляющими. Отнесли всё это в нашу чудесную санитарную машину.

Когда благополучно добрались до своих тылов, санитарный автобус отправили с ранеными в медсанбат. Оттуда его, не разгружая, отправили в госпиталь. Больше мы его не видели.

* * *

Этот бой врезался мне в память. Мы должны были выбить немцев из небольшого, но хорошо укреплённого немцами городка. На окраине города около железнодорожной насыпи возвышалась стена элеватора. Было тихо. Наши пушки заняли позиции; расчёты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор. Их разрывы хорошо были видны на его бетонной стене, но он как стоял, так и стоял. Немцы молчали. Мы решили двигаться к городу. Но в это время из-за домов вылезли белые, крашенные под снег танки. Повернулась башня, раздался раскатистый выстрел, одна из наших пушек закрылась дымом разрыва. Начался ужас. Наши пушки одна за другой были разбиты. Это было как в игре, казалось ненатуральным. Кто-то рядом закричал:

– Пэтээрщики! К бою! Ложись за вагоны и по танкам огонь!

На больших пулемётных санях, запряжённых парой коней, мы понеслись к пушкам. Четверых раненых закинули в сани. Кони пошли крупной рысью. С танков застрочили пулемёты, пули рядом вспороли снег. Я увидел за цистерной раненого Лёву. Я прыгнул, обнял его за плечи, притянул к себе.

Удар! Небо опрокинулось. Стало темно и тихо. Потом пронеслась мысль:

«Отвоевался. Зачем меня убили? Меня разорвало? Почему нет боли? Где ноги, руки? Где я?».

Рядом был снег, ноздреватый от тёплой крови. «Я убит. Зачем? Кому это нужно? Неужели у всех умирающих такие глупые мысли?»

Я осторожно повернул голову в другую сторону. Рядом лежал Лёва в таком же красном ноздреватом снегу. Поле, снег и дорога. Понял – лежу на спине посередине дороги. «Танки где? Пойдут – раздавят. Надо ползти к вагонам, к насыпи. Ноги не оторваны. Я не убит». Попробовал повернуться со спины на живот. Получилось. «Ползти, надо ползти». Через некоторое время я очнулся. Подумал: «Где я? Где Лёва?» Лёва был рядом. Но мы лежали не на дороге. Я обхватил его за плечи, пополз и поволок его от дороги подальше. Опять провалился в беспамятство. Когда вновь очнулся, удивился. Место снова изменилось. Лев лежал рядом и стонал. Потом замолк. Так мы волокли друг друга. Кто очнётся, тот и тащит, как может. Я вновь потерял сознание.

Плен

Я не умер, но очнулся за колючей проволокой. Было темно. Слышалась немецкая речь. Я не помню, сколько мы лежали на голой земле за этой колючей проволокой. Не знаю, кто меня перевязывал. Временами приходило сознание. И тогда видел себя на скрипучей телеге. Рядом шагали измождённые голодные бессильные люди. Всех гнали немцы с автоматами. Куда мы двигались? Плен. Осознание этого ржавым горячим гвоздём впивалось в мозг. Я снова терял сознание. Потом был лагерь и госпиталь, где я стал работать, когда окреп. Не хочу вспоминать это время. Голод, грязь, вонь, вши, больные измученные люди и трупы. Очень много трупов. А ещё ублюдки, жестокие мерзкие ублюдки – полицаи.

Я искал Лёву, но его нигде не было. Вероятно, его расстреляли. Ведь он был евреем. Но где-то в глубине сознания была надежда, что он жив. Смутно помнилось, что была ночь. Это, наверное, Лев прошептал мне в ухо: «Прощай. Мне надо уходить. Сейчас почти все спят. Я попробую. Иначе всё равно расстреляют». Я слышал это то ли явно, то ли нет, когда лежал почти без сознания на той телеге.

Мне нужно было помочь ему выжить. Но как? Все, кого гнали фашисты по этой дороге в плен, были русскими. Не важно, кто русич, кто татарин, кто узбек, кто еврей. Ему, такому русскому, смертельная опасность грозила вдвойне: и потому, что он русский, и потому, что он еврей.

* * *

Я прошёл несколько лагерей: на Украине, в Польше, в Германии. Нас отправляли на разные работы. Лучше всего было работать в хозяйстве у немецких фермеров. Охрана над тобой не стоит. Накормят. Если удастся что-нибудь прихватить с собой, поделишься с соседями по нарам. Фрау Мазер, высокая дородная немка с круглым, слегка одутловатым лицом, и чёрными, как смоль, волосами, старалась брать на работу чаще всего меня. Мы работали на огороде. Время шло к вечеру. К дому подкатил автомобиль. Из него вышел молодой немецкий офицер и великолепная фрау. Я узнал её по тому, как внезапно забилось моё сердце. Это была она, Люська. А сердце забилось так, что внезапно потемнело в глазах, земля качнулась. Я медленно сел на землю. Я был очень слаб и не хотел попадаться ей на глаза в таком жалком виде. Фрау Мазер с сияющей улыбкой встречала гостей. А я быстро отвернулся и стал копаться в земле.

Хозяйка и гости о чём-то говорили. Потом пошли по саду. Взглянули на огород. Фрау Мазер сказала:

– На сегодня ваша работа закончена.

А Берг (это был он) спросил:

– Кто это у вас?

– Я беру в лагере пленных для помощи по хозяйству.

Я не смотрел в их сторону и думал, что меня не узнали. Однако напрасно. Берг увлечённо заговорил о чём-то с хозяйкой. А Людмила подошла ко мне. Я вынужден был посмотреть на неё. Она молчала и пристально смотрела мне в глаза. Потом произнесла одно лишь слово: «Жди». И быстро вернулась к хозяйке и Бергу. Меня с товарищем отправили в лагерь.

Через неделю фрау Мазер взяла меня в город за покупками. Я добросовестно исполнял роль грузчика. Когда она ушла в магазин, подъехала машина, открылась дверца, и Людмила поманила меня пальцем.

– Скорее! Ложись между сиденьями.

Я нырнул в машину. Думал, что мы сейчас помчимся на огромной скорости. Но Людмила дождалась фрау Мазер. Они стали оживлённо болтать. На прощание расцеловались, и мы спокойно поехали дальше. Всё это время я лежал, замерев, между сиденьями. Мы остановились около клиники.

– Я сейчас, – сказала Людмила.

Через некоторое время она вышла вместе с доктором. Он сел в машину, и мы ехали около часа. Небольшой уютный домик с палисадником приветливо принял нас. Всё просто. Мой побег был спокойным, без единого выстрела и трагедий. Я прожил у доктора неделю. За это время отмылся, слегка отъелся, стал похож на обычного человека. Людмилу я больше не видел. Доктор был приветлив, но очень скуп на слова. Через неделю он меня отвёз в Берлин. В Берлине я влился в отряд сопротивления и выполнял задания доктора, одновременно официально я был родственником и вторым доктором его клиники.

Здесь я понял происхождение братства между людьми. Мы стали братьями в своей борьбе против фашистов и фашизма; это был тот узел, который связывал людей разных национальностей, разных стран, разных убеждений в единый узел.

Ни Людмилу, ни Берга я у доктора не встречал. Но поручения мне доктор давал регулярно. Значит, были незаметные тайные каналы связи.

Неожиданные гости

В годовщину смерти Михаила Михайловича приехали неожиданные гости: пожилой мужчина с родственником. Невысокого роста, черноглазый, круглолицый, с шапкой седых кудрявых волос, незнакомец был весьма обаятельным, общительным и располагающим к себе человеком. Несмотря на возраст, его глаза были детски чисты и наивны.

– Зеников Андрей Григорьевич, – представился он. Приветливая улыбка осветила его лицо. – Я хотел бы видеть Михаила Михайловича.

– Простите, Михаила Михайловича нет, – сказал Роман.

– Вы, очевидно, сын Михаила Михайловича? Отец вам ничего про меня не рассказывал?

– Нет. Я не знаю вас.

– Мы встречались с вашим отцом на прииске Фролыч на Колыме в тысяча девятьсот тридцать восьмом – тридцать девятом годах. А потом наши пути разошлись. Я пишу книгу о Колыме, и мне очень хотелось поговорить с ним. События того времени принадлежат истории, очень интересны и, я бы сказал, необыкновенны.

– Его нет.

– А где он?

– Он умер год тому назад.

– О, простите.

Зеников смотрел виновато и сочувствующе. Но уходить не собирался.

– Может быть, вы всё-таки уделите мне немного времени? Мы с племянником так далеко ехали…

– Да, конечно, проходите.

Роман обратил внимание на племянника. Он был совершенно не похож на своего дядю.

Высокий, худой и жилистый мужчина около сорока лет, глаза серые, почти стальные, и ни тени улыбки на суровом лице. В отличие от дяди он всё время молчал.

Гостей радушно приняли, усадили за стол, накормили. За ужином Андрей Григорьевич говорил о далёком прииске Фролыч.

– Вы себе не представляете жизнь на этом прииске. Отец когда-нибудь рассказывал о своей жизни на Колыме?

– Нет, он не любил рассказывать про лагерь. Просто мы знали, что он был осуждён в тридцать восьмом и попал на Колыму. Вы тоже были осуждены?

– Нет, меня с женой угораздило завербоваться. Я работал в правлении прииска. Жизнь на Севере трудна, поэтому, наверное, ваш отец и не рассказывал о своих странствиях.

– Он рассказывал про тундру, про шамана, который его с другом спас от смерти.

– Вот видите, это же необыкновенно интересно. А какие-нибудь записи он не оставлял?

– Нет! Мой отец всю сознательную жизнь был занят только одним – своей работой. Он ведь медик. И я тоже медик. Вот на эти темы мы больше всего и говорили. Извините, сейчас уже поздно. Нам надо уложить детей. Нина, ты иди к детям. Где вы остановились, Андрей Григорьевич?

– Боже мой, мы не подумали о ночлеге! Торопились к вам попасть, поговорить с вашим отцом. Я ни о чём не мог думать, предстоящая встреча меня очень волновала. Надо скорее идти в гостиницу. Вы можете нам посоветовать, где лучше остановиться?

– Боюсь, что в это время попасть в городскую гостиницу в номер будет трудно. В ТНЦ[1] какой-то симпозиум. У нас свободна комната отца. Вы можете отдохнуть в ней, если вас устроит. А каковы ваши планы на завтра?

– Безусловно, устроит комната. Спасибо. После ужина выходить опять на мороз не хочется. Завтра мы, очевидно, уедем домой в Москву. У меня договор с издательством. Время поджимает, – ответил Зеников с достоинством.

– Спокойной ночи, – пожелала Нина гостям. – Желаю хорошо отдохнуть.

Роман проводил гостей в свободную комнату. Достал из комода комплект чистого постельного белья и положил его на диван.

– Вот вам постель. Располагайтесь, пожалуйста, на диване. Пройдите в ванну, примите душ. После длинной дороги не мешает освежиться. Кровать отца мы пока не трогаем. Раскладывайте диван. Он достаточно широк. Спокойной ночи.

– Большое спасибо. Мы с дороги устали. Будем спать как убитые, – ответил Зеников.

Роман вернулся в прихожую и хотел позвонить. Но телефон молчал. «Интересное кино: телефон молчит. Надо обязательно завтра отремонтировать», – подумал он и пошёл спать. День был трудным. Он устал. О давнем предупреждении следователя он не вспомнил.

* * *

Неожиданно легко гости оказались в нужной комнате. Они огляделись.

– Ты, офуярок, че притащил меня сюда? Хрена тут шурудить? Нищета!

– Брось ругаться, Копчёный. Хочешь разговаривать, говори человеческим языком, не оскорбляй меня. К тому же я по фене не ботаю. Тебе доктор объяснял. Объяснял тебе доктор?

– Ладно, хрен с тобой.

Всем своим видом Зеников показывал, как он доволен. Он улыбался, потирал довольно руки.

– Ну, че ты лыбишься? Чего шары вытаращил? Можно подумать, клад нашёл.

Зеников перестал улыбаться. Оглядел бедные стены уважаемого медика: кровать с металлическими спинками, над ней древний немудрящий ковёр, письменный стол, потёртое кресло, старый деревянный секретер, платяной шкаф, в углу громоздкий раскладной диван. На полках книги в основном по медицине и стопка старых медицинских журналов. Радостное возбуждение сменилось недоумением.

– Куда-то же делось это богатство? Я сам видел четыре больших шкатулки с золотыми самородками и изделиями. Близинский делал кольца, серьги, браслеты, колье. Берг разделил всё на четыре части и каждому выделил долю. Себе взял две и удрал в Америку перед самой войной. Близинский тоже жил вроде не очень богато. А как тряхнули, золотишко и даже камушки посыпались. И шкатулка та колымская была жива. Жива шкатулка!

– Но он же шмуль и ювелир. А у этого жида вы не спрашивали, когда пытали, про его подельника?

– Конечно, спрашивали. Он сказал, что Берг всё своё увёз с собой: две шкатулки и ящики с золотыми самородками. Шкатулка Романова в самолёте осталась. Романов был ранен пограничниками при входе в самолёт и упал за борт, а друг его Близинский выпрыгнул вслед за ним из самолёта. Выпрыгнул вслед за Романовым из самолёта, понимаешь! Вход быстро закрылся, самолёт взлетел под носом у пограничников. Пока пограничники смотрели на улетающий самолёт, друзей забрали чукчи, которые в это время мчались на собаках через поляну. Пограничники сразу и не врубились. Видел кто-то мельком, что что-то выпало из самолёта. А что или кто, не разглядели. Только потом, когда самолёт улетел, осмотрели место и разглядели след от нартов. Чукчи сказали пограничникам, что они подобрали два трупа и похоронили их в яме. Даже яму показали и кровь на снегу.

– Ну, так и что ты шухер поднял? И откуда ты про всё это знаешь? Как будто там был.

– Близинский рассказал. Да не верю я в это! Я видел в щелку в стене, как они складывали свои шкатулки в рюкзак. А он был за плечами. Сам посуди, он же не мог в дверях снять этот рюкзак, пока не прошёл по салону самолёта.

– Отчего же ты, старый мудак, больше тридцати лет молчал?

– Я же не был с ними рядом, когда самолёт взлетал. А доктор узнал от пограничников, что эти двое закончили свой земной путь.

– Закончили свой земной путь! – передразнил Копчёный. – Интеллигент вшивый! Ну а на том месте, где они закончили свой путь, вы с доктором не могли шмон устроить?

– Конечно, не могли. Пограничники сказали доктору, что мимо мчались чукчи на собаках. Они их подобрали и умчались в тундру. Доктор очень переживал. Но у чукчей не пойдёшь спрашивать шкатулки с золотыми самородками. Пограничникам эти два трупа были до лампы. Тем более зэки. Пограничники вроде проверяли, ходили к чукчам. Шаман сказал, что они их похоронили. И даже яму им показали. Я же тебе только что рассказал!

– А как ты узнал, что они живы?

– Я случайно в Москве год тому назад встретил этого ювелира и узнал его сразу, хотя много лет прошло.

– Ну а он, он узнал тебя?

– Да как он узнает? Я же на него в щелочку смотрел, когда наблюдал за ними по поручению доктора. А он меня, почитай, ни разу и не видал. Я его и выследил. Узнал, где и как живёт. А на следующий день мы ему помогли освободиться окончательно от того колымского груза. Естественно, ещё кое-что прихватили. Хорошо, что мне письмо на глаза попалось.

– Какое письмо?

– Письмо из Томска от Романова. Не врубаешься, что ли? От старика, который умер. В этой комнате жил. Адрес этот я взял там.

– Так надо было сразу, в тот же день заявиться, по горячим следам.

– В тот же день из Москвы в Томск? По горячим следам нас здесь менты могли сразу изжарить. В Москве они нас чуть за пятки не схватили. Я вернулся взять письма, на них мои пальчики остались. А там уже менты. Выждать надо было. По этому адресу они нас в первую очередь ожидали. Ожидали они нас по этому адресу в первую очередь, – сказал Зеников раздельно. – А я не догадался взять эти письма с собой сразу. Увидел адрес и обрадовался. Взял один конверт и только потом сообразил, что оставил ниточку ментам.

– Ну а сейчас? Не будет ли нам хреново?

– Да забыли они давно. Думаешь, целый год помнить будут? У них других дел невпроворот.

– Роман сказал, что это комната его отца. Давай шмонать пол и стены. Может быть, есть тайник?

Они плотно прикрыли дверь и включили свет, огляделись.

– Начнём со стен. Пол надо простукивать, а стены можно тщательно осмотреть.

– Кудряш, тайник может быть за картиной или за ковром. Лезь, снимай картину. Будем шнырить.

– Погоди, надень перчатки, и я надену. Наследить нельзя. Я целый год носа не высовывал, потому что на письмах мои пальчики остались. Лезь ты. Я не достану, высоко висит.

Они надели перчатки и принялись искать тайник. Копчёный поднял картину. Но никакого тайника не обнаружил. Залезли на кровать и стали поднимать ковёр.

– Есть! – чуть не закричал Зеников.

– Тихо, ты, падла! Разбудишь хозяев.

Сейф был закрыт, и им пришлось повозиться, прежде чем его крышка открылась.

– Смотри, какая-то папка. А шкатулки нет. Но если есть сейф, значит, в нём что-то было серьёзнее бумаг.

Кудряш посмотрел на Копчёного торжествующим взглядом.

– Чего лыбишься, как будто уже всё дело в шляпе?

– Придётся здорово тряхнуть этого Романа. И делать это надо сейчас, пока мы здесь и нас не попросили оставить этот дом. Иди, тащи его сюда. Вырубишь, скрутишь его и заклеишь рот.

– Не учи. Сам знаю.

– Давай договоримся. Сначала разговариваем мирно. Если не поймёт, тогда применим всё остальное. Ты, конечно, спец своего дела. Но надо понимать, он не должен отдать концы прежде, чем мы получим нужный ответ. И он не должен орать от боли. В наших интересах, чтобы жена и дети спали. Шума меньше. Да и соседи могут услышать.

– Ладно. Ты пока старший. Но помни, что нам шеф приказал, свидетелей не оставлять, – ответил Копчёный.

Кудряш остался на месте, а Копчёный через минуту притащил Романа. Усадил его в кресло. Прикрутил руки и ноги изолентой. Заклеил рот пластырем. Сел, довольный своей работой, напротив.

– Подождём, пока очухается.

– Долго ждать?

– Да минут пять или меньше.

Роман очнулся от сильной боли в шее. Потрогать рукой заболевшее неизвестно почему место не удалось, рука не слушалась. К тому же почему-то горел яркий свет. Роман открыл глаза и увидел себя сидящим в отцовском кресле со связанными и прикрученными к креслу руками и ногами. Хотел спросить, в чём дело. Но рот был заклеен. «Да, здорово я попался, – подумал Роман. – Отец не зря предупреждал. И следователь говорил, чтоб непременно позвонил. Шляпа!»

– Ну, вот и очухался. А теперь слухай сюда. Твоя шмара и дети спят. Будешь кричать, недоносок, разбудишь, им плохо будет. Поэтому сиди смирно и не рыпайся. Отвечай на поставленные вопросы. Я сейчас открою хавальник. Разевай его, только когда спросят.

Копчёный сдёрнул липкую ленту со рта.

– Спрашивай, Кудряш.

– В стене под ковром мы нашли сейф. Он почему-то пустой. Вернее, там была какая-то папка с бумагами. Но если был сейф, значит, в нём что-то было более существенное, чем эта папка с трухлявыми бумагами. Что там было?

– А вы почему шаритесь по комнате? Вас положили отдыхать, а вы сейфы ищете.

– Слышь, Кудряш, он не понимает. Дай я ему объясню.

Копчёный подошёл к Роману особой мягкой походкой блатного кота, картинно взял его за подбородок.

– Подожди, Копчёный! Слушай, Роман, мы пришли не затем, чтобы отдыхать в комнате твоего отца. Мы пришли за шкатулкой. Ты знаешь, за какой шкатулкой.

– Никакой шкатулки я у своего отца не видал. Тем более, не знаю ни о каком сейфе. Вы что-то путаете. Где вы видите здесь сейф?

– Копчёный, покажи ему.

Копченый встал ногами на кровать и содрал ковёр.

– Теперь видишь?

Роман воззрился на сейф, как будто впервые его увидел.

– Отец перед смертью ничего тебе не передавал?

– Нет.

– Ты дурочку не валяй, – вмешался Копчёный. – От нас не отвертишься.

Копчёный стал медленно доставать из чемодана орудия пытки. Последней вытащил финку. Зеников повторил вопрос:

– Ну, так что было в сейфе? Учти, ты не один. У тебя жена и дети рядом. Мы из тебя вытянем всё, что нам надо. Или ты хочешь, чтоб твоей жене паяльником личико подправили?

Роман похолодел. На волоске жизнь не только его, но и семьи. Что бы ни было в той шкатулке, провались она пропадом, а рисковать семьёй он не намерен.

– Я скажу вам то, что знаю. Но вы должны мне поклясться, что семью не тронете. Обещаете?

– Обещаем, – сказал Зеников.

– Нет. Не так. Вот сначала ты. – Роман кивнул на Копчёного. – Говори: Христом Богом клянусь, что не трону семью, если узнаю правду о том, что было в сейфе. Повтори.

– С чего я тебе должен клясться, интеллигент паршивый? – Дальше последовало выражение, очевидно, выражавшее отношение Копчёного к предложению Романа.

– Поклянись, Копчёный, что тебе стоит? Быстрее всё узнаем, – постарался убедить Кудряш.

– Так он же требует Христом Богом поклясться!

– Ну и что? Ты же всё равно неверующий.

– Это как посмотреть. Ну да ладно, семью можно и не трогать при случае, если он скажет правду. Только он тоже должен поклясться Христом Богом.

– Я поклянусь и скажу, если вы поклянётесь. А нарушите клятву, Бог накажет. Это уж точно.

Копчёный произнес клятву.

– Ну, это… Христом клянусь, не трону твою семью, если скажешь правду о шкатулке. Всё. Понял.

Роману было важно, чтобы бандиты поверили ему. А серьёзное отношение к такой клятве Копчёного утвердило его в правильности своих действий. Но теперь Кудряш вызывал у него недоверие. И он ясно вспомнил предупреждение следователя о том, что подозреваемый им человек не вызывает отрицательных эмоций. «Шляпа!» – обругал он себя ещё раз.

– А теперь ты, – сказал Роман Зеникову.

Зеников повторил:

– Я клянусь, Христом Богом клянусь, что не трону семью, если узнаю правду о том, что было в сейфе.

Наступила очередь Романа.

– Я клянусь, Христом Богом клянусь, что говорю правду. Я не знаю, что было у отца в сейфе. Я знаю только то, что там действительно была шкатулка. Я ее не открывал. Отец просил перед смертью её спрятать, и я спрятал.

– Где? – спросили гости хором.

– Сейчас её не найти. Я спрятал её на даче, зарыл в землю. Причём не на своей, а на соседской, заброшенной. Отец велел спрятать надёжно. Сейчас зима. Здесь Сибирь. Морозы в этом году жестокие. Земля промёрзла на полтора метра. Шкатулку откопать можно только весной, когда сойдёт снег.

Такой неожиданный ответ выбивал почву из-под ног бандитов. Убить хозяина не выходило. Оставлять в живых было нельзя.

– А твоя жена знает об этом?

– Нет. Отец мне сказал, чтобы я ей ничего не говорил. Меньше знает, спокойней спит.

– Это точно. Только вряд ли ей придётся спать спокойно. Пиши ей письмо и пойдёшь с нами, – распорядился Кудряш.

– Не вмешивайте её. Вы мне обещали.

Копчёный загоготал.

– Ишь, как заботится о своей бабе! Если я поклялся, значит, не трону.

– Тихо, ты! Пусть она спит. Тревожиться будет, когда наступит утро. А мы к тому времени будем далеко, – сказал Кудряш.

– Как я буду писать со связанными руками?

– Копчёный, развяжи ему руки. Я покараулю.

Кудряш и Копчёный подвинули кресло с Романом к столу. Кудряш встал перед столом и направил оружие Роману в лоб.

– Когда умер отец? Зимой? – спросил Зеников.

– Зимой. В январе, после Нового года.

– Ну, так что ты заливаешь? Или в прошлом году земля не была мёрзлая? Как ты яму для шкатулки копал? Говори, а то шлёпну!

Зеников выразительно покачал пистолетом у Романа перед глазами.

– Я её сначала унёс на работу, поставил в сейф с лекарствами. А летом перепрятал. В отпуск уходил, кабинет на ремонт ставили, а потом в нём другой врач работал.

– Теперь, Копчёный, развяжи одну руку.

– Как я развяжу одну руку, когда они вместе прикручены?

– Развяжи две руки! Слышь, Роман, одно движение не туда – и я стреляю.

– Понятно.

Копчёный освободил руки.

– Что писать?

– На первом листе нарисуй план участка и как найти шкатулку. Всё должно быть понятно. На втором листе напишешь прощальное письмо жене. Если что укажешь неверно, расплатятся твоя жена и детки.

«Кончать будут, – подумал про себя Роман. Холодом охватило тело, заныло сердце. – Стоп. Время надо тянуть и не трусить».

Тихий шорох за дверью. Роман понял, что Нина проснулась. А она действительно проснулась и услышала ставший уже громким разговор. Она тихо босиком подошла к двери и увидела в щелочку Зеникова с пистолетом. Первым побуждением было закричать. Но она закрыла рот руками и стала лихорадочно думать. «Дети. Дети должны спать». Очень тихо она прошла в прихожую. Подняла трубку телефона, но телефон молчал.

Роман стал чертить ручкой план, писать названия, пояснять.

– Ехать надо на электричке до станции Каштак. Общество «Пчелка». Наша дача номер сорок девять. Напротив дача заброшенная. Там всё травой заросло. Перед крыльцом растет на грядке бадан. В конце этой грядки я выкопал яму. В неё и закопал шкатулку. Надеюсь, не заблудитесь. Найти проще простого.

– А что это такое – бадан?

– Растение с большими кожистыми листьями.

– Как мы его узнаем?

– В справочнике посмотрите, у людей спросите про бадан. Времени до весны достаточно, чтобы выяснить. Да его и так сразу видно, на грядке только листья большие и круглые, они даже под снегом зелёные.

– Брось, Копчёный, приставать к человеку, – остановил его Кудряш.

– Ладно, пущай письмо сочиняет.

– Пиши письмо жене, – потребовал Зеников.

Роман подвинул к себе лист и написал:

«Милая жёнка, не хочу тебя будить. Я уезжаю с нашими гостями ненадолго. Приеду, всё расскажу. Не волнуйся. Роман».

– Всё.

Копчёному стало интересно, что Роман так быстро написал жене. Он подошёл к столу и встал рядом с Зениковым. Слегка наклонился.

«Надо перевернуть на них стол», – подумал Роман. Мозг его лихорадочно работал. «Нет, пока рано. Они же не понесут меня на руках. Попробую убедить освободить ноги. У них оружие, они должны быть уверены в себе».

– Годится.

– Теперь одевайся и тихо линяем. Электрички ходят зимой в направлении дачи?

– Ходят. Но идти надо по пояс в снегу большое расстояние. От электрички зимней дороги нет. Да и копать сейчас невозможно.

– Это нам невозможно. А ты пойдёшь впереди. Дорогу проложишь, и копать будешь сам, – ответил Зеников.

– Ноги развяжите. Или нести собираетесь?

Копчёный наклонился и разрезал путы на ногах. Когда он поднимался с коленок, Роман двинул ему ногой по зубам и одновременно перевернул стол на Зеникова. Кудряш не ожидал удара и со всего маха упал навзничь на спину, сильно стукнулся головой о пол. Пистолет выстрелил вверх, отлетел и ударился о стенку. Роман перепрыгнул через упавший стол и успел схватить оружие. Не раздумывая, он выстрелил в поднимающегося Копчёного. Тот упал и больше не двигался.

– Встать! – скомандовал Роман Зеникову. Раздался звонок и стук в дверь.

– Нина, открой скорее дверь!

Вошли следователь и два милиционера.

Огарёв был встревожен. Оглядел место сражения: перевёрнутый стол, убитого на полу, жалкого Зеникова под дулом пистолета.

– Ну, как, туго пришлось? А этот что, получил всё сполна?

Огарёв подошёл к Копчёному.

– Метко стреляешь, Роман.

– Да это я с перепугу. У меня был только один момент. Я подумал: сейчас или никогда.

– Мы стоим, прислушиваемся. Дверь закрыта. Ломиться или звонить нельзя. Мало ли что у вас происходит. Услышали выстрел. У меня сердце оборвалось. Надо звонить. Просто так дверь не выломаешь. А тут второй выстрел! Ты не представляешь, как я испугался, – сказал следователь.

– У меня не было другого выхода. Или я его, или они меня. Первый выстрел Зеникова прозвучал в тот момент, когда я на него стол перевернул. Он стрелял в меня и промазал. А потом уж я схватил оружие и наугад выстрелил в Копчёного, когда он поднимался с пола. Я его по зубам ногами двинул. Он на корточках сидел, мне ноги развязывал. Положение неустойчивое. Я этим воспользовался. Они меня хотели вывести на улицу и там в расход пустить. Так ведь, Андрей Григорьевич?

– Да, так, – ответил Зеников.

– А телефон? Почему не звонили? – спросил следователь.

– Телефон молчит, отключен, – сказала Нина. – Я хотела звонить, когда проснулась и увидела, как этот, – она показала на Зеникова, – размахивает пистолетом у Романа перед носом.

– Ты смотри, успели подготовиться, – отметил вполголоса Огарёв, – отрезали телефон.

Роман подошёл к следователю.

– Как это тебе удалось, Роман?

– Сам не знаю, как. Понял, что выведут и прикончат. Услышал шорох за дверью. Испугался, что Нина проснулась и вся семья может пострадать. Они же свидетелей не оставят. Вот и сделал отчаянный цирковой трюк. Одному в зубы ногой дал со всего маху, когда он от пут мои ноги освободил, на другого стол перевернул. Оружие вовремя в руки попалось. Я же говорю, у меня был только один момент.

– Роман, что они требовали?

– Спрашивали записи отца о Колыме, шкатулку с драгоценностями, как я понял.

– Ты знаешь, что это за шкатулка?

– Отец перед смертью в Новогодний вечер подарил жене гарнитур. Нина, покажи следователю! Отец сказал, что он очень дорогой и принадлежал матери. Делал его Лев Близинский, специально для мамы. Очевидно, он хранился в этом сейфе. Ещё в сейфе лежала вот эта папка. Они сказали, с дерьмовыми бумагами.

– Мы целый год этих подонков искали, обнаружили буквально перед отъездом. Вели их от Москвы до станции Тайга. Там они ждали кого-то. Может быть, шефа, а может быть, проверялись, нет ли хвоста. Когда они пришли к вам, мы ждали звонка, как с тобой условились. Звонка нет и нет, и вдруг сигнализация сработала.

– Я как-то не подумал на этого. Он такой симпатичный старик, – пояснил Роман, – сказал, что книгу о Колыме пишет, договор с редакцией. Приехал с отцом поговорить. Ну, мы их накормили и оставили у себя переночевать. Одним словом, я прошляпил. А телефон не работает.

– Всю жизнь проскальзывает этот «симпатичный». Скользкий он и мерзкий. Мы его давно ищем. Он на Колыме с фашистским шпионом работал. Тот скрылся в последний момент. В сорок восьмом принимал участие в диверсии в Магаданской бухте в Охотске. Расследование было долгим. Он сумел скрыться. С поличным первый раз взяли, – ответил следователь. – Ну, ничего, теперь не отвертится.

– Он старый уже. Дед, в могилу возьмёшь золото? Зачем оно тебе? Зачем человека убили? – спрашивал Роман.

Зеников молчал и по привычке жалобным чистым взглядом смотрел на окружающих.

Нина принесла шкатулочку из моржовой кости и показала следователю драгоценности. Огарёв погладил большим пальцем шкатулку, открыл, посмотрел, поцокал языком. Отдал шкатулку Нине.

– Очень красивая вещь. Папку я заберу. Ознакомлюсь.

Милиционеры к этому времени вывели Кудряша – Зеникова и убрали труп Копчёного.

– Может быть, чайку выпьете? – сказала Нина. – У меня уже готов.

И она подала тонкую фарфоровую чашку. Огарёв принял её, обхватив холодными пальцами.

– Не откажусь.

Выпил чай. Поцеловал у Нины руку.

– Роман, ты в рубашке родился.

– Это уж точно.

– Прощайте! – сказал Огарёв и быстро вышел.

Наказ отца

Ранней весной Роман извлёк из тайника тяжёлую шкатулку и чёрную папку отца. Шкатулка сразу вызвала у него мысли о золоте. Уж больно она была тяжела. Он не стремился её открыть, хотя уже прошёл год со дня смерти отца. Тяжёлая шкатулка наводила его мысли на нечто подобное. Но всё равно, когда открыл, шкатулка повергла его в величайшее смущение – она была заполнена золотыми изделиями и самородками. Сверху лежало завещание отца, заверенное нотариусом, и письмо. Вот оно.

«Дорогой сын!

Закончились труды моей жизни, ушли любовь и друзья. Но жизнь продолжается. Ты и мои внуки, а затем дети моих внуков и внуки моих внуков – всё это моё продолжение.

Я не печалюсь. Моя жизнь была полна всяких событий: радостных, трагических, печальных, интересных. Ты обо всём узнаешь, когда прочтёшь мои записки. Не суди меня строго. Я жил и в каждый момент старался быть честным с собой и людьми, с которыми меня свела судьба. Берёг чистоту сердца перед Богом.

Содержимое шкатулки должно стать состоянием семьи. Ты не имеешь права от неё отказаться. Я тебе не позволяю, слышишь. У тебя есть дети и будут внуки. Они должны получить образование, достойные условия жизни и свой родовой дом. Да, я хочу, чтобы ты построил для семьи большой дом, родовое гнездо. И чтобы креп наш род.

Я не считаю себя должником перед правительством и государством. Я был осуждён без вины, унижен, лишён семьи и близких, лишён счастья и нормальной человеческой жизни много лет. Я скитался среди чужого народа. Я прошёл фронт и был сослан снова на Колыму. Не было во мне корысти. Вы, мои дети, моя жена Юля, были брошены, лишены моей заботы. Двойная ноша легла на плечи матери. И я хочу, чтобы мои дети жили достойно и имели благородные и достижимые в этой жизни цели. Я верю, что ты сумеешь употребить всё с толком. Я люблю тебя, мой мальчик. Будь осторожен и мудр. Прощай.

Твой отец».

Рядом лежал ещё один листок, исписанный убористым почерком. Роман открыл его. Боже мой, стихи! Он никогда не знал, даже не подразумевал, что его отец пишет стихи. А между тем они помогали понять внутреннюю суть отца, и были ему своеобразным наказом:

Береги своё сердце от измены в большом и малом. Не роняй своё сердце ни в борьбе, ни в пути. Жар сердечный и щедрость, любовь, красоту Воплощай ежедневно в труд земли и мечту. Встретишь близкую душу, полюби, оцени. Встретишь злыдня и вора, ты пред ним не юли. И вдруг столько нахлынет… И расширится грудь. И не можешь от боли ни уснуть, ни вздохнуть. И простить ли сумеешь их святейшую ложь? И оставить не сможешь, и снова придёшь. На любовь и на муку, сам себя осудив, Ты протянешь к ним руку, зло и ложь позабыв. Урони своё сердце у родимых берёз. Как весенние слёзы, чтоб росток с новой силой пророс. Урони своё сердце в российской чащобе лесной, Пусть травой зарастает, под снегами хранится зимой. А когда напитают его соки земли, Божий суд оправдает все страданья твои. И простит тебе снова все земные грехи. Ты родишься для новых мук земных и любви.

Роман задумался. Глубочайшая аллегория с жизнью отца.

Он внимательно прочитал чёрную папку отца.

Ему открылось, как тесно жизнь простого человека переплетается с происходящими в стране в конкретный исторический промежуток времени событиями. Закон, власть, войны, освоение новых земель, все значительные и незначительные события по-разному влияют на судьбу отдельного человека. А был ли его отец таким уж простым человеком? Он не мог однозначно ответить. Но понял, что как бы ни складывались исторические события, какими бы ни были закон и власть, самое важное – счастье каждого человека. Колыма хранит свои тайны, истории жизни, истории смерти.

Колыма

Навигация заканчивалась. Пароход «Феликс Дзержинский» доставил свой груз в бухту Нагаево. Трюмы, битком набитые пересыльными, открылись. Многие были ещё в военной форме, но с сорванными погонами. Нас вывели на палубу, построили, пересчитали. Недосчитались. Кто-то остался в трюме парохода. Условия перевозки не всем были по силам. Голод, скученность, духота. Народ ехал агрессивный. Неосторожное слово могло стоить жизни. Основная масса пересыльных – украинцы, западники, националисты, бывшие полицаи, власовцы, бандеровцы, предатели, фашистские прихвостни. Соседство не из приятных.

Я молчал и делал вид, что ослаб. Нас быстро погрузили в машины и повезли на прииски, в колымские посёлки. Сгружали прямо у дороги с приказом не расходиться, ждать распределения и расселения. Никакой охраны не было. Людей с машины, на которой везли меня, высадили на дороге около посёлка Кадыкчан[2]. Из своего колымского прошлого я знал, что это центр Аркагалинского угольного комбината. Дальше будут только шахты и несколько приисков. Я решил остаться здесь, определиться, не дожидаясь распределения и расселения. Работать в шахте я не хотел. Мне надо было вырваться из этого окружения. И я решился. Сразу же отошёл в сторону, зашёл за ближайший куст и двинулся в сторону посёлка. К счастью, меня никто не окликнул. Я пересёк дорогу и постучался в первые попавшиеся двери. Вышла женщина, изрядно пьяная, нечёсаная; от неё несло перегаром, одета она была в непонятную смесь мужской и женской одежды. (На ней было мятое грязное платье, из-под которого виднелись мужские старые брюки.)

– Ну, чего тебе надо? – спросила она и икнула.

– Где у вас правление? В какую сторону идти? – спросил я.

Женщина махнула рукой на дорогу, идущую в сторону от центральной трассы.

– Это Старый Кадыкчан. Здесь работяги живут. Начальство на Новом. Иди по этой дороге. Там увидишь.

Я повернулся и пошёл. На что я надеялся? Не знаю. Мне было очень паршиво. Я просто не мог больше находиться среди этих. Мог просто возмутиться, взорваться и погибнуть ни за что. А надо было жить. Почему-то именно в этот момент хотелось жить свободно, независимо, счастливо. Хотелось встретить своих, российских, людей. Я был по горло сыт фашистами. Меня переполняла любовь к своей земле. Я знал, что в этом краю есть люди, для которых Родина – не пустой звук. И я пошёл по дороге на Новый Кадыкчан. Очень скоро увидел посёлок – чистый и привлекательный. Здание Правления узнавалось сразу: двухэтажное, перед ним была свободная площадь, широкое крыльцо с колоннами и навесом. Ясно, здесь обитает начальство. В то время на Колыме было в основном два типа зданий: длинные деревянные одноэтажные бараки с завалинкой для тепла и небольшие деревянные домики на одного или двух хозяев, строились для семейных, их называли уважительно коттеджами. Это здание отличалось несколько большей солидностью и даже красотой.

Я не знал, сколько времени. Очевидно, уже наступил вечер, и рабочий день кончился. Солнце в это время года заходило на два-три часа. В двенадцать ночи было совершенно светло. Но я был уверен: начальник ещё не ушёл. Меня охватила радость, предчувствие удачи. Медиков на Колыме всегда было маловато. Я зашёл в здание. В конце длинного коридора солидная дверь, постучался и, не дожидаясь ответа, вошёл.

Большой стол буквой «Т» внушительно стоял посреди кабинета. Чуть в стороне от него, за небольшим письменным столом, сидел человек. При моём появлении он встал. Он был большой, высокий, коренастый. Меня поразили глаза: серые, стальные, вначале холодные, затем удивлённые – живые глаза мыслящего человека. Он молчал, не спрашивал, просто ждал, когда я объясню своё появление. Молчание становилось неловким. Я испытал потребность противопоставить этому молчанию что-то реальное, как-то выразить себя. Я смутился и начал говорить, слегка заикаясь.

– Меня зовут Романов Михаил Михайлович. По образованию я врач. Служил в армии. Раненый попал в плен. Вы знаете, наверное, на дороге около Старого Кадыкчана выгрузили две машины с переселенцами. Среди них много фашистов. Я не могу работать в шахте. Не потому, что это тяжёлая работа, а потому, что среди ссыльных много бывших полицаев, разных фашистских прихвостней. Причины моего прихода к вам очевидны: я не могу больше находиться среди них. Мои действия незаконны и наказуемы. Но если здесь есть медицинский пункт, больница или клиника, возьмите меня. У меня большой опыт. Я буду полезен.

Я замолчал. Выглядел я, видимо, ужасно: грязный, в рваной солдатской форме. Возможно, трюмная вонь за три дня пути ещё не выветрилась.

Как я узнал позднее, это был начальник Аркагалинского угольного комбината Поповиченко Виктор Александрович. Он молча меня разглядывал. Я уловил недоверие, затем интерес и даже сочувствие в его глазах. Моё признание должно было иметь вес. Не отрываясь, я смотрел в его глаза и не знал, что ещё сказать. Просто улыбнулся. И вот тут произошло чудо. Человек провёл рукой по лбу, посмотрел мне в лицо, и, к моему изумлению, тоже улыбнулся. Улыбка растворила молчание, как солнечный свет растворяет ночную темь. Ещё не было сказано ни слова. И в то же время всё было решено. Что-то решив про себя, он спросил:

– А документы у вас есть? Ну, хоть какие-нибудь?

У меня были документы. Я их хранил в кармане трусов, чтобы никто не забрал. Карман пришил давно. Знал, что когда-нибудь понадобится. Это были военные документы. Я их не предъявлял в органах фильтрации, боялся, что по ним может открыться моё прошлое зэка и побег.

– Простите, чтобы достать документы, мне надо раздеться. Они у меня там.

Я указал большим пальцем руки на брюки.

– Понятно. – Он слегка улыбнулся. Откинул занавеску на стене за собой. Указал на дверь. – Можете достать документы и облегчиться, если надо.

Я зашёл, достал документы и попутно получил облегчение. «Что значит начальство! Отдельная уборная. Удобно и незаметно», – подумал я.

– Вот они. Я их получил в своём батальоне. Прятал и берёг на такой случай… Но это мои документы военные, ещё до плена. Если вы меня возьмёте, я вам всё по чести расскажу.

Теперь я обращался к нему как к соучастнику. Он это понял. Спасение другого человека – повод для радости. Он улыбнулся ещё раз и сказал с долей иронии:

– Значит, вас надо не только взять на работу, надо дать жильё и ещё как-то защитить. – Он критически осмотрел меня с ног до головы. Моя грязь ему не понравилась. – Прежде всего, вам надо посетить баню. Одежду банщик выкинет в топку, вам принесут другую, чистую. Комната в общежитии, пожалуй, найдётся. Спецпоселенцам выдадут паспорта и карточки. Затем я вас приглашаю к себе на ужин. Кто останется здесь, меня не минует. У вас фамилия не менялась?

– Нет, – ответил я.

Мы вышли. Я не могу описать свою радость. Я шёл рядом с вольным русским человеком, я дышал свежим воздухом. Фашистов, этих струпьев на теле человеческом, рядом не было. Через несколько минут я буду мыться чистой и, может быть, горячей водой. Эти простые человеческие радости – невероятное, неоценимое счастье. Мне дали мочалку, мыло. Я наливал в таз горячую воду и тёр, тёр, тёр своё тело. Ещё никогда вода не была так ласкова, так живительна, так любима и необходима. Я погружал свою голову и лицо в таз с водой, смеялся, я любовно гладил эту воду, окатывал себя водой из таза, снова наливал, снова обливался. Чистое полотенце было душисто и доставляло мне удовольствие каждым своим прикосновением. Я ощутил любовь к своему чистому телу. Выданная одежда была великовата. Я был крупным мужчиной, но Поповиченко крупнее. Очевидно, одежда принадлежала ему. Но это неважно. Я вышел. Банщик закрыл своё заведение на замок. Он хохотал.

– Я видел, как ты мылся. Кожа-то цела? Теперь пойдём, начальник велел тебя привести к нему домой.

Мы пришли к небольшому дому на краю посёлка. Дверь открыла полная смуглая женщина с большим круглым лицом и огромными карими глазами. Гладкие тёмные волосы разделены на прямой пробор, заплетены в две толстые косы, уложены в тугой узел сзади. Это была жена Поповиченко. Неторопливые движения, плавная речь, тёплая, чуть заметная улыбка в уголках губ. Стол для ужина был уже накрыт. За столом сидели две дочери-школьницы. В доме царило счастье, понимание, любовь. Я это почувствовал сразу, как только перешагнул порог. Впоследствии я много раз бывал в этом доме. И как друг, и как врач. Меня всегда поражала обстановка взаимопонимания и полного уважения друг к другу членов этой семьи. Девочки обожали мать и отца. Они родились на Колыме. Виктор и Оксана сбежали от родителей. Им было по семнадцать. Они любили друг друга, а родители не разрешили пожениться. Тогда они завербовались на Колыму. Это было года за два до начала войны. И здесь вместе они прошли большой путь. Любовь сохранилась. Но Оксана была очень больна. Поповиченко надеялся, что опытный доктор (я так отрекомендовал себя) поможет восстановить здоровье жены.

По его распоряжению я получил комнату в одном из бараков, паспорт и продуктовые карточки. Я жил среди вольных. Но спецпереселенцем я остался. Передвижение ограничено, нет права переписки, на учёте в комендатуре. Поражение в правах. Война закрыла страницу жизни, связанную с моим осуждением как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей. Иначе мне грозил бы расстрел. На спецпереселение я попал из-за плена. Свидетелей моего участия в отряде сопротивления не оказалось. Прямое попадание снаряда в здание клиники оборвало жизнь доктора. Меня в это время там не было. Я не скрывал, что попал в плен. Конец войны застал меня в Берлине. Что меня отправят на Колыму из-за плена, я никак не мог предположить. Моё прошлое как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей необходимо было скрыть. Это мне удалось.

Встреча с Юлей

Я вспоминал жизнь до заключения как сказку. Я очень любил подмосковный дом своих родителей. Это был старый дом на запущенном участке, доставшийся им в наследство от деда. Удивительно, но после революции дом у родителей почему-то не отобрали. Этот дом был связан с моей семьёй и прежде всего с мамой.

Этот дом, весь живой покров земли вокруг него, служили надёжной защитой в том далеке, которое именуется детством. Вокруг была глушь. Каждый куст, каждое дерево, каждый цветок были живыми. Я помню ужин в просторной и слабо освещённой столовой, где мама была королевой, и мы без устали следили за ней. Она молча усаживалась за стол, чуть наклонившись вперёд. Под золотым светом из абажура волосы казались короной. Она царила и казалась нам бессмертной. Мы чувствовали её душу и ждали, когда её глаза наполнятся лаской.

Мы ужинали и шли в детскую спать. Ложились в кровать и просили:

– Мама, почитай нам стихи.

Она читала совсем немного. А нам казалось, что она знает всё.

– Почитай нам ещё…

Она читала ещё. Эти стихи были для нас откровением о мире, о жизни. Мы слушали не поэта, а её мудрость.

К ней тянулось всё, что жило и росло вокруг: папоротники, пчёлы (у нас были ульи во дворе), цветы и люди. Она черпала уверенность во всём, что нас окружало.

Квакали лягушки, луна стояла уже высоко. Она затворяла окно. Луна отражалась в стекле, и мы говорили ей:

– Мама, ты захлопнула небо и заперла в нём луну и горсточку звёзд.

И вот она умерла. Парк вокруг дома больше не был причёсан, подстрижен и подметён. Сухие листья покрывали тропинки и дорожки.

Живая, она царила среди книг, среди цветов, друзей и семьи. Её не стало, а вскоре за ней ушёл отец.

Вот что значил этот дом для меня. Я навестил его, когда остался один, без них. Была тишина, осень. Я слышал шёпот то ли деревьев, то ли людей, населявших его ранее. Нет, я больше не мог находиться в нём один.

– Я потом приду сюда. Позже, – сказал я себе.

Я закончил обучение в Первом Московском медицинском институте. Собственно, поступал я на медицинский факультет МГУ. Но в 1930 году наш факультет выделился, и на его базе создали мединститут. Мы очень этим гордились.

Кроме домика родителей, в котором проходило летнее время моего детства, я внезапно получил небольшую, но удобную квартиру в Воротниковском переулке. Ранее она принадлежала моему дяде. Детей у него не было. Я получил её по завещанию.

Моё медицинское образование было завершено. Я думал, что теперь мне необходимо обзавестись семьёй. Моей женой должна стать девушка красивая, скромная, заботливая. Но главное – я должен её любить. Я жену специально не искал. Был уверен, что встреча будет неожиданной. Я сразу пойму, что это она, единственная и на всю жизнь. Так и получилось. Но прежде…

Я всё-таки решил ещё раз навестить наш старый родительский дом, прежде чем решу, что с ним делать. После работы сел на свою маленькую, но надёжную машинку и покатил. Быстро стемнело, и я ехал по знакомой мне тёмной дороге. Впереди стояла машина. Фары высвечивали двух пожилых людей. Я остановился, вышел к ним и спросил:

– Что у вас случилось? Может быть, вам помочь?

– Да вот, заглохла внезапно машина. А мой хозяин не может понять, что делать. Темно. А фонарь мы не захватили.

– Да, действительно, без света не сделаешь ремонт, – ответил я.

– Сыночек, если ты не очень торопишься, помоги нам добраться до дома. Наши девчонки уже давно волнуются, – попросила женщина.

Я подумал, что делать. Оставлять машину на дороге нехорошо. Мало ли что. Вдруг её утром здесь не будет.

– Вот что, – сказал я. – У меня в багажнике есть трос. Вы садитесь в свою машину, а я вас отбуксирую к вашему дому. Надеюсь, это не очень далеко?

– Да совсем близко. Первый поворот наш.

За поворотом показалась рощица, а за нею дом. Дом был длинный, двухэтажный и старый. Пожалуй, старше моего. Но вход под навесом и с двумя колоннами.

Меня пригласили в дом.

– Проходите, поужинайте с нами. У нас и переночуете.

Мне не хотелось ехать в свой тёмный заброшенный дом. Я согласился. Переступив порог, я увидел, что это приют тихий, мирный и надёжный.

Тотчас появились две девушки, чем-то очень похожие, но внешне разные. Одна смуглая, с длинными чёрными кудрями, волевым, чётко и правильно очерченным лицом. Глаза… Нет, глазищи, как две фары, так и светились при слабом освещении прихожей. Меня буквально мороз пробрал по коже. Я с трудом оторвал от неё свой взгляд и взглянул на вторую девушку. Первое, что приковало моё внимание, это облако золотистых кудрявых волос. Именно пышное облако. Чуть удлинённый нежный овал лица. Глаза длинные, миндалевидные, голубые, почти синие. Весь её облик, такой нежный, спокойный, буквально одаривал человека миром. Она чем-то была похожа на мою мать. Мне стало спокойно и хорошо.

Они испытующе посмотрели на меня.

– Девочки, это наш спаситель. Мы с отцом застряли на дороге, наша машина отказалась ехать, а молодой человек привязал трос и приволок нас домой, – пояснила женщина. – Кстати, вас как зовут? – спросила она.

– Михаил.

– Кто вы по профессии? – спросил отец.

– Медик.

Девушки по очереди подали мне руку.

– Елена, – отрекомендовалась смуглянка.

– Юля, – представилась светленькая.

Они тотчас же скрылись.

– Давайте и мы познакомимся. Меня зовут Конкордия Львовна.

– А меня Евграф Семёнович.

– Очень приятно, – ответил я.

– Граф, ты покажи гостю его комнату, отведи умыться. А мы с девочками накроем стол к ужину.

Всё здесь было обветшалое. Чинить ничего не чинили, зато пеклись о чистоте. Всё было вымыто, натёрто, всё так и сверкало. Занятный дом, к нему нельзя было отнестись безразлично, он внушал величайшее уважение, очаровывал теплом и дружелюбием.

За столом вновь появились обе девушки. Краешком глаза они тихо следили за мной. Я любовался этой зоркой, строгой и чистой юностью.

Я не мог смотреть на Елену. Слишком сильна была её аура. Из-под опущенных век я следил за Юлей. В этой загадочной девочке меня заинтересовала одухотворённость её облика, какая-то неуловимая гармония черт её лица. Она почувствовала, что за ней наблюдают. Подняла на меня глаза, слегка мне улыбнулась. Это было подобно дуновению на хрупкой глади вод. Её улыбка тронула меня. Я ощутил её неповторимую таинственную нежную душу. И наслаждался покоем.

Ужин закончился быстро. Первыми ушли девушки. Хозяева извинились, сославшись на усталость, ушли отдыхать. Я тоже отправился в предоставленную мне комнату. Приоткрыл окно. Лёгкий ветерок слегка шелестел занавесками, в окно заглядывали звёзды, где-то в стороне плыла луна, отчаянно квакали лягушки в соседнем болоте. Я унёс с собой её улыбку. Было ощущение, будто у меня на руках лежит спящий ребёнок, прижавшийся к моей груди. Я лег и сразу заснул.

* * *

Детство, школа, товарищи, день экзаменов, диплом – всё это уже пройденный этап. Я переступил порог, я стал мужчиной. Я начал свой жизненный путь.

Любовь, если она дала росток, пускает корни всё глубже и глубже. Мне надо было вновь ощутить то обетованное тепло. Мне нужно было свидание, наше с Юлей свидание. Я не мог себе противиться, через два дня я вновь был в этом старом доме. Меня приняли спокойно, дружески, как будто ожидали. Я беседовал с Конкордией Львовной о литературе, о травах, о НЭПе, которую после смерти Ленина сворачивало правительство.

– Кстати, как вы относитесь к современным молодым девицам? Они ведь теперь не женщины, а боевые товарищи, коллеги, соратники в борьбе за построение социализма, – спросила Конкордия Львовна.

– Я не знаю, в чём состоит построение социализма, – сказал я. – У нас в клинике есть хорошие женщины, вполне соратники. Но это врачи. Медицина ведь должна быть вне политики. Наше дело – лечить и спасать любого. Даже врага. Ну а женщина в семье – это любимая, жена, мать, сестра.

– Моя дочь тревожит меня. У неё сильный характер, она вполне может быть боевым товарищем, как этого требуют современные идеологи. Ну а Юля недавно приехала к нам из Томска. Мой брат своим детям воли не давал. Вот прислал к нам свою дочь временно.

Я не мог говорить о Юле. Поэтому сразу перевёл разговор на другую тему.

– А не сходить ли нам с девочками в театр? – спросил я. – Отпустите их со мной.

Конкордия Львовна позвала их. Услышав моё предложение, девчонки завизжали.

Мы сходили в театр. Так было положено начало нашей дружбе и моему частому пребыванию в этом доме.

Но мы всё время ходили втроём. А мне хотелось побыть, поговорить с Юлей. Я понял, что пора принять решение. Надо принять на себя ответственность. Я боялся, что в один прекрасный день она может уехать в свой Томск. И я решился.

Мы пришли с прогулки по ближайшим к дому окрестностям. Сели ужинать за стол. Я не стал ждать конца ужина, когда все разойдутся по своим закоулкам. Кровь бросилась в мою голову, но я встал и обратился к собравшимся.

– Евграф Семёнович, Конкордия Львовна, прошу вашего внимания. Юля, извини, что я не поговорил с тобой. Я прошу твоей руки. Если ты согласна стать моей женой, то я прошу согласия и благословения у вас, Евграф Семёнович и Конкордия Львовна.

Сказав это, я чуть не грохнулся в обморок. Юля сидела вся пунцовая и не могла поднять на меня глаза.

Наступило неловкое молчание. Потом Юля тихо сказала:

– Я думала, что ты ездишь к нам из-за Елены.

– Нет, я сразу поняла, что ты, Юля, его предмет. Я даже Елене хотела намекнуть, чтобы она оставляла иногда вас вдвоём. Но она такая чурка, до сих пор ничего не понимала.

Елена сидела, раскрыв рот. Потом встала и с достоинством вышла. А Юля окончательно смешалась.

– Юля, – сказал я. – Я тебя не тороплю. Я тебя люблю. У меня не было возможности сказать об этом тебе наедине. И я боялся, что в один прекрасный день ты уедешь в свой Томск. Ты подумай. Только недолго. Я сейчас уеду, а завтра приеду за ответом, Конкордия Львовна.

Ужин расстроился. Я быстро вышел.

Одному Богу известно, как я дождался утра, как отработал день. По-моему, я ничего не понимал и делал все автоматически. Вечером, когда я вышел из машины, ноги мои были ватными. Я так боялся, что почти никого не видел, только Юлю. Смотрел на неё во все глаза. И она тоже была смущена, я чувствовал её волнение. Её глаза… Я не отрываясь смотрел в них, и видел столько волнения в её нежной душе.

– Да, – сказала она одними губами. И больше ничего. А дальше всё взяла в свои руки Конкордия Львовна.

– Прошу всех в дом. Вы слышите, Михаил, прошу вас в дом.

Все вошли в гостиную и расселись по своим привычным местам. Все взгляды были устремлены на Конкордию Львовну.

– Михаил, Юля, я ни в коем случае не хочу препятствовать вашему счастью. Но у Юли есть родители, поэтому последнее слово за ними. Я сегодня же напишу брату и соответственно отрекомендую вас, Михаил. Думаю, что моя рекомендация будет для него убедительной. Как ты думаешь, Граф? Мы можем благословить этот брак, но окончательное слово за родителями. Поэтому придётся подождать. Я не думаю, что они приедут из Томска. Это требует определённых затрат. Михаил, ты должен понимать, что у Юли нет приданого. Твоё решение не изменится из-за этого?

Я не сразу понял, о чём речь. Поэтому молчал. Потом вдруг до меня дошёл смысл сказанного, и я поторопился произнести:

– Нет, это не имеет никакого значения. Юля сама – лучшее приданое. Я не обещаю большого богатства. Но жить у нас есть, где. Думаю, моя специальность позволит мне обеспечить семью.

Мы стали ждать ответа родителей и потихоньку готовиться к свадьбе.

Вот так Юля стала моей женой.

Я не продал дом моих родителей. Летом мы приезжали и жили там до самых холодов. Юля возводила мир в этом королевстве. Она действительно была похожа на мою мать. В ближайшем болоте отчаянно заквакали лягушки, вновь ожил парк около дома. Летом расцвели розы и другие цветы.

Ей были ведомы слова, которые заставляли улыбаться, самые простые слова, которые примиряли с жизнью. Ночью она окутывала меня своей нежностью. А утром, уходя на работу, я любовался трепетом её пробуждающихся ресниц и пушистым облаком волос, нежным овалом лица, стройным изящным телом.

Куда бы ни забрасывала меня жизнь, как бы она ни менялась, это всегда было во мне, где-то глубоко в сердце, в самом тихом уголке души.

Боевое братство

В Берлине я вступил в отряд сопротивления. Через несколько дней после того, как я поселился у доктора, за мной пришёл человек, которого прислала Людмила. Он меня увёл и познакомил с моими будущими товарищами по оружию. В отряде были: француз, венгр, немец, поляк, чех и представители других национальностей. Всего человек двадцать. Я был единственным русским.

Я по-прежнему жил у доктора, иногда помогал ему вести приём больных, но по первому зову являлся в указанное место, шёл на задание.

Мне надо было прежде всего вновь обрести источник духовных сил, который я утратил в плену. Я хотел, я надеялся возродиться. Я ощутил свою общность с друзьями по оружию. Наша борьба связывала нас воедино, и поэтому мы чувствовали своё братство.

Кроме того, каждый из нас был человеком своей родины, своего ремесла, своей духовной культуры. Мы сражались за Человека против его врагов.

Мы все были заодно, как команда одного корабля. Пережитые испытания связали нас навсегда. Я много думал, размышлял в тот период своей жизни. В мире нет ничего драгоценнее уз, соединяющих человека с человеком.

Я часто обращался мыслями к своей семье. Во мне возникла потребность построить жизнь тех, кто был мне нужен, более прочно и надежно, чем сложилась моя собственная. Чтобы знать, куда вернуться, чтобы самому быть. В них умещалась и через них жила во мне моя страна. Мой путь был определён. Чтобы быть, нужно принять на себя ответственность. Я принял её на себя, я выбрал свой путь, и это было главное.

Сейчас я вспоминал всё это. И мне было жаль нас обоих, особенно Юлю. Ну как я сообщу ей, что снова на Колыме?! Только теперь не «враг народа», а «предатель Родины».

* * *

Я решил не тревожить жену. Пусть устраивает свою жизнь. Мы не виделись уже восемь лет, она ничего не знала обо мне. Ещё десять мне предстояло прожить здесь ссыльным переселенцем. Зачем наносить ей новую травму? Была женой врага народа, сейчас станет женой предателя.

Я вспомнил следственную тюрьму, унизительные допросы, сильнейшее нравственное потрясение. Слава богу, в этот раз такого не было. Меня никто не бил, не пытал. Но я всё равно чувствовал себя униженным, неполноценным человеком. Я не предавал родину. Я отдавал свои силы её освобождению от врагов, её победе. Но не было свидетелей, а сам я не мог предположить, что мой рассказ о плене вызовет подобные последствия. С другой стороны, когда я увидел окружение, то понял, что контрольно-фильтрационные пункты были нужны.

* * *

Я радовался уже тому, что нахожусь не за границей, а на своей земле. Послевоенная Колыма очень быстро менялась. На шахтах и приисках требовалась рабочая сила. С материка приехало много разного народа, вербовалась на Север молодёжь. Приехало много женщин, которых здесь критически не хватало. Мужчинам нужны были жёны. Истосковавшиеся за войну мужики хотели иметь семью. Поэтому девушек-комсомолок, завербовавшихся осваивать Север, расхватывали в считанные дни. К семейным приезжали их жёны, дети. Посёлки росли как на дрожжах.

Я приглядывался к жителям, но друзей заводить боялся.

Боялся женщин и не хотел с ними общаться. Слишком тяжелы были раны. За жену Юлю болело сердце. Бедная, дорогая моя! Какие страдания выпали на её долю в связи с тем, что она была женой «врага народа»! Одна, без мужа, должна растить детей. А теперь была бы еще женой «изменника родины». Нет, не хотел я для неё такого.

Люську я видел последний раз в Германии. Она выручила меня из лагеря для военнопленных. Я благодарен ей. Но самолюбие моё страдало. Я видел и чувствовал, что своего Берга она любила. А со мной у неё было просто приключение.

И, наконец, Лиза. Столько нежности, преданности, самопожертвования. Нелепая смерть. Гибель неродившегося ребёнка. Эта рана не заживала.

Я был одинок. Не было рядом Лёвы, который шёл за мной в огонь и в воду, который всё понимал и поддерживал. Не было рядом женщины, семьи. Я понимал, что долго так не проживу. По роду своей работы я очень быстро ознакомился с большей частью жителей Кадыкчана. Вдруг встретил на улице Ивана Ивановича, геолога с прииска Фролыч. Вначале я испугался. И только придя домой, сообразил, что он меня не знает. Мы встречались в забое, где в общей массе зэков он наверняка на нас с Лёвой не обратил внимания. На субботние вечера к Бергу мы не приглашались. Кто живёт в гостевом доме Берга, он не интересовался. В настоящее время его семья жила в доме рядом с домом Поповиченко. На прииске он был молодой, авторитетный геолог. Прошло девять лет. Сейчас он стал главным геологом. У него в подчинении было около семнадцати шахт. Он часто бывал в отъезде, и что-то в нём изменилось. Вначале я не понимал, что. Но постепенно мне стало ясно, что он стал сильно выпивать. В семье у него из-за этого были напряжённые отношения. Жену он поколачивал. Она это скрывала. Но в таком маленьком посёлке невозможно было что-то скрыть. Люди слышали крики, слёзы детей. Он быстро терял свой авторитет.

* * *

Шёл 1947 год. Тем, кто работал всю войну на колымских предприятиях, впервые были разрешены отпуска с выездом на материк. Спецпереселенцев на Кадыкчане оставили мало. Поселили их отдельно, на Старом Кадыкчане. Почти всех отправили на Аркагалу. Там был большой лагерь, строились бараки. Я жил и работал среди вольного населения. И мне это нравилось. Здесь жили колымчане, которые прибыли ещё до войны, пережили здесь военные годы. Они на удивление любили свой край. Отличали людей, давно прибывших на Колыму. Считали друг друга коренными колымчанами, особой крепкой породой. Даже отсидевшие свой срок бывшие рецидивисты, так называемые блатные, соблюдали здесь свой закон: не воровать и не пакостить в своём посёлке, они же его охраняли. Если случалось воровство или убийство, знали, что это чужой.

* * *

Я вёл приём. День подходил к концу. Вдруг около входа в клинику неожиданно остановилась машина.

– Доктор, доктор! Идите скорее сюда, – позвал взволнованный голос.

Я быстро вышел. Двое мужчин снимали с машины окровавленное тело человека. На всякий случай я оборудовал себе угол для непредвиденных случаев. Назвать его операционной было бы слишком смело. Но стол, яркое освещение и шкаф с инструментом и необходимыми лекарствами были. Я распахнул двери и приказал нести его на стол. Молоденькая медсестра Лида уже ушла домой.

– Что с ним случилось? – спросил я у водителя.

– Под бульдозер попал. Я думаю, не по своей воле. Сейчас на Аркагале много всякой дряни поселилось. Его толкнули под бульдозер. Хорошо, что я был близко. Успел прыгнуть и повернуть руль. Но всё равно его здорово помяло. Вы можете человека заштопать?

Я видел, что нужна серьёзная операция. Один я не справлюсь. Моя молоденькая медсестра вряд ли способна помочь. Может ещё в обморок упасть от обилия крови и ран пациента.

– Раздевайся, – сказал я шофёру. – Будешь мне помогать. Идём руки мыть.

Парень был с понятием. Возражать не стал. Быстро снял верхнюю одежду. Тщательно вымыл руки. Повязал голову косынкой, надел белый халат. Пока я готовился, согрел в тазу горячей воды. Мне с ним повезло. Операция длилась часа четыре, и всё это время он был внимателен, старался всё понять и сделать, как я ему говорил. Так я приобрёл первого друга.

Знакомство наше состоялось уже после операции.

– Запасный Игорь, – протянул он мне руку.

– Романов Михаил, – ответил я и с благодарностью пожал эту твёрдую, крепкую, так здорово помогавшую мне, руку. – С тобой можно идти в разведку. Жена дома есть?

– Не обзавёлся.

– Тогда идём ко мне. Пополдничаем ночью. Чайку попьем.

По пути мы зашли к медсестре, разбудили её, поручили её заботам нашего крестника.

Мы разговорились. Я узнал, что всю войну он работал на шахтах Аркагалы, на Адыгалахе и других приисках. Всю войну шоферил, колесил по колымским дорогам. Жены у него не было. Закалённый холостяк. Сначала я подумал, что ему скоро сорок. Когда же он умылся и отдохнул, показался значительно моложе. Завербовался на Колыму в тридцать девятом, когда исполнилось двадцать два. Так что в сорок седьмом ему был тридцать один год. Прекрасный мужской возраст. Сейчас он жил на Кадыкчане. Не в пример мне вёл активный образ жизни. Много читал. Оказалось, в посёлке большая общественная библиотека. При местном клубе был коллектив самодеятельных актёров, которым руководила им женщина-профессионал. Игорь был его непременным участником – пел под свою гитару старинные романсы. К каждому празднику в клубе проводились концерты самодеятельных артистов. Зал всегда был полон. Играл Игорь и в местной футбольной команде. Я узнал, что всё лето проходят игры. За Старым Кадыкчаном оборудовано футбольное поле, где регулярно проводились встречи команд не только близлежащих посёлков, но и приисков.

Вокруг меня шла бурная жизнь. После войны сюда приехало много беспокойной, активной молодёжи. Имея такого друга, я уже не мог жить замкнуто. Впервые после ареста в тридцать восьмом году я ощутил прикосновение жизни. Игорь стал заходить ко мне и вытаскивал в кино, на репетиции, на волейбольную площадку. Выпивкой в отличие от большинства местной молодёжи он не увлекался. В свободные от дел вечера мы брали бутылочку вина. Устраивали холостяцкий ужин, играли в шахматы, вели разговоры.

– Ты знаешь, так хочется встретить хорошую женщину. Понимаешь, не бабу, а женщину. Давно пора жениться, а у меня глаз не горит. Сейчас много женщин приехало. В войну вообще была с этим проблема. Их попросту не было, только зэчки. На фига мне такое.

– Ты же ходишь в клуб на танцы. Пригляди какую-нибудь.

– Так не могу. Не встретил. Коркой порос. Сердце молчит.

– Скоро начнётся навигация. Приедет новая партия женщин. Там и твоя суженая. Или поедешь в отпуск на материк. Найдёшь и привезёшь себе жену, – утешал я друга.

– Ну а ты почему один?

Я не мог рассказать ему свою историю. Вопрос растревожил меня. Я молчал. Мне было больно. Хотелось уткнуться в подушку и в голос завыть.

– Не спрашивай, – сказал я охрипшим голосом.

Он испытующе посмотрел на меня. Моё состояние не укрылось от его глаз.

– Я, кажется, понимаю. Твою семью разрушила война. Ты мужик завидный. И вовсе не старый. Ещё встретишь свою, – подбодрил меня Игорь. – Но какое бы горе ни выпало на твою долю, ты жив, и ещё далеко не стар. Значит, надо строить свою жизнь. Я не говорю – забыть. Но быть счастливым ты обязан.

Я был благодарен ему не только за слова. Живое человеческое тепло в тот момент поддерживало, оправдывало, позволяло оставить прошлое прошлому.

Прошла пара месяцев. Игорь куда-то уехал, в посёлке его не было. У него часто бывали командировки. Признаться, мне было без него тоскливо. Я нигде не появлялся. Одному было неинтересно, да и желания не было.

* * *

Однажды на приём пришла беременная женщина. Пришла не одна, а с подругой и двумя маленькими девчонками. Я вышел покурить в коридор и увидал их около моей двери. Я знал всех семейных женщин посёлка. Эту видел впервые. Подруга была приблизительно моих лет, но эту молоденькую мамашу звала по имени-отчеству.

– Нина Васильевна, я посмотрю за твоими девочками. Иди на приём.

Я забыл, зачем вышел. Вернулся, открыл перед ней дверь, пригласил:

– Заходите.

Живот был уже большой. «Месяцев семь есть» – определил я.

– Вы недавно на Кадыкчане? Я вас раньше не видел, – спросил я её.

– Я здесь всего несколько дней.

– Приехали к мужу?

Она помолчала. Потом с каким-то вызовом ответила:

– У меня нет мужа. Я от него сбежала.

Я с удивлением посмотрел на неё. Очевидно, больше она ничего о муже не скажет. В то же время на психически ненормальную она не походила. Как можно сбежать от мужа, имея, по сути, троих детей? Ведь на что-то она надеялась. Завела двоих детей и третий на подходе. Зачем заводить третьего? Я стоял, открыв рот, и даже не пригласил её сесть. Постепенно осознав, что мне надо её осмотреть и выяснить состояние здоровья перед родами, я пришел в себя.

– Садитесь. В любом случае мне надо вас осмотреть и поставить на учёт.

Я стал заполнять учётную карточку. Провёл осмотр, необходимые измерения. Женщина была здорова. Ожидался крепкий мальчик. Для троих детей она была очень молода. Если бы её фигуру не портил большой живот, её можно было бы назвать красивой.

– Сколько вам лет? – спросил я.

– Двадцать два, – был ответ.

– Первого ребёнка вы родили в семнадцать лет, ещё до совершеннолетия?

– Мне было почти восемнадцать. Какое сейчас это имеет значение? Почему вы с таким упрёком смотрите на меня? Я приехала сюда не с целью выйти замуж, как множество завербованных женщин. Мне надо скрыться и спокойно родить. Мой муж в Молдавии, а я на Колыме. Надеюсь, здесь он меня не найдёт. А если найдёт, то не достанет. У меня есть подруга. Она устроилась на работу и получила жильё. Всё остальное вас, как врача, не должно волновать. Я могу идти? Вы меня поставили на учёт. Я здорова. До родов ещё два месяца. Живот большой, но своё время я знаю точно. До свидания.

Она вышла – независимая, гордая, уверенная в своих силах и правоте.

Эта встреча меня заинтересовала. Мне было очень любопытно узнать её историю.

Приём был окончен. Я собрался домой. Дома меня ждал ещё один сюрприз.

Около своей двери я увидел Игоря Запасного – он вернулся из командировки. Я почувствовал, он чем-то взволнован.

Трагедия в Нагаево

– Заходи, друг, заходи. Рад тебя видеть. Куда же ты скрылся? – приветствовал я друга.

– В Магадан ездил. Отвозил семью Ивана Ивановича. Разрешили отпуска. Люди спешат на материк, пока не закончилась навигация. Я завёз их в транзитный городок, где отпускники и все, кто уволился и покидает Колыму, временно проживают и ждут, когда пароходы возьмут их на борт. Заодно должен был получить и привезти новые книги для пополнения нашей поселковой библиотеки.

Я быстро вскипятил чайник и стал готовить ужин.

– Чем ты так взволнован?

– Я тебе сейчас такое расскажу! Ты тоже будешь взволнован.

Игорь прошёл, сел на диван и стал возбуждённо рассказывать.

– Мне пришлось задержаться и переночевать в транзитке. Мы приехали поздно, дорога дальняя, утомительная. Я проснулся на следующий день часов в десять утра. Стал собираться, хотел заглянуть в бухту. Накануне объявили, что там будут менять деньги. Ну, ты же знаешь, у нас реформа. Старые деньги меняют на новые. Мне повезло, я поздно проснулся и не успел выйти из транзитки. Только вышел из барака, земля под ногами зашаталась. Крики, вопли: «Землетрясение! Война!» Я увидел, как в небо поднялся огромный рыжий столб – то ли огненный, то ли смесь огня с чем-то оранжевым. Высоко, метров на пятьдесят в высоту. И взрыв. В бухте, понял я. Транзитный городок за горой. Поэтому взрывной волны не ощущалось. Но земля задрожала ощутимо. Через несколько минут ещё взрыв, потом ещё. Представляешь, какая паника! Многие с утра пораньше двинулись в бухту менять деньги. Женщины и дети остались в транзитке, а мужики поторопились. Надо было билеты на пароход покупать. Два судна: «Советская Латвия» и «Феликс Дзержинский» – уже взяли грузы и ждали пассажиров. Дело было в быстром обмене денег и покупке билетов. Через некоторое время появились первые люди, те, что из бухты вернулись. Я подошёл к одному, который что-то рассказывал обступившей его толпе. В Нагаево взорвалось несколько судов. В порту их было до десятка. Вместе свели грузопассажирские, суда с разной взрывчаткой, детонаторами, бикфордовым шнуром, да ещё танкер с нефтепродуктами, горючим. Представляешь, там же были аммонал, аммонит, капсюли и всякая хрень для горных работ. Как гекнуло! Мама дорогая! В городе стёкла в домах повылетали! А что в Нагаево творилось! От трёх судов только обломки в воде. Взрывной волной разрушило и смело почти все береговые постройки. Людей погибло – море! Начался пожар на берегу. Склады горели и взрывались! Я побежал в порт. Там работы было! Пока пожар потушили, людей надо было спасать, раненых вывозить. Страх и паника. Уже к вечеру по радио объявили, объяснили, что произошло. Людей успокаивали. А что успокаивать! Все понимали, что это страшная диверсия. Столько подонков загнали на Колыму! Они же войну прошли. Умельцев взрывников достаточно. Живём на пороховой бочке. Вот этим я и взволнован. Я там был, все это видел. И сейчас я ни о чём другом не могу говорить. У меня перед глазами раненые и погибшие люди.

Игорь закончил свой взволнованный рассказ.

– Я прошёл войну. Вытаскивал раненых из-под огня. Ты не представляешь, сколько трупов мне пришлось видеть во время боёв. Но ещё ужаснее были горы трупов в немецких лагерях для военнопленных. Я вроде стал спокойнее, когда война окончилась. Но то, что ты рассказал, опять вызывает ужас. Почему злоба, дикая, ни с чем не сравнимая, так живуча? Мирное время, а опять жертвы, опять трупы, опять бойня, – ответил я. Случившееся возмутило меня до глубины души.

– Представляешь, от парохода «Генерал Ватутин», кроме осколков, разлетевшихся буквально на сотни метров, ничего не осталось. А где стоял «Выборг», торчали из воды только мачты. Порт как корова языком слизнула, даже в Магадане здания пострадали, стёкла напрочь повыбивало.

– Ну а люди что говорят?

– Я разговаривал со многими. Рассказывают, что сотни зэков и охрана, толпившиеся поблизости, превратились в кровавое месиво. Но их же никто не считал! Перед отъездом я разговаривал с водолазом. Они исследовали дно. Он говорит, что взрыв был чудовищной силы. Представляешь, на дне образовался котлован длиной до ста метров, шириной метров сорок и глубиной до семи метров. Он говорил, что они специально мерили. В котловане и вокруг него разбросаны части парохода на площади до ста пятидесяти метров.

Я был в ужасе, слушая рассказ Игоря. Через несколько дней мы прочитали об этом событии в газете «Советская Колыма». Сообщение было более чем скромным. У нас привыкли скрывать от людей происходящее, засекречивать подобные события. В действительности 19 декабря 1947 года в Магаданском порту Нагаево была совершена диверсия. В глубине бухты в ожидании распоряжений стоял пароход «Генерал Ватутин». Он доставил свыше 3000 тонн взрывчатки. Ждал выгрузки пароход «Выборг», на котором было 193 тонны взрывчатых веществ. Вблизи нефтебазы в ожидании слива солярки стоял танкер «Совнефть». В бухте стояли ещё теплоходы «Советская Латвия», «Старый Большевик», «Минск», грузопассажирский пароход «Феликс Дзержинский» и другие. Вдруг на носовой палубе «Генерала Ватутина» раздался сильный глухой взрыв, в люке трюма возник пожар. Потом раздался колоссальной силы взрыв. На «Выборге» от детонации произошёл взрыв капсюлей-детонаторов. Носовая часть «Выборга» сразу же отвалилась. Порт горел от упавших раскаленных осколков. Взрывной волной снесло все постройки на берегу. Сгорело семь складов, остальные удалось отстоять. Отстояли нефтебазу. Пароходы получили повреждения. Погибло 90 человек, умерло в больнице ещё 33. Ранено 535 человек. Убытки составили приблизительно 116 млн руб. Сколько погибло заключённых, никто не считал[3].

Нечто подобное произошло 24 июля 1946 года в Находке. «Пароход «Дальстрой» совершал рейсы из Находки в Магадан, доставляя грузы и заключенных на Колыму. Во время погрузки аммонала (взрывчатое вещество для горных работ в шахтах) из-за грубых нарушений техники безопасности произошёл взрыв. Погибло 105 человек, ранено 196 человек. Семь тысяч тонн аммонала загорелись ещё во время загрузки парохода. Находившиеся в другом трюме 400 тонн тротила под воздействием высокой температуры взорвались, полностью разрушив портовые сооружения на мысе Астафьева и вызвав значительные человеческие жертвы. Часть команды парохода, покинувшая его незадолго до взрыва, оказалась в мёртвой зоне и пострадала незначительно»[4].

Колыму умышленно оставляли без продуктов, без других товаров, без взрывчатки для горных работ. Эта зима была жестокой, голодной, особенно в лагерях. Продовольствия не хватало. Хлеб пекли из спасённой после взрыва муки. Часто он был с песком, с кусочками ткани, верёвки.

Нина Васильевна

Эта женщина меня волновала. Какая беда её постигла? Что заставило сбежать от мужа на край света с двумя детьми накануне родов? Какая сила воли! Но всё равно в ней чувствовался внутренний надрыв.

Вечером после работы мы с Игорем как обычно шли по коридору общежития. У нас вошло в привычку встречаться после окончания работы около клиники, заходить в магазин и отправляться ко мне на ужин. Навстречу нам шла Нина Васильевна. С легкой руки её подруги её все звали по имени и отчеству. Игорь буквально вытаращил на неё глаза. Она прошла мимо, как всегда, с гордо поднятой головой.

– Она у вас живёт, эта женщина? В вашем общежитии? Я слышал, что приехала беременная с двумя детьми. Расскажи мне, что знаешь.

– Ну, ты хоть немного подожди. Давай поужинаем, чаю попьём.

– Хорошо, хорошо, – торопливо заверил меня Игорь.

Мы зашли. Быстро и дружно разожгли печь, приготовили ужин, сели за стол. Игорь молчал и как-то странно смотрел в одну точку.

– Что с тобой? – спросил я.

– Ничего. Рассказывай. Об этой женщине, которую встретили в коридоре, рассказывай.

– Я знаю мало. Она была у меня на приёме. Я её поставил на учёт как будущую мамашу. У неё действительно двое детей: две девочки, пяти и трёх лет. Беременность семь месяцев. И мне кажется, родится парень.

– Парень? Вот здорово! Мне кажется, я на ней женюсь.

– Женишься? – спросил я в недоумении. – Ты же говорил, твоё сердце молчит. Какие женщины, девушки-комсомолки приезжают, специально, чтобы выйти замуж! Сходи на танцы в клуб. Наверняка встретишь красавицу. У этой трое детей. Она приехала не замуж выходить. Она сбежала от мужа. Так мне и заявила. Причём таким тоном, чтобы её больше об этом не спрашивали и не путали с теми, кто приехал с целью замужества. Приехала с подругой. Та старше её, но зовёт её по имени-отчеству. А она подругу – только по имени.

– Она сейчас очень красивая. Ты не понимаешь. Вот уже года три я хочу семью. Мне снятся дети. Я хочу ощутить, как ребёнок бьётся в утробе матери. Ну и что же, что дети не мои. Если женщина будет моей, то и дети станут моими. А общих мы ещё сделаем. Она молодая. У меня сразу сердце ёкнуло и остановилось. Я понял, что это моя судьба. Я не вынесу, не потерплю, если рядом с ней будет кто-нибудь другой.

Игорь говорил с жаром, убеждённо. Когда он успел это решить и обдумать? Неужели, пока мы готовили ужин? Я не представлял, как такой основательный парень мог почувствовать почти непреодолимое влечение за считанные минуты. Причём у него уже всё было решено. Он уже уверен, что хочет на ней жениться.

– И как ты будешь действовать? – спросил я. – Ты уверен, что заинтересуешь её, что она согласится?

– Ты мне поможешь. Ты нас познакомишь. Как внимательный и ответственный доктор, посетишь её на дому. Разумеется, со мной. Поинтересуешься питанием. Молодой матери и детям нужны витамины. К тому же на Колыме опасно заболеть цингой. Я принесу ягод. Сделаю стланиковую настойку. Поговорим. Постараюсь быть полезным и частым гостем. Конечно, ей сейчас не до женихов. Я понимаю. Но добрые и внимательные друзья ещё никому не мешали. Я постараюсь, чтобы она ко мне привыкла. Заодно пригляжу, чтоб никто посторонний не завёлся. Ты мне поможешь?

– Помогу.

Мне стало интересно. Может быть, он и прав, и это его судьба.

– Ты так сразу влюбился? – спросил я в недоумении.

– Не знаю. Моё сердце дрогнуло. И я уверен, что она – моя судьба.

На другой день у меня появилась новая медсестра. Это было весьма кстати. Моя молоденькая медсестра только что окончила училище в Дебине. Новая медсестра была опытная, к тому же ею оказалась подруга нашей подопечной Нины Васильевны. Мы познакомились. Женщина была энергичная, общительная и добрая, открытая. Народ на приём шёл непрерывно. Посторонние разговоры нам вести было некогда.

Вечером около моего кабинета появился Игорь Запасный. Смирно ждал окончания приёма. А потом мы втроём пошли домой. Теперь мне уже неудобно было идти посещать нашу подопечную. Игорь шутил с нашей новой сотрудницей. Когда подошли к общежитию, сказал ей:

– Валентина, вы не хотите нас пригласить отметить начало вашей трудовой деятельности в нашей клинике?

Валентина задумалась.

– У нас дети. Я боюсь нарушить режим.

– А мы не будем нарушать режим и не будем зря тревожить ваших детей. Давайте в выходной пойдём вместе погулять в лес, на сопочки. Я покажу вам хорошие места для прогулок с детьми. Это Колыма. Но у нас не надо бояться. Посёлок охраняется законом. Наши блатные, то есть отсидевшие свой срок уголовники, никогда не обидят своих, проживающих на Кадыкчане. У них такой закон. А уж детей тем более никто не тронет. Для первого раза мы с Михаилом приготовим угощенье для всех, и для детей в том числе. Вот увидите, всё будет хорошо. Соглашайтесь! – Игорь постарался быть убедительным.

Я подумал: «Какой же он умница! Это в самом деле выход. Ненавязчивое удобное знакомство».

– Хорошо, я поговорю с Ниной Васильевной. А сейчас до свидания.

Мы стояли у дверей в их комнату. Игорь улыбнулся, слегка поклонился, мы вежливо попрощались.

В воскресенье мы отправились в лес. Все хлопоты Игорь взял на себя. День был солнечный, почти весенний. Такие погожие мягкие дни бывают в начале марта на Севере, особенно в полосе лесотундры. Снег отливает праздничной белизной, небо необыкновенно яркое, почти бирюзовое. А воздух! О нём нельзя говорить, о нём надо петь, складывать поэмы. Чарующий воздух просыпающейся весны на Севере надо пить и наслаждаться им.

Я был рад за Игоря. В такой день, на такой прогулке знакомство с молодой женщиной естественно, празднично. Игорь не лез с разговорами к молодой матери. Он шутил с Валентиной, бегал в догонялки с детьми, играл в прятки. Девчонки, Дуняша и Дашенька, освоились и висли на нём, катались как на ослике, смеялись, пищали. На большом камне около реки Игорь расстелил салфетки, разложил бутерброды с колбасой. Кстати, колбаса у нас в магазине была ещё американская. Во время войны США снабжали нас питанием. Это были остатки.

– Ну, детвора, и вы, дамы, налетайте.

Откуда он взял это «дамы»? У нас так называть женщин было не принято.

На свежем воздухе бутерброды с нежной американской колбасой были особенно вкусны. Их оказалось мало. Все нагуляли аппетит. Ещё немного побегали, и Валентина пригласила всех домой на обед. Она тоже подготовилась. Напекла блинчиков, сварила вкусный суп.

После обеда мы не стали утомлять женщин, быстро ушли. Детям надо было спать.

– Ну, как ты думаешь, мы хорошо погуляли? Она молчала, но должна была оценить наши игры с девочками, – сказал Игорь с улыбкой. – А имена у девчонок какие чудесные – Дуняша и Дашенька. – Рот у него сейчас сам непроизвольно растягивался в улыбку.

– Да, ты выбрал правильную линию поведения, – согласился я.

С этого дня Игорь бывал у меня всё реже. Всё свободное время он стремился отдать Нине и детям. Однажды Валентина сказала мне на работе:

– Хорошо бы Игорь стал отцом этих детей. Он с ними свободен, а вот с Ниной разговаривает мало. Жениться на женщине с тремя детьми далеко не каждый решится. Нина Васильевна ещё не родила. На сближение не идёт. Хорошо бы они сейчас подружились. А потом всё определится. Ей ведь рожать недели через две-три.

– А вы дайте им возможность поговорить, побыть вдвоём. Как-нибудь уведите девчонок, – предложил я.

– Это ценная мысль, – согласилась Валентина.

* * *

Время родов приближалось, но Игорь так и не сумел приблизиться к Нине Васильевне. Когда он приходил, играл с детьми, разговаривал с Валентиной, она садилась в старое, кем-то пожертвованное кресло. Брала в руки работу, шила, вязала и молча сидела, только изредка взглядывая на гостя. Причём её взгляд был или равнодушным или вообще осуждающим. Игорь жаловался Михаилу:

– Я ей не нравлюсь. Ну, хоть бы слово доброе сказала. И я боюсь с ней говорить. У меня язык к нёбу прирастает, голос куда-то пропадает.

Но вот однажды Валентина увела детей в гости к каким-то своим новым знакомым. Дверь открыла Нина.

– Здравствуйте. А Валентина куда-то ушла с детьми, – сказала Нина и хотела закрыть дверь. Но Игорь уже вошёл.

– Я очень рад.

Он заметил протестующее движение глаз Нины.

– Нет, я рад не тому, что девочки ушли. Я хочу поговорить с вами наедине, – сказал он нерешительно.

– Проходите. Давайте поговорим. О чём?

– Вам не кажется, что я часто бываю у вас в гостях?

– Но ведь вы приходите к Валентине и детям. Мне вы не мешаете. Наоборот, я в это время отдыхаю.

– Нина! Можно я вас так назову? Я прихожу не к Валентине, а к вам. Дело даже не в том, что Валентина много старше меня.

– А в чём? У меня через неделю роды. Не могу же я в таком положении интересовать вас.

– Нина, именно ты интересуешь меня. А твоё положение… Я понимаю, что женщине решиться сбежать от мужа не очень просто. Даже совсем не просто, – он помолчал. – Очевидно, у тебя были веские причины для такого поступка.

– Я не хочу и не буду говорить на эту тему. Она вас не касается. И вообще нам говорить не о чем. Я ведь сказала вашему другу Михаилу Михайловичу, что приехала сюда, чтобы скрыться. Мне не нужен мужчина. Никакой не нужен! Я думаю только о том, чтобы спокойно родить сына.

– Ну а что потом? Как ты справишься с тремя детьми?

– Справлюсь. На первое время у меня есть средства и пока есть, где жить. Я повторяю, что я не в том положении сейчас, чтобы говорить на эту тему. Мне не нужна ваша жалость. Я не могу вас волновать сейчас как женщина.

Она встала и, смеясь, покрутилась перед ним, демонстрируя свой огромный живот. Было видно, что ей тяжёло и непросто поворачиваться.

– Ничего не зависит ни от твоего положения, ни от твоего прошлого. Ты должна меня понять. Я очень давно живу на Колыме. Во время войны здесь не было женщин. Я имею в виду, свободных, порядочных женщин моего возраста, на которых можно жениться, создать семью. Я не искал. У меня в прошлом была любимая девушка, обещала меня подождать. Я отправился сюда, чтобы заработать денег для создания семьи. Но через три месяца получил письмо, в котором она писала, что выходит замуж. Я очень переживал. Поэтому меня не интересовали женщины. Началась война. Выезд с Колымы стал невозможен. А сейчас я прирос к этой земле. Но вот уже года три я хочу семью. Я хочу детей. Я хочу ощутить ребёнка внутри женщины. Когда я тебя увидел, мне ясно стало, что ты та, которая мне нужна. Что твои дети мне нужны. Особенно тот, который должен родиться. Я прошу, пойми меня и прими. Ничего больше я не могу тебе сказать. Я должен был с тобой поговорить, пока ты не родила. Я сейчас уйду, а ты подумай и решай нашу судьбу. Только не умом, а сердцем. Потому что я решил всё сердцем.

Игорь встал, взял её руку и поцеловал каждый пальчик. И ушёл. Он шёл по лесной дороге. Ему надо было побыть одному. Он переволновался. Он был полон любовью к этой женщине. Её лицо, огромные прекрасные глаза цвета северного неба в ясный день стояли перед ним. Он хотел насладиться этим видением.

А Нина медленно села в кресло. Она чувствовала себя необычно. Нельзя сказать, что она была уверена, что Игорь ходит к ним из-за Валентины. «Ну и пусть она старше и не очень привлекательна. У людей разные вкусы», – думала она о его интересе к Валентине. Но иногда ей казалось, что он как-то особенно поглядывает на неё. Однако перед сном, прежде чем лечь в постель, она оглядывала себя в зеркало. Живот был просто огромен. И она смеялась над собой, что ей приходит в сознание мысль об интересе Игоря к ней. Однако сейчас ей было хорошо, не просто хорошо, а «блаженно» хорошо. Как он смотрел на неё! Она до сих пор чувствовала его любящий нежный взгляд. И на её большой живот он смотрел с нежностью, а не так, как её муж. Первую беременность он не видел её с большим животом. На вторую он сказал, что вид беременной женщины противоречит его эстетическим взглядам, вызывает у него брезгливость. А на третью она сбежала от него. Он был генерал. И у него не было для неё нежных слов.

А сейчас она чувствовала, что буквально окутана нежностью, каждый пальчик помнил его поцелуй. Она подошла к кровати, легла и укрылась одеялом, закрыла глаза и не открывала их. Вскоре пришла Валентина с детьми, дети утихомирились, и Валентина потушила свет.

«Как он мил, – подумала она – как добр, он мне нужен», – и заснула крепким спокойным беззаботным сном. Утром она не помнила, что ей снилось. Но было так хорошо на душе, все заботы ушли, и не было страха перед болью родов. А день неумолимо приближался.

Игорь пришёл через день. Был занят дальним рейсом. Он очень беспокоился эти дни. Но едва переступил порог их комнаты, как увидел огромные сияющие бездонные глаза. Он готов был смотреть в них вечность. Но подбежали девчонки, он каждую слегка подбросил и поймал. Поставил на пол. Подошла Валентина, увела девчонок на кухню отведать вкусного пирога.

– Здравствуй, моя спасительница!

– Здравствуй! Отчего же я тебя спасла? – спросила она, улыбаясь.

– От тоски и одиночества, – был ответ.

Он положил ей руку на талию со стороны спины и хотел подвести к дивану. Но в это время ребёнок ударил её ножкой в животе. Это было так ощутимо, что Игорь замер.

– Извини, можно? Я только чуть-чуть послушаю. Это так ощутимо? Так сильно? Тебе не больно?

Нина рассмеялась. Положила свою руку поверх его. И они оба ощутили, как сильно бьётся, буквально бежит ножками в животе ребёнок. Потом всё затихло. Она убрала его руку, а он в смятении довёл её до кресла.

Сегодня они ни о чём не говорили. Валентина и дети были дома. Надо было им уделить внимание. Все сели за стол пить чай с пирогом. Вскоре отправились спать. Этот жест Нины, когда он слушал, как двигается ребёнок внутри матери, привёл Игоря в восторг. Он забежал к Михаилу. Михаил понял по его сияющему виду, что всё решилось к лучшему. Был рад за друга.

– Ты понимаешь, Михаил, я теперь знаю, как ребёнок движется внутри у матери. Она разрешила мне подержать руку. Это так здорово!

– Значит, у вас всё хорошо? Она приняла тебя?

– Я не знаю. Она мне ничего ещё не сказала. Но я верю, что мы будем счастливы. Ей же уже скоро рожать. Я так рад.

Игорь сиял. Он уехал в дальний рейс окрылённый, уверенный, что его желание скоро исполнится.

Ночью у Нины начались схватки и на скорой помощи ее увезли на Мяунджу, где через два дня у нее родился сын.

* * *

Время пролетело быстро. Пора было забирать Нину домой. Валентина пришла ко мне за помощью.

– Михаил, мне надо забирать Нину домой. Помогите, поедемте со мной на Мяунджу. Чисто дружески и для солидности. Хорошо?

– Почему вы не попросите об этом Игоря? Он будет рад такой просьбе. И мне кажется, что если вы его не пригласите, он всё равно поедет.

– Она мне намекнула, что это не совсем удобно.

– Почему? У него машина, он шофёр. У него серьёзные намерения. Поэтому мне не очень удобно брать на себя эту обязанность. По отношению к нему – вообще свинство.

– Я скажу ему, что завтра поеду за ней.

Вечером Игорь пришёл ко мне.

– Михаил, завтра надо забирать Нину из роддома. Я отпросился с работы. Беру в гараже подходящую машину. Едем с нами. Я заберу Валентину с детишками и тебя, – предложил мне Игорь.

– Но я-то при чём? Это лучше сделать тебе с Валентиной.

– Ты мой друг, общий приятель и врач. Причём заметь, внимательный врач и шеф Валентины. Когда я разговаривал с Ниной последний раз, она сказала, что была уверена, что я хожу к ним из-за Валентины. Поехали с нами, будь внимателен к Валентине. Ты одинок. Она почти твоя ровесница. Хороший специалист, хороший друг. Внешностью бог не обидел. Обрати на это внимание.

– Ну, ты и сваха. Поневоле придётся поехать и обратить внимание. Если это нужно для твоего спокойствия, я, конечно, поеду.

– Ты видел этот роддом? Говорят, стоит посмотреть. Тебе особенно, – сообщил Игорь.

На другой день утром рано все были в сборе. Валентина взяла с собой одежду для малыша и Нины. Девчонки сели в кабинку к дяде Игорю. Они были очень радостные, смеялись и периодически пели: «мама с братиком приедут домой».

Мне понравилась больница на Мяундже. Для Севера она была шикарна. Даже не потому, что там было всё необходимое и была идеальная чистота. Какой-то умелый художник разрисовал стены картинами, где были дети, солнце, много леса и именно колымских сопок. С особой любовью нарисованные цветы и ягоды нельзя было спутать с другим местом на земле: шикша[5] на иголочках, морошка в распадке, смородина на каменистом обрывистом склоне над рекой, голубика на краю болота. Но самое главное – в холле для посетителей молодая мать с ребёнком на руках, почти мадонна, мечта художника.

Река, безусловно, Ян-Урях. Я спросил проходившую мимо медсестру:

– Кто так красиво разрисовал стены?

– Я не знаю. Нам передали здание уже в таком виде. Строили заключённые. Какой-то зэк нарисовал. О них ведь не рассказывают.

Я подумал: «Какая же красивая любящая душа у этого зэка, и как трудно ему быть в том окружении». Постарался стряхнуть с себя нахлынувшие не ко времени воспоминания.

Откуда-то из глубины детской палаты появилась Нина. За ней вышла медсестра с маленьким свёрточком. Мы (я и Игорь) ошарашенно смотрели на Нину. Перед нами стояла изумительно сложенная, стройная, высокая женщина. Её глаза лучились счастьем и заботой. Девчонки с криком «мама» бросились ей навстречу. Она их расцеловала. Сказала всем: «Здравствуйте!» Приняла маленький свёрточек с малышом на руки и прижала к себе.

– Не пытайтесь взять его у меня. Помощь мне не требуется. Смотреть новорожденного до месяца никому постороннему не положено, если хочешь, чтобы он был здоров. Валентина, не обижайся. Ты не чужая. Но посмотришь дома. Я очень благодарна всем вам за то, что приехали забрать нас. Не думала, что встречу здесь столько добрых и хороших друзей. Очень рада, очень приятно, что появление на свет нового человека вас тоже волнует. Меня здесь очень хорошо приняли. Люди внимательные.

– Пойдёмте в машину, – позвал Игорь.

– Минуточку, я должна попрощаться.

Медсестра и врач стояли у стенки. Нина повернулась к ним:

– Спасибо вам большое. Вы были очень внимательны и добры, – Нина поклонилась им. – Желаю, чтобы у вас было больше подопечных.

Она двинулась к выходу. Мы все гурьбой пошли за ней. Около выходной двери она остановилась, Игорь поспешил распахнуть дверь и быстро сбежал по ступеням.

– Нина, ты с малышом садись в кабинку.

– Нет, в кабинку сядет Михаил Михайлович. А мы всей семьёй сядем вместе. В кабинку мы не вместимся. Я очень скучала по своим девочкам. Валентина меня навещала. А их я не видела.

– Ну, если ты так хочешь, пожалуйста. Я буду вести машину осторожно.

Через сорок минут мы были у дома. Это было в два раза больше по времени, чем требуется. Валентина пригласила всех. Она готовилась к этому дню, и ей хотелось всех угостить. Мы зашли и остановились у порога, не зная, куда проходить. В квартире произошли перемены, о которых я не знал. Большая комната была разгорожена на две. Оказывается, Игорь предложил Валентине отгородить место для малыша и матери. Он сделал накануне из струганых досок деревянную стенку, маленький закуточек для мамы и малыша.

– Боже мой, кто так здорово сделал этот уголок? – воскликнула Нина удивлённо.

– Это Игорь предложил и сделал, – пояснила Валентина. – Правда, здорово?

– Я бегу сразу туда. Мне есть, где уложить малыша. Он сейчас спит. Я переоденусь, и мы отметим событие.

Все прошли за стол. Когда Нина вышла из своего закуточка, на столе стояла еда, фужеры взрослых были наполнены вином. Обстановка – торжественная.

– Нина, мы тебя не угощаем вином, ты мама. Но сами приветствуем приход в этот мир нового человека, – сказал я. – Ты такая красивая!

Застолье было коротким. Несмотря на приглашение Валентины, мы с Игорем поспешили ретироваться. Игорь сразу же пошёл домой. Он был озабочен и слегка растерян.

– Боже мой, Михаил, какая красивая женщина! Я по-настоящему влюбился. Ещё сильнее влюбился. И мне страшно. Её красоты страшно. Её прошлого страшно. Я ничего о ней не знаю. Она мне ещё ничего не ответила.

Он ушёл в смятении и тревоге.

Я тоже был взволнован, но не понимал, почему. Я понимал Игоря. На посёлке Кадыкчан, да и, пожалуй, во всём Аркагалинском районе, не было такой красивой женщины. Она целиком была занята своими детьми. Это понятно и естественно. К этому времени я знал, что её муж был генералом. Бежала она от него вместе с Валентиной, которая была прислугой в их доме, из Тирасполя. Вот почему она называла её по имени-отчеству. О причине бегства Валентина не говорила. Я считал себя не в праве её расспрашивать. О том, что муж Нины был генералом, просил Валентину не говорить Игорю. Он – простой шофёр. Вряд ли это известие добавит ему уверенности.

Валентина говорила, что Нина не хотела больше иметь мужа, вообще не хотела иметь отношения с мужчинами. А Валентина мечтала, чтобы Игорь женился на Нине. Парень ей понравился. Простой шофёр своей душевностью, любовью к детям и Нине, даже своей привлекательной внешностью, вызывал сочувствие, симпатию. О генерале она вообще не хотела вспоминать.

Миром правит любовь

Это время стало очень важным в моей жизни. Я ожил – выбросил из головы войну и все беды. На Колыме стояло лето, когда земля празднует и трудится. Всё вокруг растет, цветёт, чирикает, сообщает всем о рождении деток, пуховичков в птичьих гнёздах, зверюшек в лесных норах.

Лето на севере тем и хорошо, что солнце на небе почти круглые сутки, но не жарит, а светит с нежностью и любовью. Горные реки прозрачны, холодны, текут быстро. В них обитает прекрасная рыба хариус. Она любит только чистую проточную воду. Ловить хариуса надо на удочку ранним утром. Около Кадыкчана, недалеко от посёлка, протекала небольшая речка, в которой мы с Игорем купались. Это купание длилось три, максимум пять минут. Раздевались за кустами, стояли на солнышке, ветерок обдувал, солнышко оглаживало своими нежаркими лучами. Потом со всего маху бросались в воду. Речка узкая, но в месте нашего купания относительно глубокая. Ощущение, как у Иванушки в сказке «Конёк-Горбунок», когда он прыгал в кипяток, а потом в холодную воду. Вода настолько холодна, что я ощущал ожог. Через минуту привыкал, мы быстро двигались, плескались, крякали, выскакивали, как ошпаренные, из ледяной воды. Полотенцем растирали докрасна всё тело. Ощущение необыкновенное, как будто тебя зарядили и ты можешь горы свернуть. Вот за эту бодрость, остающуюся на весь день, мы и любили эти купания.

Игорь становился всё молчаливее, задумчивее. Даже сумрачнее, если бы временами на него не накатывала бурная волна радости. Тогда он искрился, шутил, вёл себя, как малый ребёнок. Ясно было, что его настроение напрямую связано с тем, виделся ли он с Ниной, как она на него взглянула, что сказала.

А Нина будто забыла о разговоре, который произошёл у них перед родами. Вела себя просто, естественно, как с другом, но не как с любимым человеком.

Я поговорил с Поповиченко насчёт ее семьи.

– Да я сам думал, куда мне их пристроить, – ответил он на мою просьбу. – В одной комнате в общежитии, безусловно, неудобно жить. Есть один вариант. Дом рядом с нашим, видишь? Он на двух хозяев. В одной половине живёт Иван Иванович, а в другой – Черепова, грязная баба с пьяницей-мужем и кучей кур. Они в этом месяце переезжают жить в Аркагалу. Он там устроился работать взрывником на шахту. Вот в этот дом я их переселю. Всё-таки трое детей и две женщины. Договорились?

– Я знал, что вы поможете. Спасибо.

– А ты, случаем, не положил глаз на одну из женщин? Я думаю, что они долго не задержатся в одиночестве. Особенно эта, с тремя детьми, красавица. Как это её муж отпустил?

– Нет. Я не положил на них глаз. А красавицу муж не отпускал, она от него сбежала. Старшая, Валентина, работает у меня медсестрой.

– Ты сам определись как-то. Живёшь, как сыч, один. Уже не первый год здесь.

Я смутился, сам не знаю от чего.

Через некоторое время мы с Игорем помогали нашим подопечным заселяться на новое местожительства. Ох, и грязи они выгребли после предыдущей хозяйки! Мыли, скребли, выветривали устоявшийся запах перегара. Жена Ивана Ивановича заглянула к ним познакомиться и была чрезвычайно рада новым соседям. Теперь дом был чист и полон детей. Мы с Игорем были приглашены и часто наведывались узнать, не нужна ли наша помощь. Дом стоял на краю посёлка. За ним шла широкая полоса болот и огромных, как кресла, кочек. За полосой кочек шли пригорки и лес; карликовые берёзки, сосняк, пахучий багульник, заросли голубики, земля, покрытая мхом и усеянная грибами. В свободное время мы часто большой компанией ходили в этот лес. Ольга рассказывала нашим подопечным, какие заготовки на зиму надо сделать, чтобы семья не болела бичом севера – цингой. Нина редко присоединялась к нам из-за малыша. А Игорь продолжал страдать и молчать.

Но однажды он решился. Мы собрались идти в лес за грибами и ягодами. Он сказал Валентине:

– Идите без меня. Я сегодня буду занят.

Когда все ушли, он пришёл к Нине. Она встретила его без улыбки.

– Ты специально пришёл поговорить? Я чувствовала, что к этому идёт. Проходи.

Малыш спал в коляске под окном. Было тихо и как-то напряжённо. Игорь почувствовал, что ему не очень рады. В душе возникла сначала обида, потом страх, что его могут не принять и не понять.

Он замялся, опустил глаза. Но потом подумал: «Эх, была, не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Поднял глаза и решительно сказал:

– Нина, ты понимаешь. Я задал тебе вопрос, но до сих пор не получил на него ответа. Меня это мучает. Если тогда я хотел соединить наши жизни, тосковал по семье. Я выбрал тебя душой, сердцем. Я смотрю на тебя как на самую желанную женщину. Я измучился и не знаю, как себя вести, можно ли надеяться, что когда-то ты ответишь мне взаимностью.

– Игорь, ты хороший друг. Но ведь для семьи этого мало. Моё сердце молчит. Я уже имею опыт жизни с нелюбимым человеком. Снова повторять не хочу. Будь у меня хоть десяток детей, я не выйду замуж, пока не полюблю.

– В моём случае дети не играют роли. Просто это твои дети. Если любишь, то принимаешь всё, что связывает с любимой. Мне больно слышать это от тебя. Расскажи, что тебя мучает. Расскажи, как вышло, что ты вышла замуж за нелюбимого. Расскажи всё, что тебя мучает. Тебе легче станет. Я же вижу, как ты всё в себе держишь. Я не буду тебе навязываться. Я буду ждать и любить.

Нина молчала. А он подошёл к ней, взял за руку и нежно поцеловал пальчик. Этим напомнил, как ей было хорошо тогда, когда он в первый раз целовал ей все пальчики, когда нечаянно приложил свою руку к её животу и был ошеломлён движением ребенка. На душе стало теплее. Она впервые после родов прямо посмотрела на него. Он стоял перед ней – статный, сильный, мужественный, красивый человек. Удивительно яркие голубые глаза проникали в душу, в глазах была нежность и грусть. И ей захотелось заглянуть в эти глаза, заглянуть в душу человека, ощутить тепло его сильных рук. Она невольно чуть подалась навстречу. И он почувствовал это движение. Робко, очень робко обнял её большими руками, слегка прижал к себе. Но в следующее мгновение неистовое желание прокатилось горячей волной по всему телу. Он сильно прижал её к себе. «Что я делаю! Она же меня оттолкнёт и никогда не согласится на близость», – подумал он. Усилием воли взял себя в руки. Быстро отстранился. Сказал:

– Извини меня. Я тебя люблю.

И быстро вышел. Шёл, куда глаза глядят. Он подошёл к первой большой кочке и сел на неё. Обхватил плечи, как будто удерживал внутри свою бурю. Он так желал эту женщину, что ощутил физическую боль. А когда успокоился, огляделся, был удивлён, где он и что с ним. Он сидел на кочке. Кочки росли в болоте, между ними была вода. Его ноги болтались в этой холодной воде. И он до сего момента этого не ощущал. Встал, пошёл домой. Вода чавкала в ботинках. А он корил себя. «С ума сошёл. Если бы не убежал, мог бы беды наделать. Уж тогда точно меня бы на порог не пустили».

Он решил пока не приходить к ним, не надоедать. Это было мудрое решение.

Нина удивилась. Игорь так неожиданно умчался.

«Какой он сильный!», – подумала Нина. Она всем телом почувствовала, как он нежно, но сильно прижал её к себе. Потом вдруг испугался, что обидит, извинился и быстро ушёл. Она не лгала себе, ей хотелось, чтобы её обнимали мужские руки. Через платье она ощутила его неистовое желание. Внезапно в ней проснулась женщина, ощутившая свою желанность.

Она столько лет не знала любви, только насилие. Это был стиль её мужа, с этого начиналось их общение в штабе армии, где он был генералом, а она посыльной. Она знала, что муж любил её. Но это была своеобразная любовь. Однажды она была в штабе, а прилетевший снаряд разорвался совсем близко. Её осыпало выбитыми стёклами. Генерала там не было. Но через несколько минут он прибежал бледный. Увидел, что Нина жива, только лицо изранено осколками стекла и руки в крови. Медики были уже здесь. Он не мог ждать, пока её лицо очистят от крови. Взялся за дело сам. Обмывал её лицо и повторял: «Слава богу, ты не ранена». При этом, не стесняясь присутствующих, целовал её глаза, щёки, нос. Но это был единственный раз, когда она почувствовала, что любима, что нужна ему. В то время она уже была беременна. Генерал отправил её к своим родителям. Там и родилась их первая девочка. Окончилась война. Он приехал на неделю домой. Опять изнасиловал её. Брал по-скотски, не заботился о её чувствах. После этого появилась вторая девочка. А потом они зарегистрировались и стали жить в Тирасполе. Третья беременность. Он был очень жаден. Нина устроилась работать в детский сад, чтобы прокормить детей и себя. Ушла из дома. К тому времени она уже его ненавидела. Он мгновенно разыскал её. Вернул в дом. Приставил к ней Валентину. Отношение было прежним. Он продолжал её насиловать. Иного обращения с женщинами он не знал. Валентина понимала её и помогла ей – завербовалась на Колыму и взяла её с собой. Нина решила, что мужчин в её жизни больше не будет. То, что она знала, её не устраивало.

А сейчас внезапно природа заявила о себе. Ей захотелось как тогда, после их первого разговора, спрятаться от всех, закрыться одеялом, никого не видеть, не отвлекаться, сохранить в душе и теле нежность и силу мужских любящих рук. Однако малыш просыпался и требовал внимания. «Я потом ещё раз вспомню это. Неужели я начинаю влюбляться?» На другой день Игорь не пришёл. На третий день его тоже не было. Она затосковала. «Что, если он решил себя перебороть?» Мысленно она уже вторую ночь вызывала у себя это ощущение его объятий. Она чувствовала его поцелуи на своих пальчиках. Его не было уже неделю. Она извелась. Решила: всё, хватит себя распускать. Не смотрела больше на двери, не прислушивалась к шагам. Вдруг в прихожей раздался знакомый голос. Девочки кинулись встречать дядю Игоря. Нина замерла. Медленно вышла и, не в силах ничего сказать, уставилась на него своими большущими глазами. Девочки теребили его. Им надо было показать свой кукольный дом. Валентина женским чутьём поняла ситуацию. Взяла их за руки.

– Девочки, пойдёмте, поправим ваш кукольный домик, а дядя Игорь сейчас подойдёт и посмотрит.

Они ушли. Игоря и Нину непреодолимо потянуло друг к другу. Они стояли рядом, молчали, смотрели друг на друга. «Я тебя ждала», – прошептала Нина. Осторожно положила голову ему на плечо. Он ещё не верил, но ощутил счастье, понимая значение этих слов, обнял её руками, прижал к себе как единственную нужную ему женщину, его любовь, его судьбу.

– Люблю тебя, – прошептал он в ответ.

Вечер был шумный. Девочки показывали домик своих кукол. Валентина кормила всех ужином. Нина держала на руках малыша. Когда все успокоились, девчонки легли спать, малыша оставили Валентине. Нина сказала:

– Валентина, я провожу немного Игоря. Вечер тёплый. Хочу прогуляться.

Они едва успели скрыться за стеной дома. Даже говорить ничего не могли. Время шло, губы прижимались к губам, глаза смотрели в глаза и в темноте видели их свет.

– Мне не хватает тебя, я чувствую, что ты мой. Я даже высказать не могу, насколько ты мой, – прошептала Нина.

– А ты – моя, моя душа, моя любовь. Ты будешь моей женой? – спросил он. И сам же ответил: – Ты моя жена. Ты из моего ребра сделана. Понимаешь? Я никому не могу отдать своё ребро.

В этот вечер они решили не медлить, начать совместную жизнь в одном доме.

– А когда мы распишемся? – спросил Игорь.

– Я не разведена, я убежала и не хочу, чтобы он меня нашёл. Так что брак наш будет незаконный.

– Любимая, это самый законный брак. Мы любим друг друга. Никакая роспись, никакая бумага не изменят этого.

– Любовь правит миром, – подтвердила Нина особенным, звенящим, любящим голосом.

* * *

Игорь и Нина были безумно счастливы. Они не переставали удивляться всему, что с ними произошло.

– Я думаю, что мы изначально были предназначены друг другу. Меня столько лет не тянуло ни к одной женщине. Я, конечно, мужик, физическую потребность никуда не денешь. Были у меня женщины. Даже на Колыме, особенно после войны. Я не искал встреч. Они сами меня находили. Я уж думал, что у меня булыжник вместо сердца. Проходят дни, месяцы, годы, иду я по жизни, хожу в разные кружки, играю в футбол, читаю, учу языки. А всё это пустое, если нет любви.

– Не смей мне говорить о других женщинах! Их у тебя нет и не будет.

– Милая, но ведь у тебя трое детей. Ты ведь тоже жила до встречи со мной. И, наверное, это была активная жизнь.

Нина задумалась.

– Знаешь, это было совсем не то и не так. Сейчас я испытываю такое блаженство от соединения, это акт особого доверия. Я открыта перед тобой, я доверилась тебе каждой своей клеточкой. Ты понимаешь?

– Да, именно так я воспринимаю тебя. Каждая твоя клеточка живёт во мне. Поэтому я и говорю, что ты из моего ребра сделана. Я чувствую, когда ты устала, когда тебе приснился дурной сон, когда ты радуешься своим детям. Я хочу ощущать тебя постоянно. Я не ревную тебя к твоему бывшему мужу. У тебя не могло быть с ним такого.

– Первый раз это было насилие. Я не кричала. Я простая девчонка, а он генерал, намного старше меня. Он не целовал меня, не жалел. Он просто мною пользовался. Мне было всего семнадцать лет. Я никого не знала до него. Даже влюбиться не успела. Когда это стало происходить регулярно, я не сопротивлялась. Я просто ждала, когда все закончится и молча уходила. Я быстро забеременела. Он догадался, потому что меня часто тошнило. После одной из бомбёжек он отправил меня к родителям в деревню. Там я и родила первую девочку. Он приехал в отпуск, на побывку, на несколько дней. Всё повторилось. Я ничего не чувствовала к нему. Но мы зарегистрировали брак. Моего согласия никто не спрашивал. Надо – значит надо. Война окончилась. Его отправили в Тирасполь. У нас был большой особняк. К тому времени я немного поумнела. Денег он мне давал в обрез, едва хватало на питание. У него был военный паёк. А мы перебивались. Я не всегда могла досыта и вкусно покормить детей. Дома он бывал в основном ночью. Придёт, изнасилует и утром рано уходит на работу или куда. Я ненавидела его. Решила уйти. Устроилась в детский сад нянечкой. Зарплата маленькая, но дети были сыты и жильё дали. Он меня нашёл, приехал за нами. Привёз домой и сказал, чтобы больше этого не было. Бил. Ему это понравилось, и он стал регулярно прикладывать свои руки. Нанял Валентину следить за порядком в доме и за мной. С Валентиной мы подружились. Это она мне предложила скрыться так, чтобы он меня и детей не нашёл. Мы с ней завербовались и приехали сюда. Вот и вся моя история. Я думаю, что встреча с тобой была предопределена мне свыше.

– Девочка моя, ты так настрадалась!

– И ещё я думаю. Девушка должна выйти замуж девственной, невинной. А я вышла замуж, имея троих детей. Но моя душа была чиста, невинна. Я не пылала похотью. Я хотела, чтобы меня душой любили.

– То есть ты хочешь сказать, что девственность – не показатель невинности девушки. Я с тобой полностью согласен. Невинной, чистой должна быть душа человека. Я тебя люблю. И это навсегда.

Почти всё свободное время Игорь отдавал семье. С девочками, Дуняшей и Дашенькой, устраивал вечера песни, научил играть их в шашки, в домино. А ещё у них была интересная игра в Чапаева. Кто сочинил такую игру, Игорь не знал. Это были шашки. Надо было сбить шашки противника щелчком. Били по очереди до первого промаха. Сначала все шашки выстраивали на клетки доски в один ряд. Потом вперёд продвигался тот, кто победил в первой партии. Он и бил первым. Когда подходили и расстреливали вплотную, начинался другой этап игры. Ставили пешки одну на одну в два ряда, потом в три, потом в четыре. Детям было с ним весело.

А ещё он сочинял детям сказки. Однажды я гостил у них и услышал сказку. Герои – фея Фата Моргана, девочки её знали по сказке «Золушка», и сами девочки. Было занятно и интересно. Я записал эту сказку. Для них она была особенно интересна тем, что они сами спасали фею. Они же делали рисунки.

Спасение феи Фаты Морганы

Самолет летел над облаками. Сияло солнце, окрашивая облака то в белый, то в голубой, то в розовый цвет. Земля изредка показывалась в небольшие окна между облаками. Она казалась покрытой зеленым лоскутным одеялом, по которому узкими голубыми ленточками тянулись реки и черными нитями дороги. И когда всё скрывалось, белые кудрявые облака вновь сияли под солнцем.

В самолете были наши знакомые – мама Нина, ее девочки, две отважные принцессы, Дуняша и Дашенька, отважный кудрявый Матвейка. Он к тому времени уже вырос, ему было уже пять лет. Они прилипли к круглому оконцу и неотрывно наблюдали за сияющими облаками.

– Дворец, воздушный дворец, смотрите все! – это был ликующий голос принцессы Дуняши, мечтавшей о собственном дворце.

И все, кто смотрел в круглые самолетные оконца, увидели воздушный замок, розовый с золотом, с витыми колоннами и затейливыми куполами. Вокруг был сад! Все это было видно один лишь момент. А затем самолет влетел в молочное облако. Ничего не стало видно. Самолет дернулся и резко остановился. Все заволновались. И только стюардесса громко сказала в репродуктор:

– Граждане пассажиры, соблюдайте спокойствие! Наш самолет прибыл…

И другой голос, нежный, мелодичный, волшебно-спокойный, продолжил:

– Ваш самолет, граждане пассажиры, прибыл в небесное поместье феи Фаты Морганы. Не волнуйтесь, вы находитесь в безопасности. Сейчас откроется выход. Я приглашаю вас осмотреть мои владения и пообедать в замке.

Все мгновенно заулыбались, успокоились и потянулись к открывающейся двери.

Было необыкновенно приятно идти по облакам навстречу молодой красавице фее, о которой люди знали из сказки о Золушке. Вечно молодая, нарядная фея Моргана с маленькой волшебной палочкой в руке провела всех по саду, где росли необыкновенные небесные деревья. На них сияли и переливались всеми цветами радуги душистые цветы и росли румяные сочные персики. В большом зале дворца всех усадили за столы и накормили вкусным обедом и персиками из сада.

Потом фея проводила всех в самолет. И он мгновенно, не разгоняясь, полетел дальше.

Но где же Дуняша и Дашенька, где Матвейка?

– Стойте, стойте! Мои дети остались в замке! Моих детей нет! – закричала мама Нина.

Но самолет нельзя было остановить. Ведь он был в воздухе, в небе. А действие волшебства кончилось.

И тут на стене, напротив мамы Нины, загорелись буквы:

– «Телеграмма. Мальчик и девочки догонят вас в пути и прибудут в порт назначения вовремя. Моргана». Мама немного успокоилась.

А дети, оставшиеся у феи, нисколько не волновались. Они бегали по саду, любовались необыкновенными цветами, ели сочные персики. Они забыли о земле, о маме. Им было так хорошо в гостях у феи! Они знали, что она добрая. Ведь она помогла Золушке.

Фата Моргана стояла в саду и ловила солнечные лучики. На груди у нее висел колчан. Как только фее удавалось поймать луч, она отламывала от него кусок и надевала хрустальный наконечник. Получалась золотая светящаяся стрела. Стрелы фея складывала в колчан.

– Что это вы делаете? – спросили хором дети.

– Я украшаю этими солнечными стрелами стены своего дворца. Тогда Злин не может его разрушить.

– А кто такой Злин? – поинтересовался Матвейка.

– О, этот Злин, он всегда меня обижает. Он тоже живет на небе, только его дом находится на черной туче. Он собрал там очень много пустых ржавых железных бочек. У него есть большой Чёрный Бык. Он запрягает его в большую телегу, на нее накидывает пустые ржавые железные бочки, большой барабан и молоток. Когда он мчится на своем Чёрном Быке сюда, бочки гремят, а Злин стучит молотком по большому барабану. Над собой держит зонтик. Но это вовсе не зонтик, а кусок черной тучи, из которой летят ледяные градины. С ним еще прилетают злые Хулиганы-Ветрюганы. Он так меня мучит! Я затыкаю уши. Но всё равно от этого шума голова идет кругом, шатается мой дворец, страдают от града мои любимые деревья. Хулиганы-Ветрюганы их гнут, ломают, обрывают цветы и персики. Я плачу, а он хохочет. Я задержала ваш самолет и оставила вас у себя, потому что только отважные дети могут меня спасти. Злина давно уже не было. И он должен прилететь.

Матвейке и девочкам было очень жаль добрую Фею. Они притихли и стали думать, как же ее спасти и спастись самим. Но ничего не могли придумать. Наступила ночь. Фея уложила их на мягкие теплые постельки. Все заснули.

И вдруг дворец Фаты Морганы задрожал. Это налетели злые Хулиганы-Ветрюганы. Они гнули деревья и рвали листья и цветы. Примчался Злин на Чёрном Быке и стал страшно бить в свой барабан. Градины били по дворцу и деревьям. Фея плакала, хваталась за голову, затыкала уши. Отважный Матвейка и храбрые девчонки залезли под кровать. Злин хохотал, широко разинув рот.

И тут Матвейка догадался. Когда Злин закрыл рот, чтобы перевести дух, он выскочил из-под кровати.

– Даша, хватай колчан со стрелами!

Даша схватила колчан со стрелами из солнечных лучей и снова залезла под кровать. А Матвей успел схватить лук. Натянул лук. В это время стена, где не было солнечных лучей-стрел, рухнула, потому что Злин стал кидать в нее грохочущие железные бочки. Злин так и заливался смехом.

– Дуняша, бери стрелы из колчана у Даши и подавай мне.

И Дуняша быстро стала подавать их Матвею. Матвей выпускал в большой открытый рот Злина всё новые и новые стрелы-лучи. Злин их глотал. И внутри у него стало тепло. Злин перестал хохотать и замер. Он остановился и посмотрел вокруг. Ему стало стыдно.

– А ну, Хулиганы-Ветрюганы, уходите в свои ущелья! – крикнул Злин. И они умчались.

– А ты, Чёрный Бык, забирай бочки, барабан и молоток, мчись в свое стойло и отдыхай там. Да забери и тучу с градом, – распорядился Злин.

Чёрный Бык забрал все гремящее имущество и черную тучу с градом и убрался.

А Злин стоял посреди разрушенного сада. И он встал на колени перед феей Фатой Морганой.

– Прости меня, фея! – просил он.

А лучики все грели его, и он стал таять и уменьшаться и пролился на землю теплым дождем. Злин исчез.

Фея схватила свою волшебную палочку и стала лечить деревья и свой покалеченный дворец.

Матвейка, Даша и Дуняша вылезли из-под кровати.

– Я хочу к маме, – заревел Матвейка. Он был храбрый, но ещё маленький, и мама ему была нужна.

– Фея Фата Моргана, милая, отправь нас домой, – попросил Матвей.

– Да, конечно, дети. Большое спасибо вам. Он не будет больше меня обижать.

В это время взошло солнце. И маленькая лужица, оставшаяся от Злина, высохла.

Самолет подлетал к Магадану. Было утро. Мама открыла глаза и увидела рядом своих спящих детей. Она и не знала, что сегодня ночью они спасли фею Фату Моргану от Злина.

* * *

– Откуда ты взял эту сказку? – спросил я Игоря.

– Да несколько лет тому назад сидел в нашей библиотеке, смотрел журналы. Заглянул в детский журнал. Там было нечто подобное. Мне понравилось. А недавно мы читали с девочками сказку про Золушку. Там фея. Я пошел в библиотеку за сказкой, но не нашёл её. Взял идею и придумал сказку для своего семейства. Мне она нравится. Девчонкам тоже. А тебе, Нина?

– Ты у меня талант. И вообще хорошо, что тебя никто до сих пор не околдовал, – сказала она.

Я любил бывать в семье своего друга. Нина не отправляла девочек в детский сад. Малыш был маленький, и ей надо было ухаживать за ним. А девчонок она приучала к домашним делам. Учила их следить за чистотой в доме, вышивать, вязать, готовить. Все были заняты делом.

У Нины был интересный сосед. Он жил в доме барачного типа напротив, учился в школе. Во время войны учиться не пришлось, так как семья жила на оккупированной немцами территории три долгих года. К тому же был не совсем адекватен, а поэтому в каждом классе сидел по два года.

В двадцать два года он учился в седьмом классе вечерней школы рабочей молодёжи. Парень был спокойный, основательный, никогда не дрался, хотя его постоянно дразнили. Роста он был высоченного и настолько широкоплеч, что казался квадратным. Чувствовалось, что силушка в нём играет. Звали его Филимон, фамилия Бутылкин. Вот из-за этого сочетания имени и фамилии его чаще всего и дразнили. Он никогда не отвечал на дразнилки; боялся, что если ударит кого, то или покалечит или вообще убьёт. Однажды летом, когда Нина гуляла с малышом, он подошёл к ней. И поскольку он был без особых комплексов, то сразу сказал:

– Давай познакомимся. Я знаю, что тебя зовут Нина Васильевна. А меня – Филимон Бутылкин. Я живу недалеко от вас, в бараке для семейных, с отцом. Мои окна смотрят на ваше крыльцо. Ты мне очень нравишься. И если бы не было Игоря Запасного, я бы на тебе женился. – (Нина при этом слегка улыбнулась, но внутренне буквально расхохоталась.) – Вечером я выхожу к лестнице, что стоит напротив ваших окон и насвистываю песни. Все говорят, что у меня это красиво получается. Я это для тебя так пою. Слушай.

Нина слушала, и ей действительно нравилось. У парня был талант. Он мог свистеть как птица, а мог выводить такие красивые мелодии, что слушал бы и слушал. Иногда Нина приглашала Филимона в гости. Угощала его пирожками, поила чаем. А он мог сходить за неё в магазин, поиграть с девочками на улице. Их связывала безобидная дружба.

– Я тебя охраняю, – часто говорил Филимон. – В обиду не дам.

Генеральский гамбит

Неожиданно от генерала пришло письмо. Он писал, что нашёл их. Сосед, которому Нина доверилась, когда он помогал им грузить вещи и детей на машину, подсказал ему про вербовку на Колыму. Нина зарегистрирована не была. А вот Валентина была. Генерал обещал скоро приехать. Нина была в ужасе. Игорю письмо не показала. Сама написала генералу, чтобы он не приезжал. Она всё равно не вернётся к нему. Только зря потратит время и деньги.

Писем больше не приходило. Но в один прекрасный день генерал, вместе с начальником Поповиченко, постучал к ним в двери. Игорь уехал в командировку. Нина с детьми была дома.

– Здравствуйте, Нина Васильевна. По просьбе вашего бывшего мужа я привёл его к вам.

– Здравствуй, жена, – сказал генерал и спокойно прошёл в комнату.

Он был высокий, лицо немного кавказского типа, в военной форме, чёрные глаза смотрели требовательно и строго, в таких не бывает тепла. Черные с проседью волосы придавали ему представительность. Осанка, движения – всё говорило о его принадлежности к кадровым военным.

Нина обомлела. Она знала, что в присутствии Виктора Александровича он её не тронет. Но всё равно её охватил страх.

– Зачем ты приехал? Я же писала тебе, чтобы ты не приезжал.

– Вот так встреча! Разве так встречают родного мужа? – он засмеялся и обернулся к Поповиченко. – Я благодарен вам, что вы меня проводили. Спасибо.

– Всего хорошего. Нина Васильевна, обращайтесь. Я всегда рад вам помочь, – сказал Поповиченко, развернулся и вышел.

Генерал разделся, повесил в прихожей свою шинель на вешалку.

– Ты не могла бы угостить меня горячим чаем?

Он прошёл в кухню и сел за стол. Нина поставила на стол чашку чая, тарелку каши, хлеб, масло, печенье.

– Ешь, – сказала она.

Генерал был невозмутим. Поел.

– Теперь и поговорить можно. Слушай мой приказ. Сегодня же, сейчас, одевай девчонок, собирай мальчишку. Я договорился с начальником комбината, кажется, Виктором Александровичем, он в случае надобности выделит машину. Едем домой. Ты далеко удрала. Больше не удерёшь, не получится. Дети мои. Я не намерен их никому отдавать. Ясно?

Нина постаралась подавить свой страх. Этот человек вызывал у нее нервную дрожь? Впрочем, она знала, как он может ударить и даже избить. Она пыталась защищать своё счастье, защищать своих детей.

– Нет, не ясно, – сказала она дрожащим голосом. – Дети мои. Ты их не растил и не воспитывал, не занимался ими. Я вышла замуж. Ты не имеешь права вмешиваться в нашу жизнь. Я никуда не поеду. А приказы отдавать можешь своим подчинённым в армии. А здесь ты никто, и зовут тебя никак.

– Ах ты, сука! Можешь оставаться здесь со своим любовником. А детей я у тебя заберу. За твои фокусы тебя лишат материнства. Девочки! Дуняша, Дашутка, где вы?

Девчонки выбежали из детской комнаты. Они думали, их зовёт дядя Игорь. Но когда увидели отца, остановились.

– Ну, чего вытаращились? Не узнаёте отца? Идите ко мне. Я вас давно не видел.

Он подошёл к девочкам, заключил их в объятия. Девочки молчали и смотрели на мать.

– Вы чего такие дикие? Я вам подарки привёз. – Он открыл свой чемоданчик и вытащил две небольшие куклы. – Нравятся? Берите, кому какая нравится.

Девочки взяли подарок.

– Спасибо, папа.

– Вот, не забыли, что я ваш папа.

Старшая Дашутка подошла к матери и громким шёпотом спросила:

– А где дядя Игорь? На работе?

– Да, доченька, на работе.

Генерал услышал вопрос дочери и возмутился.

– Что еще за дядя Игорь?

– Дядя Игорь сейчас наш папа. Он нас любит и играет с нами. Он хороший. Тебе тоже понравится, – ответила Дуняшка на вопрос.

У генерала от возмущения задрожали руки.

– Папа может быть только один. Я – ваш папа.

Он повернулся к Нине и процедил сквозь зубы:

– Ведьма! Гадина! Ты зачем детей мне испортила? – И зловещим шёпотом, сощурив глаза, прошипел: – Я убью вашего дядю Игоря.

Он уже не владел собой. Злость помутила его разум. Он схватил Нину за волосы и поволок в прихожую. Захлопнул двери в комнату и наотмашь ударил Нину по голове. У неё помутилось сознание. Последнее, что она услышала, это визг испуганных девчонок.

– Мама, мама, – визжали они и колотили в закрытую дверь.

Уличная дверь внезапно распахнулась, и появился человек. Это был Филимон Бутылкин. Ни слова не говоря, он так врезал генералу, что тот въехал в стену. Он схватил его за шиворот и пинком вышвырнул на улицу. Снял с вешалки шинель и выкинул её следом.

К этому времени Нина уже очнулась. Она успела увидеть, как генерал спикировал в снег от пинка. Потом Филимон повернулся к ней. Его губы дрожали.

– Закрой двери на замок и не пускай никого в дом. Только когда Игорь придёт. Я думаю, он на этом не успокоится. Мне сказали, что это твой бывший муж. Это так?

– Да, так. Он хочет забрать у меня детей и убить Игоря.

Нина знала, что угроза не шуточная. Генерал – человек военный. Привык командовать и может выполнить свою угрозу.

– Филимон, ты тоже в опасности. Он мстительный. Будь осторожен. Если можешь, встреть Игоря и предупреди его. Он должен быть начеку.

Филимон ушёл. Нина успокоила детей. Генерала за дверью не было. Она решила больше его в дом не пускать, двери ему не открывать.

Через некоторое время в дверь постучали.

– Кто там? – спросила Нина.

– Это я, Нина Васильевна, – ответил Филимон.

Нина открыла дверь. Вошёл Филимон, а за его спиной стоял генерал с пистолетом в руках.

– Ты, парень, стой смирно и не рыпайся. Шевельнёшься – убью. А ты, Нина Васильевна, немедленно одевай девчонок, мальчишку, бери необходимые вещи и в машину. Машина у порога. Упрёшься – я этого ублюдка в расход пущу. А можно и тебя заодно. Давай, быстро! Ну!

Нина пошла в детскую, дрожащими руками схватила первую попавшуюся сумку. Кинула туда, не глядя, детские вещи.

– Дети, одевайтесь. Мы сейчас едем с отцом.

Она одела малыша, и они вчетвером выскочили из дома и сели в машину. Нина боялась, что он может покалечить Филимона. Генерал сел за руль и машина тронулась.

– Ближайший аэропорт у вас в Берелёхе. Там меня ждёт самолёт. Так что вылетим сегодня же. Не пугай детей, веди себя естественно. Поняла?

Нина молчала.

– Я тебя спрашиваю! Ты поняла?

– Поняла.

Нина думала о том, что Игорь ничего не знает. Он на работе. Успеет ли ему рассказать обо всём Филимон? Нет, если он всё ещё в рейсе, не успеет. У неё руки связаны и в переносном и в прямом смысле. На руках ребёнок. Но даже если Игорь в течение этого времени узнает о похищении её и детей, что он сумеет сделать против вооружённого генерала и его самолёта? Всё предрешено.

Они уже мчались по центральной трассе. Выскочили на деревянный мост. Нину затошнило. Она была беременна. Это был их общий с Игорем ребёнок.

– Останови машину, – сказала она.

– Ты что? Совсем с ума сошла? Я не буду останавливать машину.

– Останови! Меня тошнит. Я запачкаю машину.

Они съехали с моста. Нина вышла. Её вырвало.

– Ну, ты и плодливая сука, – сказал генерал. – Приедем домой, сделаешь аборт. – Он подал ей бутылку с водой. – Выполощи рот, чтобы от тебя не воняло. Полегчало? Садись в машину.

* * *

А на Кадыкчане происходило следующее. Филимон, как только машина отъехала, побежал к Поповиченко.

– Виктор Александрович, он забрал её.

– Кого – её? Кто забрал?

– Ну, вы же знаете, что к Нине Васильевне приехал муж, бывший, тот от которого она сбежала, генерал. Он её бил. Я заступился. Выкинул его. А он выследил меня. Наставил пистолет и заставил постучать к ней, чтобы она открыла. Сказал, что если она с ним не поедет, он меня убьёт. Она одела детей, и они уехали. Что делать? Игоря нет. Он где-то в командировке. Да он ничего не сделает. Генерал вооружён. И он бьёт её.

Поповиченко выругался.

– Игорь в Нексикане. Сейчас должен ехать назад. Они встретятся на дороге. Предупредить его нет никакой возможности. Надо садиться самим за руль и успеть разрулить ситуацию на дороге. Ты поедешь со мной, – сказал Виктор Александрович. Он вызвал своего шофера. Объяснил ему, куда и зачем они едут.

– Алексей, мы выедем на центральную трассу. Там может быть схватка. К нашей Нине Васильевне приехал бывший муж. Он насильно увозит её и детей с собой. Навстречу им из Нексикана едет Игорь Запасный. Ты понимаешь, что может произойти при этой встрече. Генерал вооружён. Игорь безоружен и вообще не представляет ситуации. Заедем за нашим доктором. Он войну прошёл. Кое-что понимает в этом.

Они прихватили доктора. Поповиченко рассказал в общих чертах ему о случившемся. Машина помчалась вслед генералу.

А на дороге в это время генерал приказал Нине сесть вновь в машину, и они теперь уже спокойно продолжали свой путь. Прошло около часа. Нина молчала. Девочки жались к матери. Малыш заплакал. Его надо было кормить и переодеть.

– Герман, останови. Мне надо малыша кормить.

Машина вновь остановилась. Девочки попросились выйти. Генерал вышел вместе с ними. Нина дала малышу грудь. В это время показалась встречная машина. Это Игорь ехал домой. Увидев машину на дороге, он пригляделся и узнал Нину. «Господи, что такое? Это же Нина! Что она делает здесь? Мои девчонки бегают рядом, с ними чужой мужчина». Внезапно Игорь понял ситуацию. «Неужели Нина согласилась уехать со своим бывшим мужем? Ну, уж нет. Нужно все выяснить». Игорь сбавил скорость и остановился напротив, поставил свою машину нос к носу со встречной. Выскочил и кинулся к Нине.

– Объясни мне, что происходит? Почему вы здесь?

Нина смотрела в это время в другую сторону. Она следила за генералом.

– Осторожно, Игорь. Он вооружён. Он бежит сюда. У него на Берелёхе свой самолёт. Пригнал его, чтобы нас без промедления забрать.

Девочки увидали Игоря и бросились к нему.

– Дядя Игорь! Дядя Игорь! – кричали они.

Генерал мгновенно понял, кто ехал им навстречу. Выхватил оружие из кобуры, чтобы выстрелить, но к Игорю подбежали девчонки, и он по привычке поднял их на руки. Стрелять было нельзя. Это спасло Игоря от мгновенной расправы.

Сзади на большой скорости приближалась машина. Надо было немедленно уезжать. К тому же нельзя было стрелять в Игоря. Свидетели генералу были не нужны. В это время он ещё это понимал.

– Девочки, быстро в машину, – скомандовал он. – На заднее сиденье.

Он сел за руль и приказал Игорю:

– А ну, садись в свою машину и убирай её с дороги. Не сделаешь, я её убью. Живо!

Он уже сидел за рулём и его пистолет смотрел Нине в ухо.

Игорь сел за руль своей машины и стал потихоньку пятиться.

– Не тяни время! Живо!

Едва Игорь отвёл свою машину так, что генеральская могла проскочить в просвет на дорогу, как он дал газ. Всё-таки не выдержал и выстрелил в последний момент в Игоря. Но попал ему не в голову, как целился, а прострелил плечо. Генеральская машина помчалась вперёд.

Едва она отъехала метров на пятьдесят, как машина с Поповиченко, Филимоном и доктором затормозила около Игоря. Его быстро перенесли и с ходу помчались дальше. Михаил уже на ходу освобождал Игоря от одежды и перевязывал рану.

– Он держит ее в заложницах, – простонал Игорь. – Она под дулом пистолета. Надо осторожно. Гнать, но не перегонять. Он на Берелёхе постарается от нас избавиться. Нина успела сказать, что у него там самолёт.

– Вот там мы его и прихватим. Тут недалеко есть прямая дорога на аэропорт. Мы свернём, и минут на пять будем раньше, – сказал Поповиченко.

Генеральская машина на большой скорости чуть не врезалась в самолёт. Резко затормозила. Первым выскочил генерал.

– Быстро, не медлите. Все в самолёт, – кричал генерал.

Но кадыкчанцы успели, они приехали на пять минут раньше. Машину оставили несколько в стороне, а сами скрылись за ближайшим самолётом. Когда генерал увидел их и стал разворачиваться, Филимон, недолго думая, врезал генералу по уху. Пистолет вылетел из его рук, а сам генерал отлетел в сторону и упал навзничь. Михаил быстро связал ему руки и ноги.

– А ноги-то зачем? – спросил Поповиченко.

– Для спокойствия, – ответил Михаил.

– Что мы будем с ним делать? Куда его девать? – поинтересовался Филимон.

– Я думаю, его надо судить. Он бил Нину, угрожал жизни ей и Филимону. Ранил Игоря. Он вообще бешеный, – сказал Поповиченко.

– Я знаю, он отвертится. На то он и генерал. У него в верхах найдётся защита, – сказала до сих пор молчавшая Нина. – Он до смерти перепугал детей. Если его судить, то надо здесь, на Колыме судить. Надо лишить его связи с Москвой. Мне трудно его видеть, до дрожи трудно. Вся жизнь с ним – сплошное насилие. Это я виновата, что Игорь ранен.

– Виктор Александрович, в конце концов вопрос придётся решать вам, – сказал Михаил. – Вы здесь старший и по возрасту и по званию.

– Лично я думаю, всё надо делать законным путём. Сейчас отвезём его на Кадыкчан. Наши органы заведут на него уголовное дело, – ответил Поповиченко.

Генерал очнулся и обрёл дар речи. Прежде всего, он выдал тираду матом. Когда запас этих слов иссяк, он приказал:

– Немедленно освободите меня. Я обращусь к своему командованию. Это дело даром не пройдёт.

Тут уж всегда выдержанный Поповиченко не смолчал:

– Прежде всего, ты сейчас не генерал, а преступник. Ты стрелял в человека, не убил его по чистой случайности. Ты похитил женщину и детей. Мы видели, как ты угрожал ей, приставил к её виску оружие. Ты совершил уголовно наказуемые противоправные действия.

– Какое он имел право жениться на моей жене? Мы не разведены. Она моя жена. Наша ссора – это наше семейное дело.

– Виктор Александрович, вы не будете возражать, если я заклею ему рот пластырем? – спросил Михаил.

Поповиченко кивнул. Генералу заклеили рот пластырем. Он ещё долго что-то мычал и смотрел на всех бешеными глазами. Его загрузили в машину Игоря. За руль сел Филимон Бутылкин. Остальные разместились в двух оставшихся машинах. Самолёт остался на взлётной полосе. Все отправились домой, на Кадыкчан. Притихшие девочки сидели, прижавшись к матери.

Суд над генералом состоялся в Сусумане. Он не имел возможности связаться со своим командованием. Сидел он недолго. Его вспыльчивость и привычка командовать сослужили ему плохую службу. На Колыме, в лагере, это не проходило. Он был найден в камере зарезанным.

Валентина

Быстро прошло лето, промелькнула осень. Наступила холодная и долгая зима. Морозы в декабре жестокие. День, как водится на севере, короткий; рассветёт часа на два или три, а потом наступала темнота. Мы с Валентиной вели приём больных. Приходили на работу – темно, уходили – тоже темно. Зимой одному в доме тоскливо. Игорь теперь постоянно занят. Большая семья. Валентина металась. Надо было помогать Нине. Но в то же время как-то неловко болтаться у них в доме на глазах. Теперь она больше бывала на работе. Я стал замечать, что она постоянно стремится быть рядом, напоить чаем, подкормить пирожком. Да и глаза её выдавали. В клуб на танцы она не ходила. Если бы ходила, быстро нашла бы себе пару. А так, истомилась женщина без мужской ласки. А мне не хватало женской. Я тоже не ходил на танцы в клуб. Какие танцы, мужику сорок вот-вот стукнет! Однажды вечером, закончив приём, мы сели пить чай. И как-то так вышло, что после чая мы очутились с ней на кушетке в опасной близости. Валентина притянула меня, прижалась всем телом. Потом слегка оттолкнула. Быстро подбежала к двери, закрыла на крючок. Задёрнула занавески. Торопливо выхватила из шкафа чистые простыни. Мы так торопились, как будто нас кто-то гнал. В одну минуту одежда была сброшена на стол. Нам не хватало воздуха. Дыхание сбилось. Я не помню, как все произошло. Нам было непередаваемо хорошо. Но всё закончилось слишком быстро. Я давно не знал женщины.

– Я давно смотрю на тебя. Зачем мы потеряли столько времени? – прошептала она мне в ухо.

«В самом деле, зачем?» – подумал я. С того времени мы вели приём и не упускали случая в свободное время порадовать друг друга близостью. По окончании приёма стало традицией заканчивать рабочий день на кушетке. Валентина была щедрой страстной натурой, всегда стремилась отдать столько нежности, чтобы мне хватило до следующей встречи. Однажды я сказал ей:

– Переходи жить ко мне. Только у меня есть жена. Я не видел её с тридцать восьмого года. Мне запрещена переписка. Я ничего о ней и семье не знаю. Но регистрации у нас не будет. Если такое устраивает, то переходи ко мне.

Валентина хмыкнула, ничего не сказала. Ушла домой. Но в выходной день перешла жить ко мне.

– Валентина, я не могу работать рядом с тобой. Ты сильно меня заводишь. Понимаешь?

– Понимаю. Что же делать?

– Меня пригласили работать на Мяунджу. Я согласился. Не обижайся.

Валентина хохотала, не могла успокоиться, пока я не закрыл её рот поцелуем. Её руки охватили мои плечи, спину. Хорошо, что был выходной день.

Я жил с Валентиной по-прежнему на Кадыкчане. На работу ездил на детском автобусе. Кадыкчанские дети учились в школе на Мяундже. Их туда привозили и увозили утром и вечером.

В посёлке появилась женщина-врач. К радости всех женщин посёлка, она занималась гинекологией. К ней и перешла Валентина медицинской сестрой. Если бы она работала с мужчиной, я бы ревновал.

Довольно большой кусок моей жизни стал прошлым. Мне вновь открылся волшебный, цветной, прекрасный мир, полный любви и нежности. У нас было много общих интересов. Валентина рассказала мне, как ушёл на фронт муж, а через две недели она получила похоронку.

– Ты знаешь, я в первый же наш рабочий день почувствовала себя твоей. Всё это время держалась, как могла. А в этот наш вечер, когда мы согрешили, я с утра себе сказала: «Хватит. Сколько можно ходить по берегу реки и не утопиться?» Когда наступил момент, у меня в голове был кипяток. Хорошо, что сообразила закрыть дверь на крючок и задёрнуть занавески. Чистые простыни я приготовила ещё вчера вечером. Это была моя спланированная диверсия.

– Боже мой, а я ничего не замечал. У тебя сильная воля. Ты молодцом держалась.

– Да никак я не держалась. Ты обращался со мной, как со шкафом. Мне было до ужаса стыдно. Я боялась насмешки, но зато потом чувствовала себя птицей в облаках.

– А я понял: если мы столько времени работаем рядом и не мешаем друг другу, то сможем жить вместе. Но я не могу отречься от жены, не могу её забыть. Мне надо было родиться каким-нибудь султаном. Я не однолюб. Ты уж извини. Однако есть надежда, что жизнь изменится, и я снова увижу своего сына.

– Ну что ж, будем благодарны судьбе и друг другу за радость встречи.

Вот так тихо, мирно, с простыми повседневными заботами текла наша жизнь. Мы уже два года прожили с Валентиной. И она была мне дорога.

Характер у неё был спокойный. Она никогда не скандалила, принимала меня таким, какой я есть.

С Ниной Васильевной и Игорем нас связывала крепкая дружба. Мы часто собирались за общим столом. Нам было о чём поговорить.

Жестокий детектив

Случилось событие, возмутившее жителей, особенно старых колымчан. Даже во время войны они чувствовали себя более защищёнными. Сказывалось соседство спецпереселенцев, очень небезобидное и опасное.

Девушку, активную комсомолку, убили. На трассу между Старым и Новым Кадыкчаном выкинули её руку и внутренности с запиской, за что убили и кого. Ясно было, что на Кадыкчане есть фашисты и они действуют. Посёлок гудел от возмущения. Я тоже не выдержал и пошёл к Поповиченко.

Он сидел в своём кабинете мрачный. Я поздоровался.

– Чего тебе, Михаил?

– Вы знаете, что я ненавижу фашистов. Убийство девушки – это их рук дело. У меня такая мысль, что её привезли на Кадыкчан. У нас на Кадыкчане есть фашисты, но их мало. На Аркагале много власовцев и бандеровцев. Надо их потревожить.

– Следствие подключено. Разбираются.

– Я думаю, следователь один не может справиться. И это очень опасно.

– Завтра он доложит мне, что удалось ему раскопать.

– Виктор Александрович, если потребуется помощь, я готов. Можно устроить медосмотр среди спецпереселенцев. И через него постараться что-нибудь ценное выяснить. Я работал в Берлине. Небольшой опыт у меня есть.

– Я учту.

Секретарша доложила о приходе следователя.

– Подожди, Михаил. Давайте подумаем в три головы.

Вошёл Сергей. Он недавно приехал работать на Кадыкчане. Поповиченко предоставил ему коттедж, где он поселился с семьёй. У него была очень красивая жена и двое детишек. К тому времени мы с Валентиной тоже жили в коттедже. Сергей с Лилей жили у нас за стенкой. Мы часто слышали их смех и детские ликующие крики. Эта семья была мне очень симпатична.

– Ну что, мужики, давайте обсудим возможные версии преступления. То, что оставили преступники или преступник, выбросили на дорогу между Старым и Новым Кадыкчаном. Это говорит, что преступник живёт здесь.

– Или желает, чтобы мы думали, что он живёт здесь, – вставил я.

– Может быть и так, – подтвердил следователь.

– Записка, приколотая к мешку, говорит о том, что её убили за то, что она была активной комсомолкой. Отсюда можно сделать вывод, что её убили фашисты. На Кадыкчане их мало. Давайте вспомним всех, дадим им характеристику. Михаил, ты знаешь всех. Я буду называть по списку, мы будем их характеризовать. Таким образом часть отсеется.

– Да, это облегчит поиск. Сократит число подозреваемых, – подтвердил Сергей.

– На краю Старого Кадыкчана, там, где поворот на Новый, дом построила Волкова Мария Константиновна. При ней живут двое мужчин. Один работает в доме дневальным, другой числится её мужем. Что вы, Михаил, можете добавить об этой семье?

– Мария Константиновна – красивая элегантная дама. У нее трое детей. Старшему скоро в армию. Но он учится в девятом классе. Они были под оккупацией на Украине. Я знаю, что Мария Константиновна попала на Колыму как бывший переводчик в немецкой комендатуре. Валентина мне рассказывала, что её опознали через два года после окончания войны. Её первый муж, танкист, был убит в начале войны. Второй муж был другом мужа, и тоже был танкистом. Когда их город заняли немцы, ей было поручено работать в немецкой комендатуре. Там она добывала ценнейшие сведения и передавала их через связного в партизанский отряд. Своего радиста у неё не было, так как радист мог быть легко запеленгован немцами. Естественно, о её деятельности, как нашей разведчицы, знал очень узкий круг людей. Война их не пощадила. И когда на неё указали пальцем, то она оказалась на Колыме. Её мужчина во время войны был лётчиком. Где вышла неувязка, не могу знать. У него есть ордена. Думаю, эту семью мы не должны рассматривать в данном случае. Дневальный в её семье – бывший зэк, очень тихий и больной, изношенный человек. Её лётчик добивается реабилитации. Кроме того, живя с такой дамой, он вряд ли положит глаз на другую женщину. Я думаю, связи с фашистами ему не нужны.

– Вторая семья живёт у нас, на Новом Кадыкчане. Это дядя Ваня. Работает сторожем в продуктовом магазине. Что-нибудь знаете про него, Михаил?

– Знаю то, что мне рассказала Валентина, она общается с женщинами посёлка. Со своими бедами они бегут к ней. И, естественно, делятся не только женскими проблемами. Валентине рассказывала его жена. Дядя Ваня – точно, бывший полицай. Когда немцы удирали, ему пришлось влиться в нашу армию. Он был высажен на Кадыкчане с первой партией спецпереселенцев. В силу возраста его освободили от работы в шахте. Я осматривал его и пришёл к выводу, что он не пригоден к тяжёлой физической работе. Так он стал сторожем в магазине. Очевидно, у него были средства, сохранённые им для безбедной жизни. Он почти сразу же стал строить добротный дом. Выписал свою семью. У него сын подросток и две взрослые дочери. Эту семью не стоит включать в список подозреваемых, – сказал я.

– Ну и кто же у нас остаётся? – спросил Сергей.

– Есть ещё две семьи. Геолога Воронова. Он всю войну работал в полевых партиях. Но женился на женщине, прибывшей на Колыму со спецпереселенцами. Я думаю, они к рассмотрению не относятся. И ещё пара Ничипоренко. У них взрослая дочь. Он никогда не кичился фашизмом, как многие из них. Возможно, есть на душе грешок. Поэтому они помалкивают. Но его участие в этой карательной акции сомнительно.

– Остаются два человека, оба работают в конюшне, расположенной за два километра от Нового Кадыкчана, почти в лесу, – ответил Поповиченко. Он вопросительно посмотрел на меня.

– Об этих я ничего не знаю.

– Я знаю, что они здорово пьют. С местными не дружат. Очевидно, друзья у них на Аркагале, – заметил Сергей.

– Какой вывод делает следователь?

– Я думаю, что надо проверить этих двоих, которые на конюшне.

– Я бы хотел дополнить, – вмешался я. – Возможно, девушку убили на Аркагале. Там много фашистов. А сюда забросили, ясно, почему. Записка указывает на фашистов. Но, возможно, мотивы не политические. И записка приколота, чтобы запутать следствие. Это очень трудное дело, почти висяк. Но оно возмутило жителей. А это вдвойне тяжело.

– Меня оно тоже возмущает и очень тревожит. Поэтому я прежде всего поеду на Аркагалу.

Наше совещание было окончено. С тяжёлым сердцем мы разошлись по своим рабочим местам.

Однако события развивались дальше. Расследование действительно привело следователя на Аркагалу. Во время пересменки в шахте он зашёл в общежитие, где жили работяги-спецпереселенцы. Комендант выделил ему свой кабинет. Он попросил коменданта:

– Вы общаетесь с ними. Может быть, вам известны самые ярые фашисты. Я веду следствие по убийству девушки, которую выбросили на трассу между Старым и Новым Кадыкчаном.

Комендант пристально поглядел на следователя.

– Ты думаешь, мне жить надоело?

– Надоело или нет, но ты обязан помочь следователю.

Комендант вышел. Через некоторое время в кабинет зашли трое.

– Ты, что ли, следователь? А ну, выкладывай, что тебе известно!

Это была угроза нешуточная. Один из них зашёл сзади. Двое других отрезали проход к двери. Сергей понял, что его не выпустят. И когда он почувствовал приближение противника со спины, оглянулся и пнул его в чувствительное место. Тот согнулся. Но один из тех, что были впереди, бросился на него. И тогда Сергей выхватил оружие и выстрелил. Промахнуться он не мог. Выстрел был в упор. Убитый упал на своего подельника. Сергей выскочил в дверь. Отбросил стоявших в коридоре от выходной двери, выбежал на улицу. Не стал дожидаться погони. Заскочил в свою машину и уехал. Доложил Поповиченко. Решили утром снарядить в общежитие спецотряд. Но события развернулись неожиданно.

Утром шахты стояли. Спецпереселенцы не вышли на работу. Их протест был организован. Очевидно, был штаб. Организовали шествие с Аркагалы и до кладбища на Кадыкчане. Ни одна машина не могла пройти по трассе. Шествие было массовым. Гроб несли на руках. На кладбище произносили речи во славу фашизма. Основная мысль выступающих на этом митинге: надо поставить на колени этих советских придурков. Гитлер был прав. Надо продолжить его дело.

Когда Поповиченко доложили о происходящем, он вскипел.

– Ну нет! Не дождётесь!

Он обратился в воинскую часть. Не успели участники похорон дойти до Аркагалы, как их окружили военные, загнали в зэковские машины. Довезли до окруженного военными общежития. Теперь в кабинете коменданта сидел Сергей и вёл допрос. Рядом с ним сидел военный следователь. У входной двери стояли два солдата. Вводили по одному. Выяснили, кто входил в штаб спецпереселенцев, какие были намечены дальнейшие действия. Потом организаторов увезли в тюрьму, но не расстреляли без суда и следствия, как предлагало большинство вольного населения. Поповиченко считал, что надо сделать всё по закону, должен быть открытый показательный суд. Поповиченко собрал всех спецпереселенцев в их «красном уголке».

– Я скажу вам одно. Не думайте, что вам удастся устроить здесь террор. Вы проиграли войну. На Колыме достаточно патриотов своей родины. И вы здесь не в поощрение, а в наказание. С этого дня я позабочусь, чтобы вы это чувствовали. Каждый из вас прикреплён к комендатуре и ей подотчётен. Порядок будет жёстким. При малейших враждебных нам действиях виновные попадут в лагерь строгого режима. Ясно?

В общежитии произвели обыск. Нашли склад с оружием, самодельными гранатами, шахтёрской взрывчаткой. Теперь спецпереселенцы не допускались к взрывным работам в шахтах.

Убийство девушки отрицали все. Даже те, кто признался в организации шествия и хранении оружия, не взяли на себя ответственность за эту смерть. «Мы не воюем с девушками», – в один голос заявили они.

Таким образом, это было не политическое убийство. След вёл на Кадыкчан. И не обязательно к фашистам.

И тут открылась довольно любопытная страница нашей истории.

На северо-восток России жрицы любви попадали после масштабных чисток больших городов СССР, в том числе Москвы и Ленинграда. Так, в середине 1960-х годов на Колыму доставили очередную крупную партию проституток. С расчетом, чтобы они вернулись к нормальной жизни советских женщин, их поселили в поселке Транспортный. Поселили всех в одном бараке. Они должны были работать на пищекомбинате, однако работать не хотели.

Директор пищекомбината, прошедший финскую войну и Вторую мировую, решил их перевоспитать, вернуть к нормальной жизни. Но девицы стали скандалить с местными жителями, бессовестно зазывали любого мужчину. Частенько поселковые жёны вылавливали там своих мужей. Директор пищекомбината позвонил в районный отдел милиции.

На перевоспитание женщин приехал временно исполняющий обязанности Тенькинского РОВД Виктор Каминский. На Колыму уже пришла зима, и он был одет в сапоги, шинель на меху с каракулевым воротником. Он вошёл к женщинам, стал им объяснять, что работа на комбинате интересная, зарплата хорошая. Они смогут съездить в отпуск в Сочи. В посёлке много холостых мужиков, которым нужны женщины. Тут одна из проституток взяла в руки ведро с нечистотами и со словами: «Да я тяжелее помады в руках ничего не держала», вылила помои на Каминского.

Милиционер переоделся, позвал на помощь местных вохровцев (военизированная охрана в лагере). Все окна в бараке проституток забили. Свою грязную одежду он швырнул в двери барака. Их тоже заколотили. Подогнали пожарную машину. Начальник РОВД крикнул: «Товарищи проститутки! Если увижу в бараке хоть один огонёк, то сразу начну вас поливать». Затопить печь проститутки боялись. Через 12 часов холода и голода дамы сдались. В ближайшей котельной они отстирали форму милиционера, отгладили её и даже спрыснули духами. Все пошли работать. В дальнейшем вышли замуж, стали хорошими жёнами и матерями. Через несколько лет он встретил ту, что облила его нечистотами. Она стала женой начальника прииска. Просила Каменского ничего не говорить мужу. «У меня дети, любимый муж, хорошая работа. Пожалуйста, очень прошу, не рассказывайте никому о том случае»[6].

С этой группой убитая девушка и попала на Колыму. Звали ее Раисой Сарычевой. Работала в бухгалтерии на шахте 7-бис. Была довольно легкомысленна в поведении, за что и поплатилась жизнью.

Время было на Колыме такое, всё перемешалось – политика, уголовщина, неистребимое желание жить, жить и давать жизнь новому поколению.

* * *

Но на этом события не закончились. Вечером кадыкчанский следователь Сергей шёл домой со Старого Кадыкчана. Ему хотелось пройтись после трудного дня, и он не вызвал машину. На дороге показалась грузовая машина с прицепом. Вираж. Прицеп со всего маху ударил следователя так, что он упал. Не сбавляя хода, грузовик промчался по дороге. Однако когда грузовик разгонялся, на поворот свернула машина. Это Игорь Запасный возвращался домой. «Что он делает, сукин сын?» Игорь видел, как огромный грузовик пошёл юзом и прицепом ударил человека, идущего по дороге. Он прибавил скорость, но не сумел разглядеть номер машины. Преступник свернул к шахте за зэками. Поравнявшись с местом преступления, он остановился, спрыгнул на дорогу. То, что он увидел, потрясло его. Удар был сделан умело. Сергей был сильно искалечен, голова разбита вдребезги. «Догнать! Догнать гада! Сергею я уже не помогу». Игорь быстро сел за руль и помчался к шахте.

Охрана загружала заключенных в машину. Он подбежал к старшему.

– Немедленно задержите шофёра! Он только что сбил насмерть прицепом человека. Задержите, иначе он уйдёт.

Шофёр уже заводил машину и готов был угнать недогруженный прицеп. Но два охранника успели. Ему хорошо поддали, и он свалился на землю. Нашлись наручники, его увели. Зэков увёз другой шофёр.

Игорь поехал за телом Сергея. Похороны были многолюдны. Красавица жена стояла у открытой могилы бледная, с сухими отчаявшимися глазами. Рядом стояли двое детей Сергея. Это очередное преступление отозвалось ненавистью к спецпереселенцам у вольного населения посёлка и окрестностей.

Это невероятное событие напомнило мне, что война продолжается, что фашисты не уничтожены, они только забились в разные щели у нас здесь. А в таких странах, как Испания, Португалия, живут свободно. И даже на Украине только чуть перекрасились. Особенно на Западной.

* * *

У меня было ночное дежурство. К больнице подъехала машина. Через окно приёмного покоя я узнал Игоря. Поспешил навстречу.

– Что случилось?

– Вот, принимай.

Ввели мужчину. Он стонал и матерно ругался.

– Пошли вы все к… матери.

– Он очень сильно обморозил руки. Пальцы отходят. Сам понимаешь, боль ужасная. К тому же изрядно пьян. Это мой сосед, Иван Иванович. Мальчуган прибежал к нам, попросил увезти в больницу. Мне, кажется, он ещё избит. Клади на стол, смотри.

Собрались все служащие больницы. Надо было уложить его на операционный стол. А он не давался. Размахивал обмороженными руками, брыкался, матерился, плакал. В конце концов мы его скрутили, уложили на стол, привязали, и я начал осмотр. Были поломаны два ребра, что-то с печенью, пальцы отморожены напрочь. Сделали укол, он заснул. Что спасать в первую очередь: пальцы или печень? Я решил, что печень, повреждённую поломанным ребром. Сделали операцию. Потребовался не один час. За это время развилась гангрена. Пришлось ампутировать все пальцы. Мальчишка не уехал с Игорем, сидел в коридоре перед операционной. Через пару часов приехал Игорь, привёз Ольгу. Взглянув на спящего мужа, кинулась к сыну.

– Сыночка, тебе не надо здесь быть. Поехали домой.

Она увела сына, усадила мальчика в кабину рядом с собой, обняла его извечным объятием матери-хранительницы, и они уехали.

Подробности мы узнали, когда Иван Иванович проснулся и обнаружил себя привязанным к кровати, со швом на теле после операции и с ампутированными пальцами на обеих руках. Как он плакал и проклинал свое пьянство!

К тому времени он уже не был главным инженером. Пьянство довело его до падения. Карьера рухнула. Его поставили просто старшим инженером на одну из шахт. Но он продолжал пить. Через два месяца его отправили в шахту десятником. Пришлось перед выходом на пенсию стать простым работягой в шахте. Шахтёры выходили на пенсию в пятьдесят лет. Из-за семьи его терпели, несмотря на прогулы и пьянство. Ольгу все жалели. Женщина прошла с ним путь от геологической разведки. У них было четверо детей. Бросить его она не могла. А он пил и бил ее. Это характерно для русских женщин того времени. Тянули свой крест, не жаловались. А она работала очень тяжело, механиком вентиляции. Участок надо было обходить в день несколько раз, проверять состояние вентиляции шахт, контролировать работу вентиляционных установок. Иногда её путь составлял более десяти километров по сопкам, по лесу. Шахты росли, росло расстояние, требующее обхода и проверки состояния техники. Дети уже были взрослые. Поддерживали порядок в доме, готовились к приходу матери с работы. Муж в её отсутствие пил по-чёрному, часто вообще отсутствовал по суткам.

Своего мучителя он встретил в магазине, когда покупал спиртное. Подошёл мужик, тоже купил бутылку. Предложил:

– Пойдём ко мне. Там выпьем. Жена закусон приготовит.

Шли долго. Пришли на конюшню. Она была за два километра от посёлка. Мужик пригласил его раздеться, преподнёс пару стаканов спиртного. Иван Иванович выпил. Естественно, окосел. Никакого закусона не было.

– Ты помнишь меня? Вспомни, я к тебе пришёл в гости в первый же день, когда нас сгрузили около трассы. Я назвался томичом, твоя жена пригласила земляка. Я тебе откровенно рассказывал про расстрел евреев в Бабьем Яру в Киеве. Ты взбесился, отметелил меня тогда, изголодавшегося, слабого, и выкинул вон. Теперь мой черёд.

Избитого Ивана Ивановича он выбросил на мороз. Тот повалялся в снегу, кое-как поднялся и постучался в те же двери. Мужик вышел с верхней одеждой, натянул, как мог, её на Ивана Ивановича. В руках у него было охотничье ружьё.

– Ну, пошли, скотина.

– Ты как меня называешь, фашист?!

– А ну, иди, пока не застрелил. У меня рука не дрогнет.

Он подтолкнул его охотничьим ружьём. Иван Иванович испугался, от холода и страха протрезвел. Пошёл вперёд.

– Стой, – скомандовал его палач. – Ложись на живот, руки в снег. Укоротить их надо, чтобы не распускал зря. Не шевелись, пока не разрешу. Это тебе будет собственный «Бабий Яр». Будешь жить и помнить. Может быть, и сегодня сдохнешь. Но прежде помучаешься.

Он постоял минут десять. Мороз крепчал к ночи. Он повернулся и ушёл. Иван Иванович вытащил бесчувственные руки из снега. Пошарил в карманах. Рукавичек не было. Но была недопитая бутылка. Приложился к горлышку, допил. Прошёл несколько шагов, упал. Потом где на карачках, где ползком двигался по дороге. Обнаружили его на краю посёлка. Кто-то притащил в коридор общежития и бросил. Так хоть не замёрзнет окончательно. Ему повезло. Вышла женщина. Увидела пьяного обмороженного человека, узнала. Решила добежать, сказать семье, пусть заберут. Дома был один мальчуган, жена на работе. Иван Иванович избежал смерти. Игорь привёз его в больницу на Мяундже.

Я долго был под впечатлением от этого рассказа. Иван Иванович не вызывал во мне особого сочувствия. Но Ольга и дети приняли на свои плечи калеку. Я не верил, что он после этого бросит пить. Но то, что фашист торжествовал, выводило меня из себя. Никакого расследования не было. Он же не помнил, кто его изуродовал. И доказать, что дело было именно так, не было никакой возможности.

Война продолжалась. Я видел её. Я был одним из воинов мира.

Я пошёл к Поповиченко.

– Виктор Александрович, тут такое дело. Вчера я оперировал Ивана Ивановича. Он по пьяни потерял все пальцы на руках, его избил один фашист. Поломал рёбра. Руки засунул в снег и ждал, пока обморозятся. А потом бросил. Причём он настолько уверен в своей безнаказанности, что у меня чешутся руки. Судить его безнадёжно, отопрётся. Свидетелей нет. Он вооружён. Я знаю, где его найти. Как его наказать?

– Да почему ты у меня спрашиваешь? Я тебе что, палочка-выручалочка? Решай сам. Возьми с собой Филимона Бутылкина. А я ничего не знаю.

Я ушёл. А ведь он прав. Разве не с такими подонками я дрался в Берлине? Конечно, мы взрывали железнодорожное полотно, похищали языка, но ведь и подонков отправили на тот свет немало. А этот… Скольких он в Бабьем Яру расстрелял? И живёт, гнида, до сих пор.

Филимон Бутылкин мне помог. Мы отвели подонка в лес. Заставили лечь на живот и воткнуть руки в снег. Перед этим влили ему в рот бутылку водки. Он скулил.

– Это тебе за Ивана Ивановича. Понял? – объяснил ему Филимон.

– Отпустите меня! Я вам расскажу кое-что. Я знаю, как убили девушку. Я помогу вам взять убийцу.

Я посмотрел на Филимона.

– Если это правда, то стоит оставить ему жизнь. Подними его. Засунуть в снег мы его всегда успеем. Ну, говори!

– А ты прежде дай слово, что оставишь мне жизнь и руки. Я достаточно видел смертей на своём веку, всяких смертей. Больше не хочу. Даю слово, что Иван Иванович был последним, кому я причинил зло. Можете мне верить.

По его лицу бежали слёзы. И я вдруг понял, что не могу убить даже такого негодяя. Война – это одно, а мирная жизнь – совсем другое. Но убийство девушки должно быть раскрыто.

– Говори. Я оставлю тебе жизнь и руки. Но ты должен быть свидетелем, когда будут судить преступника. Иначе…

Филимон меня перебил:

– Иначе ты будешь иметь дело со мной.

– Убил девицу мой напарник. Она была его любовницей, а потом изменила и сказала ему, что выходит замуж. Никакой активной комсомолкой она не была, скорее всего, проституткой. Он хотел на ней жениться, чтобы изменить фамилию. Так многие спецпереселенцы делают. Записываются на фамилию жены. Фамилия другая, и ты чистенький. Он силой привёл её сюда. Меня не было. Я пришёл, когда он резал её на куски. Во мне всё перевернулось, я вышел на улицу. Меня вырвало. Он пригрозил мне, чтобы я молчал. Я ему сказал, что мне плевать, я никогда не обращусь к легавым. На этом мы разошлись. Он придёт меня сменять через час.

Так было раскрыто это дело. Убийца был осуждён. Его напарника по конюшне мы больше никогда не видели.

* * *

День шахтёра горняки-работяги решили отметить по-своему. Какой-то бывший зэк организовал всеобщую пьянку. Закупили бочку спирта и выставили её на дорогу посреди посёлка. Поставили стол и железные кружки, черпак. Кто идёт – пей. Не пьёшь с нами, значит, не уважаешь. Не уважаешь – получай в морду. Желающих нашлось немало. На свою беду были отпущены в увольнение солдаты охраны. Они тоже приложились. Кто-то кинул клич: «Бей легавых!» Началась групповая потасовка. Солдаты сняли ремни и применили их в дело. Кто-то побежал к Поповиченко. Что ему оставалось? Вызвал военных. Всех, кто ещё был на ногах, загрузили в машину и отправили приходить в себя. Всех покалеченных отправили в больницу, к медикам.

Концерт Вадима Козина

В центре Кадыкчана на площади около правления появилась афиша: КОНЦЕРТ ВАДИМА КОЗИНА.

Мелкими буквами было написано, что Вадим Козин – знаменитый российский тенор, в настоящее время осуждён, отбывает свой срок в Магадане, поёт для жителей Колымы, шахтёров, старателей.

Клуб был небольшой. Билеты расхватали мгновенно. Клубный кассир принесла Валентине два билета.

Приезд Вадима Козина к шахтёрам на Кадыкчан был событием незаурядным. Козина знали и любили его песни, романсы.

Зал ломился от народа. Клуб был окружён теми, кому не посчастливилось с билетами. Мы еле протиснулись на свои места.

Певец был включён в бригаду, которая полностью состояла из артистов-зэков. Руководил ею заключённый Леонид Варпаховский – в прошлом главный режиссёр МХАТа. Крепостные артисты ездили по лагерям, приискам, шахтам.

Во время войны Вадима Козина однажды внезапно отозвали из фронтовой бригады и доставили на военный аэродром. Только в воздухе Вадим Алексеевич узнал, что летит в Тегеран, где проходила встреча глав правительств СССР, США и Великобритании.

В дни работы конференции у Черчилля был день рождения – ему исполнилось 69 лет. Поздравить его прибыли мировые «звезды»: в Тегеран приехали Морис Шевалье, Марлен Дитрих, для Сталина пригласили Изу Кремер. От Союза британский премьер пожелал видеть Козина. За певцом Черчилль выслал правительственный самолет.

А через год Вадим Козин пел, будучи уже колымским зэком.

Разговор с Берия обернулся для певца Колымой. Певца арестовали в 1945-м. Вначале Козина принял лично Берия. В его кабинете сидел секретарь ЦК Щербаков. Певец рассказывал друзьям: «Берия показал на портрет Сталина и говорит: “Вадим! Почему у тебя нет песни о Сталине? ” Я говорю: “Что вы, Лаврентий Павлович, я тенор, исполнитель романсов и лирических песен, а тут – Сталин. Я не могу”. Щербаков мне тут же напоминает: “Но ты же пел о Ленине”. Я возражаю: “Там только три слова: “На Волге Ленин родился…” “Не будешь петь о Сталине? ” – спросил Берия. Я ответил: “Это невозможно”. Лаврентий Павлович процедил: “Ну ладно, иди”».

Суд длился несколько минут. «Тройка» НКВД приговорила певца к восьми годам лишения свободы. Прибывшего по этапу певца сразу расконвоировали и привезли в театр. На выступления собирались и зэки, и охранники.

Лагерное начальство выделило Козину отдельную комнату. В зоне он написал свои знаменитые песни: «Магаданский ветерок», «Магаданский романс», «Магаданские бульвары»… Посвятил их тем, кто долбил кирками мерзлую землю, мыл на приисках золото.

А в 1950 году Вадима Козина досрочно освободили. В справке, которую выдали певцу в Управлении лагерей, запись в графе «по какой статье осужден» отсутствовала. Певец стал свободен, но… в пределах Магадана. Маэстро оставили в зоне на вечное поселение. То было очень тяжелое для Вадима Алексеевича время. Друзья прятали от него пластинки с его записями. Отличавшийся повышенной ранимостью и эмоциональностью, маэстро их частенько разбивал. Хотел перечеркнуть свое прошлое раз и навсегда.

Свои знаменитые романсы он исполнял лишь для друзей. А когда «горел» план и в театре не было выручки, в сборный концерт приглашали Козина, и зал ломился от народа.

Когда Вадима Алексеевича освободили, он решил остаться в Магадане навсегда. И продолжал петь для сотен тысяч людей, отбывавших сроки на Колыме[7].

И вот концерт начался. На сцену вышел человек невысокий, слегка полноватый, круглолицый, с тёмными пронзительными глазами, доброжелательной улыбкой. На нём был белый фрак и галстук бабочка. Аккомпаниатор сел за рояль. Никто не объявлял название песен или романсов. Певец это делал сам – кратко, сухо. Зал замер в ожидании. И вот он пропел первую фразу: «Мой костёр в тумане светит…» Сразу началась бурная овация. Люди выразили свой восторг и мгновенно затихли. Волшебный голос! По моей спине побежали мурашки.

Гром оваций сменялся глубокой тишиной. Я увидел, что Валентина записывает название песен. «Молодец», – подумал я.

Не уходи, тебя я умоляю, Слова любви сто раз я повторю, Пусть осень у дверей, я это твёрдо знаю, Но всё ж не уходи, тебе я говорю, —

пел певец своим неповторимым, завораживающим голосом.

Было уже заполночь, но публика не отпускала. Казалось, певец был безотказен. Но вот он замолк. Потом тихо заговорил:

– Нам пора расставаться. Я спою вам ещё три песни. Они родились здесь, в Магадане, на Колыме. Они посвящены этому краю, который стал моей второй родиной и который я люблю. «Магаданский вальс», – объявил он. Песня была замечательной. Я запомнил только две строчки:

«У Охотского моря гуляют ветра, а на сопках расселись туманы…» Потом прозвучали песни «Магаданский романс», «Магаданский ветерок». Свои колымские песни Вадим Козин посвятил тем, кто строил, долбил кирками мёрзлую землю, добывал под землёй уголёк.

Концерт закончился. Публика неистовствовала. Певец спел ещё одну песню, посвящённую женщине.

Женщина всегда чуть-чуть как море, А мужчины словно корабли. Женщины – особенное море, В нём лишь можно только утонуть.

Расходились по домам утомлённые, но с любовью и радостью в душе.

Последние песни были очень уместны и своевременны. Люди любили свой край.

Были среди них и такие, кто стал легендой, потому что посвятил свою жизнь расцвету края и благу людей.

Знаменитый на всю Колыму агроном Гутыдзе выращивал в парниках огурцы. Их было столько, что стали продавать в магазине. Для Крайнего Севера, с его вечной мерзлотой и отсутствием свежих овощей, это был королевский подарок. Картошка здесь продавалась сухая, но мы и ей были рады. Свежая картошка появилась позже, когда центральная колымская трасса достигла Якутии. Тогда с посёлка осенью снаряжали машины, собирали деньги и ехали покупать свежую картошку в Якутию, заготавливали на зиму. Понятно, что по цене она была золотая.

Гутыдзе завёл коров, детям стали давали молоко. Говорили, что грузин Гутыдзе выращивал виноград. Жаль, что я лично не был знаком с этой почти легендарной личностью.

У нас были друзья, с которыми приятно встретиться, пообщаться, порадоваться вместе интересным событиям. Нина немного округлилась. У неё теперь был свой гинеколог и детский врач. Вот так мы жили-поживали.

Встреча с другом

Я очень люблю начало марта на севере. Это ещё не весна, но уже подготовка к её приходу. Мне всегда казалось, что зима в марте мечтает уйти на отдых. Дни значительно удлинились. Большие морозы ушли. Солнце светило особенно ярко. Снег искрился, сиял. С непривычки опасно долго смотреть на его яркую белизну, можно ослепнуть. В это время особенно приятно кататься на лыжах с гор. Все неровности, кусты и стланик скрыты под снегом. Мы забирались на сопку со стороны Нового Кадыкчана. Здесь сопки были крутые, даже обрывистые. На вершине надевали лыжи и катились по пологому склону протяжённостью в несколько километров. Лыжня ровная, без единой помехи. Домой приезжали с Игорем на машине.

Однажды в выходной, после такой прогулки, я был безумно удивлён, обрадован своим гостем. Валентина в этот раз не ходила с нами на прогулку. Ничего не подозревая, я открыл двери, взглянул из прихожей в открытую дверь и обмер. Я был близок к потере сознания. За столом сидел Лёва, мой Лёва, мой друг, с которым столько было пережито в прошлом.

– Живой! – закричал я. – Лёва, мой дорогой, мой самый любимый друг, ты жив!

Мы бросились навстречу друг другу, обнялись и не могли разжать объятия. Я улыбался и чуть не плакал.

– Ох, Лёва! Как же я оплакивал тебя, когда очнулся, а тебя не нашел рядом. И нигде не было. Я думал, тебя расстреляли. А ты жив. Я так рад!

– Сердце моё! Я долго тебя разыскивал. От Людмилы знал, что ты жив. Но твой след терялся в Берлине. Я тебе всё потом расскажу. Потом, сейчас не могу. У меня сердце бьётся, как овечий хвост. Давай сядем.

Мы прошли и сели на диван. Я взглянул на Валентину. Она была в растерянности. Она не знала, что у меня есть такой друг. Она вообще не знала ничего о моём прошлом. Не расспрашивала, зная моё шаткое положение спецпереселенца.

– Я соберу на стол. Вы тут поговорите, – засуетилась она и ушла на кухню.

– Я искал тебя там. Но нигде не находил. Решил, тебя убили как еврея. А ты жив! Значит, это ты шептал мне прощальные слова, когда я раненый валялся в беспамятстве на телеге. А я думал, что мне просто почудилось.

– Да, я прощался с тобой, не зная, что выживу. Я ведь тоже был изрядно ранен. Но мог идти. А днём при мне расстреляли несколько евреев. Я понял, что меня ожидает. Заставят спустить брюки, увидят обрезание. Ссылка на армянина меня не спасёт. Я пополз не к колючей проволоке. Там были полицаи и немцы. Я полз в середину лагеря. Мне повезло. В одном тёмном месте я почувствовал, что лежит мёртвый. Через несколько метров – ещё один и ещё один. Притащил, положил их вместе. Вырыл небольшую яму. Подлез под эти трупы и затаился. Дело в том, что когда утром лагерь снимался с места, полицаи делали всем неподнявшимся контрольный выстрел в голову, чтобы не оставлять живых. Три трупа в одной куче их не заинтересовали. Они решили, что пленные сами стянули их в кучу, чтобы они им не мешали.

Так я остался жив. Ждал, когда наступит тишина и лагерь снимется со своего места. Выполз в лес. Попал в партизанский отряд.

Потом с нашей армией дошёл до Берлина. Ты знаешь, что еще до капитуляции Германии часть наших войск была срочно переброшена на восток. Я был среди рокоссовцев, мне довелось участвовать в разгроме Квантунской армии. Остальное расскажу чуть позже.

Жена моя вышла замуж. Я не возражал. Стал искать тебя. Случайно встретил Людмилу. Я думаю, это рука судьбы. Я гулял на Красной площади. Там, как всегда, стояла очередь в Мавзолей. Я не хотел подходить, у меня нет почтения к вождям. И вдруг увидел эту великолепную женщину с золотом длинных волос. На неё ведь невозможно не обратить внимание. Я бросился к ней. Мы пошли прогуляться в парк. Разговаривать в помещении не рискнули. Она живёт со своим Бергом в Германии. Приезжала в Москву по его поручению. Представляешь, он, оказывается, наш разведчик. Людмила ему в Берлине помогала. Даже сейчас его не рассекретили и Людмила при нём. Давала показания о русских, помогавших им во время войны. Рассказала мне, как устроила твой побег. После окончания войны узнала, что доктор погиб. Твой след затерялся. Я просил её сделать всё для твоей реабилитации, пусть даже посмертной. К тому времени я уже знал про участь большинства военнопленных, даже тех, что влились в нашу армию и прошли с боями до Берлина. Людмила узнала, что ты вновь на Колыме. Она приложила максимум усилий, чтобы тебя реабилитировали. Так что ты теперь не только реабилитирован, но, возможно, награждён.

– А почему я ничего не знаю об этом?

– До вас ещё не дошло. А я уже здесь. Я взял документы с собой. И ты теперь вольный человек.

– Боже мой, Лёва, ты не представляешь, как моё сердце заходится от всех этих известий. Но сейчас мы пообедаем, а потом я покажу тебе наши достопримечательности.

– Мне бы хотелось помыться. Всё-таки пилил до вас три дня от Магадана на машине с ночлегами в дорожных «гостиницах» для шофёров-дальнобойщиков. Перекусить, обогреться там ещё можно, но помыться – никак.

Лёва понимал, о чём можно говорить сейчас, а о чём – потом. Он улыбнулся.

– Лев, к сожалению, у нас не Москва, мы ходим мыться в баню. Это близко. Сегодня мужской день. Я отведу тебя попозже. А сейчас поешь.

– Я действительно проголодался.

В это время Валентина пригласила нас за стол, налила по рюмочке. Но Лёва сказал:

– Не употребляю даже по великим праздникам.

Я сказал Валентине:

– Ты можешь, если хочешь, выпить, но мне, особенно после недавней операции, не надо.

Мы пообедали. Лёва устал с дороги, и я предложил ему:

– Ложись, отдохни часок. А потом погуляем, я отведу тебя в баню. Сегодня воскресенье. Мужиков будет много. Я схожу, заранее возьму билет.

Валентина увела меня на кухню.

– Ты тоже ложись, отдохни. А я пойду в гости, навещу Нину. Побуду там до вечера. Я же понимаю, что вам надо о многом поговорить. Значит, ты попал к немцам в плен раненый. А потом бежал. А в Берлине работал в клинике нашего разведчика и участвовал в сопротивлении фашистам. Я могу гордиться тобой. У тебя надёжный и преданный друг. Почему ты мне не рассказывал ничего раньше?

– У меня в жизни очень много потерь, поэтому говорить о своём прошлом трудно. Ты же слышала, я не надеялся, что Лев жив. И сейчас не спрашивай меня ни о чём. Просто верь, что я не был гадом. И спасибо, Валечка. Ты такой понятливый человек. Мне не хочется слоняться по посёлку.

Лев проснулся ровно через час. К этому времени я взял билеты в баню.

– Мы можем поговорить, Валентина ушла к друзьям. Будет только вечером. Расскажи мне всё по порядку, – попросил я. – Значит, ты попал в партизанский отряд. Кончилась война, пришёл домой. Что дальше?

– Кончилась одна война, я попал на вторую. Участвовал в разгроме Квантунской армии в Маньчжурии. Это была почти молниеносная война. Но сил и жертв она потребовала немало. Когда-нибудь я расскажу тебе, как мы переходили пустыню Гоби. Три дня почти без воды. Колодцы отравлены. А потом с ходу в бой. Многие остались в пустыне. Многие погибли в сражениях. Но был такой дух победить!.. Японцы, сволочи, самураи проклятые, замордовали население Манчжурии. Люди плакали, радовались освобождению. Как нас встречали в городах! Улицы были заполнены народом, нас приветствовали. Многие просились в нашу армию. С нами против японцев воевали монголы из Монгольской Народной Республики. Крепкие, героические ребята. Но это долго рассказывать.

А потом нас отправили на Чукотку. Это уже особая статья. Я сейчас не буду говорить на эту тему. Это тяжёлая и длинная история. Будет время, расскажу. В Москву я попал не так давно. Жена, естественно, уже не моя жена. Детей у нас не было. Я остался один. Снял квартиру, стал зарабатывать на жизнь. С женщинами мне не везёт. Я не красавец и даже наоборот. Такую женщину, как Келена, найти в нашем мире трудно. Это у чукчей приказал шаман, и вот тебе жена. Да и Келена предпочла маленького тонконогого чукчу. Главное – он умел сделать ребёнка. Я тоже мог, но не считал это честным. Я знал, что это временная жена. Оставлять своего ребёнка на стороне у чужих людей я не мог.

– Ты до сих пор это переживаешь? Брось, друг. Мы найдём тебе подругу.

– Это я сейчас не переживаю. Просто к слову пришлось. Да это сейчас не важно. Для нашего дела хорошо, что я свободен. Куда хочу, туда лечу. А у тебя как дела с этой Валентиной? Ты с ней расписан?

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Прежде чем приехать к тебе сюда, я заехал в Томск. Разыскал твоих через адресный стол. Узнал, что Юля не замужем, живёт с сыном. Сын учится в институте. Что ты на это скажешь?

Лёва пытливо смотрел на меня. А я, признаться, чувствовал себя подонком. «Ну почему я решил не тревожить Юлю после войны? Ведь мог передать ей весточку просто через знакомых. Мог попросить любого отпускника передать письмо. Мало ли что решат за меня в КГБ. Может быть, она решилась бы приехать ко мне сюда. И жили бы не хуже, чем с Валентиной». Я чувствовал себя виноватым. Лев прочитал мои угрызения совести. Отвёл взгляд, спросил:

– А что у тебя с этой женщиной, с Валентиной?

Я пожал плечами.

– Как обычно с женщинами, – ответил я неопределённо.

– Я не спрашиваю, спишь ли ты с ней. Я спрашиваю про чувства.

– У нас с ней всё хорошо, и до сего момента я считал, что так и будет продолжаться. Но ты рассказал про Юлю. И такая тёплая волна в душе поднялась. Только бы её увидеть и сына. Ты заходил к ней? Разговаривал?

Я был очень встревожен. Я хотел, чтобы она знала, что я жив. В то же время я понимал, что вряд ли Юля меня примет, узнав подробности моей жизни.

– В тот момент неопределённости я не считал себя в праве о тебе разговаривать с ней. Я поглядел на неё издали, не разговаривал, – ответил Лёва.

Я посмотрел на Лёву с особым уважением.

– Какой ты мудрый, какой чуткий! Я так тебе благодарен! Ты не представляешь, как я рад, что ты узнал о моей семье. Как я рад, что ты не наломал дров. Попробуем исправить, что можно. Ты же приехал не затем, чтобы просто повидаться. У тебя есть цель.

– Конечно. У меня две цели. Одна – сделать тебя свободным человеком. Кто его знает, когда тебе объявят о реабилитации. Многие получают такое известие посмертно. Они ведь там, – он показал пальцем вверх, – не заинтересованы что-либо менять. А я привёз твои документы. Вторая цель достаточно серьёзная. Ты помнишь, что Армагиргын заставил нас спрятать наше золото в надёжном месте. Я уверен, что оно там, где мы его оставили.

– Не хотел бы я искать это золото, даже если оно на месте. Мы были там зимой. Неизвестно, какие там топи летом. Армагиргын ездил лечиться на источник зимой. И вообще мне до лампы это золото, – возразил я.

Мы пошли в баню. Мне нравилось ходить в кадыкчанскую баню. Чистый предбанник, для каждого кабинка, вдоволь горячей воды, и для любителей горячего пара и веника парная из веток стланика.

Когда мы, чистые, напаренные, пришли домой, я заварил чай из колымских трав – душистых листьев горной смородины, целебных листьев брусники, багульника и листьев малины, уберегающих от простуды. Всё это я собрал летом. Лев, как и я, ценил дары природы, и мы наслаждались горячим своим напитком. Уселись на диван, продолжили беседу.

– Ты прав в одном. Я смотрел карту, интересовался тем, что говорят чукчи о подходах к водопаду. Там действительно топи. Но мне кажется, есть и более надёжные подходы с другой стороны. Март для тех мест ещё зимний месяц, и апрель ещё холодный. Там даже в июне бывают снегопады. Если поторопиться, можно успеть по снегу. Что касается твоего второго заявления, то я, как ты знаешь, ювелир. Для меня золото – рабочий материал. Оно мне необходимо, но двигать туда одному опасно.

– Я не могу отпустить тебя туда одного. Можно заблудиться, увязнуть в какой-либо природной западне, попасть в лапы медведя. Да мало ли вариантов такого рода? Но мне очень не хочется связываться ещё раз с Чукоткой и с золотом. Кроме того, по слухам, после победы над Японией там осела армия Рокоссовского. Ты представляешь, какие это отчаянные ребята. С ними не стоит сводить знакомство – ни добровольно, ни принудительно.

О высадке рокоссовцев я узнал от чукчей, пригонявших оленей к посёлку для продажи. Каждую осень чукчи пригоняли оленей, чтобы продать жителям посёлка мясо. Оленей покупали целыми тушами и хранили в холодных кладовых. Олень – чистое животное. Он ничего не ест, кроме мха. Поэтому зимой из мяса оленя делали строганину. Я заговорил с пастухами-чукчами на их языке, которому научился, когда мы с Лёвой скрывались на Чукотке. Они мне рассказали, что рокоссовцы очень опасны. Они много пьют и насилуют женщин. Поэтому чукчи покинули бухту Провидения, затаились в тундре.

– Я только что тебе рассказал, что после Манчжурии попал с рокоссовцами на Чукотку. Я жил среди них ещё три года – с августа сорок пятого по август сорок восьмого. И я их понимаю. За их спинами две войны, две победы, море крови, смертей, риска. И на тебе – «А то, не дай бог, Америка объявит нам войну».

В начале войны был достаточно большой призыв в армию из лагерей ГУЛАГа. Однако ни одно воинское соединение не состояло целиком из заключённых. Версия, что «рокоссовцы» – армия, состоящая из заключённых, возникла из-за отчаянного поведения её личного состава не только на фронте. После блиц-войны с японцами, закончившейся в несколько дней полным разгромом Квантунской армии, часть войск, успешно действовавших в этой войне и отличившихся в войне с Германией, погрузили на суда. К ним добавили части, воевавшие под командованием маршала Рокоссовского. Целую армию высадили в бухте Проведения на Чукотке на голые скалы и лёд; люди фактически были брошены на выживание в экстремальных условиях. Перезимовали там, не замёрзнув и не погибнув от голода. Палатки обложили снежными кирпичами. Выручала охота, зверя хватало. Армия в короткое время сделала Чукотку надёжно укреплённым районом нашей страны.

– Лев, мы были среди них с самого начала. Так что я кое-что представляю. И поверь: быть среди отчаянных «рокоссовцев» гораздо здоровее и почётнее, чем среди спецпереселенцев[8]. Там, в трюме парохода, они кичились своим фашистским прошлым. Впрочем, как и здесь в первое время. Однако сейчас почувствовали, что им поддержки нет. Сосланы на Колыму и посажены в лагеря они не в поощрение, а в наказание. Я очень благодарен Поповиченко за то, что он понял и выручил меня. Но сейчас я не хочу быть ни среди тех, и ни среди других. Никакое золото мне не нужно. Лев, откажись от этого золота, – попросил я.

– Я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Когда ты решил идти на войну, я пошёл с тобой. Мне не улыбалась эта перспектива. Каждый из нас получил своё на этом пути. Теперь я прошу тебя пойти со мной. Я понимаю: опасности не только в этом путешествии, но надо вывезти золотишко. А это нелегко. Не покидай меня.

– Хорошо, Лёва. Я подумаю. Только надо торопиться. Как же это вышло, что ты ещё три года провёл на Чукотке?

– Я не просто проводил на Чукотке время, я там служил. Потом тебе расскажу. Очень много событий. Нет сил и времени сейчас рассказывать. Значит, мы едем на Чукотку. Мне необходимо это золото. Я хочу утвердиться в Москве. За эти годы я истосковался по своей работе. Мы с тобой имеем на это право. Не всегда у власти будут коммунисты. Не всегда будет лагерный режим. Да и связи с прежними друзьями надо восстановить.

Я с тревогой посмотрел на Лёву.

– Лев, не советую тебе так говорить нигде. И потом, я сказал, что подумаю. Это не значит, что мы точно поедем за золотом на Чукотку. Есть ещё Валентина. И я не уверен, что покину её. Я признаюсь тебе, она мне очень дорога.

Я беспокоился. Загреметь в лагерь из-за неосторожного слова не входило в мои планы. Тем более я не желал такой участи для друга.

– Прости. Я учту твои пожелания. Я ведь понимаю, что разговоры могут привести к нежелательным результатам. Это строго между нами. Хочу домой, к себе в Москву. Столько лет нас носит по разным краям, столько испытаний, неожиданных, непредсказуемых. Ну а теперь давай решать нашу проблему. – Лев был настойчив. – Давай просто предположим, что мы отправимся на Чукотку в ближайшее время. Что надо сделать в первую очередь?

– Мне надо срочно уволиться. Я возьму отпуск, а потом уволюсь. Иначе потеряем время. Снег растает, мы увязнем в болотах.

Когда пришла Валентина, Михаил увязывал в рюкзак вещи. Брал самое необходимое, чтобы было легко передвигаться.

Едва увидев сборы, Валентина изменилась в лице.

– Ты что, прямо сейчас и рванёшь без оглядки? Куда?

– Валентина, я просто возьму отпуск. Мне надо с Лёвой посетить одно место.

– А потом? Ты же не имеешь права перемещения на дальние расстояния, не более тридцати километров и не более трёх дней. С комендатурой лучше не связываться.

– С комендатурой свяжешься ты. Завтра я подам заявление на отпуск, попрошу Поповиченко побыстрее отпустить меня. Насчёт комендатуры: я теперь вольный. Меня реабилитировали. Лёва привёз документы. Ты мне поможешь уладить дела с комендатурой. Я прошу тебя.

– Нет. Туда ты должен пойти сам. Это очень серьёзно. Ты же знаешь, – возразила Валентина.

Она была права. Надо было сделать всё так, чтобы не загреметь на новое поселение или даже лагерь. Я знал по опыту: с органами госбезопасности лучше не связываться, надо быть очень осторожным. Любого вольного могут упечь. Каждый день ставил под удар наше путешествие. Но оказаться снова в бегах на Чукотке было очень опасно. Чукотка сейчас была другая. Если до войны основное население были чукчи и эскимосы, русских было мало, то за прошедшие годы Чукотке было уделено огромное внимание. Появилось много приисков, отстроили порты, много военных объектов, много лагерей заключенных.

– Лёва, ты понимаешь, надо всё сделать правильно, осторожно. Они наверняка будут делать запрос в подтверждение документов о реабилитации. Я не получу разрешения на выезд, пока не будет подтверждения.

– Я согласен с тобой, – ответил Лев. – Отдай рюкзак Валентине. Завтра с утра ты пойдёшь в комендатуру. Там главное, конечно, выдержка. Какой бы ни был ответ, какой бы ни был срок твоего полного освобождения, не проявляй и тени недовольства. Мы знакомы с этой системой.

Валентина суетилась, готовила ужин. Видно было, что нервничает.

Лёву уложили спать на кухне на раскладушку.

– Михаил, дорогой мой, скажи мне, куда вы навострили лыжи с твоим другом? У меня предчувствие, что для меня это плохо кончится, – шептала мне Валентина.

– Он зовёт меня на Чукотку. У нас там спрятан золотой запас.

– Зачем он тебе? Живёшь здесь среди хороших людей, среди своих. От этих фашистских подонков, к которым тебя бросили, отгорожен. Тебе не хватает богатства? Оно тебе не нужно. Я ведь знаю тебя.

– Ты права. Но у меня перед Лёвой долг. В своё время я обрёк его на большие испытания. Он ювелир, и ему надо утвердиться в Москве. Ему нужно это золото. Я должен ещё кое-что тебе сказать: Лев заезжал в Томск и видел мою жену. У меня сердце разрывается.

Я почувствовал, как Валентина вздрогнула и напряглась. Это был удар по её сердцу, по её надеждам. Минут пять она молчала. Потом прошептала:

– Значит, ты отправишься к своей жене и сыну. Мне больно, но я тебя понимаю. Ты не делал из этого тайны, ты честно меня предупредил.

– Я люблю тебя, Валентина. Но семья для меня – святое. Прости меня и пойми. Если бы мы жили на Востоке, то я бы взял тебя.

– «Миленький ты мой, возьми меня с собой». Знаешь эту песню? «Там, в краю далёком, чужая я тебе не нужна». И мне чужой ты не нужен. Но я очень рада за тебя. Теперь ты реабилитирован. На тебе нет клейма изменника родины. Пусть оставшиеся дни будут нашими.

– Да-да, моя дорогая. Я всегда буду помнить твоё тепло. Я не мог так чувствовать женщину, когда был молодой. Очень не просто с тобой расстаться. Но я не могу тебе лгать. Я уеду к жене и сыну в Томск. А сейчас дадим простор нашим чувствам. Ты моя женщина, моя сладкая, желанная женщина.

Валентина застонала от этих слов и устремилась мне навстречу. Думать она себе запретила. Кто может измерить силу и глубину чувства зрелой женщины?

* * *

Начальник комбината Поповиченко обрадовался моей реабилитации, согласен был на отпуск, но только не мгновенно. Он предложил помочь решить вопрос с комендатурой так, чтобы ко мне не было претензий, если я уеду раньше, чем они получат ответ, подтверждающий мою реабилитацию.

Мы с Лёвой стали срочно собираться. Палатку, тёплую одежду, вообще всё необходимое обмундирование купим в Уэлене. Та одежда, которую мы носили повседневно, не годилась. Отсюда мы выйдем налегке.

Вдруг меня срочно вызвали к начальнику комбината Поповиченко. Вызов был официальный, посыльный принёс письменное извещение. Я пришёл в назначенное время. Виктор Александрович выглядел торжественным и суровым. Рядом с ним стоял военный – строгий, подтянутый, торжественный.

– Михаил Михайлович! Мы вызвали вас, так как нам поручено вручить вам государственную награду. Вы награждаетесь орденом Отечественной войны 1-й степени за проявленные храбрость, стойкость и мужество в тылу врага. Своими действиями вы способствовали успеху боевых операций советских войск. С сегодняшнего дня вы не являетесь поднадзорным спецпереселенцем. Я приношу вам извинение за ошибку, допущенную при рассмотрении вашего личного дела соответствующими органами[9]. Она объясняется отсутствием свидетельств ваших действий в тылу врага. Мне поручено сказать, что компетентные люди сообщили о вашем мужестве и работе в Берлине. Я не имею более сведений и ничего более сообщать не уполномочен. Соответственно и вы должны хранить известные вам секретные сведения.

Мне пожали руку и вручили награду. Я расписался в предложенных бумагах и стал вольным человеком.

Виктор Александрович был взволнован.

– Я так рад за тебя! Понял это сразу. Ты действительно очень хороший врач и сильный человек. Поздравляю, от всей души поздравляю! Когда ты сказал мне о возможной реабилитации, я тут же связался с комендатурой. Мы послали телеграмму, запрос в Москву. И вот результат. Оказалось, что ты представлен к награде.

– Мы не организовывали торжественного собрания в связи с награждением, вы понимаете, что есть некоторые обстоятельства секретности, – сказал полковник.

– Я всё время соблюдаю эти обстоятельства. От этого зависит жизнь дорогих мне людей. Они и сейчас там в опасности.

– Разрешите, я прикреплю орден к вашей груди.

Подполковник прикрепил орден. Я стоял замерев. Потом вспомнил, отступил на шаг.

– Служу Советскому Союзу! – сказал я и снова замер. Я не знал, как себя вести.

– Разрешите ещё раз пожать вашу руку. Теперь можете идти. Ещё раз поздравляю вас и желаю успехов, – сказал наш гость.

Он мне положительно нравился. Но я понимал, что язык надо держать за зубами.

– До свидания, – сказал я и вышел, ошарашенный.

Все препятствия с начала нашего пути на Чукотку были устранены.

Когда я пришёл домой, меня встретил встревоженный Лёва.

– Зачем тебя вызывали?

– Лёва, Валентина, вы не представляете, мне вручили орден за мою подпольную работу в Берлине. Я больше не спецпереселенец. Я могу жить, дышать и двигаться, как свободный человек!

– Покажи! – сказали они хором.

Я снял пальто и гордо предстал перед ними. На моей груди сиял орден. В этот момент я забыл все обиды, все трудности жизни. Я поверил в справедливость. Эйфория момента.

– Как хотите, но сегодня мы сядем за праздничный стол и выпьем за твоё здоровье. Я приглашу Нину Васильевну и Игоря. Ты, Михаил, не можешь удрать, не попрощавшись со своими друзьями, – сказала взволнованная Валентина.

– Валентина, есть обстоятельства, требующие тихого праздника. Меня предупредили, чтобы я соблюдал определённый уровень секретности. Я дал подписку. Ты не будешь трубить о перемене моего статуса и награде. Я не против, чтобы Лёва познакомился с нашими добрыми друзьями, приглашай. В самом деле, надо быть благодарным людям с открытой для дружбы душой. Я их люблю, так что зови. Но о поводе приглашения пока не говори. Пускай приходят всей семьёй. Валентина, больше никому не говори о перемене моего статуса. Пока этого не надо.

Валентина побежала пригласить наших друзей. Вскоре в нашей маленькой квартирке стало тесно и шумно. Нина и Валентина организовывали праздник, собирали на стол. Игорь держал на руках малыша. А девчонки чинно сидели на диване. Я облачился в фартук и помогал, а вернее, мешал женщинам.

– Вы не сообщили причины праздника. Кто именинник? В честь чего или кого срочное сборище? – вопрошал Игорь.

– Всё в своё время. Знакомьтесь. Мой давний и фронтовой друг Лёва, – представил я. – А это, Лев, мои испытанные добрые друзья: Игорь, его жена Нина Васильевна, их дети. Игорь мне однажды помогал в течение четырёх часов делать срочную операцию. Он не врач, он шофёр. Но это человек, с которым можно пойти в разведку. Ты меня понимаешь, Лев.

Лев почтительно пожал Игорю руку. Поцеловал руку Нине. Подмигнул девчонкам на диване. Те прыснули.

И вот мы все за столом. И мой непьющий друг Лев разливает вино и произносит тост.

– Я прошу всех встать. Сегодня у нас большой и трогательный праздник. Я бы сказал, праздник со слезами на глазах. Наше государство, наше правительство оценило своего скромного и мужественного солдата. Михаил, сними этот фартук! Пусть все увидят твою награду. За тебя, Михаил!

Я быстро сдёрнул фартук. Мне казалось, что орден сияет на моей груди, и от него расходятся лучи. Впервые за много лет я не был «врагом народа». На мне не было военной формы. Орден просто был прикреплён к костюму. Но я выпятил грудь и стоял торжественный и важный.

– Это что?.. Это орден… Настоящий орден? Откуда он у тебя? Тебя наградили! – догадался Игорь.

– Я сказал тост. А теперь сначала выпьем, потом будем говорить. Я человек непьющий, но ради такого случая… – Лев сделал значительную паузу, строго посмотрел на всех, быстро выпил вино.

Все так же быстро и стоя выпили. Нина, Игорь, Валентина, девочки смотрели на меня. Смотрели удивлённо, восторженно. А я действительно еле переборол подступивший к горлу комок. Эйфория мгновенно прошла. Я молча смотрел на собравшихся. Что я мог им сказать? Нельзя было рассказывать про плен, про горы трупов, про милого доктора в Берлине, убитого в последний день войны, про работу в отряде сопротивления, про вонючий твиндек парохода, про «врага народа» и скитания на Чукотке, про смерть Лизы с ребёнком внутри. Всё, что со мной случилось, было страшно. Орден – это хорошо. Но боли и слёз в этой истории больше. Их не выплачешь. Одно цепляется за другое, и только Лёва знает обо всём. Никому мою историю рассказывать нельзя.

– Расскажите, расскажите, что произошло, – попросила Нина.

– Лев, расскажи ты. Я не могу. Ты понимаешь, – сказал я хриплым голосом. Как-то мгновенно померкло сияние ордена.

Лев меня понял. Поэтому постучал вилкой по рюмке, чтобы переключить внимание присутствующих, начал бодрым голосом:

– Наш Михаил приближал победу в Берлине. Свидетелей не было. Поэтому он и оказался здесь в качестве спецпереселенца. Сейчас установлена истина, оттуда прибыли люди, свидетели его тихого героизма. Он получил за свой тихий героизм орден и больше не спецпереселенец. Он теперь вольный человек, к тому же заслуженный. Всё понятно?

– Ну, понятно, частично. А почему награду не вручили торжественно, скажем, в клубе? – спросил Игорь.

– Потому, что нельзя это сделать громко. Нельзя объяснять, за что дана награда. Там ещё люди работают. Поэтому наш праздник мы делаем тихим. И нигде, вы меня поняли, нигде вы об этом не должны говорить, – сказал я.

– Значит, мы с вами прощаемся. Печально. Мы вас любим.

– Я тоже вас всех очень люблю. Мне очень приятно, что вы с Ниной нашли друг друга.

Валентина молча сидела за столом. Глаза у неё провалились, она усохла за эти дни. Лев с тревогой смотрел на неё.

– Что это мы загрустили? Давайте споём песню. Я вижу гитару. Это твоя, Игорь? Что ты любишь петь?

– В основном романсы. Шёл к вам, хотел спеть один романс собственного сочинения.

– Это же здорово. Давай! Мы сегодня устроим вечер песни.

Я с удивлением посмотрел на Лёву. Никогда не слышал, чтобы он пел. Игорь взял гитару, сел удобнее и запел. Голос его, негромкий, тёплый, так и проникал в душу. К моему удивлению, Лев знал эту песню. И пел он великолепно.

Я бы сказал тебе много хорошего В ясную лунную ночь у костра. В зеркале озера звёздное крошево Я подарю тебе вместо венца. Бархатом трав лесных плечи укутаю И унесу тебя в лунную даль. Чтоб не искала ты встречи со скукою, Звонкою песнею гнала печаль. Песнею тёплою стужу развею я, Чтобы оттаяли искорки глаз. И расскажу тебе, если сумею я, Как я люблю тебя, тысячу раз[10].

Я смотрел на Лёву. Что Игорь поёт, я знал. Он до недавнего времени был непременным участником художественной самодеятельности на посёлке. Но Лев никогда не пел.

– Извините меня великодушно, песня не моя, но я её люблю. И давно хотел спеть своей любимой жене, – сказал Игорь. – Кто автор, я не знаю. А вы, Лёва, знаете автора?

– Нет, к сожалению. Но песня мне давно нравится. А ты, Михаил, не смотри на меня так удивлённо. У нас с тобой не было возможности петь песни. Я пою с детства. А потом пошла такая жизнь, что было не до песен. Но в партизанском отряде я пел. И на Чукотке, когда служил, пел. И вам сейчас спою свою любимую. Вы её, наверное, знаете. Давайте все вместе споём.

Вьётся в тёплой печурке огонь, На поленьях смола, как слеза. И поёт мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза.

Эту песню все знали. Пели вполголоса, увлечённо, с любовью к песне и друг к другу. Даже девчонки подпевали. Песня кончилась, наступило время расходиться. Надо было укладывать малышей спать. Самый маленький уже уснул под нашу песню. Прощаться не хотелось… Я был очень доволен нашим песенным вечером.

* * *

Настали последние сутки моей жизни на Кадыкчане. Всё время сборов Валентина нам помогала. Я не услышал от неё ни одного слова упрёка.

Наша последняя ночь. Я благодарил Валентину, как мог. Не словами. Я благодарил её всем моим телом, всей моей мужской сутью. Благодарил за то, что она скрасила моё одиночество. Благодарил за её доброту, за то, как она всё это время ухаживала за мной, хозяйствовала в моём доме, понимала меня без слов. За её любовь и нежность. Ничем нельзя было это возместить. Я прощался с ней. И она это понимала.

– Не хочу быть гирей на твоих ногах, – шептала она. – Я знаю твою суть, твою совесть. Ты уходишь, это твой человеческий долг. Ты предупреждал меня. Я благодарна тебе за то, что ты был и пока ещё есть в моей жизни. Не надо много слов. Мы хорошо понимаем друг друга. Спи. Отдохни перед дорогой. У тебя впереди трудный день.

Я заснул. Когда утром рано проснулся, Валентина и Лев сидели на кухне за столом и тихо разговаривали. Я быстро оделся. Мы позавтракали и вышли на лёгкий мартовский морозец.

Я обнял Валентину. Мы постояли так несколько мгновений. Хорошо, что было пасмурно и туманно. Иначе слёзы на моём лице были бы заметны.

Игорь довёз нас до Берелёха. Там был небольшой аэропорт. Мы договорились с попутным самолётом лететь до Уэлена.

Земля Чукотская

Уэлен изменился со времени нашего последнего посещения. У причала стояли несколько байдар, а рядом мощный моторный катер.

Нас встретил старейшина уэленской общины. Появление там самолёта было важным событием. Его окружили жители посёлка. Вездесущие мальчишки лезли на крылья, но пилот им пригрозил и строго сказал:

– Отойдите все от самолёта на пять шагов. Немедленно!

Взял за шиворот самого шустрого, поставил его на землю. Остальные не стали ждать, быстро отошли.

– Тыгрыгын, скажи мужчинам, чтобы выгрузили из самолёта, что я вам привёз. Я должен лететь обратно.

– Хоросо, хоросо, лётчика Асения, я сейчас скажу.

Тыгрыгын – старейшина их общины. Он распорядился, работа закипела. Он наблюдал и что-то им по-своему говорил. Чукчи сгружали ящики и ставили их невдалеке от взлётной полосы самолёта.

Аэропорта в Уэлене не было. Просто сделали лётную полосу.

– А эти, – Тыгрыгын указал подбородком в нашу сторону, – зачем приехали?

– А эти сами тебе расскажут. Они едут дальше, – ответил Тыгрыгыну лётчик. Его звали Арсений. Он был хороший мужик. Чукчи его уважали. Как же, на самолёте летает! В то же время боялись, как огня, и слушались.

Мы отошли в сторону. Невдалеке от полосы стояла гора ящиков. Самолёт загрузили, и он улетел. Тогда Тыгрыгын обратился к нам.

– Куда вы дальше?

– Мы в Лорино.

– Я не советую вам ехать в Лорино. Туда нужно специальное разрешение. Но если вы оденетесь как местные, то можете проскользнуть без разрешения. Вам собаки нужны.

– Можно взять собак. Но нам говорили, что лучше на вертолёте. К вам прилетают вертолёты из Лорино?

– Прилетают. Но сегодня не будет, а вот завтра у нас праздник, и вертолёт прилетит и привезёт гостей. Вы с этим вертолётом улетите, как будто домой возвращаетесь. Понятно?

– Мы хотели бы купить у вас одежду и всё, что нужно для путешествия по тундре.

– О, это можно. У нас шибко хороший магазин. Там всё есть. А из Лорино вы на Горячие Ключи направитесь? Очень хорошие ключи. Купаться в них – здоровый будешь. А ночевать надо, у нас дом есть, по-вашему, гостиница. Уэлен шибко хороший, здесь всё есть. И магазин, и гостиница, и школа, и интернат, и мастерская, где разные фигуры из костей делают. Можете заказать. Назад поедете, себе возьмёте. Подарок хороший жене.

– Спасибо, Тыгрыгын. Ты нас проводишь, всё покажешь. Договорились?

– Договорились.

Мы пошли с Тыгрыгыном. Он любил Уэлен и гордился им. Пока мы шли, он ни на минуту не умолкал. Всё рассказывал нам. Интересно было узнать, что Уэлену около двух тысяч лет. Так сказали учёные, которые землю рыли, находили всякие фигурки и окаменелые остатки. В косторезной мастерской был музей. Талантливый народ эти чукчи. Было на что посмотреть. Я заказал красивую шкатулку. Рисунок предложила молодая девушка, которая сидела за рабочим столом. Она была единственная женщина, все остальные – мужчины, в основном старики.

Тыгрыгын привёл нас в магазин. Только здесь мы могли купить нужные нам для похода вещи: непромокаемый анорак, снегоступы, лыжи, покрытые камусом. Лыжи легко шли вперёд, но назад не съезжали благодаря этому покрытию. В магазине продавались вещи, которые мастерили местные жители. В продаже был даже гарпун и байдарка. Погода на Чукотке непредсказуема. Даже в июне может выпасть снег. А пурга длится дни и даже недели. Поэтому мы с Лёвой решили тепло одеться. Спать придётся на улице, как говорится, на свежем воздухе. Мы решили купить комплект одежды чукчей. Лев в своё время работал пастухом и носил эту одежду. Поэтому он выбирал со знанием дела.

– Прежде всего нам нужна кухлянка. Для зимы она двойная: мехом наружу и мехом внутрь. Если жарко, можно надеть одинарную. А если ночевать на улице, да ещё в мороз, то можно затянуть пояс потуже. Видишь эту верёвку посредине? Она продевается в эту обшивку по талии. Это и есть пояс. Шапка не только голову закрывает, она затыкает ворот кухлянки. Руки можно втянуть во внутрь рукавов. Они длинные.

Я выбрал красивую кухлянку, отороченную мехом песца.

– Возьмём вот такие, Лёва.

– Нет, на эту оторочку снег будет цепляться, – сказал Тыгрыгын. – Возьмите лучше с мехом росомахи. Мех росомахи не залепляется снегом.

Мы выбрали кухлянки, которые нам показал Тыгрыгын.

– Теперь надо брюки. Я хочу обратить твоё внимание, что брюки у них вверху широкие. Но икры они должны обтягивать плотно. Поэтому мерить надо, – предупредил Лев.

Мы примерили штаны. Мне они почти все были коротки, до талии не доходили. Я пожаловался девушке-продавщице.

– Смотрите, не одни штаны до пояса не доходят. Все коротки.

– Это правильно. Наши мужчины носят штаны низко. Кухлянка тело закроет. А в высоких штанах жарко. Они же в два слоя. Смотрите, наружные штаны шьют из камуса, это шкура с оленьих ног. Ворс направлен вниз. Это чтобы снег не задерживался. Да и в межсезонье удобно, дождь скатывается. Вниз делают штаны из тонкой шкуры телят оленя. Если штаны заправить в торбаса, туго затянуть, никакой снег внутрь не попадёт.

– У них всё продумано, Михаил. Бери первые подходящие штаны и купим ещё торбаса. Девушка, дайте ему самые большие штаны. Обувь тоже нужна здешняя. Да ещё снегоступы на всякий случай возьмём. Снегоступы не проваливаются, – сказал Лев.

Мы купили рюкзаки, сложили в них обновки и направились в гостиницу.

– Сказочный у вас магазин, Тыгрыгын. Хорошо, что мы купили всё здесь и не заморачивались раньше на эту тему.

Тыгрыгын был очень горд нашей оценкой.

– У нас часто бывают путешественники. Они не знают, что им нужно для путешествия по Чукотке. А мы знаем.

– Да, то, что мы купили здесь, не может сравниться ни с какой зимней одеждой. Я теперь спокоен, мы не замёрзнем, – сказал я.

– Тыгрыгын, может быть, ты нам подскажешь. Тут у вас недалеко от Горячих Ключей есть водопад. Говорят, очень красивый. Может быть, ты знаешь, как к нему лучше попасть. Очень хочется увидеть.

Просьба Лёвы была своевременной.

– О, это путь не близкий. От Горячих Ключей ещё сутки добираться на собаках. Но собак лучше брать в Лорино. И если вы не знаете, как с этой стороны заехать на Малый Анюй, то возьмите проводника. У меня есть знакомый проводник из Лорино. Если он завтра будет на празднике, я с ним поговорю и вам его покажу. Я вижу, что вы добрые ребята, не обидите его.

– Тыгрыгын, уже поздно, мы устали. Проводи нас в гостиницу.

– Так вот же она. Пока беседу вели, до гостиницы пришли.

Мы устроились и дождались завтрашнего дня.

Утром нас разбудил шум, доносившийся с улицы. Кто-то громко бил в бубен.

– У них сегодня праздник, – вспомнил Лёва.

– Интересно, прилетел ли вертолёт. Тыгрыгын говорил, что будут гости из Лорино. А мы здорово проспали, гляди, уже одиннадцатый час, – сказал я, беспокойно поглядев на часы. – Надо позвать девушку, заказать завтрак и скорее узнать, что там затевается и как дела с вертолётом из Лорино.

– Давай скорее одеваться. Вдруг вертолёт уже прилетел. И позавтракать бы не мешало.

Нам принесли завтрак: наваристый олений вкусный бульон, пирожки, какие-то квашеные чукотские травы, строганина из красной рыбы, чай. Всё было очень вкусно. Главное, всё было в чистой посуде. Научили наши соотечественники чукчей мыть посуду и солить пищу.

Мы быстро умылись и позавтракали. Теперь можно было выйти на улицу.

– Девушка, вы знаете, когда прилетает вертолёт из Лорино? – спросил Лев.

Девчонка сморщила носик, почесала за ухом, пожала плечиком.

– Так он, наверное, уже прилетел, раз Тыгрыгын бил в бубен. Это значит, что праздник скоро начнётся.

– А что за праздник? Как он будет проходить?

Внезапно дверь открылась, и вошёл Тыгрыгын. Он услышал последний Лёвин вопрос.

– Етти! – приветствовал он нас.

– Ии! – ответили мы.

Дальше он говорил на русском языке:

– Приглашаю вас на наш праздник. Это праздник Кереткуна. Кереткун – хозяин моря и морских зверей, великий дух. Праздник начинается в каждой яранге морских охотников. А заканчивается на берегу, когда все охотники собираются вместе и высказывают ему свои просьбы, свои желания на начинающийся охотничий сезон. Сейчас каждая хозяйка зажигает в чоттагине жирники, мужчины-охотники разжигают между ними костёр, подвешивают над ним котёл и варят пищу. Мы уже сделали на берегу моря большой шатёр. В нём будет пылать костёр. Расстелили сеть, украсили её птицами, маленькими вёслами, бусинами. Все эти штуки разукрасили кровью тюленя. Я не смогу больше вам ничего рассказывать. Я буду шаманом на празднике. Как пройдёт праздник, смотрите. Сразу же, как он закончится, вертолёт заберёт гостей и улетит в Лорино. Я пошёл.

Тыгрыгын быстро вышел.

– Ну что, Лев, пойдём на праздник?

– Конечно. Нельзя пренебрегать приглашением старейшины. К тому же он и шаман. Всё равно ждать вертолёт.

Мы оделись и вышли. На улице было праздничное оживление. Народ шёл к морю. На берегу возвышался большой шатёр из сшитых тюленьих шкур. Шкуры были натянуты в средней и верхней части шатра. Внизу были видны только опорные шесты. Поэтому было видно, что делается в шатре. Несколько мужчин крепили к стенам шатра сеть. Она уже была поднята вверх большим составным шестом. Он торчал из дымового отверстия. На нём была прикреплена, очевидно, деревянная, птица. Как мы узнали позднее, символическая чайка. Сеть была обвешана маленькими красными вёслами, большими бусинами, разными морскими птицами. Из яранг несли еду в котлах, подвешенных на шестах. Варево было ещё горячим, от него шёл пар. Зажгли большой костёр. Вокруг него поставили котлы с пищей. Мы не заметили, как появился шаман. Он стучал в бубен, громко пел, потом стал кружиться вокруг костра. Все ему подпевали. Шаман был в маске. Начался общий танец вокруг костра. Женщины в национальных костюмах кружились, раскачивались. Мужчины издавали воинственные, очевидно, охотничьи крики, прыгали высоко вверх. Признаться, у меня от этого зрелища заболела голова. Но вот шаман что-то громко крикнул, и все мгновенно стихли. Шаман сказал громко какую-то фразу на чукотском языке. Мы поняли только одно слово – Кереткун. Все склонились и стали поливать варевом из своих котлов сеть, которая была расстелена вокруг костра на небольшом расстоянии. Каждый при этом что-то говорил. Как нам сказали позднее, это был момент кормления сети Кереткуна и духов. В момент кормления морские охотники и высказывали свои просьбы. Когда кончили кормить духов, шаман громко и торжественно запел. Все запели с ним. Потом стали есть остатки пищи в котлах. Но мы не стали досматривать праздник. Пошли в гостиницу за вещами. Где-то через час праздник был закончен. Гости из Лорино пошли к вертолёту. Тыгрыгын, уже отмывший с лица раскраску, в обычном своём облачении проводил нас до вертолёта.

Проводник, которого нам советовал нанять Тыгрыгын, не согласился нас сопровождать. Он был стар, и мы видели, что он не в состоянии проделать сложный путь по тундре. До Горячих Ключей дорога была не сложной. От Лорино каких-нибудь двадцать пять километров. Мы не стали покупать собак и отправились в путь пешком. Так неприметней. Дорога на Ключи была торная, это было часто посещаемое сейчас место, его навещали туристы и местные жители, желающие укрепить здоровье. Прошло десять лет с тех пор, как мы впервые купались в источнике вместе с Армагиргыном. За это время многое изменилось. Мне показалось, что это не наш источник, не наши Горячие Ключи. Но Лёве я об этом не сказал.

От Горячих Ключей до водопада на Анюе путь был неблизкий. Старик нам объяснил направление и основные ориентиры. Кое-что мы помнили. Но мы могли заблудиться. Было два пути. Идти можно через перевал, взбираться на сопки. Ближе, но сложнее. Именно так нас вёз впервые Армагиргын. Но Армагиргын знал тундру и не мог заблудиться. А для нас сопки были почти на одно лицо. Тогда мы попадали на водопад сверху. И нам надо было спускаться вниз почти по отвесной стенке. Это может быть скользко и опасно в случае обвала снега или камней. Можно огибать бухту по берегу, так дольше, но есть дорога. Решили: идём вдоль бухты. И это было правильное решение. Попали на водопад внизу. Упавший камень или снежный обвал не исключались.

Мы не стали задерживаться на Горячих Ключах.

– Наше место было не здесь, – сказал внезапно Лёва. – Ты же помнишь, там море близко и до водопада недалеко.

– Я так же думаю. Там старая яранга была, американа. Я боялся, что наше место осквернили. Заметка у меня там была, где мы похоронили Лизу.

Около устья какой-то неизвестной нам реки преодолели небольшой перевал. Дальше дорога шла над бухтой. Над ровной поверхностью бухты торчали нерпичьи головы. Нам казалось, что нерпы провожают нас удивлёнными глазами. На склонах сопок много зайцев. Эти белые шустрые зверьки нас почти не боялись. Убегали, довольно быстро, только когда расстояние непозволительно сокращалось. Нам некогда было охотиться. Да и не хотелось пугать этот симпатичный народ. Вечером мы решили сделать привал. Надо было готовиться к ночёвке. И хотелось есть. Разожгли костёр. Приготовили ужин. Ночь была холодной, но мы здорово упаковались в чукотские костюмы, купленные в Уэлене. Однако утром всё равно замёрзли. Быстро перекусили и двинулись в путь. Сразу стало теплее.

Водопада ещё не было видно, но шум падающей воды был уже отчётливо слышен. Ощущалась повышенная влажность. Ноги сами понесли нас быстрее. И вот перед нами открылся водопад. Мы остановились.

– Магия и гипноз! Так бы смотрел и смотрел, как падает с высоты вода! – воскликнул Лёва в восторге.

– Мощь, физически чувствуется энергия воды, способной всё сокрушить на своём пути, – поддержал я восторг Лёвы. – Смотри: вода пробила скальные породы и сделала причудливые геометрические фигуры.

– Метров восемь, а то и больше будет. Если оттуда прилетит камешек, да по головке стукнет, не позавидуешь счастливчику, – пошутил Лев.

– Давай об этом не думать. Двинемся дальше в путь.

– Да я спокоен. Только видишь, как опасно лежит снег на скате. Нам же сбоку надо пройти. Помнишь, как нас провёл тогда Армагиргын. Камни не падали, даже вода не брызгала, – отдал должное шаману Лев.

– Армагиргын – великий знаток людей и природы. Помнишь, как он говорил о том, что мы хранители земли. Я помню, как он мне внушал: «Всё вокруг наполнено жизнью: и лес, и звери, и птицы, и камни. И беречь всё – это наказ творца». Мы пришли на это место, и я вижу перед собой шамана. Ты помнишь, какое представление он сделал для нас и для чукчей, которые сопровождали нас? Я смотрю отсюда, снизу, и не вижу того камня, на котором он стоял. Он такое вытворял, что запросто мог упасть вниз. Я тогда не представлял, какая это высота, какая опасность, – а сейчас я говорю об этом, вспоминаю, и меня охватывает страх. И такое почтение рождается к старому Армагиргыну. Это он воскресил меня для жизни. Мне не хотелось жить, всё было безразлично. А он нас повёз на Горячие Ключи. И я впервые увидел эту красоту и мощь Северного Сияния, бесконечные белые просторы, огромное небо, узнал о верхнем народе, который зажигает праздничные звёздные огни. Захотелось жить, – я вспоминал вслух и видел перед собой картины прошлого на Чукотке. – Тундра необыкновенно притягательна. Весной и летом, когда мы ходили за травами с Лизой и Пыткываной, я убедился, что здесь есть всё для жизни человека.

– Но даже не это главное. Главное – люди. Я специально изучал их обычаи, нравы, законы жизни, когда был пастухом. С одной стороны, дикость, грязь, пещерные верования. С другой – справедливость, гуманность. Они сами не съедят кусок, если старые и больные не накормлены. А детям всегда рады. Родится ребёнок и от его имени дарят подарки. Но вот с женщинами у них намудрили. Свою жену отдать на ночь гостю в знак уважения? Это же в голове европейца не укладывается. И женщина идёт, и ей не противно. А мужики становятся не врагами, а братьями. Тьфу! И если у женщины есть добрачный ребёнок, она скорее выйдет замуж. И если брат умер, младший брат обязан жениться на его жене. А жена брата может быть уже старухой.

– Лев, я понимаю, тебя это задевает за живое. Но ты же европеец, у тебя должно быть всё красиво. Плюнь на эти обычаи. Я думаю, мы не будем в этот раз контачить с местным населениям. Ну и пусть их живут, как живут, как им предки завещали. Оглянись вокруг: на эту величественную природу, на сопки, на водопад. Пойдём благословясь.

Мы подошли вплотную к цели нашего путешествия.

– Армагиргын, великий усмиритель духов! Помоги нам! – обратился я к старому шаману.

Мы оставили свою поклажу в стороне. Стали заходить сбоку, прижимаясь к скале. Вода отвесной стеной закрыла от нас мир. Мы осторожно и медленно продвигались вперёд. Казалось, вот он, бугор из камней, которыми мы когда-то завалили свои рюкзаки. Камни заросли мхом, покрылись лишайниками, были скользкими. Мы потихоньку кайлом их отковыривали. Армагиргын был прав. В этом месте наши рюкзаки могли простоять скрытыми от любых глаз не один десяток лет, пока не разрушится ткань. Так же осторожно и медленно, прижимаясь к скале, мы выходили из нашего укрытия. Лавина снега не съехала с отвесной стены, камень сверху не упал.

Меня не радовали наши шкатулки с золотом. Они были объёмные и тяжёлые и стоили немало. Но я был безразличен к золоту. Путешествовал просто за компанию с Лёвой. Я не мог ему отказать, так же как он когда-то пошёл со мной на войну. В данном случае отказ был равносилен предательству.

Я должен был посетить наше место, где мы похоронили Лизу. Её любовь, её преданность сохранились в дальнем уголке моего сердца. И сейчас я ощутил боль той утраты. Я хотел посетить то место, где мы провели счастливые дни с Лизой. Самое страшное было в том, что Лиза должна была стать матерью. С ней погиб наш ребёнок. Я ощутил боль, которая согнула меня пополам, как тогда, в момент её гибели. Я поставил рюкзак на землю. Сел рядом с ним, спрятал голову в колени. Видимо, у меня вырвался стон, потому что Лёва подошёл ко мне в тревоге и спросил:

– Что с тобой, Михаил? На тебе лица нет.

– Я хочу посетить Лизину могилу. Я не могу уйти отсюда, не побывав там, не попрощавшись.

– Понимаю. Идём. Ты немного приди в себя, успокойся.

Лев налил мне чаю из термоса.

– На, попей. А потом глубоко подыши. Путь не очень близкий. Нам придётся подняться на эту сопку, с которой падает вода.

Я последовал его совету. Мы надели рюкзаки и стали искать ступени, по которым когда-то спускались вниз вместе с Армагиргыном. Ступени сохранились. Но они во многих местах обвалились, поросли мохом, стали скользкими. Мы лезли буквально на карачках, часто останавливались на отдых. Наконец выбрались наверх. Насколько мрачно было внизу, настолько празднично-ярко было вверху. Мы подошли к камню, на котором сражался Армагиргын. Вся тундра, охваченная нашими глазами с этого камня, была яркой, праздничной, сияющей. Весеннее солнце заливало каждый куст, каждый пригорок, каждую сопку. Шум водопада здесь не казался грозным. Это был мощный гимн оживающей весенней природе.

Дорога отсюда была нам знакома. Мы двинулись к месту нашей стоянки. Часа через четыре были на месте. Горячий источник парил по-прежнему. Юрта американа не сохранилась; несколько кольев торчали, обозначая место. Могилу Лизы мы сразу нашли по каменному надгробью. Кто-то подправил насыпь, сделал оградку.

– Смотри, Лёва. Здесь ничего не изменилось. Но за могилой кто-то ухаживает.

Я присел на колени, погладил бугорок.

– Здравствуй, Лиза. Я пришёл попрощаться и попросить у тебя прощения.

Сердцем я чувствовал, что она близко. Ласковый ветерок прошёл по моему лицу, по губам, коснулся век. Ветер зашумел в кустах. Я воспринял его за знак привета. Молча сидели мы с Лёвой у каменного надгробья и, казалось, видели грустную улыбку Лизы. Я встал на колени, склонился, дотронулся щекой до бугорка, мысленно попрощался с ней. Встал, взял рюкзак и отошёл с ним подальше. Там, вдали, мы с Лёвой надели на плечи рюкзаки и отправились в путь. Долго мы шли молча.

– Когда Ульвелькот столкнул тебя в водопад, Лиза застрелила его из винтовки. Она была совершенно не из этого мира. Келена привезла её без сознания. Когда очнулась, сказала, что ты жив. Ей привиделся Армагиргын и сказал, что ты жив. Мы пошли тебя искать. Я же не верил. Упасть с этой высоты и сохранить жизнь просто невероятно. Тебя могло унести в море. Но по счастливой случайности твоё тело зацепилось за какую-то коряжину, и рыбак тебя выловил, притащил домой. Тогда я поверил, что она шаманка. Ты был жив, только без сознания. И сейчас я уверен, что она позвала тебя. Ветер в кустах так шелестел, как будто шёпот от Лизиной могилы.

– Мне тоже так показалось. Я не простил бы себе, если бы мы не зашли к ней, моему прекрасному цветку тундры. Это ты впервые её так назвал. Позднее я её так воспринимал, так о ней всегда думал.

Этот день мы посвятили Лизе. Я вспоминал, как она помогала мне, как нашла на берегу и сказала, что только я могу быть её мужем. Такая юная и такая мудрая девочка. Я вспомнил, как очнулся после падения в водопад. Очевидно, меня спасла глубокая яма, которую пробила вода в скале, на которую падала. Если бы я упал чуть-чуть правее или левее, я разбил бы голову о камни. Меня вынесло, потому что вода с рёвом устремлялась вперёд. А дальше по равнине текла уже тихая, умиротворённая. И хорошо, что рыбак сделал длинную запруду, за которую я зацепился.

– Когда я очнулся, первое, что я увидел, были Лизины глаза. В них было столько по-человечески материнского, глубокого, что я растворился в них. Моя душа была принята в её бережные, нежные объятия. Я надеюсь, ты меня понимаешь, Лёва?

– Мы сидели рядом. И я видел и чувствовал, как она всё это переживает и воспринимает, – ответил Лев.

– А потом она сказала мне, что ждёт ребёнка. Я не мог обидеть её недовольством. Она просто стала мне очень родной. Если бы она была жива, я бы её не оставил. Сейчас эта боль стёрлась. Но от памяти никуда не уйдешь.

* * *

– Послушай, Михаил, раз уж мы посетили Лизу, давай посетим то место, где мы нашли тогда тебя и оставили Келену, – сказал мне Лёва. – Это, наверное, кажется нелепостью. Но я хотел бы убедиться, что она жива и счастлива. Сейчас издалека я понимаю её. Она хотела семью. Если они живут на том же месте, у неё есть дети, а значит, всё правильно. Мы не будем их тревожить, не будем заходить в гости. Просто понаблюдаем и уйдём.

– Хорошо, я согласен. Веди.

Мы вновь пошли к водопаду, спустились вниз по старым, скользким, местами обвалившимся ступеням. Затем пошли вдоль реки. Часа через четыре увидали запруду. От неё свернули к сопкам. Подошли к месту, где когда-то стоял домик чукчи. Он был разрушен. Остатки плавника, старый опалённый очаг напоминали о живших когда-то здесь людях.

– Ушли. Видно, одиноко жилось им здесь, – сказал, вздохнув, Лёва.

– Я думаю, Келена заставила его вернуться к людям. Да и детей, если они родились, надо учить. Пойдём, Лев, хватит воспоминаний. Перед нами начало новой жизни.

– Ты прав.

В этот день мы шли по тундре до изнеможения. Шли молча. Я старался не думать о прошлом. Лев, я думаю, тоже. Мы устроились на ночлег далеко от того места.

Впереди был проблемный путь с рюкзаками на материк. Это было сложнее и опасней, чем отыскать наше золото на Чукотке. Здесь наши рюкзаки не будут проверять. А вот на самолёте или пароходе не проскользнешь. Мы двинулись в обратный путь, но еще не решили, в каком направлении двигаться. Надо было выбрать направление.

– Лев, если ты готовился к этому походу, изучал возможности возвращения, значит, сейчас у тебя есть по этому поводу свои соображения, – сказал я.

– У нас две возможности возвращения на материк: обычная, через Магадан, морем до Владивостока, а там поездом; более короткая, но менее известная – через Северный морской путь. Во время войны использовался в основном он. Через Охотское и Японское моря нельзя было спокойно ходить. Японцы нападали на наши суда.

– И ты планируешь ехать пассажиром? Это чистый бред. И на самолёте, и на пароходе твой багаж будет досмотрен и арестован. Арестован будет не только багаж, мы будем арестованы. Это золото не стоит того.

– У нас только один путь – устроиться матросами на судно, идущее в любую сторону. Нужно самое короткое расстояние до порта, имеющего железнодорожную связь. И лучше, чтобы это судно было грузовое, – сказал Лёва.

– Тогда оценим с этой точки зрения порты, имеющиеся на Чукотке. На дальние расстояния суда выходят из Анадыря, Певека и Провидения. Но прежде чем они оттуда выйдут, они должны туда прийти и привезти грузы из Магадана, Владивостока, Петропавловска-Камчатского. Надо ждать открытия портов, навигации. Льды должны освободить причалы. Это июль месяц, не раньше. Сейчас апрель. Ждать надо два месяца, а может быть, и больше. Ты согласен ждать?

– А куда деваться? Устроимся в порту на работу. За это время всё разведаем, – ответил Лев.

– Так куда мы пойдём?

– Певек – это самый перспективный сейчас порт. Там мягче климат. Хотя, если южак задует, несдобровать. Кроме того, там, в Чаунском районе, сейчас прииски открыли, золота много нашли, олово, ртуть. Поэтому порт отстраивают. Ну а в Дальстрое так уж повелось: где строительство, там лагеря. Зэков понагнали.

– Нет, я не хочу работать рядом с зэками. Нагляделся. Знаю. Душа содрогается вспоминать, – возразил я.

– Тогда Анадырь. Но это далековато добираться. Никто не может гарантировать, что в Анадыре нет зэков.

– Тогда порт Проведения. В его границах береговая полоса Уэлена и Лаврентия. А из Уэлена можно опять самолётом или вертолётом до Берелёха долететь. А в Лаврентия и Проведения лучше не заходить. Там воинские части понагнали. Тыгрыгын говорил, хулиганят ребята. Чукчей обижают, женщин насилуют. Разбежались чукчи от них по тундре. И вообще сейчас чукчи сильно обижены. Нам как-то надо избежать встречи и с военными, и с чукчами, и с лагерной охраной. В общем, идём той же дорогой, которой сюда шли, в Уэлен идём. Ждём транспорт на Берелёх.

Лёва с недоумением посмотрел на меня.

– Зачем ты опять на Берелёх нацелился? Как мы оттуда выбираться будем?

– У меня сейчас мелькнула ценная мысль.

– Как эта мысль связана с Берелёхом?

– Сейчас расскажу. Каждую осень посёлок посылает в Якутию машины, закупают на всех картофель. Значит, по нашей Колымской трассе уже можно доехать до Якутии. Ну а Якутия – это уже материк. Там есть сообщение железной дорогой. А где есть железная дорога, там близко Томск и Москва. Теперь ты понял меня?

– Понял. Но ведь картофель закупают осенью.

Лев недоумённо смотрел на меня.

– Нам не нужны машины с картофелем. У нас на Кадыкчане уже весна, в дороге не замёрзнем. Мы можем ехать на попутных машинах. Вдоль всей дороги имеются небольшие дорожные посёлки. Дорогу надо содержать в порядке. А там, где есть посёлок, есть магазин. Голодать не будем. И потом, дорога для чего строилась? Правильно, чтобы по ней возили грузы. Усёк?

– Михаил, ты гений. Я усёк. Но учти, дорога не из лёгких. Длинная и долгая.

– Ясно. Это не самолёт и даже не вертолёт. И опасная. В дорожных посёлках в основном живут отсидевшие свой срок зэки или спецпереселенцы, – заметил я.

Лев вздохнул. Встал и начал натягивать рюкзак.

– Так и быть, идём. Там видно будет.

– Ну что, двинем на Уэлен. Там будем ждать нашего знакомого лётчика с Берелёха. А вдруг повезёт, и мы вновь встретим Арсения.

Мы шли по тундре, стараясь обходить посёлки, прииски и особенно лагеря и их охрану. В Горячие Ключи мы не зашли. Это было не наше место. Где-то там была похоронена Лиза и часть моей души. После того как мы посетили её могилку, мне стало легче. Отболело и отмерло. Лев не напоминал мне, понимал. Да и его воспоминания ранили. Мы шли молча.

Чукотка – край притягательный. Я любил Чукотку в любое время года, любил её сопки, её болота, кочки, озёра, реки, океан. Теперь я прощался с ней. Я знал, что больше сюда не вернусь. Прибуду в Томск и мои странствия окончатся.

Служу Советскому Союзу

Пока мы шли до Уэлена, Лев мне рассказывал о том куске жизни, который был мне неизвестен. Это приблизительно с 1942 года.

– Я подлез под трупы, которые нашёл на территории, где нас загнали на ночёвку. Место было тёмное. Я боялся, что меня обнаружат и пристрелят, когда будут сниматься утром. Тем, кто не мог подняться, охранники делали при снятии лагеря контрольный выстрел в голову. Но бог миловал. Три трупа их не заинтересовали. Пленных угнали. Я ещё долго не шевелился. Ты же понимаешь, я отчаянно трусил. Потом выполз. На своих спасителей не смотрел. Война приучила не бояться мертвяков. В тот момент я ничего не чувствовал. Полз автоматически к лесу. Рана в груди открылась, я потерял сознание. Очнулся в каком-то сарае. Старушка приложила палец к губам. «Молчи», – шепчет. На улице разговор слышу немецкий. Эта бабка меня втихаря как-то приволокла в этот сарай. Она там жила. А в её избе немцы пристроились. Она им прислуживала. Ночью надо было уходить. Она вывела меня на партизан. Это было в Белоруссии, недалеко от Барановичей. Небольшой городок, Слоним называется. Ну а Барановичи – большая железнодорожная станция. У нас много дел около Барановичей было.

Лёва не стал рассказывать про свои партизанские дела. Я их знал по собственному опыту.

– Рыбалка там была приличная, – свернул он с военной темы. – Речка небольшая, равнинная, летом такая красивая. Лахазва называется. Утром раненько, чуть свет, сматывались на рыбалку, форель ловили. Форель – рыба особенная. Ей вода нужна чистая, светлая. Затаиться надо, чтобы рыба тебя не видела.

Лев стоял и улыбался своим воспоминаниям. Я его не тревожил. Приятно видеть человека занятого счастливыми воспоминаниями. Однако надо было идти.

– Пойдём, Лев. Дорогу осилит идущий, – говорю я.

– Пойдём. Ты знаешь, я в Белоруссию влюблён. Люди там до того мне родными стали. А в лесу у нас было нехилое местечко. Там я и стал певчим. Ожил. Спел ребятам один раз. Потом меня просить стали. Я не капризничал.

– Лев, я не знал, что у тебя такой голос. Мы с тобой всё время были не в песенной обстановке.

– Да уж! В лагере не запоёшь. У Берга тоже, затаившись, сидели. Про то, как воевал, когда наш отряд влился в действующую армию, рассказывать не буду. Это, может быть, и интересно, но ты представляешь, сам занимался такими или приблизительно такими делами. А вот про Японскую войну расскажу. Мы ведь не знали, куда нас везут. Война с немцами закончилась. А нас срочно на восток отправили. Надо было японцев из Маньчжурии и Китая выбивать. Квантунская армия там засела. Мы знали, надо – значит, сделаем. Японцы войну нам не объявляли, но гадили на востоке постоянно. Нам приходилось крепкую армию на восточной границе держать. К тому же Америка и Англия – наши союзники. Они все эти годы, я имею в виду сорок первый – сорок пятый, с японцами воевали. Это они не поделили острова в Океании и китайцев[11]. А нам надо было защитить свои земли. Нам предстояло пройти пустыню Гоби, будь она неладна. Солнце пекло невыносимо; пески, горячие бескрайние сыпучие пески. Вода была только вначале. Надеялись на колодцы. Японцы, отступая, отравили воду в колодцах стрихнином. Натерпелись мы там досыта. Несколько часов шли в песчаной буре. Ярчайшее солнце вдруг начало тускнеть. Подул раскалённый ветер. Острые горячие песчинки хлестали по лицу и рукам. В момент всё заволокло песчаной завесой. Ветер крутил песок, он лез в нос, уши, рот. Ничего не видно. Ни вздохнуть полной грудью, ни глотнуть воды. На тело давила дикая сила ветра и песка, в ушах гудело. Песчаная буря продолжалась несколько часов. Укрывались, кто чем мог, в основном плащ-палатки помогали. Потом как-то мгновенно всё утихло. Но солнце стало палить ещё сильнее. Идём. Язык от сухости распух. Увидели озеро. Вода плещет, свежим ветерком повеяло от неё. Все ринулись бегом к воде. Некоторые последние крохи воды выпили. Сейчас свежей водицы попьём! К озеру быстро направились несколько автомашин. Машины, как в сказке, плыли по водной глади. Но колёса продолжали двигаться по песку. А это – мираж! Не один человек видел воду, а сотни бежали к воде. Вот такие сюрпризы пустыня Гоби нам преподнесла. Некоторые так и остались в этой пустыне, не хватило сил на переход. Мы торопились застать японцев врасплох. Очень трудно было. Но фашисты – младенцы по сравнению с японцами, хотя много всякого народа уничтожили. Но японцы много звероватее. У них такой девиз: «трех дочиста». Это их политика – «выжигай дочиста, убивай всех дочиста, грабь дочиста». Как нас встречали в освобождённых местностях, в городах! Эти звери экономили патроны на мирном населении и закалывали штыками тысячи мужчин призывного возраста, чтобы те не могли в будущем поднять оружие против Японии. Уничтожали женщин, стариков, детей. Убивали китайцев только за то, что те были китайцами. Насиловали, а потом зверски убивали не только взрослых женщин, но и маленьких девочек, а также старух. Людей сжигали, закапывали живьём, отрезали головы, вспарывали животы, выворачивали внутренности. Об этом нам рассказывали очевидцы. Я видел множество фотографий, свидетельств этих зверств. Узнав такое, мы не могли не победить этих выродков. И хотя война была очень короткой, наших полегло немало. Тридцать шесть тысяч человек! Как обидно! Умирали в последние дни войны.

Лев замолчал. Я тоже был под впечатлением. В этот вечер мы больше ни о чём не говорили. Невозможно было говорить после такого рассказа.

Я заметил, как Лев изменился. Как-то вытянулся, брюшко куда-то делось. Лицо было мягкое, доброе. Сейчас черты лица заострились, стали твёрже. Пухлые раньше губы изменились, рот стал твёрдым, волевым. Пройти через такое непросто.

– Лёва, война тебя изменила. Крепко тебе досталось.

– Про остальные ягодки расскажу завтра на привале. Сейчас давай отдыхать.

Я долго не мог заснуть. Знал, что надо, но не получалось.

История, которую Лев рассказал мне в этот день, была скорее смешна.

– Наши пропагандисты готовили листовки, которые разбрасывали в большом количестве над занятой японцами территорией Маньчжурии. Некоторые листовки писали пленные японские солдаты. Они рассказывали, что жизнь пленных, захваченных нашими войсками, в безопасности. С ними обращались гуманно. Поэтому они охотно сдавались в плен. Часто сдача в плен была массовой. Однажды было такое. Японская дивизия капитулировала. Но куда-то делся отдельный пулемётный эскадрон с грозным названием «Самум». Их обнаружили около одного небольшого монастыря. Под дикие крики и вой раздетые до пояса солдаты избивали друг друга плетьми. Причина для нас смешна. Они играли в кости. И цирики одного взвода проиграли цирикам другого дорогой дэли[12] командира эскадрона. Естественно, выигравшие начали стаскивать с хозяина халат. Его солдаты встали на защиту командира. Завязалась эта драка. Чем бы она закончилась, неизвестно. Хорошо, что подошли наши и прекратили ее.

Гудым

В следующий день мы шли осторожно, старались особенно не высовываться на дорогу.

– У меня поблизости знакомцы есть. Служил я недалеко, – сказал Лев. – Давай спрячем рюкзаки. Я тут все ходы и выходы знаю. Покажу кое-что. Не отказывайся. Такого не увидишь никогда.

Меня разобрало любопытство. Мы сняли рюкзаки, закопали, сверху прикрыли дёрном.

– Я покажу тебе секретный объект. Здесь недалеко. Это самая крутая, самая секретная база. В разное время называлась по-разному. Сначала её называли Магадан-11, потом Анадырь-1. Строители и мы, кто здесь служил и служит, называем её Гудым. Строительством руководил полковник Гудымов. Когда строительство завершилось, он получил анонимную телеграмму из США. Его поздравляли с завершением строительства секретной военной базы. Говорили, что он покончил с собой. Но обстоятельства смерти очень странные. Я думаю, его покончили. Чего бы ради здоровый мужик себя убивал? – Лев внимательно осмотрелся, кивнул себе в знак одобрения. – Вот здесь нам надо сворачивать и подняться на ту высокую сопочку. Теперь идём тихо. Я по этой дороге ходил не один раз, когда хотел попасть в магазин к чукчам.

Мы не торопясь шли по едва заметной тропинке в гору. На вершине рос стланик. День был тёплый, солнечный. Погода радовала.

– Михаил, иди за мной по тропинке, никуда не отклоняйся.

Мы поднялись, укрылись за стлаником. С вершины открывалась закрытая сопками долина. А в долине разместился военный городок. Приличные двухэтажные дома. Небольшая речка прижималась к сопке. Через неё мостик. Дорога через мостик упиралась в сопку.

– Лев, а почему дорога упирается в сопку? Там что?

– Там, милый мой, на много километров тянутся ходы, много этажей, железная узкоколейка, каждый отсек отделён от следующего многотонной толстой металлической дверью. Там ракеты хранятся и всё необходимое на случай атомной войны. На кораблях привозят комплектующие, а сборку ракет делают здесь. Это и есть самый большой здешний секрет – подземная база, полная противоатомная защита. С этой базы ракетами можно в один момент накрыть почти все Соединённые Штаты. Они же обнаглели, когда сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки[13]. Я думаю, они нас, Россию, прежде всего хотели напугать. На Чукотку явно готовились высадиться. Их самолёты нарушали наше воздушное пространство, суда стали ловить по ошибке рыбу в наших водах. По приказу Сталина быстро укрепили Чукотку. Нас послали сюда не просто так. Сталин – умнейший человек. Теперь и у нас есть атомная бомба, и базы у них под носом. Наши, конечно, не собираются на них нападать. Но если полезут, в морду получат.

– Руки вверх! Не оборачиваться, стрелять буду! – услышали мы неожиданную команду.

– Ты что, браток? Мы же свои, – возмутился Лев.

– А ну, свои, шагай вперёд по тропе! Там разберёмся, какие вы свои. Не оглядываться, я сказал. Застрелю.

Лев спокойно пошёл вперёд, я за ним. Лев знал, куда идти. Нашему конвоиру не пришлось указывать дорогу. Зашли в посёлок. Лев, насвистывая, отправился в штаб. Я не отставал.

– Стоять! – скомандовал наш конвоир.

Теперь мы увидели конвоировавшего нас парня. Здоров! Не кулаки, а кувалды. Он постучал, открыл дверь, зашёл в кабинет, доложил.

Через минуту нас вызвали.

– Вот, смотрите, товарищ капитан, по одежде местные, а по внешности и цвету лица не понять кто, но не чукчи и не эскимосы. По-нашему говорят чисто. Мы, говорят, свои.

Капитан подошёл к нам, прищурил глаза, стянул с Лёвы капюшон. Смех его был неожиданным и заразительным. Он стукнул Лёву по плечу. Лев тоже хохотал.

– Ну, Близинский, ну, жук! Рассказывай, зачем к нам пожаловал, зачем так вырядился?

Он обернулся к нашему провожатому. Тот сконфуженно улыбался.

– Как я его узнаю в такой одежде? И он же не один. С какой целью он здесь оказался? Я видел, как он показывал наш посёлок второму. Мало ли, что он у нас служил три года. Зачем вернулся?

– Ты прав, – сказал капитан. – Сейчас всё узнаем. Ты всё сделал верно. Можешь идти.

Парень вышел.

– Садитесь. Лев, рассказывай всё и быстро. Нам тут американцы засылают родственников эскимосов с той стороны. Сначала приезжали к своей родне старики. А теперь всё моложе гости. Интересуются, какие войска, где военные объекты. Словом, приходится быть бдительными. Чукчи нас предупредили об их интересах.

– Пить хочу. Дай попить, ты же знаешь, я люблю воду, – обратился Лев к капитану.

Тот дал ему воды из графина.

– Ну, рассказывай.

– Мы с другом были на Чукотке ещё до войны. Я, между прочим, отсюда в армию ушёл. Мы же – рокоссовцы, ты знаешь. Кстати, познакомься, мой друг Романов Михаил, награждён орденом Отечественной войны 1-й степени. Сам понимаешь, такой орден кому попало не дают. Не было документов, не было свидетелей, погибли. И его заслали спецпереселенцем на Колыму. Он раненым в плен попал, откуда посчастливилось удрать. Теперь разобрались, извинились и наградили. Так что ты его ни в чём не подозревай. Он наш, не с того берега. Мы решили попрощаться с Чукоткой, посмотреть в последний раз на водопад. Чтобы не мёрзнуть на Чукотском курорте, купили чукчанскую одежду в Уэлене. Ну и перед возвращением домой, в Москву, я захотел показать ему издали, где служил Родине, пока он колотился как спецпереселенец. А на тропе, по которой мы в самоволку бегали, нас подкараулил ваш бдительный сверхсрочник. Вот и всё. Я надеюсь, капитан Иванушкин, ты нас не только отпустишь, но и поможешь быстрее выбраться на материк.

– Помогу при одном условии. Сейчас мы пойдём на ужин. А после ужина ты будешь петь в нашем клубе. Твой друг не поёт? Какие у него таланты? – спросил капитан Иванушкин.

– Нет у меня никаких талантов. Я просто врач.

– Просто врачу такие награды не дают.

– А по совместительству кое-чем занимался в тылу врага, – ответил я. – Просто хобби такое, с медициной не связанное.

Иванушкин вздохнул. По его распоряжению нам принесли одежду. Теперь мы были свои. Переоделись и пошли в столовую.

Вечером Лев давал концерт. Его здесь все знали и любили. Он был весел, раскован, мелодии лились из него радостно. Аккордеон в его руках был вполне одушевлённым. В основном это были песни военных лет. Конечно, он начал с «Землянки» а потом стал петь и романсы. Под конец концерта все стоя аплодировали и кричали «ура». Но оказалось, что это ещё не конец.

– Друзья, – сказал Лев в микрофон, – это моё прощание с вами. Не бывать мне больше на моей теперь уже любимой Чукотке, не встречаться с вами, моими товарищами, сослуживцами. Нас многое связывает. С некоторыми я знаком с войны с Германией. Со многими мы пробивались через пустыню Гоби. Три года я жил среди вас здесь, с нашей первой страшной зимы. Я хочу вам спеть две своих песни, которые сочинил ещё здесь. Одна, естественно, о женщине нашей мечты. О воображаемой женщине. Вторая – баллада о море.

Все сели. В зале наступила тишина ожидания.

Лёва начал песню своим тёплым, душевным, проникающим в душу, голосом. Гитара звучала завораживающе.

Когда притухшая заря приводит вечер, Ты надеваешь белый пух на свои плечи. Ты лёгкой поступью идёшь. Луна сияет, И мир поёт. Смеётся море. Сердце тает, —

И вдруг мощно, как будто у него в груди запылало неугасимое пламя:

Любовь земная нас возносит прямо в небо. Кто не любил, не знал экстаза, тот и не жил. Кто сердце не делил и не горел, Кто разум не терял, Песнь о любви не пел, Тот жизнь не знал. Тот жизнь не знал И счастья не имел.

И опять нежно и тихо, как будто рассказ о дорогих сердцу воспоминаниях:

Шуршат шелка, волшебны запахи и звуки. И, словно лебеди, танцуют твои руки. И моря плеск, как песня нежная сквозь слёзы. В руках твоих благоухают розы, — И снова красиво, мощно, утверждающе: Любовь земная нас возносит прямо в небо. Кто не любил, не знал экстаза, тот и не жил. Кто сердце не делил и не горел, Кто разум не терял, Песнь о любви не пел, Тот жизнь не знал. Тот жизнь не знал И счастья не имел!

Песня оборвалась. Но казалось, что ещё звучит, люди не могли отойти от переживаний.

Я не знал своего Лёву. Никогда не думал, что это такая мощная и эмоциональная натура. После тишины раздался такой шквал аплодисментов, о котором артист только может мечтать.

– А теперь моя баллада о море. Музыку я ещё не придумал. Я вам прочитаю её сегодня. Вы видели море всяким. И вы меня поймёте.

Читал он неважно. Но вещь была сильной. Я приведу здесь его стихи.

Я завидую морю, что дышит грозой, Этой силе стихии, свободой согретой, Небу, в высшем порыве кричащем грозой. Берегам дальним, диким, в утёсы одетым. Море! Море! Ты было моею мечтой. Ты красой одарило и далью безбрежной. Где-то парус и песня, простор голубой. Далеки вы от нашей Чукотки заснеженной. Я стою на скале, на ярило гляжу. Вижу – в ярости море, и тёмные тучи, Молний стрелы, и грохот, и гром, и прибой — Всё смешалось в едином порыве могучем. Море бьётся в утёс. Море стонет, ревёт. И темна его глубь белопенная. Голова моя кругом весёлым идёт. Манят дали и страны, вселенная.

Лев замолчал. Поклонился и сказал:

– Спасибо, что вы меня выслушали.

Его окружили ребята, с которыми он служил раньше. Подошёл Иванушкин.

Обнял его и расцеловал.

– Это я от всех нас. А теперь, друзья-товарищи, по домам. Я забираю нашего гостя.

Он подозвал меня, и мы втроём вышли из клуба. Иванушкин пригласил нас к себе ночевать.

Я всегда хотел сочинить что-нибудь значительное об океане, но у меня не получалось. А вот у Лёвы получилось. Очевидно, его душа и разум более чувствительны к симфонии океана.

А утром, чуть свет, мы с Лёвой отправились к своим рюкзакам. Лев сказал Иванушкину, что если мы не улетим из Уэлена, то непременно вернёмся в часть. Он нам поможет определиться на судно, когда откроется навигация. Самолётом он нас, естественно, отправить в Москву не может. Истребители от них в Москву не летают.

Мы взяли рюкзаки и отправились в Уэлен.

– Иванушкин – прекрасный командир. Мы с ним подружились на войне, ещё в Берлине. Нам повезло вместе переходить через пустыню Гоби. А потом здесь встретились в ту жестокую первую зиму. Так что мы действительно свои, временем проверено.

Лев помолчал. Я чувствовал, что его что-то тревожит.

– Что тебя тревожит? Я вижу по тебе, что тебе надо кое-что рассказать или сделать.

– Сделать уже ничего не сделаешь. Всё сделано и давно. А вот с языка рвётся. Хочу раскрыть тебе ещё одну государственную тайну. Невероятную, не укладывающуюся в мозгах простого человека. Но мне всё понятно, потому что с детства и в юности я был знаком с людьми, принадлежащими к кругу эзотериков. За что и попал в тюрьму как заговорщик. Где-то что-то ляпнул.

Я думаю, ты поймёшь меня и поверишь в действительность того, что я тебе расскажу. Ты помнишь, как Армагиргын велел тебе влезть в мысли его зятя, этого фашиста Бекера. И у тебя это получилось. Ты обладаешь способностями, которые шаман очень ценил. И он считал тебя ценной заменой себе. Ты просто не пошёл по этому пути. А я понимал, почему он так ценил тебя и спасал и стремился утвердить твой шаманский авторитет среди чукчей. Но тут важно воспитание, традиции, а главное – цели и некоторое образование. Это я напоминаю тебе для того, чтобы ты понял то, что я тебе расскажу.

Человеческая природа сложна и многогранна. Мы видим только тело, ощущаем свои внутренние органы, то есть мы знаем только физическую свою сущность. Но каждый человек – это ещё сгусток энергии. Я имею в виду не ту энергию, которую мы применяем как электрическую. А нашу космическую энергию, которая окружает нас многослойной оболочкой и является тем, что определяет нашу сущность, нашу душу, наши способности и таланты, нашу память. В индийских трактатах это называется тонким телом человека. Мы её называем подсознанием. С древнейших времён были люди, которые это понимали. Познать непознаваемое. На этом пути сошёл с ума не один мудрец. Я не хотел быть мудрецом. Но эту истину я усвоил ещё в юности. Отец приглашал многих эзотериков в гости, вёл с ними беседы. Я слушал и часто читал запрещённые к чтению тайно распространяемые издания. За это и получил срок. То есть при обыске у меня кое-что обнаружили. Это моя вводная, очень короткая беседа с тобой. Ещё есть мировое информационное поле. Там совсем сложно. Но можно сказать о главном. В информационном поле есть всё: наше прошлое, настоящее и даже будущее. Каждый из нас есть мельчайшая частица информационного поля. Каждый человек, который может считывать информацию с какой-то части информационного поля, – величайшая ценность[14]. С помощью таких людей, которые могут войти в необходимое для этого изменённое состояние сознания, люди, стоящие у власти, стремятся стать властелинами мира. Одним из них был Гитлер. Создавались сверхсекретные лаборатории, проводились опыты над людьми с целью подчинить себе человеческую массу, даже целый народ, сделать из них своих рабов. В лаборатории изучалась возможность дистанционного воздействия на сознание людей из космоса: сеять панику, агрессию, вероятно, ещё что-либо столь же чудовищное. Такая лаборатория у немцев, как это ни странно, существовала в Гудыме.

В сентябре 1940 года в бухту Лаврентия пришёл гитлеровский вспомогательный крейсер «Комет», замаскированный под наше судно «Семён Дежнёв». Германские водолазы осмотрели дно судна, и оно очень быстро ушло. За это короткое время на Чукотском побережье была высажена десантная группа со специальным оборудованием для создания некоей лаборатории в районе посёлка Гудым. О рабочих задачах этой лаборатории мы можем только предполагать. Неизвестно, как она там возникла, по каким договорённостям или вопреки им, но во время войны она там существовала[15]. Поэтому, когда нас высадили той осенью на дикий берег Чукотки, нельзя было не заметить хорошей дороги, которая шла от бухты Провидения к небольшой долине, – укрытому сопками почти со всех сторон месту. Небольшой отряд во главе с нашим командиром двинулся по этой дороге. Дорога обрывалась у сопки. Нашли вход. Около бронированной двери стояло несколько бочек с соляркой. На них был немецкий штамп. Бронированную дверь (ворота) взорвали. Перед нами был длинный освещённый туннель. Бегом мы двинулись по туннелю и ворвались в большой зал, где было множество растерянного народа.

– Кто знает немецкий язык, со мной, – сказал командир Иванушкин. – Остальным – построить и обыскать всех подневольных.

Мы двинулись к небольшой группе немцев. Один из них побежал к боковым дверям зала.

– Командуй «стоять!» и всё, что следует, на немецком языке.

Я быстро скомандовал: «Стоять! Руки вверх!»

Немцев быстро оттеснили, оставили под охраной. Сами прошли к той двери, куда они стремились убежать. Нам открылся рабочий кабинет. За столом сидел бледный лысоватый немец с волевым, измученным лицом.

На него надели наручники. Он молчал. Спокойно подчинялся любым командам. Очевидно, понял, что его песенка спета. Вдруг в зале раздался взрыв.

– Стой здесь! – крикнул мне Иванушкин.

Все выскочили в зал. Как я узнал позднее, там произошло следующее. Один из немцев попросился сходить по нужде. Якобы у него от страха схватило живот. Он подбежал к пульту, схватил рубильник, и все, кто стоял у противоположной стены, взорвались. Погибло и наших трое ребят.

Иванушкин быстро вернулся в кабинет. Он был взбешён и сосредоточен. Мы осмотрели стол и всё, что там было. Взрывных устройств не обнаружили. Иванушкин приказал привязать немца к креслу. Мне было поручено допросить его, узнать, что это за лаборатория. Двое солдат аккуратно укладывали документацию в ящики, которые стояли около стеллажей для этой же цели. Только теперь эти бумаги должны были идти по другому адресу. Я выяснил, что передо мной сидит ведущий сотрудник института «Аненербе» Карл Мауэр. Это одна из его лабораторий по созданию психофизического оружия, которое даст его обладателям абсолютную власть над сознанием людей[16]. Карл Мауэр прибыл туда по окончании войны на подводной лодке союзников, чтобы уничтожить подопытных и вывезти все бумаги.

Теперь ты знаешь, что начало этому грандиозному сооружению положили немцы, а точнее, фашисты, рвущиеся к мировому господству.

– Так чем же закончилась ваша операция по ликвидации последних фашистов на нашей Чукотке? – спросил я.

– Иванушкин связался с местными пограничниками. Очевидно, Карл Мауэр ждал подводную лодку, чтобы незаметно исчезнуть с Чукотской земли. Пограничники сделали своё дело. Подводную лодку у наших берегов своевременно встретили с необходимыми почестями. Карл Мауэр и его сотрудники были незамедлительно отправлены в Москву.

– Война закончилась. Откуда они могли ждать подводную лодку?

– Да из той же Америки, из любой страны, куда сбежала эта фашистская шушера, – ответил Лев.

– А куда дели этих энтузиастов, этих сотрудников лаборатории с их главарём?

– Того, кто взорвал подопытных людей, наши сразу пристрелили. Это естественно. За остальными прилетели самолёты. Я говорю, прилетели, потому что за Карлом Мауэром прилетел отдельный самолёт.

– Ну а ты как ещё жив? Я полагаю, что эти секреты не требуют свидетелей, – сказал я раздумчиво.

– Тут мы с Иванушкиным слегка схитрили. Сказали, что ничего не знаем, они нам ничего не сообщали. Поэтому попросили пограничников сообщить в центр, при каких обстоятельствах их взяли. А у нас нет специалистов, знающих язык, их допрашивать.

– Это умно. Иначе ни тебе, ни Иванушкину долго жить не пришлось бы. Гудымов много знал. Закончил строительство и унёс все секреты с собой на тот свет. Меньше знаешь, дольше живёшь. Ты, Лёвушка, не рассказывай об этом больше нигде. Но это очень интересно. И когда подумаешь обо всём этом, кровь стынет в жилах.

– Я думаю, что теперь нет смысла в атомном вооружении. Если подобное оружие достигнет совершенства, то война будет на этом, психофизическом уровне, – высказал Лев свои соображения.

– Ни на каком уровне война не нужна, – подвёл я итог нашему разговору. – И если это стоящая информация, то наша Гудымовская база имеет временное значение и пройдёт несколько лет, её закроют. Для страны это очень дорогое удовольствие.

Встреча в Уэлене

Уэлен опять был перед нами. Мы пошли в гостиницу. Нас уже знали, приняли как родных. Теперь надо было переговорить с Тыгрыгыном. Он знал, будет ли Арсений в Уэлене в ближайшее время. Тыгрыгын жил в небольшом деревянном доме, буквально окружённом собачьими упряжками. Мы зашли. У него было много гостей.

– Здравствуй, Тыгрыгын. Мы вернулись и сразу к тебе.

– Здорово, здорово! Я рад. У меня гости. Это охотники из разных стойбищ.

Вдруг один из охотников заорал:

– Здорово! – и бросился к нам.

– Боже мой, Вэкэт! – воскликнули мы.

Мы обнялись и принялись тискать друг друга. Потом, как водится, похлопали по плечам, потом уставились друг на друга, оценивая перемены, произошедшие за прошедшие годы.

– Ну, ты молодец, Вэкэт. Как я рад, что встретил тебя! – сказал Лёва.

– Я тоже довольна.

Вэкэт, как и большинство чукчей, путал род, говорил о себе в женском роде.

– Вэкэт, мы сейчас поговорим с Тыгрыгыном, а потом пойдём к нам в гостиницу, вспомним прошлое, поговорим. И вообще встречу надо отметить.

– Ну что вас привело ко мне? – спросил Тыгрыгын.

– Нам домой надо улететь. Ты, наверное, знаешь, когда прилетит Арсений? – спросил Лев.

– Скоро, скоро прилетит Арсений. Охотников отпущу и буду его ждать.

– Тыгрыгын, отпусти в первую очередь Вэкэта. Мы давно не виделись. Хотелось бы поговорить, отметить встречу, – сказал Лев.

Лёва знал, что отметить встречу обязательно надо. Чукчи любили отмечать встречи водкой. И Вэкэт тоже.

– Хорошо. Вэкэт, давай, что у тебя там есть.

Вэкэт подошёл к столу и высыпал содержимое своего мешка. Там были шкурки песца, росомахи, лисы. Всё ценное, не дешевле золота. Тыгрыгын их внимательно рассматривал.

– Я стрелял в глаз. Шкуры не портил. Все целые. И обработал на совесть, хорошо. Все шкуры мягкие, красивые. Ты не сомневайся.

– Вэкэт, ты старый охотник, опытный. Но я должен внимательно смотреть. Мы же на Большую землю их отправляем.

После осмотра Тыгрыгын сделал запись в толстую тетрадь о приёме. По каждой шкурке отдельно. Сложил всё в отдельный ящик и на ящике написал, чьи это шкурки. Только после этого отпустил Вэкэта. Мы пошли в гостиницу. Заказали дежурной девушке еду и купили бутылку водки. Усадили Вэкэта за стол. Когда он выпил и хорошо закусил, Лев сказал:

– Ну, Вэкэт, рассказывай. Где сейчас стойбище? Как живы наши знакомые, Пыткывана, Кулил? Как ты живёшь?

Беседу вёл Лёва. Я всё время молчал. Мне было тяжело с ним разговаривать. Из-за меня погибла Лиза. Воспоминания давили меня.

– Стойбище никуда не делось. Кочуем, пасём оленей. Кулил с Пыткываной управляют стойбищем. Он до сих пор уважаемый эрмэчин. Только шамана у нас нет никакого. Приглашают с соседнего стойбища, если крайняя нужда. Я ведь немного схитрил. Я не сказал Пыткыване, что Лизу убили зэки. Иначе она, мать, умерла бы.

– Боже мой, они до сих пор её ищут? Как же так?

– Я шёл и всё время думал, что мне сказать. Сильно жалко было Лизу. Но она отмучилась. А Пыткывана – бедная мать. Я рассудил, что передам привет и попрошу за Лизу прощения, что она не смогла проститься. Сказал, что вы уплыли в Ном. А там будете жить в Америке или в другой стране. Вот так я сделал. Погоревала Пыткывана о дочери. О живой не так больно горевать, как о мёртвой. Всё ещё надеется, что от дочери весточка придёт. Вот так. Я иногда захожу к Лизе на могилку. Оградку там сделал.

– Может быть, в этом есть мудрость. Я думаю, Вэкэт, ты мудрый и добрый человек. Большое тебе спасибо. Я очень тебе благодарен, – сказал я растроганно. – Мы заходили к Лизе. Видели оградку. Очень тебе благодарны.

– Как ты сам живёшь? – спросил Лев.

– Да вот живу. Охотничаю. Деньги мне не нужны. Что с деньгами в тундре делать? Прилетел к нам на самолёте года три назад интересный человек. Собрал Тыгрыгын охотников. Договорились, что будет летать самолёт, забирать нашу пушнину. Надо, чтобы хорошая была, высокого качества. Кто хочет, будет деньгами брать. Кто хочет, продуктами. На самолёте привозят нам конфеты, печенье, муку. Что закажешь. Только водку не привозят. Тот мужик сказал, что у охотника глаз должен быть точный. А кто водку пьёт, стрелять в глаз не может. Нам удобно. Только вы не говорите никому. Он нас предупредил, чтобы не болтали лишнего. Я так понимаю, у него на Большой земле продавцы есть. Платит он честно. Расценки мы знаем. Тыгрыгын записывает. Товар мы сразу берём. Вот он вас и завезёт, куда надо. Вы же с нашим лётчиком прилетели сюда.

Вэкэт посмотрел вокруг. Решил, что пора собираться.

– Мне пора. Надо пока светло собак накормить и ехать.

– Вэкэт, я всё хочу тебя спросить, никак не решался. Не знаешь ли ты что-нибудь о Келене?

– О Келене? Знаю. Она вернулась в стойбище. Привела с собой чукчу, рыбака, с девочкой. Они живут до сих пор вместе.

– У них есть дети?

– Да. Кажется, двое мальчишек. Я с ней договорился молчать о Лизе. Передать ей привет от тебя, Лёва?

– Нет. Ты же понимаешь, что я тоже уехал в Ном.

Мы сердечно простились.

– Ты понимаешь, какую важную информацию мы получили. Я считаю, Кулил поступил правильно. Правда не всегда милосердна. А вот пушнину вывозит деловой мужик. Берёт за копейки, продаёт по хорошей цене. На самолёт денег хватает. Но я не доносчик, – сказал Лев.

– Однако, Кулил – большая умница.

– Умник, – поправил меня Лев. – Ты начинаешь говорить, как чукча. Он не просто умник, он большой души человек. Вспомни, сколько раз он нас выручал. А Лизину могилку обихаживает. Это так его хорошо характеризует. Душевный мужик.

– Скоро мы навсегда покинем эти места. Закроется удивительная страница нашей жизни, – сказал я.

– Да. Но каких людей мы тут встретили! Вэкэт нёс в своё стойбище трагическое сообщение. Он думал не о себе, а о женщине-матери, он взвешивал её горе. И решил, что известие о разлуке огорчит женщину меньше, чем известие о смерти. Поэтому он привёз привет от дочери. Время сгладит потерю. Но останется надежда, что дочь далеко, но она с любимым человеком. Это естественно. Жена прилепится к мужу, – так рассуждал Лёва, и глаза его горели светом любви и понимания.

– А шаман! Как он понимал свою роль, свой долг перед людьми! Он же был в цивилизованном обществе, жил в тепле, имел возможность там устроиться. Но он тосковал о своём крае, он понимал и любил свой народ. Он прожил сто шестьдесят два года. Он познал страсть, волшебство и тайну. Я думаю, он получил отсрочку смертного приговора, потому что окунулся в колыбель жизни, стремился победить всё дикое и животное, знал неискоренимую любовь, умел дружить, обладал сверхчеловеческими способностями. Как он верил в вечную жизнь, в маленькую звёздочку, в виде которой он зажжётся на небе, после своей смерти на земле! Это были его доспехи, защищающие от зубов времени, – выразил я свои раздумья.

– Видимо, на северо-восток Азии люди мигрировали ещё в каменном веке. Потом часть людей ушла. А те, кто остался здесь изолированными от всего человечества, на пределе возможностей человеческой жизни выжили и сформировали свой народ. Они создали свою материальную культуру. Вначале охотились на оленей, потом принялись завоёвывать море. Они создали уклад постоянной жизни. Они продолжают утверждать своё место под солнцем не оружием, а умением жить там, где другие не могут. Когда мы жили здесь, я стремился изучить этот народ, памятуя о том, сколько европейских экспедиций посещало этот край, стремясь изучить его. А мне судьба дала принудительно такую возможность. Поэтому я изучал их язык и нравы. Вспомни их основные понятия о человеке. Они гордятся своей способностью жить на этом очень суровом краешке земли. Они называют себя луоравэтльан – настоящий мужчина, настоящий человек; эрмэчин – глава оленьего стойбища, сильнейший. А вот таньги – белолиций, они произносят с пренебрежением. Как жаль, что люди спиваются.

Лев обычно был академичен в своих научных изысканиях, подходил к вопросам серьёзно.

– Лёва, давай пройдёмся еще раз к морю.

В последний раз мы смотрели на этот клочок Азиатского континента, рассекающий два океана – Великий, или Тихий, и Северный Ледовитый.

Обжигающий морозный ветер дул с моря Бофорта. Громадное оранжевое солнце сплющивалось о землю на горизонте. Мы зашли довольно далеко. Среди величественной тишины скрип снега казался оглушительным.

Коса Двух пилотов, острова Серых гусей, лагуна Валькикиманка, горы Маркоинг, белые гуси, летящие над чёрным камнем, врезанный в снег след нартовых полозьев – всё оставалось в нашей памяти, всё это мы покидали навсегда. Мы вернулись на место своего ночлега тихие, задумчивые. Не хотелось растрачивать впечатления и длинные, как говорил Армагиргын, мысли.

* * *

На следующее утро прилетел Арсений. Теперь мы знали, что в ящиках.

Арсений забрал нас. Самолёт разогнался, и мы взяли курс на Берелёх.

Надо было узнать, каким курсом пушнина летит на материк и можно ли нам отправиться в качестве приложения к пушнине на следующем самолёте.

– Арсений, помоги нам отправиться на материк самолётом из Берелёха, – попросил Лев.

Арсений воззрился на нас.

– Берелёх не имеет самолётов на длинные дистанции.

– А пушнина? Ты же отправляешь пушнину. Отправь нас вместе с ней, – сказал я.

– Откуда вы знаете про пушнину? Тыгрыгын проболтался? Ну, я ему выдам.

– Да брось ты выпендриваться! Это же секрет Полишинеля! Тыгрыгын ничего не проболтался. У нас много знакомых охотников. Мы раньше, ещё до войны, жили у чукчей. Я даже пас оленей.

– Так вы здешние?

– Были здешние. Года два жили у чукчей. Война началась, пошли воевать, – сказал Лев. – Ты не волнуйся, с нами в разведку идти можно. Не проболтаемся. У вас своё дело. У нас своё. Нам надо быстро на материк попасть, и без контроля. Помоги, будь другом.

Арсений смерил нас недоверчивым взглядом. Потом в глазах мелькнула догадка.

– Попробую. Он сегодня вылетает. Ждёт меня. Мы сразу с самолёта на самолёт перегружаем, и он летит, только до Иркутска. А там сами.

Это было очень здорово. Иркутск – большая железнодорожная станция. Пересядем на поезд – и мы на месте. На душе стало легче. А в мыслях всё перемешалось. Как-то начнётся эта новая мирная жизнь? Я никогда раньше не был в Томске. Но знал, что город старинный. Возник вопрос, где моей семье лучше жить: вернуться в Москву или остаться в Томске. Сомнительно, чтобы наша московская квартира осталась за нами. Но сейчас мой путь лежал в Томск.

Это так важно, что где-то продолжает существовать то, чем ты жил. И обычаи… И семейные праздники. И хранящий воспоминания дом.

Самое важное – жить для возвращения. Юля была для меня тем домом. Где бы она ни была, в Томске или Москве, где бы меня ни носило, она была хранилищем моего дома.

Столько лет, столько зим где тебя носило?

Нам повезло. Мы встретили Арсения. С ним прилетели на Берелёх. Самое удивительное, нам не пришлось путешествовать по Колымской трассе. С Берелёха летел грузовой самолёт на Иркутск. Наш друг Арсений договорился. Мы полетели на Иркутск. Летели в общей сложности шестнадцать часов. Через каждые четыре часа остановка на заправку самолёта. Нас болтало. Самолёт то подбрасывало вверх, то он ухал вниз в воздушную яму. Хорошо, что мы надели чукотские костюмы. Лётчик предупредил: будет холодно. С Иркутска мы пересели на поезд. У нас было около полутора суток для общения и прощания. Столько шёл поезд до станции Тайга, откуда идёт ветка на Томск.

Мы удобно устроились в купе. Проводник принёс горячий чай.

– Я надеюсь, что наше рабство окончилось, – сказал Лев.

– Лев, мы столько лет знаем друг друга, а я только сейчас увидел тебя по-настоящему. Никогда не ожидал узнать тебя с этой стороны.

– Это с какой же именно? – спросил он удивлённо.

– Я не знал, что у тебя голос настоящего артиста. Я не знал, что ты такой творческий человек. Я не знал, что в отличие от меня ты не тратил время зря, когда мы жили у чукчей. Мне только сейчас открылись прекрасные качества твоей души и разум человека, которым можно гордиться.

– Ну, милый, ты из меня сделал конфетку. Всё вполне объяснимо. Всё естественно. Мне просто повезло.

– Расскажи, где и когда тебе везло.

– Мне повезло с самой ранней юности. Я родился в семье, которая занималась искусством. Ведь ювелир – это художник. Так как этим занимались многие поколения предков, то у меня это было в крови. Мой дед ввёл меня в «школу разума», когда мне было двенадцать лет. Есть такая школа, изотерическая. Опыт жизни помог мне избавиться от многих утверждений эзотериков. Но основное я взял. Основной правило жизни: здоровый и чистый ум в здоровом и чистом теле. Меня отталкивают притязания оккультистов, эзотериков на связь с высшими силами. Но нельзя отрицать непрестанные усилия познать не всегда познаваемую истину. Жизнь нас учит обучать свой разум, использовать и развивать его возможности. Согласись, что это не частое везение в этой жизни.

– Я преклоняюсь перед твоим дедом. Он дал тебе не просто основы. Он дал тебе основное направление жизни, тогда как власти его сломали. Ты попал в тюрьму по причине участия в одном из изотерических обществ?

– Совершенно верно. Но сейчас я понимаю, что все испытания, выпавшие мне на долю, в конечном итоге были только полезны. Я никого не кляну, даже своих мучителей. Они в итоге получили то, что им причиталось.

– Лев, а я кляну своих мучителей. В основном не за себя, а за те тысячи человек, которые, пройдя через мучения, кто погиб, а кто потерял человеческий облик. Я не могу без содрогания вспоминать наше пребывание в лагере, золотой забой. Я кляну тех, кто создал лагеря смертников. Я кляну фашистов.

– Я говорю не об этом. Я говорю только о том, что определило лично мой путь. Война – жестокое, немилосердное, отвратительное порождение человечества. Я попадаю в партизанский отряд. И здесь мне открылась возможность отвлечь людей от горьких мыслей, дать им отдохновение. Я начал петь для людей. За это я получил их благодарность. А уж когда я попал в среду так называемых рокоссовцев, то песня мне помогла чрезвычайно. Меня считали парнем, не способным участвовать в противоправных действиях. А потому не приглашали грабить магазины и население в Китае. Кстати, наше командование объявило, что обращение с населением должно быть корректным. Но многих это поначалу не вразумило. Всё пришло в норму, когда особенно ярых расстреляли, несмотря на награды и прошлые заслуги.

– Расскажи мне, как это было.

– Я тебе расскажу, как мы ехали на Чукотку. Война с Японией закончилась. Все ожидали, что вот-вот отпустят домой. А нас затолкали в вагоны. Ну, думаем, наверно, с американцами воевать будем, и нас бросают на захват Аляски. Они же не зря нас пугали атомной бомбой над Хиросимой и Нагасаки. Сталин не испугался. Молодец. А нас послали укреплять наш Чукотский край.

– Послушай, Лев, эта операция была засекречена. В газетах об этом ни строчки не писали. И до сих пор эти объекты секретны.

– Боже мой, а ты хочешь, чтобы мы трепались о своих оборонительных объектах. Ты там был. А что ты видел, кроме людей и воинской части? А ведь нас взяли около огневой точки. Там на всех вершинах сопок – огневые точки зенитных батарей.

– И тем не менее американцы поздравили с окончанием строительства секретного военного объекта.

– То забота американцев. Да и нам выгодно, что они знают, что почти вся Америка накрыта нашим оружием. Может, успокоятся. Понимают: если полезут, мы их жахнем. Как там в нашей песне: «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Россию лучше не трогать. Я хотел ещё тебе рассказать о том, как это было, когда армию перебрасывали на Чукотку. Это интересно.

– Слушаю тебя внимательно.

– Значит, так. Везли нас из Манчжурии через Харбин, Гродеково, Владивосток. То, о чём я сейчас расскажу, произошло на станции Галенки, перед Уссурийском. Кто-то сказал: «Братва, сейчас подъезжаем к Уссурийску. На станции Галенки продовольственные склады. У нас оружие. Страху нагоним. Бери, что хочешь и сколько хочешь». По вагону пронеслось: «Ура!» Кто-то схватился за стоп-кран. Поезд остановился. Комендант эшелона стал выяснять причину, успокаивать. Куда там! Народ без тормозов, отчаянный. Выставили пулемёты и пошли грабить склады. Как усмирить разудалых парней? Они вооружены. Тогда комендант эшелона вызвал танки. Несколько танков загнали братву в эшелон. И потом понеслись. Нас нигде не задерживали, готовили пути заранее. Со станций удаляли женщин. Народ был одичавший, истосковавшийся по женской ласке. Около десятка эшелонов шли друг за другом. Разгружали на Мысе Чуркин во Владивостоке. Отгоняли паровоз и быстро отправляли на Диомид. Там колючая проволока, вышки. Стерегли, как зэков. Быстро погрузили на суда, караван сопровождался конвойными судами. Привезли всех рокоссовцев не в лагеря ГУЛАГа, а нести воинскую службу. Вот теперь у тебя полное представление о моей службе на Чукотке. Спасли меня от паханов мои песни. Но надо сказать, братков было не так уж и много, как выяснилось потом. На Чукотке они распугали чукчей. Насиловали женщин прямо на улице. Это на первых порах. А потом генерал Олешев навёл порядок. Но чукчи всё равно уже пуганые.

– Лев, я смотрю, что пока я спокойно жил на Кадыкчане, ты хлебнул горького. Жаль с тобой расставаться, друг ты мой сердечный, очень жаль. Всё-таки нас очень многое связывает.

– Ты пиши мне. Вот адрес твоей жены. Я пока не знаю, где буду жить. Напишу на этот адрес. Надеюсь, ты там и останешься.

– Я тоже очень надеюсь, но не уверен.

Мне хотелось высказать Льву, что было у меня на душе перед расставанием.

– Лев, я так благодарен тебе за нашу дружбу. За то, что ты принимаешь меня со всем, что во мне есть. Ты не судишь меня. На что мне друг, который будет судить меня? Меня тянет туда, где я чист.

– Но ведь это взаимно. Ты тоже не судил меня, мы всегда помогали друг другу. Так уж сложилось, что наши судьбы были связаны. Мы расстаёмся, но дружба от этого не теряется. Давай немного помолчим и не будем скорбеть. Наши длинные думы всегда будут с нами.

На станции Тайга мы с Лёвой попрощались. Я был очень огорчён нашей разлукой.

* * *

Скоро я увидел Томск. Адрес семьи я знал. Мне сообщил его Лёва. Я постучал в двери. Мне открыла Юля. Худенькая, смуглая, с огромными удивлёнными и одновременно печальными глазами; лёгкие морщинки у глаз и выразительно изогнутых губ, лицо обрамлено облаком кудрявых поседевших волос.

Я стоял в дверях и молча смотрел на Юлю. Она смотрела на меня и тоже молчала. Потом медленно начала оседать. Я подхватил её, внёс в квартиру, уложил на диван. Сам не раздевался и не снимал рюкзак. Ждал, когда она очнётся и что скажет. По дрожанию век я понял, что она очнулась, но глаза открывать не спешила. Потом, видно, набравшись мужества, быстро открыла глаза, резко села, спросила:

– Где тебя носило столько лет? Я знала, что ты жив. Мне не надо было об этом сообщать. Я знала.

– Юля, мне уйти?

– Нет. Раздевайся. Пока гостем будешь, а там решим.

Не так я представлял нашу встречу. А чего я ожидал? Я ушёл из дома в тридцать восьмом году. Сейчас на улице был пятьдесят первый. Где меня носило тринадцать лет? Вопрос вполне законный.

Я снял рюкзак. Повесил куртку. Юля встала, подала мне тапочки.

– Умывайся, проходи на кухню. Я наварила борща. Поешь с дороги. А там поговорим.

Юля говорила совершенно спокойно, как будто не было обморока, не было этих тринадцати лет. Вот я пришёл домой с работы. Надо накормить, расспросить, обогреть. Хотя на счёт «обогреть» был большой вопрос.

Я подчинился взятому ею тону. Сейчас я подчинился бы всему. Внешне спокойно я сел за стол, но ложка в руке предательски дрожала. Юля это заметила. Поставила передо мной тарелку с борщом, тарелку с хлебом, маслёнку.

– Мажь хлеб маслом и ешь. Я подожду в комнате.

Когда-то я очень любил Юлины борщи. И сейчас было удивительно вкусно. Я быстро съел тарелку борща и не заметил, как зашла Юля. Передо мной стояла другая тарелка: котлета с картофельным пюре.

Я удивлённо посмотрел на Юлю. Она улыбнулась.

– Сегодня ночью ты приснился мне. И сказал, что очень хочешь моего борща и котлет с картофелем. Сон был настолько убедительным, что я взяла и приготовила. Оказалось, сон в руку.

Я съел второе. Выпил чай. Почувствовал, что отяжелел. Поднялся.

– Спасибо, Юля. Всё очень вкусно.

Я пошёл за Юлей в комнату. Она указала на диван. Сама села в кресло.

– Ты, очевидно, ожидал, что я сразу брошусь тебе на шею? Но я не артистка. Мне не нужна ложь. Я прекрасно понимаю, что за столько лет я не была единственной женщиной в твоей жизни. Ты не присылал вестей. За всё время ко мне приходили от тебя два вестника. Женщина из Москвы, Мария. Она сказала, что ты осуждён как «враг народа» и находишься в лагере на Колыме. Я обрадовалась, что ты жив. Многих расстреляли. Через год пришёл какой-то чукча. Сказал, что ты на Чукотке, с лагеря сбежал. Скрываешься. Я ожидала хоть каких-то вестей. Началась война. Война окончилась. Тебя не было. Мне было очень трудно. Я вышла замуж, но замужество было неудачным. Мы разошлись. С сорок восьмого года я живу с сыном. Вот кратко всё. Теперь ты рассказывай.

– Значит, ты знаешь, что я был в бегах на Чукотке. Началась война. Я ушёл на фронт. Был ранен. Попал в плен. Бежал. В Берлине участвовал в отряде Сопротивления. Выполнял различные поручения нашего разведчика. Война окончилась. Я явился к своим, рассказал о плене. Меня отправили на Колыму спецпереселенцем. Разведчик, с которым я работал в Берлине, погиб. Я решил, что не надо отягощать твою жизнь. Один раз ты уже была женой «врага народа», теперь тебе предстояло быть еще и женой «предателя родины». Я не стал ничего сообщать о себе. Но недавно обстоятельства изменились. Из Берлина в Москву приехал человек, который знал, что я солдат своей родины. Меня реабилитировали и наградили орденом. Я решил вернуться к семье. Безусловно, у меня были женщины. Это большой промежуток времени. Я могу тебе сказать, что это были замечательные женщины. Одна из них вышла замуж, вторая погибла. Третья осталась на Колыме. Отпустила меня к семье. Мы с ней так договаривались. Вот кратко моя жизнь. Я не могу брать на себя всю вину за случившееся. Но я всё равно прошу у тебя прощения. Если скажешь – уйди, я уйду. Если скажешь – останься, я останусь. Где бы я ни был, ты и дети были моей семьёй, я всегда стремился вернуться домой, к вам. А сейчас мы встретились как чужие. Сумеем ли мы это преодолеть? Нужно ли это преодолевать? Решать тебе.

Во время моего рассказа Юля менялась на глазах. Сейчас она сидела на диване вся сжавшаяся, превратилась в комочек, руки крепко сжаты. Из её глаз непрерывным потоком лились слёзы. Мне кажется, она их не чувствовала. Глаза были большими озёрами. Она качалась взад-вперёд, как будто укачивала свою боль.

Как мне было её жалко в этот момент! Моя Юля, моя заботливая жена, мой крепкий когда-то тыл. Как она исстрадалась, как измучилась! Я больше не мог это видеть. Я вытащил её из кресла, посадил себе на колени, как маленькую, гладил по голове, укачивал. Мне не стыдно в этом признаться, я тоже плакал. Я прижал её к груди, и она сидела, не шелохнувшись. Так мы сидели и плакали, и уходило в прошлое отчуждение. Она была моей девочкой. Я прятал лицо в её пушистых кудрявых волосах.

– Юля, Юлечка, девочка моя, может быть, мы сумеем отогреться друг около друга? Может быть, мы проживём вместе остаток нашей жизни? Ведь мы ещё не старые. Ты ничего не говори. Просто оставь меня пока здесь. Если я буду тебе в тягость, скажи. Я уйду. Но не плачь, не страдай. У нас ещё будет радость в жизни. Я держу тебя на руках и принимаю как родного, близкого человека. Ты такая маленькая, мой птенчик. Я буду тебя защищать. Буду укачивать перед сном. Буду петь тебе колыбельную.

Я вытащил из кармана платок и вытер ее и свои слёзы.

– Ты помнишь нашу колыбельную? Я её спою.

И я тихо стал ей напевать: «День прошёл. Угомонились папы, мамочки и дети. В доме тишина. Вот погасли все окошки. Сны шагают по дорожке. Льёт свой свет луна». Ты помнишь, как мы пели её своим детям? Кстати, уже начинает темнеть. Сын скоро придёт?

– Очень скоро. Надо ужин приготовить.

Юля вскочила и побежала на кухню. Я оглядел комнату, поставил в угол свой тяжёлый рюкзак. Комнат было три. Дом был старый, деревянный. Квартира требовала серьёзного ремонта.

Раздался звонок. Юля побежала к двери. Я взял себя в руки. Встреча с сыном требовала присутствия духа. Юля мне помогла.

Но я чувствовал, что сын не может мне простить столь длительного отсутствия в его жизни, особенно молчания. Мы не знали друг друга. Юля не лгала ему о моём героизме или исключительности. Он знал, что я был осуждён как «враг народа». Она утверждала, что я не виноват, что меня оклеветали. Она ему рассказала, что я на Колыме, отбываю наказание. Но когда прошла война и столько лет не было известий, а её сердце говорило, что я жив, преодолеть это отчуждение было трудно, почти невозможно. Прошло много времени, пока она смогла принять меня как мужа, как родного человека. И только тогда напряжение покинуло нас. Мы поняли, что жизнь продолжается и она прекрасна.

Последняя любовь

(По мотивам дневника Льва Наумыча Близинского)

На станции Тайга мы расстались с Михаилом Романовым. Оба знали, что судьба вряд ли сведёт нас вместе еще раз. Разве что он приедет в Москву погостить в свой отпуск. Я в Томск не собирался. Я весь был полон Москвой. Мне улыбалась встреча с моим любимым городом. Я знал, что больше ни в какие дискуссии вступать ни с кем не буду. Слишком дорого даётся свобода слова. Квартира, которую я снял перед своим отъездом, оставалась за мной. Все вещи были на месте. Я решил, что пока куплю себе новую квартиру, пройдёт много времени. Поэтому стал сразу наводить порядок, как я любил. Отдельно так и лежал рюкзак с моими фронтовыми вещами. На Чукотке мне выдали новое обмундирование. Но я хранил как святыню то, что было на мне во время взятия Берлина.

Я ненавидел пустыню Гоби, я не мог без содрогания вспоминать войну с Японией. Тому, что мне там открылось о японцах, я не хотел верить. Народ древнейшей культуры не мог быть полностью представлен теми подонками, которых мы встретили в Маньчжурии. Хотелось верить, что пройдёт время и восстановится истина, мудрость народа, искусство и культура, а главное – человечность.

Свои чукотские вещи сохранил. Те, в которых там служил, и те, в которых мы с Михаилом путешествовали в последний раз по Чукотке. С особым трепетом открыл свой берлинский рюкзак. Потная протёртая гимнастёрка напоминала мне о трудности и радости победы. А вот и пилотка. Я погладил её рукой. Как это я её не потерял? Что-то встревожило меня в этой пилотке. Мой палец ощутил что-то инородное – за бортом пилотки лежал кусочек бумаги. Я достал и прочитал. Московский адрес. Вспомнил! Меня окатила горячая волна. Боже мой, когда это было! Как это было!

Тяжелейшие бои в Берлине несли смерть. Каждая улица, каждый дом сопротивлялись до последнего. Днём и ночью наши танки, артиллерия, самолёты превращали в руины нескончаемые ряды берлинских улиц.

Стоял ужасный гул, земля дрожала. И вдруг 2 мая 1945 года наступила тишина. В шесть часов утра гарнизон столицы капитулировал. Боевые действия в Берлине прекратились. Через некоторое время появились указатели улиц на чистейшем русском языке. Полевые кухни раздавали кашу оголодавшим берлинцам.

Я помню, мы шли по какой-то улице. Мне в руки сунули аккордеон. Я заиграл русскую плясовую, образовался круг. Солдаты пустились в пляс. Кто-то из наших потребовал:

– Пой! Пусть звучат наши песни.

Я запел, мне подпевали. Праздник продолжился. Кто-то рядом поставил скамейку, на нее села девушка, наша медицинская сестра Наташа. Мы её все знали и любили. Скольких она вынесла из огня, сколько раненых спасла за это время!

Я устал и передал аккордеон другому. Встал и пошёл, сам не зная, куда. Меня шатало. Где бы прикорнуть, отдохнуть, поспать хоть немного. Я почувствовал, что меня ведёт под руку женщина и взглянул на неё.

– Наташа, я очень устал. Где бы найти место, хотя бы минут на десять прикорнуть.

– Пойдём, пойдём, милок, со мной.

Она привела меня в какую-то комнату.

– Здесь наша резиденция. Дом большой. Есть свободные комнаты.

Она подвела меня к кровати.

– Можешь даже раздеться. Ложись, отдохни. А я пока добуду еду.

Я лёг. Тут же провалился в сон. Она меня закрыла. На дверь повесила записку: «Занято. Наташа».

Когда я проснулся, Наташа сидела рядом. В руках у неё был котелок с кашей. Я набросился на еду. Напился воды.

– Ну вот, ты жив. Я давно за тобой наблюдаю. Нравишься ты мне. Как услышу, что поёшь, всё бросаю и слушаю. Голосом тебя бог наградил таким душевным. Когда поёшь, я любуюсь тобой.

Я знал, что внешность моя не для девушек. Об этом и сказал Наташе.

– Наташа, я ведь некрасивый. Женщинам не нравлюсь. Как ты можешь любоваться? Чем?

– Ну и дурак же ты! Мне моя бабушка говорила: «Наталья, в мужчине красота не главное. Если он будет чуть лучше обезьяны, уже хорошо. Главное, чтобы он душевный был. Чтобы любил и защитить сумел, в обиду не давал». В тебе всё есть, душевность и сила. И внешне ты намного лучше обезьяны. А для меня вообще красавец. Я ведь любуюсь не внешностью твоей, а душой. Это важно.

– Спасибо, Наташа. Жаль, что времени у нас нет, хотелось бы оказать тебе достойное внимание. Но война вроде окончилась. Скоро вернёмся домой. Я так соскучился по Москве!

– Ты москвич?

– Да вроде бы москвич. Только в армию я ушёл с Колымы, из лагеря.

– За что сидел? Надеюсь, не за воровство и не за грабёж? Уж больно ты не похож на пахана.

– Нет, Наташа. Сам не знаю, в чём виноват. Скорее за длинный невоздержанный язык. Вроде заговорщик я, хотя ни в каких заговорах замешан не был.

Больше мы с ней ничего не выясняли. Милая, хорошая, доверчивая девушка. Она по-матерински погладила меня по голове.

– Буйная головушка, сколько же выстрадал ты, пока дошёл до Берлина! Вся душа твоя песней выходит. Я люблю песни твои душевные и тебя люблю. Давно люблю.

Я ничего не мог сказать. Я относился к Наташе с уважением и с любовью. Но это была любовь – признание её материнского отношения к нам, к тем, кого она вытаскивала с поля боя. Она часто говорила, что бабушка заговорила ее от пуль, и не боялась, лезла в самое пекло и выносила раненых. Сейчас я боялся обидеть её своим молчанием. В то же время я не мог ей врать.

– Молчи, – сказала она. – Молчи и закрой глаза. Я по ним всё читаю.

Я послушно закрыл глаза. Через минуту я почувствовал её рядом.

– Сегодня ты будешь моим. Тебе будет хорошо, – прошептала она. – У нас есть полчаса свободного времени. Это божий дар. Через полчаса ты должен будешь уйти к своим, в свою часть.

Она прижалась ко мне. Не передать, что я почувствовал. Действительность ушла в сторону. Такая женщина – это действительно божий дар. Сознание улетело, осталось только блаженство, только вихрь, сгусток энергии, который надо было отдать. И она щедро принимала, и щедро дарила сама себя. На миг я потерял сознание. Когда очнулся, мир уже был другим. Но у нас было всего полчаса свободного от обязанностей времени. И они прошли.

Наташа сама следила за временем. Она подала мне одежду. Пока я одевался, она нацарапала огрызком карандаша адрес, засунула бумажку в пилотку.

– Вот. Только не забудь, только не потеряй.

Мы так торопились, что даже не поцеловались на прощание.

Она мне сунула эту записочку с адресом в пилотку.

– Умоляю тебя: в любом случае сохрани пилотку. Там мой московский адрес. Мало ли что с нами случится. В любое время приходи по этому адресу. Я буду ждать.

Мы расстались с Наташей. Думали, ненадолго, а расстались на много лет. Я сидел и вспоминал, прижимал к себе пилотку.

Началась моя московская жизнь. Надо было восстановить знакомства. Иначе не будет заказов. Надо было много работать. Иначе не будет своего жилья.

В свободное время я просто ходил по московским улицам. Я любовался своей Москвой. Возобновил походы в театры, в музеи, на выставки. Любовался московским метро, его пассажирами. Мне было очень хорошо, хотя и одиноко. Записку из пилотки я положил на божничку. Моя бабушка делала такую полочку с иконами в переднем верхнем углу парадной комнаты. Полочка застилалась белыми вышитыми льняными полотенцами. На полочке стояли иконы. Перед ними ставилась лампада. Я сделал себе такую полочку. По вечерам зажигал лампаду. В комнате был полумрак. Хорошо мечталось.

Иногда я доставал эту записочку с адресом. Вспоминал и мечтал о встрече. Шесть лет прошло. И я всё-таки решился. Улица Гоголя – это же Арбат, недалеко от памятника Пушкину. Был вечер. У памятника собрались поэты. Я постоял. Послушал. Пошёл на улицу Гоголя. Нашёл нужную дверь. Позвонил.

– Мама! – услышал я. – К нам звонят. Я открою.

– Я сама. Ты беги на кухню, ужинай.

Дверь открылась. На пороге стояла Наташа. Я узнал её тотчас же. Она была в красивом платье, длинные волосы красиво причёсаны. Совсем не такая, как тогда в Берлине: в форменной юбке, гимнастёрке, в сапогах, с короткой стрижкой. Мне стало неловко, как будто я нарушил мирное течение жизни этой семьи.

– Здравствуй, Наташа. Извини. Я, наверное, не вовремя. У тебя семья. Ты куда-то торопишься?

Наташа ошарашенно смотрела на меня.

– Боже мой, Лёва… – прошептала она. Потом закричала неожиданно громко: – Лёва!

Она буквально захапала меня двумя руками и втянула в прихожую, быстро захлопнула дверь.

– Боже мой! Ну, скажи, сколько лет можно тебя ждать? Ведь у нас сын скоро в школу пойдёт!

– Сын? Как сын? Откуда?

– А ты не знал, что в день капитуляции Берлина сделали сына? Это самое прекрасное, чем можно отметить подобный праздник! Столько людей погибло, а мы сделали сына. И я горжусь этим! Каждый год я отмечаю этот праздник. И сегодня мы отметим его вдвоём. Ура! Я сумасшедшая, но счастливая. Снимай пальто. Идём знакомиться с сыном.

Она взяла меня за руку. Мы вошли на кухню. Сын уплетал за обе щёки.

– Садись. Да куда ты в угол садишься? За стол садись, в центр.

Я покорно выполнил приказ и в восторге смотрел на эту женщину. Вот это напор! Как я мог сомневаться в необходимости этой встречи? Как часто моя неуверенность в себе меня подводила!

– Наташа, знакомь нас скорее, – попросил я. Опять неуверенно, как будто сомневался.

– Владимир, прекрати жевать! Ну вот, молодец. А теперь слушай меня. Ты помнишь, я тебе рассказывала недавно о герое войны. Вот он, твой папа. У тебя тоже есть свой родной папа. И в детском саду ты им всем можешь об этом сказать. Тебя никто не может больше называть безотцовщиной. Ты меня понял?

Мальчик удивлённо смотрел на меня. Внешне я никак не походил на героя войны. Потом, решив про себя, что если мама говорит, то это так и есть, он слез со стула. Солидно вытер рот и руки салфеткой, подошёл ко мне и подал руку:

– Владимир.

Я пожал его руку, а потом, повинуясь внезапному порыву, подхватил его на руки и звучно поцеловал в щёку.

– Сыночек мой, мой большой сыночек! Я буду очень тебя любить.

– А почему будешь? Разве сейчас ты меня уже не любишь?

– Люблю. Но буду ещё больше любить. И маму твою буду любить ещё больше.

– Ты больше не уедешь так далеко?

– Я очень надеюсь. Кажется, я уже больше, чем полмира, обошёл.

– Тогда заключаем договор.

Он подал мне руку, и я её пожал.

– Теперь в ванну и спать, – строго сказала Наташа.

Владимир слез с рук и, вздохнув, пошёл в ванну. Через несколько минут мать вынесла его на руках, закутанного в большое полотенце.

– Лёва, посиди в комнате. Я скоро.

– Нет, мама. Разреши ему пойти в мою комнату. Ну, пожалуйста. Ты же говорила, что наш папа хорошо поёт. Споёшь мне немножечко? – теперь он умоляюще смотрел на меня.

– Если мама разрешит. Только я пока колыбельную не сочинил, – ответил я.

– Мне не надо колыбельную. Я уже большой. А ты спой «Землянку». Мама говорила, что это твоя любимая.

Я с признательностью смотрел на Наташу. Я не ожидал этого и проглотил неожиданно подступивший к горлу комок.

Мы вошли в детскую – крошечную, но такую уютную и ухоженную! Рядом с детской кроватью стоял стул.

Наташа достала пижаму, помогла Владимиру надеть ее. Уложила, укрыла одеялом.

– Сегодня ты сядешь на мой стул. Мы вместе тихонечко споём.

Мы тихо спели песню. Малыш повернулся к стенке носом, сказал:

– Спокойной ночи. У меня есть папа.

Мы вышли.

– Ну что ж, пойдём, выпьем чаю и поговорим, – сказала Наташа.

Мы сели за стол. Я не знал, что говорить. Всё было настолько неожиданно. Это была красивая сказка: вроде бы всё реально, но неубедительно. Мне было стыдно. Я не мог понять и принять эти события. Что человеку нужно? Вот достойная всяческих похвал, всяческой благодарности женщина. Я очень короткое время был с ней, не более получаса. И вдруг через шесть лет я узнаю, что у нас растёт сын. Я шёл по этому адресу с очень робкой надеждой, что меня узнают и примут. А меня не только приняли и узнали. Наташа буквально втащила меня. Неужели она ждала меня долгих шесть лет? Я пришёл к ней по великому одиночеству, ни на что не надеясь. Никаких чувств у меня не было и не могло быть. Так же, как у неё. Я в этом был уверен. Я ничего не мог сказать. Я молчал.

– Я должна тебе всё объяснить. Но прежде я хочу тебе показать вот это.

Наташа подала мне документ. Свидетельство о рождении Трофимова Владимира. В графе отец – прочерк.

– Обрати внимание на дату рождения.

Я прочитал: 2 февраля 1946 года.

– Сколько надо времени, чтобы выносить ребёнка?

– Как сколько? – пожал я плечами. – Девять месяцев.

Наташа засмеялась.

– Со 2 мая до 2 февраля как раз девять месяцев. Ты посмотри, парень отсчитал эти девять месяцев и родился день в день. Он настолько правильный, настолько понятливый и послушный малыш, что мне с ним легко, хорошо. Наверное, ты такой был в детстве. Я очень вредная с детства. Мне с детства море по колено. Я и под пулями не трусила. У меня была уверенность, что меня все снаряды минуют. Теперь ты веришь, что он наш сын? Только твой и ничей больше. Я понимаю, что ты не думал обо мне. Где ты был шесть лет? Я ни в чём не упрекаю тебя. Мы друг другу ничего не обещали. Я сохранила ребёнка для себя, тебя не спрашивала и, естественно, не могла спросить. Просто мы ничего не знаем друг о друге. Мне было легче помнить тебя. У меня был твой подарок. А у тебя только записка с адресом, которую я засунула тебе в пилотку. Ты пришёл, значит, ты её сохранил? Расскажи.

– Я был отправлен на Восточный фронт, на войну с Японией. А после победы погрузили на суда и увезли на Чукотку. Там я служил ещё три года.

– Так ты уже два года в Москве! И почему сейчас ты решил вспомнить обо мне?

– После демобилизации я жил в Москве приблизительно полгода. Мой друг был сослан на Колыму. Мне удалось встретить человека, женщину, которая помогла ему бежать из плена. Она рассказала, что он работал в Берлине вместе с нашим разведчиком, принимал участие в отряде Сопротивления в Берлине. Она помогла, и его не только освободили, но и наградили. Этим я был занят. Ездил к другу на Колыму, отвёз ему документы. Приехал в Москву недавно. Раскладывал свои вещи и случайно нашёл пилотку с твоим адресом. Боялся идти, ведь за это время ты вполне могла выйти замуж. У тебя могла быть семья, дети. Потом одиночество допекло. Я решил проведать. И вот я здесь, и просто съехал с катушек.

– Я тебя понимаю. От меня можно съехать с катушек. Замуж меня не взяли, хотя я очень хотела иметь семью, мужа. Конечно, я не надеялась на тебя. И даже не думала, что когда-нибудь мы встретимся. Сыну действительно рассказывала, что его отец герой. Нашлась дура-воспитательница, стала спрашивать детей о папе. Мой мальчик сказал, что у него нет папы. Она говорит: «ясно, безотцовшина». Ну а детишки в пять-шесть лет сообразительные. Подхватили. Стали дразнить его безотцовщиной. Мальчишка понял, что это такое. Пришёл домой в слезах. Я ему сказала, что у него есть отец и что он герой. Когда кто-то в детском саду снова назвал его безотцовщиной, он им сказал, что у него есть отец, что он герой. Над ним снова стали смеяться, что он врун. Он весь день плакал. Я его еле успокоила. Мы гуляли с ним по городу. Только пришли, я ещё не успела переодеться, тут ты и пришёл. Когда я увидела тебя на пороге, я думала только о своём сыне. Я ведь не бросилась тебя расцеловывать. Я не ждала тебя эти шесть лет. Но я должна была показать сыну его отца. Я тебя чуть не схватила в охапку, втащила и захлопнула дверь. И только сейчас я понимаю, что не имела права так делать. Пожалуйста, извини меня. Я сама не знаю, как быть дальше. Завтра как-то надо разговаривать с малышом.

– Во сколько вы идёте в детский сад? Я хочу его проводить туда вместе с тобой. Надо положить конец его прозвищу. Я ему обещал никуда не пропадать. Ты ведь не против, чтобы я его опекал? Позволь. Я очень хочу.

– Хорошо. Приходи к восьми часам утра. Мы его вместе проводим в детский сад. А сейчас иди.

Наташа открыла дверь, улыбнулась мне на прощание. Дверь за мной мгновенно захлопнулась. Я прислонился к стенке. Постоял, потом медленно двинулся на улицу.

Теперь я не смотрел на прохожих, не любовался улицей. Меня переполняли другие чувства. У меня есть сын! Я больше не одинок! У меня есть сын! Когда я взял его на руки, я ощутил в своём сердце любовь. Я обещал его любить. А он был уверен, что я уже его люблю. Дети понимают больше нашего. Конечно, любовь к детям заложена в нас изначально. Я не имею права его травмировать, исчезнув из его жизни. Как я благодарен Наташе, что она родила моего сына. Конечно, нам надо было бы жить вместе. Но полюбит ли она меня? С моей первой женой нас поженили, когда я был ещё мальчишкой. Её просто выдали замуж. Она не полюбила меня, а я не полюбил её. Мы просто жили вместе, подчиняясь обстоятельствам. Я хранил ей верность в силу традиций, в силу воспитания. Когда я узнал, что она вышла замуж, то был рад за неё. Моя чукчанская жена Келена разбудила во мне сластолюбие. Она перевернула во мне все представления, образовала меня, как женщина может образовать мужчину. Но я знал, что моя внешность не вызывает у женщин страсти.

Наташа, наверное, просто пожалела меня. Она полюбила мой голос. В тот день, День Победы, мы были в состоянии какой-то эйфории. Хотелось всех целовать, дарить радость. Поэтому я лихо играл на аккордеоне, и пел, как никогда. Душа пела. А что сейчас? Она не была нежна. Она выпроводила меня сразу же, как мы кое-что выяснили. Ну да бог с ним. Время покажет. А вот мальчика надо беречь. Завтра оденусь очень тщательно, нацеплю все награды. Пусть поверит, что его папа – герой войны. С этими мыслями я возвратился домой. Попросил у знакомого ювелира на утро машину. Утром максимальное внимание уделил своему туалету и одежде. Надел все награды. Мне надо было подтвердить утверждение Наташи, что я – герой. В восемь часов я был около дома. Наташа с мальчиком как раз выходили на улицу.

– Здравствуй, Наташа. Здравствуй, Владимир.

Я подхватил его на руки, поцеловал в щёчку. Усадил их на первое сиденье, и мы покатили. Вовка был ошарашен.

– Папа, это твоя машина? Ты будешь меня возить? Как здорово!

Мы подъехали к детскому саду. Когда вошли в группу, его глазёнки сияли.

– Здравствуйте! – сказал он громко. Подошёл к воспитательнице. – Вот мой папа. Я не врал. Он герой! Смотрите, сколько у него наград! Я не безотцовщина! – сказал он с вызовом.

Воспитательница смешалась. Я видел, что ей было стыдно. Она не представляла, что её слова так сильно задели мальчика.

Как часто мы, взрослые, не вдумываемся в суть наших слов. А воспитатели детского сада общаются с нежными чистыми душами наших детей. Туда надо брать умудрённых, душевно чутких. А идут часто просто девчонки, да ещё троечницы.

Я влез в долги, но машину себе купил. В выходные дни мы с Наташей куда-нибудь ходили с сыном: в кино, цирк, зоопарк. Иногда я просто катал их по городу. Наташа была сдержанна. Я её понимал. Мы очень старались быть родителями. Но разговоры о чувствах не заводили. Просто были друзьями.

– У меня завтра день рождения. Я хочу отметить его в ресторане. Пригласила сослуживцев. Владимира отведу к маме. Ты заедешь за мной? Я тебя приглашаю.

– Конечно.

Это было интересно. Во-первых, я должен был заехать за ней. Значит, любовника у неё нет. Во-вторых, я смогу ей подарить ценный подарок. Когда мы с Михаилом работали у Берга на прииске Фролыч, я сделал для своей жены чудесный гарнитур. Но поскольку она уже вышла замуж, он ждал подходящего случая. Мне очень хотелось выразить Наташе свою благодарность за сына. И вот этот момент наступил.

В назначенное время я подъехал к Наташиному дому. Я взял привычку тщательно, не броско, но модно одеваться, применять ненавязчивый и классный парфюм. Если внешность меня подвела, то её надо чем-то компенсировать. Я поднялся на второй этаж и позвонил. Наташа открыла дверь и отступила на шаг.

– Ну, ты выглядишь на все сто. Я, конечно, тоже старалась, но мне до тебя далеко.

– Позволь мне кое-что добавить к твоему наряду, – сказал я вкрадчиво. И вручил ей нарядную коробочку. – Открывай.

Наташа открыла. Минуту смотрела. В глазах появился восторг. Но потом они погасли.

– Это очень дорогой подарок. Я не могу его взять.

– Наташа, этот подарок я сделал сам. Я сразу намерен был подарить его самому дорогому для меня человеку. Ты родила мне сына. Ты даже не можешь представить, как я благодарен тебе за это.

– Как сам? А ты кто?

– Ты ни разу не поинтересовалась моей специальностью. Я ювелир, потомственный ювелир. Прими, пожалуйста, мой подарок. Он не дорогой. Ты стоишь большего. Надень это сейчас.

Мы вместе надели колье, диадему, кольцо. Не смогли надеть серьги. У Натальи не были проколоты уши.

– Боже мой, Лёва! Ты, оказывается, не только герой. Спасибо тебе.

Впервые после нашей московской встречи она нежно обняла меня и поцеловала в щёку. Мы вышли. Было ощущение, что я веду под руку девушку, которая не знает, как целуют мужчину.

В ресторане подруги воззрились на Наташу.

– Ну, Наташка, ты даёшь! Где всё это откопала? Взяла напрокат?

Они вертели её, цокали языком, были в восторге и не скрывали своего удивления.

– Ну что вы, девчонки, как дикари. Познакомьтесь с моим другом. Это он мне подарил.

Мы сели за стол. Подруги оказались весёлыми, шумными девчонками. Обе работали вместе с Наташей продавцами в магазине. Их парни старались поддержать веселье.

– Так за что тебе твой друг подарил драгоценности?

– Как за что? Он отец моего сына.

– Так ты же не замужем?

– Нас разлучила война. И только недавно мы встретились.

Подруги закричали «ура». Полезли целоваться, поздравлять. Вечер закончился торжественно. Все были уверены, что в ближайшее время предстоит свадьба. Я усадил всех в машину и развёз по домам. Подъехали к дому Наташи.

– Пригласи меня попить чаю. У меня горло пересохло, – попросил я Наташу.

Как хорошо было у неё дома – тихо, спокойно, уютно, прибрано. Мы прошли на кухню. Она заварила чай из каких-то своих трав.

– Эти травы я собираю летом на даче у мамы. Потом составляю из них букет чая с особым ароматом. Попробуй мой праздничный именинный пирог. Я испекла, чтобы отметить день рождения с сыном.

– Спасибо. Ты помнишь, чем кормила меня в День Победы? Каша была ужасная. Но я такой был голодный, что съел её и даже не спросил, ела ли ты хоть что-нибудь. Вообще как ты могла обратить на меня внимание?

Наташа ничего не ответила по этому поводу, только сказала:

– Спой мне. Потихоньку спой любую песню тех лет. Спой «Тёмную ночь»…

Я спел. Потом увидел гитару. Взял её в руки, стал наигрывать, спел ей ещё романс.

– Наташа, я не хочу уходить. У тебя так хорошо. Я понимаю, что не пара для тебя. Ты – красавица, а я – урод. Ни лицом, ни ростом не вышел. Полноват, лысоват. Но ведь ты обратила тогда на меня внимание.

– Господи, Лев, ты просто помешан. Ты не красавец, но ведь не урод. И я тебе тогда ещё говорила, у тебя душа красивая. Мне дано её видеть.

Она подошла ко мне. Заглянула в глаза.

– Мне, как и тогда, придётся брать инициативу в свои руки. Ты помнишь, как это было тогда? Я была счастлива.

– В свои руки? – мне стало весело и просто. – Ты не знаешь меня настоящего.

Я моментально и крепко обнял её. Поцеловал в губы так, что она задохнулась. Ещё, ещё целовал, не давая рта раскрыть. Потом взял на руки и принёс в спальню на кровать. Она смеялась.

Всё было, как в первый раз. Утром мы всё повторили, и ещё раз повторили. И во мне родилась любовь к моей жене и матери моего ребёнка. Как написано в Библии: двое стали одним.

Я был счастлив не только в первое время, не только в начале нашей совместной жизни. Я был счастлив всё время нашей жизни. Вначале это было узнавание. Было важно знать, кто что любит, какие совершал и совершает поступки, какие любит книги, какую музыку любит и как воспринимает. Было множество неожиданных нюансов, узнаваний, интересов. Потом возникли общие привычки. Наш сын пошёл в школу. Наташа больше не беременела. Я не мог понять, почему. Выяснилось, что на Чукотке я получил дозу.

* * *

Неожиданно за мной пришли из КГБ. Господи, зачем я мог им понадобиться? Невысокий коренастый круглолицый смуглый подполковник сурово взглянул на меня, спросил:

– Ваше имя, отчество.

– Близинский Лев Наумович.

– Вы служили на Чукотке в 1946 году?

– Да, после войны в Маньчжурии нас отправили на Север.

– Расскажите мне о первом дне пребывания на Чукотке. Кто был вашим командиром?

– Иванушкин. Капитан Иванушкин. Это боевой, преданный Родине офицер.

– Не беспокойтесь, я знаю.

Я понял, что речь пойдёт о Гудыме, о той подземной лаборатории. Я молчал. Но долго молчать было нельзя. Это же КГБ. Они всё всегда знают.

– Было очень холодно. Необходимо было ставить палатки, делать хоть какое-то жильё.

– Я не про это вас спрашиваю. Бросьте трусить. Это все остальные занялись обустройством. А чем занимались вы с Иванушкиным? Расскажите о лаборатории. Почему ваше подразделение оказалось в лаборатории?

– Мы увидели дорогу. Иванушкин должен был знать, куда она ведёт. Мы торопились. И быстро прибежали к сопке, около неё дорога заканчивалась. Около толстой бронированной двери стояли бочки с горючим. По надписям на них мы поняли, что это немецкие бочки. Медлить было нельзя. Мы взорвали вход и бегом кинулись по подземному коридору. Ворвались в большой зал. Там были люди.

– Много было людей?

– Да, много. Было три немецких офицера. Остальные в плачевном состоянии. Они стояли отдельно у стены. Немцы кинулись к двери дальше по коридору, но мы их не пустили, скомандовали «стоять».

– Команды подавались на немецком языке?

– Да, на немецком.

– Подавали их вы или Иванушкин?

– Иванушкин поручил мне.

– Вы знаете немецкий язык, – он помолчал и оценивающе взглянул на меня. – Но нам сообщили, что допрашивать немцев было некому.

– Я не разговаривал с этими немцами. К тому же немецким языком я владею слабо.

– Да, с этими немцами вы не разговаривали. А с кем вы разговаривали? Куда делись те люди, что стояли у стены?

– Один из трёх немцев сказал, что ему необходимо облегчиться, что у него от страха схватило живот. Ему разрешили. Мы не знали, в каком направлении находится сортир. Он подбежал к рубильнику, нажал на него. Произошёл взрыв. Все, кто стоял у стены, были убиты. Там погибли и наших трое ребят. Этого фашиста сразу пристрелили.

– Да, теперь мне понятно, куда делись люди. – Подполковник взглянул на часы. – Видите у стены письменный стол? Возьмите бумагу и ручку и опишите все события, касающиеся вашего пребывания в этой лаборатории. Особенно внимательно и подробно ваш разговор с руководителем лаборатории. Это важно. Я оставлю вас на два часа. Надеюсь, этого времени вам хватит.

Подполковник ушёл. Я остался один. Сел за стол и начал писать. Я понял, что писать надо правду, скрывать ничего нельзя. Неизвестно, кто и что сообщил им об этом событии. Я вспомнил и написал дословно весь разговор с Карлом Мауэром. Я написал, что Карл Мауэр проявлял полную пассивность. Он знал, что его работа обеспечит ему безопасность в любой зоне, в любом государстве: чётко назвал своё имя, сформулировал цель создания лаборатории (для опытного подтверждения его теории психофизического воздействия методов парапсихологии на людей). Он попросил все записать и доложить в наши соответствующие инстанции. Я сообщил, что мы сдали немцев пограничникам. Допроса мы не проводили, так как считали, что это – дело государственной важности, в которое мы не правомочны вмешиваться. К тому же мои познания языка не соответствовали требуемому для этого уровню. Результаты нашей беседы мы не разглашали.

Когда подполковник вернулся, я уже закончил своё повествование. Он внимательно всё прочитал. Кивнул мне и спросил:

– А вы сами понимаете, что такое парапсихология и кто такой Карл Мауэр? Его, между прочим, разыскивала западная и американская разведка, но не нашли. Исчез в неизвестном направлении. Понятно?

– Я никогда не интересовался этой мутью. Сначала вроде было любопытно. Но литературы у нас такой нет, да и время жаль тратить попусту. Я вам всё честно сказал и написал. Больше по этому вопросу ничего не знаю.

– Хорошо, – сказал подполковник. – Можете идти. Но в ближайшее время вы не должны никуда выезжать. Если потребуется, мы вас дополнительно вызовем.

Через месяц меня вызвали для опознания. Через специальное окно мне показали Карла Мауэра. Я подтвердил, что это действительно тот человек, которого я видел тогда на Чукотке. Больше меня не тревожили.

* * *

Я стремился создать для Наташи жизнь без забот и трудов. Вначале она хотела продолжать работать. Я уговорил её немного отдохнуть от трудов праведных. Ей понравилось, и она организовала себе интересную жизнь. Она превратилась в элегантную даму. У неё был свой круг знакомых. Я много работал и редко бывал в этом кругу.

Вовке было уже двенадцать лет.

Однажды я пригласил Наташу в театр. Мы стали собираться. Наташа, как обычно, перед выходом примеряла у зеркала платье, выбирала подходящие украшения.

– Натали, пора выходить. Мы уже должны быть на месте.

Наташа повернулась ко мне. И вдруг я увидел, как её лицо стало бледнеть, она пошатнулась, ухватилась за спинку кресла. Тихо повернулась и села в него.

– Что с тобой?

Меня охватила паника. Я побежал на кухню, схватил стакан, наполнил его водой, накапал валерьянки. Это было моё любимое антистрессовое лекарство. Когда я подбежал к Наталье, она уже сидела прямо. Спокойно приняла из моих рук стакан, выпила.

– Я не знаю, что со мной. У меня как-то мгновенно всё поплыло перед глазами и стало плохо.

Так в мой дом пришла беда – гадкая болезнь рак. Через полгода Наташи не стало. Сына взяла бабушка. Я остался один. Но я верю, что когда придёт моё время, наши звёздочки, моя и Наташина, зажгутся на небе рядом.

Послесловие

Прошло много лет. Большие изменения произошли в нашей стране. Изменился строй, прошла целая вереница людей, стоявших у власти. Изменилась Колыма, изменилась Чукотка. Исчезли лагеря. На их месте теперь гуляет ветер и растёт сорная трава. Это закономерно. Закрылись старые золотые прииски. Но открылись новые. На Колыме по-прежнему добывают тонны золота.

Не золото является главной валютой государства. Золотой запас – это важно для экономики страны. Главное богатство страны – это люди, прошедшие вместе со своей страной через репрессии, войну, лишения, не утратившие своей человечности; люди, выросшие на своей земле, впитавшие ее духовную культуру. Родина для моих героев – это не пустой звук, они отдавали за нее жизнь. Семья – это святое, это начало начал. Дружба – это братство, которое объединяет людей на борьбу с фашизмом. Герой романа создал в своей душе невидимые постороннему богатства. Как говорил поэт Есенин:

Если душу вылюбить до дна, Сердце станет глыбой золотою.

Особо следует сказать о спецпереселенцах. После всех жестоких событий они усвоили другую тактику. Установить свои порядки на Колыме им не удалось. Но постепенно их жизнь налаживалась. Они строили себе дома, женились, рожали детей. И прежде всего перекрашивались. Дело в том, что когда наша армия освобождала занятые ими территории, бывшие фашистские прихвостни, власовцы, бандеровцы, полицаи часто вступали в ряды нашей армии. Некоторые даже имели награды. Но потом обнаруживалось их истинное лицо, и они загремели на Колыму и в другие не столь отдалённые места. Они стремились устроиться так, чтобы их не узнали, чтобы вернуть себе права граждан страны, которую они предали, чтобы их дети получили возможность свободного выезда с Колымы и поступления в высшие учебные заведения. И вот тут пошёл поток жалоб на несправедливость их осуждения, требования учесть их героизм, преданность стране и так далее. Особенно требования реабилитации усилились после смерти Сталина. Теперь во многих городах стоят памятники жертвам репрессий. Но надо разграничивать память о тех, кто её действительно заслужил, от тех, кто к этому примазался. А таких разбрелось по нашей стране немало.

* * *

Сейчас уже нет посёлка Кадыкчан. Он рос, строился и становился городом. В 1996 году на шахте произошёл взрыв, и посёлок решено было закрыть. Людей выселили, дома законсервировали, отключили от тепла и электричества, частный сектор сожгли. Сейчас Кадыкчан – заброшенный шахтёрский «город-призрак». В домах – книги и мебель, в гаражах – брошенные машины. Заброшен и всеми забыт посёлок Аркагала. Мяунджа ещё существует, но на три четверти пуста.

Мне хочется, чтобы вы, прочитав эту книгу, полюбили этот далёкий и суровый край. Колыма и Чукотка имеют особую суровую северную красоту и достоинство. Я верю, что вы полюбите и оцените моих героев, поймёте их горести, печали, борьбу. А ещё – и это очень важно – вы увидите в них Человека. А Человек – это духовное существо, умеющее радоваться, любить, понимать, думать длинные думы, бороться, защищать, брать на себя ответственность.