© Стужев О.И., 2022

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот, 2022

Часы, помнившие, наверное, еще времена Демидовых, пробили пять. Стоял конец декабря, и за окном уже давно было темно. Рома Чекарь остался один в кабинете управляющего головным комбинатом, входящим в Северный холдинг. Чекарь была не кличка, а самая настоящая фамилия, и Рома очень бережно относился к правильно поставленному ударению. Он весьма огорчался, если кто-то случайно, или не совсем случайно, называл его не Чéкарь, а Чекáрь, делая ударение на последний слог, совершенно неуместно выделяя букву «а» вместо «е» и, таким образом, не только коверкая звучание, но и очевидно искажая смысловую нагрузку, по мнению Ромы, зашифрованную этими шестью буквами его фамилии. Гражданам, совершившим такую нелепость впервые, Рома обычно вежливо и доброжелательно старался показать свое искреннее разочарование. Повторное невнимание к лингвистическим нюансам вызывало у него неподдельный интерес к говорившему, что-либо корректировать не имело смысла, ибо если человек не понимал с первого раза такую убедительную просьбу, то на это должны были быть веские причины, в хитросплетениях которых придется разбираться.

Сегодня было воскресенье; он специально выбрал этот день. Ему не хотелось вмешиваться в рутинную работу менеджеров и директоров, а тем более нервировать их своим появлением. Встретивший его хозяин кабинета, седовласый мужчина лет пятидесяти, сказал, что у него еще есть работа, но он закончит ее у главного инженера. Дела на комбинате шли хорошо, мотивированное руководство присутствовало на своих местах даже по выходным. Несмотря на это, в последние годы Роме все сложнее было балансировать между интересами двух основных акционеров. Встреча с одним из них была назначена сегодня на шестнадцать часов. Неожиданно решивший лично посетить комбинат Магомед-Алиев, владевший значительной долей в капитале холдинга, опаздывал уже на целый час.

– Ничего не поделаешь, старших принято уважать, а тех, у кого почти треть голосующих акций, можно и подождать, – с присущим ему чувством юмора срифмовал Чекарь вслух, обращаясь к самому себе.

На сервировочном столике возле стоящих углом диванов он заметил стаканы и две, на выбор, бутылки: с виски и коньяком. Он щедро плеснул себе восемнадцатилетний «Макаллан», оставив две крохотные капельки на своем сшитом в Лондоне на Сэвил-роу костюме. Говоря по правде, Чекарь уже давно не носил других, кроме как сшитых по размеру или bespoke[1]. С его странной фигурой было просто невозможно подобрать что-то с вешалки в магазине. Узкие плечи абсолютно не гармонировали с той фантастической силой, какую он развил еще в молодости, занимаясь тяжелой атлетикой. Сделав добрый глоток виски, он взял из хрустальной вазочки оливку и аккуратно обгрыз от нее половинку, оставив косточку торчать наружу. На экране айфона высветилось сообщение. «Набери мне сейчас», – писал второй ключевой акционер – Сергей Николаевич Кольцов. Чекарь сел в мягкое кресло напротив большого телевизора и, выключив звук, выбрал спортивный канал. В мессенджере появилось новое сообщение с тремя знаками вопроса. И тут же последовал входящий звонок.

– Да, добрый вечер. – Рома ответил сразу и, устроившись поудобнее, приготовился слушать.

– Ну, это у вас там вечер, а у нас тут, в Европах, еще день. Что у тебя там? – произнес Кольцов скороговоркой.

– Жду Магомеда.

– Опаздывает? Ему с его артритами у тебя в Уральске как бы живым остаться. Сколько там у вас сейчас ниже нуля-то? – в голосе говорившего звучала легкая ирония.

– Минус двадцать, сегодня потеплело, – пошутил в ответ Чекарь.

– Смотри, что я хочу сказать по ситуации, – перешел Кольцов к делу. – Кто-то пытается создать еще один консолидированный пакет. Я слежу за биржами, и по моим данным, этому кому-то удалось купить процента четыре с половиной из тех, что мы пустили в свободную продажу после IPO. Скажи Магомеду, я не хочу недомолвок, и я уверен, что это делается не с его ведома, но его многочисленные родственники вызывают у меня серьезные опасения.

– Как я ему это скажу? Если мы знаем, на ком сейчас записаны эти четыре или пять процентов, мы что, не можем понять, кто собственник? – возразил Чекарь, зная, насколько болезненно воспринимает Магомед-Алиев любые инсинуации в адрес своей многочисленной родни, которая, по правде говоря, больше походила на стаю пираний, чем на людей, когда речь шла о делах и дивидендах холдинга. Кольцов прекрасно это знал и тоже не хотел усложнять свои и так натянутые в последние годы отношения с Магомедом. Времена сильно изменились с тех пор, как они прибрали к рукам несколько высокорентабельных производств, объединили их в холдинг и вот уже много лет получали щедрые дивиденды.

– Я работаю над этим. Если бы консолидатор не прятал концы, не было бы повода для этого разговора. Мы выплачиваем хорошие дивиденды, и интерес к нашим акциям мог бы объясняться этим. Зачем тогда этому консолидатору офшоры, и тем более в странах, куда нам трудно дотянуться? – ответил Кольцов, как он любил это делать, с вопросительной интонацией в конце. После небольшой паузы, повисшей в воздухе, так как Чекарь не спешил отвечать на риторические вопросы собеседника, он продолжил: – И к тому же ты знаешь, акции сейчас торгуются по цене ниже, чем когда мы вышли на IPO. Следовательно, для любого из нас сейчас было бы выгодно скупать дешевле, чем продавали год назад.

– Сергей Николаевич, в таком случае это вам интереснее всего получается покупать, вы ведь продали больше всех остальных участников, – сказал Чекарь, внимательно выслушав рассуждения старшего партнера и посчитав их слишком запутанными.

– Так, Рома! Яйца курицу не учат. Твои пятнадцать процентов в акционерном капитале гарантируют тебе, если я не ошибаюсь, тридцать миллионов баксов в год, плюс твои накладные и представительские расходы. Я ничего не путаю? – опять повисла пауза, и снова, не дождавшись ответа, Кольцов продолжил: – Я оставил себе блокирующий пакет и не лезу в дела, потому что, слава богу, вы с Магомедом у меня не одни, но если какие-то идиоты – не важно, родственники или не родственники – хотят залезть к нам под шкуру, ты знаешь, они об этом пожалеют. И я должен вас обоих поставить в известность о происходящем на рынке, так? – сказав это, он замолчал, решив дождаться реакции на другом конце.

– Вы знаете, ни я, ни Магомед никогда не пойдем против вас. Я передам ему все, что сейчас услышал, тем более его самого волнует падение цены на акции холдинга. – Ответив, Чекарь встал и, подойдя к сервировочному столику, налил себе еще виски.

– Если его волнует падение цены, то скажи ему следующее: надо просто уменьшить дивиденды и инвестировать немного в технологии, рынок реагирует даже на такие простые решения, – проворчал Кольцов. Он закончил службу генералом, и поэтому был глубоко и искренне уверен, что разбирается во всем, включая загадки биржевых торгов.

– Сами когда заедете? – спросил его Роман. По посторонним звукам, доносящимся из телефонной трубки, он догадался, что его собеседник находится в каком-то аэропорту.

– Думаю, дней через десять. Мне надо побывать еще в паре стран, – последовал лаконичный ответ. Кольцов, скорее всего, собирался лететь в Женеву к дочери, но по известной им обоим причине он никогда не упоминал этот город в разговоре с Чекарем. Тот понял это без слов, и боль, много лет живущая в сердце, проявилась гримасой недовольства на его розовощеком лице.

Наконец за окном кабинета почувствовалось какое-то движение. Блики фар и проблесковых маячков машин сопровождения отразились в трех хрустальных люстрах, свисавших с высокого потолка директорского кабинета. Чекарь подошел к окну, чтобы посмотреть на почти священный ритуал. Впервые он увидел, как Магомед-Алиев выходит из машины, семнадцать лет назад, когда прилетел к нему в Махачкалу, прячась в багажном отсеке военно-грузового транспортника. С тех пор ничего не поменялось. Так же охрана открыла заднюю дверь и помогла Магомед-Алиеву встать на ноги. Чекарь допил виски и, оставив стакан на подоконнике, вышел в приемную.

Магомед Магомед-Алиев был призван в ряды Советской армии из своего родного дагестанского села, как и положено, почти сразу, как ему стукнуло восемнадцать. С его плоскостопием морская пехота или десантные войска, о которых в те годы грезил любой школяр в Советском Союзе, были закрыты наглухо. Его без всяких колебаний отправили служить в конвойные войска МВД СССР, где он, быстро освоившись, возглавил подразделение кинологов в шестой роте одного из конвойных полков дивизии. Собак он любил и понимал с детства. В селе, где прошла его жизнь, скотоводство было, пожалуй, единственным занятием, которое признавали его обитатели.

И еще была борьба. Боролись с детства на праздниках, на свадьбах, только разве что не на поминках. Если свадьба была богатая, то на призовые победителю можно было купить новые «жигули». Собиралось много претендентов, и приезжали даже мастера спорта международного класса, решившие подзаработать тем, что они умели делать лучше всего. Не было весовых категорий и судей. Боролись только в стойке. Победу присуждали старейшины за по-настоящему красивый бросок. Схватки иногда длились больше часа, но спешить было некуда, свадьбу играли по несколько дней. Редко случалось, когда дошедшие до финала пробовали устроить вместо настоящей схватки показуху. Тогда гости просто начинали смеяться, и сотни скомканных, потертых, прошедших множество рук красных советских червонцев и фиолетовых двадцатипятирублевок оставались неврученными. Зрители просто возвращались к столам, презрительно махнув рукой на актеров, а не мужчин. Магомед всегда боролся отчаянно, до последнего, и несколько раз даже проходил дальше второго круга. Его утешало, что в своем селе он точно был первым. А что еще надо человеку?

В 6-й роте бороться было не с кем. И Магомед крутил «мельницы» немецким овчаркам. Он попробовал сделать одной собаке зацеп изнутри, но сломал ей ногу и, отсидев трое суток «на губе», решил ограничиться «мельницами». Все собаководы были его земляками, и какого-либо недопонимания, кто есть главный, с представителями других национальностей не наблюдалось даже в первый год службы.

В весеннем призыве следующего года было много ребят из прибалтийских республик – все с коротко остриженными русыми волосами и немного туповатыми крестьянскими лицами. Из двадцати с лишним призывников только у одного были черные волосы, да и то он оказался русским из Риги, внучком какого-то чекиста, оставшегося в Латвии после зачисток немецкого присутствия. По меркам конвойных войск, парень был высокий, даже несмотря на сутулость. В некрасивых очках с круглыми стеклами он походил скорее на молодого доцента, чем на солдата.

Дав «молодым» пару недель оклематься, свыкнуться, так сказать, с окружающей реальностью, «дедушки» с «черпаками»[2] решили: пора показать «молодым», как надо Родину любить. Их подняли ночью и построили в ряд. «Молодые» стояли в одном нижнем белье и в сапогах без портянок. Для начала, дав каждому пару раз по животу, чтоб прогнать остатки сна и иллюзий, «дедушки» довели до их сведения новые правила взаимоотношений, а после устроили под кроватями изучение правил дорожного движения. Смысл забавы заключался в следующем: каждый отдельный боец изображал автомобиль и в зависимости от своих размеров мог быть «грузовиком» или «легковушкой». Из пяти литовцев сделали поезд, заставив их лечь на живот одного за другим. Они поползли под кроватями по кругу через всю казарму и регулярно гудели, как гудит паровоз. Поезд должны были пропускать остальные участники движения. Иногда мог загореться красный свет. Это происходило так: если одному из «дедушек» надоедало монотонное движение и в этот самый момент под шконкой, на которой он сидел, мчалась «легковушка» или пыхтел усталый «самосвал», он мог пнуть ногой ползущее внизу существо и под общий взрыв смеха, выплевывая через губу слова, произнести:

– Куда прешь? Не видишь – красный?

Следующий удар ногой, как правило, объявлял зеленый свет и возможность следовать далее. С желтым светом никто не заморачивался. Проблема возникла только с этим сутулым русским, который, отрицая важность изучения правил дорожного движения, пошел в полный отказ. Дабы не смущать остальных неправильным поведением, его повели в туалет на первый этаж, где то угрозами, то уговорами пробовали принудить к повиновению. Ударить его почему-то никто так и не решился. Когда до подъема оставалось меньше трех часов, педагоги отправились вздремнуть, оставив солдата на попечение дежурного сержанта, крупного и необычно широкого в кости казаха, который, указав ему на тряпку и ведро, приказал мыть полы. К удивлению сержанта, «молодой», не обращая на него внимания, сполоснул лицо холодной водой, хотя, надо заметить, другой там и не наблюдалось, и спокойно пошел обратно в казарму. Там он забрался на свою койку, очевидно, по какому-то недомыслию тоже решив воспользоваться оставшимся для сна временем. Сержант, не ожидавший такой борзости, сначала не знал, что делать, а потом, подойдя к нему поближе, начал было шептать солдату на ухо, стараясь не потревожить покой «дедушек», вдоволь наигравшихся в светофоры:

– Послушай, мальчик!

Ответ, полученный почти незамедлительно, расстроил сержанта.

Сначала не понявший точного смысла – несмотря на хорошее знание русского языка, сложные идиоматические обороты все еще оставались для него загадкой, – казах в замешательстве потоптался возле повернувшегося к нему спиной солдата. Невольно представив, как могло бы происходить то, что было ему обещано, он развернулся и какой-то обиженной походкой отправился восвояси.

Следующей ночью все повторилось с абсолютной точностью, за малым исключением: русский не встал по команде в строй, а остался невозмутимо лежать на верхней койке.

– Я зарежу его, суку! – завизжал один из «черпаков» странным фальцетом.

– Ты, гад, кито такой? – «дедушка»-узбек со смуглым лицом, усыпанным такими же фиолетовыми, как все его тело, фурункулами, дергаясь на нижней койке, начал ногой снизу толкать лежавшего как ни в чем не бывало салабона.

– Оставьте пацана в покое, – голос Магомед-Алиева звучал немного хрипловато, он чувствовал себя простуженным, несмотря на теплые летние дни, и ему было трудно говорить громко. – Да и вообще, хватит на сегодня. Завтра утром «физкультур» делать будем, – продолжил он после недолгой паузы, в течение которой все участники замерли, как восковые фигуры, не смея пошевельнуться. После последних слов все молча и быстро разошлись, стараясь не шуметь и забравшись под суконные солдатские одеяла, попытались быстрее заснуть, помня зловещее обещание «делать физкультур». Значит, завтра в шесть часов утра вместо обычного километра они побегут десять, и так как Магомед страдал плоскостопием, он не побежит, а поедет рядом на рыжем мерине, задавая довольно быстрый темп всем остальным.

Утро следующего дня выдалось хмурым и неприветливым. Разбуженный, как и все, командой «Рота, подъем!», Магомед-Алиев посмотрел в окно на затянутое тучами небо и решил, что лучше пойдет в санчасть, чем будет мокнуть под дождем, натирая зад о широкую спину полковой клячи. Его освободили от службы на три дня и, вернувшись в казарму, он, первым делом поменяв сапоги на тапочки, спустился на первый этаж и потопал в столовку, где дневальный быстренько соорудил ему чайку.

– Этот русский как вернется со службы, приведи его ко мне, – сказал Магомед дежурному по роте сержанту. Не было смысла уточнять, о ком идет речь, все и так было понятно.

– Он в комнате для инструктажа, его отделение сегодня на сутки на жилую зону заступает, как выйдут, приведу его, – ответил сержант, пока дневальный расставлял на столе масло, хлеб и тарелку с карамельными конфетами.

– Иди сейчас на кухню, попроси повара, пусть даст пару котлет или что там на обед сегодня, – сказал Магомед собравшемуся было исчезнуть дежурному и сделал маленький глоток из алюминиевой кружки, покрытой изнутри смолистым темно-коричневым налетом от бесконечного количества заваренного в ней чифиря.

Появившийся минут через сорок рядовой Кольцов прервал его невеселые размышления о своем будущем: служить оставалось еще больше года, а уйти в первой партии он не надеялся; неминуемая северная зима не сулила ничего хорошего его постоянно нывшим суставам.

– Чего хотел? – сказал «молодой», бесцеремонно усевшись на противоположную скамейку. Он взял хлеб и начал намазывать на него толстый слой масла.

– Поговорить с тобой хотел, объяснить тебе хотел, как вести себя надо со старшими, как уважать их надо, – сказал Магомед-Алиев, неожиданно для самого себя с какими-то мямлящими интонациями. Встреча началась не так, как он себе ее представлял. Приходилось менять тактику на ходу, и он по наитию предпочел осторожность.

– Ну, говори, давай не тяни только, – перебил его вконец оборзевший первогодок. Откусив несоразмерно большой кусок хлеба с маслом, он потянул к себе кружку с чифирем и, долив туда из чайника кипяток, сделал два глотка.

– Слушай, Кольцов, мы год прослужили, ты год прослужишь, и мы уйдем, придут «молодые», будут тебя и твой призыв слушаться. Понимаешь, о чем я тебе толкую? – снова затянул свою волынку Магомед, глядя на сидящего напротив и как ни в чем не бывало жующего хлеб рядового.

– Вот что, мужик, ты давай не переживай за то, что будет, когда тебя не будет, занимайся своими делами – и доживешь до дембеля. Он у тебя через год вроде? – ответил русский, возвращая кружку на место.

Магомед почувствовал себя как-то неуютно, какой-то внутренний голос подсказал ему, что разговор закончен и все останется вот так и никак иначе. «Молодой», который легко и просто расставил все на свои места, встав из-за стола и зацепив длинными узловатыми пальцами, как хищная птица цепляет добычу, смачную горсть карамелек, сунул их в карман своего х/б.

«Ну давай, выздоравливай» – это была последняя фраза, которую Магомед услышал от него в этом разговоре.

Дни потянулись идущими один за другим караулами без всяких там ЧП и эксцессов. «Молодые» бойцы все как один, за исключением русского, усердно мыли полы и очки туалетов. А наглый новичок, как-то найдя общий язык с сержантами и старшиной, вертелся то возле каптерки, то возле комнаты хранения оружия, болтая с ними обо всем на свете. Все шло обыденно и незамысловато, пока десятого июня старшина роты не застрелился из табельного автомата у себя в каптерке. Этот старшина был здоровенный дядька, который на спор поднимал за задний бампер милицейский уазик и разворачивал его в обратную сторону, ни разу не ставя на землю. Тем утром он засунул ствол «калаша» себе в рот и, придерживая его левой рукой, правой дотянулся до курка и снес себе полбашки всего одной пулей. Дальнейшие события развивались так же стремительно, как рушится карточный домик. Были арестованы их командир роты и несколько старших офицеров войсковой части. Ночью их увезли в неизвестном направлении, а группу старослужащих, включая ничего не понимающего Магомеда, отобрав у них ремни, отправили на губу. Им повезло с погодой, стояли летние дни, и в камерах гауптвахты, где зимой стены обрастали льдом, как в давно не чищенном холодильнике, можно было как-то находиться. Слухи поползли на третьи сутки, и от дежурного прапора сидельцы узнали о сути происходящего. Группа офицеров полка, в том числе их ротный и старшина, уже несколько лет промышляли продажей «калашей» и «макаровых». Начатое дело в виде безобидной продажи патронов, списываемых на плановых и неплановых стрельбах, переросло, несмотря на сумасшедший риск, в продажу стволов. И продано-то было немного, и номерные знаки тщательно спиливал тот самый старшина, мозги которого забрызгали парадные кители дембелей, развешанные по всей каптерке. Просто из одного злополучного автомата покрошили мусоров где-то под Ростовом-на-Дону, и участь незадачливых негоциантов была решена. Каким образом это относилось к нему и остальным арестантам, борец-собаковод не понимал, как не понимали и остальные. Однако общее настроение было отчаянным. Кормили их два раза в день какой-то дрянью, и спали они не больше трех часов в сутки. После отбоя начинались бесконечные проверки, и это длилось до самого подъема. Наконец на четвертые сутки ночью Магомед-Алиева под конвоем отвели в особый отдел. Он почему-то совсем не удивился, увидев Кольцова в форме старшего лейтенанта. По крайней мере, какая-то часть происходящего становилась понятна.

– Долг платежом красен, – сказал Кольцов и жестом пригласил его сесть. – Давай, похавай. Я смотрю, ты не очень-то удивлен. Догадался или рассказал кто?

Решивший держать масть Магомед-Алиев молча сел за стол и, отодвинув шмат сала в сторону, начал рассматривать открытую уже банку с тушенкой.

– Свиная? – Магомед понюхал красно-бордовую мясную гущу, хотя, по правде, ему было все равно, а есть реально хотелось невмоготу.

– Ну ты и клоун! Ты же в роте жрал свинину. – Кольцова на самом деле разбирал смех от разыгрываемого перед ним фарса.

– Жрут свиньи, а в столовке не помню, что ел. Может, ел, а может, не ел. Тут не буду. Спасибо за предложение.

– На, ешь, говядина, – сказал, смирившись, Кольцов. Позвенев ключами, он открыл сейф и вытащил банку говяжьей тушенки, початую банку огурцов и бутылку грузинского коньяка «Самтрест» с синей глянцевой этикеткой. Он поставил все это на стол, пододвинув банку и консервный нож к арестованному, и разлил по два пальца коньяка, за неимением другой посуды, в чайные чашки. Магомед-Алиев, знающий цену такому отношению, взял со стола чашку и замер, дожидаясь, когда офицер предложит ему чокнуться. Время остановилось на мгновение, и в повисшей тишине неожиданно резкий звук от прикосновения фаянса начал отсчет новой эры в жизни каждого из них. Голодавший последние дни Магомед мгновенно опьянел и с неожиданным сталинским акцентом произнес:

– Это хорошо, что ты уже старший лейтенант.

– Хорошо, что у тебя болело горло в ту ночь, а то отправил бы я вас всех в дисбат года на два. Пусть эти молятся на тебя, отпущу всех прямо сегодня, машина будет через час, поедете сразу в роту. Ротный у вас новый. О тебе предупрежден, но ты там присматривай за этими твоими идиотами. Подписывать тебя ничего заставлять не стану, но ты мой должник, помни. Будет надо – сам тебя найду. Лады?

Неожиданно для Кольцова ответ последовал не сразу. Доев тушенку, солдат налил до краев обе чашки коньяком под вопросительно-удивленным взглядом своего собеседника.

– Я буду об этом помнить, и мой дом будет открыт для тебя днем и ночью, но помни: ты тоже мой должник, и я могу рассчитывать на тебя. Если так, давай выпьем до дна, а если нет, то лучше дисбат.

Кольцов, считавший себя гением агентурной работы, обожал такие пассажи. Они выпили, пристально глядя в глаза друг другу, и расстались на несколько лет, пока хитросплетения бизнеса и политики не свели их вновь.

Охрана Магомед-Алиева, он сам и еще несколько человек из его родни, старавшихся быть полезными и дававших все время одни и те же дурацкие советы, медленно поднимались на третий этаж. Лифт только собирались устанавливать в старом, царских времен постройки корпусе заводоуправления, и вся процессия терпеливо ждала, пока их хозяин медленно переставит ногу с одной ступеньки на другую. Чекарь не любил свиту Магомеда и встретил их не на пороге кабинета управляющего, а в коридоре. Они обнялись по традиции, начавшейся с давней поездки в Андорру, откуда Роман вернулся к нему в Дагестан уже не в статусе приживала, а скорее единственного человека, которому можно было верить. Чекарь пропустил гостя вперед и, повернувшись к начальнику его охраны, стараясь оставаться дружелюбным, сказал:

– Аслан, не надо в приемной толпиться, там секретарь – девушка, чего ее смущать? Идите в столовую, я распорядился накрыть там для вас. – Не дожидаясь ответа, Чекарь закрыл перед ним дверь, уверенный, что никто из людей, знающих или слышавших о нем, не рискнет ему перечить.

Они разместились на диванах напротив мерцающего экрана телевизора. Секретарь, молодая девица приятной наружности, поставила на стол небольшой электрический самовар с уже кипящей водой и налила чай для Магомеда.

– Спасибо, дочка, – сказал он и, сделав маленький глоток, сразу откусил кусочек белого колотого сахара.

– Я могу идти? – спросила девушка, стоя перед ними и не зная, куда деть руки. Она сделала все, о чем ее тщательно проинструктировал молодой, но уже такой важный начальник, и ей хотелось быть ему максимально полезной. Она работала секретарем управляющего уже год и жила ожиданием, когда этот молодой «олигарх» оценит ее достоинства.

– Налей ему еще «Макаллана», – ответил Магомед, хотя понимал, что спрашивают не его.

Девушка благодарно улыбнулась ему, почувствовав в нем союзника, который, возможно, поможет растопить ледяной холод, веявший от Чекаря. Шурша юбками, она отправилась выполнять поручение, не дожидаясь одобрения этой идеи с виски от того, кто будет его пить.

– Как тебя зовут? – спросил ее Чекарь, вспомнив, что все это время разговаривал с ней, даже не задав такой простой вопрос.

– Алена, можно Лена, – радостно прощебетала она, возвращаясь назад с наполовину наполненным стаканом.

Жестом он указал Лене, чтобы она поставила стакан на стол и вернулась к своему компьютеру в приемной.

– Только что звонил Кольцов, – сказал он, как только дверь за ней закрылась. – Говорит, кто-то пробует начать консолидацию рыночного пакета.

– Грешит на мою родню?

– Не без этого.

– Ну, он чекист, пусть узнает кто. Если кто из моих близких, сам знаешь – это ничего не меняет. Я хотел просто тебя увидеть. Скучаю, – Магомед замолчал.

Чекарь понял, что деловой части не будет. Он хотел было сказать, что можно было ему просто позвонить и он прилетел бы в Махачкалу сам, но потом решил, что это прозвучит глупо, и промолчал.

– Ты что пьешь? «Макаллан»? – спрашивая, Магомед неуклюже повернулся в сторону столика, где стояли бутылки с алкоголем. – А есть кизлярский коньяк?

– Здесь нет, но думаю, в любой палатке есть, – ответил Рома.

– Да нет, давай какой есть. Подожди, – он остановил уже вставшего Чекаря. – Позови эту секретаршу свою, пусть она наливает.

Они выпили вместе, чокнувшись и пожелав друг другу здоровья.

– Тебя на этом заводе ранили? – спросил Магомед.

Поняв, что того потянуло на воспоминания, Чекарь, прежде чем ответить, отправил Лену в столовую к повару сказать, что ужинать они будут здесь.

– На этом, – ответил он. – Мы его вторым забирали, сразу после Ленинского комбината. У меня человек двести пятьдесят спортсменов было, все с палками, я даже арматуру запретил брать, не хотелось трупов, а эти отморозились и давай палить. Ну, Бог им судья. Все равно всех вынесли за забор.

Выпили еще по одной, и разговор окончательно свернул на рассказы и воспоминания. Видно, Магомед и вправду скучал по старым временам. Разошлись за полночь, после съеденного плова дышалось тяжело, особенно старику.

– Чего Лену с собой не заберешь? На улице мороз, согреешь девку! – сказал он, стоя в приемной и ожидая, когда Аслан поможет ему надеть теплую куртку. Лена вспыхнула и опять не знала, куда деть свои руки. Рома посмотрел на нее и, подойдя, сказал ей что-то на ухо и потрепал по щеке. Они вышли на мороз, и, садясь в машину, Магомед все же не выдержал и спросил:

– Что ты ей сказал? Едет она с тобой?

– Сказал, что не люблю морочить голову молодым девчонкам, пусть найдет себе ровесника, а мне проще со стриптизершами. Давай, дядя Магомед, прилечу к тебе на Новый год, если пригласишь! Удачно долететь!

Чекарь знал, что тот не любит ночевать вне дома, и если можно уехать, он ни за что не проведет ночь под чужой крышей. Дождавшись, пока кортеж скроется за заводскими воротами, он махнул рукой своему водителю, сделав знак подать машину поближе к дверям административного корпуса. Через пару минут, кутаясь в недорогую короткую шубку, появилась Лена. Он открыл ей заднюю дверь и, сев рядом, велел шоферу ехать в свой особняк на берегу Камы.

В рождественские праздники муниципалитет швейцарской столицы, впрочем, как и большинство городских муниципалитетов Западной Европы, не скупился на елочные украшения. Дорогие отели вдоль набережной Женевского озера постарались украсить свои фасады с отменным шиком. Время застыло в этом городе на века, и даже фонтан, поднимающий тонны воды на необычайную высоту, казалось, подчеркивал иллюзорность человеческого бытия.

Наталья Сергеевна Кольцова в наброшенном поверх ночной рубашки с тонкими бретельками, открывавшими ее по-прежнему худые плечи, халате отошла от окна и, загасив изящную коричневую сигарету, налила еще кофе в небольшую белую чашку почти прозрачного китайского фарфора. Шел девятый час утра, и под слоями облаков город казался еще в утренних сумерках. Она имела обыкновение раз или два в месяц оставаться на выходные в отеле «Риц». Это вошло у нее в привычку после того, как ее отец окончательно рассорился с ее мужем и тот, в свою очередь, отказал Сергею Николаевичу Кольцову от дома. С тех пор отставной генерал, прилетая в Швейцарию, вынужден был останавливаться в отелях. Муж Натальи Сергеевны, служивший в офисе ООН в Женеве в ранге советника первого класса, откровенно говоря, невзлюбил своего тестя еще с той первой встречи, когда он, стройный молодой красавец, приехал со своим отцом к ним в гости на дачу под Салтыковкой. Его отец, карьерный дипломат, успевший к тому времени потрудиться послом в одной неспокойной, колеблющейся от левого режима к правому африканской стране, вот уже несколько лет безвылазно прозябал в мидовском кабинете на Смоленской площади. Формально должность была более высокой, однако имела гораздо меньший вес в табели о рангах по гамбургскому счету.

Судя по всему, на родине его папа на чем-то залетел, не сумев правильно вписаться в новые реалии. А как иначе Вилен – такое замечательное имя (сокращенное от Владимир Ильич Ленин) носил такой же замечательный юный дипломат, отдающий весь свой потенциал на ниве международных отношений, – мог внятно объяснить самому себе, что за узы связывают его отца, утонченного, владеющего шестью языками, включая суахили, потомственного обитателя пятикомнатной квартиры на Сивцеве Вражке, с каким-то гэбистским начальничком, одевающимся скорее по бандитской моде, чем так, как подобает служителю закона? В тот день Вилен хотя и неохотно, но согласился на уговоры отца поехать в гости к этому «делавару», как про себя он сразу окрестил своего будущего тестя. Дело было в том, что Вилену светила скорая длительная командировка, и, хотя к этому времени порядки в плане семейного положения были уже не так строги, как во времена СССР, жена с хорошей родословной прибавляла шансов.

Девица не произвела на него никакого впечатления. Худая, плоская, со все еще прыщеватым лбом, она могла быть и поживее, и поулыбчивее. Круги под глазами и зеленоватость кожи объяснялись напряженной учебой и тяжело прошедшей зимней сессией, от которой Наташенька так и не смогла до конца оправиться, несмотря на все усилия папы с мамой. Об аборте на почти третьем месяце беременности было как-то неловко говорить. Существуют семейные тайны, хранящиеся строже государственных.

Теперь, после шестнадцати лет, их брак, изначально исключавший эмоциональную составляющую подобных союзов, приносил обоим его участникам заслуженные дивиденды. Вилен, почувствовавший свою гомосексуальность еще задолго до их знакомства, искусно пользовался предоставляемой ему свободой и, будучи весьма опытным конспиратором, как ему казалось, успешно избегал ненужной огласки своих талантов. Наталья Сергеевна, в свою очередь, была благодарна ему за отсутствие интереса к ней как к сексуальному объекту. Только один человек на Земле мог бы разбудить в ней желание, полностью исчезнувшее после прерванной беременности. Окончательный разлад между ее отцом и мужем был ей скорее на руку, давая возможность остаться наедине с собой и избавляя от мелких бытовых забот. Если ее пребывание в столице совпадало с хорошей оперой в женевском театре, она всегда просила мужа достать ей пару билетов и с одной из своих подруг, также из числа жен дипломатов, отправлялась на спектакль. В последние годы, правда, из-за ремонта основного здания постановки шли в на скорую руку построенном ангаре, скорее напоминающем деревенский балаган с дощатыми лестницами, но что поделать – как говорится, искусство требует жертв.

Поднеся к губам уже почти остывший кофе, она сделала пару небольших глотков и потянулась за еще одной сигаретой. Решив заказать завтрак в номер, чтобы лишний раз не одеваться, Наталья Сергеевна вновь вернулась к окну и долго смотрела на озеро, на фонтан, на дорогие магазины с яркими электрическими гирляндами, мерцавшими в утренних сумерках на другом берегу. Все было как обычно в такие выходные. «Bon dimanche»[3], как говорят французы. Отец должен был позвонить перед вылетом. Официально будучи в отставке, он все же не изменял своим привычкам и перемещался по свету только на частных самолетах, принадлежащих Северному холдингу. Прилетая на три-четыре дня, проводил воскресный вечер с единственной и нежно любимой дочерью и посвящал будние дни общению с персональным куратором из швейцарского банка, дабы разобраться в запутанных расчетах по номерным счетам, которые он и его соратники понаоткрывали в тучные нулевые.

В дверь вежливо постучали, и, запахнув поплотнее халат, она впустила официанта в белом колпаке, толкающего перед собой столик с тарелками, накрытыми блестящими, напоминающими средневековые шлемы, полусферическими крышками. Он ловко раскрыл откидывающиеся боковые поверхности стола, сделав его идеально круглым, расправил скатерть с лежащими на ней завернутыми в белую накрахмаленную салфетку серебряными приборами и продолжал топтаться на одном месте, стараясь не таращиться на молодую еще женщину в неглиже.

– Voilà votre pourboire[4], – она, не глядя, протянула ему десятиевровую ассигнацию.

– Merci, madame[5], – мужчина взял десятку и как бы нечаянно прикоснулся к ее пальцам.

Теперь их взгляды встретились, и молодой наглец почувствовал подступившую к горлу внезапную тошноту страха быть немедленно уволенным за свой маленький эксперимент. Он, потеряв свою несколько двусмысленную улыбку, суетливо заспешил покинуть поле так позорно проигранного сражения. «Sorcière! Witch!»[6] – шептал он, с остервенением ударяя кулаком по ладони, быстрым шагом возвращаясь на кухню гостиничного ресторана. Наталья Сергеевна за годы, проведенные в обществе высокопоставленных мидовских чиновников, переняла их умение одним взглядом уничтожить самообладание простолюдина.

Позавтракав, она еще около часа повалялась в кровати, щелкая пультом с одного канала на другой. Несмотря на события последних дней и проблемы, возникшие у Вилена, она была на удивление спокойна. Не желая признаться себе самой, по большому счету она ждала чего-то подобного рано или поздно. Выкурив еще пару сигарет, она побросала в спортивную сумку кроссовки, шорты и майку. Сделала пару телефонных звонков, договорившись с подругами пообедать в старом городе, и, одевшись в стиле кэжуал шик, спустилась в лобби. Обменявшись приветствиями с высоким седым мужчиной в униформе за стойкой ресепшена, она вышла на улицу, где услужливый негр-швейцар, заискивающе улыбаясь, распахнул перед Наташей дверку поданного из гаража «Порше-Карреры». Негритенок когда-то учился в СССР, в институте Патриса Лумумбы, и довольно сносно, правда, без падежей, болтал по-русски.

Маленький «Порше» был идеальной машиной не столько для узких улиц европейских городов, сколько для горных альпийских дорог; его расположенный сзади мотор позволял проходить самые крутые повороты, практически не снижая скорости. Сергей Николаевич, прилетая в Швейцарию, часто забирал его у дочери, которая все будние дни проводила в представительстве ООН, где женам дипломатов находили синекуры под видом заботы о культурном наследии, о потеплении, о похолодании, о переедании и о голодании. Всем находился уютный кабинетик, не всегда, конечно, с живописным видом из окна. Это зависло от статуса супруга. «Status quo» – но это уже латынь.

Сегодня встреча с отцом была для Наташи очень важна. Она исподволь хотела настроиться на нее и прийти к ней в лучшей форме. Припарковав «Карреру» возле модного фитнес-клуба, Наталья Сергеевна прошла в раздевалку, быстро переоделась и два с половиной часа честно отработала на беговой дорожке и тренажерах.

Обед с подругами начался с обычных в таких случаях поцелуев с легким, почти незаметным касанием щек и радостными возгласами, как будто они не виделись по меньшей мере несколько лет. Все шло как всегда, и никаких инсинуаций и даже тени намека, что ее Вилен вляпался в историю, она не наблюдала. Разговор крутился вокруг сплетен о назначении нового второго секретаря в посольстве, и каждая из подруг старалась сделать тонкое замечание, демонстрирующее ее осведомленность. Наташе только показалось, что Юленька – жена атташе по культуре в русском посольстве, доносившая все своему мужу, – разглядывает ее с каким-то необычным интересом.

– Ой! Я, кажется, забыла закрыть машину! – сказала Наташа и стала перебирать вещи в сумочке, изображая поиск ключа, стараясь избавиться от ощущения, что ее изучают.

– Не стоит волноваться, в твой шарабан тут никто не полезет, а штраф за парковку тебе один черт на стекло прицепят! – произнесла вторая подруга, Анна Павловна Фирсова, самая старшая из них троих. Благодаря мужу она руководила очень-очень влиятельным благотворительным фондом, спонсоров которого принято было называть шепотом, и при этом обязательно тыкая пальцами куда-то в небо. Она любила крепкие выражения, считая их частью своего фрондирования, которое даже у не самых искушенных вызывало лишь снисходительную улыбку понимания.

– Анна Павловна! Вам легко так говорить! Вам кивнуть стоит – вся полиция будет построена! – произнесла Наташа тоном маленькой девочки, ибо даже грубую лесть можно выгодно преподнести пожилым дамам, если актерское мастерство тебе не чуждо. Теперь она нуждалась в нем еще сильнее, а еще больше в самообладании. Трюк с ключами, по-видимому, удался, так как Анна Павловна заказала стопку коньяку – событие редкое и, безусловно, указывающее на хорошее расположение духа, а Юленька, как и все выскочки из провинции не обладавшая даром мгновенно находить нужные слова в общении с небожителями, позавидовав такому успеху, начала суетливо расхваливать «Патек Филипп», надетые по новому обычаю на правое запястье современной матроны. Вообще-то хвалить часы за триста тысяч евро было скорее моветоном, но Анна Павловна – женщина строгих правил и потомок родовитых коммунистов – была тщеславна и нередко забывала быть осторожной. Она с энтузиазмом начала показывать Юленьке, каким образом положение луны в нижней части циферблата коррелируется с числом и месяцем, на которые указывали замысловатые стрелки этого чуда швейцарского рукоделья.

– Лунные циклы очень важны для понимания нашего настроения и самочувствия, – сказала она, обращаясь сразу к обеим. – Календари столько раз менялись, да и исчисление, которое мы ведем, по правде говоря, не может быть точным. В Вавилоне считали до шестидесяти, и эта традиция сохранилась в часах и во французском языке. Я сейчас все планирую по луне, эти часики стали мне просто незаменимыми.

Воспользовавшись внезапной тягой подруг к механическим девайсам, Наташа попросила счет. Сделав вид, что получила какое-то важное сообщение, она, оставив свою долю с учетом щедрых чаевых в кэше, расцеловалась с обеими женщинами и пулей выскочила из ресторана.

– Не понравилась мне она сегодня. Если Вилен ей рассказал о своих метаниях и сомнениях, она может побежать к своему папаше, а тот непрост, ох непрост, – промолвила Анна Павловна и, нацепив на нос очки, взялась внимательно проверять счет.

– Мой Виктор все предусмотрел. Он знает то, чего не знаем мы, – сказав это, Юля полезла в сумочку за кредиткой.

– Дай лучше наличными, я сама картой заплачу, – сказала Анна Павловна.

Руководительница благотворительного фонда была известна своей страстью обналичивать деньги при любом удобном случае. Несмотря на излишества вчерашней ночи, настроение у нее было отличным. Очередной благотворительный вечер прошел безукоризненно, и не меньше трети от собранных средств должно было вернуться на счета связанных с ней лиц и организаций. Страсть к стяжательству была ее слабостью. Глядя вслед поспешно покинувшей их Кольцовой, она невольно, правда не без доли злорадства, посочувствовала ей.

Как женщина, прожившая свою молодость весьма бурно и без оглядки на буржуазную мораль, о чем свидетельствовали ветвистые рога ее супруга, Анна Павловна не понимала, почему бы Кольцовой не завести себе любовника, а лучше двух, если муж – гей. Если бы ей сказали о наивных надеждах Кольцовой, что ее семейные тайны неизвестны всем входящим в мидовскую тусовку русской колонии, то она просто потеряла бы дар речи. Пытаться скрыть какие-то подробности повседневной жизни, когда все так или иначе пересекаются по службе или в компаниях, наверное, просто невозможно. Искусство состояло в том, чтобы заставить нужных тебе людей молчать, а рассчитывать только на их дискретность было неразумно. Поэтому Анна Павловна всегда тщательно изучала личность того, кем она хотела воспользоваться, и только потом, зная, что удержит оного от излишней трепотни, предпринимала шаги для сближения. Она была по-своему умна и расчетлива и знала, когда надо выходить из игры. Как ни грустно было признаваться самой себе, что время ее любовных историй кануло в Лету, она умела смотреть в глаза правде. Постепенно жажда обладания материальными ценностями, которые она научилась собирать с ловкостью опытного коллектора, стала доминирующим стимулом ее существования.

– Мне кажется, дело на мази, – задумчиво сказала она, обращаясь к молодой девушке, в третий раз уже пересчитывающей наличные. У той что-то не получалось со счетом, и горсть разнокалиберных монеток, состоящая из евро и швейцарских франков, перекладывалась из одной стопки в другую. Задача была не из простых. Юленька явно волновалась, понимая, что наличные заберет Анна Павловна, а ведь надо было еще как-то оставить le pourboire, но сделать это она хотела уже после того, как три новенькие сотенные исчезнут в сумочке милосердной благотворительницы.

– Дай я посчитаю! – сказала Анна Павловна, решительно подвинув наличные к себе, и, особо не заморачиваясь со счетом, отправила их в утробу своего портмоне. Сунув подошедшему гарсону кредитку, она заказала еще два «Мартеля» – двойной себе и обычную порцию надувшей губки от такой бесцеремонности Юленьке. – Передай Виктору, у меня все готово, человека, о котором он просил, я нашла. Он прикроет и все сделает в лучшем виде. При самом худшем раскладе все сойдется на Вилене Аристове, – резко сменив тему и наконец перейдя к главному, что волновало ее все это время, продолжила матрона.

– Ой, я так волнуюсь! Так переживаю! Мой Виктор сам не свой. Говорит, мы просто теряем время, закроется, говорит, окно возможностей! – оживленно затараторила Юленька, через слово то всплескивая руками, то поправляя свою челку.

– Я изучила список, – сказала Анна Павловна, не обращая внимания на причитания. – Существование этих шедевров вероятно, но нигде и никем не подтверждено. Перед тем как мы окончательно ударим с твоим благоверным по рукам, я хочу получить хотя бы несколько картин в свое распоряжение. Мои резоны я объясню Виктору лично, – она хотела добавить что-то типа «ты все равно не поймешь», но сдержалась в последний момент.

– Ой, не знаю, не знаю. Витя повторял много раз, что без доверия лучше не начинать, – поспешно ответила Юленька, явно не зная, как себя вести, и все время поправляя непослушную челку.

– Милая моя девочка, передай ему: мы или партнеры – или нет. Это я вкладываю свои деньги в порошок, я организую всю логистику и прикрытие. А Виктор прекрасно осведомлен и понимает, что вы ни при каких случайностях не попадете впросак. Надеюсь, у него нет сомнений, что я имею полное право лично убедиться в подлинности того, из-за чего готова рисковать, а небольшой залог просто усилит мою уверенность. Вот и все, так просто и без обид, – добавила Анна Павловна.

Гарсон подошел с подносом и поставил на стол две рюмки с «Мартелем» – одну, побольше, перед старшей дамой, и вторую, поменьше, перед весьма милой и в меру кокетливой девушкой, сидевшей почему-то с надутыми губками и растерянным выражением симпатичного личика. Он явно не собирался уходить и, притворно улыбаясь, ждал щедрых воскресных чаевых. Но дамам было не до него. За внешней неопытностью и кротостью Юленьки скрывался упрямый и изворотливый характер человека, постоянно борющегося за место под солнцем. Ее мысли были сейчас далеко от того, кто заплатит за коньяк. Пауза нелепо затягивалась, и Анна Павловна отослала гарсона принести какие-нибудь пирожные. Чувство неприятной тревоги овладело ею. Допив коньяк, она взглянула на собеседницу. Та явно не собиралась отвечать на последнюю ее фразу и отстраненно смотрела куда-то вдаль. «Ну что же, Витенька, если ты решил поиграть со мной в прятки и выставляешь буфером свою молоденькую женушку, давай попробуем», – сказала сама себе Анна Павловна. Не подавая виду и несмотря на размолвку и недосказанность, она все-таки предложила Юленьке подвезти ее до дома, благо обе жили почти по соседству. Сидя на заднем сиденье светло-голубого «Мульсана», они почти не разговаривали. Водитель, нанятый из местных, с зарплатой, втрое превышающей зарплату инженера в России, был молчалив, знал маршруты наизусть и поэтому никогда не задавал лишних вопросов.

– Юленька, я тебя очень прошу, передай Виктору, я жду его звоночка сегодня, – сделала последнюю попытку примирения Анна Павловна.

Сказанное в ответ «хорошего вечера» прозвучало почти как издевка. Можно было бы не обратить на все это внимания и похоронить тему с неизвестными шедеврами на бескрайнем кладбище «тем» и «темок», постоянно возникающих и умирающих внутри околоделовых сообществ, но только не эту. Последние годы, несмотря на постоянный круговорот событий вокруг ее благотворительного фонда, стареющая матрона чувствовала какую-то сосущую ее душу неудовлетворенность. Отношения с мужем были скучными до зевоты, и у каждого уже давно была своя спальня. Большинство из постоянных и щедрых доноров фонда были ее ровесниками, а часто даже старше, чем она. При этом широта современных взглядов не мешала им предаваться утонченному разврату сродни тому, что погубил римских патрициев. Если благотворительные вечера ее фонда были строго закрытыми и ни одному из папарацци ни разу не удалось сфотографировать даже туфли высаживающихся из авто гостей, то о том, что могло происходить на аффтерах, знал уже совсем узкий круг. Иногда она позволяла уговорить себя остаться и, не переходя своих красных линий, наблюдала за происходящим. Поводом для проявления такой благосклонности были либо значительные пожертвования, сделанные в официальной части вечера, либо присутствие персон очень аристократических кровей, которым она не в силах была отказать.

Семейная чета Вуколовых – Юлии и Виктора – занимала бы скромное место в табели о рангах среди русских в Женеве, если бы не родственные связи молодого атташе по культуре в высших политических кругах новой России. Как часто бывает у внебрачных отпрысков влиятельных политических персон, его комплексы наслаивались один на другой; за вымученной ролью приветливого и толерантного к чужим недостаткам интеллектуала скрывались причудливые формы невротического эгоизма. При этом его нельзя было назвать интриганом или просто плохим человеком. Служба его интересовала только постольку, поскольку позволяла путешествовать с дипломатическим паспортом, а Родина оплачивала все расходы, включая чаевые в заморских отелях. Ему всегда нравились женщины, но здесь с этим было туго; при огромном количестве вариантов всевозможных перверсий связь с красивой молодой особой женского пола была проблемой. Не особо печалясь, Вуколов научился довольствоваться законной женой, и высвобожденная часть сублимированной энергии увлекла его на путь авантюриста на ниве обменов редких шедевров, благо вопрос финансирования решался для него достаточно просто.

Когда в первый раз Виктор заговорил с Анной Павловной о каких-то утраченных во время транспортировки из Испании сюда, в нейтральную страну, шедеврах Гойи, Веласкеса, Рембрандта и, главное, картин самого Пикассо, который и был инициатором отправки этих шедевров из Мадрида, она с трудом удержалась от ироничной ремарки в его адрес. Официально Анна Павловна была отнюдь не богата. Ее муж Василий Федорович попал на дипломатическую службу, если можно так выразиться, по «недоразумению». Пройдя все ступени партийного аппарата, он еще довольно молодым человеком занял уютный кабинет на Старой площади, а с приходом Ельцина сделал и вовсе головокружительную карьеру, но в нулевые перепутал берега – где-то что-то не то сказал, одним словом, «спалился», и так как формально обвинить его было не в чем, он отправился укреплять состав российской миссии при штаб-квартире ООН в Женеве. Получалось, что годовой доход ее вместе с мужем в налоговой декларации, с маниакальной скрупулезностью требуемой одними чиновниками от других, не мог превышать ста тысяч евро.

– Сжальтесь над старухой, – воскликнула она вполголоса, манерно всплеснув руками, поняв, к чему клонится разговор, неожиданно заведенный с ней Вуколовым. – Побойтесь Бога! Мне послезавтра надо вносить аренду за офис дискуссионного клуба при известной вам благотворительной организации, и поверьте, голубчик, на слово: на счету нет ни копейки! А вы мне предлагаете мировые шедевры, да еще и нелегально. Кстати, а почему мне? – добавила она почти мгновенно, видя, что ее «плач Ярославны» не произвел никакой реакции.

– Анна Павловна, вы абсолютно точно подметили нелегальность, и я позволю себе более точно выразиться: незаконность существования этих произведений искусства. Но они существуют, и это неоспоримый факт, – поспешно ответил Виктор, стоя к ней вполоборота и придерживая бокал с шампанским совсем рядом со своими тонкими, похожими на две красные резинки и все время кривящимися во время разговора губами. – Вы знаете, как Пикассо любил рисовать Арлекинов? Самый интересный, по крайней мере по моему мнению, это тот с зеркалом, написанный в тридцать втором. Но были еще. Так вот, среди тех картин, о которых мы с вами сейчас говорим, есть еще один, и я видел его своими глазами, – продолжил он, пристально глядя ей в лицо.

– Это все прекрасно, но ты не ответил на мой вопрос, – заметила она в ответ и, взяв с подноса у проходящего мимо официанта бокал «Вдовы Клико», сделала добрый глоток, оставив на ободке следы пастельно-розовой помады. Прием проходил в представительстве британской миссии, и не следовало зевать с выпивкой и закуской; ссылаясь на протестантские каноны своей культуры, англосаксы всегда старались сэкономить.

– Мы переходим на «ты»? – сказал он как-то удивленно.

– Друг мой, ты подходишь к пожилой даме, предлагаешь ей какую-то уголовщину и предполагаешь, что после каждого пассажа она будет приседать в реверансе?

– Ну, мне будет как-то неудобно.

– Неудобно спать на потолке, – воспользовавшись паузой, она жестом подозвала официанта и, поменяв бокалы, попросила принести ей какие-нибудь закуски. – Так почему ты обратился ко мне? – уже более настойчиво произнесла она.

– Мне нужен cut out[7], – как ни в чем не бывало произнес он.

– Господь с тобой! Я похожа на Мату Хари?! – Анна Павловна постаралась максимально изобразить удивление. Однако какой-то неприятный холодок, пробежавший по спине и застрявший где-то в районе малого таза, подсказал ей, насколько опасен для нее этот человек, знающий больше, чем она хотела. И самое неприятное, что не надо было далеко ходить, чтобы понять, чьи уши торчат во всей этой истории. Его ответ немедленно подтвердил самые худшие опасения.

– Анна Павловна, дорогая, прошу покорно меня извинить, что мое воспитание не позволяет вам тыкать, но мне доподлинно известно о вечеринках, которые иногда проходят после ваших замечательных благотворительных вечеров. Они называются у вас аффтерами? На английский манер, не так ли? – сказал он, стараясь придать своему голосу дружелюбно-ироничную интонацию, как будто разговаривал с ребенком.

– Виктор, мне непонятны твои инсинуации, в этом городе греха ночная жизнь следует своим законам, и они мне, увы, неподвластны. Боюсь, ты сильно ошибаешься, и если ты сейчас же не извинишься, наш разговор можно считать законченным! – сказав это, она показала всем видом, что уходит немедленно. Попавшись на эту удочку, он сделал шаг, преграждая ей путь, не желая ее ухода. Первый раунд был за ней.

– За что же мне извиняться, если мне доподлинно известно от моей собственной жены, как вы ее уговаривали остаться и поехать в замок на французскую сторону к этим старым извращенцам барону и баронессе де^****?

– Ах, да ты ревнивец, мой юный друг? – сказала она насмешливо, и все ее самообладание вернулось к ней при виде того, как ее оппонент теряет свой апломб и самоуверенность. «Эта маленькая дрянь меня так пошло сдала! И это после того, как весь вечер она таскалась за мной и ныла, как ей скучно, потому, что муж улетел один в Москву, и как она хочет остаться до конца! И я, простушка, поверила этой чепухе. Или они работают в паре и это было запланировано?» – мысли вихрем пронеслись у нее в голове.

– Не будем ссориться! – примирительно сказал он, справедливо засчитав второй раунд в свою пользу. Вольно или невольно, но Анна Павловна призналась в попытке свозить Юленьку к свингерам.

– Полотна могут стоить миллионы долларов, и в их существовании у меня нет ни малейшего сомнения, повторяю, я сам видел Арлекина и несколько работ Веласкеса и Рембрандта. К несчастью, условия сделки весьма необычны, и мои покровители не станут в ней участвовать. Ставки в политической игре на нашей с вами Родине все время повышаются, и, как вы знаете, ни один из них еще не сбросил карты.

– Ты не боишься своими аферами подмешать им на последней раздаче не ту масть, которую они ждут?

– Боюсь, поэтому и пришел к вам. Мне необходим cut out, и вы поможете мне его найти. И мне нужно будет финансирование.

– У меня нет денег, – эту фразу она произносила так часто, что даже не старалась, чтобы в нее верили.

– Мы пойдем в равных долях, и я гарантирую вам не менее тысячи процентов прибыли.

– О какой сумме идет речь?

– Первоначально около трех – пяти миллионов, я думаю. Ваш взнос ровно половина.

– В чем сложность сделки и откуда такие проценты?

– Картины отдают только взамен на порошок, в этом-то и есть вся проблема. Расчет идет по цене рынка, и я считал…

– Какой порошок? Не вздумай меня втягивать в это дело, – вскрикнула она, повысив голос, и проходящая в этот момент рядом с ними супружеская пара венгров, вздрогнув от неожиданности, посмотрела в их сторону.

– Прекрати орать! – он прошипел ей почти на ухо. К Виктору вернулась вся его обычная наглость, так помогавшая ему делать дела в кругу людей, привыкших к церемониям и доброжелательным улыбкам консьержей и челяди всех мастей. Он незаметно твердо держал ее за локоть и, стараясь сохранить улыбку на лице, продолжал зло нашептывать ей на ухо: – Слушай меня внимательно: я раздавлю тебя как букашку, и каждый пенни, украденный тобой из твоего расчудесного фонда, обернется тебе и твоему мужу-простофиле Василию Федоровичу такими неприятностями, что вам с ним и не снилось. Завтра в восемь вечера мы с Юленькой приглашаем тебя к нам на чай. Здесь мы не можем больше говорить, мы и так привлекли лишнее внимание, – продолжил он, отпустив ее руку и вежливо раскланиваясь с подошедшими к ним японцами, неведомо как затесавшимися на прием.

Тогда, несколькими месяцами ранее, Анна Павловна была вынуждена принять приглашение Виктора Вуколова. Теперь она жалела об этом; да, его угрозы по поводу ее фонда не могли не иметь под собой серьезных оснований. В последнее время она стала слишком беспечна, и в ее близкий круг стало попадать все больше случайных людей.

На следующий день после злополучного приема в английской миссии они встретились в его служебной квартире. Вуколов вел себя высокомерно и даже допускал язвительные интонации. Особенную досаду у нее вызывало, что вечно пресмыкающаяся перед ней Юленька на самом деле собрала на ее фонд немало компромата. Присутствуя на каждой официальной части, она, без сомнения, могла идентифицировать большинство гостей.

Незыблемым правилом Анны Павловны было не приглашать никого во второй раз, в случае если в первый же вечер не были сделаны существенные пожертвования. Миловидная Юленька, почти на автомате строящая из себя дурочку, стала исключением. И только какой-то ангел-хранитель, незримо оберегавший Анну Павловну, не дал ей уступить просьбам смазливой девицы и раскрыть той тайную подноготную устраиваемых «членами клуба» аффтеров. Как ни загоняла она глубоко в подсознание мысль о том, что причиной ее ошибок может быть банальное либидо, разбуженное к молодой девочке, эта правда только делала ее досаду более горькой. Как будто давая понять, что все это ей давно известно, Юленька уселась напротив Анны Павловны на табуретку в кружевном неглиже, открывающем ее упругие ляжки, обхваченные на ягодицах розовыми трусиками, и принялась есть персик, капая соком себе на подставленную ладонь.

– Итак, как я говорил вам вчера, мне нужен человек с дипломатическими полномочиями для безопасной транспортировки кокаина, – начал Вуколов, стараясь своей суровостью контрастировать с ребячливостью Юленьки.

– Где же я тебе его возьму? – произнеся это, Анна Павловна театрально развела руками. – Уж не Василия Федоровича ли ты приготовил на эту замечательную роль?

– Не надо театральных жестов, и потрудитесь не перебивать меня, а то я забуду, что говорил, и начну с начала, – сказал он резким, почти раздраженным голосом, в то время как принявшаяся за следующий персик Юленька, что-то сладко мурлыкая себе под нос, поглядывала на нее с нескрываемым ехидством. – Есть такой Вилен Аристов, он гомосексуалист, – продолжил он.

– Правда?! – воскликнула Анна Павловна. Она не могла удержаться и, всплеснув руками, запричитала, разыгрывая из себя невинность: – Господь с тобой, неужели это может быть такое?

– Прекратите валять дурака, – почти закричал он и ударил ладонью по столу так, что брызги из лужицы накапавшего с рук Юленьки сока разлетелись в разные стороны.

– Если ты хочешь делового разговора, то сначала убери из-за стола свою мартышку, – сказала Фирсова с ледяным спокойствием, собрав последние силы. Ее по-настоящему начало тошнить от вида пушистого тапочка, который Юленька, сидя перед ней нога на ногу, раскачивала на кончиках пальцев.

– Малыш, дай взрослым дяде и тете поговорить, – просюсюкал Вуколов.

– Я буду в джакузи, не опоздай, – произнесла та капризным тоном и, не попрощавшись со своей старшей подругой, назвавшей ее мартышкой, вышла из кухни.

В общих чертах его план для получения порошка, требуемого в обмен на шедевры, был прост и гнусен – и поэтому реален. Если она сможет подобрать из участников оргий нужного человека и устроит его знакомство с Виленом Аристовым, выбранным ими на заклание, то сделка или пройдет успешно и принесет им миллионы, или «папенькин выкормыш», как назвал Вилена Вуколов, ответит за свои прегрешения единолично. «Нужным человеком», по его мнению, мог стать один из активных бисексуалов, которых притаскивали с собой на закрытые аффтеры богачи и аристократы, влекомые своими извращенными фантазиями. Не будь Вилен мужем Наташи Кольцовой, с которой Анна Павловна водила близкую дружбу, она бы нашла способ откупиться и не принимать участия в афере, навязанной ей так бесцеремонно. В конце концов, нет ничего дешевле денег. Они, деньги, ее, конечно, интересовали, но рисковать ради них своей головой и репутацией она была не готова. Шедевры – это прекрасно, но она как-то справлялась без них раньше, и какие бы языки адского пламени ни подогревали ее тщеславие, прожить без обладания одним из Арлекинов Пикассо было возможно. Другое дело Наташа Кольцова. Та была богата, красива той изящной красотой, которую не встретишь на обложках журналов, и при этом легко ускользала от пороков окружавшего ее мира. Видеть ее падение, знать, что она растоптана и унижена, – ради этого можно было рискнуть. В конце концов, как бы Вуколов ни рисовал себе безрисковые операции такого масштаба, он все равно оказывался рядом с Анной Павловной, что позволяло ей рассчитывать на заступничество со стороны его влиятельной и всепроникающей родни.

Водитель «Мульсана» вопросительно посмотрел в зеркало заднего вида и, встретившись глазами с хозяйкой, очевидно, расстроенной холодным прощанием с только что выпорхнувшей из салона Юленькой, одними глазами задал вопрос о дальнейшем маршруте. До вечера было еще далеко, и, посмотрев на часы, Анна Павловна решила не откладывать в дальний ящик единственную возможность как-то восстановить равновесие в отношениях с втянувшим ее в эту сделку Вуколовым.

– Prenais la route à Besançon[8], – проговорила она отрывисто.

– On va aller à France?[9] – поездка до Безансона должна была занять около трех часов, и водитель не скрывал своего недовольства, что воскресный вечер он проведет в дороге.

– Si, bien exactement, je vais dire à toi la direction plus précisemént un peu plus tard[10], – она дала понять, что разговор окончен, и, нажав кнопку, подняла стекло, отделяющее ее от водителя. Откинувшись на заднем сиденье, Анна Павловна нашла в мессенджере нужный ей номер.

Абонент значился под именем «Феликс», и она написала ему сообщение с просьбой о немедленной встрече. Она уточнила, что едет в его сторону и будет в Безансоне максимум через два с половиной часа.

Феликс Варгас Кондори был тем самым человеком, которого она нашла для Вуколова, уступив его требованиям и побоявшись обещанного им скандала. Это была, безусловно, наиболее подходящая личность для исполнения одной из ключевых ролей в реализации теперь уже их общего довольно хитроумного плана. При обычных обстоятельствах вероятность того, что он заинтересует Анну Павловну, равнялась нулю. Но для задуманного Вуколовым нужен был привлекательный бисексуал, и она его нашла на одной из последних вечеринок. Со слов Феликса, он был в Европе уже около полугода и имел боливийский паспорт. Его бисексуальность открывала ему двери в самые изысканные слои света и полусвета Европы. Эти контакты, изначально порочные в своей основе, позволяли обсуждать любые, самые закрытые и недопустимые в традиционном обществе темы. Единственным важным для себя табу он сделал наркотики. На свингерских вечеринках, в обществе обнаженных графинь и герцогинь вместе с их мужьями, открыто предающимися содомии в перерывах между двумя добрыми дорожками девственно-белого порошка, он вежливо, но твердо отказывался от приобщения, а если кто-то начинал расхваливать своего дилера, то крупный, с хорошо прокачанным торсом, покрытым татуировками, красавец изображал испуг и нежелание ни о чем подобном даже слышать. Это работало. Он прослыл хотя и милым, но простоватым парнем, готовым понравиться всем на свете просто и невзначай.

Однажды питавшая к Феликсу нежные чувства, граничащие с обожанием, немолодая пара потомков французских аристократов взяла его с собой в качестве главного украшения на один благотворительный вечер, проходивший в абсолютно закрытой обстановке и, как потом выяснилось, собравший не менее миллиона евро. Анна Павловна была приветлива с бароном и баронессой де^**** и, стараясь им угодить, обменялась с их спутником парой ничего не значащих фраз. Боливийца, конечно же, взяли на вторую, наиболее интересную часть благотворительного вечера, которая оказалась еще более закрытой, и, возможно, именно она обуславливала щедрые взносы приглашенных на нее доноров. Анна Павловна хотя и не принимала в ней непосредственного участия, но наблюдала с интересом и даже делала остроумные комментарии, а главное, она оценила неоспоримые достоинства ее нового знакомого. Когда высокомерная до надменности русская матрона незаметно сунула ему в руку карточку с телефоном и двумя словами на английском – «call me»[11], – он, стараясь не ранить нежные души потомков французской знати, незаметно спрятал записку в чулках, снятых с барона и брошенных вместе с кружевным поясом на пол. Ничего более подходящего он не придумал, так как сам в этот момент был абсолютно гол. Выдержав вежливую трехдневную паузу, он позвонил Анне Павловне. Когда она, храня строгую интонацию, достаточно вежливо пригласила его на обед в субботу, пообещав познакомить с интересными людьми, его уверенность в том, что она ищет с ним тех же отношений, что и остальные, только укрепилась.

– I will be glad to see you, my dear sir[12], – закончила она кокетливо, поразив его так и не искорененным за годы заграничных командировок славянским акцентом.

В тот уикенд Феликс, чрезвычайно довольный приглашением на небольшой семейный вечер, не рассчитал свой тайминг и, приехав много раньше, еще около часа вынужден был прогуливаться по окрестностям, боясь показаться невежливым и докучливым. И все равно он пришел первым. Анна Павловна, познакомив его на скорую руку со своим мужем, занялась улаживанием последних деталей предстоящего ужина. Атмосфера, царившая в доме, сразу поразила его диссонансом с предшествующими оргиями. Василию Федоровичу было почти семьдесят, он был одет в строгий костюм и галстук и беседовал с ним с добродушным выражением лица без тени намека, что какие-либо тайные страсти могут гнездиться в его голове. Первые же слова, сказанные после принятых приветствий и жалоб на погоду, заставили Феликса почувствовать легкую тревогу, неприятную, как писк приближающегося душной ночью москита.

– Felix, you have such a typical surname for Bolivia! You were born there, weren’t you? Tell me, how is it to live in a country where average height is less than 1.5?[13] – сказал Василий Федорович, стараясь придать своему не совсем вежливому вопросу оттенок лести.

– You know, my parents had to escape from Сhile and look for refuge in Bolivia when military came to power back in 1973. My uncle, maternal uncle was only twenty and he went missing. I believe he was tortured to death like other in the Santiago stadium. I was born in Sucre, but my parents were afraid they’ll chase me and gave me another surname. That’s it[14], – ответил Феликс, надеясь, что история про дядю придаст ответу больше достоверности.

– That’s the case?! So your parents took part in these events? Believe me, I am exited to see you here, in my house. I know Luis Corvalan personally. I met him several times in Moscow, we discussed some philosophical issues from Marxism-Leninism point of view. By the way he never knew languages except his mother tongue and I had to learn Spanish! It is your native language too, isn’t it?[15] – продолжал задавать нескромные вопросы Василий Федорович.

Настойчивость, с которой старая партийная лиса пыталась нащупать брешь в его легенде, отнюдь не испугала Феликса.

– Entonces hablemos en Español, en esa perte de Europa hay poca jente que lo sabe[16], – Кондори легко перешел на испанский.

– That was years ago! To say the truth, I’ve forgotten all the words[17], – старый дипломат поспешил перебить говорившего. – So your parents supported Salvador Allende?[18]

– Moreover, my mother knew him personally and I feel proud of it![19] – у Феликса была отличная память, и он никогда не боялся запутаться, раз за разом повторяя заученные подробности. Он смело отправился в путешествие по своим воспоминаниям о рассказах родителей про подробности военного переворота.

Гостиная Анны Павловны стала постепенно наполняться[20]. Список приглашенных на этот скромный субботний ужин она продумывала не один вечер. Для осуществления их с Вуколовым плана ей следовало свести так удачно найденного Феликса Кондори с ничего не подозревающим Виленом Аристовым, мужем этой заносчивой гордячки Кольцовой. Все задуманное прошло даже лучше, чем она могла себе представить. Вилен вцепился в нового знакомого, почти позабыв приличия, и если бы не правильно подобранный состав участников вечеринки, пересуды о его поведении наверняка расползлись бы повсюду, как кляксы расползаются на промокашке. На правах подруги Анне Павловне удалось завладеть вниманием чуть было не потерявшей самообладание Натальи Сергеевны и, заняв ту пересказами последних сплетен, дать возможность «мальчикам» остаться наедине.

Проведя следующие несколько недель в обычных хлопотах бизнесвумен, она не переставала все это время внимательно наблюдать за новой парой. Наконец, дождавшись удобного момента, Анна Павловна довела до сведения Феликса Кондори, что не все так просто и от него потребуются определенные услуги. Готовая выслушать возражения, ожидая отказа или истерики, она даже неприятно удивилась, как легко Феликс согласился. Светская львица даже не заметила, как неожиданно поменялись роли, и ее страх перед этим человеком становился с каждым днем все сильнее. До последнего времени ей удавалось объяснять это себе самой просто расшатавшимися нервами. Но нервы были тут ни при чем, и это вызывало особую тревогу. На одном из последних аффтеров Анна Павловна попробовала разговорить баронессу и барона де^**** и узнать, откуда взялась их связь с потомком коммунистов, бежавших из Чили. Те не дали ей ни одной зацепки, а уже под утро, когда она собиралась уезжать, Феликс неожиданно, подойдя сзади, обхватил ее шею одной рукой, да так, что ей показалось, что она сейчас задохнется.

– Don`t ask so many questions[21], – прошипел он ей в самое ухо.

Она замерла, не смея шевельнуться, пока он не ослабил хватку. Повернувшись к нему, Анна Павловна едва сдержала готовый вырваться из груди крик: Кондори стоял перед ней совсем голый, раскинув в стороны руки как бы для объятий, и, непристойно улыбаясь, смотрел ей прямо в глаза. На следующий день он сам позвонил и извинился. Однако чувство тревоги с тех пор только росло. И вот после всех ее усилий она оказалась одна против троих: упрямой дурочки, находящегося вне зоны доступа Вуколова и Феликса Кондори, ждавшего новостей от нее в Безансоне. Она призналась себе, что одинаково боится как отменить сделку, так и следовать дальше, не имея гарантий. Достав из сумки пудреницу, взглянув на себя в миниатюрное зеркальце и поправив воскресный макияж, Анна Павловна с горечью подумала, что эти нелепые воспоминания только прибавляют ей морщин, и, разозлившись на это сборище проходимцев, как она мысленно именовала своих новых друзей, наконец, успокоилась, решив, что в самом худшем случае все проблемы разрулит незаменимый в таких случаях Василий Федорович. Оставшуюся часть дороги она смотрела в окно и с неожиданной теплотой думала, какой подарок подарить мужу на Новый год.

Выехав с платной многоярусной парковки, больше похожей на огромный шкаф, плотно прижатый к склону горы, и получив сдачу от уплаченных евро в швейцарских франках, Наталья Сергеевна направилась прямиком в сторону аэропорта. Было уже около четырех, она знала привычку отца звонить ей, когда самолет уже на подлете, и поэтому решила не возвращаться в отель, а походить по торговому центру «Балекзерт» на авеню Луи-Касаи, что в пяти минутах от французско-швейцарского хаба. Ее мысли неумолимо возвращались к Вилену. Формально на карантине по случаю банального гриппа, он на самом деле уже девятый день не мог выйти из лютого запоя. Были опустошены сначала все запасы коллекционных тридцатилетних виски, а после он принялся за ящик с коньяком, приготовленный для отправки в тихие кабинеты на Смоленской площади. О цене даже одной бутылки лучше было не вспоминать. Ныне их шато в уютном и выгодном регионе Tierre Santé на склоне Cransprès-Céligny стал территорией грязной посуды, остатков еды и недопитых бутылок. Недвижимость, формально арендуемая семьей дипломатов у швейцарской компании, на самом деле, и слава богу, через сеть офшоров принадлежала ее отцу и представляла собой милый домик площадью четыреста пятьдесят метров с четырьмя спальнями, гостиной и видом на озеро и Альпы.

Ожидая его звонка, Наташа не спеша прогуливалась между украшенными к Рождеству витринами бутиков и старалась не вспоминать о навалившихся проблемах, но это у нее плохо получалось. С Виленом явно творилось что-то экстраординарное. Обычно спокойный, с вечно снисходительной ухмылкой, сейчас он стал полной своей противоположностью.

Все началось с того чванного, «только для близких друзей» воскресного обеда у Анны Павловны. Этот странный боливиец, неприятно кичившийся своим накачанным торсом, был представлен им обоим как сын сподвижников Сальвадора Альенде, знавших его лично и чуть ли не вместе с ним защищавших президентский дворец во время ночного штурма. Он свободно говорил по-английски, но, когда Наташа перешла на его родной язык, Кондори сделал две или три ошибки, которые мог заметить только родившийся и выросший в Южной Америке человек. Она не была создана для игры в покер и, будь боливиец не так увлечен Виленом, он смог бы заметить удивление, промелькнувшее на ее лице. Впрочем, почувствовав флюиды зарождающейся похоти, источаемые ее мужем, она нашла предлог и вместе с Анной Павловной переместилась к другой компании, оживленно обсуждавшей последние европейские сплетни. Это было ошибкой, и она корила себя за это. Первой ласточкой раздиравшего Вилена кризиса стал инцидент, когда он в истерике, размахивая своими худыми, никогда не знавшими физического труда руками, проорал ей, что не хочет больше видеть ее отца, – прекрасно зная, кому на самом деле принадлежал этот дом и на какие средства они на самом деле могли себе позволить жить на широкую ногу. Тогда она не догадалась связать это с его новым знакомым. Когда же Вилен окончательно сломался и, ползая у нее в ногах, рыдая, просил помощи, рассказав, в какую ловушку его заманил этот неизвестно откуда взявшийся на самом деле Феликс Кондори, было уже поздно. «Высокомерные снобы!» – подумала о своем муже и всей его семье Наталья Сергеевна, примеряя темные очки, и саркастическая ухмылка на ее красивом лице отразилась в зеркале бутика.

Много лет назад, сразу после того как она закончила второй курс, они с отцом полетели на Байкал половить омуля и присмотреть пару-тройку гектаров землицы для «дальней дачи», как в шутку назвал Сергей Николаевич свой новый проект. Ее молодой супруг в то время мотался с Рублевки на Арбат по два раза в день, собирая документы для загранкомандировки, и с радостью отпустил свою жену с тестем, наказав тому обязательно привезти достаточное количество шкурок баргузинского соболя, пообещав в таком случае пошить его дочери шубу по лекалам дома Фенди в закрытом мидовском ателье. Вилен в ту пору всегда в разговоре с генералом называл Наташу не иначе как «ваша дочь», видимо, хоть так стараясь удержать дистанцию в этом, по его искреннему убеждению, мезальянсе. Тогда-то, на Байкале, Наташа наконец и узнала, как отец познакомился с ее свекром. И по поведанному ей в минуту откровенности Кольцовым выходило, что мезальянс если и имел место, то совсем в другую сторону, а если дорисовать недостающие в его рассказе фрагменты – в конце концов, не все можно рассказать своей дочке, – то дело было так…

В начале второй половины девяностых весь дипломатический корпус новой России хранил свои деньги и производил расчеты через банк «Национальный». Отец Вилена, как и все твердые марксисты-ленинцы, хотя и ненавидел Америку, империализм и все их хваленые общечеловеческие ценности, все же предпочитал хранить свои трудовые сбережения в твердой валюте, которой тогда, как, впрочем, и сейчас, был зеленый «бакинский» с хитрыми президентами на одной стороне и масонскими знаками на другой. Впрочем, его сбережения были малы, зато влияние на членов совета директоров и правление банка «Национальный», напротив, было огромно.

После должности посла в молодой африканской республике он был разочарован назначением в финансовое управление МИДа и поначалу даже предполагал устроить демарш тогдашнему министру и подать в отставку. Неожиданно умные люди открыли ему глаза на истинное положение дел в «датском королевстве», как они между собой называли банк «Национальный». И сразу дела пошли хорошо, жизнь стала налаживаться. Появились радужные перспективы. Следующие полтора года он жил как в сказке. К несчастью, как в таких случаях нередко происходит, все рухнуло в одночасье. «Национальный» банк прекратил выплаты по счетам, и дело медленно, но верно пошло к банкротству, а за ним к позору и бесчестию. Отец Вилена было запил, но и тут умные люди растолковали недотепе: чтение русских классиков не приносит ничего, кроме сумбура в голове вкупе с томлением духа, а устаревшие моральные принципы, коими руководствуется большинство персонажей оной беллетристики, не имеют ничего общего с действительностью. Оказалось, банкротство дало такие возможности по извлечению доходов, какие нельзя было представить даже в восточном эпосе про антилопу, дефектирующую золотыми монетами. Схема была проста и зиждилась на принятом в те времена постулате, что доказательством уплаты налога является платежное поручение с отметкой банка. Небольшая цепочка начиналась с одного банка, в котором открывался счет и заводились финансы, необходимые для уплаты налога, далее деньги шли в другие банки, где обналичивались их владельцами и схематозниками в заранее обусловленных пропорциях.

Секрет фокуса был в корреспондентских счетах, которыми эти банки заранее обменивались с банком «Национальный», – ведь к этому времени на его собственных счетах уже царил такой же вакуум, как и в большей части нашей вселенной. В итоге Казначейство получало дырку от бублика и платежные поручения с отметкой банка. В схему были вовлечены не только мелкие коммерсанты со своими блошиными малыми предприятиями, но и совсем недавно приватизированные огромные промышленные конгломераты. Однако всему приходит конец. Казначейство, заваленное платежными поручениями с напечатанными на них миллиардами, забило тревогу. Начались проверки. Новоиспеченного негоцианта вызвали в кабинет к министру, где его пояснения вежливо, но весьма скептически выслушали двое незнакомых и не представившихся ему мужчин.

Вечером того же дня ему позвонили со Старой площади и спросили, удобно ли ему будет завтра в пятнадцать часов заехать в Администрацию – уточнить пару вопросов. Как ни странно, но он не связал одно событие с другим. Откровенно говоря, отец Вилена просто не понимал масштабов казнокрадства, расцветшего с его молчаливого согласия. Умные люди, в свое время купившие на корню его доверие, не были бы такими умными, если бы отдавали ему больше, чем требовалось для удержания его в узде. Именно поэтому карьерный дипломат шел на Старую площадь в приподнятом настроении, уверенный в скором новом назначении, возможно, даже со значительным повышением.

Получив пропуск, он поднялся на шестой этаж здания брежневской постройки, почти незаметного, если смотреть со стороны Политехнического музея. Встретивший его мужчина лет пятидесяти представился Вадимом Вениаминовичем Жомовым, полковником в отставке, консультантом Контрольного управления Администрации. Прием на таком низком уровне сразу испортил радужный настрой визитера. Полноватый типичной неспортивной дряблостью партийного функционера эпохи застоя, в толстых очках, делавших его взгляд похожим на взгляд декоративной рыбки телескопа, рассматривающей вас из зеленоватой мути аквариума, Вадим Вениаминович был приветлив и многословен, расспрашивал о работе и семье, явно стараясь произвести впечатление своего парня. Так и не назвав определенно цели их встречи, он продолжал пытаться поддержать беседу, пока его «моторола», которую он не выпускал из рук, не начала бесшумно вибрировать. Вытащив тоненький прутик черной антенны и откинув крышку микрофона, он, как-то пригибая голову вниз, без приветствия, торопливо то ли проговорил, то ли прошептал: «Да, да, сейчас спускаемся».

– Давайте выйдем на улицу! – обратился он к обескураженному дипломату. – Там с вами еще хотят люди переговорить, давайте я пропуск отмечу.

Выйдя на Ильинку, они прошли метров пятьдесят в сторону Кремля, когда черный «Брабус», грозно урча мотором, как ни в чем не бывало пересек встречную и, наехав передним колесом на тротуар, резко остановился, перегораживая путь отцу Вилена, шагавшему справа от отставного полковника. Тот распахнул заднюю дверь внедорожника и уже резким тоном предложил присесть в машину. К еще большему удивлению забравшегося не без труда на заднее сиденье и вконец растерявшего свой обычный апломб международника, Жомов захлопнул за ним дверь, совсем уже невежливо промямлив что-то вроде «счастливо оставаться», – и, развернувшись по-военному, на каблуках, рысцой потрусил обратно, под защиту незыблемых стен Администрации.

Первым побуждением Алексея Владимировича было немедленно выйти вон из пропахшего дорогим парфюмом и табаком затюнингованного «гелика», но форсированный движок последнего выдал все свои шестьсот лошадей, и его просто вдавило в жесткую спинку заднего сиденья. Пролетев пару сотен метров, они так же резко и неожиданно затормозили возле Гостиного двора. Обернувшийся к нему с переднего пассажирского сиденья человек с лицом, которое по системе Ломброзо можно было безошибочно отнести к склонному к насилию в самых разнообразных формах, произнес медленно, процеживая слова между рядами золотых зубов:

– Ты, значит, банком управляешь?

– Каким банком? Кто вы такие? – пролепетал он, стараясь не заикаться и не выдать панический страх, внезапно пронзивший его и не позволяющий даже сделать попытки открыть дверь и выбраться из злополучной машины. Сидевший за рулем молодой верзила, вполоборота повернувшись назад, внезапным точным движением отвесил ему оплеуху и, посмотрев в бессмысленные от боли и унижения глаза очередной жертвы, ударил его еще пару раз, сначала так же открытой ладонью, а потом сжатым кулаком точно в нос, из которого немедленно потекли коричневые сопли.

– Салон испачкаешь, химчистка с тебя, козлина, – покопавшись в бардачке, водила вытащил оттуда тряпку, которой протирал салон, и сунул ее сидящему сзади и в полубессознательном состоянии размазывающему по лицу кровь Алексею Владимировичу.

– Ладно, слушай сюда! – процедил золотозубый, короткими затяжками быстро докуривавший сигарету. Он держал ее между большим и указательным пальцами по старой привычке прикрывать папиросы от магаданских ветров. Его кулак казался синим от перстней и зловещего черепа, искусно вытатуированных лагерным кольщиком. – Ты поднял хорошие бабосы, только жрать в одну харю – это западло. Отдашь на общак десять лямов зелени, это наша доля, и не спорь, мы в курсах по теме и все цифры знаем. Тебе даем сутки, принесешь единицу, остальные до Пасхи собери. Отдашь вовремя – никаких штрафов, и тогда встретишься с нашими старшими, они скажут, как дальше жить будешь, – сказал он.

– Уяснил? – молодой, сидевший за рулем, говорил нарочито громко и угрожающе. После его вопроса Алексей Владимирович невольно прикрыл голову руками. Парень дал ему щелбан по лбу совсем не сильно и потрепал его по затылку. – Не горюй, денег еще заработаешь, мы тебе крышу дадим и с такими людьми познакомим! Соседи уважать будут, – нес он обычную блатную музыку, кроме которой, в общем-то, ничего больше и не знал.

– Поехали на Арбат, – мужчина на пассажирском кресле открыл окно, выбросил окурок на тротуар. – Завезем этого домой и заедем там еще к одному коммерсюге.

Не спрашивая адреса, они, болтая о бытовых делах, подрулили к современной постройки дому на Сивцевом Вражке. Прикрывая лицо грязной тряпкой, Алексей Владимирович прошмыгнул в подъезд, дабы не встретить никого из соседей, – брюки его костюма были заляпаны коричневыми пятнами крови, – и бегом поднялся по лестнице на третий этаж. Ничего не сказав испуганной его появлением жене, он как был, в дубленке, не снимая обувь, прошел в ванную, где долго полоскал рот, пытаясь удалить медно-железный привкус крови. Ситуация была тупиковая, он чувствовал себя между Сциллой и Харибдой и никак не мог сосредоточиться, в голове почему-то все время вертелось, как молодой парень говорил своему подельнику, что сегодня Татьянин день и ему надо обязательно заехать к сестре и подарить цветы.

Гротескность происходящего и охватившая вдруг паника окончательно вывели его из строя. Обращаться было не кому, дружбу он ни с кем не водил, опасаясь неформальных отношений и разговоров, могущих повредить карьере. Связь между преступным миром и контрольными органами была очевидной, но недоказуемой. Его собственная роль в банковских хищениях повисла над ним дамокловым мечом, отсекающим всякую надежду на помощь по официальным каналам.

Выйдя из ванной, он сказал жене, что упал и разбил лицо. Закрывшись в домашнем кабинете, Алексей Владимирович позвонил умному человеку и начал без предисловий рассказывать о случившемся, упирая на неведомые миллионы и надеясь услышать такое же возмущение и обещание быстрой и эффективной помощи и даже жестокой мести зарвавшимся оборванцам. Он подумывал упомянуть неведомую сестру по имени Татьяна, воодушевившись собственной версией подачи происшедшего и воображая карающее возмездие, неизбежно настигающее всех участников драмы. Однако чем дольше он говорил, постепенно распаляясь и распаляясь, тем больше его начинало беспокоить глухое молчание на другом конце провода. Под конец он замолчал и как-то сник, не решаясь продолжить разговор даже простым вопросом, слышат ли его. Повисшая пауза длилась почти минуту. Вздувшиеся вены на висках и холодный пот, серебристыми бисеринками покрывший лоб говорившего, безошибочно указывали тому на реальное положение дел.

– Ты во что вляпался, Алексей? – голос умного человека доносился из трубки, сопровождаемый каким-то эхом, словно тот находился в подземелье.

Снисходительная манера разговаривать, и раньше бесившая видавшего виды дипломата, сейчас была последней каплей, переполнившей чашу невзгод, выпавших на него всего за один только день. Обхватив голову руками, он рыдал навзрыд, раскачиваясь вперед-назад.

Вот тогда и вернулся в его жизнь Сергей Николаевич Кольцов. Неудавшийся финансист от дипломатии вспомнил о нем уже за полночь, когда, измученный бессонницей и подозрительными взглядами жены, он в очередной раз доставал из горки, стоявшей в гостиной, бутылку коньяка, наливал себе пятьдесят грамм, потом, глубоко и задумчиво вздохнув, выливал янтарную жидкость обратно и, не попадая трясущимися руками точно в горлышко бутылки, оставлял желтоватые пятна на белой скатерти. Большие старинные напольные часы величественно пробили половину третьего утра. Отчаявшись забыться сном, чертыхнувшись про себя в адрес своей благоверной, он решительно налил стопку и, выпив одним махом, пожевал дольку лимона, аккуратно отделив корку от заветрившейся и ставшей суховатой мякоти. Поморщившись не от коньяка, а от кислоты заморского фрукта, и чувствуя успокаивающую теплоту, растекающуюся по телу, немедленно налил еще, немного не рассчитав и перелив через край, и махнул вторую, далеко назад запрокидывая голову. Алексей Владимирович пил очень редко – делая карьеру дипломата, следует быть крайне осторожным. Бахус не был божеством, которому он поклонялся. Даже на официальных торжествах он только держал бокал с шампанским или вином в руке, время от времени поднося его к губам, растянутым в официально приветливой улыбке. Сейчас вторая рюмка успокоила его. Сев в кресло, он стал смотреть в окно на безлюдные в этот час арбатские переулки. Снег, падавший уже почти сутки, забелил черные полосы проезжей части, и свет уличных фонарей, отражаясь от него и от медленно падавших снежинок, сделал обычно скучный вид похожим на декорации Большого театра к мизансцене дуэли Онегина с Ленским. Он даже не удивился тому, как причудливо работает человеческий мозг и одна ассоциация, как триггер, открывает путь к другой, такой нужной и одновременно такой забытой, проход к которой до поры был наглухо закрыт для линейного сознания. Сердце Алексея Владимировича екнуло и забилось чаще. Но он уже знал, что шанс на спасение, тонким лучиком света мелькнувший из-за туч среди бушующего урагана, все-таки есть.

Много лет назад, в самом начале трехмесячных сборов для принятия присяги после пяти лет на военной кафедре, Алексей Владимирович, тогда просто Леха, как и все курсанты, в кирзовых сапогах и портянках с запекшейся кровью, регулярно сочащейся из мозолей, кое-как ковылял в строю, выкрикивая слова песни о солдате, собирающемся вернуться через два года при условии ожидания его девчонкой, плакать которой не рекомендовалось. Других вариантов развития событий песня не предполагала, и единственным утешением Лехи было только то, что он не солдат, а курсант, и ждать его надо не два года, а всего-то три месяца. Однако сокращение срока, даже такое значительное, мало что меняло, учитывая непростые обстоятельства непростых людей. Девушка, на которую Леха положил глаз, была весьма привлекательна собой, но проблема коренилась совсем не в этом. Она была дочкой ответственного работника международного отдела ЦК КПСС, и помимо пары дюжин джинсов типа «Леви Страус» и прочих чуждых советской молодежи шмоток могла похвастаться бóльшим числом женихов, чем было у пресловутой Пенелопы за двадцать лет скитаний Одиссея. Сам молодой курсант тоже был не из крестьян. Его семья твердо удерживала позиции в партийной элите одной из пятнадцати социалистических республик, входивших в тогда еще казавшийся незыблемой твердыней СССР. И все же этого было недостаточно для настоящего успеха на таком уровне. Удача улыбнулась Лехе, когда будущий тесть, которого не на шутку расстраивала почти патологическая привычка дочери путать акцент aigu с акцентом grave, не говоря уже о circonflexe в письменном французском, узнал, что потенциальный жених без ошибок и хорошим слогом способен излагать свои мысли и чувства на этом языке. Тогда он, взвесив все за и против и справившись в кадрах о родословной претендента, благословил их взаимоотношения как «полезные». Как ни крути, а английский был не в счет, им владели все надеявшиеся попасть на работу в МИД. Переписка на языке Вольтера придавала неописуемый шарм его длящимся уже почти год отношениям, но в глубине души Леха понимал, что положение его зыбко, особенно сейчас, когда он в курсантской робе часами марширует на залитом солнцем плацу. Вчера он засунул в почтовый ящик уже пятое письмо, и его очень тревожило отсутствие какого бы то ни было ответа. Это не помешало ему заснуть сразу после того, как прозвучала команда «отбой» и покрытая раздражением от холодной воды и бритья тупым лезвием щека коснулась подушки. Он даже успел посмотреть короткий сон, в котором пробирался по крымским скалам, а его двоюродная сестра с каким-то парнем кричали ему что-то с лодки, и сестра держала в руке огромную камбалу. Он отчетливо слышал их возгласы «вставай, вставай!» – и правда скала, на которой он лежал, была скорее плоской, чем вертикальной, и не было смысла цепляться за нее пальцами, можно было просто встать. Встав и отряхнув прилипший к нему песок, он удивился, услышав опять тот же голос, на этот раз над самым ухом: «Вставай!»

Открыв глаза и непонимающим взглядом уставившись на дневального, тормошившего его за плечо, Леха понял, что спал. Ему велели одеться, и вслед за дневальным, прихрамывая на натертую ногу, он пошел через плац в штаб части. Они остановились возле двери с табличкой, на которой черными буквами было написано: «Особый отдел».

Первым ощущением будущего Полномочного посла в молодой африканской республике, после того как он врубился, куда его привели, было легкое головокружение и неприятная резь в области надпочечников, выделивших слоновьи порции кортизола. Леха сразу вспомнил, как месяц тому назад его товарищи из институтской общаги затащили его на какую-то сомнительную вечеринку, где почему-то возник довольно скользкий разговор на тему Солженицына, и он вместо того, чтобы открыто и четко выступить против «солжеца», как принято было в общении партийных аппаратчиков именовать Александра Исаевича, решил отмолчаться, не желая портить и без того натянутые отношения с сокурсниками. Не без труда справившись с закостеневшими мышцами спины, он вошел в небольшой чистый кабинет, ярко освещенный лампами дневного света. Сидевший за столом парень в капитанских погонах был не намного старше, чем он, ну может, лет на пять-шесть. Черные как смоль волосы были разделены ровным пробором и зачесаны на правую сторону. Не обращая внимания на вошедшего и представившегося по форме курсанта, капитан продолжал усердно протирать стекла очков, то поднося их к лицу, то отодвигая от себя необычно длинной рукой и глядя через стекло на свет прищуренным глазом. Наконец их чистота, по-видимому, удовлетворила особиста, и он, нацепив очки себе на нос, уставился на вошедшего.

– Шпионим, значит! – на столе появились все пять писем, отправленных Лехой и, очевидно, не дошедших до адресата. Все конверты были аккуратно вскрыты, и разлинованные в клеточку тетрадные листы с французским текстом, основной смысл которого можно было описать тремя словами – «Je t’aime»[22], – были вложены в них лишь наполовину.

– Это личные письма, я писал их своей невесте. – К Лехе неожиданно вернулось самообладание. Солженицын, очевидно, был тут ни при чем, и это в корне меняло ситуацию с тупым неграмотным выскочкой, решившим обращаться с ним, как с простым солдатским быдлом.

– А вот и задание от твоих хозяев, – продолжил капитан, положив на стол еще три письма, так же вскрытых. К удивлению Алексея, смотревшего на торчавшие из конвертов листки со знакомым почерком, одно из них было написано кириллицей.

– Вот, видно, только в конце вы осознали свою ошибку и, почувствовав провал всей вашей шпионской сети, стали по-русски писать. Ладно, шифровальщики уже работают над разбором твоих донесений. – Капитан резко поднялся. Странная сутулость, сочетавшаяся с необычно длинными руками, делала его похожим на грифа, высматривающего добычу. Позвенев ключами, он вытащил из сейфа бутылку грузинского коньяка с синей этикеткой, поставил ее на приставной стол, дотянулся до подноса с графином с водой и как будто когтями зацепил два граненых стакана, чистота которых вызывала глубокие сомнения.

– Садись давай! – обратился он к курсанту.

Честно признаться, Алексей не знал, как дальше себя вести, сначала его охватил страх, потом возмущение бесцеремонностью и наглостью этого солдафона. И вот теперь по отношению к нему собираются применить такие примитивные приемчики. «Этот военный – он реально рассчитывает услышать от меня все сплетни? Разговорить меня каким-то дешевым пойлом?» – мысли скакали в голове, не давая возможности сосредоточиться и выбрать наиболее безопасную линию поведения. Капитан наполнил стаканы и пристально, почти в упор смотрел на сидевшего напротив. Леха понял: придется пить. Он отхлебнул половину от налитого. Хитрый капитан сделал глоток поменьше, но все же выпил, чем почти сразу успокоил далеко не глупого курсанта.

– Ну, поговорим начистоту! – капитан опять принялся протирать стекла очков, он заметно смущался. Закончив с очками и водрузив их на прежнее место, он все-таки решился и изложил ему свою довольно необычную просьбу. Оказывается, у него тоже была девушка. Она, конечно, не знала французского, но в глазах Сергея – так теперь капитан попросил называть его, когда они были тет-а-тет, – это делало ее еще привлекательнее. Короче, Сирано – так немедленно окрестил Алексей капитана, при этом ехидно подумав, как пикантно в их истории длинный нос заменился длинными руками, – был, по своему собственному мнению, слаб в эпистолярном жанре. Его пассия была молода, красива и жила в Риге, откуда он и сам был родом. Сердце ее, по словам Сирано, давно принадлежало ему, так же как и его – ей. Камнем преткновения оставался ее переезд в Первопрестольную, эту-то задачу и предстояло решить будущему дипломату, используя искусство соблазнения даже самых искушенных, которому, по мнению кэпа, должны были учить студентов МГИМО. Поначалу отнесшись к предложению скептически и даже подумав про себя, что сейчас он умрет со смеха, Алексей после настоятельно предложенной ему второй порции коньяка и видя, как капитан бухает с ним честно, начал думать по-другому. В конце концов, они были почти ровесники, и небольшое приключение не могло никому повредить.

– Ты напиши там красиво, какая Москва, театры, музеи, одно метро чего стоит! – капитан, опять позвенев ключами, вытащил из сейфа початую банку маринованных огурцов и полбатона финского сервелата.

– Ты в Москве живешь? – после лицезрения банки огурцов, извлекаемой из сейфа, Леха понял: пора переходить на «ты».

– Нет, в Монино, в служебной.

– А при чем тут тогда Москва?

– А что, Монино не Москва? – капитан разлил еще по одной и, жахнув по-гусарски, откусил краешек от толсто нарезанного и не очищенного от пленки сервелата, пожевал и, выплюнув аккуратно пленку на ладонь, бросил ее в стоящее под столом ведро.

Свободно владеющий необходимыми навыками для разделки правильными приборами лобстера-спайдера без последствий для смокинга, знающий все тонкости этикета Алексей впал в легкий ступор не только от географических открытий, происходящих у него на глазах, но и от общей атмосферы простоты и легкости в правилах ночной трапезы.

– А что, в служебке ты один?

– Да нет, там старлей еще.

– И?..

– Что «и»?

– Куда старлея денете?

– А думаешь, она приедет?

Мусоливший до этого ответа свой стакан Алексей сам долил его почти до ободка и, медленно запрокинув голову и жадно двигая кадыком, допил до конца.

– По рукам, Сирано! – он протянул руку недоверчиво смотрящему на него кэпу.

– Почему Сирано? Это по-французски, что ли?

– Точняк! Это, Сергей, по-французски! – «Меня начинает заносить», – подумал он про себя.

– Хорошо, – капитан с хрустом пожал протянутую ладонь. – Чего взамен просишь?

– Ничего, мои письма отдай.

– Забирай, это я пошутил так.

На следующее утро над чувствующим себя не выспавшимся и немного с похмелья курсантом раскрылся защитный зонтик невидимого ангела-хранителя.

Сначала сержант приказал ему отправиться в санчасть из-за хромоты. Медсестра, осмотрев его мозоль, категорически отказала ему в возможности вернуться в строй.

– Минимум неделя постельного режима! Может быть инфекция! – она озабоченно стала перебирать склянки в белой этажерке.

Мозоль заживала медленно, и Леха в тапочках и пижаме просиживал дни напролет, упражняясь в искусстве написания изящных фраз одновременно двум адресатам. За черновиками по вечерам после отбоя заходил сам капитан, стараясь хоть как-то сохранять ореол секретности своей миссии. В субботу они даже выпили спирт, как по волшебству появившийся на тумбочке вместе с незамысловатой закуской из шпрот и докторской колбасы. Медсестра, обычно всем недовольная, с заспанными маленькими глазками, едва прикрытыми коротенькими блеклыми ресницами, в этот вечер представляла собой полную противоположность, услужливо порхая с места на место, поднося то воду, то мензурку сосредоточенному на разведении спирта особисту. Когда она в очередной раз выскользнула на кухню, единоличный обитатель стационара взглянул на детально вымеряющего пропорции капитана и, мотнув в сторону двери подбородком, спросил:

– У?..

– Угу! – ответил тот.

– А мне?

– Тебе нет. Только с офицерами!

– Мы же советские люди! Откуда такая кастовость?

– От верблюда. Все готово, давай подставляй стакан.

– А остудить?

– Так пойдет, не на приеме у английской королевы.

«Это точно», – про себя согласился Алексей.

Гром разразился на десятый день. Сирано, отчаянно размахивая своими длинными, как грабли, руками, ворвался под вечер в санчасть, не обращая внимания на задержавшегося там офицера медслужбы. Закрыв перед носом майора дверь, он протянул развалившемуся на койке Алексею телеграмму.

– На, читай!

– «Прибываю завтра тчк Вагон номер тчк Встречай тчк Рижский вокзал тчк».

«Ну, из Риги, на Рижский, логично», – подумал, вставая и запахивая пижаму, Леха.

– Что делать? Что делать? – в отчаянии рыдал капитан, прислонившись к дверному косяку.

– А я тебя предупреждал! – не сумев скрыть нотки злорадства, которые, впрочем, не были замечены, произнес мнимый больной. – Что старлей? Съедет?

Выяснилось, что никто никуда не съедет. Более того, у Сирано не было наличных, так как недавно ему пришлось покрыть недостачу в служебном фонде на агентуру, средства из которого он пробухал, встречая приехавшее начальство из штаба дивизии.

Движимый инстинктом мужской дружбы, иногда безошибочно подсказывающим, кто твой враг, а кто друг, на кого можно положиться, а кто просто льстиво-услужливый халявщик, Алексей – неожиданно даже для самого себя – проникся отчаянием своего нового товарища и, поняв, как тому помочь, не стал откладывать все это в долгий ящик. Они прошли на склад, где хранились гражданские вещи, и, покопавшись в своей сумке, Леха вытащил связку из двух английских ключей от съемной хаты на Вернадского и фиолетовую двадцатипятирублевку.

Оставшиеся два месяца до присяги Леха провел в Ленинской комнате, переставляя унылые томики классиков марксизма-ленинизма. Иногда он пробовал их читать и даже заучил несколько фраз, которые ему особенно полюбились у Ленина.

После сборов, еще доучиваясь на последнем курсе, он как-то поддерживал отношения с капитаном Кольцовым, но после первой загранкомандировки их пути окончательно разошлись. Все, что у него осталось, был служебный номер Б-4 и обещание капитана помочь ему в любой беде, о котором тогда он немедленно забыл, так как по своей натуре был крайне осторожен и был стопроцентно уверен в своей способности не совершать роковых ошибок.

Пришло время собирать камни. Одевшись так, как он одевался на службу, и припудрив ссадину на лице, Алексей Владимирович вышел на улицу. Примерно понимая, люди какого уровня стояли за всем происходящим, он не рискнул пользоваться ни домашним, ни сотовым телефонами. К сожалению, старые добрые времена, когда можно было набрать номер, опустив в щелку медную монетку или никелевый десюнчик, давно прошли, и ему пришлось повозиться с карточкой, прежде чем что-то щелкнуло на другом конце линии и твердый мужской голос осведомился о цели звонившего, почему-то не сомневающегося в том, что в половине четвертого утра его безусловно соединят с человеком, услышав имя которого, дежурный невольно подбодрился и с бóльшим уважением, чем в начале разговора, попросил обождать минутку.

– Леха! Ты рехнулся звонить в такую рань? – голос говорившего был скорее радостный, чем выражал досаду. – Который час там, в Москве, у вас?

«Он не в Москве!» – подумал, теряя последнюю надежду, дипломат. Не зная, что говорить, он просто молчал и, не чувствуя боли, прижимал телефон к припухшему уху. Наконец сквозь сдавленную трубкой мембрану до него донесся уже посерьезневший голос:

– О’кей, раз звонишь мне, значит, припекло. Далеко оперативная машина? – обращались явно не к нему, и Алексей Владимирович просто промолчал.

– Выехала на адрес таксофона сразу после звонка, как положено по протоколу, – голос незнакомого мужчины раздавался совсем близко и, видимо, принадлежал принимавшему звонки дежурному, – находится на подъезде, точное время тридцать пять секунд.

– Добро, действуйте по инструкции! – и, уже обращаясь к своему старому товарищу, Кольцов менее официальным тоном продолжил: – Сейчас подъедет машина, садись в нее смело, они получат пояснения – обращаться с тобой, как с моим лучшим другом. Увидимся днем. Отбой.

Из трубки доносились короткие гудки, а он так и продолжал смотреть на нее, когда рядом остановилась неприметная легковушка и выскочивший из нее оперативник, открыв заднюю дверь, ловко усадил его на заднее сиденье и сам плюхнулся рядом, быстро, но вежливо. Видимо, указания были уже получены.

Ждать появления старого знакомца пришлось неожиданно долго после таким вихрем закрутившихся событий. Вечерело, и зимние сумерки уже начали опускаться на засыпанную снегом Москву. Ничего не евший почти сутки, кроме шоколадных конфет и печенья, насыпанных в вазочку на журнальном столике в квартире, куда его привезли еще затемно, Алексей Владимирович почувствовал сосущую боль в желудке – верный признак его хронического гастрита. Когда наконец приехавший Кольцов открыл дверь и, полный энергией, радостным возгласом поприветствовал сидящего в полумраке, тот даже не сразу отвел взгляд от телевизора, в экран которого он бессмысленно смотрел остекленевшим взглядом. Они не виделись четверть века, и если бывший капитан, теперь явно занимавший более влиятельную должность, почти не изменился внешне, разве что черты его лица стали еще более угловатыми и руки, казалось, выросли еще длиннее, то бывший курсант походил скорее на старца, жить которому осталось не больше месяца. Сергей, одним взглядом оценив ситуацию, отметил про себя ссадину под глазом и опухшее ухо молчаливо сидевшего в кресле и как будто парализованного Алексея. Сделав знак вошедшему вместе с ним мужчине не включать верхний свет, он снял пальто, бросил его на край кожаного дивана, стоявшего возле дальней стены, и не произнес ни слова, пока тот не закончил рутинную проверку помещения на наличие жучков.

– Надеюсь, это не от ревнивого мужа! – садясь в кресло напротив, он вытянул руку и, почти касаясь лица собеседника, потыкал пальцем, указывая на начавший наливаться желтизной с зеленоватым оттенком синяк.

Только после этих слов Алексей пришел в себя и начал рассказывать все перипетии своих злоключений, не особенно придерживаясь хронологии и по-своему трактуя причинно-следственные связи. В его профессионально деформированном сознании краеугольным камнем свалившихся на него несчастий был отзыв его с должности посла, где он, работая по шестнадцать часов в сутки, делал все для успеха левых. Все было очень запутанно и абсолютно непонятно, пока не прозвучало название банка.

– С этого момента поподробнее, если можно, – заскучавший было от сложных политических течений в обезьяньих племенах, как он про себя абсолютно неполиткорректно именовал борцов за независимость, Кольцов сразу подобрался и, достав блокнот из внутреннего кармана пиджака, начал делать необходимые, по его мнению, пометки. По зловещей иронии, этот банк давно беспокоил его службу. Платежки с НДС, эмитированные предприятиями абсолютно секретной оборонки, приходили в Казначейство с отметкой об исполнении в «Национальном».

Банк превратился в подобие черной дыры, куда сливались все обнуленные корсчета других банков, оголтело обналичивающих поступавшие им налоги. Как известно, чисел между нулем и единицей больше, чем между нулем и бесконечностью, ровно на эту саму единицу. Задолженность банка перед государством могла расти до любых размеров, а юридической единицей, отвечающей по долгам, оставался только он. Генерал Кольцов за время, прошедшее с их последней встречи, сделал неплохую карьеру и сейчас приближался к зениту своего могущества. Его интересовали не столько украденные налоги – этим и так было кому заниматься, – сколько выстроенные цепочки связей акционеров и менеджмента курируемых его службой предприятий с мутными дельцами, игравшими на их алчности какую-то свою замысловатую и опасную игру.

– Извини, Алексей, – перебил он своего собеседника, – я никак не пойму: если ты по-прежнему служишь в МИДе, то какое отношение лично ты имеешь к «Национальному»? Ну, получали вы все зарплату через его счета, какие-то ваши деньги тоже там зависли, ну и что? Ты вообще представляешь масштабы происходящего? Ты получал там какие-то деньги? Я сейчас не говорю про твою официальную зарплату.

– Да, получал. – Врать было бессмысленно.

– Сколько? Ну если не секрет, конечно?

– Десять тысяч долларов в неделю.

– То есть за год этой вакханалии ты получил около двух лимонов?

– Да нет, если честно, меньше, я думаю, около миллиона. Прошлой зимой на меня через одного моего сокурсника вышли умные люди, попросили дать хорошие рекомендации банкирам, я с ними, с ребятами из «Национального», контачил по линии финуправления, куда меня непонятно за что сослали…

– Подожди, подожди, – прервал его Кольцов, испугавшись долгого копания в причинах неожиданных превратностей карьеры своего товарища. – То есть ты познакомил кого-то с управляющим банка, и все? И за это тебе выдали миллион, а теперь просят обратно десять, я правильно понял?

Алексей Владимирович помедлил с ответом. Встав на затекшие от долгого сидения в одной позе ноги, он сделал несколько шагов взад-вперед по комнате, прикинул, как лучше теперь обращаться к Кольцову – на «ты» или на «вы», – и, выбрав нейтральный путь, спросил, есть ли какая-то выпивка в этой конторе.

– Извини, сейчас все будет как в лучших домах Ландона, – сделав намеренное ударение на предпоследнюю гласную букву и заменив «о» на «а», генерал встал, подошел к двери и, приоткрыв ее, попросил кого-то соорудить им чайку.

– Ты все абсолютно правильно понял, получил миллион, так – частями, мелкими подачками, а теперь наехали через самый верх, и что делать – я не знаю. Да, я организовал знакомство, убедил управляющего работать с этими проходимцами, намекнул на заинтересованность высших руководителей в санации банка. Ты думаешь, они пришли ко мне и сказали: «Мы будем проворачивать криминальные схемы»? Как бы не так! Все было благочинно! Красивые слова: дебиторы, кредиторы, акции, облигации! Чем закончится, я даже не мог себе вообразить! Ты-то мне веришь?

В дверь вежливо постучали, и после разрешения войти на пороге появился адъютант, так же, как и его шеф, в галстуке и в костюме, несмотря на неформальную атмосферу конспиративной квартиры. Поставив аккуратный сервировочный столик с легкими закусками и бутылкой отменного коньяка в центре комнаты и получив молчаливое разрешение удалиться, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

– Конечно, верю! Старина, ошибиться так легко, – сказал Кольцов, щедро разливая коньяк в хрустальные рюмки пантагрюэлевского масштаба. – Вот цвет, как у чая, а попробуешь на вкус – и раз! Не чай! Головоломка!

Алексей Владимирович сделал кислую мину и, даже не стараясь переубедить говорящего, просто взял рюмку со стола и одним махом залил содержимое себе в рот. После голодного дня приятное ощущение легкого опьянения наступило почти сразу, и, сев обратно в кресло, он пожалел, что не курит, ибо сделать сейчас пару затяжек, многозначительно выпуская колечки дыма, было бы очень кстати.

– Ну, можешь не верить. Скажи прямо, ты готов мне помочь или нет? – внезапная мысль о жене и жившем тогда еще с ними Вилене вернула его в то самое подавленно-отчаянное состояние, в котором он находился уже больше суток. – Моей семье опасно оставаться в России?

– Так, давай без ненужной аффектации. Я распорядился, и твоих взяли под охрану еще утром. Я не рассчитываю на решительные действия со стороны этих вымогателей, но лучше перестраховаться. Эти гоблины оставили связь с ними? – после недолгой паузы продолжил Кольцов.

– Нет. Сказали, позвонят сами на мобильный.

– Звонили?

– Не знаю, я трубку дома оставил, когда выходил тебе звонить. Жена волнуется небось.

– Все под контролем. Держи хвост пистолетом! – немного рисуясь своими возможностями, генерал разлил еще по сотке. – Значит, умный человек – это Григорий Леонидович Зельдин? А с Администрации кто тебя вызывал к себе?

– Жомов Вадим Вениаминович.

– А, этот старый лис! Представляешь, он запал на телку чувака, обратившегося к нему с просьбой отмазать того от какой-то прокурорской проверки, так твой Вадик его на восемь лет отправил варежки шить, а сам закрутил с ней роман. Сейчас мы этого доцента расспросим обо всем поподробнее. Пришла пора с ним познакомиться поближе.

Кольцов вышел, и минут двадцать Алексей сидел один, неподвижно разглядывая яркие искорки света, отражающиеся от хрустальных граней рюмки, короткую ножку которой он беспрерывно покручивал между пальцами левой руки.

Вернулся он в отличном настроении и предложил поехать пожрать, как он выразился, в хороший кабак где-нибудь в центре. В ресторане они заказали еще бутылку коньяка, разных закусок и жареную осетрину. Разговор не клеился, Алексей чувствовал себя разбитым и усталым, единственным его желанием было упасть в теплую постель, желательно у себя дома, заснуть как можно скорее и не просыпаться так долго, как только это возможно. Поняв настроение своего давнего знакомого, которому он когда-то давно пообещал свою помощь, Кольцов не стал предаваться воспоминаниям и рассказам о том, как сложилась его семейная жизнь с Алисой, все-таки согласившейся поменять европейскую Ригу на полуазиатскую Москву. Отказавшись от десерта и почему-то не попросив счет, они вышли на кое-как расчищенную от снега улицу, и похожий на бегемота черный «шестисотый», угрожающе покрякивая сиреной, за пять минут доставил их до дома на Сивцевом Вражке.

Через некоторое время «мерседес» выскочил на Кутузовский и по выделенной для спецтранспорта полосе, не выключая встроенных под радиатор проблесковых маячков, погнал до МКАДа, где, свернув направо, затерялся среди фур и грузовиков, медленно ползущих в унылом потоке. Откинувшись на спинку заднего сиденья, Кольцов незаметно для самого себя улыбался блаженной улыбкой человека, проигрывавшего всю ночь в рулетку и вдруг одной отчаянной ставкой вернувшего все свое и даже получившего что-то сверху. Положение дел в «Национальном» давно вышло из-под контроля. Представители различных кланов, свивших гнезда на раскидистых ветвях Российского государства, все они имели какой-то интерес в этой схеме, привезенной Гришей Зельдиным из-за океана и, по сути дела, являвшейся калькой с бензиновой аферы, прокрученной на Брайтоне незадолго до этого. Там ушлые ребята из разных республик СССР присваивали налог на бензин, обналичивая его, и пытались кривыми схемами запутать налоговую службу США. Это длилось довольно долго и закончилось умеренными сроками для особо одаренных создателей экономических чудес. Но бензин – это не высокотехнологичная оборонка с ее секретами. Безобидное, на первый взгляд, поклонение золотому тельцу на самом деле грозило гораздо более существенными проблемами в долгосрочной перспективе. Передача информации, получаемой от акционеров и менеджеров, шла по каналам, недоступным для контроля со стороны его службы. Либеральные реформы, проводимые с остервенелым упорством, оставляли Кольцову возможность уличить шпиона только в случае, если бы тот нацарапал свое донесение на бересте и поместил оную в дупло от сломанной ветки, желательно в Александровском саду. Гриша Зельдин мог бы пролить свет на многие темные места этого запутанного кейса. Оставалось только побеседовать с ним по душам. И вот на этом этапе и возникали нестыковки.

Зельдин родился в Узбекистане, учился в Москве, стал бизнесменом в США. От природы приветливый и обаятельный, он легко вступал в контакт, и обработать такого неискушенного сноба, как дипломат Леха, для него было проще пареной репы. В то же время школа Узбекистана с ее азиатской жестокостью и склонностью к предательству при любом удобном случае, продолженная в «университетах» Брайтон-Бич, научивших Гришу тревожиться, только если ствол приставили вплотную ко лбу, сделали из него человека, к которому подъезжать на кривой козе с пустыми руками не имело никакого смысла.

Все изменилось теперь, когда в сети генерала незаметно для самого себя заплыл этот слизняк Жомов, который не мог не иметь на Зельдина компромата, так как по своей замполитовской привычке собирал его на всех, с кем был знаком, и аккуратным, почти каллиграфическим почерком записывал в тетради в коленкоровых обложках.

Въехав на территорию войсковой части, расположенной в подмосковном лесу подальше от посторонних глаз, – наверное, поэтому на воротах все еще красовались пятиконечные звезды, а не двуглавый орел, – «мерседес» проехал во внутренний двор, где остановился возле небольшого, сложенного из желтого кирпича коттеджа. Кольцов немедленно отправился спать, приказав адъютанту разбудить его сразу, как только привезут Жомова. Уже лежа в кровати, он дал еще несколько распоряжений, попросил выключить свет и, повернувшись на левый бок, – он терпеть не мог спать на правом или на спине, – мгновенно заснул, дыша перегаром от почти в одиночку выпитого литра французского коньяка.

Кольцову недавно исполнилось сорок восемь, и сон его был неспокоен. Раза три он просыпался и, нащупав босыми, с синеватыми венами, ногами тапочки, почти не открывая глаз, топал в туалет. Возраст постепенно брал свое, а пить бесполезную дрянь, рекламируемую по телеку, он не собирался. Заснуть сразу теперь не удавалось. Алкоголь, дающий эйфорию в первые часы, к утру действовал как безжалостный коллектор, собирающий проценты на проценты с давно выплаченного кредита. Мысли его вертелись вокруг дочери. Наташа родилась поздно, почти на десятый год их с женой совместной жизни, и была сложным ребенком. С пяти лет они отдали ее в балетную школу. Жена, в прошлом неплохая фигуристка, выступавшая за рижское «Динамо», категорически отвергла возможность пойти по ее стопам, вспоминая сине-лиловые синяки у себя на пятой точке. Была, правда, еще секция синхронного плавания, но, побоявшись постоянных простуд, остановились на балете. Несмотря на титанические усилия, балерина из нее не вышла, и Кольцов винил в этом себя со своей сутулой фигурой и непропорционально длинными руками. Слава богу, руки у Наташи были нормальной длины и о сутулости не могло быть и речи, но даже в восемнадцать лет она была абсолютно плоская и худая и, в довершение ко всему, по какому-то генетическому капризу, сантиметров на пять выше своего отца. В этом году, окончив школу с золотой медалью, она без труда поступила в иняз имени Мориса Тереза. Платой за отличное знание языков были очки, которых она очень стеснялась и надевала только в случае крайней необходимости.

Его беспокоила ее замкнутость и отсутствие подруг. Кольцов не был альтруистом и умел извлекать из своего положения необходимые дивиденды. В офшорных компаниях Кипра и Багамских островов, номерных счетах в Андорре и Сан-Марино, в банках Цюриха и Берна у него хранились различные суммы денег, часть из которых принадлежала лично ему, а часть тем, с кем он работал на долях. Таким образом, его дочь была завидной невестой, и именно это его и беспокоило. Зная характер женщин, их ветреность, влюбчивость в смазливых болтунов, все это, помноженное на ослиное упрямство и склонность следовать прописным истинам, не подвергая их критическому и всестороннему анализу, он серьезно опасался увидеть своим зятем какого-нибудь гоголевского Хлестакова, называющего его папенькой и почти открыто волочащегося за каждой более или менее симпатичной юбкой. «Что за комиссия, создатель…» – повторил он про себя слова известного Фамусова и, с головой укрывшись одеялом, попробовал отвлечься от тревожных дум и поспать еще пару часов.

Следующее утро после трехдневного снегопада выдалось солнечным и по-январски морозным. В части были расквартированы два батальона спецназа, состоящих только из офицеров и сверхсрочников, и рота обеспечения. Из окна генеральского коттеджа был виден сверкающий черным вымерзшим асфальтом плац, и дальше, ближе к лесу, длинная цепочка бойцов в белых маскировочных комбинезонах с короткими автоматами наперевес, уходящая на лыжную подготовку. Кольцов зажмурился от яркого солнца, отражающегося от белоснежного снега, и вернул занавеску на прежнее место. В комнате снова наступил полумрак. Не сходя с места, он зацепил мизинцем браслет платиновых часов «Дайтона» с черным циферблатом. Дорогие побрякушки были его слабостью, стрелки сейчас находились в том положении, в котором обычно выставляют часы на витрине: десять часов десять минут. После контрастного душа он почувствовал себя бодрее и, покопавшись в шкафу, выбрал свежую рубашку и галстук, потом быстрым движением руки пробежался по вешалкам с наглаженными костюмами и остановился на темно-синем в крупную вертикальную полоску. В гостиной на столе стоял кофейник, стопка бутербродов и сковородка с только что пожаренной глазуньей. Женщина лет сорока, вольнонаемная из ближайшего поселка, вежливо поздоровавшись, продолжила раскладывать недостающие приборы.

– Чего, не словили супостата? – обратился Кольцов к адъютанту, спортивного вида старшему лейтенанту со сломанным, как у профессиональных боксеров, носом.

– Никак нет! Доставлен в два часа сорок семь минут! Товарищ генерал!

– Прекрати юродствовать! – они обычно общались по имени-отчеству, без званий и прочей мишуры, и только когда Славу – так звали старлея – ожидал легкий нагоняй за мнимое нарушение дисциплины (а к оным и относилось не разбудить генерала, ослушавшись его приказа), он принимал официальный аллюр и, вытягиваясь в струнку, начинал нести всякую ахинею.

– Почему не разбудил? – Кольцов потянулся за белоснежной салфеткой и, положив ее на брюки, принялся намазывать булку толстым слоем масла.

– Не успел, товарищ генерал! Задержанный помещен на гауптвахту, а там в казематах трубы, видно, воздух набрали, температура низкая, всю ночь искал слесаря, переживал за здоровье доставленного. – Слава продолжал стоять по стойке смирно, самоотверженно глядя прямо перед собой. За два года на этой должности он ни разу не ошибся с выбором, когда будить шефа, а когда нет.

– Тогда понятно. Вольно, садись, давай рассказывай дальше. Нашел слесаря?

– Никак нет! – он опять вскочил.

Кольцов хлопнул ладонью по столу.

– Так, стоп, прекращай паясничать, говори нормально. Живой там этот, как его, Живов?

– Жомов? – осмелился уже нормальным тоном ответить адъютант. – Жив, чего ему будет? Орал, мол, дубленку ему порвали при задержании, обещал жаловаться. Так я того, изъял дубленку, думаю спросить кого из солдат, может, зашьют.

Доев яичницу и промокнув жир с тарелки белым хлебом, Кольцов не спеша допил кофе.

– Остальные вопросы решены?

– Да, все тип-топ. Репортаж в одиннадцать часов сорок семь минут тридцать секунд по второму в хронике выйдет.

– Отлично, иди спать, вечер будет долгий сегодня. И пусть мои нукеры ждут меня в штабе минут через двадцать. – Кольцов достал зубочистку и начал ковырять в зубах. Он никогда не любил спешить.

Вадим Вениаминович Жомов, промерзший за ночь до костей в нетопленом, обычно пустующем каземате, представлял собой жалкое зрелище. Из разбитой в суете задержания нижней губы сочилась сукровица, лацкан пиджака был надорван, а галстук, как и ремень, у него отобрали. Единственно нетронутыми были его очки: все знали про чувство солидарности Кольцова со всеми очкариками планеты. Зашедший за ним конвой поднял его из подвала на третий этаж в скупо обставленное помещение с огромным телевизором «Панасоник», кое-как зажатым в углу тремя ящиками из-под патронов, поставленных один на другой.

Жомов испуганно осмотрелся; решетки на окнах ему очень не понравились. Увидев четверых вошедших, он безошибочно узнал в них людей своего круга и попытался вернуть себе свою вальяжность и хамоватость ни за что конкретно не отвечающего высокопоставленного функционера. Дождавшись, пока они рассядутся кто куда, он без приветствия и ненужного пролога решился пойти в атаку.

– Вы знаете, кто я такой? Я сотрудник Администрации, и все службы сейчас стоят на ушах! Кто вы такие? Я сейчас позвоню вашему начальству, и в лучшем случае вас просто уволят с волчьим билетом. Вы понимаете? – взгляд его рыскал по лицам сидящих напротив мужчин, он хотел понять, кто из них главный, кто опасен и какие еще садистские приемчики вроде заморозки можно от них ожидать. Один из них, в таких же тяжеловесных очках, с непозволительным для простого чекиста «Ролексом» на руке, явно был старшим. То, что это были чекисты, Вадим Вениаминович мог поклясться под присягой. Их постные рожи он мог вычислить из тысячи любых других. Будучи опытным политработником, он привык ставить свою службу выше остальных в армии по той простой причине, что особистам было запрещено лезть в их огород. Однако здесь творилось нечто, не поддающееся логике и явно выходившее за рамки уставных отношений.

– Вадим, не стоит запираться, – сказал один из мужчин, одетый в красный спортивный костюм с вышитыми сзади белым шелком словами «Сборная СССР». Подойдя и положив ему руку ладонью на загривок, он продолжил говорить все тем же доверительным тоном: – Игра проиграна. Рэкет, вымогательство – и это лишь малая часть преступлений, совершенных вашей группой. Вопрос, кем будешь в ней ты? Жертвой, вовлеченной обманом и угрозами, или активным членом?

«Ну это наглеж! У них ничего нет!» – Жомов как-то сразу воспрял духом, услышав обычную чекистско-ментовскую трепотню.

– Так, я требую адвоката, я имею право на телефонный звонок! Как я понимаю, у вас ничего нет. Неужели вы думаете, кто-то скажет про меня плохо?

Кольцов ждал этого момента, нетерпеливо поглядывая на стрелки хронографа.

– Вадим Вениаминыч, а знаете, вы, наверно, правы, никто не даст никаких показаний, – сказал он, произнося слова медленно, почти по слогам. Затем, пощелкав пультом, направленным на «Панасоник», он выбрал второй канал.

В ленте происшествий рассказывали о трагической аварии, унесшей жизни как минимум двоих: пассажира и водителя внедорожника, который на большой скорости не справился с управлением и, вылетев на встречку, протаранил снегоуборочную машину. Водитель КамАЗа – здоровенный детина, совсем не похожий на коммунальщика, – все время поправляя ушанку, тупо спрашивал репортера, кто оплатит ремонт отвалившегося огромного ковша, действительно лежащего на асфальте рядом с искореженным «Брабусом», из окна которого торчала окровавленная рука с вытатуированным на ней черепом.

Сердце Жомова, сделав два мощных удара, помчалось галопом. Вены на висках его вздулись и посинели каким-то нехорошим предсмертным цветом. Он снял очки и подслеповатым взглядом стал искать какую-нибудь тряпицу – вытереть со лба едкий пот, заливавший ему глаза. В помещении было тепло, и после ледяного каземата его бросило в жар от ничем не примечательного репортажа, похожего на десятки других, еженедельно появляющихся на экране.

– Присел ты, Вадик, на бутылку! – продолжил мужик в спортивном костюме, так и не убиравший все это время руку с его загривка, что позволяло ему улавливать флюиды животного страха, сочившиеся из-под кожи Жомова.

– И только от тебя, псина, зависит, расколется она сейчас у тебя где-то или мы позволим тебе ее спокойно самому вытащить в теплом домашнем клозете, – вступил в разговор третий. Он подошел к как-то сразу скукожившемуся отставному полковнику и, засунув ему в нос симпатичные никелевые пассатижи, зажал ими носовую перегородку и плавно повел кистью руки вправо-влево, давая тому время повернуть голову, следуя за направлением боли.

– Знакомы? – еще один из присутствующих, тыкая ему в лицо фотографией Григория Леонидовича Зельдина, присоединился к допрашивающим.

Через несколько часов Жомов подписал все необходимые бумаги, сделал правильные звонки указанным абонентам. Ему дали поесть и оправиться, посадили в машину и отослали домой, постаравшись побыстрей избавить себя от слов благодарности и клятв в преданности и дружбе. Дубленку, правда, так и не удалось починить: в роте обеспечения не нашлось хорошего скорняка.

Прошло несколько месяцев. В министерстве никто больше не расспрашивал Алексея Владимировича о его взаимоотношениях с правлением банка «Национальный». После майских ко Дню Победы ему в числе остальных вручили медаль ветерана дипломатической службы. Он, раньше сторонившийся Кольцова, теперь сам искал его общества, раз в неделю звонил ему на мобильный и, справившись, в Москве ли тот, звал посидеть где-нибудь, вспомнить молодые дни. Но у того все время что-то не складывалось, пока, наконец, перед отъездом в отпуск в Сочи он не нашел свободный вечер и они хорошо посидели, вспоминая, как на сборах один писал для другого любовные письма. Алексей так и не решился спросить, как там идут дела с умным человеком, как он по не вытравливаемой привычке продолжал мысленно про себя именовать Григория Леонидовича Зельдина. Сергей Николаевич Кольцов, в свою очередь, удержался от того, чтобы рассказать закадычному другу, как помимо важной оперативной информации он получил от ловкого Григория Леонидовича Зельдина двадцать миллионов долларов за обещание оставить того на свободе, если он будет хорошо себя вести и раз в неделю подробно рассказывать о происходящем в деловых кругах светского общества по обе стороны Атлантики.

Небольшой реактивный самолет, через сеть офшоров принадлежащий Северному холдингу, начал снижаться. Сергей Николаевич Кольцов, оторвавшись от своих воспоминаний, поправил спинку сиденья и, подняв шторку иллюминатора, посмотрел вниз. Они уже прошли тонкий слой облаков, и было хорошо видно Альпы, зеленую траву на французской стороне границы и серебристые зеркала разбросанных тут и там горных озер. Стюардесса, молодая красивая калмычка с раскосыми глазами, вежливо улыбаясь, забрала со столика недопитый стакан виски и серебряное ведерко с почти полностью растаявшим льдом.

Много воды утекло с тех давних времен, о которых в редкие минуты откровенности он мог рассказать только очень близким людям. Сегодня, после разговора с Ромой Чекарем, он не переставал думать о Магомеде с его теперь шаркающей походкой старика. Внутренняя симпатия по отношению к по-своему добродушному собаководу возникла у него еще тогда, когда тот, неуклюже поддерживая штаны, из которых при аресте вынули ремень, вошел к нему в кабинет. Все в жизни переставало быть случайным у людей, однажды встретившихся с Сергеем Николаевичем Кольцовым. Отслужившего срочную Магомед-Алиева пригласили работать в Кизлярский исполком, где он быстренько выучился не делать четырех ошибок в слове из трех букв, то есть, тыкая пальцем в старенький «Ундервуд», писать «еще» вместо «исчо». И уже через год его приняли в КПСС и избрали депутатом местного Совета. Прошли годы, прежде чем Кольцову самому пришлось обратиться к им же самим так искусно выращенному руководителю целого района. Тогда они были еще молоды и понимали друг друга с полуслова. Они и их ближайший круг стали еще богаче, всю первую половину нулевых успешно отжимая контрольные пакеты высокорентабельного металлургического бизнеса.

Но время неумолимо брало свое. Кольцову пришлось уйти в отставку скорее из-за возраста, чем из-за тех художеств, которые он себе позволял, руководя доверенной ему службой. Такое долголетие можно было объяснить присущим ему волчьим чутьем, с которым он безошибочно понимал, какую корову из хозяйского стада можно зарезать, не вызывая при этом гнева пастуха. Сейчас до очередного юбилея ему оставалось довольно долго, и он не чувствовал себя стариком. От природы жилистый, подтянутый, он сохранил военную выправку и, несмотря на официальный статус пенсионера, цепко держал в своих узловатых пальцах нити от всех финансовых хитросплетений многомиллиардного общака.

Увлеченный воспоминаниями, он совсем забыл позвонить своей дочери и сообщить точное время ожидаемого приземления. Он взял трубку встроенного в столик из африканского бубинго телефонного аппарата и по памяти, которая его никогда не подводила, набрал номер с префиксом «плюс тридцать три». Чтобы общаться с дочерью, он специально вручил ей симку, оформленную на проживающего во Франции выходца из Камеруна. Она сразу ответила на вызов. Оказалось, Наташа была недалеко от аэропорта, в ближайшем к нему торговом центре, и, уже успев купить две пары темных очков, сейчас выбирала себе туфли. Кольцов, любивший свою единственную дочь на грани между обожанием и обожествлением, понимал, как немногим он может ее на самом деле побаловать, и всегда поощрял ее дорогие и порой абсолютно бесцельные покупки. Как специалист, посвятивший многие и многие годы изучению процессов, связующих сознание и подсознание, он хорошо знал, как шопинг положительно влияет на настроение человека. Нейропроцессы, контролирующие наши покупки, возникают в той же части мозга, где находят свое удовлетворение охотничьи инстинкты гомо сапиенса как хищника, и как бы сознательная часть нашего мышления ни указывала на разительное несоответствие между покупкой скромного диаманта с характеристикой, к примеру, vvs1 и коллективным забиванием камнями и палками попавшего в хитрую ловушку мамонта, мозг, сформированный за миллионы лет эволюции, выдает на удивление одинаковый результат от, на первый взгляд, таких далеких по своей сущности действий.

Почти перед самой посадкой он прошел в туалет почистить зубы и освежить лицо. В полете он пару раз вздремнул, и сейчас неприятный вкус во рту его немного раздражал. Хрустальный стаканчик для зубной щетки мелодично звякнул пару раз, когда шасси суперджета коснулись бетона взлетно-посадочной полосы. Кольцов пригладил по-прежнему черные волосы на неизменный косой пробор и, ущипнув себя сначала за одну, потом за другую щеку, чтобы выглядеть пободрее, вернулся в салон. Окружавшая его роскошь кое-как компенсировала горечь от потерянной власти. Услужливая калмычка проводила его до выхода и подождала, пока он спустится по трапу и сядет в подъехавший лимузин, затем, кокетливо поправив пилотку и помахав рукой в белоснежной перчатке уже тронувшемуся авто, она зашла в кабину к пилотам. Оба уже немолодые – старшему было около сорока пяти, – они почти десять лет служили в частной авиации Северного холдинга, куда эйчар, в прошлом чиновник Генпрокуратуры, собирал лучших представителей авиационной элиты: испытателей и спортсменов-пилотажников. Второй летчик, помладше и не такой угрюмый, как командир, пошлепал Эльзу – так звали стюардессу – по спине и, задержав руку ниже поясницы дольше положенного по неписанному регламенту времени, сообщил, что они, скорее всего, остаются в Женеве минимум на три дня до особого распоряжения.

Спортивная машина медленно двигалась по улицам столицы вечно нейтрального государства. Только долгие светофоры прерывали ее плавное скольжение по почти пустым, без обычного трафика воскресным улицам. Согласно давно установленному порядку, отец с дочерью никогда ничего не обсуждали в машине, даже простые житейские темы оставались табуированными. Номер в том же отеле, на том же этаже и с окнами, выходящими во двор, был букирован на имя гражданина Румынии Иона Ионеску. Это было обычной и разумной предосторожностью. Государство, интересы которого в свое время защищал отставной генерал, не забывая, впрочем, и о своих, было втянуто в локальные конфликты, после которых большое количество всякого отребья из числа недобитых террористов, боевиков и членов их семей нашли убежище у толерантных европейских демократов. В своем фиаско многие из них не без основания были склонны винить таинственную службу всемогущего когда-то генерала, а значит, любые предосторожности не были пустой перестраховкой.

Они перекусили в ресторане недалеко от отеля, без вина, отложив это маленькое удовольствие на потом, и, оставив машину в гараже уже до следующего утра, перешли по мосту на другой берег. В канун Рождества даже в самых дорогих бутиках было необычно многолюдно. Поднявшись на второй этаж особняка, полностью занимаемого французским домом Картье, они, не сговариваясь, перешли на английский язык, рудиментарный уровень которого позволял Кольцову общаться на бытовые темы. Этой хитростью они пользовались всегда, надеясь избежать общения с русскоговорящими продавцами, которые, словно гиены, набрасывались на посетителей, едва заслышав знакомую речь.

Походив недолго вдоль витрин с ювелирными украшениями, блеск и красота которых позволяли примириться с сумасшедшим ценником, Сергей Николаевич выбрал кулон из белого золота в форме головы пантеры, изумрудные глаза которой загадочно мерцали, как у живой кошки, высматривающей жертву. Быстро выбирать и не торговаться было одной из его отличительных черт.

Наташа могла себе представить цену этой безделушки, так легко, как бы между делом подаренной ей, но сегодня, в преддверии непростого разговора, начало которого откладывалось и откладывалось, этот подарок скорее тяготил, чем радовал ее.

– I think it will better to hand around this amazing jewelry to my mother[23], – сказала она, предпринимая последнюю попытку вежливо отказаться.

– My dear daughter! Put all your worries aside![24] – возразил он. Кольцов выучил наизусть несколько фраз из мафиозной саги Марио Пьюзо и, надо сказать, весьма ловко использовал их в контексте своих обычно незамысловатых сентенций.

Они вышли на улицу и, к облегчению обоих, теперь могли перейти на свой родной язык. После душной атмосферы бутика свежий, немного морозный воздух заметно улучшил настроение обоих.

– Твоей маме я уже приготовил подарки. Кстати, она спрашивала, сможешь ли ты вырваться в Москву хотя бы на пару дней. Она скучает по тебе. Или ты боишься оставить Вилена одного? – спросил он, по обыкновению мешая в одной фразе утверждения и гипотезы. Отец с дочерью шли мимо елочного базара, и десятки свежеспиленных деревьев, отдавая последние смолистые запахи живых веток, наполняли легкий ветерок, дувший в сторону озера, ностальгией по давно ушедшим временам, когда они всей семьей втроем встречали Новый год в своей двушке на Юго-Западе. Оба вопроса, заданные почти одновременно, были ожидаемыми, но Наталья Сергеевна, зная ответ на каждый из них, промолчала и со вздохом неизбежной покорности положила красную коробочку с драгоценностью к себе в сумочку. Чуть наклонившись, она поцеловала отца в щеку.

– Спасибо, пап! Если честно, я давно хотела что-то такое красивое и узнаваемое, как эта пантера! – она провела рукой в перчатке по его лицу, стараясь стереть следы помады, и, не удержавшись, поцеловала его еще раз.

– Ну и ладушки! – говоря это, Кольцов достал из кармана носовой платок и сам удалил остатки помады со своего лица. – Здесь мы можем говорить более или менее свободно, – сказал он. Опасаясь специалистов по липридингу, Сергей Николаевич продолжал возиться с платком.

Они остановились у парапета и, прислонившись к нему, пожилой мужчина приготовился выслушать длинную и запутанную историю, детали которой были настолько опасны, что говорить о них можно было только здесь, поеживаясь от холода и прикрывая губы ладонью.

Не представляя, какими словами и с какого места начать объяснять все тонкости их отношений, Наташа просто произнесла почти полушепотом:

– Вилен совсем слетел с катушек. Его любовник уговаривает – нет, скорее проблема в том, что уже уговорил, – на очень опасную аферу.

Привыкший ничему не удивляться, генерал мысленно снял шляпу перед своей дочерью. Он ожидал услышать от нее какую-то жесть про карты или рулетку, может быть, адюльтер с молодой симпатичной секретаршей, работающей на контрразведку, в худшем случае – о каком-то компромате, с которым пронырливые цэрэушники попробовали начать с Виленом Алексеевичем диалог. И сейчас он как никогда оценил ее спокойствие, не без гордости за себя и свою, как он про себя выразился, школу.

– Представить себе! Он реально гомик? По правде сказать, подозрения должны были посетить меня раньше. Ты давно в курсе?

– Папа! Во-первых, он не гомик, а, как бы это правильно выразиться, человек широких взглядов. Во-вторых, о его свободных нравах я узнала в первую же ночь, он сам мне все рассказал, и, так как я оказалась старорежимной туповатой деревенщиной, наша супружеская жизнь в ее интимной фазе проходила в диссонансе.

– То есть ты знала об этом с самого начала и не сказала нам с матерью ни слова?

– Мне кажется, сейчас не время и вообще не имеет смысла это обсуждать. Мне больно об этом говорить, но чуть раньше я пришла к вам за помощью, и вы отправили под нож меня и моего ребенка! – Наташа, произнося последние слова, почувствовала, как судорога от усилий сдержать слезы сковала мышцы лица. Незаметным движением она смахнула две слезинки с краешек глаз и продолжила, стараясь не поддаваться нахлынувшим воспоминаниям. – Короче, этот человек имеет на Вилена сильное влияние, и он уговорил его провезти наркотик по дипканалам. Вилен сначала согласился, потом, видимо, начал понимать, к чему это приведет, и в панике рассказал об этом мне. Ему необходима твоя помощь, и он устраивает истерики каждый день. Я больше не могу жить под этим прессом. Я хочу развестись. Вернусь в Россию, там все сейчас изменилось в лучшую сторону, ты и сам знаешь. Нет смысла цепляться за эфемерные привилегии.

– Да, Москва преобразилась.

Неожиданно для себя Кольцов как-то легко воспринял все сказанное. Пропустив упреки дочери мимо ушей – у него на этот счет было свое, прямо противоположное мнение, – он всерьез задумался о смысле пребывания своей дочери в несчастливом браке. Кроме того, Наташина мать, прикованная к креслу-каталке, нуждалась не только в уходе, но и в человеческом тепле. И если медицинская часть вопроса успешно решалась за счет щедрой оплаты выставляемых ему паллиативщиками счетов, то со второй частью вопросов становилось все больше и больше. Деятельный по натуре, он был не в состоянии проводить часы, сидя рядом и держа в своих руках пальцы одряхлевшей старухи, в которую болезнь и время превратили некогда сногсшибательную красотку. Латышка по отцу и украинка по матери, она жила в его памяти тем почти неземным существом, которое он впервые увидел на стадионе рижского «Динамо». Теперь, приходя к ней в больницу, он не верил своим глазам. Происходящее казалось ему сном. С присущим ему эгоизмом он сразу уловил скрытые выгоды от возвращения дочери в родные пенаты. Алиса, его жена, действительно скучала по Наташе и каждый раз подробно расспрашивала о ней.

– Ты взрослый человек и вправе принять любое решение, тем более мать нуждается в нашем участии, однако мы стоим здесь на ветру не для обсуждения темы развода. Расскажи мне в деталях с того места, с которого тебе удобнее, про Вилена Алексеевича. Я постараюсь тебя не перебивать, – продолжил он.

– Ты хочешь услышать, что я знаю от Вилена о существе этой аферы? Тогда приготовься слушать, там все очень запутанно и сюрреалистично. Ты слышал когда-нибудь о Пабло Пикассо? – вопрос был риторический и, не дожидаясь ответа, она продолжила: – Нет, не как о художнике, картины которого стоят баснословных денег, а как о директоре и распорядителе музея Прадо в Мадриде. Так вот, его любовь к коммунистам, а их к нему, была не так бескорыстна и не так парадоксальна, как кажется.

– А в чем парадокс? Великий художник выступает за справедливость…

– Ты обещал меня не перебивать.

– So stick to the point[25].

– Мы не в магазине, что с тобой?

– Так удобнее, в переводе будет менее точно.

– Папа, ты меня доконаешь! Прошу, не перебивай меня, пожалуйста. Так вот, когда войска генерала Франко стояли уже недалеко от Мадрида, твой борец за справедливость паковал шедевры, не только свои, следует заметить, и отправлял их именно сюда, в Швейцарию. Потом, после войны, была реституция, шедевры вернулись обратно.

– Так в чем проблема? – Кольцову всегда становилось скучно, если история начиналась так издалека. Он по своему опыту стяжателя доподлинно знал, как трудно вернуть утраченное и присвоенное кем-то тайно.

– Ходят слухи, вернулось не все. Здесь где-то в горах есть частное хранилище картин. Нет ни каталога, ничего, указывающего на законность обладания этими картинами. Неизвестно даже, что это за картины. Официальные источники стерли упоминание об их существовании. Они существуют – и не существуют.

– Значит, картины нельзя продать без риска потерять их в бесконечных судебных тяжбах? Старые маразматики из Гааги между затяжками коноплей вынесут вердикт, который не оставит нам никаких шансов.

– Такие картины не надо продавать, их надо повесить в своем особняке где-нибудь на западном направлении от Золотоглавой, и утром в халате, помешивая сахар в чашечке с кофе, просто смотреть на них. Поднимает настроение. Alors donc revenons à nos moutons[26]. Вилену предложили несколько картин в обмен на кокаин: это как криптовалюта, базовое условие сделки. Он полностью под влиянием этого человека, или группы, не знаю, у них это как секта. Все окутано тайной. Я пыталась как-то прояснить общие тезисы, но максимум, чего добилась, – это листок с нацарапанным на нем списком авторов и их работ. Одним словом, это билет в один конец. И знаешь еще что? Тогда, много лет назад, я была дурой, позволив вам загнать меня в угол. Только сейчас я начала это понимать. Поэтому все наши прежние договоренности идут сам знаешь куда. Я сейчас задам тебе вопрос, и если ты мне на него не ответишь прямо здесь, можешь забыть обо мне.

– Какой вопрос? – Кольцов приготовился валять дурака по своей привычке тянуть время, если у него не было ясного понимания происходящего.

– Где Рома?

– Какой Рома?

Наташа молча открыла сумочку и, достав футляр с пантерой, сунула его в руку отца, не особенно заботясь о том, удержит он его или нет. Зная его упрямый характер и любовь к блефу, она, не произнося больше ни слова, направилась в сторону отеля, где, не поднимаясь в номер, завела свой «Порше» и, стараясь не превышать скорость, уехала к себе в резиденцию.

Глядя на черную воду озера, Кольцов, повертев темно-вишневый футляр в руках, сунул его в карман пальто и решил поужинать в испанском ресторане Pasargades, минутах в десяти от места, где он находился. Сделав несколько шагов в сторону Rue du Rouvray, Сергей Николаевич внезапно остановился с ухмылкой человека, на ум которому пришло какое-то неожиданное и элегантное решение сложной задачи, вытащил айфон и прогуливающимся шагом двинулся обратно к мосту Mont Blanc. Черный лимузин, тот же самый, который встречал его в аэропорту, ехал ему навстречу, пока они не поравнялись. Шофер, поморгав фарами дальнего света, сделал знак, что заметил его, и, не включая поворотника, развернул машину через сплошную и плавно затормозил рядом.

– Поехали в «Сигалон», – сказал Кольцов, поудобнее устраиваясь на заднем сиденье.

– Это тот рыбный возле границы? – водитель говорил с горловым акцентом, безошибочно выдававшем в нем выходца с Кавказа.

– Дорогу, я надеюсь, помнишь? – в голосе генерала чувствовалось легкое раздражение.

– Сейчас забью в навигатор, – кавказец остановил машину и начал тыкать пальцами по дисплею.

– Сколько раз я тебе говорил купить карту и, пока меня нет, выучить все маршруты? Давай поезжай, я покажу дорогу. Надо развернуться, доедем до парка, и там второй направо. И если к следующему моему приезду не будешь знать хотя бы места, где мы бываем, вернешься в Кизляр. Там будешь по навигатору на ослах ездить, – впрочем, последние его слова звучали не очень убедительно. Кавказец был каким-то дальним родственником Магомед-Алиева, и в средневековых хитросплетениях клановой иерархии на его долю приходилась именно эта должность. В очередной раз отставной генерал загрустил о тех временах, когда работал только с теми, кому не надо было ничего объяснять.

В мишленовском рыбном ресторане Le Cigalon он заказал Carte blanche au chef и бутылку вина Haut-Brion Blanc 2004 года и, посмотрев на часы, приготовился ждать человека, который не мог не быть в курсе любых движений на черном рынке, и, значит, слухи об утерянных шедеврах должны были докатиться и до него.

Подошел официант и, держа бутылку легендарного вина, дал возможность Кольцову внимательно рассмотреть этикетку. Как обычно бывает в таких случаях, тот только кивнул головой, давая понять, что удовлетворен увиденным. Совсем недавно, когда он получил возможность путешествовать по миру уже без письменного разрешения начальства, которое в этой жизни есть у всех, Наташа объяснила ему, на что обращать внимание, когда пробуешь вино. Теперь он мог с видом знатока оценивать симметричность les jambes[27], стекающих по стенкам бокала, а главное, и это ему нравилось больше всего, делать не очень довольное лицо, если температура белого вина была выше положенной. Вино было холодным, и он, чувствуя жажду, выпил сразу по-русски весь фужер. Аурелио Васкес, человек, которого он ждал, появился незаметно, проскользнув между столиком и креслом, уселся напротив и молча замер, как будто сидел здесь всегда.

– ¡Hola! ¿Qué tal todo?[28] – поприветствовал его Кольцов, сразу исчерпав весь свой словарный запас испанского языка. – Ты что, в туалете прятался? Я не видел, как ты зашел, – продолжил он.

– Ваша школа! И не прятался, а был по нужде, – мы, люди, несовершенны и вынуждены посещать туалеты не из праздного любопытства, – говоривший был моложе генерала лет на тридцать и поэтому всегда обращался к нему на «вы». Кольцов, все больше европеизировавшийся за последние годы, предпочитал общаться проще и без отчеств, но с Аурелио Васкесом ничего поделать было нельзя, и он махнул рукой, оставив тому право на это обращение. Он говорил бегло по-русски и почти не путал падежи, что значительно улучшало его ценность как агента. Они заказали еще Fruit de mer[29], и официант, достав бутылку Haut-Brion из ведерка со льдом, разлил его по фужерам, которые сразу покрылись мелкими капельками конденсата. Внутри украшенного к Рождеству ресторана было тепло, и тонкие нотки авторской кухни, смешивавшиеся с дорогим парфюмом нарядно одетых гостей, создавали непередаваемую атмосферу благополучия.

– Когда происходят такие совпадения, невольно начинаешь верить в судьбу, – продолжил говорить Васкес. – Моя секретарша – она, к слову, идиотка – перепутала даты, бронируя мне билеты на самолет, и сегодня, отстояв очередь на Vueling[30], – а вы знаете, что очереди на этом low cost[31] перевозчике просто ужасны, – я узнал, что улетаю завтра. Отели перед Рождеством забиты, я с трудом нашел место в каком-то хостеле и буквально собирался засыпать, положив под голову мою дорожную сумку, когда ваш звонок выдернул меня из теплого гнездышка. По моим планам сегодняшний вечер я должен был провести в Мадриде, где меня ждут моя мать и сестра Долорес, я как-то рассказывал вам о ней.

– Возможно, что такие случайности и делают нашу жизнь неповторимой, – произнеся это, Кольцов сам удивился апокрифичности сказанного, но решил не развивать сюжет. Он рассчитывал подойти к цели своей встречи в тот самый момент, когда «good last time»[32] от выпитого вина будет в своей первой трети.

Принесли морских гадов, и мужчины, не сговариваясь, принялись поливать устриц и лангустин лимонным соком.

– Улитки, хотя их нельзя отнести к el morisco[33], обязательно должны присутствовать в традиционном французском плато, – сказал Васкес, приподнимая со льда серебряным сервировочным ножом креветок и сигалосов.

– Но здесь я их не вижу!

– Не верь глазам своим! – рассмеявшись, процитировал Сергей Николаевич Козьму Пруткова. – Скажи мне, ты что-то знаешь об утерянных шедеврах музея Прадо?

Задавая этот вопрос, Кольцов бил наверняка. Дед Васкеса воевал на стороне Франко и мог рассчитывать на почетное место в аюнтаменто какого-нибудь городка Испании, но он был молодым романтиком и пошел добровольцем в дивизию Azul, которая, бесславно простояв до сорок третьего на блокаде Ленинграда, была почти полностью взята в плен. Он вернулся в Испанию только в семьдесят пятом году изможденным стариком после сибирских лагерей. Сегодня, после разговора с дочерью на берегу Женевского озера, Кольцов вспомнил, как, изучая подноготную только что завербованного Васкеса, наткнулся на подробности допроса его деда. Аурелио Васкес тогда только поступил на службу в одно из ключевых министерств Испанского Королевства и, несмотря на небольшую должность, мог иметь доступ к планам правительства по уничтожению ETA[34], члены которой причисляли себя к последователям марксизма-ленинизма, а значит, несмотря на свою террористическую сущность, могли рассчитывать на тайную поддержку страны Советов. Пятнадцать лет назад Кольцова не впечатлили откровения военнопленного о том, как с тридцать девятого по сорок первый он, служа в тайной полиции военного диктатора, пытался отыскать хоть какие-то документы, могущие пролить свет на количество ценностей, вывезенных из музеев, находившихся под контролем республиканцев. Ну вывезли и вывезли, так и поделом вам, фашисты, подумал он тогда. Сегодня Кольцов страстно желал, чтобы рассказанное тогда несчастным испанцем оказалось правдой, и вернувшись, он успел шепнуть пару слов о бесценных картинах своим родным.

– Даже если я знаю, я не буду вам помогать. Они принадлежат Испании и должны вернуться туда, откуда их вывезли, – ответив, Аурелио помрачнел и поставил бокал на стол, демонстрируя всем своим видом решимость к сопротивлению.

Генерал повторил все его жесты с точностью зеркального отражения и, тут же нахмурившись, не произнес в ответ ни слова. Главное было сделано. Васкес что-то знал, и это что-то уже само по себе подтверждало, что предлог, под которым кто-то пытался взять Вилена Аристова в оборот, появился не просто из воздуха.

– А если я сам заинтересован в их возвращении твоей стране? – ответил он вопросом, эмоционально выделив «твоей стране».

– Почему я должен вам верить? – в вопросе звучали неуловимые интонации надежды, рождаемой бессилием противостоять более закаленной воле. Они, эти интонации, были хорошо знакомы старому агентуристу и звучали увертюрой в бессмертной опере о предательстве и измене. Вообще этот вопрос он слышал тысячи раз и считал его поворотным в беседе. Теперь можно было потихоньку начинать «выбирать леску», скрупулезно сканируя даже самые незаметные реакции и ни в коем случае не давая «рыбе» натягивать ее слишком сильно.

– Потому что я тоже хочу восстановить справедливость, и если я спрашиваю тебя об этом, значит, кто-то еще ищет выходы на эти шедевры. Ты много помогал нам, – Кольцов опять незаметно акцентировал внимание собеседника на могуществе его организации, – теперь наша очередь помочь тебе. С тобой кто-то говорил уже об этом? – вопрос прозвучал резко, как щелчок кнута, возвращающего быка под ярмо.

– Я знаю, что готовится сделка и картины могут попасть в руки очень плохих парней, – Васкес начал отвечать, как бы раздумывая, но все ускоряющийся темп подсказывал, что он не остановится, пока не выложит все, что знает. – Картины укрыты хорошо, и подступиться к ним нет никакой возможности. Мой дед, до того как уйти добровольцем, принимал участие в расследовании их исчезновения. После реституции в Испанию вернулись только те, списки которых были составлены, в том числе и при его участии, но эти списки не совпадают с неофициальными, и если отсутствие каких-то картин признается, то существование многих стоит под вопросом. Не существование после утраты, а вообще сам факт, что они когда-то были написаны художниками. Самой ценной может быть картина самого Пикассо, что только подчеркивает, как он заблуждался, отправляя их в Швейцарию во время гражданской войны. Дед говорил, это может быть написанное пятым, если идти по хронологии, изображение Арлекина. Учитывая его судьбу, цена этого пятого Арлекина может превысить сто миллионов евро. Я, как официальный представитель министерства культуры Испании, связывался со всеми организациями, могущими пролить свет на эту запутанную историю, а как человек, которого вы научили шпионить, вышел на барона де^****, известного своими чудачествами, и знаю, что он уже передал пять миллионов в качестве задатка за серию набросков Рубенса, точно совпадающую по описанию с присутствующей в списке, составленном тайной полицией в Мадриде сразу после того, как генерал Франко начал наводить порядок. И самое важное, что мне удалось узнать, – это дьявольски хитрые условия всей сделки! – сказав это, Васкес замолчал, очевидно, ожидая реакции собеседника.

– И что же это за дьявольские условия? – Кольцов был как никогда серьезен, понимая, как близко оказалась его дочь к краю бездны.

– Валютой в сделке будет колумбийский порошок! – воскликнул Васкес так громко, что, не говори они по-русски, компания за соседним столиком могла бы понять, что они обсуждают.

– Что в этом дьявольского? Разве деньги чем-то хуже?

– Хуже? Нет, конечно, когда речь идет о чем-то легальном, даже лучше и надежнее. Деньги мы можем «постирать» и потом положить на счет в банк. Но вы представьте кого-то, кто признается в том, что давал взятку наркотиком! Ха-ха-ха! – рассмеялся неожиданно развеселившийся Аурелио. – Он сядет на двадцать лет, и никакие сделки с правосудием ему не светят. А о его семье позаботятся те, кто будет недоволен его поступком. Поэтому сейчас нет более надежной валюты в криминальном бизнесе.

– Этот барон де^**** – он как-то намекал, откуда дует ветер?

– Молчит, не скажет ничего, но он крутится с одним очень закрытым благотворительным фондом, которым командует одна русская из мидовской тусовки. Попасть к ним нет возможности даже со значительными пожертвованиями. Повторяю, они очень закрыты. Да, я думаю, надо искать в другом месте, – сказал Васкес, почувствовав, что разболтал слишком много, и как-то пытаясь снизить значимость своих слов. Он безнадежно махнул рукой и сделал добрый глоток вина.

– Да, нам тоже известно про то, что картины всплыли после стольких лет забвения, и я пытаюсь понять, почему именно сейчас? – Кольцов повторял с многозначительным видом то же самое, что только что услышал, пытаясь казаться откровенным и укрепить доверие своего агента.

В это же самое время всего в трех часах езды от Женевы проходила другая встреча, на которой Анна Павловна из последних сил пыталась вернуть себе ускользающую из-под ног почву. Феликс Варгас Кондори встретил ее холодно и неприветливо. Несмотря на вечер, он казался заспанным и каким-то неумытым. Маленький дешевый ресторан, где он назначил встречу, был забит битком, и Феликс с трудом умещался за столиком на двоих. Она присела напротив него и постаралась как-то привыкнуть к гвалту одновременно разговаривающей молодежи. На столе стоял графин с водой из-под крана, который гарсон поставил перед ними, когда она вошла, и было непонятно, подойдет к ним кто-то или нет. Анна Павловна была не голодна, но после трехчасового путешествия и выпитого за обедом коньяка она не отказалась бы от пары бокалов холодного белого вина. Кондори не проявлял никаких знаков внимания и всем видом показывал, что отлавливать снующих туда-сюда гарсонов он не намерен. Это еще сильнее испортило ее настроение. Она собрала весь свой шарм и, на ходу подбирая правильные слова на английском, сказала, слегка коверкая слова, со своим славянским акцентом:

– I’m so thirsty. Be kind, my friend, take care of the lady. Order a bottle of white wine, cold one. I prefer Corton-Charlemagne if they have[35].

– Don’t think it’s possible, anyway I’m in. You know, I’m tired of baron and baroness, but for the circumstances I would have gone to Norway or Sweden or kind of[36], – сказав это, он встал и, сделав несколько шагов, оказался напротив барной стойки, облепленной людьми, сидящими, стоящими и пританцовывающими в такт только им одним известной мелодии. Зайдя за нее, несмотря на отчаянные протесты бармена, он взял два фужера и бутылку какого-то вина, показавшегося ему наиболее подходящим. Бармен, который только что был так занят, что обратить его внимание на себя было просто невозможно, бросив все, вприпрыжку пытался преследовать похитителя, но, получив сто евро, успокоился и поспешил вернуться обратно.

– Well, what’s the problem? Can’t we carry on? You say there are doubts, there were not when we started? It’s time for me to get acquainted with the one in charge[37], – он говорил это как бы между делом, ловко орудуя штопором, а затем разливая вино в фужеры.

– Forget about it. It’s impossible, he never meets anyone but ofifcials of other diplomatic missions outside the embassy[38], – сказала она.

– Tell me his surname[39], – тон его был настойчив, и было видно, он не понимал, что перегибает палку.

– Are you kidding me? You know you don’t get it. All it takes is a pause for a fortnight. It’ll be enough to solve all problems[40], – выпитое вино помогло ей взять себя в руки, и она говорила в привычной для себя манере безапелляционных нотаций.

Повисла пауза, в которой Анна Павловна чувствовала себя все лучше и лучше и почти наслаждалась своей твердостью и умением вести дела, а Феликс Кондори с какой-то долей меланхолии рассуждал о целесообразности встречи с этим загадочным русским, способным достать картины, которых полно во всех музеях, и неспособным достать банальный кокс, которого так много в Южной Америке. Ему и вправду надоела Европа с ее не самым лучшим климатом и с городами, где нельзя было нормально ездить на машине. Пора было возвращаться. Он не был игроком, и во всех его делах азарт никогда не был доминирующей причиной его поступков. Феликс Варгас Кондори был психопатом, точнее, психопатом с садистскими наклонностями, с раннего возраста мотивирующими те или иные его действия. Как все подобные индивидуумы, он любил свое тело и не любил причинять этому телу боль или любые другие неудобства. С возрастом он стал осторожен, коварен и подбирал свои цели с гарантиями безопасности от любых нежелательных последствий. Сидящая напротив него современная матрона понравилась ему в первый же вечер, когда барон с баронессой де^**** пригласили его посетить светскую тусовку с благородными целями сбора средств для благотворительного фонда. Она подходила ему по всем параметрам: была заносчива, деспотична, с явно завышенной самооценкой. Ее страдания, как нравственные, так и физические, принесли бы ему немалое удовольствие. С Виленом Аристовым ему было скучно. Тот был, если так можно говорить о гомосексуалистах, традиционен, если не примитивен. Феликс оставил бы Вилена почти сразу, если бы Анна Павловна не предложила ему эту, сначала показавшуюся ему нелепой сделку. Он искал место на земном шаре, где о наркотиках можно было не вспоминать, но эта тема находила его, как по волшебству. Мадам – Феликс про себя частенько обозначал Анну Павловну так нелестно, как в классической литературе девятнадцатого века называли хозяек публичных домов, – сама не понимала, на какую дорожку она ступила. Теперь она была в его власти безраздельно, и за маской ее твердой непреклонности он легко мог разглядеть панический страх, готовый вот-вот вырваться наружу.

– You ask for a fortnight, ok, I’ll give it to you. But if you don’t settle your affair, convey this to the embassy guy[41], – сказал он, протягивая ей стодолларовую купюру, только что вытащенную из бумажника.

– What’s this?[42] – она по инерции протянула руку, и купюра осталась у нее между пальцев.

– A penalty. The deal is over and I, as a party that leaves it, have to compensate the liquidated damages, haven’t I?[43] – он улыбался ей так искренне, что Анна Павловна почти поверила ему.

– Oh, nonsense. Felix, I’ll pay it myself[44]. – Она так обрадовалась мизерности обсуждаемой суммы, что сама поверила в возможность отделаться незначительными убытками.

– Do it exactly the way I told you. These are the terms of postponement you ask for[45], – сказал он и, посмотрев на часы, добавил: – The barons must be waiting me. Let`s go outside, it’s getting really noisy here[46].

Он проводил ее до «Мульсана» и вежливо придержал дверь, пока она садилась в авто. Феликс знал: Мадам была у него в руках, и можно было начать обсуждать с бароном и баронессой де^**** ее роль в их играх.

Анна Павловна возвращалась в Женеву из Безансона почти в хорошем настроении, стараясь не думать о будущем. Пока у нее были две недели, и Витя Вуколов, как бы высоко ни летал его предполагаемый отец, был всего лишь атташе по культуре. Она не знала, да и не могла знать, что Кольцов уже в курсе причастности ее фонда к готовящейся афере, и где-то высоко, в неведомых для нее сферах, уже начался обратный отсчет.

Вчера ночью, проводив Магомед-Алиева, Чекарь приехал в свой новый особняк за полночь. Он забыл задернуть занавески, и низкое зимнее солнце, красное от стоящих морозов, разбудило его раньше, чем он обычно привык просыпаться. К его большому удивлению, Лена уже была одета в то же платье, что и накануне, и сидела в кресле, копаясь в телефоне. Ноги ее были босы, и Рома вспомнил, что колготки она порвала вчера, снимая сапоги. У них по странной случайности заело молнию, и в итоге ему пришлось надрезать их ножом. Сапоги были так себе, со сбитыми каблуками, и дома она наверняка снимала их, используя какую-то хитрость.

– Который час? – спросил он, прикрывая глаза рукой от слишком яркого света. За окном все было покрыто снегом, и Кама открывалась взгляду вдоль по руслу, уходя вперед на многие километры.

– Почти девять утра, – ответила она сразу. Утром без макияжа, во вчерашнем платье, она выглядела трогательно-сиротливо.

– Пора вставать! – пробормотал он и, не зная, что сказать дальше, спросил первое пришедшее на ум: – Ты не опоздаешь на работу?

– Я уже опоздала, – сказала она с какой-то подкупающей легкостью. – Тебе понравилось со мной?

Вопрос был не столько нескромен, сколько неожидан. Обычно девушки сначала говорили, как им было классно с ним, а потом спрашивали, что приготовить на завтрак. Он так к этому привык, что даже почувствовал легкий укол своему самолюбию. Хотя завтрак ему готовил повар-филиппинец, живущий во флигеле, специально построенном для прислуги, вместе с прачкой, батлером и другим персоналом в количестве семи человек, не считая заступавших на сутки водителей и охраны.

– Если скажу, что понравилось, надеюсь, ты не ответишь, что в следующий раз ты мне так легко не достанешься? – спросил он, вставая, и, не обращая внимания на то, что не одет, направился мимо нее в ванну.

– А ты считаешь, что я тебе легко досталась? Насколько мне известно, ты участвовал лично во всех захватах твоих теперь комбинатов, и не меньше трех раз хирурги вытаскивали тебя с того света. Если ты считаешь, что это называется «легко досталась», то мои тебе аплодисменты, – сказала она, вставая с кресла, и, прошлепав босыми ногами к окну, добавила: – Если бы не все это, меня бы здесь не было, поверь.

Чекарь решил не спорить, в конце концов девушка была молода и, надо отдать ей должное, выгодно отличалась от пластмассовых стриптизерш. Выйдя из ванной уже в шортах, он зацепил часы с тумбочки и направился из спальни в просторный холл третьего этажа, где вызвал лифт. Лена последовала вслед за ним, все так же копаясь в айфоне.

– Ты отправишь меня домой или покормишь завтраком? – спросила она уже в лифте. Они оба были босиком, и Чекарь подумал, куда бы с ней поехать на шопинг. Он почувствовал, что просто сунуть ей пару пачек пятитысячных будет не комильфо. Он дорожил своей репутацией и никогда не оставлял девушкам меньше десяти тысяч баксов. Это особенно удобно было в казино, можно было дать просто одну фишку с достойным номиналом. Если бы не важные дела, которые надо было доделать до конца года, он вообще бы взял Лену в Европу. У Чекаря была странная фантазия, как, состарившись, девушки, которым он устраивал путешествие в мир богатых мужчин, рассказывают о нем своим внучкам. Он так задумался обо всем этом, что даже не ответил ей, а, выйдя из лифта, просто развернул за плечи в направлении столовой, где повар и молодая горничная уже ждали их с приготовленным завтраком.

Кольцов позвонил почти одновременно с первым глотком кофе, который Чекарь все-таки успел сделать сразу после обязательного по утрам стакана апельсинового сока.

– Да. Слушаю. Здравствуйте, Сергей Николаевич, – ответил он, слегка поморщившись. Чекарь не любил говорить с ним при посторонних, но вставать и уходить в другую комнату ему не хотелось.

– Не разбудил? – задал тот один из самых идиотских вопросов, какие только можно задать.

– У нас уже день давно, а вот вам, видно, не спится там, – сказал Чекарь, показывая горничной руками, что яичницу с беконом можно подавать.

– Рома, я редко когда тебя просил о чем-то личном, но у меня – а может, и у нас, я не знаю – большие проблемы. Мне надо, чтобы ты немедленно прилетел в Женеву. – Кольцов хотел сказать что-то еще, но, поняв, о чем думает сейчас Чекарь, замолчал.

– Хорошо, сейчас вызову вертушку и распоряжусь, чтобы заказали чартер. Я так понимаю, «Гольфстрим» у вас, а на старом джете улетел вчера Магомед.

– Я уже отправил за тобой «Гольфстрим». Он дозаправится в Минске и должен быть у тебя к двум. Ты как раз соберешь вещи.

– Роджер, – по-военному ответил Рома. Отложил айфон в сторону, стараясь не встречаться взглядом с сидевшей напротив девушкой, быстро доел уже остывшую глазунью, и, залпом выпив кофе, промокнул рот салфеткой, поданной ему горничной.

– Я должен уехать, – сказал он, обращаясь к Лене.

– Это я поняла. Меня отвезет кто-нибудь домой? – спросила она.

– Ты живешь одна?

– Нет, мы с подругами снимаем по комнате в трешке на Энгельса, это недалеко от…

– Тогда ты можешь пожить пока здесь, я вернусь, и мы сходим на концерт, – сказал он, не дослушав, где находится улица Энгельса, и сам не очень хорошо понимая, на какой концерт он собирался с ней идти.

– На что я буду жить?

– Ну, во-первых, тебя никто с работы не увольнял, а как я понимаю, зарплату наш комбинат платит вовремя. Во-вторых, я оставлю тебе пару кредиток. У тебя есть водительское удостоверение? Машину водить умеешь?

– Да.

– Позовите кто-нибудь Петра Алексеевича! – обратился он ко всем и ни к кому персонально. Он не любил звонить в доме по мобильному, чтобы поговорить с кем-то из персонала.

Вошедший был чем-то похож на управляющего комбинатом, у которого она служила секретарем, и Лена невольно спрятала босые ноги под стул.

– Петр Алексеевич, эта девушка, ее зовут Лена, будет жить здесь, и я прошу вас выполнять ее просьбы в разумных пределах. Ей нужна будет машина, посмотрите, что ей подойдет. Если надо, выделите ей водителя, она работает на комбинате и будет ездить туда. Теперь вот еще что: я сейчас уеду, вызовите мне вертушку до аэродрома, я хотел бы попасть туда не позже двух.

– Хорошо, Роман Александрович, все будет исполнено, – ответил управляющий.

– Алла, собери мои вещи как обычно, дня на три, четыре максимум, – сказал Чекарь, обращаясь к горничной.

– Ты поела? – спросил он притихшую от таких изменений в ее жизни Лену. – Пойдем наверх, – добавил он, вставая, и она пошла за ним в лифт, спрашивая себя, хочет ли она секса с ним до отъезда или нет.

Звонок Кольцова застал Рому врасплох. У него было много незавершенных дел в регионе и за его пределами. Особенно тревожило положение двух крупных потребителей, уже начавших процедуру банкротства. Чекарь отлично знал, что на счетах у них ничего не было и конкурсная масса при лучших раскладах могла дать не больше одного процента задолженности. Однако его осведомители ручались, что реальные хозяева бизнесов просто переложили деньги в другие активы. Такие вещи прощать было нельзя. Чекарь никогда не пытался вернуть долги. Он наказывал виноватых, и долги возвращали уже их наследники. Но, даже если бы весь его бизнес летел в тартарары, он полетел бы в Женеву просто потому, что Наташа Кольцова была там.

Он выступал по мастерам и, скорее всего, выполнил бы международника, если бы не привычка таскать с собой трофейный парабеллум, привезенный его прадедом с большой войны. Дальше все было стандартно: большая компания, «Солнцедар», «Ркацители», гитара, жильцы первых этажей, возмущенные громкими криками со двора, наряд милиции из ближайшего отделения и срок за ношение огнестрельного оружия. Так как ему было меньше восемнадцати, отбывать срок он отправился под Икшу на малолетку, где талант сбивать с ног одним ударом, несмотря на весьма скромные размеры его обладателя, принес ему еще десять лет колонии.

Местный беспредельщик с погонялом Сис – здоровенный дылда и лагерный активист, терроризировавший весь молодняк колонии с молчаливого одобрения офицеров-воспитателей, – подкатил к нему в бане, явно попав в ловушку визуального обмана. Сиса увезли на скорой с трещиной в черепе, от которой он злополучно скончался через три дня, не приходя в сознание, а может, и приходя, – если честно, это уже было и не важно. А важно было то, что в те годы Московский областной суд располагался на Зоологической улице, то есть недалеко от зоопарка. И когда Рому выводили из зала заседания на перерыв, он, спускаясь по лестнице в подвальное помещение, где находились камеры для передержки заключенных, дал пенделя важно вышагивавшему впереди хохлу-сержанту и, развернувшись, пробил прямой правой в пах следовавшему сзади полусонному бойцу из Средней Азии, глаза которого расширились от боли и удивления до размеров глаз обитателя среднерусской равнины. После короткого рывка Рома перепрыгнул стену, отделявшую Москву от парка со зверушками. Подоспевшие бойцы не осмелились стрелять – все пространство было заполнено мамашами с детьми. Был солнечный июньский день.

Все конвойные части, роты розыска внутренних войск стояли на ушах, сержанта-хохла отправили на год в дисбат, а Рому так и не поймали.

Пересекая Грузинские улицы, он дворами бегом добрался до Армянского кладбища, а оттуда, не дожидаясь темноты, спокойно дошел до Шелепихи, где, недолго поковырявшись в замке на двери в подвал одной из пятиэтажек, протиснулся в прохладный, пахнущий канализацией сумрак. Все произошло без какого-то плана, и дальнейшие действия представлялись ему смутно. Пропитанная потом рубаха неприятно холодила тело, он снял ее, скатал в подобие валика и, положив под голову, лег прямо на покрытый пылью цемент. Мышцы ног после нескольких месяцев в камере непривычно гудели, и сердце равномерно разгоняло молодую кровь по вспомнившему экстремальные нагрузки организму.

Первую ночь он почти не спал, прислушиваясь к отдаленным звукам проезжающих по набережной машин. С утра, почувствовав острый голод, Рома стал перебирать все возможные варианты своего спасения. Мысли неприятно перепрыгивали с одного сценария на другой, отметая каждый из них как невыполнимый по причине его банальности. Следующие двое суток он пролежал, поджав колени почти к подбородку и пытаясь таким образом заглушить чувство голода. Спасение пришло на третью ночь во время отрывочных снов.

Три года назад, еще в восьмом классе, когда он только выполнил первый разряд, рванув 70 и толкнув 115 кг, его тренер Андрей Львович Пахомов предложил ему перейти в спортшколу и получить, таким образом, возможность тренироваться еще и по утрам. Андрей Львович был убежден в таланте этого паренька, и отличные для его возраста результаты плюс динамика их роста указывали на серьезные перспективы. До КМС не хватало всего 25 килограмм в двоеборье, то есть, говоря о каждом движении в отдельности, около 10 и 15 кг соответственно. Правда, одно дело прибавить десятку к небольшому весу – и совсем другое к весу, который большинство населения планеты даже не сможет оторвать от помоста. Здесь и начинается магия тренировочного процесса, своеобразное восхождение на Голгофу, когда раз за разом надо повторять движения с весом, когда за пять или десять секунд сердце начинает выдавать больше 180 ударов в секунду и суставы выкручивает, как на пыточной дыбе.

Пахомов, вначале уверенный в немедленном согласии Романа на это заманчивое по своей сущности предложение, неожиданно столкнулся с тем, что его ученик по непонятной причине не торопится с принятием решения. Конечно, двухразовые тренировки не имели смысла без стероидов, о которых не принято было говорить открыто, особенно в юношеских командах, и поначалу он подумал, что Рома переживает за свое здоровье и не готов рисковать ради рекордов, славы и идущих в ногу с ними материальных благ. Тогда он начал заходить с разных сторон, рассказывая красочные истории про поездки за рубеж, оплачиваемые спорткомитетом, выгодные контракты на рекламу одежды и спортивного питания. Наконец, после неудачного выступления на юношеских соревнованиях на Москве по юношам, где Роман со своим результатом дотянул только до пятого места, Андрей Львович решил поставить вопрос ребром.

– Мне нужен ответ не позднее чем завтра, – проворчал он, не глядя на стаскивающего штангетки Романа. – Директор звонил и говорит, что не может держать это место бесконечно. Там, сам знаешь, очередь. Поэтому говори «да» или «нет» и не морочь нам голову, есть и другие перспективные ребята, а с твоим результатом – это среди инвалидов на паралимпийские еще и не пробьешься. Ты за месяц сколько прибавил? Правильно, зеро! Знаешь это сколько? Это ноль! Перевожу для незнающих английский.

– Андрей Львович, я каждый день в зале, я в приседе двадцать прибавил и в тяге почти столько же, – тон ответа был скорее не оправдывающийся, а наполненный злой досадой.

– Слушай, иди тогда в лифтеры, там таких силачей ждут не дождутся, а у нас олимпийский вид.

– Да вы же сами мне тренировки писали: «Давай подтянем базу, от нее толкнемся, как комбат от Урала». Какие еще советы вам Владимир Семенович напел? – Рома швырнул скатанные с коленей бинты в сумку с такой скоростью и точностью, что Пахомов, прищурив глаза, внимательно посмотрел на паренька. Да, у парня точно был талант: скорость, резкость, взрыв – такое не купишь и не напампишь никакими анаболиками.

– Если бы ты вообще не прибавлял, я бы с тобой и не разговаривал. Скажи мне, чего ты тянешь? Нагрузок ты не боишься, я знаю, чего тогда?

В раздевалке были еще припозднившиеся спортсмены, финалисты и просто те, кто любил подольше постоять под горячими упругими струями душа. Все неожиданно посмотрели в сторону Романа, который в одном трико, скатанном вниз до пояса, сидел на длинной спортивной лавке, покрытой светло-коричневым лаком, истертым поколениями любителей «железной игры».

– Дело не в нагрузках. Есть причина.

– Какая? Я могу помочь?

– Да нет. Дайте мне время до завтра.

Пахомов почувствовал, что надо додавить сейчас.

– Давай так: мотай, мойся, одевайся, я подожду на улице, пойдем через дорогу, знаешь, там на углу молочные коктейли делают, там и поговорим.

««Давай» в Москве по роже получил», – мысленно Роме хотелось послать тренера куда подальше, но он только коротко кивнул головой и, прихватив полотенце, потопал в душевую.

Выйдя из девятого подъезда огромного спортивного комплекса и подойдя к заскучавшему и уже поглядывавшему на часы Пахомову, который монотонно покачивался вперед-назад, прислонившись задом к капоту своего внедорожника, Рома сказал:

– Согласен, оформляйте. Завтра пойду к директрисе у себя в школе, заберу документы.

– Правильное решение. – Пахомов доброжелательно потрепал Рому по плечу. – Подбросить?

По дороге Андрей Львович заходил с разных сторон, дабы узнать причину, по которой его «восходящая звезда» так долго тянула резину. Тот только отнекивался или просто ухмылялся. Тем не менее они тепло распрощались и договорились, как и где Роман передаст ему личное дело.

А «причина» училась с ним в одном классе уже восемь лет. Рома обратил на нее внимание при весьма пикантных обстоятельствах и уже несколько месяцев вынашивал планы, каким образом попробовать с ней заговорить. Если рассуждать здраво, не было никаких проблем подойти к худенькой, с двумя длинными тугими косами, девице и спросить какую-нибудь ересь, например про домашнее задание по математике, или вообще тупо попросить карандаш или линейку. Одним словом, проводя по шесть часов в день в школе, предлог найти можно. Сложность начинается, когда она тебе нравится и это станет понятно всем на свете, даже не когда ты ее о чем-то спросишь, а в тот самый момент, когда просто остановишься рядом с ней. Особенно если между вами есть некая интимная тайна, известная тебе одному. На этом месте изнуряющий Чекаря калейдоскоп совпадений совсем сбивал его с толку. С одной стороны, никто не знал, кого из юных служительниц Терпсихоры он мог лицезреть в душевой комнате совсем без ничего. С другой стороны, несмотря на абсурдность этого предположения, ему казалось, что она его узнала тогда, и сейчас именно поэтому упорно не смотрит в его сторону.

Рома, до того дня ни разу не бывавший в том микрорайоне, куда она ездила на занятия танцами, прибыл в составе небольшой, но сплоченной группы спортсменов, которую приглашали на разборки. Как нередко бывало в таких случаях, на встречу с ними никто из заявившихся не пришел, и, постояв минут сорок пять на школьном футбольном поле, они решили прогуляться и пнуть первого подвернувшегося. Дойдя до забора, огораживающего старое двухэтажное здание музыкальной школы, треть которого отдали под балетные классы, они пошли вдоль него и обнаружили щель, пробитую между двумя бетонными плитами. Доносившиеся из приоткрытой форточки гаммы и арпеджио могли бы придать окружающему пространству поэтичность, если бы не обрывки старых газет и пакеты из-под молока, не говоря уже о другом мусоре, щедро разбросанном на покрытом желтоватой травой газоне. Роившиеся, словно насекомые вокруг яркого света, подростки в дальнем конце школьного двора сразу привлекли их внимание. Почувствовав легкую добычу и обычный в таких случаях охотничий азарт, гоп-компания мгновенно и не сговариваясь рассредоточилась, и представители различных видов спорта, двигаясь по разным траекториям, быстро и почти бесшумно окружили детишек. Преимущество было явным, и единственной формой поведения попавших в окружение тинейджеров, позволяющей надеяться на избежание позорной экзекуции, была полная откровенность.

Как выяснилось, два местных отчаянных эротомана Юра Кузнецов и Леха Киселев, пробравшись ночью в женскую раздевалку, процарапали на стекле, закрашенном белой краской изнутри, несколько незаметных смотровых окошечек. Изначально планируя держать это в тайне, порнодиверсанты, поддавшись небывалой экзальтации чувств, не смогли удержаться и разболтали о созданном ими портале в мир запретных грез. В итоге мероприятие стало массовым и общедоступным. Рома на правах вожака победившей стаи решил сам проверить правдивость рассказанного. Прильнув к окну, он сразу узнал в одной из купальщиц свою одноклассницу, на которую за все предшествующие годы он не обращал никакого внимания. Конечно, при тусклом свете, да еще и через замутненное от пара стекло, он разглядел только общие черты, но воображение сделало за него всю оставшуюся работу. Вдруг ему показалось, что взгляды их встретились, и он малодушно отпрянул назад, внезапно ощутив себя нашкодившим щенком. Много сказано о любви с первого взгляда и мало о ревности. Обычно ревность возникает позже. У Ромы все случилось наоборот. Повернувшись к застывшим соляными статуями в ожидании его вердикта, он пригласил Юру и Лешу подойти поближе. Взяв обоих за воротники, он стукнул их лбами, не сильно, так, для острастки, после чего убедительно наказал сегодня же ночью привести все в изначальное состояние. Среди его товарищей не все были довольны таким решением, но никто не осмелился ему перечить.

Теперь у него начался эмоционально новый этап его жизни. Первым делом он вырезал маникюрными ножницами из общей фотографии восьмого «А» неожиданно ставшее бесценным изображение Кольцовой и стал таскать его с собой. На тренировках и соревнованиях, выдергивая вверх рекордные для себя веса, он посвящал их ей. Отсутствие развития их отношений его не пугало. С приходом весны, он был уверен, случай заговорить подвернется. Предложение сменить школу не входило в его сценарный план, потому-то последние две недели, находясь под жестким прессом Пахомова, Рома отчаянно прокручивал в голове все возможные и невозможные варианты обозначения своей позиции кавалера. По его мнению, надо было соблюсти несколько условий, и главным казалось отсутствие рядом ее подруг, которые своим хихиканьем и перешептыванием могли все испортить. Сказочные варианты типа спасения Наташи Кольцовой из охваченной пламенем школы он тоже рассматривал, но только ближе к ночи. Они помогали ему заснуть. Самым разумным было встретить Наташу после занятий в балетной школе, где она танцевала с завидным упорством с раннего детства, но его собственные ежедневные тренировки напрочь исключали эту возможность. Похоже, что и провальный результат в Москве был результатом чудовищного диссонанса между эротическим началом его интереса к однокласснице и неожиданно романтическим развитием этого влечения.

Сейчас – грязный, голодный и исхудавший за последние три года почти до веса, в котором он выступал тогда среди юношей, – лежа на ледяном цементном полу вонючего подвала пятиэтажки, он с удивительной точностью вспомнил номер телефона Наташи Кольцовой.

Он запомнил его сразу, за одно мгновение. В тот самый последний день, когда он, стоя в приемной у директрисы, ждал ее прихода, а школьный секретарь, пожилая, вечно недовольная, ворчливая тетка, по обыкновению закутанная в какой-то адский шерстяной платок деникинских времен, вышла по своим делам, оставив все на своем столе так, как будто вокруг не было ни души, Рома снял с полки журнал их класса и, быстро перевернув страницы, скользнул пальцем по фамилиям одноклассников до «К».

Карасев, Кедрова, наконец – Кольцова Наталья Сергеевна, адрес и телефон. То и другое он запомнил сразу, без усилий, без повторений и навсегда.

Поставив журнал на место, он почти час дожидался аудиенции в компании чем-то проштрафившегося старшеклассника, которому тетка в деникинском платке упорно читала нотации, приводя в пример выпускников этой школы, которых она знала лично. Рома почему-то запомнил про одного, тот строил мосты под Хабаровском, и это показалось очень далеко.

Директриса, приехавшая с какого-то, как она первым делом сообщила всем присутствующим, важного заседания в гороно, процокала на своих высоких каблуках, странно сочетавшихся с ее кривоватыми, словно у заправского кавалериста, ногами, к зеркалу и, поправляя высокую прическу, в которую были уложены ее черные, как воронье крыло, волосы, неожиданно улыбнулась отражению стоявшего сзади нее Романа. Они жили в одном доме, и мать Романа, служившая в финансовом отделе районной управы, имела с ней какие-то дела.

– Так, а мы что здесь делаем? – она имела забавную привычку говорить не «ты» и не «вы», обращаясь к подросткам, когда была в хорошем расположении духа.

– Мне документы надо забрать, меня в спортшколу берут.

Директриса картинно всплеснула руками и, покачнувшись на шпильках, повернулась к говорящему.

– Что за ерунда? – она еще раз взмахнула рукой уже уверенно и энергично. – Проходи ко мне в кабинет, поговорим и я позвоню твоим родителям. Если будут звонить оттуда, – она дважды ткнула пальцем в потолок, – соединяйте немедленно. Остальным ждать! – Екатерина Андреевна перевела взгляд на секретаршу, и та с пониманием быстро закивала головой, всем своим телом показывая, как она понимает и одобряет разделение граждан на небожителей и всех остальных-прочих.

В кабинете директриса, сев за стол, долго говорила по телефону сначала с матерью, потом с отцом Романа, который, сидя на одном из поставленных в ряд стульев, перетянутых бордовым плюшем, не мог оторвать взгляд от ее голеней с короткими черными волосками, прижатыми колготками к белой коже.

– Ну что же, забирай документы, раз ты такой талантливый в спорте, – как-то погрустнев, сказала она. – Я же, как педагог и преподаватель математики, вижу у тебя и другие задатки. Ты, если можешь, не бросай совсем учебу, я знаю, как все устроено, – сегодня чемпион, а завтра не чемпион. Если вдруг нужна помощь, заходи, всегда буду рада объяснить, в десятом у вас матан пойдет, сомневаюсь, что в ДЮСШОРе тебе его удастся изучить. – Она встала и, позвенев связкой ключей, открыла высокий металлический шкаф, покопавшись в котором, наконец извлекла тонкую папку и протянула ее Роману. – И главное, не коли стероиды! – почти крикнула она, когда он уже закрывал за собой дверь.

Стараясь не сильно помять только что с таким трудом полученные документы, Роман кое-как засунул их в спортивную сумку, где было больше бинтов и растирок, чем учебников и тетрадей. Он потоптался на школьном крыльце, не зная, как распределить оставшееся до тренировки время. Потом решительным шагом направился по адресу, только что прочитанному в школьном журнале.

Пройдя вниз по улице, он задержался на светофоре, когда, словно черт из табакерки, перед ним возник Пахомов.

– Ну как? Документы с тобой? Забрал? – Андрей Львович явно не собирался уходить с дороги.

– Забрал, я на тренировку принесу, – Рома сделал последнюю отчаянную попытку посмотреть хоть издалека, где жила его принцесса.

– Да хорош тебе, чего в автобусе трястись, я подвезу. – Тренер ухватил его сумку за лямку и решительно потянул к себе, вовсе не обращая внимания ни на какие отговорки. – Начнем тренировку пораньше, поработаем с малыми весами над техникой, с твоей базой быстро выйдем на результат.

Возражать было бессмысленно. А дальше пошли тренировки на износ, Пахомов сумел даже с пятым местом Романа на Москве заявить его на ЦФО и на ЦС.

С двух тренировок в день решили перейти на три. Утром с восьми до девяти разминка и работа над техникой с небольшими относительно весами. Днем с двенадцати еще одна, часа на полтора, иногда два: соревновательные упражнения с весами, приближенными к лучшим результатам в сезоне. И вечером, «хорошенько отдохнув», как любил пошутить его тренер, уже силовые нагрузки в упражнениях, содержащих элементы соревновательных, с весами килограмм на семь-восемь больше рекордных. Базу решили до конца сезона главных выступлений не делать.

Пахомов сам намешивал ему протеиновые коктейли по собственному рецепту, незаметно добавляя туда аккуратно растолченные таблеточки метантристиналона и винстрола. Уколы предлагать опасался, зная, как Рома презирал допинг. На соревнованиях он выступил отлично, заняв соответственно первое и второе места и выполнив нормы КМС. Надо было готовиться к чемпионату среди взрослых.

Они уехали на три летних месяца в лагерь куда-то в горы, где Рома как проклятый таскал железо каждый день, давая себе клятву – сразу после возвращения в Москву пойти к Кольцовой и как-то объясниться.

Злодейка-судьба распорядилась иначе. Едва ли не в первый день, вернувшись со сборов домой, он оказался сначала в ментовке, потом в суде, где судья, молодой еще парень, с детства ненавидевший дворовую шпану, от которой, видимо, натерпелся за свой гундосый голос, не поморщившись, влепил ему четыре года колонии.

Лежа на холодном цементе, Рома прекрасно понимал, что соваться к знакомым бесполезно, все телефоны наверняка под контролем, а у родителей и близких вообще может быть засада. А вот с Кольцовой он не обменялся ни единым словом, и ни одна душа в мире не могла связать его с ней.

Правда, он понятия не имел о ее судьбе, где она и что с ней, но это был его последний шанс. И тогда, едва не теряя сознание от голода и бессонницы, из последних сил он заставил себя встать с холодного цемента и, кое-как отряхнув джинсы и рубаху, направился, уже не прячась – сил на это просто не оставалось, – к телефону-автомату, стоящему на углу. Молодая мамаша с коляской сидела в одиночестве возле песочницы, где увлеченно возились еще двое то ли ее собственных, то ли соседских детей, за которыми она обещала присмотреть. Она, видимо, приняла его за наркомана и, может из жалости, а может, просто испугавшись, дала ему невесть откуда взявшуюся у нее карточку для телефона-автомата и насыпала ему полную ладонь мелочи в ответ на просьбу сделать всего один короткий звонок с ее мобилы. Прозвучало не менее пяти длинных гудков, пока на другом конце линии не раздалось «Алло», произнесенное молодым женским голосом. Он спросил Наташу, и в повисшей паузе в ожидании ответа его сердце успело сделать три гулких удара.

– Я знаю, кто ты, не представляйся. Назови мне улицу и номер дома. Я подъеду. Джип «Гранд-Чероки». Я буду стоять там, – говорившая почему-то перешла на шепот, и Рома понял, что по неведомой для него причине она узнала его и в курсе всех его злоключений. Повертев головой в разные стороны, он наконец нашел табличку с адресом на одном из домов и прочитал ее вслух, также почему-то перейдя на шепот. Услышал короткое «Жди» и звук торопливо брошенной трубки. Не осмелившись под подозрительными взглядами мамаши вернуться в подвал, он решил просто прогуляться по набережной, надеясь отогнать ее подозрения от своей персоны. Приехавший довольно быстро автомобиль неподвижно замер в указанном месте. Через затонированные стекла было невозможно понять, кто там в салоне, но у него уже не было из чего выбирать. К счастью, добрая тетка с детьми куда-то исчезла, и Рома, не опасаясь привлечь лишнее внимание, сел на переднее сиденье. Наташу поразили его худоба и тот жуткий запах, который исходил от него, но, будучи мужественной девочкой, она нашла в себе силы пошутить.

– В душе надо мыться, а не подглядывать, – сказала она, на мгновение оторвав взгляд от дороги, чтобы посмотреть на его реакцию.

– Было бы неплохо, – ответил он, почему-то нахмурившись. Ее неожиданное признание в осведомленности про его тайну хоть как-то объясняло происходящее. И если бы он меньше приседал, а больше читал, то, возможно, у великих французских романистов усвоил бы лемму, повторенную ими в разных формах в их бессмертных произведениях: женщина узнает о том, что вы влюблены в нее, гораздо раньше, чем узнаете об этом вы.

Рассмеявшись двусмысленной шутке и заправски ведя машину левой рукой, Кольцова острым кулачком правой ткнула шутника в плечо. Она везла его в загородный дом в Салтыковке, где за высоким забором можно было, не привлекая внимания соседей, пересидеть первые, самые опасные дни после побега.

Они остановились перед коваными массивными воротами. Покопавшись в бардачке, Наташа достала пульт, и две створки медленно, как бы нехотя, поползли в разные стороны. Неслышно шурша шинами по гравийной дорожке, «Чероки» заехал под широкий навес, рассчитанный как минимум еще на пару лимузинов. Закрыв ворота и убедившись в отсутствии посторонних взглядов, она сделала ему знак рукой, и они зашли в большой прохладный холл богатого загородного дома. В холодильнике ничего не было, кроме пары яиц и каким-то образом оказавшейся в нем горбушки черного хлеба. Летняя сессия в инязе еще не закончилась, девятнадцатилетняя первокурсница жила в московской квартире почти безвылазно, и от этого ее фигура приобрела более женственные очертания.

Тогда, три года назад, узнав про его перевод в спортшколу, она почувствовала себя преданной и, придя домой, проплакала до прихода матери, работавшей в паспортном столе и возвращавшейся домой всегда раньше отца. До самых летних каникул она ждала нечаянной встречи с ним и, хотя и отказывалась признаться себе в этом, с сожалением поглядывала на наглухо закрашенные окна душевой в балетной школе. Видя, что с дочерью происходит что-то не то, ее отец, пользуясь служебным положением, выправил жене трехмесячный отпуск и, вручив им билеты на самолет, отправил на все лето на Кипр. Все лето она плавала в море и часами играла в пляжный волейбол. Ее тело еще сильнее вытянулось, и мать с огорчением признавала отсутствие каких-либо шансов на поприще большого балета. Новый учебный год начался шоком от ареста и последовавшего за ним огромного, по меркам подростков, срока, который влепили за старый и уже, наверное, и не способный выстрелить трофейный парабеллум тому, о ком она не переставала думать все это время. Не очень общительная по своей натуре, Наташа замкнулась еще сильнее, и хоть и продолжала учиться, как раньше, на одни пятаки, одноклассники все реже видели улыбку на ее лице. Перемена в настроении произошла нескоро и, как всегда в таких случаях, неожиданно и без видимых причин. Однажды, вернувшись домой с хореографии, она повесила балетки на стену и объявила о своем окончательном решении прекратить бесперспективную трату времени. Оставшись одна у себя в комнате, она открыла ноутбук и ввела в поисковик запрос: «Условия досрочно-условного освобождения».

Она изучила тему досконально, перелопатив все доступные источники, и ей не хватало только благообразного предлога, под которым она собиралась обратиться к отцу. В его возможностях она давно уже не сомневалась, так же как и их соседи по дому. Они давно заметили, что его бронированный «мерседес» появляется всегда в сопровождении охраны и дежурной машины ДПС. К ее разочарованию, открывшиеся перед молодым генералом возможности все чаще стали требовать от него длительных командировок.

На горизонте появилась тема с уральскими металлургическими комбинатами, главными акционерами которых были красные директора, еще при царе Горохе за копейки или просто угрозами консолидировавшие акции работяг. Не умевшие ничего, кроме как льстить в обкомах партии, они, эти новые «Приваловы», тупо отправляли все свободные деньги в офшоры, не считаясь с интересами менее удачливых акционеров. Крайне выгодная конъюнктура рынка делала эти плохо управляемые, с недооцененными акциями предприятия лакомым куском для авантюристов всех мастей. Битва за них становилась все более кровавой и изощренной. Кольцов почти перестал бывать дома, а если и заезжал, то Наташа никак не могла начать этот разговор. Время бежало быстро, она просто решила ждать и дождаться. Оставалось не так уж много до конца его срока.

Первая зимняя сессия была успешно сдана, и на семейном совете было решено отдохнуть ей с мамой в швейцарском Санкт-Морице; покататься на лыжах и попрактиковаться во французском, который был у Кольцовой в приоритете. Восемнадцатилетняя Наташа была воплощением той юной грации, которая привлекает восхищенные взгляды. Черные, в отца, волосы, стянутые в конский хвост, разительно контрастировали с золотистым каре ее матери, которая, отвергнув роль строгой испанской дуэньи, блюдущей невинность молодой сеньоры и строго следящей за нравственностью, сама ловко пользовалась обществом молодых мужчин, привлеченных красотой ее дочери. Столкнувшись с холодной вежливостью юной красотки, претенденты искали путь к ее сердцу через сердце мамаши, которая, соблюдая определенные приличия, все же была значительно более открыта к новым знакомствам. К концу второй недели Наташа гоняла по черным трассам на своем сноуборде, оставляя маму с самыми упорными и не желающими смириться с отказом ловеласами в кафе возле подъемника. Как-то раз в середине дня, к радости компании, она все же подкатилась к ним, толкаясь одной ногой, и попросила дать ей попить. Из предложенных кока-колы, пепси-колы, пива и даже «Макаллана» она ограничилась бутылкой простой воды и уже собиралась толкаться ногой дальше, как мобильник загудел в кармане комбинезона. Отъехав на пару метров от шумного стола поклонников ее талантов, она приложила трубку к уху. Звонила ее школьная подруга Марина, веселая, немного простоватая толстушка с претензией на роль истеблишмента. Она проводила часы напролет перед компом и была представлена во всех социальных сетях, вступая в самые причудливые группы, при этом оставаясь самым верным подписчиком как-то выпавших из мейнстрима одноклассников. Даже толком не поздоровавшись, та выпалила новость, пришедшую от парня из параллельного класса, неизвестно каким образом узнавшего об этом первым. Она сама не была уверена, правда это или нет, но «помнишь, этот учившийся с нами штангист, представь себе, опять убил какого-то подростка, и теперь его точно расстреляют».

Марина продолжала еще говорить, но ее уже никто не слушал. Пристегнув борд, Наташа отправилась гонять по склонам, чтобы как-то успокоиться, пока мониторы не начали просить лыжников покинуть спуски. Вечером в горячей ванной у нее мелькнула мысль о самоубийстве, но была отброшена как нереальная и болезненная. Она помассировала свои длинные, загорелые еще с лета ноги, сполоснулась под ледяным душем и решила, что утро вечера мудренее. Все дни до отъезда прошли в том же ритме, как и предшествующие. Как сгоревшая звезда превращает пространство, краев которого достигает ее гравитация, в черную дыру, так и Наташино сердце превратилось в нечто подобное, где все чувства юной девочки исчезали, казалось, навечно. Внешне она ничуть не изменилась, может, даже казалась приветливее и веселее. Возможно, так будут существовать клоны человека – упорно работая и обучаясь, не тратя ни грамма энергии на бессмысленные и вредные эмоции.

С того момента, как раздался первый дзинькающий звонок домашнего телефона, в ней действовал скорее автомат, чем живой человек. Она отправила Рому в душ и пыталась что-то приготовить из найденного в холодильнике. Только заметив, как дрожат ее пальцы, она поверила в реальность происходящего. Он пришел в столовую, завернутый в красное махровое полотенце, и, несмотря на его худобу, нельзя было не заметить его отменную мускулатуру.

– Вот, есть только это, – Наташа поставила сковородку на стол. – Ты поешь, а я поеду в магазин, куплю продуктов.

Они стояли рядом, и Наташа, оказалось, была выше ростом. Наклонившись, она поцеловала его в краешек потрескавшихся губ, и то, что могло произойти больше трех лет назад, наконец, произошло здесь, на генеральской даче.

…Зачем он жил эти семнадцать лет, даже боясь приблизиться к своей первой любви, ставшей женщиной в его объятиях и являвшейся ему все эти годы в снах? Она спасла его от лютой смерти тогда после побега. Сколько он мог просидеть в том подвале без еды, один, обложенный, как зверь лесной, ментами, рыскающими по вокзалам и автобусным станциям, сидящими в засаде в квартире у его родителей и следящими за всеми, кто так или иначе соприкасался с ним до тюрьмы? Живым он бы не сдался, обратной дороги у него не было. Он был обязан ей спасением и приютом на те три месяца, которые они прожили вместе. Они спали в одной постели, и она рассказывала ему, как писала сочинение по Чернышевскому и представляла его в образе Рахметова, как твердо решила дождаться его, а если бы узнала о его гибели, просто ушла бы в монастырь. Но дни их короткого счастья были сочтены. Заканчивался август, и отдыхавшие на море ее мама и папа должны были вот-вот вернуться. Кое-как собрав небольшие средства, она сняла маленькую квартирку поблизости, в Балашихе, и перевезла его туда. Они оба понимали, как ненадежно было все происходящее. Без денег, без связей и без паспорта им некуда было бежать.

Наконец случилось то, благодаря чему вообще продолжается жизнь. Наташа поняла, что беременна. Первую неделю она все ждала чуда, но потом, осознав необратимость произошедшего, решила, что дальше ждать нельзя.

Рома тогда так и не узнал о том, как и почему ему сделали новый паспорт и предоставили убежище и возможность жить нормальной жизнью. Рассказав родителям о своем положении и выдержав первый шквал крика, угроз и оскорблений, Наташа поставила однозначное условие сделки: аборт в обмен на новый паспорт и спасение Романа. Еще одним условием стало ее обещание отцу никогда не искать с Романом встречи и выйти замуж за того, кого они с матерью ей срочно подыщут. Она проявила небывалую твердость и поехала в больницу только после того, как ей предоставили свидетельство, что он благополучно доставлен в Дагестан, к товарищу отца по «службе в армии», как тот выразился. С Ромой она больше не виделась и ничего ему не объяснила. Она вот так решила все сама, и все эти семнадцать лет он не понимал, чем мог ее обидеть и почему она решила с ним расстаться.

Даже со свежим, абсолютно легальным паспортом на имя Романа Александровича Чекаря, 1975 года рождения, русского, неженатого, уроженца города Москвы, добираться в Махачкалу ему пришлось в багажном отсеке военного транспортника, вылетевшего незапланированным рейсом с аэродрома Чкаловский. Зеленый уазик военно-медицинской службы, натруженно гудя мотором и подпрыгивая на каждой неровности пахнувшего мазутом асфальта, привез его прямо на взлетное поле. Кроме него самого там были одетая в военную форму с погонами прапорщика медсестра, какой-то бородач в черной папахе и пара омоновцев с короткими неуставными автоматами, сопровождавшая аккуратно опломбированные мешки из коричневой дерюги с не вызывающим сомнения содержанием. Уазик остановился и, качнувшись вперед-назад, покорно замер в холодной мгле осенней ночи. Упругий гул уже запущенных моторов самолета стал слышен еще сильнее. Медсестра, статная молодая девка лет двадцати трех с круглым белым лицом и ярко накрашенными губами, накинув поверх форменного кителя синий китайский пуховик, – по ночам температура опускалась уже ниже нуля, – ловко выпрыгнула из машины.

– Никому не выходить, – сказала она тоном без тени сомнения, что все ее команды будут выполнены, и, сильно хлопнув железной дверью, семенящей походкой направилась к стоящему возле трапа летчику. Отодвинув фланелевую занавеску от окна, Роман видел, как они о чем-то разговаривали. Летчик нервно курил сигарету, а медсестра, прижимая полы пуховика высоко к подбородку одной рукой, показывала другой то на уазик, то на самолет, то вертела пальцем у своего виска, – видимо, разговор шел о рискованности всего груза, и, глядя на мешки с долларами и перебиравшего четки абрека, Рома понимал, что не он был причиной сомнений в выгодности этого рейса. Пилот, докурив сигарету и бросив окурок на бетонную плиту, растер его носком остроносого, поблескивающего матовым глянцем сапожка. Наконец, согласно кивнув головой, он снял фуражку, протер белым платком внутренний кант и нацепил ее обратно. Приставив ладонь ребром к носу и козырьку, проверил точность расположения кокарды строго по центру, и, даже не взглянув в сторону ожидавшего его окончательного приговора такого маленького автомобильчика, казавшегося детской игрушкой рядом с огромным пузатым ИЛом, начал быстро подниматься по трапу.

Девушка села обратно в машину рядом с шофером, немолодым вольнонаемным, умевшим держать язык за зубами. Одернув форменную зеленую юбку, она прикрыла колени, на которые, несмотря на свой почтенный возраст, водила не переставал пялиться. Обтянутые прозрачными колготками, еще по-девичьи худые, они из-за ее роста и каблуков торчали высоко над низким сиденьем.

– Сидим, ждем, сейчас откроют грузовой люк, и после команды заедем внутрь. – Она почувствовала, как после холода улицы ее спина и шея покрываются испариной то ли от теплого сиденья, то ли от нервов. Ей платили штуку баксов за каждый такой рейс – немного, конечно, по сравнению с таксой пилотов, диспетчеров и начальства, – но для нее эти доллары были очень важны. Она жила со своим парнем у его родителей. Снимать себе квартиру было жалко денег, а на дорогу у нее уходило больше двух часов в давке и изматывающей духоте общественного транспорта. Ее жених, здоровый мускулистый детина, работал в личке у какого-то полуолигарха, и их свободные от дежурств дни часто не совпадали. Накопить на первый взнос для ипотеки – эта мысль занимала все ее сознание. Поэтому, если мероприятие срывалось, ее огорчение от недополученной тысячи было больше, чем от заработанных двух. Сейчас, как обычно на таких сделках, она вместе с тонкими капельками пота, холодящими ее спину, чувствовала какое-то общее возбуждение на грани сексуального желания. Наконец грузовой люк в задней части фюзеляжа пополз вниз. В темноте, прорезаемой сине-желтыми огнями прожекторов, было видно, как два солдата-контрактника скинули транспортные траки, и один из них махнул шоферу рукой, давая сигнал на погрузку. Только когда люк закрылся снова, пассажирам разрешили покинуть машину, и они проследовали в отгороженный камуфляжной сеткой отсек с рядом скамеек вдоль бортов. Люк снова опустили, и уазик медленно выкатился обратно, развернулся, описав широкую дугу, и выехал с аэродрома. В медицинском журнале были сделаны соответствующие пометки. Проснувшийся только к концу дежурства с гудящей, как набатный колокол, головой от выпитого вчера спирта, врач поставил напротив них свою подпись. О том, что он не одобряет денежные отношения между сослуживцами, знали все, и старались обходиться без него в щекотливых вопросах.

Борту дали команду на рулежку ближе к утру, и напряжение, висевшее в воздухе, стало понемногу рассасываться. Только после взлета бородач перестал перебирать четки и, спросив у сидевшего напротив контрактника, где туалет, неуверенной походкой направился в ту сторону, куда кивком головы указал солдат, и застрял там надолго. Когда пробились через облака, яркое солнце залило все пространство, безжалостно врываясь сквозь окна восточного борта транспортника. Даже прикрывая глаза тыльной стороной ладони, Роме не удалось смягчить сухое жжение под веками, разгорающееся все сильнее после бессонной ночи. Единственным выходом было обмотать голову своей кожанкой, в теплой духоте которой он и заснул почти мгновенно. Проснулся он уже на земле. В отличие от гражданского лайнера, на котором стюардессы разбудят вас задолго до посадки, здесь никому не было дела до спящего паренька.

Его встречали на двух видавших виды «Гелендвагенах», которые подъехали к самому трапу. В этой части РФ не было необходимости в цирковом представлении с участием военных медиков.

Обошлись без приветствий и рукопожатий. Горцам ничего не было сказано о дальнейшей судьбе встречаемого. Возможно, это был уже мертвец или очередной раб на кирпичный завод. Со ставшим давно притчей во языцех кавказским гостеприимством следовало повременить. Полтора часа его везли по горным дорогам, а потом оставили во дворе большого, нелепого с точки зрения архитектурных канонов строения. Огороженный по периметру высокой кирпичной стеной с рядами колючей проволоки дом был окружен еще рядом подсобных помещений с многочисленными пристройками и навесами. Какие-то женщины в черных юбках и такого же цвета кофтах с засученными до локтя рукавами, открывавшими мускулистые предплечья до деформированного и странной шишкой торчащего в сторону локтевого сустава, постоянно о чем-то спорили. Их головы были покрыты завязанными сзади, как у пиратов, платками. Их слов он не мог разобрать, сидя на небольшой, покрытой пылью скамейке, которую он нашел недалеко от металлического ангара. Никто не заговорил с ним, не предложил даже стакана воды.

Магомед-Алиев приехал домой, когда уже стемнело. Из задней двери двухцветного «Майбаха» – темно-серебристого снизу и с нежно-бежевой крышей – показалась сначала одна нога в коротком мягком сапоге, потом вторая, и обе свесились, чуть-чуть не доставая земли, следом показались руки. Человек, стоявший рядом и открывший дверь лимузина, почтительно обхватил своими ладонями запястья Магомеда и плавно потянул за них, пока тот не встал на обе ноги. Он был одет в невысокую каракулевую папаху и военного покроя куртку, напоминающую больше простую телогрейку, чем сшитую на заказ у известного итальянского дизайнера самую дорогую в мире верхнюю мужскую одежду. С возрастом к плоскостопию, которым Магомед страдал с детства, добавился артрит коленных суставов, который, словно рой термитов, пожирал их. Каждый шаг отдавался привычным уже дискомфортом – тупой, заглушаемой морфинами болью. Из двух приехавших следом японских внедорожников проворно повыскакивали вооруженные люди и направились вслед за ним к дому.

Все это никак не повлияло на настроение Чекаря, он был готов к любому развитию событий. В случае негативного сценария он точно не собирался сдаваться без боя или согласиться занять место шныря. В заднем кармане его джинсов лежала пара остро заточенных монет, которые за два года в лагере он научился запускать одним щелчком с отменной точностью, а левой рукой – он был скрытый левша – Рома с необычайной ловкостью перебирал старый, еще советских времен пятак, обточенный только с одной стороны. Зажатый между указательным и средним пальцами и придерживаемый изнутри большим, банальный медяк превращался в грозное оружие. Опытный уголовник острым краем выступающей с внешней стороны кулака монетки мог за доли секунды превратить лицо оппонента в кровавую маску со свисающими вниз кусками щек, открывавшими наружу зубы и десны.

Через некоторое время на тускло освещенном крыльце появился джигит. Держа в руке баранью кость и дожевывая откушенный от нее кусок мяса, он прокричал в темноту двора:

– Эй, москвич, иди сюда, тебя хозяин зовет!

Романа посадили за общий стол, и после ужина Магомед-Алиев остался с ним один на один в комнате, по замыслу хозяина считавшейся его домашним офисом.

– Сергей просил позаботиться о тебе, – сказав это, Магомед сделал многозначительную паузу, пристально глядя в глаза Чекарю. Смысл просьбы позаботиться в контексте происходящего действительно мог толковаться очень неоднозначно.

– На первое время мне нужна крыша над головой и немного денег на жизнь. С остальным я разберусь сам, – ответил Чекарь вежливо, но безапелляционно.

– Сыграем в шахматы? – спросил Магомед и, не дожидаясь ответа, достал доску и начал расставлять фигуры.

«Лучше в буру», – подумал про себя Рома, садясь напротив.

Партия затянулась, Магомед-Алиев много перехаживал, и, следует отдать ему должное, если Роман зевал фигуру, настаивал, чтобы тот тоже переходил. Закончили ничьей.

– Ладно, – сказал Магомед, хлопнув себя по больным коленям. – Будешь учиться у нас в университете, выбирай специальность. Сейчас октябрь, но ты уже сдал экзамены – за это не переживай, с документами все в порядке. Завтра поедешь в город, купишь себе одежду, а послезавтра на учебу. Поживешь пока здесь. Через месяц снимем тебе квартиру в городе. А сейчас иди спать. – Он взял со стола колокольчик, наличием коего крайне гордился, извлек из него дребезжащий звук, и тут же появилась женщина, видимо, жена. Они говорили на аварском, и она, сделав Чекарю знак рукой следовать за ней, отвела его наверх в небольшую, типа мансарды, комнату, где стояли кровать, стол и два стула.

Через два дня, получив студенческий билет, книги в библиотеке и накупив тетрадей и ручек, Чекарь стал студентом Махачкалинского университета.

Сначала он подумал пойти на факультет физкультуры и спорта, но поразмыслив и решив, что путь к славе ему по известным причинам закрыт, выбрал факультет иностранных языков. И хотя за пять неполных лет школьной программы он запомнил только «апл» и «пен», сейчас обучение пошло семимильными шагами. Уже через пару месяцев он вызубрил почти все неправильные глаголы и мог довольно бегло говорить, оперируя всего тремя сотнями быстро выученных слов.

Так ему удавалось обманывать самого себя больше месяца, но однажды утром, стоя возле умывальника и глядя на свое отражение в зеркале с отслаивающейся и почерневшей по краям амальгамой, он почувствовал лютую тоску по Наташе. Он отвел взгляд и стал растирать лицо водой, тонкой струйкой сочившейся из крана. Захотелось послать все к чертям и вернуться в Москву, какие бы опасности ни поджидали его на пути. С трудом взяв себя в руки, он поклялся, что однажды она станет его женой.

Те времена давно прошли, и сегодня Сергей Николаевич сам поехал встречать Чекаря на аэродром. Пользуясь привилегиями, установленными в частной авиации, велел шоферу подать лимузин почти к самому трапу «Гольфстрима». Был поздний вечер понедельника. Зимний ветер, налетая резкими порывами, казалось, специально разгонялся именно тогда, когда надо было открыть дверь «Роллс-Ройса». Чекарь спустился по короткому трапу, держа в одной руке дорожную сумку, а в другой закинутый на спину чехол со своими неизменными английскими костюмами. Эльза, та самая калмычка, что помахала Кольцову вчера, стоя на борту самолета, сейчас пропрыгала за Чекарем до самого авто, несмотря на ветер, временами швырявший в лицо то ли капли дождя, то ли водяную пыль, поднимаемую им с бетонной поверхности аэродрома.

– Чего они все в тебе нашли? – спросил его Кольцов вместо дежурного «здрасьте».

– Куда едем? Привет, кстати! – сказал Рома, как только машина, плавно тронувшись с места, устремилась к выезду в город. На вопрос Кольцова, который он и сам себе частенько задавал, у него не было однозначного ответа.

– Утром здоровались, – тот был явно не в духе и чувствовал какую-то непонятную досаду из-за явно большего внимания стюардессы к его более молодому спутнику. – Ты есть хочешь? Можно в номер заказать, нам надо многое обсудить, – продолжил он.

– Тогда лучше не в номере, вы же сами учили. Вещи бросим и прогуляемся. Есть я пока не хочу, и кстати, тут, наверное, больше ресторанов, чем в нашей дыре, – сказал Чекарь, стараясь понять, чем вызвана раздражительность генерала.

– Что Эльза, накормила? – сказав это, Кольцов почувствовал, что становится смешон, и сразу пожалел, что это у него вырвалось. В душе он был рад, что Чекарь рядом, и, наверно, поэтому расслабился и перестал следить за своими эмоциями.

Рома, не любивший пикироваться, просто промолчал и принялся смотреть по сторонам на мелькающие огоньки чистенького европейского города. Их номера в отеле располагались рядом и соединялись между собой двумя дверьми, впрочем, закрывавшимися изнутри комнаты каждого постояльца. Оставив свой нехитрый багаж в номере, он спустился в лобби, откуда они не спеша пошли по набережной Мон-Блан в сторону набережной Вильсона. Ветер, такой суровый на аэродроме, здесь, в окружении украшенных к празднику витрин, казалось, подобрел и только наполнял легкие кислородом.

– Похоже, заваривается странная каша, она может быть весьма крутой, и боюсь, мне в одиночку ее не расхлебать, – сказав это, Кольцов умолк и, тяжело вздохнув, как будто после нелегко давшегося ему решения, продолжил, немного замедляя шаг и глядя Чекарю в лицо: – Вам с Наташей придется встретиться, это касается всех нас, и я прошу тебя: постарайся быть тактичным. В вашем расставании нет ее вины, и главное сейчас – не наделать глупостей. Вот, отдай ей это, – он вытащил из внутреннего кармана коробку с пантерой и протянул ее Чекарю. – Вчера хотел ей подарить, но она вернула мне эту безделушку, когда я не ответил на ее вопрос о тебе, – сказал он и совсем остановился, глядя теперь Роме прямо в глаза.

– Она спрашивает обо мне? – спросил он и почувствовал, как левая бровь начала незаметно подергиваться, как всегда бывало, когда он волновался.

– Вчера спросила в первый раз, до этого не нарушала данное ею нам с Алисой обещание, – Кольцов ответил кратко, чтобы не запутаться в объяснениях.

– Картье? – Рома открыл коробку и вытащил пантеру, смотревшую на него своими изумрудными глазами.

– Вроде Картье.

– Сами и отдайте, – Рома убрал пантеру обратно в футляр и собирался протянуть его Кольцову, но тот как-то резко повернулся к нему спиной, как будто стараясь увидеть на том берегу озера бутик, где вчера купил ее для Наташи.

– Не могу, мы поссорились, она у меня не возьмет сейчас ничего, – пояснил он, повернувшись обратно и пытаясь определить, заметил ли Чекарь его секундную слабость.

– Сергей Николаевич, я не думаю, что вы меня вызвали в Женеву мирить вас. Пантеру, конечно, передам. Наташа ведь знает, что это ваш подарок, – сказал он.

«Заметил, – подумал про себя Кольцов. – Чем исполнять такие пируэты, проще было бы сказать, что слеза от ветра».

Они молча пошли дальше, и Чекарь, зная, что чутье никогда не подводило генерала, ждал, когда тот расскажет ему всю диспозицию и они смогут обсудить возможные решения.

– Когда я вчера говорил тебе о том, что кто-то пытается консолидировать пакет Северного холдинга, я был уверен, что это пусть и нечистая, но, скажем так, коммерческая игра на деньги. Позже, прилетев сюда, я получил весьма тревожную информацию, что драка может начаться, или, что гораздо хуже, уже началась, и, как говорится, не на живот, а на смерть, – начал говорить Кольцов, чувствуя, что никак не может перейти к делу, застенчиво именуя гомосексуализм своего зятя, приведший того в лапы дельцов, без сомнения, нацеленных на акции Северного, «весьма тревожной информацией». Наконец он решился и рассказал все, о чем он сумел вчера переговорить сначала с Наташей, а потом с Аурелио Васкесом.

– Вы думаете, это связанные процессы? – спросил Рома немного удивленно.

– Я, пожалуй, не стал бы их связывать, если бы в деле этого злополучного Вилена не торчали уши фонда, которым руководит какая-то русская.

– Удалось выяснить, кто?

– Да, сегодня утром получил записку об этом фонде и об этой даме, – сказал Кольцов и протянул Чекарю конверт, похожий на почтовый, но сделанный из плотной темно-коричневой бумаги. – Изучи на досуге, может, с кем-то ты пересекался.

– Как планируем действовать?

– Завтра рано утром, пока этот умник не уедет в ООН, нанесем ему визит и решим, о чем расспросить этого его друга, который, как я понял, уже взял у французов пять миллионов за какие-то мифические наброски Рубенса. Я думаю, нашу соотечественницу мы оставим на десерт. Таким образом, мы или подтвердим, или опровергнем мои предположения о связанности всего происходящего. Я уже говорил, но сейчас считаю нужным подчеркнуть: сама по себе покупка каких-то пакетов, пусть и значительных, не может угрожать нашему бизнесу. А вот компрометация на международном уровне может нанести непоправимый урон. Завтра все станет понятно, – закончив говорить, Кольцов указал на вывеску ресторана Bayview и предложил украсить прогулку хорошим ужином с добрым вином.

Утром понедельника, последовавшего за ужином с генералом Кольцовым в ресторане Le Cigalon, кабальеро Аурелио Васкес принял для себя два важных решения. Во-первых, отложить свои рождественские каникулы на неопределенный срок, а во-вторых, сотрудничать с русскими, хотя у него было много причин их ненавидеть. Дед, промыкавшийся более тридцати лет по лагерям, не любил рассказывать о тех временах. Да и говорить-то особенно было не о чем. Холод, голод, плохое обращение – на что еще может рассчитывать военнопленный? Vae victis[47]. Васкес был франкистом, и фраза «camaradas arriba Falange Española»[48] была для него почти священна. Он никогда не считал страну басков чем-то отдельным от Королевства, и сведения, передаваемые им русским для помощи ETA, были или бесполезны, или тщательно скомпилированы тайной миссией Кастилии.

Проснувшись рано, около шести утра, он собрал вещи и, сделав check out, покинул хостел. Приехав в аэропорт, он потолкался возле стоек регистрации авиакомпании Vueling и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, прошел на автостоянку, где сел в маленькую «coche huevo»[49], которая ждала его там с полным баком и хорошо заряженным аккумулятором. Еще раз оглядевшись по сторонам, он завел двигатель и, спустившись по серпантину, засунул в приемник шлагбаума уже оплаченную парковочную карту, а затем аккуратно влился в общий поток машин. Покрутившись около часа по женевским улицам, он направился во Францию, где его ждала законсервированная для таких случаев скромная квартира недалеко от границы. Рассудив, что никто из интересующего его круга лиц не встает так рано, он посчитал возможным посвятить ближайшие два часа своему здоровью и, нацепив chandal[50] и старые потрепанные кроссовки, отправился бегать в ближайший парк. Вернувшись, Васкес принял душ и после легкого завтрака оделся по молодежной моде французских предместий, наводненных арабами: oversized[51] парка с огромным капюшоном и темные очки, закрывавшие пол-лица.

Васкес вспомнил сейчас свою неудачную попытку заговорить с бароном де^****, когда тот, нахмурив свое розовое от постоянных косметических процедур личико, довольно резко ответил, что ему неприятны любые инсинуации о его связях с черным рынком и что он достаточно богат для участия в официальных аукционах уровня «Сотбис». Поверить ему было трудно; кроме того, что барон де^**** богат, все остальное было наглой ложью, но настаивать было еще глупее, и Васкесу пришлось ретироваться. Барон и баронесса де^**** были действительно очень богаты в том старом понимании богатства, когда оценивалось не только количество миллионов на счетах в банках, но и то время, которое они принадлежали их обладателям. Чете баронов де^**** принадлежало столько недвижимости во Франции, Италии и Германии, что, учитывая их возраст, легко можно было предположить, что о некоторых своих владениях, особенно перешедших к ним по наследству, они просто забыли. Напротив, Аурелио Васкес происходил из фамилии скорее бедной и далеко не аристократической, а его верность принципам монархии и отторжение левых республиканских идей были обусловлены скорее традициями порядочности, установленными в его семье, хотя он и не испытывал пиетета к богачам. Поэтому, не имея других существенных зацепок, решил начать с этой пары. В Рождество рассчитывать на то, что кто-то в Мадриде пошевелит пальцем и будет отвечать на его запросы, было наивно, и для начала он подумал, что будет неплохо просто понаблюдать за баронами со стороны.

Где их можно было найти сегодня, Васкес не знал, и наудачу поехал в маленький городок Cornod, где чета довольно часто проводила выходные в знаменитом и принадлежащим им на праве частной собственности шато.

Поставив машину на одной из близлежащих улиц, так, чтобы выезд с территории сада, окружавшего замок, был ему виден, он приготовился к долгим часам ожидания. Вокруг не было ни души, и монотонность пейзажа нарушало только карканье огромных черных птиц, чего-то не поделивших на ветках вековых платанов. Он не спеша потянулся за термосом с кофе, когда черный «БМВ» выехал из ворот и, сразу взяв хорошую скорость, начал уходить в сторону автострады. Чертыхнувшись, Васкес завел мотор и, боясь на извилистых дорогах потерять свою цель, вынужден был следовать за ним почти вплотную. То, что барон и баронесса де^**** оказались в замке и выехали так вовремя, почти не заставив себя ждать, можно было считать удачей; и Васкес, вдавливая в пол педаль газа в попытках не отстать от «БМВ-750», искренне считал, что ему повезло.

Возможно, это так и было, ведь если бы он приехал раньше хотя бы на полчаса и увидел красный «Феррари», с ревом умчавшийся в сторону Италии, он все равно не смог бы удержаться за ним. Феликс Варгас Кондори, загадочный боливиец, уезжал из страны навсегда, и его мало интересовали штрафы с камер. Он был до сих пор жив и на свободе только потому, что взял себе за правило исчезать немедленно при малейшем сигнале о грозящей ему опасности. Когда за завтраком барон де^****, тщательно выедая яйцо «в мешочек», пошутил о его, Кондори, популярности и о том, что им и его бизнесом, связанным с утраченными полотнами, уже интересуются, Феликс проявил выдержку и молча долил себе кофе. Выждав, не даст ли его собеседник еще какую-либо информацию, он расспросил о подробностях разговора барона де^**** с Аурелио Васкесом и понял: пришло время возвращаться домой. Он не стал собирать вещи и забирать свою зубную щетку. Он просто попросил «Феррари» прокатиться до Монте-Карло, «сделать пару ставок на орфолайн» и, пообещав им обоим, барону и баронессе де^****, не задерживаться там больше, чем на пару дней, вышел из комнаты. Одетый почти по-домашнему Кондори спустился в гараж и, мысленно попрощавшись со своими фантазиями насчет Анны Павловны, выехал за ворота. Меньше чем через шесть часов он бросил машину на парковке в Венеции и, оставив ключ внутри, даже не потрудился ее закрыть. Взяв катер-такси, он доплыл по Большому каналу до площади Сан-Марко и быстро нашел себе номер в одном из недорогих отелей. Утром следующего дня он зашел в банк и, подождав в небольшой очереди, спустился в хранилище с банковскими ячейками. Это был последний раз, когда ему понадобился его боливийский паспорт. Тем же вечером гражданин США Дуглас Олдридж вылетел из Венеции в Лос-Анджелес.

Он не любил тратить деньги на перелет первым классом и поэтому, купив дешевый билет в эконом, весь полет промучился, зажатый между афроамериканцем, не уступающим ему в размерах, и еще более толстой ирландкой, сидевшей у прохода.

Вернувшись домой после разговора с Чекарем о делах Северного холдинга, Магомед-Алиев чувствовал себя одиноким и простуженным. Байза, его жена, не ложилась спать до утра, зная, что тот наверняка вернется. Заметив запах виски, она попеняла ему за это, с суставами у него было все хуже и хуже, а, по словам врачей, спиртное только способствовало иссушению поверхности хрящей. Магомед хотел было посоветовать ей больше заниматься внуками и не лезть в дела мужчин, но передумал. Он был рад вернуться под крышу своего дома и рад тому, что она всегда ждала его. Байза была старше его на три года, и их союз был заключен задолго до того, как они познакомились. В первые же пять лет после свадьбы она родила ему подряд пять дочерей, все они давно были выданы замуж и, нарожав им внуков и внучек, были заняты от рассвета до заката. Зятья были неплохие ребята, но звезд с неба не хватали и так или иначе были пристроены в те или иные подразделения Северного холдинга.

Он снял свои мягкие сапоги и прошел в одних носках в гостиную, где, полулежа на диване, попробовал найти какой-нибудь известный ему фильм. В новых, современных фильмах надо было разбираться: кто плохой, а кто хороший и почему, но это его только утомляло и мешало думать о чем-то еще.

– Постели мне наверху, мне как-то душно, хочу спать с открытыми окнами, – сказал он жене. По платному каналу шел боевик, который он знал наизусть. Видя, что осталось меньше половины, Магомед-Алиев решил досмотреть фильм и постараться отогнать грустные мысли.

– Хорошо, – ответила Байза. Она не любила холод, и уговорить ее открыть даже форточку в спальне было непосильной задачей.

– И сама иди поспи немного, вечером поедем к Таибад. Надо проведать, как она там, – сказал он, поудобнее устраиваясь между подушек. Таибад, их четвертая дочь, была на сносях, и они ездили к ней почти каждый день.

Глубоко в душе Магомед-Алиев был сентиментален, и больше всего его ранило, когда его предавали. Проблема была в том, что он хотел доверять только тем, кого любил, и это иррациональное чувство часто его подводило. И Магомед задавал себе вопрос: как так получалось, что два человека, к которым он не испытывал особо нежных чувств, – Чекарь и Кольцов – были надежны как скалы, а остальные, наоборот, готовы были облажаться при любой возможности, и они лажали, лажали и лажали.

Когда ему подкинули этого русского, он вообще не воспринимал его как личность.

Какие-то узкие плечи, непонятное желание учиться на лингвиста – все это вызывало у него раздражение. Магомед вспомнил о нем, лишь когда к ним в район зачастили фирмачи-инвесторы, и его любимица Агабаджи, дочь его старшей сестры, уже не успевала одна переводить сразу нескольким говорящим и слушающим на праздниках и застольях, устраиваемых после официальной части.

Сошлись Магомед с Чекарем не за один день. Разница в возрасте и социальном положении не предполагала никаких близких отношений. Вот уже долгих пять лет Чекарь жил в доме у Магомеда, а про обещание снять ему отдельную квартиру забыли. Как и о нем самом. Общение же так и продолжало ограничиваться формальными приветствиями.

Затем, увидев возможность получить хоть какую-то пользу от него, Рому стали брать с собой в качестве второго или третьего переводчика во время застолья. Официальный перевод продолжала делать Агабаджи – красивая девица среднего возраста, по-своему эмансипированная, что в ее понимании означало возможность проехать на красный и, перестраиваясь, вообще не обращать внимания на других участников движения. Не сильно заморачиваясь по поводу своих обязанностей, работала она кое-как, но все равно оставалась любимицей своего дяди.

Однажды по стечению неведомых обстоятельств ее не оказалось под рукой, и переводить разговор главы района с фирмачами-инвесторами пришлось Роману. Неожиданно переговоры удались. Фирмачи говорили по делу и не ограничивались привычными восхвалениями красот Дагестана и мудрости самого Магомед-Алиева, как это бывало раньше. Началось строительство небольшой, но очень современной электростанции с возможностями изменения топлива от угля до газа. Сложности возникли через год, когда в почти достроенной коробке никак не могли правильно смонтировать привезенное оборудование. Фирмачи-инвесторы в его личном кабинете вместо разговора по делу опять принялись расхваливать красоты Дагестана и личную мудрость руководителя района. Сомнения в точности перевода Агабаджи Джамалутдиновны возникли у Магомед-Алиева, когда один из восхвалявших красоты и мудрость начал орать, стуча рукой по столу, а потом схватился за ворот рубашки, судорожно развязывая галстук и пытаясь поймать глоток воздуха, широко открывая и закрывая рот. Его увезла скорая помощь с гипертоническим кризом, а на следующее заседание Магомед-Алиев решил пригласить русского – помочь ему разобраться в ситуации.

Дело оказалось запутанным только на первый взгляд, и сложности перевода, мешавшие настоящей дружбе народов, все-таки удалось преодолеть благодаря Роману Александровичу, точно переводившему претензии фирмачей-инвесторов. Совещание приняло неожиданный оборот, когда двое заместителей руководителя района, крепкие дядьки в костюмах и правильно подобранных в цвет рубашек галстуках, вдруг возмутились клеветой, обрушившейся на них из уст какого-то сопляка. Выходцы из семей пастухов, веками гонявших отары овец по горным склонам и не уходивших от удачи, когда подворачивался случай увеличить их поголовье за счет соседа, оба горца значительно превосходили по внешним данным скромного выпускника факультета иностранных языков. Когда они, не сговариваясь, бросились с кулаками на своего обидчика, Магомед-Алиев потянулся к кнопке под столом, собираясь вызвать охрану и, возможно, даже успеть спасти этого русского, который, откровенно говоря, не вызывал у него большой симпатии. Фирмачи-инвесторы, до этого момента настроенные воинственно, в те короткие секунды, пока извергавшие проклятья ошельмованные замы мчались на расправу с переводчиком, перепрыгивая через стулья, решили возвращаться в свои Европы и не вспоминать об украденных у них миллионах. Но у джигитов что-то не заладилось. Вбежавшие на вызов в кабинет двое охранников увидели лежавших на полу без движения заместителей и сразу, но не точно определив виновника беспорядка, тут же поплатились за свою поспешность. Только после этого инцидента Магомед начал понимать, почему Кольцов приказал сохранить жизнь этому пареньку.

Электростанцию решили достраивать. Крадуны выписали доверенности на распоряжение их счетами в банке Андорры на имя Агабаджи Джамалутдиновны сразу, как только их перевели из реанимации в отдельную палату, окна которой зачем-то были закрыты решеткой. Рома должен был лететь вместе с ней не как переводчик, конечно, она сама в совершенстве владела несколькими языками, а просто посмотреть, чтоб деньги точно вернулись куда следует. Магомед уже тогда ходил хмурый и был недоволен своими родственниками. Какой-то червь недоверия после такого предательства его ближайших друзей днем и ночью точил его сердце.

Тогда Чекарь не мог подозревать, что именно это задание, на первый взгляд такое простое, кажущееся приятной прогулкой по заграничным курортам, сделает его сначала правой рукой Магомед-Алиева, а затем третьим по влиянию акционером в Северном холдинге. Он не мог знать, что его командировка была одобрена в Москве самим Кольцовым, который, согласившись в целом, категорически настоял на аренде частного борта. В Москве Чекарю появляться было еще рано. С остановкой в Амстердаме – там надо было передать какие-то бумаги поставщикам оборудования для электростанции – они прилетели в Барселону.

Рома с Агабаджи Джамалутдиновной (она была старше его лет на десять и с первого дня знакомства настаивала на таком обращении к ней) почти не разговаривали во время этого путешествия. Переночевав одну ночь в столице Каталонии, на следующее утро они арендовали совкий «Сеат» и, покатавшись пару часов по приморскому городу, направились в Андорру. Попетляв на живописных горных дорогах, они приехали в маленькую страну, зажатую между Францией и Испанией и поражающую своей скучной коммерческой архитектурой. На банковских счетах, доступ к которым открывали выписанные в больничной палате доверенности, оказалось так много валюты, что могло бы хватить на безбедную жизнь нескольких поколений ее владельцев. И, видимо, в этот момент сердце Агабаджи Джамалутдиновны, уже израненное видами Европы, дрогнуло окончательно. Возможность навсегда покончить с прошлой, внешне благополучной, но по сути скучнейшей жизнью провинциалки, стала достижима как никогда. Она пришла в номер к Чекарю на следующую ночь и, не говоря ни слова, залезла к нему под одеяло. Агабаджи не сомневалась в своих чарах и стала второй женщиной в его жизни после Наташи. Лежа на влажной от ее пота подушке, он, опустошенный, невольно сравнивал этих таких разных женщин и сделал не вписывающееся в классические каноны романтизма открытие, что выбирать можно только из присутствующих дам. Он не чувствовал ни горечи, ни вины, ни разочарования. Он пропустил момент, когда, повернувшись на бок и прижавшись к нему своим мокрым от резко пахнущего женским потом телом, она начала нашептывать ему на ухо сначала о том, как ей было хорошо с ним, а потом предложила завтра перевести все деньги на другие счета, которые они откроют, и скрыться навсегда от этого выжившего из ума старого самодура, как она теперь стала именовать своего дядю. Не сразу поняв смысл услышанного, Чекарь едва сдержался от первой импульсивной реакции оттолкнуть Агабаджи от себя. Он не был тщеславен и был достаточно хитер, чтобы понять, что этот союз ей нужен только на несколько дней и она просто опасается, что он свернет ей шею, так как других способов помешать этим планам у него не было. Наверное, это был первый случай в его криминальной карьере, когда для решения проблемы его физические навыки никуда не годились.

– Как мы откроем счета? Нам наверняка потребуются дополнительные бумаги, которых у нас нет, – сказал он и немедленно почувствовал, как правильно выбрал эти «мы» и «нам»; толстые ляжки Агабаджи еще плотнее прижались к нему, и все ее тело выражало преданность и вожделение.

– Ни о чем не беспокойся, мой мальчик, – промурлыкала она, нежно перебирая пальцами его челку. – Я знаю, как все надо сделать, и скоро мы станем свободными и счастливыми.

Дождавшись, когда она заснет, он вышел в ванную и начал выстраивать план по спасению злосчастных миллионов, которые любыми правдами и неправдами он должен был привезти Магомед-Алиеву.

Тогда в Андорре он на удивление быстро нашел решение, краеугольным камнем которого была его уверенность, что у нее должен быть сообщник или сообщница. Быстро перебрав в памяти всех, с кем Агабаджи могла сойтись и о чем-то договориться, он сразу отбросил персонажей из клана Магомеда, независимо от места, занимаемого в иерархии, по простой причине, что все они были далеко отсюда. Из оставшегося небольшого количества коммивояжеров, периодически приезжавших в район попытать удачу, Чекарь остановился на одном французе какого-то неясного происхождения, в составе небольшой делегации посетившем их район с предложением построить где-то в горах средневековый замок типа Каркассона и потом возить туда туристов. Сейчас он вспомнил, как Жан-Поль – или Поль-Жан, точную последовательность было затруднительно сейчас воспроизвести, – весь вечер после праздника, устроенного по всем законам кавказского гостеприимства, на отличном русском болтал с переводчицей, восторженными глазами смотревшей на него. С кем, кроме него, могла договориться Агабаджи Джамалутдиновна, заснувшая сразу после секса и сейчас, наверно, видящая счастливые сны о прогулках на яхте в обнимку с настоящим французом, и желательно с таким же настоящим французским паспортом в заднем кармане джинсов, плотно обтягивающих ее весьма привлекательные ноги? Было очевидно, что этот фирмач-инвестор был с ней сейчас на связи и мог иметь – и наверняка имел – бесконечное количество счетов во всех офшорах, включая и саму Андорру. В конце концов, если он ошибся, то это уже ничего не могло изменить; одним французом меньше, одним больше… Деньги Магомед-Алиева и честь Ромы Чекаря стояли на кону и явно перевешивали не один десяток никому не нужных жизней. Выйдя из ванной, Чекарь лег на кровать и, укрывшись простыней, заснул крепким сном человека, знающего, что делать дальше.

Утром, дождавшись, когда дама уйдет в свой номер, он позвонил Магомед-Алиеву и, не вдаваясь в подробности, объяснил, что, а точнее – кто мешает сейчас их мероприятию. Весь день он, не подавая вида, таскался за своей новой подругой по беспошлинным магазинам. Правильность его выбора подтвердилась уже на следующий день, когда она, уже не пытаясь искать предлог, чтобы остаться одной, с отчаянным упорством, но увы, тщетно набирала на мобильнике какой-то номер. Можно было класть карты на стол. Ему было ее немножко жалко. Когда он говорил, она села на стул и, обхватив голову руками, тихонько завыла, как человек, потерявший последнюю надежду в своей жизни. Надежды на то, что Жан-Поль – или Поль-Жан – скажется молчуном в руках тех, кто сейчас с ним работает, не было никакой, и судьба Агабаджи в случае ее возвращения была незавидной. Понимая это, сразу после оформленных и подтвержденных транзакций Чекарь дал ей уйти и разрешил снять наличными полмиллиона евро на первое время. Все-таки теперь она была ему не чужая, а денег оказалось настолько больше ожидаемого, что хватило бы не только на электростанцию, но и на средневековую крепость.

После этого Магомед-Алиев приблизил его, но держал на вторых ролях, скорее на побегушках, если сравнить с положением, на которое он возносил одного за другим мужей своих дочерей. Все они автоматом вместе со штампом в паспорте становились членами совета директоров уральских заводов, которые он с Кольцовым постепенно прибирал к рукам. Особенно зятьям нравилось заниматься финансами. Скучную работу с чертежами и технологическими картами они предпочитали оставлять менее влиятельным служащим. Все шло замечательно, в дома его дочерей, расположенные неподалеку от дома основателя клана, завозили рояли и пианино, и вслед за ними стали появляться первые иностранные учителя хореографии и танцев. В моду стали входить смокинги и фраки. Все только и шептались о предстоящих балах, которые каждая семья обязательно давала хотя бы раз в месяц[52].

Неприятности начались так же внезапно, как начинается проливной дождь над забитым до отказа футбольным стадионом, когда зрители, только что жмурившиеся от солнца, вдруг понимают, что им негде укрыться.

Только оформившийся в юридическую форму Северный холдинг в одну неделю потерял три самых прибыльных комбината. Отправленные в экспедицию зятья потоптались возле проходных и вернулись восвояси с пустыми руками. Через пять дней у них отжали еще два комбината, оставив Северному холдингу только закредитованные предприятия, при том, что большая часть потраченных кредитных средств была вложена именно в потерянные теперь комбинаты. Призрак банкротства начал бродить по дагестанскому району, возглавляемому Магомед-Алиевым, еще более уверенно, чем призрак коммунизма когда-то давно разгуливал по Европе. Ночью Магомеда вызвали в отдел службы, подконтрольной Кольцову, и тот долго говорил с ним по спецсвязи.

– Где Роман? – спросил он Магомеда, не удовлетворенный услышанными ответами.

– Спит у меня под крышей, где ему еще быть? – возмутился Магомед.

– Привезите его сюда, и ты не уезжай, жди тут! – распорядился генерал.

Чекарь приехал минут через пятьдесят, заспанный и испуганный, но хорошо скрывавший волнение за недовольством, что его разбудили. Он говорил с генералом минут тридцать, отвечая односложным «да» на все вопросы. Потом вернул трубку Магомеду.

– Завтра Роман Александрович начнет готовить проведение внеочередных собраний акционеров. Все спортсмены и просто драчуны из твоего аула поступают в его распоряжение, собери их к середине дня. Кто его ослушается, он сам покарает, но ты предупреди всех. Что ему еще потребуется – предоставь. Первое собрание проведем послезавтра утром, – закончил он.

– Это же суббота! – затупил Магомед.

– А тебе какая разница? – в голосе Кольцова звучали редкие для него нотки раздражения, и Магомед понял, что разговор окончен.

Первый комбинат вернули в эти же выходные, а контроль над остальными восстановили в следующем месяце. Собрания проходили сложно, и на одно из них пришлось заезжать с тыла, пробив ворота тепловозом, с платформы которого на ходу спрыгивали желающие свободного волеизъявления граждане. Тогда Чекарь получил свою первую пулю, и ему чуть было не удалили легкое. Но все обошлось.

И вот теперь каждый из них жил своей жизнью и, несмотря на объединявший их многомиллиардный холдинг, Магомед-Алиев чувствовал себя немного в стороне от чего-то важного, происходившего без его участия. Можно, конечно, просто превратиться в доброго дедушку и все время отдать своим внукам, и иногда он хотел совсем отойти от дел и жить, глядя, как растет молодое поколение, радоваться их победам и переживать вместе с ними неизбежные обиды и разочарования. Это было бы так просто и легко, если бы Байза родила ему хотя бы одного сына.

Так и недосмотрев боевик, Магомед задремал, а проснувшись, почувствовал изжогу и, найдя в холодильнике бутылку боржоми, выпил ее залпом. Он по привычке проверил, заперта ли входная дверь, и, повернув выключатель, стал подниматься на третий этаж, решив завтра объявить о новой программе благоустройства района и заодно поменять своего зама по ЖКХ, который полностью развалил и так плохо работавшее хозяйство.

– Закажем завтрак в номер? – спросил Кольцов, постучав к Чекарю в соседнюю дверь.

– С добрым утром, или еще ночь? – спросил он.

– День, ночь – сутки прочь, – пошутил в ответ Кольцов.

– Сейчас умоюсь и зайду к вам, – сказал Рома через приоткрытую дверь.

Они перекусили на скорую руку и, выпив по чашке кофе, спустились в лобби. Консьерж вызвал им такси, и Кольцов назвал адрес недалеко от большого парка на окраине города. На пустых утренних улицах почти не было машин, и только многочисленные светофоры прерывали плавное движение небольшого приемистого «Ситроена». Выйдя из такси, они направились в сторону жилых блочных домов, но как только машина, на которой они приехали, скрылась из вида, Чекарь достал из кармана прибор размером не намного больше мобильника конца девяностых. Им потребовалось не более двух минут на определение мертвых зон камер регистрации, и они, почти как по минному полю, двинулись зигзагами в сторону парка.

– Не спеши! – сказал Кольцов. – В парке у них тоже может быть пара-тройка регистраторов. Мы в графике, Вилен Алексеевич не уезжает на службу раньше восьми.

– Надо учесть время на поиск подходящей тачки, сейчас все сложнее их завести.

– Тогда зачем такие предосторожности? Могли бы поехать открыто на «Ройсе», – сказал весело Кольцов. Ему на самом деле нравилось их приключение, возвращавшее его в молодость.

– А если труп надо будет вывозить? Береженого Бог бережет. – Чекарь, напротив, был в плохом настроении. Он привык обставлять все свои встречи с конкурентами таким образом, чтобы исключить любую возможность выйти на его персону в случае непредвиденных эксцессов, которые редко, но случались. И будь его воля, он действовал бы по-другому.

– Рома! Ты нормальный?! Там моя дочь! – воскликнул Кольцов и даже остановился.

– Сергей Николаевич, подождите здесь, тут точно мертвая зона, я как подъеду, пофарю вам, и поедем, – Чекарь, не касаясь руками метровой ограды палисадника, перепрыгнул ее, даже не ускорив перед этим шаг, и пошел вдоль рядов припаркованных одна за другой почти вплотную машин. Надо было подобрать ту, которая по внешнему виду была наиболее заброшенной и, таким образом, менее востребованной своим владельцем. Гарантированно севший аккумулятор был даже желателен, как подтверждение, что за машиной не придут в ближайшие дни. Одна «японка» подходила по внешним параметрам, но, еще раз проверив датчиком все возможные фокусы регистраторов, Чекарь нашел один действующий в этой зоне и, судя по всему, принадлежавший не муниципалитету, а ближайшему кондоминиуму. Чертыхнувшись, он пошел обратно и выбрал старенький «Фиат», видимо, ровесник своего родственничка «жигуленка», казавшийся забытым здесь еще в прошлом веке. Отряхнув капот от веток, Рома открыл его, подключил к аккумулятору портативный бустер, забрался в салон и, соединив провода, завел движок. Бензина было километров на сто, и это его устроило. Отсоединив бустер и аккуратно щелкнув капотом, он сдал пятьдесят метров назад и, поморгав фарами, дождался, пока Кольцов проскользнет на переднее сиденье рядом с ним. Прокатившись по еще не проснувшемуся городу с ветерком, они припарковали «Фиат» метров за триста до цели их путешествия и пошли по ухоженным улочкам благополучного Crans-près-Céligny.

Кольцов втайне рассчитывал на ключи, оставшиеся у него с тех времен, когда они еще не разругались с Виленом, но они не подошли.

– Попробуешь открыть? – спросил он.

– Там есть щеколда?

– Да вроде была, – он пожал плечами.

– Тогда проще позвонить в дверь, – сказал Чекарь и, нажав кнопку звонка, сделал шаг в сторону и прижался к стене.

Дверь приоткрылась, и через натянутую цепочку высокий мужской голос сказал:

– Я же вас предупреждал, чтобы ноги вашей не было в моем доме! Если вы себе возомнили, что… – договорить он не успел, так как был отброшен в коридор силой, показавшейся ему настолько необычной, что он, боясь пошевелиться, так и остался лежать. Вилен Аристов молча смотрел, как в дверь зашел невысокий мужчина в костюме и белой рубашке, каким-то заученным движением поправляя запонки на манжетах. Следовавший за ним Сергей Николаевич сперва закрыл за собой дверь, а потом помог Вилену подняться и, поинтересовавшись, не ушибся ли тот, решительно направился в гостиную первого этажа. Роли «плохой» – «хороший» распределились так спонтанно, что огромное желание наступить каблуком ботинка на безвольно лежащую на полу ладонь зятя пришлось подавить.

Он усадил Вилена на диван, купленный им на антикварном аукционе за баснословную цену. Они с Алисой переезжали тогда из старого и ставшего тесноватым дома в Салтыковке на новую дачу недалеко от Архангельского. Вопрос меблировки оказался далеко не праздным. Если им удавалось, они покупали мебель сразу и для другой недвижимости, разбросанной по разным странам. До этих дней Кольцов даже представить себе не мог, как дорого может стоить тот или иной «шкафчик» из замка какого-то герцога. Это был новый мир со своими корифеями и мастерами. Самым поразительным для него открытием стала простая истина, что он со своими миллионами был просто нищим новичком, почти статистом, вынужденным раз за разом уступать понравившиеся его Алисе лоты просто потому, что он физически не обладал необходимым капиталом.

Чекарь повернулся к ним спиной и рассматривал пики заснеженных гор на другой стороне озера. Зная, как вести допрос, он отдал инициативу и ждал своей очереди – того момента, когда Вилен начнет запираться. Кольцов отошел к буфету и, достав бутылку французского коньяка, собирался разлить себе и зятю по «десять капель» в надежде таким знаком примирения разговорить его. Неожиданный крик Вилена заставил их обернуться почти одновременно.

– Это ты, ты все им рассказала! Что они приехали? Убить меня? – Он выкрикивал слова все тем же фальцетом, глотая окончания и размахивая руками, как тряпичная кукла в деревенском театре.

Наташа стояла на середине лестницы, полукругом спускавшейся со второго этажа. Было понятно, что она стоит там давно, и просто никто из мужчин ее не замечал. Вилен затих так же неожиданно, как и начал выкрикивать свои безумные обвинения. Тишина, наступившая в гостиной, стала почти звенящей. Наташа, поправив свой наскоро накинутый пеньюар, спустилась вниз еще на две ступеньки. Она так часто думала об этой встрече – и вот стояла перед ним совсем неподготовленная к ней, вскочившая с постели почти в чем мать родила и не узнающая смотревшего на нее одноклассника. Его холеное, бронзовое от автозагара лицо казалось чужим. И взгляд когда-то так любимых глаз был теперь жестоким и безжалостным. Наташа впервые видела Романа в костюме, и его белые манжеты, сцепленные платиновыми запонками, показались ей похожими на те, что использовал Вилен, отправляясь на свои вечеринки, и поэтому омерзительными.

– Иди к себе! – сказал Кольцов, взяв себя в руки и на правах отца пытаясь как-то привести ситуацию в деловое русло.

Наташа уже хотела уйти; и даже не по привычке слушаться своего всемогущего отца – она просто не могла сейчас смотреть на человека, внешне так похожего на ее героя, но которого она совсем не узнавала.

Часто, очень часто по вечерам, пытаясь заснуть, она представляла себе, как могла бы произойти их встреча. Иногда они встречались случайно, а у него жена, дети; иногда он находил ее, настигал в толпе, клал руку на плечо – и она, оборачиваясь, замирала на месте. Внезапно она поняла, как благодарна мужу за его отказ от нее как от сексуального объекта. И это неожиданное чувство заставило ее остаться.

– Здравствуй, Роман, – сказала она и удивилась сама, насколько твердо звучал ее голос.

– А! Так у тебя, значит, все-таки есть любовник! – визжал Вилен, на самом деле благодарный, что она не оставила его одного с двумя гангстерами.

В том, что его тесть способен на все, он не сомневался уже давно. Его инстинкт самосохранения подсказывал ему, что надо выбрать формат семейной ссоры, а не деловой беседы. Он продолжал истерику, хотя на самом деле чувствовал, как гора свалилась с его плеч и самое страшное уже позади.

– Отлично! Прекрасно! При живом муже он заявляется сюда вместе с твоим папашей, которому законы не писаны! Ты посмотри, у меня, наверное, сломан палец на руке, я не смогу сегодня работать! Он меня чуть не убил! – продолжал причитать Вилен, но фальшь в его интонации могла обмануть кого угодно, только не старого особиста.

– Вилен Алексеевич, вы рано расслабились, – сказал Кольцов и, перелив коньяк из одной рюмки в другую, поставил пустую обратно на буфет; поднеся вторую поближе к лицу, вдохнул благородный аромат и, медленно смакуя каждую каплю, выпил до дна. Помолчал, пока обжигающая жидкость спустилась вниз до желудка, и сказал: – Если вы, голубчик, недовольны результатами действий этого джентльмена… Ты не возражаешь, если я буду так тебя называть на нашем маленьком семейном petit déjeuner[53]? – обратился он уже к Чекарю и продолжил, глядя снова на зятя: —…То я думаю, он может все начать сначала и исправить свои недоработки!

– Прекратите! Прошу вас, этот ваш язвительный тон, он совершенно неуместен, – ответил Вилен уже спокойно, поняв, что отделаться семейным скандалом не удастся и лучше вести себя разумно.

– Расскажи мне, кто на тебя вышел и что он от тебя хочет, – сказал Кольцов, присаживаясь рядом на диван, немного развернувшись в его сторону и создавая таким образом ощущение сопричастности к проблемам допрашиваемого.

– Вы… – открыл было рот Вилен, но тесть знаком остановил его.

– Я ничего не знаю, начни оттуда, откуда тебе удобно, и расскажи мне все в деталях, – Кольцов принял позу человека, готового выслушать и помочь, хотя единственным его желанием было заточить Вилена в кувшин на ближайшие тысячу лет – так как когда-то поступали с докучливыми джинами.

Путаясь в подробностях и постоянно перепрыгивая с одного события на другое, Вилен кое-как рассказал им про Феликса Варгаса Кондори, про картины Веласкеса, Гойи и Ренуара, про двести килограммов чистого колумбийского порошка, необходимого для сделки, и о том, как он согласился на все это.

– Так ты познакомился с ним у Фирсовой? Ты был там один? – спросил Кольцов, называя Анну Павловну по фамилии.

– Он был у нее со мной, – сказала Наташа. Она уже спустилась вниз и стояла с чашкой остывающего латте в другом конце гостиной, так и не решившись сесть в кресло из-за своего слишком короткого пеньюара. – И этот Феликс Кондори – не тот, за кого себя выдает, его родители не могут быть латиносами, и он никогда не жил в Боливии. Он делает незаметные ляпы в идиоматике, – решила добавить она.

– Почему ты не сказала мне об этом сразу? – спросил Вилен по своей привычке всегда винить в своих бедах всех, кроме себя самого.

Наташа даже не повернулась в его сторону: то, что она сказала, должно было помочь ее отцу, а вступать в перепалку не имело смысла. Она опять смотрела на Романа. Он стоял, повернувшись к ней в профиль, засунув руки в карманы брюк, и за все время не произнес ни звука. Только что ее мысли вихрем кружились вокруг ощущения, что она не любит этого нового, повзрослевшего и, очевидно, успешного человека. Паттерн спасительницы был нарушен, и вот, казалось бы, он может не только защитить ее от темных сил, подобравшихся через пороки Вилена к ней самой, но и спасти ее, еще совсем молодую женщину, от неминуемого увядания, сопутствующего ее монашеской жизни. Почувствовав себя неуютно в одном наброшенном на голое тело пеньюаре, она, не говоря ни слова, ушла наверх, решив больше не возвращаться в гостиную.

Приведя себя в порядок, Наташа натянула свои любимые черные джинсы и свитер с широким горлом и, держа короткую норковую шубку в руке, спустилась по запасной лестнице прямо в гараж. Она не замечала первых слез, выступивших в уголках ее глаз, до тех пор, пока они не стали мешать ей управлять «Порше» в плотном потоке машин, характерном для обычного рабочего дня любой столицы. Наташе пришлось остановиться, и она долго поправляла макияж, пытаясь успокоить с таким опозданием нахлынувшие чувства. Зайдя в свой офис на третьем этаже русской миссии в ООН, она с досадой поняла, что все, о чем она переживала, совсем не важно, и единственный вопрос выжигал ей сердце: не разлюбил ли он ее и любил ли вообще? Не придумала ли она все сама с самого начала, наделяя своего героя всеми добродетелями мира?

Если бы мы, люди, обладали телепатическими способностями и Наташа Кольцова могла дотянуться и прочитать мысли объекта ее первой любви, она бы сразу успокоилась и, возможно, их следующая встреча стала бы столь же пресной и банальной, как ежедневные встречи и расставания миллионов и миллионов женщин и мужчин на нашей планете.

Чекарь с самого начала скептически отнесся к конспирологической теории Сергея Николаевича. Не то чтобы он не верил в возможность связи пропавших во время испанской гражданской войны картин с колумбийским порошком и их холдингом, нет. Он просто считал это крайне маловероятным. Идя на сегодняшнюю экспедицию, он был уверен: первое – генерала не пускают в его собственную недвижимость, а попасть туда один он не может, и второе – генерал, узнав, какую свинью он подложил своей любимой дочке, выбрав той в женихи странного дипломата, решил как-то замолить свои грехи. Прощать своим могущественным покровителям их маленькие слабости давно вошло у Ромы в привычку. Он действовал как автомат, почти не задумываясь. За последние десять лет ему часто приходилось открывать двери, за которыми его не только не ждали, но и оказывали яростное сопротивление, так что сегодняшний экзерсис казался ему прогулкой после завтрака с целью нагулять аппетит к обеду. Но когда, обернувшись, он увидел Наташу на лестнице в полупрозрачном пеньюаре, то выражение ее лица, испуганное и злое, обескуражило его. Ее голос, раздавшийся так неожиданно, как будто разбудил его, и он не нашелся, что ей сказать в ответ. Он сразу вспомнил Наташу в их последний день, в той маленькой квартирке в Балашихе, когда она, стараясь не встречаться с ним взглядом, отдала паспорт с его новой фамилией – Чекарь. И она, фамилия, показалась ему звучной и необычной, и пока он об этом думал, он упустил последний момент, когда еще мог убедить Кольцову изменить решение. Сейчас, пропуская мимо ушей разговор Вилена и Сергея Николаевича, он впал в какой-то ступор, в голове его образовался вакуум наподобие торричеллиевой пустоты, и он злился, поймав себя на том, что, пока она стояла на лестнице, все это время его интересовали только ее длинные ноги балерины, такие же белые и стройные, как тогда, бесконечно давно, когда он смотрел на них, не отрываясь, через замутненное паром стекло и под аккомпанемент гамм и арпеджио, доносившихся из открытого окна второго этажа музыкальной школы.

Голос Кольцова вывел Чекаря из оцепенения.

– А как ему, этому твоему Кондори… Я правильно называю его фамилию? – он прервался и, дождавшись, пока Вилен утвердительно кивнет головой, продолжил: – Одним словом, почему вы с ним решили, что все это не выдумки и не предлог воспользоваться твоими дипканалами для организации трафика?

– Я повторяю, Феликс не такой человек, он не способен обмануть, и, главное, если вы мне не верите на слово, у меня есть фотографии.

– У тебя есть фотографии полотен? Где они? – спросил Кольцов, переставая удивляться даже самым необычным вещам.

Вилен встал и, не говоря ни слова, на своих длинных, как ходули, ногах направился в соседнюю с гостиной комнату, представлявшую из себя то ли гардеробную, то ли просто кладовку. Стоявший в стороне Чекарь, до этого нервно раскачивавшийся взад-вперед на каблуках, ни слова не говоря, последовал за ним. За дверью платяного шкафа находился небольшой простенький сейф, и Вилен, присев на корточки и широко разведя колени, чтобы не утыкаться ими в дверку, начал набирать код.

– Вы могли бы не смотреть? – сказал он своим капризным голосом.

– Я не смотрю, я гляжу, – ответил ему Чекарь, неожиданно для себя ощутивший ревность к этому «циркулю», как он про себя окрестил Наташиного мужа.

– С вами невозможно разговаривать, вы постоянно все перекручиваете и перевираете: сразу видно, что вы с моим тестем вышли из одной шинели, и она отнюдь не гоголевская. – Он вытащил довольно пухлую пачку снимков, сделанных на допотопный поляроид, и, закрыв сначала сейф, а потом шкаф, пошел с ними к Кольцову.

Снимки были плохого качества, свет от ламп зачастую бликовал, и многого было не разобрать. Генерал покрутил их в руках и, понимая, что здесь нужны эксперты, собрал фотографии в две стопки и рассовал во внутренние карманы своей куртки.

– Когда вы виделись в последний раз? – спросил он.

– Не помню точно, вторник или среда на той неделе. Феликс сказал: «Все готово, осталось уточнить некоторые стыковочные детали». Я стал объяснять ему, что, по моему мнению, риск неоправдан, цена полотна обуславливается не его, как бы это выразиться, красотой, что ли, а легальностью сделки. Мы же все понимаем, что миллионы, выплачиваемые на аукционах, не что иное, как способ их легализации. – Сказав это, Вилен затих, ожидая, видимо, одобрения такой своей предусмотрительности.

Рома, слушавший этот бред со снисходительной улыбкой, почувствовал в голове какое-то помутнение и, не контролируя себя, схватил Вилена за воротник сорочки, надавил ему коленом на грудь и начал душить, выплевывая слова со злобным шипением:

– Ты спал с ней? Ты трогал ее?

Сергей Николаевич, погруженный в размышления, пропустил начало этого безобразного эксцесса, которого он совсем не ожидал, но понимая, чем это может закончиться, вынужден был вступиться. Несмотря на возраст, сноровка и точность выбора тактики его действий были безупречны. Прижавшись к спинке дивана, на котором он сидел рядом со своим незадачливым зятем, старый особист уперся обеими ногами в грудь нападавшего и резким движением отбросил Чекаря назад. Оказавшись между ними, он раскинул в сторону свои костистые руки и, сделав пол-оборота, развел сцепившихся по сторонам. Сердце папы ликовало: из-за его доченьки только что чуть было не произошло смертоубийство! Все как-то сразу успокоились. Рома отошел к окну, недовольно отряхивая рубашку и пиджак от следов ботинок Сергея Николаевича, Вилен, не ожидавший, что так легко отделается, пытался сохранить важность, демонстрируя всем своим видом мужественное хладнокровие. «Разве можно обижаться на сорвавшуюся с цепи собаку?» – крутилось невысказанным у него в голове. Кольцов в приподнятом настроении отправился к буфету налить себе еще пару капель коньяка.

– Мне кажется, пришло время познакомиться с нашим милым другом, ты так не считаешь? – обратился он к Роману. Не дожидаясь ответа, перевел взгляд на Вилена и сказал, обращаясь уже к тому: – Набери Феликса, мне кажется, нам есть о чем потолковать.

– Я не могу предать друга, вам, наверное, сложно это понять, мы с ним одно целое, и мне проще погибнуть, чем сделать то, о чем вы так бестактно меня просите… – он хотел говорить еще, но Кольцов перебил его:

– Не надо нам втирать мифы про Кастора и Полидевка. Если бы все было так просто, ты не выложил бы все моей дочери, ты же не идиот и понимал, что она расскажет мне немедленно, как только представится возможность. Я скажу тебе больше: я прилетел сюда только из-за этих событий. Поэтому не валяй дурака. Где вы с ним встречались? Вызови его туда прямо сейчас.

– Феликс не отвечает со вчерашнего дня, я писал ему на почту, в ватсап, всюду, где когда-то была связь, – промямлил он, смирившись с неизбежностью.

– Дай свой айфон! – приказал Кольцов, не тратя время на комментарии. Номер, обозначенный как «Феликс» и помеченный красным сердечком, уже не просто не отвечал, но был заблокирован оператором. – Фирсова может знать, где он? – продолжил он расспрашивать Вилена.

– Ни он, ни она никогда не говорили друг о друге как о близких знакомых, я вообще считал его гостем ее мужа. Там какая-то история с Сальвадором Альенде и Луисом Корваланом, мне показалось, что они знакомы через старшее поколение.

– Добро, это мы проверим, – сказал вслух Кольцов, обращаясь больше к самому себе.

– Что мне теперь делать? – спросил Вилен, уже полностью сдавшийся на милость победителя.

– Умойся, оденься и иди спасать мир, или чем вы там в ООН занимаетесь. Наталья Сергеевна будет сообщать тебе мои поручения; и не груби ей от греха подальше, – сказал он, покосившись на Чекаря, очевидно, олицетворяющего тот «грех», контактов с которым следовало избегать.

Утренняя экспедиция закончилась относительно спокойно, почти без эксцессов.

Можно было вызывать свою машину из гаража. Пока они ждали «Роллс-Ройс», Кольцов скопировал все файлы с айфона зятя и сидел, рассматривая поляроидные снимки. Ехать с претензиями к Анне Павловне без весомых аргументов не имело смысла. Про барона и баронессу де^**** Вилен умолчал, хотя прекрасно знал о связи Феликса Кондори с этой аристократической парой. После того как его любовник исчез так неожиданно, он пожалел о своей откровенности с женой и сейчас не знал, как правильно себя вести и чего ожидать.

Доехав до «Рица» почти в полной тишине, обмениваясь только незначительными, не имевшими никакого отношения к делам фразами, Кольцов с Чекарем вышли из машины и решили перекусить в небольшом ресторанчике рядом с отелем. Кольцов заказал бутылку вина, но Рома пить отказался и без аппетита ковырялся вилкой в тарелке с «цезарем». Он был не в настроении. Наташа, о которой он вспоминал каждый день все прошедшие годы с момента их разлуки, не любила его. Никогда. Это было ясно как белый день. Она выбрала извращенного дипломата. «Ну и ладно, – решил он, – меня на Каме ждет Лена, приеду и женюсь на ней». Чекарь насадил на кончик вилки и внимательно разглядывал креветку, политую майонезом и всю в прилипших крошках хлеба и чеснока. Есть совсем расхотелось, и он положил ее обратно. Нет, Лена не то. Хорошая девчонка, но не то. Любовь к Наташе была как приговор. И пусть он прозвучал не в зале суда, обжаловать его было негде и некому. Захотелось умереть. «Ладно, я умею залечивать раны», – подумал Чекарь.

– Что-то ты перенервничал, я смотрю, – сказал наблюдавший за ним Кольцов.

– Да так, не выспался, акклиматизация, наверное.

– Прогуляемся для моциона? – спросил Кольцов, жестом прося у официанта чек.

Они пошли по набережной, теперь в другую сторону. Поравнявшись с отелем Four Seasons, Рома спросил:

– А почему не в этом отеле останавливаетесь? Он кажется мне покруче.

– Не знаю, Наташе больше нравится «Риц», – ответил Кольцов просто.

– Я думаю, наши изыскания здесь могут быть закончены? – напоминание о генеральской дочери настроило его агрессивно.

– А картины?

– Что картины?

– Тебе что, неинтересны шедевры? Они, помимо того что могут стоить миллионы, несут в себе ценность артефактов, от соприкосновения с которыми возникают неведомые нам коллизии, – возразил Кольцов, скорее из чувства противоречия, чем по твердой убежденности в правильности своих слов.

– Всех денег не заработаешь, а коллизий, как вы изволили выразиться, у меня и на Урале вдоволь. Два крупных потребителя объявили себя банкротами, а мы им с сорокапятидневной отсрочкой поставляем металл. Короче, там долг, если в рублях считать, миллионов триста получается, – сказал Рома, которому после его размышлений о своей печальной судьбе отверженного возлюбленного хотелось испортить настроение бодро шагавшему рядом Наташиному отцу.

– Кто виноват? – поспешно спросил тот, хотя на самом деле его это мало волновало, и по большому счету сумма была невелика.

– Отдел сбыта, финансовый директор – разбираться все равно мне, – ответил Рома сухо.

– Завтра улетаешь? – спросил Кольцов, понимая, что разговор сейчас не имеет перспектив.

– Не знаю. Эльза, стюардесса, спрашивала, если я в Париж на шопинг на пару дней поеду, то просила взять ее с собой, – сказал Рома, твердо решив съездить в Париж и заодно купить Лене новые колготки.

– Ты катерпиллер, – сказал Кольцов, обрадовавшись, что у него будет время до его отъезда встретиться с Аурелио Васкесом и вместе посмотреть повнимательнее карточки поляроида. – Вечером все равно делать нечего, может, сходим в оперу? У меня консьерж коррумпирован и может достать любые билеты на marché noir[54].

– Что там сегодня?

– Сейчас узнаем, – он набрал по громкой связи консьержа, и выпускник Патриса Лумумбы сообщил, что сегодня дают «Трубадура» Верди в каком-то звездном составе. Билетов il en n’a pas[55], но для monsieur Ионеску будут найдены лучшие.

Они решили разойтись по своим номерам и немного отдохнуть перед вечером. Кольцов, оставшись один, достал увеличительное стекло и все это время посвятил разглядыванию снимков. Дыма без огня не бывает. Это была аксиома. Поэтому, несмотря на объяснения, полученные от Вилена, и холодный скепсис Чекаря, нюх ищейки манил его по следу.

Проснувшись, Рома достал из чехла с костюмами новый смокинг, сшитый еще год назад и почти не надеванный по причине отсутствия подходящего события. Долго провозившись с завязыванием бабочки – он, как и все нувориши, старался придерживаться классических канонов, – Чекарь вызвал легкое недовольство старшего партнера, которому пришлось почти четверть часа стоять в лобби и развлекать не прекращавшего ни на секунду улыбаться негритенка. Как обычно бывает, когда выезжаешь с небольшой задержкой, на улицах образовались заторы, и только благодаря менталитету дальнего родственника Магомед-Алиева, позволявшему ему ехать по тротуарам, распугивая толерантных буржуа, они успели вовремя. Публика была разношерстной. Некоторые гости были одеты празднично и со вкусом, однако подавляющее большинство выглядело как обычная толпа на трамвайной остановке, и это разочаровало Рому, надеявшегося попасть в высший свет по билету, купленному на черном рынке с переплатой в пятьсот евро. В музыке он понимал не сильно, а либретто показалось ему совсем уж неправдоподобным. Чекарь не поверил, что цыганка и вправду могла бросить в огонь собственного ребенка вместо графского сына. «Какой-то Лука Брази» (персонаж романа и фильма «Крестный отец». – Прим. ред.), – подумал он про себя.

– Дадите машину на завтра? – спросил он Кольцова уже в отеле, когда они собирались расходиться по номерам.

– Ты арендовать не можешь? – ответил тот вопросом на вопрос, хотя ему было все равно и он был готов уступить «Роллс-Ройс».

– Точно, арендую поменьше какую, спортивную. Джеймс Бонд на чем ездил?

– «Астон Мартин DB-9».

– Отлично, я думаю, это будет даже как-то более винтажно, – сказал Чекарь.

– Ну тогда спокойной ночи, – Кольцов пожал ему руку и скрылся в своем номере.

После такого количества событий, произошедших всего за один день, Рома чувствовал себя полностью опустошенным. Главным разочарованием была его встреча с женщиной, которую он по-прежнему любил. Забыть ее не удавалось ни на минуту, а с тех пор как он пообещал себе сделать это непременно, дело стало совсем худо. Ее сегодняшний образ смешался со всеми виденными и воображаемыми и превратился в сгусток вожделения невыносимой силы. Если бы он должен был выполнить самое невероятное условие для того, чтобы обладать ею, он согласился бы, не раздумывая. Он сел в кресло напротив окна и, поняв, что так просто ему не уснуть, включил Bang & Olufsen. Подойдя к мини-бару, покопался в нем, ища хороший виски, и, не найдя, позвонил в room service и заказал себе бутылку «Макаллана». Он так и не снял смокинг, и официантка, молодая немка, принесшая заказ, посмотрела на него обещающим взглядом. Чекарь хотел было спросить, когда она заканчивает, но подумал, что, если будет надо, лучше позвонит калмычке Эльзе.

Переключая каналы, он вдруг вспомнил о просьбе передать пантеру Картье Наташе. Набрав комбинацию на дверке маленького комнатного сейфа, он вытащил оттуда футляр и извлек украшение, затем положил его себе на ладонь. Изумрудные глаза дикой кошки казались волшебными звездами неведомой вселенной, где все происходит по неподвластным людям законам.

Несмотря на разницу в классе между «БМВ-750» и «coche huevo» Васкеса, ему удавалось удержаться и не потерять чету баронов из вида. Они мчались по автостраде, и Васкес отметил про себя, насколько дальновидно он поступил, купив полный бак бензина, перед тем как припарковаться недалеко от замка Cornod. Не доезжая ста километров до Парижа, «БМВ» заехал на заправку. Как обычно, почти все колонки были заняты; водители, оставив свои тачки, не спеша ходили по магазину, покупая сэндвичи и всякий хлам. Васкес не рискнул выходить из машины и просто проехал вперед, сбавив скорость и рассчитывая, что те, за кем он наблюдает, быстро его нагонят. Так и случилось довольно скоро, и вновь, стараясь иметь не меньше трех машин между собой и четой баронов, он продолжил следовать за ними. Они так и доехали до Елисейских Полей и, повернув направо, спустились вниз к отелю «Георг Пятый». Припарковавшись во втором ряду, он мог видеть, как барон и баронесса де^****, выйдя из лимузина, зашли в лобби отеля, а для «БМВ» было освобождено место прямо напротив главного входа. Увлеченный преследованием, он не думал ни о чем, кроме того, как не отстать и не быть замеченным за время почти пятисоткилометрового пробега. Сейчас, стоя под знаком, запрещающим остановку автотранспорта, он понял, что не имеет ни малейшего представления, как ему действовать дальше. Здесь, в логове олигархов и аристократов, его наряд, хорошо маскирующий на окраинах, был вызывающе неуместен. Более того, здесь ему было негде остановиться, а рассчитывать на недорогой отель в предпраздничные дни было наивно. Заметив полицейского, направляющегося в его сторону, он поставил рычаг автоматической коробки передач на драйв и, отвернувшись от потянувшегося за свистком «фараона», поехал в сторону Елисейских Полей, рассчитывая поставить там машину в общественном паркинге напротив «Мариотта» и перекусить в недорогой закусочной. В Paule он купил крок-месье» (французский сэндвич. – Прим. ред.), стакан апельсинового сока и маленький кофе. Держа в руке поднос, Аурелио поднялся на первый этаж и, заметив свободное место прямо напротив окна, устроился там поудобнее, решив никуда не спешить и хоть как-то привести в порядок окончательно спутавшиеся мысли. Он вспомнил, что забыл предупредить Долорес об отмене своего визита в Мадрид на каникулы, и решил сделать это сейчас.

Васкес потянулся к куртке, которую положил рядом на банкетке, и, приподняв ее за воротник, стал поочередно ощупывать карманы. Методичное вибрирование поставленного в беззвучный режим девайса подсказало ему верное направление. Звонок шел по мессенджеру, и с экрана айфона ему улыбалась его сестра, поставившая аватаром свою фотографию, сделанную на одной из дискотек Ибицы.

– Hola, ¿Qué tal? ¿Como estás querida?[56] – спросил Васкес.

– ¡¿Qué?! ¿Cómo estamos? ¡Coño! Estoy con tu madre en Barajas y no sabemos qué pensar. ¿Por qué no llegaste? ¿Estás bien?[57] – Долорес всегда была слишком эмоциональна, и Васкес знал, что если он позволит ей говорить, не перебивая ее, то это не закончится никогда.

– ¡Hostia! Perdona, pero no sé qué me ocurrió ¿habéis ido a buscarme en ese puto aeropuerto. Todavía estoy muy liado.

Tengo un trabajo urgente y no iré a Madrid. Te pido perdón a ti y a mi madre. Seguro que vengo antes de Reyes Magos[58], – сказал Васкес, пытаясь совместить беседу с едой, и повременил, чтобы сделать глоток апельсинового сока.

– ¡No me jodas! ¿Qué dices, que no vienes? Pero mira yo personalmente, sin ayuda de nuestra criada he preparado una habitación nueva para ti, he hecho un montón de trabajo para arreglar todo lo pactadо con los libros y otra basura el antiguo despacho de nuestro abuelo que en gloria esté, además encontré algunos papeles que puede ser e iban a interesarte a ti[59], – Долорес воспользовалась паузой и говорила с интонациями всерьез расстроенного человека.

Разобрать комнату, которую в последние годы жизни занимал его дед, у Васкеса никогда не доходили руки. Стеллажи высились от пола до потолка, книги на них стояли и лежали иногда в пять рядов, оставляя только проход к узкой кушетке и небольшому письменному столу, на котором также были навалены стопки книг. Васкес иногда начинал эту работу, но у него никогда не хватало мужества дойти дальше второго ряда, да и то на полках, находящихся на удобном для него уровне. Стоять на корточках или взбираться по стремянке – это оказывалось выше его сил, и через полчаса после начала просмотра обложек он уходил на кухню заваривать себе крепкий кофе.

– ¿De qué estás hablando? ¿Qué clase de papeles encontraste?[60]– спросил он, стараясь скрыть, что одновременно с разговором вынужден жевать свой незатейливый ланч.

– No puedo decirte, es que creo que son peligrosísimos, además pueden aportar a nuestra familia el dinero suficiente para salir de la miseria en la que vivimos yo con tu pobre madre. Venga i lo veras[61], – сказала Долорес, и по ее тону Васкес догадался, что ей с матерью приходится несладко с небольшой пенсией и теми крохами, которые он присылал им иногда из своего скромного жалованья. Он краем глаза посмотрел на старенькие электронные часы. Время шло к вечеру, и, возможно, следовало все оставить как есть. Машина в его распоряжении, и до Мадрида он мог добраться к утру. Ночевать все равно ему было негде.

– Voy a Madrid. Nos vemos mañana por la mañana. Dale un beso a nuestra madre[62], – он нажал отбой, не дожидаясь ответа. Через несколько минут его «coche huevo», ловко лавируя в парижских пробках, пробивалась в сторону Пиренеев.

В последние годы Григорий Леонидович Зельдин ужасно скучал. Компьютеризация, автоматизация и бюрократизация бизнес-процессов, пришедшие вместе с новыми технологиями, удручали его. Все известные ему способы легкой добычи денег постепенно стали недоступны для фраеров и недоучек, одним из которых он и был на самом деле. Он попробовал себя на ниве криптовалют, пытаясь собрать инвестиционные пулы, но его репутация, и без того подмоченная многочисленными «кидками» доверившихся ему партнеров по бизнесу, теперь, в эру социальных сетей, ставшая доступной широкой публике, тащила его на дно, не оставляя ни одного шанса. Это не означало, что он был беден или нуждался. На счетах в банках лежали депозиты, ежемесячные проценты от которых превышали зарплаты топ-менеджеров госкорпораций, а доходы от недвижимости в России и за рубежом позволяли свободно путешествовать по всему миру. Григорию Леонидовичу не хватало эмоций. Никакие вечеринки с «русалками» и без не могли заменить «купание в допамине», которое он испытывал, проворачивая свои многомиллионные аферы. Его яхта «Olga», названная так в память о любимой, вышла в открытое море из Puerto Banus и шла румбом на Монако, когда ему впервые за много лет позвонил Жомов. Он звонил из Москвы, где тогда, несмотря на наступившую по календарю весну, лежал почерневший от грязи снег. Дело, с которым он обращался к Зельдину, не терпело никаких отлагательств. Григорий Леонидович не был злопамятен, по крайней мере на первых этапах вхождения в любую сделку. Он решил, что припомнит Вадиму Вениаминовичу то, как тот слил его «конторе», чуть позже. Он никогда и никому не рассказывал, как он, всемогущий Зельдин, умолял, ползая на коленях, не сажать его в тюрьму. Как он унижался, прося принять в безвозмездный дар сначала один, потом пять миллионов долларов, пока милосердный чекист сам не озвучил конечную цифру, равную двадцати лимонам. Все это можно было припомнить потом, на финальном этапе. Чтобы не терять время, они договорились, что «Olga» зайдет в порт Барселоны на следующие сутки и Жомов там присоединится к Зельдину. Первыми словами поднявшегося на борт замполита, немного запыхавшегося после крутых ступенек, ведущих на верхнюю палубу, были не тривиальные «здравствуй» или «привет, как я рад тебя видеть», а «Бог на нашей стороне, мы можем отомстить этому негодяю!».

– Не упоминай имя Бога всуе, Вадим, – сказал Зельдин, также решив опустить лицемерные приветствия, и по своей привычке поучать при каждом возможном случае просто процитировал слова из Библии. Стюард, молодой парень лет тридцати, забрал небольшой багаж Жомова и унес его в каюту. Еще один молодой человек подкатил к ним сервировочный столик со сверкавшим на утреннем солнце серебряным кофейником.

– Ты хочешь завтракать? – спросил Зельдин Жомова.

– Нет, спасибо, я перекусил в самолете, – ответил тот.

– Есть в самолетах – это моветон, мой хороший друг, – сказал Григорий Леонидович, стараясь укрепить свое моральное превосходство над менее обеспеченным подельником.

– Знаешь, в определенных частных авиакомпаниях очень неплохо кормят, особенно когда полет проходит по санкции почти Самого. – Жомов был рад, что возможность похвастаться представилась ему так удачно.

– Что значит «почти Самого»? Вы там, в России, уже вовсю используете клонов? Как можно быть «почти Самим»? – сказал Зельдин, немного раздосадованный. «Оlga» уже отчалила и медленно шла по главному фарватеру порта. По правому борту можно было видеть величественный Монжуик с бастионами крепости на вершине и колумбарием на склоне.

– Наверное, здорово, когда твой прах после сожжения в печи крематория навечно покоится вот так, с видом на Средиземное море, – мечтательно сказал Вадим Вениаминович, глядя на живописно усеянный большими и маленькими урнами склон горы.

– Вадим, как ты служил замполитом в армии? Все, о чем ты говоришь, категорически противоречит вашей большевистской философии, – ироничным тоном возмутился Зельдин.

– Если бы этой философии противоречило только то, что говорит старый замполит… – ответил Жомов, по привычке агитатора старавшийся в любом споре всегда оставлять последнюю реплику за собой.

– Ну, раз так, тогда давай к делу, – сказал Зельдин, сдавшись.

– На этой посудине есть нормальная выпивка? – Жомов после бурного начала решил, что спешить некуда.

Зельдин сделал знак стюарду, и тот, укатив столик с кофе, вернулся с хорошим выбором крепкого алкоголя. «Olga» плавно набирала скорость и шла теперь не менее 50 узлов. Роллсройсовские двигатели работали почти бесшумно. Они сели на скамейки, обтянутые кожей светло-кремового цвета. Стюард, демонстрируя завидную сноровку, расставлял на столе легкие закуски.

– Я, пожалуй, выпью немного простой водки, – сказал гость и, не дожидаясь услужливого стюарда, налил себе сам. – Ты будешь? – спросил он Зельдина. Они выпили, и каждый закусил тем, что ему показалось более подходящим.

– Я начну сначала, – сказал Жомов. – Ты помнишь тихоню Аристова, который нашел какие-то выходы и подтянул тогда этого генерала-отморозка?

– Это было давно, я почти забыл об этом, – ответил Зельдин, стараясь скрыть свой интерес к этому делу. Жомов мог только догадываться, во сколько обошлось ему это маленькое приключение, а о том, что он сам сдал Кольцову немало чужих секретов и тайн, ему и вовсе не хотелось вспоминать.

– Значит, помнишь. Прости мне этот риторический вопрос. Я знаю, у тебя есть право винить меня, но что я мог поделать? Меня пытали, – с интонацией, призванной исключить все сомнения в его ненадежности, воскликнул Жомов, устанавливая точные рамки исходных позиций.

– Я никогда не виню людей, признавшихся под пытками, в конце концов, их мало кто выдерживает, но вот жадность, которая приводит к тому, что у кого-то возникает желание спросить с него, – это да, это сложно простить. Тебе было мало твоей доли? Зачем ты решил нагнуть этого горе-финансиста? Тем более с братвой. У тебя, кстати, с ними нет сейчас проблем? – говорил Зельдин, и голос его становился все более вкрадчивым: верная примета его гнева.

– С братвой сейчас проблемы у самой братвы, их так задавили, что вчерашние малиновые пиджаки работают слесарями на водокачках, и их желание ботать по фене как ножом отрезало. Ты давно не был в России. Теперь не они меня прикрывают, а я их. Если дело выгорит, они в моей доле. А насчет жадности ты прав, черт попутал. Сможешь – прости. Тем более приехал я не с пустыми руками; не знаю, сколько ты потерял, но при моем положении в элите и твоих талантах экономического гения мы сможем вернуть все с лихвой. Ты заберешь свои потери, остальное поделим на три части, – сказал Жомов и, воодушевленный своими прожектами, налил себе и своему собеседнику еще по сотке.

– Кто третий? – спросил Зельдин.

– Вуколов, – ответил Жомов.

– Кто это? В первый раз слышу эту фамилию.

– Ну а фамилия Додолев тебе о чем-то говорит? – спросил Жомов.

Зельдин от неожиданности даже присвистнул и, как-то сразу подобравшись, сказал:

– Он очень приближен к Ареопагу. Зачем ему нужно связываться с нами? Это другая лига. К тому же, как я слышал, у него сказочные перспективы и он ни во что не вмешивается, ожидая назначения.

– Вуколов его сын, внебрачный, но это ничего не меняет. Виктор Павлович служит по известной линии в нашем посольстве в Женеве и будет продвигаться вверх семимильными шагами. Он любимчик своего отца.

– На чем ты его зацепил? Надеюсь, он не гей?

– Кокаин! – произнес Жомов настолько торжественно, что Зельдин рассмеялся, вспомнив пафосную сцену со Шварценеггером в «Красной жаре».

– Вадим! Ты шутишь?! Гора родила мышь. Ты знаешь, что, если тебе надо, мне достаточно одного звонка – и тебе доставят эту дрянь прямо сюда на вертолете Королевской полиции.

– То, что тебе привезут, будет содержать не более пятой части того, за что ты платишь деньги, все остальное будет мел и аспирин. Мне рассказывали, что особо одаренные торговцы на дискотеках здесь, в Барселоне, добавляют туда слабительное. Не слышал? Кроме того, не путай себя и атташе по культуре в женевском посольстве. У него нет возможности кому-то позвонить, не засветившись так, что следующим шагом будет беседа с глазу на глаз с офицером ЦРУ.

– Где же он тогда его берет? – спросил Зельдин. При всем своем скепсисе он не мог не отдать должное логичности доводов, приводимых Жомовым.

– Вот уже полгода я лично веду этот проект. Если тебе интересно, Вуколову совсем мало годков, около двадцати шести.

– Поздний ребенок?

– Похоже. И с матерью какая-то темная история. Кокс нужен ему не столько для себя, сколько для молодой девки, на которой он непонятно зачем женился. Так вот, все «бобристые» клиенты попадают на карандаш к Раулю, он сам из Сухуми, и его недавно короновали. Рауль – он сам молодой еще – сначала запал на его жену, и, как я понимаю, у них там что-то было, но недолго, потому что она с мужем уехала в долгосрочку. Телку Рауль себе нашел другую, а вот самого Вуколова он слил мне. Я ругал его, что не передал мне его сразу. Крепко ругал, да что толку теперь об этом говорить. До этого я болтался в аппарате Додолева «седьмым подползающим», а теперь по несколько раз в день звоню профильным министрам плюс курирую комиссию по ценным бумагам, одним словом, я снова при делах, – Жомов закончил говорить, но видно было по его хитроватому прищуру глаз, что у него есть еще кое-что в запасе.

– Вадим, я всегда хотел тебя спросить: ты вообще что-то видишь без очков? У тебя стекла толщиной в два дюйма, я сейчас смотрю на твои ресницы, и они мне кажутся размером со спичку! – Зельдин любил пообсуждать физические недостатки собеседника в запанибратской манере, он считал, что это помогает ему максимально приблизиться к своей потенциальной кандидатуре на «кидок». – Ну давай, не томи, выкладывай, что у тебя есть на эту сироту казанскую. Ты же не собираешься мне предложить тайно выкупить реестр акционеров Северного холдинга и потом пытаться консолидировать блокирующий пакет? – продолжил он, но тут же осекся, поняв, что выдал свой интерес к бизнесу отставного генерала.

– Сын Аристова, Вилен Алексеевич Аристов, женат на дочери Кольцова, Наталье Сергеевне Кольцовой, – сказал Жомов, делая вид, что не заметил осведомленности собеседника.

– Этого я не знал. Что нам это дает?

– Они живут и работают в одном городе, в Женеве. Аристов – по линии дипломатической миссии в ООН. Кроме того, Кольцова поддерживает отношения с женой Вуколова, но и это еще не все. – Жомов сделал еще одну паузу, внимательно следя за тем, как на все сказанное будет реагировать Зельдин. Но тот сделал лицо игрока в покер и сам изучающим взглядом смотрел на своего собеседника.

– Что еще? – спросил он.

– Я провожу с Виктором Павловичем, если так уместно именовать двадцатишестилетнего сопляка, все уикенды. Рабочую неделю стараюсь максимально быть полезным его отцу, и, получив от Рауля порошок, заказываю борт и мчусь в Женеву. Мы много разговариваем, конечно, и папенькин сынок рассказал мне, что у него в собственности есть какие-то сверхценные полотна, как он выразился – шедевры, которые невозможно продать. И он тогда не знал, что с этим делать.

– Теперь знает? Что изменилось? – Зельдина мало интересовал антиквариат. Он не разбирался ни в нем, ни в живописи и не хотел тратить время на бесполезное, с его точки зрения, занятие.

– Не спеши, – сказал Жомов, увидев, как у того пропадает интерес к разговору. – Дело для нас с тобой не в полотнах.

– А в чем тогда?

– В том, чтобы заработать немного денег. Конечно, ты прав, главная цель всего, о чем я тебе толкую, это Северный холдинг. После того как они прошли IPO, в биржевом обороте находится от двадцати одного до двадцати трех процентов акций, и после выхода в свободную продажу цена их снизилась почти на треть, – сказал Жомов и, видя негативную реакцию Зельдина на его хождения вокруг да около основной темы, поспешил добавить: – Подожди, не перебивай меня. Я прекрасно понимаю, что никому не нужны акции, не дающие даже блокирующий пакет, и с дивидендами ниже других, имеющихся в свободном биржевом обороте. Я придумал, как запутать в очень опасное дело весь этот сладкий детский сад, начиная от Вуколовых и до Аристова с его женой. Генерал нынче не тот. Легко наезжать на людей, когда у тебя под рукой целая служба с вооруженными людьми и оперативными полномочиями. Сейчас он такой же штатский, как и мы, и находится по другую сторону баррикад с законом.

– Говори! – сказал Зельдин и сделал знак стоящему в отдалении стюарду подойти и налить ему еще холодной водки.

После их встречи на яхте прошло девять месяцев, и Зельдин, вложивший в реализацию их плана не один десяток миллионов, поторапливал Жомова полушутя-полусерьезно, что пора, мол, «рожать», а не то могут быть осложнения. Вадим Вениаминович то отшучивался, то огрызался; план, поначалу с такой стройной и утонченной архитектурой, неожиданно начал давать сбои. Зельдину удалось, используя подставные брокерские счета, консолидировать пятнадцать процентов находившихся в свободном обращении акций, почти не привлекая внимания. Самый большой пакет составлял всего четыре процента и вряд ли мог всерьез кого-то обеспокоить. Сын Аристова Вилен был под контролем у никому не известного боливийца. Сеть, искусно сплетенная двумя пауками, начинала действовать. Вадим Вениаминович наслаждался выверенностью каждой ноты написанной им партитуры для этой незатейливой сюиты. Он чувствовал себя руководителем этого маленького оркестра, когда по взмаху его дирижерской палочки Вилен Аристов снижал тональность своего фальцета, а Юленька Вуколова, демонстрируя свои розовые трусики, поднимала до «forte» звучание аккордов в мятущейся душе Анны Павловны Фирсовой.

И, как с ним случалось не в первый раз, Вадим Вениаминович, почив на лаврах промежуточных успехов, немного расслабился, и вместо того, чтобы полететь, как обычно, на выходные в Женеву, он, уступив просьбам жены, поехал с ней навестить внуков перед Рождеством. Плохие вести пришли уже в воскресенье, не дожидаясь даже понедельника. Фирсова устроила демарш, Юленька, бывшая в плохом настроении, не потрудилась как-то сгладить острые углы. Вуколов начал предъявлять претензии по качеству привезенного ему курьером порошка. Они говорили по открытой линии, но Вуколов не особенно стеснялся в выражениях. Похоже, он был на грани срыва. Стало ясно как белый день, что курьер от жадности, идущей в ногу с глупостью, разбодяжил посылку, невзирая на предпринятые Жомовым меры предосторожности. Разморенный от послеобеденного сна и свежего воздуха (он два с лишним часа строил с внуками снежную крепость на приусадебном участке), Жомов, скрепя сердце и матюгаясь, несмотря на присутствие рядом жены и дочери, вызвал машину, заказал борт и, поцеловав все семейство – кого в нос, кого в щеки, – отбыл в Швейцарию.

В самолете он устроил себе подобие лежанки из двух стоявших напротив друг друга кресел и, сняв ботинки, свернулся калачиком, стараясь побыстрее задремать. В середине полета из-за сильной турбулентности стюардесса долго и нудно уговаривала его сесть и пристегнуться. Поняв, что заснуть уже не удастся, он кое-как завязал шнурки и, пугая девушку побагровевшим лицом, заказал «Хеннесси», лимон, порезанный тонкими дольками, и принялся размышлять. Пятнадцати процентов, находящихся под контролем Зельдина, было недостаточно для мало-мальски эффективной рейдерской операции. Самый крупный пакет принадлежал дагестанцам, и если бы удалось с ними сторговаться и выкупить его даже по справедливой цене, они могли бы сформировать новый совет директоров и получить контроль над денежными потоками. Однако Зельдин считал, что выходить с ними на переговоры – это нереально или, по крайней мере, несвоевременно. Во-первых, покупать что-то у кого-то по «справедливой цене» так же глупо, как говорить все время то, что ты думаешь в данный конкретный момент, именуя это правдой: тебя сочтут или за дурака, или за сумасшедшего. Во-вторых, дагестанцев связывало с Кольцовым нечто большее, чем просто бизнес, а значит, они будут ему скорее верны, чем нет. Была еще темная лошадка в виде боевика со странной фамилией, но выкуп его процентов давал им только блокирующий пакет, что, в принципе, делало их равными партнерами, но это никого не могло заинтересовать.

Было уже около половины двенадцатого ночи, когда он позвонил в квартиру к Вуколовым. Несмотря на поздний час, он был уверен, что ему будут рады. Дверь открыла Юленька, и Жомов не позавидовал их соседям снизу: она была одета в спортивный костюм и босоножки на довольно высоком каблуке. Виктор сидел на диване в большой комнате и, демонстративно не обращая внимания на вошедшего, воодушевленно смотрел какой-то блокбастер.

– Привез замену? – спросил он, не глядя на Жомова.

– Юленька, сделайте мне чашечку чая, очень вас прошу. Так устал с дороги! – сказал Вадим Вениаминович, стараясь как-то сгладить для самого себя неприятное и грубое поведение молодого человека.

– Рауль никогда не допускал таких косяков! – сказал Виктор, кивком головы давая понять своей жене, что с чаем можно и повременить. Юленька, процокав каблуками по паркету, отошла к креслу, стоявшему в дальнем углу, и уселась в него, закинув ногу на ногу.

– Вадим, лапочка, уже поздно, ты от чая не заснешь. Я смотрела передачу по телевизору, там сказали, что пожилым людям чай вообще вреден, – говорила она жеманно, разглядывая свои ногти, покрытые ярко-красным лаком. Жомов заметил, как кончики этих остро отточенных ногтей начинают характерно подрагивать. Наркотик нужен был ей больше, чем ему чай, и это было очевидно.

– Ну, ты тогда звони Раулю, он сейчас в Ростове должен быть, я его позавчера слышал. Мы общаемся регулярно, – сказал Жомов, надевая свою неизменную шляпу, которую он носил по американской моде времен Великой депрессии. – А я, наверное, пойду, не могу без чая. В отеле закажу, – добавил он извиняющимся голосом и, посмотрев на Юленьку, пальцы которой начали трястись еще сильнее, вежливо ей улыбнулся.

– Нет, ты посмотри на него! – вскрикнула она, не в силах держать себя в руках. Вскочив, она описала полукруг по комнате и, картинно всплеснув ладонями, остановилась, подбоченясь, на пороге. – Чай ему подавай!! Интеллигент недоделанный, – в сердцах выругалась Юленька и скрылась на кухне, демонстративно гремя посудой.

– Зачем ты так, Вадим? – обиженно спросил Виктор. Способность переходить от хамства к заискиванию всегда поражала Жомова, и он справедливо относил это качество не только на счет наркозависимости, но и частично на счет социальной несправедливости, из-за которой столь заурядным личностям удавалось занимать приготовленные им синекуры.

– Что «зачем я так»? Ты мне позвонил в шестнадцать по Москве, я примчался. Вам мне заварки жалко или сахара? – спросил он и, стараясь не терять преимущества, достигнутого благодаря своим «телескопам», как он в шутку называл свои толстенные очки, позволявшие ему замечать самые мельчайшие детали, продолжил: – Кстати, имей в виду: я здесь не потому, что мой дебил-курьер разбодяжил порошок, это можно и перетерпеть, а вот то, что вы не можете уладить вопросы с этой Фирсовой, – это действительно тревожно.

– Так ты привез или нет? – спросил Вуколов, вставая с дивана. Он вдруг испугался, что Жомов приехал порожняком.

– На! – Жомов достал из дорожного саквояжа тюбик зубной пасты «Колгейт», «двадцать пять процентов бесплатно», и бросил его на журнальный столик. Сцена, которую он ошеломленно наблюдал после этого, подсказала ему, насколько сильны козыри, бывшие у него в руках. Не успел Виктор протянуть свою руку к тюбику, казалось, только что коснувшемуся покрытого китайским лаком столика, как неожиданно выскочившая из кухни Юленька выхватила его и, поскальзываясь босоножками на паркете, пропрыгала в ванную комнату, где успела захлопнуть дверь и повернуть замок перед самым носом бросившегося за ней мужа.

– Не рассыпь, давай лучше я открою аккуратно, – шептал он, приникнув губами к щели между дверью и косяком.

– Успокойтесь вы! Соседи что о вас подумают? – сказал Жомов и достал из саквояжа еще один тюбик. – На, возьми, это презент тебе на Рождество. – И Жомов протянул его сразу успокоившемуся наркоману.

Время, выпавшее Аурелио Васкесу для начала путешествия из Парижа в Мадрид, было не самое удачное. Подъезжая к Бордо, он еще застал обычные для Франции пробки из огромных фур, выстроившихся в два ряда и полностью блокировавших проезд. Чтобы не скучать, Аурелио сделал погромче радио и, найдя канал о культуре, слушал рассуждения филологов о значениях мужских и женских артиклей в романских языках, очевидно и безусловно, по их мнению, указывающих на неравное положение полов. Все спорящие единодушно сходились в признании преимуществ английского из-за отсутствия категории рода у определенных и неопределенных артиклей.

Две особо настойчивые феминистки предлагали вообще исключить мужской артикль из французского языка. Дальше участники передачи стали подсчитывать затраты на переиздание всех книг по новым правилам и обсуждать возможность штрафовать тех, кто в разговоре не станет руководствоваться нововведениями. Аурелио Васкес, как все испанцы, был сторонник традиционного отношения к женщинам, и в конце концов он так разозлился, что влепил кулаком по радиоприемнику, оставив косую трещину на дисплее. Километров через пятьдесят пробки рассосались, и он проехал границу почти в одиночестве. Заправившись недалеко от Сан-Себастьяна, он, стараясь не превышать установленные скоростные ограничения, добрался до Мадрида еще в полной темноте. У него были свои ключи, и он почти бесшумно прошмыгнул в спальню, похожую скорее на пенал для карандашей, чем на жилище нормального человека. Вместо кровати на полу лежал матрас, одной стороной прижатый к стене, оставляя возможность пройти с другой стороны к оконцу, выходящему в световой колодец диаметром не более трех метров. Ставни были опущены, что гарантировало ему отсутствие солнечного света в любое время суток. Васкес стащил с себя ботинки и парку с огромным капюшоном, положил их рядом с матрасом и, не снимая носков, залез под шерстяное одеяло. Он заснул, еще не коснувшись щекой подушки.

Проснувшись довольно поздно, он сначала растерялся, не понимая, где находится, как это обычно бывает, когда спишь на новом месте. Услышав доносящиеся сквозь стену детские голоса, в неповторимой манере пропевающие выигрышные номера новогодней лотереи, Васкес сразу успокоился. Мать с сестрой, весь год скупающие лотерейные билеты, сегодня не отойдут от телевизора, пока в очередной раз не убедятся, что ни один из купленных ими билетов ничего не выиграл. Как всегда, впрочем.

Он повалялся еще минут десять и потопал в душевую. Выйдя из ванной, он застал мать напротив телевизора и, подойдя к ней, обнял за плечи. Васкес почувствовал, что она так увлечена перипетиями розыгрыша, что лучше отложить остальные дежурные приветствия на потом.

После вчерашнего разговора с сестрой, такого эмоционального и наполненного обвинениями в его адрес по случаю отсутствия дома в новогодние праздники, он видел себя со стороны особенно одиноким на маленькой кухне. Долорес, очевидно, ушла в аюнтамьенто или в банк оплачивать бесчисленные счета, регулярно наполнявшие до краев их почтовый ящик. Он не стал напрасно рефлексировать и, покопавшись в холодильнике, нашел пару яиц и накрытую тарелкой сковороду с жареной картошкой, наверное, оставшейся со вчерашнего вечера. Включив газовую горелку и дождавшись, когда газ поступит к конфорке из стоящего рядом оранжевого баллона, он зажег спичку, и синие язычки пламени тонкими струйками потянулись вверх. Васкес приготовил себе традиционную в Испании tortilla con patatas[63] и растворимый кофе.

Детские голоса, произносящие нараспев выпавшие номера, заполняли все пространство, казалось, они проникали не только через стены, но и через пол и потолок одновременно из всех квартир. Все ждали, когда выпадет Gordo[64]. Обычно этот билет оказывался купленным в складчину соседями из какого-то совсем уж убогого barrio[65]. Наверное, промоутеры этого большого бизнеса считали, что именно такой «справедливый» результат розыгрыша заставит бедняков, составляющих большинство населения любой страны мира, еще лучше раскошеливаться в следующем году. После выхода Gordo интерес к поющим детям заметно ослабевал, зато по всем каналам начинали крутить видео с ликующими людьми, решившими вместе купить этот принесший им удачу билет. Съемочные группы оказывались на месте ровно через секунду после объявления выигрыша. По замыслу режиссеров этого шоу человек двадцать должны были плясать от счастья прямо перед подъездом своего дома. И на фоне этой вакханалии старики и старухи наперебой рассказывали, кто и как предложил купить этот билет, как они спорили, сомневались, как часами приводили аргументы за и против участия в лотерее, как нелегко было убедить колеблющихся, – и вот теперь все видят, как они были правы! Главное – верить, а еще важнее пойти и купить лотерейный билет, благо они продаются в каждом киоске.

На кухне в квартирке Васкеса никогда не было телевизора, она была настолько мала, что с трудом вмещала плиту, холодильник и столик, за которым можно было поесть, притулившись рядом на раскладном стуле. Он налил себе еще немного кофе и по возгласам с улицы понял, что наконец главный приз лотереи разыгран. Им овладело странное чувство безразличия к происходящему вокруг него. После встречи в воскресенье с Кольцовым произошло столько событий! Его отказ от поездки в Мадрид к матери и сестре на Рождество, затем преследование барона и баронессы де^****, закончившееся в Париже по сути дела ничем, кроме потраченных евро на бензин и платные дороги. И вот он все-таки дома, и время как будто остановилось, и вокруг все та же бедность, почти граничащая с нищетой. Сейчас вернется его сестра, и начнутся бесконечные расспросы о делах, здоровье, планах, и ему нечего будет рассказать, нечем похвастаться. «Тебе уже почти сорок лет, а ты теряешь время на маленькой кухне и тебя ничего не ждет в этой жизни, кроме медленного угасания и превращения в такого же скучного бестолкового человека, как те миллионы людей, сидящих сейчас перед телевизорами и глядящих в его мерцающий экран на чужое счастье и по странной прихоти своего сознания отождествляющих себя с сильными мира сего просто потому, что видят их шикарные апартаменты и слышат их лживые высокомерные речи, наполненные чванством и снобизмом», – говорило второе «я» Васкеса, по обыкновению таких монологов обращаясь к нему на «ты».

Васкес почти не помнил своего деда, тот умер, когда ему было не больше трех лет. Все оставшееся от него наследство составляли несколько фотокарточек, сделанных во времена гражданской войны, и одна – последняя – фотография, запечатлевшая его в составе разведроты дивизии Azul перед отправкой на фронт. Вернувшись из русского плена, в котором он провел больше тридцати лет, Хосе Карлос Васкес уже не застал в живых ни своих родителей, ни свою жену. Он и сам прожил на свободе совсем немного. Хронические болезни – неизбежные палачи арестантов – быстро свели его в могилу. Однако он все-таки успел рассказать что-то важное о своем расследовании, которое вел сразу после прихода к власти генерала Франко, отцу Аурелио, и только трагическое стечение обстоятельств не позволило тому ни воспользоваться этими документами, ни передать эти знания своему сыну. И вот сейчас Долорес, найдя в себе силы разобрать завалы на книжных полках просто потому, что она хотела освободить нормальное помещение к его приезду, нашла какие-то бумаги, заставившие Аурелио Васкеса еще раз кардинально поменять все его планы и примчаться в Мадрид. «А если действительно картины, о которых спрашивал этот русский, существуют? Если действительно где-то в швейцарском хранилище уже более полувека лежит пятый Арлекин, написанный Пабло Пикассо, и ни единая человеческая душа не знает об этом? Отдать эти полотна королю и королеве? Разве у них их мало и так в бесчисленных дворцах и летних резиденциях?»

Васкес вздрогнул от неприятного чувства зарождающейся в его душе достоевщины. Давно, в университете, он, изучая русский язык, много читал русских классиков девятнадцатого века. Рассуждать о русской душе с позиции Достоевского считалось хорошим тоном и безусловно подчеркивало погружение в тему. Когда он был молод и только начинал две свои параллельные карьеры: одну – публичную, служащего министерства, и вторую – тайную, двойного агента, – его уверенность в торжестве справедливости, награждающей за преданность и усердный труд, была непоколебима. С тех пор прошло много лет, и Васкес чувствовал себя опустошенным. Нет, он не хотел бы вести другой образ жизни. Оргии и разврат, сопутствующим праздности, не прельщали его ничуть. Аурелио Васкес ждал большого дела, и вот оно, похоже, нашло его, просто награду он хотел получить не из рук властей, а назначить ее себе сам.

Долорес, вернувшаяся с двумя пакетами провизии, запасаемой ею перед праздниками, вихрем пролетела по всем комнатам. Она говорила без умолку, и остановить ее даже не следовало пытаться. Васкес узнал, что выигрышный номер 79.250 был продан в разных провинциях, и в том числе в Мадриде, и теперь бедности счастливчиков придет конец. Кроме этого, банк, в котором у Долорес был счет, категорически отказывается реструктурировать ее ипотеку, и квартиру, купленную ею восемь лет назад, выставят на торги. Васкес тогда помог сестре, отдав почти все свои сбережения на первый взнос. Сейчас недвижимость упала в цене и, скорее всего, банк не сможет продать квартиру даже за половину от цены покупки, а значит, Долорес лишится квартиры, всех уже уплаченных денег и останется еще должна около пятидесяти тысяч евро. Такая вот арифметика свободы и демократии, наступившей в Испании после смерти генерала Франко. Васкес перешел в гостиную и терпеливо слушал, как сестра с матерью обсуждают растущие цены на все, от чего ты не можешь отказаться.

– Entonces, querido, veo que estás aburrido con tu hermana I tu pobre madre[66], – сказала Долорес, наконец обратив на него внимание. – Venga, vamos te muestro tu nueva habitación, seguro que te va a gustar[67].

– ¡Qué va! Qué cosas tienes, no me aburro, solo estoy relajado eso es todo. Por cierto, me dijiste que había en-contrado algo que puede ser muy interesante. ¿Es eso verdad?[68] – сказал он и замер, боясь, что подтвердятся его предчувствия и все это окажется простым вымыслом, передаваемым полунамеками от деда к отцу просто для создания какой-то ауры секретности и значимости.

– No lo sé[69]. – Долорес встала, пожимая плечами, и, сняв с верхней полки шифоньера тоненькую коричневую папку, протянула ее брату. – Prefiero no meter las narices en los secretos ajenos más bien en secretos del Estado Mayor[70], – промолвила она с многозначительными интонациями, так любимыми простыми людьми, когда они расписываются в своей импотенции.

Внутри картонной обложки был всего один листок пожелтевшей от времени бумаги. Первое, что заметил Васкес, была подпись самого Франко в верхнем левом углу под написанной им же самим резолюцией. У него невольно задрожали руки: такая бумага могла оказаться у него в доме, а не в секретном архиве, только криминальным путем. Сосредоточившись, он стал внимательно читать напечатанный на старой машинке текст. Это была записка, составленная Хосе Карлосом Васкесом, то есть его родным дедом, на имя начальника тайной полиции, и уже с его комментариями переданная для окончательного решения по этому вопросу главе государства. Дочитав, Васкес закрыл папку и, откинувшись на спинку кресла, подумал о том, что его час пробил и его будущее зависит от того, какие решения он примет сегодня.

Наташа просидела за столом, глядя невидящими глазами в экран компьютера, три часа и поняла, что доклад, который она пообещала отредактировать для выступления своему шефу, если так можно назвать молодую женщину примерно ее же возраста, лучше отложить. Наджат Лутаева руководила их департаментом всего два года и не сильно разбиралась в истории вопроса. Кольцова была незаменима для нее в подготовке материалов на французском языке. Это был их маленький секрет. Наташа писала выступление на французском, а в подстрочнике давала фонетику на кириллице. У них уходила еще пара дней на корректировку произношения, и аудитория всегда тепло принимала такой формат доклада, тем более что на русском молодая руководительница старалась не разговаривать. До ассамблеи оставалось еще три недели, и deadline[71] еще не наступил. Кольцова выключила процессор, побросав в сумочку ключи от машины, бумажник и телефон, вышла из офиса и, спустившись в паркинг, завела «Порше». Она не имела четкого плана, единственное, в чем она была уверена на сто с лишним процентов, это, во-первых, что ей неинтересно писать пустые доклады ни о чем, по крайней мере сегодня, а во-вторых, она не сможет оставаться под одной крышей с Виленом, наверное, уже никогда. В довершение всего у нее перед глазами стоял этот успешный, самодовольный субъект, когда-то бывший ее любимым, о котором она не забывала ни на один день и вспоминая которого пролила немало соленых слез. Как так получилось, что отец оказался сегодня у нее в доме вместе с ним? Было видно с первого взгляда, что их связывают очень серьезные дела. Сейчас, сидя в машине в слабоосвещенном паркинге, она даже почувствовала какую-то ревность – то ли к отцу, то ли к Роме из-за их таких близких отношений.

Сжав до боли в пальцах рулевое колесо, она прижалась к нему лбом и, почувствовав, что на сегодня слезы закончились, выругалась, мешая все официально признанные ООН языки. Пришедшие по мессенджеру подряд сразу несколько сообщений вернули Наташу к действительности. Как всегда бывает в таких случаях, айфон нашелся не сразу, и пришлось вытряхнуть на переднее сиденье кучу всяких чеков, помаду и другие необходимые вещи. Все шесть сообщений были от Юленьки, и каждое содержало не более двух слов: «Привет», «Ты где?», «Пообедаем?», «Набери», «Жду», «Целую». Наташе было не до нее, но, подумав, она поняла, что в компании «подруги» сможет отвлечься, хотя и не чувствовала аппетита. Решение, что делать дальше, должно было прийти само.

Она поехала в тот же самый ресторан, где всего день тому назад они обедали в компании Анны Павловны. Во вторник там было гораздо многолюднее, чем в воскресенье, и им пришлось подождать, пока освободится столик. Они сели у барной стойки, и Юленька заказала себе сухой мартини. Кольцова хотела сначала отказаться от алкоголя под предлогом того, что ей надо вернуться в офис, но потом, решив не ломать компанию, попросила для себя то же самое. Юленька была моложе ее почти на пятнадцать лет, но сегодня, откровенно говоря, выглядела неважно. Тщательно припудренные круги под глазами и общая помятость лица никак не сочетались с оживлением и разговорчивостью молоденькой куколки.

– Знаешь, Фирсова совсем заработалась. Я просто не понимаю, что с ней происходит! Сидит у себя в особняке, который непонятно зачем арендует для свой благотворительности, и чуть ли не сама фасует пакеты с подарками всем и вся в этом городе. Скажи, ну кому здесь нужны эти шоколадки? Они же тут на каждом шагу, меня просто уже тошнит от шоколада, – протараторила она и, не прерывая свою тираду, сделала знак бармену налить ей еще мартини. – Представляешь, я ей набираю и говорю: «Пойдем обедать, Кольцова будет, как обычно, втроем посидим, поболтаем». А она мне: «Нет». Говорит: «Я должна до вечера все сама проверить и подготовить». Что проверять? Что готовить? А я тебе скажу что: там пакеты все разные! В одни она побольше шоколада кладет, а в другие поменьше! А открытки всем одинаковые, мол, с Рождеством, и т. д. и т. п. Видишь?! Какая же она лицемерка!

Юленьку было не остановить, и Наташа, продолжая сохранять внимательное выражение лица, давно думала о своем. Надо было решить, где остаться на ночь. Самое простое было поехать в «Риц», отель, где она привыкла останавливаться, когда в Женеву прилетал Кольцов. Она поймала себя на мысли, что начала называть его по фамилии, а не «отец», с тех пор как уехала утром из дома. Идея остановиться в одном отеле с ним казалась ей не очень удачной из-за двусмысленности толкования такого поступка как шага к примирению. Продолжая не очень внимательно слушать подружку, она зашла на Booking.com и к своему ужасу обнаружила, что нигде, даже в сверхдорогом Four Seasons, не было свободных номеров на эти даты.

– И она мне говорит, – продолжала Юленька, не обращая внимания на то, что Наташа почти не слушает ее, копаясь в телефоне, – я, мол, публичная личность и обязана. Ты представляешь, какой пафос? Она обязана! Нет, ты скажи мне, кому здесь в Швейцарии нужны эти шоколадные конфеты?

– Take it easy[72], – сказала Наташа и чисто символически прикоснулась губами к бокалу с мартини. – Что ты так завелась? Ну, занят человек. У нее, кстати, там, в особняке, нет гостевых апартаментов? Гостиницы все заняты.

– Ты себе? У тебя есть любовник? – Юленька вмиг преобразилась и, подавшись всем телом вперед, смотрела ей в глаза, не отрываясь. – Расскажи мне! Он француз? Немец? Молодой? – не получив ответа, вдруг отпрянула назад и, всплеснув руками, воскликнула: – Он араб! Кольцова, ты спишь с арабом! Какой он?

– Он прекрасен! – сказала Кольцова, зная наверняка, что независимо от ответа история ее мифического адюльтера приобретет мало-помалу вселенскую известность.

В ответ Юленька кокетливо надула губки, демонстрируя, что обижается на такую скрытность своей старшей подруги.

– Ну как хочешь, ты всегда была такая тихоня – и вот! – сказала она.

– Так есть там апартаменты?

– Честно – не знаю, никогда об этом не задумывалась, спроси у Анны Павловны сама. Кстати, столик уже готов, пойдем, я что-то голодная сегодня, – закончила разговор Вуколова.

К счастью для Наташи, на этот раз Юленька сказала правду, и, как только официант принес заказанные ею спагетти, набросилась на них с каким-то волчьим аппетитом, сразу же перестав без умолку болтать. Впрочем, ее бесконечные жалобы на тренера фитнес-клуба, автомеханика и прочих граждан, обеспечивающих Юленьке беззаботное существование, и так не сильно отвлекали Кольцову от ее собственных проблем.

Наверное, спрашивать про апартаменты в особняке, принадлежавшем благотворительному фонду Фирсовой, было опрометчиво. Она дала мотив для слухов, ничего не получив взамен. Интересно, подумала она, а у этого мистера с противными манжетами, прихваченными еще более противными запонками, есть телефон? И почему Кольцов позавчера начал паясничать – «какой Рома?», – вместо того чтобы просто дать ей его номер? В конце концов, все уже давно стали взрослыми, и годы безрассудной молодости давно канули в Лету. «Неужели мой рассказ про картины мог заинтересовать Кольцова? Зачем они ему, если я сама в это не очень верю?» – мысли Наташи перескакивали с одного на другое, и она почти не притронулась к своему любимому луковому супу.

– Послушай, Кольцова, твой араб, он что, семейный? Почему вам негде встречаться? – сказала Юленька, отодвигая от себя пустую тарелку.

– Какой араб? – спросила Наташа ошеломленно, как будто выныривая на поверхность.

– Ну любовник твой, ты же сама говорила только что!

– Я спросила, есть ли гостевые апартаменты в штаб-квартире благотворительного фонда, все остальное ты, солнце мое, придумала сама. На самом деле тут нечего скрывать: я вдрызг разругалась с Аристовым и не хочу, по крайней мере сегодня, спать с ним под одной крышей. Вот такая история, – закончила она.

– Ой! Расскажи мне, что там у вас случилось, я никому, ты же знаешь! – попросила Вуколова, стараясь сосредоточиться. После нагоняя, полученного от Виктора, который свалил на нее все претензии, предъявленные ему Жомовым, и после вчерашнего вечера с чуть было не начавшейся ломкой она наконец поняла, насколько лично заинтересована в колумбийском товаре.

– Да ничего особенного, просто надоела его расхлябанность. Кстати, если интересны подробности, давай поедем к Фирсовой, выпьем там чего-нибудь. Я ее с выходных не видела, заодно поможем ей с упаковкой шоколада, – сказала Кольцова.

У Анны Павловны они задержались почти до полуночи. Сначала наслаждались бестолковостью предпраздничной суеты, когда пакеты с подарками по сто раз перекладывались с места на место. Кто-то все время что-то путал и, исправляя одну ошибку, невольно делал еще десять.

Потом пили чай с этим же шоколадом и, отдохнув, начинали все заново. Апартаментов для гостей у Фирсовой не оказалось, а предложение устроиться на диване в приемной Кольцова отвергла категорически. В конце концов, личную гигиену и утренний макияж никто еще не отменял. Распрощавшись с Анной Павловной и Юленькой, сказавшими, что им нужно обсудить еще какой-то сюрприз, который они хотели приготовить к новогодней вечеринке в русской дипмиссии, Наташа завела свой верный «Порше-Каррера» и уже через несколько минут выехала на набережную Мон-Блан.

Понятное любопытство обеих сплетниц к ссоре с Виленом не очень угнетало ее весь этот вечер. Обычные бабские пересуды, решила она, пока по озарению сама не перешла в наступление, неожиданно спросив Фирсову, откуда взялся этот сын друзей Сальвадора Альенде тогда, у нее на вечеринке, почти полгода тому назад. Растерянность, граничащая с паникой, отразившаяся на лице, вкупе с вопросом «Кого ты имеешь в виду?», без всякого сомнения указывали на ее осведомленность об отношениях между Виленом и этим загадочным боливийцем. Но Анна Павловна быстро взяла себя в руки. Они еще с полчасика походили вокруг да около, и Наташа, видя бесполезность дальнейших вопросов, перевела разговор в другое русло. Сейчас, катаясь по полуночному городу и не зная точно, куда ехать, она подумала, что эта информация может быть полезна Кольцову. Выбрав место поудобнее, она развернула машину на сто восемьдесят градусов и, нажав на педаль акселератора, помчалась к отелю Ritz de la Paix. Подойдя решительным шагом к стойке ресепшена, за которой стоял хорошо знакомый ей портье, она уже намеревалась спросить, в каком номере сейчас находится Кольцов, когда тот, узнав ее, начал говорить сам:

– Bon nuit Madame! Je suis très désolé Madame, mais votre chamber habituelle est occupé maintenant. Je pense s’est amie de votre père[73].

– Il est là-bas à présante?[74] – спросила Наташа, стараясь казаться предельно невозмутимой.

– Bien sûr Madam![75] – Кольцова нравилась ему и всегда оставляла хорошие чаевые. Поэтому он отвечал, все время немного кланяясь и вежливо улыбаясь.

– Il no fait pas le prévenir, je vais le faire une surprise[76], – сказала она и, не забыв оставить десять евро на стойке ресепшена, направилась к лифту. Когда же она вышла из него, ее уверенности немного поубавилось. Но подойдя к двери нужного ей номера, она уже точно знала, чего хочет и что сделает, если ей откроют дверь. Закрыв ладонью дверной глазок, она осторожно нажала кнопку звонка. За дверью послышались шаги и звук открываемого замка. «Если он не один, это все испортит», – мелькнуло у нее в голове. Дверь открылась, и никакой соперницы там не оказалось. Перед ней стоял Рома в смокинге и со стаканом виски в правой руке. Сделав шаг в номер и не дожидаясь, пока он закроет дверь, Наташа влепила ему пощечину. Ни слова не говоря, она прошла мимо него и, аккуратно повесив пальто на спинку кресла, повернулась к нему лицом.

– Мы сегодня уже виделись, поэтому обойдемся без приветствий. Расскажи мне, как твои дела. Ты скучал по мне? – спросила она, стараясь придать голосу нейтральную тональность. – Я надеюсь, ты понимаешь, что я пришла сюда не потому, что мне негде ночевать или что я перепутала номер, – продолжила она, доставая из сумочки сигареты. В повисшей тишине щелчок зажигалки прозвучал почти как передернутый затвор «Макарова». – Ну, что же ты молчишь? Как зовут твою жену, сколько у тебя детей? Мне все очень интересно узнать, – сказала она.

– Я не женат, и детей, наверное, у меня нет, – сказал он и, допив виски, поставил стакан на стойку бара.

– Да? Странно, кто же тогда наглаживает тебе манжеты твоих сорочек и застегивает тебе запонки? Уж не мой ли папенька? – спросила Кольцова.

Рома продолжал молчать. Глядя на ее тонкие пальцы и эту длинную коричневую сигарету, он подумал, что сколько бы сарказма и ехидства ни прозвучало сейчас в ее словах, он больше никогда никуда ее не отпустит, и уж точно не она будет решать их дальнейшую судьбу.

– Почему ты все время молчишь? Давно ты с Кольцовым вот так вламываешься в чужие дома? Как я понимаю по твоему лоснящемуся виду, ты и есть тот самый загадочный «баланс» между акционерами Северного холдинга, не дающий никому собрать контрольный пакет? Я ведь права? – за ее словами последовала долгая пауза. Загасив сигарету, она встала и, подойдя к бару спросила: – Что ты пьешь? «Макаллан»? – и, не дожидаясь ответа, налила себе и ему виски. – Ну давай, молчун, выпьем за встречу, – сказала она и, протянув ему его стакан, подождала, пока он наконец придет в себя и догадается сам предложить чокнуться. Они выпили.

– Я люблю тебя и любил все эти годы! – выпалил Чекарь.

– Я тоже тебя люблю, но что это меняет? – ответила она, чувствуя, как у нее начинает кружиться голова и в коленках появляется какая-то приятная дрожь. Он сделал шаг к ней, но она, отстранив его рукой, сказала негромко: – Нет, сегодня этого не будет. – Кольцова отошла к окну и, смахнув с глаза попавшую туда ресницу, продолжила: – Если ты меня любишь, значит, мы больше не расстанемся, ведь так? Тогда нам некуда спешить, пусть все будет по-другому, я не хочу, чтобы получилось как тогда, давным-давно. Скажи мне, зачем ты приехал? Только не надо темнить и отшучиваться. Если ты мне не доверяешь, я просто уйду, и все.

– Я не обсуждаю дела в номерах отелей. На улице ночь, давай отложим этот разговор до завтра, – сказал он, хотя понимал, что отложить что-либо вряд ли получится.

– Как все запущено! Ну тогда пригласи меня на прогулку по ночному городу, мы с тобой никогда вместе не гуляли, если ты еще помнишь, – сказав, она встала и, не дожидаясь ответа, взяла свое пальто и протянула его Чекарю. Тот ловким движением – несмотря на выпитое, все его двигательные навыки были точны и безукоризненны – помог ей накинуть его на плечи.

Выйдя из отеля, они пошли по набережной. Улицы были пусты, и за все время прогулки ни одна машина не проехала рядом с ними. Они остановились в центре моста над Женевским озером, и Кольцова, снова закурив сигарету, кивнула головой, показывая, что готова слушать ответы на свои вопросы. Чекарь рассказал все, что знал, начав с первого звонка генерала, когда Кольцов позвонил ему из какого-то европейского аэропорта по пути в Женеву. Он предусмотрительно опустил малозначительные подробности про Эльзу, Лену и немку из рум-сервиса. Когда он увидел Наташу на пороге своего номера, он не столько удивился, сколько обрадовался, что не успел вызвать к себе стюардессу, с которой флиртовал весь полет. Он прервал свой рассказ почти в самом конце, когда вспомнил, что в кармане у него лежит пантера от дома Cartier и он обещал передать ее Наташе.

– Твой папа просил меня передать тебе это, – сказал он, вытаскивая из бокового кармана жилетки небольшой кулон с двумя изумрудами, изображавшими глаза дикой кошки.

– Как это мило, – промолвила она и, сделав маленький шаг вперед к Чекарю, немного пригнула голову, давая возможность застегнуть цепочку у себя на шее. Их губы оказались рядом и соприкоснулись. Не сговариваясь, оба отпрянули назад, как от электрического разряда. – Не сегодня, – повторила Кольцова, поправляя голову пантеры у себя на джемпере. Она достала еще одну сигарету и долго пыталась прикурить ее, неумело прикрывая огонек зажигалки от вдруг налетевшего ветра. – Так моего, как ты его называешь, папу интересуют картины или наркотики? Я что-то не очень понимаю, зачем надо было устраивать весь этот цирк с моим благоверным? Все, что он знает, он выложил мне, поняв наконец, что его кто-то использует в прямом и переносном смыслах. Кольцов не говорил тебе, чего он хочет на самом деле?

– Нет, не говорил. Я думаю, ему немного скучно, в конце концов, деньги – не все в этой жизни. Если говорить честно, мне и самому стало любопытно, ведь если за эти картины люди готовы платить миллионы, значит, в них на самом деле есть какой-то магнетизм, – сказал он, рассуждая по ходу разговора.

– А может быть, вас обоих интересует кокаин? Вы с папенькой не того, не любители взбодриться? Или вы угощаете им своих телок? – сказала она, чувствуя, что почему-то начинает ревновать его и поэтому злиться. – Ой, только не говори мне, что ты живешь как монах, – продолжила она, видя, что он собирается что-то возразить.

– Ну, каждый судит по себе, – невнятно пробурчал он, не зная, что сказать, и понимая бессмысленность оправданий в данной ситуации.

– Рома, я тебя прошу, не будь троллем! Я могу сейчас поклясться в своей верности тебе и в доказательство прыгнуть головой вниз с этого моста, и будь уверен, со мной ничего не случится, потому что мои слова – чистая правда, а вот по тебе видно сразу, какой ты стал кобель, и если честно, я не знаю, как мне с этим жить теперь.

– Кольцова, пойдем в номер, и я докажу тебе мою любовь, – возразил он и тут же, смутившись пошлости сказанного, замолчал.

– Ладно, я вижу, тут сразу все не исправишь! «Пойдем в номер!» Да, Рома, действительно, испытание «медными трубами» самое непростое. Итак, подведем итоги: ты прилетаешь, потому что Кольцов думает, что наезд на Аристова и консолидация пакета связаны между собой. Так?

Прекрасно. Потом вы с ним врываетесь ко мне в дом и устраиваете гестаповский допрос безобидному Вилену с целью выйти на тех, кто, по вашим расчетам, играет против вас, и что дальше? – сказала она, глядя на него в упор.

– Послушай, если ты такая культурная, скажи мне: правда может существовать пятый Арлекин Пикассо, вывезенный из Испании во время гражданской войны?

– Я не говорила отцу ни о каких арлекинах! – вырвалось у нее, и она тут же поняла, что Кольцов уже навел справки и, получив косвенное подтверждение ее слов, вызвал свою лучшую боевую единицу, начав охоту за сокровищем. Наступила тишина, прерываемая только порывами ветра, раскачивающими новогодние гирлянды.

– Пойдем спать, – сказала она, выбросив окурок и кутаясь в пальто. Ей стало холодно, и она наконец свыклась с мыслью, как и где проведет остаток сегодняшней ночи.

Проводив Наталью Сергеевну Кольцову до самого выхода из особняка, который занимал благотворительный фонд, Анна Павловна присела на одно из кресел, стоявших в холле. Окружающие ее бронзовые статуи Аполлонов и Венер многократно отражались в четырех массивных зеркалах, развешенных на противоположных стенах. В одном из них она увидела свое отражение, и темные круги под глазами испугали ее. Нервное напряжение последних дней готово было вырваться наружу, давая волю неконтролируемой истерике. Ее неприятно удивило количество светло-коричневых пятнышек на руках, и она стала внимательно разглядывать свои тонкие запястья с проступающими из-под кожи голубыми венами на кистях. Длинные пальцы с ухоженными ногтями, покрытыми бесцветным лаком, привычно подрагивали с каким-то неравномерным интервалом. В первый раз она позавидовала независимому характеру Кольцовой. Сейчас, после ее отъезда, она чувствовала себя в абсолютном меньшинстве. К этой вертихвостке Юленьке, оставшейся наверху, наверняка уже присоединились Вуколов и этот неприятный человек из Москвы с его глазами рыбы-телескопа, разглядывающими собеседника в упор без всяких церемоний. Все это время они находились в специально оборудованной комнате с множеством экранов и могли наблюдать за «тремя грациями», упаковывавшими шоколадки и открытки в пакеты.

Наконец она нашла в себе силы встать и, подойдя к маленькому, всего на две персоны, лифту, нажала кнопку вызова. Подняться на первый этаж по парадной лестнице, полукругом мраморных ступеней уходящей вверх, у нее просто не было сил.

– Вы понимаете, какого рода людей вы подводите своей некомпетентностью? – сказал Жомов, как только Анна Павловна появилась в зале. При этом было непонятно, к кому конкретно он обращается: к ней или Вуколову, или к ним двоим одновременно. – Что же вы молчите? – добавил он. Взгляд его теперь был направлен на нее, и, значит, вопрос был адресован лично ей.

– Милостивый государь, позвольте мне поинтересоваться, в какой некомпетентности вы изволили меня упрекнуть? – сказала она, жестом давая понять, что будет говорить еще. – Все, о чем ты меня просил, – продолжила она, повернувшись вполоборота к Вуколову и глядя ему в глаза, – я сделала на пять с плюсом, cut out был мной подобран, и Вилен был полностью под его контролем. Я зарезервировала финансы, переложив их сначала из Swiss Credit в банк San Marino, а затем перевела их ближе к Южной Америке, как мы и планировали. Это мне стоило денег. После этого твоя мартышка отказывает мне в аудиенции, ссылаясь на твою, непонятно откуда взявшуюся, занятость. Теперь появляется этот господин, – Фирсова кивнула в сторону Жомова, – и предъявляет мне претензии! Друзья мои, это вы некомпетентны, я потеряла на транзакциях и думаю, вам следует позаботиться о возврате мне моих денег в кратчайшие сроки.

– Ну, начнем с самых простых вещей, – сказал Жомов как ни в чем не бывало. – Где сейчас этот ваш расчудесный cut out?

– Это не имеет значения, – поспешно ответила Анна Павловна.

– Как же не имеет? Очень даже имеет! И я с уверенностью вам отвечу, что вы, моя милая, понятия не имеете, где его искать, и у вас с ним нет связи, а значит, вы привлекли для работы человека бесконтрольного. Кроме того, я сейчас внимательно наблюдал за этой вашей «генеральской дочкой», и мои выводы будут для вас еще тревожнее, чем все вышесказанное. Она весь вечер «прокачивала» вас и твою жену, – Жомов посмотрел на Вуколова и продолжил: – Значит, она подозревает вас конкретно, добрейшая Анна Павловна, в сводничестве. Таким образом, у нее и ее отмороженного папы есть прямая ниточка к вам, и помяните мои слова, голубушка, генерал Кольцов в ближайшее время постучится в вашу дверь.

Жомов продолжал еще говорить, накручивая окружающих и самого себя. Ему было страшно. Все обещания, данные им Григорию Леонидовичу Зельдину, оказались пустышкой. К семье Кольцовых было не подступиться, и никакого пакета акций Северного холдинга, достаточного для перехвата управления, создать было невозможно. Как возвращать Зельдину деньги, потраченные на все эти мероприятия, он не знал, а перспектива вновь столкнуться с Кольцовым и вовсе его удручала.

– У Кольцовой есть любовник! – неожиданно для всех в разговор вступила Юленька, до этой минуты занятая своими ногтями и пропустившая между ушей неприятные слова Анны Павловны, сравнившей ее с обезьянкой.

Жомов, которого перебили так неожиданно, вскочил и, сняв очки, протирал их, подслеповато щурясь, без них он ничего не видел, и окружающее его пространство превратилось для него в молочный туман.

– Какое это имеет отношение к делу? – спросил Вуколов. Он чувствовал себя наиболее пострадавшей стороной. Обладание запасами кокаина могло сделать его неуязвимым от бюрократов, окопавшихся в контрольных органах, и он смог бы прервать отношения с огромным количеством людей, могущих его скомпрометировать и испортить ему карьерное продвижение.

– Он араб и, наверное, моложе ее, – сказала Юленька, которая отличалась способностью невпопад отвечать на вопросы.

– С чего ты это взяла? – спросила Анна Павловна. Любопытство старой куртизанки взяло верх над смертельной усталостью.

– Она сама мне об этом сказала! Весь вечер она искала, где переночевать! – залилась Юленька беззаботным смехом, таким неуместным в подавленной атмосфере ночного совещания.

– Это только подтверждает мои слова, она просто разругалась с мужем из-за вас и вашего горе-связного, – сказал Жомов многозначительно. Он уже нацепил очки и, заложив руки за спину, внимательно смотрел на обеих женщин.

– Прекратите эти ваши инсинуации! – возмущенно сказала Анна Павловна. Она давно взяла себя в руки и, видя бесперспективность дальнейших разговоров, решила заканчивать затянувшуюся встречу. Встав с маленького диванчика, она прошла к камину, на котором стояла ее дамская сумочка, и, немного покопавшись в ней, достала смятые сто долларов. – Феликс Варгас Кондори считает, что это неустойка, раз он выходит из игры, и просил передать ее тебе, – сказала она, подойдя к Вуколову и протягивая ему купюру.

– Что это? Кто дал вам это? – спросил он, вертя сотню в руках.

– Неустойка, – ответила она.

– Хорошо, – торопливо сказал он, как-то странно посмотрев на купюру. – Теперь я вынужден откланяться, я совсем забыл, что мне нужно сегодня еще заехать в посольство. Анна Павловна, сделайте одолжение, если это вас это не затруднит, подбросьте мою жену и моего друга на своем лимузине до нашей резиденции, – торопливо добавил Вуколов и поспешно вышел.

Был поздний час, и остальные вольные и невольные участники консорциума чувствовали себя на пределе.

Вадим Вениаминович и Анна Павловна были почти ровесниками, и, хотя каждый из них пытался держаться наравне с молодыми, время брало свое. Юленька, оставшись после поспешного ухода ее мужа в меньшинстве, не знала, как себя вести, и сразу как-то скукожилась, превращаясь в Золушку без тыквы и мышей.

– Вам лучше воспользоваться такси, – сказала Анна Павловна, обращаясь к Жомову и притихшей девице. – Мой муж, Василий Федорович, просил меня заехать за ним. У него сегодня важная встреча. Тайны дипломатии не позволяют мне вдаваться в подробности, а тем более брать вас с собой. Возможно, мне придется задержаться там, а люди этого круга не жалуют посторонних.

Исполнив эту маленькую, но приятную месть, Фирсова вызвала своего секретаря, швейцарца средних лет, коротавшего время с остальными работниками фонда в соседнем зале. Дав ему распоряжения позаботиться о своих друзьях, она взяла с дивана небрежно брошенную на него еще в начале рабочего дня горжетку и, не говоря больше ни слова и не прощаясь, спустилась вниз. Водитель, распахнувший перед ней дверь «Мульсана», хотел было сделать ей дежурный комплимент, но чутье подсказало ему, что в этот вечер лучше промолчать. Матрона была явно не в настроении. Она поехала прямиком домой, твердо решив больше не общаться с этими людьми, но череду событий уже никто не был в силах остановить, и каждый их участник был твердо уверен, что только его интересы должны безусловно быть учтены в разыгрываемой драме.

Было около трех часов утра, когда Кольцов торопливым шагом прошел по коридору. Он, решив не пользоваться лифтом, спустился по лестнице вниз. Вынырнувший из темноты «Роллс-Ройс» едва успел затормозить перед крыльцом «Рица». Сергей Николаевич, не дожидаясь, когда заспанный швейцар откроет ему дверь, сел на переднее сиденье рядом с шофером. В этот раз генерал не знал, каким маршрутом лучше добраться до адреса, продиктованного ему полчаса назад, и с трудом сдерживался от язвительных замечаний, пока водитель тыкал пальцем, набирая его на дисплее навигатора. Звонок Аурелио Васкеса разбудил его среди ночи. По привычке, выработанной годами службы, он никогда не отключал звук перед сном. По мнению звонившего, дело было настолько важным, что не терпело ни малейшего отлагательства. Кольцов сразу позвонил дальнему родичу Магомеда и, не обращая внимания на недовольное бурчание в трубку, приказал тому немедленно заехать за ним в отель. Он направился было к двери, отделяющей его номер от номера Чекаря, с намерением разбудить того и предупредить о своем срочном отъезде, но, прислушавшись к тишине с другой стороны, изменил свое решение и стал поспешно одеваться.

За всю дорогу он не перебросился с водителем и парой слов. Кольцов не переставал размышлять о причинах, побудивших Васкеса так срочно вернуться из Мадрида и назначить ему рандеву в «кукушке» на французской стороне. Одно было совершенно очевидно: дело касалось их последнего разговора в ресторане, и Васкес, узнав что-то очень важное, нуждался в его совете и помощи.

Район, куда их привел навигатор, был застроен недорогими домами, и маленькие машинки были припаркованы в одну сплошную линию.

– Найди место, где припарковаться, и постарайся не поцарапать «Ройс». Я наберу, когда буду выходить, – ворчливым голосом сказал Кольцов.

Дверь в квартиру была приоткрыта, и Васкес, очевидно, наблюдавший за его приездом, распахнул ее, как только гость поднялся по лестнице на нужный ему этаж.

– Ты и впрямь считаешь, что можно вот так бесцеремонно вытаскивать людей из постели? – буркнул Кольцов вместо приветствия.

– С нашей последней встречи я побывал в Париже, Мадриде и спал урывками в сумме не больше десяти часов, – с гордостью произнес Васкес.

– Ну хорошо, тогда давай к делу, – Кольцов снял плащ и сел на стул спиной к окну.

– Картины, о которых может идти речь, находятся не в Швейцарии, а в Москве, они попали туда по линии республиканского правительства, но не во время эвакуации музейных ценностей, – медленно, как будто по слогам, проговорил он и замолчал.

В тишине повисшей паузы через приоткрытое окно было слышно, как порывы ветра срывают последние оставшиеся листья с деревьев и гонят их по асфальтовым тротуарам.

– В Москве много картин, – задумчиво сказал Кольцов. Он даже почувствовал какое-то облегчение, подумав, что скорее всего Рома Чекарь прав и все эти конспирологические идеи о связи этой возни с кокаином и консолидацией пакета акций Северного холдинга – пустой бред, рожденный в мозгах персонального пенсионера, изнывающего от безделья.

– Фамилия Додолев вам о чем-то говорит? – вопрос Васкеса, прозвучавший в полной тишине, заставил его вздрогнуть.

– Что? Что ты сказал? Откуда ты о нем знаешь? – спрашивал генерал, у которого от сонного невнимания к стоящему напротив агенту не осталось и следа.

– Судя по вашей реакции, я могу предположить, что старший майор госбезопасности Додолев Арсен Борисович, комендант поезда, который вез испанское золото в СССР и попал под бомбежку, успешно вложил доставшееся ему богатство в продвижение своих потомков, – сказал Васкес с саркастической усмешкой.

– Ты меня вконец запутал. Не очень понятно, при чем здесь золото, и совсем непонятно, при чем тут этот старший майор? В конце концов, вполне вероятно, что это просто однофамилец, такое тоже может быть, – ответил он, хотя знал наверняка, что Васкес все проверил, перед тем как вызывать его на встречу.

– Хорошо, я попробую помочь вам разобраться. Как всем известно благодаря массированной пропаганде в вашей стране, СССР помогал республиканскому правительству Испании во время гражданской войны. Это была помощь вооружением и небольшим количеством военных специалистов, откомандированных советским правительством. При этом пропаганда старалась избегать, а зачастую просто замалчивала цену, по которой поставлялось это вооружение. Так вот, две трети золота, привозимого конкистадорами из Америки в течение трехсот с лишних лет, то есть до получения колониями независимости, было отправлено в СССР, где бесследно растворилось навсегда.

– Ну то есть одна-то треть осталась у Испании? – спросил внимательно слушавший Кольцов.

– Не совсем так. Оставшееся золото было передано Франции, но там просто заморозили ответные поставки. Хотя следует признать, после окончания войны вернули все до грамма.

– Так, понятно, французы, как обычно, кинули республиканцев и просто забрали у них монеты, – сказал Кольцов и от радости хлопнул в ладоши. – При чем тут Вуколов и наши с тобой полотна?

– Сегодня, точнее вчера днем, я держал в руках итоговый документ по проведенному моим дедом расследованию, порученному ему после взятия Мадрида. Никакой бомбардировки не было, два вагона были отцеплены и с другой маркировкой ушли в Россию. Представляю, каково было удивление этого старшего майора, когда в одном из вагонов вместо золота он нашел склад непонятных для него рисунков!!! Ха-ха! – сказав последнюю фразу, Васкес горько рассмеялся.

– Интересно, как им удалось протащить это незаметно? Впрочем, в тридцать шестом году еще можно было проехать по Европе, но это сейчас не так важно. Скажи, это могут быть эти картины? – спросил Кольцов, доставая поляроидные снимки из кожаного футляра. – Я получил их вчера днем и не успел переправить в лабораторию, – добавил он.

Васкес придвинул настольную лампу и стал внимательно разглядывать глянцевую поверхность переданных ему карточек. На большинстве из них было сфотографировано сразу несколько полотен, и разобрать в таком качестве что-либо было невозможно. Это могло быть все что угодно: таможенный или милицейский конфискат, копии или картины, ценность которых была слишком низкой, чтобы серьезно заниматься их продажей. Фотографий было много, и некоторые, хорошо получившиеся, Васкес откладывал в сторону, пока не просмотрел всю стопку.

– Это могут быть они. Смотрите, вот эта, видите изображение Арлекина? По стилю очень похоже на известных Арлекинов, написанных Пикассо, но я лично не видел ни одного, с точностью похожего на этого, – сказал Васкес и протянул по-прежнему сидящему на стуле Кольцову поляроидную карточку. – Если это те самые пропавшие шедевры, то их нельзя ни продать, ни выставить в музее, поэтому условия сделки вполне логичны. У вас есть выход на людей, предлагающих эту сделку? – Васкес наконец решился задать самый главный вопрос, тревоживший его все это время.

– Друг мой! Когда-то давным-давно мы договорились, что ты не станешь задавать мне таких прямых вопросов, не связанных с уточнением деталей получаемых тобой заданий, – сказал Кольцов, вставая и разминая затекшие ноги.

– Да это было действительно давно, и сейчас не следует об этом вспоминать. Ваш успех зависит от моей лояльности по отношению к вам, а моя лояльность может быть только результатом коммерческой сделки. Я хочу не меньше трети, выражающейся в стоимости полотен, которые мы сможем добыть тем или иным путем, – ответил он.

– Трети от чего?

– От того, что мы получим вместе с вами.

– Зачем ты мне нужен? Все, что знал, ты уже сказал мне, – Кольцов постарался придать ответу шутливый тон. Он не собирался сейчас ссориться с молодым агентом, просто хотел выведать, нет ли у того еще сведений, важных для продолжения игры.

– Или мы ударим по рукам на моих условиях, или в ближайшие дни станет известно, в подвале чьего дома на Рублево-Успенском шоссе гниют мировые шедевры, похищенные коммунистами у народа Испании. По крайней мере, это принесет мне моральное удовлетворение.

– Ну хорошо, накладные расходы пополам.

– Нет, накладные расходы ваши, у меня нет денег. Потом вычтем их из общей суммы в пропорциях один к трем, – твердо сказал Васкес, почувствовав близкую и неминуемую победу в торге.

– Пикассо забираю я! – Кольцов не собирался отступать, ничего не получив взамен.

– Пятый Арлекин может быть дороже всех остальных полотен, – вяло возразил Васкес, которому, впрочем, ничего не оставалось, как согласиться. – Ну да будь по-вашему. Так у вас есть выход на этих людей? – повторил он свой вопрос.

– Думаю, да. Мне все-таки надо вернуться в отель и немного поспать, мы захватим с собой моего партнера и втроем нанесем визит одной немолодой уже леди. Встретимся в старом городе, – сказал он и, собрав поляроиды, направился к двери. – Жди звонка, – добавил он, уходя.

Проспав не более пяти часов, Вадим Вениаминович проснулся с сильной головной болью и ощущением полного провала. Даже если продать все его движимое и недвижимое имущество, то этих денег никак не хватит для покрытия тех расходов, которые уже понес его партнер. Иконки неотвеченных вызовов от Григория Леонидовича, появившиеся только что на экране смартфона, добавили горечи к этим размышлениям. «Отключу мобильный и поеду жить на дачу, а если этот урод пришлет своих горилл, то напишу на него заяву», – решил Вадим Вениаминович и, взяв с тумбочки очки, потопал в гостевой туалет. Он не собирался никого предупреждать о своем выходе из игры и, умываясь по военной привычке холодной водой, злорадно представлял себе, как Вуколов со своей женушкой будут лезть на стенку, перестав получать от него наркотик. «Надо было делать все старательно, без ошибок, а не разругаться вдрызг с Фирсовой просто потому, что не захотелось отдать ей на хранение пару полотен», – продолжал он мысленно разговаривать сам с собой. Несколько наиболее ценных картин они давно уже перевезли из Москвы в Женеву, пользуясь привилегиями проходить на борт самолетов Управления делами Администрации без досмотра.

– Чертовы тупицы! – громко выругался он, глядя на свое отражение в зеркале, висящем над умывальником. Оставаться в Женеве не было теперь никакого смысла. Все было кончено. Единственно важным сейчас, на его взгляд, было умело симулировать заинтересованность в дальнейшем сотрудничестве, то есть попросту «гнать пургу», дабы, выиграв время, без проблем вернуться в Москву и там укрыться за неприступными стенами мещанского быта. Он вышел из ванной комнаты и прислушался к тишине, стоявшей в квартире. Жомов прошел в свою комнату и начал собирать вещи. Легкое прикосновение к плечу заставило его почти потерять сознание от испуга. Он развернулся всем телом на сто восемьдесят градусов, нелепо держа обеими руками сложенные пополам брюки. Напротив него стоял молодой белокурый парень с приветливым выражением лица.

Чекарь приложил палец к губам, показывая Жомову, что не надо шуметь.

– Где Вуколов? – спросил появившийся в дверном проеме Кольцов, стараясь скрыть свое удивление при виде старого знакомого. Почувствовав, что у того может случиться разрыв сердца, он достал припасенную на всякий случай таблетку валидола и сунул ее Вадиму Вениаминовичу под язык.

– В спальне только девка. Она, по ходу, под кайфом, – сказал Чекарь, обращаясь к генералу. – А это что за персонаж? Я его со спины принял за нашего клиента, потом как он повернулся, смотрю, староват вроде…

– Это один из моих лучших «друзей», старый знакомец! – ответил Кольцов, методично обыскивая вещи сидящего с открытым ртом Жомова. – Чего, Вадим, как ты? Смотри не помри мне тут, к тебе еще вопросы будут! – продолжал он и, не найдя ничего интересного в вещах, приступил к осмотру комнаты.

– Если наш клиент уже ушел на службу, нам придется как-то уговорить его жену не сообщать ему о нашем присутствии, а для начала надо связать их обоих. Потом поговорим, – сказав это, Чекарь немедленно приступил к действию. Он ловким движением завел обе руки несопротивляющегося Жомова за спину и, замотав их скотчем, пересадил его на стул.

– Рот не заклеивай, что-то он плохо выглядит. Да и вести он себя будет хорошо. Так ведь, Вадим? – сказал Кольцов. В ответ послышалось какое-то невнятное бормотание, сопровождаемое кивками головы, очевидно, подтверждающее согласие сотрудничать.

– С девицей будет сложнее, может начать орать. Давайте вместе сначала рот заклеим. Бить ее не хочется лишний раз, – сказал Чекарь, и они прошли в спальню.

Когда все было кончено, Кольцов посмотрел на часы. Стрелки платиновой «Дайтоны» показывали половину восьмого утра, и было непонятно, почему Вуколов ушел на службу в такую рань. Им ничего не оставалось, как ждать его возвращения. Два часа тому назад Кольцов, вернувшись в отель после встречи с Васкесом, решил не откладывать дело в долгий ящик. Он руководствовался своей обычной логикой, диктовавшей свои правила. Сделка с Васкесом, предполагавшая его долю в одну треть, касалась только раздела картин. Никто не обещал ему права голоса и тем более не собирался таскать его с собой в виде ненужного балласта. Обещанный ему визит к пожилой леди можно было отложить до выяснения отношений с незаконнорожденным сыном Додолева. Встреча с Жомовым в квартире Вуколова была неожиданна для Кольцова только отчасти. За долгие годы оперативной работы он выучил как «Отче наш» незыблемое правило: активные действия на опережение раскрывают самые таинственные секреты, тщательно скрываемые противником. Кольцов с Чекарем прошли на кухню и, сделав себе кофе, молча сидели на табуретках. Оба угрюмо смотрели по сторонам, не зная, чем себя занять. Каждый из них понимал, что Вуколов может вернуться только поздно вечером. Звук поворачивающегося в замке ключа мгновенно привел их в полную готовность. Надо было исключить любую случайность, и Вуколов оказался на полу в прихожей с кляпом во рту, как только за ним закрылась входная дверь.

– Как я понимаю, вы отставной руководитель небезызвестной службы генерал Кольцов, не так ли? – были первые слова Виктора Вуколова после того, как, усадив его на стул и обездвижив, Чекарь вытащил кляп у него изо рта. – Вы должны понимать, что мои полномочия не ограничиваются должностью атташе по культуре, и независимо от моей судьбы сейчас передо мною стоит живой труп. Какой смысл говорить с трупом? – Виктор разговаривал только с Кольцовым, делая вид, что находящийся рядом Чекарь просто не существует.

– Ничего личного, – сказал Чекарь и засунул кляп обратно в рот Виктору, очевидно, довольному проявленным им в такой непростой момент самообладанием. Повертев в руке острый и тонкий, как шило, стилет, Чекарь присел на корточки и резким движением воткнул его Вуколову под коленную чашечку. Вздувшиеся на побагровевших висках вены и лоб, сразу покрывшийся крупными каплями холодного пота, оставили обоих допрашивающих его мужчин равнодушными.

– Еще полдюйма вперед, и ты никогда не сможешь ходить с этим суставом. Решай сам, поговоришь ты с нами или нет. Если готов говорить, просто помотай головой, как слон в цирке. Ты был в цирке? Водил тебя твой папаша Додолев в цирк? – Чекарь говорил тихим угрожающим голосом, и увидев, как допрашиваемый отчаянно кивает головой, аккуратно вытащил стилет из его колена.

– Что делает у тебя дома этот импотент Жомов? – спросил его Кольцов, как только рот Вуколова освободили от кляпа.

– Я расскажу вам все, просто не торопите меня, я все, все расскажу! Честное слово, – полуплача, шептал Вуколов. Столкнувшись с такой решительной жестокостью, он видел путь к спасению только в демонстрации полной покорности обстоятельствам. Главное сейчас было остаться живым. На руках у него было достаточно важной информации, полученной им этой ночью для размена и, возможно, даже равноправного партнерства.

Через пару часов общения Жомов с Вуколовым выложили все свои планы по Северному холдингу и компрометации Вилена Аристова, они оба клялись и божились, что Феликс Варгас Кондори не имеет к ним никакого отношения и все вопросы по нему надо адресовать этой «старой ведьме» Анне Павловне.

– Так я могу предположить, инцидент можно считать исчерпанным? Осталось только передать мне ту часть хранящихся у тебя на даче в Барвихе полотен, которая причитается мне с моими партнерами в качестве маленькой неустойки за то беспокойство, которое вы нам причинили, – сказал Кольцов.

– Лучшие шедевры уже здесь! – поспешно выпалил Жомов. Он очень боялся, что неустойка по картинам падет только на Вуколова, а ему, соответственно, назначат какое-то другое наказание.

– Тогда в путь, друзья мои! Мне не терпится самому взглянуть на работу Пикассо! Я надеюсь, вы не будете ныть и жадничать при дележке?! – воскликнул Кольцов. Он был в отличном настроении, и его добродушие, как отличительная черта характера, брало верх.

– Картины останутся у меня, и я передам их вам, если вы сможете выполнить условия хорошо известной вам сделки, – сказал ледяным голосом Вуколов. Было видно, что это стоило ему усилий, но его уверенность теперь не казалась фарсом.

– Заинька, ну что за капризы? Тебе не кажется, что условия, в которых ты находишься, весьма затруднительны для торга? – сказал Кольцов, мгновенно посерьезнев.

– Сейчас, когда мы перешли к деловой части беседы, я вынужден вас расстроить: время работает против вас и вашего молодого друга. Боюсь, у нас в распоряжении не более получаса, чтобы договориться. – Вуколов говорил ясно и уверенно. Ему, по большому счету, было плевать на Жомова и Зельдина и совсем ему лично неинтересные коммерческие перспективы. Сейчас он готов был разыграть первую сильную карту, неожиданно попавшую ему в руки буквально за несколько минут до выхода из посольства. – Ты ведь и есть тот самый загадочный любовник Натальи Сергеевны, о котором мне вчера все уши прожужжала моя жена? – спросил он Чекаря и, прочитав удивление на лице генерала, засмеялся мелким скабрезным смешком. – Я вижу, папа не в курсе, где ночует его дочурка! – воскликнул он.

– Рома? – Кольцов недоуменно смотрел то на одного, то на другого молодого человека, и только Жомов, ничего не понимая, таращил глаза сквозь толстенные стекла своих очков.

– Да развяжите вы меня наконец! Оставьте на потом ваши семейные сцены. У нас совсем не остается времени! – Вуколов почти кричал.

Надо было принимать решение немедленно. Кольцов с Чекарем вышли из гостиной, предварительно заклеив обоим пленникам рты скотчем.

– Вы думаете, ему можно верить? – спросил Роман, прикрыв за собой кухонную дверь.

– Наташа ночевала у тебя? – Кольцов сделал вид, что не слышал вопроса.

– Наташа ночевала у меня, и я не вижу препятствий для того, чтобы это продолжалось, – сказал Рома, решив не затягивать с объяснениями и расставить все точки над i.

– Да, Рома, ты отрываешь подметки на бегу. С тобой надо быть поаккуратнее. Однако вернемся к делу. У меня неприятные предчувствия насчет этого атташонка. Я уверен, он имеет отношение к «конторе», – сказав это, Кольцов в упор уставился на собеседника.

– Что это меняет? Вот газовая плита, через час они все задохнутся. Как говорил бессмертный Остап Бендер, «контора пишет».

– Боюсь, у Витьки есть в запасе какой-то аргумент. Надо его выслушать. Тащи его сюда, – сказал Кольцов. Несмотря на почти бессонную ночь, он не чувствовал усталости.

Вуколов вошел, потирая затекшие запястья. К своему собственному удивлению, он почти не хромал.

– Мы можем заключить сделку, – предложил он, садясь на табурет. – Вы храните мою тайну, я храню вашу.

– Что-то я не очень понимаю, о чем идет речь? – сказал Чекарь.

– Все очень просто. Я думаю, уважаемый Сергей Николаевич уже обо всем догадался. Я прав? – Вуколов посмотрел на генерала, стоявшего в стороне, скрестив на груди свои длинные руки.

– У тебя идет обмен данными по запросу, отправленному тобой в Москву? – спросил генерал Вуколова.

– Так точно! И через полчаса, точнее – через девятнадцать минут, я должен ответить, откуда у меня фото этого знатока анатомии, – сказав это, Вуколов посмотрел на Чекаря взглядом, плохо скрывающим его мстительные намерения. – У меня, как вы понимаете, есть два варианта: первый – это написать в отчете, как я получил его от сотрудничающего с нами консьержа отеля «Риц», и тогда, наконец, наша полиция выйдет на след бежавшего из зала суда убийцы несовершеннолетнего подростка. Есть и второй вариант, если мы все-таки договоримся: я сочиню историю о попавшем к моему информатору паспорте гражданина, скажем, Венгрии, найденном на месте какой-нибудь очередной сходки русской мафии. Тик-так, тик-так… слышите, как бежит время? У нас осталось четырнадцать минут, и до посольства мне добираться минимум десять. Мне нужен кокаин. Детали обсудим после моего возвращения, – не говоря больше ни слова, Вуколов встал и направился к выходу из квартиры. – И развяжите Юленьку, мы же теперь партнеры, – добавил он, закрывая за собой входную дверь.

Просьбу Вуколова, касающуюся его жены, было проще проигнорировать, чем исполнить. Юленька была в состоянии аффекта и категорически отказывалась подтвердить свое согласие не орать, если ее развяжут и снимут пластырь, закрывающий рот. Положение усугублялось тем, что она спала без одежды и, связав ее, Кольцов с Чекарем просто накрыли Юленьку одеялом. Видя невозможность договориться, они сначала решили оставить все как есть до прихода Вуколова и вернулись на кухню. После трех чашек кофе стало ясно, что ожидание может затянуться и вряд ли супруги, руководствуясь каждый своими резонами, скажут им спасибо. Наконец Кольцову пришла в голову гениальная мысль: послать на переговоры к Юленьке Жомова.

– Вадим! Ты замполит! Все в твоих руках, мы хотим ее развязать, но не хотим, чтобы она орала. Иди, договаривайся, – сказал ему Кольцов.

– Должна же от тебя быть какая-то польза, – добавил Чекарь, разрезая скотч, намотанный у Жомова вокруг запястий.

– Обещайте сохранить мне жизнь, и я все улажу. Я могу быть вам очень полезен, – заблеял Вадим Вениаминович в своей привычной манере.

– Уладишь – посмотрим! – сказал Чекарь. Он не любил давать пустых обещаний, а брать еще кого-то в долю не было никакого смысла.

– Сергей Николаевич! Я ни на что не претендую, сохраните мне жизнь, обещайте мне, что я вернусь в Москву, у меня внуки, – Жомов заплакал. Он соскользнул со стула и на коленях пополз в сторону Кольцова. Сцена была настолько омерзительна, что у Чекаря почти отказали нервы. Он, не обращая внимания на рыдающего старика, прошел в спальню и, не говоря ни слова, срезал ленты скотча с рук и ног девушки, предоставив той самой отдирать клейкую полоску скотча с губ.

– Пикнешь – убью. Оденься и убери весь этот бардак, – рявкнул он ей и вышел, не дожидаясь ответа. – Нам нет смысла оставаться здесь и кого-то ждать, – сказал он Кольцову.

– Я думаю, ты абсолютно прав. Мы можем идти, – ответил ему Кольцов и, повернувшись к сидящему на полу Жомову, добавил: – Передай Виктору, пусть свяжется со мной вот по этому номеру. Не следует затягивать встречу.

Мир, привычный и спокойный, тщательно выстраиваемый годами незаметных, но ежедневных усилий, мог быть разрушен в одночасье. Наташа погасила сигарету в пепельнице, полной окурков, и повернулась к сидящим в креслах напротив журнального столика мужчинам. Еще час назад она была уверена, что в их с Ромой злоключениях поставлена точка. Теперь было ясно, что это не так.

– Зачем вы вообще туда пошли? – сказала она по привычке всех женщин мира лезть в дела, о которых они не имеют ни малейшего представления.

Кольцов с Чекарем переглянулись, оба удивленные таким странным вопросом. Ни один из них не счел нужным отвечать, и в комнате повисла напряженная тишина. С их точки зрения все происходящее было логичным и совсем не опасным. Кольцов был доволен доказательством своей проницательности и эффективности. В конечном итоге все его подозрения нашли свое подтверждение, и тему безопасности Северного холдинга теперь можно было смело считать закрытой.

У Ромы дела были похуже: его мессенджер был забит сообщениями от Лены и Эльзы. Он встал и, подойдя к Наташе, поцеловал ее в щеку.

– Мне кажется, есть смысл поехать в хороший ресторан просто пообедать, а не то мы задохнемся тут от дыма. Ты давно куришь? – спросил он Наташу, которая, убрав его руку с плеч, снова повернулась к окну.

– Отличная идея! Я вызову машину, – сказал Кольцов, вставая. Разговор проходил у него в номере, и он сам был не в восторге от того количества никотина, которое было необходимо его дочери для сохранения душевного равновесия.

Телефонный звонок Васкеса застал его врасплох. Чертыхнувшись про себя, он сбросил входящий вызов и отправил короткое сообщение – мол, перезвоню позже, сейчас занят. Они спустились вниз и уже собирались уезжать, когда притаившийся у входа в отель Васкес почти бросился им наперерез. Лицо его выражало отчаяние, и Кольцов испугался не столько за себя, сколько за него, видя, как Чекарь едва заметным движением отстранил Наташу и готовится встретить нежданного визитера. Слава богу, на этот раз все обошлось. Васкес был разгневан. Он, ведомый шестым чувством, выработавшимся у него за годы двойной жизни, следовал за Кольцовым с того момента, как тот отправился отоспаться после бессонной ночи; и теперь он требовал объяснений. Кольцову ничего не оставалось, как взять его с собой на семейный, если так можно выразиться, обед. Чекарь молча сделал знак водителю выйти из машины и, забрав у того ключи и документы, сел за руль. Дальний родственник Магомед-Алиева, догадываясь, с кем он имеет дело, воздержался от вопросов, как ему добраться до дома и что делать дальше. Было очевидно, что сейчас всем было не до него.

– Зачем вы пытаетесь обмануть меня? Esto no es justo![77] – сказал Васкес, как только «Роллс-Ройс» плавно влился в плотный поток машин, медленно ползущих по набережной Мон-Блан.

От волнения у него появился акцент и он начал мешать русский язык с испанским.

– Друг мой, говори, пожалуйста, спокойно, я не очень понимаю твои претензии. Все будет так, как мы договорились, и мое слово в этом порука. А вот ты своим поведением ставишь меня в весьма затруднительное положение. Зачем ты шпионил за мной, а потом приехал в «Риц»? Мы же договорились встретиться днем? Я обещал познакомить тебя со своим партнером? Вот, пожалуйста, знакомься! – говоря это, Кольцов кивком головы указал в сторону Чекаря, сосредоточенно объезжавшего пробки с той же бесшабашностью и нигилизмом по отношению к правилам, что и их штатный шофер.

– Esto claro, pero[78], мы же договорились поехать, как вы сами выразились, к «пожилой леди» с визитом, no es verdad?[79] – спросил Васкес.

– Я не понимаю половины из того, что ты мне сейчас сказал, – возмущенно воскликнул Кольцов.

– Он говорит, что он согласен с тобой, и спрашивает: «Разве не правда, что вы собирались поехать к какой-то пожилой женщине?» Как я догадываюсь, пожилая леди – это Фирсова, не так ли? – сказала Наташа.

– Это я понял, – раздраженно ответил он.

– Тогда я не понимаю, чего вы не поняли? Прекратите валять дурака! Куда и зачем вы отправили этих людей сразу после вашего к ним визита? – Васкес почти перешел на крик. Его акцент стал еще сильнее, и он с трудом сдерживался от того, чтобы не вставлять ругательства на своем родном языке. Кольцов, сидевший на переднем сиденье рядом с Чекарем, развернулся к говорившему. Лицо его приняло серьезное выражение, как только он понял, что Васкес обладает какой-то дополнительной информацией.

– Ты оставался там после нашего отъезда? Сколько человек ты видел, троих? – спрашивал Кольцов, и после каждого вопроса Васкес отвечал ему утвердительным кивком головы. – Куда они поехали? Ты проследил за этой троицей?

– Конечно! Они приехали в соседний квартал, там тоже живет много русских, но номера квартиры у меня нет, – наконец Васкес перестал кивать и начал говорить.

– Мне кажется, с обедом можно повременить, – вступил в беседу Чекарь. – Покажи мне дорогу, – обратился он то ли к Наташе, то ли к Аурелио.

Сразу после того как Дуглас Олдридж прошел паспортный контроль и вышел из аэропорта Лос-Анджелеса, им овладело чувство тревоги, которое он постоянно испытывал, находясь на этом континенте, и ничего не мог с этим поделать. Вот уже много лет он жил в предчувствии неминуемого ареста со стороны властей или физической расправы со стороны конкурентов. Его внешние данные, такие выгодные для сексуальных приключений, играли с ним злую шутку, делая заметным и уязвимым в делах, которыми он зарабатывал свой настоящий living[80]. Дуглас предпочел бы никогда не пересекать границы США и отправиться из Венеции сразу в Южную Америку, если бы не синдром психопата, который увлекал его на новые и новые риски. Передав Анне Павловне стодолларовую купюру для Вуколова, он сделал свою очередную многомиллионную ставку. Следующим шагом должно было стать его решение либо вступить в игру по-настоящему, либо, поддавшись сосущему сердце страху, продолжить свое бегство и, купив билет на самолет, прямо сейчас улететь в Мексику. Он выбрал нечто среднее, ибо знал наверняка, что у него есть по крайней мере семь дней, пока миграционные службы, погрязшие в бюрократии, смогут как-то отреагировать на его появление. Сняв в банкомате кэш, он купил на стоке подержанную тачку, заправил бак до самой горловины и поехал на северо-восток.

Встреча, которую он ждал, должна была состояться в одном из казино Атлантик-Сити, куда он собирался добраться за пару суток. Почему тогда, много-много лет тому назад, они выбрали для встречи именно казино в Атлантик-Сити, а не в Лас-Вегасе или не на одной из барж, стоящих вдоль Миссисипи? Предположение, что до Атлантик-Сити было ближе добираться из Нью-Йорка или Вашингтона, могло показаться логичным кому угодно, кроме мистера Дугласа. Временами он проводил в пути по нескольку суток, продвигаясь к цели сложными маршрутами, тщательно продуманными и объяснимыми, в случае если у полиции или ФБР возникнут к нему вопросы. Возможно, выбор не имел никакого дополнительного смысла, и это еще лучше должно было сбить с толку его потенциальных врагов. Сняв небольшую квартиру недалеко от лучших казино, он первым делом решил отоспаться, а уж потом позаботиться о подходящем для такого случая гардеробе.

Из множества вариантов возможности просадить деньги Дуглас предпочитал или рулетку, или блек-джек. И то и другое не требовало от него особого умственного напряжения и позволяло уделять больше времени наблюдению за окружающими. Считается, что если садишься играть, то пламя азарта рано или поздно настигнет любого. Кто-то сможет погасить его, кто-то нет. Страх и жадность. Боль и удовольствие. Желание испытывать удовольствие от выигрыша, удовлетворяя алчность, раз за разом возвращает игрока за стол. Все происходит в моменте, и играющему кажется, что он рискует всем, хотя он рискует только фишками, которые он получил в кассе в обмен на валюту. И неважно, сколько стоит фишка, один рубль или тысячу баксов. Ставка или выигрывает, или проигрывает, заставляя сердце биться быстрее и быстрее, а выплаты всегда остаются пропорциональными количеству фишек в номере или на цвете, но в жизни Олдриджа Дугласа ставки были другие, и он откровенно скучал бы здесь, не будь это обусловленным местом встречи.

Разменяв в кассе десять тысяч долларов на десять фишек с номиналом по тысяче, он, пройдясь между столами, выбрал тот, где минимальной ставкой были двести долларов в номер. Улыбнувшись застывшему в одиночестве крупье, Олдридж кивком головы показал, что готов играть, и, дождавшись, когда тот бросит шарик, сделал несколько ставок. Это были три фишки на орфолайн и две фишки на один с соседями. Выпал номер четырнадцать и, получив фишек на семнадцать тысяч двести долларов и поздравления, он поиграл еще немного, правда, без особого успеха. В конце ночи он остался при «своих» плюс небольшой гешефт за потраченное время. Неплохое начало для этого незапланированного визита в Северную Америку. Оставалось решить, что делать дальше. Единственное нарушенное им табу в сделке, предложенной русской матроной, – это упоминание кокаина, того самого кокаина, принесшего ему его первые миллионы долларов и остававшегося до сих пор тем источником его всевластия на южном континенте, которое он так хотел конвертировать в беззаботное существование европейского патриция.

Покинув Европу так поспешно, просто потому, что кто-то что-то спросил про него и про полотна, принадлежащие испанской короне, у смешного барона де^****, он, казалось, должен был теперь навсегда похоронить эти планы; и сейчас он задавал себе вопрос: правильно ли он поступил? «Утро вечера мудренее», – повторял он раз за разом, пока, выйдя из казино на свежий воздух, не увидел, что оно давно уже наступило. «А если эта Фирсова вообще не поняла, зачем я отдал ей эти сто баксов?» – спросил он себя. Торопливо подошедшая к нему женщина лет сорока – сорока пяти спросила его, не знает ли он, где находится ближайшая аптека. Она была взволнована и явно спешила. Обмен фразами занял не более пятнадцати секунд, но когда она ретировалась, не забыв поблагодарить любезного гиганта, Дуглас Олдридж точно знал, где и когда должна состояться следующая встреча.

Главной приметой предновогодней Москвы были многочасовые пробки. Москва стояла. Лимузин Григория Леонидовича замер на Бульварном кольце вместе с остальными машинами, почти не продвигаясь вперед. Все это не прибавляло ему настроения. Телефон Жомова не отвечал, начиная с понедельника. Последняя связь у них состоялась в воскресенье, когда тот срочным рейсом вылетал улаживать свои косяки в Женеву. Видно, не уладил. Вдалеке на несколько секунд зажегся зеленый свет светофора и почти сразу переключился обратно. Ни один автомобиль не сдвинулся с места. Зельдин решил пройтись и, сделав знак водителю, вышел из машины. Из сопровождавшего его минивэна немедленно выскочили два охранника и двинулись вслед за ним. Зельдин пошел вдоль стоящих машин и, заметив проход в чугунном ограждении, устремился к нему. Гаревое покрытие Чистопрудного бульвара было присыпано мокрым снегом, и он медленно, почти в одиночестве, если не считать двух бодигардов, неотступно следовавших за ним, прогуливался под вековыми деревьями.

После фиаско с деньгами «Национального» он стал еще осторожнее. Минимум контактов, минимум разговоров по телефону. Однако не пользоваться современными средствами связи не получалось. Не запускать же голубей из Москвы по всему свету. Впрочем, сейчас он с удовольствием отправил бы Жомову огромного сказочного птеродактиля, чтобы тот заклевал его своим клювом, оснащенным тремя рядами острых зубов. Зельдин достал мобильник и хотел набрать Жомова, но, посмотрев на экран, где отображались его последние непринятые звонки, передумал. Прогулка возвращала ему хорошее настроение. Воздух, несмотря на выхлопные газы стоявших по обе стороны машин, казался свежим, черная вода так и не замерзшего пруда отражала желтый свет электрических фонарей, и смотреть на нее было приятно. «Вадим, Вадим… почему ты не умеешь доигрывать партии до конца?!» – подумал Зельдин. Он заметил, как пробка наконец начала медленно, но неуклонно рассасываться. Надо было ехать дальше.

– Привези мне жену Жомова, – сказал он охраннику, стоявшему возле двери его лимузина. Он чуть было не сказал «вдову», но сдержался. В конце концов, какая разница, еще неизвестно, кто кого переживет. – Только поаккуратнее, – добавил он через приоткрытое стекло.

Если в Москве встают Бульварное и Садовое кольца, то радиальные магистрали оказываются пустыми просто потому, что до них никто не может добраться, застряв наглухо в системном заторе. Как только его маленький кортеж выбрался на Звенигородское шоссе, автомобили немедленно набрали скорость и рванули в сторону Серебряного Бора. Промчавшись по проспекту Маршала Жукова, они ушли на вспомогательную дорогу и, притормозив на секунду перед шлагбаумом, отделявшим Москву от райского уголка для олигархов-патриотов, поехали уже медленнее дальше по Таманской улице. Григорий Леонидович не понимал, как можно жить и не страдать, если из твоего окна не открывается вид на большую воду. Ему нравилось вкладывать деньги в недвижимость, но главным условием всегда оставался вид из гостиной: океан или озеро были обязательной его частью.

Аллу Борисовну Жомову доставили ему ровно через час после его приезда, в целости и сохранности. Ей просто сказали, что об этом просил лично ее супруг Вадим Вениаминович и что дело было срочным и не терпело отлагательств. Впрочем, ей все равно не оставили выбора.

– Аллочка! Как я рад тебя видеть! – сказал Григорий Леонидович, встретив Жомову в передней.

– Леня, милый, что случилось? У Вадима неприятности? – произнесла она, слегка запинаясь от волнения.

Он помог снять ей пальто и, посмотрев на ее сапоги, забрызганные грязью московских улиц, сделал знак горничной подать пару тапок. Зельдин был долларовым мультимиллионером, но, несмотря на это, прихватывал в каждом отеле, где останавливался, нераспечатанные пакеты с тапочками. В его коллекции были отельные шлепанцы со всего мира, и сегодня Алле Борисовне Жомовой досталась пара из столицы Индии, где Зельдин побывал год назад.

Ничего не ответив, он приобнял ее за плечи и увлек за собой в гостиную на первом этаже своего дома.

– Мне надо срочно переговорить с Вадимом, но мне нельзя говорить по моему телефону, не хочу его компрометировать. Зачем лишний раз показывать, кому не следует, что мы общаемся? – привычно врал Григорий Леонидович. У него это получалось так легко и непринужденно, что люди, мало знающие его, всегда верили ему без тени всякого сомнения.

Следуя указаниям Васкеса, Чекарь подрулил к шестиэтажному дому в уютном квартале для зажиточных буржуа и представителей элиты стран, превращенных мировым капиталом в свои квази-колонии. Как не настаивала мужская часть компании на визите sur-le-champs[81], Наташа, сразу понявшая, к кому они приехали, позвонила Анне Павловне и тоном, не предполагающим возражений, предупредила о том, что они внизу и просят разрешения подняться к ней.

Они беседовали уже больше трех часов, и теперь ее гостиная представляла собой картину, разительно отличающуюся от чинных собраний представителей высшего света женевского дипломатического мира. Три подруги – Наталья Сергеевна Кольцова, Юленька Вуколова и сама Анна Павловна Фирсова – не только не разговаривали между собой, но, казалось, даже избегали прямых взглядов. Рома Чекарь стоял у окна, повернувшись спиной к окружающим, и просчитывал про себя возможность разом покончить со всеми мешавшими ему людьми. К их счастью, шансов выйти сухим из воды в случае такого поворота событий у него не было, и он молча разглядывал окна квартир дома напротив, невольно спрашивая себя, какими заботами наполнена жизнь их обитателей. Сергей Николаевич Кольцов боролся с раздражением, которое вызывало у него присутствие Вадима Вениаминовича Жомова; при этом он не торопил события и терпеливо дожидался, когда Виктор Вуколов почувствует, что в присутствии этого слизня они никогда ни о чем не договорятся.

Один только Васкес ощущал себя на вершине своей карьеры тайного агента: находясь в эпицентре многомиллионной операции, он, как игрок в покер с пришедшими тузами на первой раздаче, готовился к ставке all in[82], не обращая внимания на шансы остальных игроков. Встреча затягивалась. Вуколов, выполнивший первую часть их договоренностей, отправил в Москву вялые объяснения по поводу фотографии находившегося в розыске с давних времен беглеца. Проверить их было невозможно, и он не очень переживал за ложную тревогу, тем более не имевшую к его работе прямого отношения. О второй части его сегодняшних ночных переговоров, касающейся стодолларовой купюры, переданной ему Фирсовой от Феликса Варгаса Кондори, боливийца, чьи родители сражались бок о бок с Сальвадором Альенде, он не собирался пока рассказывать никому. Каждому овощу свой срок.

– Мне кажется неразумным прерывать наше сотрудничество теперь, когда мы наконец все знакомы и большая часть подготовительной работы проведена, – сказал он, повторяя эти слова, наверное, уже в сотый раз за вечер.

– Я вижу, что кроме тебя, голубчик, никто не заинтересован в этом твоем порошке и зажатых твоим дедушкой картинах. Мне вообще теперь не очень понятно, зачем я должна рисковать миллионами, – вступила в разговор Анна Павловна. Она встала с кресла и, подойдя к камину, подумала, не разжечь ли его. Дым от сигарет, которые почти без перерыва курила Кольцова, становился невыносим.

– Говорите за себя. Я лично очень заинтересована. – Юленька, до этого молчавшая вместе с остальными дамами, присутствующими в гостиной, решилась, наконец, внести свою лепту и поддержать мужа.

– Заинтересована? Сходи в музей, полюбуйся живописью там, – сказала Наташа, сдерживаясь, чтобы не прибавить в адрес Юленьки пару-тройку далеко не лестных эпитетов.

Телефон Жомова начал беззвучно вибрировать в кармане Роминого пиджака. Он повернулся к Кольцову и, подойдя к нему, показал пальцем на экран. Звонила Алла Борисовна Жомова – на дисплее высветилось ее фото и подпись большими буквами: «ЖЕНА». Кольцов нажал на кнопку «Ответить» и, поднеся аппарат к уху, молча слушал.

– Вадим? Вадим, ты слышишь меня?

Голос говорившего показался странно знакомым, и через секунду, сложив два и два, Кольцов довольно улыбнулся.

– Григорий Леонидович? – спросил он как можно приветливее.

– Кто это? С кем я разговариваю? Что с Вадимом? – спрашивал Зельдин, к своему ужасу сразу узнавший голос своего заклятого недруга.

– Вадик пока не может говорить, у него рот занят, – сказал Кольцов, радуясь тому, что вопрос финансирования может теперь быть решен и без денег Фирсовой.

– Эй, Кольцов, не стоит заходить слишком далеко. За беспредел можно и ответить, – сказал Зельдин, поняв, что их тайный план провалился и вражда или мир будут разыгрываться теперь открыто. – У меня более пятнадцати процентов твоего холдинга, и даже с пролоббированными вами законами, ограничивающими права миноритариев, я смогу причинить тебе такие убытки, о которых ты будешь вспоминать до конца жизни, – продолжил он. Тон его становился агрессивнее с каждым словом, словно он уже сейчас был в курсе непростого положения, в котором оказался отставной генерал.

В трубке раздались шипение и звуки какой-то возни. Наконец всхлипывающий женский голос потребовал у Кольцова немедленно отдать телефон Жомову, угрожая в противном случае ядерной войной, а если покажется мало, то и термоядерной. Кольцов малодушно отдал трубку Чекарю и тот, поднеся ее к уху, пожал плечами и отключил связь. Во время разговора сидевший в самом углу гостиной Жомов побледнел, и залысины на его голове покрылись мелкими бисеринками холодного пота. Юленька, догадывавшаяся, что Жомов знает о ее связи с Раулем, смотрела на его страдания с садистским удовольствием и желала его немедленной смерти от сердечного приступа. Анне Павловне наконец удалось разжечь огонь в камине, и пламя, начиная разгораться, постепенно поднималось вверх, охватывая сложенные стопкой поленья. Единственное, что ее интересовало сейчас, это возвращение Василия Федоровича, улетевшего с утра в Брюссель и обещавшего не оставаться там на ночь. Раз за разом она придумывала различные более или менее правдоподобные объяснения этому необычному собранию, в которые он мог бы поверить. Впрочем, Василий Федорович был простаком в семейных делах, и она надеялась, что все обойдется.

– Прекратите этот балаган! – воскликнула Наташа и, подойдя к Чекарю, выхватила у него телефон. – Вот, возьмите! – сказала она, протягивая его Жомову. Тот смотрел на девайс непонимающими глазами и, казалось, боялся до него дотронуться.

– Да, Аллу Борисовну лучше успокоить, в конце концов мы же не дикое племя первобытных людоедов… – задумчиво сказал Кольцов, понимая, что совершил ошибку, не дав поговорить Жомову со своей женой.

– Так мы будем договариваться или нет? – опять завел свою волынку Вуколов. Он воспользовался паузой, пока утрясались семейные дела самого незадачливого из всех присутствующих конспираторов, и, сполоснув в ванной лицо холодной водой, приготовился к следующему раунду переговоров.

– Чтобы договариваться, нам надо быть в более полном составе, – ответил ему Кольцов.

– В каком составе? Что вы такое говорите? – вскрикнул Вуколов. Он чувствовал фальшь в словах генерала и понял, что его банально пытаются кинуть. От испанца, смотревшего на него глазами сумасшедшего, отвязаться вряд ли получится, а делиться с ним просто так Вуколов не собирался. Скандал с картинами рано или поздно должен будет выплеснуться наружу. – Ты готов слетать в Колумбию и просто привезти все, о чем я уже давно договорился? – сказал он, обращаясь только к Чекарю. – Я отдам вам лучшие картины, и мне все равно, как вы их разделите. А что касается ваших инсинуаций про пропавшие вагоны из недобомбленных поездов, то меня это не пугает. Если в тебе есть комплекс Герострата, то тебе лучше обратиться к психиатрам, я ничем не смогу помочь, – добавил он, глядя в глаза Васкесу, так и не произнесшему ни одного слова.

– Я отвечу тебе завтра. Вот мой номер, – сказал Чекарь, протягивая ему визитку, зажатую между средним и указательным пальцами.

Вежливо проводив немного успокоившуюся после разговора с мужем Аллу Борисовну, Григорий Леонидович посмотрел на часы. Как бы то ни было, откладывать экстренное совещание не имело смысла. Предстояла бессонная ночь. Первым приехал партнер, отвечающий за финансы. И, не дожидаясь остальных, они быстро прикинули свои потери: отдельно на выкуп акций и отдельно на остальные статьи расходов. Строго говоря, выкупленные акции можно было и не относить к потерям. С точки зрения долгосрочных инвестиций вложения были вполне надежными и рано или поздно должны были окупиться. В любом случае их можно было реализовать на бирже практически без потерь. Главным их преимуществом были стабильно выплачиваемые дивиденды, достаточно высокие для этой отрасли; и все же они отнесли это к потерям. Григорий Леонидович и его партнеры не занимались инвестициями, они были стервятниками, скупавшими только акции, которые могли принести тройную прибыль. Для остальных участников зельдинского консорциума они пометили это как «восполнимые потери».

Остальные три дольщика прибыли почти одновременно. Все они были примерно одного возраста с Зельдиным и прошли с Григорием Леонидовичем все ступени восхождения к вершинам криминальной карьеры. Распределение их ролей было условно и неочевидно, каждый из собравшейся пятерки легко мог решать как финансовые вопросы, так и конспиративные. В молодости все они, за исключением только самого Григория Леонидовича, были полупрофессиональными спортсменами. Единственное, чего им не хватало, – это широты и гибкости мышления, и именно поэтому Григорий Леонидович был им необходим. Встреча началась с принятых в этих кругах взаимных объятий и похлопывания друг друга по плечам. Самый тучный из них, выходец из Таллина, сел в кресло, стоявшее во главе стола, так и не сняв шляпу. Зельдин посмотрел на него немного удивленно: все-таки, по общему мнению, до сей поры он, Григорий Леонидович, и никто другой, занимал это место.

– Ну что, где наши деньги? – спросил эстонец, глядя на Зельдина.

– Гера! Что с тобой? Почему ты не в духе? Казино в Москве давно нет, от чего еще я мог тебя оторвать? – сказал Зельдин. Страсть Геры Сунне к азартным играм была широко известна, и в свое время он оставил в московских казино не один миллион долларов.

– Давайте перейдем к делу, – вмешался финансист, которому не хотелось задерживаться до утра просто потому, что у Сунне сегодня было плохое настроение или он страдал несварением желудка. При весе под сто пятьдесят килограмм Сунне отличался прожорливостью, граничащей с патологией. На любом празднике он требовал, чтобы на столе лежал двухметровый осетр.

– Да, не следует пикироваться из-за пустяков, – поспешно сказал еще один из присутствовавших. Из-за его склонности к зарабатыванию денег как можно более легальными и, значит, безопасными способами друзья именовали его в разговорах между собой не иначе как Алеша Попович или просто Попович.

– Какие же это пустяки? Я так прикидываю, это около ста миллионов долларов, – не сдавался Сунне. Он сидел, положив массивные кулаки на стол, и на его толстых пальцах поблескивали сразу три перстня: один с изумрудом и два с бриллиантами не меньше чем по четыре карата каждый.

– Сто двадцать три миллиона двести шесть тысяч долларов, если быть точным, – сказал Григорий Леонидович. Он прекрасно понимал, что это немаленькие деньги, но практически все они были вложены в акции, и реальные возможные убытки не превышали миллиона, потраченного на порошок, который Жомов в избытке закупал у Рауля для Вуколова и его Юленьки.

– И как же ты их будешь нам возмещать? – Гера Сунне явно был не в духе и решил воспользоваться ситуацией просто по привычке постоянного буллинга по отношению к окружающим.

– Слушай, Георгий, ты утомил! – вступил в разговор молчавший до сих пор мужчина. – Продай свои перстни и поезжай вон в Минск или Монако. Ставь все время на зеро и не мешай людям работать. И вообще, чего ты уселся на председательское место? – говоривший был самым молодым из всей компании. Сунне, видя, что не нашел поддержки у своих товарищей, вытащил свое массивное тело из глубокого кресла и нехотя переместил его на ближайший стул, стоявший рядом. Разговор, наконец, принял деловые очертания.

– Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался. Может, бог с ним, с этим миллионом? Акции, которые нам теперь принадлежат, довольно прибыльные, он нам вернется за полгода. Чего переживать? – сказал Алеша Попович в надежде, что эта авантюра с захватом Северного холдинга наконец закончится. Он прекрасно понимал, кто был на другой стороне и у какой злой собаки они собирались отнять кость.

– Пусть этот Жомов вернет лям, и дело с концом, – сказал Сунне, зевая, но на него никто не обратил внимания.

– Есть другие варианты? – спросил, обращаясь только к Григорию Леонидовичу, мужчина, осадивший Сунне и восстановивший статус-кво их компании.

– Марат, я думаю, они появятся, если мы продолжим наше мероприятие, – ответил ему Зельдин и, обращаясь теперь ко всем собравшимся, добавил: – Собственно, для этого мы и собрались – чтобы решить, продолжать или нет. Я собрал кое-какие материалы по их третьему акционеру, этому дагестанцу. Там есть за что зацепиться. Из приезжавших к нему фирмачей-коммерсантов не все довольны, как потом пошли дела. Просто нам надо определить лимит – сколько мы еще готовы потратить?

– Для справки, мы можем продать принадлежащий нам пакет в ближайшие три дня. Даже с учетом неизбежного падения курсовой стоимости акций мы получим небольшую прибыль, в любом случае без убытков, – сказал финансист.

– Продаем! – сказал Алеша Попович и потянул руку вверх, показывая, что призывает всех проголосовать. К его удивлению, его никто не поддержал, даже ворчавший весь вечер Сунне.

– Расходы будут невелики. Покупку акций нам следует остановить до выяснения. Думаю, мне самому надо встретиться с этим незаконнорожденным отпрыском Додолева. И только потом мы примем окончательное решение, – сказал Григорий Леонидович, поднимаясь из-за стола и давая понять, что деловая часть встречи подошла к концу. – Кстати, следы пропавшей племянницы Магомед-Алиева теряются недалеко от Женевы. Так что слетаю в Европу и сделаю сразу два дела, – добавил он, доставая из буфета дорогой марочный коньяк.

– Это не слишком рискованно? Мы и так засветились по полной благодаря этому злосчастному политруку. О чем вообще можно говорить с этим Додолевым? – спросил Марат. Он из вежливости не отказался от коньяка, но, только пригубив пару капель, поставил рюмку на стол. Завтра утром он, как обычно, собирался пробежать свои пять километров, а затем еще не менее часа упражняться с весами и на тренажере.

– Ну, во-первых, тот, с кем я собираюсь познакомиться, раз уж судьба распорядилась так, что у нас есть общие дела, носит другую фамилию, не фамилию своего отца по крови, – задумчиво сказал Зельдин.

– А кто его мать? Тебе известно что-нибудь о его матери? – спросил его Алеша Попович. Он был не только осторожен, но и очень неглуп и умел находить те ключевые точки в каждом событии, на которые следовало обратить внимание.

– Пока нет, но думаю, ты абсолютно прав – это может быть чрезвычайно интересно. Мы попросим собрать эту информацию Марата. Ты сможешь взять это на себя? – обратился Зельдин к сидевшему на подлокотнике венецианского кресла худощавому человеку.

– Завтра выйду из спортзала и сразу этим займусь, думаю, к концу дня уже будут зацепки. А сейчас прошу покорно меня извинить, надо соблюдать режим, – сказал Марат, вставая.

– У нас режим: напьемся и лежим! – немедленно среагировал Сунне и, не дожидаясь остальных, громко засмеялся. После выпитого коньяка у него улучшилось настроение. Они с Поповичем уже обменялись понимающими взглядами и собирались поехать в стриптиз-клуб.

– Итак, в сухом остатке: акции не покупаем и не продаем; ждем информации от тебя, Марат, и после разговора с Додолевым, у которого фамилия не Додолев, принимаем решение. Мне все ясно. Вы в стриптиз? Возьмите меня с собой! – финдиректор посмотрел на Сунне и Поповича. На самом деле его нервы от всего происходящего были на взводе, и после двух рюмок коньяка он почувствовал желание набухаться до чертей.

– Давайте развлекайтесь, нечестивцы, – сказал, рассмеявшись, Григорий Леонидович. И сразу продолжил, обращаясь к Марату: – Жду тогда новостей завтра после трех.

– Я вечером заеду к тебе без звонка, – ответил ему Марат, выходя из кабинета.

Зельдин опять остался один. Он подошел к большому окну, выходящему на озеро в центре Серебряного Бора. Ему нравилось смотреть, как крупные снежинки, подчиняясь неведомой силе, то замирали без движения, то, вихрем устремляясь вниз, навсегда исчезали в черной воде. Наконец у него появилась возможность поквитаться с Кольцовым и его семейством, и в этот раз он не собирался отступать.

– Я не могу больше оставаться в этом городе, спать в этом отеле, – сказала Кольцова Чекарю, как только им удалось избавиться от Васкеса и генерала, настойчиво предлагавших им совместный ужин, за которым можно было бы обсудить все нюансы их текущего положения.

– Тогда я предлагаю тебе провести этот вечер в Париже. Там есть пара неплохих ресторанов, – сказал он и посмотрел на часы.

– Уже поздно, даже на моей спортивной машине мы будем ехать не меньше пяти часов и привезем кучу штрафов, – возразила она.

– Забудь про такое ужасное путешествие. На самолете мы долетим менее чем за сорок пять минут. Не забывай:

я все-таки топ-менеджер крупного холдинга! – сказал он, рассмеявшись своей собственной шутке. На самом деле он радовался своей предусмотрительности, подсказавшей ему отправить калмычке Эльзе, стюардессе с их реактивного суперджета, свои извинения и объяснения по поводу невозможности совместного шопинга. К объяснению прилагалась кредитка карманного банка, входившего в Северный холдинг. Второй пилот, которому было поручено передать банковскую карту, сообщил, что извинения приняты и Чекарь может рассчитывать на самое лучшее обслуживание независимо от гендерного состава своего сопровождения.

Им разрешили посадку в аэропорту Орли, и это несколько нарушило планы Чекаря, заказавшего встречающий их транспорт в аэропорт имени генерала де Голля. Ждать, пока лимузин доедет от одного аэропорта к другому, получалось слишком долго, а выпитый в полете «Макаллан» не оставил возможности взять что-то в аренду. Чертыхаясь, он повел Наташу к стоянке такси, возле которой топталась небольшая очередь.

– Пока мы будем стоять в этой очередюге, машина доехала бы до нас! – выругался он. Погода в Париже начинала, как всегда, портиться. Накрапывал мелкий дождь.

– Рома! Я тебя умоляю! Надо привыкать к простой жизни. Это даже интересно, не все же время смотреть на мир из окна «Роллс-Ройса». Кроме того, и это самое важное, я столько раз мечтала о том, как мы гуляем с тобой по Елисейским Полям! Ты даже представить себе не можешь! – сказала она и нежно поцеловала его. – Ты отель-то забронировал? – спросила она, одновременно стирая свою помаду с его губ снятой с руки кожаной перчаткой бежевого цвета.

– У холдинга постоянная бронь в «Георге Пятом», – ответил он. Ему нравилось все, что она делает, и он готов был стоять часами на одном месте и вдыхать запах ее волос, пока она будет возиться с помадой и вообще с чем угодно.

– Рома, ты кобель. Скажи, ты ведь не целовался до меня ни с кем в этом городе?

– Нет, – соврал он. И это была правда.

Было уже поздно, и, зная обычай французских поваров закрывать кухню в половине десятого, они решили поужинать в ресторане Petite Cuisiniere[83] на площади Альма.

– Я хочу самого дорогого шампанского и самого большого омара! – сказала она, как только им принесли меню.

– Pas deproblème[84], – ответил Рома, пытаясь привлечь внимание хотя бы одного из снующих туда-сюда официантов. Это было нелегко.

Эйфелева башня, стоящая напротив, зажглась электрическими огнями. Публика радостно показывала на нее пальцами, словно впервые видела это странное сооружение, неожиданно ставшее символом самого красивого города мира. Подошедший наконец официант все время переминался с ноги на ногу, как будто собираясь убежать. Руки его, не останавливаясь, производили какие-то манипуляции с блокнотом и шариковой ручкой. Только когда он услышал название выбранного шампанского, он замер и, подтянув живот, начал улыбаться, повторяя после каждого выбранного Чекарем блюда сакральные «Bien sûre, monsieur, grand merci, monsieur»[85]. Шампанское было холодным, а омар в сопровождении дюжины устриц и бесчисленного числа улиток и лангустин безупречно свежий. Видимо, в этот вечер у повара было хорошее настроение, и он приготовил его так, как надо.

– Ты же не собираешься встречаться с этим омерзительным человеком еще раз? – спросила Наташа.

– Ты имеешь в виду этого атташонка? – уточнил Рома.

– Да, именно его. Мы должны подумать о нашем с тобой будущем. Мне кажется, я уже говорила тебе, что не хочу больше расставаться с тобой, – сказала она.

– Я тоже не хочу. Давай за это выпьем! – ответил он и, не дожидаясь убежавшего куда-то официанта, разлил шампанское по бокалам.

Они дошли до отеля пешком, поднявшись вверх от Сены в сторону Елисейских Полей. Пока Чекарь занимался формальностями, связанными с получением ключей от номера, Кольцова обратила внимание на импозантную пару пожилых людей, спустившихся на лифте в лобби. Она не смогла сдержаться и, ткнув Чекаря локтем в бок, прошептала ему на ухо: «Посмотри на этих французов! Они одеты, как будто для рекламы секс-шопа!» Наташе было весело, она чувствовала себя пьяной, и ей хотелось похулиганить. В этот вечер они впервые увидели баронессу и барона де^****, которые приехали в отель несколькими днями раньше, сопровождаемые вездесущим Васкесом. Сегодня ночью они были приглашены на закрытую вечеринку в Версаль. Их амфитрионом был руководитель огромных автоконцернов, ливиец по происхождению, который обожал окружать себя отпрысками аристократических родов. Посмотрев на них, Рома недовольно поморщился. Заполнение бумаг было не его амплуа. Обычно это делали его секретари, менеджеры или юрисконсульты Северного холдинга, неизменно сопровождавшие его в поездках. По какой-то странной случайности все они принадлежали к женскому полу, и за эти годы он почти разучился писать. Проводив баронессу и барона де^**** взглядом, Кольцова поняла, что следует вмешаться в затянувшийся процесс. Отобрав у Ромы два листка бумаги, она обменялась с девушкой на ресепшене парой фраз. Поняв, что это касается деловой переписки с холдингом, уточняющей детали постоянной резервации, и это можно уладить завтра, Наташа поставила две размашистые подписи на каждом из листков.

– Ne m'emmerde pas[86], – сказала она девушке на ресепшене, забирая у нее ключи от супер-люкса стоимостью пятьдесят тысяч евро за ночь. – Demain je vous donnerai les nouvelles[87], – добавила Наташа, увлекая Чекаря в сторону лифта.

Они проснулись, когда солнце, скрытое за низко висящими облаками, уже прошло половину своего пути.

– Если признать теорию относительности правильной, то нельзя не согласиться с утверждением, что именно Земля, населенная разумными творениями Бога, и есть центр мироздания, – сказал Рома, лежа в кровати и наполовину утонув в огромных подушках. Он посмотрел на Наташу, стоявшую на пороге спальни. Она курила тонкую длинную сигарету, и на ней ничего не было, кроме отельных тапочек.

– К чему ты это? – спросила она.

– К тому, что не Земля крутится вокруг Солнца, а наоборот, Солнце вращается вокруг Земли, – сказал он, самодовольно отметив, что внешне Кольцова совсем не изменилась.

– И ее поддерживает слон, стоящий на трех китах?

– Не знаю, нет возможности посмотреть, но это не менее правдоподобно, чем теория Большого взрыва. Шаманы называют себя теперь scientists[88], но это ничего не меняет.

– Мы вроде учились в одной школе? Где ты набрался таких передовых знаний? У старика Хоттабыча?

– Нет, просто я привык думать и размышлять, а не принимать на веру все, что мне говорят, – сказал он и собирался было вставать, но, посмотрев на нее еще раз, взглядом позвал ее к себе. Спешить было некуда независимо от того, стоит Земля на слонах или на черепахах.

Вечером они наконец все-таки вышли из «Георга Пятого» и дошли до Елисейских Полей. Первым, что бросалось в глаза, была очередь из китайцев в Louis Vuitton. Мир становился другим. Париж превращался в город с красивой архитектурой, заполненный некрасиво одетыми людьми.

– Мы опоздали лет на двадцать, – сказал Чекарь, сам удивленный такому числу арабов, снующих во все стороны.

– Не порть мне настроение, давай просто прогуляемся, – перебила она его. – Ты, кстати, вчера ушел от ответа по поводу предложения этого гадкого Вуколова. Ты же не примешь его, правда? – продолжила говорить Наташа, прижимаясь к нему еще сильнее. Некоторое время они шагали молча в сторону площади Согласия, на которой в свое время одни французы отрубали головы другим, исходя из благородных целей революции.

– Ты смотрела фильм «Ошибка резидента»? – неожиданно спросил он.

– Что-то припоминаю; в детстве по телеку, когда отец был дома, вместе с ним, наверное, и ни разу не досмотрела до конца; он такой нудный, чушь какая-то. Почему ты спрашиваешь? – сказала она. Предчувствие скорой разлуки овладело ею.

– Когда сидишь в четырех стенах и нельзя выходить на улицу, самый нудный фильм покажется классным, а этот просто надо смотреть внимательно, вот и все. Так вот, там есть персонаж один, его Ножкин играет, у него в его роли есть песня, как он проклинает «красоту островов и морей», помнишь? – сказал он, остановившись и повернувшись к ней лицом.

– Нет, не помню, что за песня? – сказала она удивленно. Наташа действительно не могла понять, о чем идет речь.

– Ну, эта: «Я в весеннем лесу…» Вспомнила?

– Теперь да. Только прости, мне моим бабским умишком не понять, при чем тут старые фильмы и твои совершенно сумасшедшие планы?

– Понимаешь, это трудно объяснить: какая-то недосказанность, непрожитость, если так можно выразиться, ощущений, которые мне нужны, чтобы оставаться тем, кто я есть. Непонятно, какие острова и моря так ему докучали, что он их так невзлюбил. В самом фильме нет ни того ни другого, только таксопарк и рыбалка на речке-переплюйке; снег кругом, и госбезопасность всех ловит… – старательно подбирая слова, сказал он.

– Мы можем завтра поехать в путешествие! Перу, Сальвадор, будет море впечатлений, – с надеждой переубедить его воскликнула она.

– Как ты думаешь, есть разница между игрой в пейнтбол и настоящей войной? – сказал он.

Кольцова поняла, что вопрос был им уже обдуман и решен, и что бы они ни говорили дальше, это ничего не могло изменить. Ей оставалось только ждать и молиться, чтобы в этот раз разлука не была столь долгой. Они снова пошли вниз по Елисейским Полям, и это была та самая прогулка, о которой Кольцова мечтала столько раз, засыпая одна и стараясь не заплакать от сосущего сердце одиночества.

– Уйдет не менее трех месяцев, чтобы все утрясти. Мы будем вместе все это время. Je t’aime, mon amour[89], – сказал он ей, и в первый раз за этот вечер она наконец улыбнулась ему.

Анатолий Борисович Додолев, наверное, первый раз в жизни не знал, что ему делать дальше. «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир» – эту фразу, приписываемую Архимеду, он любил повторять так часто, что в кругах, приближенных к высшим слоям общества, обладавших реальной властью, он получил прозвище Грек. С первых дней своей сознательной жизни он умел находить эту пресловутую точку опоры. И вот сегодня ему впервые показалось, что он ее теряет. По старой привычке задерживаться на работе допоздна он сидел в своем кабинете и снова и снова вносил мелкие поправки в текст аналитической записки по довольно щепетильному вопросу, могущему оказать влияние на судьбы многих людей, так или иначе имевших отношение к бюджетному финансированию. От незаметных нюансов в его словах зависело, нахмурятся чьи-то брови в гримасе неудовольствия или подаваемый им материал будет встречен благосклонно. Всю эту работу он делал почти на автомате, на самом деле его мысли были очень далеко; наверное, поэтому Анатолий Борисович никак не мог сформулировать фразу в последнем абзаце. Решив, что на сегодня хватит, он надел на ручку золотой колпачок и, отложив ее в сторону, потянулся руками вверх, стараясь хоть как-то ослабить напряжение между лопаток и в области поясницы. Встав, он прошелся по кабинету и, отодвинув занавеску, посмотрел в окно: серебристые елки и кремлевские звезды оставались на своих местах. Прикасаясь к вечности, Додолев физически ощущал, как становится ее частью. Это успокаивало и мотивировало. Дверь в кабинет бесшумно приоткрылась, и на пороге показался его помощник. Это был молодой мужчина не старше тридцати лет. Анатолий Борисович посмотрел на него вопросительным взглядом: вот так без вызова врываться в кабинет было не принято.

– Андрюша, что ты замер, как истукан? – сказал Додолев.

– Анатолий Борисович, я прошу прощения, но там Жомов в приемной, я не знаю, как его сюда пропустили. Он очень странно себя ведет и настаивает на немедленной встрече с вами, – скороговоркой выпалил мужчина по имени Андрюша.

– Жомов? – в голосе Додолева звучало неподдельное удивление.

– Вызвать охрану? – спросил заискивающим голосом Андрюша. Он уже винил себя за то, что не сделал этого раньше.

– Нет, пусть войдет, только отбери у него телефон и проверь на микрофоны.

Протиснувшийся через несколько минут в кабинет Додолева Жомов застал того сидящим за столом, энергичными движениями руки вычеркивающим лишние строки из какого-то текста. Так продолжалось несколько минут.

– Садитесь, – сказал наконец хозяин кабинета, оторвавшись от работы.

– Анатолий Борисович… – сказал Жомов и осекся, видя, что тот продолжает делать правки в документе, игнорируя его присутствие. В кабинете повисла какая-то недобрая тишина, время от времени прерываемая вибрацией одного из нескольких мобильников, аккуратно разложенных в определенном порядке на консоли слева от письменного стола небожителя. Возможно, порядок определялся важностью обсуждаемых по каждому из них вопросов.

– Вы пришли сюда отнимать у меня время? Говорите, я слушаю вас, – наконец произнес Додолев заученно усталым голосом человека, знающего цену каждой секунде.

То, что он услышал, заставило его забыть о всех его бюрократических уловках, и, словно подброшенный неведомыми пружинами, кем-то предусмотрительно вмонтированными в его кресло, он в мгновение ока оказался возле обхватившего обеими руками голову старого замполита и зажал его рот ладонью. Кое-как попытавшись обратить все сказанное в шутку, Додолев, стоя рядом с еще более потерянным Жомовым, начал говорить ему, что сценарий предлагаемого им «кино» никуда не годится и он не собирается лоббировать выделение средств на такую чернуху в Министерстве культуры.

– Нам, Вадим Вениаминович, сейчас нужны новые фильмы, вы и ваш сценарист, видимо, наглухо застряли в девяностых. Оглянитесь вокруг! Все изменилось, мы внедряем нанотехнологии, а вы приходите ко мне за полночь с какой-то дичью, – Анатолий Борисович продолжал говорить, внимательно глядя Жомову в глаза. Убедившись, что тот способен контролировать свои поступки, он жестами показал ему, что здесь небезопасно обсуждать подобные темы. Понимая, как рискованно сейчас отпустить Жомова, не дав ему надежды на поддержку, Додолев изобразил сочувствие и понимание на своем холеном барском лице. – А знаете что? – заговорил он вновь уже тоном заинтересованного в сотрудничестве руководителя. – Приезжайте завтра с утра ко мне на тренировку в конный манеж. Я ведь когда-то занимался пятиборьем. И так прикипел к лошадкам и всему, что с ними связано, что, несмотря на возраст, два раза в неделю в семь утра уже в седле. Там и обсудим перипетии предлагаемого вами сериала.

Жомов смотрел на него своими глазами рыбы-телескопа и так до конца и не верил в свалившуюся на него удачу в виде близких отношений с таким большим человеком. В любом случае аудиенция была закончена, и вызванный помощник проводил его до машины и отправил полковника домой.

Оставшись в кабинете один, Додолев протер ладонь носовым платком, стирая остатки слюней неугомонного рассказчика. Можно было пройти в соседние апартаменты с ванной и вымыть руки там, но сил на это не нашлось. «Мало мне своих проблем, а тут еще сынишка никак не угомонится», – подумал он про себя, и резкий холод, пробежавший по спинному мозгу, заставил его снова сесть в кресло. «Если об этом уже знают испанцы и урки, то о чем еще может догадываться этот мерзкий волкодав Кольцов?» – мысли его закружились в причудливом хороводе. Прошло не менее четверти часа, прежде чем ему удалось составить план действий. Несмотря на поздний час, он позвонил в МИД, и после того как перебросился с собеседником на другом конце линии несколькими фразами об их недавней совместной охоте на какого-то краснокнижного то ли муфлона, то ли марала, попросил срочно вызвать в Москву из Женевы атташе по культуре. Додолев занимал такое положение в сонме обитателей Олимпа, что объяснений о мотивах своих поступков он мог не давать даже самому себе. Его следующим шагом было решение немедленно избавиться от Жомова. Начинавший в восьмидесятые годы как бунтарь, «бессребреник», носивший по тогдашней моде видавший виды свитер и простенькие джинсы, Анатолий Борисович Додолев прошел жесткий отбор опытного турнирного бойца еще в те времена, когда на ранней заре кооперативного движения размещал заказы на конструкторские и технологические разработки в комсомольских центрах НТТМ. Освобожденные от налогов и практически бесконтрольные, они резво обналичивали рубли, отправляемые на их счета. Все было шито белыми нитками, и однажды на ученом совете в НИИ немолодой членкор Академии наук, которого по какой-то случайности не внесли в payroll[90] новой мафии, сказал, что все это липа и все эти разработки как делались, так и делаются инженерами и технологами институтских и заводских КБ.

Скандал должен был вот-вот разразиться, и избавить от краха молодого активиста перестройки могло только чудо. Чтобы спасти себя от неминуемого позорного увольнения, Додолеву ничего не оставалось, как перейти на сторону зарождавшегося раскольничества во главе с опальным первым секретарем МГК КПСС. Ставки тогда были явно не в их пользу. Надо было готовиться к самому худшему. Ночь он впервые провел в обществе проститутки. Денег у него было так много, что по ценам того времени хватило бы на много лет беззаботной жизни в окружении соблазнительных гетер. Девушка ему понравилась, и от этого ему стало еще более страшно и обидно, он был уверен, что утром его арестует или ОБХСС, или КГБ. Хрен редьки не слаще. Однако, проснувшись на рассвете в постели со скрученными простынями и гудевшей от выпитого головой, Додолев с удивлением обнаружил, что он один и дверь в его холостяцкую квартиру открыта настежь, но с другой стороны порога все тихо, и даже под окнами его дома не стоит черный воронок.

Закрыв дверь и проверив, на месте ли паспорт, – деньги его не волновали, сотки и полтинники в неисчисляемом количестве были рассованы по тайникам в других местах, – Додолев открыл холодильник, к своей неописуемой радости нашел там чешское пиво и начал пить его прямо из горлышка, ничуть не стесняясь того, что он не одет и из дома напротив его может быть хорошо видно. Мысль, что за ним может кто-то наблюдать, его не посещала еще довольно долго, хотя в то пасмурное июльское утро на него смотрела не одна пара глаз, изучающих его повадки. Об одной группе профессионалов он так и не узнал никогда. Другие тоже не спешили выходить с ним на контакт, но, когда стали очевидными его карьерные перспективы, прикрутили его крепко и безвозвратно.

Выбрав один из телефонов, все так же лежавших на консоли, он набрал номер, медленно, по памяти нажимая пикающие кнопки. Дождавшись первого гудка, он немедленно нажал красную кнопку отбоя и вернул телефон на место. Пора было ехать домой. Сидя на заднем сиденье бронированного «мерседеса», он угрюмо посмотрел на часового, уже не в первый раз как-то небрежно отдававшего ему честь. Это показалось ему дурным знаком. Водитель, крепкий парень с коротко стриженным затылком, плавно снизил скорость, дожидаясь, когда сопровождение ДПС, ожидавшее чуть в стороне, займет ведущую позицию в их кортеже. Машины выровнялись одна за другой и помчались вверх на Новый Арбат, разбрызгивая сине-красные блики проблесковых маячков.

– Антон, отпусти их, пробок нет, гайцы нам больше не нужны, – сказал он шоферу, как только они поравнялись с высоткой на набережной Тараса Шевченко. Оставшись одни, они поехали, снизив скорость, почти незаметные в ночном потоке.

– Давай заедем на «конспиративную квартиру», – наконец произнес Додолев. В ответ водила только понимающе кивнул своим крепким загривком. Он работал сменно, посуточно, и ему было все равно, где коротать бессонные часы. Эта, так сказать, «заимка» была хорошо известна ему и его сменщикам. Анатолий Борисович имел славу мецената и любителя искусств. При этом он никогда не лез на чужие площадки. Из девяти дочерей титаниды Мнемозины[91] он решительно выбрал Евтерпу[92], и вот уже не один год твердой рукой управлял поиском талантливых шансоньеток. В ленинградский период своей карьеры Додолев жил на Черной Речке, где у него до сих пор сохранилась единственная официально принадлежащая ему квартира. Злые и завистливые интеллектуалы подшучивали над совпадениями «космического» масштаба[93]. Так или иначе, из каких бы корифеев вокала ни состояло жюри музыкальных конкурсов, последнее слово всегда оставалось за Анатолием Борисовичем. Последней его пассией была мелкая вертлявая девица лет девятнадцати. Ее довольно приятный голос сейчас можно было услышать на всех радиостанциях страны.

– Смотрите не разбудите соседей громкой музыкой! – сказал Антон. Такие вольности допускались и даже были частью негласного протокола, восхваляющего мужские таланты господина. Он собирался уже вернуться в подземный паркинг, где они оставляли «мерседес», чтобы не вызывать лишнего любопытства служебными номерами, когда заметил, что его хозяин нажал не тот этаж. Двери лифта закрылись, и Антон не успел его остановить. Справедливо рассудив, что это вещь поправимая и что главное, чтобы Додолев не пенял ему за шутку, которой он его отвлек, обладатель трапециевидного загривка развернулся и потопал в гараж. Задержись Антон хотя бы на пару секунд, он с удивлением увидел бы, что лифт замер именно на том этаже, кнопка которого была нажата, как ему показалось, по ошибке. Возможно, это врожденное отсутствие любопытства в его непытливом уме в очередной раз спасло ему жизнь. Как ни крути, куда лучше точить подсечки на самбистском ковре, а потом пить пиво в Сандунах, чем кормить червей на безымянном подмосковном кладбище, куда привычка совать нос в чужие дела может запросто отправить кого угодно. Выйдя из лифта, Додолев с удовлетворением отметил приглушенный почти до темноты свет в общем коридоре. Дверь квартиры, где его ожидали, была приоткрыта, и полоска света не шире дюйма, цвета яичного желтка, освещала противоположную стену.

– We have less than five minutes[94], – сказал он встретившей его женщине.

– Speak out[95], – ответила она.

– This man causes a lot of trouble, he must be finished off by six am today[96], – сказал он, протягивая ей все, что у него было по Жомову.

– Does he know something?[97] – спросила она, недоверчиво разглядывая листок, только что переданный ей.

– It doesn’t matter[98], – он не старался скрыть свое раздражение.

– Ok, fine[99], – ответила она, поняв, что задала неуместный вопрос.

– Moreover, all suspicions and evidence and everything else must point at these people. The one in charge is so called Zeldin Grigory Leonidovich[100], – продолжил он и протянул ей еще несколько сложенных четвертинкой листков.

– You set challenging tasks, we might miss the deadline[101], – сказала она.

– These are the conditions. I lobby the interests of American multinationals, you provide my security. My risks are higher, any dumphead can see where the policy I promote following your instructions leads to. They don’t greet me…[102] – говорил Додолев, распаляясь. Он хотел сказать, что сегодня даже часовой козырнул ему небрежно, но, вовремя сообразив, что это лишнее, смог сдержаться.

– Fine, we’ll settle this for you. Here are some contracts that companies should get[103], – сказала она, в свою очередь протягивая ему список.

– I’ll see what I can do[104], – сказал он, облегченно вздохнув: жизнь слишком прыткого замполита подходила к своему концу.

– By the way, I was asked to tell you that we are annoyed by the new policy of promoting the products of your Russian enterprises. How do you call it? Import – substitution? A-haha[105], – она рассмеялась каким-то неестественным смехом.

– Give me some space! If I lose the trend, I won’t be of any interest to you[106].

– I would recommend you to stay interesting as long as you can[107], – сказала она, кивком головы показав, что беседа окончена.

Спустившись по лестнице на два этажа вниз, Анатолий Борисович посмотрел на часы. Все это заняло почти столько времени, сколько заняло бы простое ожидание лифта, выйди он по ошибке не на своем этаже. Молодое дарование встретило его дежурными приветствиями и с нескрываемой скукой. Подруги из ее тусовки сейчас мотались по клубам, и она надеялась, что после быстрого секса он или заснет, или уедет к своей жене, оставив в ее распоряжении остаток ночи. Первым побуждением Анатолия Борисовича, просчитавшего диспозицию с первого взгляда, было влепить ей смачного пендаля, когда она, повернувшись к нему спиной, направилась в сторону гостиной, по привычке вихляя бедрами. На ней были телесного цвета стринги, какая-то короткая маечка и тапки, в которых ее ноги смотрелись на удивление короткими. Эти ноги сейчас показались ему вызывающе оскорбительными. Если бы не все вышеперечисленные события сегодняшнего вечера, диктовавшие ему осторожность в поведении, синяк на пятой точке был бы ей обеспечен.

– Малыш, налей папе чего-нибудь выпить, – сказал он, смиряясь с очевидностью отсутствия влечения к нему как к самцу со стороны особи, годящейся ему во внучки.

– Виски или коньяк? – спросила она, поворачиваясь к нему.

Он прикрыл глаза и подумал, что голос у нее все-таки от Бога, и если не брать в расчет, что она коротконогая конформистка, спящая с ним только в надежде обойти конкуренток, то свои призы она получила вполне заслуженно. Додолев выпил коньяк и, изобразив сожаление, что сегодня никак не сможет остаться, начал откланиваться. Молодое дарование, не зная, как скрыть свою радость, провожало его со слезами на глазах, умоляя провести с ней новогоднюю ночь. «Только этого мне не хватало», – сказал он сам себе, чувствуя нечеловеческую усталость, как будто черным саваном обволакивающую его с головы до ног. Как ни странно, но ему стало легче после выпитого алкоголя. Впереди была тяжелая, наверное, почти бессонная ночь, и допинг был необходим.

Приехав в особняк, построенный на гектаре самой дорогой в России земли, выделенной Совнаркомом за неоценимые заслуги его деду в самом начале сороковых, он, переодевшись и захватив себе бутылку коньяка, отправился в старый деревянный дом, который они с женой никак не решались снести. В нем, казалось, было холоднее, чем на улице. Дорожку почему-то забыли очистить от снега, и Анатолий Борисович похвалил себя за предусмотрительность. Переодеваясь, он сменил не только верхнюю одежду, но и обувь. К вечеру нападало еще больше снега, и валенки были покрыты им намного выше щиколоток. Он стряхнул его веником, стоявшим в прихожей, и пошел к потайной двери, ведущей в подвал, напоминавший бомбоубежище. Дед, в силу своей профессии склонный к тайнам и загадкам, выстроил на поверхности милый дачный домик, погрузив под землю тонны железобетона, о которых не могла догадаться ни одна живая душа. С первого взгляда было видно, что часть полотен исчезла. Он откровенно пожалел, что не облил их керосином и не сжег тогда, много лет назад, когда его отец перед смертью рассказал ему об их существовании. Сейчас, когда его будущее было так туманно и казалось, что любое событие могло повлиять на его дальнейшую судьбу, эти тени из прошлого появились для него так некстати. Он вышел на морозный воздух. Ночное небо, как часто случается после обильного дневного снегопада, было кристально чистым и от края до края усыпано звездами. Их бесчисленное множество притягивало взгляд, и он подумал, что, может быть, звезды с выпитых им бутылок коньяка отправляются прямиком туда, создавая новые и новые галактики. «Надо было научиться пользоваться секстантом, теперь было бы чем заняться», – размышлял Додолев, глядя на вековые сосны в белых пушистых шапках свежего снега. В эту ночь его волновали только два вопроса: догадается ли его сын-шалун приехать к нему немедленно, никуда не заезжая, прямо с аэродрома, и какой смертью умрет этой ночью Вадим Вениаминович Жомов. Ему никогда не нравились его подхалимские манеры, эта привычка держать пухлые ладошки на уровне груди, словно политрук показывал фигурку зайки, сидящего на пеньке.

За него всегда просил сын. И проблема была не в том, что Вуколов был внебрачным ребенком, проблема была в том, что он был единственным отпрыском Анатолия Борисовича. Вчерашний демарш Жомова стал последней каплей, переполнившей его терпение. «The last straw»[108], – повторил он про себя несколько раз. Как большинство современных дворян, он считал себя полиглотом, и ощущение, что он может думать на заморских языках, поднимало самооценку. Выцедив последние капли из бутылки, он кинул ее высоко вверх, облегчая по крайней мере этим пяти звездам дорогу на небо. Вернувшись в свой трехэтажный особняк с отделкой, выполненной в викторианском стиле, слегка подпорченным неизбежным российским барокко, Додолев, стараясь не спотыкнуться в царящем полумраке на лестничных ступенях, поднялся на первый этаж и прошел в сигарную, спрятанную за двойными дверями, исключающими попадание дыма в остальные помещения. Охрана была предупреждена: проводить к нему Вуколова немедленно, если только тот соизволит появиться. Humidor[109] был доверху забит сигарами из разных стран, хотя, конечно, при всей широте выбора ничего не могло быть лучше кубинского табака. Выбрав короткую, похожую на фюзеляж истребителя времен Второй мировой войны, он срезал у нее оба кончика и, чиркнув спичкой, начал раскуривать ее, попыхивая в обе стороны и наполняя комнату слоящимся пластами дымом. В дверь поскреблись. Это был Антон; он на правах посвященного в маленькие хозяйские тайны чувствовал себя немного компаньоном и сегодня исполнял роль ночного портье.

– Виктор на КПП. Говорит, срочное дело к вам, – сказал он полушепотом.

– Пропустите. Я жду его, – ответил Анатолий Борисович, придирчиво разглядывая ярко-красный ободок тлеющей сигары. Ему казалось, что он, этот ободок, был не вполне ровным, а значит, табак был подобран небрежно, и это его удручало.

– Он сильно пьян, – сменный водитель-компаньон поспешил сделать холуйское замечание, о котором его никто не просил. Анатолий Борисович оторвал взгляд от сигары и с еще большим недовольством, чем раньше, посмотрел на Антона. Поняв, что ляпнул глупость, и вдобавок невпопад, тот бесшумно ретировался исполнять приказ.

Вошедший Вуколов был не только пьян, но и, очевидно, хорошо «вкряченный» коксом. Однако это обстоятельство не мешало ему твердо держаться на ногах и, глядя все время прямо перед собой, говорить твердо и ясно. Полдела было сделано. Виновник ночного аврала был рядом, и теперь они могли вместе прикинуть план контрнаступления.

– Ты хотя бы понимаешь, что никто – я повторяю, никто – из знающих мою тайну не может быть безопасен для нас? – говорил Додолев с зажатой во рту сигарой. Они решили перейти на виски, и он, щурясь от дыма, попадавшего в глаза, тщательно уравнивал количество напитка в стоящих рядом стаканах.

– У меня есть чем им всем ответить. Нелегал. Сам вышел на связь. Пропал с радаров много лет назад. Переправляли его по линии генерала Защепова, но ты же сам знаешь, они «мокрушники» и не способны на интеллигентную работу. Этому умнику каким-то чудесным образом удалось унести ноги от ФБР, и сейчас он при делах в одном из колумбийских картелей, – сказал Вуколов, все также стараясь смотреть все время прямо, чтобы не потерять фокус.

– А кто посадил тебя на кокс? Зачем тебе это?

– Кто не без греха, пусть кинет в меня камень, – произнес с вызовом Вуколов, вставая и направляясь за своей порцией так четко отмеренного виски. Он выпил залпом и вернулся обратно, плюхнулся в кресло, так и не пошатнувшись.

– Несколько часов назад твой протеже вломился ко мне в кабинет. Он успел наговорить достаточно для того, чтобы мне захотелось не только закидать тебя камнями, но и похоронить под мраморной плитой. Честно говоря, я не понимаю, почему я до сих пор с тобою нянькаюсь. Скажи мне, зачем нам этот нелегал, какая от него польза? Тебе надо лечь в клинику и пройти детоксикацию, не ты первый, не ты последний, сейчас вас, наркоманов, лечат. У меня и без тебя забот хватает… – Додолев хотел продолжить, но Вуколов энергичным жестом прервал его.

– Во-первых, меня все устраивает. Мне нравится, как я живу, и ни о каких лечебницах не может быть и речи. Во-вторых, можешь со мной не нянчиться. А в-третьих, я увижусь с этим парнем через некоторое время в Сан-Тропе, я специально выбрал это место для встречи, чтобы заодно повидаться с матерью. Могу, если хочешь, передать ей от тебя привет, – сказал он, и в голосе его Додолев почувствовал обиду и укор за оставленную им когда-то женщину.

– Передай, но я не понимаю, зачем все это? К чему ненужные риски? – Анатолий Борисович отложил в сторону погасшую сигару и посмотрел на сына с сочувствием.

– Ты слышал про Рауля? Он контролирует весь трафик из Южной Америки, он продал меня этому вонючему Жомову, и я не собираюсь это прощать.

– Забудь о Жомове, я уже позаботился о нем, – поспешил успокоить его Додолев.

– А я позабочусь о Рауле. Ты только представь, какую базу данных мы получим? Он снабжает наркотой половину страны. Все эти люди станут зависеть от нас. И, в отличие от этого урки, мы сможем конвертировать все это в реальные политические выгоды. Все участники будут молчать как рыбы до конца продуманного мной плана, а потом вся рыба передохнет. Пойду-ка я посплю, – сказал Вуколов, вставая. По привычке избалованного ребенка, он вышел из сигарной, не попрощавшись. Бессонная ночь и количество выпитого брали свое: как он ни старался идти по прямой, его все-таки сильно качнуло, и, не вписавшись в поворот, он плечом задел дверной косяк.

– Спокойной ночи, – еле слышно пробормотал вслед ему Додолев. «Надо было сжечь все эти картины», – второй раз за последние пять часов подумал он про себя.

После Парижа они стали неразлучны. Кольцова безапелляционно отметала все рассуждения Чекаря о том, что его поездка в Марсель может быть опасна, и лучше, если она останется ждать его в Италии. Все ее решения, несмотря на кажущуюся спонтанность и нелогичность, были детально продуманы и не имели альтернативы. В первый же день по их возвращении в Женеву она подала прошение об отставке. Меньше всего Наташу беспокоило, кто теперь будет писать доклады на французском ее бывшей начальнице.

– Il faut se débrouiller quand même[110], – сказала она Наджат Лутаевой, укоризненно глядевшей на Кольцову, пока та собирала личные вещи в своем кабинете. Если раньше она вынуждена была мириться с тем, что все должности-роли в их драматическом кружке под названием ООН распределялись согласно тайным рунам, написанным мировой элитой, состоящей из потомков королей и принцесс, банкиров и иезуитов Коминтерна, только потому, что Вилен Аристов был одним из них, то теперь ей не надо было продолжать играть этот бесконечный водевиль.

Даже не заехав за вещами в свой старый дом, оставив их там до лучших времен, она позвонила своему мужу и сказала, что до конца официального срока аренды шато остается в его распоряжении. Задержавшись в Женеве на несколько дней, которые потребовались им на улаживание формальностей, Чекарь с Наташей наконец, свободные и счастливые, уехали в Италию. Прогулка должна была помочь им отвлечься от навалившихся проблем, тем более там после мирового кризиса на рынке недвижимости можно было подобрать очень выгодные варианты для вложения денег.

– Я надеюсь, у вас есть адвокаты, способные быстро провести бракоразводный процесс? – спросила она, глядя то на Рому, то на отца, сидевших рядом на огромном диване в только что купленном Чекарем особняке на озере Комо. Вопрос был скорее риторический, и вместо ответа оба только согласно покивали головами.

– Все-таки тебе лучше остаться здесь, это мужское дело, и ты будешь лишней обузой ему в Марселе, – сказал Кольцов. Ему все еще хотелось верить в то, что вся эта история с кокаином и крадеными шедеврами – не более чем доморощенный междусобойчик, затеянный неугомонными аферистами Жомовым и Зельдиным, втянувшими в него отпрыска уважаемого человека. Будь оно так, он нашел бы способ отвадить от этих мечтаний об «островах и морях» своего бизнес-партнера и, судя по всему, будущего зятя. Но все осложнилось за последние дни. Расстрел Жомова и его жены вкупе с последующими событиями безошибочно указывали, что за столом есть еще один игрок, ставки будут неумолимо расти, и даже, казалось бы, собранный им full house[111] с тремя тузами не гарантирует им выигрыш.

– И что я буду делать здесь одна? – сказала она.

– Ну, будешь есть «персик»[112], шопиться в Милане, сходишь в знаменитый La Scala, – поспешил со своими предложениями Чекарь.

– Рома, ты знаешь, в чем казуистика дурацких советов? – спросила Кольцова. Она не собиралась отступать и готова была держать длительную оборону, отражая любые попытки ее переубедить.

– Ну и в чем же? – поинтересовался Кольцов, любивший порассуждать на такие темы.

– А в том, что, когда их дают неглупые люди, это значит, что они имеют какие-то неясные намерения, – выпалила Кольцова, почему-то краснея.

– Так, все ясно! Она тебя ревнует. Я умываю руки, – сказал Кольцов и посмотрел на свою платиновую «Дайтону».

В Лугано у него была назначена встреча с Васкесом, и до последнего парома оставалось меньше часа. Оставив молодежь разбираться в неоднозначных толкованиях межличностных отношений надвигающейся на них семейной жизни, он вышел на небольшой причал, где на маленьком катере, скучая, его ожидал родственник Магомед-Алиева. Вилла стоила на несколько миллионов евро дороже только из-за того, что добраться до нее можно было только по воде. Рассматривая размытые вечерними сумерками очертания гор, окружавших озеро, Кольцов думал о причудливой судьбе схваченного где-то в этих местах Муссолини, когда он безуспешно пытался бежать в нейтральную Швейцарию. Здесь ему уже не удалось так легко отделаться, как почти за два года до этого. Судя по воспоминаниям Отто Скорцени, сумевшего освободить его тогда, в сорок третьем году, из плена, Дуче сам был не очень рад такой заботе о нем со стороны Гитлера. Он мог спокойно просидеть до конца войны под арестом и после доживать свой век где-нибудь в Сардинии, глядя слезящимися стариковскими глазами на характерные для этого острова изумрудные воды Средиземного моря.

– Твой дед не встречался со Скорцени в Мадриде? – спросил Кольцов Васкеса, пока они ждали официанта в небольшом ресторанчике на берегу Луганского озера.

– Это возможно, но маловероятно. Не думаю, что они были даже знакомы, хотя в те годы, когда наш Caudillo[113] был еще у власти, в Мадриде было много фашистских организаций, руководство которых старалось не терять контакт даже с рядовыми членами, каким и был мой pobre abuello[114], – Васкес говорил неохотно, разглядывая меню. Он чувствовал себя отодвинутым в сторону от решений ключевых вопросов и справедливо опасался, что его в очередной раз собираются кинуть.

– Значит, ты не знаешь, откуда у старика Отто были шрамы на лице! – продолжал развлекаться Кольцов, которому нравилось подкалывать своего агента, неожиданно ставшего полноценным компаньоном.

– Это тайна Полишинеля, – проворчал Васкес неохотно.

– И все-таки? – не сдавался генерал, искусно стараясь занять в разговоре доминирующую позицию.

– Австрийские студенты имели привычку тыкать друг другу в лицо рапирами, таким образом доказывая свое пренебрежение к боли. Так что шрамы на лице Скорцени не имеют никакого отношения к его карьере диверсанта. Когда мы сможем убедиться, что картины находятся в Европе, и выберем надежное место для их депонирования до конца сделки? – исключающим уловки тоном спросил Васкес, отложив в сторону меню и всем видом показывая, что исторический экскурс на сегодня закончен.

– У меня сегодня волчий аппетит, – ответил Кольцов после непродолжительной паузы. Ему наконец удалось привлечь внимание неторопливого официанта, и он собирался заказать себе ногу ягненка и бутылку красного вина.

– У вас не должно быть секретов от меня в этом деле. В противном случае я буду расценивать это как враждебность! – Васкес перешел на зловещий шепот. Он понимал, что в реальности у него очень мало рычагов давления на всю эту компанию и единственной правильной стратегией было следовать за ними по пятам, не упуская их из поля зрения ни на один день.

– В Москве убит человек, связывавший нашего заказчика с Раулем. Все осложнилось. Сейчас важно получить подтверждение из Марселя, что все прежние каналы готовы быть задействованы под нашу сделку. На это уйдет время. После этого картины будут переданы на хранение нейтральному посреднику. Надо ждать. Все лишние контакты и встречи нежелательны, – Кольцов говорил односложно. Он не собирался что-то доказывать или просто обсуждать.

– Привлеките меня. Я могу быть полезен, – сказал Васкес, понимая, что спорить не имеет смысла.

– Ну что же, раз так, то милости просим. Не спускай глаз с этой троицы в Женеве, я имею в виду атташонка, его жену и нашу чудесную благотворительницу. Чем больше контактов, организаций и заведений, посещаемых ими, тебе удастся выявить и зафиксировать, тем полнее будет картина их истинных намерений, – начал перечислять возможные задания Кольцов и замолчал, видя приближающегося официанта.

Им принесли бутылку вина Chateau Mouton Rothschild 1973 года. Внимательно рассмотрев этикетку и одобрительно покивав головами, они оба приготовились дегустировать напиток за баснословную цену. Остаток вечера прошел за уточнением деталей общей диспозиции, и Кольцов, довольный, что ему удалось направить энергию агента в нужное русло, заказал еще одну бутылку этого вина.

Оставшись одни на своей новой вилле, Роман с Наташей решили провести весь вечер, бездельничая. По подсчетам Ромы, у них было не меньше пары недель, прежде чем ему надо будет отправляться в Марсель. Заранее спланированная поездка в этот старый портовый город теперь откладывалась из-за убийства Жомова в Москве. Рауль почувствовал опасность и, отключив все телефоны, перестал выходить на связь с кем бы то ни было, кто так или иначе мог быть причастен к смерти или даже просто был знаком с неудачливым замполитом. «Надо уметь ждать и занимать время ожидания полезными делами», – любил повторять Кольцов. С этим трудно было не согласиться, особенно сейчас, когда большая часть комнат в новоприобретенной вилле стояла без мебели и пауза в делах оставляла время для их обустройства. Плотно закрытые ставни почти не пропускали лучи и без того холодного зимнего солнца. Казалось, что в комнатах никогда не станет тепло, хотя, говоря откровенно, Чекаря пока все устраивало и так. Спальня, кухня и гостиная были в полном порядке, и думать о меблировке остальной части ему было лень. Они вышли в небольшой ухоженный сад, спускавшийся почти к самой воде. На белых перилах алебастровой ограды стояли глиняные горшки с пеларгонией, красные цветы которой придавали зимнему пейзажу сказочный вид. Уезжать отсюда не хотелось. Вечерело, и темно-синие облака сливались вдали с вершинами гор, окружавших озеро Комо. От воды веяло свежестью. Зябкая влажность, казалось, пробиралась под одежду; захотелось вернуться в дом.

– Я пойду приготовлю ужин. У тебя есть какие-то пожелания? – спросила Наташа.

– Приготовь то же самое, что стряпала тогда, семнадцать лет назад, в Салтыковке, – ответил он.

– Увы, здесь, в Италии, нет такого черного хлеба. Да и вода для того чая, который мы пили с тобой там, нужна из московских водохранилищ. Так что привыкай к спагетти и пицце, – сказала она то ли грустя, то ли смеясь.

Очертания Наташиного лица почти растворились в вечернем полумраке, и он не понял, шутит она или готова заплакать о прошедшей молодости. Так или иначе, возле воды стало неуютно и, вернувшись в тепло гостиной, они занялись каждый своим делом. Пока Наташа разбиралась на кухне, он сделал несколько звонков своим доверенным людям в Северном холдинге. Без него буксовало решение некоторых весьма щепетильных вопросов. За кажущимися заносчивым простофилям простыми и понятными бизнес-схемами всегда кроется колдовство, известное только самым избранным чародеям. Не дожидаясь ужина, Чекарь открыл бутылку вина и, плеснув его в бокалы, отнес один Кольцовой, которая с энтузиазмом разделывала тушку утки, рассчитывая приготовить из нее жаркое. Все эти годы она если и делала что-то по хозяйству, то только в те дни, когда их с Виленом Аристовым навещали родители. Как-никак, а приличия надо было соблюдать. Посмотрев на свою будущую жену и на будущее жаркое, Чекарь понял, что это надолго. Наташе было не до вина. Он забрал бутылку и поднялся на первый этаж в комнату, где он собирался поставить бильярдный стол. Руки у него были заняты, и он, кое-как работая локтями, приоткрыл дверь и протиснулся на балкон, наполовину засыпанный опавшими листьями. Помимо прочих мелочей, он никак не мог решить, что делать с Леной, так и жившей все это время под крышей его особняка на Каме. Если бы не эти неудобства, Чекарь вообще подумывал, а не воспользоваться ли такой неожиданной заминкой и не махнуть ли с Кольцовой к себе на Урал. Он чувствовал назойливую усталость от бытовых забот, которых в последние годы мог позволить себе избегать, перекладывая их на многочисленную обслугу. Однако надо было как-то объясниться с этой девушкой, но ему ничего не лезло в голову, и он откладывал эту проблему со дня на день, сам себя загоняя в угол своей нерешительностью. Если бы Кольцова не прилипла к нему как банный лист, он мог бы метнуться туда-обратно и все уладить, никого не обидев и не выглядя свиньей. Но судя по звукам, раздававшимся из кухни, любое расставание с Наташей было категорически исключено.

Входящий вызов оторвал его от этих наблюдений, и, мельком сверившись с именем абонента, загоревшимся на экране, он нажал зеленую кнопку приема. С первых слов поняв, о чем идет речь, Чекарь заставил себя дослушать говорившего до конца. За годы управления этой махиной – а Северный холдинг был по-настоящему огромен – он научился искать скрытые за очевидным содержанием смыслы и мотивы второго плана в словах говоривших с ним людей. Прижимая трубку плечом к уху, чтобы освободить руки, он долил себе еще вина. Из всего сказанного выходило, что адвокаты противоположной стороны, очевидно, нашли тропинку в арбитраж, и дело о банкротстве повисло в воздухе, давая возможность потенциальным субсидиарщикам надежно спрятать концы в воду. Чекаря это не очень волновало. В большинстве таких случаев он успешно совмещал роли прокурора, судьи и палача, но каждый должен был отрабатывать свой кусок хлеба, и звонивший явно рисковал остаться без оного. Обещав подумать, Рома нажал отбой. Отложив дела и заботы на следующий день, он спустился вниз, к Наташе, которая с усердием, близким к фанатизму, накрывала на стол. У него не было сомнений в своих чувствах по отношению к этой женщине, которую он любил уже так долго, но он стал замечать, как совместная жизнь начинает его стеснять. Каждый вечер пить вино и есть вкусно приготовленный ужин показалось ему сейчас утомительно скучным.

Они сидели на диване и смотрели какой-то итальянский фильм, когда ему снова позвонил Кольцов.

– Мы открыли ящик Пандоры, и теперь беды и напасти свободно разлетаются по всей нашей вселенной, – начал он говорить без предисловия.

– Что случилось? – спросил Чекарь, вставая с дивана и отходя к окну.

– В Москве скоропостижно скончался еще один человек. Он работал со мной в прежние времена. Он моложе меня и был абсолютно здоров. Слишком много совпадений. Я сейчас вылетаю и буду держать тебя в курсе, – сказал он торопливо, словно боясь, что кто-то может прервать их разговор.

– Да, я понял, – ответил Чекарь уже после того, как их разъединили. Он посмотрел на Кольцову, воспользовавшуюся тем, что он отошел, и теперь лежавшую на диване, укрывшись пестрым шерстяным пледом. Твердое решение не брать ее с собой в Марсель было теперь, после разговора с ее отцом, абсолютно бесповоротным. «Если ей нечем заняться здесь, пусть съездит к матери в Москву, а еще лучше на Урал. С Леной я решу как-нибудь», – подумал он про себя, одновременно перебирая все возможные выходы из этой запутанной ситуации. Кто-то начал зачищать концы, и ни он, ни Кольцов не могли знать наверняка, какие планы были у их врага. Было ли это отказом от войны и просто заблаговременным прикрытием всех возможных источников опасности, или, наоборот, попыткой изменить расстановку сил в существующей структуре связей? Он криво усмехнулся, вспомнив, как еще пару часов назад переживал из-за начавшей воцаряться стабильности. С какой стороны ни посмотри, а до этого было еще далеко.

– Как фильм? Кто плохой? – спросил он полусонную Наташу.

– Вот этот виконт, он хотел обманом получить наследство, которое на самом деле, ну по праву, принадлежит молодой дочке графа, тоже графине, разумеется, но она не догадывается об этом и пока живет со своей приемной матерью. Она не знает, что мать не родная, но начинает что-то подозревать, видя, как…

– Это очень интересно, и я бы досмотрел его до конца, но у меня есть к тебе другое предложение, – прервал ее на полуслове Чекарь по своей дурной привычке не очень-то церемониться со слабым полом в этих вопросах.

Потом они долго лежали на постели, обнявшись, и смотрели в окно. Ветер гнал по небу облака, сквозь рваные края которых время от времени серебряным шаром выкатывалась луна, и свет от нее не оставлял теней на полу их спальни. Прошлое сливалось с будущим, и грани между волшебством и повседневностью исчезли, казалось, навсегда.

– Мои родители всегда хотели сделать из меня принцессу, и так перестарались, что нашли мне в мужья несчастного извращенца. А я всегда любила простого разбойника. Надо прожить половину жизни, чтобы понять, что все короли злые, а разбойники добрые. И сказки, утверждающие обратное, нагло лгут. Рома, ты ведь разбойник, правда? – сказала она, засыпая, уткнувшись носом ему в плечо.

За кажущимся сумбуром рабочего дня Григория Леонидовича скрывался строгий распорядок. Нельзя было сказать точно, сколько часов в сутки он посвящал кропотливой добыче различных мировых валют. Можно было предположить, что он научился не отключаться от дел даже во время сна. Этим объяснялась его любовь поспать подольше. Он был и жаворонком, и совой одновременно: рано ложился спать, как первые, и поздно просыпался, как вторые. Некоторые весьма элегантные решения приходили ему именно ночью. Еще одним правилом были ежедневные бизнес-ланчи. Не в смысле комплексного обеда за тысячу рублей в столовке бизнес-центра, а как сакральный ритуал, включающий неспешный прием пищи в небольшой компании из двух или трех человек и служащий укреплению доверия и расположения со стороны нужных ему людей. После этого он, как правило, устраивал себе небольшую сиесту. Следующим неизменным мероприятием любого из дней недели было посещение спортзала. Григорий Леонидович не случайно выбрал часы после трудового дня. Он мог ходить на спорт в любое другое время, но какой смысл от общения с домохозяйками и лодырями, с его точки зрения бездарно проливающими пот, вместо того чтобы делать бизнес? Нет нужды описывать ту радость и теплоту, которую испытывал нужный ему человек, когда он «случайно» встречал Зельдина на переговорах в банке или в профильном министерстве, ведь не далее как вчера этот милый и общительный человек, каким на самом деле и являлся Григорий Леонидович, давал ему дельные советы, как сбросить лишний вес или избавиться от боли в пояснице. Главное, что они давно уже были на «ты», и Григорий Леонидович мог рассчитывать на полное взаимопонимание и доверие.

Этим вечером он уже успел переодеться и, сидя на банкетке, завязывал шнурки своих кроссовок, одновременно перекидываясь ничего не значащими фразами с еще одним приверженцем здорового образа жизни. Внезапное появление Марата, как смерч ворвавшегося в раздевалку, сразу испортило ему настроение. Зельдин любил играть в опасные игры, но старался не переходить линию невозврата. Бледное как смерть лицо татарина с первого взгляда подсказало ему, что произошел «заступ». В раздевалке явно было невозможно говорить, не привлекая внимания, и они вышли в коридор. Шнурки одного из кроссовок так и остались незавязанными, и пластмассовые наконечники цокали по паркету в неожиданно наступившей тишине.

– Жомов и его жена найдены мертвыми сегодня днем у себя в московской квартире, – прошипел Марат, зачем-то прижимая Зельдина к стене коридора.

– Ну мы-то тут при чем? Ты же не думаешь, что кому-то из нас могла прийти в голову такая глупость? – сказав это, Зельдин попытался отодвинуть от себя своего товарища. Как это ни странно, но в эти секунды он больше всего боялся еще раз вдохнуть запах чеснока, исходивший от говорившего.

– Я только что от своего человека из ментовки. Он должен был передать мне сегодня досье на мать интересующего нас субъекта.

– Передал? – спросил Зельдин. Он присел на корточки и завязывал второй шнурок, к своему огромному удовольствию избавившись от прислонившегося почти вплотную к его лицу Марата.

– Да. Но еще он сказал, что ты главный подозреваемый как заказчик убийства. Дальше слушай: водители Сунне и Поповича в ментовке, и их не выпустят, пока они не оговорят сами себя.

– Прекрати истерику, им не в чем признаваться. Это все какая-то чепуха. Мы никогда не действовали такими методами. Да пусти ты меня, наконец!

– Нашли ствол. Отпечатки совпадают с отпечатками водилы нашего Поповича. На камерах наблюдения машина Сунне, и все в цвет по времени и месту. – Марат говорил быстро, не переставая жестикулировать.

– Этого не может быть. Это подстава, – сказал Зельдин, чувствуя, как его ноги становятся ватными и непослушными.

– Мой человек намекнул мне под большим секретом, что сегодня к ночи, край завтра утром, они получат у судьи разрешение на твой арест.

– Хорошо, я понял. Это чья-то подстава, вероятно, Кольцов никак не угомонится, хотя и кроме него людей хватает, которым мы пощипали перья, – сказал Зельдин, направляясь обратно в раздевалку.

– Ты куда собрался? – прошипел Марат, увлекая его в сторону пожарного выхода. Они выскользнули на задний двор и, лавируя между грудами картона и полиэтиленовых мешков, набитых мусором, кое-как вприпрыжку добежали до следующего проходного двора. Неприметный «хундай», подозрительно покосившийся на левую сторону, моргнул им аварийкой. Через минуту они выехали из арки и, пропустив вперед машину скорой помощи, влились в длинную вереницу автомобилей, обреченных на многочасовые московские пробки. Сидевший за рулем Гера Сунне, казалось, истекал потом и постоянно вытирал лицо носовым платком. Он для конспирации снял свою шляпу, и его длинные седые волосы, обрамлявшие внушительную лысину, сейчас растрепались и каким-то жутким каре свисали почти до самого воротника его пальто.

– А где остальные участники нашего синдиката? – спросил Григорий Леонидович, которому в шортах и майке, наоборот, было прохладно. Он старательно забивался в самый угол, по максимуму отодвигаясь от Марата, дыхание которого было пропитано чесноком и сводило его с ума.

– Алеша Попович с бухгалтером рванули вперед. Заедут к одному нашему хорошему знакомому в Котово, возьмут у него из гаража пару спортивных машин. Это корыто того и гляди развалится подо мной, – Сунне говорил, не переставая промокать лицо и голову носовым платком.

– Нам надо быть на латвийской границе не позднее трех утра, – уточнил Марат.

Они успели. Два «Х-650 М» объехали по встречной полосе ожидавших своей очереди простых смертных и, не тратя время на заполнение бумаг, – все формальности были выполнены заранее, и им оставалось лишь поставить пару закорючек в графе «подпись», – проехали оба КПП. Марат только обменялся понимающим взглядом со старшими по смене на обеих сторонах границы.

– Теперь у нас есть время на решение этой проблемы. Скорее всего, их улики – это липа, пригодная только для внутреннего пользования, и они побоятся сунуться с ними в Интерпол. Впрочем, это зависит от уровня конторы, взвалившей на себя эти хлопоты, – добавил он после небольшой паузы.

– У меня нет даже одежды, – зачем-то сказал Григорий Леонидович. Это были его первые слова с тех пор, как они поменяли машины. Он всю дорогу чувствовал себя неуютно в шортах и майке, и его голые колени никак не сочетались с холодным зимним пейзажем за окном мчавшейся уже по латвийскому шоссе «БМВ». Ему было страшно и обидно. Привыкший делать гадости другим людям, сейчас он был растерян и подавлен от неожиданной несправедливости по отношению к нему самому. Без охраны и вечно кишащей вокруг него обслуги он стремительно превращался в среднестатистического обывателя, пусть и с кредиткой швейцарского банка; это не меняло его статуса банального мещанина, вечно трясущегося за свой скромный достаток и до смерти боящегося его потерять.

– Переоденешься у Сунне дома. За три часа доедем. Потерпи, – сказал Марат. Начинался типичный для Латвии зимний дождь, и ему приходилось все время напрягать зрение, чтобы не отстать от впереди идущей машины, сигнальные фонари которой расплывались в водяных разводах, оставляемых дворниками на лобовом стекле.

Дом Георгия Сунне был, наверное, одним из самых больших на Рижском взморье. Он купил участок земли еще в начале девяностых, и за эти годы присоединил к его территории еще два соседских надела, на одном из которых соорудил по-настоящему шикарный спа-комплекс с бассейном и разными банями, а на другом устроил подобие автопарка с мойкой для машин и просторным гаражом, где хранил раритетные экземпляры мирового автопрома.

– Гера, тебе есть что терять! – радостно сказал главбух, вылезая из забрызганной сверху донизу «бэхи».

– Сема! Ну кто так шутит, тем более с утра? – сказал Алеша Попович, чуть не плача. Он не был завистлив, и злорадство не было его характерной чертой.

– У тебя вообще тут есть неприметная машина? Желательно с московским номером, – спросил Марат у Сунне, не обращая внимания на болтовню уставших от долгой дороги подельников.

– В смысле «неприметная»? «Роллс-Ройс Фантом»? Или «Хорьх» из гаража Геринга? – проворчал Сунне в ответ.

– Неприметная в смысле неприметная. У меня нет времени разжевывать тебе, как первокласснику, значение слов и понятий. Я возвращаюсь обратно прямо сейчас. В досье на мамашу Вуколова есть много интересного, здесь нет смысла говорить об этом, дорог каждый час. Его папаша Додолев не так кристально чист, как хочет казаться, и если даже это не по его указке на нас хотят повесить всех собак, то мне не хватает совсем чуть-чуть, дабы заставить его включиться и приложить усилия, отводя от нас удар.

– Ты не слишком сильно рискуешь, возвращаясь? – спросил Попович, воспрянув духом. Ему очень хотелось, чтобы все сказанное Маратом могло однажды стать реальностью.

– Не волнуйся, у меня есть паспорт гражданина Узбекистана. Я татарин, но не забывайте, что родились и выросли мы с Гришей в Ташкенте, – сказал он.

– Бери тогда вон ту серебристую «Вольво». Это спецзаказ как раз для такого случая. Шестьсот лошадей и броня, – Сунне махнул рукой, показывая направление куда-то вглубь гаража.

– Ты все-таки мог бы сказать нам, что ты собираешься делать, – сказал Григорий Леонидович, из последних сил стараясь не терять свое положение лидера.

– Хорошо, я потрачу еще несколько минут, – ответил ему Марат, поморщившись, как будто съел что-то кислое. – Анатолий Борисович Додолев, как известно в узких кругах, принимает живое участие в судьбе молодых эстрадных певиц, с вашего позволения я бы именовал их талантливыми вокалистками. Мне надо узнать, и в этом мне помогут, где он проводит так называемое заключительное прослушивание. Дальше дело техники: спровоцирую конфликт с его сегодняшней пассией, запишу все аккуратно и вместе с историей его любви к матери Вуколова. Я уверен, этого будет достаточно для встречи и беседы с ним.

– Его охраняют, – сказал главбух, проникнувшийся глубоким скепсисом после откровений Марата. Своим строгим, привыкшим мыслить категориями цифр умом он понимал, как много вероятностей возникает после каждого шага для реализации этого плана.

– Все охранники – спортсмены. Все спортсмены тренируются. «Спартак», «Динамо», «Трудовые резервы» – вроде все по разным лавкам сидят, но чем выше уровень, тем чаще они пересекаются. Так что доверьтесь мне, в этих кругах у меня хорошая агентура. Все, мне надо ехать, – закончил Марат.

Через несколько часов внешне неприметная машина с гражданином Узбекистана за рулем пересекла российско-латышскую границу в направлении Москвы. Немолодой сухопарый мужчина с остервенением давил на газ, изредка притормаживая, когда его не пропускали скучающие чайники. За окном было морозно и солнечно. Марат пожалел, что у него не было с собою темных очков. Глаза начали уставать, и приходилось все время щуриться, чтобы избежать неприятной рези, но он не мог позволить себе такой роскоши, как небольшой отдых. Все встречи были назначены. Его следующие сутки были расписаны по минутам.

И все-таки ему пришлось прервать гонку. Не доезжая до Волоколамска, когда до столицы оставалось всего ничего, Марат понял, что перестал чувствовать дистанцию между автомобилями. Снизив скорость, он кое-как дополз до обшарпанной провинциальной гостиницы и, наскоро перекусив, завалился спать. Он отличался отменным здоровьем и мог проспать, не вставая по нужде, часов десять – двенадцать. Помня об этом, Марат поставил будильник на своем айфоне. Он очнулся от сна, не понимая, где он. Отключив дзинькающую мелодию и осмотревшись по сторонам, Марат, не вставая с узкой, неудобной постели, открыл поисковик и невольно вздрогнул, прочитав на первой же новостной строке, что в офисе их компании идет обыск и что их руководитель Григорий Леонидович Зельдин теперь именуется не иначе, как «криминальный авторитет», и его объявили в розыск. Чертыхнувшись, он прошлепал в неказистую уборную, где долго стоял под контрастным душем, пытаясь вернуть себе хоть каплю оптимизма.

В Москву он въехал уже затемно. Встречи, которые он вынужден был перенести, затянулись далеко за полночь. У него не было времени выбирать и торговаться. Он говорил «да», соглашаясь на любые условия, даже с людьми, казавшимися ему ненадежными в смысле иллюзорности их реального ресурса. Он раздавал авансом кому сто, кому двести тысяч долларов даже за обещание «навести справки» и «посмотреть, что можно сделать». Ему нужен был компромат на Додолева, железный компромат, а не сказки о том, что кто-то где-то когда-то что-то украл. Этим никого нельзя было удивить или побеспокоить. Хозяин одной из радиостанций, которому они с Гришей несколько лет тому назад помогли вывести из состава учредителей парня, профинансировавшего львиную долю расходов на ее создание и раскрутку, пообещал свести его завтра же с последней протеже Додолева, с которой у него были, так сказать, «продвинутые» отношения. Он взял за это четверть миллиона баксов и с улыбкой хитрована добавил, что есть еще и мальчики, правда, не имевшие к Анатолию Борисовичу никакого отношения. Марат, глядя, как тот с жадностью пересчитывает десятитысячные упаковки, невольно подумал, что от принципов вегетарианства пора отказываться.

Встречу удалось устроить в середине того же дня возле ее дома на Кутузовском в кофейне, куда представители местной богемы стекались на подобие позднего завтрака. Лицо ее без макияжа было, мягко говоря, весьма помято, и мешки под глазами от весело проведенной ночи впечатлили даже видавшего виды татарина. Сидя на краешке деревянного стула, ссутулившаяся и худая, она никак не была похожа на ту, что миллионы простаков лицезрели на экранах телевизора.

– Джем сказал мне, что я должна помочь вам в одном деле, и это не повредит моей карьере, но то, что вы сейчас сказали, категорически меня не устраивает, – сказала она, почти не двигая потрескавшимися без помады губами, в которых сжимала пластмассовую трубочку, цедя апельсиновый сок.

– Твоя карьера все равно прекратится, если ты нам откажешь, – рявкнул на нее Марат. Отступать ему было некуда, тем более он уже рассказал ей слишком много.

– Возможно, да, возможно, нет, – промурлыкала она, и подобие улыбки скривило ее потрескавшиеся губы. – Но я хочу уехать в Америку. Лос-Анджелес, например. Для этого тех денег, которые вы предложили, не хватит, – продолжила она.

– Сколько? – спросил Марат, почувствовав облегчение, сменившееся шоком, когда в ответ она протянула ему свой айфон, на дисплее которого были написаны цифры.

– Все деньги вперед, и ни слова Джему. Если он узнает и станет приставать ко мне с процентами для него, я вас просто кину, и делайте со мной что хотите, – сказала она. В кофейне было тепло, даже душновато, но она не переставала поеживаться и натягивать рукава свитера до кончиков пальцев с ногтями, накрашенными зеленым лаком. Торговаться или спорить было бесполезно, решение все равно уже было принято обеими сторонами.

– Ну так что, давать вам номер счета? – спросила она с каким-то вызывающим безразличием. Марат в ответ только кивнул головой.

Он вышел на улицу. Вместо крещенских морозов природа, как будто насмехаясь над всеми традициями, подарила москвичам короткую оттепель, и, шлепая по коричневой жиже туфлями из кожи убитого домом Гуччи каймана, Марат поспешил к машине. Времени было в обрез. Не позже завтрашнего дня следовало установить в квартире певички всю аппаратуру и сделать пару-тройку замеров ракурсов для записи правильной картинки. Одним словом, ему было куда торопиться. Сложностей с переводом не возникло. Деньги переместились внутри оффшорного банка на Виргинских островах, и восходящая звезда стала законной обладательницей двадцати пяти миллионов долларов. Все, что она должна была сделать за эти деньги, это позвонить вечером следующего дня, после того как все будет готово, своему благодетелю и вести себя максимально подозрительно и вызывающе, провоцируя тишайшего Анатолия Борисовича на несвойственное ему поведение в форме скандала. Важно было не переборщить и не спугнуть его. Его приезд и пара хороших синяков и ссадин входили в оговоренные условия контракта. По мнению Марата, этого вместе с досье на мать Вуколова было достаточно для успешных переговоров. Техники и спецы по видеоконтролю работали всю ночь и смогли закончить только к середине следующего дня. Певичка дулась, что ей негде спать, и Марат был вынужден метаться между техниками и девицей, подгоняя одних и пытаясь предотвратить возможную истерику с ее стороны. Когда все было готово и она набрала только ей известный номер, приготовившись с первых же слов хамить и провоцировать, выяснилось, что Анатолий Борисович улетел в Швейцарию на какой-то форум и потом посетит Японию и Южную Корею. Когда он вернется, помощник, ответивший на вызов, уточнить не смог и, вежливо извинившись, отключился.

– Надеюсь, ты понимаешь, что наш контракт должен быть исполнен независимо от срока? – сказал Марат, стараясь встретиться с ней взглядом.

– Ой, только не надо мне угрожать! – пискнула она, поудобнее устраиваясь на табуретке возле кухонной консоли. Из одежды на ней были только ее неизменные стринги и застиранная майка розового цвета. Марат отметил про себя, что ноги у нее на экране телевизора кажутся длиннее.

– Ты поняла, что я имел в виду, – сказал он, вставая. Здесь пока ему больше нечего было делать, и он решил поехать отоспаться и уже потом пытаться как-то затормозить маховик раскручивающихся против них репрессий.

Зимнее море до самого горизонта было покрыто мелкими волнами в белых барашках, и яркое полуденное солнце делало их еще белее. Упругий, монотонный ветер заставлял редких в это время года туристов, прогуливавшихся для моциона по набережной, застегивать куртки и пальто до самого ворота. Стоя возле двух мемориальных досок в честь высадки антифашистского десанта, Олдридж перечитывал их уже который раз и никак не мог понять, почему французы прибыли штурмовать побережье на несколько дней позже американцев. Как ни крути, а янки жили дальше, чем лягушатники. До встречи, на которую он приехал сюда, оставалось совсем немного времени. Так как по протоколу его новый куратор должен был появиться ровно на двадцать восьмой минуте после того, как ему принесут его кофе и апельсиновый сок, Олдридж прекрасно понимал, что у того должна быть серьезная оперативная поддержка и, возможно, даже агрессивные намерения. Усмехнувшись про себя задорной наивности своих старых друзей, он снял темные очки и, щурясь от беспощадных лучей зимнего солнца, начал тщательно протирать их носовым платком. Зачем он возобновил контакт? Ответ на этот вопрос был краеугольным камнем его психопатического портрета тролля. От своей очередной шалости он, безусловно, собирался получить удовольствие. Если это те самые люди, которые хотели доставить наркотики в Европу, используя Вилена Аристова, то они смогут найти общий язык. В этом пранкер был уверен на сто процентов. В противном случае Олдридж собирался наврать с три короба всяких небылиц и вновь исчезнуть, как ни в чем не бывало.

Столы и стулья красного цвета – отличительная черта ресторана Sénéquier в порту Сан-Тропе. Олдридж долго пытался объяснить официанту, что он сначала закажет кофе и сок, а потом обязательно закажет обед. Немолодой француз был непреклонен.

– Tout cette tables sont pour manger. Je ne peux pas[115], – повторял он раз за разом как заводной. Олдридж грязно выругался про себя и подумал, что опять эти русские не учли местные обычаи, и ему придется съесть целый обед, прежде чем ему принесут кофе и орандж. И хотя провести здесь столько времени не входило в его планы, он вынужден был уступить. Он заказал дюжину устриц, бутылку хорошего белого вина и как plat de résistances[116] попросил тюрбо, запеченное в соли. Когда гарсон, проверив заказ, уже собирался уходить, Олдридж неожиданно ухватил его руку чуть выше локтя и, сдавив ее с достаточной силой, чтобы мужчина понял, с кем имеет дело, и не поднимал шума, сунул ему пятьдесят евро и, лукаво улыбаясь, сказал принести кофе и сок toute de suit[117]. Сегодня он не собирался давать никому фору и казаться безобидным. Наблюдавший за ним Вуколов одобрительно покачал головой. Это, безусловно, тот человек, который был ему необходим. На экране монитора компьютерная программа запустила обратный отсчет, как только донышко кофейной чашки коснулось стола. Вуколов встал с дивана и, подойдя к встроенному шкафчику, достал оттуда куртку и шарф. Пол в каюте небольшой, восьмидесятифутовой яхты незаметно покачивался. Спешить было некуда, расстояние от трапа, спускавшегося с кормы до ресторана, было не больше двадцати метров, но Вуколов тоже любил шутки. Выйдя на палубу, он облокотился на никелированные перила и принялся бесцеремонно разглядывать посетителей Sénéquier, подолгу задерживаясь на лице пришедшего на встречу с ним нелегала, очевидно избегавшего любого визуального контакта. Ему просто захотелось пощекотать тому нервы. Несмотря на мертвый сезон, большинство плотно стоявших столиков было занято. Рядом с Олдриджем весело болтали три молодые женщины, уже закончившие обед и просто допивавшие розовое вино. Одна из них, сидевшая спиной к порту, вопросительно посмотрела на Олдриджа, маленькими глотками цедящего кофе, как будто боясь обжечься. В ответ тот сложил пальцы левой руки замысловатым образом. Это было ответом на ее вопрос, что делать с этим любопытным, так бесцеремонно таращившимся на него с яхты. Сложи он их в другую фигуру, жизнь Вуколова закончилась бы почти сразу, как только цепочка условных знаков и паролей дошла бы до снайпера, просматривавшего всю длину причала.

Напряжение незаметно, но неуклонно нарастало. Женщины не спешили уходить и заказали бутылку вина Lion&Dragon Chateau Roubine. Выполнив сперва их заказ, официант принес раскладной столик и начал счищать корку соли с целиком запеченной тушки рыбы, заказанной американцем. Наконец Вуколов решил, что пора идти. Он спустился по трапу и широкими уверенными шагами перешел проезжую часть, отделявшую причал от ресторана. Он даже не повернулся в сторону вынужденного пропустить его француза на старенькой Vespa. Они с Олдриджем встретились как старые друзья, не видевшие друг друга тысячу лет. Вуколов все время повторял, что друг его так изменился за эти годы, что он не сразу узнал его и не решался подойти к нему, хотя любопытство не на шутку его разбирало. Американец, в свою очередь, торопливо извинялся, что устриц уже не осталось, и настойчиво предлагал разделить рыбу пополам. На радостях хозяин небольшой яхты заказал бутылку шампанского Cristal, чем немедленно покорил сердце гарсона, хмурившегося из-за все-таки выступившего синяка у него на локте.

Они болтали без перебоя, рассказывая друг другу только что придуманные воспоминания о веселых приключениях, случившихся с ними в их воображении, когда, дождавшись подходящего момента, Вуколов сказал, глядя тому в глаза и давая понять, что вопрос серьезный:

– You have never seen your mother, have you?[118]

– What? Why?[119] – спросил Олдридж, не найдя других слов.

– She is here, in Saint Tropez, and if you come alone tomorrow I will take you to see her. You’ll know that I’m more than a friend[120].

– What makes you think I’m not alone?[121]

– As soon as you started making those odd gestures the tracking program has given an alarm signal and your people were caught in the web of artificial intelligence. In Russia we also know some tricks[122]. Il est heure pur faire le trottoir mon petit chere filles[123], – сказал он, обращаясь уже к притихшим девицам.

– Alright, I’ll think about it[124], – как будто выговаривая по слогам каждое слово, еле слышно пробормотал обескураженный гигант.

– Go on, think it over. If the answer is yes, I’ll pick you up at midday tomorrow opposite the Gendarmerie Museum. You stay at hotel De Paris, right? Then you would not to be late due to traficf jams for sure[125], – сказал Вуколов, вставая и похлопывая Олдриджа по плечу. – Au revoire, mesdemoiselles[126], – добавил он, посылая девушкам воздушный поцелуй.

Оставив обескураженного Дугласа Олдриджа ковыряться в остатках так и недоеденного им тюрбо, Вуколов вернулся на яхту и, не скрывая своего торжества, достал из бара бутылку «Макаллана». Нелегал был у него в руках, и эра Рауля, судя по всему, подходила к концу. Он дал команду отчаливать. Ему всегда нравились картинные жесты. Единственное, о чем он жалел сейчас, было то, что его служебное положение не позволяло ему пригласить к себе на вечеринку этих троих симпатяг, так неумело разыгрывавших из себя эмансипированных европеек. Одна из них, очевидно метиска, с тонким лицом и длинными ресницами, строила ему глазки все время, пока он разговаривал с Олдриджем.

Вуколов ни на йоту не сомневался в ее способности продать чьи угодно секреты в обмен на кэш и мелкие подарки. Аккуратно опуская кубики льда в стакан с виски, он спрашивал себя, не заменить ли эту кошечку кем-нибудь из французской агентуры, ведь среди них тоже попадались жгучие брюнетки с кожей оливкового оттенка. Не прерывая своих размышлений, он с блуждающей улыбкой на лице отзвонился своему папаше и дал понять, что все идет по плану. До завтрашней встречи оставалось меньше суток, и его молодое тело настойчиво требовало новых удовольствий.

Вернувшись в Женеву, Васкес испытал очередное разочарование, как только понял, что поставленная перед ним задача была выбрана скорее для отвода глаз, просто как вымышленное приключение для раскапризничавшегося ребенка. Вуколов, основное действующее лицо, единственный, кто мог представлять хоть какой-то оперативный интерес, просто исчез. Анна Павловна Фирсова и Юленька Вуколова продолжали встречаться почти ежедневно, но это были скорее встречи из вежливости или от скуки, которую, очевидно, испытывала молодая девица, абсолютно не знавшая, чем себя занять. Он попытался связаться с Кольцовым и получить дополнительные инструкции, но тщетно. Тот затерялся на бескрайних просторах занесенной снегом России, не отвечая ни на какие письма и запросы. В один из дней, проверив все почтовые ящики и еще раз отправив сообщения на всех доступных мессенджерах, он все-таки решился на самостоятельные действия. Зайдя в винную лавку, которую Юленька посещала с завидной регулярностью, он принялся обсуждать с сомелье преимущества некоторых сортов вин, высказываясь за и против их неоспоримых достоинств и неприметных недостатков. Боковым зрением он наблюдал за входом в погребок, и как только заметил ее появление, принялся с еще большим интересом задавать и получать ответы, не давая сомелье никакой возможности отвязаться от него и уделить внимание кому-то еще. Васкесу было важно, чтобы Юленька заметила его первая, и далее, сняв ее реакцию, действовать уже по ситуации. Девушка была так погружена в какие-то раздумья, что двигалась как сомнамбула и не обращала на окружающих никакого внимания. Она выбрала несколько бутылок недорогого вина и уже собиралась уходить.

Так как это не входило в планы Васкеса, тот повысил голос, чем еще больше удивил вежливого швейцарца, который все сильнее сомневался в покупательской способности скромно одетого кастильца, перешедшего теперь к обсуждению уже совсем редких и дорогих сортов.

Даже стоявшая в маленькой очереди впереди Юленьки пара гомосексуалистов, старавшаяся держаться скромно, вздрогнула и повернулась посмотреть на странного человека, говорившего так громко. К радости Васкеса, реакция девушки была прямо противоположной ее подавленному состоянию. Увидев знакомое лицо, она неподдельно оживилась и направилась к нему, радостно приветствуя его на английском. Откровенно говоря, в тот день, когда они все вместе обсуждали возможные варианты мирного договора и выхода из тупиковой ситуации, в которую их всех втянули Жомов и его хозяева, она не обратила внимания, что Аурелио владел русским почти как родным языком. Поняв это, он решил не разубеждать ее. Оставив совсем уже запутавшегося сомелье с открытым от неожиданности ртом, Васкес направился ей навстречу, и, не сговариваясь, они поприветствовали друг друга как старые друзья, соприкоснувшись два раза щеками и изображая поцелуй. Как истинный джентльмен, он оплатил выбранное Юленькой вино, благо что чек не превышал ста евро и он рассчитывал повесить эти расходы как представительские на короля и королеву Испании. Свой «Ситроен» Васкес поставил довольно далеко и предпочел не забирать его из паркинга, а рассказать историю, как он оказался здесь случайно, так как отважился полностью отложить все дела и совершить восхождение на Джомолунгму, а его старый товарищ, очень опытный и известный скалолаз, посоветовал посмотреть крепления для троса в магазине альпинистского снаряжения, который находился как раз на противоположной стороне улицы. Они пошли пешком в сторону русской резиденции, обмениваясь своими впечатлениями о погоде и закончившихся новогодних каникулах. Понимая, что Юленька может попрощаться с ним у самых ворот с небольшим КПП, где уныло коротал часы своей службы частный охранник, Васкес предложил зайти в первый попавшийся по дороге бар. Он заказал текилу и принялся рассказывать, как бухал в Мексике с какими-то мафиози, причислявшими себя к Zetas[127].

По его прикидкам, в отсутствие Жомова, регулярно поставлявшего кокаин чете Вуколовых, запасы порошка должны были подходить к концу, и все поведение Юленьки, начиная от ее отстраненности от окружающего мира и кончая оживлением при встрече с ним в винном бутике, диктовалось в первую очередь именно этими резонами.

– Can you get some yayo?[128] – спросила она, после того как они выпили по второй рюмке текилы. Сок лайма блестел на ее красивых, в меру пухлых губках, и, уверенная в своем очаровании, она смотрела ему прямо в глаза, как будто нечаянно касаясь носком туфли его брюк.

– Is it hard here?[129] – ответил он, разыгрывая простака.

– It is in my position. I’m married to a diplomat[130], – сказала она, посерьезнев. При всех ее проблемах она не собиралась рисковать реноме своего мужа.

– Fine, I’ll think it over[131], – ответил он, растягивая слога и наливая еще текилу.

– Hope so. There is my number. I don’t want to drink this shit anymore[132], – сказала она и, соскользнув с высокого табурета и не говоря больше ни слова, направилась к выходу.

На все лады чертыхаясь про себя из-за собственной небрежности, проявленной при подготовке к беседе с новым объектом, он оплатил счет и, посидев еще немного в одиночестве для отвода глаз, вызвал такси. Попетляв по городу около часа, он вернулся за «Ситроеном» и уехал ночевать в свою маленькую квартирку на французской стороне.

Спать с агентами женского пола категорически не рекомендовалось, но сейчас Аурелио работал на себя и мог самостоятельно устанавливать правила и порядки их толкования. Следующий день он посвятил поиску уютного гнездышка для своих встреч со скучающей русской матрешкой. Он был почти уверен, что передвигается она свободно. За все время наблюдения за ней и Фирсовой он ни разу не обнаружил ничего подозрительного. Отчасти он объяснял это тем, что, встречаясь между собой, они волей-неволей контролировали одна другую. Значит, желательное время его свидания с ней – как только дамы закончат свое рутинное дневное рандеву. Построив на карте замысловатую пентаграмму, имевшую своими вершинами адреса предпочитаемых дамами ресторанов и особняка благотворительного фонда, он выбрал пару находящихся внутри получившегося в итоге пространства агентств недвижимости и отправился в ближайшее из них для консультации. В этой стране все упиралось в формальности, которые могли растянуть срок заключения сделки на весьма значительный период. Можно, конечно, было воспользоваться сайтами для туристов, но хозяева таких квартир частенько грешат излишним любопытством, устанавливая микрокамеры даже в туалете. Зная все это, Васкес был, безусловно, готов к подстерегающим его трудностям, и все необходимые бумаги у него были в порядке. Уже на следующие сутки все было устроено наилучшим образом, и ему оставалась только проверить помещение на наличие жучков. Оставшееся до утра время он потратил на выявление видеокамер, установленных тут и там вокруг его нового жилища. Здесь, правда, пришлось просить помощи у своих старших товарищей в Мадриде, для которых он сочинил целую историю про хитрых каталанцев, ищущих тут, в столице мирового капитала, поддержки в признании их независимости. Васкес бил наверняка. При упоминании Каталонии реакция Мадрида была более предсказуемой и более выраженной, чем у быка на красную тряпку. Лучшие хакеры королевства с первой же попытки завладели кодами, позволяющими незаметно отключать нужные приборы, и передали их Васкесу. Теперь он был готов набрать номер, оставленный ему Юленькой.

На другой день, дождавшись, когда она закончит свой неизменный променад и приедет в офис к Анне Павловне, Васкес отправил ей сообщение. Он пожалел, что не может видеть лица девушки, читающей зашифрованный в подтексте смысл, который, по его мнению, должен был сильно ее обрадовать. Ответ пришел почти мгновенно, и для закрепления успехов в продвижении своего плана он решил ощутимо сократить время, которое женщины обычно проводили вместе. Юленька выпорхнула из особняка благотворительного фонда Фирсовой почти сразу после того, как он отправил второй текст с указанием места встречи. Небрежность дорого обходится в таких делах, поэтому Васкес заранее знал все возможные маршруты, которыми она могла воспользоваться.

Убедившись, что Вуколова передвигается без чьего-либо наблюдения за своей персоной, он поспешил в арендованную квартиру и, отключив камеры, дождался, когда она, проворно цокая каблучками, начнет подниматься по истертым от времени ступенькам. Когда она вошла в тесную прихожую, он вместо приветствия показал ей небольшой целлофановый пакет, в котором было не менее пяти грамм кристально белого порошка. Юленька понимающе улыбнулась и, ни слова не говоря, прошмыгнула в приоткрытую дверь ванной комнаты. В объяснениях и лишних словах не было ни малейшей необходимости, и они оба решили не тратить на это время. Васкес никогда не отличался фанатизмом в амурных делах, и сегодня особенное удовольствие ему доставляла мысль о том, что ему не надо стараться. Торопливо покончив с плотскими утехами, он сделал вид, что задремал, и почти полчаса наблюдал сквозь прищуренные ресницы, как Юленька обшаривает все уголки этой маленькой квартирки. Она долго копалась у него в телефоне, копируя номера и фотографии, загруженные им специально для этого случая.

Потом она перефотографировала на свой айфон все чеки и каждый клочок бумаги, лежавший у него в портмоне, из которого в довершение всего она вытащила около пятисот евро. Немного поколебавшись, она все-таки засунула мелкие купюры обратно, переместив остальное в свою сумочку. Васкес продолжал лежать не шевелясь. Девушка оделась и уже собиралась выходить, когда ее телефон бесшумно завибрировал. Посмотрев на Васкеса и убедившись, что он спит, она взяла трубку. Витя Вуколов был вспыльчив и ревнив, и ей не раз доставалось, если она пропускала его звонок. Она вначале говорила приглушенным шепотом, объяснив это мужу тем, что зашла в католический собор. Судя по развитию диалога, это объяснение не очень-то его удовлетворило, и, постепенно раздражаясь, пара перешла к взаимным обвинениям, потеряв контроль и осторожность. Когда Вуколова ушла, не попрощавшись и не потрудившись прикрыть за собой входную дверь, Васкес знал, что какие-то важные переговоры в Сан-Тропе прошли успешно, что муж ее, Виктор Вуколов, снова отправляется в Москву, где рассчитывает убедить своего могущественного отца вмешаться и что генералу Кольцову грозит опасность. Он совсем не расстроился от того, что молодая шалунья сбежала от него, не попрощавшись, да еще прихватив с собой его скудные сбережения. Все его действия были рассчитаны, и того порошка, что он ей передал, должно было хватить совсем ненадолго. Следующую порцию он собирался обменять на более существенные блага, чем Юленькино тело.

Приняв душ, он опять попытался связаться с Кольцовым, снова и снова отправляя на мессенджер условное сообщение. Тщетно. Единственным правильным решением, по его мнению, было продолжать действовать автономно. Из-за тотального недоверия со стороны русских он постоянно отставал на несколько шагов и с трудом добывал для них информацию, которая, теряя свою актуальность, очень быстро переставала нести оперативную ценность. Сумей он сообщить о встрече в Сан-Тропе вовремя, многих ошибок они смогли бы избежать.

А Кольцов не отвечал на звонки и письма просто потому, что почувствовал себя безумно усталым и одиноким после похорон своего старого сослуживца. Гнетущая атмосфера зимнего кладбища, слезы вдовы и траурные речи родственников и друзей покойного, как под копирку повторяемые ими с годами все чаще и чаще, окончательно выбили его из колеи. Посмотрев в слезящиеся от морозного ветра глаза стариков, пришедших проводить своего ровесника, он понял, что вряд ли стоит задавать здесь вопросы о его неожиданной смерти. Потоптавшись вместе со всеми возле свежей могилы, он положил на холмик из глины купленные возле кладбищенских ворот гвоздики. Не дожидаясь остальных, генерал пошел к выходу по тропинке, протоптанной в снегу между оградками. Карканье ворон и шелест ветвей, то стихавший, то усиливающийся при порывах ветра, напомнили Кольцову, как много лет назад из-за этих же самых звуков они с покойным вынуждены были раз за разом прокручивать пленку магнитофона, стараясь разобрать очень важные для них слова, как будто назло потерянные в шумовой завесе.

Кладбища были одним из любимых мест Защепова для осуществления оперативных подходов. Именно здесь человеческая психика была, по его мнению, наиболее уязвима. Вольно или невольно в памяти всплывали те или иные эпизоды из прошлого. Вспоминались ссоры и размолвки давно ушедших дней, и люди, как ни пытались их простить, забыть, вычеркнуть навсегда из своей памяти, ничего не могли с этим поделать. Былое еще сильнее терзало их подсознание. Именно накопившиеся обиды и несправедливость были теми струнами, на которых его контора начинала писать схему будущего сотрудничества с нужными ей гражданами. Многие обыватели удивились бы не на шутку, узнав, как в секретном НИИ было доказано, что животные способны реагировать на несправедливость. Что это чувство внешне присуще им даже больше, чем хомо сапиенсу, просто потому, что они, животные, не умеют его контролировать. К примеру, если две обезьяны, одинаково успешно выполняющие одно и то же действие, получат разное вознаграждение, то та, которой дали огурец вместо авокадо, будет недовольна, а при продолжении той же практики может даже впасть в депрессию и умереть. Думая об этом, Кольцов добрался до выхода и сел на заднее сиденье поджидавшего его возле самых ворот «Майбаха». Он сделал знак водителю, означавший, что они пока никуда не едут, а будут стоять здесь и ждать кого-то или чего-то, о чем ему знать совсем не обязательно. Сергей Николаевич немного замерз, и сейчас, включив подогрев сиденья, с наслаждением чувствовал, как тепло, проникая сквозь ткань одежды, согревает его спину. Оклемавшись, он достал из бара стакан и бутылку «Макаллана». Плеснув на дно несколько капель, он с видом понимающего в таких вещах человека сперва вдохнул аромат напитка цвета темного янтаря и только потом медленно, как будто по каплям, влил его себе в рот. Он вернулся к размышлениям, занимавшим его, пока шел по дороге вдоль покрытых снегом надгробных досок. По его мнению, спасти от предательства на фоне обид и несправедливости могла только вера. Он поморщился, задавая себе вопрос, а во что он сам сейчас верит, сидя в лимузине, цена которого превосходит месячный заработок сотен рабочих огромного комбината. Верил он тогда, в старые времена, в торжество коммунизма? Зачем было городить весь этот огород с продвижением марксизма в банановые республики, где люди по своей сущности были не в состоянии отказаться от идеологии мелкой буржуазии? И надо ли отказываться от нее? Разве она, эта идеология, не в разы справедливее коммунистических разглагольствований?

– Привет олигархам! – сказал пожилой мужчина, садясь в «Майбах» рядом с Кольцовым. Он снял перчатки и норковую ушанку. Седые волосы, коротко подстриженные бобриком, придавали ему воинственный вид, и так он выглядел моложе. Это был тот самый дядька в спортивном костюме с вышитыми шелком буквами «сборная СССР» на спине, который много лет назад допрашивал вместе с ним Жомова. Кольцов просто протянул ему стакан с виски.

– Помянем Костю, вечная ему память, – сказал он. Они выпили, не чокаясь, и Кольцов, не спрашивая, налил им обоим еще.

– Хорошая машина. Дорогая? – дядька по старой привычке оперативника любил валять дурака, и сейчас с недоверчивым видом прикасался пальцами к коже и деревянным вставкам на спинках передних сидений.

– Не завидуйте, полковник. Я звал тебя к себе работать, ты отказался, – буркнул Кольцов.

– Чего мне завидовать? У меня трешка в Отрадном, жена, слава Богу, жива, внуков на выходные привозят.

Говори, зачем сегодня позвал, – сказал дядька, прекратив паясничать.

– Не нравятся мне эти две смерти.

– Почему ты их связываешь? Они никогда не были знакомы. Разные весовые категории.

– Через себя я их связываю, через себя. У меня есть сейчас интерес в Южной Америке, а там могут быть люди, которых Костя туда отправлял, и они могут меня знать.

– Он давно был на пенсии. До последних дней занимался схлопыванием крупных долгов между банками. Вряд ли это связано с тобой.

– Больно неожиданно он умер, теперь кто его обязательства исполнит?

– Поверь мне, Костины обязательства люди исполнят и после его смерти.

– А Жомов? – спросил Кольцов, резко меняя направление. Его всегда немного бесила легендарность Защепова как профессионала.

– Здесь сложнее. Я беседовал на днях с одним раскоронованным уркой, случайно встретились, он клянется и божится, что эта зельдинская компания горе-бандюков попала под каток за «просто так»[133].

– Значит, думаешь, не связаны они, эти две смерти? – спросил Кольцов, закругляя беседу. Дальнейшие расспросы могли больше рассказать о нем самом, чем дать ответы по интересующей его теме.

– Думаю, нет. Подбросишь меня до ресторана? Ты сам-то пойдешь? – спросив дядька, как-то загрустив, поняв, что больше он не нужен.

– Поехали, подвезу, – Кольцов кивнул шоферу, и машина тронулась. – Сам не пойду, мне к жене в больницу надо, – добавил он сухо.

Болезнь жены висела у него на душе тяжким грузом, и все остальное уходило на второй план, не принося радости и не отвлекая его от почти постоянных мыслей о ней. Когда-то он любил ее, и вся его деятельность наполнялась смыслом через это чувство. Он любил делать ей дорогие подарки и не представлял себе, как может остаться один без своей Алисы. Сейчас получалось, что все свои несметные богатства он мог тратить только на сиделок и отдельную палату. Когда он приезжал к Алисе, ему было больно смотреть ей в глаза, которые, казалось, молили его провести с ней то время, что ей оставалось прожить, но он не мог, никак не мог сидеть там сутками и волей-неволей ждать неминуемого конца. Если бы врачи давали хоть малейший шанс на выздоровление, он мог бы бороться, предпринимать титанические усилия, чтобы сломать болезнь и отогнать смерть. Увы, судьба распорядилась иначе. Эти дни, выпавшие на его срочные дела в этом городе, он будет заезжать к ней каждый день и проводить с ней столько времени, сколько будет позволять складывающаяся обстановка. Так, по крайней мере, он положил себе в своих планах.

И еще его донимал Васкес. Кольцов даже в страшном сне не мог себе представить, как кто-то сможет так раздражать его. Ведь там, в Лугано, они обо всем договорились. Все цели и задачи были поставлены, и каждый должен был спокойно заниматься своим делом. Выходить с ним на связь старому генералу было совсем не с руки, и он терпеливо просматривал запросы, отправляемые ему раз за разом перевозбудившимся агентом, и оставлял их без ответа.

Следующие полмесяца после отъезда Наташиного отца в Москву они провели вдвоем, не заботясь ни о чем и ни о чем не жалея и не переживая. Милан был в часе езды от их новой виллы, но он им быстро надоел со всеми своими галереями и бесчисленными бутиками. Как говорил Чиполлино, «сколько бы брюк ни было у человека, одеть на себя он может только одни». Рома ждал вестей от Рауля и, размышляя с присущей ему логикой, решил прокатиться до Ниццы и коротать время там, между Монако и Каннами, в ожидании встречи. Прибрежные города, такие оживленные летом, представляют собой странную картину в межсезонье. Никого нет вокруг, и кажется, что ты находишься не в том месте, где хорошо, что ты что-то перепутал и потерялся. Никакие музеи и рестораны не спасут от этого чувства. Как ни убеждай себя в обратном, но мозг не перестает подавать тревожный сигнал, что тут нечего делать.

– Тебе не скучно со мной? – спросила его Наташа, стоя на набережной напротив «Негреско».

Он поцеловал ее в холодную щеку. Ему действительно начало надоедать это подвешенное состояние. Он оставил сутки на ожидание, решив в противном случае вернуться на Комо и завершить эту эпопею привычным для него способом. Он еще ни разу не встречал бессмертных людей.

– С тобой – нет, а вот в этом городе – да, чего-то мне поднадоело. Завтра уезжаем. Можно сразу ко мне на Каму. Сейчас вызову самолет, пусть ждут уже здесь. Дозаправимся в Минске, не люблю Москву, – сказал Рома. За эти дни он зарешал все нестыковочки, возникшие у него с Леной, к которой он не переставал испытывать определенный интерес, и теперь мог смело лететь на Урал вместе с Наташей.

– Ой, как здорово! – Наташа захлопала в ладоши. – А когда мы поженимся? – вдруг посерьезнев, спросила она.

– Хоть сейчас. Ты получила бумаги по разводу с твоим чудаком?

– Нет пока. Рома, ну это очень обидно, почему все так несправедливо? – сказала она плаксивым голосом, но он понимал, что она скорее шутит, чем расстраивается всерьез.

– Мы должны обвенчаться. Прямо здесь. Тут есть православная церковь, – сказал он.

– А так можно? – осторожно спросила Наташа.

– Ну у вас же был гражданский брак? Значит, на небесах считается, что ты свободна. Vamos a la Iglesia Ortodoxa[134].

Они пошли вверх от моря и довольно быстро добрались до церкви Святого Николая. Время было неурочным, и все двери в храм оказались закрыты. Наташа, прожившая столько лет в Европе, привыкла к тому, что все происходит по расписанию и по условленному порядку. Люди подстраиваются, и это не приносит им неудобств. Надо просто знать это расписание, вот и все. Миры, в которых обитала душа Чекаря, не признавали таких условностей и не ведали преград. Пробормотав весьма неразборчиво какие-то слова, возможно, даже содержащие в себе сомнительные высказывания в адрес духовенства, он вытащил из кармана свой айфон и сделал несколько коротких звонков. После этих манипуляций он объявил Кольцовой, засмотревшейся на один из самых красивых православных храмов, что все идет по плану и у них даже есть несколько минут на кофе с круассаном. Они зашли в маленькое кафе и устроились за столиком у окна, из которого при желании можно было увидеть, если двери церкви кто-то откроет. Так и случилось. Чекарь рассчитался, оставив щедрые чаевые – безусловный признак его хорошего настроения, и, ни слова не говоря, увлек за собой неожиданно заробевшую невесту. Через час они стали мужем и женой. Выйдя из церкви, они направились обратно в «Негреско», намереваясь отпраздновать это событие с хорошим шампанским и омарами, когда ему позвонил Рауль. Он был в Марселе, и не было никакого смысла откладывать эту встречу на завтра.

– Похоже, праздник придется немного перенести, – сказал он Наташе, убирая телефон в карман.

– Хорошо, но не оставляй меня здесь одну, я прокачусь с тобой и посижу в машине, пока ты будешь занят, – попросила она, и Чекарь промолчал, понимая, что любой спор сейчас будет выглядеть нелепо.

Рауль ждал его в одном из ресторанов на правой стороне старого порта.

– Ты один? – подозрительно спросил он Чекаря, который, безошибочно определив того, кого видел впервые, подошел и протянул ему руку для приветствия.

– Жена ждет в машине, – ответил он.

– Давно женат? – спросил Рауль, жестом приглашая Чекаря сесть за стол.

– Чуть больше часа. Давай к делу, спешу к жене, сам понимаешь, – сказал он и, подозвав гарсона, попросил того принести стакан воды.

– Не торопись. Разговор у нас непростой будет. Люди, от которых ты пришел, никогда мне особо не нравились, хотя о покойниках плохо не говорят. Однако по тебе я навел справки, и мне сказали, что ты серьезный человек и имеешь понятия. Мои условия такие: твоя сделка разовая и ты больше никогда не лезешь на мою поляну. Половину груза заберут мои люди в порту Италии. Это моя доля, – сказав это, Рауль замолчал, как будто специально провоцируя Чекаря на торг, но тот молчал, внимательно ожидая продолжения. Пауза затягивалась. Чтобы как-то разрядить обстановку и сохранить лицо, Рауль подозвал гарсона и велел тому принести водку. Разлив по стопкам почти до краев, он поднял свою, не спуская глаз с невозмутимого собеседника. Роме ничего не оставалось, как согласиться и на это условие. Они выпили, и Рауль продолжил:

– Порошок отдадут тебе по себестоимости, так что сделка будет выгодная для твоей стороны. Я дам тебе комп. С кодами для крипты. Это безопасно, и мы все расчеты делаем так уже давно. Доллары твои люди должны привезти в Ростов. Я буду ждать их там завтра к вечеру, ты в это время как раз доберешься до Боготы и в отеле дождешься звонка от Себастьяна. Знаешь его?

– Нет. Кто это?

– Он главный там. Я предупредил его, он в курсе наших с тобой дел, – пояснил Рауль и, наклонившись в сторону, пошарил рукой возле стула, на котором он сидел. В его руках появился средних размеров лаптоп, который он извлек из спортивной сумки, лежавшей на полу.

– Добирайся регулярными авиалиниями. Никаких бизнес-классов. Никаких Zilli. Переоденься, – добавил он.

– Где тебя найти в Ростове? – спросил Чекарь, вертя в руке компьютер. Он встал и собирался уходить.

– Пусть наберут этот номер, – ответил Рауль и нацарапал несколько цифр на салфетке из красной бумаги.

– Удачи. Надеюсь, ты ничего не напутал, – сказал Чекарь, пряча салфетку в карман.

– Надейся. Я же не путаю ударение в твоей фамилии. – Рауль встал, и они попрощались, обнявшись и похлопав друг друга по спине.

Рома шел по старому порту, глядя на лес из мачт покачивавшихся на воде парусников. Ему предстоял непростой разговор со своей женой, и он не знал, чего больше боится: ее слез и упреков или неизвестности, в которую он был готов броситься, как беглец прыгает вниз с отвесной скалы, рассчитывая только на везение, которое спасет его от удара о прячущиеся под водой камни. Он посмотрел на свой неизменный «Ролекс». Джет, который он вызвал из Швейцарии, должен был уже приземлиться в аэропорту Ниццы. По крайней мере за то, как Наташа доберется до России, ему не надо было волноваться. Он объяснил ей все сразу, как только дошел до того места, где оставил ее в машине. Наташа выслушала его, не перебивая и почти без эмоций.

– Мы теперь муж и жена перед Богом, и если не здесь, то мы встретимся на небесах. Я отвезу тебя в аэропорт, потом вернусь в отель и соберу вещи. Не волнуйся за меня, – пересаживаясь за руль, сказала она.

Купив билет в экономкласс, он улетел вечером в Париж на стыковочный рейс до Мехико.

На улицах Боготы еще не рассеялся утренний туман, и невысохшие лужицы, оставшиеся от ночного дождя, поблескивали серебром. Компания из трех молодых парней и двух девиц сомнительного вида никак не могла разойтись, и с характерным для сильно выпивших людей покачиванием они обнимались, то ли пытаясь выразить свои чувства, то ли просто стараясь сохранить равновесие. Рома Чекарь отошел от окна и еще раз посмотрел на часы. Без пяти шесть утра, обычная картина для этого времени. Отель находился в самом центре, и ночные клубы, открытые до самого утра, успешно делились своими гостями с окрестными улицами, где не рассчитавшие свои возможности гуляки мирно устраивались отдохнуть, пока их не забирала полицейская машина. Сегодня начинались третьи сутки, как он сидел в номере и ждал контакта, который мог состояться в любую секунду, но телефонный звонок так почему-то и не раздавался. По смыслу его договоренностей с Раулем оставаться здесь больше было нельзя. В реальности что-то пошло не так, и ожидание уже не имело никакого смысла. В лучшем случае он впустую тратил время, а в худшем подвергал риску не только финансы, хранящиеся в цепочке формул в небольшом ноутбуке, лежавшем на столе рядом с двумя другими компами той же марки, но и дальнейшее развитие негоции.

Чекарь присел в кресло рядом с маленьким столиком, на котором в беспорядке были разбросаны мобильники и пара местных справочников в компании недопитых чашек кофе. Прикрыв веки, он сжал пальцами виски и мягкими круговыми движениями массировал их, стараясь отогнать дурные мысли. Встав, он снова выглянул в окно. Перед отелем стало совсем пусто. Он слегка зажмурился от раннего солнца и плотнее задернул занавески. Звонок, которого он так ждал, мог быть сделан только на городской номер этого отеля. Так было оговорено, и поменять ничего было нельзя. Чекарь зашел в уборную и, открыв кран с холодной водой, долго мыл руки и лицо. Потом, взяв лежащее на тумбочке полотенце, он, задумавшись, просто подержал его в руках и бросил на пол. Надо было принимать какое-то решение. Сидеть дальше в номере было просто бессмысленно. Он заказал обратный билет и, так как до ближайшего удобного рейса оставалось почти полсуток, решил сделать little sightseeing[135]. Аккуратно завернув ноутбук в наволочку от подушки, он засунул его в небольшой рюкзачок, добавив туда для объема пару уже ношенных рубашек. Потом переоделся в шорты и, накинув поверх майки куртку с абсолютно незаметными кевларовыми волокнами, нацепил кроссовки. Посмотрев по сторонам, стараясь с максимальной точностью запомнить расположение оставленных им в беспорядке вещей, он, помедлив еще несколько мгновений, сунул пластиковую карточку от номера в карман и спустился в лобби. Сейчас он подумал, что надо было сделать это раньше, а не сидеть два дня в номере, уставившись на нелепый по своим размерам телефонный аппарат, безмолвно стоящий на прикроватной тумбочке.

Погода в Колумбии круглый год одна и та же – с утра солнце, после обеда дождь. У него было достаточно времени для утреннего моциона, просто надо было успеть вернуться до дождя, вот и все. С трансверсале шесть, забирая чуть левее, на карреру один, он намеревался быстро добраться до монумента Тишины. Расстояние было небольшое, дорога почти ровная. Солнце светило ярко, воздух был по-утреннему чист. Его еще молодое тренированное тело подавало сигналы радости от движения в перегруженное стрессом бессонных ночей сознание. Чекарь, улыбнувшись, сделал несколько круговых движений в плечах и пояснице, повертел головой, разминая шею, и потихоньку перешел с шага на трусцу, придерживая руками лямки рюкзачка, болтавшегося за спиной. Он остановился недалеко от Torre de La Silencio[136], выбрав положение, когда солнце оказалось у него за спиной. Он хотел было сделать несколько фотографий, так, на память, но, вспомнив об оставленных в отеле телефонах, махнул на это рукой.

– ¿Оye amigo, por cierto no tienes un mechero?[137] – голос раздался сзади, метрах в двадцати. Чекарь мгновенно прикинул дистанцию, отделявшую его от говорящего мужчины. Он плавно развернулся так, что его фигура, описав полукруг, оказалась в метре от того места, где он был изначально, таким образом уйдя с линии прицела. Двое мужчин, одетые скорее как полицейские, пытающиеся походить на туристов, нежели как загулявшие искатели приключений, направлялись к нему бодрым шагом. Солнечные лучи теперь били Чекарю в глаза, и лучшим способом изменить позицию было пойти им навстречу, а в последний момент исполнить трюк с обходом обоих сбоку, оставляя одного за спиной другого, а затем выиграть время, заняв их разговором.

– Еs que no fumo. Lo siento. Tampoco tengo un mechero. ¡Qué lástima! ¿Algo más?[138] – говорил он, постепенно забирая вправо.

Дистанция между ними сократилась до пяти метров, и теперь уже любители покурить, не прихватившие с собой на прогулку огнива, вынуждены были прикрывать глаза ладонью, приставленной козырьком к бровям.

– Сoño, dejate de pamplinas, ¡no me jodas! Ya sabes quienes somos[139], – сказал один из них.

– No tengo ni puta idea caballeros[140], – Роман старался держаться дружелюбно, и улыбка не сходила с его пухловатого, как у ангелочков на рождественских открытках, лица, которое так диссонировало с его профессией и судьбой.

– Mira, vamos, perdona hemos comenzado mal[141], – стоявший впереди, немного постарше и, очевидно, ведущий в их связке, поменял тон разговора на более спокойный и благожелательный. Оба были одеты в черные, заправленные в берцы джинсы, а бесформенные, спортивного покроя пиджаки, застегнутые на одну пуговицу, не позволяли определить вид оружия, которое они имели при себе. А они его имели и готовы были применить, если все пойдет не так, как они рассчитывают.

«Их двое или есть кто-то еще рядом?» – подумал Чекарь. Озираться по сторонам ему было не с руки, и он тщательно изучал их лица, стараясь понять, нет ли у них какого-то визуального контакта с дополнительными силами.

– Creemos que el teléfono del hotel está pinchado, no nos atrevemos arriesgar todo llamándote. A ti te esperamos ya hace tres jodidas días, pensamos que ya habías salido antes[142]. – Говоривший смотрел ему в глаза, и это немного успокоило Романа.

– ¡Hostia! Ahora bien, imaginamos que lo creo. Entonces dime palabra por palabra la cifrada conversación que tuviésemos que proceder por teléfono, ¡venga ya sin malos rollos![143] – ответил Чекарь.

Обмен словами, обговоренными несколько дней тому назад в одном из ресторанчиков старого порта в Марселе, прошел без запинки. И Чекарь невольно почувствовал радость, острой искрой мелькнувшую в его душе. Он никогда бы не признался себе в тяге к приключениям, которая неумолимо вела его по одной возможной в таких случаях стезе.

– No te apurres, tío, estás entre amigos[144], – стоявший позади сделал небольшой шаг вперед, как бы проверяя реакцию русского.

– ¡Quieto![145] – Рома развернул левое плечо чуть вперед, давая понять, что готов к решительным действиям в случае провокации. – No hace falta repetir que somos amigos, ya lo sé. Tengo todo preparado para efectuar la primera transferencia ahora mismo, solo tenéis que mostrarme la mercancía y que sois capaces de llevarla hasta mi jet. Mañana por la mañana aterriza en La Chinita. Cómo vais a pasar la frontera me la suda, ya lo sabéis. Solo después abono la segunda parte de lo acordado[146].

– Perdona hombre algo tenemos que cambiar. Vamos a sentarnos en un restaurante, allí hablas con nuestro jefe[147], – говоривший старался казаться естественным, и это настораживало еще сильнее.

– No cambiamos nada, seguimos con que habíamos acordado antes o me voy y nos vemos en el purgatorio[148], – Чекарь, внимательно следивший за говорившим, без удивления, с каким-то даже сочувствием наблюдал, как тот начал рыскать рукой под полой своего пиджака. Ждать больше было нечего, и небольшой матовый шарик, отлитый из свинца, вылетел из его внезапно ожившей и гибкой, как праща, правой руки и смачно врезался в переносицу неловкого стрелка с такой энергией, что, опрокинувшись навзничь, тот остался неподвижно лежать, заливая кровью все вокруг так, как будто была порвана сонная артерия, а не просто навсегда расплющен нос, при новой своей форме обещающий своему хозяину прозвище «Chato»[149]. Второй, потянувшийся было за стволом, отказался от неправильных намерений, увидев еще один такой же шарик в ладони у русского.

– Muy bien, muy bien, escúchame tú gilipollas, diles a tus jefes que le espero en La Catedral, que está en la Plaza de Bolívar dentro de una hora, si no venís y no hacemos el trato como dios manda todos los vuestros no vivirán más que veinticuatro horas en Marsella. ¿Está claro? y si no te importa agáchate por fa and Give me please esa bolita que es parte de mi alma, lo entiendes no puedo permitirme el lujo de perderla entre cabrones que sois tú y tu compañero[150].

Молодой колумбиец, скорее мулат, чем потомок индейцев, наклонился и дрожащей рукой вытащил свинец, глубоко угнездившийся в хрящах по-прежнему находящегося в отключке напарника.

– Límpiala, ¡acércate! ¿Dónde aprendiste tan bien inglés? Mira has entendido todo lo que te he dicho, indio[151]. – Роме очень хотелось дать пинка стоящему рядом непримиримому борцу за чужую собственность, но он сдержался, посчитав унижение словом «индеец» для начала вполне достаточным. И, не оборачиваясь, направился в сторону одной из самых почитаемых церквей Колумбии. Расстояние было чуть больше трех километров, и при желании он мог преодолеть его минут за двенадцать-тринадцать, однако, учитывая физическое и моральное состояние тех, кому он поручил передать свой ультиматум, спешить было некуда.

При всей их заторможенности они вряд ли рискнут пользоваться мобильным для объяснения со своими старшими.

Перед входом в катедраль Чекарь скинул с плеч рюкзак и, пару раз торопливо перекрестившись, толкнул массивную входную дверь. Он оказался в душноватом, пахнущим сухим деревом и камнем полумраке католического собора, где еще раз перекрестился и кое-как пригладил светлую челку, влажную от пота.

Кроме него в храме были две пожилые прихожанки, стоящие на коленях между рядами кресел, и пожилой мужчина, одиноко сидевший на первом ряду, свесив голову на сцепленные для молитвы руки. С первого взгляда было не понять, молится ли он или просто задремал в таком положении. Теперь следовало ждать – ждать, стараясь не привлекать к себе внимания. Чекарь опустился на колени между первым и вторым рядами кресел на стороне, противоположной от женщин. Сцепив руки перед собой, он принял позу молящегося, разворачиваясь то левее, то правее, стараясь найти угол, с которого отражение в совсем незаметном, размером с монету в десять копеек зеркальце, вшитом в каучуковый браслет каких-то дешевых часов, поймает входную дверь собора. Время замерло. Он попробовал помолиться, но у него не получилось.

– Deja de observar la puta entrada. ¡Qué dios me per-done![152] – произнес тихий уверенный голос, звучавший, казалось, из ниоткуда.

Роман, приподняв голову, с удивлением посмотрел на старика, на которого он, изначально приняв за молящегося прихожанина, почти не обратил внимания. Тот произносил фразы, не изменив позу, и говорил негромко, однако его слова были слышны вполне ясно и отчетливо.

– Mis hermanos, me llaman Mr. Santos, soy representante de Sebastian Karlos Umberto, – продолжил он, – lo que pasó solo fue una prueba, no podemos arriesgar todo nuestro negocio. Nos vamos de aquí, ahora mismo, sígame despacio, te llevo a un sitio más seguro[153].

Старик, помолчав еще с минуту, поднялся со скамьи и, перекрестившись несколько раз, торопливо бормоча что-то себе под нос, направился к выходу. Не имея выбора, Роман последовал за ним на расстоянии, достаточном, чтобы, не привлекая подозрений, не терять его из вида.

Пройдя по площади перед Дворцом правосудия, они свернули направо в сторону 12-й улицы. На углу их ждал фургон с заведенным мотором. Старик прошел мимо, сделав кивком головы едва заметный знак следовавшему за ним Роману.

– Hombre, suba al coche[154], – раздался голос сидящего за рулем. И хотя Чекарь не мог разглядеть говорящего, он не раздумывая открыл дверь и ловко запрыгнул в кабину рядом с водилой. Фургон, плавно вписавшись в уже плотный утренний трафик, запетлял по улицам Боготы.

– ¿Adónde iremos? Espero que no muy lejos[155], – в кабине, завешанной какими-то вымпелами, все было обклеено неприличными постерами. Водила непрерывно курил обрубок сигары, не вынимая ее изо рта, и дым сизыми волнами стелился в лучах яркого солнца, попадавшего в кабину, несмотря на наглухо затонированные стекла. Чекарь покрутил ручку, пробуя опустить стекло, но, почувствовав, как та без сцепления с механизмом просто болтается у него в руке, оставил эту затею.

– Tranquilo, hombre, nadie ha muerto aspirando el humo. Te llevo al El Dorado de allí te espera un corto viaje en avión privado. A mí me gustaría un día subirme en un súper jet ¿Lo crees?[156] – весело говорил водила, одной рукой крутя баранку, а другой – ручку допотопного приемника.

Потолкавшись в небольшом заторе перед аэропортом, они запарковали фургон на общественной платной парковке. Чекарь с недоверием разглядывал огромный, сияющий в утренних лучах солнца терминал Эльдорадо. Войдя внутрь, так и не представившийся курильщик сигар передал его двум девушкам в униформе стюардесс частной компании. Обе носили пилотки, белые перчатки и форменные костюмы нежно-зеленого цвета. Покрой юбки, оканчивавшейся чуть ниже колена, позволял им идти только очень мелкими шагами, что в комбинации с туфлями на высоком каблуке выглядело очень провокационно, и их походка напоминала походку японских гейш. Чекарь не был ни схимником, ни монахом, ни юродивым, посыпающим себе голову пеплом. С мужской точки зрения он был абсолютно верен своей первой и единственной любви, но это не мешало ему прикидывать шансы на сегодняшнюю ночь с одной, а лучше, конечно, с обеими стюардессами. Первая, идущая впереди, постарше и повыше ростом, перебирала каблучками и каждые двадцать-тридцать метров, чуть повернувшись к идущему сзади Роману, старавшемуся не наступить ее подруге на туфли, старательно произносила: «This way please!»[157]. При этом она указывала путь, как-то очень грациозно разворачивая ладонь левой руки, и все ее тело на мгновение принимало такую услужливую позу, что Рома решил выбрать ее, если по каким-то причинам принимающая сторона не захочет уступить ему обеих.

Они довольно скоро добрались до терминала для частных самолетов. Шедшая рядом с ним девушка взяла у него паспорт и, попросив подождать секундочку, достала маленькую рацию. После короткого разговора стеклянная дверь терминала открылась, и они, сев в серебристый минивэн, подъехали к трапу небольшого, стоявшего в самом дальнем конце взлетного поля самолету. Судя по его контуру и двум в низкой тональности урчащим моторам, это был сверхзвуковой суперджет последнего поколения. Чекаря несколько удивило отсутствие других пассажиров в салоне. Он рассчитывал обсудить все оставшиеся неясности. Вначале вопрос, куда они полетят, вертелся у него на языке, но, почувствовав его бессмысленность, Чекарь попросил банку колы. Ему принесли колу в стеклянной бутылке, лед в ведерке Cristofle, блюдечко с тонко нарезанными лимонными дольками и бокал для воды с силуэтами ласточек.

– Anything else?[158] – спросила, улыбаясь профессиональной улыбкой, стюардесса и продемонстрировала одну из, наверное, наиболее сексуальных вариаций книксена.

– Well[159], – сказал Чекарь, почесав затылок. Он еще раз окинул взглядом даже для него, прошедшего Крым и Рим, удивительно дорого отделанный салон самолета. «Самолет Северного холдинга похож на подмосковную электричку по сравнению с тем, что я вижу», – подумал он про себя.

– Could I have some kind of Scotch whisky please? I would rather prefer the classic style Macallan then the others ones[160], – продолжил он, обращаясь к обеим девицам одновременно.

– Certainly yes, sir, how much would you like?[161] – наконец в разговор вступила молчавшая до этого красотка.

Рома вместо ответа развел большой и указательный палец ровно на один дюйм.

Через час они приземлились. В полете ему удалось вздремнуть. Спустившись по трапу, он пересел в ожидавший его черный «Кадиллак» и с легкой досадой посмотрел, как, стоя обнявшись возле трапа, стюардессы помахали ему на прощание.

Таинственность происходящего начинала раздражать его, и он даже не ответил на приветствие сидящего за рулем. По вывескам стало ясно, что они приземлились в аэропорту Картахены. «Значит, предполагаются морские прогулки», – подумал он. И действительно, «Эскалейд», заехав под шлагбаум в порт, остановился около семидесятипятифутовой яхты.

Встречавший их пожилой мулат был немногословен и, кроме вежливого приветствия и предложения следовать за ним, не произнес ни одного звука. Они прошли по абсолютно безлюдной второй палубе и, поднявшись на верхнюю, остановились перед стеклянной дверью с темно-матовым стеклом, не позволявшим видеть происходящее внутри.

– Usted tiene que esperar aqui[162], – мулат произнес эту незамысловатую фразу, всем своим высокомерным видом давая понять незнакомцу, какое невысокое положение ему отводится здесь, среди небожителей картельного королевства. Мулат приоткрыл дверь и уже сделал шаг внутрь, когда неведомая сила, оторвав его от пола и перевернув в воздухе вверх тормашками, опустила обратно, но уже вниз головой. Переступив через недвижимое тело, Чекарь зашел в капитанскую рубку, где в клубах сигарного дыма сидели двое мужчин. Один из них, в форме морского офицера частной компании, безучастно продолжал мусолить короткую парагвайскую сигару. Второй, в белых шортах и пестрой цветной рубашке, открывавшей волосатую грудь с целой гирляндой золотых цепей и кожаных шнурков, потянулся наглухо зататуированной рукой к лежавшему возле штурвала внушительных размеров пистолету.

– No se te ocurra tocar mis cojones[163], – стараясь казаться вежливым, сказал Чекарь, с ловкостью престидижитатора перекатывавший два свинцовых шарика между пальцами. Он, как всегда, приветливо улыбался, не переставая оценивающим взглядом изучать пространство, где он оказался, нарушив заведенный протокол. – Además estoy seguro estáis esperando me, por eso no creo que haya destruido unos putos planes estimados caballeros, ¿no es así?[164] – продолжил говорить он, убедившись в отказе «золотогрудки», как он мысленно начал именовать второго мачо, от намерений помериться с ним стволами. – Por eso creo que el comportamiento de este cabrón no es perdonable de manera que el castigo ha sido justo. ¿Qué pensáis?[165]

– Oiga, caballero,¡no se apures! Respetamos la organización que rapresentas ¡pero hay reglas! Si claro, le hemos esperado a ti, pero yo soy el patrón de ese barco y exijo todo el respeto, ¿lo entiendes?[166] – чувак в морской форме явно не догонял разницу в нюансах между пассажирами прогулочных катеров и русскими, умеющими делать серьезные дела.

– Vaya mierda. ¡Cállate de una vez!. Veo que eres un imbésil. Vamos tío hay que corregir tu comportamiento. Vais estimar no solo a los que a mi me ha encomendado eso negocio si no a mi personalmente[167]. – Забрав ствол, сиротливо лежавший рядом с испуганным «золотогрудкой», он жестами указал обоим следовать вниз к трапу, где после нескольких репетиционных прогонов принял у них сценку, как правильно надо встречать Рому Чекаря, когда тот прибывает в гости или по делам. – Ahora hablemos de negocios[168], – сказал Рома. После принудительной репетиции они расположились в главном салоне, и пришедший в себя мулат разносил им легкие закуски, а капитан в мокрой от пота белой форменной тужурке с погончиками разливал двадцатипятилетний «Макаллан». Руки его заметно дрожали, и он старался это скрыть, держа бутылку за горлышко и прислоняя руку в перчатке к ободку стакана.

– Vamos a zarpar dentro de media hora en dirección a la isla que se llama Terra Bomba[169], – наконец подал голос тот второй, в пестрой рубахе.

– ¿A quién esperamos?[170] – Рома сделал маленький глоток виски и придержал его во рту, смакуя вкус дорогого напитка.

– Esperamos tu decisión[171], – сказал капитан.

– ¡Hostia! ¿qué clase de decisión estáis esperando de mi parte?[172] – воскликнул Рома, удивившись, что после пережитого у этих двоих остались от него какие-то тайны.

– Si quieres o no invitar las dos azafatas del avión al borde del yate[173], – сказал «золотогрудка», сейчас жалевший, что позволил себе вольности в обращении с русским. Самое неприятное для него было, что не только шеф, но и Рауль предупреждал его, что лучше этого не делать.

– ¡Coño! Qué cabrones sois de no habérmelo dicho antes! Así no hubiéramos perdido tanto tiempo con el puto ensayo del encuentro[174], – рассмеялся Чекарь. Он сейчас подумал, что, может быть, в его характере надо что-то попробовать поменять и эти ребята зря прыгали целый час с борта яхты на причал и, коверкая слова, кланяясь и приседая, произносили хором на незнакомом и поэтому сложном для них языке: барин приехал! Барин приехал!!! Много-много раз подряд.

Путешествие на остров Tierra Bomba заняло гораздо больше времени, чем он предполагал. Яхта отошла далеко от берега, и Чекарь, решив не напрягать своих новых знакомых пустой подозрительностью, пил виски и пытался понять, какая из двух девиц нравится ему больше. Уже в нейтральных водах капитан, убедившись в отсутствии на экране радара нежелательных соседей, дал обусловленный сигнал, и из-под воды, надрывно гудя старыми дизельными движками, поднялась субмарина времен Второй мировой войны. По крайней мере, теперь ему было понятно, зачем его встречали на яхте, а не подали маленький катер. Через несколько минут, когда Чекарь спустился по узкому металлическому трапу в пахнувшее маслом и отработанным горючим нутро подводной лодки, ему были предъявлены обещанные две партии кокаина – одна лично ему для реализации сделки по картинам, вторая должна была быть передана в Генуе партнерам из Марселя. Таковы были условия сделки с французской стороной, гарантировавшей «окно» на границе с Италией. За все время морской прогулки он, проявляя осторожность, так и не лег спать и не воспользовался обществом девушек, приехавших на яхту уже переодетыми в потертые джинсы и футболки, сквозь застиранную ткань которых заманчиво вытарчивались их темные соски. Яхта подошла к острову Tierra Bomba ранним утром, и Чекарь, уставший от качки, подумал, что часть его мечты близка к исполнению: рассвет над океаном совсем его не радовал, и можно было смело начинать ненавидеть эту красоту. Несмотря на ранний час, глава картеля принял его у себя немедленно.

– Hubiéramos podido escivar todos las calvarios que a mi me pusiste. ¿No te parece?[175], – сказал Чекарь после обычного обмена приветствиями с Себастьяном Карлосом Умберто, главой одного из колумбийских наркокартелей, по прозвищу Hidalgo Cojo[176]. Так его называли только за глаза и только уверенные в собеседнике дилеры. Себастьян Карлос не любил, когда ему напоминали о ноге, потерянной им в перестрелке со спецподразделением Drug Enforsement Administration[177]. Высокий и сухощавый, с вытянутой, костистой, как у Дон Кихота, физиономией, послужившей причиной первой половины его погоняла, он был скор на расправу и не очень ценил шутки относительно своей внешности.

– Eres muy valiente, hombre. Puede ser que mis secuaces no son tan educados como dios manda ¡Hostia, Me cago en diez! Eso si, perdónalos[178], – Себастьян стоял возле панорамного окна своего новенького шале, построенного недалеко от лагуны Монте-Кристо. С этого места открывался сказочный вид на прибывавшие в порт Картахены огромные океанские лайнеры, и он любил проводить здесь вечера, глядя на яркие огни в обществе двух или трех стриптизерш.

– Mañana por la mañana el submarino zarpa en dirección a Maracaibo como habíamos acordado, desde allí, como yo sé, vas a asumir toda la responsabilidad de mi parte y mi faena se termina ¿Verdad?[179] – Хромой Рыцарь еще раз повторил все их договоренности.

Чекарь только кивнул головой в ответ. Хотя волноваться было не о чем, и первая часть трансакции в криптовалюте прошла в полном объеме в мгновение ока, а принимающая сторона подтвердила получение, но за эти дни он устал и был на грани человеческих возможностей.

– Hoy por la noche te invito a un club, si quieres puedes coger contigo las dos chochas. Van a venir mis socios. La mayoría de ellos son mis amigos a mí me gustaría que les conocieses. ¿Te molaría?[180]

– Sí claro. Gracias por haberme invitado tan amablemente. Pero ahora me voy a dormir si no me caigo de sueño aquí mismo. Hasta la noche[181], – Pоман встал с кресла и, дважды обнявшись с Себастьяном, отправился в отведенную ему спальню, где, несмотря на работающий на полную мощь кондиционер, все равно было как-то душновато и две стюардессы, занявшие всю кровать, спали без одеяла. Он посмотрел на них немного разочарованно, без униформы стюардесс они потеряли часть своего шарма. Правда, Роме было уже все равно. Он, не раздеваясь, лег посередине и, повернувшись на бок, мгновенно провалился в сон.

К своим тридцати семи годам Рома Чекарь посетил немало праздников, юбилеев и пирушек. Пока он жил в Дагестане под покровительством Магомед-Алиева, ему довелось гулять на свадьбах, длящихся дольше недели. Видеть соревнования всех мастей – от схваток огромных боевых баранов до безумных скачек на почти необъезженных жеребцах. Позже, на Урале, возглавляя теневую часть рейдерской группировки и делая всю черную, связанную с риском и насилием работу, он часто ходил в клубы и казино, где шальные деньги, разбрасываемые направо и налево, создавали ощущение райской жизни. Все это оказалось жалким и тусклым воспоминанием с какого-то детского утренника в нетопленом деревенском кинотеатре в сравнении с вечеринкой на острове Тierra Bomba.

Охраняемый по периметру не меньше чем ротой автоматчиков, закрытый на эту ночь для всех, кроме приглашенных лично Hidalgo Cojo, клуб больше походил на пещеру Али-Бабы, чем на привычные тоскливые «ночники», разбросанные по всему миру, где уже набухавшимся лохам толкают смесь аспирина со слабительным под видом колумбийского кокса и почти полностью выключают освещение, дабы скрыть засаленные столики и засиженные до дыр банкетки. Единственным ощутимым минусом было только то, что Себастьян лично и крайне вежливо попросил оставить два свинцовых шарика и три медных монетки у себя в сейфе, гарантируя полную их неприкосновенность и ссылаясь на то, что даже его личная охрана будет в клубе без оружия. «Свежо предание, а верится с трудом», – процитировал Рома про себя фразу чрезмерно эрудированного Чацкого и порадовался своей предусмотрительности; в свое время он распорядился отлить для себя из недетектируемого металлоискателем сплава десяток фальшивых монет наподобие швейцарских франков. Их довели до полной идентичности с оригиналами на высокотехнологичном оборудовании, установленном на недавно отжатом металлургическом комбинате, и две из них сейчас были зашиты в поясной части его джинсов.

Когда Чекарь приехал на вечеринку с захваченными на всякий случай стюардессами, большинство гостей были уже внутри. Ряды спортивных машин и джипов охраны занимали всю огромную парковку, дальний конец которой невозможно было разглядеть. Для персонально приглашенных и для близких друзей Себастьяна Карлоса был отгорожен специальный коридор, по которому он c девушками без приключений прошли в вип-зону. Его сразу поразило количество белоснежных горок из кокаина, насыпанных аккуратно на зеркальные столики и стоявших еще нетронутыми. В ведерках со льдом, покрытые крупными каплями, дожидались своего часа бутылки с шампанским, цена каждой из которых превышала десять тысяч евро за штуку. Было ясно, что это будет чисто мужская вечеринка. Все собравшиеся сеньоры были активными и успешными участниками наркотрафика, и если их роли и разделялись в зависимости от умственных и физических способностей, то преданность общей теме связывала их прочнее кровных уз. Многие из них стояли в окружении двух или трех девиц, одежду некоторых из которых составляли только туфли и золотые цепочки. Праздник не начинался, все ждали, когда молодой официант наполнит бокал Себастьяна Карлоса Умберто шампанским. Тот, сделав небольшой глоток, махнул рукой кому-то невидимому и дал разрешение врубить колонки на полную громкость. Фиеста круто взяла свое начало, и Себастьян посмотрел на Чекаря, ожидая от него оценки всего увиденного. Тщеславие нередко идет в ногу с богатством.

– Nunca jamás he visto algo parecido, ¡estoy encantado![182] – стараясь перекричать все усиливающуюся музыку, поспешил порадовать хозяина ответом действительно никогда не видевший ничего подобного Чекарь. Девицы, одетые в pussy level[183] коктейльные платья, которые, как в волшебной сказке, появились на вешалке гардероба в их спальне, изящно пританцовывали, стоя по обе стороны кресла, где Рома, развалившись, маленькими глотками пил свой неизменный «Макаллан».

Сейчас он не жалел о своем решении взять их обеих с собой. Даже среди такого количества женских тел они выгодно выделялись на фоне банальных стриптизерш и эскортниц. Часа через два атмосфера достигла необходимого градуса для начала настоящего potlatch[184]. Первым делом были подарены два новеньких «Феррари»: одна – скромному очкарику в дорогущем, но плохо сидящем костюме, вторая же тачка досталась какой-то жестко затюнингованной мадам лет сорока, которая, как потом Рома понял из обрывков фраз, доносящихся до него сквозь грохот дискотеки, отвечала за привлечение нимфеток, скрашивающих серые будни Себастьяна и его френдов. Дальше пошли подарки более экзотические, если не сказать экстравагантные. В Южной Америке мало кого можно удивить гепардом или ягуаром, поэтому африканский лев, подаренный начальнику личной охраны Себастьяна, произвел настоящий фурор. Неожиданно очередь дошла до Чекаря, и как он ни отнекивался, ему передали в рабство двух понравившихся ему стюардесс, которые, в отличие от него, понимая, насколько это серьезно, сразу притихли и заметно протрезвели. На время раздачи даров звук дискотеки слегка приглушили, и, пользуясь возможностью вежливо отклонить прием в рабство двух веселых девчонок, Рома предпринял отчаянную попытку как-то объяснить своему новому другу отсутствие социальных предпосылок для полноценного владения живым товаром в условиях современной, встающей с колен России.

– Mira, amigo, te agradezco un montón pero es que allí en Rusia tengo una novia que amo de verdad. Eres un caballero y entiendes la diferencia entre echar un polvo y querer una sin par. Por eso te ruego dejarles en libertad[185].

– ¿A mí me respetas?[186] – угрожающим тоном произнес Hidalgo Cojo; вытянутая и ставшая еще более костистой от выпитого «Макаллана» его физиономия сейчас походила скорее на маску инков, чем на лицо нормального человека. Одна из окружавших его девиц держала в руках еще одну порцию виски, собираясь передать ему бокал сразу, как тот закончит беседу с придурковатым русским.

– Sin duda alguna[187], – ответил примирительным тоном Чекарь. Поняв бесполезность пререканий, он решил дать им вольную сразу по прибытии в Маракайбо.

– ¡Entonces te obsequio![188] – победительно воскликнул глава картеля. Похоже было, что в этот раз праздник пройдет без неожиданностей, и он подал знак ближайшему из окружавших его приспешников плеснуть еще виски в полупустой стакан.

Пока Чекарь пререкался с Себастьяном, два негра интеллигентного вида, каждый со своим инструментом для татуажа, велели стюардессам снять платья и набили обеим под левой лопаткой татухи с надписью о том, что с 14 апреля 2011 года они являются собственностью Романа Чекаря. Запись была скреплена личной меткой Себастьяна Умберто Карлоса, которая по странной прихоти подписанта представляла собой известный во всем мире силуэт долговязого всадника с копьем и щитом, сидящего верхом на такой же долговязой кляче. Диджей включил динамики на полную мощность, и народ начал отрываться по-настоящему. Адская смесь алкоголя, наркотиков и виагры собирала свою жатву, и некоторые, кто, казалось, был просто в отключке, на самом деле уже стояли в длинной очереди на Страшный суд.

Чекарь, выпивший за эти три дня не больше чем пол-литра, был почти трезв и, пытаясь как-то успокоить разнервничавшихся от последних событий подружек, уступил их просьбам разрешить им припудрить носики. Это сразу вернуло их к жизни, и после второй дорожки они лихо отплясывали на танцполе вместе с теми, кто все еще сохранял равновесие и мог держаться на ногах.

Оставшись в одиночестве среди пьющих, нюхающих, открыто и самозабвенно занимающихся сексом друзей и соратников Себастьяна Карлоса, Чекарь уже несколько раз посматривал на часы и думал, как можно свалить из этой Гоморры, и, в отличие от библейского Лота, не с дочерями, а теперь ставшими его собственностью метисками. Не вставая с кресла, он потянулся за валявшимися на полу платьями и, подняв их, положил себе на колени. Не надеясь перекричать грохот дискотеки, который с каждым часом становился все сильнее и сильнее, он попробовал поймать взгляд хотя бы одной из отплясывавших нагишом красавиц. Задача была не из простых, на танцполе прыгало еще не меньше двух дюжин девиц в различной степени обнаженности и обдолбанности. Он уже хотел встать и уйти, когда его окликнули на чистом, без всякого акцента русском:

– Здорово! Вижу, тебе становится скучно?

Вздрогнув от неожиданности, он резко повернулся в сторону, откуда раздавался голос, и пальцы правой руки, отстегнув потайной клапан под ремнем, стягивающим джинсы, за доли секунды успели перекатить от указательного к мизинцу и обратно заточенный по кромке швейцарский франк. Говорящий сидел метрах в пяти от Романа, и тот вспомнил, как еще в самом начале фиесты Себастьян знакомил их, представив того как своего «министра иностранных дел», отвечающего за связи с мексиканским картелем Синалоа, отмороженными Zetas и людьми по ту сторону El Paso. Они обменялись парой вежливых фраз на spaninglish[189], и Чекаря удивил его выраженный североамериканский акцент. Намного выше среднего роста, наверное, за метр девяносто, американец по виду был его ровесником. Чекарь глазами профессионала отметил хорошо прокачанные дельты и предплечья, плоский живот и две булки трапеций, вместе с золотой цепью, покрытой россыпью диамантов, выпиравших из-под воротника черной шелковой рубашки.

– Не узнаешь меня? – как ни в чем не бывало продолжил тот на родном для Романа языке, очевидно смакуя инкогнито своей персоны.

Какая-то порочность сквозила во всем облике этого гиганта, и в одном из самых отдаленных уголков памяти мозг Романа нащупал что-то похожее на сходство, но сознание отринуло эту версию как утопически невозможную, а значит, и бесполезную.

– Неужели ты правда поверил, что убил меня? – тон говорившего с иронии перешел на сарказм.

– Это можно исправить прямо здесь, – ответил Чекарь, поняв наконец, кто сейчас сидит всего в нескольких метрах от него.

Рома расслабил плечи, приготовившись незаметным кистевым броском отправить подобие японского уракена точно в сонную артерию ожившего мертвеца.

– Тебе должно быть интересно послушать историю, как я воскрес. Да и мне ты нужен живым, а не в дырках, которые в тебе сейчас наделает моя охрана, если ты так ничего и не научился понимать в этой жизни, – сказал уже серьезно оживший после стольких лет забвения Сис. Он хвастливо посмотрел на троих недавно делавших вид, что находятся в отключке, молчаливых гринго, которые, не боясь показаться невежливыми, держали Чекаря на прицеле.

– Что дальше? – спросил Чекарь, подсунув франк обратно за ремень. Теперь он сидел, демонстративно сложив руки на коленях. Никому не нужные платья были сброшены обратно на пол.

– Нам надо поговорить. Я надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы считать нашу встречу случайной.

– Давай поговорим. Здесь? – как всякий уважающий себя хищник, Чекарь умел проигрывать, и в таких случаях просто максимально экономил свои силы.

– Лучше в другом месте, тут немного шумно для долгого разговора. Поехали отсюда, на южной стороне острова есть ресторан прямо на пляже, его откроют для нас с тобой и приготовят отменный завтрак, – не дожидаясь ответа, Сис поднялся с кресла – стоя он выглядел еще внушительнее – и, кивком головы сделав знак сопровождающим его стрелкам следовать за ними, направился к выходу, без труда прокладывая себе путь сквозь все еще довольно многочисленное сборище на последнем издыхании отрывающихся гостей Hidalgo Cojo.

Вереница из американских внедорожников промчалась по неширокой, все время меняющей направление дороге, до пустынного утреннего пляжа Boca Chica за считанные минуты. Рассвет уже наступил. Высыпавшие из машин бойцы с автоматами оцепили весь периметр. Бронированный «Эскалейд», двигавшийся в середине кортежа, медленно выехал на сырой от утренней росы песчаный пляж. Несмотря на ранний час, завтрак был накрыт, и повар, пожилой колумбиец в белом халате и колпаке, сам раскладывал лангустов и других морских гадов на блюдо со льдом. Неожиданно задняя дверь одного из джипов сопровождения открылась, из него, нетвердо покачиваясь на босых ногах, выбрались абсолютно голые стюардессы, и обе целеустремленно направились к океану с явным намерением искупаться.

– Здесь бывают акулы? – поинтересовался Чекарь. Ему было все равно, вопрос был задан из чистого любопытства.

– Бывают, – сказал вернувшийся с того света Сис. За лаконичным ответом последовала пауза, заполненная размышлениями о выборе напитка. Для мартини было рановато, а вот глоток виски им бы явно не помешал.

Ничему не удивляющийся повар понимающе кивнул в ответ на просьбу принести лучшее, что у него есть из «скотча», и, вернувшись, разлил в стаканы «Макаллан». Вежливо отойдя на расстояние, с которого, не слыша разговор, можно будет быстро подойти, если его кликнут, колумбиец опустился на белый пластмассовый стул и замер в ожидании.

Они выпили, не чокнувшись, и начали есть полупрозрачное, соленое от океанской воды мясо моллюсков, стараясь не морщиться и не моргать.

– Чтобы ты понял и принял мою просьбу, я должен рассказать тебе свою историю с самого начала. Приготовься слушать.

И он начал рассказывать о своей матери, встречу с которой в Сан-Тропе организовал ему Вуколов совсем недавно.

Его мать – он называл ее Мария – родилась неизвестно где и от кого, себя она помнила лет с пяти, и все ее детские годы прошли в детском доме где-то под Москвой. По физическому развитию она заметно опережала остальных детей и подростков, и в двенадцать лет детдомовский физрук закрывал ей все районные, а потом и городские соревнования по любым дисциплинам ГТО. Отсутствие регулярных тренировок компенсировалось природной одаренностью, и, не хватая звезд с небес, она стала стабильной зачетницей в спортобществе «Трудовые резервы». Первый секс у нее был все с тем же физруком после праздничной елки по случаю наступления Нового года, в котором ей должно было исполниться тринадцать лет. Это, к счастью, избавило ее от неизбежных изнасилований, которым подвергались девчонки со стороны старшеклассников, живущих с ними под одной крышей. Так она бегала, прыгала, метала копья и диски и все остальное, чем так богата легкая атлетика, пока школьные годы не закончились и надо было покидать ставшие почти родными стены приюта для брошенных детей. Физрук, к тому времени переключившийся на более молодое дарование, все же помог ей поступить в физкультурный в Малаховке, где, посмеявшись над ее результатами в легкой атлетике, Машу все же взяли на скамейку запасных в баскетбольную команду. Неожиданно для себя она стала замечать внимательные взгляды мужчин, не только ровесников, к чему Маша давно привыкла и в чем не была заинтересована по простой убежденности, что кроме опасности залететь от них ничего не исходило, но и тех, кто был значительно старше ее самой. В ее представлении о счастье из штампованного социалистического набора «квартира – машина – дача» пока в реальной доступности вырисовывалась только съемная комната. Главное было, не остаться в общаге с общим туалетом и ночными попойками, заканчивавшимися или сексом, или дракой. Первым, кого она решила взять в оборот, был пожилой декан с кафедры биохимии. Он наотрез отказывался поставить ей даже трояк в первом семестре. Дождавшись удобного момента после семинара, Маша прозрачно намекнула ему на возможности, которые открывали частные консультации по вопросам процессов, происходящих в мышечных тканях после экстремальных нагрузок.

Следующую ночь она провела с доцентом в его холостятской квартире, из которой она наотрез отказалась уходить, пока он не вручил ей две светло-коричневых бумажки по сто рублей с портретом в анфас Владимира Ильича на каждой. Забытую на прикроватной тумбочке возле профессорских очков зачетку он занес ей сам. Оценка «отлично» была абсолютно справедлива, и оба они это прекрасно понимали. Дальнейшую цепочку событий Сис решил пропустить, за исключением того, что ближе к концу второго курса его мама плавно переместила территорию, где она подбирала своих клиентов, ближе к гостинице «Интурист». Бедняжка, конечно, не догадываясь о несколько других законах гравитации, неожиданно вступающих в силу в центральных отелях столицы. Полная иллюзий, присущих юности, она, рандомно меняя отели и дни выходов на охоту, надеялась оставаться незамеченной. Святая наивность! Ее отметили в отчете в первый же день и просто ждали, когда папка с материалами о новой жрице любви наберет критическую массу.

И вот однажды теплым майским вечером, когда Маша, мягко ступая по асфальту китайскими кедами «два мяча» (она никогда не надевала каблуки, боясь испугать своим ростом потенциального ухажера), направлялась от «Детского мира» к отелю «Савой», ее довольно грубо запихнули в черную «Волгу» и, зажав на заднем сиденье между двумя сотрудниками всемогущего в те годы КГБ, отвезли в какой-то незнакомый ей район. В машине она сразу потеряла ориентацию и тихонько заскулила, но получила локтем в бок. Тогда она затихла до конца путешествия. В огороженном бетонном забором двухэтажном панельном доме с решетками на окнах ее сначала сфотографировали и сняли отпечатки пальцев, потом раздели, помыли и, взяв анализы крови и всего остального, положили на гинекологическое кресло. Хмурая, толстая как колобок тетка в форме майора медицинской службы, набросив на плечи белый халат и натянув на пухлые короткие пальцы воняющие хлоркой перчатки, довольно долго занималась осмотром. Закончив с этим, она села за маленький, заваленный медкартами столик, и, выбросив перчатки в мусорное ведро, принялась быстро строчить какие-то каракули, не глядя на так и оставшуюся в кресле Машу.

– В каком году рожала? – тетка попробовала придать своему голосу доброжелательность и интонации сплетничающих соседок по больничной палате. Сначала лежащей с растопыренными ляжками Маше хотелось сказать «нет, я не рожала», – но она была уже взрослой девочкой и понимала, куда она попала.

– В семьдесят четвертом, 24 июня. Я могу встать? – наконец она решилась задать вопрос.

– Да одевайся, сейчас тебя пригласят, – тетка отложила медкарту в сторону и, подняв трубку на телефоне без диска, отрапортовала об окончании осмотра.

Одевшись, Маша долго сидела в коридоре на какой-то банкетке странной формы, которую она никогда не видела раньше. За окном давно стемнело, значит, было уже больше одиннадцати, и искоркой призрачной надежды промелькнула мысль о предстоящем банальном сексе с кем-то из начальства. Может, просто ждут результатов анализов. Она следила за собой и после каждого рандеву проверялась у знакомого кожника. Могли бы просто спросить, подумала она, вместе с тем как время шло и надежда постепенно стала перерастать в уверенность. Но она ошибалась. Двое мужчин в штатском говорили с ней резко и даже не предложили ей сесть.

– Никулина Мария Семеновна? Так вас окрестило наше государство? – спрашивавший говорил, не разжимая губ и не вынимая изо рта только что закуренную «Яву».

– Так, – она чувствовала себя усталой. Первый панический страх от шока ее похищения уже прошел, ей хотелось пить, и говорить пересохшими губами было неприятно. Через одностороннее окно на правой стене кабинета было хорошо видно пустое сейчас гинекологическое кресло, в котором ее оставила лежать толстая тетка, прекрасно зная о рассматривающих Машу сослуживцах.

– Хочешь послужить стране, тебя вырастившей и воспитавшей? – заговорил второй, постарше и совсем некрасивый, плюгавенький мужичок, заметно трясущимися руками все время перебирающий ворох лежащих на столе картонных папок.

– Как? – спросила она односложно. Опыт садистских выволочек у директора детского дома приучил ее быть как можно более лаконичной, а лучше совсем безмолвной, не давая таким образом имеющему власть над тобой распаляться, накручивая самого себя в ответ на любые, даже самые разумные объяснения.

– Как? А как ты можешь? Подстилка для интуристов! За доллары и марки она может, а как до дела, так вопросы задавать будем? – первый, разволновавшись, выплюнул сигарету на стол и, хватая окурок, умудрился обжечь себе палец, чем вконец раззадорил свою прыть обижающегося за державу начальничка.

– Если вы, Мария Семеновна, хотите построить разговор в таком невыгодном для вас русле, решив хамить нам в лицо, то я, так уж и быть, возьму на себя труд разъяснить вам, уважаемая, какие последствия наступят немедленно – подчеркиваю: немедленно, – если вы, Мария Семеновна, продолжите выбранную вами линию поведения, – заговорил второй, оседлав коня государственника-интеллигента, обращающегося на «вы» не только к секретарше и водителю, но и к такому отребью, как гостиничная жрица любви. Плюгавый начальничек поправил заученным жестом очки и принялся перечислять возможные репрессии.

Маша была готова к отчислению из института, она и сама не хотела тратить время на тупое изучение правил идиотских видов спорта, как грибы появляющихся в постиндустриальном обществе. Максимум, что ей грозило помимо этого, были, наверное, пятнадцать суток, так как валюту, что бы ни напридумывал себе этот вурдалак, она ни разу не взяла за свои услуги. Однако после первых же слов ей стало совсем не по себе.

– Для начала мы арестуем за педофилию и отправим под суд отца вашего ребенка – Сисоева Артема Марковича. Вы родили в шестнадцать? И ваш ребенок Артем Артемович Сисоев живет у своей бабки, матери этого педофила, во Владивостоке. А так как вы, Мария Семеновна, не являетесь его законной матерью, то мы уж постараемся подобрать приют для малыша, по сравнению с которым ваш детдом – имени кого он был?.. – обратился говоривший к своему сослуживцу.

– Имени Луначарского, – не вынимая обожженный палец изо рта, поспешил ответить тот.

– Так вот, по сравнению, с которым ваш гадюшник имени этого самого Луначарского покажется воскресной школой.

Маше было все равно, на кого работать, при условии, если заглядывать в душу ей будут как можно реже. Да и выбора у нее, в общем-то, не было. Она, конечно, согласилась на все.

– Зачем я рассказал тебе историю мой мамы? – Сис плеснул себе еще «Макаллана». – Так ты сможешь понять, как я оказался здесь и почему я захотел встретиться с тобой и предложить союз.

Так вот, пока моя мама играла в баскетбол и помогала ловить шпионов, я рос у своей бабки, которая впрочем, была неплохой теткой и даже очень себе ничего внешне. Через четырнадцать лет после моего рождения я входил в небольшую уличную банду, кстати, как и ты. «Старшие» по какой-то прихоти решили рвануть в Москву, чего делать точно было не надо, но, как говорится, задним умом и мордвин силен. Мы грабили пьяных в электричках, часы там, бумажники – дрянь, короче, всякая. Потом выставили несколько хат; думаю, здесь-то на наше маленькое бандформирование и положил глаз вездесущий МУР. Когда нас приняли, я молчал как рыба, но это им не помешало повесить на меня и моих товарищей все нераскрытые мокрухи. В свои четырнадцать лет я отхватил десятку, и когда мы с тобой встретились, едва разменял первую двушку. Как я понимаю, мать валялась в ногах у своего начальства, но они с безразличием наблюдали за ее горем. Но когда представился случай, она поставила им ультиматум, пока те не согласились меня вытащить. Я должен был исчезнуть, ты просто подвернулся, никто именно тебя не планировал подставлять. Я согласился стать нелегалом, а точнее никем. После того как мои вещи со следами биоматериала сожгли в печке крематория, я еще почти пять лет просидел в четырех стенах, хотя английский, испанский и молдавский я выучил быстрее чем за два года. Секрет прост – шестнадцать часов в день и электрический разряд, который пропускают через тебя, как только ты ошибаешься даже с тем или иным акцентом. Я официально не существовал. На подопытных крыс, наверное, есть накладные и счета-фактуры на клетки, еду и т. д. На меня была только справка о кремировании. Если бы пьяный электрик перепутал мощность разряда, который я получал за свои ошибки в грамматике, то оставшийся от меня пепел можно было бы ссыпать в ту же урну, где лежал пепел от моей арестантской робы. Ты спросишь, почему я просидел там пять лет, если такой способный? Приготовься узнать еще несколько моих тайн. Службе надо было подобрать моего двойника в Штатах. Возраст, рост, лицо. Это заняло много времени. Когда его нашли, он сразу же получил грант на бесплатное обучение в течение одного года в одном из московских вузов. Там нас и поменяли местами. Я ничего не знаю о его судьбе. Мне срезали кожу с пальцев и лазером выжгли рисунок, как у этого американца. Его родители за несколько дней до моего возвращения в США стали жертвой перестрелки двух банд наркоторговцев, давно терроризирующих наш маленький городок. К несчастью, я даже не успел к ним на похороны, так как попал в автомобильную аварию на пути из аэропорта. Это моя вина. Я спешил, хотя что я мог теперь изменить? Превысил скорость и не справился с управлением на одном из поворотов. Лицо в порезах от лобового стекла, я даже не мог плакать из-за бинтов, закрывавших его, когда мои друзья из колледжа приходили ко мне в больницу. Когда меня выписали, я не мог оставаться в этом городе. Поступил в юридическую школу, мечтал работать у окружного прокурора и искоренять эту мразь, этих проклятых наркоторговцев, как саранча облепивших мою страну. Рекрутеры и DEA[190] сами нашли меня. Более замотивированного кандидата, чем Дуглас Олдридж – это мое настоящее имя, – как ты понимаешь, им трудно было себе представить. – Закончив говорить, Сис внимательно посмотрел на Чекаря, стараясь понять, какое впечатление произвел на него столь откровенный рассказ о его прошлом.

– То есть передо мной сейчас сидит спецагент Drug Enforsment Administration и рассказывает мне тайны, которые могут стоить ему жизни? – Чекарь доел свой завтрак и сейчас просто ковырялся зубочисткой в зубах. – Тебе рассказать о твоих перспективах, если только я шепну пару слов твоему хозяину?

– Не будь наивным. Хромой до сих пор жив только благодаря мне. Я прикрываю все его сделки, и у меня хорошо получается это делать. Кстати, твой груз идет в Европу как контролируемая поставка.

– Зачем тогда тебе нужен я? Вы, как я понимаю, давно повязаны с Раулем, и все Средиземноморское побережье, за исключением Турции и Африки, усердно трудится под вашим контролем, – сказал Чекарь.

– Рауль зажрался и начал путать берега. Я открою тебе тайну: очень серьезные люди в твоей стране им недовольны. И самое главное: у меня есть друзья в Европе, которым я обещал пару картин Рубенса. – Откинувшись спиной на деревянную спинку длинной скамейки, Сис картинно развел свои накачанные руки. На растянувшемся в самодовольной улыбке лице сейчас при свете яркого утреннего солнца действительно белели полоски и звездочки шрамов от многочисленных порезов.

– При чем тут Рубенс? Откуда ты знаешь о картинах? – спросил Чекарь.

– Оттуда, откуда я знаю обо всем остальном. Это моя работа.

– Что ты от меня хочешь?

– Условия сделки простые. – Лицо говорившего, несмотря на бессонную ночь и не менее трех стаканов «Макаллана», выпитых за завтраком, выражало теперь сосредоточенность и серьезность. – Моей конторе в Москве, как ты понимаешь, – специальный агент DEA решил на всякий случай уточнить диспозицию, – нужна полная информация по твоим аварцу и генералу: где, когда и кого они закопали, схема офшоров и т. д. Сдашь их – и оставим тебя жить, даже поможем перебраться в страну с хорошим климатом. А если нет – то не обессудь.

– Тебе не кажется, что условия сделки абсурдны? Эти люди сделали для меня очень много в этой жизни, – Чекарь говорил медленно, почти растягивая слова. В целом все было ясно, и он просто выгадывал время.

– Много? Меня переправляли люди из службы твоего Кольцова. Он один из тех, кто обрек тебя на скитания, – сказал Сис, самодовольно ухмыляясь.

– Защепов мертв. Никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть твои слова, поэтому давай оставим этот разговор, – сказал Чекарь, начиная понимать, как они с Кольцовым ошибались, недооценивая соперника.

– Ну что же, прекрасно, если ты осознал, с кем имеешь дело.

– У меня есть время подумать? – произнеся эти слова, Чекарь сам почувствовал, как глупо они прозвучали.

– Тебе не надо думать, вот адрес, – сказав это, Сис протянул ему визитку и продолжил: – Прилетишь в Москву – иди по этому адресу: получишь инструкции. Кокс без проблем доставят в Цюрих, но ты не сможешь двинуть дальше даже маленькую щепотку, пока не сделаешь все правильно. Потом, если все пройдет хорошо, будем работать с тобой, а не с Раулем.

– Это не мой бизнес, и он мне неинтересен. Если ты в курсе сделки по картинам, то должен понимать, что меня интересуют только они, – сказал Чекарь, понимая, насколько наивно звучат его слова.

– Коготок увяз – всей птичке пропасть, – рассмеялся ему в лицо здоровяк. – А теперь пора прощаться, остров маленький, не заблудишься.

Сис резко поднялся и, сделав знак рукой охране, сел в бронированный «Эскалейд», который сразу начал движение. Оставляя сизые клубы выхлопных газов в прозрачном и еще свежем утреннем воздухе, остальные внедорожники умчались за ним следом. На пляже не было ни души, если не считать двух русалок, безмятежно спящих после купания прямо на песке, и хмурого повара, который, перестав изображать любезность и демонстративно гремя посудой, убирал со стола остатки завтрака. Чекарь заставил его вызвать такси и забрал пару халатов, чтобы кое-как одеть проснувшихся девиц. В шале Себастьяна Карлоса все трое сразу завалились спать, оставив на потом все менее важное, чем сон.

Проснувшись среди ночи на неудобном маленьком диване, Чекарь вздрогнул от неприятного чувства реальности. Спустив затекшие ноги на мягкий ковер и увидев таскавшихся за ним повсюду стюардесс, он поморщился и чертыхнулся, вспомнив подробности встречи с ожившим Сисом, ставшим агентом то ли DEA, то ли канувшего в Лету КГБ. Последствия, при любом дальнейшем развитии, могли быть только катастрофическими для него и всех, кто был рядом с ним. У него не было ни малейших сомнений, на кого на самом деле работает этот восставший из ада упырь.

Холодный душ вернул Чекаря к жизни. Накинув рубашку и белые слаксы, он вышел на балкон и долго смотрел на огни Картахены. В одиночку, на чужой территории у него не было шансов победить, но улетать так, с пустыми руками, без зацепок для решения смертельного кроссворда, он не собирался. Рассчитывать на Хромого он не решался: это было слишком опасно. Если он не в курсе, кем на самом деле является его, как он выразился, министр иностранных дел, то вероятность немедленной расправы над агентом DEA – организации, из-за активности которой были убиты или отправлены за решетку тысячи и тысячи наркотрафикантов, – не вызывала сомнений. А вот гарантий доставки груза при таком развитии событий уже не дал бы ни один здравомыслящий человек. Да и ничего, кроме слов, сказанных ему Олдриджем ранним утром, у него не было.

Надо было что-то поесть. С того проклятого завтрака на пляже Boca Chica прошло больше чем половины суток. Растолкав одну из подаренных ему красавиц, он отправил ее узнать, есть ли кто на кухне или как заказать еду из ближайшего отеля. Спать не хотелось, а до утра было еще далеко. Любой из видимых с сегодняшней позиции вариантов означал провал. Можно не признаваться себе и жить надеждой, но проблема была не в выборе, а в его отсутствии.

Сдать Магомед-Алиева и Кольцова означало сдать всех, включая самого себя. Он, наверное, впервые в жизни не знал, что ему делать. В любом случае завтра ему надо было быть в Маракайбо. Важно было понять, кого из персонажей разыгрываемой драмы они упустили из вида. Кто мог вот так легко расстроить все их планы и в деталях знать о Рауле, о шедеврах и о нем лично? Это мог быть Вуколов, но тогда он нарушал их договоренности, и Васкес, без сомнения, запустит в прессу историю про испанское золото и утраченные шедевры. Понятно, что лично ему, Васкесу, это не принесет ничего, но с карьерой как Додолева, так и Вуколова будет покончено. Хотя по большому счету избавиться от назойливого испанца не было для них большой проблемой. Фирсова – испуганная дура, о ней можно было не вспоминать. Оставались Григорий Леонидович и его пронырливый татарин. Эти двое обладали определенными возможностями для того, чтобы вмешаться в чужую игру так бесцеремонно. Рассуждения Чекаря были сумбурны и хаотичны, любая из версий неумолимо заходила в тупик и не выдерживала ни малейшей критики.

Перед отъездом надо было попрощаться с хозяином дома, и, дождавшись десяти утра, Чекарь отправился в апартаменты Себастьяна Карлоса. К его удивлению и радости, что не придется долго ждать, Hidalgo Cojo сидел на веранде в парусиновых брюках, без рубашки, и наслаждался весенним солнцем. Впрочем, в Колумбии оно светило одинаково круглый год.

– Hola! ¿Cómo estamos amigo? Ayer te vi un poco aburrido. Por cierto, dime por fa ¿estas dos chochas te gustaron?[191] – спросил он, смеясь.

«Если бы ты знал, кого ты пригрел у себя за пазухой», – подумал про себя Чекарь, но решив, что ему проще будет шепнуть обо всем Раулю, чем сейчас лезть со своим уставом в чужой монастырь, промолчал.

Они поговорили минут пять, не больше. Все уже было решено и улажено. Наконец они пожали друг другу руки и распрощались, казалось, навсегда.

– Por cierto ¡caballero! La isla es muy pequeña y ni se te ocurra pensar que putos cocineros son tan atrevidos que pueden enfrentarse conmigo i no revelar me a mi las cagadas de mis socios ¡Joder! ¡Hostia! Ahora estoy diciendo tonterías hablando solo de pobres cocineros. Nadie jamás se ha atrevido a ir contra de Sebastián Carlos. Recuérdalo. Es que no puedo culparte que no me dijeras nada de ese puto cabrón Oldridge. Tampoco eres un chivato. Vete. Haz tu parte de lo acordado. Yo me ocupo del resto[192], – сказал Себастьян, когда Чекарь уже собирался выйти с террасы. Поняв, что хромому все известно и он позаботится об этом сам, Чекарь посмотрел ему в глаза и, получив подтверждение, что к нему нет претензий, вышел и закрыл за собой дверь.

Развалившийся во весь свой гигантский рост на заднем сиденье мчавшегося по узким улочкам острова бронированного «Эскалейда» человек, представлявшийся в нужных ему случаях Джеймсом Олдриджем, был доволен только что закончившимся рандеву. Во всей истории про его мать, про детские годы и сегодняшний статус специального агента Drug Enforsment Administration было столько же правды, сколько и откровенной лжи. Заехавшие на небольшой причал машины кортежа почти без промедления, гремя металлическими трапами, сброшенными со специально пришедшего к острову ферри, и урча моторами, поднялись на парковочную палубу. Он решил не тратить время на встречу с Себастьяном Карлосом. По его мнению, после вчерашнего тот должен был прийти в себя не раньше чем через пару-тройку дней. За это время можно было успеть прокатиться до Маракайбо, дать там необходимые распоряжения, своим присутствием гарантировать их точное, а главное – немедленное исполнение, и если все пройдет как надо, вернуться обратно. Несмотря на бессонную ночь и количество выпитого «Макаллана», он не думал об отдыхе и сне. Кровь его бурлила, а мысли, с необыкновенной легкостью выстраивая четкие логические цепочки, тут же их разрушали, находя сперва незаметные, но существенные изъяны. Пока все шло по плану, за исключением нерасторопности привлеченных им на роль стюардесс профессиональных гимнасток. Ни одна из этих двух балбесок, к слову говоря, строго отобранных им из не одного десятка претенденток, так и не смогла добраться до этого кривоного выскочки, посчитавшего возможным вот так нагло вторгаться на территории, где властвовали законы, диктуемые интересами по-настоящему близких ему людей. Садист по натуре, он с ухмылкой подумал об их судьбе после завершения операции. Впрочем, он уже скучал по Европе с ее утонченным развратом. Баронесса и барон де^****, с которого он уже получил задаток за Рубенса, казались ему почти родными. Для них он был безобидным эмигрантом из Боливии по имени Феликс Варгас Кондори, и, вспоминая о них, он предпочитал называть сам себя этим именем. Ферри подошло к причалу, и он, отделившись от окружавших его бойцов, вернулся в прохладный кожаный салон бронированного внедорожника. Он спешил. Как только хвостовая машина заняла свое место, они тронулись почти синхронно и, набрав скорость, направились вдоль побережья к границе с Венесуэлой; и хотя у старшего из его коммандос пока не получалось связаться со своим контактом в Паргуачос и уточнить время для прохода границы, впереди лежали четыреста километров горной дороги, и решение должно было быть найдено во что бы то ни стало.

Успешно выполняя свою роль посредника между картелем своего шефа Себастьяна Карлоса Умберто и другими многочисленными образованиями, так или иначе участвующими в бессмертной теме наркотрафика, он нередко пересекал границы стран Испаноамерики, а в последние годы все чаще и чаще надолго задерживался в Европе.

Он понимал, как сложно год за годом выходить сухим из воды в таком опасном бизнесе, которому он посвятил свою жизнь с первых дней в Мексике, куда ему пришлось бежать, когда слепленная в Москве для его переправки в США легенда начала трещать по швам. Еще не признаваясь самому себе в желании соскочить с несущегося по дороге в ад локомотива, груженного вперемешку долларами, кокаином и трупами, он все чаще и чаще задавал себе вопрос, как отмыть свои в прямом и переносном смысле кровно заработанные так, чтобы не оставить следов и не привлечь ненужного внимания не только Себастьяна, но и более проницательных соратников. Желание покинуть картель приравнивалось к предательству и каралось соответственно. Единственным местом, где можно было укрыться и провести спокойно остаток дней, пожалуй, оставалась все-таки старая добрая Европа. Неожиданно «Эскалейд» вместе с остальными автомобилями, управляемыми на пределе возможности человеческих реакций сидевшими за рулем профессионалами, замедлил движение и прижался к обочине. Через лобовое стекло Сис увидел выпрыгнувшего из головной машины бойца, отвечавшего за связь на границе. Держа в руках телефон, тот подбежал к его броневику. Дождавшись, когда остальные бойцы выйдут на позиции и прикроют «Эскалейд» со всех сторон, Сис нажал на кнопку, и толстое, не менее дюйма, стекло медленно поползло вниз.

– Mira, ahora mismo he tenido suerte de conseguir una llamada de una mujer que es mi agente secreto entre los funcionarios de la aduana. Ella dice que frontera está cerrada por ambos lados. Ella tampoco sabe lo que pasa. Además hay malas noticias del parte de Cojo. Él te está buscando[193], – говоривший тараторил без умолку, зачем-то все время показывая пальцем на мобильник, хотя и так было ясно, каким образом он получил эту инфу.

– Joder, mierda, me cago en la puta leche[194], – Сис был готов к вечным проблемам на границе и ругался скорее для порядка, чем реально от злости. Хотя после последних слов он понял, что обратной дороги у него нет. Сделав знак подняться к нему в машину начальнику охраны, Сис приказал водителю выйти.

– Escúchame, Manolo, haz lo que quieras, pero mañana tenemos que estar en Maracaibo[195], – он смотрел прямо перед собой, и тон его не предвещал ничего хорошего собеседнику.

– Si hacemos un desvío podemos pasar la frontera por la zona frondosa, sin control, pero tardaremos no menos veinte horas esquivando las rocas, y mejor ponerse en contacto con los rebeldes y pagar un poco por la seguridad, eso lo sabes mejor que yo Pасо[196], – говоривший замолчал, ожидая решения. По колумбийскому паспорту Сис значился как Франсиско Виктор Лопес, и близкие ему люди позволяли себе обращаться к нему попросту Пако.

– Coño no tenemos otra opción. Vamos a esas putas montañas, y llama a tu contacto en ese jodido FARC cuando volvamos capta a dos o tres de esos cabrones les voy a quemar con gasolina. Por cierto, no te olvides de comprar la gasolina adicional ahora mismo, el camino es largo[197], – последние слова можно было и не говорить, но он устал, и предстоящие двадцать часов через горы не обещали быть безопасными. Колонна развернулась и на еще большей скорости помчалась обратно, возвращаясь к дороге, которая уходила от побережья вглубь материка на Босконию. Перекинув руку назад, за сиденья, он достал тяжелый бронежилет и довольно быстро натянул его на свое крупное туловище, потом, приладив его поудобнее, закончил необходимые приготовления, отстегнув американскую М-16 от потолка «Эскалейда». Он привычными движениями сделал чек и вернулся к своим мыслям о соотечественниках, чье сложное прошлое и зверские инстинкты сейчас ставили под угрозу всю его схему исчезновения из этой осточертевшей ему войны всех против всех.

Взяв со столика, прикрепленного к переднему сиденью, спутниковую трубку, он по закрытому каналу связи сделал два звонка, один в Москву, второй в Женеву.

Московским абонентом этого человека с множеством имен и биографий был не кто иной, как Григорий Леонидович Зельдин. Несмотря на поздний час, он сидел за столом в своем офисе на Чистопрудном бульваре, и двое его самых близких компаньонов были рядом, пока он разговаривал. Повсюду царил беспорядок после прошедших здесь обысков; договоры, платежки и картонные папки были разбросаны по всему полу. Марат, стоя к нему вполоборота, пытался привлечь внимание двух вуалехвостов, постукивая костяшками пальцев по толстому стеклу гигантского аквариума. Гера Сунне, по обыкновению поместив свое тучное тело на середину дивана, курил сигару, несмотря на категорические протесты его друзей.

– Похоже, в этот раз удача на нашей стороне. Встреча состоялась, и этому дурачку, возомнившему себя бизнесменом, зачитали условия, – сказал Зельдин, вставая.

– Ты думаешь, он собирается их выполнять? Зная его характер, я на сто с лишним процентов уверен в другом сценарии, – возразил Марат. Он бросил затею привлечь флегматичного вуалехвоста и, подойдя к Сунне, отобрал у того сигару.

– Как меня достали эти ЗОЖи, – воскликнул Сунне, обращаясь исключительно к Зельдину.

– Гера, ну тут уже реально дышать нечем, – примирительно сказал он.

– Так что нам дает их встреча, если мы точно знаем, что после нее каждый пойдет своей дорогой? – спросил Марат Зельдина, не обращая внимания на причитания Сунне. Григорий Леонидович хотел было ответить, но входящий звонок теперь уже от Вуколова остановил его. Сделав знак, чтобы все затихли, он снял трубку и обменялся с тем дежурными приветствиями. Разговор был непростым. У него с Вуколовым были довольно разные интересы в этом предприятии. И в любой момент они могли вступить в противоречие друг с другом.

У Зельдина получилось вернуться в Москву, и все претензии к нему по поводу убийства Жомова и его жены Аллы Борисовны были сняты как по мановению волшебной палочки. План Марата по добыче качественного компромата на Додолева дал ему в руки такие возможности, о которых он даже не мечтал. Как часто бывает в таких случаях, реальность превзошла все расчеты, и теперь они были связаны с этим человеком, если можно так выразиться, кровными узами. В тот день, когда, закончив установку аппаратуры, Марат уехал к себе, чтобы наконец отоспаться, молодая протеже Додолева, обрадовавшись свалившейся нежданно свободе, решила оторваться по полной. Проскакав полночи по московским клубам, она приехала на квартиру в пятом часу утра и застала там своего благодетеля в весьма нехорошем состоянии духа. Анатолий Борисович действительно должен был быть сейчас в Европе на каком-то там форуме, но, пользуясь своими привилегиями, он решил позволить себе смотаться в Москву, после того как его помощник сообщил ему о странном дневном звонке от его пассии. Она никогда до этого не звонила ему сама, да еще в первой половине дня. Справедливо рассудив, что дело тут нечисто, он решил сделать ей сюрприз и вот уже больше шести часов смотрел телевизор, сидя на диване в гостиной. Юное дарование, никогда не отличавшееся тактом по отношению к своему покровителю, было под эффектами от алкоголя и ЛСД, вследствие чего не сочло нужным выбирать выражения. Когда Анатолий Борисович влепил ей пощечину, ему сразу не понравилось, как дернулась ее голова, и стеклянные глаза, смотрящие в одну точку, совсем выбили его из колеи. Несколько минут он отчаянно тормошил ее мертвое тело, пытаясь вернуть его к жизни. Увы. Дело было сделано, и обратно ничего нельзя было вернуть. Он бросил все как есть и, торопливо накинув пальто, вышел из квартиры. Марат, просматривая записи с установленной им аппаратуры, совсем не удивился, когда где-то через час дверь вновь отворилась и два человека в масках и перчатках, лениво переругиваясь на английском, занялись уборкой. Ему было немного жаль девушку и потерянные теперь для всех двадцать пять миллионов зелени, но это ничего не могло изменить. Впрочем, теперь аргументы для беседы были более чем убедительны, и это с лихвой компенсировало все потери. Они встретились с Додолевым в Европе, и тому ничего не оставалось, как пойти на все условия, поставленные Маратом. Так они стали партнерами, и перед Зельдиным и остальными открывались отличные перспективы. Марату даже не пришлось упоминать о досье на любовницу Додолева, родившую ему его единственного сына. К этому времени Чекарь с Вуколовым уже ударили по рукам. Картины были поделены и тайно переданы на хранение. При посредничестве Фирсовой баронесса и барон де^**** любезно согласились предоставить надежное хранилище в своем замке для этих целей. Они никогда не задавали лишних вопросов и очень ценили дружеское расположение Анны Павловны.

– Что хочет этот крысеныш-наркоман? – спросил Марат. Не получив ответа на свой первый вопрос, он чувствовал досаду и не стеснялся в эпитетах, которыми за глаза награждал всех подряд.

– Говорит, что все идет по плану и его сводный брат выполнит все наши договоренности, как только товар прибудет к месту обмена, – стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Зельдин. Марат начинал его раздражать своими настойчивыми вопросами.

– Вы все время говорите какими-то загадками! Может, вы все-таки посвятите своего партнера в курс дела? – сказал Сунне, доставая из внутреннего кармана пиджака еще одну сигару.

– Марат ведет себя так агрессивно, относя только на свой счет получение той информации, которая позволила нам взять Вуколова с его папашей за жабры и, добившись встречи с ним, заставить их играть по нашим правилам. Вот и все, – улыбаясь, пояснил Зельдин.

– А разве это не так? Разве не я нарыл те данные по его мамке, о которых ты говоришь так легковесно? – сказал Марат. Он был настолько хитер, что не собирался раскрывать своим друзьям истинную причину покладистости их бывшего врага. Не зная всей подноготной заключенной сделки, они считали, что Марату просто повезло. Сейчас он начинал злиться, и костяшки его пальцев заметно побелели.

– Расскажите тогда и мне, я до сих пор не в курсе, – сказал Сунне, выпуская огромное облако дыма.

– Это долго рассказывать, на, читай, – Зельдин достал из сейфа папку и протянул ее Георгию. – Мы пойдем вниз в ресторан, перекусим, а ты оставайся здесь. Эти бумаги лучше не выносить из кабинета.

Досье было довольно пухлым, и Сунне даже хрюкнул от неожиданности, когда увидел там несколько весьма откровенных фото. Качество оставляло желать лучшего, но он все равно подолгу мусолил их своими желтыми от табака пальцами.

…Ее настоящее имя было таким же, каким назвал ее Сис в своем рассказе. Только фамилия у нее была не Никулина, а Ракова. Маше было уже двадцать девять, когда она родила второго ребенка. К моменту его рождения их роман с Додолевым начал понемногу затихать, и, узнав, что она беременна, Додолев немедленно порвал с ней всяческие отношения. Из московской квартиры, куда он наведывался с завидной регулярностью, она переместилась на Лазурный берег Франции, где, судя по всему, проживала до сих пор. Родившемуся мальчику дали имя Виктор; он получил фамилию Вуколова – человека, с которым Маше по-быстрому оформили фиктивный брак.

У братьев была разная судьба. Старший, если судить по официальным бумагам, изнасиловал одноклассницу и отправился в Икшинскую колонию для несовершеннолетних, где был убит в банальной драке. Младший учился во Франции, а потом, окончив Дипломатическую академию в Москве, семимильными шагами делал карьеру дипломата в Женеве. За каждым поворотом его судьбы незаметными мелкими штрихами прослеживалась тень всемогущей «конторы». В конце восьмидесятых Додолев, до перестройки прозябавший в никому не интересном НИИ, поймал волну и, вовремя сориентировавшись, сжег свой партбилет прямо на научном совете. Тогда спецслужба и направила ему в виде неожиданного подарка судьбы красавицу Машу. К сожалению, молодой бунтарь оказался абсолютно не заинтересованным в каких-либо извращениях, а записанные на видео сцены нормального соития мало кого могли скомпрометировать, тем более что в ту пору он не был в браке. Интересное начиналось именно здесь. Видя, что к Додолеву не подобраться с этой стороны, «контора» посчитала целесообразным прекратить с ним контакты своего агента, и тут выяснилось, что он, если можно так выразиться, реально «запал» на Машу Ракову. Одновременно начался его взлет. На фотографиях Ельцина и Руцкого, стоящих на балконе Белого дома после свержения ГКЧП, можно заметить неприметного молодого человека, смотрящего немного в сторону от фотокамер.

Вечером двадцать первого августа 1991 года, сидя в одиночестве в съемной однокомнатной квартире, Маша смотрела на эту картинку в телевизоре, наверно, уже в десятый раз, когда ей пришло в голову, что теперь она будет королевой бала. До этого дня куратор от «конторы» наотрез отказывался хоть как-то помочь в деле ее тогда единственного сына Игоря Сысоева, при рождении получившего фамилию своего отца-физрука. На их еженедельной встрече, проходившей, как обычно, в неприметной квартире на первом этаже старого, еще дореволюционного дома в центре Москвы, она, закурив американский «Мальборо», с самым решительным видом поставила ему ультиматум: или они, как хотят, вытаскивают Игоря, или она падает в ноги к своему обожателю и рассказывает, как ее, голубку, злое гэбье третирует, заставляя строчить на него доносы. Куратор, мужчина средних лет, единственной мечтой которого было остаться при погонах и стабильном пайке, побледнел и почувствовал головокружение, которое отнес на счет дыма от заморского табака. В те августовские дни один телефонный звонок таких людей, как Додолев, мог сломать жизнь любому партийному аппаратчику, а в таком случае, как с Машей, можно было отправиться на пару-тройку лет шить варежки на «красной» зоне. Он доложил об этом на самый верх, обыграв это дело так, что ее сына в итоге решено было превратить в нелегала и закрыть тему с возможными разоблачениями и скандалами.

Вздохнув, Сунне отложил бумаги в сторону. Об остальном нетрудно было догадаться из разговоров между Зельдиным и Маратом. Рано или поздно агентов сливают вот так, как слили всю эту семейку. Верить ментам нельзя. Это правило, твердо заученное им по жизни, не раз позволяло ему остаться на свободе и дружить с табачком и водочкой. Он поднялся на ноги и, грузно ступая по мягкому ковролину, пошел к двери, на ходу поправляя свою неизменную шляпу. Пора было присоединяться к друзьям.

– Убери папку к себе и дождись, когда мы вернемся, – сказал он, проходя мимо секретарши, которая, несмотря на поздний час, не забыла проводить его приветливой улыбкой.

Вернувшись в отведенные ему апартаменты, Чекарь застал спящих как ни в чем не бывало стюардесс. В комнате было душно. Он невольно засмотрелся на одну из них, ту самую, которая вчера вечером демонстрировала ему шпагат. Кожа вокруг наколки на ее спине воспалилась: линии рисунка вздулись кроваво-красными рубцами. «Зря они полезли купаться в океан. Да и на солнце не следовало оставаться», – подумал он про себя. Чекарь был без багажа и, не считая компьютера в маленьком рюкзачке, собирать ему было нечего. После слов, сказанных ему Себастьяном, часть груза, камнем лежавшего на сердце, была сброшена. Человек, принявший его по всем законам гостеприимства, был осведомлен о стукаче и сможет позаботиться о себе и о безопасности всего картеля. Рома подумал уйти, оставив свою новую собственность дрыхнуть дальше, но решив, что это будет невежливо, дернул за ногу красотку, лежавшую ближе к нему.

– ¡Levantaos! Vamos a despedirnos[198], – стараясь не смотреть на голые тела, сказал он им. Видно было, что после вчерашнего девушки не очень хорошо понимали, что с ними происходит и кто стоит перед ними. Дав им время прийти в себя и вспомнить, как они сюда попали, Чекарь продолжил: – Ahora mismo me voy. Vosotros dos sois libres. A mí no me interesan estas tonterías con exclavitud y tal. Si queréis puedo llevaros hasta el aeropuerto. Solo hay que vestirse rápido. Ando muy justo de tiempo[199].

Не дожидаясь ответа, он кинул им их джинсы и майки, ворохом валявшиеся на полу. Кое-как натянув их на голое тело, стюардессы, не говоря ни слова, поспешно последовали за ним. В Венесуэле Чекаря должен был забрать зафрахтованный через офшорные компании самолет, и так как он не хотел больше беспокоить Хромого Рыцаря, он решил добираться до Маракайбо как простой турист, регулярным рейсом. Как ни пытался он отговорить Марисоль и Тиану лететь с ним, но ничего из этого не вышло. Так или иначе, им больше нельзя было оставаться в Колумбии. Обе они казались испуганными. До ближайшего вылета, на который Чекарю удалось купить билеты, было около пяти часов, и они молча сидели в одном из многочисленных кафе аэропорта. Время первоапрельских шуток давно прошло, но Рома, чтобы как-то разрядить гнетущую атмосферу, заговорил с ними, нахмурив брови и стараясь придать голосу замогильные интонации:

– Espero que no penséis que no sé quiénes sois. Sé perfectamente que sois espías![200]

Он готов был уже рассмеяться своей собственной незамысловатой шутке, когда Марисоль, сидевшая напротив, выронила из рук чайную ложку и, стараясь не смотреть ему в глаза, начала говорить почти шепотом:

– Tus acusaciones no son justas. Somos gimnastas y fuimos a un cásting donde nos contrataron solo para escoltarte a tí, nada más. Sí, puedo admitir que no somos azafatos, esto es verdad, pero tampoco somos unos espías. Nunca jamás te traicionamos. Te ruego que nos creas[201]. – Закончив говорить, она заплакала. Мучивший Чекаря все это время вопрос, как связаться с Магомед-Алиевым, не используя телефон или интернет из-за сомнений в их безопасности, теперь был решен. Достав из рюкзачка компьютер и скопировав на сим-карту тут же написанное им сообщение, он попросил у официанта счет и отправил Тиану в аптеку. – Eso de no traicionar ya lo veremos, mientras vayamos avanzando[202], – сказал он Марисоль, как только они остались одни.

– Estamos a tu disposición. Entendemos que no hay ninguna otra salida. Pero eso de los preservativos no hace falta por que pasamos todas las análisis antes de ir al cásting. Tampoco echamos un polvo después. Pero en cualquier caso no te arrepientas de estar con nosotros. Te va a gustar. Te lo aceguro: guapo[203], – сказав это, она взяла его руку между своих ладоней и приложила к своей щеке.

Посмотрев на нее с оттенком недоумения, Чекарь вежливо освободил свою руку и сказал своим обычным тоном, который почему-то больше всего пугал людей:

– Vais a llevar un mensaje importante a mi socio. Si lo hacéis correctamente entonces os doy 10000 dólares a cada una. Además os buscaré un trabajo decente para vosotros en Europa[204]. – Немного помолчав, раздумывая, говорить или нет о последствиях, если они захотят предать его, и решив, что в этом нет смысла, Чекарь продолжил: – Ahora compramos dos billetes hasta Madrid, y de allí iréis a Moscú y después a Mаjachkalá. Aquí tienes la dirección adonde tenéis que ir[205].

Вернувшаяся с покупками Тиана прервала их разговор.

Рейс на Мадрид вылетал раньше, чем на Маракайбо. Это было удобно, и Роме не пришлось менять свой билет. Он хотел убедиться, что девушки улетят. Проследив за тем, как Марисоль проглотила сим-карту, тщательно упакованную в презерватив, он выбросил в урну остальные покупки Тианы.

Настроение его резко улучшилось. Теперь он начал свою партию и, будучи опытным игроком, старался разгадать сюрпризы, подготовленные ему другой стороной. Его мысли вернулись к головоломке, так и оставшейся нерешенной им до сих пор: кто из участников сделки нарушил ее условия и начал раскладывать свой пасьянс. Чекарь отбросил Фирсову из числа возможных предателей, еще находясь под гостеприимной крышей Хромого Рыцаря. Теперь, проводив стюардесс-гимнасток и оставшись один, он мог наконец полноценно сосредоточиться на разгадке этой запутанной шарады.

Личность Вуколова вызывала у него двойственные чувства. С одной стороны, это был молодой наглый представитель правящего класса, настоящая золотая молодежь. Отсутствие зашоренности и либеральное мышление, позволявшие в определенном контексте здраво рассуждать и не становиться жертвой официальной пропаганды. Но только в «определенном контексте». Иначе говоря, пока дело не касалось шкурных интересов государственной элиты, представителем которой он, безусловно, являлся. В их последнюю встречу tête-à-tête[206], проходившую сразу после того, как они с Наташей вернулись из Парижа, Чекарю довелось познакомиться и с другим «Я» этого человека. Как обычно в случае договора в устном варианте, каждая из сторон старалась трактовать недосказанности в свою пользу. После того как они собственноручно перетащили в хранилище, устроенное в замке баронессы и барона де^****, бесценные шедевры, пришло время окончательно затвердить договоренности. В гостиной первого этажа веяло холодом. Огромный камин в центре зала, казалось, не топили со времен Великой французской революции. Покрытые желтым плюшем диваны и затертый почти до дыр ковер вместе с выцветшими гобеленами на стенах придавали всему ощущение покинутости и запустения. Вуколов достал из внутреннего кармана пиджака целлофановый пакетик, наполовину наполненный белым порошком. Держа его двумя пальцами за уголок, он потряс его перед своим лицом, и было непонятно, он приглашал Чекаря разделить с ним порошок или просто хотел получше перемешать. Высыпав добрую треть содержимого на мраморный столик, возле которого он сидел, придвинувшись к нему всем телом и широко разведя ноги, Вуколов, ловко орудуя кредиткой, построил две дорожки и без паузы втянул одну за другой через золотую трубку, которую сразу спрятал в кармашек своего портмоне.

– Ну что, ты видишь сам, меня интересует качественный кокаин, и только для моего личного пользования. Поэтому никаких рисков, – сказал он, откинувшись на плюшевую спинку дивана, заскрипевшего своим старым каркасом.

– Риск есть всегда, – возразил ему Чекарь. Он только что своими глазами видел нарисованного великим испанцем Арлекина и был одержим желанием повесить картину в гостиной своего дома.

– Страшно стало? – спросил Вуколов. Он почувствовал «приход» и, как обычно при общении с подневольными или зависимыми от своего папаши людьми, начинал хамить.

Смотревший до этого в окно, выходившее на парк, Чекарь повернулся к нему и, недоуменно приподняв брови, взглянул на развалившегося в пяти метрах от него атташонка. Глаза их встретились, и Рома понял, что пора пояснить товарищу, где правильно ставить ударение в фамилии Чекарь. Он оказался возле него почти мгновенно и коротким, быстрым как молния движением, полоснул отточенным пятаком по мочке уха. Кровь сразу начала заливать пиджак и ворот его белоснежной сорочки. Ужас, прочитанный Чекарем в глазах потерявшего весь свой снобизм атташе, не оставлял сомнений в действенности преподанного урока.

– Еще есть вопросы? – спросил он. – Смотри, я могу и вообще уши отрезать, если моих слов не понимаешь, – продолжил он, снова отходя к окну. «Гнида и жуткий трус», – подумал он про себя, окончательно отнеся притихшего Вуколова к этой категории граждан.

Сейчас, когда до посадки на рейс в Маракайбо оставалось совсем немного времени, ему пришлось прервать свои размышления и встать в длинную очередь на регистрацию. Еще один вопрос не давал ему покоя: продолжать или нет эту историю до конца. События предшествующей ночи свидетельствовали о провале, и играть партию дальше имело мало смысла. Выкинуть двести килограммов чистейшего кокаина над Атлантикой? Это означало выкинуть около десяти миллионов баксов. Для таких поступков надо иметь по-настоящему стальные нервы. Однако и на другой чаше весов лежало не меньше. Он решил принять окончательное решение позже. В конце концов, надо было дождаться, когда сторона Себастьяна Умберто Карлоса до конца выполнит свои обязательства. Рома подумал, что если бы старая подлодка уткнулась где-нибудь в рифы, это обнулило бы всю сделку и у него появилось бы время разобраться, кто оказался с дырявым ртом и почему. К его большому сожалению, вероятность такого счастливого инцидента с подлодкой была слишком мала.

«Боинг-747» был заполнен всего на треть. Видимо, из-за неудобного времени позднего прилета большинство путешественников между Колумбией и Венесуэлой предпочитали утренние часы. После рулежки самолет замер, ожидая разрешения на взлет, и приглушенный гул моторов подействовал на Чекаря успокаивающе. Он не знал, что, оставшись отсыпаться в шале Себастьяна Карлоса, дал больше суток форы своему врагу. По горным тропам кортеж из шести внедорожников двигался очень медленно, в некоторых местах камни, сыпавшиеся из-под колес, летели прямиком в пропасть. Ночью им пришлось остановиться, дожидаясь рассвета, после того как переднее колесо головной машины повисло в воздухе и она лишь чудом не свалилась в ущелье. Только оказавшись вдали от перевала, Сис смог заставить себя расслабить мышцы. Руки его одеревенели, всю дорогу он сидел, вцепившись ими в пластмассовый поручень на спинке переднего кресла. На асфальтированном шоссе машины кортежа снова выстроились в ряд и, мгновенно набрав крейсерскую скорость, помчались к месту, где должна была состояться выгрузка товара из субмарины. Если по меркам заснеженной России Чекарь был быстр и эффективен, то здесь, на этом континенте, он проигрывал. Эти люди, казалось, не знали, что такое сон. Во всяком случае, они точно придавали ему куда меньше значения. Сис и его команда не смыкали глаз уже третьи сутки, и это не создавало ни для кого из них видимых проблем. Когда прибыли на место и убедились, что с товаром все в порядке, перед ними оставалась последняя задача, а именно загрузить его в реактивный суперджет, который как ни в чем не бывало дожидался Романа Чекаря в ангаре аэродрома, предназначенного для самолетов VIP-персон. Это должно было стать финальным аккордом драмы, разыгрываемой Сисом на этом континенте. Только один человек будет знать тайну его окончательного исчезновения. Их близкая связь с одним из влиятельных полицейских Венесуэлы длилась уже давно.

Начавшись как бурный роман наподобие того взрыва эмоций, который пережил совсем недавно Вилен Аристов по отношению к своему активному партнеру, она, эта связь, с годами переросла в нечто большее и приносила высокопоставленному служителю Фемиды Эммануэлю Гарсии не только радость любовных утех, но и солидные денежные гонорары за оказываемые им с регулярной периодичностью услуги. В этот раз он должен был дать зеленый свет на взлет маленькому самолету с большим грузом на борту.

Взамен он получал деньги и успешную операцию по захвату шестнадцати активных участников наркотрафика, организованного главой картеля Себастьяном Карлосом Умберто, или, как он часто проходил по полицейским сводкам, Hidalgo Cojo. Согласно договоренности, ни один из них не должен был остаться в живых, а тело его, Сиса, двойника должно было быть сожжено в бронированном «Эскалейде».

Всего через три часа после проверки качества доставленного субмариной порошка все было перевезено на борт мирно стоявшего в ангаре джета. Вместо вызванных для улаживания каких-то формальностей к властям аэропорта пилотов прибыли два других, в такой же корпоративной униформе и с теми же шуточками, отпускаемыми в адрес растерянной калмычки Эльзы. Встретившись взглядом со вторым пилотом, она сразу поняла, что что-то не так. Гигант приложил указательный палец к своим губам, сделав ей знак не задавать лишних вопросов. Потрепав ее по щеке, он велел сделать ему кофе. Услышав русскую речь, Эльза немного успокоилась – в конце концов, она просто стюардесса, и не ее дело решать вопросы безопасности.

– Когда тот, кого ты ждешь, поднимется на борт, скажи ему, что копы на хвосте и надо срочно взлетать. Дверь к нам будет закрыта, пока не наберем высоту. Я мог бы заменить тебя здесь, на земле, на другую телку. Тогда остаток жизни ты бы провела в одном из наших борделей. Поэтому услуга за услугу: ты летишь обратно вместе с нами, за это делаешь то, о чем тебя просят, и останешься жива. Понятно? Договорились? – сказал ей Сис.

Он сидел на кожаном диване, положив свои ноги в туфлях из крокодиловой кожи прямо на стол, куда Эльза только что поставила кофейный сервиз. Дождавшись, когда испуганная до смерти калмычка утвердительно закивает головой, он знаком приказал передать ему чашку. Сделав маленький глоток, он поморщился и сказал ей принести коньяк и добавить несколько капель в кофе, затем он взял мобильник и, потыкав пальцем в экран, набрал нужный ему номер. Эльза, стоявшая перед ним все это время и боявшаяся пошевельнуться без его команды, вздрогнула, услышав незнакомую речь.

– Coño, ¿por qué no me llamaste inmediatamente?[207] – почти прокричал гигант, как только человек на том конце линии закончил говорить.

«Наверное, это было что-то очень срочное, раз они даже не обменялись приветствиями», – мелькнуло в голове испуганной девушки. Сейчас она была полностью на его стороне, видела в нем почти полубога и готова была служить ему беззаветно: ведь он обещал вывезти ее отсюда и не продавать в публичный дом. Сис нажал отбой и, мешая все возможные ругательства мира, поспешил в кабину. Через мгновение моторы суперджета ожили и, выдавая мерный рокот в низких тональностях, стали медленно толкать его к выезду из ангара. На мгновение задержавшись перед не успевшими распахнуться до конца воротами, самолет выкатился на аэродром и поехал к терминалу, где Чекарь уже ждал его, тщетно пытаясь дозвониться до пропавших пилотов.

– Сейчас трубку передадут твоему бывшему хозяину, скажешь, что остались без связи из-за обыска, но сейчас все ок. Скажи, пусть поднимается. Все в порядке. Если спросит, откуда новая симка, скажешь, передали те, кто приезжал после таможни. Он поймет, – сказал Сис ей, выскочив из кабины.

– Oiga, ¿Ves a este chico rubio un poco bajito? tiene que estar perdido sin conneccion con su equipo?[208] – спросил он кого-то, кто, видимо, был в том же терминале, что и Чекарь; дождавшись ответа, после короткой паузы он продолжил: – Dale a él este puto aifon[209], – и протянул свой мобильник Эльзе.

Поговорив с ней, Чекарь сразу успокоился и, вернув трубку подошедшей к нему минуту назад девушке с ресепшена, заспешил к выходу.

Путешествие двух подруг, начавшееся накануне в аэропорту La Chinita так неожиданно для них обеих, прошло без приключений. Их «Боинг» приземлился в Мадриде ранним утром, и следующий рейс из Barajas в Шереметьево был всего через несколько часов. Здесь начались первые проблемы. Тиана стала уговаривать Марисоль остаться в Испании и здесь искать свое счастье. В конце концов, их, по большому счету, ничего не связывало с новым другом из России.

– Tampoco tuvimos sexo con él[210], – кричала она своей подруге, отчаянно жестикулируя обеими руками.

Наколка, сделанная три ночи назад, воспалилась из-за отсутствия правильного ухода, и это только подливало масла в огонь. Марисоль пыталась сперва вяло возражать ей. Она чувствовала тошноту от проглоченной симки. Привкус резины так и не исчез изо рта, и это еще больше удручало ее. Подойдя к кассе «Аэрофлота» и дождавшись своей очереди, она вопросительно посмотрела на Тиану.

– One ticket to Moscow please[211], – сказала она, прочитав молчаливое «нет» в глазах бывшей подруги.

Она сама до конца не могла понять, почему делает это. В словах Тианы были определенные резоны. Напротив, в ее поступке не было ничего рационального; но не было и эмоций. Марисоль была далеко не в восторге от Ромы Чекаря как от образца мужской красоты, и если бы кто-то спросил у нее, что она в нем нашла, она бы только недоуменно на него посмотрела. Потомок метисов, она от рождения имела темную кожу и темный цвет волос. Все ее любовники, а за свою жизнь она переспала не с одной дюжиной мужчин, были темноволосые поджарые мачо. Десять тысяч долларов, обещанные ей в конце ее путешествия, тоже были не бог весть какой суммой, по меркам сегодняшнего мира. Дальнейшее сотрудничество? Хорошая работа? Это было так же эфемерно, как мечты четырнадцатилетней девочки. Она просто делала то, что обещала, поддавшись, как и многие другие, магнетизму мужчины с очень большими деньгами. И никаких других объяснений быть не могло.

В этот вечер ей повезло. Приехав из аэропорта Махачкалы на стареньком, заезженном до неузнаваемости «москвиче», в котором не осталось ни одной оригинальной детали, кроме кузова и провалившихся сидений, к дому Магомед-Алиева раньше, чем он вернулся после так любимых им вечерних совещаний, Марисоль смогла своими глазами видеть ритуал его появления из задней двери «Майбаха». Ему указали на стоявшую в стороне метиску; увидев Марисоль, Магомед сразу понял: что-то случилось с его друзьями, и эту ночь ему не удастся провести под крышей своего дома рядом с Байзой. Сказав Аслану, неизменному начальнику своей гвардии, не распускать людей и ждать дальнейших распоряжений, он прошел в беседку и попросил привести к нему девушку.

Вызвали врача. Пока тот занимался ею, служанки принесли Магомеду легкий ужин; Аслан сходил в его кабинет и вернулся с ноутбуком. После прочтения послания, написанного на сим-карте, Магомед встал и отправился в долгий путь, так и не попрощавшись с женой. Впрочем, он никогда этого не делал, считая плохой приметой.

В глубине души Сис рассчитывал на театральный эффект от своего появления в пассажирском салоне джета, после того как они набрали высоту и, заняв указанный эшелон, поставили автопилот. Глядя вниз через стекло кабины пилотов на стрельбу и клубы дыма от взорвавшихся бензобаков тщетно пытавшихся вырваться из засады джипов, он чувствовал себя, как игрок в рулетку, раз за разом ставивший на то число, которое, выпадая, приносило ему большой куш. Направленный в его живот тупорылый «узи», который держал в руке Чекарь, сидя на том же самом диване, где всего час тому назад сидел он, наслаждаясь беспомощным испугом Эльзы, стер с лица его глумливую улыбку.

– Сдал всех своих друзей в обмен на свободу? – спросил его Чекарь, дулом автомата указывая ему на кресло, куда Сису следовало поместить свое пока еще живое тело.

– Тебе какое дело? Заботься о своей шкуре! – сказал он, садясь.

– Только этим и занимаюсь. Судя по тому, что происходило сейчас на земле, специальный агент DEA почил в бозе? Думаю, Родине пора прощаться и с сексотом КГБ! – рассмеялся Чекарь и, приподняв автомат на уровень глаз, прицелился ему в голову.

– Ты не станешь стрелять в воздухе, это глупо. Первый пилот – мой человек, и он просто утопит самолет в океане, – воскликнул Сис и, поняв, что сам не верит своим словам, почувствовал тошноту, неумолимо подступившую к горлу.

– Дай ему ведро для льда, а то заблюет тут все. Кольцов ругаться будет, – торопливо сказал Рома Эльзе. – Ладно, поживи пока, расскажи, кто тебя послал и о чем вы с ним или с ними сговорились, – продолжил он, обращаясь к позеленевшему от внезапно охватившей его паники Сису сразу после того, как Эльза унесла ведерко и прибралась на столе. – Кстати, плескани-ка нам «Макаллана», мы же все-таки друзья детства, – добавил он, глядя на стройную фигуру так мерзко предавшей его калмычки.

Впрочем, он не винил ее. Мало кто пожертвует собой, когда не из чего выбирать. То, что только что рассказал ему Сис, не удивило его. В целом, опираясь на свой многолетний опыт корпоративных интриг и следовавших за ними измен и предательств, он мог ожидать чего-то подобного. Разница между прошлыми сюжетами и сегодняшней ситуацией была только в появлении на сцене восставшего из могилы дылды-гомосексуалиста, оказавшегося к тому же сводным братом атташе по культуре. И еще этот неугомонный Зельдин. С ним было проще и понятнее, чем с остальными, если бы не татарин Марат, явно больше остальных из его, Зельдина, окружения готовый к решительным действиям. Сейчас, когда все прояснилось и они, изменив курс, направлялись после дозаправки на Мартинике прямиком в Женеву, Рома подумал, что, может быть, поспешил, отправляя к Магомед-Алиеву гимнасток с тревожным сообщением. Он отхлебнул виски из стакана, услужливо поданного ему заискивающе улыбавшейся калмычкой. «Какой-то странный вкус, это точно двадцатипятилетний “Макаллан”?» – хотел спросить он, ставя стакан на столик и пытаясь сфокусировать свой взгляд на ее раскосых глазах, когда, не успев понять, что произошло, потерял сознание.

После двенадцати часов на дыбе плечи Чекаря были вырваны из суставных сумок, а кожа, скрученная натянутыми жгутами и бордово-коричневая от сукровицы, разорвалась в нескольких местах, и края ее начали чернеть. Сис, сидевший, развалившись, в старом кресле, пружины которого, казалось, вот-вот лопнут под его весом, все время щелкал пультом и, ненадолго задержавшись то на одном, то на другом канале, перескакивал на следующий. Несколько полотен, пропавших во времена гражданской войны из мадридского музея, теперь на скорую руку приколотые к широким, похожим на чертежные доски деревянным панелям, стояли вдоль стен. Пятый по счету из всех нарисованных Пабло Пикассо Арлекинов был отставлен чуть в сторону и грустно улыбался.

– Нет смысла больше ждать, – лениво растягивая слова, сказал Сис. – Я мог бы посидеть тут еще, до тех пор, пока ты сам попросишь о смерти, но я не мстителен и не злопамятен. Ты это знаешь. К тому же эти рисунки мне нравятся. Они и вправду стоят миллионы, и без тебя мне их не удалось бы получить. – Он встал с кресла и, сделав несколько шагов к пленнику, казавшемуся уже трупом, ударил того прикладом автомата в живот. – Эй, ты чего, спать сюда пришел? – пролаял он, явно раздосадованный тем, что висевший уже более полусуток, покрытый гематомами Чекарь не издал за все время ни одного звука. – Как ты жалок, оставшись без своих покровителей! Я уничтожил их всех, и мне, только мне принадлежит право на джек-пот! – Сис кричал, и казалось, он боится, что его заклятый враг умрет, не дослушав все до конца. Протерев губы ладонью от разбрызганной слюны, он поставил автомат возле Арлекина, не обращая внимания на то, что магазины, склеенные изолентой, царапают полотно. – Повиси еще полчасика, может, мои бойцы найдут эту дагестанскую крысу и вы повисите рядышком напоследок, – он засмеялся, видимо, посчитав сказанное удачным каламбуром, и направился к холодильнику.

Сис остановился на полпути и замер, прислушиваясь, стараясь отделить посторонние звуки от орущего рекламными слоганами телевизора. Поняв, что сзади кто-то есть, он, не поворачиваясь, потянул руки вверх и как-то растерянно выговорил:

– Не стреляй, мы договоримся.

– Я не буду стрелять, но мы не договоримся. Повернись. – Магомед-Алиев говорил почти по слогам, его язык, ставший пергаментным от обезвоживания, казалось, не слушался его. Автомат стоял рядом, но, выстрелив из него, он наверняка привлек бы ненужное внимание одного из бесчисленных полицейских кордонов, рыскавших повсюду после того, как машина, на которой они с Кольцовым ехали в замок баронессы и барона де^****, была расстреляна из ручного гранатомета.

Не опуская рук – Сис никогда не был любителем лишнего риска, – он повернулся и увидел напротив себя старика в папахе. Одежда его была разорвана в нескольких местах и немыслимо дорогая куртка от итальянского дизайнера была утыкана колючками и измазана глиной. Их разделяло не больше четырех метров. Сис не задумываясь прыгнул вперед, как это делает тигр, видя добычу, размерами и ловкостью заведомо уступающую ему. Его левая шла по нисходящей дуге и должна была расколоть челюсть жертвы на несколько кусков. Магомед пригнулся и, нырнув под руку, попал, как могло показаться, в еще худшее положение, чем в начале поединка. Теперь Сис, навалившись на него всем телом, обхватил его голову и собирался удавить старика в гильотине. Они закружились, сцепившись в смертельной схватке. Придерживая правое предплечье гиганта обеими руками, старик не дал ему сомкнуть руки у себя на горле и, следуя движению их тел, теперь ставших единым целым, опустился на левое колено и плавно зацепил изнутри правой ногой еще находящуюся в движении вперед левую ногу противника. Это был его коронный зацеп изнутри. Продолжая разворачивать свое туловище вправо, он дождался, пока Сис рухнет на всю спину. Но положение его еще было далеко от выигрышного: оказавшись после успешно проведенного приема со стороны ног, Магомед был лишен возможности нанести ему серьезный урон. Воспользовавшись мгновенной беспомощностью Сиса от потери равновесия и падения, Магомед-Алиев захватил того за джинсы изнутри чуть выше колен и, контролируя его ноги, приподнял их вверх, лишая врага подвижности. Это не помешало тому через мгновение снова перейти в атаку. Пришедший в себя от первого шока и лежащий на спине Сис обрушил на Магомеда град ударов. Даже в таком положении, лишенный преимущества своего огромного роста, он мог одним точным попаданием закончить поединок. Навалившись сверху на его сведенные ноги, Магомед-Алиев ждал, когда передавленная диафрагма заставит того задыхаться, и как только серии ударов стали реже и слабее, он рывком перевернул его на живот и, сев Сису на спину и обхватив обе ноги руками, потянул их вверх, ломая ему позвоночник. Сис всегда гордился своим прессом и иногда делал больше чем тысячу скручиваний за одну тренировку, но сейчас все это было бесполезно. Стоя на одном колене, Магомед уперся другой ногой в пол и, преодолевая боль в коленном суставе, который, казалось, прямо сейчас разваливается на мелкие фрагменты, тянул ноги визжащего от смертельной боли Сиса вверх, перегибая туловище в смертельном захвате.

Наконец что-то хрустнуло и, подержав обмякшее тело еще несколько секунд, Магомед отпустил его. Сис был еще жив; мутные от боли глаза неподвижно смотрели на бесполезный теперь автомат, так и оставшийся стоять прислоненным к Арлекину. Магомед-Алиев попробовал идти, но сустав и вправду был окончательно разрушен, и он пополз к тому месту, где трос был прихвачен к торчащему из пола стальному кольцу. Кое-как раскрутив болт, стянутый двумя гайками, он освободил узел и до последнего держал скользившую в ладонях сталь, надеясь смягчить падение так и не пришедшего в сознание и ничего не видевшего Чекаря. Магомед-Алиев посмотрел, где бы взять воды, чтобы привести того в чувство, и, опираясь на стоявшее рядом кресло, еще раз попробовал подняться, когда уставшее сердце старого борца сделало свой последний удар и замерло навсегда.

Первое, что увидел Васкес, приехавший в замок Cornod вместе с баронессой и бароном де^****, были мешки с белым как снег порошком, стоявшие почти у самой входной двери. Видимо, затащивший их сюда человек очень спешил и даже не попытался спрятать начавший уже разлагаться труп Эльзы, одетой в корпоративную форму стюардессы Северного холдинга. Васкес еще раз осмотрелся по сторонам, пытаясь понять, где находится вход в подвальное помещение. Двадцать четыре часа тому назад Кольцов и Магомед-Алиев категорически отказались взять Васкеса с собой.

– Если мы не вернемся и не позвоним тебе до завтрашнего утра, тебе придется объясняться с этими аристократами самому, – сказал ему Кольцов, имея в виду под аристократами баронов де^****. – Не рассчитывай застать нас в живых, но если тебе удастся завладеть шедеврами, обещай отдать картину Пикассо, я имею в виду пятого Арлекина, моей дочери, – добавил он, убирая наградной «глок» в наплечную кобуру.

Васкес тогда только кивнул головой. Многолетний опыт общения с этими людьми научил его не верить им никогда. Однако выбора у него не было, и, терпеливо дождавшись рассвета, он, подойдя к дверям ночного клуба, где зависли баронесса и барон де^****, сунул ствол своей любимой за небольшие размеры basque[212] под кадык опешившему вышибале. Через несколько минут его неприметный «Ситроен» мчался с супругами на заднем сиденье в сторону их замка. Все трое были европейцами и легко поняли друг друга. Возможность пожара в замке за тридцать миллионов евро мгновенно отвлекла обоих свингеров от наскучившей им к концу вечеринки компании. Сейчас, стоя в холле и видя подтверждение его слов, барон сам указал ему, куда надо идти. Они спустились вниз и, открыв потайную дверь, замерли на пороге.

– Grâce le Dieu il ́na pas le feu[213], – сказала баронесса де^****, выдыхая с облегчением и в страхе осматриваясь вокруг себя. Она держала руки перед собой со сложенными, как для молитвы, ладонями, и полы короткого плаща распахнулись, открывая ее возрастное тело.

Васкес забрал автомат и переставил картину лицевой стороной к стене. Из всех лежавших на полу только Чекарь был жив, и, плеснув ему в лицо холодной воды, Васкес дождался, когда тот откроет глаза. Он развязал Чекаря и, подняв с пола, усадил в кресло.

– Я облажался, – еле слышно прошептал ему Чекарь. Руки у него были вырваны из суставов и требовали немедленной хирургической операции.

– Il faut que vous compreniez que vous ne pues pas nous tuer sin coséquences. Tous le monde nous aves vu avec votre compani[214], – проговорил барон де^**** заплетающимся от страха языком.

– Ferme ta gueule[215], – прикрикнул на него испанец.

Барон де^**** послушно замолчал. Он подошел к продолжавшей молиться супруге и, запахнув на ней плащ, отвел ее к стоявшему у противоположной стены дивану.

Видя критическое состояние единственного оставшегося в живых русского, Васкес не сомневался, насколько нужна ему немедленная медицинская помощь; и еще он знал, что окрестности замка были переполнены полицейскими. Казалось, их нагнали сюда со всей Франции. Стоявший всего в нескольких километрах отсюда сгоревший «Роллс-Ройс» стал меккой для любопытных зевак, стекавшихся к нему со всех сторон и старавшихся сфотографировать из-за спин полицейского оцепления «разборки русской мафии».

– Connaissez vous un toubib que pouisse aider à lui?[216] – спросил он после минутного раздумья, глядя на сидевших рядом аристократов.

– Monsieur, je suis un chirurgien, moi-même. Pas un tоubib. Ma femme a ete une infirmière. Il y a longtemps nous avons travaille ansamble en Africe, ou nous avons fait notre connaissances. Donc apre elle a devenu baronne de^****[217], – ответил ему с достоинством пожилой мужчина, наконец взявший себя в руки. Втроем они кое-как перетащили старавшегося не стонать от боли Чекаря на второй этаж, где в замке для весьма сомнительных целей была оборудована небольшая амбулатория.

Видимо, в свое время барон был отличным хирургом: несмотря на бессонную ночь и количество выпитого и выкуренного, руки его перестали дрожать, как только в них оказался скальпель. Через два часа все было закончено. Обколотый морфием, со следами аккуратных швов на обоих плечах, Чекарь спал, укрытый одеялом из верблюжьей шерсти. Барон и баронесса де^**** спустились в гостиную, где с автоматом, лежавшим на коленях, их ожидал Аурелио Васкес. Им предстояла долгая беседа о том, как разделить то, что по капризам рока теперь принадлежало только им.

Часы, помнившие, наверное, еще времена Демидовых, пробили пять. Стоял конец декабря, и за окном уже давно было темно. Рома Чекарь остался один в кабинете управляющего одного из комбинатов, входящих в Северный холдинг. Чекарь была не кличка, а самая настоящая фамилия, и Рома очень бережно относился к правильно поставленному ударению. Правда, в последнее время ему приходилось все реже и реже кого-то поправлять. Мало кто из тех, с кем ему доводилось иметь дело, являлся на встречу неподготовленным к правильному произношению. Дверь приоткрылась, и заглянувшая в нее секретарь сказала ему, что тот, кого он ждал, прошел через пост охраны и сейчас, должно быть, направляется сюда.

– Проводи его сразу ко мне, – сказал он, выключая телевизор.

– Слушаюсь, – по-военному ответила она и поспешила скрыться за дверью.

– Лен! Подожди, – окликнул он ее, когда она уже почти закрыла за собой дверь. – Принеси бутылку холодной водки и рюмки, – сказал он.

После возвращения на Урал Чекарь не притрагивался ни к виски, ни к коньяку. Она вернулась, толкая перед собой маленький сервировочный столик. Бутылка водки, только что вынутая из морозильной камеры, была покрыта миллиметровым слоем льда.

Вместе с Леной в кабинет вошел Аурелио Васкес. Шея его была замотана толстым шарфом, а на голове красовалась шапка из волчьей шкуры.

– Как вы здесь живете? – промолвил он, стаскивая меховые варежки.

– Вопрос риторический, – ответил Чекарь, подходя к нему. Они обнялись и, похлопав друг друга по плечу, взяли по рюмке водки, уже налитой расторопной секретаршей.

– ¡Salud![218] – сказал Васкес и выпил не чокаясь. Он все время путал, когда надо это делать, а когда нет.

– Ты нашел их адреса? – спросил его Чекарь, пододвигая к нему серебряную вазочку, до краев наполненную белужьей икрой. После того как около года тому назад Григорий Леонидович Зельдин повесился у себя в доме, даже не распорядившись по поводу своих похорон, все четверо его друзей исчезли, не оставив на почте адреса, куда им пересылать письма.

– Aquí tienes[219], – сказал Аурелио опьяневшим от водки голосом и протянул ему листок бумаги с адресами.

– Новая Зеландия? Как этот жирдяй туда добрался? – удивленно сказал Чекарь, глядя на новое место жительства Георгия Сунне.

– Понятия не имею. – Васкес налил себе еще водки. Выпив один и не замечая недоуменного взгляда Чекаря, он зачерпнул черную икру столовой ложкой, всем своим видом показывая, что он спешит.

– Здесь ничего нет по этому татарину, – сказал Рома, перекладывая в папке листы бумаги.

– Испарился. Зато у него в тайнике я нашел это, – Васкес достал из внутреннего кармана маленькую симку. – Посмотри на досуге. Станет понятно, как он обратал Додолева. В суде использовать нельзя, но имей в виду: твой главный и могущественный враг теперь у тебя в руках. Я могу рассчитывать на маленькую премию?

– Можешь, – сказал Чекарь. Повертев симку в руках, он положил ее на стол.

– Так теперь все это твое? – спросил Васкес, обведя взглядом кабинет.

– Почти, тридцать восемь процентов принадлежат Байзе, жене Магомед-Алиева. Я выплачиваю ей стабильные дивиденды, больше, чем на голосующие акции.

Она гостила недавно у нас с Наташей здесь, на Каме. Давай еще по одной? – сказал он, разливая водку.

– Нет, спасибо, я больше не могу. Кроме того, по дороге к тебе я познакомился с одной русской барышней, она просила меня научить ее ругаться по-испански. Поеду к ней. ¡Ella tiene uno culo como asi![220] – Васкес пьяно захохотал, разведя руки в стороны.

– Тебе мало Юленьки? Ты же с ней крутился, после того как Вуколов умер от передоза, – удивленно спросил Чекарь. Ему хотелось еще выпить, и отказ Васкеса ему не понравился.

– Рerdona, amigo, pero no puedo más, lo siento[221], – Васкес встал и прямо в теплом кабинете начал натягивать на себя все свои меховые вещи.

Чекарь вышел на улицу вместе с ним. Северный ветер гнал сухую поземку, поднимая колкие снежинки до уровня глаз и заставляя щуриться. Рома засунул руки в карманы брюк. Дома его ждала Наташа и двое родившихся совсем недавно близняшек, Сергей и Магомед. «Придется пить, чокаясь с зеркалом, хотя нет, возьму в компанию пятого Арлекина – ему, наверное, тоже скучно одному так далеко от родной Малаги», – подумал он, садясь в машину.