«Думаю, что ты никогда не рассчитывал разбогатеть с моей помощью, но, к сожалению, должна тебе сообщить, что я еще беднее, чем я думала. Я упоминала, что ранее посылала за своими книгами, одеждой и прочими вещами. В субботу вечером, почти в то же время, когда ты описывал свое воображаемое кораблекрушение, я читала о настоящем и испытывала его последствия, получив письмо от сестры с рассказом о том, как корабль, на котором она отправила мой сундук, сел на мель около побережья Девоншира, в результате чего бурное море разнесло мой багаж в щепки, и все мое имущество, за исключением всего лишь нескольких предметов, было поглощено бурной пучиной. Если это событие не служит прелюдией чего-либо более ужасного, я не буду принимать его близко к сердцу, ведь это первое бедствие, произошедшее с момента моего отъезда из дома».

Последнее из этих писем датировано 5-м декабря. Мисс Бренуэлл и ее кузина собираются на следующей неделе приступить к приготовлению свадебного торта, так что свадьба явно не за горами. Она учила наизусть «чудный гимн», сочиненный мистером Бронте, и читала «Советы леди» лорда Литтлтона, на котором она сделала уместные и справедливые пометки, доказывающие, что она не только читала, но и размышляла о прочитанном. И вот Мария Бренуэлл исчезает из нашего поля зрения, у нас больше нет никакой непосредственной информации о ней, мы слышим о ней как о миссис Бронте, но уже как о тяжело больной, находящейся на пороге смерти, но все еще терпеливой, бодрой и набожной. Ее письма написаны изящно и аккуратно, наряду с упоминаниями о домашних занятиях, таких, например, как приготовление свадебного торта, – в них также говорится о книгах, которые она прочла или читает, что свидетельствует о ее развитом уме. Не обладая талантами дочери, миссис Бронте была, как мне представляется, незаурядным человеком, уравновешенной и последовательной женщиной. Стиль ее писем ясен и приятен, как и стиль еще одного документа, написанного позднее той же рукой, озаглавленного «Преимущества бедности с религиозной точки зрения» и предназначенного для публикации в периодике.

Она вышла замуж в доме своего дяди в Йоркшире 29 декабря 1812 года, и в тот же день состоялось бракосочетание ее младшей сестры Шарлотты Бренуэлл в далеком Пензансе. Не думаю, что миссис Бронте удалось когда-либо навестить Корнуэль, но у тех родственников, которые еще живы, остались о ней очень приятные воспоминания, они говорят о ней как о своей «любимой тете», как о «человеке, к которому прислушивались все члены семьи», как об «очень одаренной и приветливой женщине», а также «кроткой и застенчивой, несмотря на все свои незаурядные, унаследованные от отца способности, и обладающей подлинной ненавязчивой набожностью».

Мистер Бронте в течение пяти лет продолжал жить в Хартсхеде, в приходе Дьюсбери. Там он женился, там у него родилось двое детей, Мария и Элизабет. По истечении этого срока он получил место в приходе Торнтон в Брэдфорде. Некоторые из приходов Вест-Райдинга по количеству населения и церквей подобны епархиям. Церковь Торнтона – это маленькая епископальная, непостоянно действующая часовня, обладающая многочисленными памятниками, связанными с нонконформистскими движениями, такими, например, как памятник Аксептеду Листеру и его другу Доктору Холлу[29]. Вокруг простиралась пустынная и безлюдная местность, унылые участки земли, отгороженные друг от друга каменными оградами, поднимались вверх на возвышенность Клейтона. Церковь выглядит старинной, уединенной и как будто заброшенной рядом с большими каменными мельницами преуспевающей Независимой компании и массивной квадратной часовней, построенной приверженцами этого вероисповедания. В целом это не столь приятное место, как Хартсхед, из которого открывается вид на широкую равнину со скользящими по ней тенями облаков, перемежающимися с солнечными пятнами, и на поднимающиеся одна за другой до самого горизонта гряды холмов.

Здесь, в Торнтоне, 21 апреля 1816 года родилась Шарлотта Бронте. За ней быстро последовали Патрик Бренуэлл, Эмили Джейн и Энн. После рождения младшей дочери здоровье госпожи Бронте начало ухудшаться. Выполнять капризные желания многочисленных малышей – тяжелый труд при ограниченных возможностях. Потребности в еде и одежде удовлетворить гораздо проще, чем почти столь же необходимые потребности в заботе, уходе, утешении, развлечении и сочувствии. Едва Марии Бронте, самой старшей из шестерых детей, исполнилось шесть лет, как мистер Бронте переехал в Хауорт. Это произошло 25 февраля 1820 года. Те, кто знал ее тогда, описывают ее как серьезную, задумчивую и тихую девочку, по виду значительно взрослее своих лет. У нее не было детства: редки случаи, когда щедро одаренные люди вкушали блаженство этой беззаботной и счастливой поры; их необычайные силы кипят в них, и, вместо естественной жизни через ощущения – объективность, как это называют немцы, – они начинают испытывать рефлексию – субъективность.

С виду Мария Бронте была хрупкой маленькой девочкой, что особо оттеняло удивительное преждевременное развитие ее ума. Она, наверно, была подругой и помощницей своей матери в домашних делах и в детской, так как мистер Бронте, разумеется, был поглощен своими собственными занятиями. Кроме того, не в его характере было относиться к детям с обожанием, и он воспринимал их частое появление на свет как бремя для жены и нарушение домашнего комфорта.

Как я писала в первой главе, дом пастора Хауорта – продолговатый по форме, он смотрит вниз с холма, на котором расположилась деревня, а его главный вход находится прямо напротив западных дверей церкви, стоящей на расстоянии около ста ярдов. Приблизительно двадцать ярдов из них занимает заросший травой сад, не более широкий, чем сам дом. Дом и сад с трех сторон окружены кладбищем. Дом двухэтажный, на каждом этаже находится по четыре комнаты. Когда в нем поселилось семейство Бронте, просторное помещение слева от входа превратилось в гостиную, а комната справа – в кабинет мистера Бронте. За ним находилась кухня, а за гостиной – что-то наподобие кладовой с покрытым каменными плитами полом. Наверху были четыре одинаковые по размеру спальни, а также небольшая комната над проходом, или «холлом», как говорят северяне. Он был в передней части дома, ведущая наверх лестница находилась прямо напротив входной двери. По милому старомодному обычаю, у каждого окна располагались сиденья. Не возникало сомнений, что пасторский дом был построен в те времена, когда не было недостатка в древесине, о чем свидетельствуют массивные перила, панели на стенах и тяжелые оконные рамы.

Еще одна маленькая комнатка на втором этаже была отдана в распоряжение детям. Хотя она была крошечной, ее не называли детской, и в ней даже не было камина. Служанки – две грубоватые, любвеобильные, сердечные, расточительные сестры, которые не в состоянии говорить об этом семействе без слез, называли эту комнату «детским кабинетом». Самой старшей ученице было к тому времени около семи лет.

Жители Хауорта были совсем не бедны. Многие из них работали на соседних фабриках, некоторые сами были владельцами небольших фабрик и мануфактур, были среди них и лавочники, торговавшие мелким повседневным товаром, но за советом врача, канцелярскими принадлежностями, книгами, юридическими услугами, одеждой и деликатесами нужно было ехать в Кейли. Было там и несколько воскресных школ: баптисты первыми основали свою, за ними последовали уэслейнцы[30], а затем уже англиканская церковь. Славный Гримшо, друг Уэсли, построил маленькую часовню для методистов, но она стояла у дороги, ведущей к торфяным болотам; затем баптисты построили культовое заведение, которое отличалось тем, что находилось на удалении нескольких ярдов от дороги, и тогда методисты нашли целесообразным возвести другую, более крупную часовню, еще более удаленную от дороги. Мистер Бронте был в дружеских отношениях с каждой религиозной общиной как таковой, но от отдельных лиц его семья держалась отчужденно, если только тем не требовалась от него какая-нибудь непосредственная услуга. «Они держались очень замкнуто», вот свидетельство тех, кто помнит о том, как чета Бронте впервые появилась среди них. Думается, большинство йоркширцев возражало бы против системы регулярных визитов пастора; их свирепый и независимый дух восстал бы против того, чтобы кто-либо, пользуясь своим положением, возомнил себя вправе расспрашивать, советовать или поучать их. Древний, но все еще живучий дух холмов вдохновил их на следующее двустишие, начертанное в верхней части одного из сидений, предназначенных для священников, в аббатстве Уэйли, расположенном в нескольких милях от Хауорта:

Я спросила одного жителя из окрестностей Хауорта, что представляет собой священник его церкви. «Он на редкость хороший малый, – последовал ответ. – Занимается своими делами, а в наши нос не сует».

Мистер Бронте усердно посещал больных, а также всех, кто за ним посылал, и добросовестно ходил по школам; так же поступала и его дочь Шарлотта; но, ценя и уважая свою личную жизнь, они, видимо, с чрезвычайной щепетильностью старались не ущемить и личную жизнь других.

С первых же дней своего пребывания в Хауорте они чаще ходили на прогулки в сторону вересковых пустошей, плавно поднимающихся прямо за пасторским домом, чем по направлению к длинной идущей вниз деревенской улице. Славная старушка, ухаживавшая за миссис Бронте во время болезни (рак внутренних органов), которая начала расти и укрепляться в ней всего лишь через несколько месяцев после переезда в Хауорт, рассказывала мне, как в те времена шестеро малышей шли, взявшись за руки, к роскошным пустошам, которые они так страстно любили в последующие годы; старшие тщательно опекали неуверенно семенящих крошек.

Они были слишком серьезны и молчаливы для своих лет, возможно, их подавляло присутствие в доме тяжелой болезни, ведь в те времена, о которых рассказывала моя старушка, миссис Бронте была уже прикована к постели, и ей так и не привелось больше покинуть свою спальню. «Вы бы никогда не догадались, что в доме есть дети, они были такими спокойными, тихими, послушными существами. Мария имела привычку запираться в детском кабинете с газетой (ей было лишь семь!), а выйдя оттуда, она могла все пересказать: дебаты в парламенте и уж не знаю, что еще. Она по-матерински относилась к своим сестрам и брату. О таких хороших детях и слыхом не слыхивали. Как будто они были не из плоти и крови, настолько они отличались от всех детей, которых я когда-либо видела. Частично я отношу это к причудам мистера Бронте, который не разрешал им есть мясо. И совсем не из соображений экономии, в доме царил не только достаток, но даже расточительность, так как не было хозяйского досмотра за молодыми слугами, но он считал, что в детях надо воспитывать простоту и выносливость, так что к ужину им подавали лишь картофель. Но они, казалось, никогда ничего другого и не желали, такие они были славные. Самой хорошенькой была Эмили».

Миссис Бронте оставалась такой же терпеливой и веселой, как и раньше; хотя она была очень больна и испытывала сильные боли, она жаловалась крайне редко. Когда ей становилось лучше, она просила сиделку приподнять ее на постели, чтобы наблюдать, как та чистит каминную решетку, «потому что она это делала совсем как в Корнуэле». Она оставалась преданной своему мужу и обожала его, на что он отвечал взаимностью и никому не поручал ночной уход за женой, взяв его на себя. Но, по словам моей собеседницы, мать не очень стремилась видеть своих детей, возможно потому, что вид этих малышей, которым так скоро предстояло осиротеть, слишком расстраивал ее. Поэтому детки тихо жались друг к другу и, так как отец их был занят в своем кабинете, в приходе или с матерью, садились за стол одни, проводили время за чтением, тихонько перешептывались в «детском кабинете» или же, взявшись за руки, отправлялись гулять по холмам.

Идеи Руссо и Дея[31] о воспитании получили широкое распространение, став достоянием различных слоев общества. Полагаю, что господин Бронте должен был сформировать свое мнение о воспитании детей под влиянием двух этих теоретиков. На практике его методы не были столь дики и необычайны, как те, которым один из последователей господина Дея подвергал мою тетю. Этот джентльмен и его жена удочерили ее лет за двадцать пять до тех событий, которые я описываю. Они были состоятельными и великодушными людьми, однако ее еда и одежда были самого простого и грубого качества, в соответствии со спартанскими принципами. Здоровый веселый ребенок, она мало обращала внимание на питание и платье, но вот что было для нее подлинной пыткой. У них был экипаж, в котором ее и любимую собачку по очереди возили на прогулки, а того, кто должен был остаться дома, подкидывали на одеяле – именно эта процедура внушала моей тете подлинный ужас. Ее страх, возможно, был причиной того, почему они продолжали ее подкидывать. Мало кого можно было удивить привидениями, и они были ей безразличны, поэтому подкидывание на одеяле стало способом закалить ее нервы. Хорошо известно, что господин Дей отказался от своего намерения жениться на Сабрине, девушке, которую он специально для этой цели воспитывал, потому что за несколько недель до бракосочетания она позволила себе фривольность, надев для визита к нему платье с рукавами из тонкой материи. Но все же Дей и члены семьи моей тети были великодушными людьми, хотя и с причудами, полагая, что через систему воспитания можно развить храбрость и неприхотливость идеального дикаря, забывая, впрочем, что чувства и привычки их воспитанников приведут к их изоляции в будущей жизни, которую им суждено провести посреди цивилизации, породившей испорченность и изысканность.

Мистер Бронте стремился закалить своих детей через воспитание в них равнодушия к удовольствиям, доставляемым едой и одеждой. В последнем он преуспел, по крайней мере в отношении дочерей. Но к своей цели он относился с чрезвычайной серьезностью. Сиделка миссис Бронте рассказывала, как однажды, когда дети гуляли на болотах и вдруг пошел дождь, она, решив, что они промочат ноги, разыскала цветные сапожки, подаренные им другом – мистером Морганом, который женился на «кузине Джейн», как ей помнится. Она развесила эти сапожки у огня на кухне, чтобы согреть их, однако, когда дети вернулись, сапоги исчезли, и чувствовался только сильный запах сгоревшей кожи. Оказывается, на кухню заходил мистер Бронте и увидел их. Они были слишком веселенькими и роскошными для его детей и могли привить им любовь к нарядам, поэтому он бросил их в огонь. Он не щадил ничего из того, что оскорбляло его античную простоту. Задолго до этого кто-то подарил миссис Бронте шелковое платье. Фасон, цвет или же материал не соответствовал его представлениям о неукоснительном соблюдении приличий, и миссис Бронте никогда его не надевала. Но она все же бережно хранила его в сундуке, обычно запертом на ключ. Однако как-то раз, находясь на кухне, она вспомнила, что оставила ключ в ящике. Шаги мистера Бронте на верхнем этаже предвещали беду ее платью, и она опрометью бросилась наверх, найдя платье уже искромсанным на куски.

Обычно он стоически подавлял свою сильную и страстную ирландскую натуру, но она все же давала о себе знать, несмотря на все его философское спокойствие и достойные манеры. Когда он был раздражен или недоволен, он ничего не говорил и давал выход своему вулканическому гневу, многократно стреляя из пистолета в открытую заднюю дверь. Заслышав выстрелы, миссис Бронте, лежавшая в постели наверху, понимала, что что-то неладно, но ее кроткий нрав неизбежно подсказывал ей светлую сторону происходящего, и она говорила: «Не следует ли мне испытывать благодарность за то, что он не сказал мне ни единого резкого слова?» Время от времени его злость принимала иные формы, хотя он по-прежнему хранил молчание. Однажды он схватил лежавший перед камином коврик, бросил его в огонь и нарочно сжег его. Несмотря на вонь, он оставался в комнате до тех пор, пока коврик не съежился и не истлел до полной непригодности. В другой раз он взял несколько стульев и, отпилив им спинки, превратил их в табуретки.

Он часто отправлялся на долгие пешие прогулки, покрывая дистанции во много миль, мысленно отмечая разные природные знаки, касающиеся ветра или погоды, и с живым интересом наблюдая за зверьками, которые водились на холмистых просторах. Он видел орлов, низко парящих в поисках пропитания для своих птенцов; сегодня на горных склонах орла уже не увидишь. В местной и национальной политике он бесстрашно отстаивал позицию, которая казалась ему справедливой. В пору луддитов [32] он выступал за вмешательство органов правопорядка, в то время как все судьи бездействовали, и вся собственность в Вест-Райдинге находилась в страшной опасности. Он стал непопулярен среди рабочих и счел, что жизни его будет грозить опасность, если он продолжит совершать свои длительные одинокие прогулки безоружным. И вот он завел привычку, которой придерживается и по сей день, всегда носить с собой заряженный пистолет. Он клал его рядом со своими часами на ночной столик, надевал его вместе с часами утром и снимал вместе с часами на ночь. Много лет спустя, когда он уже жил в Хауорте, там произошла забастовка; работники сочли, что хозяева обращаются с ними несправедливо, и отказались выполнять свои обязанности; мистер Бронте решил, что они не заслуживали подобного обращения, и делал все, что было в его силах, чтобы помочь им «не пустить волка на порог», избежать непосильных долгов. Некоторые из наиболее влиятельных жителей Хауорта и округи были фабрикантами, и они высказали ему решительный протест, однако он считал свое поведение правильным и стоял на своем. Возможно, его мнения часто были дикими и ошибочными, образ действий эксцентричным и странным, его представления о жизни предвзятыми и почти человеконенавистническими, но он не скорректировал и не изменил ни одного из своих мнений по каким-либо конъюнктурным мотивам и действовал в соответствии со своими принципами. Если мизантропия частично и окрашивала его воззрения на человечество в целом, то его поведение по отношению к конкретным людям, с которыми он вступал в личное общение, не отражало этих воззрений. У него действительно были сильные и неистовые предрассудки, в которых он упорствовал, и ему не хватало воображения, чтобы представить себе, как другие могут быть несчастны в этой жизни, казавшейся ему вполне сносной. Но не в моих силах восстановить гармонию между разными чертами его характера, или объяснить их, или же последовательно свести их к одному ясному знаменателю. Корни семьи, о которой я говорю, находились так глубоко, что я не могу туда проникнуть. Я не в состоянии измерить их глубины, и, уж конечно, не мне судить о них. Я назвала случаи эксцентричного поведения отца, так как считаю, что это знание необходимо для правильного понимания жизни его дочери.

Миссис Бронте скончалась в сентябре 1821-го, и жизнь этих кротких детей, должно быть, стала еще более тихой и одинокой. Впоследствии Шарлотта старалась вспомнить что-либо о своей матери, и две или три картины представали в ее воображении. На одной из них мама играла при вечернем освещении со своим маленьким мальчиком, Патриком Бренуэллом, в гостиной пасторского дома в Хауорте. Но ее воспоминания четырех– или пятилетнего возраста носят очень фрагментарный характер.

Из-за какой-то болезни пищеварительных органов мистер Бронте должен был соблюдать строгую диету, и, чтобы избежать соблазна, а, возможно, и ради необходимой для переваривания пищи тишины, он еще до смерти жены начал ужинать в одиночестве – эту привычку он сохранил навсегда. Он не нуждался в компании, а, следовательно, и не искал ее, ни для своих прогулок, ни для повседневной жизни. Тишина и размеренность его домашнего существования нарушались лишь приходом церковного старосты и посетителей по делам прихода, а иногда и соседского священника, который спускался по холмам, пересекал болота и вновь поднимался к приходу Хауорта, где проводил весь вечер. Но из-за того, что миссис Бронте умерла так скоро после переезда ее супруга в этот край, а также из-за дистанций и унылых окрестностей, жены этих священников не сопровождали своих мужей. Поэтому дочери достигли юности, будучи лишены всякого общества, которое было бы столь естественным для их возраста, пола и положения. Неподалеку от Хауорта жила одна семья, которая проявляла исключительное внимание и доброту к миссис Бронте во время ее болезни и которая не забывала и о детях, изредка приглашая их на чай. Так как история, связанная с этим семейством, и которая, я полагаю, способствовала разрыву их отношений с соседями, произвела на Шарлотту в детстве столь сильное впечатление, мне стоило бы рассказать о ней. Она послужит примером тех диких россказней, которые циркулируют в оторванной от мира деревне, и я не ручаюсь за правдивость всех подробностей. Она также не могла за это поручиться, ведь главное событие произошло, когда она была слишком маленькой, чтобы понять все его значение, услышав историю из уст малообразованных людей, которые, возможно, шепотом добавляли и утрировали некоторые детали. Это была семья нонконформистов, придерживавшихся жестких религиозных норм. Отец владел шерстяной мануфактурой и был довольно состоятельным, в любом случае их образ жизни казался «роскошным» этим простым детям, чьи представления ограничивались скромными обычаями, заведенными в пасторском доме. У этого семейства был зеленый дом, единственный в своем роде во всей округе, громоздкое здание с деревянными стенами и с малым количеством окон и расположенное в саду, отделенном от дома главной дорогой на Хауорт. Это была многочисленная семья. Одна из дочерей была замужем за зажиточным фабрикантом «не из Кейли». Когда она была почти на сносях, она попросила, чтобы ее любимая младшая сестренка приехала к ней погостить и осталась до рождения ребенка. Ее просьба была исполнена; к ней отправилась сестра – девушка пятнадцати-шестнадцати лет. Через несколько недель, проведенных в доме свояка, она вернулась домой больной и удрученной. Родители обратились за разъяснениями, и выяснилось, что ее соблазнил богатый муж ее сестры и что последствия этого злодеяния скоро станут очевидны. Разгневанный и возмущенный отец запер ее в комнате до принятия решения, а старшие сестры с презрением глумились над ней. Только мать, которая слыла за суровую женщину, отнеслась к ней с некоторым сожалением. По слухам, прохожие видели с дороги, как мать и юная дочь гуляли по саду и рыдали в поздний час, когда все в доме уже спали. Более того, некоторые сообщали шепотом, что они прогуливаются и рыдают там до сих пор, хотя останки и той и другой уже давно подверглись разложению. Самые отчаянные сплетники добавляли, что жестокий отец, обезумевший из-за бесчинства, приключившегося в его «религиозной семье», предлагал некоторую сумму денег любому, кто женится на его бедной павшей дочери, что таковой нашелся и увез ее далеко от Хауорта, разбив ее сердце, так что она скончалась будучи еще совсем ребенком.

Столь сильное негодование не кажется неестественным для того, кто гордится неукоснительным соблюдением религиозной морали, но самым низким было вот что. Остальные члены семьи, даже старшие сестры, продолжали посещать дом своего богатого родственника, как будто его грех не был в сотню раз более тяжким, чем грех несчастной девицы, чей проступок так упорно осуждали и не очень пытались скрыть. Склонные к предрассудкам сельские жители до сих пор считают потомков этой семьи проклятыми. Если они не терпят краха в делах, их подводит здоровье.

Вот это и был единственный дом, который посещали маленькие Бронте, но и эти визиты вскоре прекратились.

Однако дети не жаждали общества. Они не имели привычки к веселым детским развлечениям и нуждались лишь друг в друге. Вряд ли на свете когда-либо жила более сплоченная семья. Мария читала газеты и сообщала о прочитанном младшим сестрам, которые, как это ни странно, проявляли к этому интерес. Но подозреваю, что у них и не было детских книг и что их пытливые умы, по словам Чарльза Лэма[33], «беспрепятственно паслись на животворных пастбищах английской литературы». Слуги были весьма впечатлены необыкновенной смекалкой маленьких Бронте: «Служанки часто повторяли, что им никогда не приводилось видеть столь смышленого ребенка» (как Шарлотта) и что «им приходилось отдавать себе отчет во всем, что они говорили или делали в ее присутствии. И все же она всегда прекрасно уживалась со слугами».

Эти служанки все еще живы, сейчас они пожилые женщины и живут в Брэдфорде. Они с преданностью и теплотой вспоминают о Шарлотте, говоря о ее неизменной доброте, которую она проявляла «с тех самых пор, когда была еще ребенком!»; однажды она не могла успокоиться, пока ее старая и более не нужная колыбель не была отправлена из пасторского дома в хижину, где жили родители одной из служанок, чтобы послужить там ее новорожденной сестренке. Они рассказывают о целом ряде деяний Шарлотты Бронте, совершенных с раннего детства до последних недель ее жизни и свидетельствующих о ее доброте и участии. И хотя она покинула их дом много лет назад, одна из бывших служанок направилась из Брэдфорда в Хауорт, чтобы выразить мистеру Бронте свои искренние соболезнования в связи со смертью его последнего ребенка. Может, и немногие относились к семейству Бронте с симпатией, но те, кто их любил, сохранял это чувство надолго.

Возвращаюсь к письму отца. Он пишет:

«Еще будучи совсем детьми, как только Шарлотта и ее брат и сестры научились читать и писать, они стали придумывать и инсценировать собственные пьески, в которых герцог Веллингтонский[34], любимый герой моей дочери Шарлотты, неизменно оказывался победителем. Нередко между ними возникал спор, касающийся относительных достоинств Бонапарта, Ганнибала и Цезаря. Страсти накалялись, и, поскольку их матери уже не было в живых, мне иногда приходилось выступать в качестве арбитра и разрешать спор по своему разумению. Участвуя в подобных разбирательствах, я часто думал, что обнаруживал в них признаки зреющих талантов, которых мне никогда ранее не приходилось наблюдать в детях их возраста. …Мне вспоминается одно обстоятельство, о котором стоит упомянуть. Когда мои дети были еще маленькие, старшей, как помнится, было около десяти, а младшей около четырех, я подумал, что они знают больше, чем мне до сих пор удалось обнаружить. Чтобы заставить их говорить с большей раскованностью, я решил предоставить им какое-то прикрытие. У меня в доме нашлась маска, и я сказал им, чтобы они надели ее и смело высказывались.

Я начал с самой маленькой (Энн, впоследствии Эктон Белл), спросив ее, что больше всего хочется получить такому ребенку, как она; она ответила: «Возраст и опыт». Я спросил следующую (Эмили, позднее Эллис Белл), как мне лучше всего поступить с ее братом Бренуэллом, который иногда плохо себя ведет; она ответила: «Постарайся урезонить его, а если он не внемлет твоим словам, высеки его». Я спросил Бренуэлла, как лучше всего познать разницу между мужским и женским умом; он ответил: «Путем осознания различий в строении их тел». Потом я спросил Шарлотту, какая книга самая лучшая на свете; она ответила: «Библия». А вторая лучшая? Она ответила: «Книга природы». Тогда я задал следующей дочери вопрос о том, что является лучшим видом образования для женщины; она ответила: «То образование, которое научит ее хорошо вести домашнее хозяйство». В конце концов, я спросил самую старшую, как лучше всего проводить время; она ответила: «В предвкушении вечного блаженства». Возможно, я не процитировал их слова буквально, но близко к оригиналу, ведь они надолго оставили глубокий след в моей памяти. Суть, однако, была именно такой, как я описал».

Причудливый способ, избранный отцом для того, чтобы выявить скрытые черты характера его детей, а также тон и суть этих вопросов и ответов демонстрируют особое воспитание, обусловленное обстоятельствами, сложившимися вокруг Бронте. Они не знали других детей. Им был незнаком никакой иной образ мыслей, кроме того, что исходил из обрывков бесед о религии, подслушанных ими в гостиной, или же из разговоров на кухне о предметах деревенского и местного значения. В каждом был особенный сильный, характерный привкус.

Они проявляли живой интерес к общественным деятелям и к внутренней и внешней политике, обсуждаемой в газетах. Задолго до смерти Марии Бронте в возрасте одиннадцати лет ее отец говорил, что может обсуждать с ней любую из животрепещущих тем с такой же свободой и удовольствием, как с любым взрослым.

Спустя примерно год после смерти миссис Бронте из Пензанса приехала одна из ее старших сестер, чтобы вести хозяйство в доме свояка и присматривать за детьми. Я убеждена, что мисс Бренуэлл была хорошей и добросовестной женщиной, обладавшей довольно сильным характером, но с несколько ограниченным кругозором, свойственным тем, кто всю жизнь прожил на одном месте. Она обладала укоренившимися предрассудками и вскоре стала испытывать антипатию к Йоркширу. Для дамы, которой было далеко за сорок, переезд сюда из Пензанса представлял собой огромную перемену. Если в Пензансе цветы, которые северяне считают тепличными растениями, растут в изобилии под открытым небом даже зимой, а мягкий, теплый климат позволяет жителям при желании проводить почти все время на открытом воздухе, то йоркширские цветы и овощи отличаются чахлостью, а дерево даже скромных размеров надо искать долго и упорно. На здешних болотах долго не тает снег, простираясь от горизонта до самого жилища, которое с этих пор стало ее домом и где часто в осенние и зимние ночи четыре поднебесных ветра как будто объединяют усилия, чтобы вместе неистовствовать и рваться внутрь подобно диким зверям. Ей не хватало череды веселых светских визитов, без которых немыслима повседневная жизнь провинциального городка. Она скучала по друзьям, которых знала с детства и многие из которых были друзьями ее родителей до того, как стать ее друзьями. Ей не по душе были многие обычаи Хауорта, и она испытывала особый страх перед сыростью и холодом, поднимавшимися от каменных полов в коридорах и комнатах пасторского дома. Кажется, и лестницы там были из камня, что неудивительно, учитывая тот факт, что каменоломни находились поблизости, а деревья были редкостью. Мне рассказывали, что из-за боязни подхватить простуду мисс Бренуэлл постоянно бродила по дому, стуча деревянными башмаками вверх и вниз по лестнице. По какой-то причине с годами она начала проводить почти все время в своей комнате, там она даже принимала пищу. Дети относились к ней с почтением, их привязанность проистекала из уважения, но я не думаю, что они ее по-настоящему любили. Для любого человека той эпохи столь резко поменять место обитания и жилище было суровым испытанием, и тем значительнее ее заслуга.

Не знаю, научила ли мисс Бренуэлл своих племянниц чему-либо, кроме шитья и домоводства, в чем Шарлотта впоследствии проявила такие способности. Их уроки каждый день проверял отец, и они всегда сами находили огромное количество разнообразной информации. Примерно за год до этого на севере Англии открыли школу для дочерей священнослужителей. Она находилась в Кован-Бридж, маленькой деревушке рядом с почтовым трактом, связывающим Лидс и Кендал, поэтому добраться туда из Хауорта было легко: почтовая карета отправлялась ежедневно, делая остановку в Кейли. В соответствии с правилами приема, приведенными в Отчете за 1842 год, ежегодный бюджет на одну ученицу (не возросший, кажется, с самого основания школы в 1823 году) составлял:

«Правило 2. Затраты на одежду, проживание, питание и образование – 14 фунтов в год, половина этой суммы подлежит оплате заранее, до прибытия учениц, кроме того, 1 фунт оплачивается в момент прибытия учениц и используется на книги и т. п. Программа обучения включает историю, географию, пользование глобусом, грамматику, письмо и арифметику, все виды вышивания и наиболее изящные виды домоводства, такие как обращение с тонким полотном, глажение и т. п. Если требуются особые навыки, дополнительные 3 фунта в год взимаются на уроки музыки или рисования».

Правило 3 предписывает, чтобы родители четко определили желаемый вид образования для каждой ученицы, учитывая ее перспективы на будущее.

Правило 4 определяет, какую одежду и туалетные принадлежности девочка должна привезти с собой, и в заключение написано следующее: «Все ученицы ходят в одинаковой одежде. Они носят простую соломенную шляпку; летом белые платья по воскресеньям и желтые в остальные дни; зимой фиолетовые платья и плащи из фиолетового сукна. Во имя единообразия, таким образом, они обязаны привезти 3 фунта вместо того, чтобы привозить платья, пальто, шляпки, палантины и оборки. Итого, каждая ученица платит школе:

7 фунтов за полгода

1 фунт на книги во время прибытия

1 фунт на одежду во время прибытия».

Правило 8 гласит: «Все письма и посылки проверяются наставницей». Но это предписание широко распространено во всех школах для молодых леди, в которых, я думаю, считается само собой разумеющимся, что классная дама имеет право осуществлять эту функцию, хотя с ее стороны было бы неразумно слишком часто пользоваться подобной привилегией.

Нет ничего из ряда вон выходящего в этих предписаниях, которые безусловно были прочитаны мистером Бронте до того, как он принял решение послать своих дочерей в школу Кован-Бридж. И вот в июле 1824 года он отвез туда Марию и Элизабет.

Я подхожу к части моего повествования, сопряженной с особыми трудностями, потому что свидетельства с каждой стороны настолько противоречат друг другу, что почти невозможно составить себе представление о том, что же происходило на самом деле. Мисс Бронте несколько раз говорила мне, что она не написала бы того, что написала о Ловуде в «Джейн Эйр», если бы ей пришло в голову, что это место будет вызывать мгновенные ассоциации с Кован-Бридж, хотя в своем рассказе об этой школе она ни единым словом не погрешила против истины, так, как она ее тогда понимала. Она добавила, что не считала необходимым в художественном произведении давать отчет о каждой детали с беспристрастностью, которая требуется в суде, или же искать мотивацию или принимать во внимание чувства людей так, как она это сделала бы, если бы спокойно анализировала поведение тех, кто руководил ее учебным заведением. Мне кажется, она сама была бы рада иметь возможность исправить слишком сильное впечатление, произведенное на публику ее яркими описаниями, хотя даже она, страдая всю свою жизнь душевно и телесно от последствий произошедшего тогда, вполне могла принять свою глубокую веру в факты за сами факты и свое представление о правде за саму правду.

Главной движущей силой, способствовавшей основанию школы, был состоятельный священник, проживавший около Керби-Лонсдейл, мистер Вильям Карус Вилсон. Это был энергичный человек, не щадивший сил для достижения своих целей и готовый пожертвовать всем, кроме власти. Ему было ясно, что священникам с ограниченным достатком невероятно трудно дать своим детям образование, поэтому он создал особую систему, при которой ежегодно по подписке собиралась дополнительная сумма денег, необходимая для основательного и удовлетворительного английского образования, для чего выплачиваемой родителями суммы в 14 фунтов было бы недостаточно. И в самом деле, того, что платили родители, хватало исключительно на покрытие расходов на проживание и питание, а расходы на образование покрывались из денег, собранных по подписке. Было назначено двенадцать попечителей, и мистер Вилсон был не только одним из них, но также казначеем и секретарем. Он вообще взял на себя основные административные заботы – эти обязанности достались ему вполне естественно, так как он жил ближе к школе, чем кто-либо другой из заинтересованных лиц. Таким образом, его расчетливость и его суждения в определенной степени определили и успехи и неудачи школы Кован-Бридж, которая в течение долгих лет была средоточием всех его интересов. Но, очевидно, ему был незнаком основной принцип успешного управления – отбирать абсолютно компетентные кадры для руководства каждым сектором, а затем возлагать на них ответственность и судить их по результатам без того, чтобы постоянно и неблагоразумно вмешиваться в разные мелочи. Мистер Вилсон сделал много добра в результате своего неустанного и неутомимого руководства школой, и я не могу не посочувствовать ему в том, что на старости лет, когда его здоровье шло на убыль, ошибки, безусловно им совершенные, были поставлены ему в вину в выражениях, получивших столь удивительную силу благодаря гению мисс Бронте. У меня перед глазами его последние слова, написанные им в момент отставки с должности секретаря в 1850 году – он говорит о том, что «из-за ухудшающегося здоровья прекращает надзор за школой, за которой при любых обстоятельствах любил наблюдать с искренним и тревожным интересом», прибавляя, что он увольняется «с желанием поблагодарить за все, что Богу было угодно совершить через его посредничество (глубоко переживая и сожалея о недостатках и обо всех недостойных действиях)».

Кован-Бридж представляет собой группу из шести или семи домов, теснящихся один к другому с обоих концов моста, по которому дорога из Лидса в Кендал пересекает небольшую речушку Лек. Эта дорога сейчас почти не используется, но раньше, когда купцы из промышленных районов Вест-Райдинга имели возможность часто ездить на север закупать шерсть у фермеров Вестерморлэнда и Камберлэнда, движение на ней, без сомнения, было очень оживленным. Возможно, тогда деревушка Кован-Бридж выглядела более процветающей, чем сегодня. Она расположена в живописном месте, прямо там, где болотистая возвышенность Лека переходит в долину, а по берегам речушки растут ольха, ива и орешник. Русло реки преграждают обломки серого камня, а вода течет по крупной белой гальке, которую бурный поток подхватывает и разбрасывает по сторонам, так что в некоторых местах галька образуется в подобие стены. По берегам неширокого, мелкого, сверкающего и стремительного Лека тянутся типичные для возвышенности низкотравные пастбища, ибо, хотя Кован-Бридж и находится на равнине, в ней есть много обрывов, и к долине Лун ведет долгий спуск. Трудно понять, как случилось, что расположенная там школа имела столь нездоровую атмосферу – когда я была там прошлым летом, воздух вокруг был пропитан сладостным ароматом тимьяна. Сегодня, конечно, всем известно, что место для здания, рассчитанного на многих обитателей, нужно выбирать гораздо тщательнее, чем место для частного дома из-за инфекционных и иных болезней, распространяемых при скоплении людей.

Дом до сих пор представляет собой часть помещения, занимаемого школой. Это длинная постройка с эркерами, сегодня разделенная на две части. Он выходит на речку Лек, от которой он отделен пространством в семьдесят ярдов, некогда занимаемым школьным садом. Перед этим зданием, под прямым углом к тому, что осталось от школы, у реки раньше была расположена мельница, деревянные колеса которой были сделаны из ольхи – дерева, в изобилии произрастающего на окружающей Кован-Бридж земле. Мистер Вилсон приспособил эту мельницу для своих целей: на нижнем этаже располагались классные комнаты, а на верхнем спальни. Сегодня в доме находятся комнаты учителей, столовая и кухни, а также несколько маленьких спален. Войдя вовнутрь, я обнаружила, что одна его часть, расположенная ближе всего к дороге, была превращена в убогий паб, который намеревались сдать в аренду и который имел жалкий вид покинутого помещения, поэтому трудно было представить себе, как он выглядел, когда содержался в порядке и имел в окнах целые, а не битые стекла, а потрескавшиеся и выцветшие рамы были белыми и крепкими. Другая часть представляет собой столетний дом с низкими потолками и каменными полами. Окна в нем открываются с трудом, а коридор наверху, ведущий к спальням, узок и извилист; запахи в этом доме долго не выветриваются, и повсюду ощущается сырость. Но тридцать лет назад мало кто задумывался о санитарных нормах. Найти просторное здание рядом с главной дорогой и не так далеко от жилища мистера Вилсона, вдохновителя всего проекта, казалось потрясающей удачей. В таком заведении была большая нужда, священники в массе своей радостно приветствовали его открытие и с готовностью записали своих детей в ученицы в ожидании момента, когда школа будет готова принять их. Мистер Вилсон был, без сомнения, доволен, что воплощение его идеи ожидали с таким нетерпением. Он открыл заведение, имея менее ста фунтов наличных денег и приняв, насколько я могу судить, от семидесяти до восьмидесяти воспитанниц.

Видимо, мистер Вилсон чувствовал, что ответственность за весь план возложена на него. Суммы, предоставленной родителями, едва хватало на питание и проживание, деньги, собираемые по подписке для финансирования еще не опробованного проекта, поступали не столь активно, и нужно было соблюдать большую экономию во всех областях домашнего хозяйства. Он решил добиваться исполнения этого предписания путем частых личных инспекций, и его страсть к командованию, по-видимому, привела к чрезмерному вмешательству в разные частности, в чем не было необходимости и что вызывало только раздражение. При всей экономии в закупках на домашние нужды подлинной бережливости, кажется, не было. Мясо, муку, молоко и прочее поставляли по договору, и все эти продукты были весьма приличного качества, а рацион, который мне показали в рукописном виде, не содержал ничего плохого или вредного, да и в разнообразии в целом не было недостатка. Овсянка подавалась на завтрак; кусочек овсяного кекса давали тем, кто нуждался в обеде; запеченая или отварная говядина и баранина, картофельный пирог и различные простые домашние пудинги на ужин. В пять часов младшие получали хлеб с молоком, а старшие, которым полагался такой же ужин позднее, один кусок хлеба (это было единственное ограничение в еде). Мистер Вилсон сам заказывал продукты и следил за тем, чтобы они были хорошего качества. Но кухарка, которая пользовалась его полным доверием и на которую долгое время никто не смел пожаловаться, была небрежной, неопрятной и неэкономной. Некоторые дети не любят овсянку, и, следовательно, она не пойдет им впрок, даже если будет приготовлена должным образом; в школе Кован-Бридж она подавалась не только подгоревшей, но и с попавшими в нее отвратительными чужеродными веществами. Мясо, которое следовало хорошенько посолить до того, как разделывать, часто по недосмотру начинало гнить. Девочки, бывшие одноклассницами сестер Бронте в период царствования кухарки, о которой я повествую, говорили мне, что круглые сутки весь дом казался пропитанным вонью протухшего сала, ею несло из печи, в которой готовилась почти вся их еда. Такая же небрежность была характерна для приготовления пудингов; один из включенных в меню представлял собой отварной рис, подававшийся с патокой и сахаром, но часто есть его было невозможно, потому что воду черпали из цистерны для дождевой воды, которая была смешана с грязью, стекавшей с крыши в старую деревянную бочку, в свою очередь добавлявшую свой аромат к вкусу дождевой воды. Молоко также нередко оказывалось свернувшимся, оно скисало не просто из-за жаркой погоды, но, по всей видимости, и из-за не очень тщательно вымытых крынок. По субботам подавался своеобразный пирог, начиненный смесью картофеля и мяса, и среди его ингредиентов были остатки разных блюд, не съеденных в течение недели. Ошметки мяса из грязной и неприбранной кладовой вообще не могут пробудить аппетит, и я полагаю, что такой ужин вызывал наибольшее отвращение в первые дни существования школы Кован-Бридж. Можно вообразить, насколько омерзительно это блюдо было для детей со скромным аппетитом, которые привыкли к еде, возможно, гораздо более простой, но приготовленной с таким неукоснительным соблюдением чистоты, которое делает ее одновременно и вкусной и полезной. Маленькие Бронте часто не притрагивались к еде, хотя и испытывали позывы голода. Они не отличались особо крепким здоровьем на момент поступления в школу, только что оправившись от осложнений после кори и коклюша, и я даже полагаю, что они толком еще и не выздоровели, потому что школьная администрация проводила определенные консультации на предмет того, могут ли Мария и Элизабет быть приняты в июле 1824 года. Мистер Бронте приезжал еще раз в сентябре того же года и привез с собой Шарлотту и Эмили, которых также зачислили в ученицы.

Представляется странным, что мистер Вилсон не был проинформирован учителями о том, как готовилась пища, но нужно иметь в виду, что семья Вилсонов знала кухарку достаточно давно, в то время как учителя были наняты для исполнения совершенно иных обязанностей – а именно, для преподавания. Им ясно дали понять, что лишь это и входит в круг их обязанностей, а закупки и распределение провизии оставались прерогативой мистера Вилсона и кухарки. Учителя, конечно, не были склонны жаловаться ему на это, но даже когда жалобы доходили до него, он отвечал, что детей надо воспитывать так, чтобы они больше интересовались возвышенными предметами, а не потворствовали своему желудку, и читал им наставления о греховности чрезмерной заботы о телесном (очевидно, не осознавая тот факт, что ежедневное отвращение и отказ от еды безусловно пагубно скажутся на их состоянии).

Здоровье девочек подвергалось еще одному испытанию. Путь из Кован-Бридж в церковь Тансталл, где проповедовал мистер Вилсон и которую они посещали по воскресеньям, составляет две мили и идет то вверх то вниз по открытой местности. Такая прогулка освежает и бодрит летом, но не в зимнюю стужу, особенно для детей с вялым кровообращениям вследствие их полуголодного состояния. Церковь не обогревалась, так как не была оборудована для этой цели. Она стоит в открытом поле, и влажные туманы льнут к ее стенам и проникают внутрь сквозь окна. Девочки брали с собой холодный обед и съедали его между службами в помещении над входом, в которое можно было проникнуть из бывших галерей. Распорядок этого дня был слишком мучительным для хрупких детей, особенно для апатичных и тоскующих по дому так, как бедняжка Мария Бронте. Ее состояние все ухудшалось, застарелый кашель, оставшийся после коклюша, не проходил; намного превосходя умом своих сверстниц и подруг, она была одинока среди них по той же самой причине. К тому же у нее были досадные недостатки, из-за которых она постоянно была на плохом счету у воспитательниц и даже стала объектом безжалостной неприязни одной из них, изображенной в «Джейн Эйр» как мисс Скэтчерд и чье подлинное имя я не буду раскрывать из милости. Едва ли нужно уточнять, что Мария Бронте стала прототипом Элен Бернс, воспроизведенной Шарлоттой очень точно благодаря ее изумительному искусству создания характера. Ее сердце до самой последней нашей встречи все еще трепетало от бессильного возмущения треволнениями и жестокостью, которым эта женщина подвергала ее нежную, терпеливую, умирающую сестру. Ни слова в этой части «Джейн Эйр» не представляет собой отступления от буквального воспроизведения сцен между ученицей и учительницей. Те, кто учился в то же самое время, безошибочно определяли авторство этой книги из-за сильного чувства, с которым описываются страдания Элен Бернс. Кроме того, они опознавали мисс Темпл по описанию ее мягкого достоинства и великодушия, единственно справедливой дани человеку, к заслугам которого все они относились с уважением. Но когда осуждению подверглась мисс Скэтчерд, они также узнали в авторе «Джейн Эйр» поневоле мстительную сестру страдалицы.

Одна из соучениц Шарлотты и Марии Бронте, помимо еще более ужасных воспоминаний, поделилась со мной следующим. Дортуар, где спала Мария, представлял собой длинную комнату, по обеим сторонам которой стоял ряд узких кроваток, занимаемых воспитанницами. В конце этого дортуара находилась примыкавшая к нему спаленка, приспособленная для нужд мисс Скэтчерд. Кровать Марии стояла у самой ее двери. Однажды утром, после того как она так серьезно занемогла, что потребовалось приложить ей к боку пластырь (ранка от которого полностью еще не была залечена), колокольчик прозвонил подъем, и маленькая Мария простонала, что она больна, так больна, что желала бы остаться в постели. Некоторые из девочек посоветовали ей так и поступить и пообещали объяснить все это директрисе мисс Темпл. Но мисс Скэтчерд находилась поблизости, и ее гневу пришлось бы подвергнуться еще до того, как смогла бы вмешаться милосердная мисс Темпл. Итак, трясясь от холода, больной ребенок начал одеваться. Все еще сидя в постели, она медленно натягивала черные чулки из крученой шерсти на свои худенькие бледные ножки (моя собеседница говорила так, как будто она все еще видела эту картину, и из-за неутихающего возмущения кровь прилила к ее лицу). Как раз в эту минуту мисс Скэтчерд вышла из своей комнаты и, не требуя никаких разъяснений у больной перепуганной девочки, схватила ее за руку (с той стороны, к которой был приложен пластырь) и одним резким движением вытолкнула ее на середину спальни, ругая ее без умолку за отвратительные, неряшливые повадки. Там она ее и оставила. По словам моей собеседницы, Мария не проронила ни единого слова, за исключением просьбы сохранять спокойствие, обращенной к самым возмущенным девочкам. Медленным, неверным шагом, постоянно спотыкаясь, она наконец спустилась вниз – и получила выговор за опоздание.

Легко представить себе, какими душевными терзаниями обернулось для Шарлотты подобное происшествие. Что меня особенно удивляет, это то, что после смерти Марии и Элизабет она не протестовала против решения отца отправить ее с Эмили обратно в Кован-Бридж. Но часто дети не осознают, что их безыскусные откровения могут заставить близких изменить мнение об окружающих людях. Кроме того, своим серьезным и энергичным умом Шарлотта уже в необычайно раннем возрасте осознавала чрезмерную важность образования, способного вооружить ее знаниями, использовать которые у нее достанет сил и решимости. К тому же она понимала, что образование, получаемое в Кован-Бридж, было, во многих отношениях, лучшим из того, что мог предоставить ей отец.

Незадолго до кончины Марии Бронте весной 1825 года у нее начался легкий жар, о котором говорится в «Джейн Эйр». Уже самые первые симптомы страшно обеспокоили мистера Вилсона; его самоуверенность пошатнулась; он не мог понять, какая болезнь сделала девочек слишком унылыми и пассивными, чтобы внимать увещеваниям или же воодушевляться духовными текстами и наставлениями, но, напротив, погрузила их в тупую одурь и бессознательную вялость. Он направился к доброй заботливой женщине, которая была каким-то образом связана со школой – кажется, она служила прачкой – и попросил ее прийти и посмотреть, что с ними случилось. Она собралась и поехала с ним в его двуколке. Войдя в школьное помещение, она увидела двенадцать-пятнадцать девочек, лежащих, опустив головы на стол, или прямо на полу; у всех были набухшие веки, воспаленные щеки, боль в конечностях, и все испытывали безразличие и усталость. Некий характерный запах подсказал ей, что они страдали от «горячки»[35], о чем она и сообщила мистеру Вилсону, прибавив, что она не может там дольше оставаться из-за опасения передать инфекцию своим детям. Но он, полуприказывая, полуумоляя ее остаться и выхаживать их, в конце концов вскочил в свою двуколку и был таков, в то время как она все еще убеждала его, что ей необходимо вернуться в свой дом к своим домашним обязанностям, в чем ее никто не может заменить. Однако, как только ее оставили столь бесцеремонным способом, она решила сделать все от нее зависящее и оказалась самой расторопной сиделкой, хотя затем и вспоминала об этом времени как о весьма безотрадном. Мистер Вилсон закупил все, что было предписано доктором, не только самого лучшего качества, но и очень щедро в количественном отношении. Он даже обратился за дополнительной консультацией к своему зятю, весьма толковому врачу из Керби, с которым уже довольно давно не поддерживал близких отношений. Именно этот доктор попробовал и выразительным жестом осудил ежедневный рацион девочек, выплюнув порцию, взятую для дегустации. Около сорока девочек страдали от этой горячки, но никто из них не умер в Кован-Бридж, хотя одна скончалась у себя дома от преследовавшей ее болезни. Ни у одной из сестер Бронте горячки не было. Но те же причины, которые подорвали здоровье других учениц с помощью брюшного тифа, медленно, но верно сказывались и на их состоянии.

Главная вина пала на нерадивую кухарку, и она была уволена, а место экономки досталось женщине, которую против воли заставили служить главной сиделкой. С тех пор еда была так хорошо приготовлена, что ни у кого не было разумных оснований жаловаться. Бесспорно, нельзя ожидать, чтобы новое заведение, обеспечивающее обучение и проживание почти сотни человек, с самого начала функционировало безупречно, и все это произошло в первые два года с момента его основания. Но мистер Вилсон обладал несчастным даром раздражать даже тех, к кому он был хорошо расположен и кому он постоянно жертвовал деньгами и временем, потому что никогда не показывал уважения к их независимым суждениям и действиям. К тому же, плохо разбираясь в человеческой природе, он воображал, что, постоянно напоминая девочкам об их зависимом положении и о том, что они получают образование на пожертвования, он может воспитать в них смирение и скромность. Наиболее ранимые из них испытывали горечь от такого унизительного обращения и вместо того, чтобы быть благодарными за реальные блага, которыми они пользовались, чувствовали прилив гордости, вызванной унижением. Тягостные впечатления глубоко ранят души хрупких и болезненных детей. Тем, что заставляет здоровых испытать мгновенное и моментально забываемое страдание, больные тяготятся помимо своей воли и помнят долго, возможно, без негодования, но просто как часть мучений, которыми отмечена их жизнь. Картинам, мыслям и представлениям о характере, проникнувшим в ум восьмилетнего ребенка, было суждено найти выход в пламенных словах четверть века спустя. Она смотрела на все лишь с одной стороны и видела лишь неприятную сторону мистера Вилсона. Многие из тех, кто знал его, уверяют меня, что его противные качества, его спесь, властолюбие, непонимание человеческой натуры и, соответственно, недостаток мягкости изображены удивительно верно. В то же время они сожалеют, что в ее описании эти качества фактически затмили почти все его благородство и добросовестность.

Четверо сестер Бронте не оставили по себе отчетливых воспоминаний у тех, кто общался с ними в этот период их жизни. Общепринятые правила приличия, поведения и самовыражения в той же мере не давали проявиться их диким и стойким душам и мощному уму, как твердые неменяющиеся маски, надетые на них отцом, скрывали их подлинные лица. Мария была хрупкой, необычайно смышленой и задумчивой для своего возраста, нежной и неопрятной. Я уже говорила о том, как часто ее наказывали из-за этого последнего недостатка и как кротко она переносила мучения. Единственное представление, которое мы можем получить об Элизабет за несколько лет ее краткой жизни, содержится в письме, полученном мною от мисс Темпль: «Вторая, Элизабет, – это единственная сестра, о которой у меня сохранилось яркое воспоминание из-за того, что с ней произошел довольно серьезный несчастный случай, в результате которого она оказалась на несколько суток в моей спальне, не столько ради ее покоя, сколько для того, чтобы я сама могла наблюдать за ней. У нее были глубокие порезы на голове, но она переносила все муки с чрезвычайным терпением и тем самым заслужила мое глубокое уважение. О двух младших (если их было двое) у меня самое смутное воспоминание, за исключением того, что одна очаровательная девочка, младше пяти лет, была любимицей всей школы». Этой последней была Эмили. Шарлотту считали самой разговорчивой из всех сестер: «веселый, сообразительный ребенок». Ее лучшей подругой была некая «Меллани Хейн» (так ее имя передает мисс Бронте) из Вест-Индии, за чье образование платил ее брат. Она не обладала никакими особыми талантами, кроме музыкального, но развивать его не позволяло финансовое положение ее брата. Это была «вечно голодная, добродушная, заурядная девочка», старше Шарлотты и всегда готовая защищать ее от любой мелкой тирании или нападок на нее со стороны старших девочек. Шарлотта всегда вспоминала о ней с симпатией и благодарностью.

Я процитировала определение «веселая» по отношению к Шарлотте. Полагаю, что этот год, 1825, был последним, когда о ней можно было так отозваться. В ту весну состояние Марии так быстро ухудшалось, что послали за мистером Бронте. Он никогда ранее не слыхал о ее болезни, и найти ее в таком состоянии было для него чудовищным ударом. Он увез ее домой на почтовой карете Лидса, и девочки высыпали на дорогу, чтобы проводить ее взглядом за мост и мимо домиков, после чего она навсегда исчезла из вида. Она умерла всего через несколько дней после возвращения домой. Возможно, сообщение о ее смерти, внезапно ворвавшееся в жизнь, частью которой ее кроткое существование было лишь за неделю до этого, заставило оставшихся в Кован-Бридж взглянуть с бо́льшим беспокойством на симптомы Элизабет, которые тоже оказались признаками чахотки. Ее послали домой в сопровождении верного слуги заведения, и она также скончалась ранним летом того же года. Таким образом на Шарлотту внезапно были возложены обязанности старшей сестры в семье, лишенной матери. Она помнила, как упорно, ревностно и серьезно ее сестра Мария стремилась быть ласковой помощницей и советчицей для всех них, и обязанности, которые сейчас выпали на ее долю, казались едва ли не завещанием недавно скончавшейся нежной маленькой страдалицы.

И Шарлотта и Эмили вернулись в школу после каникул в середине лета того же рокового года [36]. Но до начала следующей зимы было сочтено благоразумным забрать их оттуда, так как стало очевидно, что сырость в доме Кован-Бридж пагубно сказывалась на их здоровье.

По вышеизложенным причинам девочек послали домой осенью 1825 года, когда Шарлотте было едва за девять.

Примерно в это время в пасторском доме появилась новая служанка – пожилая женщина из деревни. Она жила с ними почти как член семьи около тридцати лет. Срок ее верного служения, а также привязанность и уважение, которые она снискала, заслуживают особого упоминания. По своему диалекту, внешности и характеру Тэбби[37] была типичной представительницей йоркширцев своего класса. У нее было предостаточно здравого смысла и смекалки. Она редко кому-либо льстила, но не жалела сил для тех, к кому относилась по-доброму. Детьми она управляла довольно жестко и в то же время всегда была готова сделать дополнительное усилие, чтобы побаловать их в меру своих возможностей. В ответ она требовала, чтобы к ней относились как к преданному другу. Много лет спустя мисс Бронте рассказывала мне, что ей было непросто удовлетворять этому требованию: Тэбби ожидала, что ее будут информировать о всех семейных неурядицах, но она была глуховата, поэтому о том, что ей говорилось, узнавали все, кто оказывался рядом. Чтобы не предавать секреты огласке, мисс Бронте имела обыкновение брать ее на прогулку по безлюдным болотам, и там, усевшись с ней на пучках вереска где-нибудь на пустынной возвышенности, она могла спокойно осведомить старушку обо всем, что той хотелось знать.

Тэбби жила в Хауорте еще в тот период, когда раз в неделю через городок в радующем глаз шерстяном убранстве проходили вьючные лошади, побрякивая колокольчиками. Они везли местные товары из Кейли через горы в Лоулн и Бернли. Она помнила «низинку», или долину, в те давние времена, когда в лунные ночи на берегу реки появлялись феи, и она лично знала тех, кто их видел. Но это было до того, как в долине появились фабрики, в ту пору пряли вручную в деревенских домах. «Фабрики их вытеснили», говорила она. Без сомнения, она могла рассказать много историй о прошлом этого края; о старинном образе жизни, былых обитателях, обедневшем, постепенно исчезнувшем дворянстве, чьи жилища так больше и не видали своих хозяев; о семейных трагедиях, мрачных предрассудках и проклятиях. Ей и в голову не приходило что-либо смягчать в своих рассказах, и она подробно останавливалась на всех неприукрашенных и грубых деталях.

Мисс Бренуэлл обучала детей в определенные часы всему, что была в состоянии им передать, превратив свою спальню в классную комнату. Их отец имел обыкновение сообщать им обо всех событиях общественной жизни, к которым сам проявлял интерес, и мнения, сформированные его сильным и независимым умом, давали им немало пищи для размышлений, но я не знаю, занимался ли он непосредственными наставлениями. Глубокая и чуткая душа Шарлотты с надрывом относилась к возложенным на нее заботам о ее оставшихся в живых сестрах. Она была лишь на восемнадцать месяцев старше Эмили; но если Эмили и Энн просто дружили и играли вместе, Шарлотта выступала по отношению к ним обеим как подруга, мать и опекун вместе взятые, и эти с любовью принятые на себя обязательства, для выполнения которых она была еще слишком мала, заставляли ее чувствовать себя значительно старше своих лет.

Их единственный брат, Патрик Бренуэлл, подавал большие надежды и в некотором отношении демонстрировал раннее развитие таланта. Друзья господина Бронте советовали ему отправить мальчика в школу, однако, памятуя о том, какой силой воли он сам отличался в молодости и как он ею воспользовался, он решил, что Патрику лучше остаться дома и что он сам мог хорошо его выучить, как он выучил раньше и других. Итак, Патрик, или, как его называли в кругу семьи, Бренуэлл, остался в Хауорте, напряженно занимаясь с отцом несколько часов в день, но когда последний должен был приступать к своим пасторским обязанностям, мальчик проводил время со случайными приятелями из числа деревенских ребят: каждому возрасту – свои забавы.

Он все еще продолжал принимать участие во многих спокойных и интеллектуальных играх и развлечениях своих сестер. Мне передали интересный сверток, содержащий многочисленные рукописи, уместившиеся на немыслимо ограниченном пространстве; это были рассказы, драмы, стихи, любовные истории, написанные главным образом Шарлоттой, да так мелко, что их невозможно расшифровать без увеличительного стекла. Никакое описание не даст столь четкого представления о чрезвычайной плотности ее почерка, как приведенная здесь копия одной странички (см. стр. 102).

Эти бумаги содержат список ее произведений, который я копирую как любопытное доказательство того, как рано она была охвачена жаром сочинительства:

Каталог моих книг, законченных к 3 августа 1830.

Две романтические новеллы в одном томе, а именно «Двенадцать путешественников» и «Путешествия по Ирландии» (2 апреля 1829).

«В поисках счастья», новелла, 1 августа 1829.

«Время отдыха», новелла, и два фрагмента, 6 июля 1829.

«Приключения Эдварда де Крака», новелла, 2 февраля 1830.

«Приключения Эрнста Алемберта», новелла, 26 мая 1830.

Точная копия последней страницы новеллы «В поисках счастья» с подписью Шарлотты Бронте, 17 августа 1829 (чернила на бумаге)

«Интересное происшествие в жизни нескольких из самых выдающихся персон века», новелла, 10 июня 1830.

«Рассказы островитян», в четырех томах. Содержание 1-го тома: 1. Рассказ об их происхождении. 2. Описание острова видений. 3. Попытка Раттена. 4. Приключение лорда Чарльза Веллесби и маркиза Доуро, завершено 31 июня 1829. 2-й том: 1. Школьный бунт. 2. Странное происшествие в жизни герцога Веллингтонского. 3. Рассказ для его сыновей. 4. Маркиз Доуро и рассказ герцога Веллингтонского для его маленького короля и королев, завершено 2 декабря 1829. 3-й том: 1. Приключение герцога Веллингтонского в пещере. 2. Герцог Веллингтонский и посещение маленьким королем и королевой конногвардейцев, завершено 8 мая 1830. 4-й том: 1. Три старые прачки из Стрэтфилдсей. 2. Рассказ С. Веллеслей для его брата, завершено 30 июля 1830.

«Характеры великих людей нашего века», 17 декабря 1829.

«Журнал для молодых людей», в шести номерах, с августа по декабрь, двойной номер в декабре, завершено 12 декабря 1829. Общее содержание: 1. Достоверная история. 2. Причины войны. 3. Песня. 4. Беседы. 5. Продолжение достоверной истории. 6. Дух Кодора. 7. Интерьер пивной, стихотворение. 8. Стеклянный город, песня. 9. Серебряный кубок, новелла. 10. Стол и ваза в пустыне, песня. 11. Разговоры. 12. Сцена на большом мосту. 13. Песня древних британцев. 14. Сцена в моей бочке, новелла. 15. Американская новелла. 16. Строки, написанные при созерцании сада Гения. 17. Слово о Стеклянном городе. 18. Швейцарский художник, новелла. 19. Строки на передачу этого журнала. 20. О том же, но другой рукой. 21. Главный гений в совете. 22. Урожай в Испании. 23. Швейцарский художник, продолжение. 24. Беседы.

«Рифмоплет», драма, в 2-х томах, 12 июля 1830.

«Книга стихов», закончена 17 декабря 1830. Содержание: 1. Красота природы. 2. Короткое стихотворение. 3. Размышления во время путешествия по канадскому лесу. 4. Песнь изгнанника. 5. При виде развалин Вавилонской башни. 6. Вещь в 14 строк. 7. Строки, написанные на берегу реки летним вечером. 8. Весна, песня. 9. Осень, песня.

Разные стихи, закончены 30 мая 1830. Содержание: 1. Церковный дворик. 2. Описания дворца герцога Веллингтонского, расположенного на приятных берегах Лусивы, это произведение представляет собой короткий рассказ или случай. 3. Удовольствие. 4. Строки, написанные на вершине высокой горы на севере Англии. 5. Зима. 6. Два фрагмента. Первый: Видение. Второй: Короткое стихотворение без названия. Вечерняя прогулка, стихотворение, 23 июня 1830.

Итого двадцать два тома.

Ш. Бронте. 3 августа 1830.

Так как каждый том содержит от шестидесяти до ста страниц и поскольку факсимильная страница меньше средней, общее количество представляется весьма обширным, если мы вспомним, что все это было написано в течение приблизительно пятнадцати месяцев. Но довольно о количестве. Качество же представляется мне исключительным для девочки тринадцати-четырнадцати лет. Как иллюстрацию стиля ее прозы того времени и как отражение тихой домашней жизни, которую вели эти дети, приведу отрывок из предисловия к «Рассказам островитян», как назывался один из их «маленьких журналов»:

«31 июля 1829.

Вот как в декабре 1827 г. мы сочинили «Пьесу островитян». Однажды вечером в то время года, когда ноябрьский мокрый снег, бури и туманы сменяются снегопадами и завывающими ночными ветрами наступившей зимы, все мы сидели у пылающего огня на кухне. Только что у нас произошла ссора с Тэбби по поводу того, уместно ли зажечь свечку, из этого столкновения она вышла победительницей, и никакой свечки мы так и не получили. Наступило затяжное молчание, которое наконец было прервано Бренуэллом, лениво произнесшим: «Чем бы заняться?» Его поддержали Эмили и Энн.

Тэбби: Не пора ли вам на боковую?

Бренуэлл: Все что угодно, только не это.

Шарлотта: Отчего ты сегодня такая угрюмая, Тэбби? О! Представьте себе, что бы было, будь у нас свой собственный остров.

Бренуэлл: Тогда я бы выбрал остров Мэн.

Шарлотта: А я бы выбрала остров Уайт.

Эмили: А для меня остров Эррэн.

Энн: А мой будет Гернси.

Затем мы выбирали главных правителей наших островов. Бренуэлл выбрал Джона Булла, Ашли Копера и Ли Ханта; Эмили – Вальтера Скотта, мистера Локхарта, Джонни Локхарта; Энн – Майкла Сэдлера, лорда Бентика, сэра Хенри Хальфорда. Я выбрала герцога Веллингтонского с двумя сыновьями, Кристофера Норта и Ко. и мистера Эбернети. В этот момент наш разговор был прерван удручающим звуком часов, пробивших семь, и нас отправили спать. На следующий день мы добавили к нашим спискам многих других, пока не перечислили почти всех главных людей королевства. После этого долгое время не произошло ничего достойного упоминания. В июне 1828 года мы построили школу на нашем фиктивном острове, которая была рассчитана на тысячу учеников. Строительство происходило следующим образом. Остров был 50 милей в окружности и скорее был похож на волшебный, чем на настоящий» и т. п.

В этом фрагменте меня поражают две или три вещи. Первое, это то, как подробные описания времени года, вечернего часа, ощущения холода и тьмы на улице, завывания ночного ветра над пустынными заснеженными болотами, приближающегося все ближе и ближе и наконец ударяющего в самую дверь помещения, в котором они сидели – ведь она выходила прямо на угрюмые и бескрайние просторы, – контрастируют с пылающим, ярким огнем веселой кухни, где собрались эти чудесные дети. Тэбби хлопочет по хозяйству, она одета в традиционное деревенское платье; экономная, властная, способная к резким обвинениям, она, тем не менее, никому не позволила бы отругать своих детей, в этом можете быть уверены. Второй заслуживающий внимания факт – это то, как пристрастно они выбирали своих великих людей, большинство из которых являются верными тори той эпохи. Более того, они не ограничиваются местными героями; у них более широкий кругозор, так как им приходилось слышать о многом, что обычно не считается интересным для детей. Маленькая Энн, едва достигшая восьмилетнего возраста, выбирает на роль своих вождей современных политиков.

Сохранился еще один клочок бумаги, написанный таким же едва разборчивым почерком и примерно в то же время, который отчасти проливает свет на то, где они черпали свои представления.

История 1829 года.

«Однажды папа одолжил моей сестре Марии книгу. Это была старая книга по географии. Она написала на оборотной стороне: «Папа дал мне почитать эту книгу». Этой книге сто двадцать лет, в данный момент она лежит передо мной. Сейчас, когда я пишу эти строки, я нахожусь на кухне пасторского дома, в Хауорте. Служанка Тэбби моет посуду после завтрака, а Энн, моя самая младшая сестра (Мария – самая старшая), стоит на коленях на стуле, пожирая глазами пироги, испеченные для нас Тэбби. Эмили в гостиной подметает ковер. Папа с Бренуэллом отправились в Кейли. Тетя наверху в своей комнате, а я сижу у кухонного стола и пишу. Кейли – это маленький городок в четырех милях отсюда. Папа с Бренуэллом поехали за газетой «Лидс интеллидженсер»; это самая замечательная газета Тори, издаваемая редактором Вудом и издателем Хеннеманом. Мы покупаем две и просматриваем еще три газеты в неделю. Мы берем «Лидс интеллидженсер» Тори и «Лидс Меркьюри» Вигов, редактируемую мистером Бейнсем и его братом, зятем и двумя сыновьями, Эдвардом и Тальботом. Мы пролистываем «Джон Булл»[38], это квинтэссенция Тори, очень резкая газета, ее одалживает нам мистер Драйвер, а также «Блэквудс магазин»[39], самое профессиональное периодическое издание из всех имеющихся в наличии. Издателем является мистер Кристофер Норт, старик семидесяти четырех лет, его день рождения первого апреля; в его компанию входят Тимоти Тиклер, Морган О’Доерти, Макрабин Мордехай, Маллион, Варнелл и Джеймс Хогг, человек исключительного таланта, шотландский пастух. Мы поставили следующие пьесы: «Молодые люди», июнь 1826; «Наши приятели», июль 1827; «Островитяне», декабрь 1827. Это три наши великие пьесы, которые мы не держим в секрете. Наши с Эмили лучшие пьесы были разыграны 1-го декабря 1827, а остальные в марте 1828. Лучшие пьесы означает тайные пьесы, они очень хороши. Все наши пьесы очень странные. Мне не следует записывать их на бумаге, потому что я думаю, что я всегда буду их помнить. Пьеса «Молодые люди» получила толчок от деревянных солдатиков Бренуэлла, «Наши приятели» от «Басен Эзопа», а «Островитяне» от нескольких происшествий. Я расскажу об истоках наших пьес по возможности подробно. Во-первых, «Молодые люди». Папа купил Бренуэллу в Лидсе деревянных солдатиков. Когда папа вернулся домой, была уже ночь, и мы спали, поэтому Бренуэлл появился в дверях нашей спальни с коробкой солдатиков на следующее утро. Мы с Эмили вскочили с постели, я схватила одного и воскликнула: «Это герцог Веллингтонский! Он будет моим!» Когда я это произнесла, Эмили тоже взяла одного и сказала, что он будет ее, а когда к нам пришла Энн, она сказала, что один солдатик будет ее. Мой был самый красивый и самый высокий и самый совершенный во всех отношениях. Солдатик Эмили был очень хмурый с виду, и мы прозвали его Хмурик. Энн достался странный коротышка, очень похожий на нее, и мы прозвали его Мальчик-на-Побегушках. Бренуэлл выбрал своего собственного и назвал его Бонапартом».

Вышеприведенный отрывок указывает на то, какими книжками интересовались маленькие Бронте, но их жажда знаний, должно быть, тянула их в разные стороны, так как я нахожу «список художников, чьи полотна мне хотелось бы увидеть», составленный Шарлоттой Бронте, когда ей было едва ли тринадцать лет:

«Гвидо Рени, Джулио Романо, Тициан, Рафаэль, Милеланджело, Корреджио, Аннибале Караччи, Леонардо да Винчи, Фра Бартоломео, Карло Чиньяни, Вандейк, Рубенс, Бартоломео Рамерги».

Вот перед вами маленькая девочка, живущая в отдаленном приходе Йоркшира, которая, наверно, никогда в жизни не видела ничего достойного названия картины и которая изучает имена и характерные черты великих итальянских и фламандских мастеров, чьи полотна она мечтает увидеть когда-либо в неведомом далеком будущем! Существует записка, которая содержит подробный анализ и критику гравюр «Дары дружбы к 1829 году», показывающая, как рано она сформировала привычку к внимательному наблюдению и кропотливому анализу причин и следствий, которая послужит ей в последующей жизни подспорьем для ее таланта.

То, как мистер Бронте приучил своих детей разделять его политические интересы, не могло не расширять их интеллектуальный кругозор, избавляя их от погружения в мелкие местные сплетни. Приведу еще один личный фрагмент из «Рассказов островитян»: это своего рода извинения, содержащиеся в предисловии ко второму тому, за то, что продолжение рассказов не появилось раньше: авторы, оказывается, долгое время были слишком заняты, а в последнее время чрезвычайно поглощены политикой.

«Началась сессия парламента, на повестку дня был вынесен великий католический вопрос[40], и меры герцога были обнародованы, и все обернулось враньем, насилием, партийными пристрастиями и смятением. О, что за шесть месяцев, от речи короля до конца! Никто не мог писать, думать или говорить о чем бы то ни было, кроме католического вопроса, а также герцога Веллингтонского и мистера Пила[41]. Я помню день, когда «Интеллидженс экстраординер» опубликовала речь мистера Пила, содержащую условия, на которых предлагалось допустить католиков! С каким энтузиазмом папа разорвал обложку и как мы все сгрудились вокруг него, и, затаив дыхание, слушали, как условия одно за другим были сформулированы, объяснены и аргументированы очень толково и очень хорошо; а затем, когда все стало ясно, тетя сказала, что она думает, что это отлично и что католики не могут причинить никакого вреда при такой прекрасной защите. Я помню о всех сомнениях, вызванных тем, пройдет ли это в палату лордов, и предсказания, что не пройдет. И когда вышел документ, который должен был решить этот вопрос, мы слушали обо всем этом деле с жутким волнением: о том, как открылись двери, раздалось цыканье, в какие одеяния были облачены королевские герцоги; о том, что великий князь был в жилете с зеленым поясом; как встали все пэры, едва он поднялся; как была зачитана его речь – папа говорил, что слово у него на вес золота; и, наконец, большинство один к четырем (sic.) в пользу билля. Это отступление» и далее в том же роде.

Это, должно быть, было написано, когда ей отроду было между тринадцатью и четырнадцатью годами.

Некоторым читателям будет интересно узнать, каков был характер ее чисто художественного письма в этот период. Если ее описание реального происшествия, как мы видели, не изящно, буквально и убедительно, то когда она дает волю своим творческим силам, ее воображение и язык несутся наперегонки, иногда доходя до очевидного бреда. Одного примера будет достаточно, чтобы продемонстрировать этот дикий стиль. Это письмо к редактору одного из «Маленьких журналов».

«Сэр. Как хорошо известно, Гении объявили, что, если они не будут каждый год выполнять некие изнурительные обязанности таинственного содержания, все миры в небесах будут сожжены и собраны вместе в одну мощную сферу, которая будет катиться в гордом одиночестве сквозь обширные просторы вселенной, населенной только четырьмя великими князьями Гениев, пока время не сменится вечностью. Подобная дерзость сравнится только с одним их утверждением, а именно, что с помощью своей магической силы они могут превратить мир в пустыню, чистейшие воды – в потоки бледного яда, а чистейшие озера – в стоячие воды, чьи тлетворные испарения уничтожат всех живых существ, кроме кровожадных лесных зверей и прожорливых птиц, гнездящихся на скалах. Но посреди этого запустения дворец Главного Гения воссияет среди диких просторов, и их чудовищный боевой клич будет оглашать землю по утрам, в полдень и по вечерам; они справят свою ежегодную тризну над костьми мертвых и возрадуются радостью победителей. Я полагаю, сэр, что такое чудовищное зло не нуждается в комментариях, и поэтому спешу подписаться на журнал, и т. д.

14 июля 1829».

Не исключено, что вышеприведенное письмо имело какой-то аллегорический или политический смысл, не доступный нашему пониманию, но совершенно очевидный для блестящих юных умов, для которых оно предназначалось. Политика, несомненно, была предметом их великого интереса, а герцог Веллингтонский был их божеством. Все, что его касалось, было связано с героической эпохой. Желала ли Шарлотта изобразить странствующего рыцаря или преданного возлюбленного, ей легко удавался маркиз Доуро или лорд Чарльз Веллсли[42]. Они фигурируют в качестве главных героев практически всех ее прозаических произведений той эпохи, в которых появляется и их «августейший отец» в виде Зевса Громовержца или Deus ex Machina[43].

Для подтверждения того факта, что Веллсли преследовал ее воображение, я выписываю несколько названий ее публикаций в разных журналах.

«Замок Лиффей», новелла лорда Ч. Веллсли.

«Строки, обращенные к реке Арагве», маркиза Доуро.

«Необыкновенный сон», лорда Ч. Веллсли.

«Зеленый гном, новелла совершенного вида», лорда Чарльза Алберта Флориана Веллсли.

«Странные происшествия», лорда Ч. А. Ф. Веллсли.

Жизнь в богом забытой деревне или в заброшенном деревенском доме полна незначительными событиями, которые надолго западают в детскую память и питают воображение. Ничего другого не происходит и вряд ли произойдет в течение многих дней, поэтому ничто не может вытеснить впечатление, которое приобретает смутно-таинственную значительность. Так, дети, ведущие уединенный образ жизни, часто оказываются задумчивыми и мечтательными: впечатления от окружающего мира, необычные видения неба и земли, случайные встречи со странными лицами и персонами (редкие происшествия в отдаленных местах) иногда становятся для них чрезвычайно значительными, почти сверхъестественными явлениями. В произведениях Шарлотты той эпохи я ясно вижу эту особенность. Вообще-то, учитывая обстоятельства, это совсем не отличительная черта. Это было свойственно всем, от халдейских пастухов («одиноких скотоводов, проводящих половину летнего дня, растянувшись на зеленом покрове») и уединенного монаха до всех тех, чьи впечатления от внешнего мира имели время вырасти и расцвести в воображении, пока они не оказались восприняты как настоящие воплощения или сверхъестественные видения, сомневаться в которых было бы богохульством.

Эту наклонность в Шарлотте уравновешивал свойственный ей крепкий здравый смысл, постоянно прибегать к которому ее заставляли требования ее повседневного существования. В ее обязанности входило не только учить уроки, читать определенное количество страниц, усваивать определенные суждения: помимо этого, она должна была подметать комнаты, выполнять разные поручения, помогать в приготовлении простых блюд, по очереди играть с младшим братом и сестрами или служить им наставницей, шить и штопать, а также осваивать домашнее хозяйство под руководством своей аккуратной тети. Итак, мы видим, что хотя ее воображение питалось яркими впечатлениями, ее превосходная рассудительность контролировала фантазии, не допуская того, чтобы они заменили собой реальность. Она изложила следующее на обрывке бумаги:

«22 июня 1830, 18 час.

Хауорт, около Брэдфорда.

Это странное происшествие случилось 22 июня 1830 г. В это время папа сильно болел, был прикован к постели и так слаб, что даже подняться не мог без посторонней помощи. Около 9:30 утра мы с Тэбби сидели одни на кухне. Внезапно мы услышали стук в дверь. Тэбби поднялась и открыла ее. На пороге стоял старик, который обратился к ней со следующими словами:

Старик: Здесь ли живет пастор?

Тэбби: Да.

Старик: Мне надо его видеть.

Тэбби: Он болен и лежит в постели.

Старик: У меня для него послание.

Тэбби: От кого?

Старик: От Господа.

Тэбби: От кого?

Старик: От Господа. Он желает, чтобы я возвестил приход жениха и что мы должны приготовиться к его встрече, что нити скоро ослабнут и золотая чаша будет разбита, кувшин будет разбит у фонтана.

На этом он завершил свою речь и внезапно исчез. Тэбби закрыла дверь, и я спросила, знакома ли она с ним. Она ответила, что никогда раньше не видела ни его, ни кого-либо ему подобного. Хотя я абсолютно уверена, что он был неким фанатичным энтузиастом, возможно, положительно настроенным, но совершенно лишенным подлинного благочестия, я все же не могла удержаться, чтобы не зарыдать от его слов, столь неожиданно произнесенных в тот особый период».

Хотя датировка следующего стихотворения несколько неопределенна, кажется весьма уместным привести его именно здесь. Должно быть, оно было написано до 1833 года, но насколько раньше, определить невозможно. Привожу его как пример замечательного поэтического таланта, проявившегося в различных мелких произведениях того времени, по крайней мере во всех тех, которые мне довелось читать.

Раненый олень

В густой чащобе, там, где теньКовром лежит у ног,Предстал мне раненый олень,Покинут, одинок.Свет, что сочился сквозь листву(Он скуден был и мал),Скользил по ложу из травы,Его же – озарял.В дрожащих членах билась боль,Боль наполняла взор,Склонил он с болью до землиВетвистый свой убор.Но где ж друзья? Подруга где?Один в свой смертный час!Никто не поддержал его,Никто от мук не спас.Страдал ли он, как человекВ краю предсмертной тьмы,Стрелою боли, жалом злаПронзенный, как и мы?Терзала ли его тоскойТень умершей любви?Стремлений крах, дерзаний прахКипели ли в крови?Нет, эти страсти – наш удел!Их испытать должныВ торжественный и скорбный мигАдамовы сыны[44].Глава 6

Наверно, пришло время дать описание мисс Бронте. В 1831 г. она была тихой задумчивой девочкой на пороге своего пятнадцатилетия, очень миниатюрной – «низкорослой», как она сама о себе отзывалась. Но так как ее конечности и голова были совершенно пропорциональны по отношению к ее изящному, хрупкому телу, ни одно слово, даже отдаленно намекающее на какой-либо изъян, не может быть сказано об этой девочке с мягкими и густыми каштановыми волосами и своеобразными глазами, которые мне трудно описать, так как я увидела их, когда она была уже старше. Большие и красиво очерченные, они были красновато-карими, но при пристальном наблюдении радужная оболочка отливала самыми разнообразными оттенками. Ее обычным выражением было тихое, сосредоточенное внимание, но время от времени, когда что-либо вызывало ее живой интерес или справедливое возмущение, ее выразительные глаза струились светом, как будто в их глубине зажигалась некая духовная лампада. Я никогда ничего подобного не наблюдала ни у единого живого существа. Что до остальных ее черт, то они были заурядными, крупными и плохо гармонировавшими друг с другом, но если не задаваться целью их перечислять, это вряд ли можно было заметить, настолько глаза и мощь ее облика затмевали любой физический дефект; кривой рот и большой нос быстро забывались, лицо же приковывало к себе внимание, сразу же привлекая всех тех, на кого ей самой хотелось произвести впечатление. У нее были самые миниатюрные ножки и ручки, какие мне только доводилось видеть, и когда она подавала мне руку, казалось, что на мою ладонь опускается мягкая птичка. Ее утонченные длинные пальцы обладали особо нежным прикосновением, вследствие чего любое ее рукоделие, будь то письмо, шитье или вязанье, было необычайно ясным и четким. Она была исключительно аккуратна во всем своем облике и привередлива в том, что касалось фасона обуви и перчаток.

Мне представляется, что ее серьезность и суровое самообладание, которое в пору моего с ней знакомства придавало ее лицу достоинство старого венецианского портрета, было приобретением не поздних лет, а того раннего возраста, когда она оказалась в роли старшей сестры сирот. Но у девочки, только что достигшей подросткового возраста, подобное выражение может быть названо «старинным» (если воспользоваться провинциальной фразой); в 1831 году, то есть в описываемый мною период, ее следует представлять сдержанной старомодной девочкой, очень тихой и одетой по старинке – ведь помимо того, что на нее оказывали влияние идеи ее отца о простой одежде, подобающей жене и дочерям сельского священника (идеи, подкрепленные уничтожением цветных сапожек и шелкового платья), обязанность следить за одеждой племянниц выпала их тете, которая не появлялась в обществе с того момента, как покинула Пензанс за восемь или девять лет до этого, и которая до сих пор сохраняла привязанность той моде, которая тогда царила в ее родном городе.

В январе 1831 года Шарлотту вновь отправили в школу. На этот раз она поступила в воспитанницы к мисс Вулер[45], проживавшей в Роу-Хед в светлом и просторном сельском доме, расположенном в поле, справа от дороги из Лидса в Хаддерсфильд. Два ряда старомодных полукруглых эркеров поднимались от фундамента до самой крыши дома, они выходили на длинный зеленый склон пастбища, простиравшегося до очаровательного лесочка Керклис, парка сэра Джорджа Армитеджа. Хотя между Роу-Хед и Хауортом едва ли будет двадцать миль, пейзаж настолько отличается, как будто климат здесь совершенно иной. Волнообразный, слегка идущий в гору рельеф создает впечатление радостной воздушности на холмах и солнечного тепла в обширных зеленых долинах внизу. Это очень напоминает местность, излюбленную монахами, и повсюду встречаются следы эпохи Плантагенетов[46], соседствуя с сегодняшними мануфактурами Вест-Райдинга. Вот парк Кеклиз с многочисленными залитыми солнцем полянами, с крапинками черных теней, отбрасываемых древними тисовыми деревьями; серая махина здания, бывший «Дом леди, принявших обет»; трухлявый камень в чаще леса, под которым, по рассказам, полеживал Робин Гуд; недалеко от парка старый дом с двускатной крышей, превращенный в постоялый двор с названием «Три монахини» и соответствующей картинкой на вывеске. Завсегдатаями этого постоялого двора были одетые во фланелевые робы рабочие фабрик, разбросанных вдоль главной дороги из Лидса в Хаддерсфильд и образующих центры скопления будущих деревень. Таковы контрасты образа жизни, эпох и времен года, которые предстают перед глазами путешествующих по проезжим дорогам Вест-Райдинга. Мне кажется, что нигде больше в Англии столетия не переплетаются столь тесным и причудливым образом, как в регионе, где находится Роу-Хед. На расстоянии пешей прогулки от дома мисс Вулер – слева от дороги, идущей из Лидс – расположены развалины поместья Хаули, сейчас состоящего во владении лорда Кардигана, но ранее принадлежащего роду Севайл. Рядом колодец леди Энн. По преданию, «леди Энн» сожрали волки, набросившиеся на нее, когда она сидела у колодца, к которому на Вербное воскресенье все еще приходит измазанный синей краской фабричный люд с шерстяных мануфактур Бирстолла и Бэтли, ибо его воды обладают замечательными целебными свойствами. Люди все еще верят, что в шесть утра в Вербное воскресенье воды колодца окрашиваются в разноцветные тона.

Вокруг земель, принадлежащих фермеру, который живет посреди развалин поместья Хаули, стоят современные каменные дома, населенные людьми, зарабатывающими кусок хлеба и целые состояния на шерстяных мануфактурах, наступающих на старинные усадьбы и вытесняющих их владельцев. Эти усадьбы видны повсюду, они живописны, с многоскатными крышами, тяжелыми геральдическими гербами из резного камня, принадлежащими обнищавшим семьям, от чьих родовых поместий настойчивыми стараниями богатых, умеющих пользоваться чужой нуждой фабрикантов, одно за другим отрезались угодья.

Гарь окутывает эти старые жилища бывших йоркширских сквайров, отравляя и задымляя склоненные над ними старинные деревья; к ним ведут покрытые золой тропы; земля вокруг продана под строительство; но соседи, хотя они и зарабатывают на жизнь совсем иным способом, помнят, как их предки-землепашцы жили в зависимости от владельцев этих усадеб, и лелеют традиции, связанные с благородными семействами, существовавшими столетия назад. Возьмем, к примеру, усадьбу Оуквелл. Она стоит на заросшем пастбище на расстоянии около четверти мили от главной дороги. Это все, что отделяет ее от жужжащих паровых машин, используемых на фабриках Бирстолла, и если вы пройдете там в обеденное время, вы увидите, как подгоняемые голодом рабочие в запачканных синими красителями блузах гуськом спешат по похрустывающей золе тропинок, идущих параллельно главной дороги. Повернув направо, вы поднимаетесь по старому пастбищу и попадаете на короткую дорожку, называемую «Кровавым переулком», где обитает призрак некоего капитана Бэтта, нечестивого владельца близлежащей старинной усадьбы эпохи Стюартов. Из тенистого «Кровавого переулка» вы выходите в покрытое рытвинами поле, в котором находится усадьба Оуквелл. Она известна в округе как Филдс Хед, резиденция Шерли. Перед домом – огороженное пространство, полусад-полудвор; панельный холл с галереей, ведущей к расположенным по всем сторонам спальням; варварского вида гостиная персикового цвета; яркий дверной проем, ведущий в сад, через который видны покрытые травой газоны и задние терассы, где все еще с важным видом прогуливаются и воркуют голуби светлого оперения, – все это описано в «Шерли». Местность в романе соответствует окрестностям, а подлинные события, навеявшие сюжет, происходили в непосредственной близости.

Вам покажут кровавый след в спальне усадьбы Оуквелл и расскажут историю как следа, так и ведущего к дому переулка. Все считали, что капитан Бэтт был в отъезде, а его семья находилась в Оуквелле, когда однажды зимним вечером он пробрался в потемках по переулку к своему дому, поднялся вверх по лестнице и исчез в своей комнате. Он был убит на дуэли в Лондоне пополудни в тот же день, 9 декабря 1684 года.

Камни усадьбы раньше были частью дома приходского священника, захваченного предком капитана Бэтта в эпоху, последовавшую сразу за Реформацией и не очень благоприятствующую защите собственности. Этот Генри Бэтт присваивал себе дома и деньги без зазрения совести. В конце концов он похитил большой колокол церкви Бирстолл, и за это святотатство на его землю был наложен штраф, не выплаченный хозяевами усадьбы и по сей день.

Однако Бэтты перестали владеть имением Оуквелл в начале прошлого века; оно перешло в руки второстепенных наследников, которые оставили следующие живописные следы своего пребывания. В огромном зале висит пара оленьих рогов, к которым подвешена табличка, сообщающая о том, что первого сентября 1763 года состоялось великое охотничье состязание, во время которого был подстрелен этот олень, что в погоне участвовало четверо джентльменов, которые затем съели свою добычу за ужином в этом зале, среди них был хозяин, эсквайр Фейрфакс Феарнли. Было названо четырнадцать имен, бесспорных «богатырей седой древности», но среди них я общалась в 1855 году только с сэром Флетчером Нортоном, генеральным прокурором, и генерал-майором Берчем. По пути из Оуквелла справа и слева расположены дома, где в пору своего пребывания в Роу-Хед мисс Бронте пользовалась гостеприимством своих школьных друзей. По улочкам, ведущим к пустоши и выгону скота на вершине холма, в праздники было приятно прогуляться до белых ворот, стоящих перед полевой тропинкой, ведущей к самому Роу-Хед.

Одно из помещений на первом этаже с эркерами, откуда открывался приятный вид, который я уже описала, служило гостиной, другое было классной комнатой. Столовая помещалась по одной стороне от входа, и ее окна глядели на дорогу.

В течение двух лет, проведенных там мисс Бронте, количество учениц колебалось от семи до десяти, и так как для их размещения все пространство дома не требовалось, четвертый этаж оставался незанятым, за исключением предполагаемого привидения одной дамы, чьи шелестящие шелка иногда можно было услышать, стоя у подножия лестницы, ведущей на второй этаж.

Благодаря доброй, материнской натуре мисс Вулер, а также небольшому числу воспитанниц, заведение походило скорее на семью, чем на школу. Более того, мисс Вулер была родом из окрестностей Роу-Хед, как и большинство ее учениц. Скорее всего Шарлотта Бронте, прибыв из Хауорта, преодолела самое большое расстояние. Дом Э.[47] был в пяти милях оттуда; две другие близкие подруги[48] (Роза и Джесси Йорк из «Шерли») жили еще ближе; двое или трое были из Хаддерсфильда; пара других из Лидса.

Теперь я приведу отрывок из ценного письма, полученного мною от Мери, одной из этих первых приятельниц. Письмо написано четко и выразительно, как и подобает любимой подруге Шарлотты Бронте. В нем речь идет о ее первом появлении в Роу-Хед 19 января 1831.

«Впервые я увидела ее, когда она выходила из крытой телеги. Одета она была очень старомодно и выглядела окоченевшей и несчастной. Она прибыла в школу мисс Вулер. Когда она появилась в классе, на ней было другое платье, но столь же старое. Она выглядела как маленькая старушонка, настолько близорукая, что казалось, она всегда что-то искала, поворачивая голову из стороны в сторону в попытке это разглядеть. Она была очень робкой и нервной и говорила с сильным ирландским акцентом. Когда ей дали книгу, она опустила голову, так что носом почти дотронулась до нее, а когда ей сказали поднять голову, то и книга последовала за головой, как будто была приклеена к ее носу, так что невозможно было удержаться от смеха».

Вот каково было первое впечатление одной из тех, кому в последующие годы суждено было стать ее близкой и любимой подругой. По первому воспоминанию о ней другой девочки, Шарлотта в день приезда стояла у окна классной комнаты, глядела на снежный пейзаж и плакала, пока остальные играли. Э. была моложе ее, и ее чуткое сердце было тронуто столь безутешным состоянием, в котором находилась этим зимним утром нелепо одетая маленькая девочка странного вида, «рыдающая из-за тоски по дому» в чужом месте среди незнакомцев. Любое демонстративное участие испугало бы маленькую дикарку из Хауорта, но Э. (которая стала прототипом Каролины Хелстоун в «Шерли») смогла добиться ее доверия, и ей было позволено выразить сочувствие.

Еще раз процитируем письмо Мери:

«Мы считали ее совершенно необразованной, она так никогда и не выучила грамматику и почти не усвоила географию».

Это сообщение о ее относительной безграмотности подтверждается другими соученицами. Но мисс Вулер была женщиной редкого ума и деликатного, тонкого обхождения. Она доказала это в самом начале своим обращением с Шарлоттой. Девочка была очень начитанна, хотя и не очень твердо усвоила азы. Мисс Вулер отозвала ее в сторону и сказала, что, к сожалению, придется поместить ее на какое-то время во второй класс, пока она не догонит своих сверстниц по грамматике и другим предметам, но у бедной Шарлотты эта новость вызвала такие рыдания, что доброе сердце мисс Вулер смягчилось, и она приняла мудрое решение поместить девочку в первый класс и позволить ей с помощью индивидуальных занятий восполнить недостаток знаний по тем предметам, по которым она отставала.

«Она ставила нас в тупик тем, что знала вещи, о которых мы не имели ни малейшего представления. Ей были знакомы почти все короткие стихотворные тексты, которые нам надо было учить наизусть, и она рассказывала нам об авторах и поэмах, из которых они были взяты, а иногда даже воспроизводила страницу-другую по памяти и растолковывала нам их содержание. У нее была привычка писать печатными буквами с наклоном, и она говорила, что научилась этому, когда писала для их журнала. Они издавали «журнал» раз в месяц и стремились к тому, чтобы он по возможности выглядел как напечатанный. Она нам столько об этом рассказывала. Никто не писал в нем, и никто его не читал, кроме нее, ее брата и двух сестер. Она пообещала показать мне некоторые из этих журнальчиков, но впоследствии взяла свое слово назад, и ее так и не удалось переубедить. В то время, что было отведено у нас для игр, она по возможности или сидела или стояла неподвижно с книгой. Кто-то из нас однажды начал уговаривать ее поиграть в мяч на нашей стороне. Она сказала, что никогда не играла и не умеет играть. Мы заставили ее попробовать, но вскоре осознали, что она не в состоянии разглядеть мяч, и отпустили ее. Она относилась ко всем нашим играм с мягким безразличием и всегда заранее нуждалась в разрешении, позволяющем ей от всего отказаться. Она имела обыкновение стоять под деревьями на площадке для игр, говоря, что так приятнее. Она пыталась объяснить это, указывая на тени, на проблески неба и т. п. Мы мало что в этом понимали. Она говорила, что в Кован-Бридж она обычно стояла на камне посреди ручья и следила взглядом за потоком воды. Я сказала, что ей бы следовало ловить рыбу, но, по ее словам, такого желания у нее никогда не возникало. Она всегда и во всем демонстрировала физическую слабость. В школе она не ела никакой животной пищи. Примерно в это время я сообщила ей, что она очень некрасива. Через несколько лет я сказала ей, что считаю это чрезвычайной дерзостью со своей стороны. Она ответила: «Полли, ты сделала доброе дело, не раскаивайся». Она рисовала гораздо лучше и намного быстрее, чем нам когда-либо приходилось видеть, и многое знала об известных картинах и художниках. Когда бы ни представилась возможность рассмотреть картину или любую вырезку, она ее внимательно разглядывала, приблизив глаза прямо к бумаге, да так долго, что мы спрашивали: «Что же она в ней нашла?» Она всегда находила много интересного и очень хорошо это объясняла. Благодаря ей поэзия и рисование, по крайней мере для меня, стали чрезвычайно увлекательными, а затем у меня появилась привычка, которую я сохраняю до сих пор, мысленно советоваться с ней обо всех подобных предметах, как и о многих других, а иногда я собираюсь описать ей что-либо, пока внезапно меня не пронзает мысль, что ее уже нет».

Для того, чтобы прочувствовать подлинную глубину последнего предложения – показать, насколько постоянным и ярким было впечатление, которое мисс Бронте производила на тех, кто был способен ее оценить, – я должна добавить, что последняя корреспондентка, датировавшая свое письмо 18 января 1856 года и пишущая, что она испытывала постоянную нужду в мнении Шарлотты, ни разу за одиннадцать лет не видела ее, проведя почти все это время в иных широтах, на новом континенте и в совершенно иной обстановке.

«Мы были одержимы политикой, что вполне понятно в 1832 г. Она знала названия двух министерств: того, что подало в отставку, и того, что пришло на смену и приняло билль о реформе. Она поклонялась герцогу Веллингтонскому, но говорила, что сэру Роберту Пилу нельзя доверять, ведь он действовал не по принципиальным соображениям, как все остальные, но во имя целесообразности. Поскольку я исповедовала яростно радикальные взгляды, я сказала ей: «Как они вообще могут друг другу доверять? Все они мошенники!» Тогда она принялась петь дифирамбы герцогу Веллингтонскому, ставя его действия в пример. Я не противоречила, так как ничего о нем не знала. Она говорила, что интересуется политикой с пяти лет. Мнения ее сформировались не под влиянием отца – то есть не непосредственно, – но из газет и пр., которые он предпочитал».

В подтверждение правдивости этого суждения приведу отрывок из письма ее брату, написанному в Роу-Хед 17 мая 1832 года: «Последнее время мне казалось, что я утратила весь свой прежний интерес к политике, но исключительное удовольствие, которое я испытала, узнав, что билль о реформе был отвергнут палатой лордов, а также об исключении или отставке графа Грея, убедило меня, что мой интерес к политике еще не до конца угас. Я чрезвычайно рада, что тетушка согласилась подписаться на журнал «Фрейзер», потому что, хотя я знаю из твоего описания, его общее содержание довольно неинтересно по сравнению с «Блэквудом», все же это лучше, чем круглый год оставаться вообще без какого-либо периодического издания, ведь в дикой деревеньке посреди торфяных болот, где мы живем, не будет никакой возможности брать подобный журнал в библиотеке. Я разделяю твою надежду, что установившаяся чудесная погода будет способствовать окончательному восстановлению здоровья папы и что она навеет тетушке приятные воспоминания о здоровом климате ее родных мест».

Но вернемся к письму Мери.

«Она часто рассказывала о двух сестрах, Марии и Элизабет, которые умерли в Кован-Бридж. Я привыкла верить в то, что они были средоточием таланта и доброты. Однажды ранним утром она рассказала мне свой сон: ей сообщили, что ее ждут в гостиной, и там были Мария и Элизабет. Мне хотелось знать продолжение, и когда она ответила, что больше ничего не произошло, я воскликнула: «Да нет же! Ну придумай! Я знаю, ты умеешь». Она сказала, что не станет. Она жалела, что ей приснился этот сон, так как он продолжился не самым лучшим образом. Они изменились. Они забыли все, что раньше было для них важно. Они были очень модно одеты и неодобрительно отзывались об обстановке в комнате.

Привычка «придумывать» для себя что-то интересное, которой обладают многие дети, в чьей реальной жизни ничего особенного не происходит, была в ней сильно развита. Вся семья часто «придумывала» истории, персонажей и события. Я как-то сказала ей, что они походят на картофель, дающий ростки в подвале. Она с грустью ответила: «Да! Я знаю!»

То, что я слышала о ее школьной поре из других источников, подтверждает точность этого замечательного письма. Она была неутомимой ученицей и постоянно читала и занималась, будучи твердо убежденной в необходимости и ценности образования, что весьма редко встречается в девочке пятнадцати лет. Она никогда не теряла ни одной минуты и, казалось, с неудовольствием относилась к тому, что определенное время обязательно отводилось на отдых и игры; отчасти это можно объяснить ее неуклюжестью, вызванной близорукостью. И все же, несмотря на такие некомпанейские черты, у одноклассниц она пользовалась большим авторитетом. Она всегда была готова попробовать все, чего им хотелось, но не расстраивалась, если они называли ее неуклюжей и исключали из спортивных игр. По ночам, после того, как они ложились спать, она была неутомимой рассказчицей и страшно их пугала. Однажды для того, чтобы произвести желанный эффект, она громко вскрикнула, и мисс Вулер, поднявшись наверх, обнаружила, как у одной из перепуганных слушательниц Шарлотты бешено колотится сердце.

Ее неутолимая жажда знаний подталкивала мисс Вулер к тому, чтобы давать ей все более и более длинные задания по чтению, и к концу двухлетнего пребывания в школе Роу-Хед она получила первую плохую отметку за невыученный урок. Ей был задан огромный кусок из «Лекций по литературе» Блэра[49], и она не смогла ответить на все вопросы по этому тексту. Итак, Шарлотта Бронте получила плохую оценку. Мисс Вулер расстроилась и пожалела, что задала такой старательной ученице столь непосильное задание. Шарлотта горько плакала. Но ее одноклассницы были не просто расстроены – они были возмущены. Они заявили, что даже такое легкое наказание для Шарлотты Бронте было несправедливым – кто еще выполнял задания столь добросовестно? – и выражали свое неудовольствие разными способами, пока мисс Вулер, которая сама была только рада простить своей прекрасной ученице первую ошибку, отменила плохую оценку. Послушание среди девочек было восстановлено, за исключением Мери, которая настроилась считать мисс Вулер несправедливой из-за того, что та задала Шарлотте Бронте столь длинное и невыполнимое задание, и воспользовалась этим как предлогом, чтобы не подчиняться школьным правилам в течение одной-двух недель, остававшихся до конца полугодия.

Учениц было так мало, что, в отличие от более крупных школ, посещаемость определенных предметов в специально отведенные для них часы не очень строго контролировалась. Когда девочки были готовы, они просто приходили к мисс Вулер отвечать урок. У нее был удивительный талант заражать их интересом к тому, что им нужно было изучать. Они относились к урокам не как к заданиям или обязанностям, которые надо выполнить, а со здоровым рвением и жаждой знаний, которую она им привила. Они не прекратили читать и учиться после того, как школа перестала оказывать на них давление. Их научили размышлять, анализировать, отрицать, ценить. Шарлотте Бронте повезло с выбором для нее второй школы. Ее соученицы обладали свободой вести активный образ жизни на лоне природы. Они играли в веселые игры на полях, расположенных вокруг дома. Половина субботы была выходным днем, и они отправлялись на длинные прогулки, пробираясь по таинственным тенистым аллеям и взбираясь на холмы, откуда перед ними открывались обширные виды на окрестности, о прошлом и настоящем которой так много можно было рассказать.

Мисс Вулер, видимо, в совершенстве владела французским искусством conter[50]. По словам одной из ее учениц, во время этих долгих прогулок она рассказывала им то о том старом доме, то об этой новой мельнице или об общественном устройстве в пору их строительства. Она вспоминала времена, когда сторожа и те, кто просыпался ночью, слышали отдаленные команды и мерный топот тысяч несчастных, доведенных до отчаяния мужчин, которые тайно занимались строевой подготовкой, готовясь к великому дню, рисовавшемуся в их воображении, когда в борьбе с силой победит правда, когда народ Англии в лице рабочих Йоркшира, Ланкашира и Ноттингемпшира заставит услышать свой устрашающий боевой клич, раз их справедливый и жалкий протест не был услышан в парламенте. Сегодня, после всех быстрых перемен к лучшему, мы забыли, какими чудовищными были условия многочисленных рабочих на исходе Пиренейской войны[51]. Историческая память сохранила их почти нелепые жалобы, но подлинная тяжесть их мучений уже забыта. Они находились в ослеплении отчаяния, а страна, по мнению многих, была на краю пропасти, от падения в которую ее спасло лишь оперативное и решительное вмешательство нескольких облеченных властью людей. Мисс Вулер рассказывала о тех временах: о таинственных ночных маневрах, о тысячах людей на пустынных торфяниках, о приглушенных угрозах, исходящих от отдельных личностей, которых нужда заставляла забыть об осторожности, и о явных преступлениях, среди которых особенно запомнился поджог фабрики Картрайт. Все эти сведения глубоко запали в память по крайней мере одной слушательницы.

Мистер Картрайт был владельцем фабрики под названием Рофоулдс в Ливерседже, на расстоянии пешей прогулки от Роу-Хед. Он осмелился применить машины для резки шерстяной материи, что было непопулярным нововведением в 1812 году, когда в силу разнообразных обстоятельств условия фабричных рабочих стали невыносимыми из-за голода и нищеты. Мистер Картрайт был весьма выдающимся человеком. Как мне говорили, в его жилах текла иностранная кровь, что было весьма очевидно по его высокому росту, темным глазам, смуглой коже и особой джентльменской осанке. Как бы там ни было, он много времени провел за границей и хорошо владел французским, что тогда считалось само по себе подозрительным у шовинистически настроенной публики. В целом он не пользовался симпатией даже до того, как совершил отчаянный шаг, заменив ручной труд машинами. Вполне осознавая свою непопулярность и возможные последствия, он подготовил фабрику к осаде. Он переселился туда и на ночь крепко-накрепко баррикадировал двери. Каждая ступенька была утыкана шипами, чтобы помешать бунтовщикам подняться, даже если им удастся проломить дверь. Нападение произошло ночью на субботу 11 апреля 1812 года. Несколько сотен голодных резчиков собралось около Керклиза прямо в поле, которое плавно шло вниз от дома, туда, где позднее проживала мисс Вулер. Лидеры вооружили их пистолетами, топориками, дубинками, отобранными рыскавшими по ночам в окрестностях бандами у обитателей стоящих на отшибе домов, заготовивших такие орудия для самообороны. В разгар той весенней ночи толпа угрюмо молчавших людей приблизилась к Рофоулдсу и, разразившись диким воплем, дала мистеру Картрайту понять, что так давно ожидаемое нападение началось. Конечно, он находился внутри, но сотням разъяренных людей он мог противопоставить лишь четверых работников и пятерых солдат. Однако эти десять человек смогли поддерживать такой беспрерывный прицельный ружейный огонь, что они осилили толпу, находящуюся снаружи и столь отчаянно пытающуюся вышибить двери и ворваться на фабрику. После двадцатиминутного сражения, во время которого двое из осаждавших были убиты и несколько ранены, они отступили в смятении, оставив мистера Картрайта хозяином положения, но в состоянии такого ошеломления и изнеможения, что сразу после окончания битвы он забыл о своем оборонительном сооружении и получил довольно серьезное ранение в ногу, пытаясь подняться по лестнице, оснащенной шипами. Его дом располагался неподалеку от фабрики. Некоторые из мятежников поклялись, что если он не сдастся, они бросят его и направятся к нему домой, чтобы расправиться с его женой и детьми. Это была чудовищная угроза, так как он вынужден был оставить свою семью под охраной всего лишь одного или двух солдат. Миссис Картрайт знала об угрозе, и той кошмарной ночью, заслышав, как ей показалось, приближающиеся шаги, она схватила двоих младенцев и, положив их в корзину, поставила в огромный камин, типичный для интерьера йоркширских домов. Один из спрятанных таким образом малышей, будучи уже взрослой женщиной, любила с гордостью показывать следы ружейных пуль и пороха на стенах отцовской фабрики. Он был первым, кто оказал отпор продвижению луддитов, ставших к этому времени столь многочисленными, что они начали походить едва ли не на мятежную армию. Поведение мистера Картрайта вызвало такое восхищение у соседних фабрикантов, что они организовали сбор средств в его пользу и собрали в конце концов 3000 фунтов.

Немногим позже недели после нападения на Рофоулдс другой владелец фабрики, который использовал несносные машины, был застрелен среди бела дня, пересекая торфяник Кросслэнд, к которому прилегала маленькая плантация, где притаились убийцы. Читатели «Шерли» узнают эти обстоятельства, о которых мисс Бронте слышала много лет спустя, но непосредственно на месте происшествия из уст тех, кто прекрасно помнил ужасные времена, когда, с одной стороны, существовала угроза жизни и собственности, а с другой – царил жесточайший голод и слепое невежественное отчаяние.

Мистер Бронте жил среди этих людей в 1812-м, когда он был священником в Хартсхеде, расположенном менее чем в трех милях от Рофоулдса, и именно в эти опасные времена, как я упоминала, он приобрел привычку постоянно носить при себе заряженный пистолет. Ибо не только политика тори, но и его любовь и уважение к верховенству закона заставляли его с презрением относиться к трусости местных судей, которые из-за страха, испытываемого перед луддитами, отказывались вмешиваться, чтобы предотвратить разрушение собственности. Священники этой округи оказались самыми отважными людьми. В Хилдс-Холле, например, проживал некий мистер Роберсон, друг мистера Бронте, который оставил в народной памяти глубокий след. Он жил неподалеку от Хекмондуайка, большой, беспорядочно застроенной, грязной деревни, расположенной менее чем в двух милях от Роу-Хед. Деревня в основном была заселена ткачами, работавшими на дому. Хилдс-Холл был самым большим домом в деревне, где приходским священником служил мистер Роберсон. На свои собственные деньги он построил симпатичную церквушку в Ливерседже на холме напротив своего дома, и это была первая попытка в Вест-Райдинге удовлетворить потребности быстрорастущего населения. Он также многим пожертвовал во имя своих убеждений, как религиозных, так и политических, сформировавшихся под влиянием поистине старомодного духа тори. Он ненавидел все, в чем ощущал склонность к анархии. Всеми фибрами души он был предан церкви и королю и с гордостью отдал бы в любую минуту свою жизнь за то, что считал правильным и справедливым. Но он был человеком властным, что помогало ему сопротивляться оппозиции – по преданиям, в нем было что-то мрачно-демоническое. Он поддерживал близкие отношения с Картрайтом и осознавал, что на его фабрику вполне может быть совершено нападение, и вот, судя по рассказам, он вооружился сам и вооружил своих домочадцев, и был готов оказать ему поддержку, если поступит сигнал о помощи. Все это звучит довольно правдоподобно. Мистер Роберсон обладал воинственным духом, хотя и был мирным человеком. Но из-за того, что он встал на сторону, не пользовавшуюся поддержкой народа, в памяти людей надолго сохранились гиперболизированные представления о его характере, например, совершенно сказочная история о том, что на следующее утро, когда он ехал поздравить своего друга Картрайта с удачной обороной, он всем наказал не давать воды одному из брошенных на фабричном дворе раненых луддитов. Более того, этот суровый, бесстрашный клерик расквартировал в своем доме посланных защищать их округу солдат, и это совсем не понравилось работникам, которых страшил вид красных мундиров. Не будучи судьей, он не жалел сил для выслеживания луддитов, замешанных в убийстве, о котором я упоминала, и был настолько успешен в своих энергичных, неустанных поисках, что люди верили в то, что ему оказывают помощь сверхъестественные силы. Местные жители, годы спустя пересекавшие зимними сумерками поле вокруг Хилдс-Холла, утверждали, что через окно они видели, как мистер Роберсон танцует в причудливых красных бликах, а вокруг него клубятся демоны. Он содержал школу для мальчиков, и его ученики относились к нему одновременно с почтением и страхом. К его силе воли примешивался довольно мрачный юмор, который подсказывал его воображению странные и необычные виды наказания для нерадивых учеников: например, он заставлял их стоять на одной ноге в углу классной комнаты, держа в каждой руке по тяжелой книге. А однажды, когда мальчик убежал домой, он отправился за ним верхом, отобрал его у родителей и, привязав его веревкой к стремени, заставил его бежать рядом с его лошадью много миль до самого Хилдс-Холла. Можно дать еще одну зарисовку его характера. Он обнаружил, что у его служанки Бетти был «ухажер», и, дождавшись момента, когда Ричард оказался в кухне, он приказал ему последовать в столовую, где собрались все ученики. Затем он спросил Ричарда, не к Бетти ли тот наведывается, и, получив положительный ответ, отдал приказ: «Ребята, к водокачке его». Несчастного любовника вытащили во двор и стали окатывать водой. В перерывах ему задавали все тот же вопрос: «Обещаешь ли ты впредь оставить Бетти в покое?» Очень долго Ричард доблестно не сдавался, и каждый раз за сим следовал приказ: «Давай еще, ребята!» Но в конце концов несчастный, промокший до нитки «ухажер» был вынужден уступить и отречься от своей Бетти.

Рассказ о йоркширском характере мистера Роберсона был бы неполон без упоминания его страсти к лошадям. Он прожил до глубокой старости и умер незадолго до 1840 года, но и когда ему было восемьдесят лет, он с огромным удовольствием объезжал диких жеребцов, а при необходимости сидел на них неподвижно в течение получаса и даже больше, чтобы обуздать их. По одному рассказу, однажды в припадке бешенства он пристрелил любимую лошадь своей жены и похоронил ее у карьера. Несколько лет спустя земля там чудесным образом разверзлась, обнаружив ее скелет. Однако правда состоит в том, что это был гуманный акт, совершенный для того, чтобы избавить несчастную старую лошадь от страданий; он собственноручно пристрелил ее и похоронил в том месте, где впоследствии из-за работ в угольной шахте земля осела, выставив останки на всеобщее обозрение. Одна часть населения хранит о нем дурную память. А священники из округи, которые помнят, как в старости верхом на белом крепком коне он съезжал с холма, где стоял его дом, держась в седле с гордостью и достоинством, надвинув шляпу с широкими полями на свои зоркие орлиные глаза, и направлялся к воскресной службе, подобно солдату, который умирает при исполнении, и все те, кто способен оценить его верность моральным принципам, его жертвенность во имя долга и преданность религии, – эти люди чтут его память. Когда он был уже в очень преклонном возрасте, было созвано собрание священников, на котором его собратья охотно согласились засвидетельствовать ему глубокое почтение.

Столь сильные характеры нередко встречаются среди англиканских священников Йоркшира. Мистер Роберсон был другом отца Шарлотты Бронте; в период ее обучения в школе он жил в паре миль от Роу-Хед и был активно вовлечен в дела, память о которых все еще была свежа, когда она услышала о них и о его роли. Теперь пришло время сказать несколько слов о свойствах нонконформистов, живших в непосредственной близости к Роу-Хед: ведь «тори и дочь священника», «интересующаяся политикой с пятилетнего возраста» и часто беседующая с девочками из среды нонконформистов и радикалов, безусловно должна была как можно лучше ознакомиться с положением тех, кто придерживался иного мнения.

Большинство населения составляли нонконформисты, главным образом независимые. В деревне Хекмондуайк, на одном конце которой находилась школа Роу-Хед, было две часовни, принадлежавшие людям этого вероисповедания, и одна, принадлежавшая методистам, и все они были полны во время двух или трех воскресных служб, к тому же все посещали различные молельные собрания по будним дням. Жители были верующими людьми, они очень критически относились к доктрине проповедей, были безжалостны по отношению к своим священникам, а в политике представляли собой воинствующих радикалов. Подруга, хорошо знающая, какой была та местность во время учебы Шарлотты Бронте, так описала несколько происшествий:

«Сцена, произошедшая в Нижней часовне Хекмондуайка, даст представление о людях того времени. Когда в церкви появлялась пара молодоженов, по обычаю сразу после последней молитвы и до того, как прихожане начинали расходиться, пелся Свадебный гимн. Певчие, исполнявшие этот ритуал, ожидали вознаграждения и часто пьянствовали всю следующую ночь напролет, по крайней мере так утверждал священник, который и решил положить конец этому обычаю. В этом его поддерживали многие члены церкви и прихода, однако демократическая стихия была настолько сильна, что ему пришлось столкнуться с воинствующей оппозицией, и он часто подвергался оскорблениям, когда шел по улице. И вот, перед самым появлением одной невесты священник приказал певчим не исполнять гимн. В ответ на их заявление, что петь они все равно будут, он распорядился запереть дверку, ведущую к церковной скамье, где они обычно располагались. Они сломали ее. С кафедры он сказал прихожанам, что вместо пения гимна он прочтет им главу из Писания. Едва он успел произнести первое слово, как поднялись певчие, предводительствуемые высоким и свирепым с виду ткачом, который затянул гимн, и все подхватили что было мочи, при поддержке своих друзей из прихожан. Те, кто не одобрял их поведения и поддерживал священника, остались сидеть до окончания гимна. Затем он снова принялся за главу, прочитал ее и произнес проповедь. Он уже было собирался приступить к заключительной молитве, как певчие опять повскакали и проревели еще один гимн. Эти постыдные сцены повторялись много недель подряд, и они вызывали столь бурные эмоции, что сторонники разных мнений с трудом удерживались от потасовки, проходя по церковному двору. В конечном итоге священник покинул свое место, и вместе с ним из этой общины вышла наиболее умеренная и респектабельная часть прихожан, оставив победу за певчими.

Мне помнится, как примерно в то же время происходила столь яростная борьба вокруг выбора пастора в Верхней часовне Хекмондуайка, что во время церковной службы необходимо было зачитывать текст Закона о беспорядках[52]».

Конечно, soi-disant[53] христиане, насильно изгнавшие преподобного Редхеда из Хауорта за десять-двенадцать лет до этого, состояли в языческом родстве с soi-disant христианами Хекмондуайка, хотя одни называли себя приверженцами англиканской церкви, а другие нонконформистами.

Письмо, из которого я взяла вышеприведенный отрывок, описывает ближайшую округу того места, где Шарлотта Бронте провела свои школьные годы, и описывает вещи такими, какими они были в то время. Автор письма поясняет: «Привыкнув к уважительным манерам простолюдинов из сельских районов, я поначалу относилась с отвращением и беспокойством к великой свободе обращения, демонстрируемой рабочим людом Хекмондуайка и Гомерсола по отношению к тем, кто превосходил их по социальному положению. Слово «девушка» столь же свободно употреблялось по отношению к любой барышне, как слово «девка» по отношению к простолюдинкам в Ланкашире. Я была немало шокирована неопрятным видом деревень, хотя я должна отдать должное домохозяйкам и признать, что сами дома не были грязными и (за исключением периодов, когда намечался спад в торговле) имели вид относительного достатка, который я не привыкла видеть в районах, где преобладают фермерские хозяйства. Куча угля с одной стороны от входа и пивоварные цистерны с другой, а также весьма привычный запах хмеля, обдававший прохожих, доказывали, что практически в каждом доме можно было найти огонь и домашнее пиво. Не было недостатка и в гостеприимстве, одном из главных достоинств Йоркшира. Посетителю настойчиво предлагали овсяные лепешки, сыр и пиво.

В Хекмондуайке проводился ежегодный фестиваль, полурелигиозный, полусветский, называемый «Лекция». Полагаю, что он зародился во времена нонконформистов. В Нижней часовне какой-нибудь приезжий читал проповедь вечером в будний день, а на следующий день две проповеди подряд читались в Верхней часовне. Разумеется, служба была очень длинной, а так как дело было в июне, и часто стояла очень жаркая погода, мы с подругами не считали, что это самый приятный способ провести утро. Остаток дня был посвящен светским удовольствиям; в это место наезжало множество людей; воздвигались палатки для продажи игрушек и имбирных пряников (вроде «Рождественской ярмарки»), а дома, благодаря небольшому слою краски и побелки, приобретали вполне праздничный вид.

В деревне Гомерсол (где жила с семьей подруга Шарлотты Бронте, Мери), «которая была гораздо симпатичнее, чем Хекмондуайк, находился странный с виду дом, построенный из грубых неотесанных камней, некоторые из которых образовывали заметные выступы, на них были вырезаны непристойные головы и усмехающиеся рожи, а на камне над входом было выбито крупными буквами «Дом, построенный назло». Он был возведен жителем деревни напротив дома его врага, только что построившего себе прекрасный особняк, из которого открывался чудесный вид на долину, впрочем, практически заслоненный новым уродливым строением».

Бесстрашно (так как этот народ был им довольно хорошо знаком) среди этих людей жили и прогуливались восемь-девять учениц ласковой мисс Вулер. Она сама родилась и выросла в среде этих грубых, сильных, свирепых людей и знала всю глубину их доброты и преданности, которые были скрыты за их дикими манерами и необузданностью. И девочки говорили об этом маленьком окружающем мирке, как будто никакого иного мира и не существовало; у них были такие же мнения и предпочтения и такие же ожесточенные дискуссии, как и у взрослых и, возможно, у людей более благородных кровей. И среди них, обожаемая и уважаемая всеми, некоторые из которых иногда над ней подтрунивали, но всегда прямо, а не за глаза, жила в течение двух лет простенькая с виду, подслеповатая, странно одетая, прилежная маленькая девочка, которую звали Шарлотта Бронте.

Глава 7

Мисс Бронте закончила школу в 1832 году, завоевав уважение и симпатию как своей учительницы, так и одноклассниц, и приобретя там в короткое время двух близких подруг, с которыми она поддерживала отношения в течение всей своей жизни. Одна из них была «Мери», не сохранившая ее письма, другая – «Э.», любезно предоставила мне всю корреспонденцию, которая у нее оказалась. Когда я просматриваю ранние письма, меня всякий раз потрясает безнадежность, составлявшая столь характерную черту характера Шарлотты. Будучи в возрасте, когда девочки ожидают, что связывающие их дружеские узы будут существовать вечно и не видят никаких препятствий для выполнения в будущем любых обязательств, накладываемых на них дружбой, она удивлена тем, что Э. все еще верна своему обещанию писать ей. Впоследствии я с горечью осознала тот факт, что мисс Бронте никогда не позволяла себе смотреть в грядущее с надеждой, что у нее не было никакой уверенности в завтрашнем дне, и, слыша о печальных годах ее жизни, я думала, что именно этот груз горя искоренил в ней способность к жизнерадостным ожиданиям. Но из писем следует, что это было, так сказать, частью ее натуры, а, возможно, причиной ее пессимизма стала глубокая рана от потери двух старших сестер, усугубленная постоянным физическим недомоганием. Если бы ее вера в Бога была не столь сильна, неоднократно за свою жизнь она оказалась бы жертвой безграничной тоски. Но как мы увидим, она сумела сделать величайшее усилие, чтобы «дни ее» были «в Его руке»[54].

После возвращения домой она занималась обучением сестер, над которыми имела большое преимущество. Вот что она пишет 21 июля 1832 года о своей жизни в пасторском доме:

«Один день похож на другой. Утром с девяти до половины первого я даю уроки сестрам и рисую, потом мы гуляем до обеда. Между обедом и чаем я занимаюсь шитьем, а после чая или пишу и читаю, или немного вышиваю, или рисую, как мне заблагорассудится. Вот так сладостно, хоть и монотонно, проходит моя жизнь. С тех пор как я вернулась домой, я была приглашена на чай только два раза. Сегодня пополудни мы ждем гостей, а в следующий вторник к нам придут на чай все учительницы воскресной школы».

Примерно в это время мистер Бронте нанял для своих детей учителя рисования, которым оказался мужчина недюжинного таланта, но весьма беспринципный. Хотя они так и не достигли особого мастерства, они занимались этим предметом с большим интересом, видимо, из-за инстинктивного желания дать выход своему живому воображению в образах. Шарлотта говорила мне, что в этот период ее жизни рисование и прогулки с сестрами были двумя занятиями, которые доставляли ей огромное удовольствие и были самыми приятными формами отдыха.

Три девочки обычно поднимались к «пурпурно-черным» болотам. Посреди бескрайних болот то там то здесь торчали каменоломни. Если у них было время и силы идти достаточно далеко, они достигали водопада, где речка по камням низвергалась в «низинку». Они редко шли вниз через деревню, стесняясь знакомых и не позволяя себе без разрешения заходить в дома даже самых бедных поселян. Они активно преподавали в воскресной школе – привычка, которой Шарлотта была верна даже после того, как осталась совсем одна, – но они никогда по собственной воле не искали общения и всегда предпочитали уединение и приволье болот.

В сентябре того же года Шарлотта отправилась навестить свою подругу Э. Путешествие привело ее в окрестности Роу-Хед и способствовало приятным встречам со многими из ее школьных подруг. После этого визита они с Э. решили переписываться по-французски, чтобы укреплять свои познания в этом языке. Однако такого рода совершенствование не могло быть существенным, поскольку оно состояло лишь в лучшем усвоении словарных форм и так как не было никого, кто мог бы объяснить им, что буквальный перевод английских идиом вряд ли составляет сочинение по-французски. Но и само по себе усилие заслуживает поощрения и показывает, как они обе стремились продолжать образование, начатое под руководством мисс Вулер. Я приведу отрывок, который, что бы мы ни думали о языке, является достаточно наглядным и представляет собой счастливую семейную зарисовку: возвращение старшей сестры к двум младшим после двухнедельного отсутствия:

«Я прибыла в Хауорт совершенно благополучно и без малейшего происшествия или неприятностей. Мои младшие сестренки выбежали из дома мне навстречу, как только завидели мою коляску, и расцеловали меня так горячо и радостно, как будто я отсутствовала больше года. Отец, тетя и месье, о котором рассказывал мой брат, собрались в гостиной, куда я сразу же и направилась. Часто это воля провидения, чтобы на место одного утраченного удовольствия пришло другое. Так и я, покинув дорогих друзей, вскоре вернулась к столь же дорогим и добрым родственникам. Даже если Вы скучаете по мне (смею ли я верить, что мой отъезд опечалил Вас?), Вы ожидаете прибытия Вашего брата и Вашей сестры. Я отдала сестрам яблоки, которые Вы так любезно им послали; они говорят, что уверены в том, что мадемуазель Э. добра и мила; обе ждут Вас с превеликим нетерпением; надеюсь, что не пройдет и месяца, как Вы доставите им это удовольствие»[55].

Но пройдет еще немало времени до того, как подруги смогут увидеться, а пока они решили переписываться раз в месяц. В Хауорте не происходило никаких событий, достойных внимания. Тихие дни, которые она проводила, занимаясь преподаванием или женской работой по дому, не заслуживали описания, и Шарлотта в письмах естественным образом высказывала свои суждения о книгах.

А книг было много, и хранились они в разных местах, в зависимости от их состояния. Книги в хороших переплетах хранились в святилище – кабинете господина Бронте, – но покупка новых книг была для него необходимой роскошью, и иногда он оказывался перед выбором между переплетом старой книги или покупкой новой. Знакомый томик, зачитанный до дыр всеми членами семьи, иногда был в таком виде, что самое место ему было на полке в спальной. На всех этажах дома можно было найти солидные произведения. К высокой литературе относились книги сэра Вальтера Скотта, стихи Водсворта и Саути, в то время как книгами, имеющими особый характер – серьезный, дикий, а иногда фанатичный, – могут быть названы книги, доставшиеся со стороны Бренуэллов – от корнуэльских последователей праведного Джона Уэсли. О них вскользь упоминается при обсуждении книг, доступных Каролине Хелстоун в «Шерли»: «Там было несколько старых дамских альманахов, в свое время совершивших со своей владелицей морское путешествие и повидавших бурю» – (возможно, это была часть вещей миссис Бронте, перевозимых на корабле, потерпевшем крушение у корнуэльского побережья) – «и потому испещренных пятнами от соленой воды; несколько безумных методистских журналов, наполненных всяческими чудесами, видениями, сверхъестественными пророчествами, зловещими снами и безудержным фанатизмом; и такие же сумасшедшие Письма миссис Элизабет Роу от Мертвых к Живым»[56].

Мистер Бронте прививал своим девочкам вкус к чтению, и хотя мисс Бренуэлл ставила этому определенные пределы с помощью разнообразных домашних занятий, в которых они обязаны были не просто принимать участие, но и достичь совершенства, в силу чего они занимали большую часть каждого дня, им разрешалось брать книги из библиотеки в Кейли. Должно быть, они совершили немало счастливых прогулок, преодолевая четыре долгие мили с какой-нибудь новой книгой в руках, в которую им так не терпелось заглянуть по дороге домой. Не то чтобы среди книг были, что называется, новинки; в начале 1833 года подруги неожиданно и почти одновременно обнаружили роман «Кенилворт»[57], и вот что Шарлотта пишет о нем:

«Я рада, что тебе нравится «Кенилворт»; он, конечно, скорее напоминает романтическую историю, чем роман, и, по моему мнению, это одна из самых интересных вещей, которые когда-либо вышли из-под пера великого сэра Вальтера. Варни – это, бесспорно, воплощение законченного злодейства, и, изображая его темный и чрезвычайно изворотливый ум, Скотт демонстрирует, как прекрасно он разбирается в человеческой натуре. Свое восприятие действительности он преподносит столь мастерски, что заставляет и читателей разделять свое мнение».

Каким бы заурядным ни был этот отрывок, в некотором отношении он замечателен: во-первых, вместо того, чтобы обсуждать сюжет или историю, она анализирует характер Варни; во-вторых, ничего не зная о мире в силу своей юности и уединения, она так привыкла слышать о том, что «человеческой природе» нельзя доверять, что принимает слова о совершенном злодействе и изворотливости без удивления.

Все формальности и жеманство, содержащиеся в ее письмах к Э., исчезли по мере того, как укреплялась их дружба и они побывали друг у друга в гостях, так что мелкие детали, касающиеся людей и места, приобрели для них интерес и значение. Летом 1833 года она приглашает свою подругу в гости. «Тетя думала, что будет лучше (говорит она) отложить приезд примерно до середины лета, так как зима и даже весна чрезвычайно холодные и унылые времена года в наших горных краях».

Первое впечатление, произведенное на гостью сестрами ее школьной подруги, касалось Эмили: это была высокая длиннорукая девочка, в большей степени оформившаяся, чем ее старшая сестра, и чрезвычайно замкнутая. Я делаю различие между застенчивостью и замкнутостью, так как мне представляется, что застенчивость могла бы понравиться, если бы сумела сделать некоторые усилия, в то время как сдержанности все равно, нравится она или нет. Энн, как и ее старшая сестра, была застенчивой, а Эмили замкнутой.

Бренуэлл был довольно симпатичным мальчиком с «рыжеватыми» волосами, если использовать определение мисс Бронте для обозначения более противного цвета. Все были очень умны, оригинальны и совсем не похожи на других людей или родственников, которых Э. когда-либо видела. Но в целом это был радостный визит для всех. В письме к Э. сразу после ее возвращения домой Шарлотта пишет: «Если бы я рассказала тебе о впечатлении, которое ты произвела на всех здесь, ты бы заподозрила меня в лести. Папа и тетя без устали ставят тебя мне в пример во всем, что касается поведения. Эмили и Энн говорят, что им «никогда никто не нравился так, как ты». А Тэбби, которую ты совершенно очаровала, говорит уйму всякой чепухи о Вас, моя леди, и я не стану это повторять. Уже так темно, что, несмотря на мой редкий дар видеть в темноте, который мне приписывали юные леди в Роу-Хед, я не могу больше строчить».

Для всякого посетителя пасторского дома заручиться добрым словом Тэбби значило немало. У нее была йоркширская проницательность, и нравился ей далеко не каждый.

При строительстве Хауорта не учитывались никакие санитарные соображения: большое старое кладбище расположено над домами, и страшно даже подумать, до какой степени были загрязнены источники, снабжающие находящуюся внизу водокачку. Но эта зима 1833–34 годов выдалась особенно сырой и дождливой, и в деревне было как никогда много смертей. Для пасторского семейства это был мрачный сезон: болота стали вязкими и препятствовали привычным прогулкам, люди умирали, и часто раздавался траурный звон, наполняя тяжелый воздух своим скорбным гулом, а когда он умолкал, раздавалось «тук-тук-тук» из соседнего сарайчика, где каменщик вытесывал надгробные памятники. Во многих людях, живущих фактически на кладбище – а ведь пасторский дом был окружен им с трех сторон – и постоянно имеющих перед глазами и на слуху напоминания о похоронных обрядах, как будто они составляют часть обыденной жизни, близость смерти вызывает равнодушную реакцию. Но с Шарлоттой Бронте было иначе. Одна из ее подруг пишет: «Я видела, как она побледнела и почувствовала слабость, когда кто-то в церкви Хартсхед случайно заметил, что мы ходим по могилам».

Приблизительно в начале 1834 года Э. впервые отправилась в Лондон. Мысль о путешествии ее подруги произвела какое-то странное впечатление на Шарлотту. Похоже, она сформировала свое мнение о возможных последствиях из публикаций в «Британских эссеистах», «Рэблере», «Мирроре» или «Лаунджере», которые, видимо, стояли на книжных полках в пасторском доме посреди изданий классики, ибо она явно воображает, что бесповоротная перемена в худшую сторону является типичным результатом посещения «великой метрополии», и приходит в восторг, узнав, что Э. осталась все той же Э. Как только уверенность в подруге восстановлена, включается ее воображение под влиянием идей о несусветных чудесах, которые можно увидеть в большом знаменитом городе.

«Хауорт, 20 февраля 1834.

Твое письмо доставило мне подлинное и глубокое удовольствие, вызвав у меня немалое изумление. Мери раньше уже уведомляла меня о твоем отъезде в Лондон, и я не решалась рассчитывать на какие-либо сообщения от тебя, пока ты окружена великолепием и новизной этого великого города, который называют торговой метрополией Европы. Полагаясь на мои представления о человеческой натуре, я думала, что маленькая деревенская девочка, оказавшаяся впервые в ситуации, столь искусно созданной для того, чтобы возбуждать любопытство и отвлекать внимание, совершенно забудет, по крайней мере на какое-то время, о всем далеком и привычном и целиком отдастся тем сценам, которые предстанут перед ее взором. Однако твое доброе, интересное и столь доброжелательное письмо доказало мне, что я была не права и не милосердна в своих предположениях. Меня очень позабавил твой беспечный тон при описании Лондона и его чудес. Не испытала ли ты трепет, глядя на собор Св. Павла или Вестминстерское аббатство? Не было ли у тебя чувства интенсивного жгучего интереса, когда в Сент-Джеймс ты увидела дворец, служивший резиденцией многочисленным королям Англии, и когда ты любовалась их настенными портретами? Тебе не следует слишком бояться показаться деревенщиной; великолепие Лондона вызывало удивленные восклицания путешественников, хорошо знавших свет во всеми его чудесами и красотой. Видела ли ты уже кого-либо из великих персон, которых заседание парламента удерживает сейчас в Лондоне – герцога Веллингтонского, сэра Роберта Пила, графа Грея, мистера Стенли, мистера О’Коннела? На твоем месте я бы не слишком стремилась предаваться чтению во время пребывания в этом городе. Сейчас для наблюдений тебе следует полагаться на свои глаза и хотя бы на время отложить те зрелища, которые создают для нас писатели».

В постскриптуме она добавляет:

«Не могла бы ты любезно сообщить мне, сколько музыкантов играет в королевском военном оркестре?»

Примерно в том же ключе она пишет:

«19 июня.

Моя дорогая Э.

Теперь я могу так тебя называть искренно и по справедливости. Ты уже вернулась или же возвращаешься из Лондона, из великого города, столь же мифического для меня, как Вавилон, или Ниневия, или Древний Рим. Ты покидаешь то, что называется «свет», сохранив в себе – насколько я могу составить представление по твоим письмам – столь же неискушенное, естественное и правдивое сердце, как то, что было у тебя до того, как ты туда отправилась. Я неохотно, очень неохотно верю заявлениям других людей, предпочитая доверять своим собственным чувствам. Я могу разобраться в себе, но души остального человечества для меня книга за семью печатями, свиток, испещренный иероглифами, который мне нелегко распечатать и расшифровать. И все же со временем путем сосредоточенных занятий и продолжительного знакомства можно преодолеть большинство трудностей, а в отношении тебя, мне кажется, я успешно разглядела и восстановила тот тайный язык, чьи извороты, изгибы, непоследовательность и темные места так часто ставят в тупик честных наблюдателей, исследующих человеческую натуру… Я искренне благодарна тебе за твое внимание к столь безвестной персоне, как я, и надеюсь, что удовольствие мое не ограничивается эгоизмом. Я верю, что частично оно происходит от осознания, что моя подруга обладает характером высшего порядка и большей стойкостью, чем мне казалось раньше. Не многие девочки поступили бы так, как ты, впитывая в себя весь блеск, мишуру и внешнее великолепие Лондона без каких-либо перемен в характере или ущерба для сердца. В твоих письмах я не вижу никакой аффектации, никакой фальши, никакого легкомысленного презрения к простоте и показного восторга перед людьми и предметами».

В наше время дешевых железнодорожных поездок нельзя не улыбнуться при мысли, что краткое посещение Лондона, как бы оно ни воздействовало на ум, может иметь какое-либо значительное влияние на характер. Но ее Лондон – ее великий мифический город – был городом предыдущего века, куда избалованные дочки тащили своих отцов или отправлялись с неблагоразумными друзьями, что наносило ущерб всем их лучшим качествам, а иногда рушило их судьбы. Для нее это была ярмарка тщеславия из «Путешествия пилигрима»[58].

Но взгляните, с каким завидным чувством справедливости она отзывается об определенном предмете, отказываясь подвергать критике некоторые из его сторон.

«Хауорт, 4 июля 1834.

В своем последнем письме ты просишь, чтобы я перечислила твои недостатки. Ну в самом деле, как ты можешь говорить такие глупости! Я не буду рассуждать о твоих недостатках, потому что мне они неизвестны. Что это будет за существо, которое, получив нежное и теплое письмо от любимой подруги, в ответ сядет и составит перечень ее несовершенств! Вообрази меня за этим занятием, а потом подумай, какими эпитетами ты меня наградишь. Высокомерная ханжа, лицемерка, маленькая притворщица – и это еще самые щадящие. Моя дорогая! У меня нет ни времени, ни желания задумываться о твоих недостатках, когда ты так далеко от меня, а кроме того, когда твои милые письма и подарки постоянно выставляют для меня твою доброту в самом выгодном свете. И потом, ты окружена рассудительными родственниками, которые гораздо лучше смогут исполнить это неприятное поручение. Я не сомневаюсь, что ты полностью можешь полагаться на их советы, зачем же тогда навязывать тебе мои? Если ты не желаешь слушать даже их, то, даже если бы кто-нибудь вернулся с того света, чтобы поучать тебя, это было бы напрасно. Давай оставим всю эту чепуху, если ты меня любишь. Мистер Х. собирается жениться, не так ли? Ну что ж, его избранница показалась мне умной и любезной дамой, насколько я могу судить по краткому общению с ней и по твоим рассказам. Нужно ли мне к этим комплиментам добавить список ее недостатков? Ты говоришь, что решается вопрос о твоем отъезде из N. Как жаль. N. – приятный уголок, один из старинных семейных особняков Англии, окруженный лужайками и лесом, напоминающий о прошлом и вызывающий (по крайней мере у меня) приятные чувства. М. показалось, что ты не очень подросла, ведь так? Я совсем не подросла, я все еще такая же коренастая коротышка. Ты просишь порекомендовать тебе какие-нибудь книги. Сделаю это по возможности кратко. Если ты любишь поэзию, пусть она будет первосортной: Мильтон, Шекспир, Томсон, Голдсмит, Поуп (если хочешь, хотя у меня он не вызывает восхищения), Скотт, Байрон, Кэмпбелл, Водсворт и Саути. Не удивляйся при виде имен Шекспира и Байрона. Оба были великими людьми, и их произведения столь же велики. Ты поймешь, как выбирать лучшее и избегать зла; их лучшие отрывки всегда самые чистые, а плохие неизбежно вызывают протест, и перечитывать их больше не хочется. Можешь пропустить комедии Шекспира и «Дон Жуана», возможно «Каина», Байрона, хотя последняя поэма великолепна, а остальное читай смело, лишь развращенный ум может найти зло в «Генрихе VIII», «Ричарде III», «Макбете», «Гамлете» и «Юлии Цезаре». Никакого вреда не может нанести тебе сладостная, буйная, романтическая поэзия Скотта. Ни стихи Водсворта, ни Кэмпбелла, ни Саути, по крайней мере, большая часть им написанного, хотя некоторые, безусловно, являются спорными. По истории читай Хьюма, Роллина или «Всемирную историю», если сможешь, я так и не прочла ее. Из художественной прозы читай только Скотта, все романы после него никуда не годятся. Из биографий читай «Жизнеописания поэтов» Джонсона, «Жизнь Джонсона» Босвелла, «Жизнь Нельсона» Саути, «Жизнь Бернса» Локхарта, «Жизнь Шеридана» Мура, «Жизнь Байрона» Мура, «Останки Вулфа». По естественной истории читай Бевика и Одюбона и Голдсмита, а также «Историю Сельборна» Уайта. Книги по богословию тебе может порекомендовать твой брат. Все, что я могу сказать, – отдавай предпочтение классическим авторам и избегай новшеств».

Судя по этому списку, у нее должен был быть хороший выбор книг. Очевидно, нравственные соображения двух этих корреспонденток складывались с тревожной оглядкой на многие вопросы, обсуждаемые строгими приверженцами религии. Впечатлительная Э. нуждалась в одобрении Шарлотты, чтобы принять моральный облик Шекспира. А через какое-то время она спросила, есть ли что-нибудь предосудительное в танцах, если заниматься ими час или два в компании мальчиков и девочек. Шарлотта отвечает: «Я не могу без колебаний высказывать мнение, противоречащее мнению господина Х. или мнению твоей прекрасной сестры, но вот как я это себе представляю. Все согласны, что греховность танцев состоит не только в том, чтобы «крутить хвостом» (как говорят шотландцы), но в сопровождающих это занятие легкомыслии и трате времени. Но если это происходит, как в описываемом тобой случае, во имя упражнений и развлечения на протяжении часа в компании молодых людей (которым, несомненно, может быть дозволено немного веселья), таких последствий быть не может. Ergo[59] (как я привыкла аргументировать свою точку зрения), развлечение при таких обстоятельствах совершенно невинно».

Хотя расстояние между Хауортом и Б.[60] составляло всего семнадцать миль, прямой переезд из одного места в другое был невозможен без аренды двуколки или какого-либо иного экипажа. Поэтому поездке Шарлотты предшествовали немалые приготовления. Не всегда была свободна хауортская двуколка, а мистеру Бронте часто не хотелось обременять других людей просьбами встретить ее в Брэдфорде или в каком-либо ином месте. У всех у них было в избытке той щепетильной гордости, из-за которой они опасались оказаться в долгу или «слишком засидеться» в гостях. Мне даже кажется, что мистер Бронте гордился своим недоверием к другим как подтверждением его особого понимания человеческой натуры. Его наставления на этот счет, вкупе с пессимизмом самой Шарлотты, побуждали ее не слишком любить, дабы не надоесть предмету своего чувства, поэтому она всегда старалась затаить свое расположение и скупо дарила свое общество, бесценное для ее истинных друзей. В соответствии с этими правилами поведения, когда ее приглашали на месяц, она проводила в кругу родственников Э. лишь две недели, а они с каждым ее посещением все больше располагались к ней и принимали ее со столь же тихой радостью, с которой приветствовали бы родную сестру.

Она сохраняла свой детский интерес к политике. В марте 1835 года она пишет: «Что ты думаешь о политическом положении? Я задаю этот вопрос, так как считаю, что теперь ты проявляешь к этому живой интерес, хотя раньше тебя политика особо не интересовала. Как ты знаешь, Б. одержал победу. Негодяй! Когда я ненавижу, то ненавижу от всей души, и если кто-то внушает мне безграничное отвращение, так это этот человек. Но Оппозиция расколота на яростных защитников и пассивных сторонников, а герцог (очень по-герцогски) и сэр Роберт Пил не демонстрируют никакой растерянности, хотя дважды они уже проиграли. Итак, «Courage, mon amie», как говорили в старину всадники перед тем, как вступить в бой».

В середине лета 1835 года в пасторском доме обсуждался грандиозный семейный план. Вопрос заключался в том, в какое ремесло или профессию определить Бренуэлла. Ему было почти восемнадцать, и настало время решить этот вопрос. Без сомнения, он был очень умен, возможно, это был самый выдающийся член этой неординарной семьи. Сестры едва ли отдавали себе отчет в собственных талантах, но в его талантах они были твердо уверены. Отец, не осведомленный о многих его проступках, с почтением относился к великим дарованиям своего сына, ибо свои таланты Бренуэлл охотно и без промедления демонстрировал, чтобы поразвлечь окружающих. Ему импонировало всеобщее обожание. Это приводило к тому, что его приглашали на поминки и на все значительные деревенские празднества, ведь йоркширцы получают большое удовольствие от общения с умными людьми. Благодаря его уму за ним также закрепилась нелестная репутация человека, чье общество хозяин «Черного Быка» рекомендовал любому случайному проезжему, которому грустно было пить в одиночестве. «Не желаете ли, чтобы кто-нибудь помог вам приговорить эту бутылочку, сэр? Если хотите, я пошлю за Патриком» (так до самой его смерти звали его жители деревни). И, послав за Бренуэллом, хозяин занимал гостя рассказами о чудесных способностях мальчика, чьим не по годам развитым умом и великим искусством беседы гордилась вся деревня. Приступы болезни, которым мистер Бронте был подвержен в пожилом возрасте, не только делали необходимым, чтобы он принимал пищу в одиночестве (дабы не соблазняться вредными для него блюдами), но и желательным, чтобы сразу после обеда он пребывал в абсолютном покое. И эти ограничения в сочетании с его пасторскими обязанностями отчасти явились причиной его неосведомленности о том, как его сын проводит свободное от занятий время. Свою собственную молодость он провел среди людей того же калибра, как те, в среду которых попал сейчас Бренуэлл, но, обладая сильной волей и решительностью, он ставил себе серьезные цели и упорно к ним стремился, чего не хватало его более слабохарактерному сыну.

Удивительно, как сильно всю семью привлекало рисование. Мистер Бронте позаботился о том, чтобы у них были хорошие учителя. Сами девочки обожали все, что было с этим связано – описания и гравюры знаменитых картин, а при нехватке качественных репродукций они анализировали любой попавшийся под руку рисунок, доискиваясь, сколько умственной работы потребовалось для создания данной композиции, какие идеи она должна была выражать и какие она действительно выразила. Столь же увлеченно они трудились над созданием своих картин в воображении, если им чего-либо и не хватало, так это таланта воплощения, а не воображения. Одно время Шарлотта подумывала стать профессиональной художницей и утомляла свои глаза, рисуя с детальностью прерафаэлитов, но не с их точностью, так как она рисовала из воображения, а не с натуры.

Но все они считали, что в способностях к рисованию Бренуэлла никакого сомнения быть не может. Я видела его картину маслом, не знаю, когда написанную, но скорее всего приблизительно в это время. Это был групповой портрет его сестер в натуральную величину, изображенных в три четверти; она была не намного лучше, чем вывески, но сходство мне показалось замечательным. Судить о том, насколько достоверно изображены две другие сестры, я могу только благодаря потрясающему сходству между Шарлоттой, которая держала массивную раму и соответственно стояла за ней, и ее изображением, хотя с тех пор, как был закончен портрет, прошло, наверно, лет десять. Почти посередине композиция была разделена объемной колонной. Со стороны колонны, освещенной солнцем, стояла Шарлотта, в женственном платье по моде того времени, с рукавами жиго и большим воротником. Глубоко в тени с другой стороны находилась Эмили, на плече у которой покоилось нежное лицо Энн. Выражение Эмили поразило меня тем, что оно было полно силы, Шарлотты – озабоченности, Энн – нежности. Две младшие сестры еще вряд ли окончательно оформились, хотя Эмили была выше Шарлотты; у них были стриженые волосы и платья более детского фасона. Я смотрела на два грустных, серьезных лица, на которые падала тень, и спрашивала себя, можно ли было угадать таинственное выражение, которое, как говорят, предвещает раннюю смерть. Доверчиво и суеверно я тешила себе надеждой, что колонна отделяла их судьбу от ее, что в жизни, как и на полотне, она будет стоять отдельно от них и ей удастся выжить. Мне хотелось верить, что яркая сторона колонны была обращена к ней, что свет в картине падал именно на нее; мне следовало бы вместо этого искать в ее изображении – нет, на ее живом лице – знак смерти в расцвете лет. Портреты обладали сходством, но были плохо исполнены. Видимо, с тех пор семейство уверовало в то, что если бы только Бренуэлл обладал возможностью и, увы (!), просто моральными качествами, из него вышел бы великий художник.

Наилучшим способом приготовить его к этому, как им казалось, было послать его учиться в Королевскую академию. Осмелюсь утверждать, что он страстно желал последовать по этому пути, главным образом потому, что он привел бы его в загадочный Лондон – этот великий Вавилон, который, похоже, занимал воображение и настойчиво проникал в мысли всех юных членов этой семьи затворников. Для Бренуэлла это было больше, чем живое воображение, – почти реальность. Он штудировал карты и был так хорошо знаком с городом, включая даже всякие обходные пути, как будто он там жил. Бедняга, как он заблуждался! Ему так и не удалось осуществить заветную мечту увидеть и узнать Лондон, как не удалось утолить и еще более сильную жажду славы. Ему было суждено рано умереть, загубив свою жизнь. Однако в 1835 году все его домочадцы были заняты размышлениями о том, как наилучшим образом поддержать его в его стремлениях и как помочь ему достичь той вершины, куда он так стремился. Давайте послушаем, как Шарлотта объясняет их планы. Это не первые сестры, пожертвовавшие своей жизнью во имя культа, в который возводятся желания брата. Дай бог, чтобы они были последними из тех, кто столкнулся со столь ничтожной отдачей!

«Хауорт, 6 июля 1835.

Я рассчитывала на чрезвычайное удовольствие увидеть тебя этим летом в Хауорте, но дела человеческие подвержены переменам, и людские решения должны подчиняться ходу событий. Все мы очень скоро расстанемся, разъедемся, разойдемся. Эмили отправляется в школу, Бренуэлл едет в Лондон, а я собираюсь стать гувернанткой. Я сама приняла такое решение, зная, что в какой-то момент мне предстоит совершить этот шаг, так лучше не откладывать в долгий ящик и отдавать себе отчет в том, что у папы найдется, как потратить его скромный доход, если Бренуэлл получит место в Королевской академии, а Эмили в Роу-Хед. Где же я буду жить? – спросишь ты. В четырех милях от тебя, в месте, с которым мы обе знакомы, ни где-либо, а в вышеназванном Роу-Хед. Да! Я собираюсь преподавать в той же школе, где я училась. Я получила предложение от мисс Вулер, которое я предпочла паре других предложений устроиться частной гувернанткой, полученных ранее. Мне грустно – очень грустно – думать о том, что я покину свой дом, но долг и необходимость – это строгие повелительницы, которым нельзя не подчиняться. Ведь я не раз говорила, что следует быть благодарной за свою независимость, не так ли? Я искренне говорила это тогда и повторяю сейчас со всей серьезностью; если что-нибудь и ободряет меня, так это мысль о том, что я буду находиться вблизи от тебя. Разумеется, вы с Полли приедете навестить меня, было бы несправедливо с моей стороны в этом сомневаться, ты ведь всегда была добра ко мне. Мы с Эмили покидаем дом 27 числа этого месяца, мысль о том, что мы будем вместе, отчасти утешает нас обеих, и, конечно, раз уж я должна поступить на службу, «межи мои прошли по прекрасным местам»[61]. Я люблю и уважаю мисс Вулер».

Глава 8

29 июля 1835 года Шарлотта, которой к этому времени было чуть больше девятнадцати лет, поступила учительницей к мисс Вулер. Эмили прибыла с ней как ученица, но буквально захворала от тоски по дому; она никак не могла привыкнуть и, проведя в Роу-Хед лишь три месяца, вернулась в пасторский дом и к своим любимым болотам.

Мисс Бронте дает следующее объяснение причин, из-за которых Эмили не смогла остаться в школе и уступила место на школьной скамье своей младшей сестре.

«Моя сестра Эмили обожала болота. Для нее в самой гуще вереска цвели цветы ярче роз, а любую мрачную дыру на бесцветном склоне ее воображение превращало в райские кущи. Она находила много прелести в унылом одиночестве и больше всего любила вольность. Для Эмили вольность была как воздух, без нее она бы погибла. То, что она не смогла вынести – это переезд из дома в школу, переход от совершенно бесшумного, крайне уединенного, но нестесненного и безыскусственного образа жизни к дисциплинарной рутине (хотя и при самом добром обхождении). В данном случае ее натура оказалась сильнее ее выдержки. Просыпаясь каждое утро, она мгновенно представляла себе дом и болота, и это видение навевало печаль и омрачало начинающийся день. Всем, кроме меня, было невдомек, что ее терзало. Я же понимала это слишком хорошо. Эта борьба быстро подорвала ее здоровье: бледность, истощенный вид и убывающие силы намекали на приближающийся кризис. В сердце своем я знала, что она погибнет, если не вернется домой, и с этим убеждением добилась ее отзыва. В школе она провела лишь три месяца, и прошло немало лет, пока мы не решились повторить эксперимент, отправив ее из дома».

После того, как физические муки, испытываемые Эмили вне дома, повторились еще несколько раз при подобных обстоятельствах, все приняли это как факт, и когда какая-либо из сестер собиралась в дорогу, они решали, что Эмили должна оставаться дома, в единственном месте, где она хорошо себя чувствовала. Она покинула дом еще дважды в своей жизни: один раз, когда устроилась учительницей в школу в Халифаксе, где пробыла шесть месяцев, а другой, когда в течение десяти месяцев она была с Шарлоттой в Брюсселе. Находясь дома, она взяла на себя основные обязанности по приготовлению пищи, а также по глажке белья, а когда Тэбби состарилась и потеряла здоровье, Эмили стала печь хлеб для всей семьи. Любой проходящий мимо кухонной двери мог наблюдать, как в то время как она месила тесто, она изучала немецкий, водрузив перед собой книгу, но никакая учеба, даже самая захватывающая, не сказывалась на качестве хлеба, который всегда был прекрасным и воздушным. Книги действительно можно было нередко увидеть в их кухне. Отец учил девочек теоретически, а тетя на практике, что принимать активное участие в работе по дому было в их положении обычной женской обязанностью. Но аккуратно распределяя время, они находили немало свободных минут для чтения, пока в печи выпекались пирожные, и совмещение двух разных занятий удавалось им лучше, чем королю Альфреду.

Жизнь Шарлотты у мисс Вулер была очень счастливой, пока ее не подвело здоровье. Она искренне любила и уважала свою бывшую наставницу, чьей компаньонкой и подругой она стала теперь. Девочки едва ли были ей чужими, ведь многие из них были младшими сестрами ее одноклассниц. Хотя ежедневные обязанности могли быть скучными и монотонными, она всегда предвкушала два-три приятных часа вечером, когда они с мисс Вулер вместе засиживались – иногда допоздна – за тихой беседой, прерываемой столь же приятным молчанием, так как каждая знала, что как только ее посетит какая-либо мысль или соображение, которое ей захочется высказать, она найдет в своей собеседнице внимательную слушательницу, и при этом никто не заставляет их «поддерживать разговор».

Примерно в это время под городом Лидс произошел инцидент, возбудивший немалый интерес. За молодой девушкой, которая служила гувернанткой в очень приличной семье, ухаживал один джентльмен, затем женившийся на ней. Он занимал довольно незначительное место в коммерческой фирме, у главы которой работала эта молодая женщина. Через год после свадьбы, в течение которого она успела родить ребенка, выянилось, что у того, кого она называла мужем, уже была жена. В донесении говорится, что его первая жена была душевнобольной и что он воспользовался этим обстоятельством, чтобы оправдать в собственных глазах повторный брак. Но в любом случае положение супруги, которая на самом деле таковой не являлась, невинной матери незаконнорожденного ребенка, вызывало глубочайшее сочувствие, и это дело широко обсуждалось во всей округе, включая и Роу-Хед.

Мисс Вулер всегда стремилась сделать все, что было в ее силах, чтобы дать мисс Бронте любую возможность для отдыха, но трудность заключалась в том, чтобы убедить ее воспользоваться приглашениями провести субботу и воскресенье у Э. или у Мери, живших на расстоянии пешей прогулки. Мисс Бронте была убеждена, что отлучка стала бы нарушением ее долга, и отказывала себе в столь необходимом ей развлечении, несмотря на то что ее постоянное и чрезмерное самоограничение могло нарушить ее физическое или душевное равновесие. И действительно, судя по отрывку из ранее упомянутого письма от Мери, в котором говорится об этом времени, становится ясно, что дело обстояло именно так.

«Три года спустя» (после того периода, когда они вместе учились в школе) «я узнала, что она устроилась учительницей к мисс Вулер. Я навестила ее и спросила, как она может так выкладываться за столь ничтожную зарплату, при том что она вполне может обойтись и без нее. Она призналась, что после расходов на одежду для себя и Энн ничего не остается, хотя она и рассчитывала кое-что отложить. Она подтвердила, что ситуация была не блестящей, но что же делать? Мне нечего было ей ответить. Казалось, ей были чужды любые интересы и удовольствия, кроме чувства долга, а когда у нее выдавалось свободное время, она обычно сидела в одиночестве и предавалась выдумкам. Позднее она рассказала мне, как однажды вечером засиделась в туалетной комнате до темноты и вдруг испугалась, оглянувшись вокруг». Нет сомнений, что она хорошо об этом помнила, когда описывала, как подобный ужас охватил Джейн Эйр. В романе она пишет: «Я сидела, глядя на белую кровать и стены, на которые падала тень – иногда бросая зачарованный взор на мерцающее зеркало – и начала вспоминать рассказы о мертвецах, не нашедших покоя в могилах… Я решила проявить стойкость, – откинув челку с глаз, я подняла голову и старалась смело смотреть сквозь темную комнату; в этот момент лунный луч проник сквозь щель в жалюзи. Да нет! Лунный свет был неподвижен, и это меня взбудоражило – ведь мое воображение было настроено на ужас, а нервы чрезвычайно натянуты. Я подумала, что стремительный луч предвещал некое видение из иного мира. Сердце колотилось, кровь бросилась в голову, мой слух уловил звук, который я приняла за шелест крыльев, я ощутила чье-то присутствие рядом с собой».

«С тех пор, – добавляет Мери, – ее воображение было настроено на мрачный и пугливый лад. Она ничего не могла с собой поделать, как не могла и перестать думать. Она не могла подавить мрачный настрой, не могла ни спать по ночам, ни заниматься обычными делами днем».

Разумеется, описанный недуг наступил постепенно, и он не отражает ее состояния в 1836 году. И все же даже тогда в некоторых ее выражениях сквозит уныние, с грустью напоминающее о некоторых письмах Купера[62]. Удивительно и то, какое глубокое впечатление произвели на нее его стихи. Я полагаю, что его слова и строки приходили ей на ум чаще, чем стихотворения какого-либо иного поэта.

«10 мая 1836.

Меня поразила записка, посланная тобой вместе с зонтом; она свидетельствует о степени заинтересованности в моих проблемах, которую я не могу ожидать ни от одного земного существа. Не буду лицемерить и отвечать на твои добрые, нежные, дружеские вопросы так, как ты от меня этого ожидаешь. Не обольщайся на мой счет, воображая, что я обладаю хоть каплей подлинной доброты. Дорогая моя, если бы я была похожа на тебя, мое лицо было бы обращено к Сиону, хотя предрассудки или заблуждения и набрасывали бы изредка туманный покров на открывающееся передо мной великолепное зрелище – но я не такая, как ты. Если бы ты знала мои мысли, мечты, которые иногда поглощают меня, и обуревающее меня пламенное воображение, из-за которого общество как таковое кажется мне ужасно скучным, ты бы жалела и, осмелюсь сказать, презирала меня. Но мне открыты сокровища Библии, я их обожаю. Я вижу Источник Жизни во всей его чистоте и яркости, но когда я наклоняюсь к нему напиться чистой воды, она бежит от губ моих, как от губ Тантала[63].

Ты слишком добра, посылая мне столь частые приглашения. Ты ставишь меня в затруднительное положение. Я почти не умею отказывать, а принимать приглашения мне еще более неловко. В любом случае, на этой неделе я не могу приехать, так как мы находимся в самой гуще mêlée[64] повторений. Я выслушивала чудовищную пятую секцию, когда принесли твою записку. Но мисс Вулер говорит, что мне надо поехать в следующую пятницу к Мери, так как она дала за меня обещание в Троицу, а в воскресенье утром я присоединюсь к тебе в церкви, если это удобно, и останусь до понедельника. Вот мое свободное и бесхитростное предложение! К этому меня подтолкнула мисс Вулер. Она говорит, что это вопрос ее репутации».

Славная, добрая мисс Вулер! Какими бы монотонными и утомительными ни были обязанности, которые Шарлотта должна была выполнять под ее крышей, рядом всегда был сердечный и внимательный друг, побуждающий ее воспользоваться любым подвернувшимся маленьким развлечением. И во время этих летних каникул 1836 года ее подруга Э. приехала к ней в Хауорт, так что им точно удалось провести вместе счастливые дни.

Вот несколько писем, не датированных, но написанных во второй половине этого года. И опять они заставляют подумать о нежной и меланхоличной манере Купера.

«Моя дорогая Э.

Я просто вне себя от возбуждения, прочитав твое письмецо; оно не похоже ни на одно письмо, когда-либо мною полученное, – такое безудержное излияние теплого, нежного, великодушного сердца… Я от всей души благодарю тебя за твою доброту. И больше не буду уклоняться от ответа на твои вопросы. Я действительно хочу стать лучше. Иногда я горячо молюсь о том, чтобы стать лучше. Я испытываю угрызения совести, приливы раскаяния, мимолетные видения божественного, чего-то невыразимого, что раньше было мне чуждо; все это может исчезнуть, я могу оказаться в кромешной мгле, но я молю Спасителя: если это и есть предвестье откровения, пусть оно превратится в яркий день. Не впадай в заблуждение на мой счет, не думай, что я хороший человек, я лишь желаю стать таковым. Я так ненавижу свою былую дерзость и развязность. Ах! Я ничуть не лучше, чем раньше. Я нахожусь в таком состоянии ужасной, мрачной неуверенности, что в данный момент я бы согласилась стать старой и седой, со всеми наслаждениями юности уже позади, стоящей одной ногой в могиле, если бы это только открыло передо мной перспективу примирения с Богом и спасение через деяния его Сына. Я никогда не относилась к этим вопросам небрежно, но у меня всегда были туманные и недостойные представления о них, а сейчас, если такое возможно, надо мой собираются еще более черные тучи, и еще более тяжелое отчаяние тяготит мой дух. Ты ободрила меня, моя милая; одно мгновение, один атом времени я думала, что смогу назвать тебя моей духовной сестрой, но возбуждение прошло, и мне все так же тяжело и безнадежно, как и всегда. Этой же ночью я буду молиться, как ты того желаешь. Только бы Всевышний благосклонно выслушал меня! И я смиренно надеюсь, что он выслушает, так как ты укрепишь мои недостойные просьбы своей собственной чистой мольбой. Вокруг меня царит суета и смятение, барышни пристают ко мне со своей арифметикой и уроками… Если ты меня любишь, приезжай, приезжай, приезжай в пятницу: я буду ждать тебя, а если ты меня разочаруешь, я стану рыдать. Если бы ты только могла почувствовать мой восторг, когда, стоя у окна в столовой, я увидела, как, проносясь мимо, он швырнул через забор твой маленький пакет».

Базарный день в Хаддерсфильде был для Роу-Хед днем, насыщенным событиями. Выбегая за угол дома и глядя сквозь стволы деревьев в тенистой аллее, девочки могли увидеть, как мимо в двуколке проезжал на базар отец или брат и даже помахать им рукой, или же могли заметить, как это заметила Шарлотта Бронте, стоя у окна, подходить к которому ученицам запрещалось, что через стену летит белый пакет, брошенный чей-то сильной рукой, хотя фигура проезжающего была скрыта от глаз.

«Устав от тяжелой работы за целый день… сажусь написать несколько строк моей дорогой Э. Прости меня, если я не скажу ничего, кроме чепухи, ведь мой ум истощен и подавлен. Этим вечером бушует буря, завывания ветра звучат как непрерывные стоны, что навевает на меня меланхолию. В такое время – и в таком настроении, как сейчас, мне свойственно искать отдохновения в какой-нибудь спокойной и тихой мысли, и вот для своего блага я вызываю твой образ. Вот ты сидишь, прямо и неподвижно, в своем черном платье с белым шарфом, с бледным мраморным лицом – как в действительности. Как мне хочется, чтобы ты со мной поговорила. Если нас разлучат – если нам суждено будет жить на большом расстоянии друг от друга и никогда больше не увидеться – в старости я буду вызывать в памяти дни моей молодости, и какое грустное удовольствие я буду испытывать, перебирая в уме воспоминания о подруге моей юности!.. Я обладаю качествами, которые делают меня очень несчастной, чувствами, которые ты не можешь разделять и которые поймут немногие, очень немногие на всем свете. Я не горжусь этими особенностями. Я изо всех сил пытаюсь скрыть и подавить их, но они все равно иногда прорываются, и тогда свидетели этого взрыва презирают меня, а я ненавижу себя на протяжении многих последующих дней… Я только что получила твое послание и то, что его сопровождало. Не знаю, что заставило вас с сестрами растрачивать вашу доброту на такого человека, как я. Я перед ними в долгу, надеюсь, ты им это передашь. Я в долгу и перед тобой, в большей степени за твое письмо, чем за подарок. Первое доставило мне удовольствие, а второе, скорее, боль».

Нервное расстройство, которое, по всем свидетельствам, беспокоило ее, когда она была у мисс Вулер, начало оказывать на нее неблагоприятное воздействие примерно в это время. По крайней мере, она сама говорит о раздраженном состоянии, которое несомненно было лишь временным недомоганием.

«В последнее время ты была очень добра ко мне, избавив меня от всех насмешек, которые из-за моей ранимости раньше заставляли меня содрогаться, как от прикосновения горячего утюга. Мысли, которые никого больше не интересуют, приходят мне на ум и травят меня как яд. Я знаю, что это абсурдно, поэтому пытаюсь скрыть их, но из-за этого они лишь сильнее жалят меня».

Сравним это состояние духа с мягким смирением, с которым всего лишь три года назад она соглашалась с тем, чтобы ее одноклассницы отстраняли ее от игр из-за непригодности или говорили ей о ее уродстве.

«После нашей встречи моя жизнь шла все так же монотонно и без изменений; с утра до вечера ничего, кроме уроков, уроков, уроков. Самое большое развлечение, которое мне выпадает, это получить твое письмо или же найти новую приятную книгу. Последние из этой категории «Жизнь Оберлин» и «Домашние портреты» Лея Ричмонда. Книга Ричмонда очень меня захватила, странным образом завладев моим воображением. Прошу тебя, одолжи или укради ее без промедления и прочитай «Мемуары Вилберфорса». Я никогда не забуду это лаконичное описание краткой, небогатой событиями жизни. Прекрасная книга, не из-за языка, которым она написана, не из-за происшествий, в ней рассказанных, но из-за незатейливого повествования о молодом талантливом искреннем христианине».

Около этого времени мисс Вулер переехала со своей школой из Роу-Хед, открытое местонахождение которого отличалось приятностью и свежестью, в Дьюсбери Мур всего лишь в двух или трех милях оттуда. Новая ее резиденция была расположена гораздо ниже, и воздух там был совсем не таким свежим и бодрящим для тех, кто вырос на холмах в открытой всем ветрам деревне Хауорт. Шарлотта чрезвычайно болезненно перенесла эту перемену, сожалея о ней не столько из-за себя, сколько из-за своей сестры Энн.

В это время Эмили поступила учительницей в школу Халифакса, где было почти сорок учениц.

«Я получила от нее одно письмо с тех пор, как она уехала, – пишет Шарлотта 2 октября 1836 года. – В нем дается чудовищный отчет о ее обязанностях; тяжкий труд с шести утра до одиннадцати вечера лишь с получасовым перерывом. Это рабские условия. Боюсь, она этого не выдержит».

Когда сестры встретились дома на рождественские каникулы, они обсуждали свою жизнь, перспективы работы и зарплаты, насколько они могли это предвидеть. Они считали своим долгом освободить отца от бремени финансовой поддержки, которую он им оказывал, если и не полностью и не всем трем, то по крайней мере одной или двум. Разумеется, искать трудовой заработок выпадало на долю старших. Они знали, что вряд ли когда-либо унаследуют крупное состояние. У мистера Бронте было небольшое жалованье, и ему были свойственны благотворительность и либеральное отношение к расходам. Ежегодная рента их тети составляла 50 фунтов, но после ее смерти она переходила к другим; ее племянницы не имели на нее никаких прав, им и в голову бы не пришло рассчитывать на ее сбережения. Что же им оставалось? Шарлотта и Эмили пробовали себя в качестве учительниц и, кажется, без особого успеха. Шарлотте, правда, посчастливилось иметь подругу в лице своей наставницы и находиться в окружении людей, которые ее знали и любили, но ее зарплата была слишком низкой, не позволяя ей ничего сэкономить, образование же ее не давало ей права требовать большего. Сидячий, монотонный образ жизни пагубно сказывался на ее здоровье и душевном состоянии, однако, повинуясь диктату необходимости, она вряд ли признавалась в этом даже себе самой. Но Эмили, эта свободолюбивая, дикая, необузданная душа, чувствующая себя счастливой и здоровой лишь на просторах раскинувшихся вокруг ее дома торфяных болот, ненавидящая чужих людей, но обреченная жить среди них, и не просто жить, а быть у них в услужении, – Шарлотта сама могла покорно снести подобную участь, но как смириться с положением сестры? Но опять же, что предпринять? Она когда-то надеялась стать художницей и этим зарабатывать на жизнь, но ее зрение подвело ее в том кропотливом и бесполезном труде, которому она подвергала себя во имя достижения цели.

В их доме было заведено, чтобы девочки занимались шитьем до девяти вечера. В это время миссис Бренуэлл обычно отправлялась спать, и обязанности ее племянниц на этот день считались законченными. Они откладывали рукоделие и начинали ходить взад-вперед по комнате – часто при уже погашенных во имя экономии свечах – их лица то появлялись на фоне пылающего камина, то вновь исчезали во тьме. В это время они говорили о прошлых заботах и тревогах, загадывали о будущем и делились друг с другом своими планами. В последующие годы это было время для обсуждения сюжетов их романов. А еще позднее это было время, когда последняя оставшаяся в живых сестра по старой привычке прохаживалась в одиночестве по пустой комнате, с грустью размышляя о минувшем. Но это Рождество 1836 года было не без надежд и дерзких чаяний. Их первая проба пера состоялась много лет назад, когда они придумывали рассказы для своего мини-журнала, и все они продолжали постоянно предаваться фантазированию. Они также пробовали писать стихи и получили доказательство относительного успеха. Но они знали, что могли и обманываться на свой счет, что мнение сестер о произведениях друг друга не могло не быть слишком пристрастным, чтобы на него полагаться. Так что Шарлотта, как самая старшая, решилась написать Саути[65]. Я полагаю (на основании письма, о котором речь пойдет ниже), что она также консультировалась с Кольриджем[66], но мне не попадалось ничего из этой переписки.

Письмо Саути было отправлено 29 декабря. Из-за возбуждения, столь естественного для девушки, которая, собравшись с духом, написала поэту-лауреату, спрашивая его мнение о своих стихах, она использовала выспренные выражения, которые, наверно, навели его на мысль, что она была юной романтической особой, не знающей правды жизни.

Скорее всего, это было первое из тех отважных писем, которые отправлялись по почте Хауорта. В течение всех каникул день проходил за днем, а ответа все не было; сестры должны были уезжать. Эмили уже предстояло возвращение к ненавистным занятиям, а она даже не знала, дошло ли письмо Шарлотты до своего адресата.

Совсем не обескураженный этой задержкой, Бренуэлл решился и сам пуститься в подобную авантюру и написал следующее примечательное письмо Вордсворту[67]. Поэт передал его мистеру Киллинану[68] в 1850 году, когда фамилия Бронте стала знаменитой. У меня нет возможности удостовериться в том, что господин Вордсворт ответил на него, но то, что он счел письмо достойным внимания, следует, я думаю, из того, что оно было сохранено, и из того, что он вспомнил о нем, когда настоящее имя Карера Белла стало известно публике.

«Хауорт, неподалеку от Брэдфорда,

Йоркшир, 19 января 1837.

Сэр,

Я настоятельно прошу Вас прочесть и высказать свое мнение о том, что я Вам посылаю, потому что со дня своего рождения и до сего девятнадцатого года моей жизни я жил среди уединенных холмов, где я не мог знать ни того, кто я есть, ни того, что мне по силам. Я читал по той же причине, по которой я ел и пил, потому что это был подлинный зов природы. Я писал, повинуясь тому же принципу и душевным переживаниям, которые заставляли меня говорить, и я не мог этому противиться: что получалось, то получалось, вот и все. Что же до самомнения, то оно не могло подкрепляться лестью, так как по сей день не более полудюжины людей на свете знают, что я написал когда-либо хоть одну строчку.

Но вот произошла перемена, сэр, я вступил в возраст, когда я должен что-то сделать для себя: силы, кипящие во мне, должны быть направлены к определенной цели, а так как я сам их не знаю, я должен спросить у других, чего они стоят. Но здесь нет ни одного человека, который ответил бы мне, а ведь если они ничего не стоят, то впредь на них не следует тратить драгоценное время.

Простите меня, сэр, что я осмелился представить мои произведения тому, кого я больше всего люблю в нашей литературе и кто является для меня божеством, – осмелился представить ему свои писания и попросить высказать свое суждение об их содержании. Я должен предстать на суд того, чей вердикт останется без апелляции, и такой человек – Вы, развивший как теорию, так и практику поэзии, и сделавший и то и другое таким образом, чтобы остаться в человеческой памяти на тысячу лет.

Моя цель, сэр, – это выйти на большую арену, и в этом я не полагаюсь исключительно на поэзию – она может придать кораблю ускорение, но не сможет поддерживать его на плаву; научная, полная благоразумия проза, смелые и энергичные усилия в области моих литературных занятий дадут мне дополнительное право быть замеченным в этом мире; а затем поэзия вновь будет призвана осветить мое имя и увенчать его славой. Но ни одно из этих начинаний невозможно без средств, которыми я не располагаю, и я должен приложить все усилия для их приобретения. Несомненно, сегодня, когда ни один пишущий поэт не стоит и полушки, для более одаренного человека должно быть открыто поле деятельности.

То, что я Вам посылаю, представляет собой вступительную часть более длинного произведения, в котором я попытался изобразить борьбу сильных страстей и слабых принципов с полетами воображения и глубокими чувствами и которое заканчивается тем, что с переходом от юности к зрелости злые деяния и краткие удовольствия приводят человека к умственным терзаниям и физическому упадку. Послать Вам всю вещь целиком было бы издевательством над Вашим терпением. То, что Вы имеете перед глазами, не претендует на большее, чем описание ребенка, одаренного живым воображением. Но прочтите это, сэр, и, как Вы осветили бы дорогу идущему в кромешной тьме (ведь Вы же цените Вашу сердечную теплоту), пошлите мне ответ, даже если он будет состоять из одного слова, говорящего мне, должен ли я продолжать писать или прекратить раз и навсегда. Простите мне неуместную горячность, но я не могу в этом деле сохранять хладнокровие, и примите мои изъявления искреннего уважения.

Ваш преданный слуга

П. Б. Бронте».

Посланные стихи кажутся мне ни в коей мере не сопоставимыми с отдельными пассажами письма, но так как каждый предпочитает судить сам, я копирую шесть начальных строф, что составляет примерно треть всего текста и далеко не худшую его часть.

Там, где царит во славе Он,Так ярок звездный небосклонИ Рай сияньем осенен —О, быть бы там сейчас!И на заре пред РождествомМне не дано забыться сном:Лежу я, думая о том,Как умер Он за нас.Как часто в час холодный, раннийЯ просыпаюсь от рыданий:Во сне вкусив Его страданийНеведомый предел.Мне часто говорила мать,Не забывая приласкать:На мне есть Вечности печать,А жизнь – не мой удел.Давно уж мне прочерчен путьВ чертог на небесах,Осталось с глаз слезу смахнутьИ обороть мой страх.И лечь среди могильных плитИ там, в юдоли сна,Следить, как над землей царитВладычица-луна[69].

Вскоре по возвращении в Дьюсбери-Мур Шарлотта была расстроена известием, что ее подруга Э., вероятно, покинет эти края на довольно длительное время.

«20 февраля.

Что же я буду без тебя делать? На сколько мы расстаемся? Почему нам преграждают путь к общению? Ах, эти непостижимые происки судьбы. Мне необходимо быть с тобой, так как мне кажется, что несколько дней или недель, проведенные в твоей компании, чрезмерно усилят мое наслаждение теми чувствами, которые я так недавно начала ценить. Ты первая указала мне путь, по которому я столь робко пытаюсь следовать, и вот теперь, не имея тебя рядом, я должна печально продвигаться в одиночестве. Зачем нас разлучают? Должно быть, потому, что нам грозит слишком полюбить друг друга – и забыть о Творце, поклоняясь творению. Вначале я не могла сказать: «Да будет воля Твоя!», я восставала, но знала, что неправильно питать такие чувства. Оставшись на мгновение в одиночестве сегодня утром, я страстно молилась, чтобы мне было дано смириться с любой волей Господа, даже если она будет гораздо более суровой, чем теперешнее разочарование, и вот с того момента я чувствую себя спокойнее и смиреннее, а значит, и счастливее. В прошлое воскресенье я взяла Библию в мрачном состоянии духа: я начала читать, и меня охватило чувство, которое я не испытывала уже долгие годы – то приятное ощущение покоя, подобное тому, которое посещало меня в раннем детстве, когда летними воскресными вечерами я стояла у открытого окна, читая жизнеописание одного французского дворянина, достигшего более чистого и высокого уровня святости, чем то, которое когда-либо было известно со времен ранних мучеников».

Дом Э. находился на том же расстоянии от Дьюбери Мур, как и от Роу-Хед, и в субботу пополудни они с Мери приходили к Шарлотте и часто старались уговорить ее отправиться с ними и остаться в гостях у одной из них до утра в понедельник; однако это происходило довольно редко. По словам Мери: «Пока она находилась у мисс Вулер, она гостила у нас два или три раза. Обычно мы пускались в споры о политике или религии. Она, как тори и дочь священника, всегда оказывалась в меньшинстве в нашем доме ярых сектантов и радикалов. Она вновь слушала все мои полные пафоса лекции, как те, что я читала ей еще в школе, о деспотизме аристократии, о корыстных священнослужителях и т. п. У нее не было сил защищаться. Иногда она признавала, что в этом была доля истины, хотя обычно хранила молчание. Из-за слабого здоровья в ней выработалась уступчивость, и она никогда не могла никому противоречить, не мобилизовав всех сил для борьбы. Так, она позволяла мне свысока поучать себя самым властным образом, иногда выискивая любые крупицы смысла, которые могли быть в том, что я говорила, но никогда не позволяла ощутимо влиять на свои собственные мысли и поступки. Хотя ее молчание иногда производило ложное впечатление согласия, она никогда не льстила, поэтому ее слова были бесценны, будь то хвала или хула».

Отец Мери был человеком редкого ума, но и сильных, если не сказать, неистовых предрассудков в пользу республиканцев и сектантства. Такая особь не могла бы появиться нигде, кроме Йоркшира. Его брат был déténu[70] во Франции, а затем добровольно там поселился. Сам мистер Т. часто бывал за границей, как по делам, так и для посещения великих континентальных галерей живописи. Как мне рассказывали, он при необходимости блестяще говорил по-французски, но получал истинное удовольствие от йоркширского говора. Он приобретал гравюры тех картин, которые ему особенно нравились, и его дом был полон произведений искусства и книг, однако перед незнакомцами он предпочитал представать своей грубоватой стороной и говорил предельно откровенно, высказывая самые шокирующие мнения о церкви и государстве. Однако постепенно, если он видел, что его слушатель способен выдержать потрясение, он поневоле обнаруживал свою сердечную доброту, свой настоящий вкус и подлинную изысканность. Его семья, состоящая из четырех сыновей и двух дочерей, была воспитана на республиканских идеалах, он поощрял независимость мышления и действий и не терпел никакого «притворства». Их разбросало по свету: младшая дочь Марта покоится на Протестантском кладбище Брюсселя, Мери живет в Новой Зеландии, сам Т. уже давно в могиле. Так жизнь и смерть разрушила кружок «ярых радикалов и сектантов», в который двадцать лет назад была принята маленькая, тихая, принципиальная дочь священника и в котором она пользовалась истинной любовью и уважением.

Январь и февраль 1837 года были давно позади, а ответа от Саути все еще не было. Наверно, она уже перестала ждать и почти потеряла надежду, когда в начале марта наконец получила письмо, вложенное в книгу Ч. К. Саути о жизни его отца, том 6, стр. 327.

Объяснив причину задержки с ответом своим длительным отсутствием, в течение которого накопилось много писем, вследствие чего ее письмо «лежало без ответа в последней толстой пачке, но не из-за недостатка уважения или равнодушия к его содержанию, но так как, откровенно говоря, ответить на него столь же непросто, как неприятно омрачать высокие помыслы и великодушные порывы юности». Он продолжает: «Что Вы собой представляете, я могу заключить только из Вашего письма, которое, как кажется, написано искренне, хотя я подозреваю, что Вы подписались чужим именем. Как бы там ни было, письмо и стихи написаны в одном духе, и я хорошо понимаю, о каком состоянии ума они свидетельствуют».

* * *

«Вы просили у меня не совета о том, в какое русло направить Ваши таланты, а мнения о них, но ведь мнение иногда стоит малого, а совет дорогого. Очевидно, что Вы обладаете, и в немалой мере, тем, что Вордсворт называет «способностью к стихосложению». Я совсем не обесцениваю ее, говоря, что в наше время такая способность встречается не редко. Многочисленные поэтические сборники публикуются сейчас ежегодно, не привлекая внимания общественности, а ведь каждый из них, появись он сто лет назад, создал бы прекрасную репутацию своему автору. Поэтому любой, претендующий на то, чтобы быть замеченным, должен быть готов к тому, что его постигнет разочарование.

Но Вам следует пестовать свой талант не во имя известности, если Вам дорого Ваше счастье. Я, сделавший литературу своей профессией, посвятивший ей свою жизнь и никогда ни на мгновение не раскаявшийся в своем выборе, считаю тем не менее своим долгом предупредить каждого молодого человека, обращающегося ко мне за поддержкой и советом, что не следует устремляться по этому тернистому пути. Вы скажете, что женщина не нуждается в таком предостережении, ибо подобная опасность ей не грозит. В известном смысле это верно, но есть иная опасность, о которой я предупреждаю Вас со всей добротой и откровенностью. Мечтания, которым Вы предаетесь в силу привычки, способны взбудоражить Ваш ум, и по мере того, как все повседневные проявления нашего мира будут казаться Вам все более банальными и бессмысленными, Вы станете к ним непригодны без того, чтобы обрести сноровку в чем-либо ином. Для женщины литература не может и не должна быть делом жизни. Чем больше она погружается в свои непосредственные обязанности, тем меньше времени у нее будет оставаться для сочинительства, даже если она занимается им в целях самообразования или развлечения. К этим обязанностям Вас еще не призвали, а когда это произойдет, Вы с меньшим энтузиазмом будете стремиться к славе. Вы не станете искать источник для волнений в воображении, ведь их повлекут за собой, и с излишком, превратности судьбы и тревоги, избегнуть которых Вам не стоит и надеяться, ибо они станут Вашим обычным состоянием.

Однако не подумайте, что я с пренебрежением отношусь к дарованию, которым Вы обладаете, или же что я стал бы отговаривать Вас от его дальнейшего совершенствования. Я лишь заклинаю Вас думать о нем и пользоваться им так, чтобы он приносил Вам добро. Занимайтесь поэзией ради нее самой, ни с кем не соревнуясь и не рассчитывая добиться известности, ведь чем меньше Вы к ней стремитесь, тем вероятнее Вы ее заслужите и наконец достигнете. При таком отношении поэзия благодатно действует на сердце и душу; возможно, после религии она представляет собой самый верный путь к успокоению и возвышению ума. Вы можете воплотить ее в своих лучших помыслах и мудрейших чувствах, тем самым дисциплинируя и укрепляя их.

Прощайте, мадам. Я пишу Вам в таком духе не оттого, что я позабыл, как некогда и сам был юн, но оттого, что слишком хорошо об этом помню. У Вас нет повода сомневаться в моей искренности и доброй воле; и как бы ни противоречили мои слова Вашим сегодняшним взглядам и настроениям, чем дольше Вы будете жить, тем более благоразумными они Вам будут казаться. Хотя я рискую предстать лишь в роли нелюбезного советчика, позвольте мне выразить Вам искреннее дружеское расположение и пожелать Вам счастья на долгие годы.

Роберт Саути».

Я была с мисс Бронте, когда она получила записку господина Катберта Саути[71]; в записке он просил ее позволения включить приведенное выше письмо в написанное им жизнеописание Роберта Саути. Она сказала мне: «Письмо мистера Саути было добрым и достойным восхищения, несколько строгим, но это пошло мне на пользу».

Отчасти оттого, что я считаю его столь восхитительным, отчасти потому, что оно демонстрирует ее характер, я беру на себя смелость привести отрывки из ее ответного письма.

«16 марта.

Сэр.

Я не найду себе покоя, пока не отвечу на Ваше письмо, хотя, обращаясь к Вам вторично, я рискую показаться несколько навязчивой, и все же я должна поблагодарить Вас за столь мудрый и добрый совет. Я и не рассчитывала получить такой ответ, столь деликатный по тону, столь благородный по духу. Я должна обуздать свои эмоции, иначе Вы сочтете меня восторженной дурочкой.

При первом чтении Вашего письма я ощущала только стыд и сожаление о том, что я решилась потревожить Вас своей неумелой рапсодией. Я чувствовала, как к моему лицу приливает кровь, думая о листах бумаги, испещренных тем, что в свое время доставляло мне столько удовольствия, но что сейчас стало лишь источником смятения. Но затем я немного поразмыслила, перечитала его снова и снова, и картина стала яснее. Вы не запрещаете мне писать и не говорите, что я совершенно лишена таланта. Вы лишь предостерегаете меня от бездумного пренебрежения реальными обязанностями во имя воображаемых удовольствий, от того, чтобы писать во имя славы, ради эгоистичного возбуждения от соперничества. Вы любезно позволяете мне писать стихи просто так, если только я не пренебрегаю своими обязанностями в погоне за этим единственным, захватывающим, изысканным блаженством. Боюсь, сэр, Вы считаете меня совершенной глупышкой. Я знаю, что мое первое письмо к Вам было полно несуразной чепухи от начала до конца, но я все же не праздное, витающее в облаках существо, которое можно вообразить, судя по моему посланию. Мой отец – священник с ограниченным, но достаточным доходом, и я его старшая дочь. Он потратил ровно столько на мое образование, сколько по справедливости он мог потратить на каждого из нас. Поэтому я сочла своей обязанностью по окончании школы поступить в гувернантки. На этом поприще мне хватает, чем занять свои мысли, равно как голову и руки, в течение целого дня, без единой минуты для фантазий. Признаюсь, что я размышляю по вечерам, но никогда никого этими мыслями не тревожу. Я очень стараюсь не создавать впечатление озабоченной или эксцентричной особы, что могло бы заставить других догадаться о моих занятиях. Следуя совету своего отца – который с детства наставлял меня в том же мудром и дружеском духе, как и Ваше письмо, – всю жизнь я старалась не только со вниманием выполнять все женские обязанности, но и проявлять к ним глубокий интерес. Мне не всегда это удается, иногда, когда я преподаю или шью, мне хочется читать или писать, но я стараюсь себя приструнить, и одобрение отца сполна вознаграждает меня за эти лишения. Еще раз позвольте мне поблагодарить Вас от всего сердца. Верю, что никогда больше я не буду питать амбиций увидеть мое имя в печати, и если такое желание появится, я посмотрю на письмо от Саути и подавлю его. Для меня достаточно и той чести, что я ему написала и получила ответ. Это письмо священно, никто его не увидит, кроме отца, брата и сестер. Еще раз благодарю. Полагаю, что это больше не повторится. Если я доживу до старости, я через тридцать лет буду помнить его как яркий сон. Подпись, которую Вы сочли фиктивной, есть мое подлинное имя. Поэтому еще раз подписываюсь.

Ш. Бронте.

P. S. Умоляю, сэр, простите, что я пишу Вам вторично. Я не могла не написать, отчасти для того, чтобы сказать Вам, как я благодарна за Вашу доброту, а отчасти, чтобы подтвердить, что Ваш совет не пропадет даром, с какой бы грустью и неохотой я поначалу ему ни следовала.

Ш.Б».

Не могу лишить себя удовольствия привести ответ Саути:

«Кесвик, 22 марта 1837.

Дорогая мисс Бронте.

Ваше письмо доставило мне величайшее удовольствие, и я не прощу себе, если не скажу Вам об этом. Вы приняли мое предостережение с такой же деликатностью и добротой, с которой оно было сделано. Позвольте обратиться к Вам с просьбой: если Вы когда-либо приедете на эти озера, пока я живу здесь, сделайте одолжение, навестите меня. Тогда Вы будете думать обо мне с большой симпатией, ибо Вы почувствуете, что в моем душевном состоянии нет ничего от той суровости и угрюмости, в которые ввергли меня многолетние наблюдения.

Благодаря милости Божией, в нашей власти достичь той степени самообладания, которая необходима для нашего счастья и во многом способствует и счастью окружающих нас людей. Избегайте чрезмерного возбуждения, чтобы сохранять умственное спокойствие (да и ради здоровья это наилучший из возможных советов), и тогда Ваше моральное и духовное совершенствование будет идти в ногу с Вашими интеллектуальными способностями.

А теперь, мадам, да хранит Вас Бог!

Прощайте и примите уверения в моем дружеском расположении.

Роберт Саути».

Она рассказывала и об этом втором письме, объясняя мне, что в нем было приглашение посетить поэта, если она когда-нибудь окажется на Озерах. «Но не было ни лишних денег, – сказала она, – ни перспективы когда-либо заработать достаточно, чтобы доставить себе столь великое удовольствие, так что я перестала и думать об этом». Во время этого разговора мы были в Озерном крае. Но Саути уже не было в живых.

«Строгое» письмо заставило ее на время отказаться от мыслей о литературном поприще. Она направила всю свою энергию на исполнение непосредственных обязанностей, но ее работа не давала достаточно пищи для ее мощного интеллекта, и он постоянно требовал еще и еще, в то время как равнинный и весьма затхлый воздух Дьюсбери-Мура оказывал все более пагубное влияние на ее здоровье и состояние духа. 27 августа 1837 года она пишет:

«Я опять в Дьюсбери и погружена в обычные заботы – учить, учить, учить… Когда ты вернешься домой? Поспеши! Что ни говори, но ты уже слишком долго находишься в Бате; уверена, что ты уже должна была приобрести достаточный лоск; если слой лака окажется еще толще, боюсь, добротное дерево под ним будет совсем сокрыто, и твои йоркширские друзья этого не потерпят. Приезжай же, я истомилась по тебе. Проходит суббота за субботой, и у меня нет никакой надежды услышать стук в дверь, а затем: «К вам мисс Э.». Боже мой! Какое это было приятное событие в моей монотонной жизни. Так хочется, чтобы оно повторилось: но нам потребуется две-три встречи, чтобы избавиться от натянутости – отчуждения, вызванного долгой разлукой».

Приблизительно в это время она забыла вернуть с курьером позаимствованную ею сумку для рукоделия, и, исправляя свою ошибку, она пишет: «Это помрачение памяти вполне внятно дает мне понять, что мой лучший возраст уже позади». В 21 год! Такое же отчаяние звучит и в следующем письме:

«Я безумно хочу приехать к тебе до Рождества, но это невозможно. Еще три недели должно пройти, пока я не увижу мою утешительницу рядом с собой, под крышей моего собственного любимого и мирного дома. Если бы я могла всегда жить с тобой и каждый день читать с тобой Библию – если бы наши губы могли одновременно пить из того же чистого источника милосердия – тогда я надеюсь, я верю, что рано или поздно я стала бы лучше, гораздо лучше, чем позволяют мне быть сейчас мои случайные злые мысли, мое испорченное сердце, равнодушное к духу и повинующееся плоти. Я часто представляю приятную жизнь, которую мы могли бы вести вместе, поддерживая друг в друге силу самоотречения, то священное и пылкое рвение, которого достигли первые святые. На глаза мои наворачиваются слезы, когда я сравниваю это блаженное состояние, осененное надеждами на будущее, с моим теперешним унылым существованием, без уверенности, что я когда-либо испытывала подлинное раскаяние, шаткая в помыслах и поступках, жаждущая святости, которой я никогда, никогда не достигну, временами уязвленная в самое сердце убеждением, что ужасные доктрины кальвинистов истинны – короче говоря, омраченная тенью духовной смерти. Если для спасения необходимо христианское совершенство, я никогда не буду спасена, мое сердце – это рассадник греховных мыслей, и когда я решаюсь на какое-либо действие, я едва ли обращаюсь к Спасителю за напутствием. Я не умею молиться; я не могу жить во имя великой цели делать добро, я постоянно ищу собственного удовольствия, я следую на поводу своих собственных желаний. Я забываю Бога, а Он не забудет ли меня? И несмотря ни на что я знаю величие Иеговы, я признаю совершенство Его слова, я преклоняюсь перед чистотой христианской веры; мои убеждения верны, но мои действия очень скверны».

Наступили рождественские праздники, и они с Энн вернулись в пасторский дом, в свой счастливый домашний круг, в котором только они и расцветали; ведь в окружении чужих людей они в той или иной мере съеживались. Вообще лишь один или два посторонних человека могли быть допущены к сестрам без того, чтобы произвести подобный эффект. Жизнь и интересы Эмили и Энн были так переплетены, как будто они были двойняшками. Обе избегали дружбы или близости вне сестринского круга, первая из-за замкнутости, последняя из-за робости. Эмили не поддавалась никаким влияниям, она никогда не сталкивалась с посторонним мнением, ее собственное суждение о том, что правильно или уместно, было для нее законом во всем, что касалось поведения и внешнего вида, и она никому не позволяла в это вмешиваться. Любовь ее изливалась на Энн, она же в свою очередь была объектом любви Шарлотты. Но узы, связывающие всех троих, были сильнее жизни и смерти.

Когда бы к ним ни приезжала Э., Шарлотта радушно приветствовала ее, Эмили подпускала ее к себе, а Энн принимала ее с распростертыми объятиями. Она обещала посетить Хауорт и в это Рождество, но ее приезд был отсрочен в силу небольшого домашнего происшествия, описанного в следующем письме:

«29 декабря 1837.

Уверена, ты считаешь, что я поступила весьма неучтиво, не послав тебе обещанное письмо гораздо раньше, но у меня есть достаточное и очень печальное оправдание, а именно несчастный случай, который произошел с нашей верной Тэбби за несколько дней до моего возвращения. Она отправилась по каким-то делам в деревню и, спускаясь по крутой обледенелой улице, подскользнулась и упала. Было темно, и никто не видел ее падения, лишь через некоторое время ее стоны привлекли внимание случайного прохожего. Ее подняли и отнесли в ближайшую аптеку, где после обследования было обнаружено, что она раздробила кость и сломала ногу. К сожалению, ее переломом никто не занимался до шести утра, так как до этого времени невозможно было вызвать хирурга, и она вынуждена была лежать в нашем доме в чрезвычайно нестабильном и опасном состоянии. Разумеется, мы все очень расстроены произошедшим, ведь она была для нас почти как член семьи. С тех пор, как с ней это случилось, у нас практически нет служанки, некто заходит время от времени и выполняет черную работу, но пока еще нам не удалось нанять постоянную прислугу. Соответственно, вся работа по дому, а также дополнительная обязанность по уходу за Тэбби падает на наши плечи. Учитывая эти обстоятельства, я не смею торопить твой приезд к нам, по крайней мере, пока окончательно не подтвердится, что она вне опасности; это было бы очень эгоистично с моей стороны. Тетя хотела, чтобы я сообщила тебе об этом раньше, но папа и все остальные желали, чтобы я подождала, пока дело не примет более определенный поворот, да и сама я откладывала со дня на день, так обидно мне было отказаться от удовольствия, которое я так долго предвкушала. Однако, памятуя о том, что ты мне говорила, а именно, что ты вверяешься не нашему, а высшему суду и что ты готова без колебаний подчиниться решению этого суда, каким бы оно ни было, я тоже считаю своим долгом подчиниться и не протестовать; может быть, все к лучшему. Боюсь, если бы ты была здесь при такой суровой погоде, то это не пошло бы тебе на пользу, так как болота занесены снегом, и ты не могла бы ходить на прогулки. После такого разочарования я не осмеливаюсь надеяться с какой-либо долей уверенности на повторение этого удовольствия в будущем, кажется, судьба встала между нами, я не достаточно хороша для тебя, и тебя нужно охранять от возможного при слишком тесном общении заражения. Я бы умоляла тебя приехать сюда – я бы просила неотступно, – но меня не покидает мысль, что если Тэбби скончается в тот момент, когда ты будешь в нашем доме, я никогда себе этого не прощу. Нет! Этому быть не суждено, и осознание этого меня ужасно гнетет и беспокоит. И не я одна разочарована. Все у нас ожидали тебя с нетерпением. Папа говорит, что он в высшей степени одобряет нашу дружбу и желает, чтобы она продлилась всю жизнь».

Славная соседка Бронте – смышленая, умная женщина, уроженка Йоркшира, которая держит аптеку в Хауорте и, благодаря своим занятиям, опыту и благоразумию, выполняет обязанности деревенской докторши и медсестры и поэтому неоднократно оказывала дружескую поддержку многим в округе в моменты испытаний, болезни и смерти, – рассказала мне весьма показательную историю, связанную со сломанной ногой Тэбби. Мистер Бронте очень щедр и внимательно относится ко всем разумным просьбам. Тэбби прожила у них десять или двенадцать лет и стала, по выражению Шарлотты, членом семьи. Но с другой стороны, в силу своего возраста она не могла больше оказывать никакие существенные услуги, а когда с ней произошел несчастный случай, ей было уже около семидесяти. У нее в Хауорте жила сестра; сбережения, которые она сделала за долгие годы службы, представляли собой достаточную сумму для человека ее круга. Ну а если в период болезни ей потребуется какой-либо уход, необходимый в ее состоянии, то пасторское семейство могло бы его обеспечить. Так рассуждала мисс Бренуэлл, расчетливая, если не сказать, встревоженная тетя, созерцая скудное содержимое кошелька мистера Бронте и ничем не обеспеченное будущее своих племянниц, которые, более того, из-за забот о Тэбби теряли возможность отдохнуть во время праздников.

Как только выяснилось, что жизнь Тэбби вне опасности, мисс Бренуэлл поделилась своими соображениями с мистером Бронте. Вначале он отказался внимать этим осторожным советам, это претило его либеральной натуре. Но мисс Бренуэлл не унималась, приводя доводы экономического характера и взывая к его любви к дочерям. Тэбби предполагалось перевезти в дом ее сестры, где за ней будут ухаживать, а мистер Бронте будет помогать, когда ее собственные ресурсы истощатся. Об этом решении сообщили девочкам. В тот зимний день на небольшой территории пасторского дома появились признаки тихого, но упорного бунта. Они выступили единым фронтом: Тэбби заботилась о них в детстве; они, и никто иной, должны помогать ей в старости и в болезни. За чаем они были печальны и хранили молчание, ни одна из них не прикоснулась к еде, и тарелки были убраны со стола нетронутыми. То же произошло за завтраком; они не много говорили на эту тему, но каждое их слово было особо веским. Их голодная «забастовка» продолжалась, пока решение не было изменено и Тэбби, беспомощному инвалиду, полностью зависящему от них, не было позволено остаться. В этом особо ярко проявилось лежащее в основании характера Шарлотты чувство Долга, имеющее приоритет над Удовольствием. Ведь мы видели, как она желала провести время со своей подругой, но это было возможно, только поступившись тем, что она считала правильным, а так она никогда не поступала, какой бы жертвы это ни требовало.

В это Рождество ее тяготило и нечто другое. Я уже писала, что Дьюсбери-Мур был расположен в сырой низине и что его воздух был ей вреден, хотя она сама почти не осознавала, какое влияние оказывало пребывание там на ее здоровье. Но перед самыми праздниками заболела Энн, а Шарлотта ухаживала за своими младшими сестрами с ревностной бдительностью дикого зверька, чья натура полностью меняется, если его малышам угрожает опасность. У Энн был легкий кашель, боль в боку и затрудненное дыхание. Мисс Вулер считала, что это не более чем обычная простуда, но Шарлотта ощущала каждый признак зарождающейся чахотки как удар в самое сердце, помня Марию и Элизабет, навеки исчезнувших из тех мест, где некогда раздавались их шаги.

Поддавшись тревоге о своей младшей сестренке, она упрекала мисс Вулер за ее кажущееся равнодушие к состоянию здоровья Энн. Мисс Вулер остро переживала из-за упреков и написала об этом мистеру Бронте. Тот немедленно послал за своими детьми, которые покинули Дьюсбери-Мур на следующий же день. Между тем Шарлотта приняла решение, что Энн никогда не вернется туда как ученица, а она сама как воспитательница. Но перед самым отъездом мисс Вулер нашла способ объясниться с ней, и это происшествие подтвердило поговорку «друзья бранятся – только тешатся». Тем и кончилось первое, последнее и единственное разногласие между Шарлоттой и славной, доброй мисс Вулер.

И все же она была глубоко потрясена осознанием того, насколько хрупкой была Энн, и всю зиму следила за ней со страстной и нежной тревогой, полной внезапных приступов страха.

Мисс Вулер умоляла ее вернуться после праздников, и она дала согласие. Но были и иные причины. После шести месяцев тяжелых испытаний Эмили уволилась с работы в школе Халифакса по состоянию здоровья, восстановить которое могли только бодрящий воздух торфяников и привольная домашняя жизнь. Болезнь Тэбби нанесла урон семейному бюджету. Не уверена, обеспечивал ли себя в это время Бренуэлл. По какой-то необъяснимой причине он оставил мысли о поступлении на отделение живописи Королевской академии, и его жизненные перспективы не отличались большой ясностью и все еще нуждались в уточнении. Так что Шарлотте вновь пришлось тихо взвалить на себя бремя преподавания и вернуться к прежней монотонной жизни.

Отважная душа, готовая угаснуть в неволе! Она безропотно приступила к своим обязанностям, надеясь справиться с одолевавшей ее слабостью. В этот период любой неожиданный шум вызывал у нее дрожь и дурноту, и ей было тяжело подавлять испуганный крик, когда что-нибудь заставало ее врасплох. Это свидетельствовало об устрашающей физической слабости в человеке, обычно столь безупречно владевшем собой. Доктор, за советом которого она наконец обратилась, повинуясь уговорам мисс Вулер, настаивал на ее возвращении домой. По его словам, она вела слишком сидячий образ жизни, и во имя сохранения рассудка и здоровья нуждалась в мягком летнем ветерке, веющем вокруг ее дома, в приятной компании любимых людей, в свободе, в вольной жизни в кругу семьи. Итак, в соответствии с Высшим декретом, постановившим, что на время она может сбавить уровень напряжения, она вернулась в Хауорт, и после лета, прошедшего в полной тишине, ее отец счел необходимым подтолкнуть ее к общению с веселыми подругами, Мери и Мартой Т. Конец следующего письма, как мне кажется, дает милую зарисовку очаровательной компании молодых людей; как все описанные в письмах действия, в отличие от мыслей и чувств, эта зарисовка наводит на нас грусть из-за того, что от этой живой картины ничего не сохранилось.

«Хауорт, 9 июня 1838.

Я получила твой пакет с посланиями в среду; его привезли мне Мери и Марта, которые гостят в Хауорте уже несколько дней; сегодня они уезжают. Тебя удивит дата этого письма. Как ты знаешь, я должна бы уже быть в Дьюсбери-Мур, но я оставалась там настолько, насколько было возможно, и в конце концов задерживаться дольше я и не могла и не смела. Я испытывала полный упадок сил, физических и душевных, и доктор, осмотрев меня, предписал мне ехать домой, если мне не безразлична собственная жизнь. И я отправилась домой. Эта перемена одновременно воодушевила и успокоила меня, и сейчас, мне кажется, я вполне пришла в себя.

Твой спокойный и уравновешенный ум не сможет понять чувств несчастного разбитого человека, пишущего тебе в эту минуту, для которого после недель неописуемых душевных и физических мучений вновь забрезжило некое подобие покоя. Мери определенно нездорова. У нее отрывистое дыхание, боль в груди и периодический жар. Я даже описать тебе не могу, какие муки вызывают у меня эти симптомы, напоминающие мне о двух моих сестрах, спасти которых оказалась бессильна самая передовая медицина. Марта сейчас чувствует себя очень хорошо, во время всего своего пребывания здесь она неизменно находится в хорошем расположении духа и поэтому особенно обворожительна…

Они затеяли вокруг меня такую возню, что я не в состоянии больше писать. Мери играет на фортепьяно, Марта болтает с такой скоростью, с какой только способен двигаться ее маленький язычок, а Бренуэлл стоит перед ней, наблюдая за ее оживлением, и хохочет».

За это спокойное и счастливое время, проведенное дома, Шарлотта заметно окрепла. Время от времени она ездила к двум своим близким подругам, а они в ответ посещали ее в Хауорте. Я подозреваю, что в доме одной из них она познакомилась с человеком, о котором она пишет в следующем письме; он имеет некоторое сходство с персонажем «Сент-Джон» из последнего тома «Джейн Эйр» и, как и он, священного сана [72].

«12 марта 1839.

«…Я была благосклонна к нему, потому что он приятный и дружелюбный человек. И все же я не испытывала и не могла бы испытывать того сильного влечения, которое побудило бы меня погибнуть ради него; а ведь если я когда-нибудь выйду замуж, то я буду относиться к моему мужу именно с таким обожанием. Десять против одного, что иного шанса мне не представится; но n’importe[73]. Более того, я была уверена, что он так плохо меня знает, что вряд ли отдает себе отчет, кому он пишет. Да-да! Он был бы поражен, если бы увидел меня в моем обычном состоянии, он бы подумал, что я необузданная, восторженная, романтическая особа. Я не смогла бы сидеть целый день напротив своего мужа с серьезным выражением лица. Я бы хохотала, насмехалась и сразу выбалтывала все, что придет в голову. И если бы он был умным человеком и любил меня, то его малейшее желание было бы для меня важнее всего на свете».

Итак, первое предложение руки и сердца было тихо отвергнуто и позабыто. Замужество не входило в ее жизненные планы, в отличие от достойного, основательного, добросовестного труда: однако вопрос о том, как ей лучше применить свои силы, все еще оставался открытым. На литературном поприще ее постигло разочарование; глаза подводили ее всякий раз, когда, желая выразить какую-либо идею, она рисовала миниатюрные картинки; преподавание казалось ей в то время, как, впрочем, кажется многим женщинам и в иные эпохи, единственным способом заработать на независимое существование. Но ни она, ни ее сестры не питали природной склонности к детям. Иероглифы детства были для нее неведомыми письменами, так как им никогда не доводилось проводить много времени с детьми младшего возраста. Мне кажется также, что у них не было естественного дара передавать знания, что представляет собой особый талант, не связанный со способностью их приобретать, и заключается в тактичной благосклонности, которая инстинктивно воспринимает трудности, возникающие в уме ребенка на пути к пониманию, трудности все еще очень смутные и неоформленные для того, чтобы со своей лишь наполовину развитой способностью к объяснениям он смог выразить их словами. Следовательно, обучать маленьких детей для трех сестер Бронте было далеко не «восхитительной» обязанностью. Возможно, дело пошло бы лучше со старшими девочками, уже начинающими превращаться в женщин, особенно если бы они стремились к самосовершенствованию. Но образование, полученное дочерьми деревенского священника, пока еще не подготовило их к занятиям с более продвинутыми ученицами. Их французский оставлял желать лучшего, и они не очень хорошо разбирались в музыке, я вообще сомневаюсь, что Шарлотта умела играть. Но они все вновь набрались сил, и, как бы то ни было, Шарлотта с Энн должны были снова встать у штурвала. Одной дочери необходимо было остаться дома с мистером Бронте и мисс Бренуэлл, чтобы играть роль молодого и активного члена в семье из четырех человек, для троих из которых – отца, тети и верной Тэбби – средний возраст был уже позади. Было решено, что дома останется Эмили, которая страдала и увядала больше, чем ее сестры, находясь вдали от Хауорта. Энн впервые поступала на место гувернантки.

«15 апреля 1839.

Я не могла написать тебе на той неделе, когда ты просила, потому что мы тогда были очень заняты, приготовляясь к отъезду Энн. Бедный ребенок! Она уехала от нас в прошлый понедельник, никто ее не сопровождал, ехать одной было ее собственным желанием; она думала, что лучше справится и соберет все свое мужество, если будет предоставлена сама себе. С тех пор мы получили от нее одно письмо. Она пишет, что очень довольна и что госпожа Х. чрезвычайно добра; у нее на попечении только двое старших детей, остальные проводят время в детской, к детской же и ее обитателям она не имеет никакого отношения… Надеюсь, все у нее будет в порядке. Ты удивишься, как рассудительно и умно она пишет, я боюсь лишь за ее разговорные способности. Я серьезно опасаюсь, что в один прекрасный день госпожа Х. решит, что у нее какой-нибудь врожденный дефект речи. Ну а сама я все еще «ищу места», как какая-нибудь потерявшая работу горничная. Кстати, в последнее время я обнаружила в себе талант к уборке, чистке каминов, подметанию полов, застиланию постелей и т. д., так что если больше ничего не выйдет, я могу заняться и этим, если кто-нибудь будет мне хорошо платить, а работы будет немного. Кухаркой я не стану, я ненавижу готовить. Я не буду ни няней, ни горничной при госпоже и, уж конечно, ни компаньонкой, ни швеей, ни модисткой, и не буду брать работу на дом. Я не стану никем, кроме горничной… Что касается моей поездки в Г., то я пока еще не получила приглашения, но если меня пригласят, то, хотя отказаться было бы величайшим актом самоотречения, я почти решила, что не поеду, несмотря на то, что общество Т. – одно из самых воодушевляющих удовольствий, какие мне когда-нибудь удавалось испытывать. Прощай, моя дорогая Э.

P. S. Вычеркни слово «дорогая», это вздор. Что толку в торжественных заявлениях? Мы знаем и любим друг друга уже давно, и этого вполне достаточно».

Через несколько недель после этого письма Шарлотта также получила место гувернантки. Я тщательным образом стараюсь не называть имена никого из ныне здравствующих лиц, уважая тех, о ком мне придется рассказывать нелицеприятные факты или цитировать суровые замечания в их адрес из писем мисс Бронте, но необходимо, чтобы трудности, с которыми ей приходилось сталкиваться на разных этапах жизни, были преданы огласке со всей справедливостью и искренностью, для того чтобы хоть как-то понять, что ей пришлось испытать. Однажды я разговаривала с ней об «Агнес Грей»[74] – романе, в котором ее сестра Энн довольно буквально описывает свой собственный опыт в роли гувернантки – в частности передавая, как дети бросали камни в птенцов в присутствии птиц-родителей. Она пишет, что никто, кроме тех, кто когда-нибудь работал гувернанткой, не может осознать темные недра «респектабельной человеческой природы; того, как человек, без какой-либо тяги к преступлению, ежедневно идет на поводу у собственного эгоизма и дурного характера, пока его поведение по отношению к зависимым от него людям не превращается в тиранию – в этой ситуации любой предпочел бы быть скорее жертвой, чем тираном. Хочется надеяться, что в таких случаях господа совершают ошибки скорее от притупленности восприятия и неспособности сопереживать, чем от врожденной жестокости. Помимо некоторых эпизодов того же порядка, которые я хорошо помню, она рассказала мне о том, что однажды произошло с ней самой. Ей поручили присмотреть за маленьким мальчиком в возрасте трех или четырех лет, родители которого уехали на день и особо наказывали ей не допускать его в конюшню. Его старший брат, паренек девяти-десяти лет, не бывший воспитанником мисс Бронте, заманил малыша на запретную территорию. Она последовала за ним, пытаясь убедить его уйти оттуда, однако, подстрекаемый братцем, он начал бросаться в нее камнями, и один камень так сильно ударил ее в висок, что мальчики от испуга попритихли. На следующий день в присутствии всей семьи мать спросила мисс Бронте, откуда у нее ссадина на лбу. Она просто ответила: «Ушиблась, мадам», и дальнейших вопросов не последовало, но присутствовавшие при этом дети (и братья и сестры) прониклись к ней почтением за то, что она не «наябедничала». С того момента все они более или менее начали ее слушаться, насколько это позволяли их непокладистые характеры. Постепенно приобретая их симпатию, она и сама стала все больше ими интересоваться. В один прекрасный день во время детского ужина маленький виновник происшествия на конюшне в приливе чувств при всех произнес, взяв ее за руки: «Я люблю вас, мисс Бронте». На что его мать воскликнула: «Любишь гувернантку, мой милый!»

Первая семья, в которую она попала, была, как мне кажется, семьей зажиточного йоркширского фабриканта [75]. Ниже следуют отрывки из ее писем того времени, свидетельствующие о том, как тяжело ей было нести бремя ее новой неволи. Первый взят из ее письма к Эмили, начинающегося с ласковых выражений, которым она давала волю, несмотря на то, что считала их «вздором». «Моя любимая», «Моя милая» – вот в таких выражениях она обращалась к сестре.

«8 июня 1839.

Я очень стараюсь быть довольной моим новым положением. Пейзаж, особняк и поместье, как я сказала, божественны; но, увы, есть одно осложнение – видеть всю красоту вокруг – пригожие леса, белые тропы, зеленые луга и голубое небо, озаренное лучами солнца – и не иметь ни одного свободного мгновения, чтобы насладиться и поразмышлять об этом. Дети постоянно при мне. Что касается их воспитания, я быстро поняла, что об этом и речи быть не может – им разрешается вести себя как заблагорассудится. Мои жалобы матери влекут за собой лишь неодобрительные взгляды в мою сторону и лукавые, несостоятельные оправдания детей. Столь «успешно» испробовав подобную тактику, больше я и пытаться не буду. В моем прошлом письме я написала, что госпожа Х. меня не знает. Сейчас я начинаю понимать, что она и не намеревается узнать меня поближе, что я ее вообще интересую лишь с точки зрения того, как извлечь из меня наибольшее количество пользы. Для достижения этой цели она забрасывает меня ворохами рукоделия, ярдами батиста для окантовки, муслина для изготовления ночных чепчиков и, в первую очередь, кукол, которых нужно наряжать. Не думаю, что я ей хоть немного нравлюсь, потому что не могу преодолеть стеснительность, оказавшись в столь совершенно новой для меня обстановке, окруженная странными и постоянно меняющимися лицами… Раньше я полагала, что мне понравится вращаться в высшем обществе, но теперь с меня довольно – нет ничего тоскливее, чем смотреть на них и внимать им. Я вижу яснее, чем когда-либо, что частная гувернантка не имеет никакой жизни, ее не считают разумным живым существом, помимо изнурительных обязанностей, которые она должна выполнять, ее как бы не существует… Один из самых приятных дней, проведенных здесь, – вообще единственный приятный день, – был тогда, когда господин Х. отправился на прогулку со своими детьми, а мне было приказано следовать чуть поодаль. Пересекая поля со своим великолепным ньюфаундлендом, он выглядел вполне чистосердечным, состоятельным джентльменом консервативных взглядов. С людьми, которые попадались ему на пути, он говорил свободно и без всякого жеманства, и хотя он снисходительно позволял детям слишком уж подтрунивать над собой, он не терпел, чтобы они грубо оскорбляли других».

(Письмо подруге, написанное карандашом).

«Июль 1839.

Я не могу раздобыть чернил без того, чтобы зайти в гостиную, куда мне идти не хочется… Мне следовало бы написать тебе уже давно и поведать тебе о всех подробностях совершенно новой обстановки, которая меня окружает в последнее время, если бы я не ждала ежедневно твоего письма, удивляясь и сетуя, что ты не пишешь, ведь, как ты помнишь, это была твоя очередь. Я не должна слишком досаждать тебе рассказами о своих горестях, о которых, боюсь, ты уже довольно наслышана. Если бы ты была рядом, возможно, я бы не устояла и эгоистично поведала бы тебе обо всем, излив перед тобой длинную сагу о мытарствах и бремени частной гувернантки, получившей первое в ее жизни место. Но раз тебя рядом нет, я лишь прошу тебя вообразить страдания несчастной затворницы вроде меня, оказавшейся внезапно посреди большого семейства – людей заносчивых, как павлины, и богатых, как евреи, в то время, когда оно предавалось особому веселью, а их дом был полон – все для меня чужие люди, чьих лиц я до этого никогда не видала. В этих условиях мне поручили выводок холеных, избалованных, непослушных детей, которых я должна была постоянно забавлять, а также учить. Скоро я осознала, что под беспрестанным давлением мои жизненные силы совершенно истощены, и время от времени я испытывала депрессию, что, полагаю, было очевидно и окружающим. К моему изумлению, меня об этом допросила госпожа Х., да в такой суровой и жесткой манере, что с трудом верится, а я как дура горько расплакалась. Я никак не могла с собой совладать и утратила присутствие духа. Мне казалось, что я делала, что могла, из последних сил стараясь ей угодить, а в ответ такое ужасное обращение просто из-за того, что я была застенчива и иногда грустила. Сперва я готова была все бросить и уехать домой. Но, немного поразмыслив, я решила собрать все силы и выдержать натиск. Я сказала себе: «Не было еще такого, чтобы я покинула какое-либо место, не приобретя друга, превратности судьбы – хорошая школа: бедные рождаются, чтобы трудиться, а зависимые, чтобы терпеть». Я решила проявить терпение, обуздать свои чувства и принимать все, что ниспошлет судьба. Испытание, думала я, вряд ли продлится много недель, и я была уверена, что оно пойдет мне на пользу. Я вспомнила басню об иве и дубе и тихо склонилась, и теперь я убеждена, что буря обходит меня стороной. Миссис Х. считают приятной дамой, такой она, безусловно, и является в своем привычном кругу. У нее крепкое здоровье и много энергии, поэтому в компании она весела, но, Боже мой, компенсируется ли этим отсутствие человеческих эмоций – хоть какого-нибудь нежного или деликатного чувства? Сейчас она ведет себя по отношению ко мне в определенной степени корректнее, чем вначале, и дети чуть послушнее, но она не понимает мой характер и не желает сближаться со мной. С тех пор, как я приехала, у меня с ней не было даже пятиминутного разговора, за исключением эпизода, когда она делала мне выговор. Я совсем не желаю, чтобы меня жалел кто-либо, кроме тебя, если бы мы разговаривали, я бы поведала тебе гораздо больше».

(Письмо к Эмили, написанное примерно в то же время.)

«Моя любимая девочка. Трудно выразить словами, как я обрадовалась твоему письму: получить весточку из дома – это настоящее, подлинное удовольствие. Я воздерживаюсь от чтения до самой ночи, когда в тишине на досуге я могу им по-настоящему насладиться. Пиши, когда сможешь. Как бы мне хотелось быть дома. Как бы мне хотелось работать на фабрике. Как бы мне хотелось немного свободы мысли. Как бы мне хотелось избавиться от бремени ограничений. Но скоро наступят праздники. Coraggio[76]».

Ее временное пребывание в этой чуждой по духу семье закончилось в июле того же года, и постоянное напряжение моральных и физических сил уже успело плохо сказаться на ее здоровье, однако когда это болезненное состояние выразилось в учащенном сердцебиении и одышке, к нему отнеслись как к аффектации, как к воображаемому временному недомоганию, преодолеть которое можно было хорошим нагоняем. Она была воспитана скорее в школе спартанской стойкости, чем плаксивого потакания своим слабостям, и могла молча выносить боль и разочарование.

После того, как она пробыла дома примерно неделю, ей предложили сопровождать подругу в небольшой поездке, не преследующей иных целей, кроме развлечения. Вначале она загорелась этой идеей, но ее мечта долго не исполнялась, тускнела и почти забылась, пока наконец не осуществилась после многочисленных проволочек. Реализовавшись, она стала приятным исключением среди многих воздушных замков, промелькнувших у нее перед глазами за время ее краткой жизни, в которой главными событиями были суровые испытания, а не удовольствия.

«26 июля 1839.

Я совсем «рехнулась» от твоего предложения – если тебе не знакомо это изысканное выражение, спроси меня о его значении при следующей встрече. Дело в том, что для меня не было бы ничего желаннее, чем поездка с тобой вдвоем куда бы то ни было – будь то в Клиторп или в Канаду. Я действительно очень хотела бы поехать, но не могу получить отпуск более чем на неделю, и, боюсь, это тебя не устроит – должна ли я в таком случае совсем отказаться от поездки? Я чувствую, как будто я не смею; раньше у меня никогда не было такой сулящей удовольствие возможности; я так хочу видеть тебя, говорить с тобою и быть вместе. Когда ты хочешь отправиться? Можно ли мне встретить тебя в Лидсе? Нанять двуколку из Хауорта в Лидс было бы для меня непосильным финансовым бременем, а у меня сейчас как раз мало денег. Ах! У богатых в распоряжении столько удовольствий, которых мы лишены! Но не стоит роптать.

Сообщи, когда ты едешь, и я в ответном письме точно напишу, смогу ли тебя сопровождать. Я должна – я буду – я твердо решила: не остановлюсь, пока не преодолею все препятствия.

P.S. С тех пор, как я написала это письмо, я узнала, что тетя с папой решили ехать на пару недель в Ливерпуль и взять нас всех с собой. А от меня требуется отказаться от поездки в Клиторп. Я вынуждена покориться».

Я полагаю, что примерно в это время мистер Бронте счел необходимым то ли из-за ухудшающегося здоровья, то ли из-за увеличившегося количества прихожан, взять себе помощника. По крайней мере именно в письме, написанном в то лето, я нахожу первое упоминание о ряде викариев, которые с тех пор обретались в Хауортском приходе[77]. Они произвели определенное впечатление на одну из его обитательниц, о чем она довольно открыто сообщает всему свету. Викария посещали его друзья духовного сана и соседи, чье присутствие в приходе в час чаепития стало довольно обычным явлением, нарушающим привычную тишину и покой иногда более, а иногда менее приятным образом. Маленькая авантюра, описанная в конце следующего письма, нетипична для судьбы большинства женщин и свидетельствует в данном случае о необычайной притягательности, которой обладала Шарлотта (несмотря на столь заурядную внешность), когда она позволяла себе раскрепоститься в счастливом и вольном семейном кругу.

«4 августа 1839.

Путешествие в Ливерпуль все еще обсуждается, как своего рода воздушный замок, но, между нами говоря, я сомневаюсь, что он когда-либо обретет более осязаемые формы. Тетя, как и многие пожилые люди, любит строить планы, но когда дело доходит до их воплощения, она идет на попятную. Учитывая это обстоятельство, я думаю, что нам с тобой лучше придерживаться нашего первоначального намерения съездить куда-нибудь вместе, независимо от других. Меня отпускают к тебе на неделю, максимум на две, но не более. Куда тебе хочется направиться? Организуй все, как тебе самой удобно; я не буду возражать. Я с упоением представляю себе, как увижу море – буду наблюдать за тем, как оно меняется на восходе солнца, на закате, при лунном свете и в полдень, при штиле, а может, и в бурю. Я ни на что не буду жаловаться. Кроме того, я буду не в окружении людей, с которыми у меня нет ничего общего и в компании которых я испытываю досаду и скуку, но с тобой, человеком, которого я люблю и понимаю и который понимает меня. Мне есть, что тебе рассказать, приготовься от души посмеяться! На днях викарий Х. приехал к нам в гости на день и привез с собой своего помощника. Последний, по имени мистер Б.[78], – молодой ирландский священник, только что закончивший курс в Дублинском университете. Мы все видели его впервые, однако, вполне в духе своих соотечественников, он быстро почувствовал себя как дома. Его характер вскоре вполне проявился в разговоре: остроумный, живой, пылкий и умный, хотя ему и не хватает достоинства и учтивости, свойственных англичанину. Знаешь, когда я дома, я разговариваю раскованно и никогда не стесняюсь, я никогда не бываю подавлена или угнетена тем жалким mauvaise honte[79], который терзает и сковывает меня вне дома. И вот я разговорилась с этим ирландцем и смеялась его остротам, и хотя я видела недостатки его характера, я извинила их ради развлечения, доставляемого мне его оригинальностью. К концу вечера я немного поостыла и стала вести себя сдержаннее, потому что его разговор отдавал все больше чем-то вроде ирландского подобострастия, и мне это стало не по душе. Однако они ушли, и я о них больше не вспоминала. Через несколько дней я получила письмо, которое меня озадачило, так как оно было написано незнакомым почерком. Было очевидно, что оно не от тебя и не от Мери, моих единственных корреспонденток. Когда я вскрыла конверт и прочитала письмо, то обнаружила, что оно содержит признание в любви и предложение руки и сердца, выраженное пылким языком молодого ирландского мудреца! Надеюсь, ты покатываешься со смеху. Это не похоже на мои авантюры, не правда ли? Скорее, это напоминает авантюры Марты. Мне безусловно суждено прожить жизнь старой девой. Не беспокойся. Я выбрала для себя такую судьбу, когда мне было всего двенадцать лет.

«Ну и ну, – думала я, – я слышала о любви с первого взгляда, но это что-то уж совсем невероятное! Предоставляю тебе догадаться, каков будет мой ответ, я убеждена, что ты не оскорбишь меня неверным предположением».

14 августа она все еще пишет из Хауорта:

«Напрасно я собрала свой сундучок и все приготовила для нашего запланированного путешествия. Но так выходит, что в ближайшие две недели мне не на чем будет ехать. Единственная двуколка, которую можно арендовать в Хауорте, находится в Хэррогейте и, насколько мне известно, скорее всего там и останется. Папа категорически возражает против того, чтобы я ехала почтовой каретой и шла пешком в Б., хотя я уверена, что это было бы мне по силам. Тетя приводит контрдоводы в виде плохой погоды, дорог, четырех поднебесных ветров, так что я нахожусь в затруднительном положении, и, что хуже, ты тоже. Перечитав заново, во второй или третий раз, твое письмо (которое, кстати, написано такими иероглифами, что вначале, просмотрев его в спешке, я едва могла разобрать хотя бы два слова подряд), я обнаружила намек на то, что если я смогу отправиться в путь лишь в четверг, то это будет слишком поздно, и мне горестно, что я поставила тебя в столь неудобное положение; но мне не следует сейчас говорить ни о пятнице ни о субботе, ведь, я думаю, вообще маловероятно, что мне удастся вырваться. Старейшины дома на это мероприятие так никогда и не дали своего любезного согласия, а теперь, когда на каждом шагу возникают препятствия, оппозиция становится более открытой. Папа вообще-то вполне бы позволил мне это удовольствие, но именно его доброта заставляет меня сомневаться в том, стоит ли мне ею воспользоваться. Таким образом, хотя я могла бы бороться с неудовольствием тети, я уступаю перед отцовской милостью. Он не говорит этого, но я знаю, он предпочел бы, чтобы я осталась дома, а тетя со своей стороны тоже действует из наилучших побуждений, я должна это признать, но меня возмущает, что она таила выражение своего решительного несогласия до того момента, когда все между нами с тобой было уже договорено. Не рассчитывай на меня больше, вычеркни меня из своих планов; возможно, мне следовало бы с самого начала быть достаточно осмотрительной, чтобы не соблазняться перспективой такого удовольствия и не лелеять надежды. Дай волю своему гневу, как тебе угодно, за то, что я тебя разочаровала. Я не хотела этого и могу добавить лишь одно: – если ты сразу не поедешь к морю, может, ты приедешь в Хауорт повидать нас? Это не только мое приглашение, к нему присоединяются папа с тетей».

Однако, хотя и потребовалось еще больше терпения, и возникло еще больше проволочек, она все-таки получила возможность насладиться удовольствием, которого так жаждала. Во второй половине сентября они с подругой поехали на две недели в Истон[80]. Именно здесь она впервые увидела море.

«24 октября.

Ты еще не забыла море, Э.? Не потускнело ли оно в твоем воображении? Ты все еще представляешь его себе, темное, сине-зеленое и бело-пенное; слышишь ли ты его грозный рокот при сильном ветре или мягкий плеск в штиль… Я совершенно замечательно себя чувствую, и я очень толстая. Я очень часто думаю об Истоне, о достопочтенном господине Х. и его добросердечном помощнике и о наших приятных прогулках к Х. Вуд и в Бойнтон, о наших веселых вечерах, наших шумных играх с маленьким Ханченом и т. д. и т. п. Покуда мы обе живы, эта пора долго будет воскрешать в нас приятные воспоминания. Сумела ли ты в своем письме мистеру Х. упомянуть о моих очках? К несчастью, я не могу без них обойтись, и сейчас испытываю неудобства. Я не могу ни читать, ни писать, ни рисовать спокойно из-за их отсутствия. Надеюсь, что мадам не откажется вернуть их мне… Прости меня за краткость этого письма, но я целый день рисовала, и мои глаза так устали, что писать для меня тяжкий труд».

Но по мере того, как воспоминания об этом развлечении постепенно угасали, произошло нечто, что заставило ее какое-то время ощущать груз непосредственных жизненных обязанностей.

«21 декабря 1839.

В данный момент, как и вообще в последнее время, мы довольно заняты, так как у нас все еще нет прислуги, кроме маленькой девочки на побегушках. Бедная Тэбби стала так хромать, что была вынуждена наконец нас покинуть. Она живет со своей сестрой в собственном маленьком домике, который купила на свои сбережения год или два назад. Ей там удобно, и она ни в чем не нуждается, и так как она находится поблизости, мы видимся очень часто. Но тем временем мы с Эмили достаточно загружены, как ты можешь себе представить: я управляюсь с утюжкой и уборкой комнат, Эмили занимается выпечкой и кухней. Мы странные существа, предпочитающие изловчаться таким образом вместо того, чтобы пригласить к нам новое лицо. Кроме того, мы не теряем надежду на возвращение Тэбби и не хотим, чтобы в ее отсутствие ее вытеснил чужой человек. Я вызвала сильный гнев тети, когда сожгла одежду во время самой первой глажки, но теперь у меня получается лучше. Человеческие чувства необъяснимы: мне гораздо приятнее чистить печи, убирать постели и подметать в доме полы, чем жить где-либо на положении благородной дамы. Я действительно должна отказаться от своей подписки в пользу евреев [81], потому что у меня нет больше денег. Мне следовало бы объявить тебе об этом намерении раньше, но я совершенно забыла, что участвовала в подписке. Я собираюсь заставить себя согласиться на другое место, когда мне удастся его получить, хотя даже мысль о работе гувернанткой мне ненавистна и отвратительна. Но я должна на это пойти и поэтому искренне желаю услышать о каком-нибудь семействе, нуждающемся в такой роскоши, как гувернантка».

Глава 9

В 1840 году все Бронте жили дома, кроме Энн. Мне неизвестно, по какой причине они отказались от плана отправить Бренуэлла в Королевскую академию, возможно, после наведения справок оказалось, что расходы на его содержание превосходили то, что можно было себе позволить на скромный заработок отца, даже учитывая, что Шарлотта из своего вознаграждения у мисс Вулер помогала платить за содержание и образование Энн. Из того, что мне рассказывали, я могу заключить, что Бренуэлл был сильно разочарован этой неудачей. У него были, безусловно, блестящие таланты, и он это очень хорошо сознавал и страстно желал славы художника или писателя. Но при этом его любовь к удовольствиям и беспутный образ жизни скорее всего оказались бы серьезным препятствием на пути к славе, хотя эти слабости характера в то же время служили дополнительной причиной, по которой он так стремился в Лондон, где, как ему казалось, он мог обрести все для поощрения своего и без того мощного интеллекта и в то же время вести себя с вольностью, которая возможна лишь в густо населенных городах. Таким образом, всем своим существом он стремился в столицу, и наверно он много часов проводил над картами Лондона, судя по рассказанному мне анекдотическому случаю. В Хауорте на ночь остановился некий путешественник, приехавший по делам одной лондонской компании. В соответствии с укоренившейся, увы, привычкой с постоялого двора послали за блестящим Патриком (как его неизменно называли жители деревни, хотя дома он всегда был Бренуэлл), чтобы он способствовал приятному времяпрепровождению гостя своими интеллектуальными беседами и всплесками остроумия. Они заговорили о Лондоне, о привычках и обычаях лондонской жизни, о местах развлечений, и Бренуэлл сообщил лондонцу, как быстрее добраться до некоторых пунктов по узким переулкам и закоулкам. Только к концу вечера приезжий узнал из добровольного признания самого Бренуэлла, что его собеседник никогда в Лондоне не бывал.

В этот период казалось, что молодой человек был властелином своей судьбы. Он обладал незаурядными способностями и был полон благородных побуждений. Правда, он не привык противиться соблазнам, но лишь из-за потворства своего семейства. К своим близким он питал нежную привязанность, и они довольствовались мыслью о том, что со временем он «исправится», и им предстоит испытать гордость и радость от того, как он распорядится своими чудесными талантами. Он был любимчиком тети. В жизни единственного мальчика в семье девочек всегда есть своеобразные испытания. Ожидается, что он будет играть в жизни особую роль, что он будет действовать, в то время как они должны просто быть, и необходимость поступаться чем-либо в его пользу иногда разрастается у них до абсолютной жертвенности, делая его таким образом крайне эгоистичным. В семье, о которой я пишу, где все остальные привыкли почти к аскетизму, Бренуэлл вырос, потакая своим капризам. Однако в юности он обладал такой притягательной силой, так умел располагать к себе людей, что едва ли не каждый, кто его знал, был ослеплен его талантами и рад был потворствовать любому его желанию. Конечно, из осторожности он ничего не сообщал отцу и сестрам о тех удовольствиях, которым он предавался, но способ его мышления и манера разговора постепенно становились все грубее, и какое-то время сестры пытались убедить себя, что эта грубость была частью процесса возмужания, от избытка любви закрывая глаза на то, что Бренуэлл был хуже других молодых людей. Хотя, как им стало известно, он совершил некоторые ошибки, о сущности которых они предпочитали не знать, но все же он был их надеждой и любимцем, а также их гордостью, человеком, который со временем осенит ореолом славы фамилию Бронте.

Они с Шарлоттой были худыми и малорослыми, в то время как две другие сестры отличались более высоким ростом и ширококостным сложением. Я видела профиль Бренуэлла, его сочли бы очень симпатичным: массивный лоб, хорошо посаженные глаза, приятное и умное выражение, нос также хорош, но вокруг рта у него были грубые складки, а губы, хотя и красивой формы, были пухлыми и нечетко очерченными, указывая на слабохарактерность, о чем свидетельствует и его немного впалый подбородок. Его волосы и цвет лица были песочного цвета. В нем было достаточно ирландской крови для открытости, доброжелательности и даже некоторой галантности. Фрагмент одной из его рукописей, которую я читала, отличается удивительной точностью и меткостью выражений. Это начало новеллы, и ее герои описаны с изяществом портретной живописи, совершенно чистым и простым языком, которым отличаются многие заметки Эддисона в «Спектейторе». Фрагмент слишком короткий и не позволяет судить о том, обладал ли он талантом драматурга, так как герои не вступают в разговор. Но в целом такого изящества и владения стилем трудно было бы ожидать от страстного и пошедшего по кривой дорожке молодого человека. Пылающая в его сердце жажда литературной славы была даже более сильной, чем та, которая время от времени обуревала его сестер. Он пробовал себя на разных поприщах. Он писал и посылал стихи Вордсворту и Кольриджу, которые отозвались на них с теплотой и одобрением, и он часто печатал стихи в «Лидс Меркьюри». В 1840 году он жил в отчем доме, время от времени занимаясь сочинительством и ожидая, пока не подвернется какое-нибудь занятие, к которому он окажется пригоден без дорогостоящего предварительного обучения; ожидал он без нетерпения, так как в «Черном Быке» имел возможность наслаждаться обществом определенного сорта (именно это он, видимо, и называл настоящей жизнью), а дома все еще был обожаемым баловнем.

Мисс Бренуэлл не подозревала, что вокруг нее происходит брожение невостребованных талантов. Она не была наперсницей своих племянниц, что естественно для человека настолько старше по возрасту, однако их отец, передавший им немалую толику авантюризма, осознавал их способности, на которые мисс Бренуэлл не обращала никакого внимания, однако не распространялся об этом. После племянника ее любимицей была послушная задумчивая Энн. Мисс Бренуэлл ухаживала за ней с самого ее рождения; девочка всегда была терпеливой и сговорчивой, безропотно подчиняясь оказываемому на нее время от времени давлению, даже когда оно причиняло ей страдания. Совсем не так вели себя ее старшие сестры – когда их возмущала несправедливость, они открыто высказывали свое мнение. В такие моменты Эмили протестовала так же активно, как Шарлотта, хотя и не столь часто. Но в принципе, несмотря на то, что поведение мисс Бренуэлл не всегда отличалось благоразумием, они с племянницами сосуществовали довольно мирно, и хотя время от времени их раздражали мелкие придирки, она все же внушала им искреннее уважение и немалую любовь. Кроме того, они были ей благодарны за многие привычки, которые она им привила и которые со временем стали их второй натурой: порядок, рациональность, опрятность, превосходное владение всеми видами домоводства, безукоризненная пунктуальность и соблюдение законов времени и места – ценность всего этого, по словам Шарлотты, они сами смогли осознать впоследствии. Учитывая их импульсивную натуру, то, что они приучились к негласному подчинению внешним правилам, пошло им на пользу. Жители Хауорта уверяли меня, что они могли определить, чем заняты обитатели пасторского дома в каждый час дня – да нет, в каждую минуту. В определенное время девочки обычно занимались шитьем в спальне своей тетушки – в том самом помещении, которое в былые времена, пока они не обогнали ее по всем наукам, служило им классной комнатой; в определенные (ранние) часы они принимали пищу; от шести до восьми мисс Бренуэлл читала вслух мистеру Бронте; ровно в восемь все собирались у него в кабинете на вечернюю молитву, а к девяти он сам, мисс Бренуэлл и Тэбби были уже в постели, предоставляя девочкам свободу шагать из угла в угол по гостиной (подобно неугомонным зверькам), обсуждая планы и делясь соображениями о будущем.

В ту пору, о которой я пишу, их заветным желанием было открыть школу. Им казалось, что при некоторой изобретательности и незначительных перестройках небольшое количество учениц, от четырех до шести, можно будет обучать в пасторском доме. Единственной открытой перед собой стезей они считали учительствование. К тому же, по крайней мере Эмили, видимо, не смогла бы жить далеко от дома, да и другие девочки страдали по той же причине. Поэтому проект организации школы казался им наиболее желанным. Но он требовал определенных расходов, которые тетя не одобряла. Им не у кого было занять необходимые средства, кроме мисс Бренуэлл, которая отложила некоторую сумму, в будущем предназначенную для племянника и племянниц, но рисковать своими сбережениями она не желала. Но все же план по открытию школы был самым главным, и в зимние вечера 1839–1840 гг. они говорили в основном о необходимых перестройках в доме и о том, как найти наилучший способ убедить тетю в разумности их проекта.

Эти заботы весьма тяготили их в течение долгих месяцев мглы и безотрадной погоды. Вести от далеких друзей тоже не радовали. В январе 1840 года Шарлотта узнала о смерти своей бывшей ученицы, которая была одноклассницей Энн в ту пору, когда обе сестры находились в Роу-Хед. Девочка эта сильно привязалась к Энн, которая в свою очередь питала к ней нежные чувства. День, когда пришло известие о смерти этого юного существа, был очень печальным. 12 января 1840 года Шарлотта пишет:

«Твое письмо, которое я получила этим утром, было полно грустных новостей. Значит, Энн С. умерла. Когда я видела ее в последний раз, она была юной, прелестной и счастливой девочкой, а сейчас «после треволнений жизни» она «может спать спокойно»[82]. Я никогда ее больше не увижу. Это печальная мысль, она ведь была сердечным, нежным существом, и я любила ее. Где бы на свете я сейчас ее ни искала, найти ее нельзя, так же как цветок или листочек, увядший двадцать лет назад. Подобная утрата дает представление о чувстве, которое испытывают те, кто видел смерть одного друга за другим, и которым предстоит закончить свой путь в одиночестве. Но слезы не помогут, и я стараюсь не роптать».

Этой зимой в свободное время Шарлотта писала роман. Некоторые фрагменты рукописи еще сохранились, но написаны они таким мелким почерком, что трудно прочитать их без крайнего утомления для глаз, к тому же читать их не очень хочется, так как она сама вынесла им суровый приговор, написав в предисловии к «Учителю», что в этом романе она преодолевала свое былое пристрастие к «композиционной декоративности и излишествам». Да и начало, как она сама признавала, соответствует по уровню одному из романов Ричардсона[83], из седьмого или восьмого тома его сочинений. Эти подробности мне известны из копии письма, очевидно, написанного в ответ на какое-то письмо Вордсворта, которому она послала начало своего романа ранним летом 1840 года.

«Обычно авторы цепко держатся за свои творения, но я так отношусь к своему, что могу отказаться от него, не испытывая горечи. Без сомнения, если бы его продолжить, то из него можно было бы сделать что-нибудь в духе Ричардсона… Задумок у меня было столько, что их хватило бы на полдюжины томов… Конечно, я откладываю любой сюжет вроде этого прелестного наброска с большим сожалением. Весьма назидательно и выгодно создать целый мир из своих фантазий и населить его жителями, каждый из которых – безродный Мелхиседек, имеющий вместо отца и матери лишь свое воображение… Мне жаль, что меня не было на свете пятьдесят-шестьдесят лет назад, когда «Дамский журнал»[84] процветал, как вечнозеленый лавр. Кабы так, не сомневаюсь, что мое стремление к литературной славе получило бы должную поддержку, и мне бы выпало удовольствие ввести господ Перси и Веста в лучшее общество, занося их присказки и дела в две колонки плотного текста… Помнится, еще ребенком мне удавалось добираться до старинных томов и читать их украдкой с несказанным удовольствием. Вы правильно описываете терпеливых Гризельд того времени. Моя тетя была одной из них, и до сего дня она считает, что рассказы, публикуемые в «Дамском журнале», бесконечно превосходят всю бездарную современную беллетристику. И я тоже так думаю, ведь в детстве мне случалось читать его, а дети обладают удивительной способностью к восхищению, но почти не умеют мыслить критически… Мне приятно, что Вы никак не можете решить, кто я – клерк из адвокатской конторы или же белошвейка, увлекающаяся чтением романов. Я не собираюсь помогать Вам в установлении истины, а что касается моего почерка или дамских черт моего стиля и образности, Вам не стоит выводить из этого никаких далекоидущих заключений – ведь можно было бы воспользоваться услугами личного секретаря. Ну а если серьезно, сэр, то позвольте выразить Вам признательность за доброе и чистосердечное письмо. Меня весьма удивляет, что Вы заметили и снизошли до чтения рассказика анонимного автора, который даже не удосужился сообщить Вам, мужчина он или женщина, и означает ли «Ш.Т.» Шарль Тиммс или Шарлотта Томкинс».

В письме, из которого приведен этот отрывок, можно отметить две или три вещи. Первое – это инициалы, которыми она, очевидно, подписала предыдущее послание, о котором здесь и упоминает. В этот период в менее формальной переписке она иногда называет себя «Шарль Тандер», используя в качестве псевдонима свое христианское имя и значение своей греческой фамилии[85]. Другая особенность – это налет наигранного остроумия, очень сильно отличающегося от простого, женского, достойного письма, которое она написала Саути три года назад, почти при аналогичных обстоятельствах. Мне представляется, что для этого есть две причины. Отвечая на ее первое письмо, Саути взывал к ее разуму, убеждая ее задуматься о том, является ли литература лучшей стезей для женщины. Но человек, к которому она адресовала данное письмо, видимо, ограничился исключительно критикой литературных аспектов, кроме того, неуверенность ее корреспондента в том, мужчина она или женщина, подстрекало ее чувство юмора. Ей очень хотелось заставить его думать о себе как о мужчине, поэтому она позволила себе некоторую дерзость, видимо, свойственную стилю ее брата, – ведь она получала представления о поведении молодых мужчин именно от него, и эти представления (особенно о том, что касалось изысканности) вряд ли могли улучшиться от наблюдения за другими представителями сильного пола, с которыми она общалась, например, за приходскими священниками, изображенными ею впоследствии в «Шерли».

Эти священники были преисполнены идеалами Высокой церкви[86]. Воинственные по натуре, они, к счастью, имели достаточный выход для своей агрессивности в профессиональной деятельности. Мистер Бронте, относясь с пиететом к церкви и государству, испытывал и большое уважение к свободомыслию, и хотя он ни за что не стал бы скрывать своего мнения, он сосуществовал в полной гармонии со всеми достойными людьми из тех, которые больше всего от него отличались. Но приходские священники не обладали этим качеством. Несогласие отождествлялось для них с расколом, а раскол в Библии осуждался. При отсутствии сарацинов в тюрбанах они объявили крестовый поход против методистов, облеченных в тонкое черное сукно, и последствием этого был отказ методистов и баптистов платить налог на содержание церкви. Вот как описывает состояние дел мисс Бронте:

«За время, прошедшее с момента твоего визита, наш маленький Хауорт был весь взбудоражен спорами о церковном налоге. В школьном помещении состоялось бурное собрание. Папа взошел на кафедру, а господа К. и У. действовали как группа поддержки, стоя по обе стороны от него. Яростное сопротивление разожгло ирландскую кровь господина К., и если бы папа не сдерживал его, прибегая то к убеждению, то к принуждению, нонконформистам не поздоровилось бы. Они с мистером У. утихомирились, но затем их гнев вспыхнул с удвоенной силой. В прошлое воскресенье было произнесено две проповеди о расколе и его последствиях – одна после полудня мистером У., а другая вечером мистером К. Все нонконформисты были приглашены прийти и послушать, и они и в самом деле заперли свои часовни и пришли всей гурьбой, разумеется, в церкви яблоку было негде упасть. Мистер У. произнес благородную, красноречивую речь, полную пафоса Высокой церкви и апостольского преемства[87], в которой он разгромил нонконформистов самым бесстрашным и решительным образом. Я думала, что на этот раз с них хватит, но это были лишь цветочки по сравнению с тем, чем их напичкали вечером. Мне никогда не приходилось слышать более острого, умного, смелого и волнующего обращения, чем то, что мистер К. произнес с хауортской кафедры вечером в прошлое воскресенье. Он не предавался ни пустословию, ни лицемерию, ни хныканью, он не насмехался, он просто встал и говорил со смелостью человека, убежденного в правоте своих слов, без страха перед своими врагами и без оглядки на последствия. Его проповедь длилась целый час, и все-таки мне было жаль, что она закончилась. Я не говорю, что я полностью или частично согласна с его мнением или с мнением мистера У. Я считаю, что они нетерпимы, и с точки зрения здравого смысла их совершенно невозможно оправдать. Моя совесть не позволяет мне стать на позиции сторонников Пьюси[88] или Хука[89], mais[90], если бы я была нонконформистом, я бы воспользовалась первой же попавшейся возможностью, чтобы лягнуть или отстегать обоих джентльменов за их суровую, злобную атаку на мою религию и ее учителей. Но несмотря на все это, я любовалась благородной прямотой, которой было продиктовано столь бесстрашное сопротивление такому сильному противнику.

P. S. Мистер У. произнес еще одну речь, как и мой отец, в Механическом институте в Кейли. Об обоих газеты писали очень одобрительно, особое удивление вызвал тот факт, что подобный интеллект мог блеснуть в деревушке Хауорт, «расположенной среди болот и гор и до недавнего времени кажущейся погруженной в полуварварское состояние». Это цитата из газеты».

Чтобы дополнить отчет об этом внешне несобытийном годе, я могу присоединить несколько отрывков из переданных мне писем.

«15 мая 1840.

Не позволяй, чтобы тебя слишком убеждали выйти замуж за мужчину, которого ты никогда не сможешь уважать – я не говорю любить, так как я думаю, что если ты уважаешь человека перед свадьбой, то по крайней мере умеренная любовь придет позднее; что касается сильной страсти, я уверена, что это не самое желанное чувство. Во-первых, она редко, а может, и вообще никогда не встречает взаимности, а если и встречает, то она не может не быть временной, она продлится в течение медового месяца, а затем уступит место отвращению или равнодушию, что, пожалуй, хуже, чем отвращение. Бесспорно, это происходит с мужчинами, ну а женщина – помоги ей Бог, если ей выпадет любить страстно и безответно.

Я в принципе совершенно убеждена, что сама вообще не выйду замуж. Мне это говорит разум, и я не являюсь рабом чувств, хотя иногда поступаю по зову сердца».

«2-го июня 1840.

М. все еще не приезжала в Хауорт, но она должна приехать при условии, что вначале я отправлюсь провести с ней несколько дней. Если все будет благополучно, я поеду в следующую среду. Я, наверно, остановлюсь у Г. до пятницы или субботы, а первую половину следующей недели проведу с тобой, если хочешь – последняя фраза, конечно, полная чушь, так как я буду очень рада тебя видеть, и я знаю, что ты будешь рада видеть меня. Такой план не оставляет достаточно времени, но это единственное, что я могу себе позволить в данных обстоятельствах. Не уговаривай меня задержаться дольше, чем на два или три дня, потому что я вынуждена буду отказаться. Я собираюсь дойти пешком до Кейли, оттуда доехать в почтовой карете до самого Б., затем нанять носильщика, чтобы он нес мою коробку, и пройти остаток пути до Г. Если все это получится, то я очень хорошо управлюсь. До Б. я доберусь к пяти часам, а потом буду идти в вечерней прохладе. Я сообщила весь этот план М. Как хочу увидеться и с ней и с тобой. До свиданья.

Ш.Б.

Ш.Б.

Ш.Б.

Ш.Б.

Если у тебя имеется лучший план, я готова тебя выслушать, при условии, что его легче осуществить».

«20-го августа 1840.

Ты не видела последнее время мисс Х.? Мне бы хотелось, чтобы они или кто-нибудь другой помогли мне найти место. Я отвечаю на бесчисленные анонсы, но безуспешно.

И получила от Г. еще один тюк французских книг, более сорока томов. Прочитала около половины. Они такие же, как и другие, умные, злые, полные софизмов и безнравственности. Самое лучшее – то, что они дают полное представление о Франции и Париже и являются наилучшей заменой французской речи.

Мне больше совсем нечего тебе рассказать, так как я сейчас очень тупа. Извини, что это письмо не столь длинное, как твое. Я написала тебе побыстрее, чтобы тебе не пришлось напрасно дожидаться почтальона. Сохрани это послание как образчик каллиграфии – по-моему, выдающийся – полный черных клякс и совершенно нечитабельных букв.

«Калибан»[91].

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит»[92]. Полагаю, что это из Писания, хотя затрудняюсь сказать, из какой главы или книги, и насколько эта цитата точна. Однако она побудила меня написать письмо юной женщине по имени Э., с которой я была знакома «на заре жизни, когда мой дух был юн». Эта юная особа уже какое-то время желала, чтобы я написала ей, хотя мне и совершенно нечего сказать, и вот я откладывала со дня на день, пока наконец, опасаясь, что она «проклянет меня пред своими богами», не была вынуждена сесть и набросать несколько строк, которые она по своему усмотрению может считать письмом или нет. Далее, если юная леди ожидает, что в этом произведении будет хоть какой-либо смысл, она жестоко ошибается. Я приготовлю ей сальмагунди[93] – мешанину – взобью ей omelette soufflée á la française[94] – и пошлю ей это со всеми почестями. Ветер, сильно дующий в наших иудейских холмах, хотя, полагаю, что на равнинах филистимлян Б-го прихода его вообще не заметишь, оказал такое же воздействие на мой мозг, как чарочка виски на большинство двуногих. Я все вижу couleur de rose[95], и меня так и подмывает сплясать джигу, жаль, что не умею. Полагаю, во мне есть что-то от свиньи или осла – оба этих животных находятся под сильным воздействием ураганных ветров. В каком направлении дует ветер, не могу сказать и никогда в жизни не могла, но мне бы очень хотелось знать, как функционирует великий пивоварный чан Бридлингтон-Бэй и что за дрожжевая накипь венчает в этот самый момент гребешки волн.

Женщина по имени миссис Б., кажется, ищет учительницу. Мне бы хотелось, чтобы она выбрала меня, и я написала об этом мисс У. Поистине чудесно жить у себя дома, наслаждаясь полной свободой, и заниматься, чем бы душа ни пожелала. Но на ум приходит ничтожная старая басня о кузнечиках и муравьях, сочиненная жалким плутом, нареченным Эзопом: кузнечики верещали все лето и голодали всю зиму.

Мой дальний родственник, некий Патрик Бренуэлл, отправился искать свою судьбу в обличье дикого бродяги-авантюриста, романтика, странствующего рыцаря, устроившись клерком на железной дороге Лидса и Манчестера – двух городов, находящихся посреди безбрежных просторов и подобных Тадмору или Пальмире[96], не так ли?

Есть лишь одна черта в мистере У., на которую в последнее время я обратила внимание и которая дает представление о лучшей стороне его характера. Вечером в прошлое воскресенье он сидел в гостиной с отцом, и когда он собрался уходить, я услышала, как папа сказал ему: «Что случилось? Сегодня ты, кажется, в плохом настроении». – «Не знаю. Я заходил к бедной девочке, которая, боюсь, при смерти». – «Да что ты, а как ее зовут?» – «Сузан Блэнд, это дочка управляющего Джона Блэнда». Сузан Блэнд, кстати, моя самая давняя и лучшая ученица из воскресной школы, поэтому когда я это услышала, я решила как можно скорее ее навестить. Я пришла к ней пополудни в понедельник и нашла ее на пути к тому «пределу, откуда не возвращается ни один странник». Посидев с ней какое-то время, я спросила ее мать, не считает ли она, что немножко портвейна пойдет ей на пользу. Она ответила, что доктор именно это и рекомендовал и что когда мистер У. был у них в последний раз, он принес им бутылку вина и банку консервов. Она добавила, что он всегда очень добр к бедноте и отличается чувствительностью и отзывчивостью. Конечно, у него есть недостатки, но есть и несомненные добрые качества… Благослови его Бог! Кто же, обладая его достоинствами, не будет иметь и его недостатков? Мне известны многие из его неверных поступков, многие из слабых сторон его характера, и все же во мне он всегда найдет скорее защитницу, чем обвинительницу. Бесспорно, мое мнение о его характере вряд ли имеет какое-либо значение, ну и что из этого? Люди должны делать добро в меру своих способностей. Из всего этого ты не должна заключить, что мы с мистером У. в дружеских отношениях, ибо это совсем не так. Мы держимся друг от друга на расстоянии, ведем себя холодно и сдержанно. Мы редко разговариваем, а когда говорим, то лишь для того, чтобы обменяться несколькими банальностями или замечаниями об очевидных вещах».

Миссис Б., упомянутая в этом письме как особа, ищущая гувернантку, написала мисс Бронте и выразила удовлетворение полученными от нее письмами, ее «стилем и искренностью»: Шарлотта сообщила ей, что если ей нужна яркая, элегантная или модная особа, то ее кандидатура совсем не подходит. Однако миссис Б. требовалось, чтобы гувернантка также преподавала музыку и пение, а таких способностей у Шарлотты не было. Поэтому переговоры так ничем и не закончились. Однако мисс Бронте не была человеком, которого неудача могла бы повергнуть в отчаяние. Как бы она ни ненавидела существование частной гувернантки, она считала своей обязанностью избавить отца от необходимости поддерживать ее, и другого пути у нее не было. Поэтому она с удвоенной силой принялась отвечать на объявления.

Тем временем произошло небольшое происшествие, описанное в одном из ее писем, которое я приведу здесь, так как оно демонстрирует ее инстинктивное неприятие определенного класса людей, на чьи пороки она смотрела вроде бы со снисхождением. Этот отрывок сообщает нам все, что нужно знать о несчастной паре, которая в нем описывается.

«Помнишь ли ты мистера и миссис Х.? Миссис Х. пришла к нам на днях и рассказала грустную историю об экстравагантных, расточительных привычках ее злосчастного мужа-алкоголика. Она просила совета у моего отца; по ее словам, их ожидал полный крах. У них были долги, которые они никогда не смогут оплатить. Она ожидала, что мистера Х.[97] немедленно лишат сана священника; по своему горькому опыту она знала, что его пороки неисправимы. Он зверски обращался с ней и с ее ребенком и так же ужасно вел себя и в остальном. Папа посоветовал ей оставить его навсегда и отправиться домой, если у нее был какой-либо дом. Она сказала, что она уже давно на это решилась и что она незамедлительно так и поступит, как только мистер Б. отпустит ее. Она испытывала к нему несказанное отвращение и презрение и не притворялась, что сохраняет к нему хоть каплю уважения. Это меня не удивляет, но меня удивляет, что она вышла замуж за человека, к которому всегда питала практически такие же чувства, как и сейчас. Я абсолютно уверена, что ни одна достойная женщина не может испытывать что-либо, кроме отвращения, к такому человеку, как мистер Х. До того, как я узнала или начала подозревать, какой у него характер, и когда я удивлялась его разнообразным талантам, я уже подспудно чувствовала это. Хотя я терпеть не могла говорить с ним, терпеть не могла глядеть на него, у меня не было уверенности в том, что для моей неприязни есть существенная причина, и, считая абсурдным полагаться на один инстинкт, я скрывала и подавляла это чувство как могла и при всех обстоятельствах обращалась с ним по возможности любезно. Меня поразило, что Мери испытала такое же чувство с первого взгляда; расставшись с ним, она сказала: «Это чудовищный человек, Шарлотта!» Я подумала: «Воистину».

Глава 10

В начале марта 1841 года мисс Бронте получила свое второе и последнее место гувернантки [98]. На сей раз она сочла, что ей повезло – она оказалась в семье добросердечных и дружелюбных людей. К главе семьи она относилась как к доброму другу, чей совет помог ей совершить очень важный в ее жизни поступок. Так как ее доходы были весьма ограниченны, она вынуждена была зарабатывать на жизнь тем, что занималась в свободное время рукоделием, и в целом она скорее была бонной или няней, чье время уходило на выполнение одних и тех же бесконечных обязанностей. Эта четко не регламентированная, но постоянная работа, состоявшая в подчинении чужой воле в любое время дня и ночи, была особенно невыносима для человека, чья жизнь дома отличалась свободой. Она никогда и нигде не оставалась праздной, но дома у нее почти не было тех многочисленных кратких разговоров, планов, обязанностей, удовольствий и т. п., которыми полны дни большинства людей. Это позволяло ей предаваться в воображении длинным и глубоким историям чувств, на которые другим, как ни странно, редко хватает времени. Из-за этого позднее в ее слишком краткой карьере неистовость ее чувств не могла не подорвать ее физическое здоровье. Привычка фантазировать, укреплявшаяся по мере взросления и питающаяся ее силой, стала ее второй натурой. А теперь развивать ее самые главные и характерные способности не представлялось возможным. В отличие от того, как это было у мисс Вулер, она не могла предвкушать посреди своих дневных обязанностей, что с наступлением вечера сможет предаться более приятным занятиям. Безусловно, любая женщина, поступившая в гувернантки, должна многим пожертвовать; безусловно, такая жизнь связана с самоограничением; но для Шарлотты Бронте и ее сестер она состояла из постоянных усилий направить все способности в определенное русло, хотя вся ее предшествующая жизнь сделала их для этого непригодными. Более того, маленькие Бронте выросли без матери, и из-за того, что они не знали веселых детских игр и сами не испытали нежных ласк, они ничего не ведали о самой природе младенчества и о том, как пробудить его лучшие качества. Для них дети были досадной необходимостью для продолжения человеческого рода; никакого иного контакта с ними они никогда не имели. Много лет спустя, когда мисс Бронте гостила у нас, она непрерывно наблюдала за нашими маленькими девочками, и мне не удавалось ее убедить, что они были всего лишь обыкновенными хорошо воспитанными детьми. Ее удивляло и трогало в них любое проявление внимания к другим, доброе отношение к животным и отсутствие эгоизма; она настаивала на своей правоте, заявляя, что я ошибаюсь, когда мы расходились в оценке их столь превосходного поведения. Все это надо иметь в виду, читая следующие письма. Всем тем, кто пережил ее и кто оглядывается на ее жизнь со своего горного пика, нужно также принять к сведению, что никогда ни отвращение, ни страдание не заставили ее покинуть стезю, по которой, как она была убеждена, ей суждено было следовать.

«3 марта 1841.

Некоторое время назад я говорила тебе, что намереваюсь получить место, и тогда мое решение было достаточно твердым. Я чувствовала, что, как бы часто меня ни постигало разочарование, я не оставлю своих усилий. После двух или трех серьезных поражений – после многочисленных беспокойств, связанных с перепиской и собеседованиями – я наконец добилась своего, и сейчас я уже вполне обосновалась на новом месте.

* * *

Дом не очень большой, но чрезвычайно удобный и хорошо устроенный, с приятным и обширным парком. Соглашаясь на эту работу, я пожертвовала зарплатой во имя комфорта – я имею в виду под этим не хорошее питание и напитки, тепло очага или мягкую постель, а окружение веселых людей, чьи ум и сердце отлиты не из свинца и вытесаны не из мрамора. Мое вознаграждение на самом деле не превосходит 16 фунтов в год, хотя номинально оно составляет 20 фунтов стерлингов, но из этой суммы вычитаются расходы на стирку. У меня двое подопечных, девочка восьми лет и шестилетний мальчик. Что касается родителей, то ты не будешь ожидать обстоятельного отчета об их характерах, если я скажу тебе, что приехала сюда только вчера. У меня нет способности с первого взгляда оценить человека. Перед тем как я рискну высказать суждение о чьем-либо характере, я должна рассмотреть его под различным освещением и в разных ракурсах. Поэтому все, что я могу сказать, это то, что и мистер и миссис Х. кажутся хорошими людьми. У меня пока не было причин жаловаться на недостаток деликатности или любезности. Ученики мои – бешеные и невышколенные, но очевидно довольно добродушные. Хотелось бы и в следующий раз написать тебе нечто подобное. Я искренне желаю угодить им и буду стараться этого добиться. Если мне удастся хотя бы почувствовать, что я удовлетворяю их требованиям, и если при этом мне удастся сохранить здоровье, я думаю, что буду в меру счастлива. Но никто, кроме меня, не может сказать, как тяжела для меня работа гувернантки – ведь никто, кроме меня, не представляет себе, как весь мой разум и моя природа противятся этому занятию. Не думай, что я не виню себя из-за этого и не пытаюсь победить это чувство всеми возможными способами. Моими главными препятствиями являются вещи, которые тебе покажутся относительно тривиальными. Мне очень сложно противостоять грубой фамильярности детей. Мне очень тяжело о чем-либо просить госпожу или слуг, как бы мне этого ни хотелось. Мне легче переносить величайшее неудобство, чем пойти на кухню и попросить, чтобы его устранили. Я дура. Клянусь небом, я никак не могу с собой совладать!

Теперь ты можешь мне сказать, так ли неприлично гувернантке просить разрешения, чтобы ее навестили друзья. Я не имею в виду, чтобы они остались, но просто заехали на час или два? Если это не будет совершенно непристойным, я настойчиво прошу тебя изыскать какой-нибудь способ показать мне свое личико. И все же я чувствую, что мое требование очень глупое и почти неисполнимое, а ведь это всего в четырех милях от Б.!»

«21 марта.

Ты должна извинить мой очень краткий ответ на твое столь желанное письмо, но я чрезвычайно занята. Миссис X. ожидала, что я буду много шить. Из-за детей, которые требуют максимум внимания, днем мне мало удается заниматься шитьем. Поэтому я вынуждена посвящать этому занятию вечера. Пиши мне почаще очень длинные письма. Это будет хорошо для нас обеих. Это место гораздо лучше, чем N., но видит Бог, мне надо порядочно поработать над собой, чтобы относиться к делу со всей душой. Твои слова меня немного приободрили. Мне бы хотелось всегда поступать по твоему совету. Меня терзает тоска по дому. Мистер Х. мне очень нравится. Дети слишком избалованы и, следовательно, иногда ими трудно управлять. Приезжай, приезжай, приезжай же навестить меня. Неважно, будет ли это нарушением этикета. Приезжай, даже если ты сможешь побыть со мной только час. И не говори больше, что я тебя бросила, дорогая моя, я не могла бы себе этого позволить. Не в моей натуре жить в этом тоскливом мире без симпатии и привязанности, которые мы столь редко находим. Это слишком великое сокровище, чтобы, раз приобретя его, так бездумно от него отмахнуться».

Проведя на своем новом месте всего несколько недель, мисс Бронте получила возможность убедиться в доброте своих работодателей. Мистер Х. написал ее отцу и пригласил его как можно скорее приехать познакомиться с новым жилищем его дочери и провести с ней здесь неделю, а миссис Х. выразила превеликое огорчение тем, что одна из подруг мисс Бронте подъехала к дому, чтобы передать ей пакет или письмо, но не зашла внутрь. Так она поняла, что все ее друзья смогут беспрепятственно к ней приезжать и что отца ее примут с особой радостью. Она с благодарностью воспользовалась проявленной к ней добротой, написав своей подруге, чтобы та ее посетила, и последняя так и поступила.

«Июнь 1841.

Ты вряд ли мне поверишь, но я не могу найти и четверти часа, чтобы написать тебе несколько строк, однако это именно так, а потом еще письмецо надо нести целую милю на почту, что занимает почти час, а ведь это большая часть дня. Мистер и миссис Х. отсутствуют уже неделю. Этим утром я получила от них весточку. Пока еще время их возвращения не определено, но я надеюсь, что это случится скоро, в противном случае я упущу возможность повидаться с Энн во время каникул. Насколько я понимаю, она приехала домой в прошлую среду, и ей полагается лишь три недели каникул, потому что семья, где она работает, отправляется в Скарборо. Я бы так хотела увидеть ее, чтобы самой убедиться в состоянии ее здоровья. Я не рискую никому доверять, ведь никто не обращает должного внимания на мелочи. Жаль, что тебе еще не удалось ее увидеть. Пока я очень хорошо нахожу общий язык с прислугой и с детьми, и все же это безрадостная одинокая работа. Ты понимаешь так же хорошо, как и я, что значит быть одной без дружеской компании».

Вскоре после того, как это письмо было написано, мистер и миссис Х. вернулись, как раз в срок, чтобы позволить Шарлотте отправиться домой и лично проконтролировать здоровье Энн, которое она нашла, к своему большому огорчению, далеко не крепким. Что еще она могла сделать, кроме того, чтобы ухаживать за этой сестренкой и оберегать ее, самую младшую из всех? Связанные с ней опасения заставили их еще раз вернуться к мысли о создании школы. Если бы, благодаря ей, все трое могли жить вместе и поддерживать себя материально, все могло бы хорошо обернуться. У них было бы какое-то время для себя, чтобы вновь и вновь испытывать себя на литературном поприще, которое, несмотря на враждебные обстоятельства, они продолжали считать главной целью. Но для Шарлотты основной причиной было убеждение, что столь хрупкое здоровье Энн требовало особого ухода, и предоставить его могла только старшая сестра. Во время этих летних каникул она писала:

«Хауорт. 19 июля 1841.

В тот четверг, когда ты обещала приехать, мы ждали тебя долго и тревожно. Я все глаза проглядела, стоя у окна с лорнетом в руке, а иногда и с очками на носу. Однако тебя нельзя винить… а что касается разочарования, что ж, все должны испытывать разочарование в тот или иной период своей жизни. Но все то множество вещей, о которых я хотела тебе рассказать, будут позабыты и никогда не будут сказаны. В нашем доме зреет один план, который мы с Эмили так хотели с тобой обсудить. План этот еще в самом зародыше, он едва ли вылупился из скорлупы; станет ли он когда-нибудь полноценным цыпленком или же протухнет и погибнет, не успев издать ни единого писка, – это одна из тех загадок будущего, о которых оракулы высказываются весьма смутно. Надеюсь, тебя не смутят все эти таинственные метафоры. Я веду речь об обычном повседневном происшествии, хотя по-дельфийски я преподношу эту информацию в виде фигуративной речи о яйцах, цыплятах и т. д. и т. п. Но к делу – папа и тетя, подгоняемые нами – то есть Эмили, Энн и мною, – говорят о том, чтобы открыть школу! Как тебе известно, я часто упоминала, как мне этого хочется, но я никогда не могла себе представить, где взять деньги на подобное начинание. Я прекрасно знала, что у тети есть сбережения, но всегда считала, что она ни за что не даст нам ссуду. Однако она действительно предоставила ссуду, или, вернее, намекает, что наверно предоставит ее, если будут гарантированы ученицы, если можно будет добиться желательного положения и т. д. Это звучит совершенно правильно, но нужно еще принять во внимание обстоятельства, которые задерживают реализацию нашего плана. Я не ожидаю, что тетя решится потратить на подобную авантюру больше 150 фунтов, а возможно ли основать достойную (ни в коем случае не показную) школу и начать управлять ею с таким капиталом? Задай этот вопрос своей сестре, если ты думаешь, что она сможет на него ответить, но если нет, то не говори ей ни слова. Что касается того, чтобы залезть в долги, то ни один из нас не может ни на мгновение примириться с этой мыслью. Каким бы скромным и простеньким ни было наше начинание, главное, чтобы у него было прочное основание и безопасный фундамент. Размышляя о разных возможных и невозможных местах, где мы могли бы организовать школу, я остановилась на Берлингтоне, скорее даже на пригороде Берлингтона. Ты не помнишь, была ли там какая-нибудь другая школа, кроме школы мисс Х.? Разумеется, это совсем еще не оформившаяся и случайная мысль. Есть сотни причин, в силу которых это не практично. У нас там нет ни связей, ни знакомств, это далеко от дома и т. д. И все же я полагаю, что земля в Ист-Райдинге не так заселена, как на западе. Конечно, многое нужно будет разузнать и обдумать, пока мы не выберем какое-то конкретное место, и боюсь, что много времени утечет, пока мы не осуществим наш план… Напиши поскорее. Я не покину свое теперешнее место, пока мой будущий проект не примет более четких и определенных очертаний».

Как мы видим, через две недели в землю уже были брошены семена, которые дадут всходы, способные оказать существенное влияние на ее будущую жизнь.

«7 августа 1841.

Субботний вечер: я уложила детей и сейчас собираюсь сесть и ответить на твое письмо. Я опять одна в роли экономки и гувернантки, так как мистер и миссис Х. сейчас в N. По правде говоря, хотя мне и одиноко, когда их нет, все-таки это мое самое счастливое время. С детьми как-то удается управляться, прислуга очень внимательна и услужлива, а периодическое отсутствие господина и госпожи освобождает меня от обязанности всегда казаться веселой и общительной. Марта Х., кажется, скоро окажется в очень благоприятном положении, как и Мери, не удивляйся, но они с братом в ближайшее же время вернутся на континент, однако не поселятся там, а проведут месяц, отдыхая и путешествуя. Я получила длинное письмо от Мери и посылку с подарком – очень красивый черный шелковый шарф и пару элегантных лайковых перчаток, купленных в Брюсселе. Разумеется, с одной стороны, подарок меня обрадовал – обрадовал тем, что они подумали обо мне, находясь так далеко, посреди развлечений одной из самых великолепных европейских столиц, и все же я приняла этот подарок с досадой. Мне сдается, что у Мери и Марты нет лишних карманных денег и на самих себя. Жаль, что они не выбрали более дешевый способ засвидетельствовать мне свою симпатию. В письме Мери описывала некоторые из увиденных ею достопримечательностей и соборов – достопримечательности самые изысканные, соборы из самых почитаемых. Трудно определить, что нахлынуло на меня, когда я читала ее письмо: такое неистовое, жгучее стремление к самоограничению и планомерной работе; такое сильное желание обрести крылья – крылья, которые сможет дать благосостояние; такая яростная жажда увидеть, узнать, научиться; целую минуту нечто росло и ширилось внутри моего существа. Меня мучило сознание нереализованных способностей – затем внутри что-то оборвалось, и я впала в отчаяние. Дорогая моя, я вряд ли призналась бы в этом кому-либо кроме тебя, и даже тебе скорее в письме, чем vivâ voce[99]. Эти подрывные и абсурдные чувства оказались мимолетны; я подавила их за пять минут. Надеюсь, они больше не вернутся, ведь они причинили мне такую жгучую боль. Никаких дальнейших шагов не было сделано по пути осуществления проекта, о котором я тебе писала, и в настоящее время скорее всего и не будет сделано, но мы с Эмили и Энн не перестаем думать об этом. Это наша Полярная звезда, и мы обращаем к ней взоры, когда бы нас ни посетило уныние. Подозреваю, что из-за тона моего письма ты решишь, что я несчастна. Но это совсем не так. Напротив, я осознаю, что, как у гувернантки, у меня отличное место. Однако то, что иногда мучит и преследует меня, это убеждение, что у меня нет естественных предпосылок к этому поприщу. Если бы требовалось только преподавать, то все шло бы гладко и легко; но жизнь у чужих людей, отчуждение от своей подлинной натуры, необходимость поддерживать холодный, сдержанный и бесстрастный вид – вот что мучительно… Не упоминай пока о нашем школьном проекте. Проект, еще не начавшийся, всегда под вопросом. Пиши мне чаще, дорогая моя Нелл, ты же знаешь, что твои письма бесценны. Твой «любящий ребенок» (раз ты решила так меня называть).

Ш.Б.

P.S. Я хорошо себя чувствую, не воображай, что это не так. Лишь одно чувство гложет меня (я должна упомянуть об этом, хотя и решила не делать этого). Это касается Энн. Ей столько приходится переносить; гораздо больше, чем когда-либо выпадало на мою долю. Когда я мысленно обращаюсь к ней, я всегда представляю ее в виде терпеливого гонимого странника. Я знаю, какая скрытая чувствительность свойственна ее натуре, когда ее обижают. Как бы мне хотелось быть рядом, чтобы хоть немного ее утешить. Она более одинока – обладает меньшим даром заводить друзей, чем даже я. Но довольно об этом».

Сама она могла многое перенести, но не умела терпеливо сносить несчастья других, особенно своих сестер, и мысль о маленькой, нежной младшей сестренке, покорно страдающей в одиночестве, была для нее нестерпима. Требовалось что-то предпринять. Неважно, что желанная цель была так далеко, но каждое мгновение, когда она не добивалась хоть какого-нибудь продвижения к ней, она считала потерянным. Своя школа означала немного свободного времени каждый день, свободу от какого-либо контроля, кроме собственного чувства долга. Это означало, что три сестры, испытывающие друг к другу столь сильную любовь, смогут жить вместе под одной крышей, в то же время самостоятельно зарабатывая себе на хлеб; но прежде всего это означало возможность оберегать тех двоих, чья жизнь и счастье всегда были гораздо важнее для Шарлотты, чем ее собственные. Но несмотря на нетерпеливый трепет, она не предпринимала никаких шагов в спешке. Она поинтересовалась где только возможно, какие шансы на успех были у ее школы. Но повсюду, казалось, уже существовало более чем достаточно заведений, подобных тому, которое собирались создать сестры. Что же делать? Необходимо было предложить какие-нибудь дополнительные преимущества. Но какие? У них в избытке было мыслей, сил и информации, но подобные квалификации едва ли подходят для рекламного проспекта. Они кое-что смыслили во французском языке, достаточно для того, чтобы бегло читать, но едва ли для того, чтобы преподавать его наравне с носителями языка или профессиональными учителями. Эмили и Энн обладали некоторым музыкальным образованием, но опять-таки их преследовали сомнения, смогут ли они без дополнительного обучения давать уроки музыки.

Как раз в это время мисс Вулер подумывала о том, чтобы оставить свою школу в Дьюсбери-Мур, и она предложила передать ее своим бывшим ученицам Бронте. С тех пор как Шарлотта работала там учительницей, сестра мисс Вулер взяла на себя активную роль в управлении делами школы, но количество учениц уменьшилось; поэтому, если бы Бронте взялись за это, им предстояло бы вернуть школу к былому процветанию. И это также потребовало бы от них особых качеств, которыми они в данный момент не обладали, но о которых у Шарлотты появилось некоторое представление. Она решила следовать за ходом своих мыслей и не отступать до тех пор, пока ее план не завершится успехом. Изо всех сил подавляя свое возбуждение, сквозящее в каждом слове ее письма, она написала тете следующее.

«29 сентября 1841.

Дорогая тетушка.

Я ничего еще не получала от мисс Вулер с тех пор, как написала ей, намекая на то, что приму ее предложение. Ума не приложу, чем вызвано столь затяжное молчание, разве что на пути к заключению сделки возникло какое-то неожиданное препятствие. Тем временем мистер и миссис Х. [отец и мать ее подопечных] и другие подсказали мне следующий план, о котором я хочу тебе сообщить. Друзья рекомендуют мне, если я хочу добиться прочного успеха, исхитриться провести время в какой-либо школе на континенте. Они говорят, что в Англии школы столь многочисленны, конкуренция между ними столь велика, что без такой попытки добиться превосходства нам придется очень тяжело, и затея наша может закончиться плачевно. Более того, они говорят, что займ в размере 100 фунтов, который ты нам так любезно предложила, возможно, и не потребуется сейчас в полном размере, так как мисс Вулер одолжит нам мебель. Для успеха нашего дела по крайней мере половина этой суммы должна быть потрачена так, как я тебе изложила, тем самым обеспечив более быструю отдачу как от процентов, так и от основного капитала.

Во Францию или в Париж я не собираюсь. Я бы поехала в Брюссель, в Бельгию. Поездка туда по самому дорогому раскладу обойдется в 5 фунтов, проживание там почти в два раза дешевле, чем в Англии, а учебные учреждения соответствуют или даже превосходят любые иные в Европе. За полгода я полностью овладею французским. Я могла бы существенно улучшить мой итальянский и даже научиться основам немецкого, если, конечно, я буду себя чувствовать так же хорошо, как и теперь. Мери сейчас находится в Брюсселе, в первоклассном учреждении. Я даже не думаю направиться в замок Коклеберг[100], где она живет, так как стоит это слишком дорого; но если я ей напишу, она с помощью миссис Дженкинс, супруги британского священника, сможет найти для меня недорогое и приличное место и надежную протекцию. У меня будет возможность часто с ней видеться, она покажет мне город, и благодаря ее кузенам меня наверняка введут в общество гораздо более высокое, изысканное и образованное, чем то, которое я знала до сих пор.

В этом есть преимущества, из которых мы извлечем реальную пользу, когда откроем школу, а если бы Эмили смогла разделить их со мной, нам в будущем удалось бы занять такое положение в обществе, о котором сейчас не приходится и мечтать. Я говорю Эмили, а не Энн, ведь до Энн могла бы дойти очередь впоследствии, если дело со школой наладится. Сейчас, когда я пишу эти строки, я пребываю в уверенности, что ты увидишь в моих словах здравый смысл. Ты всегда предпочитаешь получать от своих денег наилучшую отдачу. Ты не любишь делать дешевые покупки; когда ты делаешь одолжение, то обычно ты делаешь это эффектно; поверь, 50 или 100 фунтов, потраченных таким образом, окажутся надежным вложением. Разумеется, у меня, кроме тебя, нет на свете ни одного друга, к кому я могла бы обратиться с подобной просьбой. Я абсолютно уверена, что если нам позволят воспользоваться этим преимуществом, мы будем устроены на всю жизнь. Папа скорее всего сочтет наш план сумасбродным и амбициозным, но разве кто-либо возвысился в этом мире без амбиций? Когда он покинул Ирландию и направился в Кеймбриджский университет, его подстегивали амбиции не меньше, чем меня сейчас. Я хочу, чтобы все мы преуспели. Я знаю, что мы обладаем талантами, и я желаю, чтобы они не пропали даром. Обращаюсь к тебе, тетушка, с просьбой о помощи. Думаю, ты не откажешь. Уверена, что если ты согласишься, то по моей вине ты не пожалеешь о своей доброте».

Это письмо было написано в доме, где она служила гувернанткой. Очень скоро пришел ответ. Многое, наверно, было переговорено в пасторском доме Хауорта между отцом и тетей. В конце концов разрешение было получено. Только тогда и ничуть не раньше она поделилась своим планом с близкой подругой. Она была не из тех, кто обсуждает подробности какого-либо дела, пока оно еще под вопросом, не из тех, кто говорит о своих усилиях, исход которых сомнителен.

«2 ноября 1841.

Ну, давай начнем ссориться. Первым делом я должна решить, начну ли я оборонительные или наступательные действия. Думаю, оборонительные. Ты говоришь, и я это сама ясно вижу, что ты была обижена кажущимся недостатком доверия с моей стороны. Об изначальном предложении мисс Вулер ты услышала от других прежде, чем я сама сообщила тебе о нем. Это правда. Я обдумывала планы, важные для моего будущего. Я ни в едином письме не написала тебе о них. И это правда. Это кажется странным близкой и любимой подруге, которую знаешь давно и которая всегда была рядом. Совершенно верно. Я не могу извиняться за такое поведение, потому что слово извинение предполагает признание вины, а я не чувствую, что была неправа. Дело в том, что я не была уверена да и сейчас не уверена в своем предназначении. Я была совершенно не уверена, сбита с толку противоречивыми планами и предложениями. Как я тебе ранее говорила, я занята целыми днями, и при этом я обязана была писать много неотложных писем. Я знала, что не будет никакого толку писать тебе тогда, чтобы сказать, что я пребываю в сомнениях и неуверенности – надеясь на одно, опасаясь другого, тревожась и страстно желая сделать то, что казалось неисполнимым. Думая о тебе в тот бурный период, я решила, что ты обо всем узнаешь, когда мой путь станет ясен и моя большая цель достигнута. Если бы это было возможно, я бы всегда трудилась молча и впотьмах, чтобы о моих делах узнавали только по результатам. Мисс В. с невероятной добротой предложила мне приехать в Дьюсбери-Мур и попытаться вдохнуть жизнь в школу, оставленную ее сестрой. Как компенсацию за свое питание она предложила мне пользоваться мебелью. Поначалу я сердечно приняла предложение и готова была сделать все, что в моих силах, для достижения успеха; но в моей душе зажегся огонь, который я не могла потушить. Мне так хотелось умножить мои достижения – стать лучше, чем я есть; в одном из моих прошлых писем я показала тебе малую толику того, что я чувствовала – но лишь малую толику; Мери добавила масла в огонь – она поддержала меня и с свойственной ей силой и энергией укрепила меня на моем пути. Я мечтала отправиться в Брюссель, но как? Мне хотелось, чтобы по крайней мере одна из сестер разделила со мной это удовольствие. Я остановилась на Эмили. Я знала, что она заслуживает поощрения. Как организовать это? В крайней степени возбуждения я написала письмо домой, которое оказалось судьбоносным. Обратившись за помощью к тетушке, я получила согласие. Дела еще не устроены, но достаточно сказать, что у нас появился шанс уехать на полгода. Школа в Дьюсбери-Мур продана. Наверно, это к лучшему, ведь это глухое, тоскливое место, неподходящее для школы. В глубине души я верю, что нет повода сожалеть об этом. Мои планы на будущее целиком связаны с этими намерениями: если я когда-нибудь окажусь в Брюсселе и если мое здоровье не подведет, я все сделаю, чтобы не упустить любую предоставленную мне возможность. Через полгода я сделаю, что смогу. <…> Поверь мне, хотя я родилась в апреле, а это месяц переменчивой погоды, мне свойственно постоянство. Настроение мое резко меняется, иногда я говорю взахлеб, а иногда упорно молчу, но я питаю к тебе неизменное уважение, и если ты дождешься конца пасмурной дождливой погоды, будь уверена, что за ней последует солнце, может, пока оно скрыто за облаками, но оно там».

К Рождеству она оставила свое место гувернантки, и расставание с хозяевами, видимо, сильно взволновало и растрогало ее. «Они переоценили меня, – заметила она после того, как покинула их семью, – я этого не заслужила».

Все четверо детей планировали встретиться в декабре в доме отца. Бренуэлл, поступивший на пять месяцев клерком в управление железной дороги Лидса и Манчестера, рассчитывал получить короткий отпуск. Энн приехала в сочельник. Она оказалась такой незаменимой на своей трудной работе, что семья, в которой она жила, настаивала на ее скорейшем возвращении, хотя она и объявила им о своем решении отказаться от места; отчасти это было связано с жестоким обращением, а отчасти с тем, что пока ее сестры будут в Бельгии, ее присутствие в пасторском доме было бы крайне желательным, учитывая возраст трех остающихся в нем обитателей.

После переписки и долгих обсуждений в кругу семьи оказалось, исходя из писем, полученных из Брюсселя и содержащих обескураживающее описание тамошних школ, что Шарлотте и Эмили лучше отправиться в учебное заведение Лилля на севере Франции, которое расхваливал Батист Ноэль[101] и другие священнослужители. И вот в конце января было решено, что они поедут туда через три недели в сопровождении француженки, в то время находившейся в Лондоне. Условия предусматривали оплату 50 фунтов за каждую ученицу, что покрывало только питание и уроки французского, но за эту сумму можно было получить отдельную комнату, без этой роскоши сумма была меньше. Шарлотта пишет:

«20 января 1842.

Я сочла, что тетя поступила щедро, согласившись на дополнительную сумму, включающую отдельную комнату. Для нас это будет особая роскошь со многих точек зрения. Я сожалею о замене Брюсселя на Лилль по разным причинам, главным образом потому, что я не увижу Марту. Мери без устали посылала мне информацию. Она не жалела ни сил, ни денег. У Мери золотое сердце. У меня ведь всего две подруги – ты и она – непоколебимые и настоящие, в чью преданность и искренность я верю так же, как в Библию. Я вас обеих обременила – особенно тебя, но ты всегда берешь каминные щипцы и собираешь каленые угли на голову мою [102]. В последнее время мне нужно было писать письма в Брюссель, в Лилль, в Лондон. Я должна сшить много рубашек, спальных сорочек, карманных платочков и кармашков, и еще починить одежду. Каждую неделю с момента своего возвращения я рассчитывала увидеться с Бренуэллом, однако ему пока еще не удалось выбраться к нам. Но мы точно ожидаем его в следующую субботу. При таком положении дел могу ли я разъезжать с визитами? Ты меня до смерти мучаешь упоминаниями о разговорах у камина. Верь мне, у нас не будет такой возможности на долгие месяцы вперед. У меня на лице появляется интересное выражение старости, и когда мы увидимся в следующий раз, я точно буду носить чепец и очки».

Глава 11

Мне неизвестны все обстоятельства, которые привели к отказу от поездки в Лилль. С самого начала Шарлотту сильно притягивал Брюссель, и мысль о поездке туда, а не в какое-либо иное место, была оставлена только из-за информации о том, что школы там весьма посредственные. В ее письмах упоминается миссис Дженкинс, жена священника Британского посольства. По просьбе ее брата, живущего в нескольких милях от Хауорта священнослужителя и знакомого мистера Бронте, она наводила справки и наконец, почти отчаявшись, услышала о школе, казавшейся подходящей во всех отношениях. Они нашли одну английскую даму, жившую в семье принцев Орлеанских и преодолевшую вместе с ними все превратности судьбы. После того, как принцесса Луиза [103] обручилась с королем Леопольдом, эта дама последовала за ней в Брюссель в должности преподавательницы. Ее внучка получала образование в пансионе мадам Эже, и бабушка была так довольна обучением, что сообщила миссис Дженкинс об этом заведении, отозвавшись о нем самым лестным образом. В результате было решено, что мисс Бронте и Эмили следует направиться туда, если условия их устраивают. Господин Эже сообщил мне, что, получив письмо Шарлотты с очень определенными вопросами о том, сколько стоят всяческие услуги, обычно определяемые как «дополнительные», они с женой были так поражены простым и серьезным тоном письма, что сказали друг другу: «Это дочери английского пастора с ограниченными материальными возможностями, которые стремятся к учебе с тем, чтобы в дальнейшем обучать других, и для которых дополнительные затраты весьма ощутимы. Давай назначим определенную сумму, которая будет включать все услуги».

Так и поступили, соглашение было достигнуто, и сестры Бронте приготовились покинуть свое родное графство впервые в жизни, если исключить грустное и памятное пребывание в Кован-Бридж. Мистер Бронте решил сопровождать своих дочерей. К компании присоединились и Мери с братом, который был искушен в заграничных путешествиях. Первый визит Шарлотты в Лондон длился пару дней, и остановились они там, судя по одному из писем, в Кофейне каноников в переулке Патерностер[104], странной и старомодной таверне, о которой я еще расскажу.

Мистер Бронте отвез дочерей на улицу Изабеллы в Брюсселе, провел одну ночь у мистера Дженкинса и незамедлительно вернулся в свою глухую йоркширскую деревушку. Какой контраст по сравнению с ней должна была представлять бельгийская столица для этих девушек! Болезненно перенося каждое новое и непривычное знакомство – вдали от любимого дома и дорогих им болот, – они стойко держались благодаря своей непоколебимой воле. Вот что пишет Шарлотта об Эмили:

«Она училась с прилежанием и упорством, а после своего двадцатилетия поехала со мной в пансион на континенте. Следствием этого было все то же страдание и внутренний разлад, усиленный отвращением ее прямолинейной еретической и английской натуры от иностранной римско-католической среды. Она опять начала падать духом, но на сей раз выстояла исключительно благодаря своей решимости: оглядываясь на свою былую неудачу, она испытывала стыд и раскаяние и решила во что бы то ни стало преодолеть себя, хотя победа стоила ей дорого. Она не чувствовала себя счастливой до тех пор, пока не увезла свои столь тяжело добытые знания обратно в отдаленную английскую деревню, старый пасторский дом и пустынные холмы Йоркшира».

Они стремились к знаниям. Они приехали учиться. Они будут учиться. Когда им необходимо было добиться определенной цели путем общения с соученицами, они преодолевали себя; в любой иной ситуации они были болезненно застенчивы. Миссис Дженкинс говорила мне, что она имела обыкновение приглашать их к себе по воскресеньям и праздникам, пока не поняла, что эти визиты заставляли их скорее страдать, чем приятно проводить время. Эмили практически никогда не могла выдавить из себя ничего, кроме односложных слов. Шарлотта иногда приходила в некоторое возбуждение и начинала говорить хорошо и красноречиво – на определенные темы, но прежде, чем произнести хоть слово, она имела привычку постепенно поворачиваться в своем кресле так, чтобы почти полностью спрятать лицо от человека, с которым она беседовала.

Тем не менее в Брюсселе было много такого, на что отзывалось ее живое воображение. Наконец она увидела кое-что из того огромного мира, который был предметом ее мечтаний. Веселая толпа, идущая мимо нее по улицам, так же шла по этим улицам на протяжении многих веков, облеченная в самые разнообразные костюмы. Каждый уголок имел свою историю, уходящую в глубь веков к легендарным временам, когда Ян и Янника, местные великан с великаншей, глядели со стены в сорок футов высотой там, где сейчас пролегает улица Вилла Эрмоса: они рассматривали новых поселенцев, изгоняющих их из страны, в которой они жили с самого Великого потопа. Огромный и величественный собор Св. Гудулы, религиозная живопись, поразительные ритуалы и церемонии римско-католической церкви – все это произвело глубокое впечатление на девушек, еще недавно знавших лишь голые стены и неприхотливую службу хауортской церкви. К тому же они негодовали на себя за то, что поддались этим впечатлениям, и их отважные протестантские сердца восстали против ложной Дуэссы[105], которая так их покорила.

Само здание, в котором находился пансион мадам Эже, вызывало бесконечную цепь блистательных ассоциаций у того, кто проходил по его старинным залам и темным садовым аллеям. Если вы повернете в сторону от роскошной улицы Рояль около статуи генерала Бельяра, вы увидите уходящие вниз широкие ступени улицы Изабеллы. Трубы домов не достигают даже уровня ваших ног. Напротив ступеней внизу находится большой старый особняк с обширным, окруженным стеной садом, расположенным справа и позади него. Перед садом, на той же стороне, что и особняк, расположен ряд маленьких живописных, старомодных домиков, чьи крыши обрамляют массивные ветви. Своим однообразием домики напоминают богадельни, так часто встречающиеся в английских провинциальных городках. Улица Изабеллы выглядит так, как будто ее не коснулись архитектурные новшества трех последних столетий; и при этом до нее может долететь камешек, брошенный из окна любой из больших современных гостиниц на улице Рояль, построенных и меблированных по последней парижской моде.

В тринадцатом веке улица Изабеллы называлась Собачьей канавой, а территорию, на которой расположился сегодня пансион мадам Эже, занимала псарня, где держали гончих герцога. На смену псарне пришел странноприимный дом. Бездомных и нищих, а возможно и прокаженных братья религиозного ордера принимали в здании, находящемся на этой внутренней стороне, а былой оборонительный ров был заполнен огородами и садами, просуществовавшими около сотни лет. Затем пришла аристократическая гильдия арбалетчиков. Перед приемом в члены гильдии от них требовалось доказать их благородное происхождение, незапятнанное на протяжении многих поколений, а во время посвящения они должны были дать торжественную клятву, что не будут тратить ни на какие развлечения свое свободное время, которое должно быть полностью посвящено благородному искусству стрельбы из арбалета. Раз в год проходило большое состязание под покровительством какого-либо святого, и к церкви его имени привязывали птицу или мишень в форме птицы [106]. Победитель игрищ объявлялся королем арбалетчиков на ближайший год и соответственно получал драгоценный трофей, который он имел право носить в течение двенадцати месяцев, после чего возвращал его гильдии для дальнейших состязаний. Если кто-нибудь умирал в течение того времени, пока он был королем, его семья была обязана передать трофей церкви святого покровителя гильдии и предоставить подобный же драгоценный приз для следующего состязания. Эти благородные арбалетчики Средневековья представляли собой некое подобие вооруженной гвардии при действующей власти и почти без исключения поддерживали аристократов, а не народ во время многочисленных бунтов во фламандских городах. Поэтому власти оказывали им протекцию, и они с легкостью получали удобные защищенные территории для своих стрельбищ. Именно так они заняли старый ров и овладели большим садом, разбитым в тихом и солнечном углублении под укреплениями.

Однако в шестнадцатом веке через стрельбище Арбалетчиков Великой Клятвы потребовалось проложить улицу, и после длительной задержки обожаемая ими инфанта Изабелла убедила членов гильдии отказаться от принадлежащего им участка земли. В обмен на это Изабелла – которая состояла в гильдии и даже сама подстрелила птичку, а с 1615 года была уже королевой, поднесла арбалетчикам многочисленные дары. В свою очередь, благодарный город, который уже давно желал проложить более короткий путь к Св. Гудуле, но получал отпор со стороны благородных стрелков, назвал улицу в ее честь. В порядке компенсации арбалетчикам она построила для них на новой улице Изабеллы «большой особняк». Этот квадратный по форме особняк располагался напротив их стрельбища. На дальней стене по сей день можно прочесть:

Philippo IIII. Hispan. Rege. Isabella-Clara-Eugenia Hispan. Infans. Magnae Guldae Regina Guldae Fratribus Posuit.

В этом особняке проходили великолепные пиры Арбалетчиков Великой Клятвы. Главный стрелок жил там постоянно, чтобы всегда быть на посту, если потребуется оказать какую-либо услугу гильдии. Большой зал использовался также и для королевских балов и торжеств, и тогда стрелков туда не пускали. Инфанта построила на своей новой улице другие более скромные по размерам домики для размещения своей «garde noble»[107], а для каждого из своей «garde bourgeoise»[108] построила маленький домик, некоторые из которых все еще стоят, напоминая английские богадельни. «Большой особняк» квадратной формы, просторный салон некогда служивший для проведения балов эрцгерцога, на которых суровые черновласые испанцы смешивались с аристократическими блондинами Брабанта и Фландрии, а сейчас используемый как классная комната для бельгийских девочек, – а также стрельбище арбалетчиков принадлежат сегодня пансиону мадам Эже.

Этой леди помогал ее супруг – добрый, мудрый, хороший, религиозный человек, с кем я имела удовольствие познакомиться и кто сообщил мне некоторые интересные детали, сохранившиеся в их с женой памяти, о двух барышнях Бронте во время их пребывания в Брюсселе. У него была прекрасная возможность наблюдать за ними, так как он давал в школе уроки французского языка и литературы. Выдержка из письма, написанного француженкой, жившей в Брюсселе и вполне способной к здравым суждениям, поможет продемонстрировать, как к нему относились.

«Я не знакома с господином Эже лично, но я знаю, что в мире не так много людей, обладающих столь благородным и достойным восхищения характером, как у него. Он один из самых ревностных членов того Общества Св. Винсента де Поль, о котором я тебе рассказывала. Не ограничиваясь уходом за нищими и больными, он посвящает им еще и вечера. После целого дня, отданного исполнению возложенных на него обязанностей, он собирает бедняков и рабочих, чтобы давать им бесплатные уроки, да еще и находит способ позабавить их во время обучения. Такая преданность убедит тебя в том, что господин Эже глубоко и твердо верующий человек. У него искренние и приветливые манеры, его любят все, кто знаком с ним, особенно дети. Он словоохотлив и в наивысшей степени владеет здравым и чистосердечным красноречием. Он не писатель. Ревностный и честный человек, он только что подал в отставку, отказавшись от высокой и прибыльной должности, которую он выполнял в Атенеуме[109] в качестве Префекта по учебной части, потому что он не мог добиться того улучшения, на которое рассчитывал, а именно, привнести религиозное образование в школьную программу. Мадам Эже я видела один раз, найдя ее несколько холодной и чопорной в обращении и мало к себе располагающей. Однако мне кажется, что ученицы любят и ценят ее»[110].

В пансионе, куда Шарлотта и Эмили поступили в феврале 1842 года, находилось от восьмидесяти до ста учениц.

По свидетельству господина Эже, французским сестры вообще не владели. Я подозреваю, что они говорили так же хорошо (или плохо), как любая английская школьница, которая никогда не была за границей и научилась идиоматическим оборотам и произношению от англичанки. Они жались друг к другу и держались в стороне от веселых, резвых, окруженных подругами бельгийских девочек, которые, в свою очередь, считали новых английских учениц дикими и запуганными, со странными, ограниченными представлениями об одежде, ведь Эмили особенно любила рукава жиго, уродливые и нелепые даже тогда, когда они были на пике популярности, и продолжала их носить долго после того, как они вышли из моды. Кроме того, ее нижние юбки не имели изгиба или волны, но были прямыми и длинными, облипая ее худую фигуру. Без нужды сестры ни с кем не разговаривали. Они были слишком полны серьезных мыслей и тоски по дому, чтобы легкомысленно болтать и веселиться. В основном лишь наблюдая за ними в течение первых недель их пребывания на улице Изабеллы, господин Эже определил, что, учитывая их необычный характер и выдающиеся способности, к ним нужно применить иную систему, отличную от той, которую он привык использовать, преподавая французский англичанкам. Он, кажется, пришел к выводу, что по своим способностям Эмили даже несколько превосходит Шарлотту, которая и сама была согласна с подобной оценкой. По словам господина Эже, Эмили обладала логикой и даром к аргументации, необычными даже для мужчин и совсем редкими в женщинах. Эту способность ослабляло ее упрямство и непоколебимая воля, которая делала ее невосприимчивой к любым доводам, где были затронуты ее интересы или ее представления о правоте. «Ей следовало бы родиться мужчиной – великим мореплавателем», сказал о ней господин Эже. «Ее мощный разум сделал бы новые открытия на основе уже накопленных знаний, а ее сильная, властная натура никогда бы не поддалась под натиском трудностей или при сопротивлении и уступила бы только ценой жизни». И при этом ее воображение было таково, что если бы она написала историю, ее взгляд на события и характеры был бы столь четким, ярко выраженным и подкрепленным такой аргументацией, что он подчинил бы себе читателя, каких бы мнений он до этого ни придерживался и как бы сдержанно он ни оценивал правдивость ее версии. Но она казалась себялюбивой и требовательной по сравнению с Шарлоттой, которая была лишена эгоизма (таково было замечание господина Эже), и беспокоясь о том, чтобы младшая сестра была довольна, старшая позволяла ей неосознанно тиранить себя.

Посоветовавшись с супругой, господин Эже сказал им, что он планирует отказаться от старого метода штудирования грамматики, лексики и т. п. и последует по иному пути – нечто вроде того, что он иногда использовал с более старшими из своих французских и бельгийских учеников. Он предложил им ряд шедевров, принадлежащих перу наиболее прославленных французских авторов (такие, как поэма Казимира де ла Виня «Смерть Жанны д’Арк», отрывки из Боссюэ, чудесный перевод благородного письма Святого Игнатия к римским христианам из «Избранной библиотеки отцов церкви»); после обсуждения достоинств этих текстов он намеревался попросить их проанализировать отдельные фрагменты, указывая, в чем тот или иной автор добился особых успехов и в чем состоят его недостатки. Он был уверен, что именно так надо поступать с ученицами, готовыми откликнуться на все интеллектуальное, тонкое, изысканное или благородное и потому способными уловить оттенки стиля и передать свои собственные мысли в похожей манере.

Представив им свой план, он стал ждать ответа. Эмили высказалась первой, она заявила, что не предвидит, как из этого может выйти что-либо хорошее, и что при таком методе они потеряют всю оригинальность мысли и выражения. Она готова была вступить в дискуссию об этом предмете, но у господина Эже не было для этого достаточно времени. Затем заговорила Шарлотта, она также сомневалась в успехе подобного плана, но была готова последовать советам господина Эже, ведь ей, как его ученице, надлежало подчиняться ему. Перед тем как рассказать о результатах, желательно было бы привести отрывок из одного ее письма, в котором говорится о ее первых впечатлениях от новой жизни.

«Брюссель. Май 1842.

«С тех пор, как мне исполнилось двадцать шесть лет, прошла уже неделя-другая, вот в каком зрелом возрасте я снова оказалась на школьной скамье и в целом очень этим довольна. Сперва мне казалось странным подчиняться авторитетной воле, а не требовать подчинения себе – выполнять приказания, а не отдавать их, но мне нравится такое положение дел. Я вернулась к нему с той же жадностью, как корова, которую долго кормили сеном, возвращается на свежий лужок. Не смейся этому сравнению. Мне весьма свойственно подчиняться и совсем не свойственно командовать.

Это большая школа, в которой учится около сорока экстернов, или дневных учениц, и двенадцать пансионерок. Директриса мадам Эже – это леди точно такого же склада ума, культурного уровня и интеллекта, как мисс Х. Я думаю, что суровость натуры была немного смягчена в ее случае, так как ее не постигло разочарование и, следовательно, она не озлобилась. Одним словом, она замужем, а не старая дева. В школе три учительницы – мадемуазель Бланш, мадемуазель Софи и мадемуазель Мари. О первых особо нечего сказать. Одна из них старая дева, и другая тоже не избежит подобной участи. Мадемуазель Мари обладает талантом и оригинальностью, но у нее отвратительные и своенравные манеры, из-за которых вся школа, за исключением нас с Эмили, превратилась в ее заклятых врагов. Не менее семи учителей преподают разные предметы: французский, рисование, музыку, пение, письмо, арифметику и немецкий. Все католики, кроме нас, еще одной девочки и гувернантки детей мадам, англичанки, по своим обязанностям занимающей срединное положение между горничной и няней. Различия между нашими странами и религиями создает громадную пропасть между нами и всеми остальными. Мы находимся в совершенной изоляции посреди большого количества людей. И все-таки мне кажется, что я никогда не чувствую себя несчастной, по сравнению с моим существованием в роли гувернантки моя теперешняя жизнь восхитительна и превосходно гармонирует с моей собственной натурой. Каждая минута расписана, и время летит очень быстро. Покамест мы с Эмили хорошо себя чувствуем и следовательно можем энергично трудиться. Я еще не упомянула одного человека – господина Эже, супруга мадам. Он преподаватель риторики, человек мощного ума, но крайне холерического и раздражительного темперамента. В настоящий момент он очень зол на меня из-за того, что я написала перевод, который он заклеймил как «малограмотный». Он мне этого не сказал, но написал это слово на полях моей тетради, спросив кратко и сурово, почему мои сочинения всегда лучше моих переводов, и добавил, что это кажется ему необъяснимым. Дело в том, что несколько недель назад он выспренно провозгласил, что запрещает мне пользоваться словарем и грамматикой при переводе самых сложных английских сочинений на французский. Это делает мою задачу довольно трудной и приводит к тому, что время от времени я употребляю английские слова. Когда он это замечает, он делает большие глаза. С Эмили они совсем не находят общего языка. Эмили трудится как лошадь, и ей пришлось преодолеть великие трудности, гораздо более значительные, чем мне. На самом деле те, кто поступает на обучение во французскую школу, должны заранее приобрести солидные знания в области французского, в противном случае они потеряют много времени, так как курс занятий рассчитан на носителей языка, и в таких крупных заведениях не станут менять привычную рутину ради пары чужестранцев. Несколько частных уроков, которые господин Эже соизволил нам дать, следует, я полагаю, считать большим одолжением, и я вижу, что они уже вызвали в школе немало злобы и ревности.

Тебе не понравится это письмо тем, что оно такое короткое и мрачное. Я еще хочу тебе рассказать о сотне разных вещей, но нет времени. Брюссель – красивый город. Бельгийцы ненавидят англичан. Внешняя мораль более строгая, чем у нас. Носить корсет без того, чтобы прикрывать шею платочком, считается чудовищным моветоном».

Отрывок из этого письма, в котором говорится о запрете господина Эже пользоваться словарем или грамматикой, относится, я думаю, ко времени, о котором я упомянула, когда он решил взять на вооружение новый метод преподавания французского: ученицы были призваны почувствовать дух и ритм языка сердцем и воспринять его благороднейшие звуки на слух, а не путем кропотливого и неустанного изучения правил грамматики. Мне кажется, что для учителя это был смелый эксперимент, но он, без сомнения, знал свой предмет; то, что этот метод сработал, видно из сочинений, которые Шарлотта писала в это время. Не могу удержаться, чтобы не сослаться в качестве иллюстрации этой высокоинтеллектуальной атмосферы на мой разговор с господином Эже о том, как он формировал стиль своих учениц, а также привести в доказательство его успеха копию devoir[111] Шарлотты с его замечаниями.

Он рассказал, что однажды тем летом (когда сестры Бронте уже проучились у него около четырех месяцев) он прочитал им знаменитый литературный портрет Мирабо, написанный Виктором Гюго, «но на моем занятии я ограничился тем, что касалось Оратора Мирабо. После анализа этого отрывка, рассматриваемого прежде всего с точки зрения глубины, композиции и того, что можно было бы определить как костяк, было написано два портрета, которые я Вам предлагаю». Он добавил, что обратил их внимание на недостаток в стиле Виктора Гюго, состоящий в чрезмерности замысла, но в то же время указал им на невероятную красоту его выразительных «нюансов». Затем он распустил их, дав задание найти объект для литературного портрета. Этот выбор господин Эже всегда оставлял за ними: ведь «необходимо, – заметил он, – перед тем, как сесть и начать писать о каком-либо предмете, иметь на его счет свои собственные мысли и чувства. Я не могу знать, на что отзывается ваше сердце и ум. Это я предоставляю вам самим». Вряд ли нужно говорить, что комментарии на полях сделаны господином Эже, Шарлотте принадлежат слова, выделенные курсивом, вместо которых он предлагает иные варианты, приведенные в скобках.

ПОДРАЖАНИЕ

31 июля 1842

Портрет Пьера Отшельника

Шарлотта Бронте

КОММЕНТАРИИ НА ПОЛЯХ, СДЕЛАННЫЕ ГОСПОДИНОМ ЭЖЕ

Почему удалено?

грехи всей династии

эта деталь относится только к Пьеру

необязательно, ведь Вы пишете по-французски

Вы начали говорить о Пьере, Вы уже вошли в тему, продолжайте двигаться к цели

Необязательно, ведь это иллюзия

Время от времени на земле появляются люди, предназначенные [которым суждено] стать орудием великих перемен, нравственных либо политических. Иногда это завоеватель, Александр или Атилла, проносящийся подобно урагану и очищающий моральную атмосферу так, как гроза очищает атмосферу физическую; иногда это революционер, Кромвель или Робеспьер, который искупляет через короля всю династию; иногда это религиозный энтузиаст наподобие Магомета или Пьера Отшельника, который одним движением мысли вздымает целые народы, выкорчевывает их и переносит в иные области, населяя Азию выходцами из Европы. Пьер Отшельник был дворянином из Пикардии, во Франции, почему же он не провел свою жизнь как иные дворяне, его современники, – в застольях, на охоте, в постели, не беспокоясь о Саладине или сарацинах? Не потому ли, что определенные натуры обладают неукротимым жаром [жаром деятельности], который не позволяет им оставаться без действия, который принуждает их двигаться во имя проявления мощных способностей, которые даже во сне готовы, подобно Самсону, разорвать связывающие их путы?

Пьер выбрал военную стезю; если бы его жар был такого рода [если бы он обладал лишь этим вульгарным жаром], порождаемым его крепким здоровьем, он был бы [стал бы] доблестным воякой, не более того; но его жар был духовного порядка, его пламя было чистым и поднималось к небесам.

Без сомнения [Как известно], в молодости Пьером владели бурные страсти [Пьер был во власти бурных страстей]; сильные натуры чрезмерны во всем, они не знают меры ни в добре ни в зле; и вот Пьер прежде всего жадно искал славы, которая увядает, и удовольствий, которые обманывают, но он вскоре сделал открытие [вскоре он осознал], что преследовал лишь иллюзию, которой он никогда не достигнет; и он вернулся к истоку, начав жизнь заново, но в этот раз он уклонился от широкого пути, ведущего к погибели, и пошел по узкой дорожке, ведущей к вечной жизни; из-за того что [так как] путь был долгим и трудным, он отбросил шлем и оружие воина и облачился в монашеские одеяния. За военной жизнью последовала монашеская жизнь, ведь противоположности сходятся, и у искреннего человека искреннее раскаяние ведет за собой [рука об руку] суровость и покаяние. [И вот Пьер стал монахом!]

Но в Пьере [в нем] был сокрыт принцип, который не давал ему долго оставаться в пассивном состоянии, его мысли, какого [какого бы] предмета они ни касались, не могли быть ограниченны; ему не хватало того, что сам он был религиозным человеком, что сам он был уверен в реальности Христианичества (sic), ему было нужно, чтобы вся Европа и вся Азия разделяли его убеждения и провозглашали веру Креста. [Ревностная] Набожность, возвышенная Гениальностью, питаемая Уединением, порождает нечто вроде вдохновения в душе [вдохновляет душу], и как только он оставил свою келью и вновь пришел в мир, он как Моисей имел на лбу отпечаток Божественного, и все [каждый] признали в нем истинного апостола Креста.

Магомет не взбудоражил так вялые народы Востока, как Пьер взбудоражил суровые народы Запада; его красноречие должно было обладать почти чудотворной силой, которая могла убедить [чтобы убедить] королей продать свои королевства во имя того, чтобы [для того, чтобы] достать [приобрести] оружие и солдат и помочь [предоставить их] Пьеру в его священной войне, которую он хотел начать против неверных. Сила Пьера Отшельника совсем не была физической, ведь природа, или иначе говоря, Бог, беспристрастен, распределяя свои дары; одного из своих детей он наделяет грацией, красотой, телесным совершенством, а другого духом и нравственным величием. Итак, Пьер был низкорослым и имел малоприятную физиономию, но он обладал такой отвагой, таким упорством, такой силой чувств, которые уничтожают любое сопротивление и которые превращают волю одного человека в закон для всего народа. Чтобы составить себе правильное представление о влиянии, которое этот человек оказывал на характеры [вещи] и идеи своего времени, нужно представить его себе в двойном качестве пророка и воина среди крестоносцев; бедный отшельник, облаченный в бедное [скромное] серое одеяние, более могуществен, чем король; он окружен толпой, не видящей ничего, кроме него, а он сам не видит ничего, кроме неба; его губы, кажется, обращаются к небу: «Я вижу Господа и ангелов, я отворотился от земли!»

В этот момент [но это] бедное серое одеяние [ряса] для него как плащ Ильи; оно окружает его вдохновением; он [Пьер] видит будущее; он видит освобожденный Иерусалим; [он видит] избавление святого Гроба Господня; он видит, как с Храма срывают серебряный полумесяц, а вместо него воздвигаются Хоругвь и багряный Крест; и не только сам Пьер видит все эти чудеса, но он открывает на них глаза всем тем, кто его окружает, он оживляет надежду и отвагу во [всех этих телах, изнуренных усталостью и лишениями]. Битва начнется лишь завтра, но победа решена с вечера. Пьер дал слово, и крестноносцы верят его слову, как израильтяне верили слову Моисея и Иисуса Навина»[112].

Эмили для своего литературного портрета решила изобразить Гарольда накануне битвы под Хейстингом[113]. Мне кажется, что ее devoir превосходит сочинение Шарлотты по полету воображения и абсолютно равен ему в том, что касается языка, и это необычайно и замечательно, учитывая, как мало у них было практических знаний по французскому, когда они приехали в Брюссель в феврале, и что они писали без помощи словаря и грамматики. Мы еще оценим сделанные Шарлоттой за год успехи в области стилистической легкости и изящества.

Так как выбор предмета оставался за ней, она часто брала персонажей и эпизоды из Ветхого Завета, и все ее сочинения свидетельствуют о том, как хорошо она была с ним знакома. Живописность и цвет (если можно так выразиться), величие и размах библейских сказаний производили на нее глубокое впечатление. По словам господина Эже, «Библия была ее хлебом насущным». После того как она прочитала поэму Делавиня[114] о Жанне д’Арк, она выбрала для описания «Видение и смерть Моисея на горе Небо», и, просматривая это devoir, я была весьма поражена парой замечаний господина Эже. После описания в минорной и простой манере тех обстоятельств, при которых Моисей простился с израильтянами, ее воображение разыгралось, и она в благородном порыве устремилась изображать славное будущее избранного народа и его грядущее процветание, открывшееся ему в пророческом видении в тот момент, когда он глядит вниз на Землю обетованную. Однако, не дойдя и до середины этого яркого описания, она прерывает себя на мгновение, чтобы обсудить сомнения, которым подверглись чудесные предания Ветхого Завета. Господин Эже замечает: «Приступая к описанию, сперва надо придерживаться сдержанного, прозаического языка, но, пришпорив воображение, не следует подчинять его рациональному началу». В видении Моисея появляются девушки, вечерней порой ведущие свои стада на водопой, и, судя по описанию, их украшают венки. В этом месте сочинительнице напоминают о необходимости придерживаться некоторого правдоподобия: Моисей со своего возвышения мог видеть горы и равнины, группы девушек и стада, но вряд ли мог различить детали их платья или головные уборы.

Когда они перешли на следующий уровень, господин Эже стал использовать более продвинутый метод синтетического обучения. Он зачитывал им разные описания одного и того же человека или события и просил их обращать внимание на совпадения и различия. Относительно последнего, он просил их найти причину отличия путем подробного анализа характера и положения каждого автора и того, как эти характер и положение повлияли на его представления об истине. Возьмем, к примеру, Кромвеля. Господин Эже зачитывал его описание в «Надгробной речи королевы Англии», показывая, что в данном случае его представили исключительно с религиозной точки зрения, как орудие в Божьей деснице, предназначенное для исполнения Его воли. Затем он задал им прочитать Гизо и проследить, как, с его точки зрения, Кромвель был наделен чрезвычайной свободой воли и повиновался не возвышенным принципам, а соображениям целесообразности, в то время как Карлайль относился к нему как к человеку, испытывающему сильное и искреннее желание исполнить волю Господа. Кроме того, он желал, чтобы они не забывали тот факт, что роялист и гражданин Содружества по-разному судят о великом Лорде Протекторе. Из всех этих противоречивых источников они должны были отфильтровать и собрать крупицы правды, соединив их в безупречное целое.

Такого рода задания восхищали Шарлотту. Они взывали к ее исключительным аналитическим способностям, и она очень быстро добилась успеха.

Когда сестры Бронте проявляли свои национальные чувства, эти чувства выражались у них в той же упорной привязанности, из-за которой они страдали всякий раз, когда покидали Хауорт. Протестантами до мозга костей были они и в остальном, но особенно в религии. Как бы ни была Шарлотта тронута ранее упомянутым письмом Св. Игнатия, она была в той же мере и из столь же высоких побуждений предана некоторым миссионерам англиканской церкви, посланным трудиться и погибать на зараженных берегах Африки, поэтому в качестве «подражания» она написала «Письмо миссионера, Сиерра Леоне, Африка».

Отчасти ее чувства отразились и в следующем письме:

«Брюссель, 1842.

Сомневаюсь, что я вернусь домой в сентябре. Госпожа Эже пригласила нас с Эмили остаться еще на полгода, предлагая дать расчет учителю английского и взять меня на его место; а также нанять Эмили, чтобы она нескольких часов ежедневно давала уроки музыки некоторым ученицам. В обмен за эти услуги нам позволят бесплатно продолжать наши занятия французским и немецким, а также не платить за пансион и т. п.; зарплаты, однако, у нас не будет. Это щедрое предложение, а в таком городе эгоистов, как Брюссель, и в такой школе неслыханных эгоистов, имеющей почти девяносто учениц (как пансионерок, так и посещающих лишь дневные занятия), оно подразумевает определенную степень заинтересованности, рассчитывающую в ответ на благодарность. Я склоняюсь к тому, чтобы принять его. А что ты думаешь? Не скрою, что иногда мне хочется быть в Англии, и у меня бывают краткие периоды тоски по дому, но в целом до сих пор я не пала духом, и в Брюсселе мне хорошо, потому что я постоянно занята тем, что мне по душе. Эмили быстро продвигается в изучении французского, немецкого, музыки и рисования. Господин и госпожа Эже начали ценить лучшие черты ее характера, несмотря на ее странности. Если можно делать выводы о национальном характере бельгийцев судя по характеру большинства девочек школы, то характер этот на удивление холодный, эгоистичный, зверский и низменный. Они постоянно бунтуют, и учителю трудно с ними справиться, а их привычки просто отвратительны. Мы их избегаем, что не трудно, так как на нас лежит клеймо протестантизма и англиканства. Некоторые говорят об опасностях, поджидающих протестантов, которые, поселяясь в католических странах, подвергаются соблазну изменить вероисповедание. Мой совет всем протестантам, которые одурманены настолько, чтобы прельститься католичеством: отправиться за море на континент, какое-то время прилежно посещать мессу, обратить пристальное внимание на нелепые ритуалы, а также на идиотский, корыстный дух всех священников, а затем, если они все еще расположены смотреть на Папство иначе, чем на что ни на есть самый смехотворный детский маскарад, пусть они без промедления обратятся в католичество – вот и все. Я считаю глупостью Методизм, Квакерство и излишества Высокой и Низкой Церковности, но Римское католичество превосходит их всех. В то же время позволь заметить тебе, что есть католики столь же хорошие, как и любые христиане, для которых Библия – священная книга, и даже лучше многих протестантов».

Сестры Бронте приехали в Брюссель с намерением прожить там шесть месяцев или же до начала grandes vacances[115] в сентябре. В это время занятия в школе прекращались на шесть недель или два месяца, что казалось удачным моментом для их возвращения. Но предложение, о котором говорится в процитированном письме, изменило их планы. Кроме того, им было приятно осознавать, что они успешно овладевают всеми знаниями, к которым они так стремились. Они также были рады иметь компанию многолетних близких по духу друзей; редкие встречи с ними доставляли им несказанное утешение, доступное странникам в чужой стране – обсуждение сведений, полученных каждым из дома, воспоминания о прошлом или обмен планами на будущее. Мери с сестрой – яркой, веселой, обожающей танцы Мартой – были «пансионерками с гостиной»[116] в заведении, находящемся сразу за чертой города. А кузены этих подруг жили в Брюсселе[117]; в их доме Шарлотта с Эмили всегда были желанными гостями, хотя из-за их неодолимой застенчивости об их лучших качествах так никто и не узнал, и большую часть времени они молчали. В течение долгих месяцев они проводили с этой семьей каждые выходные, но и к концу этого периода Эмили оставалась столь же закрытой для своих друзей, как и вначале. А Шарлотта была слишком слаба физически (как выразилась Мери) для того, чтобы «собраться с силами» и высказать иное или противоположное мнение, и поэтому она вела себя почтительно и всегда поддакивала, что странным образом противоречило их представлениям о ее замечательных талантах и решительном характере. Сестры Т. и сестры Бронте могли рассчитывать встречаться в этом доме довольно часто. Была там и еще одна английская семья, в которой Шарлотта скоро стала дорогим гостем и где, я полагаю, она чувствовала себя более раскованно, чем у госпожи Дженкинс или у друзей, о которых я только что написала.

Один английский врач, у которого было много дочерей, поселился в Брюсселе ради их образования [118]. Он поместил их в школу госпожи Эже в июле 1842 года, менее, чем за месяц, до начала grandes vacances 15 августа. Чтобы максимально использовать время и привыкнуть к языку, сестры-англичанки ежедневно во время каникул приходили в пансион на улице Изабеллы. Там, кроме Бронте, осталось еще шесть или восемь пансионерок. Сестры Бронте находились там постоянно, ничто не скрашивало их монотонную жизнь, как мог бы скрасить изредка проведенный с друзьями день; однако с неистощимым прилежанием они посвящали себя различным занятиям. Новичкам их положение в школе показалось аналогичным категории «пансионерок с гостиной». Они выполняли задания по французскому, рисованию, немецкому и литературе для разных учителей; к этим занятиям Эмили добавила музыку, которую она знала настолько хорошо, что даже давала уроки трем младшим сестрам моего собеседника.

В школе было три класса. В первом училось от пятнадцати до двадцати учениц; во втором в среднем шестьдесят – все иностранки, за исключением сестер Бронте и еще одной ученицы, а в третьем было двадцать-тридцать человек. Первый и второй классы занимали длинное помещение, разделенное деревянной перегородкой; в каждой его части помещалось четыре длинных ряда парт, а в конце находилась эстрада, или кафедра, для учителя. На последнем ряду, в самом тихом уголке сидели рядом Шарлотта с Эмили, настолько погруженные в свои занятия, что они не замечали ни шума, ни движения вокруг них. Занятия проходили с девяти до полудня, когда начинался перерыв на обед и пансионерки и полупансионерки – кажется, всего тридцать две девочки – шли в столовую (помещение с двумя длинными столами, над каждым из которых висела масляная лампа). Там они ели хлеб с фруктами, а экстерны, или ученицы утренней смены, приносившие с собой завтрак, направлялись с ним в сад. С часу до двух занимались рукоделием – при этом одна ученица в каждой комнате читала вслух из какой-нибудь развлекательной книжки; а с двух до четырех возобновлялись уроки. В четыре уходили экстерны, а оставшиеся девочки обедали в столовой, где во главе стола восседали господин и госпожа Эже. С пяти до шести полагался отдых, с шести до семи – подготовка к урокам, а после этого, к ужасу Шарлотты, следовало lecture pieuse[119]. В редких случаях приходил сам господин Эже и заменял книгу на более увлекательную. В восемь предлагалась легкая закуска, состоявшая из воды и pistolets (вкуснейших брюссельских булочек), немедленно за которой следовали молитва и сон.

Главная спальня располагалась над длинной классной комнатой. С обеих сторон стояло шесть или восемь узких кроватей, каждая была скрыта за занавесом с фалдами; длинный сундук под кроватью использовался для хранения одежды, а между кроватями находился умывальник с кувшином, тазиком и зеркалом. Кровати двух мисс Бронте были в самом конце спальни, они были настолько удалены и изолированы, как будто находились в отдельном помещении.

В часы для отдыха, которые они всегда проводили в саду, они неизменно ходили рядом и обычно были погружены в глубокое молчание. Эмили, хотя она была намного выше, опиралась на свою сестру. Когда к ним обращались, как правило, отвечала Шарлотта, реагируя на каждое замечание, адресованное им обеим. Эмили же редко с кем-либо разговаривала. Шарлотта никогда не изменяла своей тихой, ласковой манере. Никто никогда не видел, чтобы она вышла из себя даже на мгновение, а со временем, когда она начала сама преподавать английский, и дерзость и невнимательность ее учениц становились несносными, лишь легкий румянец щек, мгновенная вспышка глаз и более решительное и энергичное обращение выдавали то, что она осознает, как неуважительно с ней обращаются. Но ее полное достоинства смирение в конечном итоге утихомиривало ее учениц гораздо лучше, чем велеречивые тирады других наставниц. Моя собеседница рассказывает: «Результат такого поведения был своеобразным. Я могу рассказать, опираясь на личный опыт. Тогда я была резвой и импульсивной девочкой и не уважала своих французских наставниц; и при этом, к моему собственному удивлению, одного ее слова было достаточно, чтобы укротить меня, да до такой степени, что со временем госпожа Эже предпочитала воздействовать на меня через нее. Другие ученицы, наверно, не так ее любили, как я, она была тихой и молчаливой, но все относились к ней с уважением».

За исключением этой части, которая описывает ее манеру себя держать в роли учительницы английского – а к этим обязанностям она приступила несколько месяцев спустя, – все это описание школьной жизни сестер Бронте относится к началу учебного года в 1842-м, а отрывки, которые я привела, передают первое впечатление, которое произвела на смышленую шестнадцатилетнюю английскую девушку жизнь в иностранной школе и положение в ней обеих мисс Бронте.

Самое начало этой жизни, состоявшей из регулярных обязанностей и занятий, оказалось тяжелым и печальным. Марта – эта хорошенькая, обаятельная баловница и шалуница – внезапно занемогла в замке Коклеберг. Ее любящая сестра преданно ухаживала за ней, но все было тщетно, и она скончалась через несколько дней. Вот краткий отчет Шарлотты об этом событии:

«Я не знала о болезни Марты Т. до самого дня, когда она умерла. Я поспешила в Коклеберг на следующее утро, не имея понятия о том, что она находится в большой опасности, и мне сказали, что конец уже наступил. Она скончалась ночью. Мери увезли в Брюссель. С тех пор я часто виделась с Мери. Никак нельзя сказать, что это горе ее надломило, но во время болезни Марты она была для нее больше, чем мать, больше, чем сестра: она сидела у ее изголовья, ухаживала за ней, проявляла к ней самую нежную и неустанную заботу. Сейчас она выглядит спокойной и серьезной: никаких эмоциональных всплесков, никакого преувеличенного страдания. Я видела могилу Марты, где на чужбине покоятся ее останки».

Кто из читавших «Шерли» не помнит нескольких строк – примерно с полстранички – грустных воспоминаний?

«Ему не приходит в голову, что маленькая Джесси умрет в юности, она такая веселая болтушка и уже сейчас чрезвычайно оригинальна; когда ее провоцируют, она реагирует бурно, но становится нежной, когда ее ласкают; то мягкая, то энергичная, требовательная и в то же время щедрая, бесстрашная… и одновременно полагающаяся на любого, кто может помочь ей. Джесси с ее маленьким кокетливым личиком и очаровательными манерами создана для того, чтобы быть любимицей. <…> Ты знаешь это место? Нет, ты никогда его не видела, но ты узнаешь эти деревья, эту листву – кипарис, ива, тис. Каменные кресты, подобные этим, тебе знакомы, как и эти потускневшие гирлянды неувядающих цветов. Вот это место – здесь зеленый дерн и серые надгробные плиты, под которыми спит Джесси. Она жила весенней порой – любящая и любимая всеми. За свою краткую жизнь она часто роняла слезы – часто расстраивалась, а в промежутках улыбалась, радуя глаз всем вокруг. Смерть ее была спокойной и счастливой на бережных руках Розы, ведь Роза была ее опорой и защитой во многих испытаниях; умирающая девочка и девочка, ухаживающая за ней, были в этот момент одни на чужбине, и земля той страны подарила Джесси могилу. <…> Джесси, больше я не буду писать о тебе. Осенний вечер, сырой и ненастный. В небе лишь одна туча, но она затягивает его от края до края. Ветер не унимается, с всхлипываниями он несется над холмами с мрачными очертаниями, бесцветными в туманных сумерках. Дождь целый день барабанил по этой колокольне» (Хауорта): «она темным силуэтом поднимается из-за каменной ограды погоста; крапива, высокая трава и могилы покрыты каплями дождя. Этот вечер навязчиво вызывает в памяти иной вечер несколько лет назад – тоже с дождем и завыванием ветра – когда некто, кто в тот день посетил свежую могилу, вырытую на еретическом кладбище, сидел у пылающего огня чужого дома. Они были веселы и общительны, но каждый из них знал, что они понесли невосполнимую утрату. Они знали, что потеряли того, кого, покуда они живы, не вернешь никакими молитвами; знали они и то, что обильно льющийся с неба дождь прибивает к сырой земле покров их милой усопшей, и что ветер печально стенает над ее почившей головой. Они грелись у огня, до сих пор одаренные Жизнью и Дружбой, но Джесси, холодная и одинокая, лежала в тесном гробу, прикрывшись от бури лишь слоем дерна».

Это была первая смерть, произошедшая в узком кругу ближайших друзей Шарлотты после кончины двух ее сестер много лет назад. Она все еще глубоко сопереживала Мери, когда из дома пришло сообщение о том, что ее тетя, мисс Бренуэлл, тяжело больна. Эмили с Шарлоттой решили без промедления отправиться домой и спешно начали упаковывать свои вещи, сомневаясь, удастся ли им еще вернуться в Брюссель, разрывая все свои связи с четой Эже и пансионом и пребывая в неуверенности по поводу своего дальнейшего существования. Еще до их отправления – на следующее утро после того, как они получили первое известие о болезни, – в момент, когда они были уже совершенно готовы к отъезду пришло второе письмо, извещающее их о кончине тети. Оно вряд ли могло заставить их поспешить еще больше – ведь все уже и так делалось как можно быстрее. Они отплыли из Антверпена, были в пути весь день и всю ночь и прибыли домой утром во вторник. Похороны уже состоялись, и мистер Бронте с Энн тихо сидели рядом, погруженные в тихую скорбь о той, которая так хорошо выполняла свою миссию в их доме в течение почти двадцати лет, завоевав почтение и уважение многих, кто и не подозревал, как им будет ее не хватать, пока ее не стало. Она завещала своим племянницам небольшое состояние, скопленное ею благодаря личной экономии и самоограничению. Ее любимчик Бренуэлл должен был также получить свою долю, но его безрассудные траты огорчили добрую даму, и его имя было вычеркнуто из завещания.

Когда первый шок прошел, три сестры наконец предались радости от долгожданной встречи после длительной разлуки. Им было чем поделиться друг с другом о прошлом и что планировать на будущее. Энн какое-то время уже имела работу, куда должна была вернуться после рождественских каникул. Еще около года всем троим опять предстояла разлука, а после этого они могли приступить к осуществлению своей радужной мечты о воссоединении и открытии школы. Разумеется, они более не стремились поселиться в Берлингтоне или каком-либо ином месте, в связи с чем им пришлось бы покинуть отца, ведь небольшая сумма, которой теперь независимо обладала каждая из них, позволит им перестроить пасторский дом в Хауорте таким образом, чтобы разместить учениц здесь. Планы Энн на промежуточный период были определены. Эмили быстро решила, что она будет той дочерью, которая останется с отцом. А по поводу Шарлотты какое-то время велись дискуссии.

Несмотря на спешный и внезапный отъезд сестер из Брюсселя, господин Эже нашел время написать мистеру Бронте письмо с соболезнованиями; это письмо содержит столь изящную похвалу характеру дочерей, замаскированную под благодарность их отцу, что мне бы захотелось привести его здесь, даже если бы в нем не было некоторых мыслей о Шарлотте, достойных занять место в ее жизнеописании:

«Преподобному мистеру Бронте, евангелическому пастору.

Суббота, 5 сент.

Сударь.

Весьма печальное событие принуждает барышень Ваших дочерей незамедлительно вернуться в Англию, и этот столь прискорбный для нас отъезд тем не менее получил мое полное одобрение. Совершенно естественно, что они стремятся утешить Вас после понесенной Вами по воле небес утраты, окружив Вас заботой, чтобы Вы осознали и то, чем небо одарило Вас и что пока остается при Вас. Надеюсь, Вы простите меня, сударь, за то, что я пользуюсь этим обстоятельством для выражения Вам своего почтения. Не имея чести знать Вас лично, я тем не менее испытываю перед Вами искреннее благоговение, ведь судя об отце семейства по детям, трудно ошибиться, и в этом отношении образование и чувства, которые мы обнаружили в Ваших дочерях, не могли не сформировать у нас самого лестного представления о Ваших собственных достоинствах и о Вашем характере. Вы, наверно, рады будете узнать, что Ваши дочери добились замечательных успехов во всех изучаемых дисциплинах и что этим прогрессом они обязаны исключительно своему трудолюбию и своей настойчивости, а наша роль по отношению к таким ученицам сводилась к малому; их продвижение – Ваша заслуга в большей степени, чем наша; нам не пришлось учить их ценить время и образование, они этому уже научились в отцовском доме, и нам принадлежит лишь скромная заслуга, заключающаяся в направлении их усилий и предоставлении подходящей пищи для их похвальной деятельности, которой Ваши дочери научились, следуя Вашему примеру и Вашим урокам. Пусть эта заслуженная похвала Вашим детям послужит некоторым утешением в том несчастье, которое Вас постигло; с надеждой на это мы и пишем Вам, а для барышень Шарлотты и Эмили похвала станет ласковым и достойным воздаянием за их труды.

Не следует скрывать от Вас, что, лишаясь двух дорогих учениц, мы испытываем одновременно сожаление и беспокойство; нам тяжко от того, что это внезапное расставание разорвет нашу почти родительскую привязанность к ним, и наше горе становится еще невыносимее от лицезрения стольких прерванных трудов и стольких прекрасно начатых дел, для успешного завершения которых требуется еще какое-то время. Через год каждая из Ваших барышень была бы хорошо защищена от непредвиденных обстоятельств, ведь они обе получили бы одновременно образование и навыки преподавания. Мадемуазель Эмили собиралась брать уроки фортепьяно у самого лучшего преподавателя Бельгии, и у нее уже были маленькие ученицы; таким образом она одновременно заполнила бы последние лакуны в познаниях и окончательно избавилась бы от своей вызывающей еще больше неудобств робости. Мадемуазель Шарлотта начала давать уроки по-французски и приобретать столь необходимую для преподавания уверенность и апломб, еще бы совсем немного, и цель была бы достигнута. Затем мы могли бы, с Вашего позволения, предложить Вашим дочерям или хотя бы одной из них соответствующее ее интересам место, дающее ей некоторую независимость, обрести которую молодой барышне так непросто. Поверьте, сударь, мы не преследуем в этом деле личную выгоду, это вопрос симпатии. Надеюсь, Вы простите нас за то, что мы говорим с Вами о Ваших детях, что мы беспокоимся об их будущем, как если бы они были членами нашей семьи. Их личные качества, их добрая воля, их исключительное усердие являются единственными причинами, побудившими нас рискнуть заговорить с Вами об этом. Мы знаем, сударь, что Вы более основательно и более мудро взвесите последствия, связанные с полным прекращением обучения обеих Ваших дочерей, Вы решите, как нужно поступить, и простите нам нашу откровенность, если соблаговолите рассудить, что мы действуем таким образом, двигаемые совершенно бескорыстной симпатией, удар по которой будет нанесен уже тем, что она не будет более полезной Вашим замечательным детям.

Примите, сударь, уверения в моем глубочайшем почтении.

Ш. Эже»[120].

В этом письме было столько правды и столько доброты, – было столь очевидно, что второй год обучения был бы гораздо более продуктивным, чем первый, – что без долгих колебаний было принято решение о возвращении Шарлотты в Брюссель.

Между тем они несказанно наслаждались проводимыми вместе рождественскими праздниками. Бренуэлл был с ними, что всегда в это время года дарило им радость; каковы бы ни были его недостатки или даже его пороки, для сестер он олицетворял надежду, ведь они верили, что в один прекрасный день он станет гордостью всей семьи. Они не обращали внимания на масштаб его проступков, о которых им периодически рассказывали, убеждая себя, что подобные проступки совершают все мужчины, какой бы силой воли они ни обладали. Пока их не научил горький опыт, сестры впадали в обычное заблуждение, путая сильные страсти с сильным характером.

Шарлотту навещали ее подруги, а она ездила в гости к ним. Ее брюссельский период должен был казаться ей сном – так поглотила ее за столь короткое время обычная домашняя жизнь; в доме теперь она пользовалась большей независимостью, чем когда-либо, пока была жива ее тетя. Хотя стояла зима, сестры по привычке отправлялись на прогулки по заснеженным торфяным болотам или же пускались в долгий путь в Кейли за новыми книгами, приобретенными библиотекой за время их пребывания за границей.

Глава 12

В конце января для Шарлотты настало время вернуться в Брюссель. Ее путешествие туда чуть не обернулось катастрофой. Она ехала одна; поезд из Лидса в Лондон, который должен был прибыть на вокзал Юстон-сквер вскоре после полудня, настолько задержался, что достиг места назначения только в десять вечера. Она намеревалась разыскать Кофейню каноников, где останавливалась раньше и которая находилась неподалеку от места швартовки парохода, но она, видимо, опасалась явиться туда в столь неприлично поздний (по йоркширским понятиям) час. Поэтому, взяв на станции извозчика, она поехала прямо на причал у Лондонского моста и попросила лодочника перевезти ее к почтово-пассажирскому судну «Остенд», которое отправлялось на следующее утро. Шарлотта описала мне в тех же чертах, в которых она с тех пор описала это в «Городке», свое чувство одиночества и в то же время странное удовольствие от вызванного этим приключением волнения, когда в кромешную зимнюю ночь она быстро пересекла темную реку и достигла черного борта судна, на палубу которого ей сперва не разрешили подняться. «Пассажирам не дозволяется спать на борту», – было ей сказано в довольно неуважительном тоне. Она оглянулась на огни и приглушенный шум Лондона – этого «Мощного Сердца», в котором ей не было места – и, стоя в покачивающейся на волнах лодке, она попросила разрешения переговорить с каким-либо ответственным лицом на борту судна. Такой человек явился, и ее тихое, простое объяснение сущности ее желания и причины для этого успокоило насмешливое недоверие тех, к кому вначале была обращена ее просьба, и произвело столь благоприятное впечатление на ответственное лицо, что он позволил ей взойти на борт и разместиться в каюте. На следующее утро они отчалили, и в семь вечера в воскресенье она добралась до улицы Изабеллы, выехав из Хауорта на рассвете в пятницу.

Ее заработок составлял 16 фунтов в год, из чего ей нужно было платить за уроки немецкого, стоившие ей ровно столько (на эти уроки, видимо, был установлен почасовой тариф), как и в ту пору, когда Эмили училась вместе с ней и оплачивала половину расходов: а именно, 10 франков в месяц. По желанию самой мисс Бронте, она давала уроки английского в classe, или классной комнате, без присмотра мадам или господина Эже. Они предложили ей присутствовать с целью поддержания порядка среди непослушных бельгийских девочек, но она отказалась, сказав, что предпочитает поддерживать дисциплину на свой лад, а не быть обязанной за послушание присутствию gendarme[121]. Она работала в новой аудитории, построенной на территории прилегавшей к дому площадки для игр. В первом классе она была surveillante[122] в часы занятий, и с тех пор, по распоряжению господина Эже, ее называли Mademoiselle Шарлотта. Она продолжала собственные занятия, главным образом по немецкому и по литературе, и каждое воскресенье ходила одна в немецкие или английские часовни. Гуляла она также в полном одиночестве и в основном в alleé défendue[123], где ее никто не потревожил. Такое одиночество было опасной роскошью для человека ее темперамента, ведь она была так подвержена мучительным и острым психическим переживаниям.

6 марта 1843 года она пишет:

«Разумеется, я уже устроилась. Я не так перегружена работой, и кроме преподавания английского, у меня есть время совершенствовать мой немецкий. Мне следует считать, что мне повезло, и быть благодарной за благосклонность судьбы. Надеюсь, я и чувствую благодарность, и если я всегда смогу быть в хорошем расположении духа и никогда не ощущать одиночества и не тосковать по общению, дружбе или чему-либо подобному, то мне будет очень неплохо. Как я тебе уже говорила раньше, господин и госпожа Эже – единственные во всем доме люди, к которым я действительно испытываю почтение, но, разумеется, я не могу быть с ними постоянно или хотя бы очень часто. Как только я вернулась, они сказали мне, что я могу считать их гостиную своей и проводить там все время, когда я не занята в классе. Но у меня это не получается. Днем это общая комната, с постоянно снующими туда-сюда учительницами и учителями музыки, а по вечерам я не стану и не должна навязывать свое общество ни им, ни их детям. Поэтому, когда я не на занятиях, я провожу много времени одна, но это неважно. Сейчас я регулярно даю уроки английского господину Эже и его шурину. Они продвигаются с удивительной быстротой, особенно господин Эже. Он уже вполне прилично говорит по-английски. Если бы ты видела, какие усилия я предпринимаю, чтобы заставить их говорить как англичане, и их тщетные попытки повторять за мной, ты бы от души посмеялась.

Карнавал только что закончился, и наступила мгла и воздержание Великого поста. В первый день поста на завтрак нам подали кофе с молоком, на обед – овощи с уксусом с крошечной порцией соленой рыбы, а на ужин – хлеб. Карнавал состоял в маскарадах и лицедействе. Господин Эже взял нас с одной из учениц в город посмотреть на маски. Забавно было наблюдать за громадной толпой и всеобщим весельем, но маски ничего интересного собой не представляли. Я три раза была у Д.» (у кузенов Мери, о которых я уже упоминала). «Когда она уедет из Брюсселя, мне не к кому будет ходить в гости. Я получила два письма от Мери. Она не сообщает мне, что была больна, и ни на что не жалуется, но ее письмо нельзя назвать письмом счастливого человека. Рядом с ней нет никого, кто был бы к ней так хорошо расположен, как господин Эже ко мне; нет никого, кто одалживал бы ей книги, беседовал с ней и т. п.

Прощай. Когда я это говорю, мне кажется, что ты вряд ли услышишь меня; наверно, разделяющие нас бурные, рокочущие волны Ла-Манша заглушают все звуки».

Судя по тону этого письма, становится ясно, что Брюссель в 1843 году был для нее совсем не таким местом, как Брюссель в 1842-м. Тогда рядом с ней была Эмили для того, чтобы денно и нощно утешать ее и составлять ей компанию. Раз в неделю ее развлечением был визит в семью Д., и она имела счастье часто видеть Мери и Марту. Теперь Эмили была в далеком Хауорте, где она или любой другой близкий человек мог умереть до того, как Шарлотта сумела бы добраться до них даже самым скорым путем, как она поняла из опыта, связанного с кончиной тети. Д. собирались уезжать из Брюсселя, и впредь ее выходной нужно будет каждую неделю проводить на улице Изабеллы, по крайней мере, так ей казалось. Мери вела независимое существование вдали, оставалась одна Марта – навеки в тишине и неподвижности, на кладбище за Порт де Лувен. К тому же первые несколько недель после возвращения Шарлотты стоял пробирающий до костей холод, а ее слабый организм был всегда особенно уязвим в ненастный сезон. Физическую боль, какой бы острой она ни была, она всегда могла превозмочь. Но слишком часто нездоровье проявлялось гораздо страшнее. Когда она нехорошо себя чувствовала, ее депрессия крайне обострялась. Она была уверена, что это связано с ее конституцией, и умела рационально к этому относиться, но никакие доводы не способны были приостановить ее душевные терзания, пока не была устранена физическая причина.

После публикации «Городка» Эже узнали, что в начале ее карьеры учительницы английского в их школе поведение учениц Шарлотты нередко было дерзким и непокорным до крайности. Раньше они ничего подобного не подозревали, так как она отказалась от их присутствия на уроках и никогда не жаловалась. Все же ее должна была угнетать мысль, что веселые, здоровые, бестолковые ученицы так плохо поддаются ее усилиям; и хотя, по их же собственному признанию, ее терпение, твердость и решительность в конце концов были вознаграждены, тем не менее баталии с ученицами для человека, столь слабого физически и морально, не могли не привести к глубокой печали и болезни.

Вот что она пишет своей подруге Э.:

«Апрель 1843.

Как обстоит дело с твоим планом посетить Брюссель? Пока стояла морозная погода, тянувшаяся весь февраль и большую часть марта, я не жалела, что ты не отправилась вместе со мной. Если бы я видела, что ты дрожишь, как дрожала я сама, если бы я видела, что твои руки и ноги покраснели и распухли, как мои, то я бы мучилась вдвойне. Я очень стойко могу переносить подобную погоду, она меня не беспокоит, я просто цепенею и погружаюсь в немоту, но если бы тебе пришлось провести зиму в Бельгии, ты бы заболела. Однако наступает более мягкая пора, и мне очень хочется, чтобы ты была здесь. И все же я никогда не оказывала на тебя давления и впредь не буду слишком активно тебя зазывать. Здесь тебя ждут лишения и унижения, монотонность и однообразие жизни, а самое главное – постоянное чувство одиночества среди толпы. Протестант и иностранец – одинокое существо, будь он учителем или учеником. Я говорю это не для того, чтобы пожаловаться на свою судьбу, и хотя я признаю, что в моем теперешнем положении есть определенные недостатки, в каком положении их нет? И когда, оглядываясь на прошлое, я сравниваю то, что я имею сейчас, с минувшим, например, с моим положением у миссис Х., я испытываю благодарность. Одно соображение, высказанное в твоем последнем письме, на мгновение вызвало мой гнев. Сперва я подумала, что отвечать на него будет безумием и что я лучше оставлю его без комментария. Но затем я решила дать ответ, единожды и навсегда. «Трое или четверо человек», кажется, «считают, что на континенте находится будущий époux[124] мадемуазель Бронте». Эти люди лучше осведомлены, чем я. Им не верится, что я отправилась за море просто для того, чтобы вернуться к мадам Эже в качестве учительницы. У меня должен быть более веский повод, чем уважение к моим учителям, благодарность за их доброту и пр., чтобы отказаться от зарплаты в 50 фунтов в Англии и согласиться на 16 фунтов в Бельгии. У меня должна быть, поверь, какая-то слабая надежда как-нибудь где-нибудь поймать-таки мужа. Если бы эти милостивые государи знали, в каком абсолютном одиночестве проходит моя жизнь, что я никогда ни словечком не перекидываюсь ни с одним мужчиной, кроме господина Эже, да и то редко, они, возможно, перестали бы полагать, что на мое решение повлияло столь фантастическое и необоснованное соображение. Достаточно ли я сказала для того, чтобы очистить себя от столь нелепого обвинения? Дело не в том, что выйти замуж или желать выйти замуж есть преступление, но для женщин, не обладающих ни красотой, ни богатством, сделать замужество главной целью их желаний и надежд и главным стимулом их действий – это глупость, которую я отвергаю с презрением, как и их неспособность убедить себя в том, что они непривлекательны и что им лучше молчать и думать об иной стезе, кроме брака».

Следующий отрывок взят из одного из немногих сохранившихся писем, написанных ею Эмили:

«29 мая 1843.

Я живу здесь изо дня в день как Робинзон Крузо, очень одиноко, но это неважно. В остальном ни на что существенное я пожаловаться не могу, да и это не повод для жалоб. Надеюсь, что ты хорошо себя чувствуешь. Почаще гуляй на болотах. Поцелуй за меня Тэбби. Надеюсь, она в полном порядке».

Около этого времени она также написала отцу.

«2 июня 1843.

Я была очень рада получить весточку из дома. Я начала уже приходить в уныние, не получая никаких новостей, и испытывать неопределенные страхи, что что-то стряслось. Ты ничего не говоришь о своем собственном здоровье, но я надеюсь, что ты хорошо себя чувствуешь, и Эмили тоже. Боюсь, у нее теперь будет немало тяжелой работы, раз Ханна (служанка, раньше помогавшая Тэбби) ушла. Я чрезвычайно рада слышать, что ты все еще держишь Тэбби [которой было здорово за семьдесят. – Прим. Э. Гаскелл]. Это жест величайшей щедрости по отношению к ней, и думаю, что он не останется без ответа, ведь она очень преданна и при всякой возможности будет пытаться услужить тебе в меру своих способностей. Кроме того, она составит компанию Эмили, которая без нее чувствовала бы себя очень одиноко».

Я уже приводила devoir, написанное после четырех месяцев обучения у господина Эже. Сейчас я скопирую еще одно сочинение, написанное годом позже и демонстрирующее, как мне кажется, большое продвижение за этот срок.

«31 мая 1843.

Об имени Наполеона.

Наполеон родился на Корсике и умер на острове Св. Елены. Между двумя этими островами нет ничего, кроме огромной раскаленной пустыни и безмерного океана. Он родился в семье простого дворянина, а умер императором, но без короны и в оковах. Что же пролегает между его колыбелью и его могилой? Карьера солдата-выскочки, поля битвы, море крови, трон, опять кровь и кандалы. Его жизнь как радуга, два ее края касаются земли, сверкающая вершина поднимается до небес. Над колыбелью Наполеона сияла мать; в отцовском доме его окружали братья и сестры; позднее в его дворце с ним была любимая женщина. Но на ложе смерти Наполеон был один; ни матери, ни брата, ни сестры, ни жены, ни ребенка! Предоставим другим рассказывать вновь и вновь о его подвигах, я же хочу сосредоточиться на одиночестве его последнего часа!

Вот он, изгнанник и узник, прикованный к скале. Этот новый Прометей поплатился за свою гордыню! Прометей хотел быть Богом и Творцом; он похитил Небесный огонь, чтобы одухотворить созданное им тело. Бонапарт тоже желал творить, но не человека, а империю, и для того, чтобы дать жизнь и душу своему гигантскому созданию, он не колеблясь погубил целые народы. Юпитер, возмущенный безбожием Прометея, приковал его заживо к Кавказскому хребту. Так же, дабы наказать хищные стремления Бонапарта, Провидение приковало его к одиноко стоящей в Атлантике скале, а за сим последовала смерть. Может быть, там он тоже почувствовал, что печень ему клюют ненасытные орлы, о которых рассказывается в мифе, может быть, он ощутил ту душевную жажду, тот духовный голод, который мучает изгнанников вдали от дома и родины. Но если мы станем так рассуждать, не припишем ли мы напрасно Наполеону человеческую слабость, которой он никогда не ощущал? Когда же он позволил узам любви связать себя? Другие завоеватели колебались на своем славном пути, попадали в ловушки любви и дружбы, становились узниками в женских объятиях, отвлекались на призыв друга, но он – никогда! Ему не нужно было, как Улиссу, ни привязывать себя к мачте корабля, ни заливать уши воском, ему не страшна была песнь Сирен, он ее презирал; он отлил себя из мрамора и железа, чтобы осуществить свои великие планы. Наполеон относился к себе не как к человеку, но как к воплощению народа. Он не любил; к друзьям и близким он относился как к орудиям, которыми он пользовался, пока они были ему нужны, а потом выбрасывал за ненадобностью. Поэтому не надо позволять себе приближаться к могиле корсиканца с чувством жалости, не надо поливать слезами камни, покрывающие его останки, его душа отвергнет все это. Говорили, я знаю, что рука, разлучившая его с женой и ребенком, была жестока. Нет, эта рука, как и его, не дрожала ни от страсти, ни от страха, это была рука хладнокровного человека, убежденного, что ему удалось разгадать Бонапарта; вот что говорил этот человек, который не чувствовал ни унижения при поражении, ни гордыни при победе. «Мари-Луиза не супруга Наполеона; он женился на Франции; он любит Францию, и их союз породил гибель Европы; вот какой развод мне желанен; вот какой союз я хочу расторгнуть».

Голос трусов и предателей протестовал против этого приговора. «Это превышение данных победой полномочий! Избиение поверженного! Англия должна проявить снисходительность и принять своего обезоруженного врага с распростертыми объятиями». Возможно, Англии следовало прислушаться к этому совету, так как повсюду и во все времена есть слабые и робкие души, легко поддающиеся лести и боящиеся упреков. Но по воле Провидения нашелся один человек, который никогда не знал, что такое страх, который родину любил больше, чем личную славу; недосягаемый для угроз, неподвластный хвале, он предстал перед национальным советом и, высоко подняв свое спокойное чело, осмелился произнести: «Пусть замолкнут предатели! Ибо предлагать промедление с Бонапартом означает предательство. Мне не понаслышке знакомы войны, от которых до сих пор Европа кровоточит, подобно жертве под секирой палача. С Наполеоном Бонапартом надо покончить. Вы страшитесь несправедливости столь жесткого решения! Вы говорите, что мне не достает великодушия? Пусть так! Какое мне дело до того, что говорят обо мне. Я здесь не для того, чтобы получить признание как великодушный герой, но для того, чтобы вылечить, если это возможно, Европу, которая погибает, лишенная ресурсов и обескровленная, ту Европу, истинными интересами которой вы пренебрегаете, тщеславно заботясь вместо этого о своей репутации милосердных победителей. Вы слабы. Ну что ж, я приду вам на помощь. Отправьте Бонапарта на остров Св. Елены! Не колебайтесь, не ищите иного места, годится лишь это. Я говорю вам, поразмыслив за вас – он должен находиться именно там. Против Наполеона, человека и солдата, я ничего не имею: это лев, царь зверей, рядом с которым вы лишь шакалы. Но совсем другое дело – Наполеон-император, и я сотру его с лица Европы». Произнесший эти слова умел держать обещания, и это обещание он сдержал, как и прочие. Я заявляю это вновь и вновь, этот человек по гениальности не уступает Наполеону, но по силе духа, по своей прямоте, по высоте мысли и цели он человек иного калибра. Наполеон Бонапарт искал известности и славы; Артур Уэлсли[125] пренебрегал и тем и другим; в глазах Наполеона общественное мнение и популярность имели большую ценность; для Веллингтона общественное мнение было равносильно слухам, пустому звуку, мыльному пузырю, исчезающим под напором его несгибаемой воли. Наполеон заискивал перед народом; Веллингтон обращался с ним резко; один искал рукоплесканий, другой не обращал внимания ни на что, кроме вердикта своей совести, если она одобряла, этого было довольно, всякая другая похвала ему досаждала. И вот народ, который обожал Наполеона, бунтовал и раздражался из-за высокомерия Веллингтона и иногда давал ему знать о своем гневе и ненависти звериными криками. Тогда с хладнокровием римского сенатора этот современный Кориолан[126] мог одним взглядом обуздать яростный бунт, он скрещивал свои нервные руки на широкой груди, и стоя в одиночестве на своем senil, ждал, выдерживая этот народный шторм, валы которого разбивались у самых его ног. А когда толпа, стыдящаяся своего возмущения, приближалась, дабы лизать ноги своего властелина, надменный патриций презирал сегодняшние восхваления в той же мере, как и вчерашнюю ненависть, и на улицах Лондона или перед своим герцогским дворцом Эпсли он отталкивал жестом, полным холодного презрения, неуместное раболепное воодушевление народа. Эта гордость, однако, не исключала в нем редкую скромность: где только возможно он уклонялся от похвал, ускользал от панегириков; никогда он не говорил о своих подвигах и никогда не терпел, чтобы о них в его присутствии говорил кто-либо другой. Его характер равен по величию и превосходит по истинности характер любого из древних или современных героев. Слава Наполеона выросла за одну ночь, как дерево Ионы, и за день увяла; слава Веллингтона подобна дубам, осеняющим замок его предков на реке Шэннон; дуб растет медленно, ему нужно время для того, чтобы вознести к небу свои корявые ветви и переплести свои корни глубоко под землей, но затем многовековое дерево, столь же непоколебимое, как и скала у его основания, побеждает и фальш времен и натиск ветров и бурь. Англии, возможно, потребуется целый век для того, чтобы она осознала достоинство своего героя. Через столетие вся Европа узнает, до какой степени Веллингтон заслуживает признания».

Как же часто, должно быть, сочиняя это описание «на чужбине», мисс Бронте вспоминала свои детские споры, которые велись на кухне пасторского дома об относительных достоинствах Веллингтона и Бонапарта! Хотя заглавие ее devoir было «Об имени Наполеона», она, находясь среди людей, которых мало волновали Англия и Веллингтон, кажется, сочла делом чести воспеть английского героя, а не описывать характер иностранца. К тому времени она чувствовала, что сделала большие успехи на пути к свободному владению французским языком, что было главной причиной ее возвращения в Брюссель. Но для того, кто страстно стремится к знаниям, «за горными хребтами встают новые горные хребты». Как только одна трудность преодолена, начинают манить новые вершины, и путь к ним требует напряженного труда. И вот ее главной задачей стало изучение немецкого, и она решила остаться в Брюсселе, пока не достигнет поставленной цели. Ею овладело сильное желание поехать домой, но еще более сильное самоотречение сдерживало ее. Внутри ее разгорелась борьба, всеми фибрами души она стремилась обуздать себя, и когда она себя поборола, то оказалась не спокойным героем, восседающим на пьедестале, но задыхающейся, изможденной, страдающей жертвой. У нее сдали нервы. Ее здоровье было серьезно подорвано.

«1 августа 1843. Брюссель.

Если я начну ныть в этом письме, сжалься и не вини меня, ибо, предупреждаю, я нахожусь в подавленном состоянии, земля и небо для меня сейчас пусты и безотрадны. Каникулы начнутся у нас через несколько дней, и все пребывают по этому поводу в радости и оживлении, ведь они поедут домой. Я же знаю, что должна провести здесь все пять недель каникул, и что большую часть этого времени я буду одинока, и от этого я чувствую себя удрученной и нахожу дни и ночи томительно долгими. Впервые в жизни я так боюсь каникул. Увы! Я едва могу писать, отчаяние грузом лежит на сердце, и мне так хочется домой. Ну не детское ли это поведение? Прости меня, я ничего не могу с собой поделать. Однако, хотя я не достаточно сильна для того, чтобы держаться бодро, я все еще держусь, и я останусь здесь (D.V.[127]) еще несколько месяцев, пока не выучу немецкий, ну а затем я надеюсь вновь увидеть ваши лица. Скорее бы прошли каникулы! Но они будут длиться целую вечность. Будьте щедры под Рождество и напишите мне длинное предлинное письмо, наполните его всякими незначительными мелочами, мне все интересно. Не думайте, что я хочу покинуть Бельгию из-за того, что люди не добры ко мне, ничего подобного. Все чрезвычайно обходительны, но меня одолевает тоска по дому. И я не могу стряхнуть ее. Поверьте мне. Ваша веселая, оживленная, радостная

Ш.Б.».

Grandes vacances начались вскоре после того, как это письмо было написано. Она осталась одна в огромном и пустом пансионе, в компании лишь одной учительницы. Эта учительница-француженка всегда была для нее чуждым человеком, но оставшись один на один, Шарлотта вскоре обнаружила, насколько развратной была ее напарница; она была полна такой ледяной расчетливой чувственности, которую Шарлотта и не ожидала обнаружить в человеческом существе. Вся ее натура восставала против этой женщины. Мисс Бронте начала одолевать легкая нервная лихорадка. Она и так никогда не отличалась крепким сном, но сейчас она вообще не могла спать. Все неприятное и отвратительное, что происходило с ней в течение дня, ночью представало в ее расстроенном воображении с чрезвычайной ясностью. Поводов для переживаний и тревоги было достаточно и в приходивших из дому письмах, касающихся Бренуэлла. Поздней ночью, когда она лежала без сна в конце длинного и пустынного дортуара, в просторном, погруженном в тишину доме, любые страхи, связанные с теми, кого она любила и кто находился так далеко в иной стране, представали перед ней как чудовищная реальность, бременем ложась на ее сердце и истощая ее жизненные силы. Эти бессонные ночи, отмеченные болезненной, тоскливой, изнуряющей пыткой, предвосхитили череду подобных ночей в недалеком будущем.

Днем гадливость, которую она испытывала к своей компаньонке, а также легкое брожение лихорадки гнали ее на улицу, и она пыталась изнурить себя ходьбой настолько, чтобы заставить себя заснуть. Итак, она выходила из дома и устало шагала по бульварам и улицам, иногда часами напролет, пошатываясь и отдыхая время от времени на одной из скамеек, установленных для отдыха веселых компаний или одиноких прохожих, вроде нее. Затем она вновь поднималась и шла куда угодно, кроме пансиона, – к кладбищу, где покоилась Марта, и далее за его пределы, к холмам, за которыми до самого горизонта ничего не было видно, кроме полей. Длинные вечерние тени заставляли ее повернуть вспять; ее мутило от голода, но она не испытывала потребности в пище; она была измотана долгим беспрерывным движением, но не находила покоя и была обречена на еще одну изнурительную, бессонную, населенную призраками ночь. Она пробиралась вдоль улочек, прилегающих к улице Изабеллы, избегая ее и находящейся там особы до самого позднего часа, когда она еще осмеливалась оставаться на улице. В конце концов, ей пришлось слечь в постель на несколько дней, и этот вынужденный отдых пошел ей на пользу. Когда школа вновь открылась и возобновились ее созидательные, практические обязанности, она была слаба, но не в столь отчаянном состоянии, как прежде.

Вот что она пишет:

«13 октября 1843.

У Мери все налаживается, чего она и заслуживает. Я часто получаю от нее весточки. Ваши с ней письма – одно из моих немногих удовольствий. Она меня упрашивает оставить Брюссель и присоединиться к ней, но в настоящий момент, как бы мне этого ни хотелось, я не могла бы оправдать такой поступок. Оставить стабильное положение ради совершенной неопределенности было бы в высшей степени неблагоразумно. Тем не менее Брюссель для меня сейчас подобен пустыне. С момента отъезда Д. у меня нет ни одного друга. Правда, я поддерживала очень приятное знакомство с семьей д-ра Х., но и они уехали. Это произошло во второй половине августа, и с тех пор я совершенно одна. Бельгийцы не в счет. Очень странное положение – быть одиноким посреди многолюдной толпы. Временами одиночество для меня слишком обременительно. Совсем недавно я почувствовала, что не могу больше этого выносить, и пошла к мадам Эже подать просьбу об увольнении. Если бы это зависело только от нее, я бы быстро оказалась на свободе, но господин Эже, прослышав о том, что случилось, на следующий день послал за мной и со всей горячностью объявил о своем решении не отпускать меня. В тот момент я не могла настаивать на своем без того, чтобы пробудить в нем гнев, и я пообещала остаться еще на какое-то время. На сколько именно, не знаю. Мне бы не хотелось вернуться в Англию и предаваться праздности. Я слишком стара для этого, но если бы я узнала о какой-нибудь благоприятной возможности открыть школу, я бы это приветствовала. У нас пока еще не начали зажигать камин, и я весьма страдаю от холода, в остальном я чувствую себя хорошо. Мистер Х. повезет это письмо в Англию. Это симпатичный молодой человек с хорошими манерами, очевидно, он был рожден без позвоночника, я имею в виду не его телесный позвоночник, с которым все в порядке, а его характер.

Я здесь как-то прижилась со временем, но сейчас, когда Мери Д. уехала из Брюсселя, мне больше не с кем общаться, так как бельгийцев я за людей не считаю. Иногда я спрашиваю себя, сколько еще я буду здесь оставаться, но пока я лишь задаю этот вопрос, не отвечая на него. Однако как только я достаточно, по моему мнению, выучу немецкий, думаю, я просто упакую саквояж и уеду. Время от времени меня тяготят приступы тоски по дому. Сегодня шикарная погода, меня же донимают простуда и головная боль. Мне не о чем тебе писать. Здесь один день похож на другой. Я знаю, что, живя в деревне, ты вряд ли поверишь, что жизнь в центре такой блестящей столицы, как Брюссель, может быть монотонной, но так оно и есть. Я ощущаю это главным образом в праздники, когда девочки и учителя ходят по гостям, и иногда так случается, что я в течение нескольких часов остаюсь совсем одна, имея в своем распоряжении четыре просторные и пустые аудитории. Я пытаюсь читать и писать, но тщетно. Затем я начинаю блуждать из комнаты в комнату, но тишина, царящая в пустынном доме, изматывает меня. Ты не поверишь, что мадам Эже (хорошая и добрая, как я ее описывала) в такие дни ко мне и близко не подходит. Должна признаться, первый раз, когда меня оставили в таком одиночестве, я была поражена; ведь все остальные проводили полный удовольствий день в кругу своих друзей, и она знала, что я была одна, но не обращала на меня никакого внимания. В то же время я знаю, как она расхваливает меня перед всеми и расписывает, какие я даю прекрасные уроки. Она относится ко мне не холоднее, чем к другим учительницам, но они меньше зависят от нее, чем я. У них есть родственники и знакомые в Брюсселе. Ты помнишь то письмо, которое она мне написала, когда я была в Англии? И каким оно было добрым и ласковым? Не странно ли это? Но все эти жалобы представляют для меня единственную отдушину, которую я себе позволяю. Со всех иных точек зрения я вполне довольна своим положением, ты можешь так и сказать всем, кто спрашивает обо мне (если кто-нибудь вообще спрашивает). Пиши мне, моя дорогая, когда сможешь. Когда ты посылаешь мне письмо, ты делаешь доброе дело, успокаивая безутешное сердце».

Одну из причин молчаливого отчуждения между госпожой Эже и мисс Бронте во время второго года пребывания последней в брюссельском пансионе можно усмотреть в ее английском протестантизме и неприятии римского католичества, которое возрастало по мере более близкого знакомства как с самим культом, так и с его влиянием на тех, кто его исповедовал. И когда Шарлотте представлялась возможность высказать свое мнение, она не шла на компромиссы с совестью. Что же касается госпожи Эже, то она была не просто католичкой, но dévote[128]. Не обладая внутренней теплотой и импульсивностью, она внимала голосу совести, а не своих привязанностей, совесть же ее была под контролем ее религиозных наставников. Она относилась к любому выражению пренебрежения к ее Церкви, как к богохульству, и хотя ей не было свойственно открыто выражать свои мысли и чувства, тем не менее ее все более сдержанное поведение показывало, насколько она была уязвлена из-за нападок на ее самые сокровенные убеждения. Таким образом, хотя так и нет никакого объяснения изменениям, произошедшим в поведении мадам Эже, именно это можно считать главной причиной того, почему в это время Шарлотта столь остро ощущала возникшее между ними молчаливое отчуждение, отчуждение, которое первая, возможно, едва ли и осознавала. Я уже упоминала новости из дома, которые прибавили Шарлотте переживаний и страха за Бренуэлла, о чем я более подробно буду говорить впоследствии, когда оправдались самые худшие опасения, повлияв на повседневное существование ее и сестер. Я упоминаю об этом здесь опять для того, чтобы читатель вспомнил о терзающих ее личных заботах, которые она должна была скрывать в глубине своей души, а доставляемая ими боль на время притуплялась тщательным исполнением обязанностей. В то время стало смутно вырисовываться еще одно грустное обстоятельство. Зрение ее отца начало ухудшаться, и возникла реальная опасность, что вскоре он совсем ослепнет, многие из его обязанностей должны были перейти к его ассистенту, которому мистер Бронте с его неизменно либеральным отношением платил по более высокому тарифу, чем такая помощь когда-либо оплачивалась.

Вот что она пишет Эмили:

«1 декабря 1843.

Воскресное утро. Они на своей идолопоклонской «мессе», а я сижу в столовой. Как ни удивительно, мне бы хотелось быть в столовой у нас дома, или на кухне, или на задворках. Мне бы даже было по душе рубить мясо, и чтобы напротив за столом сидел клерк и какие-нибудь церковные регистраторы, а ты чтобы стояла рядом, наблюдая, достаточно ли я положила муки, не переперчила ли и, самое главное, сохранила ли я самые лакомые кусочки бараньей ножки для Тигра и Сторожа, первый из которых скачет вокруг блюда и ножа, а последний буйствует на кухонном полу подобно всепожирающему пламени. В довершение картины Тэбби раздувает огонь, чтобы варить картофель чуть ли не до консистенции овощного клея! Как бесценны для меня сейчас эти воспоминания! Но я и не думаю о том, чтобы вернуться домой в данный момент. Для этого у меня нет настоящего повода: меня действительно гнетет это место, но я не могу вернуться домой без определенных планов на будущее, и эти планы не должны заключаться в том, чтобы получить место гувернантки, это было бы из огня да в полымя. Ты называешь себя бездельницей! Какой абсурд!.. Папа хорошо себя чувствует? А Тэбби? Ты спрашиваешь о визите в Брюссель королевы Виктории. Я видела ее мельком, когда она проезжала по улице Рояль в карете, запряженной шестеркой лошадей и окруженной солдатами. Она смеялась и весело беседовала. Она выглядит полновато; это весьма оживленная дама, очень просто одетая, она не производит впечатление человека, обладающего чрезмерным чувством собственного достоинства или претензиями. Бельгийцам в целом она очень пришлась по душе. Говорят, что она оживила унылый двор короля Леопольда, обычно мрачный, как часовня. Напиши мне опять поскорее. Сообщи мне, действительно ли папа очень хочет, чтобы я вернулась домой, и ты сама тоже. Мне сдается, что я там буду не очень полезна, вроде как пожилой человек в приходе. Я молюсь от всей души и от всего сердца, чтобы все и дальше было хорошо в Хауорте, особенно в нашем сером, полупустом доме. Да благословит Бог его стены! Желаю тебе, папе и Тэбби безопасности, здоровья, счастья и благополучия. Аминь.

Ш.Б.».

К концу того же года (1843) разные причины, в дополнение к другим ее тревогам, о которых уже упоминалось, заставили ее почувствовать, что ее присутствие дома было совершенно необходимо, кроме того все задачи, которые она поставила перед собой перед возвращением в Брюссель, были выполнены, и к тому же госпожа Эже больше не относилась к ней с прежней теплотой. В результате такого положения дел, сильно действующего на ее впечатлительный ум, она внезапно объявила этой леди о своем намерении немедленно вернуться в Англию. Госпожа и господин Эже согласились, что так будет лучше, узнав по тем неполным объяснениям, которые она могла им дать, что причина заключалась в прогрессирующей слепоте мистера Бронте. Однако по мере приближения неизбежного расставания с людьми и местом, где она провела немало счастливых часов, она начала испытывать отчаяние; у нее было естественное предчувствие, что она видит их всех в последний раз, и не слишком большим утешением были напоминания ее друзей, что Брюссель находится не так уж далеко от Хауорта и что переезд из одного места в другое не столь тяжел или непреодолим, как можно было бы подумать, судя по ее слезам. Обсуждалось и то, что одна из дочерей госпожи Эже будет отправлена к ней в качестве ученицы, если осуществится ее намерение открыть школу. Для облегчения реализации этого плана господин Эже дал ей некое подобие диплома, датированного и скрепленного печатью Королевского Атенеума Брюсселя, подтверждающего, что она была прекрасно подготовлена к преподаванию французского языка, хорошо изучив грамматику и словообразование, а кроме того подготовившись к преподавательской деятельности путем изучения и практического использования наилучших методик. Этот сертификат датирован 29 декабря 1843 года, а 2 января 1844 года она прибыла в Хауорт.

23 числа она пишет:

«Все спрашивают меня, что я намерена делать, вернувшись домой, и все почему-то ожидают, что я немедленно открою школу. По правде говоря, мне именно этого и стоит желать. Я хочу этого больше всего на свете. У меня есть достаточно денег для этого и, надеюсь, теперь уже есть и достаточно навыков, способных дать мне шанс на успех, и при всем том я все еще не могу позволить себе начать жить – дотронуться до предмета, который сейчас находится на расстоянии вытянутой руки и который я так долго стремилась получить. Ты спросишь почему? Мой отец является тому причиной: как ты знаешь, он стареет, и сообщаю тебе с прискорбием, что он теряет зрение. Уже несколько месяцев я чувствовала, что не должна от него удаляться, а сейчас понимаю, что было бы слишком эгоистично оставить его (по крайней мере, пока Энн и Бренуэлл находятся вне дома) во имя моих личных амбиций. С Божьей помощью я попытаюсь лишить себя этого удовольствия и подождать.

Я очень страдала до отъезда из Брюсселя. Думаю, сколько бы я ни жила, я не забуду, чего мне стоило расставание с господином Эже. Мне так горько было огорчить его, человека, который был настоящим, добрым и бескорыстным другом. При расставании он дал мне нечто вроде диплома, подтверждающего мои преподавательские способности, с печатью Королевского Атенеума, где он состоит в должности учителя. Я была также удивлена тем, какое сожаление выразили мои бельгийские ученицы, узнав, что я уезжаю. Я и не думала, что это свойственно их флегматичной натуре… Не знаю, чувствуешь ли ты нечто подобное, но бывают моменты, когда мне кажется, что все мои мысли и чувства, кроме нескольких привязанностей и дружеских уз, уже не те, какими они были прежде; что-то внутри меня, мой былой энтузиазм кажется заглохшим и сломленным. У меня меньше иллюзий; то, чего я сейчас желаю, – это предельного напряжения сил, участия в жизни. Хауорт кажется таким заброшенным, тихим уголком, скрытым от всего света. Я больше не считаю себя молодой – в самом деле, мне скоро будет двадцать восемь, и представляется, что мне, как и остальным, следует трудиться и преодолевать суровую действительность. Однако моя обязанность состоит в том, чтобы обуздать такие чувства в настоящий момент, и я все сделаю для этого».

Разумеется, ее отсутствующие брат и сестра получили отпуск, чтобы поприветствовать ее после возвращения домой, а через несколько недель ее отпустили к подруге в Б. Но чувствовала она себя неважно и слабо, так что путешествие в четырнадцать миль, похоже, здорово подорвало ее силы.

В одном из писем к членам семьи, у которой она гостила, написанном вскоре после возвращения в Хауорт, есть такие строки: «Наш бедный маленький котик болел два дня, а потом умер. Какая жалость охватывает при виде безжизненного существа, даже если это животное. Эмили расстроена». Эти несколько слов относятся к тем чертам характера двух сестер, на которых мне хочется остановиться поподробнее. Шарлотта была более чем нежна ко всем бессловесным существам, а они, повинуясь своему общеизвестному чуткому инстинкту, были безоговорочно преданы ей. Глубокое и преувеличенное осознание своих личных недостатков – врожденный пессимизм, из-за которого она не очень верила в человеческую симпатию и, соответственно, медленно на нее отзывалась, – способствовало тому, что она вела себя застенчиво и скованно с мужчинами, женщинами и даже детьми. Мы наблюдали некоторое проявление этого робкого недоверия к своей способности внушать симпатию в благодарном удивлении, которое она испытала, узнав о том, что ее бельгийские ученицы сожалеют о ее отъезде. Но по отношению к животным не только ее поступки были добрыми, но и ее слова и интонация были нежными и ласковыми, и она мгновенно замечала мельчайший недостаток заботы или нежности в других по отношению к любому простейшему существу. Читатели «Шерли», возможно, помнят, что в этом состояло одно из испытаний, которые героиня ставит перед своим возлюбленным.

«Знаешь кого, по словам прорицателей, я должна спросить?.. Маленького ирландского бродягу-босяка, который подходит к моей двери; мышонка, вылезающего из щели в стене; птичку с обмороженными крылышками, которая в мороз стучит клювом в мое окно и просит крошечку хлеба; собаку, которая лижет мою руку, сидя у моих ног… Я знаю кого-то, к кому на колени любит забираться черный кот, у кого на плече он любит мурлыкать. Старый пес всегда выходит из конуры, помахивая хвостом и поскуливая в знак преданности, когда кто-то проходит мимо. [Вместо «кто-то» и «кого-то» читай «Шарлотта Бронте»]. Он тихо гладит кошку и позволяет ей сидеть на коленях, пока он никуда не спешит; а когда он вынужден побеспокоить ее, то вставая он нежно опускает ее на пол и никогда грубо не сгоняет с колен; собаку же он всегда подзывает свистом и гладит».

Чувство, которое у Шарлотты отчасти напоминало привязанность, у Эмили было скорее страстью. Некто, с кем я разговаривала о ней, по неосторожности употребив сильное выражение, заявил, что «она никогда не выказывала никаких чувств к людям, вся ее любовь была направлена на зверей». Беспомощность животного гарантировала ему место в сердце Шарлотты; яростная, дикая неподатливость его натуры часто завоевывала ему симпатию Эмили. Говоря о своей покойной сестре, Шарлотта отметила, что многие черты Шерли были списаны с нее: то, как она сидела с книгой на ковре, обняв грубый бульдожий загривок; как она из милосердия подзывала чужого пса, пробегавшего мимо с понурой головой и высунутым языком, чтобы дать ему напиться воды, и как после нападения бешеного пса она с благородной и суровой выдержкой направилась прямо на кухню, где, взяв раскаленный итальянский утюг Тэбби, прижгла укус и никому об этом не рассказывала, пока опасность не миновала, беспокоясь, что это встревожит более слабые натуры. Все это, воспринятое в «Шерли» как хороший вымысел, Шарлотта писала со слезами на глазах, так как это было буквальным и правдивым описанием поведения Эмили. Прототипом рыжего бульдога (со «свистящей хрипотцой»), названного в «Шерли» Тартар, был Сторож, полученный Эмили в подарок и живший в пасторском доме. Вместе с подарком поступило и предостережение. Сторож был дружелюбен до глубины души, но по отношению к тем, с кем находился в дружеских отношениях. Однако тот, кто покушался на него с палкой или кнутом, пробуждал в нем неукротимого зверя, тотчас же бросавшегося на горло противника и не отпускавшего его до тех пор, пока один из них не был уже в двух шагах от гибели. Вот в чем заключались домашние шалости Сторожа. Он обожал пробираться наверх и растягиваться во всю длину на удобных постелях, покрытых тонкими белыми покрывалами. В пасторском доме соблюдалась идеальная чистота, поэтому этот обычай Сторожа сталкивался с таким неодобрением, что Эмили откликнулась на протесты Тэбби и заявила, что если он еще раз нарушит запрет, она сама, невзирая на его всем известную свирепость, побьет его так жестоко, что он раз и навсегда перестанет безобразничать. Одним осенним вечером, когда уже начинало темнеть, Тэбби пришла в великой ярости и с содроганием, но отчасти и с выражением триумфа, сообщила Эмили, что Сторож развалился в сонной неге на самой лучшей постели. Шарлотта заметила побледневшее лицо и стиснутые зубы Эмили, но не рискнула вмешаться, да и никто не посмел бы, когда глаза Эмили так сверкали на ее бледном лице, а губы сжимались до окаменения. Она пошла наверх, а Тэбби с Шарлоттой застыли внизу в мрачном проходе, полном темных теней надвигающейся ночи. Эмили спустилась, таща за шкирку неподатливого Сторожа, изо всех сил упирающегося задними лапами и не прекращавшего негромко, но свирепо рычать. Зрительницы рады были бы заговорить, но они не смели отвлечь Эмили и заставить ее хоть на секунду отвести взгляд от разъяренного пса. Сойдя вниз, она усадила его в темном углу у подножия лестницы; времени искать палку или прут не было из-за опасения, что его смертоносные челюсти сомкнутся у нее на горле, – сжатым кулаком она ударила его промеж налитых кровью глаз прежде, чем он успел броситься на нее, и, попросту говоря, «трепка» продолжалась до тех пор, пока его глаза не распухли и полуослепшего ошеломленного зверя не увели на его привычное место, где Эмили сама принялась ухаживать за ним и перевязывать его распухшую голову. Благодушный пес не держал на нее зла, в конце концов он беззаветно ее любил; он среди первых шел за ее гробом во время похорон; ночи напролет он спал у двери в ее опустевшую комнату, постанывая во сне; и после ее смерти никогда, так сказать, не радовался, насколько собаки вообще способны испытывать подобные эмоции. Он, в свою очередь, был оплакан оставшейся в живых сестрой. Будем надеяться, отчасти в соответствии с верованиями краснокожих индейцев, что сейчас он сопровождает Эмили, в минуты отдыха спит на мягком белом ложе сновидений, а когда пробуждается к жизни в мире теней, его не наказывают.

Теперь мы понимаем истинное значение слов: «Наш бедный маленький котик умер. Эмили расстроена».

Глава 13

Болота этой весной предоставляли великолепную возможность для прогулок. Эмили с Шарлоттой гуляли там постоянно, «принося в жертву свои башмаки, но, надеюсь, с пользой для здоровья». Во время этих прогулок часто обсуждались планы создания школы, но дома они усердно принимались за шитье рубашек для отсутствующего Бренуэлла, в тишине обдумывая прошлую и будущую жизнь. Наконец они определились.

«Я серьезно начала заниматься планом создания школы, или, скорее, планом обучения нескольких учениц у себя дома. Это значит, что я начала целенаправленно искать учениц. Я написала миссис Х. (той, у которой она работала гувернанткой до отъезда в Брюссель), не прося, чтобы она послала ко мне ее дочь – этого я бы не посмела – но сообщая ей о своем намерении. Я получила ответ от мистера Х., который содержал, я полагаю, искреннее сожаление, что я не сообщила им на месяц раньше, тогда, как он пишет, они бы с удовольствием отправили ко мне свою дочь, а также дочь полковника С., но что сейчас обе девочки уже определены к мисс Ц. Отчасти я была разочарована этим ответом, но отчасти и удовлетворена им. В самом деле, я получила положительный заряд от этого теплого заверения, что, если бы я только обратилась к ним немного раньше, они бы непременно послали ко мне свою дочь. Признаюсь, у меня были сомнения по поводу того, захочет ли кто-нибудь послать своего ребенка учиться в Хауорт. Но с этими сомнениями отчасти покончено. Я также написала миссис Б., вложив диплом, полученный от господина Эже до моего отъезда из Брюсселя. Я еще не получила от нее ответа и жду его с некоторым беспокойством. Я не ожидаю, что она пошлет ко мне кого-либо из своих детей, но смею надеяться, что она сможет рекомендовать мне других учеников. К сожалению, она знает нас очень поверхностно. Как только у меня будет гарантия, что у нас будет учиться хотя бы одна девочка, я напечатаю объявление с условиями приема и начну необходимый ремонт дома. Хотелось бы закончить все это до весны. Я подумываю назначить цену за пансион и английское образование в размере 25 фунтов в год».

Позднее, 24 июля того же года, она пишет:

«По мере сил я продолжаю заниматься своим дельцем. Я написала всем друзьям, на которых могу рассчитывать, и даже некоторым, на кого я рассчитывать не вправе, например, миссис Б. Кроме того, я даже осмелилась нанести ей визит. Она была чрезвычайно мила; сожалела, что ее дети уже учатся в Ливерпуле; сочла мое начинание заслуживающим всяческой похвалы, но опасалась, что у меня могут возникнуть трудности на пути к его реализации из-за месторасположения. Такой ответ я получаю практически от всех. Я говорю им, что отдаленное месторасположение, с определенной точки зрения, обладает преимуществами, что если бы школа располагалась посреди большого города, я не смогла бы брать с учеников столь умеренную плату (миссис Б. заметила, что считает условия очень умеренными), но что поскольку мы не должны платить за аренду помещения, мы можем предложить такие же преимущества в образовании, какие существуют в дорогих гимназиях, по цене не многим более половины, а также что из-за неизбежно ограниченного числа учениц мы сможем уделить каждой из них много времени и заботы. Благодарю за хорошенькую сумочку, которую ты мне послала. В ответ посылаю тебе странный подарок в виде полудюжины рекламных проспектов. Используй их по своему усмотрению. Ты увидишь, что я назначила плату за обучение в размере 35 фунтов, что, как мне кажется, является золотой серединой, учитывая все преимущества и недостатки».

Это было написано в июле; затем промелькнули август, сентябрь и октябрь, а об ученицах и слуху не было. День за днем сестры питали некоторую надежду до появления почтальона. Но деревенька Хауорт была расположена в глуши, и сестры Бронте никому не были известны, так как у них не было никаких связей. Шарлотта пишет об этом в начале зимы:

«Мы с Эмили и Энн очень тебе признательны за все твои старания нам посодействовать; и если они не увенчались успехом, то ты просто разделяешь нашу участь. Все желают нам добра; но учениц нет как нет. В настоящий момент мы все же не намерены сходить из-за этого с ума, а тем более смиряться перед поражением. Усилие должно дать свои плоды, независимо от результата, так как с ним к нам приходит опыт и дополнительное знание мира. Посылаю тебе еще пару рекламных проспектов».

Месяц спустя она говорит:

«Мы все еще не начали перестройку дома. Было бы безумием делать это тогда, когда нет ни малейшего намека на то, что у нас появятся ученицы. Боюсь, ты слишком о нас беспокоишься. Поверь мне, если бы ты и убедила какую-нибудь мамашу отдать ее ребенка в Хауорт, вид нашего дома перепугал бы ее и она, недолго думая, наверно, забрала бы назад свое драгоценное чадо. Мы рады, что мы попытались, и нас не сломит неудача».

Видимо, в сердце каждой из сестер росло затаенное, невыговоренное чувство облегчения от того, что их проект не удался. Да-да! Унылое чувство облегчения от того, что взлелеянный ими план был опробован и обернулся неудачей. Ведь дом, который время от времени служил пристанищем их брату, вряд ли мог быть подходящим местом для детей посторонних людей. По всей вероятности, они тайно пришли к пониманию, что его привычки временами делали его общество крайне нежелательным. Возможно, к этому времени они уже слышали беспокойные слухи о причине того раскаяния и терзаний, которые порой делали его неугомонным и неестественно веселым, а порой угрюмым и раздражительным.

В январе 1845 года Шарлотта пишет: «В этот раз в общем и целом Бренуэлл был тише и менее раздражен, чем летом. Энн, как обычно, добрая, ровная и терпеливая». Затаенная боль, которую он доставлял своим родным, приобрела к этому времени более выраженную форму и решительно сказывалась на здоровье и настроении Шарлотты. В начале года она ездила в N. попрощаться со своей любимой подругой Мери, уезжавшей из Англии в Австралию. Но гнетущее ее бремя не становилось легче, оно выражалось в унынии, предшествующем окончательному разоблачению греха, в котором ее брат был соучастником, греха, который толкал его к регулярному злоупотреблению спиртными напитками и который настолько околдовывал его, что никакое, даже самое суровое осуждение со стороны других – и никакое временное раскаяние, каким бы оно ни было искренним – не могло заставить его стряхнуть с себя опутавшее его наваждение.

Настало время поведать эту историю. Если бы я только могла, я бы предпочла не делать этого: но помимо того, что дело это известно столь многим людям, что оно стало в некотором роде достоянием общественности, возможно, раскрывая несчастье, бесконечные терзания, унижающие человеческое достоинство привычки и раннюю смерть ее сообщника в грехе, а также тяжкую, продолжительную муку его близких, можно будет пробудить хотя бы подобие раскаяния в той ужасной женщине, которая не только продолжает жить, но и вращаться в вихре светских лондонских развлечений, слывя за жизнерадостную, одетую по последней моде, цветущую вдову.

Бренуэлл, как я уже писала, получил место домашнего учителя. С талантами налицо, блестящий собеседник, обладающий хорошим письменным слогом, со способностями к рисованию, жаждущий признания, он влюбился в замужнюю женщину, старше его почти на двадцать лет[129]. Его не извиняет тот факт, что она сделала первый шаг к сближению и вступила с ним в «любовную связь». Она была такой смелой и искушенной, что совершила это прямо в присутствии своих детей, быстро приближавшихся к совершеннолетию, и они угрожали ей, что если она не будет потакать тем или иным из их слабостей, то они расскажут своему прикованному к постели отцу, как она «сошлась с мистером Бронте». Он был настолько обольщен этой зрелой безнравственной женщиной, что нехотя отправился домой на каникулы, остался там на самый короткий срок, изумляя и огорчая их всех своим необычным поведением – то находясь в состоянии эйфории, то глубокой депрессии, – виня себя в самом низменном обмане и предательстве, хотя и не уточняя, в чем они состоят, и в целом демонстрируя раздражительность, граничащую с безумием.

Шарлотта и ее сестра глубоко переживали из-за его странного поведения. Он утверждал, что он более чем доволен своим местом, и оставался на нем дольше, чем на какой-либо иной должности, поэтому они не могли предположить, что что-либо с этим связанное могло превратить его в столь беспокойного упрямца, одновременно легкомысленного и страдающего. Но ощущение того, что с ним что-то не в порядке, выматывало и тяготило их. Их вера в его будущую карьеру постепенно иссякала. Он больше не был гордостью всей семьи, их преследовал неопределенный страх, что он может оказаться их величайшим позором. Но мне кажется, что они уклонялись от любой попытки дать определение своим страхам и говорили о нем между собой как можно меньше. Им ничего не оставалось, как размышлять, горевать и изумляться.

«20 февраля 1845.

Я провела не слишком приятную неделю в Х.; из-за головной боли, болезненного состояния и плохого настроения из меня вышла плохая собеседница, своим унынием подавлявшая оживленное, говорливое и веселое общество, собравшееся в этом доме. За все время, что я там была, мне так и не удалось почувствовать себя частью общей компании хотя бы на час. Я уверена, что все, за исключением, пожалуй, Мери, были очень рады моему отъезду. Я начинаю чувствовать, что во мне сейчас так мало жизненных сил, что я не вписываюсь ни в какую компанию, кроме крайне тихих людей. Возраст ли меня так меняет или что-либо другое?»

Увы! Ей не стоило даже задавать подобный вопрос. Могла ли она не быть «плохой собеседницей», подверженной «унынию» и подавлявшей всех в этой веселой, беззаботной и счастливой компании! Ее честный план зарабатывать себе на хлеб самостоятельно, так и не реализовавшись, рассыпался в прах. После всех приготовлений у нее не появилось ни одной ученицы, а вместо того, чтобы горевать о невоплощенной многолетней мечте, она имела основания радоваться. Ее бедный отец, почти слепой и беспомощный, нуждался в ее уходе, в этом состояла ее святая и благочестивая обязанность, и исполняя ее, она получала благословение свыше. Кромешная тьма нависала над тем, что некогда составляло заветную мечту всего семейства – над Бренуэллом и тайной, которой было окутано его капризное поведение. Когда-нибудь, как бы там ни было, он вынужден будет вернуться в отчий дом, чтобы скрыться в нем от своего позора; именно это с грустью предчувствовали его сестры. И как же она могла сохранять бодрость, теряя свою дорогую, благородную Мери, с которой она будет разделена так долго и таким расстоянием, что ее сердце вполне могло бы предчувствовать вечную разлуку? Давным-давно она написала о Мери Т., что та «была полна благородства, теплоты, щедрости, преданности и мудрости. Да благослови ее Бог! Я не рассчитываю найти в этом мире другой столь же благородный характер! Она охотно пойдет на смерть за того, кого любит. Она обладает интеллектом, а достижения ее самого высшего порядка». И именно такого друга она теряла! Послушайте, как эта подруга описывает их последнюю встречу:

«Когда я в последний раз виделась с Шарлоттой (в январе 1845), она сказала мне, что намерена остаться дома. Она призналась, что ей это не по душе. У нее было слабое здоровье. Она говорила, что поначалу приветствует любую перемену; Брюссель ей тоже сперва нравился, и она думала, что у некоторых людей есть возможность жить более разнообразно и в более близком контакте с родом человеческим, но для себя она таких возможностей не предвидела. Я сказала ей очень мягко, что ей не следует оставаться дома, что если она проведет здесь следующие пять лет, страдая от одиночества, это окончательно подорвет ее и без того слабое здоровье, что она никогда уже его не восстановит. Когда я сказала: «Подумай, что с тобой будет через пять лет!», на ее лице промелькнула такая темная тень, что я прервала себя на полуслове и добавила: «Не плачь, Шарлотта!» Она не плакала, но принялась ходить взад-вперед по комнате и через некоторое время произнесла: «Но я намерена остаться, Полли».

Через несколько недель после расставания с Мери она так описывает свои дни в Хауорте.

«24 марта 1845.

Я вряд ли смогу тебе рассказать, как идет время в Хауорте. Здесь не происходит никаких событий, которые могли бы отмечать его ход. Один день похож на другой, и у всех у них тягостное, безжизненное выражение. Воскресенье, день выпечки хлеба, да суббота – лишь эти дни и отмечены чем-то особенным. А жизнь тем временем сочится капля за каплей. Скоро мне будет тридцать лет, а я еще ничего не совершила. Иногда, оглядывая свое прошлое и будущее, я погружаюсь в меланхолию. Прежде Хауорт был очень мил моему сердцу, но сейчас все не так. Я чувствую, как будто мы все здесь похоронены заживо. Меня тянет в дальние странствия, я желаю работать, жить активной жизнью. Прости меня, дорогая, что я досаждаю тебе своими бесплодными мечтаниями. Надо оставить их и больше тебя этим не тревожить. Ты должна мне написать. Если бы ты только знала, как я радуюсь твоим письмам, ты бы писала очень часто. Твои письма и французские газеты – это единственные весточки, которые приходят ко мне из внешнего мира, расположенного за пределами наших болот. И этих весточек здесь очень ждут».

Одним из ее ежедневных занятий было чтение вслух отцу, и исполнение этой обязанности требовало от нее некоторой дипломатичности, так как иногда чье-либо предложение сделать то, что он по давней привычке обычно делал сам, было для него слишком жестоким напоминанием о постигшем его бедствии. И втайне она тоже опасалась подвергнуться такому же испытанию. Давно преследовавшие ее немощи, расстройство печени, ее длительные занятия рисованием миниатюр и письмом в молодости, ее теперешняя постоянная бессонница, многие беззвучные слезы, пролитые ею из-за странного и вызывающего беспокойство поведения Бренуэлла – все это сказывалось на ее бедных глазах. Около этого времени она пишет господину Эже:

«Я ничего так не боюсь, как праздности, инерции, оцепенения способностей. Когда тело ленится, дух жестоко страдает; я бы не знала этих мучений, если бы могла писать. Раньше я проводила за этим занятием целые дни, недели, месяцы, и не совсем безрезультатно, так как и Саути и Кольридж, двое из наших самых лучших авторов, которым я посылала свои рукописи, сочли уместным выразить свое одобрение; но сейчас у меня слишком слабое зрение, и если я буду много писать, я ослепну. Слабое зрения для меня – это чудовищное лишение, если бы не оно, знаете, сударь, чтобы я сделала? Я бы написала книгу и посвятила ее своему учителю литературы, единственному учителю, с которым я когда-либо занималась – Вам, сударь! Я часто говорила Вам по-французски, скольким я обязана Вашей доброте и Вашим советам. Я бы хотела сказать это единожды и по-английски. Но это невозможно и не надо об этом мечтать. Путь в литературу для меня закрыт… Не забудьте сообщить мне, как Вы себя чувствуете, как чувствуют себя мадам и дети. Я надеюсь вскоре получить от Вас весточку, и от этой мысли мне становится светло на душе, ведь воспоминания о Ваших благодеяниях никогда не изгладятся из моей памяти, и пока будут живы эти воспоминания, будет живо и уважение, которое Вы мне внушили. С искренним почтением».

Возможно, что даже сестры и самые близкие друзья не знали об охватившем ее в это время страхе неизбежной слепоты. Зрение, которым она все еще обладала, она жертвовала своему отцу. Она лишь изредка шила, писала только по необходимости и занималась главным образом вязанием.

«2 апреля 1845.

Я ясно вижу, у меня не остается никаких сомнений в том, что на этом свете нет ни грамма чистого счастья. Болезнь Х. приходит в одно время со свадьбой Х. Мери Т. обрела свободу, но на пути к приключениям и испытаниям, к которым она так долго стремилась, ее неизменными спутниками оказались болезни, трудности, опасности. Возможно, она избежала юго-западных и северо-западных штормовых ветров, или же они истощили свою ярость на суше и не слишком взбаламутили море. Если же было иначе, то ей пришлось испытать суровую качку, в то время как мы спали или лежали в своих постелях, думая о ней. И все же такая реальная, физическая опасность, когда она проходит, оставляет чувство удовлетворения от борьбы с трудностями и победы над ними. Неизменным итогом этого являются сила, мужество и опыт, в то время как чисто умственные терзания вряд ли приводят к хорошим результатам, разве что они делают нас относительно менее чувствительными к телесным страданиям… Десять лет назад я бы хохотала над твоим рассказом о том, как ты приняла доктора-холостяка за женатого человека. Я бы точно сочла тебя чрезмерно скрупулезной и удивлялась, как ты можешь сожалеть о том, что была любезна с порядочным человеком только потому, что он оказался одиночной, а не парной особью. Сейчас, однако, я осознаю, что твоя скрупулезность основана на здравом смысле. Я знаю, что, если женщины не желают, чтобы их заклеймили охотницами за мужьями, они должны себя вести и выглядеть, как мрамор или глина – холодными, безразличными и бескровными; ведь любое подобие чувства, радости, грусти, дружеского расположения, антипатии, восхищения, отвращения будет скорее всего сочтено попыткой заарканить мужа. Но ничего страшного! В конце концов женщин с хорошими намерениями успокоит их собственная совесть. Поэтому не слишком опасайся показывать себя такой, какая ты есть, ласковой и добросердечной; не подавляй сурово свои эмоции и чувства, сами по себе прекрасные, из-за того, что ты боишься, как бы какой-нибудь кобель не подумал, что ты ими пользуешься, чтобы его очаровать; не обрекай себя на жизнь в полдыхания, из-за того что при демонстрации слишком заметного оживления некому прагматически настроенному субъекту может взбрести в голову, что ты решила посвятить свою жизнь такому глупцу, как он. Все-таки сдержанность, приличное поведение и умеренность являются главным сокровищем для женщины, и ты им обладаешь. Напиши мне поскорей, я чувствую прилив злобы и нуждаюсь в том, чтобы меня погладили по шерстке».

«13 июня 1845.

Что касается миссис Х., которая, по твоим словам, похожа на меня, я почему-то не испытываю к ней ни малейшей симпатии. Как и ко всем людям, которых считают похожими на меня, потому что мне всегда казалось, что они похожи на меня лишь с точки зрения неприятного, внешнего, первоначального впечатления от моего характера; судя лишь по тем аспектам, которые очевидны для обычных людей и, как я знаю, малоприятны. Ты говоришь, что она «умна» – «умный человек». Как мне не нравится это слово! Оно скорее означает сварливую, ужасно некрасивую, болтливую, навязчивую особу… Мне не хотелось бы оставлять отца даже на один день. Каждую неделю его зрение ухудшается, и стоит ли удивляться, что он впадает в уныние, наблюдая, как его покидает самая ценная из его способностей? Как тяжко осознавать, что вскоре он лишится всех своих столь немногочисленных удовольствий. Читает и пишет он сейчас с превеликим трудом; к тому же его страшит состояние зависимости, к которому неминуемо приведет его слепота. Он боится, что будет совсем бесполезен в своем приходе. Я пытаюсь его приободрить, и иногда мне это даже временно удается, но никакие утешения не восстановят его зрение и не компенсируют утрату. Несмотря на это он никогда не раздражается, никогда не проявляет нетерпения, а лишь испытывает тревогу и удрученность».

По только что обозначенной причине Шарлотта отклонила приглашение в единственный дом, в который ее еще иногда звали. В ответ на письмо своей корреспондентки она пишет:

«Тебе показалось, что я ответила тебе холодно, не так ли? Это была странная холодность, ведь я бы все отдала за то, чтобы сказать «да», но вынуждена была сказать «нет». Но сейчас обстановка немного изменилась. Домой вернулась Энн, и ее присутствие дает мне ощущение большей свободы. Поэтому, если все будет в порядке, я смогу тебя навестить. Только скажи, когда мне приехать. Назови неделю и день. И если тебя это не затруднит, пожалуйста, ответь мне на следующие вопросы. Каково расстояние от Лидса до Шеффилда? Можешь ли ты дать мне представление о том, сколько это стоит? Конечно, когда я приеду, ты позволишь мне мирно наслаждаться твоим обществом и не потащишь меня наносить визиты. У меня нет ни малейшего желания встречаться с твоим викарием. Полагаю, что он ничем не отличается от всех остальных викариев, которых я видела, а они кажутся корыстными, тщеславными, пустыми. В настоящий благословенный момент у нас в приходе их по меньшей мере трое, и один другого лучше. Несколько дней назад вся троица в сопровождении мистера С. зашла, а вернее неожиданно завалилась к нам на чай. Был понедельник (день выпечки хлеба), мне было жарко, и я испытывала усталость, тем не менее, если бы они вели себя тихо и прилично, я бы спокойно подала им чай, но они начали восхвалять себя и нападать на нонконформистов в такой грубой форме, что я потеряла терпение и позволила себе несколько столь отрывистых и резких фраз, что они лишились дара речи. Папа тоже был в совершенном смятении, но я ни о чем не жалею».

Когда она возвращалась на поезде после этого краткого визита к подруге, ее попутчиком оказался джентльмен, поведение и манеры которого выдавали его французское происхождение. Она осмелилась спросить его, так ли это, и получив подтверждение, она продолжала интересоваться, не провел ли он значительное время в Германии, на что также был дан положительный ответ. Ее чуткое ухо уловило сильное гортанное произношение, которое, по утверждению французов, они способны распознать даже во внуках их соотечественников, которые какое-то время провели на том берегу Рейна. Шарлотта сохранила свою языковую чуткость благодаря привычке, которую она так описывает господину Эже:

«Я очень боюсь забыть французский, каждый день я учу наизусть полстраницы французского текста и получаю от этого занятия несказанное удовольствие. Пожалуйста, передайте мадам уверения в моем почтении; боюсь, как бы Мари Луиза и Клэр не забыли меня; но в один прекрасный день я вновь увижусь с вами; как только я заработаю достаточно денег на поездку в Брюссель, я приеду»[130].

Таким образом, на обратном пути в Хауорт после редкого удовольствия от посещения подруги она была приятно развлечена разговором с французским джентльменом; домой она вернулась довольной и посвежевшей. Что же ее там ожидало?

До пасторского дома она добралась к десяти часам. Неожиданно там оказался Бренуэлл, который вдруг сильно занемог. Он приехал домой за день или за два до этого, очевидно, на время отпуска. На самом же деле, как мне сдается, из-за разоблачения, сделавшего его отъезд абсолютно безотлагательным. В день возвращения Шарлотты он получил письмо от мистера Х., который в суровых выражениях объявлял о его отставке, намекал на то, что его поступки более не были тайной, отзывался о них как о невыразимо низких, и приказывал ему под страхом всенародного обличения разорвать немедленно и навсегда свои связи со всеми членами семьи.

Стали явными все постыдные подробности. Несмотря на страх огласки, Бренуэлл был не в состоянии скрыть угрызений совести или, как это ни странно, терзаний, вызванных его преступной любовью. Он был во власти своих страстей; его любящие сестры были несказанно шокированы и расстроены; слепой отец был ошеломлен, ему так хотелось проклясть развратную женщину, повлекшую его мальчика, его единственного сына, в бездну бесчестия и смертного греха.

Все градации его настроения и раздражения – безрассудный восторг, многомесячная мрачная хандра – наконец получили объяснение. За его пьянством скрывалась более существенная причина, чем обычное потворство своим желаниям; он вступил на путь беспробудного пьянства, чтобы утопить в вине раскаяние.

Его главное несчастье заключалось в том, что он все еще изнывал от любви к женщине, которая так ловко околдовала его. Правда, она утверждала, что любит его не меньше; мы увидим, насколько она осталась верна своим клятвам. Когда он встретился с ней тайком в Харрогейте несколькими месяцами позже, из-за странного ропота совести он отказался от предложенного ею тайного побега: все же что-то хорошее еще сохранилось в этом испорченном, слабом молодом человеке до самого конца его несчастливой жизни. Эта история развивалась по сценарию, противоположному обычному: жертвой стал мужчина, его жизнь была исковеркана; его жизненные силы были истощены страданием и неотступным чувством вины; семья мужчины страдала от позора. Ну а женщина… Стоит только подумать о благочестивом имени ее отца [131], о том, что в ее венах течет кровь почтенных предков, о ее отчем доме, под крышей которого обретались те, чьи имена внушают священный трепет, благодаря их добрым деяниям. Эта женщина по сей день блистает в уважаемом обществе; для своего возраста она выглядит слишком эффектно; как всем известно, быть в первых рядах ей помогает ее состояние. Я замечаю, как ее имя мелькает в газетах графства среди попечителей рождественских балов, и я слышу о ней в лондонских гостиных. Сейчас давайте прочитаем не только о страданиях соучастника ее вины, но и о несчастьях, которые она принесла безвинным жертвам, в чьей преждевременной смерти ее можно отчасти обвинить.

«Нам было очень тяжко с Бренуэллом. Он ни о чем другом и не думал, как забыться или утопить свое горе в вине. У нас дома он никому не давал покоя, и в конце концов мы вынуждены были выслать его на неделю под наблюдением. Он мне написал этим утром, выражая некоторое раскаяние… но пока он находится дома, я едва ли могу рассчитывать на покой здесь. Я боюсь, что все мы должны приготовиться к периоду невзгод и треволнений. Когда я уезжала от тебя, у меня была твердая уверенность, что по возвращении меня поджидает беда».

«Август 1845.

Дома все обстоит как обычно; не очень обнадеживающе в отношении Бренуэлла, хотя его здоровье и, соответственно, его настроение, несколько улучшились за последнюю пару дней, потому что он вынужден не пить».

«18 августа 1845.

Я решила пока тебе не писать, потому что у меня нет никаких приятных новостей. Я почти лишилась какой-либо надежды по поводу Бренуэлла. Меня посещает опасение, что он никогда ни на что не будет способен. Последний удар по его планам и чувствам сделал его совсем безрассудным. То, что хоть как-то еще заставляет его себя контролировать, это абсолютное отсутствие средств. Но нужно сохранять надежду до последнего, и я так и пытаюсь поступать, хотя надежда в данном случае иногда кажется обманчивой».

«4 ноября 1845.

Я надеялась, что смогу пригласить тебя в Хауорт. Казалось, что Бренуэлл почти что получил место, и я ждала результата его усилий, чтобы сказать: дорогая X., приезжай к нам. Но место это (должность секретаря в железнодорожном комитете) было предложено другому человеку. Бренуэлл все еще остается дома, и пока он здесь, тебе не следует приезжать. Чем больше я наблюдаю за ним, тем больше я укрепляюсь в этом решении. Мне бы хотелось сказать тебе хотя бы одно положительное слово о нем, но я не могу. Я ничего не буду говорить. Мы все признательны тебе за твое предложение в отношении Лидса, но думаю, что наш проект школы пока застопорился».

«31 декабря 1845.

Ты хорошо сказала, имея в виду Х., что нет страданий более жестоких, чем те, которые вызваны беспутным образом жизни. Увы! Ежедневно я убеждаюсь в правоте этих слов. Поэтому жизнь X. и Y., посвященная уходу за их братом, должна быть столь сложной и изнурительной. Воистину прискорбно, что тот, кто сам не грешил, должен так невыносимо страдать».

Так подошел к концу 1845 год.

Я могла бы на этом закончить рассказ о внешней канве событий жизни Бренуэлла Бронте. Через несколько месяцев (я знаю точную дату, но, по очевидной причине, не вправе ее называть) тяжелобольной муж женщины, с которой он состоял в преступной связи, скончался. Бренуэлл предвкушал это событие с надеждой, смешанной с чувством вины. После смерти супруга его любовница обретет свободу: как ни странно, молодой человек все еще страстно ее любил и воображал, что они наконец поженятся и будут жить вместе без упреков и обвинений. В прошлом она предлагала ему бежать; она писала ему беспрестанно; она посылала ему деньги – по двадцать фунтов за раз; он помнил, как она его обольщала; ради него она превозмогла позор и угрозы разоблачения со стороны своих детей; он считал, что она любит его; увы, он плохо знал, какими бывают развратные женщины. Ее муж оставил завещание, в котором выделенная ей собственность переходила к ней только при условии, что она никогда больше не увидит Бренуэлла Бронте. В тот момент, когда завещание было оглашено, она могла только предполагать, что он уже собирается к ней, прослышав о смерти супруга. В страшной спешке она отправила в Хауорт слугу. Он остановился в «Черном Быке», и за Бренуэллом послали в пасторский дом. Он пришел в таверну и некоторое время провел наедине с посланником. После этого гонец вышел, заплатил по счету, оседлал коня и ускакал. Бренуэлл остался в комнате один. Больше часа прошло без единого шороха; затем те, кто был снаружи, услышали нечто вроде мычания теленка, и, открыв дверь, нашли его в припадке, который сменился оцепенением от отчаяния, охватившего его, когда он услышал, что его возлюбленная запретила ему видеть ее, так как в противном случае она потеряет свое состояние. Так пусть же она живет и процветает! Когда он умер, его карманы были полны ее писем, которые он всегда носил с собой, чтобы читать их, когда бы ему ни заблагорассудилось. Он покоится в могиле; и приговор высшего суда известен лишь милостивому Богу. Когда я думаю о нем, я изменяю свои мольбы к небу. Пусть она живет и раскается! Нет пределов милосердию.

В течение последних трех лет своей жизни Бренуэлл регулярно принимал опиум, чтобы оглушить свое сознание, кроме того, он пил при любой возможности. Читатель скажет, что я уже давным-давно писала о его склонности к злоупотреблениям. Это так; но она не превратилась в пагубную привычку, насколько я могу судить, до начала его преступной связи с женщиной, о которой я рассказывала. Если я ошибаюсь на этот счет, ее вкус должен был быть таким же испорченным, как и ее принципы. Он принимал опиум, так как это больше помогало ему на время забыться, чем алкоголь, к тому же опиум был более компактным. Приобретая его, он выказывал особую хитрость наркомана. Он уединялся, пока его семья была в церкви – куда, по его словам, он не мог пойти из-за плохого самочувствия – и умудрялся выпросить дозу у деревенского аптекаря; а бывало, что и ничего не подозревающий почтальон доставлял ему партию в прибывшей издалека посылке. Незадолго до смерти он страдал от чудовищных приступов белой горячки; он спал в комнате своего отца и иногда объявлял, что один из них не доживет до утра. Перепуганные, дрожащие сестры принимались умолять отца не подвергать себя опасности; но мистер Бронте был не робкого десятка, а, возможно, ему казалось, что он смог бы внушить своему сыну необходимость самообуздания путем демонстрации доверия к нему, а не страха. В ночной тиши сестры часто прислушивались, не прозвучит ли выстрел, пока их зоркие глаза и чуткие уши не тяжелели и не притуплялись от беспрерывного нервного напряжения. Утром молодой Бронте вываливался из спальни и изрекал с обычной при опьянении прерывистостью: «Мы с несчастным стариком провели чудовищную ночь; он старался изо всех сил – бедный старик! – но со мной покончено»; и хныкал «это ее вина, ее вина». Пусть все, что еще можно сказать о Бренуэлле, будет сказано не мной, а Шарлоттой.

Глава 14

Этой грустной осенью 1845 года у них появился новый интерес, хотя и слабый, к тому же их часто отвлекали от него острая боль и постоянное беспокойство, связанное с их братом. В биографическом отрывке, которым Шарлотта предварила издание «Агнес Грэй» 1850-го года, – уникальном, насколько я могу судить, по пафосу и силе, – она пишет:

«Одним осенним днем в 1845 году я случайно наткнулась на рукописный сборник стихов, написанный почерком моей сестры Эмили. Разумеется, я не удивилась, зная, что она обладает стихотворным даром и пишет стихи: я просмотрела его, и меня охватило больше, чем удивление, – глубокое убеждение, что это были не заурядные излияния и совсем не такого рода поэзия, которую обычно пишут женщины. Мне они показались сконцентрированными и лаконичными, энергичными и искренними. На мой слух в них была особая музыка, дикая, грустная и возвышенная. Моя сестра Эмили не отличалась открытостью; даже самые близкие и дорогие ей люди не могли безнаказанно проникнуть в ее тайные мысли и чувства без ее особого соизволения: на то, чтобы примирить ее с моим открытием, потребовались долгие часы, и много дней ушло на убеждения, что подобные стихи заслуживают публикации… Между тем моя младшая сестра втихомолку сочинила свои собственные стихотворения и намекала на то, что раз произведения Эмили доставили мне удовольствие, я могла бы взглянуть и на ее. Я не могла не быть пристрастным судьей, но все же мне казалось, что и в этих стихах был особый пафос нежности и искренности. Мы ведь с самого детства лелеяли мечты когда-нибудь стать писательницами… Мы договорились отобрать некоторые из наших стихов и, если представится такая возможность, напечатать их. Избегая любой публичности, мы скрыли свои собственные имена под псевдонимами Каррер, Эллис и Эктон Белл; странный выбор был продиктован колебаниями по поводу присвоения себе мужских имен, хотя мы и не хотели объявлять о том, что мы женщины. В то время мы еще не подозревали, что наш стиль письма и образ мысли не является тем, что принято называть «женским», но у нас было смутное впечатление, что по отношению к поэтессам существует множество предрассудков; мы замечали, что критики иногда переходят на личности, когда хотят поругать, а когда хотят похвалить, прибегают к лести, что не является подлинной похвалой. Публикация этой маленькой книжицы была сопряжена с массой трудностей. Как мы и ожидали, ни мы, ни наши стихи оказались никому не нужны, но к этому мы были готовы с самого начала, хотя у нас лично опыта еще не было, мы лишь читали об опыте других. Основное затруднение состояло в том, чтобы получить от издателей, к которым мы обращались, хоть какой-нибудь ответ. Крайне обескураженные этим обстоятельством, мы обратились за советом к Гг. Чеймберс из Эдинбурга; возможно, они и забыли об этом, но я не забыла, так как я получила от них краткий и деловой, но любезный и разумный ответ, и, приняв его к сведению, мы наконец добились успеха».

Я осведомилась у мистера Роберта Чеймберса и обнаружила, как мисс Бронте и предполагала, что он совершенно забыл о ее обращении к нему и его брату за советом; у них не сохранилось ни копии, ни записи о состоявшейся переписке.

Один умный житель Хауорта[132] сообщал мне интересные подробности, касающиеся жизни сестер этого периода. Он рассказывает:

«Я был знаком с ней, когда она была еще мисс Бронте, то есть с давних пор, когда они только поселились в Хауорте в 1819 г. Но я не был особо близок с этой семьей приблизительно до 1843 года, когда я начал понемногу приторговывать канцелярскими товарами. До того, как я этим занялся, ничего подобного в Кейли приобрести было нельзя. Они обычно покупали писчую бумагу в огромных количествах, и я удивлялся, зачем им столько нужно. Я было думал, что они пишут для журналов. Когда у меня не было в наличии товара, я опасался их прихода; они казались столь опечалены тем, что у меня ничего нет. Много раз я шел пешком до Халифакса (расстояние в 10 километров), чтобы приобрести пачку бумаги, из-за опасения, что у меня ничего не будет, когда они придут. Больше в то время я купить не мог, так как у меня было плохо с деньгами. Денег мне всегда не хватало. Когда у меня что-нибудь было для них, я обожал их посещения. Они так отличались от всех остальных, были такие нежные и добрые, и такие тихие. Они всегда были немногословны. Иногда Шарлотта присаживалась и с такой добротой и чувством расспрашивала о наших обстоятельствах!.. Хотя я бедный рабочий человек (и никогда не считал это пороком), я мог говорить с ней абсолютно раскованно. Я всегда чувствовал покой, когда она была в моем доме. Хотя в школе я никогда не учился, я не ощущал в ее присутствии недостатка образования».

Издателями, которые в конце концов опубликовали «Стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Белл», стали Эйлотт и Джоунс, адрес – переулок Патерностер. Мистер Эйлотт любезно предоставил мне письма Шарлотты. Первое датировано 28 января 1846 года, и в нем она осведомляется, не издадут ли они один сборник стихов форматом в одну восьмую (октаво) и, если не за свой счет, то за счет авторов. Оно подписано «Ш. Бронте». Должно быть, они ответили довольно скоро, так как 31 января она вновь написала:

«Джентльмены.

Так как вы согласились взяться за публикацию произведения, о котором я вам писала, я бы хотела как можно скорее осведомиться о стоимости бумаги и печати. Затем я вышлю вам плату вместе с рукописью. Мне бы хотелось напечатать ее в формате одной восьмой, на бумаге такого же качества и размера, как последнее моксонское издание Вордсворта. Думаю, что стихи займут от 200 до 250 страниц. Они не были написаны духовным лицом и не носят исключительно религиозный характер, но полагаю, что эти обстоятельства не имеют значения. Возможно, вам необходимо будет взглянуть на рукопись, чтобы правильно подсчитать стоимость публикации; если так, то я вышлю ее вам незамедлительно. Но я бы предпочла до этого получить какое-то представление о возможной цене; и если, опираясь на то, что я сообщаю, вы сможете сделать грубый подсчет, я вам буду крайне обязана».

В следующем письме, от 6 февраля, она пишет:

«Вы увидите, что стихи принадлежат трем поэтам, которые являются родственниками, – каждое произведение подписано именем его автора».

15 февраля она пишет снова, а 16-го сообщает следующее:

«Из рукописи выйдет более тонкая книжечка, чем я ожидала. Не могу назвать образец, на который она могла бы походить, но думаю, что предпочтительно было бы выбрать формат в двенадцатую долю листа и несколько уменьшенный шрифт clear, я настаиваю лишь на шрифте, не слишком мелком, и хорошей бумаге».

21 февраля она выбирает для стихов средний шрифт и собирается в ближайшие дни выслать им 31 фунт.

Хотя детали, приведенные в этих записках, кажутся мелочами, они отнюдь не тривиальны, так как дают ясное представление о характере Шарлотты. Раз сборник печатается за их счет, необходимо, чтобы сестра, ведущая переговоры, ознакомилась с разными видами шрифтов и форматами. В связи с этим она купила небольшое пособие, из которого узнала все, что нужно, о подготовке книг к печати. Она не допускала половинчатой информации, не полагалась на других, если могла принять решение сама; в то же время она испытывала непоколебимую уверенность, вполне оправданную, в абсолютной честности Эйлотта и Джоунса. Осмотрительность при оценке риска перед началом сотрудничества и пунктуальная выплата необходимых платежей еще до того, как они приняли характер долга, были неотъемлемыми чертами ее самодостаточного и независимого характера. И сама она соблюдала сдержанность. Пока сборник готовился и печатался, она в письмах ни словом не обмолвилась никому вне ее домашнего круга о том, что скоро должно было произойти.

В мои руки попали некоторые письма из тех, что она отправляла своей школьной наставнице мисс Вулер. Переписка началась незадолго до этого. Действуя, как и прежде, по убеждению, что в тех случаях, когда могут быть использованы слова самой Шарлотты Бронте, их не должны замещать ничьи иные, я приведу отрывки из этой переписки в хронологическом порядке.

«30 января 1846.

Дорогая моя мисс Вулер,

Я все еще не съездила с визитом в N.; я не была там уже более года, но я часто получаю весточки от Э., и она не преминула сообщить мне, что Вы были в Вустершире. Однако она не смогла дать мне Ваш точный адрес. Если бы он был мне известен, я бы Вам уже давно написала. Я полагала, что Вы хотели знать, как мы поживаем, услышав о железнодорожной панике[133], и Вас обрадует, что в ответ на Ваше милое проявление интереса я могу заверить Вас в том, что наш маленький капитал пока не понес ущерба. Как Вы говорите, Йорк и Мидлэнд – это очень хорошая линия, но все же, признаюсь, что я должна проявлять бдительность в том, что касается сроков. Нельзя думать, что даже самые лучшие железнодорожные линии надолго сохранят свои сегодняшние расценки, и мне очень хотелось бы продать наши акции, пока не будет слишком поздно, и сохранить доходы, вложив их в какое-нибудь более надежное, хотя пока и менее прибыльное дело. Однако мне не удается убедить моих сестер взглянуть на это исключительно с моей точки зрения, и я чувствую, что скорее готова понести убытки, чем травмировать Эмили, поступая наперекор ее мнению. Она управляла нашими финансами самым достойным и умелым образом, пока я была в Брюсселе и издалека не могла сама следить за делами, поэтому я позволяю ей по-прежнему ими заниматься и готова поплатиться за это. Она безусловно бескорыстна и энергична, и если не столь доверчива и не так поддается убеждениям, как мне бы хотелось, то мне следует помнить, что совершенство не является уделом человечества. И покуда мы в состоянии относиться к тем, кого мы любим и с кем тесно связаны, с глубоким и неизменным уважением, тот факт, что иногда они огорчают нас своим кажущимся неразумием и упрямством, выглядит как сущий пустяк.

Вы, моя дорогая мисс Вулер, понимаете так же хорошо, как и я, цену сестринской любви; я думаю, что на свете с ней ничто не сравнится, особенно когда сестры почти одного возраста и имеют сходное образование, вкусы и чувства. Вы спрашиваете о Бренуэлле. Он и не думает искать работу, и я начинаю опасаться, как бы он не сделал себя непригодным для того, чтобы занять хоть какое-то достойное место; к тому же, если бы у него в руках оказались деньги, он бы воспользовался ими только для саморазрушения; способность владеть собой он, боюсь, окончательно потерял. Вы спрашиваете меня, не считаю ли я мужчин странными существами? Да, именно так. Мне часто приходила в голову эта мысль; я также считаю странным способ их воспитания: они не достаточно ограждены от соблазнов. Девочек оберегают так, как будто бы они были хрупкими или совсем глупыми, а мальчиков отпускают в мир, как будто из всех живых существ они являются самыми мудрыми и наименее подверженными дурным влияниям. Я рада, что Вам нравится Бромсгроув, но честно говоря, в компании миссис М. вряд ли нашлось бы место, которое бы Вам не понравилось. Я всегда чувствую странное удовлетворение, когда слышу о том, что Вы хорошо проводите время, потому что это доказывает, что даже на этом свете есть такая вещь, как воздаяние по заслугам. Вы напряженно трудились; в юности и в расцвете сил Вы отказывали себе во всех удовольствиях и почти не позволяли себе отдыхать. Сейчас Вы свободны, и при этом у Вас впереди, надеюсь, еще много лет, полных бодрости и здоровья, в течение которых Вы сможете насладиться своей свободой. Кроме того, у меня есть другая и очень эгоистическая причина для удовольствия: кажется, что даже «одинокая женщина» может быть счастливой, а не только обожаемые жены и гордые матери. Меня это радует. Сейчас я много размышляю о существовании незамужних женщин и тех, которые не предназначены для замужества, и я уже пришла к выводу, что на свете нет существа, в большей степени достойного уважения, чем одинокая женщина, которая тихо и упорно строит свою жизнь, без поддержки мужа или брата, и которая, достигнув возраста сорока пяти лет и старше, сохраняет уравновешенный ум, способность к наслаждению нехитрыми удовольствиями и стойкость при наступлении неизбежных несчастий, сострадание к другим и готовность помочь в нужде, насколько позволяют ей средства».

Пока шли переговоры с Эйлот и Ко, Шарлотта поехала с визитом к своей школьной подруге, с которой она давно была связана интимными и доверительными узами; однако ни тогда, ни позднее она не говорила с ней о публикации стихов. Тем не менее эта молодая леди подозревала, что сестры сотрудничали в журналах, и она укрепилась в этой мысли, когда, приехав в Хауорт, увидела Энн с номером «Чеймберс Джорнал» в руках и заметила легкую улыбку удовольствия, озарявшую ее безмятежное лицо.

«В чем дело? – спросила подруга. – Отчего ты улыбаешься?»

«Оттого, что я увидела напечатанным одно из моих стихотворений», – последовал тихий ответ, и ни слова больше не было сказано об этом.

Этой подруге Шарлотта послала следующее письмо:

«3 марта 1846.

Домой вчера я добралась совершенно благополучно в два с чем-то и нашла папу в очень хорошем состоянии; зрение его без изменений. Эмили с Энн отправились в Кейли встречать меня, но, к сожалению, я вернулась по старой дороге, а они поехали по новой, и мы разминулись. Они не вернулись домой до половины пятого, а по дороге были захвачены ливнем, разразившимся во второй половине дня. К моему огорчению, Энн в результате немного простудилась, но надеюсь, что она быстро выздоровеет. Папа весьма приободрился, когда я передала ему мнение мистера С., а также рассказала об опыте старой миссис Э., но я не могла не заметить, что он с радостью отнесся к мысли отложить операцию на несколько месяцев [134]. Примерно через полчаса после своего возвращения я вошла в комнату Бренуэлла, чтобы поговорить с ним, но общаться с ним было почти невозможно. Можно было бы этого и не делать, ведь он все равно не обращал на меня ни малейшего внимания и не отвечал, находясь в одурманенном состоянии. Мои опасения были не безосновательны. Мне стало известно, что пока меня не было, он раздобыл соверен под предлогом выплаты срочного долга; сразу же он отправился в паб, разменял его и употребил, как и следовало ожидать. Отчет Х. заканчивался словами, что он «беспутный человек», и это именно так. Когда он в таком состоянии, как сейчас, оставаться с ним в одной комнате практически невозможно. Не знаю, что готовит нам будущее».

«31 марта 1846.

Пару недель назад у нашей бедной служанки Тэбби был какой-то приступ, но она уже почти оправилась. Марта (девочка, раньше помогавшая бедной старушке Тэбби и все еще продолжающая верно служить семейству пастора) страдает от опухоли в колене и вынуждена отправиться домой. Боюсь, она долго еще не будет в состоянии работать. Я получила посланный тобой номер «Рекорда»… и прочитала письмо Д’Обиньи [135]. Оно умно, и в нем очень хорошо написано о католицизме. Евангелический альянс с трудом осуществим, и все же он безусловно в большей степени соответствует духу Евангелия, проповедуя единство христиан вместо того, чтобы сеять взаимную вражду и ненависть. Я очень рада, что съездила в N. именно тогда, когда съездила, так как погодные изменения с тех пор несколько подорвали мое здоровье и силы. Как у тебя дела? Я тоскую по мягким южным и восточным ветрам. Я благодарна за то, что папа держится неплохо, хотя его часто повергает в отчаяние ужасное поведение Бренуэлла. Вот так — можно ожидать лишь изменений к худшему».

Тем временем публикация сборника стихотворений медленно продвигалась. После некоторых консультаций и обсуждений сестры решили сами проверить корректуру. До 28 марта издатели обращались к своему корреспонденту как «Ш. Бронте, эсквайр», но в это время «вышла какая-то маленькая ошибочка», так как она захотела, чтобы в будущем Эйлот и Ко. направляли письма по ее настоящему адресу на имя «Мисс Бронте и др.» Но очевидно, она намекнула, что она действует не сама по себе, а как агент авторов, так как в записке, датированной 6 апреля, она делает предложение от лица «К., Э. и Э. Белл», касающееся подготовляемого ими к печати беллетристического произведения, состоящего из трех отдельных и не связанных друг с другом романов, которые можно опубликовать или вместе, в виде тома обычного объема, включающего три части, или отдельными книгами, в зависимости от того, что будет сочтено наиболее предпочтительным. Кроме того, она добавляет, что авторы не намерены публиковать эти повести за свой счет, но что они просят ее узнать у Эйлот и Ко, будут ли они склонны взяться за этот проект, разумеется, установив в результате полагающейся оценки рукописи, что ее содержание позволяет надеяться на успех. Издатели быстро отреагировали на этот запрос, и о сути их ответа можно судить по письму Шарлотты от 11 апреля.

«Позвольте поблагодарить вас от лица К., Э. и Э. Белл за ваше любезное предложение поделиться советом. Я воспользуюсь этим, чтобы попросить вас об информации по двум или трем пунктам. Ясно, что неизвестных авторов подстерегают многочисленные трудности до того, как им удастся представить свои труды на суд публики. Не могли бы вы указать им на наилучший способ преодоления этих трудностей? Например, в данном случае, когда речь идет о беллетристическом произведении, в какой форме издатель скорее всего принял бы рукопись? В виде книги из трех частей, или как романы, которые можно опубликовать в разных томах, или как часть периодического издания?

Какие издатели вероятнее всего положительно отнесутся к предложению такого характера?

Достаточно ли просто написать издателю о данном предмете или необходимо прибегнуть к личной беседе?

Мы сочтем себя обязанными вам за ваше мнение и совет по трем этим пунктам или же по любым другим, кажущимся важными с точки зрения вашего опыта».

По тону этой переписки ясно, что она была твердо уверена в честности и неподкупности издательской фирмы, с которой она имела дело в период своей первой литературной авантюры, и ее уверенность неизбежно влекла за собой доверие к их предложениям. Процесс издания стихотворений оказался не слишком длительным. 20 апреля она пишет о своем желании получить по почте три экземпляра и просит Эйлот и Ко порекомендовать рецензентов, кому следует послать сборник.

Я привожу следующее письмо в качестве иллюстрации представлений этих девушек о том, какие периодические издания и объявления формировали общественное мнение.

«Стихотворения должны быть аккуратно переплетены. Будьте любезны, пошлите экземпляры и рекламу как можно скорее в каждое из нижеперечисленных изданий:

«Кольбернс Нью Монтли».

«Бентлис».

«Худс».

«Джерродс Шиллинг».

«Блэквудс».

«Ревю Эдинбурга».

«Тейтс Эдинбург».

«Журнал Дублинского университета».

А также в газеты «Дейли ньюс» и «Британия».

Если существуют еще какие-либо периодические издания, в которые вы обычно посылаете экземпляры книг, то отправьте и им. Думаю, что перечисленных мною будет достаточно для рекламы».

Что касается последней просьбы, Эйлот и Ко предложили, чтобы экземпляры и анонсы произведения были посланы в «Атенеум», «Литературную газету», «Критик» и «Таймс», но отвечая им, мисс Бронте пишет, что, по ее мнению, названных ею изначально периодических изданий будет на данном этапе достаточно для рекламы, так как авторы не желают выделять на рекламу сумму, превышающую два фунта, имея в виду, что успех книги в большей степени зависит от рецензий, которых она удостоится в прессе, чем от количества анонсов. В случае, если появится какой-либо отзыв на стихотворения, как положительный, так и отрицательный, она просит, чтобы Эйлот и Ко послали ей название и номер тех изданий, в которых появились данные рецензии, так как в противном случае, не имея возможности регулярно просматривать газеты и журналы, она может его пропустить. «Если о стихотворениях упомянут доброжелательно, то я намереваюсь выделить дополнительную сумму для рекламы. Если же, напротив, они пройдут незамеченными или будут осуждены, то, как мне кажется, рекламировать их будет довольно нецелесообразно, так как ничто ни в названии произведения, ни в именах авторов не может привлечь внимания ни единого человека».

Я полагаю, что тоненькая книжечка стихов вышла в свет приблизительно в конце мая 1846 года. Она украдкой пробралась в мир; проходили недели, а могучая рокочущая публика так и не узнала, что еще три человека присоединили свои голоса к общему хору. А тем временем изо дня в день продолжалось тоскливое существование, и встревоженные сестры, должно быть, забыли о своих авторских притязаниях под бременем насущных забот, снедающих их сердца. 17 июня Шарлотта пишет:

«Бренуэлл заявляет, что он для себя ничего не может сделать и ничего не сделает; ему предлагали хорошие должности, и за пару недель он, возможно, смог бы подготовиться, но он ничего не предпринимает, только пьет и делает всех нас несчастными».

4 июля в «Атенеуме», в рубрике «Поэзия для миллиона»[136], появился небольшой отзыв на стихи К., Э. и Э. Белл. Рецензент оценил Эллиса как самого достойного из трех «братьев», каковыми он их считал; он назвал его «тонким, необычайным духом» и рассуждал об «очевидной мощи его крыльев, которые могут достичь высот, взлететь на которые здесь он даже не осмелился». Кроме того, с известной проницательностью рецензент пишет, что поэзия Эллиса «передает впечатление оригинальности, выходящей за рамки включенных в сборник текстов». Каррер Белл помещен между Эллисом и Эктоном. Но с позиций сегодняшнего дня эта рецензия содержит мало материала, достойного того, чтобы сохранить его для будущего. И все же можно вообразить, с каким интересом она была прочитана в пасторском доме Хауорта, и как сестры изо всех сил старались угадать, что лежало в основе того или иного мнения, и выискивали намеки на будущее развитие своих талантов.

Я хочу привлечь внимание читателя к следующему письму Шарлотты, датированному 10 июля 1846 года. Неважно, кому оно было адресовано[137], но высказанное в нем здравое чувство долга – чувство первостепенности того долга, которым наделил нас Господь, поместив нас в определенные семьи, заслуживает в наши дни особого уважения.

«Я вижу, что ты стоишь перед особенным и непростым выбором. Перед тобой открыто два пути; ты желаешь осознанно выбрать верный из них, даже если он самый крутой, прямой и тернистый; но ты не знаешь, какой из них верный; ты не можешь решить, велят ли тебе долг и религия отправиться в холодный и недружелюбный мир и зарабатывать там на жизнь на нудном поприще гувернантки, или же они предписывают тебе надолго остаться с твоей стареющей матерью, отбрасывая на данный момент любую возможность личной независимости и смиряясь с ежедневными неудобствами, а подчас и лишениями. Я очень хорошо понимаю, что тебе почти невозможно самостоятельно принять решение, поэтому я приму его за тебя. По крайней мере я выскажу тебе мое искреннее убеждение, показав тебе, как я подхожу к этому вопросу. Правильный путь тот, который требует поступиться личным интересом самым суровым образом – и в этом кроется добро, оказываемое другим. Если настойчиво следовать по этому пути, то рано или поздно он приведет к процветанию и счастью, хотя в самом начале может показаться, что он ведет в противоположном направлении. Твоя мать старая и больная; у старых и больных людей мало источников радости, пожалуй, еще меньше, чем могут представить себе относительно молодые и здоровые люди, и жестоко лишать их этого. Если твоей матери лучше, когда ты рядом, то оставайся с ней. Если твой отъезд сделает ее несчастной, оставайся с ней. С точки зрения близорукого человечества, твое пребывание в N., видимо, не будет вменено тебе в заслугу, тебя не будут хвалить, тобой не будут восхищаться за то, что ты осталась дома, дабы утешить твою мать; и все же, наверно, твоя совесть одобрит это, и если так, то оставайся. Я советую тебе поступить так, как стараюсь поступать и сама».

Остальная часть письма представляет интерес для читателя только оттого, что она категорически опровергает слухи о том, что собирается выйти замуж за помощника ее отца, того самого джентльмена, с которым восемь лет спустя ее свяжут брачные узы, и который, наверно, уже тогда, хотя она этого и не осознавала, начал свое служение ей столь же бережным и преданным образом, как Яков служил Рахили. Другие могли это заметить, но она не имела об этом ни малейшего представления.

Сохранилось еще несколько ее записок, написанных мистеру Эйлотту «от лица Беллов». 15 июля она пишет: «Полагаю, судя по Вашему молчанию, что никаких иных откликов больше не появилось и спрос на произведение не увеличился. Будьте так любезны, черкните мне одной строкой, был ли продан хотя бы один экземпляр книги?»

Видимо, продано было мало, так как через три дня она пишет:

«Господа Белл желают через меня выразить Вам благодарность за предложение, касающееся рекламы. Они согласны с Вами в том, что раз сезон этому не благоприятствует, лучше повременить с анонсами. Они благодарят Вас за информацию о количестве проданных экземпляров».

23 июля она пишет Эйлотт и Ко.

«Господа Белл будут крайне обязаны вам, если вы отправите прилагаемое письмо из Лондона. Оно содержит ответ на пересланное вами письмо с просьбой об автографе от человека, утверждающего, что он с восхищением прочел их стихи. Думаю, что ранее я намекала на то, что господа Белл желают до поры до времени сохранять инкогнито, в связи с чем они и предпочитают, чтобы их ответ был послан из Лондона, а не напрямую, дабы штамп не выдал их места жительства и не способствовал их опознанию».

В сентябре она пишет вновь: «Раз на книгу не появилось никаких журнальных рецензий, предположительно, спрос на нее существенно не увеличился».

В биографической справке о ее сестрах она так говорит о крахе скромных надежд, связанных с публикацией: «Книга была напечатана; она едва ли получила известность, и все, на что в ней следует обратить внимание, – это стихи Эллиса Белла. Мое былое и нынешнее твердое убеждение в достоинстве этих стихотворений не получило в реальности никакого подтверждения в виде благоприятной критики, но мне следует придерживаться этого убеждения несмотря ни на что».

Конец первого тома

Так закончился 1846 год.

Следующий год начался с кратковременных холодов и суровой погоды, которая заметным образом сказалась на здоровье человека, уже изнуренного тревогой и заботами. Мисс Бронте говорила, что у нее совершенно пропал аппетит и что она выглядит «серой, старой, увядшей и подавленной» из-за мучений, сопряженных с этим суровым временем года. С холодом пришла изнурительная зубная боль, которая вызвала вереницу бессонных и беспокойных ночей, а затяжная бессонница резко сказалась на нервах, заставляя ее с удвоенной чувствительностью переживать все жизненные мытарства. И все-таки она не позволяла себе отнести свое плохое здоровье за счет внутреннего беспокойства: «ведь мне за очень-очень многое надо быть благодарной», говорила она в то время. Но о ее подлинном состоянии можно судить по следующим отрывкам из писем.