Городок мой, Сиривада

ПРЕДИСЛОВИЕ

Наряду с общими тенденциями и закономерностями развития, свойственными всей многонациональной литературе народов Индии, каждая отдельная литература имеет свою, присущую лишь ей специфику и своеобразие.

Так, например, современные литературы, развивающиеся на языках хинди и урду, питает животворный источник легенд и преданий, стихов и песен, бытующих среди народов Центральной и Северо-Западной Индии, где свыше ста лет назад находился центр Великого национального восстания. Именно в этих литературах наиболее ярко отразились события 1857—1859 годов. В современной пенджабской литературе живы свободолюбивые, героические традиции народа Пенджаба, боровшегося в течение нескольких веков за независимость своей родины.

Мне не раз приходилось наблюдать в Индии наступление сезона дождей — барсата. В течение долгих месяцев все кругом изнывает от нестерпимого зноя. Жаждет влаги и обновления высохшая земля. Жизнь словно замирает и останавливается. Но вот наконец горизонт затягивается тучами, все слышнее раскаты грома, сливающиеся с грохотом барабанов и ликующими голосами людей, славящих пробуждение природы.

Но потоки дождя не могут сразу оживить иссохшую землю, не сразу просыпается природа. Хотя сезон дождей уже начался и пролились потоки живительной влаги, нужно еще затратить немало труда и усилий, чтобы взрыхлить поля, разбить засохшие комья, провести арыки и каналы, и только тогда начнет созревать на индийской земле обильный урожай новой жизни.

Пробуждение природы в сезон дождей в какой-то степени напоминает то, что происходит сейчас в общественно-политической и культурной жизни индийского народа. Прошло уже три десятилетия с того памятного дня, когда над Красным Фортом в Дели — бывшей цитаделью британской колониальной власти в Индии — взвился трехцветный флаг, возвестив миру о рождении нового, независимого государства. Рухнуло одно из главных звеньев мировой колониальной системы. Миллионы индийцев мечтали о том времени, когда над их многострадальной родиной взойдет наконец долгожданное солнце свободы. Эту мечту выразил Рабиндранат Тагор в одном из своих последних стихотворений «Люди трудятся», написанном за несколько лет до освобождения страны:

Не в ходу будут битвы, баталии, Но за труд добровольцев в Бомбее, Гуджерате, в Пенджабе, в Бенгалии Люди примутся, сил не жалея. Соберутся с рабочею хваткою Люди вместе, в грядущее веря, Привлеченные зданья закладкою На развалинах древних империй[1].

Нелегко построить новое здание на развалинах прошлого, где нашлось бы место для всех тех, чьим уделом был подневольный, изнуряющий труд, нищета и голод, темнота и невежество. Сложен путь индийского народа к новой жизни. Завоевание национальной независимости, явившееся мощным стимулом возрождения духовной энергии народов Индии, вызвало к жизни новые явления во всех индийских литературах, ускорило темпы их развития, способствовало идейно-эстетическому обновлению. Вместо с тем в литературе усиливается поляризация сил, обостряется идеологическая борьба. Сосуществование противоборствующих тенденций в индийской литературе определяется сложностью и противоречивостью общественно-политической обстановки в стране, где современность уживается с прошлым, где феодальные отношения сосуществуют с капиталистическими, что создает благоприятную почву для появления различного рода идеалистических учений и утопий, где религиозная форма мышления еще продолжает господствовать над умами большей части населения страны.

Создание независимой Республики Индии, единого централизованного государства, проводящего политику экономической, общественно-политической и культурной интеграции многонациональной страны, безусловно, способствовало сближению литератур. Сходные условия общественной жизни вызывают сходные явления в литературах. Поэтому теперь уже можно говорить не о влиянии одной литературы на другую, что было свойственно литературному развитию в колониальной Индии, а о детерминизме литературных процессов, ведущем к усилению стилевой и жанрово-тематической общности.

В Индии, как и во многих других развивающихся странах Азии и Африки, со всей остротой и актуальностью встает вопрос о роли литератур в общественном прогрессе, о месте писателя в строительстве новой жизни. Известный индийский литератор, генеральный секретарь Национальной федерации прогрессивных писателей Индии Бхишам Сахни отмечает, что «…за последние годы во взглядах писателей произошли заметные перемены — исчезло цинично-скептическое отношение к жизни, некогда популярное в писательской среде, которое влекло за собой игнорирование острых социальных проблем. Теперь все обстоит по-иному. Наблюдается беспокойство духа и напряженное внимание к действительности, к актуальным проблемам, стремление к общению и творческим дискуссиям, на которых можно было бы выработать общее понимание и оценку современности»[2].

В творчестве писателей-реалистов поднимается вопрос о том, что национальная независимость сама по себе еще не является избавлением от всех зол. Эстетический идеал в их произведениях утверждается путем все более контрастного противопоставления мира имущих и неимущих, что отражает объективную обстановку в Индии, характеризующуюся дальнейшей поляризацией бедности и богатства, резким обострением социальных противоречий.

Выступающие с реалистических позиций писатели стремятся к широкому охвату действительности, к более тесным связям литературы с жизнью, к использованию многообразных художественных форм и приемов для отражения актуальных проблем современности, к углублению психологической характеристики типических персонажей.

Для произведений писателей-реалистов характерна ярко выраженная идейная позиция авторов, определяемая прежде всего их заинтересованностью в судьбе трудового народа, стремлением доказать, что наступило время перемен. Вместе с тем следует отметить, что реалистическое направление развивается в сложном взаимодействии с романтизмом.

Все эти тенденции, свойственные общеиндийскому литературному процессу, находят свое отражение и в литературе телугу.

Народ телугу, населяющий страну Андхра, расположенную на северо-востоке Декана, является создателем и носителем древних культурных традиций.

В городах и селениях Андхры до сего времени сохранилось множество памятников старины, свидетельствующих о былом величии и славе этой страны, о мудрости, искусстве и трудолюбии ее народа. Впервые — в памятнике ведической литературы «Айтарея — Брахмане», а затем в древнеиндийском эпосе «Махабхарата» и «Рамаяна», в эпических сказаниях двухтысячелетней давности — пуранах упоминается о народе Андхры. Около двух с половиной тысяч лет назад в Андхре был составлен свод законов «Апастамбы», подобный всемирно известным североиндийским «Законам Ману». Храмовые скульптуры Амаравати (II в. до н. э.), Нагарджунаконды (III в. н. э.), знаменитый храм Кайласа в Эллоре (VIII в.) и многие другие замечательные памятники древности находятся на территории этого штата. Географическое расположение Андхры на стыке между Северной (арийской) и Южной (дравидийской) Индией способствовало интенсивному взаимодействию арийской и дравидийской культур.

Первые надписи на языке телугу, на котором в настоящее время говорит около 50 миллионов человек, датируются 575 г. н. э. Литература на нем зарождается во второй половине IX в. До нас дошли имена Наннаи Бхатты (XI в.), автора первой части «Андхра Махабхараты», Тикканы Сомаяджи (XIII в.), продолжившего его труд, замечательных поэтов Шринатхи (XIV в.), Баммеры Потаны (XV в.), Аласанни Педданы (XVI в.) и, конечно, поэта Веманы (XVIII в.), который по праву считается глашатаем новой эры в истории литературы телугу. Многие его поэтические строки стали народными пословицами. Фундамент современной литературы телугу заложил первый просветитель Андхры Кандукури Вирешалингам (1848—1919) — автор романа, многочисленных комедий, фарсов и эссе. «Адвокатом угнетенной женщины» называют писателя-демократа Гурузаду Аппарао (1861—1915). Это он пророчески возвестил о том, что придет время, когда «…литература на языке телугу постучится в дверь простого крестьянина».

Важной вехой в развитии современной прогрессивной литературы телугу явился роман 20-х годов «Деревня неприкасаемых» выдающегося писателя Андхры Уннавы Лакшминараяны. В этом романе, изданном в 1922 году, впервые в литературе телугу появляется сообщение об Октябрьской революции и образ Ленина, которого писатель называет «махасаюду» — человек, великий, как океан.

В настоящий сборник включены произведения писателей телугу двух последних десятилетий. Он открывается повестью из жизни индийской провинции «Городок мой, Сиривада» писателя Мадхурантакама Раджарама. М. Раджарам родился в 1930 г., является автором сборников рассказов «Облако, проливающееся дождем», «Даритель жизни», «Пережиток» и других.

Повесть «Городок мой, Сиривада» опубликована в 1971 году. Писатель рассматривает как бы через увеличительное стекло то, что кажется ему смешным, уродливым, отжившим. Сюжет повести Мадхурантакама Раджарама похож на затейливо сплетенное кружево или пестрый, разноцветный узор. Этот узор складывается из живых картинок провинциальной городской и деревенской жизни и из множества персонажей — реалистических и все-таки условных типов. Писатель рассматривает и показывает нам все эти персонажи-фигурки с веселым любопытством и профессиональным умением. Он как бы дергает их за веревочки. Разглядывает их нехитрое устройство. Взяточник, подхалим, спесивый «хозяин города», городская красотка, «святой», городской хулиган, ревнивый любовник. Яркие, живые, красочные фигурки… Живой, танцующий ритм повествования… Забавные, а иногда злые и едкие характеристики и сравнения.

Ситуации в этой марионеточной комедии забавно неправдоподобны — и в то же время правдоподобны, условны — и одновременно реальны. Отвергнутый любовник поджидает во тьме ночи коварную возлюбленную и сматывает с нее сари (как нитку с катушки). Бедняк учитель Рамаджоги отдает раздетой красавице сари своей дочери. Наутро слухи множатся, как в сказке Андерсена о курице, потерявшей перышко: в городе бандиты! грабят женщин! воры! обокрали дом Рамаджоги! Комические недоразумения множатся… переплетаются… «маленький мир» играет всеми красками, сверкает и звенит.

Появляются на сцене новые, не менее яркие и причудливые фигурки: водоноска Чиннамми, которая выполняла роль любовных гонцов из классических поэм прошлого — лебедей, попугаев, голубей, «…хотя и не обладала плавными движениями лебедя, красноречием попугая, воркующей нежностью голубя»; молодая жена ревнивого старика; «святой» Маннару Дасу, для которого жизнь — огромное «блюдо, полное всяких яств, такое большое, что он посреди этого блюда сидит и до края дотянуться не может».

Простодушный бедняк Рамаджоги, индийский Акакий Акакиевич, и молодой писатель Чирандживи — два живых, реальных, лишенных условности героя повести. Это они разоблачают ложь, срывают с «хозяев города» покровы лицемерия, обнажают ханжество и узкомыслие, царящие во внешне таком праздничном, ярком «маленьком мирке». Это они раскрывают «закулисные дола» веселого «театра марионеток».

Автор выпускает из рук нити, с помощью которых он управлял движениями своих героев-марионеток; они дергаются, надвигаются на живых людей, их тупые своевластные лица искажают злые гримасы. Кажется, что их противники неизбежно должны быть раздавлены, но смелый и независимый поэт Чирандживи неподвластен «хозяевам» Сиривады, он остается победителем, казнит их смехом. Невольной жертвой становится простодушный Рамаджоги, и город лишается своего «единственного праведника».

Конец как будто бы минорен — положительного героя изгоняют, справедливость не торжествует. Тем не менее можно сказать, что побеждает смех — действенное оружие индийских писателей-реалистов в борьбе с пережитками прошлого и недостатками новой жизни. Именно оружием смеха, веселыми язвительными стихами вершит свой суд над «городничим» Сиривады и шайкой его прихлебателей писатель Чирандживи.

Характерно, что героем, воплощающим положительный идеал автора, является писатель. Неумирающей — или с новой силой возрождающейся в последние десятилетия — верой в высокую миссию литературы, искусства проникнуты произведения прозаиков Андхры 60—70-х годов.

Чирандживи — противник всего старого, отжившего. Он сочувствует простым людям Сиривады, сочувствует крестьянам, которым лишь на полгода хватает их урожая, как сочувствовал своим собратьям — нищим шотландским фермерам — «поэт-пахарь» Бернс, и недаром ироническое замечание Чирандживи (или Раджарама?) относительно участи индийцев: «Иметь одни блага и не иметь других» — вызывает в памяти знаменитые строки Бернса:

У которых есть, что есть, — те подчас не могут есть, У которых есть, чем есть, — те сидят без хлеба…[3]

В признании необходимости бороться со злом — просветительский пафос легкого, веселого, занимательного произведения талантливого юмориста Андхры Мадхурантакама Раджарама. Казалось бы, Рамаджоги подвергается изгнанию из Сиривады в результате чистой случайности. Но авторскую мысль можно проследить четко: простодушного, правдивого, честного труженика Рамаджоги, который смотрит на мир ясным взглядом ребенка, не потерпит алчный, жестокий, лицемерный мир Сиривады.

Но остается в Сириваде Чирандживи, есть молодое поколение — студенты, которые разыгрывают пьесу Чирандживи, злую и веселую сатиру на «хозяев города». Пассивное добро в лице Рамаджоги не восторжествовало, но новое поколение защищает добро активно, и старым порядкам должен прийти конец.

Повесть «Лаласа» принадлежит перу известного писателя Чалама (род. в 1894 г.) — классика прозы телугу, представителя романтического направления. Его лучшие романы — «Амина» (1928), «Богоданная жена», «Луг на берегу реки» (30-е годы), сборники рассказов — «Печаль», «Радость», «Лунные сады» и многие другие. Последние двадцать лет Чалам живет в ашраме[4] и сравнительно мало пишет.

Соотечественники характеризуют Чалама как «бескомпромиссного критика традиционных табу». «Писателем, с наслаждением эпатирующим обывателя, переворачивающим ходячие представления и понятия, осыпающим тучей стрел ханжескую мораль» назван он советскими литературоведами[5].

Вместо пассивной страдающей женщины, героини просветительской литературы, в произведениях Чалама появляется героиня активная, стремящаяся к самоутверждению и независимости, отстаивающая свободу своих чувств, вступающая в конфликт с обществом. Жизнерадостная, искрящаяся весельем и энергией, сильная духом Лаласа принимает участие в соляной сатьяграхе[6] и попадает в тюрьму, но по выходе из заключения разочаровывается в политической деятельности. Это не столько разочарование в гандизме и методах ненасильственной борьбы, сколько возмущение «мародерами от политики», примазавшимися к борьбе за свободу и независимость Индии. Такие настроения были свойственны многим интеллигентам в Индии 30-х годов.

Брак Лаласы и Синга, союз слабого безвольного человека и полной ликующей жизненной силы женщины, очевидно, распался бы сам по себе по причине духовной несовместимости и без вмешательства внешних факторов. «Внешним фактором» становится вторжение в семейную жизнь Лаласы и Синга музыканта Мальванкара. Увлечение Лаласы в какой-то степени напоминает мотив «Крейцеровой сонаты» Л. Толстого: Лаласа подпадает под власть музыки, которая «заставляет забывать себя» и воспринимается Чаламом (вслед за Толстым) как «страшное средство в руках кого попало»[7]. Гордую и независимую Лаласу музыка бросает в объятия ничтожного и грубого человека.

Встреча Лаласы и Дешикачари — точка отсчета, с которой начинается новая жизнь героини. Активная, стремительная, порывистая Лаласа обретает «мир и покой», душевную гармонию. Изменяется ее духовный и даже физический облик — поэтому Синг так долго не может узнать свою бывшую жену. Вместо искрящейся, яркой, как пламя, трепетной красоты юной Лаласы — женщина, в чертах которой запечатлено ясное спокойствие и удовлетворенность. Этой Лаласе чужды порывы, в ней нет смятения духа, но нет и удивительного очарования прежней Лаласы. О том, что выше, борьба или покой, ведется спор между Сингом и Дешикачари, но то и дело маски спадают — становится ясно, что это Чалам спорит с Чаламом. Чалам 60-х годов, затворник ашрама, высмеивает молодого мятежного, беспокойного Чалама, борца за свободу против всех и всяческих препон. Сегодняшний Чалам берет себе в союзники великого Тагора. Идеи Красоты как высшей цели, высшего содержания жизни, идеи гармонии человека и природы принадлежат Тагору, но не чужды и Чаламу. В споре, разумеется, побеждает сегодняшний Чалам, живущий в стороне от бурь социальной жизни Андхры 60-х годов. Но не себя ли имеет он в виду, говоря о маленькой лужице, оставшейся на берегу моря после бурного прилива: «А вода в этих лужицах словно бы и никогда не была частью вечно движущегося моря, словно бы все время так и заключена в тесных пределах и не имеет ничего общего с бескрайней могучей стихией… И если прилив не зальет эту лужицу, не вовлечет вновь в вечную жизнь моря, то вода в ней загниет, а потом и вовсе высохнет».

Не раздумье ли это писателя о самом себе, оказавшемся вдали от могучего моря — народной жизни родной страны?..

В жанре рассказа представлены как видные прозаики — Девараконда Балагангадхара Тилак, Педдибхотла Суббарамая, Боммиреддипалли Сурья Рао, С. Рамачандра Редди, так и молодые — Содум Джаярам и Кешав Гопал.

Рассказ Педдибхотлы Суббарамаи «Горькая пилюля», в сущности, небольшая повесть. История жизни излюбленного героя современной индийской литературы — клерка. Прозаики Андхры 60-х годов — а Педдибхотла Суббарамая является одним из наиболее талантливых представителей этого поколения — успешно развивают традицию остросоциального психологизма прозы Трипуранени Гопичанда (1910—1962). В противовес некоторым тенденциям литературы телугу 50-х годов они опровергают мысль, что человек жалок и бессилен, раскрывают потенциальные возможности самых на первый взгляд бесперспективных персонажей, казалось бы настолько «заезженных», что и писать-то о них больше невозможно. Они утверждают, что люди достойны лучшей жизни, за которую следует бороться. Действие рассказа «Горькая пилюля» сосредоточено вокруг важнейшего события в жизни героя, «экзамена на чин»; наплывом воспоминаний воссоздается история его жизни. Герой рассказа не способен на дерзание, живет по присказке: «Где ты там, сверчок? — Знаю свой шесток!» Но явственно ощутимо новое отношение автора к своему герою — не жалостливо-умиленная интонация, характерная для «сочувствующего» гуманизма литературы предыдущих десятилетий, а осуждение робости, безволия и пассивности. Главному герою в рассказе «Горькая пилюля», пассивному и слабому, противопоставляется герой активный — юноша, работающий слугой в ресторане, который благодаря своей энергии и способностям может добиться многого.

Таких уже немало в Индии! — говорит автор об этом новом герое, которому, по мысли писателя, предназначена главная роль в будущем страны.

Крепнущая вера в человека-творца звучит в произведениях Девараконды Балагангадхары Тилака (1921—1966). Тилак — не только новеллист, но и выдающийся поэт Андхры 60-х годов. Для его поэзии характерна светлая, оптимистическая интонация. И хотя герой известного стихотворения Тилака «Жизнь клерка» так же слаб и пассивен, как герой рассказа «Горькая пилюля» П. Суббарамаи, в его душе тоже созревает недовольство, стремление к лучшей жизни.

Безысходную жизнь «маленького человека» Тилак называет «черным клеймом позора». В новом обществе Индии, которое видится писателю, будет снято клеймо нищеты, и духовной, и материальной. Пером сатирика рисует писатель «респектабельных людей» в рассказе «Человек, который увидел бога». Бессердечию и ханжеству «почтенных» представителей общества Тилак противопоставляет непреходящие моральные ценности — доброту и сострадание. Самим названием рассказа («Проиграл») осуждает Тилак пассивного, безвольного героя, который «проигрывает» свою жизнь. Писатель показывает трагическую сторону жизни, но не считает, что человек обречен на поражение.

Герой П. Суббарамаи, завидующий талантливому юноше-самоучке, начинает осознавать необходимость преодоления пассивности, герой Тилака задумывается о своем праве на счастье, праве «маленького человека» быть Человеком с большой буквы; так рождается новый аспект «темы клерка» в литературе телугу.

Поиски активного героя столь же характерны для новеллистики телугу 60-х годов, как и критическое отношение к слабому, безвольному герою. И если машинистку Вишалу («Проблема замужества»), соглашающуюся на брак с нелюбимым человеком, Содум Джаярам осуждает, но сочувствует ей, то в рассказе Б. Г. Тилака «Мечты Суббарао» явственно звучит сатирическая интонация.

Прямое изображение социальных контрастов, то, что критики Андхры 60-х годов называют «прямота и ярость», свойственно молодым прозаикам Содуму Джаяраму и Кешаву Гопалу. «На что мы способны — только на то, чтобы плакать!» — прямо и гневно заканчивает С. Джаярам повествование о гибели талантливой девушки, задавленной бедностью («Попугайчик в клетке»). Суббулю могла бы стать писательницей, но умирает от недоедания. Она верит, что «жизнь переменится, когда будет социализм, тогда все заживут хорошо!».

И еще один «новый герой» появляется на страницах рассказа «Ослушник». Сдержанный стиль С. Джаярама не допускает патетики, герои его «заземлены». Твердо стоит на земле крестьянский парень Нагабхушан, на первый взгляд медлительный и простоватый. Постепенно он осознает, что за счастье надо бороться, и даже начинает понимать, что хозяин тот, кто трудится («И моего труда в эту землю вложено немало», — говорит он в споре с отцом).

Гуманистический и демократический настрой новеллистики телугу 60—70-х годов находит в творчестве молодых писателей новое выражение. Писатели Андхры сегодня серьезно озабочены судьбой простых людей, индийских тружеников. Они осознают как главную задачу, поставленную историей перед человечеством, создание общественных отношений, построенных на принципах социальной справедливости.

Для литературы телугу последних десятилетий характерно правдивое изображение жизни, пристальное внимание к проблемам своего народа, напряженность творческого поиска.

Известный писатель и критик телугу Д. Анджанеюлю констатирует: «Каждый, кто оглянется на путь, пройденный литературой телугу за последние четверть века ее развития в условиях независимой Индии, не может не заметить небывалого подъема литературной жизни во всех ее проявлениях. Новое чувство гордости за свой язык и литературу… рождает уверенность в своих силах и оптимизм, которые так необходимы для постоянных успешных творческих поисков».

Е. Челышев

Мадхурантакам Раджарам

ГОРОДОК МОЙ, СИРИВАДА

Повесть

మధురాంతకం రాజారాం

చిన్ని ప్రపంచం-సిరివాడ

По местному времени закончилась третья ночная джама[8] и один гадиям[9]; по европейскому времени было около половины третьего ночи. Последний вечерний сеанс кино в Сириваде оканчивался в половине первого. Не успевала еще отзвучать музыка национального гимна, который принято было играть по окончании кинопрограммы, как зрители, теснясь в дверях, выбегали на улицу и торопливо расходились по домам.

Люди думают, что единая ночь расстилается над всем миром. Также говорят, что и бог един для всех! Но разве ночь одинаково благосклонна к обитателям городов и сел? В деревнях люди ложатся с курами и крепко спят до утра. Горожане, как известно, не засыпают без снотворных. Долгое время они напрасно призывают богиню сна, но только часа через два-три после полуночи, когда давно уже затихли шаги зрителей, расходящихся с последнего сеанса, эта капризная богиня нисходит к ним. Тогда сон окутывает город, и даже бездомные и нищие, приютившиеся в закоулках на разостланных старых мешках или прямо на мостовой, спят беспробудно до утра.

Как раз в это время Рамаджоги проснулся. Он сел на постели, глаза его слипались, скулы выламывало зевотой. Очевидно, его сон, который что-то внезапно нарушило, был крепким и спокойным. Кому же, как вы полагаете, достается в удел такой завидный сон? Уж наверное, богачам и счастливцам! Так, может быть, Рамаджоги был богач? О нет. Интеллигент с высшим образованием? Да нет же. Может быть, у него были внушительные побочные доходы — получал взятки, торговал на черном рынке? Избави бог вас так подумать — нет, нет и нет. Так что же за счастливчик был этот Рамаджоги, чем он заслужил подобную привилегию — засыпать, как только голова коснется подушки? Сколько людей, которые ворочаются полночи и засыпают на рассвете, могут позавидовать Рамаджоги! Не удивительно, если богиня сна воспылает любовью к юному прекрасному Мадхаве[10], который может принести своей любимой тысячу даров — румянец роз ее щекам, сладость меда губам, благоухание лилий — коже. Но ведь Рамаджоги не мог привлечь богиню сна ни одним из тысячи способов, которыми пробуждал любовь в женщине божественный Кришна! Рамаджоги был совсем не искушен в любовных делах; ни разу в жизни он не прикоснулся к груди женщины, не потянул дерзкой рукой за край сари, не пощекотал розовой девичьей ступни, даже не посмотрел на женщину взглядом, исполненным желания. Правда, теперь толкуют о платонической любви. Но неужели богиня сна прониклась такой страстью к Рамаджоги только ради его платонических воздыханий? Не может быть!

Если исключить необъяснимую любовь богини сна, то нужно искать другую причину счастливого сна Рамаджоги. Некоторые считают, что крепкий сон даруется людям, которым чужды желания, надежды и замыслы, что именно они никогда не страдают бессонницей, но Рамаджоги отнюдь не принадлежал к такому роду людей. Можно составить весьма обширный реестр его надежд, желаний и замыслов.

Услышать похвалу или просто приветливое слово из уст своего начальника, директора школы, — это была первая надежда Рамаджоги. Увидеть когда-нибудь спокойное удовлетворенное выражение на лице жены, вечно раздраженной нехватками и неполадками, — это была вторая надежда. Поехать погостить на денек к дочери, когда она заживет своим домом, встретить там ласку и заботу, — это была третья надежда. Пройтись по улице, накинув на плечи новый ангавастрам[11], и, между прочим, рассказать знакомым, что это сын привез в подарок, — вот четвертая надежда.

Если надежды учителя Рамаджоги были скромны, то желания его были безграничны! Он желал бы, чтобы школьники, эта банда озорников, прилежно трудились, не поднимая головы от учебников, и сдавали экзамены с блестящими результатами. Он желал бы, чтобы не сходили с рельсов поезда, чтобы не разбивались самолеты, чтобы не было ни засух, ни наводнений, чтобы все люди на земле обрели счастье и покой; в общем, в результате осуществления его желаний возник бы мир весьма фантастический.

Замыслы Рамаджоги были под стать его желаниям. Достаточно рассказать об одном из них. Рамаджоги не нравилось, что школы расположены в городах, что классные помещения тесные и душные. В истории известен случай, когда несколько сотен индийцев за преступление против государя заперли в одной небольшой камере. Но Рамаджоги не понимал, почему такому же наказанию подвергаются школьники, неповинные в нарушении государственных законов.

Почему пятьдесят учеников должны сидеть в маленькой душной комнате? Нужен большой сад, за городом. А еще лучше — манговая роща. Много больших деревьев; под каждым деревом каменная площадка, и на ней располагается класс с учителем. Но бывает и непогода, поэтому нужно и школьное здание, большое, с просторными, светлыми комнатами. Перед зданием — цветник, рядом — огород. Где-то невдалеке — коровник, чтобы дети были обеспечены свежим молоком. Ребятам надо иметь место для игр — лучше всего большой луг! Пусть они вволю играют да песни распевают…

Целый этаж в школьном здании должен быть занят под библиотеку. Еще бы построить открытую сцену, чтобы ребята каждый месяц могли устраивать там представление. Рамаджоги не любил кино, но не собирался отказывать детям и в этом развлечении — пускай смотрят, но не чаще, чем раз в неделю. В одном уголке сада должны находиться домики для учителей с их семьями.

Сколько раз в мечтах Рамаджоги строил свой Шантиникетон[12] и любовался им! Но ведь всевышний мудр. Вот у людей, подобных Рамаджоги, и не бывает денег для осуществления их безумных замыслов. А у кого в кубышке деньги есть, те не одержимы такими нелепыми фантазиями. Велик и мудр всевышний!

Итак, в половине третьего ночи Рамаджоги проснулся и сел. Он не разбудил при этом Рамамани, потому что она спала не рядом с ним, а на расстоянии не менее двух метров от супруга. Причиной разделения супружеского ложа был не только возраст. Имелась и другая, более веская. Чтобы объяснить это, придется рассказать одну историю, случившуюся лет десять назад. Рамаджоги с супругой поехали на свадьбу в деревню. Родственники жениха должны были ночевать в сарае, в одном углу — женщины, в другом — мужчины. Когда уже все мирно спали, какая-то женщина вдруг вскочила и начала кричать: «Скорпион! Змея!» — и всех перебудила. Ни скорпиона, ни змеи нигде не оказалось, но женщина жаловалась, что кто-то не то укусил ее, не то сильно ударил по ноге.

— Да нет же, это вы во сне повернулись и нечаянно ушибли ногу! — успокаивающе заметил Рамаджоги.

Смятение улеглось, но через час другая старая женщина закричала спросонья, что кто-то ударил ее по спине.

— Да вы, наверное, легли рядом с моей женой! — простодушно воскликнул Рамаджоги.

Вы, вероятно, уже догадались, что его жена Рамамани была очень темпераментной особой. Днем она неустанно кричала на мужа, энергично жестикулируя при этом, а ночью, продолжая во сне дневную перебранку, так ворочалась и металась, что Рамаджоги не всегда мог уберечься от ее пинков, хотя он стелил спою постель на почтительном расстоянии от неспокойной жены. Вот почему безмятежный и крепкий сон Рамаджоги был нарушен этой ночью.

Заснуть снова ему не удалось, он встал и оделся, стараясь не шуметь. Дом Рамаджоги не был обширен, как царский дворец, и любой шорох или разговор были слышны в другом конце дома. А так как голос у Рамамани, бранчливой жены Рамаджоги, был весьма пронзительный, то ему пришлось научиться слушать, но не слышать, и он достиг в этом немалых успехов. Поистине, милосердный бог помогает терпеливым мученикам супружеской жизни!

Так же бесшумно Рамаджоги прошел с веранды в гостиную; рука его потянулась к выключателю, но сразу опустилась. Если зажечь свет, Рамамани непременно проснется, а если она проснется среди ночи, то у нее утром все тело разболится и она целый день будет стонать и охать.

Рамаджоги хотел было разбудить сына Сундарама и попросить его запереть дверь, но тотчас же отказался от этой мысли. Сундарам получил отпуск на службе и теперь гостил в родительском доме. История с этой службой развернулась в памяти Рамаджоги, как целый цикл сказок из «Тысячи и одной ночи». Окончив школу и получив аттестат, Сундарам два года не работал и околачивался дома. Помог ему найти службу не кто иной, как Валлабха Рао, родственник Рамамани. Валлабха Рао жил в другом городе и даже никогда в Сириваде не бывал, но домочадцы Рамаджоги и жители Сиривады знали о нем все досконально. Это был высокий мужчина с кожей цвета зрелого плода таккали. На рубашках его была кайма с золотой вышивкой, он носил золотые часы, курил сигареты «Голд флэйк», ездил на собственном мотороллере. Его желтый двухэтажный дом находился к северу от автобусной стоянки в Шрикантапураме, а его рисовая фабрика — в другом конце города. Домочадцы Валлабхи Рао не таскали воду из колодца — пять лет назад он провел водопровод. Вода была проведена и в ванную комнату, где всегда лежала коробка превосходного майсурского сандалового мыла. Жена Валлабхи Рао никогда не покупала одно сари, а всегда два-три зараз. Дочка Васундарамма была на выданье. Сундарам и Васундарам! Имена друг к другу подходят, вот бы и поженить их, мечтала Рамамани… А почему бы и нет? Но жителям Сиривады эти планы казались нереальными, не верил в них и Рамаджоги. Как будто для того, чтобы посрамить сомневающихся, пришло письмо от Валлабхи Рао. «Я присмотрел Сундараму работу, пусть немедленно выезжает». Больше всех такой поворот событий изумил Рамаджоги.

В шахматной игре каждый делает свои ходы — передвигает то короля, то ферзя, то пешку, и на шахматном поле создается определенная ситуация. До поры до времени Валлабха Рао не собирался вводить в игру фигуру племянника. А вот когда его дочка два раза провалила экзамены за четвертый класс и ни за что не хотела сдавать их снова, пришлось подумать и о Сундараме. Надо было выдать дочь замуж. Чем выкладывать десять тысяч рупий приданого, лучше отдать ее за бедного родственника. Но безработный Сундарам не годился в женихи, надо было подыскать ему службу.

Полученное от Валлабхи Рао письмо было для семейства Рамаджоги как удар грома. По закону невезения оно пришло в конце месяца, и деньги уже кончились. Без сотни рупий снарядить в дорогу Сундарама было невозможно. Рамаджоги знал, что его коллега, учитель Суббарамая, дает деньги в долг под проценты. Правда, Рамаджоги сомневался, сможет ли он выплатить в дальнейшем этот долг из своего учительского жалованья. Проценты, конечно, сможет выплачивать, но вот основную сумму… Откуда же деньги у Суббарамаи, такого же школьного учителя? Ведя уроки в школе, Суббарамая приходил в отчаяние от лени и нерадивости своих учеников и ругал их последними словами. Потом Суббарамая предлагал родителям заниматься с отстающими у себя на дому. Если у родителей были деньги, они платили Суббарамае как частному преподавателю. Положение таких учеников было весьма выгодным — накануне экзаменов Суббарамая диктовал им предполагаемые вопросы, а также ответы. Этот способ обучения приносил золотые плоды; можно было подумать, что во дворе Суббарамаи растет кальпаврикшаму — райское дерево, которое плодоносит деньгами. Тем не менее случилось так, что как раз тогда, когда Рамаджоги понадобились деньги, у Суббарамаи их не оказалось. Но он любезно предложил занять деньги для коллеги у другого человека, который, к сожалению, брал огромные проценты. Десять рупий на сто в месяц! Делать нечего — Рамаджоги согласился и подписал долговую расписку, где черным по белому значилась сумма в сто рупий, а получил всего девяносто. Были куплены три пары брюк, три рубашки и дорожная сумка, в которую их упаковали, хотя Сундарам хотел бы кожаный чемодан. Такой чемодан привез из Бомбея Валлабха Рао, и Сундарам восхищался его вместимостью и щегольским видом.

Так или иначе, сын был снаряжен и отправлен; вернувшись с автобусной станции, Рамаджоги услышал дома перепалку между матерью и дочерью.

— Да что ты, Баламма! Хоть дядюшка и не написал, какую работу имеет в виду для Сундарама, я уверена, что он уж постарается золотую рыбку выудить для моего сыночка!

— Ну, а почему же он не написал ничего определенного? Тебя его богатство ослепляет! А я знаю, что нашей семье никакого толку от этого дядюшки не было и не будет!

— Зачем ты так говоришь, Баламма?! Ты все еще сердишься, что дядя на твою свадьбу не приехал. Пойми же — ведь шли выборы. Разве такой человек мог в это время уехать из своего города? А пятьсот рупий он прислал.

— Какой царский подарок! Но деньгами-то этими распорядилась ваша невестка. Двести рупий на свадьбу дала, а триста себе в карман положила.

— Ну и язычок у доченьки! Деньги-то ее мужа, могла она ими распорядиться? Ты у нас лучше всех умеешь с деньгами обращаться! Если тебе и твоему муженьку такие деньги дать — через два дня от них ни пайсы не останется.

— Да уж, матушка, вы о своих родных слова сказать не дадите! За своего любимчика Сундарама горло перегрызете! А меня последними словами честите. За что мне такая взбучка?

— Тебе взбучка? — захлебнулась от гнева Рамамани. Со дня свадьбы дочери она ее пальцем не тронула, разве что когда пощечиной наградит — и вдруг такие слова. — Да пусть твой сын настоящую взбучку получит! Да и отец твой! Ты думай, что говоришь, негодница!

Дочь разразилась рыданиями.

Через неделю Сундарам прислал письмо. Он писал, что дядя устроил его на службу — на контрольный пост в Сингавараме. К работе уже приступил, написать подробно пока недосуг.

Получив письмо, Рамаджоги сразу показал его своему сослуживцу учителю Суббарамае. У того вытянулось лицо — не в его характере было радоваться удачам ближних. Тем не менее он криво улыбнулся и похлопал Рамаджоги по плечу:

— Счастливчик вы, Рамаджоги! Выгодное место заполучил ваш сынок!

— Божьей милостью… — сияя, ответил Рамаджоги.

— Божьей ли, вашего ли шурина, — пробормотал про себя Суббарамая.

В это время к ним подошел учитель языка телугу Шешая-гару[13].

— Что за бумагу вы читаете? Какой-нибудь приказ по школе?

— Да нет, наш Рамаджоги письмо от сына получил, — ответил ему Суббарамая. — Сундарам теперь работает на контрольном посту…

— Что это за контрольный пост? — спросил Шешая-гару. — На фабрике или в учреждении?

— Как? Вы не знаете, что это такое, Шешая-гару? — удивился Суббарамая. — Это шлагбаум, такая металлическая перекладина, которой перекрывают шоссе. Когда к контрольному посту подъезжает повозка, ее задерживают, производят досмотр, — если нет запрещенных товаров, тогда шлагбаум поднимают и повозку пропускают. Если что-нибудь находят, пишут акт, передают вышестоящим властям…

Ну и человек этот Суббарамая — все-то он знает! У Рамаджоги еще кружились в голове каруселью металлические перекладины, повозки, акты, а Суббарамая, между тем, продолжал:

— Я сам однажды проезжал через Сингаварам. Он расположен на границе нашего штата с Майсуром. Сингаварам находится у подножия гор, а дальше — уже Майсур. В предгорьях растут деревья ценных пород — сандаловые, тиковые и другие, тигры водятся.

А если эти тигры и в деревни заходят? — пронеслось в голове у Рамаджоги. Да нет, бог не допустит, успокоил он себя. Без соизволения великого Шивы и муравей не кусается. Тигры себе в лесах живут, а люди — в деревнях…

За обедом Рамаджоги рассказал домашним о письме сына. Однако Рамамани расстроилась, узнав, что Сингаварам — не город, а деревня.

— Где там Сундарам питается? Да и заработок в деревне разве такой, как в городе? — Но, подумав, Рамамани стала утешать самое себя: — Ну, ничего, сгрызет он этот железа кусок, и до золота доберется! Непременно дядя его в город переведет, вот увидишь, Баламма!

Однако предположение Рамамани не оправдалось. Выяснилось, что именно в Сингавараме Сундарам нашел то золото, о котором мечтала Рамамани, и уезжать оттуда не собирается. Вот что он писал во втором письме:

«Сингаварам — совсем небольшая деревня, в десяти милях от Шрикантапурама, каждый час туда ходят автобусы. Дядя присылает мне еду. Раз в неделю у меня выходной, я езжу в город и провожу весь день с Васундараммой. Наша помолвка — дело решенное…»

Однако самым ошеломляющим для Рамаджоги и радостным для Рамамани было третье письмо. Вот оно:

«На прошлой неделе я был в Шрикантапураме. Ходил с дядей по магазинам и купил два шелковых сари в подарок Васундарамме. Заплатил шестьдесят рупий. Один парень полгода назад купил японские часы за триста рупий. Сейчас ему деньги нужны, так он продал их мне за полцены. Еще я купил себе отличные туфли, потому что Васундарамма сказала, что мои сандалии совсем износились».

Это письмо Рамаджоги не показал Суббарамае, но немедленно запросил Сундарама: «Сынок, напиши, какое жалованье ты получаешь».

Вскоре пришел ответ:

«Я получаю полтораста рупий в месяц, на прибавку рассчитывать не приходится. Да мне эта прибавка и ни к чему…»

От десяти можно отнять пять. Можно отнять семь. Можно и восемь отнять. Но если сложить пять, семь и восемь, то получится двадцать, а двадцать от десяти не отнимешь. Как же Сундарам производит такое фантастическое вычитание из своего жалованья — от ста пятидесяти рупий отнимает двести или триста, — недоумевал Рамаджоги. Разве только дядя ему деньги дает, а он об этом не пишет, щенок этакий.

Через четыре месяца Сундарам получил отпуск и приехал в Сириваду. Когда он вошел в дом, Рамаджоги, сидя в кресле, читал газету. Рамаджоги не сразу узнал сына в нарядном юноше и удивленно уставился на него. Уж не растратил ли Сундарам казенные деньги, делая бесконечные покупки, о которых он писал в своих письмах. Рамаджоги смотрел на Сундарама, как на фокусника, который сейчас что-то вытащит из рукава, а что — неизвестно. От детей только и жди неприятностей.

— Проходи, сынок, проходи, сними рубашку и умойся, — мягко сказал Рамаджоги.

— Зачем, зачем рубашку снимать? — радостно затараторила Рамамани. — Такая красивая!

Мать подробно расспрашивала сына о его жизни в Сингавараме и о своих родных в Шрикантапураме; Сундарам рассказывал без устали. Описывая дом дяди, он просто захлебывался от восторга! Мягкие кушетки в гостиной, полированный стол в столовой, эмалированная посуда в кухне. Любой предмет казался ему достойным восхваления. Утомленный за день Рамаджоги, задав для приличия пару вопросов, начал задремывать как раз тогда, когда Сундарам дошел до описания судков, в которых ему посылают еду из дома дяди.

— Пять алюминиевых кастрюлек, мама!

— И трех бы хватило, сынок!

— В одной — рис, в другой — тушеные овощи, в третьей — овощной суп, в четвертой — простокваша, а в пятой — не еда, а почтовая бумага.

— Ой, Сундарам! Тебя дядя бумагу есть заставляет?

— Да нет, мама! Это не дядя завел, а Васундарамма.

— Вот странная девушка!

— Да ты не понимаешь, что ли, мама? Это не чистая бумага, а любовные послания!

— О чем же она тебе каждый день пишет-то?

Мать и сын провели за разговорами добрую часть ночи. В восемь часов утра, когда Рамаджоги уже собрался уходить в школу и присел на каменной скамье перед домом, Сундарам вышел чистить зубы. Поглядев на сына пристальным взглядом, Рамаджоги спросил:

— Что это у тебя глаза такие красные, сынок?

— Да разве мне удается поспать при моей работе? — гордо ответил Сундарам. — Едва заснешь, слышишь — повозка стучит… Произведешь досмотр, через полчаса — другая… Так и недосыпаешь…

— Да, да, — радостно закивал Рамаджоги. — Долг превыше всего.

Рамаджоги был доволен. Ганди говорил, что ради служения стране надо забыть о личных интересах, и тогда обретешь высшее счастье. Отрадно сознавать, что молодое поколение следует заветам Ганди: вот и его Сундарам, оказывается, не обсевок в поле — жертвует своим сном для блага страны.

Рамаджоги думал, что сын как следует отоспится в родном доме. Но Сундарам всегда был страстным любителем кино и, отправившись на вечерний сеанс, вернулся в одиннадцать часов, а теперь спал крепким сном. Вот почему проснувшийся среди ночи Рамаджоги не решился будить сына, утомленного беззаветным служением родине.

Все-таки Рамаджоги боялся оставить входную дверь незапертой и рискнул разбудить дочь.

Рамаджоги снимал маленький домик из трех комнат с двумя верандами. Открытая веранда с задней стороны дома служила кухней, а в теплые ночи на ней и спали. Веранда со стороны улицы была застеклена и превращена в комнату; в нее вела дверь из холла. Рамаджоги тихонько потянул на себя эту дверь и прошептал: «Баламма!»

Никто не отозвался. Он открыл дверь и вошел в комнату. Прямо на полу, положив под голову подушку, глубоким сном спала Баламани. У ее изголовья горел масляный светильник; на груди у Баламани лежала раскрытая книга.

— Ох, бедняжка! Читала-читала да и заснула! — вздохнул Рамаджоги.

Баламани третий раз готовилась сдавать экзамены за школьный курс; сессия начиналась послезавтра.

Рамаджоги не понимал, почему некоторые люди совершают бессмысленные поступки. Черные глинистые почвы хороши для хлопка. А на поливных землях растет рис. Кто же станет сажать рис на черной глине, а хлопок — в дельте реки? Если бы такое случалось на свете, то Рамаджоги, может быть, сумел бы понять поведение своего зятя. Сначала, после свадьбы Балы с Мангапати, все было прекрасно. Молодые супруги ходили в кино, гуляли в парке и наслаждались жизнью. Еда, которую готовила Бала, казалась мужу божественной.

Однако вскоре обнаружилось, что выше вкусной еды и нежной женской ласки Мангапати ценит деньги. Он захотел, чтобы жена устроилась на службу и каждый месяц приносила домой сотню-другую рупий. Для этого она должна была сдать экзамены за школьный курс. Мангапати готов был даже сам готовить пищу, предвидя, что жена по вечерам будет падать от усталости после работы. Правда, никаким талантом кулинара Мангапати не обладал. Приготовленную им пищу можно было разве что собакам выбросить. Тем не менее Мангапати довольствовался собственной стряпней и жил один в неубранной пыльной комнате, отослав к родителям жену, которая должна была усердно готовиться к экзаменам. Мангапати вроде как бы дал обет, подобно некоему герою древности, — жить в разлуке с женой до свершения своего заветного желания. Однако сроки исполнения этого желания трудно предугадать, потому что бедная Бала была очень слаба в единоборстве с наукой. Она уже дважды проваливала экзамены.

До рассвета еще было далеко, и Рамаджоги пожалел будить дочь, зная, что, проснувшись, она снова возьмется за учебник и будет зубрить всю ночь. Поэтому он потушил масляный светильник, убрал его в шкаф и решил оставить дверь незапертой, рассудив, что воры вряд ли польстятся на его скромное имущество.

Итак, Рамаджоги вышел на улицу. В это позднее время улица выглядела необычно. Вспоминая дневную сутолоку, Рамаджоги подумал, что ночью улица похожа на энергичного деловитого чиновника, вышедшего в отставку и живущего на покое.

Даже уличные фонари, казалось, были погружены в сон. От домов и заборов падали длинные тени. Улица была неподвижна, словно картинка, повешенная на стену.

Рамаджоги дошел до канала и постоял немного на берегу. Когда он собрался было идти домой, ему показалось, что город исчез, как будто картинку вдруг сняли со стены. Потом он понял — погасли уличные фонари.

Рамаджоги подумал, что в такой кромешной тьме идти домой узкими сиривадскими улицами и переулками небезопасно — не напали бы из-за угла бандиты. Лучше уж пойти кружным путем, городскими окраинами. Лет пять назад здесь простирался сплошной пустырь, который потом зарос невысоким колючим кустарником. Среди этого кустарника протоптали узенькую тропинку, по ней и двинулся Рамаджоги. Не успел он пройти метров сто, как вдруг услышал звук шагов и резко остановился. На тропинке появились несколько человек с большими узлами на головах. Шли они быстро, будто за ними гнался кто-то. Рамаджоги сошел с тропинки, пропустил их, потом, заинтересованный, двинулся следом. Вскоре показались еще пятеро или шестеро с узлами на головах, которые тоже шли быстрым, торопливым шагом. Рамаджоги пришлось почти бежать за ними.

В детстве Рамаджоги любил читать. Перечитав по нескольку раз такие детективные романы, как «Это — он!», «Тайна женского браслета», «Проклятый камень» и тому подобные, он уверовал в то, что теперь обладает способностью разгадывать чужие тайны. В данном случае, сразу сообразил Рамаджоги, следует узнать, куда вереница таинственных незнакомцев несет свою поклажу, и тогда тайна перестанет быть тайной. Но вдруг эти люди исчезли так же неожиданно, как и появились. Словно призраки. Это случилось около двухэтажного дома, обнесенного довольно высокой стеной. Может быть, незнакомцы спустились в какую-то пещеру? Рамаджоги решил, что разыскивать вход в предполагаемую пещеру не стоит — он выдаст свое присутствие, лучше подождать в зарослях. Мысль Рамаджоги оказалась правильной: вскоре он увидел свет в дверях двухэтажного дома и выходящих оттуда людей со свернутыми мешками под мышкой. Они направились в сторону города.

Рамаджоги неторопливо подошел к воротам в стене. Он чувствовал, что вот-вот найдет разгадку. Правда, у него появилась смутная мысль, следует ли ему раскрывать какие-то темные дела, которые, собственно, его не касаются. Но, конечно же, следует — ведь борьба против злоупотреблений ведется на благо страны. Полный решимости, Рамаджоги вошел в ворота, приблизился к дверям дома и поглядел в замочную скважину. Он увидел большое помещение; сидевшие на полу люди ссыпали в мешки сахар и рис. Рамаджоги отошел от двери и заглянул в ближайшее окно. На полу громоздились мешки с удобрениями, сваленные в кучу водопроводные трубы, листовое железо и даже железнодорожные рельсы. Дом был очень большой; Рамаджоги заглянул еще в два окна и увидел батареи бутылей с маслом и множество кульков, надписи на которых он не смог разглядеть. Однако подобные упаковки были знакомы Рамаджоги — различные концентраты: сухое молоко, супы, каши, из которых готовились завтраки учащимся в школьном буфете.

Рамаджоги отошел от окна. Он раскрыл тайну «дома с привидениями», но был изумлен и расстроен. Послышался какой-то шум, и он прижался к стене. Во двор въехала повозка, потом другая. Их быстро нагрузили мешками, и они скрылись в темноте.

Вот почему иногда не бывает товаров на рынке и в магазинах Сиривады! Рамаджоги не знал, что ему делать. Может быть, как некогда святой учитель Рамануджа, взойти на башенку храма и возгласить:

— Братья! Граждане Сиривады! Внимайте мне! Для вас нет трапезы без риса! И кофе вы не пьете без сахара! И земля ваша не родит без удобрений! Взяв сумки и мешки, вы идете на базары и в продовольственные лавки и видите надписи: «Товаров нет». Проснитесь же, граждане! Раскройте глаза! Воспрепятствуйте незаконной торговле[14] и спекуляции, воровству и хищениям!

Такая речь слагалась в уме Рамаджоги, но вряд ли он, со своим мягким и покладистым характером, способен был произносить публичные проповеди. Немного поразмыслив, Рамаджоги пришел к выводу: такое разоблачение, пожалуй, даст возможность преступникам спрятать концы в воду — недаром пословица гласит, что если семеро бегают с палками, пытаясь убить змею, то ей удается скрыться. Нет, не лучше ли найти мудрого советчика, поделиться секретом только с одним человеком. И непременно обратиться надо к Нагарадзу-гару! Он самый подходящий для этого человек.

Рамаджоги, разумеется, не был близко знаком с Нагарадзу-гару. Конечно, он знал его в лицо, но видел всего, может быть, раз пять в год, хотя городское управление, председателем которого был Нагарадзу-гару, находилось рядом со школьными строениями. Основное здание школы состояло из нескольких комнат, в которых размещались канцелярия, библиотека и лаборатория, а также кабинет директора школы и учительская, где преподаватели могли и поболтать, и при желании вздремнуть на скамейке. Уроки же проводились в убогих одноэтажных домишках, очень смахивающих на хижины, расположенных вокруг главного здания. Вид этих домишек был настолько жалок, что газета или журнал какой-нибудь недружественной страны охотно поместили бы на своих страницах фотографию сиривадской школы с иронической подписью «образцовое учебное заведение Индии».

Крыши хижин, сделанные из пальмовых листьев, протекали даже при небольшом дожде. Ветер и солнце также врывались в классы беспрепятственно, потому что — если уж говорить откровенно — это были и не хижины, а всего лишь навесы с двумя стенами. В дождливый сезон школа, в сущности, не работала — ребят сразу распускали по домам.

Еще двенадцать лет назад было решено построить новое здание, вернее, комплекс школьных помещений, по самому лучшему проекту на самом высоком современном уровне — чтобы это в полном смысле слова было образцовое учебное заведение. Был создан строительный комитет. Председателем его, разумеется, стал не кто иной, как Нагарадзу-гару. Если, скажем, предположить, что наше основное занятие — повседневная одежда, а почетные должности — нарядная, то у Нагарадзу-гару было несколько выходных костюмов. Кроме того, что он был председателем городского управления Сиривады, он занимал посты председателя строительного комитета школы, председателя кооперативного кредитного общества, председателя союза сахарозаводчиков, председателя союза оптовых торговцев и еще каких-то обществ и союзов. И на всех митингах и заседаниях почетным председателем избирался Нагарадзу-гару. Он всегда произносил вступительное слово, и речь его лилась как песня:

«Скажите, какая страна с незапамятных времен цветет как пышный сад? Страна потомков Бхараты[15], Индия. Где млеком и медом текут Ганга, Годавари, Кришна, Тунгабхадра, Брахмапутра и другие священные реки? В Индии. Где родились великие люди — Будда, Рама[16], Кришнадеварая[17], Махатма Ганди? В Индии.

В этой стране мы живем. Среди куп кокосовых пальм и манговых рощ, как жемчужина на зеленом бархате рисовых полей, лежит наша Сиривада. Прекрасный, замечательный город великой Индии!..»

Свою речь Нагарадзу-гару всегда заканчивал тремя лозунгами: «Да здравствует Мать Индия! Да здравствует Махатма Ганди! Да здравствует Джавахарлал Неру!»

Слушателей до того пробирало красноречие сиривадского мэра, что многие из них начинали выкрикивать четвертый лозунг: «И да здравствует наш Нагарадзу-гару!»

Теперь нам должно быть понятно, что Рамаджоги и не мыслил обратиться к кому-нибудь иному, кроме Нагарадзу-гару.

Рамаджоги прошел еще несколько десятков шагов и очутился перед домом Нагарадзу-гару. В одной из комнат этого высокого, солидного, напоминающего крепость двухэтажного дома спал бессменный председатель муниципального совета Сиривады, полновластный хозяин города. Но и у властелина всего два глаза, и если их смыкает сон, то он не может видеть, что творится во всех уголках его владений. В прежние времена правители имели по всей стране соглядатаев, которые ежедневно докладывали его величеству о происшествиях и непорядках. Сегодня ночью Рамаджоги мог вообразить себя одним из таких соглядатаев, бродящих по городу. При этой мысли Рамаджоги улыбнулся.

Пока Рамаджоги стоял перед домом градоначальника, зажглись фонари. Теперь он зашагал уверенно, и вскоре оказался на улице Бондили. Здесь почему-то фонари не горели, и впереди была сплошная тьма. Рамаджоги растерянно остановился и вдруг увидел во тьме неясные очертания каких-то фигур и услышал голоса. Тени как будто боролись друг с другом, и голоса звучали враждебно.

— Кто там? — вскричал Рамаджоги.

Окрик подействовал мгновенно, как палка, занесенная над собакой. Одна из теней оторвалась от другой и мгновенно растворилась в темноте. Что же тут все-таки произошло? Вроде бы одна тень что-то тянула к себе, а другая препятствовала этому. Но все тайное становится в конце концов явным — надо только совлечь окутывающий его покров.

Рамаджоги ступил несколько шагов в глубь переулка и увидел перед собой женскую фигуру без сари, словно бронзовую статуэтку обнаженной богини.

Описываемое нами событие произошло со школьным учителем Рамаджоги в ночь на воскресенье. Теперь надо изложить его предысторию.

В субботу утром, часов в десять-одиннадцать, все общество Сиривады собралось в клубе для большой карточной игры. Считается, что самая великая ночь в году — это Шиваратри, ночь перед праздником Шивы, ночь великого бдения. А в Сириваде любая ночь, когда шла большая карточная игра, была Шиваратри. Так же как в ночь перед праздником Шивы, никто не смыкал глаз. Говорят, что Шива на небе пьет яд, и яд этот превращается в амриту. Члены клуба пьют всякие напитки, а когда упьются, любая отрава им кажется амритой. В старые времена некий «шальной Венгалаппа» впал в сомнение: «Что это на блюде — рис или известка?» — и рассудил следующим образом: «Съем-ка я, подлое брюхо разберется!» Члены Сиривадского клуба поступали подобно легендарному Венгалаппе.

Надо особо упомянуть о Кондаредди из Вадлапуди, который этим вечером находился среди посетителей клуба Сиривады. Это был мужчина в расцвете лет, из касты капу[18]. О его принадлежности к отважному племени азартных игроков, готовых в карточной игре поставить на кон последнюю рубашку, разорить свой дом, ярче всего свидетельствовали усы. Они торчали, как пики, были остры, как петушиные шпоры. Считать золото прахом свойственно религиозным аскетам. Поэтому пренебрежение Кондаредди к деньгам — а ему было все едино, что сторупиевая банкнота, что затрепанная рупия, — тоже можно рассматривать как черту благородного характера.

Все знали, что в карточной игре он всегда давал, но никогда не брал взятки. Это ли не высокая слава!

Итак, Кондаредди прибыл в Сириваду. Такому игроку надо было потрафить. Члены Сиривадского клуба считали своим священным долгом доставить приезжему удовольствие. Может быть, некоторые имели в виду и личную материальную выгоду? А почему бы и нет? Конечно, тех, кто думал о собственном интересе, было совсем немного — один на сотню. Но именно для того, чтобы урегулировать их дела и взять с них за это контрибуцию, сидел в задней комнате клуба Нагарадзу-гару.

Для жизни маленького захолустного городка важны не только железнодорожная станция, автобусная стоянка и средняя школа — надо помнить, что не менее важны искусные карточные игроки. В этом отношении Сиривада, можно сказать, процветала. Отчаянных игроков здесь было в избытке. Но именно поэтому следовало справедливо решить, кому из них предоставить случай воспользоваться удачей, — не всем же зараз! Нагарадзу-гару произвел тщательный отбор и вызвал к себе троих: младшего инспектора Кодандапани, чиновника муниципалитета Баба Рао и одного из совладельцев городского кинотеатра Вирродзу. Все трое незамедлительно явились на зов. Когда они отбыли, на лице Нагарадзу-гару было написано удовлетворение человека, заложившего основу хорошего предприятия. Он открыл дверь и позвал:

— Эй, есть кто-нибудь? Рамкоти, поди сюда!

Через минуту явился Рамкоти.

— Звали, Нагарадзу-гару? — спросил он.

— Ну как, много там народу? — поинтересовался Нагарадзу-гару.

— Да нет, игра пока еще маленькая! Начальник над мусорщиками, Дипала Дора, писарь Ганапати…

— Позови ко мне Дипалу Дору.

Чиновник муниципалитета, осуществляющий надзор за осветительной сетью, в большом городе именовался бы начальником энергоснабжения. Здесь мы будем называть его Дипала Дора, что на языке телугу означает «господин светильников», а на божественном санскрите это имя звучало бы как Видьюнмали, то есть «Повелитель молний».

Дипала Дора был темнокожим, можно даже сказать, что кожа его черна, как тьма, сгустившаяся вокруг зажженного светильника. Маленькие глазки — тусклые, как лампочки, светящиеся вполнакала. Он носил длинную шелковую куртку без подкладки и полотняные брюки.

Итак, Видьюнмали вошел в комнату.

— Садитесь, Дипала Дора! — произнес Нагарадзу-гару.

Дипала Дора сел.

— Ну-ка, — с улыбкой обратился к нему хозяин города, — скажите мне, какая связь между фонарями и грехами?

Видьюнмали не улыбнулся в ответ на шутку; он вообще не походил на человека, способного улыбаться и шутить. Он, казалось, был создан для серьезной, энергичной деятельности.

— Когда гаснут фонари, совершаются грехи[19], — без улыбки ответил Дипала Дора.

— Да, да и я так полагаю, — поддержал Нагарадзу-гару. — Вот что, — продолжал он, — сегодня, наверное, игра допоздна затянется, я велел на всякий случаи принести две большие керосиновые лампы.

Немногоречивый Дипала Дора наклонил голову, одобряя мудрость собеседника.

— Ах, ведь я вас оторвал от игры! Идите же, идите! — с улыбкой напутствовал чиновника Нагарадзу-гару.

Однако Дипала Дора и не подумал возвращаться к карточной игре; мысли его были направлены совсем в другую сторону, туда же последовало и тело. Он шел по улице, кого-то выглядывая.

Дипала Дора не был пристрастен к карточной игре; более того, он считал ее злом. У него были друзья, которые с радостью давали ему деньги в долг. Он умел тратить не задумываясь. А в карточной игре и проигрывать деньги, и выигрывать — огорчение. Проиграешь — жалко себя, выиграешь — жалко проигравшего. Карточный выигрыш не давал Видьюнмали чистой, беспримесной радости, а он был такой человек, который от жизни хотел только самого лучшего. Чай он пил только самый крепкий и сладкий. Еда должна была быть обильная и вкусная, освещение в комнате — яркое. Или пусть уж будет совсем темно! Середины Повелитель молний не признавал.

Итак, Видьюнмали удалялся от клуба, где шла карточная игра, и наконец остановился перед небольшим домом. На веранде прикорнул на скамье помощник Дипалы Доры Хануманту; заслышав сквозь сон шаги начальника, он мигом вскочил на ноги.

— Эй, Хануманту! — обратился к нему Дипала Дора.

— Слушаю, сэр! — откликнулся тот.

— Найди-ка ты мне эту Чиннамми и…

— Ясно, сэр!

Если Хануманту в делах надзора за осветительной сетью города вовсе не разбирался, то начальника он знал как свои пять пальцев — ведь иначе он не мог бы столько лет занимать эту должность.

Хануманту незамедлительно пустился бежать, будто у него выросли крылья. Он осмотрел все закоулки базара, прочесал улицу Бондили, обследовал улицу Старого караван-сарая. Как в телескоп, оглядел все переулки и переулочки. Дойдя до автобусной стоянки, он обратил взор в сторону железнодорожной станции. Дорога, по которой ходили автобусы, шла с севера на юг, а параллельно ей, на расстоянии двухсот метров, была проложена железнодорожная линия. Их разделял зеленый луг, на котором кое-где росли деревья ним. Через этот луг от железнодорожной линии к городским переулкам было протоптано несколько тропинок. Хануманту занял удобный наблюдательный пост; отсюда он должен был увидеть Чиннамми — или у колодца за железнодорожной линией, рядом со старым бараком путевых ремонтников, или на одной из тропинок. Однако она не появлялась, и Хануманту начинал сердиться. В самом деле, эта Чиннамми то и дело попадается на улицах Сиривады, так и лезет в глаза, а как только она понадобилась начальнику, ее нет как нет. Хануманту нахмурился и закурил сигарету.

Есть поверье, что люди с тяжелой судьбой посылаются в этот мир в наказание за какой-то прежний грех. Чиннамми относила это поверье к себе и не уставала жаловаться на свою участь. Действительно, за тридцать пять лет своей жизни она успела намыкаться, испытала всякое. Не думайте, что родители назвали ее Чиннамми[20], — это было прозвище. Ростом она невеличка, вот и прозвали «маленькой». Похожа Чиннамми на куколку, слепленную из темной глины или камедной смолы; фигура у нее странная: сплюснутая с боков и круглая, как барабан, спереди. У Чиннамми не было второго сари на смену, зато она носила несколько прозвищ, придуманных для нее жителями Сиривады. Некоторые звали ее Городские часы. На рассвете, когда город только начинал пробуждаться, Чиннамми неизменно отправлялась за водой с кувшином на голове. К восьми часам вечера Чиннамми опускала на землю свой пустой кувшин — наступало время Сириваде ложиться спать. Звали ее и поэтическим именем Дзалаканья — Водяная девушка. В колодцах Сиривады вода была плохая, соленая, единственный колодец с хорошей водой находился за железнодорожной линией. Женщины попроще сами ходили туда, а в богатые дома воду носила Чиннамми. Когда она, налив воду в кувшин, ставила его на голову и несла по дороге, сари ее нередко намокало, поэтому ей дали еще одно прозвище — Купальщица или Купающаяся красотка. Правда, ни один из мужчин, прозвавших Чиннамми Красоткой, не выразил реально своего восхищения, — она так и осталась незамужней. Никому не было дела до ее пустой жизни и горячего сердца. Чиннамми сама нашла способ заполнить пустоту и утишить пламя. Она не утруждала для этого свой ум, зато не давала отдыха языку. Язык ее молол как мельница, причем в собеседнике Чиннамми не нуждалась.

— О, да уже светает. На улице еще нет никого… Где ж мой милый кувшинчик? Ну, я пошла! Ох ты, как холодно, иней какой выпал! Впору простудиться. Ну и ладно… Простужусь, так простужусь. Чиннамми любая болезнь нипочем — хоть простуда, хоть лихорадка. Смотри-ка, мальчишки костер развели… Погреюсь и я немножко. День-деньской таскаешь воду, а больше двух ан за кувшин никто не дает, как хочешь, так и живи! Еще смотрят во все глаза, чего бы из дому не утащила! Они спать не могут при мысли, что у Чиннамми лишняя денежка заведется… За что ты мне такую судьбу послал, боже? Возродиться бы им в моей шкуре!.. А, вот паровоз гудит! С этим поездом Венкатасами приедет, наверно… Как меня увидит, обязательно пошутит: «Эй, Чиннамми, красавица, почему со мной в Баллари не прокатишься?..» — И так без конца.

Всякий, кто слышал этот разговор Чиннамми с самой собой, понимал, что ум ее так же, как и тело, остался недоразвитым.

В то время, когда Хануманту бегал по всему городу, разыскивая Чиннамми, она в доме Камакшаммы-гару толкла в ступке горох. Праны[21], поддерживающие жизнь в организме человека — числом их пять, — невидимы глазу. Лепешки из гороховой муки, которые пекла Камакшамма, вполне видимы, и их по праву можно назвать шестой праной. Однако у Камакшаммы были свои трудности в создании этого шедевра. Она нанимала двух женщин, чтобы толочь горох, но, когда лепешки пеклись, Камакшамма не могла переносить чада от пригорающего масла. Поэтому причастность Камакшаммы к гороховым лепешкам заключалась в том, что она их ела. Пекла же Чиннамми, которая получала за это пару лепешек и была на седьмом небе от радости.

Чтобы продлить наслаждение от божественной еды, Чиннамми разламывала лепешки на маленькие кусочки и отправляла их в рот один за другим, смакуя, как шоколадки. Доедая последний кусочек, она проходила мимо чайной лавки Киштаи с пустым кувшином на плече, когда ее, наконец, встретил Хануманту.

— Ох, Чиннамми, я тебе голову оторвать готов! Сколько времени искал тебя по всему городу, дух из тебя вон! Господин начальник давно уже тебя ждет, сердится…

— Да что вы, Хануманту? Я же раненько принесла в дом вашего господина два кувшина воды, что ему еще нужно?

— Чего нужно, не мое дело. Господин приказал тебя найти и привести к нему немедленно… — И Хануманту, схватив Чиннамми за плечо, пихнул ее в сторону дома Дипалы Доры.

— Да у меня в кувшине и воды нет. Вот схожу на колодец, тогда принесу, — упиралась Чиннамми. Но, когда она повернулась назад, Хануманту снова схватил ее за плечо и крутанул, как волчок, после чего она наконец устремилась в нужную сторону. Хануманту проводил ее рассерженным взглядом.

Как обычно, в это время в чайной лавке Киштаи собрались постоянные посетители. Главной персоной среди них был Вирамаллю. Уж он-то сам всегда считал себя главной персоной. Ведь его дедушкой был достославный Венкаянаюду, во времена которого теперешний бессменный председатель муниципалитета Сиривады Нагарадзу-гару считался совсем маленьким человеком. Однако Вирамаллю ухитрился растратить почти все достояние предков; в неприкосновенности осталась только фамильная спесь.

С самого детства Вирамаллю не знал удержу, рос шалопаем. Однажды он приложил доску, оказавшуюся у него в руке, к голове учителя, который было замахнулся на него тростью, и с тех пор Вирамаллю в школу не ходил. Когда у него отросли длинные усы, он обрушил на город всю бурную энергию своей юности. В те дни он расхаживал по улицам, сквернословил и затевал драки; прохожие трепетали при звуке его голоса, будто слышали бой барабана, возвещающий начало войны. Так он расточал силу, здоровье и деньги вплоть до своей женитьбы. Родители невесты дали согласие на свадьбу только после того, как Вирамаллю перевел остаток своего капитала на имя будущей жены. Жена лет пять терпела буйного мужа, утешая себя тем, что так учит религия и требует супружеский долг. Вирамаллю, конечно, не был создан для семейной жизни, он не мог примириться с тем, что ему приходилось заниматься покупкой продуктов, воспитанием детей… Иное дело изругать какого-нибудь безобидного прохожего на улице, избить его, а то и ограбить — это было по душе Вирамаллю. Жена терпела-терпела, да и уехала с детьми в родительский дом.

У Вирамаллю остался заложенный дом и какие-то земли. Он мог продать их и жить на эти деньги, но считал, что обесчестит свой род таким поступком. К тому же он привык уже жить насилием и грабежом, что давало вполне приличный доход.

Итак, в этот вечер осоловелый после еды и крепкого чая Вирамаллю приметил Чиннамми, проходившую мимо чайной лавки Киштаи, и обратил внимание на то, что к ней подошел Хануманту. Ничем не проявив внешне своего интереса, Вирамаллю внимательно прислушался к их разговору и легко понял его скрытый смысл.

Дело в том, что Чиннамми в Сириваде была не только водоноской, Чиннамми-водоноска ничего от людей не утаивала, была чиста и прозрачна, как разносимая ею колодезная вода. «Есть вода, принесу», — говорила и приносила. Нет воды, так и говорила и не приносила. Однако Чиннамми была причастна к тайным делам, и некоторым жителям Сиривады она нужна была не в качестве водоноски. Об этом-то и догадался Вирамаллю. Давно ведь прошли те времена, когда послания влюбленных переносили лебеди, попугаи, голуби. И посему в Сириваде любовные письма доставляла Чиннамми, хотя и не обладала плавными движениями лебедя, красноречием попугая, воркующей нежностью голубя. Вирамаллю был уверен, что чернолицый, как ночь, Повелитель светильников пошлет сейчас через Чиннамми весточку своей возлюбленной.

Вирамаллю сжал кулаки, в глазах его появился красный огонек, он заскрипел зубами. Он жаждал мести, но прежде хотел убедиться в правильности своего подозрения. Он вышел из чайной лавки и последовал на некотором расстоянии за Чиннамми, которая с полным кувшином вошла в дом, где жил Дипала Дора. Чтобы вылить воду, требовалось не более двух минут, Чиннамми пробыла в доме пять.

— Что это ты, Чиннамми?! Принесла воду, а вышла с полным кувшином! — пронзительным голосом заверещала старуха, сидевшая на пороге соседнего дома.

— Ох ты, господи, совсем я голову потеряла! — откликнулась Чиннамми и снова нырнула в дом.

Вирамаллю удовлетворенно кивнул головой — все было так, как он предполагал. Он направился к дому Нагарадзу-гару и сел на скамейке в маленьком скверике, разбитом рядом с домом. Через минуту он увидел, как в дом вошла Чиннамми; на этот раз она появилась на улице только через полчаса.

Выйдя из дома, она что-то сунула в рот.

— Эй, Чиннамми! Что это ты жуешь на улице? Неприлично! — окликнул ее кто-то.

— Ты что меня на всю улицу срамишь? Хорошо ли это? — сердито ответила Чиннамми.

Это хорошо! Да, это будет отлично! — подумал Вирамаллю. У него молниеносно созрел замысел. Ну, Лила! На всю улицу, на весь город тебя осрамлю — или мое имя не Вирамаллю!

Теперь надо рассказать, кто же такая Лила.

Итак, ее имя Лила. Но, говоря о ней, никто не назовет ее просто «Лила»: один скажет — «очаровательная Лила», другой — «прекрасная Лила», третий — «красавица Лила», четвертый — «Лила, созданная для любви», и все эти эпитеты были даны ей не зря. В прекрасном городе должна быть богиня красоты — такой богиней в Сириваду явилась Лила. Она не была исконной жительницей Сиривады. Ее выдали замуж в деревню Веннела Динне́, что означает Лунный курган, и оттуда, как небесная дева с заоблачных высот, перенеслась она в Сириваду. Дело в том, что жители Веннела Динне были весьма далеки от городской цивилизации. Там пили свежее пахучее деревенское молоко, а кофе совсем не признавали. На обсаженных деревьями улицах Веннела Динне стояла только одна тумба для афиш, на ней — чудом сохранившийся плакат кинорекламы пятилетней давности. Полотняный тент единственного летнего кинотеатра был совсем рваный, а картины там показывали допотопные.

Женщины Веннела Динне казались совсем дикими, так что по сравнению с ними мужчин можно было считать цивилизованными, хоть они и называли кинематограф «биоскопом», а поезд «дымящей повозкой». И среди таких людей приходилось жить Лиле! Ее гордость не могла с этим примириться. Если б ее муж был больше приобщен к миру цивилизации, чем эти неотесанные болваны! Но Ситарамулю был такой же деревенщиной. Он, правда, учился в школе, но по-английски — ни в зуб ногой. О сладкие звуки английской речи, как любила их Лила! «Если поздней найт[22] спать легли, то морнинг тилл илевен о’клок[23] никогда не вставайте. А утром я обязательно пью бед-кафи[24]». Такая речь ласкала слух Лилы, как сладкозвучные трели индийской кукушки, — говорили люди ее круга, в котором она вращалась до замужества. Вряд ли их можно было назвать высокообразованными людьми, но ведь английская речь рассеивает кромешный мрак невежества. Если бы Лила не слышала хоть изредка этой речи, она сошла бы с ума.

Бесспорно, и в Веннела Динне люди тоже имели дома, они жили в них — но разве эти дома можно назвать домами? И разве эту жизнь можно назвать жизнью? В тех домах в одном углу стояли корзины с рисом, в другом — мешки с пальмовым сахаром. Там громоздилась куча земляных орехов, тут — груда огромных, как голова Раваны[25], тыкв. Под балками потолка подвешены бесчисленные связки красного лука и гирлянды сухих листьев фигового дерева. Куда ни поглядишь, всюду разбросаны лопаты, большие и маленькие, садовые ножи, серпы! На веранде валяются камни для дробления ореховой скорлупы. О великий Рама! Где же гостиная, не говоря уже о картинной галерее? Где холл? А кухня? А что такое ванная комната — они и знать не знают! И мужчины, и женщины — все совершают омовения на небольшом огороженном заднем дворике. А разве они знают, что такое туалет? Нет, Лила не могла дольше выносить такую жизнь! Как героини виденных ею кинофильмов, она бросалась на кровать и, закрыв лицо руками, стонала: «О всевышний! Жизнь для меня — тяжкое бремя!» Муж пытался увещевать Лилу, обещал перестроить дом, выписать газеты… Но решимость Лилы осталась непоколебимой, и она навсегда покинула Веннела Динне.

Но почему же она оказалась в Сириваде? Да очень просто. У Нагарадзу-гару была жена Наванитамма. Лила приходилась ей родной сестрой.

Дом Нагарадзу-гару, образ жизни его семьи, люди, собиравшиеся в этом доме, — все пришлось Лило весьма по вкусу, так же как и магазины с богатым выбором дорогих сари, кино и концерты, знакомство с избранным кругом. В общем, любой плод на дереве этого общества, к которому Лила протягивала руку, сам падал в ее ладонь.

Прошло два месяца, и Нагарадзу-гару получил письмо от свояка из Веннела Динне. Ситарамулю писал:

«Вот уже два месяца, как Лила уехала. Она и не подумала спросить согласия ни у меня, ни у старших в доме, но мы полагали — ладно, она вернется. Однако она и не думает возвращаться, хотя давно уже настало время. Если она еще задержится, то это уже нельзя будет объяснить окружающим приличным образом. Поэтому, пожалуйста, не разрешайте Лиле больше у вас жить. Немедленно отправьте ее в Веннела Динне…»

Это письмо должно было бы вывести Нагарадзу-гару из себя, но он решил, что если человеку не хватает толики разума, то гневаться на него бессмысленно. Ответ его свояку был написал спокойным и рассудительным тоном:

«Мы все — я, моя жена и Лила — здоровы и благополучны. Хотели бы знать о твоем здоровье и здоровье твоих домочадцев. Получили твое письмо. Оно написано чрезвычайно грубо. Мне, к сожалению, не было известно, что ты такой дурак и невежа. Только недоумок мог предполагать, что Лила останется жить в Веннела Динне. А одна фраза в твоем письме — поистине перл! Ты написал, чтобы я немедленно отправил Лилу в Веннела Динне. Я и не знал, что ты считаешь Лилу неодушевленным предметом, каким-то узлом, тюком, почтовой посылкой, которую можно быстренько и без лишних слов погрузить в автобус, а по прибытии на место выгрузить. Но Лила — человек. Давай попытаемся разрешить нашу проблему, неукоснительно придерживаясь этой точки зрения.

Прежде всего запомни: если мужчина надел на шею женщины шнур замужества, это не означает только то, что она должна ему беспрекословно подчиняться; я считаю, что и муж должен проявлять внимание к жене и идти навстречу ее желаниям. Если ты усвоил эту мысль, какие выводы ты должен сделать? Итак, Лила не хочет жить в Веннела Динне, но ты хочешь жить со своей женой. Я не отрицаю за тобой права на это. Следовательно, мы должны устранить противоречие между твоими и ее желаниями, урегулировать эту проблему. Неужели умный человек не найдет выхода из данного положения? Конечно, найдет, и даже несколько. Первый выход: оставь Лилу жить в моем доме, а ты приезжай к ней, когда захочешь, и живи у нас, сколько захочешь. Второй выход: купи дом в Сириваде, перевези туда Лилу и живи с ней. Ты возразишь, что у тебя земельная собственность в деревне. Да, земельные участки находятся в деревнях, но почему и мы сами должны жить там? У нас в Сириваде построено две сотни новых домов, таких прекрасных, что можно подумать — их из Мадраса привезли и здесь поставили. Так вот, эти дома принадлежат бывшим жителям окрестных деревень, зажиточным крестьянам, переехавшим в город и имеющим тут хороший заработок. И ты можешь построить или купить дом в Сириваде. Жена твоя в нем как царица жить будет! Дети хорошее образование получат… А за твоими землями родители присмотрят, и ты сам будешь наезжать время от времени…»

Ситарамулю перечел письмо свояка раз, другой. Раньше раздавались призывы: «Идите в деревню!» Так заповедал великий Ганди. Теперь свояк пишет: «Идите в город!» Правда, этот новый лозунг, выдвинутый Нагарадзу-гару, относится к зажиточным крестьянам. Бедных он не призывает — к чему они, только город объедать будут.

К несчастью, Ситарамулю не мог постичь всю глубину новых экономических теорий Нагарадзу-гару. На его взгляд, они не соответствовали учению о дхарме, согласно которому ворона соловьем не станет. Журавль есть журавль, а лебедь есть лебедь. Соль должна быть вдали от огня, а хижины не стоять рядом с двухэтажными домами. Хижины должны быть в деревнях, а двухэтажные дома — в городах. Жить с женой — это семья, а не жить с женой — это не семья. Поэтому Ситарамулю не мог согласиться жить то ли в городе, то ли в деревне, то ли иметь жену, то ли не иметь — ему казалось, что это превратит его жизнь в какой-то фарс. Ответом на письмо свояка было предложение Лиле вернуться в течение полугода, после чего муж подает на развод. Ситарамулю послал свое решение через адвоката.

— Что же будет, если Лила не вернется к мужу? — спросила Наванитамма.

— Что будет? Развод, только и всего…

— А если развод…

— Значит, муж не будет обязан содержать ее…

— Айо, айо![26] Как же Лила жить будет?

— Дурочка! Что у нас, тарелки риса для нее не найдется? И родственники у нее есть… Не беспокойся…

Нагарадзу-гару был не прочь сделать Лилу дополнительным украшением своего дома, тем более что жена его была занята только болезнями и молитвами, но этот план не удался. Наванитамма готова была сама заняться воспитанием Лилы, но Лила вовсе не хотела стать заместительницей сестры для почтенного Нагарадзу-гару. Она неудержимо стремилась к развлечениям, и ее интересовали люди моложе Нагарадзу-гару, который был на двенадцать лет старше жены, а Лила в свою очередь — на двенадцать лет младше Наванитаммы. Не стоило уезжать из Веннела Динне, думала Лила, чтобы попасть из одной клетки в другую, хоть эта клетка и из золота! Нет, если птичка хочет свободы, она обязательно вылетит…

Теперь надо рассказать о знакомстве Лилы с Вирамаллю. Одно время оно было довольно близким.

Вирамаллю по своему положению в обществе Сиривады не был почетным гостем в доме Нагарадзу-гару. Тем не менее он часто наведывался туда, поскольку Нагарадзу-гару использовал его для всякого рода поручений, а Вирамаллю чрезвычайно охотно предлагал свои услуги.

Вирамаллю думал, что сближение с Лилавати повысит его акции в этом доме, но он заблуждался. Нередко в жизни человек принимает иллюзию за реальность. Расцветив свою иллюзию всеми цветами радуги, Вирамаллю стал думать, что имеет права на Лилавати. Он, Вирамаллю, оставил жену. Лилавати бросила мужа. Ты одна, и я один! Давай построим плот из цветов и поплывем по реке жизни!

Почувствовав подобные настроения Вирамаллю, Лила поняла, что сближаться с подобными людьми — серьезная ошибка. Вирамаллю не успел еще заметить перемены погоды, как Нагарадзу-гару решительно отказал ему от дома. «Займись-ка собственными делами, Вирамаллю! Когда понадобишься — позову!» — резко заявил он. Но после этого никаких дел для Вирамаллю в доме Нагарадзу-гару не находилось.

Так внезапно изгнанный поклонник чувствовал себя, как кошка, сунувшая лапу в огонь, или обезьяна, подпалившая себе шкуру. Но Вирамаллю не склонен был предаваться горестным сетованиям на манер покинутого любовника из классической поэзии. Его душу жгло, как будто ее посыпали перцем! Он измышлял всевозможные способы наказать обманщицу, словно был всемогущим богом подземного царства Ямой. Но в реальной-то жизни — как он мог отомстить Лилавати?! Эта мысль сводила с ума Вирамаллю.

А между тем на сцену вышел новый персонаж — вышеупомянутый Повелитель молний или, на современный лад, начальник энергоснабжения Сиривады. Его появление было для Вирамаллю настоящей катастрофой.

Дипала Дора был холостяк. Мужчина в расцвете сил, неглупый, тактичный. Он нашел подход к Нагарадзу-гару и умел ему угодить. Он готов был гасить и зажигать огни сообразно с его желанием. Дипала Дора имел и почетное положение в обществе, и состояние, и, кроме того, именно такой покладистый характер, которого желала в своем поклоннике Лилавати. Он признавал за другими право свободно располагать собою. Это и требовалось Лиле.

Повелитель молний не был уроженцем Сиривады. Вирамаллю не знал, откуда он приехал. Более того, никто не знал, из какой он касты, из какой семьи. Вирамаллю просто из себя выходил при мысли, что какой-то проходимец так преуспел в его родной Сириваде! Он бы охотно придушил наглого пришельца. Однако приходилось считаться с тем, что Дипала Дора был крепкий мужчина.

Вот в таком состоянии духа находился Вирамаллю в тот день, когда он догадался, что Чиннамми передала Лилавати записку от Дипалы Доры. Он решил, что сам бог посылает ему возможность отомстить.

Итак, красотка Лила отправилась в кино на последний вечерний сеанс. Вирамаллю притаился под деревом ним в конце улицы Бондили. Последний сеанс давно уже кончился. Вдруг фонари на улице погасли — Вирамаллю заскрипел зубами. Он знал, как легко под покровом темноты выскользнуть из дому и незамеченным пройти по улице. Ведь раньше Вирамаллю являлся главным действующим лицом в таких ночных сценах и хорошо разбирался, что к чему. Но теперь-то он не был в числе тех счастливчиков, которым выгодна темнота. Вирамаллю чувствовал, что он кругом обманут, и злоба кипела в его груди. Но вот на улице показалась какая-то неясная тень. Она двигалась медленно, осторожно.

Вирамаллю одним прыжком настиг жертву и крепко схватил за край одежды. Она попыталась высвободиться. Одна… две… три минуты молчаливой борьбы. Вирамаллю уже одолевал, но тут послышался звук чьих-то шагов, покашливание. Как камень, пущенный из пращи, Вирамаллю ринулся в темноту и скрылся.

— Кто там? Что случилось? — крикнул Рамаджоги.

— Сари… Ох, мое сари… — раздался стонущий голос.

Рамаджоги подошел ближе и понял, что грабитель снял с женщины сари.

Пышные локоны падали на лоб. Лицо было очень красиво. Нижняя юбка выше колен и коротенькая блузка едва прикрывали тело. Дрожа от холода, женщина безуспешно пыталась закрыть грудь руками. Рамаджоги был потрясен случившимся; снова взглянув на полуобнаженную красавицу, стоявшую посреди улицы глухой ночью, он потупил глаза и бессвязно забормотал:

— Смотрите, что делается! Женщине и по улице пройти нельзя. Вот негодяй-то! В темноте ведь и разглядеть не мог, осел, дорогое ли сари. Обогатиться хочет, раздевая женщин. Ну, да не огорчайтесь же! Идите себе домой!

— Ой, как же я пойду? Я далеко живу…

Вот беда-то, подумал Рамаджоги. Голос у нее такой нежный. Наверное, девушка из хорошей семьи. Если бы близко жила, как-нибудь проскользнула бы. А что, если ее дом далеко? Не может же она идти по улицам города в такой одежде, словно колдунья, направляющаяся купаться к лесному озеру.

Вдруг его осенило: «Вот же мой дом, совсем рядом».

— Подождите, я сейчас вернусь! — вскричал Рамаджоги.

Он оставил дверь незапертой, стучать не пришлось. Все в доме крепко спали. Протянув руку, он снял с вешалки сари. Через мгновение Рамаджоги что было духу бежал обратно, и не менее прытко, чем тот негодяй, который уносил сари. Случается, оказывается, что грабят и ради спасения человека.

Обмотав сари вокруг талии и перебросив конец через плечо, лесная колдунья превратилась в обыкновенную девушку и скрылась в ночи.

Рамаджоги стоял, глядя в ту сторону, где она исчезла. Он с тревогой думал о своем возвращении домой. Скоро рассветет, и обнаружится, что сари пропало.

Сиривада еще не проснулась. Около шести часов утра в гостиницах только начали варить кофе для утреннего завтрака. На улицах стали появляться молочники из деревни с металлическими кувшинами да ранние путники, спешащие на остановки автобусов.

Но в доме почтенного Нагарадзу-гару свет зажегся, как только пробило пять часов. Это проснулась хозяйка дома, Наванитамма. Встать на рассвете, сразу принять ванну, а потом полчаса посвятить религиозным размышлениям — так учил ее святой Парадеши из Соракаяпеты. Каждый год Наванитамма ездила в Соракаяпету к своему гуру[27]. Парадеши-гару жил как настоящий аскет; носил только набедренную повязку, с ног до головы посыпал себя пеплом. Ел один раз в день, да и то чуть-чуть — преимущественно сырые овощи и фрукты. Жил в хижине из листьев, спал прямо на земляном полу. Такое отречение от благ цивилизации вызывало интерес у людей, многие приезжали взглянуть на святого аскета. Он давал посетителям советы. Наванитамму каждый раз спрашивал, предается ли она религиозным размышлениям ранним утром. Поэтому Наванитамма очень огорчалась, что ей редко удается точно соблюдать предписания своего гуру. Почти каждый день она обнаруживала, что уже проспала «благоприятный момент»[28]. Если просыпалась рано, то душа и тело противились вставанию, и она не в силах была расстаться с постелью. Иногда упорство побеждало — Наванитамме удавалось проснуться, встать с кровати и принять ванну вовремя. Но когда после этого она сидела в молельне, сон брал свое и она погружалась в дремоту — то ли в религиозное размышление, подобное сну, то ли в сон, подобный религиозному размышлению.

Повторяя шлоку[29] «Бхаджаговиндам»[30], Наванитамма прошла в ванную комнату и зажгла газовую колонку. Вода согревалась за четверть часа. Готовясь к омовению, Наванитамма вдруг заметила валяющееся в углу ванной комнаты прямо на полу смятое сари. Наванитамма приподняла его кончиками пальцев. Простое поношенное сари. Вроде бы в доме таких никогда не было. Если бы это было новое сари, Наванитамма не удивилась бы. После приезда Лилавати в Сириваду дом стал наводняться новыми вещами. Однажды утром вдруг появился дорогой транзистор. Другой раз — сари из блестящей ткани, не то нейлоновое, не то териленовое. Часто можно было увидеть на Лиле и новые бусы, кольца, браслеты. Если ее спрашивали, откуда все это берется, Лила только посмеивалась. Да, недаром отец когда-то говорил, что линия счастья на руке у Лилы толстая, как стоножка, — теперь пришлось в это поверить. Глупец Ситарамулю! Не будь он дураком, держался бы за такую жену, а Лиле и без него счастье не изменяет.

Принимая ванну, Наванитамма снова посмотрела на сари, валяющееся на полу. Вещь явно стираная, даже не раз. Как она попала в дом — ума не приложить. Тут Наванитамма обнаружила, что, задумавшись об этом сари, она перестала твердить «Бхаджаговиндам». Вот огорченье! Поистине, доброе дело встречает на пути тысячу препон. Но, обнаружив ошибку, можно ее исправить. Наванитамма так и поступила и снова усердно принялась твердить слова молитвы. Однако помехи сегодня не прекращались — раздался стук в дверь ванной комнаты.

— Кто там? — спросила Наванитамма.

— Это я! — ответил Нагарадзу-гару. — Ты что, ванну принимаешь?

— Да! А почему вы-то проснулись? Еще рано! Будете ванну принимать?

— Да ладно, ты не торопись, я подожду…

Наванитамма теперь уже совсем забыла о молитве, предавшись размышлениям о том, почему это муж поднялся так рано. Может быть, он всю ночь мучился бессонницей? А может быть, он и спать не ложился, может быть, его ночью и дома-то не было? Мысли Наванитаммы завертелись как колесо. Да, она даже не может узнать, ложился муж спать или нет. Ведь она вчера еще до десяти вечера приняла две таблетки снотворного и легла. Что после этого в доме происходило, она не знает. Вечером у нее разыгралась невралгия, она попросила Лилу дать ей пару таблеток снотворного. Последнее, что она помнит со вчерашнего вечера, — горький вкус таблеток во рту.

Быстро вымывшись и торопливо обмотав сари вокруг талии, Наванитамма направилась в молельню. В гостиной Нагарадзу-гару встретил ее вопросом:

— Ты там, наверное, все мыло израсходовала, Наванитам?

Нагарадзу не сразу понял, как его насмешка уязвила жену. Наванитамма прошла в молельню, ничего не ответила мужу. Кончив молитву, Наванитамма вернулась в гостиную. Нагарадзу-гару уже успел принять ванну, переменить одежду и блаженствовал, развалившись в кресле. Наванитамма села в кресло напротив и, прищурив глаза, произнесла дребезжащим голосом:

— Что это вы сказали?

Нагарадзу забеспокоился, но с невинным видом спросил:

— А что я сказал, Наванитамма?

— Разве вы не сказали, что я все мыло извела?

— Э, дурочка! Я не в том смысле сказал…

— Мне до этого смысла дела нет. Мое мнение таково — подобает держать свое тело в чистоте, для этого нужно мыло. Но важнее, чтоб чистыми были ум и сердце. Это главное…

— Да, да! Верно, верно! — поспешно ответил Нагарадзу-гару. Эта фраза выручала его во всех пререканиях с женой. Более того, он считал, что в любом разговоре нет надобности ни обдумывать свои слова, ни выражать чувства — достаточно время от времени, соблюдая ритм, вставлять эту сакраментальную фразу: «Да, да! Верно, верно!» — и собеседник будет удовлетворен. Но сегодня Наванитамма не удовольствовалась классической репликой мужа.

— Да, да! Верно, верно! — только от вас и слышишь! А как насчет постройки «храма размышлений» в обители Дасу-гару? Чтобы ум и сердце были чисты, надо предаваться размышлениям!

— «Храм размышлений»! Для обители? — ошеломленно переспросил Нагарадзу-гару. — Что там, нет места, что ли, для размышлений?

— Получается, как в пословице: всю «Рамаяну» прослушал, а потом спрашивает — кто такая Сита[31]. Там есть крошечный храм с изображениями божеств. При храме пристройка: всего две маленькие комнатки — кухня и ванная для Дасу-гару. А за храмом строение — он там живет.

— Да, помню. Просторный дом с террасой. Ну, Дасу-гару в одной комнате помещается… либо в двух… А остальное помещение можно использовать как «храм размышлений»…

— Ничего себе придумали вы! Все равно, что родную мать в чулане заставить жить! Посудите сами — там пять комнат. В одной Дасу-гару спит. В другой йогой занимается. В третьей — священные книги находятся… Если приходят ученики и паломники, то совсем места нет, повернуться негде…

— В самом деле — совсем места нет! Повернуться негде! Что ж это за обитель! — кажется, искренне согласился Нагарадзу-гару.

Однако у Нагарадзу-гару было совсем другое, давно сложившееся мнение относительно обители, о которой шла речь. Если спросить, какое место в Сириваде можно назвать средоточием райской прохлады[32] и благодатного цветения, то Нагарадзу-гару не замедлил бы с ответом — конечно, «Ананда Матхам», обитель радости. «Ананда Матхам» для Сиривады — как «Счастливая долина Кашмира»[33] для всей Индии. Словно посреди мифологического молочного океана — белые стены, кремовый пол — восседает на широченном мягком матрасе, опершись локтем на круглую подушку, Дасу-гару.

— А на лице-то Дасу-гару — такое просветление, такое умиротворение! Сразу видно, что он великий святой! — умилялись кругом его почитатели, и у Нагарадзу-гару все тело начинало чесаться от раздражения и зависти. Если бы его самого кормили и поили, как Маннару Дасу, то и его лицо светилось бы умиротворением! Но не ему подавался по утрам золотой мед в стеклянном бокале и густой, алый, как кровь, томатный сок, а по вечерам — румяные яблоки! Поест ли муж, не поест ли — Наванитамма об этом мало заботилась, как и другие почитательницы, окружавшие великого святого Сиривады. Да, Нагарадзу-гару преисполнился бы неописуемой радости, если бы Маннару Дасу вдруг посадили в тюрьму — скажем, по обвинению в подделке денег!

Но разве он пойдет на такое! — безнадежно вздыхал Нагарадзу-гару. — Счастливчиком уродился… Жизнь для него — блюдо, полное всяких яств, такое большое, что он посреди этого блюда сидит и до края дотянуться не может. Наслаждается беззаботно… Предположим, Нагарадзу-гару спросили бы: «Кем бы ты хотел возродиться в следующем рождении?», он ответил бы без запинки: «Если мне дано право выбора, я хочу возродиться только в облике Маннару Дасу!»

Нередко Нагарадзу-гару размышлял о том, что, очевидно, великий Брахма имел для людей два вида даров: одним он даровал чины, богатство, положение в высшем обществе, а другим — вволю вкусной еды и беззаботный сон. Нагарадзу-гару получил дары первого вида. Маннару Дасу — второго.

Он сам и Маннару Дасу, оба преуспевшие в жизни, думал Нагарадзу-гару, похожи на людей, связанных очень дальним родством. Между такими родственниками всегда чувствуется какая-то враждебность, иногда дело доходит и до судебных процессов. Тем не менее Нагарадзу-гару и Маннару Дасу приходилось жить в одном городе. Правда, сферой деятельности Нагарадзу-гару был его дом, клуб и городское управление, Маннару Дасу пребывал исключительно в своей обители. Изредка встречаясь на улице, они вежливо скалили зубы и хихикали. У них не было никакого желания сближаться друг с другом, но случилось так, что связующим звеном между ними стала Наванитамма.

— Ну, послушайте же! — немного помолчав, продолжала Наванитамма. — Конечно, построить «храм размышлений» вы один не сможете и несколько человек не смогут. Надо всех вовлечь в это дело, организовав подписку! Что вы на это скажете?

Нагарадзу-гару, задумавшись, пропустил ее слова мимо ушей и откликнулся только на последнюю фразу:

— Что я скажу? Срочно надо за это взяться…

— Ну и прекрасно! Ведь для меня Маннару Дасу учитель и друг…

— Друг? Что еще за дружба? — вскинулся Нагарадзу-гару. Уж таких слов он не мог пропустить по рассеянности. — Дружба с Маннару Дасу? Это что за речи, Наванитам? — спрашивал он, побледнев и выкатив глаза.

— О чем вы говорите? Конечно, он мой учитель, наставник…

У Нагарадзу-гару перехватило дыхание. Кто, как не муж, должен быть наставником жены?

— Наставник? И ты к нему повадилась каждый день ходить за наставлениями?!

— Да полно вам, бабу[34]! Он меня в религии наставляет, мантрам обучает…

— О-хо, мантры! — Нагарадзу-гару не верил, что от чтения мантр плоды манго падают с дерева прямо в рот. — Ну, ладно… — Он постепенно остывал. — Ну, так, значит, насчет подписки… — Нагарадзу-гару решил, как всегда, не перечить жене.

— Что ж, речь ведь идет не о торговле овощами, а об очищении души, о добром деле для следующего возрождения. По полсотни даст каждый из учеников Маннару Дасу!

Неплохо, Маннару Дасу! — подумал Нагарадзу-гару. Рупий пятьсот у вас к пальцам прилипнет…

В передней послышалось звяканье стеклянных браслетов и голос служанки.

— Госпожа Лила спит еще, поздно легла… А старшая хозяйка уже встала, помолилась, здесь она… — Дверь открылась, и Чиннамми, увидев Нагарадзу-гару, остановилась на пороге гостиной.

— Входи, Чиннамми, — обратилась к ней Наванитамма. — Хозяин что-то рано встал сегодня…

— Ох, я бы знала, так с черного хода зашла…

— Я же тебя не гоню, Чиннамми, — с улыбкой сказал Нагарадзу-гару, пристально глядя на облепленную влажным сари грудь Чиннамми.

— Да полно вам. Уставились так, что ей впору бежать. Она ведь беззащитная женщина. Чиннамми, ты что это в мокром сари ходишь? Переоденься, там в ванной сари лежит. Возьми его себе.

— Вот это, госпожа? — спросила Чиннамми, выходя из ванной в поношенном сари.

Наконец Наванитамма избавилась от сари, загадочно попавшего в ее дом и занимавшего ее мысли. Чиннамми поблагодарила хозяйку и удалилась.

В гостиной появилась служанка с двумя чашками кофе на подносе, за ней в дверях показалась чья-то фигура.

— А, да это Шрикантам-гару! Суббакка, еще чашечку кофе! — сказал Нагарадзу-гару.

— Не беспокойтесь! Я уже пил… По дороге, в кафе Аяра… — застенчиво, как жених на смотринах, пробормотал Шрикантам.

— Выпейте, выпейте! Надеюсь, что мой кофе не хуже, чем у Аяра, — сказала Наванитамма. — А я пойду распоряжусь на кухне!

Ошеломленный непривычной добротой хозяйки, Шрикантам продолжал стоять, пока его не вывел из шока голос хозяина:

— Да садитесь же, Шрикантам!

Шрикантам тотчас же стремительно сел на стул, приговаривая:

— Сажусь! Сажусь!

В общем, директор школы Шрикантам вел себя как испуганный школьник перед строгим учителем с тростниковым хлыстом в руке.

Этот маленький эпизод дает представление о робком характере директора сиривадской школы; немало в его жизни было и других случаев, когда эта злосчастная робость перед власть имущими ставила его в глупое положение. Так, однажды в школу приехал инспектор по имени Рангатхама Рао. Это был темнокожий человек, с умным, энергичным лицом, похожий на Ганди или на какого-нибудь риши — святого мудреца. Производя осмотр школьной библиотеки, он взял какую-то книгу и стал рассеянно перелистывать страницы. В это время скромно стоявший в стороне Шрикантам вдруг ринулся к инспектору и пробормотал:

— Если Ваша Божественность пожелает, мы немедленно пошлем вам эту книгу на дом…

Рангатхама Рао отпрянул, потом внимательно посмотрел на Шрикантама, положил на стол книгу и внушительно произнес:

— Будьте добры, повторите это слово!

Шрикантам-гару, облизав губы, начал:

— Ну… ну… если Ваша Божественность…

— Не продолжайте! — прервал его Рао-гару. — Запомните, что именовать собеседника «вы» — вполне достаточно, чтобы соблюсти вежливость и не утратить самоуважения. «Ваша честь» — это уже сверх меры. Но «Ваша Божественность»! Таких слов никто не должен ни употреблять, ни выслушивать.

Преподанный урок не пошел на пользу Шрикантаму-гару — подобный случай произошел еще раз. В качестве инспектора прибыл малаялец по имени Варгис; он бегал по школе шустро, как заяц. Когда он задержался для осмотра какого-то кабинета, Шрикантам ринулся в соседнюю комнату и, взяв там стул, встал с ним за спиной инспектора. Варгис-гару посмотрел на Шрикантама раз, потом другой и, наконец, потеряв терпение, взревел:

— Мистер Шрикантам! Стэнд эпон ди чэр![35]

В следующее мгновенье Шрикантам с вытаращенными глазами стоял на стуле.

Кончив пить кофе, Нагарадзу-гару ободряюще взглянул на Шрикантама:

— Ну, как дела в школе?

— Все в порядке.

— Это по твоему мнению. А теперь расскажи, что говорят недовольные…

— Вот есть такой учитель рисования Ранганнатхам — вы знаете его, — настоящий смутьян…

— Ну, и что говорит этот Ранганнатхам?

— Да совсем недавно ездил с жалобой в областное управление школьного образования… Два раза ездил!

— Ох, Шрикантам! В областное управление может теперь явиться кто угодно — хоть осел, хоть собака… Даже дежурного у дверей нет! Теперь ведь не британское правление. Любое учреждение — как гостиница, кто хочет, заходит. Такие времена теперь настали — порядка никакого нет. Всюду смутьяны, и автобусы жгут, и рельсы разбирают, и телефонные провода перерезают.

— Верно, верно, ваша честь… Распустили людей… Вот и мне, директору, какой-то учителишка рисования не подчиняется!

— Ах ты, умник! Да разве ты в своей школе не хозяин? Здесь как раз нынешние порядки ни при чем, ты сам виноват, что с этим Ранганнатхамом сладить не можешь. — Понизив голос, Нагарадзу-гару доверительным тоном спросил: — Слушай, Шрикантам! А почему бы не предложить этому смутьяну некоторую сумму из специальных школьных взносов?

Шрикантам смущенно хихикнул и оскалил зубы. Специальные школьные взносы были в его ведении, вернее в его личном пользовании, хотя вообще-то они собирались с учащихся для нужд библиотеки, для покупки спортивного инвентаря, для оплаты медицинской помощи. В специальных школьных взносах Шрикантам видел весь смысл дела народного просвещения, как школьники видели его в аттестатах, родители — в успешной сдаче экзаменов детьми, учителя — в регулярном получении заработной платы. Само же просвещение меньше всего на свете заботило как директора сиривадской школы Шрикантама, так и многих других.

Как только разговор зашел о специальных школьных взносах, Шрикантам почувствовал себя не в своей тарелке и постарался переключить собеседника на другую тему. Не ответив на вопрос Нагарадзу-гару, он сообщил ему приятную новость:

— Да, вас, кажется, не было в городе позавчера… Приезжал чиновник областного управления, занимающийся вопросами благоустройства, и удивился, почему при такой большой школе нет общежития. Он заверил нас, что вполне возможно открыть общежитие для нуждающихся учеников. Только надо найти подходящих людей, которые взялись бы за это дело.

— О-хо! Вот как? — откликнулся Нагарадзу-гару.

— Да, — продолжал Шрикантам, — ведь в округе все умные люди давно с этого дела сливки снимают… Найти швейцара, повара — таких, чтобы сор из дома не выносили. Все можно так устроить, что комар носу не подточит. Дыма из этой печки никто не увидит! Главное — была бы дощечка у входа, что общежитие… Да список учеников вывесим, — а сколько их там будет жить на самом деле, никого не касается. Субсидию согласно списку получим…

— Шрикантам-гару! — остановил его Нагарадзу предостерегающим тоном.

Когда в романе любовники уходят в спальню, деликатный автор закрывает за ними дверь и предоставляет остальное воображению читателя. Так и в жизни умный человек, обладающий тактом, умеет вовремя остановиться — не только при описании любовных сцен. Но Шрикантам не был умным человеком, и Нагарадзу-гару вполне устраивало это обстоятельство, поскольку умным человеком являлся он сам. Ведь дурака удобнее сделать орудием в своих руках.

Нагарадзу-гару с наслаждением закурил сигарету. Он и не думал, что с самого утра получит столь приятное известие. «Общежитие» должно было стать курицей, несущей золотые яйца. Если государство дает такие щедрые субсидии на эти общежития, то грех не попользоваться. В превосходном расположении духа, он снисходительным тоном сказал директору:

— Ладно, Шрикантам-гару! Не беспокойтесь относительно этого Ранганнатхама! Я сам им займусь… Ну, расскажите, какие еще новости…

К сожалению, у Шрикантама в запасе было и неприятное сообщение, и он начал подготавливать к нему Нагарадзу-гару выспренним вступлением:

— Да, такие времена настали… Нет справедливости… нельзя жить в мире и покое в собственных домах, как прежде… Какие-то наглые щенки лают на достойных людей… — Нагарадзу-гару кинул на Шрикантама такой взгляд, что тот быстро перешел к делу: — Вот я о чем… Недавно здесь появилась театральная труппа Прогрессивной ассоциации…

— Где?!

— Здесь, в нашем городе! Да какая там ассоциация — ни председателя, ни секретаря. Кучка молодых оболтусов. Взяли какую-то дрянную пьесу для постановки — представьте себе, не в книжном магазине или в библиотеке раздобыли. Они нашли парня в нашем городе, который написал для них пьесу о местной жизни.

— Ну, чем же плохие новости, Шрикантам? Если в нашем городе объявился писатель, он нам пригодится, да еще как — будет писать листовки для предвыборной кампании! А кто он такой?

— Не думайте, что этот писатель человек почтенный. Ничтожество, замухрышка! Имеет одно-единственное дхоти да рубашку без пуговиц, ест раз или два в день. Пишет рассказы, правда, иногда их печатают. Зовут его Чирандживи. Беда в том, что он никого не боится и никого не уважает! Рос без семьи, никаких устоев… Не женат…

— Ну, ладно. В чем же дело все-таки? За что вы на него так сердиты?

— Дело в том, что он написал пьесу «Клятва подрядчика-строителя».

— Ну, что ж, «Клятва подрядчика» — название интересное…

— Интересное?! — Шрикантам задохнулся от злости. — Персонажи этой пьесы — директор школы, председатель строительного комитета и подрядчик Буччинаюду. Время действия в первом акте — начало учебного года после летних каникул. Когда поднимается занавес, на сцене виден большой ящик для сбора пожертвований на строительство и ремонт школы с надписью «Строительный фонд». Председатель строительного комитета и директор осыпают его сандаловым порошком и украшают цветочной гирляндой…

Нагарадзу-гару внимательно слушал.

— Хотите знать, откуда мне известны подробности? Выспросил у одного молодого шалопая, который был на представлении… Значит, церемония началась, и родители стали бросать в ящик деньги на ремонт школы… В мгновение ока ящик наполнился и занавес опустился…

Нагарадзу-гару резко бросил на пол сигарету, не потушив ее.

— Да, да! Возмутительная пьеса! Если бы делалось столько пожертвований для строительного фонда, то все подрядчики стали бы Татами и Бирлами!

— Шрикантам! — заскрипел зубами Нагарадзу-гару.

— Простите, я продолжаю. В следующем акте председатель строительного комитета пытается изнасиловать так называемую Бимбадхари.

— Что еще за Бимбадхари?

— Да как бы это сказать… Это не женщина, а олицетворение строительного фонда. Этот малый не придумал ничего нового — в классической литературе и мифологии Сарасвати олицетворяет ученость, а Лакшми — богатство! Это называется персонификацией…

— Шрикантам, избавьте меня от вашей учености! Рассказывайте о пьесе!

— Ладно… — Шрикантам не знал, как продолжать. — Ну, значит, Бимбадхари — это такая красотка с губами, как помидор… Правда, теперь любая женщина может накрасить губы помадой.

— Да брось ты об этих пустяках! Расскажи о сцене изнасилования.

— Ну, вот, значит… Председатель строительного комитета, разряженный в длинную шелковую рубашку, брызгает духами на свои усы перед зеркалом, изображая тоску влюбленного в разлуке с любимой… Он открывает ящик для пожертвований… Входит Бимбадхари… Вот диалог — мне принес один из учеников. А председателя — вы только подумайте — играл сын Бхимаппы-гару! Читает:

Б и м б а д х а р и (с испуганным видом). Где я нахожусь? Кто вы?

П р е д с е д а т е л ь. Ты у меня в доме, дорогая! Привет тебе! Ты прекрасна, как только что отштампованная монета! Как новенькая банкнота! Ступи в мой дом правой ногой! Взгляни на меня, мое солнце! Дай мне обнять тебя!

Б и м б а д х а р и (отступая). Прочь от меня! Для того ли я родилась на свет, чтобы подносить к твоим устам чашу наслаждений? Чтобы обвевать опахалом из павлиньих перьев твое тучное тело, раздобревшее на ворованных хлебах? Ты даже хуже того негодяя, который растил девушку как родную дочь и вдруг воспылал к ней греховной страстью. Ты хочешь запереть меня в своем доме, лишить возможности исполнить мое предназначение — помочь учебе тысяч юношей, жаждущих знаний? Всемогущий бог не допустит этого! Мне душно здесь, я хочу скорее на воздух! Мой возлюбленный ждет меня…

П р е д с е д а т е л ь (злобно усмехается). О прекрасная дева с глазами, подобными лотосам! Куда же ты пойдешь? Уж не строительный ли подрядчик Буччинаюду — твой возлюбленный? Да разве этот никудышник знает науку любви и нежности? Разве он может тебя осчастливить? Знаешь ли ты, что он сделает с тобой? Он превратит тебя в кирпич, цемент и железо. Ты будешь коченеть от холода, мокнуть под дождями и иссыхать на солнце. Я не допущу этого! Если ты останешься со мной, будешь жить как в раю. Мы поедем с тобой в Ути[36], увидим красивейшие места, будем дышать прохладным воздухом. Мы поедем в Гинди, куда со всех концов Индии съезжаются люди посмотреть скачки. В Бомбее я поведу тебя в роскошные ночные клубы… Будь моей, приди в мои объятия!..

Нагарадзу-гару смял бумажку в комок и сжал ее в кулаке.

— Да, и этот писака живет в нашем городе! Таких мерзавцев вообще надо из городов высылать… — испуганно пробормотал Шрикантам.

Нагарадзу-гару поморщился от досады.

— Вы знакомы с этим Чирандживи? — раздраженно спросил он.

— Что вы говорите! — поспешно запротестовал Шрикантам. — Конечно, нет. Я только знаю, что он учился в нашей школе…

— Надо вот что сделать…

— Что?..

— Надо организовать его чествование, как знаменитого писателя… в связи с тем, что он учился в нашей школе… Расходы я возьму на себя.

Глаза у Шрикантама стали как плошки — такое изумление и восторг вызвал в нем дипломатический маневр Нагарадзу-гару.

— До чего же умно! Конечно, если бросить кость злой собаке, она лаять перестанет. Ну не дурак ли этот парень? Чем писать такие гадости, пришел бы прямо к вам и попросил денег. Разве вы отказали бы при вашей-то щедрости, если молодой человек нуждается? Разве вы не послали в прошлом месяце двадцать пять рупий для пострадавших от наводнения в округах Кришна и Гунтур?..

Нагарадзу-гару уставился на Шрикантама злобным, взглядом. Как трудно иметь дело с таким глупцом, который что ни скажет — все невпопад! Даже лесть его вызывает раздражение.

— Слушай, милейший! Не надо мне ни меда твоего, ни яда твоего. И в советах я не нуждаюсь. Делай то, что тебе сказано. Организуй чествование Чирандживи. Срок — десять дней.

— Да… конечно… как прикажете!

Шрикантам почувствовал, что день складывался неудачно. Наверное, он встал утром с постели в неблагоприятный момент. Подумать только, он хотел голову снять с этого Чирандживи, а придется цветочные гирлянды ему на шею надевать собственными руками. Шрикантам был вынужден изменить свое мнение о писательском ремесле, которое он считал делом нестоящим.

— Разрешите идти? — смиренно спросил он.

Нагарадзу-гару кивнул, но, прежде чем Шрикантам вышел, снова окликнул его:

— Шрикантам-гару! Напишите чиновнику из отдела благоустройства, что на днях общежитие будет открыто!

— Сегодня же напишу и немедленно отправлю!

Да, день явно был неудачным, но одним обстоятельством Шрикантам остался доволен — Нагарадзу-гару в беседе называл его на «вы» чаще, чем на «ты», а это случалось не каждый день.

Выскочив из комнаты, Шрикантам увидел на веранде знакомую фигуру. Если бы он оказался в Голливуде и вместо ковбоев и красавиц в бальных платьях увидел бы там индийских факиров, то удивился бы не меньше. Это был Рамаджоги, который робко поздоровался с директором.

— Что вы здесь делаете, Рамаджоги? — строго спросил Шрикантам.

— У меня дело к господину председателю…

— Какое? Ваше место в школе!

— Но у меня важное дело…

— Ага! Ну, что ж. Идите, у председателя никого нет, — пожал плечами Шрикантам. Если он сам еле ноги унес, то уж этот зайчишка свое получит! Лезет прямо волку в пасть…

Закрывая за собой калитку, Шрикантам оглянулся — Рамаджоги все еще нерешительно топтался на веранде. Я бы на его месте давно уже явился к Нагарадзу-гару. Вот ведь, есть же разница между директором и простым учителем, с удовлетворением подумал Шрикантам.

Тем не менее через минуту Рамаджоги уже вошел к Нагарадзу-гару. Сложив руки наподобие позиции «мудра» в классическом танце, он робко поздоровался.

— Вы кто? Зачем пожаловали? — недовольным голосом пробормотал Нагарадзу-гару. Ну и утро, являются один за другим, подумал он.

— Я — Рамаджоги, учитель… Я имел честь видеть вас, когда вы посещали школу.

— Ну и что вам угодно? Почему не явились в городское управление и не изложили свое дело секретарю?

— У меня есть сообщение, которое лучше не доверять третьему лицу… В нашем городе творятся незаконные дела…

— Вот как! Что за дела?

— Вы знаете дом Таяраммы на окраине города? Там находится центр подпольной торговли, настоящий черный рынок! Торгуют и рисом, и сахаром, и удобрениями — целыми мешками вывозят! Даже железнодорожные рельсы продают — наверное, кузнецы покупают их для колесных ободьев… Продают и сухое молоко и всякие пищевые концентраты — конечно, в школе воруют! Поверьте мне, я видел собственными глазами… Происходит все это глубокой ночью… Десятки повозок выезжают из города… Так весь город разграбят, жителям Сиривады нечего будет есть! Ведь продукты, очевидно, вывозят в соседние штаты, несмотря на то, что на дорогах есть контрольные пункты…

Нахмуренное лицо Нагарадзу-гару разгладилось, и он обратился к Рамаджоги поощрительным и даже ласковым тоном:

— Вы совершенно правильно поступили, придя прямо ко мне. Если бы вы сначала рассказали еще кому-нибудь, этот человек сообщил бы нарушителям, и они приняли бы меры предосторожности. Вы исполнили свой долг, остальное — мое дело. Я сумею с этим справиться! Все эти нарушители будут арестованы. Ведь они предают народные интересы. Что же вы стоите, садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, не беспокойтесь… Но это еще не все… Не только на окраине, но в самом центре города происходит что-то немыслимое. Настали такие времена, что женщинам небезопасно ходить по улицам. Какой-то негодяй сорвал с женщины сари и скрылся! Это было сегодня ночью…

Нагарадзу-гару явно забеспокоился и, выпрямившись в кресле, спросил:

— Это действительно случилось в нашем городе?

— Можно сказать, на моих глазах! На углу улиц Бондили и Старого караван-сарая, в два часа ночи… Фонари почему-то не горели. Я увидел в темноте две фигуры, они как будто боролись между собой. Когда я подошел ближе, этот подлец опрометью бросился бежать.

— Скажите, Рамаджоги… А вы разглядели пострадавшую?

— Конечно, разглядеть было трудно. Но определенно, молоденькая… Лицо красивое. Полненькая… Она плакала навзрыд, боялась идти домой раздетая. Мой дом рядом, я сбегал и принес ей сари. Она завернулась в него и тотчас исчезла.

— Рамаджоги-гару! — сказал Нагарадзу, придвигая стул к своему креслу. — Садитесь! Да садитесь же! Вы сами понимаете, что, если разнесется слух о таком происшествии… это покроет позором наш город… Вы не должны никому этого рассказывать! Вот деньги за сари, которое вам пришлось подарить…

— Я не для этого рассказал!.. — Обескураженный, Рамаджоги отодвинулся вместе со стулом.

— Нет, возьмите, возьмите! И у меня есть дело к вам. Я сегодня узнал, что в нашем городе живет молодой человек, некто Чирандживи. Оказывается, он известный писатель. Нам нужно гордиться, что такой человек живет в нашем городе! Узнав о нем от Шрикантама-гару, я сразу сказал: «Мы должны устроить ему чествование…» Вот вы и сходите к нему и сообщите о наших планах…

— Да, я слышал, он что-то пишет… Конечно, он должен был сам посетить вас, хоть и прославился! Это просто ребяческое недомыслие… Я ему скажу… Он на седьмом небе будет от радости…

Нагарадзу-гару почувствовал желание запить все утренние новости чашкой крепкого кофе.

— Суббакка! — позвал он. — Утром кофе был совсем жидкий. Приготовь как следует и принеси две чашки!

Выпив кофе, Рамаджоги удалился. Нагарадзу-гару не сиделось на месте, он стал подниматься по лестнице на второй этаж, но из гостиной его окликнула Наванитамма.

— Что это вы, наверх идете? Мне туда еду подавать, что ли? — спросила она.

— Хорошо, подавай. А где же Лила, почему ее не видно?

— Да уж не спрашивайте! Так крепко спит, будто всю ночь дрова рубила. Пушкой не разбудишь…

— А, вот как… — Нагарадзу-гару медленно поднимался по лестнице.

Одиннадцать часов утра.

Чтобы войти во внутренний дворик крытого черепицей дома, где живет Чирандживи, надо спуститься на две ступеньки. Дом изрядно обветшал. Прежние хозяева время от времени делали «косметический ремонт». Чирандживи, теперешний хозяин дома, решительно настроен против половинчатых мер. Он считает, что надо произвести капитальный ремонт или вовсе снести старый дом и построить на его месте небольшое летнее бунгало. Однако ни того ни другого он не делает, рассчитывая на перемены в будущем. Если он когда-нибудь напишет роман, если премия за лучший роман в Андхре будет увеличена, тогда Чирандживи получит солидный куш и приведет в порядок старый дом или, что будет уж совсем просто, построит новый. Но в настоящее время Чирандживи пишет только рассказы и пьесы, и денег у него нет.

Чирандживи — не уроженец Сиривады. Сестра его отца была выдана замуж в этот городок; вскоре она овдовела, и, чтобы не оставаться одной, обратилась к брату за разрешением усыновить племянника. Брат согласился, и тетка привезла шестилетнего Чирандживи в Сириваду. Хотя она и была совсем неграмотной, но научилась отличать школьные учебники от других книг. Тетка постоянно ворчала, что Чирандживи не готовит уроков, и ему приходилось прятать под учебниками свои любимые книги, к чтению которых он пристрастился. К тому времени, как он сам стал писать книги, тетка уже отошла в мир иной, оставив в наследство племяннику этот самый небольшой деревянный дом рядом с овощным рынком.

А в родной деревне Чирандживи на долю каждого из его братьев пришлось по полтора акра земли; хотя все они трудились, не покладая рук, урожая хватало не больше, чем на полгода. И настоящего дома ни у одного из них не было — так, крыша над головой. Можно сказать, что Чирандживи оказался в более выгодном положении по сравнению с братьями — в отличие от них он получил образование, и если бы еще он устроился на работу, то был бы избавлен от угрозы голода. Но работы он не нашел. Чирандживи пришел к выводу, что его соотечественникам суждено иметь и не иметь, то есть иметь одни блага и не иметь других. У кого-то есть еда, но нет аппетита. А у его соседа — завидный аппетит, но есть нечего.

В домике Чирандживи было две комнаты по восьми метров да еще веранда и внутренний дворик. В жаркий сезон в доме было душно, а в холодный он напоминал холодильник. Решив, что в любой сезон его дом не годится для жилья, Чирандживи весь день проводил во дворе, на каменной скамье в тени индийского бука, растущего перед домом. Пословица гласит, что тень бука ласкова, как родная мать; действительно, едва Чирандживи садился на скамью под деревом, он погружался в сладкую дремоту, так что эта скамья служила ему и креслом и кроватью. А рассказы он писал по ночам. Правда, возникало много помех сладкому дневному сну Чирандживи. Надо было хоть раз в день приготовить пищу и пообедать. Чирандживи затрачивал на это гигантские усилия. Подумать только — затопить печь, промыть рис, потом слить отвар. Вареным рисом Чирандживи обычно и удовольствовался — изысканные блюда готовят не дома, а в ресторанах! Окончив священное действо приготовления и приема пищи, Чирандживи со вздохом облегчения опускался на скамью под буком. Как раз в эту самую минуту и являлся Читтибабу.

Чирандживи пытался запирать калитку, но для Читтибабу не составляло никакого труда перескочить через низкую ограду.

Читтибабу — младший брат Дзаладзаммы, которая жила в доме напротив. При звуке имени Дзаладзаммы сердце Чирандживи начинало трепетать. Почему же? Ведь никто не назовет Дзаладзамму особой, наводящей страх. Круглолицая, большеглазая, с маленькими алыми губами, Дзаладзамма была статной молодой женщиной.

Чирандживи не нравилось, как она смотрит на него. Дзаладзамме не надо даже выходить за дверь, чтобы поглядеть на Чирандживи, достаточно отворить окно кухни; и в отсутствие Бхутапати окно кухни всегда было открыто.

Дзаладзамма — вторая жена Бхутапати. По разнице в возрасте между супругами ее можно было счесть и третьей женой.

Бхутапати — не настоящее имя ее мужа, его звали Ченнараюду. Он был санитарным инспектором сиривадского муниципалитета. Все городские уборщики мусора находились в его ведении. Подчиненные санитарного инспектора, грязные с головы до ног, походили на кочегаров или на чернолицых демонов — бхутов, и поэтому Чирандживи именовал мужа Дзаладзаммы Бхутапати — Повелитель демонов. У повелителя злых духов неизбежно должен быть помощник — Брингирити[37]. И он у него был. Семидесятипятилетний толстяк — широченный, как большая корзина. Его штаны и пиджак цвета хаки лоснились от долгой носки, как кожаные. На голове — огромный тюрбан, сползающий до самых бровей. Брингирити являлся в дом Бхутапати ежедневно к восьми часам утра, уже совершив обход улиц Сиривады. К этому времени Бхутапати успевал встать, отправить естественные надобности, принять ванну и поджидал Брингирити у своего дома.

— Ну, — спрашивал он, — вычищена ли сточная канава на улице Бондили?

— Да, ваша честь. Синигаду и Енкатесу только этим занимаются.

— А мусорные кучи у рынка убраны?

— У нас ведь только одна телега, поэтому дня четыре понадобится.

— А мусор у школы?

— Все как зеркало блестит, ваша честь!

Бхутапати вопрошал своего помощника, как император на аудиенции: «Счастливы и благополучны ли мои подданные?» В ответах Брингирити звучала твердая уверенность: «Конечно, а как же может быть иначе? Подданные в ваших владениях всегда счастливы и благополучны!»

Затем Бхутапати сам отправлялся производить досмотр владений, оставляя Брингирити сторожем своего «императорского» дворца.

Однако Бхутапати не проверял, вывезены ли мусорные кучи у рынка и вычищены ли сточные канавы. Основным объектом его ежедневной ревизии были рестораны, а целью — определение вкусовых качеств блюд. Он врывался в ресторан как смерч и заявлял хозяину, что столы грязны и тарелки нечисты. Если столы и тарелки блестели чистотой, то он спрашивал, почему пища кладется не на пальмовые листья, а прямо на тарелки. Если и это требование выполнялось, Бхутапати находил беспорядок и грязь на кухне и заявлял, что пища приготовлена отвратительно. В общем, ягненок был всегда виноват, потому что волк жаждал его крови. Если Бхутапати хорошо угощали, то несколько дней он считал этот ресторан безупречным в санитарном состоянии, но, к сожалению, его точка зрения часто менялась.

Как уже было сказано, дом Бхутапати всегда находился на запоре. Когда уходил из дому хозяин, у дверей становился верный страж Брингирити. Никто не мог проникнуть в этот дом — двери не открылись бы даже перед подъехавшим на слоне во главе пышной процессии махараджей.

Дзаладзамма не могла сделать ни шагу за порог. Чирандживи читал когда-то сказку о волшебнике, который заключил возлюбленную в шкатулку и прятал ее в своих волосах. Жена Бхутапати содержалась в таком же строгом заключении. Бхутапати представлялся Чирандживи крокодилом, а Дзаладзамма — лотосом. Лотос — воплощение красоты жизни, а зачем он крокодилу? Чтобы сжевать. Много есть несправедливости в мире, и не всегда можно с ней бороться. Чирандживи был не в состоянии уничтожить эту несправедливость, которая совершалась прямо перед его глазами. И смех, и слезы! Сколько раз он стоял на своей веранде, прислонившись к деревянному столбику, и курил, а Дзаладзамма, сидя у окна кухни, не сводила с него взгляда своих блестящих черных глаз. Чирандживи хотелось смеяться при мысли о раздувающемся от спеси Бхутапати, который тратит столько сил, чтобы держать свою жену взаперти, а душа ее выпархивает из клетки! И ему хотелось плакать при мысли о юной женщине, запертой в этой клетке! И хотелось крикнуть: «О Дзаладзамма! Не тревожь меня своим взглядом, который жжет мою душу! Я не могу освободить тебя из клетки…» Он поспешно уходил в дом и рассматривал свое лицо в настенном зеркале: «Было бы на что смотреть! Лицо такое некрасивое…» Конечно, если его рассматривать со ста различных ракурсов, то с двух или трех оно может показаться красивым. Может быть, Дзаладзамме, глядящей на него из окна кухни, оно таким и представляется? Чирандживи отпустил бороду, которая его безобразила еще больше. Но тут в один прекрасный день явился Читтибабу и протянул ему монету в четверть рупии.

— Что это, Читтибабу?

— Сестра вам посылает, чтобы вы сходили в парикмахерскую и побрились, — с веселым блеском в глазах ответил мальчик. Надо сказать, что Бхутапати он терпеть не мог. А старшую сестру очень любил и охотно выполнял все ее поручения, особенно если он не только мог угодить Дзаладзамме, но при этом и досадить своему врагу — ее почтенному супругу.

Чирандживи и сам не заметил, как образ Дзаладзаммы вошел в его творения. В любом его рассказе появлялась героиня, похожая на Дзаладзамму. Почему бы это?

В этот день к десяти часам утра Чирандживи уже позавтракал и разлегся на скамье, собираясь обдумать сюжет рассказа. Но творчество, как и всякое доброе дело, встречает на своем пути тысячи препон. Не прошло и пяти минут, как Чирандживи вздрогнул и открыл глаза — заскрипела калитка, и во двор вошел Брингирити.

— Лето только началось, а жара-то какая. Простите, бабу, я не думал, что вы отдыхаете. Хотел посидеть в тени под деревом…

Хотя Брингирити помешал ему, Чирандживи, как всегда, ничего не имел против его прихода. Ведь Брингирити был «ходячей газетой» Сиривады. После обхода городских улиц, часам к восьми утра, «утренний выпуск» был уже готов у Брингирити, и Чирандживи всегда охотно его выслушивал.

— Садись, Буггая! Какие новости? — спросил он. Буггая было настоящее имя Брингирити.

Не было случая, чтобы когда-нибудь газета не вышла по причине отсутствия новостей. И Брингирити никогда не позволил бы себе сказать, что никаких новостей в городе нет.

— Грабят, бабу, — воскликнул он, — в городе грабители появились! Но какие-то странные грабители… Они не ограбили ни дом мэра, ни дом Нараянаппы! К бедному школьному учителю забрались! Вы знаете Рамаджоги, который на улице Старого караван-сарая живет?..

Этим ворам не позавидуешь, подумал Чирандживи.

— И что они украли? Сари! Одно только сари! А на вешалке было несколько…

Чирандживи приподнялся и сел на лавке.

— Воры бы все унесли, правда ведь, Буггая? Это, наверное, свои…

— Не знаю, бабу, не знаю! Бог ведает… Я только видел, как утром толпа собралась у дома учителя. Хозяйка, стоя на пороге, бранилась на чем свет стоит, проклинала вора на все лады. «Хавва, хавва![38] — кричала она. — Новешенькое сари, всего два раза стирано… А красивое какое — по красному полю цветы и листья. Дочка-то моя в нем как живой букет была. Это надо же, только через два года после свадьбы зять наконец подарил жене сари — так его стащили! Такой вор и на убийство решится! Но он себя обнаружит, непременно. Это же не деньги украли — их не опознать. Золотое украшение переплавить можно. А что делать с сари? Носить! И когда эта негодяйка появится на улице в краденом сари, тут-то я ей задам перцу! Увидит, каково иметь дело с Рамамани!» И жестикулирует перед толпой и так и эдак — ну, прямо как в кино! — закончил Брингирити свою самую сенсационную новость и перешел к другим сообщениям. Чирандживи услышал, как Гуравая из кофейной лавки «врезал» сборщику налогов городского управления, вступив с ним в спор о налогах на профессии. Затем он был информирован о конфликте между Андаламмой, женой младшего полицейского инспектора, и владельцем магазина одежды и тканей, который отказался отпустить ей в долг сари и тканей на пятьсот рупий. У Брингирити были и еще новости, которые он хотел довести до сведения Чирандживи, но поток его речи был прерван.

— Эй, Буггая, где ты там? Мне нужен душистый лист для карри! Принеси скорей!

Неизвестно, в самом ли деле Дзаладзамме так срочно нужно было заправить карри; ей всегда требовалось то или другое, когда она видела, что Брингирити задерживается во дворе у Чирандживи. Как только отбыл Брингирити, явился возбужденный Читтибабу. Он принес замечательную новость — Дзаладзамма печет лепешки из гороховой муки!

— Я съем четыре, а вам сколько принести? — спросил он.

— Нет, нет, нисколько… Я не люблю гороховых лепешек, — энергично запротестовал Чирандживи.

— Что же вы тогда любите? — изумленно спросил Читтибабу. Этот простодушный вопрос был ловушкой для Чирандживи. Он знал, что его ответ будет тотчас передан Дзаладзамме, и названное блюдо приготовят на следующий же день. А он не хотел зажигать пламя надежды в сердце Дзаладзаммы и поэтому непрестанно отказывался от угощения приготовленными ею лакомыми блюдами.

Отправив Читтибабу домой, Чирандживи снова разлегся на каменной скамье под буком, но через минуту опять услышал скрип калитки.

— Здесь живет молодой человек Чирандживи? — Вошедший увидел хозяина дома и радостно воскликнул: — О, вот и ты, сынок! Я тебя так давно знаю, но, где твой дом, понятия не имел.

— Это вы, учитель? Садитесь, пожалуйста! — Чирандживи кинулся к Рамаджоги и усадил его на скамье в тени бука. — Да в нашем городе любого спросите, где чей дом, и вам покажут. Да зачем и спрашивать? Вы бы послали за мной кого-нибудь, и я бы сам пришел.

— Ну, у меня не такое уж срочное дело… Я люблю молодежь, Чирандживи, ведь это — наше будущее. Сколько раз, глядя на твое унылое лицо, я думал: не повезло парню в жизни. И вдруг узнаю от Суббарамаи, что ты пишешь книги! А сегодня сам мэр, Нагарадзу-гару, сказал мне, что ты хорошо пишешь…

Вот как! Нагарадзу-гару нашел в лице Рамаджоги человека, который должен воздействовать на Чирандживи. Чирандживи еще не знал, что Рамаджоги всегда говорит и действует от чистого сердца, без задних мыслей. Слова Рамаджоги показались ему прологом к какой-то пьесе, написанной или задуманной Нагарадзу-гару. Нагарадзу-гару, очевидно, был не только автором пьесы, но и режиссером. Но как разгадать планы режиссера? Чирандживи решил попытаться.

— Я счастлив, что мои скромные творения известны господину мэру! В детстве отец однажды подарил мне ручку новейшей марки «Черная птица» за две рупии, и я был счастлив безмерно. Сегодня я чувствую себя не менее счастливым, чем в тот день, когда получил этот подарок…

— Я думаю, что Нагарадзу-гару узнал о твоих сочинениях от Шрикантама-гару, директора нашей школы. Он очень просвещенный человек! Мы сегодня как раз встретились с ним в доме мэра.

Вот оно что! Значит, Нагарадзу-гару и его приспешник имеют какие-то виды на него, строят какие-то планы. А Рамаджоги продолжал выражать свой восторг:

— Ты подумай, Нагарадзу-гару не только восхищается твоими писаниями… Более того, он хочет устроить тебе чествование здесь, в Сириваде! «Разве мы не должны гордиться им, дорогой Рамаджоги?» — спросил он меня…

Ну что ж, отличная ловушка! В мышеловку положили кусочек ароматного копченого мяса. Но у мыши слюнки не текут — наоборот, Чирандживи почувствовал позыв на рвоту.

— Слушай, наяна[39]! — продолжал Рамаджоги. — Тебе могут не понравиться мои слова, но я все равно скажу. Молодые люди стали такими легкомысленными, но ты же умный юноша. Почему ты так ведешь себя?

— Да в чем дело, господин учитель? — удивленно спросил Чирандживи.

— Нагарадзу-гару, наш мэр, — очень достойный человек! Почему ты не нанес ему визит, не дожидаясь, пока он пригласит тебя к себе?

В жизни Чирандживи не получал такого странного совета. Он изумленно уставился на Рамаджоги. Чирандживи уже начал понимать, что с Рамаджоги не стоит вступать в дискуссию или искать в его словах скрытый смысл. Проще согласиться с ним.

— Вы совершенно правы, господин учитель! Признаю свою ошибку. Я так и сделаю, как вы советуете! Молодым людям ведь свойственно ошибаться, а старшие должны их прощать.

— Да нет, — извиняющимся тоном сказал Рамаджоги, — ты не должен уж так себя корить. Я тут тоже ошибался. Что ж, думал я, он мэр, такой пост занимает, не пойдешь ведь к нему прямо в дом. Он же не может каждого принять и выслушать. Но как я ошибался, Чирандживи! Он меня сразу принял, и очень охотно! Усадил в кресло, предложил кофе… «Рамаджоги-гару, — сказал он мне, — таким людям, как вы, известно многое, чего не знают другие…»

Чирандживи будто вышел из столбняка. Он почувствовал, что здесь-то и зарыта собака.

— Да разве в городе случается что-нибудь, что осталось бы неизвестным Нагарадзу-гару? Извините меня, я не могу этому поверить… Чтобы он был не в курсе!

— Вот беда с молодыми людьми! Конечно, Нагарадзу-гару исключительный человек! Но зачем же считать, что он наделен «божественным зрением»[40]. Или, может быть, у него есть волшебное зеркало? Вот, например, он не знал о незаконных делах в доме Таяраммы…

Неужели именно из-за этого Нагарадзу-гару старался прельстить школьного учителя, даже как будто заискивал перед ним? Чирандживи подумал, что его разыгрывают, но Рамаджоги, казалось, был сама искренность.

— Но это же не секрет. Весь город знает, что дом Таяраммы — центр контрабанды.

— Как, вам это известно? — спросил обескураженный Рамаджоги.

Чирандживи в душе умилился его простодушию. И в то же время посочувствовал Нагарадзу-гару — такой умный человек вынужден действовать через бесталанного посредника, доверять роль в своей пьесе плохому актеру.

О существовании центра контрабанды в доме Таяраммы почти все знали. Это давно уже не было секретом. Но граждане Сиривады умели вести себя в соответствии с пословицей: иметь глаза, но не видеть, иметь уши, но не слышать. Так что Нагарадзу-гару не мог быть обеспокоен тем фактом, что по прошествии стольких дней слухи дошли и до наивного Рамаджоги. Должно быть, он взволнован чем-то совсем другим.

— Послушайте, господин учитель! Скажите мне, правильна моя мысль или я ошибаюсь. К Нагарадзу-гару ходит множество людей, ведь он мэр города. Но почему-то вас он принял особенно любезно. Как это объяснить? Может быть, вы сообщили ему какую-то исключительно интересную и важную для него новость?

— Да, так оно и было. Посудите сами, слыханное ли дело, чтобы с женщины сняли сари в центре города, в двух шагах от моего дома? В наши-то времена! Это только в пуранах о таком насилии можно прочитать.

— И вы это видели? — спросил Чирандживи.

— Собственными глазами! Я прогуливался вдоль канала, фонари не горели, тьма была кромешная. Увидел впереди две фигуры, они как будто боролись. Я закричал, и грабитель скрылся. Подошел ближе, а она стоит, как пальма без листьев… Спрашиваю: «Кто вы? Что случилось?» Я разглядел, что у нее миловидное лицо и хорошая фигура… Знаете, Чирандживи, вот вы слушаете мой рассказ спокойно, а Нагарадзу-гару побелел как мел.

Да, это интересно, подумал Чирандживи. Нагарадзу-гару не такой человек, который переживает чужое несчастье как свое собственное. Вряд ли его огорчило бы уличное происшествие с раздеванием женщины, если бы эта женщина была для него неким «иксом». Очевидно, имелась причина, которая заставила его принять этот случай близко к сердцу.

В маленьком городке закулисные дела обычно всем известны. Одна из сплетен вдруг всплыла в памяти Чирандживи, и причина стала ему ясна.

— Ох, мне пора домой, бабу! — забеспокоился Рамаджоги.

Чирандживи проводил его до калитки и по дороге спросил:

— Кстати, учитель, что это рассказывают о краже в вашем доме?

— Да случай-то совсем пустячный, наяна! Сари пропало… Не обязательно думать, что оно украдено. Но разве женщины этому поверят. Женщинам опасно говорить правду, хоть и лгать им тоже опасно…

Чирандживи стоял у калитки, провожая взглядом Рамаджоги. Тот шел, опустив непокрытую голову, под палящим солнцем. За время часовой беседы Чирандживи понял этого человека. Кристальная честность, простодушие, доверчивость… Как терпят подобного человека в Сириваде?

Чирандживи вернулся на свою любимую каменную скамью в тени бука. В голове его кружились мысли о чудесах Сиривады. Самым удивительным и забавным казалось намерение Нагарадзу-гару чествовать его! Чирандживи знал, что на самом деле никакого чествования не будет, поэтому, закрыв глаза, живо представил эту церемонию в своем воображении.

Вот собралась огромная толпа горожан. На сцене развешены благоухающие цветочные гирлянды; от зажженных курительных свечек поднимается ароматный дымок. Посредине сцены стоят три кресла: в центре, на председательском месте, торжественно восседает Нагарадзу-гару, в кресле справа — Шрикантам-гару, а в кресле слева робко съежился он сам, Чирандживи.

Фантазия Чирандживи разыгралась, и ему представилось еще более яркое зрелище: не просто собрание, а пышная аудиенция, которую дает монарх Нагарадзу-гару. Он сидит на позолоченном троне, рядом с ним стоит главный церемониймейстер двора — Шрикантам. Напротив сцены почетные места; вот массивная фигура и толстое усатое лицо военачальника Дандапани; вот сидит наш градоначальник — Бхутапати, а вот царский родственник (хоть и неизвестно, каким родством они связаны) — Дипала Дора! Рядом — Нараянаппа, богатый купец, который всегда может ссудить великому монарху любую сумму денег. А вот еще и еще выдающиеся люди — разве всех перечислишь? Каждый сидит согласно своему рангу. Надо их всех приветствовать, почтительно поднимая сложенные ладони. При дворе монарха место поэта вакантно, а вся торжественная церемония имеет целью заполнить пустующее место его, Чирандживи, персоной.

Шрикантам расправляет свой длинный ангавастрам, прокашливается и начинает торжественную речь:

«Уважаемые граждане! Сегодня великий день, большой праздник! Сам Нагарадзу-гару председательствует на нашем высоком собрании. Посмотрите на молодого человека, сидящего в этом кресле. Его зовут Чирандживи. В свое время он учился в нашей сиривадской школе и тоже подвергался наказаниям за нерадивость — может быть, учитель стукал его костяшками пальцев по голове, а может быть, заставлял сидеть у стены в положении «годакурчи»[41]. В те времена его окликали на улице: «Уй, Чирандживи!», а не «Чирандживи-гару». Вы удивляетесь, почтенные сограждане, что мы хотим воздать почести этому юноше, этому недавнему школьнику. Но дело в том, что мы хотим восславить его талант, его могучее перо, которые совмещают в себе разящую силу меча и копья, ружья и пушки. Поскольку Чирандживи-гару человек умный, он не использует эту могучую силу в целях разрушения. Именно своим разумом и благонравием он отличается, и пожалуй, еще больше, чем талантом, потому что, как известно, писателями в наше время хоть пруд пруди. Вот, к примеру, я даже не был его учителем, а с каким почтением он относится ко мне! Скажешь ему: «Садитесь!» — ни за что не сядет в моем присутствии. А уж Нагарадзу-гару он как божество чтит! В этом почтении к старшим — задатки его будущей славы. Вы знаете, он уже приобрел известность. Но он еще молод, зелен, мало каши ел. Разве он может знать, о чем писать и как писать? Нет, не может. А вот если он поучится у старших и последует их советам, он будет писать, что нужно и как нужно. Я верю в это, и посему считаю своим долгом пожелать ему долголетия, богатства и мудрости! Благословляю его и приношу нижайшую благодарность председателю, предоставившему мне возможность произнести эту речь».

Затем последовала речь председателя:

«Братья и сестры! Мы отмечаем сегодня событие огромной важности! Всего недели две назад я и вообразить не мог, что в нашем маленьком городе такое возможно. Расскажу вам, с чего все началось. В одно прекрасное утро Шрикантам-гару ворвался ко мне, как буря. «Вы еще спите? — вскричал он. — Ошеломляющая новость! В нашем городе, в соседнем квартале, в нескольких десятков шагов от вас, живет поэт, а мы даже не знали этого! Он пишет замечательные песий, поэмы, потрясающие романы! Пробудитесь же, раскройте глаза!» «Правда ли это? — изумленно спросил я. — Что за чудо — как это я мог не знать о таком человеке в нашем городе?» Но тут я вспомнил одну из притч, которую в детстве рассказывал мне школьный наставник, и сразу все понял. «Вороны и кукушки почти не отличаются друг от друга оперением, — говорится в этой притче. — Но когда приходит весна, мы сразу отличаем кукушку от вороны по сладкозвучному пению!» И вот весна пришла в нашу Сириваду! У нас появился молодой поэт. Кто приносит славу отечеству, как не поэты? Вьяса, Вальмики, Шекспир — их имена живы в памяти, а имена правителей и полководцев забыты. Я хочу только одного — чтобы поэт остался с нами в Сириваде! Тогда пусть хоть сам премьер-министр посетит наш город. Наш поэт напишет приветственную песнь, и почетный гость будет удивлен: «Подумайте! Какой великий поэт живет в этой маленькой Сириваде!» Вот почему, узнав о нем, я воскликнул: «Чирандживи! Да живешь ты две тысячи лет в богатство и счастье!» Вот почему я решил организовать это чествование. Мне хочется положить ему руку на плечо и сказать: «Чирандживи, мой дорогой мальчик! Во весь голос возвещай истину, учи тому, что должно, защищай справедливость!»

Нить мыслей Чирандживи прервалась, и он сел на скамье. Пестрые картины, возникавшие в его воображении, исчезли, он вернулся к действительности. Но из мира фантазии протянулась нить к миру реальному. Итак, Нагарадзу-гару окончил свою речь.

Теперь, после всех этих восхвалений и наставлений, предоставили слово для ответа Чирандживи — церемония чествования всегда завершается благодарственной речью чествуемого лица. Ну, что же, он и ответит, возвестит истину во весь голос! В голове Чирандживи, как стремительный горный поток, текли стихи. Он схватил листок бумаги и начал их записывать:

Слушайте, внимайте, граждане, собратья! О делах достойных хочу вам рассказать я. Что за славный город — наша Сиривада! Расчудесный город — наша Сиривада![42]

Чирандживи был голоден, а какой-то мудрец сказал, что это состояние способствует пробуждению мысли. И он оказался прав. Чирандживи писал и писал куплет за куплетом.

Когда Рамаджоги наконец добрался домой, там было все спокойно. Жена и сын спали после обеда, а Баламани прилежно занималась.

Он прошел на задний дворик; и большом медном сосуде была вода, нагретая солнцем. Рамаджоги облился несколько раз, и дочь подала ему еду. Поев, он посидел немного на скамейке у входа и вдруг вспомнил: жена заявила, что в доме кончается мыльный порошок.

— Эй, Баламма! — позвал Рамаджоги. — Положи в мешок мыльных орехов, я пойду смелю.

На фабрике-крупорушке в этот день было полно народу. Кто молол рис, кто — красный перец, кто — куркуму, кто — просо. Машина для помола производила адский шум и скрежет, люди громко кричали; чтобы добиться здесь толку, надо иметь крепкие голосовые связки, а у Рамаджоги был тихий голос. Поэтому, придя раньше других, он простоял долго. Да еще из корзины какой-то девчушки в нос и глаза Рамаджоги попал толченый красный перец, и, пока он чихал и протирал глаза, его очередь прошла. В общем, придя на фабрику в три часа, Рамаджоги вернулся домой в пять. Из дому он отправился в библиотеку, где имел обыкновение проводить один вечер в неделю. Получив книгу, которую он давно хотел прочитать, Рамаджоги просидел над ней до закрытия библиотеки. Когда он вышел на улицу, темнота уже разлилась над землей и электрические фонари казались белыми лотосами в черном озере ночи.

В Типографском переулке Рамаджоги встретил Суббарамаю.

— Что же это вы, Рамаджоги?! — с недовольным видом сказал ему коллега. — Ваш сын приехал, а вы и не подумали мне сообщить!

— О-о, действительно, Суббарамая-гару, виноват. Вам-то я в первую очередь должен был сообщить, ведь это вы раздобыли сто рупий для его поездки.

Рамаджоги вовсе не грешил забывчивостью, дело было в том, что он не встретил Суббарамаю в школе. Не мог же он прямо сказать, что тот в школе почти не бывает. (Суббарамая утром расписывался в книге, некоторое время маячил перед глазами директора и уходил через заднюю дверь.)

— Ну и как? Много денег привез сынок?

— Где там, всего ведь два месяца работает! Купил себе часы, сандалии да еще кое-что…

— То купил, это купил… Дай срок, всего на свете себе накупит, только вот о родителях не подумает…

— Да я не знаю, много ли он будет зарабатывать… Говорил, что на этой службе повышения добиться трудно…

— Ну и простак же вы, Рамаджоги… Все зависит от места. Есть такие выгодные места, что рассыльный там больше зарабатывает, чем директор нашей школы.

— Да что вы говорите!

— Кстати… Насчет вашей дочери… Она готовится к экзаменам? Завтра уже начинается сессия.

— Как бог поможет на этот раз… А трудится она усердно…

— Ну конечно, усердие тоже нужно… Но сверх того есть еще сто путей, чтобы добиться успеха.

К сожалению, Рамаджоги был известен только один путь — тяжелый, упорный труд, зато Суббарамая в совершенстве изучил остальные.

К девяти часам вечера Рамаджоги добрался домой. Рамамани молча сидела на пороге; Баламани, не поднимая головы, корпела над учебниками; Сундарам о чем-то размышлял, прислонившись к скатанной на день постели. Рамаджоги сразу почувствовал, что тишина в доме не предвещает ничего доброго. Так замирает природа перед порывом бури, а потом разражается гроза с ливневым дождем.

— Когда твой отпуск кончается, Сундарам? — спросил Рамаджоги, снимая рубашку и вешая ее на гвоздь.

Сундарам, вместо того чтобы ответить, широко раскрыл глаза и удивленно уставился на Рамаджоги, потом на мать. Мать посмотрела на сына. Потом они оба уставились на сандалии Рамаджоги.

— Откуда вы взяли деньги, отец? — изумленно воскликнул Сундарам.

— Деньги? — только теперь Рамаджоги вспомнил, что в кармане его рубашки были деньги, полученные от Нагарадзу-гару. Две бумажки по десять рупий упали на пол, когда он снимал рубашку, и лежали у ног Рамаджоги. — Деньги?.. — повторил Рамаджоги. — Да, деньги… Один человек мне дал, Сундарам.

— Кто дал? За что? — резко спросила Рамамани.

— Отец, вчера вечером понадобились деньги, и вы заявили, что у вас нет ни одной рупии. А теперь вам кто-то за здорово живешь дает двадцать рупий!

Сундарам говорил строгим тоном, как молодой следователь, допрашивающий старого преступника.

— Хавва, хавва! — горестно воскликнула Рамамани. — И он твердит, что нам его жалованья не хватает! Да почему бы ему и вовсе не бросить работу школьного учителя, если какие-то щедрые люди осыпают его деньгами?! Можешь ли ты поверить таким небылицам, Сундарам? Я-то никогда не поверю.

Рамаджоги прошел на задний дворик, чтобы помыть ноги, и тем прекратил дискуссию. Рамамани замолчала, но тут к ней сочувственно обратился Сундарам:

— Что ж ты весь день кусочка в рот не взяла, мама? Сари пропало, так с этим пора примириться, не к чему себя голодом морить.

— Да разве я в силах хоть кусочек съесть, когда у меня все сердце изболелось от досады? Не обидно ли видеть, что какая-то тварь расхаживает по улицам в нашем сари? А когда я ей сказала, так негодяйка меня же изругала!

— Да, этакая за словом в карман не полезет, — заметил Сундарам.

— Ведь я своими глазами видела, что это наше сари, сынок! — не унималась Рамамани. — И метка для дхоби[43] наша. Да как оно к ней попало, к этой шлюхе?! Я бы ее за волосы сгребла и в колодце утопила!

— Да о ком вы говорите? — вмешался наконец сидевший на табурете Рамаджоги.

— О ком же еще, как не о Чиннамми? — ответила Баламани. — Знаешь эту тварь, которая носит воду из колодца за железной дорогой. Она ходит по улицам в моем сари, негодяйка!

Изумление Рамаджоги было безграничным. Женщина, которой он ночью отдал сари, показалась ему совсем непохожей на Чиннамми. Та была высокая и красивая.

Подавая отцу еду, Баламани продолжала изливать свою обиду:

— Я не в силах это терпеть! Мы должны опозорить ее перед народом. И деньги пусть отдаст!

— Каждый получит возмездие за свои грехи, дочка! — кротко возразил Рамаджоги. — А сари мы тебе купим в следующем месяце.

Извержения вулкана можно было ожидать и раньше — из-под земли уже вырывались струйки дыма и красные язычки пламени, но теперь раскаленная лава хлынула стремительным потоком:

— Айо! Нет сил больше слушать эти лживые слова! — во весь голос кричала Рамамани. — Пусть сари исчезло, пусть его собаки едят. Я хочу только добиться правды. Вчера вечером в этот час сари висело на вешалке. Значит, воры вошли в дом, чтобы украсть только одно сари?! Или у него ноги появились, и оно удрало? Крылья выросли, и оно улетело? Ну, что ты сидишь и молчишь, Сундарам? Разве я не говорила тебе? Человек, который уносит из дому сари и продает, способен убить свою жену и детей!

— Т-ты говоришь обо мне? Я в-взял сари и продал? — изумленно спросил Рамаджоги, кладя горсточку риса, которую он поднес ко рту, обратно на тарелку и безуспешно пытаясь улыбнуться.

Итак, обвинение было предъявлено; теперь подозреваемый преступник мог еще представить доказательства в свою защиту. Но из его уст не вылетело ни одного слова. Рамаджоги встал, оставив еду на тарелке, вышел из дому и сел на лавке у ворот. Еще полчаса на кухне раздавался звон чашек и тарелок, которые мыла рассерженная Рамамани. Затихал город, стало тихо и в доме.

Баламани, засидевшаяся над учебниками, пошла налить себе питьевой воды. Она заметила, что входная дверь открыта, и увидела отца, сидящего в сумерках на лавке.

— Вы будете тут спать, отец? — удивленно спросила она.

— Да! Принеси мне, пожалуйста, матрац и подушку.

Баламани исполнила его просьбу, потом вернулась в дом и надежно заперла дверь изнутри.

Рамаджоги вытянулся на лавке и попробовал укрыться своим ангавастрамом, но, если он натягивал накидку на голову, ноги оказывались голыми, а если были укрыты ноги, то голова и грудь оставались незащищенными. Пожалуй, голова-то важнее, подумал Рамаджоги, но тут москиты яростно набросились на его открытые ноги. Рамаджоги поджал колени к животу, уткнулся подбородком в грудь и кое-как укрылся. В кинотеатре начался второй вечерний сеанс. Тишину нарушало только пронзительное пение москитов.

Рамаджоги, конечно, никак не мог уснуть на непривычном месте. Больше всего донимали москиты. Давно не чищенный канал недалеко от дома Рамаджоги был просто раем для москитов. Полчища москитов кружились над Рамаджоги, а в полночь робко подошла собака. Это было ее место, и вдруг оно оказалось занятым! У богини сна добрая душа, и где-то около часу ночи Рамаджоги все-таки заснул. Он не слышал, как к нему, постукивая палкой, подошел человек с факелом в руке. Это был ночной сторож Синг, гуркх[44] из Непала.

— Эй, что это ты спишь на лавке, братец? — Он наклонился над Рамаджоги и потрогал его своей палкой. Рамаджоги вскочил; свет факела, направленный ему прямо в лицо, ослепил его.

— А, Синг! Ты что, за вора меня принял?

— Ах, это вы! Простите, сэр… Я никогда не видел, чтобы вы спали на лавке. На лавках обычно бродяги спят, а потом, воспользовавшись случаем, заходят в дом и что-нибудь уносят…

— Ничего, ничего. Это же твоя работа, и нелегкая притом. Всю ночь бродить по городу…

— Не бродить, а патрулировать!

— Да, конечно. Ничего, ты мог бы даже меня стукнуть своей палкой, если принял за вора. Ты добрый человек. Сколько у тебя детей?

— Откуда дети, если жены нет? — засмеялся Синг.

Он казался всем неразговорчивым, но это оттого, что мало кто интересовался его жизнью. А жизнь была довольно трудная; заработок — сто рупий в месяц, из которых двадцать он платил за квартиру, — не позволял ему никаких излишеств. Питался он пшеничными лепешками и чаем, выпивая пять-шесть чашек в день. Правда, он не мог преодолеть страсти к курению и тратил часть заработка на сигареты. Так что на какие деньги мог бы Синг содержать жену и детей? А где бы он нашел девушку своего племени — родина его была за две тысячи миль отсюда! У Синга не было и родных. Отец его эмигрировал из Непала в Бомбей и умер там пятнадцать лет назад; Синг, оставшись сиротой, бродил по всей Индии и осел в Сириваде.

— Вот моя история, хозяин, — вздохнул он. Рамаджоги сочувственно погладил его по руке, но в душе подумал: не лучше ли вообще не иметь семьи, как Синг, чем иметь такую, в которой тебя считают вором.

Синг ушел, а Рамаджоги снова заворочался на скамье. Он не мог дождаться, когда же кончится эта ночь, ставшая для него бессонной ночью перед праздником Шивы. Под утро москиты утихли, и он задремал.

Но Рамаджоги не суждено было проспать и пяти минут, потому что к его дому приближался вихрь, принявший образ человека с коротко остриженными волосами, в мятых брюках и легкой рубашке, с небольшим саквояжем в руке. Это был Мангапати.

Бог дал человеку ноги для ходьбы. Мангапати был одним из тех людей, которые наилучшим образом использовали этот дар по назначению. Как кошка с обожженными лапами, он не мог ни минуты стоять на месте. Он вечно был на ногах, носился по всей округе. Мангапати позаботился о том, чтобы приспособить обувь к своим нуждам — на подметки его сандалий была набита резина от старых шин в дюйм толщиной. Прибивать ее пришлось полудюймовыми гвоздями с широкими шляпками, поэтому сандалии Мангапати звонко клацали на ходу. Когда они застучали по цементному порогу, Рамаджоги вскочил и, протирая глаза, воскликнул:

— А, это ты, сынок!

— Я, тестюшка! — отозвался Мангапати.

— Да как же это ты добрался глухой ночью? Ни автобус сейчас не ходит, ни поезд…

— О, это длинная история! — Кинув на землю свой саквояж, Мангапати сел на лавку рядом с Рамаджоги. — Ведь у Балы-то завтра экзамены, сами знаете, вот я и решил попросить отпуск на несколько дней. Директор разрешил мне, а когда я стал у него же отпрашиваться с последних уроков, то отказал наотрез. Знаете, есть притча о том, как один человек не обратил внимания, когда у него украли тыкву, а закричал «караул», когда стащили горчичное зернышко. Этот Нараса Рао из такой породы…

— Подожди-ка, Мангапати! А разве в вашей школе в Амбасамудраме есть занятия по воскресеньям?

Рамаджоги спрашивал не в шутку, а всерьез. Мангапати уже два года был его зятем, и за этот срок Рамаджоги приобрел печальный опыт. Он понял, что зять его — человек, с которым всегда случается что-то из ряда вон выходящее, и если дело касалось Мангапати, то не только возможны были школьные занятия по воскресеньям, но и солнце могло взойти на западе.

— Да вы о чем, тестюшка! Школьных занятий по воскресеньям у нас нет. Правда, наш директор Нараса Рао способен до этого додуматься, но среди учителей нашей школы нет таких покладистых людей, как вы, так что у него это не получилось бы. Но дело в том, что я просил отпуск вовсе не в воскресенье, а в пятницу.

Надо сказать, что от Амбасамудрама до Сиривады было всего шестьдесят миль, и даже пешком это расстояние можно пройти гораздо быстрее, чем за двое суток.

— Откуда же мы знаем, бабу! Мы думали, что ты спокойно живешь в Амбасамудраме. Но если ты получил отпуск в пятницу, какие же препятствия ты встретил по дороге, что добрался до нас только в понедельник утром?

— Я вам все расскажу, тестюшка! Единственным препятствием был вздорный характер этого Нарасы Рао. И я ведь ему все объяснил: что моя жена сдает экзамены за школьный курс, что она три раза уже провалилась, но на этот раз обязательно должна сдать. Она, конечно, очень прилежная, но если муж будет рядом и поможет ей — это ведь совсем другое дело! Я сказал ему, что если я не выйду на шоссе в четыре часа дня, то не попаду на автобус в Сириваду. Поэтому мне нужно уйти с последних уроков. Всего ведь на два часа раньше! Я умолял его!

— Да, да, — выдавил из себя сочувственные слова Рамаджоги. — Как он мог отказать! Неужели муж должен быть вдали от жены, когда она сдает экзамены?..

— Ну, послушайте же. После того, как я все это без конца твердил и повторял ему как попугай, он начал читать мне лекцию: «Дорогой Мангапати! Сколько раз вы измышляли предлоги для поездки в тот или иной город. Если бы, к несчастью, вас не было на свете, мы бы так и не узнали, каково расстояние от одного города до другого. Но вы существуете, и живите себе на здоровье! Только почему вы не стали послом, разъезжающим из одной страны в другую? Или коммивояжером, рекламирующим сигареты и мыло? Зачем вы стали школьным учителем?..» Дальше он начал объяснять мне, что в году триста шестьдесят пять дней, а школа работает только двести двадцать. Если из них вычесть пропуски по семейным обстоятельствам, по болезни и другие, то выходит, подсчитал он, что я работаю всего сто дней в году, по три часа в день, получая в год три тысячи рупий, и, следовательно, за час я получаю десять рупий. «Да вы счастливчик, Мангапати! Это же королевское жалованье! Но не мое дело, сколько вам платит правительство, мое же — следить, чтобы вы работали, а не бездельничали. Будьте любезны, проверьте классные сочинения. Когда они будут лежать на моем столе, отправляйтесь, куда хотите!»

— Ну что ж, он ведь директор, ему приходится быть строгим… Конечно, ты мог сказать, что сделаешь эту работу, когда вернешься. Но, как правило, начальники не принимают во внимание затруднительные обстоятельства своих подчиненных, — заметил Рамаджоги.

— Ну, если так, то подчиненные, в свою очередь, могут причинить затруднения начальникам. Как бы то ни было, на автобус в Сириваду я не успел. Но я не огорчался, потому что у меня возник план, как насолить нашему Нарасе Рао. Я отправился прямо в отдел культуры областного управления к некоему Премананду. Имя его означает «радость любви», но сердце его радуют только деньги. Правда, слава богу, запросы у него небольшие. Подаришь ему банку растворимого кофе, дюжину апельсинов, и он вполне доволен. Так если этого Премананда попросить, то наш директор через месяц будет стоять на шоссе со всеми бебехами, женой и детьми и ждать автобуса, чтобы отправиться к новому месту назначения!

— Да что ты! Кто же такой этот Премананд? — робко спросил Рамаджоги.

— О, он делает погоду в областном управлении, хотя всего-навсего старший клерк. Но он ловкач! Предположим, в каком-то захолустье, словно в пустыне Сахаре, томится некий учитель XYZ. Он засыпает областное управление просьбами о переводе на более плодородные земли. Никто ему, бедняге, не внемлет, и он продолжает чахнуть в своей глухомани. Но вот его дело попадает в руки Премананда, и тот мигом находит волшебное средство «сандживини», возвращающее жизнь этому несчастному. «Послушайте, сэр, — говорит он своему начальнику. — В Амбасамудраме работает некий Нараса Рао. Давайте переведем его в «Сахару» на место XYZ, а того — на место Нарасы Рао, и он отблагодарит вас». Мигом состряпан приказ, Нараса Рао, горько плача, отправляется в «Сахару» и раскидывает там свой шатер…

Рамаджоги отнюдь не поправилось стремление зятя так жестоко наказать директора только за то, что он предложил Мангапати проверить школьные сочинения. Очевидно, по мнению Мангапати, директор не должен требовать проверки сочинений и ведения уроков в соответствии со школьной программой; не должен полагать, что дети в школе обязаны учиться, учителя — обучать детей, а он сам — проверять знания детей и контролировать учителей. Но зачем же тогда нужна должность директора? — думал Рамаджоги. Очевидно, по мысли Мангапати, исключительно для того, чтобы предоставлять учителям отпуска, выдавать жалованье и сторожить школьное здание. Рамаджоги не мог прямо сказать Мангапати, что с его мнением не согласен. Долг тестя соглашаться во всем с зятем во имя счастья дочери. Да помилует бог директора Нарасу Рао!

— Ну, и нашел ты этого Премананда? — спросил Рамаджоги, горячо желая в душе, чтобы зять Премананда не встретил.

— О, было столько волнений! Как в пословице — чтобы поймать мышь, пришлось срыть гору. Ведь вчера и позавчера были праздничные дни, и Премананд отправился в свою родную деревню Тимапурам. Я пошел туда пешком, потому что автобус в это место не ходит. Когда я около девяти часов утра добрался до деревни и разыскал дом его родителей, они мне сказали: «Да разве он у нас бывает на праздниках, бабу! Он год назад женился, и теперь ездит с женой в дом тестя. А деревня тестя расположена…»

Наверное, Рамаджоги пришлось бы выслушать всю одиссею своего зятя, если бы из дома не раздался голос разбуженной Рамамани:

— Кто там?

— Это я, Мангапати, матушка! Приехал на телеге, только что добрался до дома…

— На телеге? Хорошенькое дело! Только недавно мне рассказывали, что около Читтиравуру телега разбилась. Но ты, слава богу, цел и невредим! Проделал такой трудный путь, а сидишь на лавке и беседуешь. Что же вы, — обратилась она к Рамаджоги, — не можете меня позвать и сказать, что зять приехал? — Она кинулась в комнату с криком: — Бала! Спишь как сурок! Вставай, вставай! Зять приехал!

Баламма несколько минут не могла очнуться от крепкого молодого сна.

— Какой зять? — пробормотала она, потягиваясь.

— Ты что, дурная, что ли? Да зачем бы я стала тебя будить, если б какой-то чужой зять приехал? Мой зятек приехал, твой муж, Мангапати! Вот он на лавке сидит и с отцом болтает.

— Да как он мог приехать в этот час? Ты, мама, шутишь! — лениво протянула Баламани, но в этот миг сам Мангапати ворвался в комнату.

— Я приехал, Бала! Ну, я вижу, ты наилучшим образом готовишься к экзаменам — спишь да подремываешь. В котором часу экзамен?

— В два часа дня.

— Вагон времени! Все будет в порядке, только надо живей взяться за дело. Где учебники?

Рамаджоги немножко расстроился. Конечно, он уже знал характер своего зятя, но все-таки… Не спросить жену, как она себя чувствует, не заметить, как она похудела, какой у нее усталый вид. Сразу: «Живей, за дело! Где учебники?»

— Хоть бы молочник пораньше пришел, надо ведь зятю кофе подать! Или вот что, Сундарам, сходи-ка в кафе Аяра и принеси молока, — обратилась к сыну Рамамани.

Поднявшись так рано из-за неожиданного приезда зятя, Рамаджоги не знал, как убить время. Он сходил на станцию, купил газету и прочитал ее от корки до корки прямо у киоска. По дороге домой он купил в кафе целую груду пирожков и печенья к завтраку.

Дома Мангапати уже пил кофе. К девяти часам утра все члены семьи встали и позавтракали. Рамаджоги собрался идти на рынок[45]. Выйдя за порог, он услышал голос Мангапати: «А где бритва? Где ножницы?»

Зачем бы ему понадобились бритва и ножницы? Он ведь уже брился, подумал Рамаджоги и отправился на рынок, так и не узнав, для чего в наши дни молодым людям бывают нужны бритва и ножницы перед экзаменами.

После того как Баламма отправилась на экзамен, в доме стало совсем тихо. Все утро они с Мангапати сидели в своей комнате, и муж что-то настойчиво втолковывал ей. Право же, подумал Рамаджоги, в прежние времена героические матери и героические жены так усердно снаряжали в битву своих сыновей и мужей, как теперь Мангапати вдохновлял перед экзаменом свою жену Балу. Потом Мангапати проводил Балу до середины переулка и, вернувшись, лег спать.

Рамаджоги не имел обыкновения спать днем, но сказалась бессонная ночь, и он задремал. Как раз в этот момент к дому подъехал на велосипеде школьный сторож Папая и громко позвал:

— Рамаджоги-гару! Директор прислал меня за вами.

— Что за спешное дело, Папая?

— Очень спешное! Заболел преподаватель, который должен был следить за экзаменующимися во время письменной работы. Все учителя разъехались, кроме вас. Собирайтесь же скорее, сэр, у нас нет ни минуты лишней!

Рамаджоги выбежал на улицу, одергивая на себе рубашку, с ангавастрамом, перекинутым через руку. Он сел на багажник велосипеда, и Папая в пять минут домчал его до школы.

Чиновник областного отдела образования Ситамбарам посмотрел на встрепанного и потного Рамаджоги с улыбкой и, повернувшись к директору, спросил:

— Так это Рамаджоги?

— О да, сэр, вы с одного взгляда человека узнаете! — восхитился Шрикантам. Не только любые слова Ситамбарама приводили в восторг директора, но даже кашель начальника казался ему самой мелодичной музыкой.

Согласно индуистской религии, за добрые деяния в своей жизни человек получает воздаяние в последующем рождении. Быть назначенным наблюдающим за экзаменами в сиривадской школе поистине было воздаянием за добрые дела — и воздаянием щедрым. Экзамены проводились в разгар жаркого лета, и каждые полчаса преподавателям подавали вкуснейшее холодное пахтанье с лимоном, ароматные фруктовые соки, содовую воду и кока-колу. В прохладном школьном помещении они не страдали от обжигающих порывов горячего ветра. Разносили им ананасы и апельсины, привезенные в больших корзинах из Бангалура, и другие фрукты. Когда наступало время ленча, они могли требовать что угодно, как в первоклассных ресторанах. Вегетарианскую еду, невегетарианскую, ту и другую вместе — извольте, пожалуйста!

Вот почему чиновник областного отдела образования Ситамбарам критически глядел на Рамаджоги, которому случайно выпала удача попасть в этот земной рай.

— Э-э! Рамаджоги-гару! Я должен вам разъяснить ваши обязанности… Мне поможет в этом сравнение, взятое из нашей классической литературы. Если я, предположим, Бхарата, то вы должны стать возничим моей колесницы Арджуной, и тогда успех в битве будет обеспечен.

— О сэр! Как хорошо вы знаете наш великий эпос «Махабхарату»! Как кстати приводите сравнения! — восхитился Шрикантам.

— Так я могу надеяться, что вы справитесь со своими обязанностями наблюдающего на экзаменах? — спросил Ситамбарам у Рамаджоги.

Рамаджоги ответил не сразу, он посмотрел на Шрикантама, ожидая от директора подтверждения своей опытности и деловых качеств, но тот безучастно молчал.

— Да, сэр, это дело для меня не ново! — сказал Рамаджоги. — Десять лет назад я исполнял эти обязанности.

Ситамбарам глянул на Рамаджоги с сомнением, а Шрикантам теперь нашел нужным вставить свою реплику:

— Ну, с тех пор времена изменились!

Первый звонок прозвенел за полчаса до начала экзаменов. Ситамбарам подозвал к себе Рамаджоги.

— Вот вам бланки для письменных работ. На каждом из них поставьте свою подпись и имя экзаменующегося. Раздайте их ученикам. Сразу после третьего звонка раздайте листки с заданием.

Повторяя в уме инструкции и раздумывая о том, что бы значило замечание директора об изменившихся временах, Рамаджоги отправился в класс.

— Извините, сэр! Вы ошиблись — ваша дочь держит экзамен в соседнем классе, — обратился к нему долговязый парень с первой парты.

Рамаджоги решил сразу проявить строгость и поставить учеников на место. Он начал внушительно:

— Бабу! Это школа, а не родительский дом. Вы пришли сюда держать серьезный экзамен. А наш долг — наблюдать, чтобы не было беспорядка и недобросовестности. Моя дочь держит экзамен на тех же основаниях, как и другие. Это все!

Ученики слушали с удивленными лицами. Вот уж, действительно, новая метла хочет чисто мести! Последние десять лет порядки во время экзаменов были совершенно иными, и наблюдающие менее всего полагали свою роль в устранении недобросовестности или чем-либо подобном. Слова Рамаджоги показались ученикам фальшивой нотой в стройном концерте, привычно разыгрываемом опытными музыкантами, но с бодрым оптимизмом молодости они решили: «Поживем — увидим».

Молодые люди оживленно задвигались, шаря по карманам, засовывая руки внутрь парт. Рамаджоги не делал замечаний. Потом наступила тишина, несколько зловещая, как будто накануне переговоров между враждебными армиями — о начале войны или заключении мира.

Зазвенел второй звонок, и Рамаджоги роздал бланки для письменных работ. После третьего звонка Рамаджоги роздал листки с заданием; ученики принялись их внимательно изучать. В классе было три ряда парт, по семь в каждом ряду. Перед Рамаджоги сидело двадцать учеников.

Прошло еще пять минут. Рамаджоги прошелся по классу и вернулся на свое место. Усаживаясь, он заметил какое-то подозрительное движение одного из учеников в среднем ряду.

— Эй, мальчик! Что это ты вынул из кармана? — спросил он, подойдя к нему.

Парень улыбнулся во весь рот и заявил:

— Ничего, сэр! — потом поправился: — Шоколадку, сэр!

— Покажи мне!

— Я ее съел еще до того, как вы спросили, — снова ухмыльнулся парень. Остальные ученики громко захохотали.

Рамаджоги приподнял бланк для ответа и увидел под ним туго скатанную бумажку.

— Ты вот это вынул из кармана!

— Да что вы, сэр! Это и почерк не мой, не знаю, откуда взялось!

Рамаджоги изумленно воззрился на парня, а ученики, оказавшиеся за его спиной, поспешили воспользоваться преимуществом своей позиции.

Это был первый урок, полученный учителем Рамаджоги, — он начинал понимать, как ученики приспосабливаются к новым методам проведения экзаменов.

Второй урок он получил после своей прочувствованной речи.

— Слушайте! — обратился Рамаджоги к ученикам. — Вы пытаетесь нарушить порядок. Но мне вы глаза не отведете, как бы ни старались. Каждого, кто будет переписывать со шпаргалки, я немедленно отправлю к директору!

— Это что ж такое, сэр?! — взвился над партой долговязый парень в среднем ряду. — Вы не даете нам спокойно писать работу. Если вы будете продолжать кричать и мешать нам сосредоточиться, мы сами немедленно пожалуемся на вас директору.

Рамаджоги ошеломленно посмотрел на разгневанного ученика и готов был пробормотать извинение, но в следующую минуту он положил руку на плечо парня и ласково сказал:

— Ох, я действительно помешал тебе писать, бабу? Ну, покажи мне, что же ты написал? — Притворный гнев на лице ученика сменился растерянностью, и он попытался загородить от Рамаджоги свой листок.

— Что это вы, сэр! Как знаю, так и пишу — нечего тут смотреть!

— Ну, ладно! — Рамаджоги пошел к своему стулу, но неожиданно обернулся. Как раз в это время «рассерженный» ученик потянул из-под своего листка для ответов какую-то бумажку.

— Что это такое, мальчик? Покажи немедленно!

На этот раз лицо ученика исказилось от непритворной ярости, но Рамаджоги в борьбе за правду не испугался бы и гнева свирепого бога Шивы. Он вытащил бумажку из парты, куда пытался ее засунуть ученик, и, сокрушенно качая головой, сел на свое место.

Этот эпизод произошел в самом начале экзамена. Не прошло и пяти минут, как Рамаджоги схватил шпаргалку, которую вытаскивал из кармана брюк кудрявый мальчик в очках.

Скатанная в трубочку бумажка на вид была совсем небольшой, но разворачивалась бесконечно, как бумажный язык изо рта фокусника. А исписана она была таким мелким почерком, каким пишут на рисовом зернышке. Невооруженным человеческим глазом и прочитать-то невозможно — требовалась лупа. Ответы на все вопросы уместились на этой бумажке — не меньше текста, чем в учебниках, изданных министерством образования.

Через полчаса Рамаджоги собрал уже две пригоршни шпаргалок всевозможных цветов и размеров.

Он категорически предупредил учеников, что скорее умрет, чем разрешит им переписывать ответы со шпаргалок. Однако прошло уже полчаса — Рамаджоги был жив, а ученики продолжали списывать.

В это время дверь отворилась, и вошел школьный сторож Папая с подносом, уставленным чашками с кофе.

— Хотите кофе, сэр? — спросил он у Рамаджоги.

— Какой там кофе, — кинулся к нему Рамаджоги, — позовите немедленно директора!

Изумленный Папая поставил поднос на стол и вышел из комнаты.

Шрикантам-гару влетел как сокол, и полы его пиджака развевались за ним словно крылья.

— Что случилось, Рамаджоги?!

— Посмотрите! — Рамаджоги протянул ему полные пригоршни шпаргалок.

— Что? Что это такое? Что это за мусор? Я видел бумаги и получше этих!

Рамаджоги побледнел.

— Какой же это мусор! Я отобрал шпаргалки, они списывали…

Шрикантам-гару смерил Рамаджоги выразительным взглядом. После минуты молчания его, наконец, прорвало:

— Ну, Рамаджоги! Пятьдесят лет вам, а жизненного опыта никакого. Держите в руках какой-то мусор и толкуете не разбери о чем! Я-то думал, вы меня вызвали по важному делу. Давайте эти никчемушные бумажонки, на них и чашки кофе не разогреешь. — Скомкав шпаргалки, Шрикантам запихал их в карман пиджака и вылетел за дверь как пуля.

Рамаджоги стоял совершенно ошеломленный. Слова Шрикантама обрушились на его голову, как сильнейший ливень, неожиданно пролившийся из безобидного маленького облачка. Эти слова, подобно цитате из классической поэмы, могли быть истолкованы по-разному. Но Рамаджоги стал в тупик и не находил им никакого истолкования. Это действительно было доказательством его полной житейской неопытности. Что же он должен был сделать со шпаргалками, если бы обладал житейской мудростью? — ломал себе голову Рамаджоги. Действительно, на этих бумажках, если их сжечь, и чашки кофе не разогреешь. А разве в доме директора на таких бумажках кофе разогревают?

В это время Рамаджоги услышал разговор между двумя учениками.

— Эй ты! Сколько карманов у нашего директора?

— Четыре наружных, четыре внутренних, а всего восемь.

— Сколько из них пустых? А сколько полных?

— Один полный, семь пустых…

— Верно, верно, ах ты, умница! — захлопал в ладоши третий ученик и, решив разделить свой восторг с учителем, обратился к Рамаджоги: — Вы слышите, сэр? Он сосчитал, что четыре да четыре — восемь, и минус один — семь! Какие способности! Как вы думаете, ему надо поступить на математический факультет, верно ведь?

Рамаджоги счел за лучшее промолчать, но это уже не помогло. После ухода директора школьники как будто с цепи сорвались. Они вытаскивали шпаргалки из карманов брюк, рубашек, из-за пазухи. Как у героев древних сказаний, у которых колчан был всегда полон стрел, их запасы не оскудевали оттого, что Рамаджоги, бегая между рядами, отбирал шпаргалки то у одного, то у другого. Когда же наконец он опустошил их карманы, ученики начали громко переговариваться, подсказывать друг другу решения и ответы. Рамаджоги, выбившись из сил, опустился на стул и закрыл лицо руками; потом вскочил и выбежал за дверь.

Хотя Рамаджоги никогда не обладал магической силой, но, должно быть, раз в жизни каждый способен сотворить чудо. В ту самую минуту, когда он, сжимая в руках огромный бумажный ком шпаргалок, очутился за дверью класса, к школе подъехал джип, в котором сидел старший инспектор областного отдела образования Мадхушудон Рао. Первый человек, которого он увидел, был Рамаджоги.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — строго спросил инспектор.

— Я наблюдаю сегодня за письменным экзаменом, сэр! — испуганно пробормотал Рамаджоги.

— Стоя за дверью?!

— Простите, сэр… Но в классе я ничего не могу сделать…

Инспектор посмотрел на Рамаджоги с изумлением.

— Что вы хотите сказать? Что здесь происходит? Что это у вас в руках?

— Это шпаргалки, сэр!..

— В одном классе столько шпаргалок?! Поистине ваша Сиривада — город чудес. Войдите в класс и ждите меня.

Старший инспектор распорядился, чтобы сопровождавшие его чиновники разошлись по классам, и через полчаса было собрано множество шпаргалок. Инспектор, его помощники и учителя собрались в кабинете директора, началось великое судилище.

Старший инспектор воззрился на Шрикантама-гару, потом на доверху набитую корзину, куда были ссыпаны все отобранные шпаргалки.

— Что вы имеете сказать? — спросил он директора.

Приезд инспектора был полной неожиданностью для Шрикантама. Обычно он получал предупреждение от своих многочисленных информаторов в областном отделе образования, но сегодня агентура не сработала. Директор стоял бледный как мел, и руки его тряслись. Не лучше выглядел и Ситамбарам, чиновник областного отдела образования, откомандированный для наблюдения за экзаменами в Сириваде.

Старший инспектор обратился к учителям:

— Вы же видели, что ученики пользуются шпаргалками! Почему не сообщили директору?

Из всех учителей ответить смог только Рамаджоги:

— Что вы, сэр! Я срочно вызвал директора и доложил ему…

— Ну и что он сказал?

Рамаджоги ответил не сразу, хотя слова Шрикантама отпечатались в его памяти.

— Он сказал мне, что я напрасно вызвал его по поводу каких-то никчемушных бумажонок…

— Как?!

— Да, он сказал еще, что видел бумаги и получше этих!

— Ах, вот как?! Ну, что ж, все вы увидите бумаги «получше этих»! В течение двух дней получите приказы об увольнении или переводе! Ситамбарам! Подготовьте список учеников, пользовавшихся шпаргалками, и учителей, наблюдавших за экзаменами.

Старший инспектор кивнул Рамаджоги и разрешил ему идти.

Рамаджоги вышел из школы, медленно, неохотно направился к дому. Солнце палило нещадно, и на глазах Рамаджоги, воспаленных от бессонницы, выступили слезы. Голова была тяжелой, в ушах звенело. Он добрел до садика перед зданием муниципалитета и сел в тени дерева. Вскоре его глаза стали слипаться, он растянулся на скамье и уснул.

Когда он проснулся, солнце уже село. Легкие облачка бежали по небу. Рамаджоги заторопился домой.

Проходя Типографским переулком мимо гостиницы Гавараммы, он увидел кучку мальчишек, столпившихся перед домом. У каждого в руке была какая-то бумажка. Все читали вслух, нараспев, на манер уличного представления харикатхи. Рамаджоги попросил одного из мальчишек, и тот сунул бумажку ему в руку.

В сумерках буквы были неразличимы; Рамаджоги подошел к фонарю.

Это не была киноафиша.

Это не было предвыборное воззвание.

Это не была торговая реклама.

Рамаджоги начал читать.

Слушайте, внимайте, граждане, собратья! О делах достойных хочу вам рассказать я. Что за славный город — наша Сиривада! Расчудесный город — наша Сиривада! Городской глава — человек великий. Он, подобно Раме, честен, справедлив. Мудростью своей город озарив, Славься на века, отец наш солнцеликий! Город наш подобен золотому саду, Спелые плоды зреют за оградой. Отчего ж печален усердный садовод? Городской глава плоды себе берет. Бедняки считают жалкие гроши. Но кто в том виноват? Глава наш безупречен: Он на авансцене произносит речи, А за сценой воры делят барыши. Ничего нет в мире лучше нашей школы. Слава воспитателям! Слава их уму! Усердно «занимаются» пьянкою веселой, А школьников учить им вовсе ни к чему. Впрочем, нашим школьникам незачем учиться: Школу посещать — это тоже труд. Небольшую взятку родители дадут, И сдадут экзамен самые тупицы. И директор школы — человек прекрасный. Не транжирит денег школьных он напрасно. В целях экономии в свой карман кладет, Избавляя школу от тягостных забот. Есть и полицейские, блюстители порядка. На радость всем преступникам трудятся изрядно. Заботливо блюдут друг друга интересы. Что может быть прекраснее этой дружбы тесной! Сколько избирателей в нашей Сириваде! Не имеет права голоса лишь бог. Всеми позабыт, робок и убог, Прячется стыдливо в храмовой ограде. А святые люди, славя божье имя, Деньги собирают в собственный карман. Город переполнен подобными святыми. Лучшие из граждан входят в этот клан. Что же вы молчите, женщины, мужчины? Долго ль вам терпеть нищету и голод? Почему никто не возвысит голос, Не сорвет с обманщиков лживую личину? Слушайте, внимайте, граждане, собратья! О делах достойных хочу вам рассказать я. Городок наш праведный, наша Сиривада! Справедливости оплот — наша Сиривада!

Рамаджоги читал едкие, веселые, злые куплеты, и вся закулисная жизнь городка раскрывалась перед ним. И вот он дошел до заключительного куплета, повторяющего первый:

Слушайте, внимайте, граждане, собратья! О делах достойных хочу вам рассказать я. Что за славный город — наша Сиривада! Расчудесный город — наша Сиривада!

Сердце Рамаджоги сжалось. Неужели правда, что он прожил жизнь и «не приобрел опыта», как говорил Шрикантам? Не видел, что творится вокруг?

Неужели совсем плохо в его родной Сириваде? Наверное, так и есть, судя по тому, что произошло сегодня в школе. Никогда бы он не подумал, что славный веселый городок прогнил изнутри… В стихах говорится, что и уличные фонари неспроста погасли вчерашней ночью… Хотелось бы во всем этом разобраться. Рамаджоги сложил листок и сунул его в карман. Надо прочитать родным, знакомым. Они могут подтвердить: «Да, все это верно! Чистая правда!» Но хорошо было бы, если б они сказали, что это не так…

Он зашел в храм Рамы. В тусклом свете лампы изваяние бога казалось спящим. Рамаджоги захотелось крикнуть во весь голос, чтобы прервать этот сон: «Боже, как ты допускаешь такие греховные помыслы у людей, почему позволяешь им совершать греховные поступки?» Но разве бог ответит? А что бы он мог ответить? «Слушай, сынок мой, Рамаджоги! Плод твой и нож в твоей руке, о человек! Ты сам срезаешь плод своей судьбы, о человек! Ты сам вкушаешь этот плод! Что я могу поделать? Все в твоих руках, о человек!»

Зачем продаваться этим грустным мыслям? Надо идти домой… Уже семь часов вечера.

Рамаджоги, едва ступив на порог, почувствовал, что в доме неладно. Приехал сын, приехал зять — в такие дни хозяйка радостно хлопочет, в доме веселье, оживленные разговоры, звенит смех… Но сейчас стояла зловещая тишина. Войдя в гостиную, Рамаджоги не поверил своим глазам. Все вещи были упакованы и сложены в две груды в противоположных углах комнаты. Рамамани и Мангапати не было видно; Баламани и Сундарам сидели в гостиной неподвижно, как изваяния. Сундарам восседал на чемодане, глядя в угол комнаты так пристально, как будто собирался написать исследование о жизни муравьев, бегающих по полу. Баламани прислонилась к большому узлу; при виде отца она опустила голову и спрятала лицо в ладонях.

— Что такое, Баламма?! Почему вы сложили вещи? — воскликнул Рамаджоги.

Вместо ответа Баламани разразилась рыданиями, заглушая их прижатым ко рту краем сари.

— Что случилось, дочка? Где твой муж? Где мать? Почему дочь этого дома проливает слезы[46] в вечерний час? Скажи хоть ты, Сундарам, что случилось?

— Зачем спрашиваете, если вы и есть причина всего, что случилось?! Вы все сделали, что от вас зависело, чтобы довести ее до слез — так пускай плачет! Вам-то что?

— Ну, объясни же ему, Сундарам! — подхватила Рамамани, появившаяся из задней комнаты. — Да нам всем надо собраться и плакать — вот до чего он семью довел! А тебе-то, Баламма, во весь голос рыдать надо!

— Да что такое, Сундарам? — продолжал недоумевать Рамаджоги, избегая обращаться к разгневанной жене. — Баламма, дочка, чем я тебя обидел? Что я сделал? Не мучьте меня, скажите!

— Было бы кому рассказывать! — не унималась Рама-мани. — Если б человеку, который за семью болеет и понимает беды своих родных. А такому какой толк рассказывать — он же все равно что чурбан бесчувственный, что камень. Эй, Мангапати! Проснись! Иди-ка сюда да расскажи своему почтенному тестю, отчего твоя жена плачет. Ты примчался сюда глухой ночью, добирался пешком и в телеге! Ты сделал все, чтобы твоя жена сдала экзамены и получила хорошее место. Вот доказательством служит эта книга! — Рамамани как вихрь вынеслась из гостиной, вернулась с толстым учебником в руках, села и стала перелистывать страницы. — Смотри, Сундарам, как они старались, зять и дочка! Сколько терпения! Сколько труда! — Почти все страницы книги сквозили окошками — большими и маленькими, прямоугольными и квадратными. Захлопнув учебник, Рамамани продолжала причитать: — Наверное, сто дырочек вырезал, золотой мой зять! А тестюшка-то его поднял в школе бучу со шпаргалками, родной дочери не пожалел. Теперь ее допустят к экзаменам только через три года. За это время она двоих детей родит. Как же она будет готовиться к экзаменам?! Где уж там, видно, дело пропащее!

— Ну что вы, тещенька! Не печальтесь так из-за наших неудач. Видно, Баламме не суждено устроиться на службу. Зачем винить людей, так бог судил, — минорным тоном отозвался из другой комнаты Мангапати.

Рамаджоги дрожащими руками взял учебник и раскрыл его. Вся в дырках, в «окнах», книга выглядела такой безобразной! С учебником в руках Рамаджоги вошел в спальню, где, опустив голову, сидел на кровати Мангапати.

— Бабу! Вот что ты делал в своей комнате сегодня утром!.. Подумал бы обо мне. Я учитель, объясняю детям, что должно, а что не должно. Как я теперь пройду по улице и посмотрю людям в глаза, если моя собственная дочь пользуется шпаргалками? Как ты уговорил мою девочку на такое?.. — тоскливо спрашивал Рамаджоги.

— Что за проклятая здесь жизнь! — выкрикнул Сундарам. — Жить надо в свое удовольствие, а в этом доме и в этом городишке не жизнь, а прозябание.

— Вот почему мы и уедем отсюда, Сундарам! — торопливо подхватила Рамамани. — У тебя ведь найдется горсточка риса для матери? А зять будет кормить мою дочь. Я двадцать лет замужем за этим человеком, но ни счастья, ни достатка не видела. Уедем скорей, с первым автобусом.

«Ну что ж, делайте, как считаете нужным», — хотел сказать Рамаджоги, но будто ком застрял у него в горле, и он не мог вымолвить ни слова.

Он не знал, сколько времени просидел в оцепенении, но наконец встал и вышел из дома. В счастье ли, в горе ли — человек обязан выполнять свой долг, блюсти обычаи. Дочь, которая покидает родительский дом, не должна уехать без подарков отца. Еле передвигая ноги, Рамаджоги поплелся на рынок. Он купил цветочную гирлянду, бананы и мандарины, листья бетеля, браслеты и еще шкатулочку для куркумы. У него не было с собой сумки, и он все завернул в ангавастрам. Добравшись до дому, Рамаджоги опустился на лавку и позвал дочь.

— Положи это в свой дорожный узел, дочка, — сказал он Баламме.

Баламма вошла в дом, развязала ангавастрам, вынула подарки и снова вышла к отцу.

— Слушай, дочка! Твоя мать уезжает с твоим братом. Ты тоже уедешь с мужем. Зачем мне одному такой большой дом! Надо будет от него отказаться…

Баламма, отвернувшись, вытирала слезы краем сари, потом протянула руку к отцу и воскликнула:

— Как вы здесь один останетесь? Поезжайте с нами!

— Ничего, доченька, — тихо ответил Рамаджоги. — Ты не должна плакать, когда возвращаешься в дом мужа. Это счастливый момент, нельзя его омрачать слезами. А со мной ничего не случится! И комната найдется, где спать, и горсточка риса, а когда мне захочется поесть вкусной еды и услышать доброе слово, я навещу твой дом. Только не забывай, что ты — дочь Рамаджоги, никогда не делай зла. И детей своих учи доброму…

Рамаджоги думал, что после двух бессонных ночей он сразу заснет. Растянувшись на жесткой лавке и подложив под голову ангавастрам, он закрыл глаза. Но тотчас раздались громкие голоса из соседней комнаты, как будто три актера разыгрывали радиопьесу. Мангапати, мрачный, как раджа, потерпевший поражение на поле битвы, вставлял свои реплики изредка, зато мать и сын не умолкали.

— Значит, ты снимешь домик в Сингавараме, сынок? — захлебывалась от восторга Рамамани.

— Почему «домик»? Двухэтажный дом, мама! — важно отвечал Сундарам. — И тебе не придется таскать воду из колодца — там есть водопровод. И на втором этаже есть вода! Это дом некоего Конапы Редди, мы можем жить там сколько захотим. А потом снимем дом получше — неудобно у него долго жить, потому что он наотрез отказывается от платы.

— Ты сказал, что там нет магазинов, сынок.

— Раз в неделю я буду ездить в Шрикантапурам. Накуплю всего, погружу мешок на крышу автобуса, и прямо домой. Да ведь каждую неделю и не к чему за покупками ездить — можно сразу на месяц накупить, а то и на два. А вот, рис, например, нам и покупать не придется. Этот Конапа Редди торгует рисом, неужели он позволит нам покупать его за деньги? Привезет, сколько надо.

— А как же это, Сундарам? Наверное, этот Конапа Редди — хороший человек. Но все-таки, как же мы, живя в его доме, не станем платить ему, да еще и рис он нам даром привезет?!

— Поверь мне, мама, он еще будет считать себя в долгу передо мной! Ведь торговля рисом дает выгоду тем, кто продает его в другом штате. Я пропущу несколько телег с рисом через мой контрольный пост, а Конапа Редди получит барыша тысяч пять рупий, а то и десять…

— Ну, ладно, сынок, нехорошо чужие деньги считать. Надо нам прилечь на пару часов, только вот как бы не проспать утром?

— Ничего, теща, — отозвался Мангапати, — я заведу будильник… Да я и спать-то не буду, — мрачно добавил он.

Кончился первый вечерний киносеанс, и умолкли шаги зрителей. Кончилась и радиопьеса, разыгранная в доме Рамаджоги. Как музыка, к удовольствию или неудовольствию слушателей без конца звучащая из репродуктора, текло время.

Рамаджоги никак не мог уснуть. Тело его ныло от усталости, а сердце болело от обиды и горя. Он услышал, что кто-то окликает его, и, открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Баламани.

— Почему ты не спишь, дочка? — спросил он.

— Я виновата, отец! Я больше никогда в жизни так не поступлю, поверьте! А теперь поешьте немного, потом уснете, — нежно сказала Бала.

— Да, я ведь не ел и не пил с обеда, — вспомнил Рамаджоги. — И ты тоже со мной поешь, дочка!

Как послушный ребенок, Рамаджоги пошел вслед за Баламани через дворик на веранду. Баламани, чтобы не потревожить спящих в доме, не зажгла электричества, а принесла небольшой масляный светильник. Рамаджоги принялся за еду, Бала, сидя против него, заботливо подавала ему блюда. Кружок света лежал между ними. Рамаджоги показалось вдруг, будто в огромном жестоком мире остались только он и дочь и маленький горящий светильник, как крошечный оазис доброты и человечности.

Рамаджоги встретил рассвет на автобусной стоянке. Он проводил автобус, идущий в Амбасамудрам, и автобус, направляющийся в Кантапурам. Дочь и зять, жена и сын уехали, он остался один. Солнце уже поднялось над горизонтом и скоро начало палить безжалостно. Рамаджоги шел куда глаза глядят. Он обливался потом, ноги его ныли. Горячий ветер, налетавший порывами, осыпал пылью его одежду и взлохмаченные волосы.

Проходя по улице Старого караван-сарая, Рамаджоги бессознательно направился к своему дому. На двери висел замок; ключ был у него в кармане, но он не достал его. Войти в разоренное, опустевшее жилище? У него не хватило бы сил на это. Рамаджоги прошел мимо.

Ему захотелось где-нибудь посидеть — в библиотеке, может быть. Но она была закрыта.

Рамаджоги вспомнил, что не умывался утром. Он направился за город, к пруду. Пруд в жаркий сезон пересох, но вокруг него было несколько колодцев. В колодцах вода тоже ушла на глубину. Рамаджоги нашел колодец с насосом, накачал воды и облился; обмотав вокруг бедер ангавастрам, насухо отжал дхоти и рубашку. Освежившись, он почувствовал острый голод.

За колодцем было поле сахарного тростника: его высокие стебли шуршали на ветру. Рамаджоги голодным взглядом посмотрел на поле и сразу отвернулся. Ведь этот урожай полит потом какого-то крестьянина — разве он имеет право нанести ему ущерб? И без того этому полю, как всем полям Индии, грозят набеги сумчатых крыс, лисиц, кабанов.

Рамаджоги в изнеможении растянулся на земле и погрузился в дремоту. Через несколько минут его разбудили чьи-то шаги.

— Бабу! Хотите угоститься сахарным тростником? — Человек подошел к Рамаджоги, наклонился над ним и изумленно воскликнул: — Вы, конечно, забыли меня, сэр! Я Полуредди, учился у вас!

— Это ты, сынок! — пробормотал Рамаджоги, сжимая руку юноши. — Ну и вырос же ты, не узнать! Так это твое поле?..

— Мое! Берите же, сэр! Ешьте, пожалуйста! Я бы вам и тысячу стеблей отдал!

Глаза Рамаджоги заблестели от радости. Он высосал один стебель, но, принявшись за второй, вспомнил о Баламме. Она так любит сахарный тростник… Что она делает теперь? Рамаджоги уронил второй стебель.

— Спасибо, сынок! Голод заглушил, а то желудок прямо огнем жгло.

— Так вы не ели сегодня?! Подождите здесь, я сейчас…

Полуредди ринулся бежать. Через пять минут он вернулся с небольшой корзиной, в которой алые помидоры лежали рядом с румяными яблоками.

— Ох, Полуредди! Зачем столько!

— Разве это еда? Вы все должны съесть. Да что ж это делается? Такой человек, как вы, с утра голодный ходит!

— Что поделаешь, Полуредди! Утром, когда я был в городе, никто и не подумал меня спросить, голоден ли я…

Полуредди нахмурился и сердито сказал:

— Ну, сэр, если так… Что же тогда за люди в городе? Где тогда справедливость? Выходит, что наши города хуже джунглей…

Рамаджоги печально улыбнулся. К вечеру он вернулся в город. Встал вопрос: где провести ночь? Он купил билет на последний сеанс и, усевшись на свое место, сразу задремал. Зал кинотеатра был почти пуст, никто не обращал внимания на Рамаджоги. Но сеанс окончился, и Рамаджоги пришлось выйти на улицу. Ночь он провел на железнодорожной станции.

Так, в бесплодных скитаниях прошло пять суток. Вечером шестого дня Рамаджоги оказался у колодца за железнодорожной линией и утолил голод и жажду колодезной водой из кувшина Чиннамми. Здесь его и увидел школьный служитель Папая.

— Айя[47]! Где же вы были, ваша ученость, весь-то день? С утра вас разыскиваю, все ноги сбил. Директор велел вручить вам вот это письмо! Да я бы вас не узнал издали — что это за одежда на вас?

— Что за одежда? Моя обычная одежда, Папая!

— Да она же вся порвана, в пятнах! И щетина вон какая, будто булавки торчат. А голова всклокоченная, словно вам летучие мыши в волосы вцепились и растрепали их. Здесь, в городе, вас все знают, а явитесь в таком виде в чужое место! Да вас за сумасшедшего примут, мальчишки на улицах камнями забросают!..

— А что за письмо, Папая?

— Приказ о переводе. Директор сказал, что вам в школу незачем ходить, прямо поезжайте в Боггулу Кунту[48].

Боггула Кунта!

Это название прозвучало для Рамаджоги как шиваитская мантра из пяти слогов. Твердя его, словно заклинание, он дошел до своего дома на улице Старого караван-сарая и собрал немногие вещи, разбросанные по углам: латунный кувшин, медное блюдо, два стакана, старые книги. Сложив их в джутовый мешок, он отнес его на хранение к соседке Туласамме и с небольшой сумкой, в которой была только смена белья, отправился в путь. На автобусной остановке Рамаджоги стал читать названия маршрутов:

«Чандрагири, Бакарапета, Ерраварипалем, Нерабайлю…»

«Пакала, Каллуру, Садуму, Сомала, Пунгануру…»

«Дилеру, Каликири, Чинтапарти, Дамалпаду, Гуррамконда…»

Кондукторы громко выкрикивали названия конечных пунктов отправления.

— Бабу, в Боггулу Кунту мне на каком автобусе ехать? — спросил Рамаджоги одного из них.

— Боггула Кунта! Где же это? Отсюда автобусы в такой город не ходят, — ответил тот. Другой кивком подтвердил его слова.

— Да как же это? — взмолился Рамаджоги.

Он решил обратиться к водителям автобусов — они-то наверняка знают.

— Да нет же, не слыхал… Ни один наш автобус в Боггулу Кунту не ходит… Вот если вам надо в Боругулу Гутту, я объясню, как доехать… — ответил пожилой водитель.

— Не Боругула Гутта, а Боггула Кунта! — в отчаянии вскричал Рамаджоги. Он снова внимательно прочитал название в письме и повторил: — Да, Боггула Кунта!

Водитель покачал головой и стал заводить мотор.

Что же это за Боггула Кунта, о которой никто не знает? — тоскливо подумал Рамаджоги.

Есть ли такой город на земле? Должен быть… Конечно, есть такой город… Рамаджоги ни за что не хотелось верить, что такого города вовсе не существует. Надо только знать, у кого о нем спросить, как, например, о боге надо расспрашивать святого аскета, о школе — начальника областного отдела просвещения.

Было уже восемь часов, и ни один автобус больше не отправлялся с этой станции. Рамаджоги решил выйти на главную дорогу. Может быть, какой-то из проходящих по ней автобусов направляется в Боггулу Кунту!

Конечно, ему хотелось бы попрощаться со школой, в которой он преподавал столько лет. Придется ли еще когда-нибудь в жизни увидеть ее? Да, тень деревьев там была так прохладна! Колодезная вода так сладка! Но директор велел отправляться в Боггулу Кунту немедленно… Да оно и лучше — зачем растравлять душевные раны прощанием…

Рамаджоги медленно брел к главной дороге. Люди попадались ему навстречу, другие обгоняли его… В лавках шла оживленная торговля. Толпились зеваки в кафе, кричали громкоговорители. Никто в этой суете не окликнул Рамаджоги, не обратил на него внимания. Рамаджоги вздохнул. Прощай, матушка Сиривада! Будь благословенна, подумал он. Что человеку нужно? Горсточка еды… Куда бы он ни попал, все как-нибудь устроится…

Вечерние тени удлинились, тень Рамаджоги медленно двигалась по обочине. Вдруг кто-то окликнул его. Он обернулся. Под развесистой смоковницей в стороне от дороги сидел юноша, лицо которого показалось Рамаджоги знакомым. Рядом с деревом белела куча песка, намытого протекавшим здесь ручьем; юноша чертил на песке какие-то линии, рядом валялась раскрытая книга. Это был Чирандживи.

— Здравствуйте, учитель! — воскликнул он. — Куда направляетесь?

— В Боггулу Кунту, наяна! — уныло ответил Рамаджоги. — Получил приказ о переводе, да никто не знает, где этот город… Может быть, ты знаешь?..

Чирандживи побагровел от гнева, как будто вся кровь хлынула ему в лицо.

— Так, стало быть, вас переводят! Удивительное дело, что до сих пор Сиривада терпела такого человека, как вы! Правдивость и искренность подлежат здесь суровому наказанию. Разве потерпят в своей среде Человека те, кто утратил человечность? Вы были прекрасным учителем, добрым супругом, заботливым отцом… А приговор Сиривады решителен — вам не подобает быть ее гражданином. Так бегите же отсюда, учитель! Поезжайте в Боггулу Кунту, и вы найдете там сверкающие алмазы в кучах черного угля! Бегите, спасайтесь!

Рамаджоги вышел на дорогу и оглянулся. Чирандживи вытирал глаза — наверное, попала песчинка.

Добрый юноша! Только немножко не в своем уме, подумал Рамаджоги.

— Чирандживи, наяна, до свиданья! Позаботься о своем здоровье. Иди домой и прими какое-нибудь лекарство…

Чирандживи отрывисто засмеялся.

— Да что вы, учитель… Я не сумасшедший! Безумна эта Сиривада! Одного Человека не смогла стерпеть…

Рамаджоги не понял. Кто там безумен — Чирандживи, Сиривада, он ли сам…

Оборачиваясь время от времени и бросая грустный взгляд на Чирандживи, Рамаджоги все дальше уходил от Сиривады.

Перевод З. Петруничевой.

Чалам

ЛАЛАСА

Повесть

చలం

జీవితాదర్శం

Трое приятелей сидели вечером в клубе, наблюдая за игрой в бильярд. Нарасимха Рао перелистывал американский журнал с видами известного приморского курорта. Его взгляд задержался на одной из цветных фотографий: синее море, лазурное небо, по которому плывет пушистое облачко, почти белый песок. Под цветными зонтиками — загорелые полуобнаженные женщины и мужчины, в искрящейся прибрежной пене резвятся дети.

— Интересно, а в нашей стране есть такие пляжи?

— Тебя интересует сам пляж или женщины, которых можно увидеть на нем? — насмешливо откликнулся Лакшмана Синг.

— Да ну тебя… Посмотри, какой песок, какой солнечный блеск…

— В Мадрасе есть пляжи не хуже.

— Скажешь тоже!

— Синг, пожалуй, прав. Ведь эта картинка тебя привлекает тем, что ты можешь любоваться полуголыми женщинами. На наших пляжах женщины тоже есть, но, конечно, они так не обнажаются, — вмешался Венкая Наюду.

— Подите вы с вашими шуточками! Я спрашиваю, где у нас увидишь такое чистое море, такой снежно-белый песок?

— И у нас есть.

— Где же это?

— Поезжай в Бхимли.

— Что за Бхимли?

И Наюду рассказал им. Этот случайный разговор запомнился, а в марте, когда Нарасимха Рао и Лакшмана Синг решили отдохнуть, они отправились в Бхимли. Оба жили в Анантапураме. Оба никогда не выезжали из Андхры. Нарасимха Рао учился на последнем курсе колледжа, а Синг уже имел адвокатскую практику.

На второй день после приезда в Бхимли молодые люди загрустили. Они были очень разочарованы, хотя и не могли понять почему. Они вспоминали, что рассказывал им Наюду о Бхимли — как будто бы все так и было, но тем не менее они чувствовали себя обманутыми. Зачем поехали в такую даль? И домой вернуться как-то неловко. Собирались ведь на два месяца, а прикатят назад через два дня. Люди же смеяться будут. И все-таки как хорошо бы снова оказаться в Андхре и провести свой отпуск на берегу моря в Раджамандри или Какинаде. Там-то они, наверное, отдохнули бы лучше.

Прошла неделя, а друзьям становилось все тоскливее и тоскливее. Никого из знакомых они не встретили в Бхимли. Правда, на пляже некоторые здоровались с ними, но подружиться ни с кем не удавалось. Им стало казаться, что в Анантапураме люди и приветливее, и общительнее. В конце концов они так бы и уехали вскоре, если бы не неожиданное знакомство с одним из местных жителей Бхимли. Этот высокий мужчина ежедневно прогуливался по берегу моря. Одет он был по-европейски — пиджак, галстук, легкая шляпа. Грузная фигура, седые усы выдавали возраст незнакомца, но кудрявые волосы были еще пышными, так же как и круглая бородка, лицо с полными щеками и проницательными маленькими глазками казалось очень моложавым, а походка — юношески легкой. В его открытом взгляде, манере разговаривать чувствовались энергия и дружелюбие. Молодые люди видели его каждый день. Обычно он приходил на берег моря под вечер. Незнакомец то и дело останавливался, вступал в разговор со всеми, кого встречал на пляже, — европейцами, мусульманами, индусами, приезжими из деревни, горожанами, юношами и пожилыми людьми. После неспешной прогулки он, казалось, вдруг вспоминал о чем-то важном и быстро уходил.

Неужели он знает всех этих людей? Или он такой общительный человек, что заговаривает и с незнакомыми? Может быть, он и к ним подойдет? Они были бы не прочь и сами завести с ним знакомство — очень уж располагал к себе этот совершенно неизвестный им человек. И манеры у него были приятные. Дня через три он проходил по пляжу, с улыбкой глядя на озорные выходки мальчишки, игравшего недалеко от юношей. У молодых людей не хватило смелости заговорить с незнакомцем, но он, остановившись возле них, непринужденно произнес:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, — откликнулись они в один голос.

— Жарко сегодня, не правда ли?

— Жарко? Да нет, совсем не жарко, сегодня хорошо.

— Что-то по вашим лицам не видно, чтобы вам было хорошо. Откуда вы приехали? Вот как, из Анантапурама? Далеко забрались. Наверное, трудно акклиматизироваться?.. — В голосе его звучали сердечность и доброта. — Родственники у вас тут есть? Ах, нет! Комнату снимаете? А с едой как устроились?

— В отеле питаемся, — ответили они.

— В отеле? Нет, это не годится… — Он немного подумал, потом сказал: — Вот как мы сделаем. Пойдите в кафе, что на ближайшем углу, и попросите хозяина кормить вас. Сошлитесь на меня — на Дешикачари. Он запросит немыслимую цену, а вы назовите вчетверо меньше. Если начнет браниться, напомните, что рекомендовал вас Дешикачари.

Друзья так и сделали. Впервые за время пребывания в Бхимли они хорошо поели.

На другой день он снова подошел к ним на пляже.

— Ну, как вам живется в Бхимли? — спросил он с улыбкой. — Конечно, многим приезжим не нравится здесь еда. Они называют местных жителей «кашеедами» — дескать, одно просо едят. Но ведь из-за этого не должно портиться впечатление о таком прекрасном месте. Отчего же вы невеселы?

— Да мы вот все себя спрашиваем, зачем сюда поехали?

— Ну и что же?

— И сами не знаем зачем…

— Вот горе-то! Неужели вам Бхимли не нравится?

— Бхимли-то нравится. Только скучно здесь очень!..

— Как же это можно скучать в Бхимли?

— А почему нет?

— Скучать — когда кругом такая красота! Несуразные вы люди… — Посмотрев на часы, он заторопился: — Моя жена нездорова, мне пора домой…

Глядя вслед удалявшейся фигуре, Синг вдруг неожиданно для себя воскликнул:

— Прощайте, мы решили уехать из Бхимли!

Незнакомец остановился и, обернувшись к ним, сказал:

— Не торопитесь уезжать, останьтесь до завтра. Мы еще встретимся. Ехать в такую даль и вернуться разочарованными из Бхимли! Красота здешних мест обогащает душу! Не торопитесь! — настойчиво повторил он, уходя.

Молодые люди были растерянны. Они не понимали, почему незнакомый человек так уговаривает их остаться в Бхимли. Это казалось странным, но незнакомец привлекал их каким-то непонятным обаянием; в нем чувствовалась удивительная широта духа, мягкое дружелюбие. Кто же он такой? По имени — индиец, по-английски говорит как англичанин. Но расспросить было некого.

Назавтра Дешикачари пришел к ним домой около полудня. Он сидел с молодыми людьми на веранде, перелистывая привезенные ими книги.

— Вы читаете Эдгара Уоллеса? — осведомился он. — Читайте лучше Питера Чэни. — Несколько замечаний Дешикачари о современной английской и американской литературе обнаружили его незаурядную эрудицию и смелость суждений. Юношам трудно было поддерживать беседу с гостем. Полистав книги на телугу, Дешикачари спросил с лукавым блеском в глазах:

— Можете вы сказать, почему в Андхре Шорот[49] популярнее Чалама?

Молодые люди промолчали.

— Ну конечно, потому, что первый благопристойнее! — засмеялся он.

Они пошли на пляж. Остановившись у кромки воды, Дешикачари с улыбкой посмотрел на молодых людей.

— Вот вы уже и повеселели, — сказал он дружески и похлопал Синга по плечу. — Вы тут были одиноки — вот в чем дело. В одиночестве душа цепенеет. Станете старше, научитесь и одиночеством не тяготиться.

Удивительно! Как участливо он к ним относится. Этот совсем незнакомый человек ведет себя как друг, который хочет помочь.

— Вы приехали сюда, наслышавшись о красоте Бхимли, — продолжал Дешикачари. — Что же вы сумели увидеть?

— Море, ну… еще…

— Да, словами этого не передашь. Пойдемте…

Он поднялся с ними на каменистый обрыв и, с восхищением глядя на море, протянул к нему руку:

— Смотрите же! Какие краски, какой блеск, как вода переливается и сверкает под лучами солнца! А придите сюда утром. После отлива камни обнажаются, а между ними остаются крошечные озерца. Сядьте в это время на камни, посмотрите в эти озерца, и вы увидите столько чудес, столько прекрасного. Свет и тени играют на блестящей поверхности воды, среди водорослей мелькают серебряные рыбки. Море, вчера грозно вздымавшее свои валы, теперь глухо шумит вдалеке. А вода, оставшаяся в этих лужицах, словно бы и никогда не была частью вечно движущегося моря, словно бы все время так и заключена в тесных пределах и не имеет ничего общего с бескрайней могучей стихией. А море вдали недовольно рокочет! И если прилив не зальет лужицу, не вовлечет вновь в вечную жизнь моря, то вода в ней загниет, а потом и вовсе высохнет. Так и человек должен приобщаться к природе, чтобы не высохла его душа. Красоту Бхимли словами не передашь. Горы, река, лес, эти прибрежные скалы! Да что тут говорить? Нужно смотреть, и душа ваша раскроется, — закончил Дешикачари и попрощался с юношами.

Он шел по пляжу, то и дело останавливаясь, чтобы поговорить с кем-нибудь; он задержался около молодой пары. Девушка и юноша стояли, взявшись за руки, и смотрели на море. Дешикачари, подойдя сзади, шутливо разнял их руки и встал между ними. Они весело засмеялись и обняли его с обеих сторон.

С этого дня Лакшмана Синг и Нарасимха Рао другими глазами стали смотреть вокруг себя. Любуясь голубым морем, снежными вершинами гор, они будто приобщались к неведомой им раньше тайне природы. В их душах что-то пробудилось, и необычайная красота Бхимли очаровывала их.

— Ну, что ж… Этот Дешикачари словно шоры снял с наших глаз, — говорили они друг другу.

В течение последующих нескольких дней Дешикачари не подходил к молодым людям. Он по-прежнему появлялся на пляже под вечер, неторопливо шел по берегу, останавливаясь, чтобы поговорить то с тем, то с другим. Он казался гостеприимным хозяином Бхимли, а все отдыхающие — его гостями.

Через несколько дней Дешикачари, остановившись около друзей, сказал:

— Завтра на рассвете поднимитесь на эту гору. На вершину ведут ступени, хотя там и нет храма — может быть, был когда-то. Там прекрасно. А как-нибудь вечером мы поговорим.

Друзья сидели на берегу, глядя на лунную дорожку на гладком зеркале моря. Удивительное дружелюбие Дешикачари уже не только радовало их, но и внушало некоторые сомнения.

Может быть, он имеет на них какие-то виды? Не кончится ли все тем, что певец красоты природы самым прозаическим образом возьмет да и попросит денег в долг? Отказать нетрудно, но каким горьким будет разочарование.

По дороге домой они снова встретились с Дешикачари.

— Я забыл вам сказать… Моя жена поправилась, мы приглашаем вас завтра на ужин.

На следующий день к вечеру Дешикачари зашел за ними. Сначала дорога была освещена фонарями, потом он уверенно вел молодых людей по тропинке вдоль берега. Бунгало Дешикачари расположено недалеко от моря, на склоне горы. Открытая веранда, увитая диким виноградом и плющом, обращена к морю. Прохладный вечерний воздух был наполнен ароматом цветов из сада. Дешикачари предложил гостям сесть. Слуга принес стаканы с лимонным соком. В доме было тихо, ветви деревьев в саду недвижны. Тишина казалась даже какой-то пугающей.

— Как видите, мы живем в пустынном месте, — заметил Дешикачари. — В нашем краю англичане не селились, не то эти склоны были бы застроены прекрасными виллами.

— Да уж, конечно, англичане не скупились, когда строили для себя.

— Что же вы думаете, среди индийцев не было богатых людей? — возразил Дешикачари. — Здесь в окрестностях много загородных дач, расположенных в самых неудачных местах. Можно подумать, что индийцы утратили чувство прекрасного.

— Но ведь в Бхимли есть замечательный старинный храм!

— Ну, много веков назад строители обладали этим чувством. А теперь на берегу моря выстроили безобразное здание клуба и сидят там, отвернувшись от волшебного зрелища заката, увлеченные игрой в бридж. А на других курортах виллы англичан украшают берег и радуют глаз…

— Значит, вы считаете, что присутствие англичан здесь было благом?! — запальчиво воскликнул Нарасимха Рао.

— Очевидно, так, — подтвердил Дешикачари. Мягкая насмешка, звучавшая в его голосе, придавала иронический характер этому утверждению, но юноша накинулся на него с еще большей горячностью:

— Значит, вы не цените обретенную Индией свободу, не считаете ее великим достижением!

— Как я могу не ценить свободу после того, как десять лет провел в тюрьме?

— Десять лет в тюрьме! Невероятно! — воскликнул Синг. — За что? Вы были осуждены за участие в антибританском движении? Десять лет!

— Такой срок я получил только благодаря своему остроумию во время процесса. Английский судья оказался человеком с чувством юмора, не то меня осудили бы и на двадцать. Но попал я в тюрьму вовсе не за участие в борьбе против англичан.

— А за что же?

— Как, вы не слышали о моем процессе? Впрочем, вы оба тогда были ребятишками. Сообщения из зала суда с моими фотографиями печатались во всех газетах.

— Что же это за процесс?

— Процесс по делу о растрате Дешикачари.

— О!

И оба вдруг вспомнили события пятнадцатилетней давности, большие фотографии в газетах. Вот почему его лицо казалось им таким знакомым.

— Осудили меня справедливо, не спорю. Как-никак двести тысяч рупий присвоил.

У гостей языки присохли к гортани. Такое неожиданное саморазоблачение напугало молодых людей. Было очевидно, все это сущая правда и хозяин не шутит. Ну и человек! Не постеснялся выложить о себе такое, и ни тени смущения.

— Ужинать будем тоже на веранде? — спросил Дешикачари.

Гости растерянно переглянулись и ничего не ответили. Теперь они предпочли бы убраться подобру-поздорову без всякого ужина. Между тем Дешикачари непринужденно продолжал:

— Вы спросили меня, что я думаю о свободе? Но надо уточнить, какой смысл вы вкладываете в это слово. Обычно, когда мы говорим о свободе Индии, мы подразумеваем свободу от власти колонизаторов. Но подумайте, неужели быть рабами — значит только находиться под игом иноземцев? Мы и не замечаем, как подчиняемся чужой воле, чужим мнениям, а это тоже ведь рабство. Подчинение старшим, домочадцам, жрецам тоже оскорбляет достоинство человека. Тот, кто действительно любит свободу, должен избавиться от какого бы то ни было подавления личности.

Гости слушали молча и думали о том, как бы им поскорее вырваться из этого дома, но словоохотливый хозяин продолжал:

— Говорят, что английское господство принесло Индии нищету и разорение. Но разве страна обнищала только из-за англичан? А разве наши соотечественники не пускают деньги на ветер, придерживаясь старинных обычаев, празднуя пышные свадьбы, поощряя служителей культа, совершая религиозные паломничества, потворствуя суевериям?.. Делают долги, занимают у помещика, ростовщика, а те богатеют без меры. Растут проценты, собственность должников продают с аукциона… Целые семьи нищают, голодают. Глядя на все это, я пришел к выводу, что не грех ограбить того, кто грабит других. Четыре года я жил в достатке и помогал несчастным и страждущим, — закончил Дешикачари. В словах его звучала убежденность в своей правоте.

Подали ужин. Они сели за стол. Овощи были приготовлены замечательно вкусно, но Лакшмана Синг и Нарасимха Рао почти не ели. Хозяйка к столу не вышла, очевидно, распоряжалась на кухне, следила за приготовлением и подачей блюд. Вероятно, старая женщина, необщительна или придерживается прежних обычаев, подумали гости.

Торопливо закончив ужин, молодые люди встали, чтобы попрощаться и уйти, но хозяин задержал их. Он зашел в дом и вернулся с подносом в руках; предложил гостям бетель, надел на них цветочные гирлянды. Теперь Дешикачари был без пиджака, и под его шелковой рубашкой явственно обозначался небольшой круглый живот. Но, несмотря на свой возраст, он производил впечатление сильного, крепкого человека.

— Этот скалистый морской берег обладает для меня необыкновенной привлекательностью, — снова начал Дешикачари. — Вода здесь бьется о скалы, отступает во время отлива и снова рокочет у берега. Каждый день все вокруг выглядит по-иному, эта игра волн со скалами бесконечно разнообразна. А были ли вы за этим ручьем? Пойдите завтра. Там начинается уже совсем дикий, пустынный край. Поднимитесь на гору. У ее склонов — озера, заросшие лотосом, вода в них темно-синяя. Небо там ясное и чистое. В жаркую погоду дует свежий ветер, несущий прохладу со снеговых вершин. Вы сидели под баньяном на берегу ручья? Утром, часов в восемь… Чувствуешь себя, как будто где-нибудь в Италии.

— А вы видели Италию?

— На картинках… А теперь пойдемте смотреть восход луны.

Дом был расположен высоко на горе, и внизу виднелось море — темное, спокойное. Через несколько минут над верхушками кокосовых пальм поднялась золотая луна, и оранжевая дорожка легла на морскую гладь.

— Лаль! — крикнул Дешикачари.

— О-о, — отозвался красивый женский голос.

— Ты видишь? Луна взошла…

— О-о, — снова нежно и радостно прозвучал голос.

Неужели старые люди так любовно и нежно относятся друг к другу? — подумалось Сингу. Да нет, эта сценка разыграна для гостей…

Дешикачари, раскуривая свою трубку, молча любовался луной. Кто-то зажег лампу в доме. По саду медленно разливался лунный свет — сначала он осветил стену дома, потом серебристые блики заскользили в густой тени под деревьями и по дорожкам сада. Аромат жасмина чувствовался теперь сильнее. Из дома доносилась музыка, передаваемая по радио, — звуки ситара. Внизу — залитое лунным светом, почти неслышно рокотало море. Оба друга замерли в экстазе, им казалось, что они перенеслись в какой-то другой мир. Время текло — то ли во сие, то ли наяву. Хозяин дома тоже сидел неподвижно, зачарованный этой летней ночью, которую наполняло свежестью чистое дыхание соленого морского ветра. Наконец молодые люди, словно вырвавшись из оцепенения, молча поднялись и, не прощаясь, пошли по дорожке к морю.

— Стойте! — окликнул их Дешикачари.

Они оглянулись. Дешикачари стоял с факелом, освещая дорожку, вьющуюся в густой тени деревьев.

— Это же опасная дорога! — Голос его звучал сердито. — В горах полно кобр, скорпионов. Возьмите факел и спускайтесь осторожно. Да нет, я пойду с вами.

Он проводил своих гостей до окраины городка. По узкой тропинке шли молча, Дешикачари был все так же задумчив, целиком погружен в свои мысли. Поэтому его слова при расставании не показались странными:

— Радоваться так легко, так естественно… Почему-то люди не хотят этого понять, — сказал он как бы самому себе.

Придя домой, друзья решили, что надо как-то избавиться от этого загадочного человека. Лучше всего уехать, и поскорее. Все это очень непонятно. Разговоры на пляже, добровольное опекунство, приглашение в дом — что последует за этим дальше? Может быть, он строит планы приехать в Анантапурам и тянуть с них деньги? А зачем это смелое саморазоблачение, признание в мошенничестве, в том, что он сидел в тюрьме? Вероятно, Дешикачари рассчитывал завоевать их доверие. Но ведь таким образом он себя скомпрометировал. Знают ли о его прошлом здесь, в Бхимли?

На следующий день друзья стали осторожно расспрашивать о Дешикачари случайных знакомых на пляже. Одни знали его историю, другие что-то слышали, третьим и вовсе ничего не было известно. Зато многие отзывались о нем с теплотой и уважением, ни от кого не услышали они дурного слова. Все говорили о стремлении Дешикачари помочь людям, оказать любую услугу — делом или деньгами, о его необычайной внимательности, участливости.

— Прекрасный человек, таких мало, — говорили многие с радостной улыбкой.

После этих расспросов их сомнения рассеялись. Если этот человек в молодости совершил преступление, то, наверное, теперь поставил перед собой цель искупить грехи.

На следующий день Дешикачари рассказывал им о построенном в древности порте Бхимли, в который приплывали корабли из разных стран. Теперь, когда они блуждали по переулкам Бхимли, живая история города вставала перед их глазами. Будто страницы знакомой книги раскрывались перед ними.

Однажды они долго купались в море, ныряли со скал и поздно вечером вернулись домой.

Ночью у Лакшманы Синга разболелось ухо — вероятно, от удара волны во время купанья. Было слишком поздно, чтобы послать слугу за доктором. Оставался единственный выход — обратиться к Дешикачари. Хотя поднимать его с постели в полночь не очень-то удобно, но он всех здесь знает, может быть, посоветует, к кому обратиться.

Уже давно взошла луна, но Нарасимха Рао все-таки решился и вышел с факелом в руке.

Он не знал точно, как добраться до дома Дешикачари, помнил только, что идти надо берегом моря. Море открылось сразу за поворотом дороги — радостно вздымающее свои волны, сверкающее в лунном свете. Эта красота болью отозвалась в душе Нарасимхи Рао. В его родном Анантапураме и воздух удивительно прозрачный, и контуры гор такие четкие на ясном небе, а при восходе и закате солнце похоже на круглую алую метку, нанесенную на лоб женщины перед молитвой. Но там Нарасимха Рао так не воспринимал красоту природы, только здесь, в Бхимли, Дешикачари научил их понимать ее.

Миновав деревенские домики, он повернул в сторону гор. Дорога, освещенная луной, была как светлый ремень; по сторонам чернели тени деревьев. Нарасимха Рао смотрел прямо перед собой. Ему хотелось любоваться морем, но он вспомнил слова Дешикачари, что здесь водятся змеи и скорпионы. Увидев бунгало, Нарасимха Рао свернул на ведущую к нему узкую тропинку. Тропинка кончилась, и он попал в густую тень от кустов жасмина. Веранда была залита лунным светом. В дальнем ее углу на ковре сидел Дешикачари. Рядом с ним молодая женщина. Прислонясь к его коленям, она глядела ему в глаза. Нарасимха Рао изумился. Ну и ну! Жена, оказывается, совсем молодая. И выглядят как влюбленные. Сколько же лет они прожили вместе? Что она делала, когда он был в тюрьме? Все эти мысли проносились в его голове. Он отступил назад — разве можно им помешать? Может, вернуться домой? А как же помочь больному другу?

— Дешикачари-гару! — негромко окликнул он.

— Входите, пожалуйста, — отозвался тот.

Даже не спросил, кто пришел, — и не боится, живя в такой глуши.

Нарасимха Рао поднялся на террасу. Женщина теперь сидела в кресле.

— А, это вы? — удивился Дешикачари. — Так поздно? Что случилось?

Нарасимха Рао рассказал.

— Я дам лекарство, оно снимет боль.

Женщина сидела молча. Совсем молодая — лет двадцати пяти, не больше. Вероятно, вторая жена Дешикачари. Очень красивая. А может быть, это только кажется в лунном свете? Одета небрежно, по-домашнему, но видно — фигура стройная, изящная. Не обращает никакого внимания на незнакомца. Красавица! И что-то есть в ней загадочное, таинственное.

Дешикачари протянул Нарасимхе Рао коробочку гомеопатических пилюль.

— Жаль, что вы не останетесь с нами, но, конечно, надо скорее помочь вашему другу. Почему вы не посоветовались со мной, прежде чем купаться в море при больших волнах? Я бы объяснил вам, как избежать таких вот неприятных последствий, — укоризненно сказал он.

Странно, что он не познакомил меня с женой, думал, идя домой, Нарасимха Рао.

* * *

Вечером с запада из-за гор поползли тяжелые черные тучи. Потемнело и море. Сильный ветер вздымал высокие волны. Друзья сидели на песке, глядя на море. Нарасимха Рао, придя ночью домой, рассказал Сингу о том, что видел в доме их нового знакомого, и обоим не захотелось сегодня встречаться с Дешикачари. Поэтому они выбрали новое место на берегу, в полутора милях от города, около небольшого заливчика. Они долго смотрели на бурную пляску волн, потом поднялись и направились к городку. Но вскоре наткнулись на густой кустарник, видимо, они пошли в обратную сторону. Нарасимха Рао с опаской поглядывал на темные волны, но Лакшмана Синг, посмеиваясь над его трусостью, решительно увлек друга к воде. Неожиданно дорогу им преградила скала, далеко вдававшаяся в воду. Обойти ее не так-то просто — там, должно быть, уже очень глубоко, а море бурное. Факел в руках Лакшманы Синга задуло ветром. Друзья остановились. Загремел гром, блеснула молния.

Сквозь шум ветра и рокот моря послышался женский смех.

Перепуганные и растерянные, стояли они возле скалы, и им уже казалось, что сейчас их смоет волной и оба они погибнут.

— Пропали мы совсем! О боже, помоги нам, яви себя, о господи! — бормотали они.

Господь не замедлил явить себя.

— Кто там? — прозвучал со скалы женский голос.

— А кто вы, амма[50]?

— Что, не можете пройти?

Голос раздавался прямо над их головами.

— Не можем!..

— Сейчас я помогу вам. Не бойтесь!

Со скалы спустилась женщина. Сверкнула молния. Да это совсем молодая девушка. Светлокожая. Как же она очутилась в этом пустынном месте? И телугу знает — должно быть, из Андхры.

Протянула руку, повела за собой. Идет уверенно, будто каждый дюйм этой тропинки ей хорошо знаком. Вывела на дорогу и, ни слова не сказав, снова свернула на тропу. Друзья даже «спасибо» сказать не успели. Они тоже торопливо зашагали по дороге, и, уже придя в себя после пережитых ими страшных минут, Синг сказал другу:

— Она же теперь совсем одна осталась.

— Ну, ничего.

— Да нет, ее надо догнать или давай крикнем! Эй, где вы?..

В ответ громкий смех.

— Что у вас опять стряслось?

Она снова подошла к ним.

— Да ничего… Может быть, нам проводить вас?..

— А-а, вот что… Не беспокойтесь за меня, идите.

Сверкнула молния, на миг осветила все кругом, лицо женщины, фигуру. Она быстро повернулась и пошла. Нарасимха Рао хотел было броситься за ней, но, взглянув на Лакшману Синга, остановился.

— Да идем же! — нетерпеливо позвал его Нарасимха Рао.

— Постой… Скажи, ты ее разглядел?

— Идем! Нашел время разглядывать женщин.

— Разглядел ты ее? — настойчиво повторил Синг, шагая рядом с Нарасимхой Рао.

— Да нет же! Завтра будем и морем любоваться, и на женщин глазеть… А сейчас того гляди ливень хлынет, вот уже и начинается. Слава богу, что живые остались. Потом узнаем, кто она такая…

— Почему она не захотела, чтобы мы проводили ее?

— Какое это имеет значение?! Она, можно сказать, спасла нас — и спасибо. А может быть, она не совсем одета, потому и не хотела, чтобы мужчины ее провожали да разглядывали. А вообще-то странная, конечно, — бродит одна по ночам. Смелая! Бывают же такие женщины… Наверное, англичанка.

— А я думаю, что это Лаласа.

— Какая Лаласа?

— Я ее знал когда-то… Она жила в нашем городе.

— В нашем городе? Да ну! Кто же это?

— Ты ее знать не можешь! Да я и сам не уверен… — ответил Синг. Он смотрел перед собой каким-то отрешенным взглядом, весь уйдя в воспоминания о прошлом.

Четыре года назад он получил письмо от Лаласы. Она писала, что живет очень плохо, в бедности, спрашивала, может ли вернуться к нему. Но не раскаивалась в своем поступке, не сожалела о том, что бросила его, не обещала стать примерной женой.

И все-таки, читая письмо, Синг почувствовал, как радость затопила его душу. Пусть она скорее вернется! Он вспомнил дни их любви, озаренные таким немеркнущим светом… Но что будут говорить в городе, если он примет в дом Лаласу? Да на него пальцами станут показывать! Его младшие братья, мать никогда не согласятся ее простить! А сам он — сможет ли все забыть? Несколько месяцев он собирался с силами, чтобы ответить ей, но так и не написал. А потом от нее пришло еще письмо — всего одна строчка: «Значит, я напрасно верила в вашу любовь?..»

И вот теперь он встретил Лаласу в Бхимли! Как она живет? Одна или снова вышла замуж? Да и Лаласа ли это — та женщина, что спасла их? Увидит ли он ее снова? А она — узнала его?

Если он не ошибся и та женщина действительно Лаласа, то ему лучше немедленно уехать из Бхимли. Не следует встречаться с ней. Хотя вряд ли это Лаласа, нечего так пугаться.

Совершенно промокшие, они добрались до отеля. Они хотели разузнать что-нибудь о незнакомке, но постеснялись сказать, что их спасла женщина. Зайдя в свою комнату, они переменили одежду, обменялись несколькими словами. Нарасимха Рао чувствовал, что Сингу не до разговоров, и взялся за газету. Синг погрузился в воспоминания о Лаласе.

Она ушла из дому в такую же дождливую ночь. Перед этим они сильно поссорились. Лаласа хотела сразу уйти, он удержал ее. Он думал, что все как-нибудь уладится, но его младшие братья и невестки не могли примириться с поведением Лаласы. Дом стал для Синга сущим адом. В общем-то Лаласу он не винил — она ведь говорила накануне свадьбы: «Посмотрим, как у нас получится». Разве можно быть уверенным, что современная, образованная женщина станет вести себя как настоящая индуска, жена старого уклада, блюстительница устоев? И все же он надеялся.

Ох эти современные женщины! Им дали свободу, они получают образование, но что стало с семьей!.. Да, они утвердили себя в борьбе за свое человеческое достоинство. Добились права на образование, права заниматься общественным трудом наравне с мужчинами. Эти женщины не созданы для семьи, они иные. Они не должны вступать в брак. Ведь тот, кто вступает в брак, берет на себя ответственность, определенные обязательства. Иначе брак не имеет смысла.

Несчастье принес в их дом музыкант Мальванкар — он всему виной. И ведь до чего некрасив, просто уродлив: круглый, жирный, как ком масла. Ничего привлекательного в нем нет, кроме его удивительного таланта. Этих артистов нельзя допускать в семейные дома. Как зловещие кометы, врываются они в чужую жизнь и разрушают ее, разрушают счастье, оставляя после себя выжженную пустыню.

Мальванкар бесподобно играл на разных музыкальных инструментах. Он воплощал в своей музыке мечту о красоте. Женщины попадали в его сети, устремляясь за этой мечтой, этой иллюзией. Он становился для них волшебником, преображающим этот мир, творящим радость и счастье. Он срывал с жизни покров обыденности; его музыка вливалась в души и пробуждала их. Он очаровал и Лаласу, разрушил жизнь Синга и его любовь.

Два года их семейной жизни до появления Мальванкара протекали безмятежно. Сингу казалось, что он достиг вершины счастья. В его речах в суде появилась страстность, в его походке — уверенность. Даже после неудачного дня, проиграв дело в суде, он был переполнен радостью. Идя домой, он думал о том, что скоро увидит Лаласу, обнимет ее, весь вечер будет рядом с ней. Но с самого начала их жизни в нем таились подозрения, смутный страх. Она была так привлекательна! Уже через месяц после свадьбы Синга его младший брат, не обращая внимания на собственную жену, ходил как пришитый за Лаласой. Синг гордился своей женой. Обаяние, грация, красота — она была неотразима. Сам Синг три года ухаживал за Лаласой. Из всех студентов колледжа она выбрала его, стала его женой, но он не был уверен в ней, он боролся с собой, подавлял свои опасения, свой страх. Обижаться, когда она шутит над ним? Запретить ей разговаривать с другими мужчинами? Какая ограниченность! И все-таки его иногда раздражало даже то, что Лаласа смеется и затевает проказы с женой его брата. Что же, сказать ей об этом? Пусть сидит весь день смирно в углу, так что ли? Она принадлежит ему. Она отдает ему по ночам свое тело. А днем душа ее ускользает, и в этом Сингу чудился какой-то обман. Но почему обман? В чем он подозревал ее? Никакой вины за ней не было, а когда она изменила ему, то не скрывала этого ни минуты. Еще задолго до измены Лаласы Синг ревновал ее ко всем, даже к младшему брату. Ведь Лаласа — его жена, его собственность! Но только ночью в короткие минуты ее тело принадлежит ему. Днем же — ослепительная улыбка, остроумная речь, звонкий смех — и это для всех, а Синг не принимал участия в развлечениях и разговорах. А ведь жена — его, его собственная. Да и ночью ему становилось не по себе, когда она, прислонясь к его плечу, но отвернувшись от него, подолгу молча глядела в окно на лунный свет. Не будь Лаласа современной образованной женщиной, Синг выбранил бы ее разок, и все было бы в порядке. Но с Лаласой так просто не сладишь. Спросит: «В чем дело?» Не скажешь ведь: «Ни с кем не говори, на других мужчин не смотри!» Она сочтет тебя за сумасшедшего, обольет презрением. И все же так жить — было одно мученье.

Мальванкар утверждал, что мужчина — даже будучи мужем женщины — не имеет права считать ее своей собственностью. «Это ужасно, — кричал он, — пытаться закабалить женщину на всю жизнь, непрестанно твердя — «она моя». «Чья она?» — можно сказать только о вещи, не о человеке».

Считать женщину своей собственностью — разве это и есть проявление любви? Разве не вспыхивает любовь к чужим женам? А когда он, Синг, три года ухаживал за Лаласой — была ли это любовь? Нет, то была страсть, а не любовь. Любовь пришла, когда он добился Лаласы, когда она стала его женой.

Пока она не принадлежала ему, было желание, любовная тоска, ревность — да мало ли что, но только не любовь. Чалам рассказывал сказки о том, что в обществе будущего браков не будет и свободная любовь принесет людям радость и счастье. Он создал нелепую теорию. И сам Синг тоже думал, что любовь должна быть свободной! Но ведь людям, отвергнувшим брак, нужно стать иными, проникнуться возвышенными чувствами. Иначе эти теории послужат оправданием кратковременной страсти без любви.

Да, жизнь с этой женщиной была трудна для него, Синга. Какие муки ревности он испытывал! Он замечал, что в театре Лаласа привлекает к себе все взоры. А если она разговаривала с кем-нибудь, то Сингу казалось, что он для нее больше не существует. Сколько людей по ней с ума сходили!

А какое божественно прекрасное тело, какое обаяние! Когда она, приняв ванну, сидела обнаженная перед зеркалом и расчесывала свои длинные черные волосы, Синг не мог отвести от нее взгляда. Он стоял за ее спиной и любовался отражением груди в зеркале, ямочками на спине, линией бедер, и вдруг хватал ее и опрокидывал на широкий диван…

Неужели он нашел Лаласу и она снова войдет в его жизнь? Что она здесь делает? Снова сошлась с Мальванкаром? Ведь он ее через три месяца бросил. Когда она приехала из Бомбея в Бхимли? Как этот Мальванкар мог ее бросить? Забыть? Ведь Лаласа из тех женщин, которые покоряют мужчину навсегда. Сам он, Синг, эти четыре года хранил в душе прекрасный образ Лаласы…

Тогда, вечером, он увидел их рядом — голову Мальванкара на груди Лаласы, ее руки вокруг его шеи. Один взгляд на них лишил его всякой надежды. Сердце его разрывалось от боли. Он хотел бы ошибиться, но когда женщина обнимает другого, забыв обо всем на свете… Такая страсть, такое самозабвение! Что она нашла в этом Мальванкаре?

В окно стучал дождь. Нарасимха Рао спал.

А если Лаласа придет к нему сейчас, ночью, как он поступит?

Мальванкар заставил Лаласу уйти от него, Синга, или она сама решила? Сама, конечно. Таковы женщины — в них нет постоянства. Это ощущение мгновенности бытия, недолговечности своей красоты и побуждает их лететь, подобно бабочкам, в огонь мимолетной страсти… Не надо было ему жениться на Лаласе, он же догадывался о печальных последствиях женитьбы на подобной женщине, но он жить без нее не мог, решил: там видно будет, хоть час — да мой.

Впервые он увидел ее на мадрасском пляже. Она гуляла с двумя подругами и показалась ему несравненной Шакунталой в сопровождении Приамвады и Анасуйи[51]. Девушки задумчиво брели у самой кромки воды. На их пути была купа пальм, возле которой стоял Синг. Подруги шли прямо на него, взявшись за руки. «Извините», — пробормотал он и прижался к стволу, пропуская их. В тот же вечер он встретил их еще раз и уже открыто разглядывал Лаласу. Синг снова оказался между морем и пальмами, а девушки шли на него, не расцепляя рук. Вдруг Лаласа улыбнулась, насмешливо сказала: «Прощайте» — и, отпустив руки подруг, прошла мимо Синга. Потом он стал подстерегать ее в колледже (она раза три в неделю ходила в лабораторию): то околачивался у лестницы, то нарочно попадался ей на пути. Каждый раз Синг говорил: «Извините!» — а она, улыбаясь, отвечала: «Прощайте!»

Вскоре он встретил ее в городском парке — Лаласа и две ее подруги катались на ярко освещенном гигантском колесе обозрения. Она как будто бы не заметила Синга. Он стал ходить следом за девушками на некотором расстоянии, но потерял их из виду. Прошло несколько часов, а он все разыскивал их. Неужели Лаласа ушла из парка? Но тут он увидел их на скамейке возле лотереи, подруги оживленно перешептывались между собой и смеялись. Он решился подойти и встал прямо перед скамейкой, а вострушки притворились, что не замечают его. Синг растерянно сказал:

— Извините…

— Спаси вас бог, — неожиданно ответила одна из подружек и захихикала.

— И ангелы-хранители, — поддержала ее Лаласа.

Все трое поднялись со скамейки и окружили его.

— Что это вы здесь делаете? К экзаменам надо готовиться, молодой человек. Как вы время проводите? Вот отец узнает, что скажет? — с притворной строгостью отчитывала его Лаласа.

— Что ты, он делом занят — ворон считает! — возразила одна из подружек.

— Ну, ладно, можете сопровождать нас до общежития, — милостиво разрешила Лаласа.

— Так далеко пешком?

— А у нас на автобус денег нет. В лотерею продулись, — весело заявила вторая подружка.

— Я с удовольствием…

После этого завязалось знакомство. Каждый день он встречал девушек на пляже. Они гуляли до позднего вечера, когда море начинало искриться в лунном свете и народ расходился по домам. Лаласа редко приходила с подругами, обычно ее сопровождали и несколько юношей студентов. Синг видел, что у нее много приятелей, но не ломал голову над тем, кто из них и насколько близок Лаласе. Он думал только о самой Лаласе.

Ее приятели — все из богатых семей, хорошо одевались, успевали в учебе, в спорте, но каждый из этих самоуверенных юношей считал за честь сидеть рядом с Лаласой, разговаривать с ней.

Синг был ослеплен любовью. Он не мог думать ни о ком, кроме Лаласы, — для него просто никого другого не существовало. Состояние его духа непрестанно менялось: он чувствовал себя то как на ложе из шипов, то как в колыбели из лунных лучей. Во время каникул, когда все разъехались, он посылал Лаласе письма и в одном из них отважился признаться ей в любви. Чего он добивался? Чтобы она вышла за него замуж? Чтобы она полюбила его? Он и сам не знал. Когда они снова встретились, в их отношениях возникло что-то новое, будто оба они хранили какую-то тайну. Они никогда не оставались наедине, но в присутствии других она всегда внимательно слушала его и изредка поглядывала — не прямо, а краешком глаза. Он тайком писал в то время стихи на английском языке, посвященные Лаласе, о чем ни она сама да и никто другой не догадывались. В следующем семестре в медицинский колледж поступил некто Адамс, англоиндиец со славой опытного ловеласа. Красивый и самоуверенный, он, казалось, смотрел на самых хорошеньких медицинских сестер и студенток как на своих будущих наложниц. Распространились слухи о его многочисленных победах. Вскоре он начал ухаживать и за Лаласой. Не обращая внимания на ее спутников, Адамс брал Лаласу под руку, и они подолгу гуляли вдвоем. Сингу Адамс сразу не понравился, он сказал об этом Лаласе.

— Почему? — спросила она с присущей ей прямотой.

— Как я могу объяснить? Мне кажется, он — сомнительная личность.

— Ты что-нибудь слышал о нем?

— Да нет, не слышал.

— Вовсе он не так уж плох. Избалован женщинами, а в остальном — прекрасный человек.

Синг растерянно замолчал — что ж тут скажешь! Лаласа была решительна и своенравна, она стала еще чаще встречаться с Адамсом. Как-то вечером, когда они целой компанией гуляли по пляжу, а Лаласа с Адамсом ушли далеко вперед, одна из подруг Лаласы сказала:

— Терпеть не могу этого Адамса, а Лаласе он нравится. Наверное, у них уже далеко зашло. Начнешь ей говорить, что с таким человеком счастья не будет, — так и слушать не хочет!

Недели три спустя, встретив Синга на пляже, Лаласа попросила его зайти к ней на следующий день. Синг не спал всю ночь. Лаласа показалась ему грустной, задумчивой — наверное, потому, думал он, что Адамса уже несколько дней не было видно.

Утром Синг сидел в комнате Лаласы в общежитии женского колледжа и рассказывал всякие новости. Лаласа слушала его рассеянно и вдруг сказала:

— Ты можешь выполнить мое поручение?

— Конечно!

С невеселой усмешкой она добавила:

— Только не задавай никаких вопросов…

— Ладно…

— Ты как солдат, который на все отвечает «есть!». Даже не спросишь, что за поручение. Боюсь, что оно будет тебе не по душе.

Он заколебался, но, посмотрев на Лаласу, такую красивую в сари из тонкой ткани, с белыми лепестками на темных волосах, упавшими ей на голову с веток цветущей азалии, понял, что не в силах ей отказать.

— Все равно.

— Пойди в медицинский колледж и найди там Адамса…

— Да…

— Спроси его, что с ним, почему он не приходит…

— Да… — Его сердце забилось сильнее. — Ты с ним в ссоре?

— Вопросы?!

— Может быть, ты ему по телефону позвонишь?

— Я не знаю номера.

— Тогда напиши письмо.

— Я тебя позвала не для того, чтобы ты мне советы давал, — сказала она раздраженно.

— Ну, ладно.

— Спасибо.

— Но этот Адамс…

— Все знаю. Ты мне уже высказывал свое мнение о нем.

— Но все-таки…

— Ни вопросов, ни советов мне не надо.

Синг крепко прикусил губу.

— Ну что же, ладно, — с деланным равнодушием произнес он.

В тот же день Синг разыскал Адамса.

— Хэлло! Что это вы пропали?

Адамс посмотрел на него недружелюбно.

— Тебя Лаласа, что ли, послала?

— Почему не приходите?

— Для тебя, птенца желторотого, годится время проводить в болтовне с девчонками. А мне другое нужно…

— А раньше-то с ней встречались?

— Надеялся.

— На что?

— Какое твое дело? Что я, дурак, чтобы пускаться с тобой в объяснения?

Синг чувствовал, что намеренная грубость Адамса вызвана его, Синга, бестактностью — ведь они были едва знакомы. Тем не менее он парировал так же резко:

— Не лучше ли быть дураком, чем подлецом?

— А не лучше ли тебе оставить меня в покое?

— Пойдете к ней?

— Почему я должен тебе докладывать? Пойду, если захочу.

Синг вернулся к Лаласе и рассказал ей про свою встречу с Адамсом. Противоречивые чувства владели им: и смутное удовлетворение, и стыд за Лаласу, пославшую его к Адамсу, и жалость при виде ее закушенных губ — она, видимо, с трудом сдерживала слезы. Он попрощался и ушел. Вечером Синг не встретил на берегу ни Лаласу, ни ее подруг.

Неделей позже в колледже стали распространяться всякие слухи о Лаласе.

— Она, говорят, в общежитии не ночует, — сообщил один из приятелей Лаласы.

— Наверное, в кино ходит на ночные сеансы… — иронически заметил другой.

— Кончится тем, что ее выставят из общежития. Ведь есть же надзирательница, она уже взяла ее на заметку, конечно.

— Около медицинского колледжа ее часто видят…

В то время студенты редко нарушали правила, не то что теперь. Кто осуждал Лаласу, кто притворно сочувствовал ей. Лаласа перестала ходить на лекции. Через неделю стало известно, что ее выселили из общежития. На другой день Лаласа пришла в колледж. Синг не решился с ней заговорить и спросить, где она теперь живет. Слухи ходили разные. Говорили, что она дала пощечину надзирательнице и сама ушла из общежития, теперь живет у Адамса.

Через две недели некоторые студенты получили приглашение на свадьбу Лаласы и Адамса. Свадьба была назначена на семь часов вечера, обед в лучшем ресторане города — на восемь. Собрались студенты из разных каст, девушки — разодетые и увешанные драгоценностями. Пришли несколько профессоров. Ни одного студента или преподавателя из медицинского колледжа среди гостей не оказалось. Зал был нарядно украшен. Для регистрации гражданского брака пригласили нотариуса, который появился ровно в семь, но ни жениха, ни невесты не было. Гости сидели с вытянутыми лицами, не зная, что делать. В восемь часов администратор ресторана пригласил всех к ужину, за который было заплачено заранее. Если хозяева хотели подшутить над гостями, то это им обошлось недешево — ужин был роскошный.

Назавтра студенческий городок гудел как улей, но Лаласа пришла на лекции как ни в чем не бывало. Она ни с кем в разговоры не вступала и после лекций ушла одна своей легкой, быстрой походкой.

Все это время Синг еще безотчетно надеялся, что брак Лаласы не состоится. Теперь он восхищался ее смелостью, презрительным равнодушием к любопытным взглядам, перешептываниям. Она была в центре внимания, но держалась уверенно и спокойно.

Наконец стало известно, что произошло. Выяснилось, что Адамс был уже женат церковным браком на девушке-христианке, студентке медицинского колледжа. Кроме того, у него оказалась и жена-индуска в деревне. Отец Лаласы разузнал все это и, приехав в Мадрас, расстроил свадьбу.

Через некоторое время Лаласа вернулась в общежитие. После их свадьбы Синг не раз пытался расспросить ее, как она пережила это тяжелое для нее время. «Не хочу вспоминать», — решительно отвечала Лаласа.

Она стала замкнутой, но со знакомыми здоровалась.

Однажды Синг, опаздывая на лекцию, бежал, не глядя перед собой, и толкнул кого-то.

— Извините, — пробормотал он на бегу.

— Я не говорю «прощайте», — с улыбкой откликнулась Лаласа.

Узнав ее, он остановился и забыл думать о лекции. После этой встречи последовали другие — они снова стали вместе гулять по пляжу, как прежде, но Лаласа очень изменилась. Ни следа прежней кипучей радости, веселости, лукавства — всегда грустная и молчаливая.

На каникулы студенты разъезжались по домам. Лаласа отправлялась к отцу. Синг не надеялся больше ее увидеть. Друзья провожали Лаласу на станции. Она попрощалась со всеми и прошла в вагон. Оставалось еще несколько минут до отхода поезда, и она глядела в окно. Сердце Синга сжалось — Лаласа показалась ему красивой, как никогда.

Она что-то говорила, но гудок паровоза заглушил ее голос. Синг вскочил на подножку, вошел в купе, где была Лаласа. Он приблизился к ней, чтобы расслышать ее слова, но в эту минуту поезд тронулся. Оба от неожиданности рассмеялись. Остальные провожающие побежали за поездом.

— Эй, сходи! — крикнули они Сингу.

Он взял ее руку.

— Пора прощаться, — сказала она.

— Не говори «прощай»! — умолял он, сжимая ее руку.

Поезд набирал скорость.

— Сходи, сходи, — кричали друзья.

— Я уезжаю, — отозвался он, сам не понимая, что говорит.

— Это же купе для женщин!

— А билет?! — спрашивали его с притворным ужасом.

Синг сел рядом с Лаласой. Поезд миновал платформу, и провожающие исчезли из виду.

Синг не помнил, он ли обнял Лаласу или она его. Губы их сблизились, дыхание смешалось. Вдруг она отпрянула от него. Смех ее был похож на рыдание.

Мимо проносились платформы, освещенные фонарями.

Некоторое время они молчали.

— Что ты будешь делать у отца? — спросил Синг.

— Замуж выйду.

— За кого?

— За кого-нибудь…

— В колледж не вернешься?

— Нет…

Он сам не знал, как вырвались у него эти слова.

— За меня выходи… Лаласа, я тебя люблю…

— За тебя?

— Я тебя недостоин?

— Ох, что ты…

Слово «нет» не было сказано, но Синг понял — надеяться ему не на что. Он молчал, отвернувшись от Лаласы. Любовь и мечты представились Сингу остывшим пеплом.

Поезд остановился на станции. В купе входили какие-то женщины. Лаласа не смотрела на него. Он встал и протянул ей руку.

— Напишешь?

— Ладно…

Совершенно подавленный, Синг вышел из вагона.

Снова пришли на память последние дни их семейной жизни с Лаласой — она тогда словно окаменела. Ни уговоры, ни упреки не действовали… Если бы он сумел по-настоящему поговорить с ной, убедить ее, что этот Мальванкар…

Синг вздохнул и очнулся от воспоминаний. Дождь перестал, подул прохладный ветер. Если бы Лаласа не ушла от него, он приехал бы с ней сюда, в Бхимли. Гуляли бы по берегу, она прижалась бы к нему, озябнув в этот дождливый, ветреный вечер. Неужели она сейчас в Бхимли? И это действительно она — женщина, которая оказала им помощь на берегу моря?

Тогда она ему не написала, а у него не было адреса, чтобы послать ей письмо. Он вернулся после каникул в Мадрас и приступил к занятиям. Образ Лаласы становился в его памяти все более смутным и далеким. Он даже думал иногда — а если бы она согласилась выйти за него замуж, что сказали бы его родные? Принесло бы это счастье ему самому? Наверное, лучше, что она исчезла.

Однажды он гулял с друзьями по пляжу. Впереди они заметили большую толпу, окруженную конной полицией. В то время проводилась соляная сатьяграха.

Синг с друзьями подошел к толпе; через головы людей он увидел переносный очаг с потухшими углями, на нем большой глиняный горшок. Какая-то женщина выложила соль из горшка на блюдо и, подняв блюдо над головой, встала на стул.

— Соль! Соль! Бесценная соль! Соль, за которую проливали кровь патриоты Индии! Кто купит соль?

Глаза женщины блестели. Кофточка и сари на ней, облегавшие красивую фигуру, были из кхаддара. Волосы развевались на ветру. Никто не подходил покупать соль.

— Эй, мужчины! Чего же вы боитесь? Кровь в ваших жилах течет или вода?!

Она гордо вздернула подбородок, и, увидев откинутое назад лицо, Синг узнал Лаласу.

Ее губы, которые когда-то поцеловали его, были искривлены презрением, отвращением — к трусости этих мужчин и его, Синга!

— Десять рупий! — вскричал Синг.

— Берите, — ответила она, выглядывая его в толпе. Он с трудом пробрался к ней.

— Двадцать… сто… двести рупий, — раздались возгласы с разных сторон.

Но тут конная полиция смяла толпу, и началось что-то невообразимое — свист, гам, пронзительные крики. Натиск лошадей, удары полицейских дубинок, жалобные стоны… Синг упал на землю и увидел над собой мелькающие ноги.

Он очнулся в красивой незнакомой комнате, освещенной электрическим светом. Он лежал на кровати, рядом на стуле, спиной к Сингу сидела девушка с прялкой в руках, одетая в одежду из кхаддара. Где же это он? Синг почувствовал головокружение и закрыл глаза.

Когда он открыл их снова, девушка сидела на прежнем месте; в комнате было тихо.

— Лаласа! — окликнул он неуверенно.

Девушка встала и подошла к нему. Нет, это не Лаласа.

— Кто вы такая?

— Как вы себя чувствуете? — обратилась к нему девушка, не отвечая на вопрос. Приятный, нежный голос. А какая красивая! Красивее, чем Лаласа. Комната большая, светлая, на стене портрет Ганди.

— Кто вы такая?

Девушка молча улыбнулась.

— Как я сюда попал? Меня ранили?

— Вы потеряли сознание — от удара по голове. Но не ранены…

Она подошла к Сингу со стаканом в руке и дала выпить лекарство. Он приподнялся и сел в кровати.

Девушка села рядом и, внимательно глядя на него, сказала:

— Вчера вечером вас сюда принесли…

— Кто принес?

— Не надо спрашивать…

— А что с Лаласой?

— Кто это? Девушка, которая продавала соль?

— Где же я все-таки? — снова воскликнул Синг, не ответив на вопрос о Лаласе.

— Не надо спрашивать!

— Я жив или умер? Может быть, я в раю, а вы — небесная дева?

Нагнувшись над ним, она сказала с улыбкой:

— Это вы вспомнили историю Абу Хасана из какой-то волшебной сказки.

Он дотронулся до ее руки. Кожа была прохладной, как морская галька, и нежной, как лепесток цветка.

Какая красавица! Ее красота затмевает свет дня. Но из ума нейдет Лаласа.

— Что с Лаласой?

— Она ваша жена, возлюбленная? Кто она вам?

— Ни то, ни другое.

Он не мог оторвать глаз от ее прелестного лица, но продолжал настойчиво допытываться:

— Что же с Лаласой?

— Да мало ли что с ней могло случиться! Посадили в тюрьму, или кто-нибудь ее спрятал у себя дома, или благополучно добралась домой…

— Почему же вы ее не спасли, как меня?

— Разве я обязана была?.. Хотите поесть?

— Нет, я не голоден. Я пойду!

— Прямо сейчас? Куда?

— Я должен найти Лаласу.

— Поверьте, вам нечего о ней беспокоиться.

— Нет, я пойду. Как вас зовут?

— Мадаласа, — ответила она со смехом.

— Мадаласа?[52] Правда?

— Лучше, чем Лаласа? — усмехнулась она.

— Но где же Лаласа?

— Да забудьте вы пока свою Лаласу! Где вы будете ее искать среди ночи?

— Лаласа в опасности, а я тут полеживаю!

— Ну что ж, отправляйтесь искать ее. А почему вы ввязались в эту потасовку — разве вы участвуете в соляной сатьяграхе?

— Нет, я не гандист…

— Значит, из-за Лаласы?

— Да…

— Тогда я не буду просить своего отца за вас, — сказала она с ревнивым смехом.

— А кто ваш отец?

— Не спрашивайте. Да ладно, я скажу, только вы должны сохранить это в тайне.

— Но почему?

— Мой отец — важный государственный чиновник. Поняли? А я вас укрываю. Ради Лаласы, — проговорила она с невеселой улыбкой. Слезы выступили у нее на глазах, и она добавила грустно: — Идите, если хотите.

— Что с вами?

— Ничего… Разбитая мечта…

Она вышла и вернулась с подносом, уставленным тарелками. Поставила его на столик у кровати и сказала: — Поешьте все-таки…

Он ел, она сидела рядом, глядя на него.

— Вы замужем, Мадаласа?

— А вы женаты?

— Нет.

— И я нет.

— Почему?

Не ответила.

— Почему вы такая грустная?

— Только сегодня…

— Из-за чего?

— Сама не знаю…

— Из-за меня?

Не отвечая на его вопрос, она начала рассказывать о себе — об учебе, о занятиях музыкой, о друзьях. Она училась в Кочине, в Мадрасе раньше не бывала.

Он поел и откинулся на подушки. Она продолжала сидеть рядом. Он взял ее руку и положил себе на грудь.

— Я останусь у вас до утра. Побудьте со мной, пока я не засну.

— Утром вам нельзя будет уйти. Только завтра вечером.

— Тогда я пойду сейчас! — сказал он, приподнимаясь.

Она склонилась над ним, он привлек ее к себе.

— Останьтесь! Не уходите! — сказала она, обнимая его.

Он прижал ее к груди. Нежно, мягко, с улыбкой она отстранилась и встала.

— Я приду утром. Ладно? И, пожалуйста, закажите такси, Мадаласа.

— Зачем?

— Поеду разыскивать Лаласу, а потом вернусь.

— Ну что ж, поезжайте. Только потом не возвращайтесь.

— Почему?

— Не надо.

— Тогда поедем вместе.

— Я поеду с вами, но не разыскивать Лаласу.

— Не понимаю вас.

— Объяснить?

— Да.

— Совсем забудьте Лаласу!

— О! — воскликнул он. — Или больше сюда не возвращаться?..

— Женитесь на мне и оставайтесь здесь.

— Но как же Лаласа?! Отважная Лаласа! Я не могу ее забыть.

Глаза девушки наполнились слезами.

— Тогда лучше уходите сейчас.

— Да, вы правы.

Она вышла из комнаты. Синг остался один, голова у него шла кругом. Но мысль о Лаласе, решимость ее найти была твердой. Девушка вернулась.

— Машина готова.

Он встал, она, рыдая, обняла его.

— Не думайте обо мне дурно. Я полюбила вас с первого взгляда. До сих пор ни один мужчина не целовал меня. Я полюбила вас за ваше мужество, потому и спасла. Ну, все. Идите.

Она проводила его в сад и добавила:

— Лаласа арестована. Шофер отвезет вас в тот полицейский участок, где она находится. Не расспрашивайте его ни о чем, он не ответит.

— Увижу ли я тебя снова?

— Нет. Вы для меня — сон одной ночи, как и я для вас…

— А если я предложу тебе выйти за меня замуж?

— Уж очень вы легкомысленно делаете предложение! Подумайте серьезно… Сами увидите, что это сон пустой. Во сне можно думать, что это явь, а откроешь глаза — и нет ничего. А для вас явь — Лаласа. Идемте же, — закончила она, и голос ее прозвучал резко.

Помолчав, она сказала:

— Лаласе передайте привет от меня…

Шофер вел машину ровно, на большой скорости. Через несколько минут остановил машину, открыл дверцу перед Сингом, молча сел на свое место и уехал.

Полицейский участок был, казалось, погружен в сон. Где-то там, внутри, — Лаласа, но спросить некого. Появился зевающий дежурный, Синг сунул ему деньги.

— Да, кажется, была такая арестованная.

За этими дверями — Лаласа, одна! Ее могли оскорбить, избить… Мужчина в борьбе за свободу жертвует жизнью, а женщина всегда еще в страхе за свою честь, свое достоинство… Синг стиснул зубы, чтобы не вырвался, взрывая глухую предрассветную тишину, безумный крик: «Лаласа!»

На следующий день Лаласу повезли в суд. С утра Синг дежурил перед зданием суда. Полицейские вывели Лаласу из фургона, но Синг не смог пробиться сквозь толпу, чтобы подойти к ней. Лаласу приговорили к восьми месяцам тюремного заключения. Когда она выходила из здания суда, толпа народа приветствовала ее. Синг опять оказался где-то сзади — его оттеснили. Голова у него сильно болела, но, собрав все силы, он рванулся к полицейскому фургону. Выхватив у какой-то женщины цветочную гирлянду, он подбежал к Лаласе. Лаласа узнала его сразу и устремилась к нему — полицейские не успели задержать ее. Синг надел на нее гирлянду, а она обвила руками его шею и поцеловала.

— Это он купил у меня соль! — воскликнула Лаласа.

Полицейские увели Лаласу. Синга окружили люди, на него надевали гирлянды. Началась демонстрация. Преисполненный гордости, Синг шел впереди.

После многих усилий, при помощи взяток Сингу удалось добиться свидания с Лаласой в мадрасской тюрьме. Лаласа рассказала ему о себе. Отец выгнал ее из дома за участие в антибританском движении. Она нашла работу.

— Ты обо мне и думать забыла, конечно? — спросил он.

— Нет, я тебя не забыла.

— Лаласа, наконец мы встретились, неужели опять расстанемся?

— Что ты имеешь в виду?

— Разве ты не понимаешь, о чем я говорю? Да ты просто смеешься надо мной, — сказал он с обидой.

— Почему тебе кажется, что я смеюсь?..

— Ну ладно, когда выйдешь из тюрьмы, скажу…

— Только тогда?

— Да, — пробормотал он.

— Значит, так тому и быть!

— Нет, — решительно начал Синг, — к чему эта игра в прятки? Лаласа, когда выйдешь из тюрьмы, будешь моей женой?

— Твоей женой?

— Что же ты не отвечаешь?

— Посмотрим.

— Нет, так не годится. Ответь мне сейчас — к чему эта неопределенность? — настаивал Синг.

— Ты требуешь определенности. Мало ли что может произойти в стране в течение этого времени. Мы боремся за свою независимость. У нас есть мудрая пословица: схватишь тигра за усы — жди беды. Кто-то из нас погибнет, кто-то уцелеет… Как тут загадывать?

— Выходит, ты посвятила свою жизнь борьбе за независимость?

— Давай поговорим об этом на свободе.

Лаласа не понимает, думал Синг, что он не мыслит своей жизни без нее…

— Как я переживал, когда тебя арестовали, — снова заговорил он. — Такая красавица, ночью, в полицейском участке.

— А что со мной могло бы случиться? — возразила Лаласа.

— Ты очень смелая, Лаласа. Но кто бы тебя защитил?

— Меня защитила бы моя красота.

— Твоя красота? Она бы тебя и погубила, только бы распалила этих скотов…

— Нередко красота придает женщине силу.

— Как это?

— Ведь если женщина подвергается насилию, она либо испытывает страх перед насильником, либо любопытство.

— Ты довольно цинично рассуждаешь о женщинах, — озадаченно заметил Синг.

— Нет, ничуть. Так оно и есть. А во мне нет ни страха, ни любопытства, так что не бойся за меня!

Синг ушел, бросив последний взгляд на ее красивое улыбающееся лицо за железными прутьями решетки. После этой встречи он больше не видел Лаласу. Ее перевели в веллурскую тюрьму; там Лаласа организовала голодовку протеста и была лишена свиданий на весь срок тюремного заключения.

Когда истекло восемь месяцев, Синг приехал в Веллур. Оказалось, что Лаласе прибавили срок тюремного заключения — еще три месяца. Сдав экзамены на бакалавра искусств, Синг снова устремился в Веллур, но Лаласа вышла из тюрьмы месяц назад. Синг был разочарован и огорчен. Почему она его не известила? Где ее теперь искать? И нужно ли искать женщину, которая, по всей видимости, о тебе забыла? Но ее служение стране, ее героизм, сила духа восхищали Синга, обида постепенно прошла, и мысли его снова были заняты Лаласой.

В тот же вечер Синг сел в поезд, чтобы вернуться в Анантапурам. Надо было проходить адвокатскую практику, и пора уже подумать о женитьбе. Если он не сумел добиться Лаласы, то, может быть, попробовать попытать счастья у Мадаласы?

До отхода поезда оставались считанные секунды. Ему вспомнилось, как он провожал Лаласу три года назад. А его вот никто не провожает. В купе, против Синга, сидели два пассажира. Рассеянно глядя в окно, он заметил, что в вагон вошли еще несколько человек.

— Эй, Синг! — раздались голоса рядом. Знакомые ребята из колледжа… С ними — Лаласа. Поезд тронулся. Юноши прыгнули с подножки, Лаласа осталась.

— Да прыгай же, прыгай! — кричали друзья Лаласы. Она молча улыбалась, держа Синга за руки.

— Прощайте! — крикнула она в окно. Станция скрылась из виду.

— Как это ты здесь оказалась? — пробормотал Синг с растерянной улыбкой. Лаласа тоже улыбнулась. — Куда же ты едешь?

— В Анантапурам. На свадьбу.

— На чью свадьбу? — изумился Синг.

— На нашу, — ответила она, обнимая его. Два пассажира напротив, уткнувшиеся в газеты, подняли головы и тут же приняли безучастный вид.

Синг не верил своим ушам. Лаласа улыбалась, глядя ему в глаза.

— Ты смеешься надо мной… — прошептал он, вдыхая нежный аромат ее кожи.

— Нет, я не шучу, — твердо сказала Лаласа.

Он еще не верил, что это Лаласа, с ее ослепительной улыбкой, блестящими черными глазами. Она будет жить рядом с ним в его доме, в одной комнате… Синг смотрел на нее и не мог произнести ни слова.

Как три года назад, за окнами поезда мелькала цепочка железнодорожных фонарей — словно прощальный привет города. Как три года назад, застучали стыки рельсов под колесами поезда. Как три года назад…

— Конечно, мы встретились здесь случайно… — вдруг с невольным раздражением вырвалось у него.

— Ну, можешь думать так, если хочешь…

— А если бы не встретились?

— Обязательно бы встретились!

— А что ты делала после тюрьмы?

— Была свободной!

— Вот как! Почему же я тебя не нашел?

— Когда?

— Я приехал, чтобы встретить тебя у тюрьмы.

— Да, я знаю. — Она сжала руку Синга своими тонкими пальцами. — Но меня освободили на месяц раньше.

— Ну, и почему ты не известила меня?

— Ведь мы же встретились!

— Но где ты была? — Он все-таки не в силах был сдержать раздражение.

— Ты хотел бы быть со мной в это время? — спросила она мягко.

К чему эти вопросы? — подумал Синг. Но если она снова попадет в тюрьму, он опять потеряет Лаласу.

— Как же ты будешь служить стране? — пробормотал он.

— Я больше не участвую в антибританском движении, — решительно сказала Лаласа. — Я хочу выйти за тебя замуж и рожать детей — тебе и стране. — Сидящий напротив мужчина сложил газету и удивленно уставился на Лаласу.

— Твое настроение, я вижу, переменилось?

— У меня теперь не лежит душа к этому, — задумчиво ответила она.

Зачем эти вопросы? — снова подумал Синг. Обнять ее, выйти из поезда, побыть с ней где-нибудь, только вдвоем…

— Этими сатьяграхами да сидением в тюрьме свободы не добьешься! — спокойно сказала Лаласа.

— Почему это?! — сердито вмешался толстяк, сидевший напротив.

— Если бы ты видел в тюрьме некоторых наших лидеров, ты бы меня понял! — ответила Лаласа, обращаясь по-прежнему к Сингу. — Они нарушили законы, но какое у них почтение перед этими же законами! Они выступали против правительства и попали в тюрьму, но как они ведут себя в тюрьме — клянчат, дают взятки, обманывают. Сила духа не продается в лавках! Ее надо воспитывать в себе, чтобы спокойно, уверенно противостоять угнетателям! А таким людям, как они, доверять нельзя.

— Так что же? У нас, по-вашему, нет людей, которые могут возглавить борьбу? — спросил второй пассажир, усатый и темнолицый.

— Вовсе нет. Но глупо думать, что индийцы способны обрести какую-то особую духовную силу и что если ее обретут двое-трое, то вся страна «приложится» к ним.

— Ну и что же, по-вашему, нужно сидеть сложа руки?

— Наша страна станет свободной. Или совершится революция и прольются потоки крови, или вдруг сложится благоприятная международная обстановка — тем или иным путем мы получим свободу. Но сатьяграхой мы не добьемся ничего.

— Значит, вы считаете, что Ганди не прав?

— Конечно! Его вера в возможность добиться свободы путем поисков истины придает ему великую силу. Но думать, что эту веру разделят с ним не только десяток учеников, а миллионы невежественных людей, нелепо.

— Значит, весь народ нашей страны невежествен?

— Включая вас обоих, — отрезала она, и на этом разговор окончился.

* * *

Мать и младший брат Синга были против его женитьбы на Лаласе, хотя и не говорили этого прямо. Но еще до свадьбы вся семья была словно околдована чарами Лаласы. А Синг совсем потерял голову. Лаласа пыталась отрезвить его задорной насмешкой, но это не помогало.

— Смотри, как бы ты не разочаровался во мне после свадьбы! — говорила она.

— Разочароваться в тебе?.. Да что ты!

— Мне кажется, ты наделяешь меня какими-то волшебными силами, возносишь на пьедестал. Ты создаешь для себя какой-то фантастический образ, видишь меня вовсе не такой, какая я есть. Но я далека от совершенства!

— Я тебя лучше знаю, чем ты сама. Что еще ты хочешь сказать? — высокомерно возразил он.

— Из меня не выйдет покорной жены, запомни это. И еще одно уясни себе. Ты воображаешь, что я идеальная женщина. Это не так. Но ты мне не веришь. А вот я не считаю тебя идеальным мужчиной, потому что идеальных мужчин на свете нет — я в этом твердо убеждена. Ты для меня «next best»[53], поэтому я выхожу за тебя. Идеальных женщин тоже не бывает, но ты уверен, что нашел ее. Я в тебе не разочаруюсь, потому что не считаю тебя идеалом. А вот ты во мне разочаруешься непременно. И не вспомнишь тогда, что я тебя предупреждала, но я все-таки тебя предупреждаю, — закончила она с неожиданной серьезностью.

Сингу стало не по себе.

— Лаласа! Ты называешь меня «next best», я для тебя не идеальный мужчина, но ты любишь меня? Это настоящая любовь?

— Я люблю тебя, но сама не знаю — настоящая ли это любовь, потому что просто не знаю, что такое настоящая любовь.

— Ты шутишь! — сказал он.

— Нет, я говорю серьезно. Большую любовь воспевали средневековые поэты, в наше время о ней писал Чалам. Я ее не испытала; и сомневаюсь, может ли она быть вообще. Мне кажется, что я не создана для такой любви, она чужда моей природе. Откуда мне знать, придет ли ко мне когда-нибудь такая любовь?

— А что же тогда было с Адамсом?

— О, нечто совсем другое. Желание вывести из себя надзирательницу, презрение к условностям, тяга юности к авантюрным приключениям, но не любовь. Да я его давно забыла.

— Но он для тебя значил, наверное, больше, чем я… Если бы мы случайно не встретились в поезде… Ты ведь и не вспомнила обо мне, выйдя из тюрьмы!

— Замолчи, глупый! Я в тюрьме только о тебе и думала. После тюрьмы я не могла сразу встретиться с тобой. Мой отец был тяжело болен, и я ухаживала за ним. А нашу встречу в поезде я подстроила. Теперь тебе понятно?

— Теперь понятно. Только уверена ли ты, что…

— Если будешь дожидаться, пока появится твердая уверенность, то всю жизнь прождешь. Без всякого сомнения в этой жизни можно быть уверенным только в том, что в конце концов умрешь. Поэтому давай поженимся! — закончила она со смехом.

* * *

Когда в Анантапурам приезжал какой-нибудь известный артист, его принимали с помпой. Так же встречали и Мальванкара. Мальванкар был красив, хотя его, пожалуй, портила чрезмерная полнота. Он прекрасно играл и пел, а также обладал качествами, которые ценятся в обществе, — умел оживить беседу сплетнями о политических деятелях, артистах, писателях, отличиться в игре на бильярде и в бридж. Неудивительно, что жители Анантапурама были без ума от Мальванкара. Он жил в доме Шешадри-гару, там и состоялись его первые два концерта. Мальванкару бурно аплодировали, преподносили ценные подарки. На третий концерт были приглашены и женщины, в том числе Лаласа. Лаласе очень хотелось попасть на концерт Мальванкара, потому что она уже слышала его пение и игру в Мадрасе и считала его замечательным музыкантом.

Концерт прошел с необычайным успехом, начался в десять часов вечера и продолжался до самого утра. В воздухе носился аромат духов. Зал украшен был цветами. В перерывах подавали чай, бетель, велись разговоры… Кто-то язвительно заметил, что пение Мальванкара сегодня так прекрасно оттого, что его вдохновляет присутствие женщин, но большинство решительно запротестовало против этого злословия.

Еще до этого концерта Синг встречался с Мальванкаром в клубе и в доме Шешадри-гару и подружился с ним.

Синг и Лаласа сидели в первом ряду, и глаза Мальванкара, казалось, все время были устремлены на них. Он пел песни на разных языках — о страсти, о красоте, о любви к родине. Его талант раскрывался с поразительной силой. Его пение завораживало, все слушатели были словно околдованы, но гордая Лаласа испытывала смятение. Ведь она, утверждая свою независимость, вырвалась даже из пут великого Ганди. Она не хотела попасть в сети Мальванкара, уступить ему хотя бы частицу своей сущности, подчиниться волшебству музыки, проникающей в ее душу. Во взгляде Лаласы появлялись то удивление, то страх, то радость. Синг понял, что в душе Лаласы происходит борьба, и хотел увести ее, но она воспротивилась. Бежать с поля боя было не в ее натуре. Синг прекратил свои попытки. Будь он настоящим мужчиной, думал Синг потом, он должен был бы силой увести Лаласу. Но общество диктует свои законы, и правила приличия одержали верх над его чувством.

Концерт кончился, Лаласа и Синг встали. Мальванкар тотчас подошел к ним.

— Вы прекрасно пели, — с трудом выдавил из себя Синг.

— А как она[54] считает? — сияя улыбкой, спросил Мальванкар. Лаласа молчала. Стояла, потупившись, — гордая умница Лаласа, никогда ни перед кем не опускавшая взгляда.

— Значит, ей не понравилось?

Она продолжала молчать. Порывисто схватила руку мужа и повернулась к Мальванкару спиной.

— Ну что ж, — Мальванкар снова обратился к Сингу, — придется мне спеть еще раз специально для вашей жены.

— Разве вы не уезжаете? — вырвалось у Лаласы.

— Теперь не уеду. Останусь, чтобы спеть для вас.

— Но Шиварао-гару ждет вас в Баллари, — воскликнул Синг. — И Кайласам писал…

— Пускай ждут! — засмеялся Мальванкар.

Он проводил их и, стоя в дверях, воскликнул:

— Я приду к вам завтра!

С того вечера между Сингом и Лаласой будто пролегла глубокая пропасть.

Когда на следующий день Синг вернулся из суда, младший брат Мадхава, глядя на него, как всегда, безгранично преданно, нерешительно сказал:

— Сегодня Мальванкар приходил, пел для Лаласы.

— Да, он обещал, — отозвался Синг.

— Но без вас!

У Синга заныло сердце.

— Ну и что же? — заметил он с притворным спокойствием. — Вы с женой слушали, наверно?

— Да, мы слушали. И матушка тоже.

Мадхава некоторое время помолчал, потом продолжал так же испуганно и нерешительно:

— Он поиграл немного, потом сказал: «Мне что-то не по себе. Вы все лучше уйдите, я не могу сегодня играть и петь для нескольких человек». Я ответил ему: «Ну что ж. Если вы сегодня не в форме, приходите в другой раз, когда старший брат будет дома». «Нет, — отрезал он, — я пришел, чтобы играть для нее, и не могу сосредоточиться при вас». Сестрица молчала. Он не двигался с места, мы тоже. «Вы думаете, что я могу петь в таком настроении? Так вы и не уйдете?» — продолжал он настаивать на своем. Тут сестрица встала и ушла в свою комнату. Мы тоже ушли, оставив его в гостиной одного. Но через некоторое время услышали пение в комнате сестрицы. В вашей комнате, братец, — со слезами в голосе закончил Мадхава.

Что мог сказать Синг? Он пытался скрыть от Мадхавы возмущение, гнев и боль, отразившиеся на его лице.

Лаласа стояла у окна и не повернула к нему головы.

— Мальванкар играл для тебя в этой комнате?

— А что, уже поступила жалоба на меня?

— Но это же неприлично, Лаласа.

— В жизни есть вещи более важные, чем приличия.

— А именно?

— Жизненный опыт!

— Какого рода опыт?

— Любой опыт обогащает.

— Но в данном случае — какой опыт?

Лаласа не удостоила его ответом.

Этой ночью она, как обычно, не отказала Сингу, но между ними уже не было нежности.

Мальванкар стал приходить ежедневно, пел и играл в комнате Лаласы.

Каждый вечер брат жаловался Сингу, мать молча плакала. Брат сообщил Сингу, что в городе уже все известно.

— Братец, давайте, завтра выгоним его.

— Зачем же устраивать скандал? — сердито возразил Синг.

Его домочадцы — и брат, и мать — бранили только Мальванкара, ни словом не упрекая Лаласу, хотя бог знает что они о ней думали! В доме придерживались старых индийских традиций: близких родственников — мать, брата, сына, свояченицу — необходимо почитать. Хотя Чалам нередко иронизирует над этой традицией, подумал Синг.

— Почему вы все такие подозрительные?

— А ты, братец, — удивился Мадхава, — считаешь наши подозрения необоснованными?

Что мог сказать Синг?

— Разве тебе безразлично, что по городу ходят слухи? — продолжал Мадхава. — Как смотреть людям в глаза? Ты хочешь, чтобы твой брат молчал и ни во что не вмешивался?

— Ты думаешь, Лаласа влюбилась в него?

— Я думаю, что женщине так вести себя не подобает.

— Хорошо, я приму меры!

Войдя в комнату, Синг бросил Лаласе:

— Ты должна поговорить со своим распрекрасным другом! Пора положить этому конец!

— Ну что ж, я уйду из дому, — ответила Лаласа.

Он так и думал, что она это скажет. Так и знал.

— Я сам с ним поговорю, — сказал он и вышел.

Синг направился в клуб. Он редко бывал там, но слышал, что Мальванкар ходит в клуб каждый день. Он еще не знал, как поступит, но чувствовал, что должен что-то предпринять. Он прошел через сад, с веранды клуба доносился голос Мальванкара.

— Из Баллари телеграмма пришла, просят меня немедленно приехать…

— Телеграфируйте, что вас тут удерживают прекрасные ручки, — хихикнул в ответ собеседник. Синг остановился как вкопанный.

— У этой… не только ручки, еще кое-что есть. Я не мальчишка, чтобы красивыми ручками любоваться, мне другое нужно… (Четко прозвучало непристойное выражение.)

Синг ворвался на веранду и ударом в грудь опрокинул Мальванкара на землю. Друзья Мальванкара схватили Синга. Мальванкар поднялся и, проходя мимо Синга, прошипел ему в лицо:

— Ничего, ты еще получишь свое.

Синга отпустили. Он повернулся и ринулся бежать прочь, радуясь, что сумел поквитаться с Мальванкаром. Теперь он расскажет Лаласе, как говорил о ней Мальванкар, и чары его рассеются. Но сможет ли он сказать ей, произнести это вслух? А как она отнесется к тому, что он ударил Мальванкара?

Ну допустим, Мальванкар уедет. Возродится ли любовь Лаласы к Сингу, вернется ли его вера в Лаласу, его гордость, восхищение ею?.. Но об этом будет время подумать потом… Сейчас главное, чтобы Мальванкар скорее уехал…

Синг шел быстро, спутанные мысли вихрем проносились в его голове. Неожиданно для себя он оказался очень скоро у ворот своего дома и увидел автомобиль. Кто-то приехал к нему, Сингу. Но он не может сейчас ни с кем разговаривать! Лучше войти в дом через задний вход и подняться на второй этаж. Он обошел дом кругом и вдруг услышал голоса за деревьями в саду.

— Оставь меня, я не пойду… — Голос Лаласы. Шумное дыхание…

— Заткнись! Пойдешь, а то убью… — Голос Мальванкара.

Смех Лаласы. И в эту минуту Синг осознал, что самым большим преступлением в его жизни — преступлением против самого себя — была его слепая любовь к Лаласе. Он чтил ее, он, можно сказать, поклонялся ей. Что же делать — уйти немедленно, пока они не заметили его?

— Я все скажу ему завтра, и тогда…

— Незачем, пойдешь и сегодня, шлюха…

Не в силах больше слушать, Синг включил карманный фонарик и направил свет в ту сторону, откуда доносились голоса. Мальванкар тащил Лаласу за руку в крытую беседку за домом. При вспышке света он отпустил ее. Коса Лаласы растрепалась, жакет был порван.

Не опуская фонаря, Синг подошел к ним. Лаласа смотрела на него, до крови закусив губу.

— Идем, — сказал ей Синг.

Она безучастно двинулась за ним. Даже не оглянулась на Мальванкара. Синг почувствовал щемящую жалость.

Войдя в комнату, он спросил почти спокойно:

— Ну что же, Лаласа? Что теперь?

Он уже справился с собой. Прошла вспышка ревности. Исчезло желание избить ее до смерти или, бросив на кровать, грубо овладеть ею.

— Я уеду, — твердо ответила она.

— С ним?

— Не все ли равно?

— Разберемся — в чем же дело? Ты так безумно в него влюбилась?

— Не все ли тебе равно? У меня все спуталось в голове, я сама не знаю. Какой смысл разбирать все это и рассуждать?..

— Он тебя любит, боготворит?

— Перестань! Ты ничего не понимаешь…

— Ты ему веришь?

— Нет.

— Как же тогда?

— А тебе-то что? Оставь меня в покое!

Продолжать разговор было бессмысленно. Снова вспыхнула злость, захотелось жестоко избить Лаласу. Наверно, он мог бы и убить, но он не тронул ее. Пусть она уезжает, решил он.

Наутро два младших брата Синга пришли к нему.

— Она уедет с ним, — сказал им Синг.

— Как?! — вскричали оба. — Этот негодяй увезет нашу сестренку? Не позволим! — И они ринулись куда-то — уговорить Лаласу, наказать обидчика.

— Подождите, — строгим окриком остановил их Синг. — Я сам велел Лаласе уезжать.

Они не могли поверить своим ушам.

— Что ты говоришь, братец! Ведь это же позор!

— Я отправляюсь в Мадрас. Обещайте мне ни в чем не препятствовать Лаласе.

Он уехал и через три дня получил известие, что Лаласа покинула дом.

Во время долгих мучительных размышлений о случившемся Синг невольно вспомнил слова Лаласы накануне их свадьбы. Он тогда счел их шуткой, задорной насмешкой, а выходит, она была права.

Через три месяца он узнал, что Лаласа бросила Мальванкара. Или он ее бросил? Тогда-то она написала Сингу письмо, на которое он не ответил.

Неужели это ее он встретил в Бхимли? Что она здесь делает? Узнала ли она его?

На следующий день Дешикачари снова подошел к ним на пляже.

— Зачем же вы пошли так далеко, не посоветовавшись со мной? Натерпелись страху? — спросил он.

Непонятно, откуда же он знает?

— Да ничего, не так уж и испугались, — возразил Нарасимха Рао. — Конечно, темно, место незнакомое…

— Вам просто повезло, что она там оказалась.

— Кто — она? — спросил Синг.

— Моя жена.

Она — жена Дешикачари! Лаласа это или другая женщина?

— А как ее зовут?

— Я не знаю.

— Как же это?

— Долго рассказывать…

— Но вы же как-то ее зовете? — вмешался Нарасимха Рао.

— Я зову ее «Лаль». Но это не настоящее ее имя.

И снова Синг стал ломать голову над вопросом, который с прошлой ночи мучил его, как ноющий зуб, как боль в ухе, — Лаласа это или нет?

Если окажется, что это действительно Лаласа, — что же ему делать тогда? Предложить ей уехать с ним, снова стать его женой? А она согласится ли на это? Он находился в полной растерянности. В отношениях между мужчиной и женщиной ни ум, ни здравый смысл роли не играют. Самые мудрые люди ведут себя в любви как глупцы или безумцы; жизненный опыт делает человека сильнее, умнее, удачливее, но здесь и юноша и старик становятся игрушкой каких-то непостижимых стихий.

Он должен встретиться с Лаласой, решил Синг, поговорить с ней. Но если это Лаласа, как могло случиться, что они до сих пор не встретились в этом маленьком Бхимли? Как могла Лаласа — если это Лаласа, — так любившая общество, всегда окруженная людьми, жить здесь, в Бхимли, отшельницей какой-то, невидимкой? Как могла гордая, непримиримая Лаласа выйти замуж за мошенника Дешикачари? Полюбить его? Найти с ним счастье? При этой мысли Синга передернуло. Пожалуй, очень немногие мужчины равнодушно относятся к тому, что бросившая их или даже брошенная ими женщина нашла счастье с другим; вероятно, ни один мужчина не способен радоваться этому.

Вечером на пляже Дешикачари был окружен многочисленными знакомыми. Он забавно описывал свои похождения во время войны. Синг уже слышал раньше о том, что Дешикачари воевал в Месопотамии и Египте. Сегодня он рассказал о своем романе со знатной красавицей персиянкой во время путешествия через пустыню. Эта любовь и осветила и омрачила его жизнь. До сих пор он тоскует по той женщине, признался Дешикачари.

Солнце садилось за горой, освещая ее алым светом. «Что ты все бьешься о мое подножие?», — спрашивала гора у моря. А море, на миг замершее в неподвижности, вдруг снова яростно кидалось на берег, как прирученная львица, которую раздразнили окровавленным платком заката.

Синга взбудоражили рассказы Дешикачари об арабских красавицах, жестоких в любви, искусных в страсти, способных в один миг дерзко поставить на кон любовь и саму жизнь. Это были такие женщины, как Лаласа — Лаласа, которую он не сумел удержать и не смог вернуть из-за своей слабости, из-за того, что у него недостало деликатности, великодушия, любви. Охваченный смятением, Синг выбрался из толпы, окружившей Дешикачари, и направился в сторону гор.

Надо найти ту женщину. Надо убедиться, Лаласа ли это. Что дальше — неважно, там видно будет. Сколько ни гадай — судьбы не угадаешь.

Значит, идти? Поговорить с ней? Нельзя больше медлить, раздумывать. Раздумье убивает решимость, читал Синг у Шекспира.

Он даже не шел, а бежал, не глядя ни да море, ни на большие старые деревья вдоль дороги, ни на беззаботных деревенских юношей, поющих около своих хижин.

Добежал до бунгало, дверь открыта. Он обошел вокруг дома. Наверное, она на кухне, готовит ужин для Дешикачари. Его Лаласа! А если его увидят слуги? Ну что же!

Аромат жасмина, чириканье воробьев, порхающих среди ветвей, пронзительный крик иволги. Жужжащий пчелиный рой…

Ступени, устланные шелковыми коврами. Кухня на веранде — ее здесь нет.

Он идет дальше, — это гостиная. Мягкие кресла. На стене — большая репродукция «Умы» Абаниндраната[55]. Боковая дверь, вероятно, ведет в спальню. Откинув синюю штору, он входит в комнату.

Она сидит у окна и глядит на море. В руках нераскрытая книга — «Заблудившиеся птицы» Рабиндраната Тагора. На книге, на ее руках играют золотистые блики заходящего солнца. Книга падает, женщина вздрагивает и испуганно смотрит на Синга.

— Лаласа!

— Что такое?

— Лаласа? Ты ведь Лаласа?

Она молчит. Он смотрит на нее, как невиновный подсудимый на судью, готовящегося вынести ему смертный приговор. Эти две минуты жизни, пока приговор не вынесен, — две драгоценные минуты. Эти бесконечные, невозвратимые мгновения!

— Лаласа? Что за Лаласа? А вы кто такой?

— Я… Вы оказали вчера нам помощь. Около скалы…

— Я не знаю, кто вы такой и о какой Лаласе говорите!

— Разве ты — не Лаласа?

— Нет!

— Как твое имя?

— Неважно. Но мое имя — не Лаласа.

Он впился в нее взглядом. Если это и Лаласа, то она очень изменилась. Но нет, это не Лаласа. Такое спокойствие — не только в лице, во всем ее облике! Прежняя Лаласа была порывистой, стремительной, ее красота сверкала, как беспокойный луч. Той Лаласе не было дела до всего мира — она думала только о своем возлюбленном. Теперь красота Лаласы напоминала об отрадной прохладе лунного света. В ней чувствовалась ясность существа, отмеченного гармонической цельностью и слитностью с прекрасным миром природы. Кругом нее — мир. Щебет птиц в листве… Звон тарелок в кухне. Колышущиеся от ветра занавески. Вдали — шум моря. Спускаются сумерки. Кругом — мир. Если прислонить голову к ее груди, то спокойствие и мир воцарятся в смятенном сердце; если она опустит на эту голову свои нежные руки, они даруют счастливый мирный сон. Но она уже отвернулась от него и снова спокойно глядела в окно, выходящее на море. А он, зачарованный, не мог оторвать от нее взгляда.

— Значит, вы не Лаласа? — наконец выговорил он. — Я ошибся, извините меня!

— Хорошо, уходите!

— Но я должен прийти еще раз!

— Достаточно и сегодняшнего визита, — усмехнулась она.

— Вы должны поверить, что я искренне сожалею…

— Эти сожаления, извинения — пустые слова!

— Вы сердиты сейчас. Ведь я в самом деле…

— Ну полно. Идите же, не надо вам находиться в этой комнате.

— Я подожду вас на террасе. Придете туда?

— Нет. Зачем?

— Жаль…

— Уходите… — повторила она строго.

— Не сердитесь на меня. До свидания.

Он направился к двери, но, дойдя до порога, остановился и вернулся снова. Она, раскрыв книгу Тагора, глядела в окно.

— Простите меня. Еще одно слово. Вы совсем не бываете в обществе? Где я могу вас увидеть?

— Это не нужно.

— Почему?

Она не ответила.

— Меня влечет к вам, я не могу этому противиться. Не ставьте мне это в вину.

— О какой вине вы говорите?

— Ну… Я имею в виду… Мне хотелось бы вас видеть. Можно назвать это страстью.

— И это вы считаете виной?

Он молчал, не зная что ответить. Какой смысл имеют ее слова? Если в нем возродилась страсть к Лаласе, так она не считает это виной?

— Вы пробудили во мне воспоминания о прошлом.

— Если Лаласа — ваше прошлое, то забудьте ее. Зачем копаться в прошлом, причиняя себе ненужную боль?.. — сказала она, откинувшись на спинку кресла, и мягко улыбнулась.

Но это же ее улыбка, улыбка Лаласы! Он шагнул к ней.

— Лаласа… Ведь ты же Лаласа… Не мучь меня… Откройся мне!

Она медленно закрыла книгу, встала и взяла его за руку.

— Лаласа, моя Лаласа! — шептал он, не смея обнять ее.

— Уходите, — сказала она мягко и, продолжая держать его за руку, вывела в гостиную, потом на веранду. Оставив его там, вернулась в комнаты и закрыла за собой дверь. Растерянный Синг услышал поворот ключа.

* * *

Когда Синг снова добрался до берега моря, он увидел, что отдыхающие по-прежнему толпятся вокруг Дешикачари. Синг не спеша подошел к ним. В его душе бушевала ярость, он ненавидел этого человека, завладевшего его женой. Как он сумел ее добиться? Его, Синга, связывают с Лаласой столько нитей прошлого — воспоминания о надеждах, страсть, ненависть… Вдруг его словно озарило — он понял, как необходима ему Лаласа. И опять сомнение — а Лаласа ли это? Если это Лаласа, она не могла бы играть такую комедию, притворяться, что не знает его, Синга! А если это все-таки не Лаласа? Что он тогда скажет Дешикачари, когда тот узнает о его визите? Он сел на песок невдалеке от курортников, собравшихся вокруг Дешикачари, и стал прислушиваться. Его друг Нарасимха Рао рассказывал о фотографии морского пляжа в американском журнале, которая, как ни странно, и натолкнула их на мысль поехать в Бхимли.

— Ну и что же, понравился ли вам Бхимли? — с улыбкой спросил его Сатьянараяна, один из местных жителей.

— Женщин в Бхимли на пляже очень мало, — заметил Нарасимха Рао, вспоминая картинку из журнала.

— Это же Индия, — с гордостью возразил Сатьянараяна.

— Что же, в Индии женщинам и на пляж ходить нельзя? — поддел его Нарасимха Рао.

— Не спорьте, друзья! Что поделаешь, если женщинам достаточно любоваться красотой природы, а мужчины хотят еще любоваться красотой женщин, — пошутил Дешикачари.

— Иностранцы, которые бывают на наших курортах, будут думать, что в Индии нет красивых женщин, или решат, будто они стыдятся себя показывать, оттого что безобразны.

— Что за глупые шутки! Вы прекрасно знаете, что это не в обычаях нашей страны, — рассердился Сатьянараяна. — Наши женщины не так воспитаны, чтобы выставлять напоказ свою красоту.

— Красота — великая сила, — вмешался Дешикачари. — Использовать ее для возбуждения низменной страсти — недостойно.

— Что толку от красоты, если женщины лишены свободы? Мужчина идет, куда ему вздумается, а женщина не смеет этого делать — она должна сидеть на кухне, — неожиданно напал на Дешикачари сидящий в стороне Синг, которого до сих пор никто не заметил.

— Надо еще спросить самих женщин, что им больше по душе? — парировал Дешикачари.

— Да, им с детства внушают, что их священный долг — сидеть дома и готовить пищу. Вот и сумели убедить, что свобода женщине ни к чему, — сердито бросил Синг.

— Ну и что же! Если они счастливы, сидя дома, то зачем их тащить на пляж? Мужчина, который чтит свою жену, не возьмет ее с собой на пляж или в ресторан. Женщина — это как драгоценность. Ее красотой надо любоваться. Наши традиции обесценятся, если мы будем следовать западным обычаям и всюду водить с собой жен. Женщина по своей природе эмоциональна, для нее естественно говорить о чувствах, о любви. Если вы начнете втягивать ее в споры о научных проблемах, о политике, то она, как попугай, будет повторять то, что говорят мужчины, — закончил Дешикачари.

— Значит, по-вашему, все женщины глупы? — возмутился Синг.

— Ну и не беда, если так, — с лукавым блеском во взгляде отозвался Дешикачари.

— Это мужчины выдумали, что женщины не способны ни к чему, кроме домашней работы. И все для того, чтобы запереть женщину в доме. Почитайте-ка роман «Женщина» Чалама! — не унимался Синг.

— Ваш Чалам — просто дурак с благими намерениями! Почитайте лучше статью Тагора «Женщина», — ответил Дешикачари.

— Но разве мужчина не использует традиции для своей выгоды, разве интересы женщин не приносятся постоянно в жертву мужскому эгоизму?

— Умный эгоист всегда использует для своей выгоды какую-нибудь теорию. Возьмите, к примеру, учение Ганди о простой жизни — даже из него некоторые «приверженцы» сумели извлечь пользу.

— Но и Ганди впоследствии стал призывать к свободе для женщин.

— Почему же он не предоставил этой свободы своей жене? — вмешался Нарасимха Рао.

— Кто же против свободы. Весь вопрос в том, совместимы ли свобода женщин и счастье, — сказал Дешикачари, поднимаясь с песка. Все поднялись вслед за ним. Дешикачари подошел к Сингу и положил руку ему на плечо. Они шли рядом.

— Я тороплюсь домой, потому что жена уже ждет меня. Я всегда прихожу вовремя, что бы ни случилось; даже землетрясение меня не остановит, — с улыбкой сказал он.

— Откуда родом ваша жена? — спросил Синг.

— Отсюда, из Бхимли.

— Кто ее родители?

— Они умерли.

— А родные у нее есть?

— Никого нет, кажется.

— Разве вы не знаете?

— Не знаю.

— А как ее зовут?

— Я уже говорил вам, что не знаю. — Немного помолчав, Дешикачари сказал: — Вы, конечно, не верите, когда я говорю «не знаю». Думаете, я вас обманываю. Но зачем нужно знать что-то еще, кроме самых главных, необходимых для счастья вещей? Зачем вам нужно что-то знать о моей жене?

— Мне кажется, я ее встречал…

— Ну и что же? Может быть, ее, а может быть, похожую на нее женщину… Зачем вам разузнавать, расспрашивать? Оставьте это. Предположим, узнаете, кто она, — что вам это даст?

— Для меня это очень важно. Если вы не хотите сказать, то я обращусь к ней самой.

— Зачем вам, постороннему человеку, это нужно?..

— Но она жена вам или нет?

— Это вас не касается. А если вы собираетесь разузнавать у нее, то это неделикатно. Какое право вы имеете вторгаться в чужую жизнь? Послушайтесь меня и оставьте ее в покое, — закончил он устало.

— Я уже спрашивал ее сегодня вечером!

— Когда же?

— Я был в вашем доме.

Дешикачари ничего не ответил. Ветер с моря шумел в ушах Синга. Молчание нависло, как черная тень высокой горы.

— Раз вы не соблюдаете самых обычных правил приличия, то и с вами надо обращаться соответственно, — сказал наконец Дешикачари и, резко повернувшись, ушел.

* * *

После ужина друзья снова пошли на пляж. Они довольно долго молча сидели на песке, глядя на лунную дорожку в море; Лакшмана Синг собрался с духом и рассказал Нарасимхе Рао свою историю.

— Я не могу поверить, что это не Лаласа, убежден, что это она, — закончил он.

— Ну допустим, что это она, — заметил Нарасимха Рао. — Но она решила забыть тебя и не хочет узнавать. Зачем же ты ей снова докучаешь?

— Я не могу жить без нее.

— Но ты поступил бестактно, заявившись к ним в дом вчера вечером.

— Разве ты не можешь понять меня? Я был растерян, не знал, как лучше поступить. Утопающий за соломинку хватается.

— Зачем ты затеял все это? Уедем домой!

— Я увезу ее с собой!

— Увезешь? После того как она столько времени прожила с другим! Ты разобьешь три жизни.

— Это моя Лаласа, моя жена. Дешикачари сказал мне, что не знает ее имени. Можно ли поверить этому? Он ее чем-то запугал, заставил с ним жить. Ведь он старик. Посмотри на его пузо! Что общего у него с Лаласой?

— Дешикачари — опасный человек. Он уже предупредил тебя, поберегись, — сказал Нарасимха Рао. — И все-таки, пожалуй, ты прав. Тебе нужно увидеть ее еще раз и окончательно убедиться, Лаласа это или нет.

На другой день, сидя утром на веранде, Лакшмана Синг довольно фальшиво напевал новую песенку:

На ее лице прелестном Черные глаза блестят, Словно…

— Уж эти модные песни! — заметил, входя, Дешикачари. — Дурак поэт сравнивает глаза девушки с виноградинами. Разве в классической поэзии мало прекрасных сравнений?! Так нет, современным поэтам надо оригинальничать!

Синг, изумленно уставившись на Дешикачари, чьего прихода он никак не ждал, сначала и не заметил женщину за его внушительной фигурой.

— Наверное, автор этой песенки очень молод, отсюда и стремление к новым образам, — сказала она, выходя из-за спины мужа.

Синг и Нарасимха Рао предложили гостям сесть, и несколько минут прошло в растерянном молчании; наконец Нарасимха Рао сказал, что пойдет распорядиться насчет чая.

— Я уже давно просил Лаль навестить как-нибудь вас вместе со мной, и вот сегодня она смогла выйти, — проговорил Дешикачари.

Зачем они пришли? Чтобы насмехаться над ним, мучить его? Он должен быть настороже! Ее лицо, такое изменчивое, снова выглядело иным — как будто издалека, из страны грез она вернулась на землю. Она встала, подошла к полке в углу комнаты и принялась перебирать книги. Ее тонкие пальцы, узкие ладони… Синг уже не сомневался, что это Лаласа, конечно же, Лаласа.

— Эту книгу вы, наверное, любите, — сказала она, беря в руки «Садовник» Тагора. — Мне кажется, что вы — романтик.

— Да, я восхищаюсь Тагором, — согласился Синг. — В его поэзии есть и глубокое чувство прекрасного, и живой огонь…

— Но тем не менее это лживая книга. Такая поэзия не нужна Индии! — отрезала Лаласа.

— Значит, вы находите, что в современной поэзии много лжи? — удивленно спросил Синг.

— Не лжи, а воображения. В поэзии наша действительность преображается. По сути дела, нам рассказывают какие-то волшебные сказки, представляют жизнь совсем не такой, какая она есть. Наша литература оторвана от действительности. А ведь столько веков творчество писателей привлекает внимание людей именно потому, что их произведения отражают правду жизни, ее биение, ее трепет, — закончила Лаласа.

Слуга принес чай, горячие пирожки с овощной начинкой. После чая Нарасимха Рао предложил пойти на пляж.

— А миссис Дешикачари пойдет с нами? — спросил он.

— Нет, она пойдет домой, — резко ответил Дешикачари и продолжил спор о поэзии: — А я считаю иначе. Действительно, поэзия — чистая выдумка, плод воображения, ложь. Но она служит постижению высшей правды. Человек не может оторвать взор от земли и устремить его в небо, его кругозор ограничен. Подлинная поэзия обладает «третьим глазом».

— «Божественным зрением»? — спросил Нарасимха Рао.

— Именно так. Ну, пойдемте. Лаль, ты идешь домой?

— А нельзя ли ей пойти с нами?

— Она не хочет. Она решила еще раз увидеться с Сингом. Он ошибочно предполагал, что знает ее; мы пришли разуверить его.

Синг покраснел от досады. Это же настоящий заговор против него!

— Задержитесь, пожалуйста, еще на минуту, — решительно обратился он к Дешикачари. — Я сейчас все объясню. Мою жену звали Лаласа. Я полюбил ее, когда учился в колледже, долго страдал от любви и наконец женился на Лаласе. Я любил ее больше жизни и сейчас люблю. Четыре года назад она ушла от меня к знаменитому Мальванкару. Я уверен теперь, что эта женщина — Лаласа. Второй такой нет на свете. Это она, я не сомневаюсь. Только не знаю, почему она не хочет признаться.

— Если это она, что вы ей скажете? — спросил Дешикачари.

Лакшмана Синг молчал в замешательстве.

— Об этом потом, — ответил он наконец.

— Но надо же и ее спросить, — заметил Нарасимха Рао.

— Я люблю ее больше жизни, — повторил Синг.

— Почему же вы тогда позволили ей уйти? — резко спросил Дешикачари.

— Из уважения к ней, к ее свободе…

— Вы допустили ошибку. Большую ошибку! Женщину надо уважать. Но нельзя забывать о ее благе. Вы предали любовь.

— Что же, по-вашему, не надо было отпускать ее?

— Именно так. Вы дали ей свободу и очень гордитесь этим. А ваша любовь к ней? Как же она проявилась? Разве вы были уверены, что она найдет счастье с другим? Нет! Отпуская ее, вы предали любовь… Вы поступили так, руководствуясь своими принципами. Человек, который любит, никогда не убедит себя, что любимая женщина может быть счастлива с другим. Если же он все-таки убедит себя, это будет самообман. Отпустив свою жену, вы поступили безответственно и жестоко. Вы пренебрегли долгом. Вы считали главным в ваших отношениях взаимоуважение. И в этом ваша ошибка. Современные свободомыслящие юноши думают, что можно удержать женщину разговорами об уважении, чтением стихов. Но все это глупости…

— Как же, вы считаете, можно удержать?

— Это дано не всякому. Женщине нужен такой человек, в котором она чувствует силу духа, на которого может опереться. А если у мужчины нет этой твердости, уверенности в себе, то он возвеличивает женщину, поклоняется ей, боготворит ее. И несмотря на это, однажды она уходит, пренебрегая поклонением.

— А вы что-нибудь знаете о дальнейшей судьбе вашей жены? — вдруг спросила женщина, в упор глядя на Синга.

— Мальванкар бросил ее. Она писала, что хочет вернуться ко мне.

— И что же вы?

— Я не ответил…

— А еще утверждаете, что любите ее больше жизни, — сказала она с насмешкой в голосе.

Да, конечно же, это она — Лаласа, никакого сомнения быть не может!

— Но моя честь… Кроме того, мог ли я быть уверен, что она не уйдет снова, если вдруг опять ей кто-нибудь понравится?

— А сейчас вы в этом уверены? Вы ведь хотите, чтобы она вернулась, так я поняла?

— Я и сейчас не уверен. Но…

— Какой смысл рассуждать об этом. Вы просто безумец, если еще надеетесь вернуть эту женщину. Ваша жена, эта Лаласа… Потому-то она и ушла от вас — из-за вашего слабодушия. Женщины любят определенность, надежность…

— А что ж мне было делать? — сердито спросил Синг. — На замок ее запереть, что ли?

— Вы бы этого не сделали, потому что не верите в силу старых обычаев, — спокойно ответил Дешикачари.

— Можно подумать, что вы верите.

— Как сказать.

— И если вы почувствуете, что жена может от вас уйти, вы запрете ее на замок? — презрительно спросил Синг.

— От меня она не уйдет.

— Почему?

— По многим причинам. Я не верю, что она уйдет, — это раз. Кроме того, моя любовь не слепа — я не идеализирую свою жену, не считаю, что она бесценное сокровище, богиня, что подобной женщины на свете больше нет. Я не твержу ей, что не смогу жить без нее. Вы скажете, что это не любовь. Называйте как хотите. Но мы с ней живем в мире и согласии. Покой царит в нашем доме, и мы счастливы. Поэтому она и не уйдет от меня, — закончил Дешикачари, вставая.

— Если между двумя людьми существует настоящая любовь, в которой нет места эгоизму, то она подскажет, как поступить в беде, — проговорила женщина.

Они вчетвером вышли из дома и направились к пляжу. Недалеко от пляжа женщина, ни с кем не попрощавшись, свернула в переулок. Синг следил за ней взглядом и думал, что никогда не замечал в походке Лаласы такой легкости, плавности и стремительности. Может быть, это вовсе и не Лаласа?

На пляже Дешикачари сразу распрощался с ними; Синг и Нарасимха Рао направились к тому месту, где однажды ночью они встретили ее.

Нарасимхе Рао пришла в голову мысль, что эти дикие скалы, должно быть, излюбленное место бесстрашной Лаласы, и если вдруг они снова увидят ее, то он, Нарасимха Рао, уйдет, а Синг сможет объясниться с нею. В разговоре они то и дело возвращались к Дешикачари, поведение которого казалось им непонятным, а в голосе слышалась угроза. Лаласы они не дождались.

На следующий день пришло письмо — Дешикачари приглашал их на обед.

И вот они снова сидят на веранде его уютного бунгало и неторопливо потягивают виноградный сок. Она оказалась рядом с Сингом, и он все время испытывал неловкость и смущение. Она же разговаривала с ним спокойно и непринужденно. Его жена или не его жена? И чья же она все-таки жена? Какая, однако, искусная притворщица! Или действительно чужая женщина? Нет, он не может убедить себя в этом, не может смотреть на нее равнодушно, разговаривать с ней хладнокровно. И зачем только он приехал сюда?

Прохладный ветер с моря играл ее волосами. Лакшмане Сингу пришли на память слова, которые сказал ему сегодня на берегу моря Нарасимха Рао: «Даже если ты уверен, что она — твоя жена, в глубине души ты ведь не хочешь нарушать ее покоя». Да, думал Синг, когда видишь: это бунгало в густой тени деревьев, прекрасный тенистый сад, то понимаешь, что эти двое создали себе здесь остров мирного счастья и спокойствия.

— Мы последний раз у вас в гостях, — неожиданно сказал Синг. — Завтра уезжаем.

Хозяева заметили удивленный взгляд Нарасимхи Рао.

— Вы это решили внезапно? — спросил Дешикачари.

— Нам пора уезжать, — твердо повторил Синг.

Распорядившись убрать еду, она села рядом с ними.

— Расскажите о жене, которую вы ищете, — попросила женщина.

— Должно быть, совсем безрассудная была, — с усмешкой заметил Дешикачари.

— Нет, — запротестовал Лакшмана Синг, — она была на редкость умная, удивительно искренняя… Видно, я не подходил ей, — добавил он грустно.

— Каждый из нас чем-то не подходит своей жене, — возразил Дешикачари. — Разве тот, к кому она ушла, был лучше вас?

— Кто знает… С ее точки зрения, наверное, лучше.

— Хороший человек с любой точки зрения остается хорошим. Он мог показаться ей лучше, чем вы, это верно. Но нельзя признавать нечто реальным только потому, что оно кому-то представляется реальным. Мы привыкли называть это точкой зрения. А если у человека ошибочное, неверное восприятие? Правильнее все-таки считать: такому-то человеку показалось или представилось то-то и то-то, — сказал Дешикачари.

— Ну, а поэты, гении? У них ведь «особое зрение», особый взгляд на мир, — заметил Нарасимха Рао.

— Да, конечно. Их и не следует приравнивать к обычным людям. Но в данном случае речь идет о женщине, ослепленной страстью…

— Вы женитесь когда-нибудь снова? — спросила она, пристально взглянув на Синга.

— Нет, я не буду счастлив с другой женщиной. Кроме того, я все-таки надеюсь, что она вернется.

— А если она вернется, вы не станете упрекать ее?

— Нет…

Она не могла не уловить неуверенности в его ответе.

Дешикачари и его жена проводили друзей до калитки. Придя домой, Синг и Нарасимха Рао уложили вещи. Оба были грустны. Лакшмана Синг неожиданно предложил остаться на один день, но Нарасимха Рао настаивал на отъезде. Он твердо решил заставить друга покончить со всей этой историей.

— Хорошо, поедем, — сказал Лакшмана Синг, — но сегодня вечером я разыщу ее.

— Но зачем?

— Чтобы поговорить с ней еще раз…

— Синг, — мягко убеждал друга Нарасимха Рао. — Эти двое живут в мире и согласии. Она — особенная женщина. Многие супружеские пары живут в согласии, но далеко не у всех хватает духовных сил и ума достичь подлинной гармонии. А между этими супругами полное взаимное понимание. Они не расстанутся, — закончил Нарасимха Рао.

После чая друзья в последний раз отправились на пляж. Они пошли другой дорогой, чтобы избежать встречи с Дешикачари. Нарасимха Рао, встретив своих знакомых, остался с ними, а Лакшмана Синг один направился к морю. Близился вечер, и последние лучи солнца золотили пенящиеся волны. Синга охватила глубокая печаль. Все его терзания и непрестанное томление по Лаласе вдруг будто бы иссякли в нем. К чему все это? — с грустью подумал он. На землю медленно опускались сумерки, и вдруг он увидел женщину. Лаласа! Она стояла на большом камне, потом, сбросив жакет и сари, прыгнула в море. С такой высоты — в волны! Плыть в темноте при сильном волнении! И он еще всерьез думал, что увезет эту женщину с собой в Анантапурам. Безумец! А она по-прежнему бесстрашная, его Лаласа. И не думает об опасности — плывет, рассекая волны. Синг подошел к камню, на котором лежали синий жакет и сари. С берега ее уже не было видно. Покрытое пеной, катящее высокие валы, море выглядело угрожающим. Сингу стало страшно при мысли, что Лаласа где-то там, в волнах. Как хороша была ее фигура на камне — вытянутые вверх прекрасные руки, стройное тонкое тело, изгиб плеч. И эта женщина когда-то принадлежала ему! Да Лаласа ли это? И зачем она прыгнула в такое бурное море? Может быть, увидев его, решила избавиться от преследователя?

— Лаласа! Лаласа! — закричал он.

— Кто это? — отозвалась она.

— Это я, Синг. Как вы там? Сможете добраться до берега?

Смех. Молчание.

— Вы кого зовете? — голос слышится уже вблизи.

— Тебя!

— Да я же вовсе не Лаласа.

— Плыви скорей и выходи на берег.

— Что случилось?

— Я боюсь за тебя.

Смех.

— Выхожу. — Голос звучит совсем близко.

Руками она ухватилась за камень, подтянулась. Синг подбежал к камню, протянул ей руку.

— Не надо, я не соскользну, не бойтесь!

— Бог мой, ты же не взберешься… — И тут он оступился и упал в воду.

— Несносный дурак! — услышал Синг досадливый возглас, погружаясь с головой.

— Лаласа! Я же знаю, что ты — Лаласа! — кричал он, барахтаясь в волнах и глотая соленую морскую воду.

Когда Лакшмана Синг очнулся, то не сразу вспомнил, что с ним случилось. Голова его лежала на коленях женщины.

— Как вы себя чувствуете? — В голосе женщины звучали тревога и нежность.

Он снова закрыл глаза и затаил дыхание, чтобы волшебный сон не прервался. От мокрой одежды его стало знобить, но он боялся шевельнуться.

— Ох, горюшко мое! Чуть не утонул, — наклонившись над ним, сказала женщина с ласковой насмешкой в голосе, и ему показалось, что на лицо его упала теплая слеза.

— Далась вам ваша Лаласа!.. Почему вы думаете, что я Лаласа?

— Не отрицай, — перебил он ее.

— Ну не будем больше об этом. А то вы совсем голову потеряете. И так уже в море свалились, воды наглотались.

Он обнял ее за талию.

— Вы сможете идти? Вставайте, — проговорила она, но не отстранилась.

— Никуда я не пойду, я теперь с места не сдвинусь, — сказал он, притягивая ее к себе и прижимаясь головой к ее груди.

— Лаласа!..

— Да не Лаласа я.

— Но ты ведь узнала меня, поэтому и спасла.

— А незнакомого человека не надо спасать, по-вашему?

— Я должен получить от тебя ответ, моя ли ты Лаласа. Ну зачем ты меня мучаешь?

— Хорошо, пусть я буду Лаласа, называйте меня так, если хотите.

— Да, я буду звать тебя Лаласой!

— Согласна!

— Ты все шутишь надо мной. Но я не могу расстаться с тобой. Я верю, ты меня еще любишь. Если ты от меня отвернешься, я брошусь в море.

— Зачем без конца твердить: «Лаласа, Лаласа!» Почему бы нам не подружиться, если я и не та Лаласа?

— Но ты же все время скрываешься от меня!

— Больше не буду скрываться. Я вижу, вы очень любили свою жену. Я стану для вас Лаласой.

— И уедешь со мной?

— Лучше вы оставайтесь здесь.

— Как же я могу остаться?

— А я? Как я могу уехать?

— Почему не можешь?!

* * *

— Что случилось? Как это вас угораздило вымокнуть?! Схватите воспаление легких. Идите скорей в дом! — воскликнул Дешикачари, встретив их у ворот.

Они вошли в дом. Лакшмана Синг чувствовал такую слабость, что едва держался на ногах, и с трудом дошел до дивана.

— Лаль! Приготовь ему одежду, — сказал Дешикачари жене.

Он помог Сингу подняться с дивана и повел его в спальню, где с помощью слуги уложил в постель и дал выпить бренди. Синг крепко заснул. Вскоре на небе взошла полная луна, и Синг беспокойно зашевелился, оттого что лунный свет падал на его лицо. Ему приснился тревожный сон.

* * *

Этот сон снился ему всю ночь. Через окно, зарешеченное железным жалюзи, в комнату, залитую лунным светом, проникла Лаласа. Синг увидел ее и одновременно самого себя, спящего на кровати. Лаласа приблизилась и нежно коснулась ладонями его щек. Она села на край постели и прислонилась к нему, но он не проснулся. Мысленно Синг ругал самого себя: «Что же ты спишь, несчастный? Ведь Лаласа пришла к тебе, она рядом!» Увидев, что Синг не просыпается, Лаласа стала глядеть в окно на море. На губах ее — легкая улыбка, но глаза печальны. Снова повернувшись к Сингу, она легонько потрясла его за плечи. Он простонал во сне, заворочался и снова заснул. Она, решив его не будить, начала нежно перебирать его волосы, потом медленно поднялась.

— Она сейчас уйдет, проснись же! — закричал Синг своему спящему двойнику. Но тот, разбитый усталостью, наглотавшийся соленой воды, продолжал спать. И в это время в потоке лунного света, льющегося в окно, возникла огромная черная фигура Дешикачари. Увидев его, Лаласа задрожала.

— Уходи отсюда, Лаласа! Уходи! — прорычал Дешикачари.

Лаласа заметалась по комнате. Синг ощутил безмерную радость оттого, что ее назвали, ее признали Лаласой.

— Не бойся! Он ничего тебе не сделает. Ведь ты же моя жена! — крикнул он, но никто не услышал его слов.

— Уходи! Немедленно уходи! — снова взревел Дешикачари, протягивая руки к женщине. Лаласа, как испуганная птица, взлетела вверх и скрылась за окном. В ночи раздался пронзительный вскрик чайки, слившийся с шумом ветра.

* * *

Проснувшись, он помнил этот удивительный сон до мельчайших подробностей. Слуга принес чай. Синг принял ванну, надел лунги[56] и рубашку и вышел на веранду. Он чувствовал, что сегодня произойдет что-то необычайное, налетит «девятый вал» его жизни.

На веранде появился Нарасимха Рао.

— Ты, верно, страшно беспокоился обо мне? — спросил Синг.

— Сначала очень испугался, но потом пришел Дешикачари и рассказал, что случилось.

— Как? Специально пришел? Какое благородство, однако!

— Но ты послушай, что он сказал еще. Он настаивал, чтобы мы немедленно уехали в Анантапурам, — выпалил Нарасимха Рао.

Сингу подумалось, что он снова оказался пленником каких-то стихий. И ночной сон не выходил из головы.

— Нет, нам нельзя уезжать, а если он настаивает, то тем более. Теперь я твердо знаю, что он запугивает Лаласу. Я должен разобраться, в чем тут дело.

На веранду вошла Лаласа с чашкой чая в руках.

— Дешикачари встает после десяти, — объявила она. — Он выпил чаю и снова заснул.

Нарасимха Рао встал.

— Тогда, к сожалению, мы не сможем с ним попрощаться. Мы уезжаем, — сказал он.

— Но ваш друг говорил, что… — начала было Лаласа.

— Ну что ж, если он собирается остаться, я поеду один. — И он стал спускаться по ступенькам веранды, но потом, вернувшись, подошел к Лаласе и с улыбкой сказал: — Будьте добры к моему другу. Он прекрасный человек и любит вас.

На глазах Нарасимхи Рао блестели слезы, он растерянно взмахнул рукой и стремительно побежал по тропинке. На ветвях деревьев в саду щебетали птицы.

— Какой у вас преданный друг, — заметила Лаласа.

— С тех пор как от меня ушла Лаласа, я уже не верю ни в преданность, ни в дружбу. Такое оставляет осадок на всю жизнь. С изменой любимой не только рождается грусть об утрате, но и исчезает вера в людей. Даже искренние, доверчивые по природе люди становятся циниками, — закончил Синг, не глядя на Лаласу.

— Вы мне так и не рассказали, почему ушла от вас Лаласа, — сказала она, забирая у него пустую чашку.

— Зачем же мне рассказывать?

— То есть?

— Да ты ведь и есть «та Лаласа».

— Снова вы за свое?

— Да. Теперь уж я не сомневаюсь в этом.

— Ну ладно. Так или иначе, давайте разберемся, почему же эта Лаласа ушла от вас.

— Не знаю, смогу ли я беспристрастно и хладнокровно рассказать о прошлом?

— Все равно расскажите!

Он отошел от нее и посмотрел в сад сквозь кружево плюща, оплетавшего веранду.

— Нет! Я не могу…

Она вдруг сказала тихим голосом:

— Сегодня ночью я приходила к тебе.

Синг рванулся к ней:

— Приходила ко мне?

— Да, я люблю тебя…

— А я думал, что это сон.

— Но ты не просыпался.

— Лаласа, Лаласа! Что толку в этих пустых разговорах? Я уезжаю. Поедем со мной.

Она изумленно взглянула на него.

— Не отвечаешь?

— Но почему я должна уехать с тобой?

— Если ты сегодня ночью приходила ко мне, значит, еще любишь меня.

— И что же?

— Мы должны уехать вместе.

— В таком случае я не приходила сегодня ночью.

— Не приходила?

— То есть приходила во сне.

— В моем сне?

— В моем — тоже.

— Почему ты боишься Дешикачари?

— Во сне?

— И наяву.

— Я вовсе не боюсь его, и с чего бы это его бояться?

— И не хочешь признаться, что ты Лаласа? Ведь это же ее характер!

— Но я не Лаласа.

— Так кто же ты?

— Жена Дешикачари.

— Когда ты стала его женой? И как это случилось?

— Неважно.

— Ты все-таки не хочешь мне открыться?

— Зачем?

— Если ты убедишь меня, что ты — не Лаласа, я уеду со спокойной душой.

— И если я не Лаласа, ты не любишь меня?

— Нет.

— Ну, уезжай скорее!

— Ты огорчена?

— Конечно.

— А я, конечно, солгал, что не люблю тебя. Но сейчас ты — жена Дешикачари, и, говоря о своей любви, я нарушаю покой чужой семьи.

Ход его рассуждений явно не привел ее в восторг. Женщина не склонна принимать во внимание мораль, когда дело касается любви. Эта особенность женской психологии обычно приводит к трениям между высоконравственными мужчинами и любящими их женщинами.

— Если я та женщина, которую ты любил, ты готов бороться за меня, если я — теперь жена Дешикачари, ты отступаешь? Так я тебя поняла?

— Да. Это вторжение в чужую семью. Я не могу нарушить закон…

Лаласа подавила странный глуховатый смешок. Синг вопросительно посмотрел на нее.

— Какие узкие взгляды у этих поборников морали. Только и знают твердить о «несоответствии закону»!

— Ну уж, закон и этот Дешикачари явно не в ладах друг с другом, — не удержался от колкости и Синг.

— Да, в «соответствии с законом» его отправили в тюрьму.

— Ты об этом знаешь?

— В связи с этим делом мы с ним и познакомились.

— И ты могла стать женой этого человека, полюбить преступника? Правду говорят, сердце женщины непостижимо для мужчины!

— Да что вы знаете о женщинах и о любви? — сказала она. — Женщины ведь не разбираются ни в законах, ни в банковских делах. — Тон ее был одновременно насмешливым и патетическим.

— Но я хотел бы все-таки понять, ты считаешь законное возмездие несправедливым? — спросил он.

— Здесь можно подходить по-разному. Особенно, когда узнаешь виновного и поймешь его, — возразила она.

— Преступник остается преступником, какие бы доводы в его защиту ни приводились…

— Но в отношении Дешикачари…

— Да гори они огнем, все эти дела! Скажи мне лучше, ты любить меня?

— Люблю.

— Тогда поедем со мной! Сейчас же!

— Почему ты думаешь, если я люблю тебя, то тут же уеду с тобой?

— А как же еще я должен думать? Что ты собираешься делать?

— Любить!

— И обманывать мужа в его собственном доме? Приходить по ночам к любимому, когда муж спит в соседней комнате?

Лаласа побледнела. Прерывающимся от волнения голосом она проговорила:

— Вот теперь-то мне понятно, почему ушла от тебя эта Лаласа…

— Что ты имеешь в виду?

— Мораль — великая сила, и даже, может быть, она нам необходима… Но беда в том, что люди, свято чтящие ее, становятся слепыми к красоте. Если бог существует, то и ему дороже красота, чем мораль. Красота превыше всего…

— И я, стало быть, не понимаю этой красоты?

— Если бы ты понимал, то не сказал бы таких слов… Когда сегодня ночью я пришла к тебе в комнату, в моем сердце была любовь, а в любви — красота.

На ее глазах блестели слезы, губы дрожали.

— Лаласа!

Она не дала ему говорить, ее лицо пылало от гнева.

— Ты даже не представляешь, какое ты нанес оскорбление. Не только мне, но и ему! Дешикачари сам послал меня к тебе сегодня ночью.

Сингу показалось, что земля уходит у него из-под ног. Нет, он не в силах понять эту пару. Не говоря ни слова, не оглядываясь, он спустился со ступеней веранды.

Придя домой, Синг сказал Нарасимхе Рао:

— Я ничего не могу тебе объяснить, потому что сам ничего не понимаю. Давай уедем немедленно. В поезде расскажу…

Они уложили вещи и, заказав повозку, молча сидели на веранде. Когда чемоданы были погружены, во дворе появился Дешикачари с тростью в руках. Не вынимая трубки изо рта, он бросил несколько слов возчику, и тот начал сгружать чемоданы.

— Мы уезжаем. В чем дело? — грубо заявил ему Синг.

Не обратив внимания на его резкость, Дешикачари спокойно сказал:

— Вы поедете завтра. Мы с женой приглашаем вас на ужин сегодня. Приходите обязательно.

— Нет уж, спасибо. Я на порог вашего дома больше не ступлю!

— Почему? Вас чем-нибудь обидели, оскорбили?

В самом деле, в чем, собственно, виноват перед ним Дешикачари?

— Мне не хотелось бы идти к вам в гости. Я вас совершенно не понимаю и даже побаиваюсь.

— Но ни я, ни она не причинили вам никакого зла. Чего же вы побаиваетесь?

— Нам пора уезжать…

— Зачем вам уезжать?

— А зачем оставаться?

— Да потому что вы ее любите!

— Теперь уж нет.

— Любовь не иссякает сразу. Вы говорили, что любите Лаласу больше жизни. Очевидно, вы не отдаете себе отчета в своих словах.

— Возможно, я ошибался. Сейчас я не испытываю никакого чувства.

И что за человек этот Дешикачари? Ну зачем он опять пришел? Да еще рассуждает о любви с человеком, который томится по его жене… А Дешикачари тем временем продолжал:

— Раз вам сейчас кажется, что вы не любите ее уже, это значит, величие любви еще непостижимо для вас, ее сущность недоступна вам. Как вы думаете — ради чего это я ходил за вами следом, навязывал свою дружбу? Только ради нее, по ее воле. Ее желание — для меня закон. Непременно приходите сегодня вечером! Я расскажу вам интересную историю. Уверяю вас, вы пожалеете, если не останетесь.

Он спокойно повернулся и ушел, постукивая тростью по дороге.

* * *

Вечером они ужинали вчетвером, непринужденно болтая, будто забыв о тех сложных отношениях, которые возникли между ними в последние дни. Еда была обильная и вкусная, стол красиво сервирован. После ужина они спустились к морю и, присев на скамье, стали ждать восхода луны.

— А теперь я расскажу вам кое-что о себе, — начал Дешикачари.

Синг вздрогнул и взглянул на Лаласу; глаза ее блестели.

— Как вы уже знаете, я совершил растрату и попал в тюрьму. Но сделал я это ради любимой женщины, а когда меня арестовали, я уже знал, что она меня не любит. Я успел распорядиться, чтобы она не получила этих денег. Их взял на сохранение мой друг Мальванкар. — Дешикачари остановился, чтобы оценить эффект своего сообщения.

— Мальванкар?! — невольно воскликнул Синг. — Интересно, получили ли вы их обратно? Он, конечно, обманул ваше доверие?

— Вот здесь вы ошибаетесь. Когда я вышел из тюрьмы, он отдал мне все деньги. Вы удивлены? Ну, вы еще молоды и не очень-то разбираетесь в людях. С женщинами Мальванкар поступает подло, но в денежных делах скрупулезно честен. Деньги он не только сохранил, но вернул с процентами, которые наросли за это время. Мальванкар — артист, для него, кроме музыки и женщин, ничто другое не имеет значения. К деньгам он совершенно равнодушен…

Дешикачари снова остановился и разжег трубку. Он вел свой рассказ медленно, будто через силу. С той минуты, как было упомянуто имя Мальванкара, Синг превратился в слух и, не спуская глаз с рассказчика, ловил каждое слово.

— Я поселился у Мальванкара, — продолжал Дешикачари. — Все эти деньги я роздал бедным семьям, пострадавшим по моей вине. В доме Мальванкара жила в то время Лаласа…

Дешикачари опять сделал паузу. Синг уловил едва заметное движение Лаласы.

— Но до вчерашнего вечера я не знал, что ее зовут Лаласа, не знал, кто она, откуда родом. Мальванкар называл ее своей женой, — рассказчик немного помолчал, словно ждал вопросов или возражений, потом заговорил снова. — Вы мне не верили, что я ничего о ней не знаю. Но, получив редкий, бесценный дар, человек не рискует спрашивать о его происхождении или стоимости. Каждое утро я просыпался с одной лишь мыслью: «Я владею сокровищем» — и не мог этому поверить. Я был счастлив и не думал задавать ей какие бы то ни было вопросы. Это не в моем характере… — Он остановился, чтобы раскурить трубку.

— Продолжайте! — нетерпеливо воскликнул Синг. Его раздражали назидательные отступления, которые вставлял в свой рассказ Дешикачари.

— Живя с Мальванкаром, она испытала многое: нужду, лишения… Мальванкар в то время бедствовал, к тому же он много пил. Но, как я уже говорил вам, он даже не прикоснулся к украденным мною деньгам. Я пытался помочь им, но безуспешно. Убедить Мальванкара было невозможно. Да и вообще убеждать в чем-либо человека, обладающего ярко выраженной индивидуальностью, бесполезно. Такие люди не слушают советов…

Синг испытывал нестерпимое раздражение — Дешикачари снова принялся рассуждать, кроме того, Мальванкар в его изложении выглядел человеком достойным.

— Я сразу понял, что Лаласа — женщина необыкновенная, — продолжал Дешикачари. — Встретить в жизни подобную женщину — редкое счастье. С нею мы познаем скрытые глубины и красоту жизни. Я удивлялся, как это такая женщина оказалась с Мальванкаром. Однажды мне представилась возможность поговорить с ней, и я стал убеждать ее уйти от Мальванкара, но она решительно отказалась. Она обладает такими свойствами характера, которые присущи сильным натурам: презрением к трудностям, верой в любимого человека и в свою способность изменить его к лучшему. Я решил уехать из этого города, чтобы не видеть ее страданий. Я достаточно умудрен жизненным опытом, чтобы понять бесполезность ее надежд, и перед отъездом предложил ей обратиться ко мне как к другу, когда возникнет необходимость.

Он снова помолчал.

— Однажды ночью она приехала ко мне и сообщила, что оставила Мальванкара. Она написала письмо мужу, но ответа не было. С тех пор мы живем вместе. Она увидела вас в Бхимли и долго колебалась, открыться ли вам. Я понял, кто вы такой, но не спрашивал ни о чем, как никогда не расспрашивал ее о прежней жизни, чтобы не причинять ей боли. Вы решили: я обманываю вас и что-то скрываю, отсюда ваши подозрения, гнев. Только вчера вечером, убедившись, что она все еще любит вас, я решил поговорить с нею, и она рассказала мне о себе. Ну вот и все. Если вы хотите о чем-нибудь спросить меня, спрашивайте.

— Что же теперь будет? — воскликнул Нарасимха Рао.

— Что будет? Это решат они сами. Хотя я и причастен к этой истории, я устраняюсь. Пусть решают они вдвоем. Завтра либо вы с другом уедете, либо уеду я. Жизнью надо дорожить, и растрачивать ее в бесплодных спорах — преступление. Сегодня же вечером нужно все это как-то разрешить. Я стремлюсь к покою и миру. Нарушен покой — и нарушены гармония жизни, ее величие, красота. Нет покоя — нет счастья. Но каждый человек живет по своим законам. Что ж, идемте, Нарасимха Рао-гару! Погуляем часок и вернемся, — сказал он, вставая.

— Скажите мне, любите ли вы ее? — спросил Синг.

— Люблю ли? Да, люблю. Но это не страсть, если вы ее имеете в виду. Я вижу, вы будете переживать за меня, если она уедет с вами. Вам недостает мудрости, но сердце у вас доброе. Вы понимаете, что у меня есть какие-то права на ту, которую я приютил когда-то. Это не тот «закон», о котором мы говорили. Но сердцем вы признаете мое право, и поэтому я заверяю вас, что добровольно от этого права отказываюсь. Вы, вероятно, думаете о том, что я буду страдать, если она уйдет. И она думает об этом. Конечно, ее уход причинит мне боль, но я не буду ни принуждать ее остаться, ни отговаривать. Прощайте. Когда я вернусь, вас уже здесь не будет, может быть, не будет и Лаласы, если она решит уехать с вами. Так что прощайте! — И он ушел. Нарасимха Рао двинулся вслед за ним.

Лаласа и Синг остались вдвоем. Глухо рокотал прибой. На темном небе светились звезды.

— Все, что он говорил, — правда? — спросил Синг.

— Да!

— Ты любишь меня?

— Да!

— Почему же ты не хотела признаться, что ты — Лаласа?

— Потому что знала, что не уеду с вами.

— Не уедешь?..

— Нет.

— Почему?

— Вы человек добрый, великодушный. Я помню, как благородно вы вели себя, когда я уходила от вас. Но теперь я не смогу стать вашей женой. Мои жизненные принципы изменились, я хочу жить в покое. Я любуюсь парусной лодочкой в море, но нахожу свое счастье на твердой земле. Мне не нужны больше ни бури любви, ни волнения страсти. Да, мы с вами любим друг друга по-настоящему, а между мною и ним нет любви. Но у нас прочное духовное единение. Он принимает жизнь такой, как она есть, и в этом секрет счастья. Уйди я с вами, начались бы снова споры о моих правах, вокруг меня снова бы завертелся хоровод — конфликты и преклонение, родственники, деньги, друзья. С ним — никаких конфликтов; я свободно высказываю ему свои мнения, свои желания. Он обладает безграничным спокойствием, его не обуревают ни страсти ни страхи. Он умеет избегать страданий, но он и не боится их. Я обрела с ним покой. Не настаивайте. Я не уеду.

* * *

Когда Дешикачари вернулся, Лаласа сидела одна на скамейке в саду.

— Идем в дом, Лаласа, поздно уже.

— Идем.

Пробираясь вслед за Дешикачари по узкой тропинке между кустами жасмина, Лаласа вдруг засмеялась.

— Чему ты смеешься?

— Если бы ты пришел, а меня не было… Сказал бы сам себе: «Поздно уже», — и пошел бы спать.

— Наверное… — только и откликнулся Дешикачари, но Лаласа уловила дрожь в его голосе.

Перевод З. Петруничевой.

РАССКАЗЫ

Педдибхотла Суббарамая

В КИНО И В ЖИЗНИ

У меня было легко на душе. Улицы города после десяти вечера уже опустели. Свет фонарей мягко отражался на гладком асфальте.

Я шел радостный, как юноша на свидание, забыв о том, что на мне рваная рубашка, замызганный пиджак, стоптанные сандалии.

Человек средних лет, который шагал впереди меня, напевал песенку «Надену топи на макушку…». Ах, как хорошо, как славно! Я вспомнил эту песню — сам часто пел ее в школьные годы, годы светлых мечтаний и свободной, счастливой жизни.

У меня было так хорошо на душе, что я забыл про горы бумаг в канцелярии, над которыми сижу, не поднимая головы, с утра до вечера. А если позволишь себе минутную передышку, начальник пронзительным взглядом казнит за безделье. И за этот тяжелый труд — всего сто пятьдесят рупий в месяц, а дома жена и пятеро детей… Но сегодня вечером я обо всем забыл.

Волшебником, который извлек мой дух из бездонной пучины уныния, превратил меня на этот вечер в беззаботного счастливца, был мой сослуживец Виранджанеюлу. Он пришел на работу утром веселый, улыбающийся; мы столпились вокруг него, поздравляя с повышением.

— После работы — в кафе, я угощаю, а потом — в кино! — заявил он, пожимая нам всем руки.

До пяти часов вечера я просидел над бумагами за своим столом. Конечно, я не мог не расстроиться при мысли, что, хотя двадцать лет работаю все в том же учреждении, я не получил такого места, как Виранджанеюлу, который начал работать позже меня. Но, как всегда, я пришел к выводу, что, если уж много раз я сносил неудачи с улыбкой, чего же теперь-то огорчаться?

Вечером мы все собрались у дверей нашего учреждения и отправились гурьбой вслед за сияющим Виранджанеюлу. Я всего лет на пять старше его, но он выглядит чуть не вдвое моложе. Волосы у Виранджанеюлу черные, а у меня — полно седых. Походка у него энергичная, глаза блестят, как у юноши. У меня — одышка, а глаза слезятся от вечного корпения над бумагами: наверное, какая-то глазная болезнь, надо бы пойти к врачу.

Виранджанеюлу повел нас в кафе при большом отеле. Зал был красив, как рай небесный: просторный, прохладный. За столиками сидели беспечные, нарядно одетые люди. Нам подали закуску и кофе. Потом мы пошли в кино.

И вот, веселый и довольный, я шел пешком домой. Моя жена Савитри уже, конечно, накормила и уложила детей и поджидает меня.

Какой был фильм! Герой — красивый, как Манмадха, бог любви. Удачливый, вполне довольный собой. У него было все, что можно пожелать: прекрасный дом с садом, в саду — цветы и фонтаны. Он имел не только собственный автомобиль, но даже самолет. Куда бы он ни захотел отправиться — любое место было для него доступно. А героиня! Прекрасней богини любви Рати — пышущая здоровьем, юная, счастливая. Голос нежный. А как поет, как танцует…

В этом фильме история любви героев развертывалась на зелено-золотистом фоне природы. У них не было ни забот, ни тревог, ни голодных детей… Ах, какая жизнь!

Я замедлил шаг… Мне пришли на память мечты моей юности — мечты о счастливой, беспечной жизни.

Мечта номер один. Я — крупный чиновник. Под моим началом дюжина подчиненных. Они работают в большом зале, где стоят два-три вентилятора. Мой кабинет кондиционирован. На большом столе — красивый письменный прибор, цветной календарь, ваза с цветами. Слуга, который является по звонку… О жалованье и говорить нечего — можно купить роскошную машину, жить в свое удовольствие.

Мечта номер два. Прелестная девушка, выбранная мною в жены, стала превосходной женой. Двое веселых здоровых детей. Каждый вечер я катаю их по городу на машине. Мы живем в роскошном бунгало с садом.

Ох, замечтался и свернул с дороги! Еще квартал — и наш дом. Савитри уже, наверное, беспокоится. Дети, конечно, спят. Вот только младший — кашель его замучил…

Как же сбылись мои мечты? На работе сижу в комнате, где, кроме моего, еще десяток таких же канцелярских столов; единственный вентилятор едва разгоняет застоявшийся горячий воздух. Передо мной — груды бумаг. Неусыпный контроль начальства: «Списки готовы?», «Где та папка?», «Вы что, даром жалованье получать хотите?» А вот вызывает главный босс. Вхожу с бьющимся сердцем, как ягненок в логово тигра. Он задает какой-то вопрос. «Да, сэр», — лепечу я в ответ. Других слов у меня нет. В комнате начальника кондиционер, письменный стол дорогого розового дерева, на нем красивый настольный календарь, ваза с цветами.

А моя семейная жизнь? Матушка говорила: «Вот увижу тебя семьянином, тогда закрою глаза спокойно». С тех пор прошло восемнадцать лет. У меня пятеро детей. Квартирка маленькая — комнатка да кухня, на верхнем этаже; есть чердак, на который заброшена старая люлька. Савитри!.. Какая она была красивая, мягкого нрава, никогда мне не перечила. А теперь — усталая, раздраженная, детей частенько бьет.

В этом фильме герой говорит героине: «Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Васанта?..» Вдруг я ускорил шаги, так что даже жар бросился в лицо. Я достал грязный носовой платок и вытер лоб… Неожиданная мысль, как молния, озарила меня. Сколько лет я живу с Савитри, но не припомню, чтобы говорил ей: «Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Савитри?» Почему же я ни разу не сказал ей таких слов?..

Я остановился перед своим домом. Сейчас увижу Савитри. Я был возбужден впечатлениями этого вечера, такого необычного в моей обычной жизни. «Ну и что, — подумал я и решительно тряхнул головой, — скажу ей эти слова сегодня. Обязательно скажу!» Я вошел в дом; на веранде залаял щенок; заворочался мужчина, спящий на полу. Когда я проходил через веранду, мальчишка лет шестнадцати улыбнулся мне, скаля зубы, — это был сын соседа, дурачок.

Я стал подниматься по лестнице в свою квартиру. «Непременно скажу ей», — стучало в мозгу. Савитри сидела на пороге, поджидая меня.

— Дети давно заснули? — спросил я, снимая рубашку.

Савитри повесила мою рубашку на гвоздь и с улыбкой ответила:

— Давно заснули, только маленький все кашлял… Почему вы так задержались?.. — Улыбка исчезла с ее губ, слезы выступили на глазах. — Ни о жене, ни о детях не думаете… Каменное сердце у вас…

Но эти упреки не огорчили меня, я был дома, мне было хорошо; я умылся во дворе и сел ужинать. За едой я рассказал Савитри, как Виранджанеюлу добился повышения, о его умении держать нос по ветру, о готовности всеми способами угождать начальству — хоть наушничать, хоть ботинки чистить. Недаром его прозвали Чего Изволите.

— Ну что ж, я так не могу… Честь и совесть дороже, как ты полагаешь?..

Савитри слушала меня с кроткой улыбкой. Как хорошо, когда жена тебя понимает! Об этом я тоже мечтал в юности, и хоть одна из золотых юношеских грез сбылась… Сердце мое размягчилось. Я пошел в комнату, где спали пятеро наших детей, лег на свою постель и блаженно растянулся. Через несколько минут, вымыв посуду, в спальню вошла Савитри. Она села на край постели и как будто хотела что-то сказать мне, но молчала, наматывая край сари на палец. Дети мирно спали.

— Знаете что… — промолвила наконец Савитри.

В эту самую минуту решился и я. Я привлек ее к себе и, глядя в глаза, спросил:

— Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Савитри?

Она в замешательстве смотрела на меня и молчала. В это время заплакал малыш, Савитри наклонилась над ним, побаюкала и, снова сев рядом со мной, с улыбкой сказала:

— Что это вы?..

Во мне бурлила радость.

— Ты ничего не ответила. Скажи! Скажи тоже!

Савитри подсела ближе.

— Верно, бабу, — заговорила она с запинкой, — вот уже неделю думаю, как вам сказать…

— Ну, так что же? — ободрил я ее. — Чего боишься? Я вот стеснялся сказать, как я люблю тебя, но сказал. Скажи и ты, что таишь в своем сердце. Скажи: «Знаете ли вы, как я люблю вас?» Не бойся, скажи!

Она посмотрела растерянно:

— К чему такие слова? Как в дурацких фильмах… Я вовсе не это хотела вам сказать…

— Ну скажи, — повторил я.

Еще минуту она молчала. Потом, посмотрев наверх, подняла указательный палец и проговорила:

— Достаньте, пожалуйста, люльку с чердака… Я пыль с нее вытру…

— Вот так да! — удивленно заметил я, поднимаясь по приставной лестнице. — С такой просьбой нужно было столько мямлить… — продолжал я, доставая старую люльку. — Ты, конечно, хочешь, чтобы нигде в доме ни пылинки не было… — Вдруг меня словно током ударило, и я чуть не свалился с лестницы. — Ох, в самом деле? Опять? — завопил я.

Савитри с улыбкой наклонила голову.

Я стал медленно спускаться по ступенькам. Спустившись, поглядел на Савитри, на спящих детей, снова на Савитри. Она нежно погладила меня по плечу.

Я чуть не отбросил ее руку, но справился с собой. Савитри улыбнулась. Я попытался ответить ей улыбкой, но не смог.

Перевод З. Петруничевой.

ГОРЬКАЯ ПИЛЮЛЯ

Шрихари Рао проснулся оттого, что ослепительные лучи утреннего солнца светили ему прямо в лицо. Он поспешно вскочил с кровати и ринулся на задний дворик, рассыпая по пути зубной порошок из коробки, захваченной им на веранде. «Наверное, опоздаю на экзамен. Вот ведь — как нарочно, когда надо рано вставать, снится такой сладкий сон. А экзамен-то самый трудный — по математике. Опоздаю на полчаса — в зал не пустят…» Подгоняемый этими мыслями, Шрихари быстро почистил зубы, прополоскал рот и, вытирая лицо концом дхоти, пошел на кухню.

Его старшая сестра, сидевшая перед жаровней, подняла голову:

— Тебе уже пора?

— Сколько времени? — раздраженно откликнулся Шрихари.

— Будильник сломался, а ручные часы у мужа, он уже ушел. Кажется, половина восьмого. Молочник еще не приходил. Муж сердился, что к кофе молока не было… А тебе сварить кофе?

Ничего не ответив, Шрихари схватил висевшую на крючке рубашку и стал торопливо ее натягивать. Из-за спешки старая хлопчатобумажная рубашка порвалась еще больше. Но он не обратил на это внимания, надел сверху старый пиджак лилового цвета и положил в карман ручку. Затем Шрихари молитвенно сложил руки перед изображением Венкатешвары Свами, висевшим на стене над дверью, и выскочил на улицу. Он прибежал на автобусную остановку совсем запыхавшийся и стал нетерпеливо высматривать автобус.

На остановке стояло человек десять, все они то и дело смотрели на часы. И у всех часы показывали разное время — от двадцати минут восьмого до без четверти восемь.

Шрихари волновался все сильнее. Жаркое утреннее солнце палило нещадно, по лбу его струился пот, заливая глаза. Мысли об экзамене не выходили из головы. Шрихари было тридцать шесть лет. В таком возрасте не очень-то приятно держать экзамены. Но, сдав их, он мог надеяться на прибавку к жалованью, а получал он всего семьдесят рупий в месяц. Довольно убогую квартиру Шрихари снимал в пригороде, далеко от работы, и все-таки платил много.

Шрихари работал в конторе, там у него был свой стол, весь ободранный и в чернильных пятнах. На столе громоздились пачки грязно-серых бумаг. Подрядчики, приходившие по своим делам в это учреждение, нередко кружили вокруг стола Шрихари, надеясь, что обещанное вознаграждение побудит его быстрее подать начальнику их бумаги. Но Шрихари подавал дела только в заведенном порядке, не прельщаясь никакой мздой, и посетители, с досады обозвав его «дурачком», обращались к другим чиновникам. Начальник относился к Шрихари доброжелательно. Нередко, будучи в хорошем расположении духа, он говорил: «Ну что, Шрихари? Четверо деток у тебя да старуха мать… Из семидесяти рупий жалованья пятнадцать платишь за жилье… Как же это вы ухитряетесь протянуть месяц на остальные деньги?» Случалось — но очень редко, — Шрихари расстраивался, когда вот так выставляли напоказ его бедность, и, опустив голову, прятался за свои бумаги. Но чаще он только конфузливо улыбался. Начальник отходил, похлопав его по плечу, но иногда с досадой восклицал: «Милый ты человек! Все улыбаешься! Послушайся моего совета. Уж если тебе в свое время не удалось окончить школу, то подготовься сейчас и сдай экзамены на аттестат зрелости. Тогда я постараюсь что-нибудь сделать для тебя». Шрихари понимал, что, имея аттестат, он сможет получить повышение в должности, прибавку к зарплате, может быть, рупий двадцать пять — тридцать в месяц. Эта радужная надежда заставила его наконец решиться. Он продал кольцо, заплатил за право держать экзамены в колледже соседнего города и сообщил об этом начальнику. Готовился Шрихари по учебникам своего старшего сына. Первые два экзамена — по английскому и телугу — прошли спокойно. За двенадцать лет службы, имея дело с официальными бумагами, Шрихари неплохо овладел английским, так что без труда смог сдать письменный экзамен. Экзамен по телугу и вовсе не представлял для него проблемы. С детства Шрихари любил классическую литературу, знал и «Махабхарату»[57], и «Бхагавату»[58]. Экзамен прошел без сучка, без задоринки. Но на третьем экзамене нужно было сдавать математику, с которой он враждовал с детства. В тридцать шесть лет Шрихари пришел к твердому убеждению, что математика — труднейшая из всех наук и для него, Шрихари, непостижима. Математика — это какой-то страшный демон, паук, в сетях которого он бьется, как муха. Он не в силах был понять, почему «а» плюс «в» равняется «с». Даже элементарные основы алгебры и геометрии были Шрихари совершенно непонятны. Да и с арифметикой возникало немало затруднений — хотя бы сложные проценты.

Шрихари взял на неделю отпуск и, поселившись у старшей сестры, дни и ночи корпел над учебниками. Два экзамена уже были позади, осталось только сдать математику. В экзаменационном зале он обратил внимание на юношу лет четырнадцати, который оба раза сидел прямо перед Шрихари; красивое лицо, умные глаза, вьющиеся волосы, золотистая кожа. Звали юношу Рави. Почерк — как жемчуг, обе работы он написал блестяще.

После второго экзамена Шрихари смущенно обратился к мальчику:

— Я очень боюсь за этот экзамен по математике. Не можете ли вы объяснить мне кое-что…

Рави удивила просьба незнакомого взрослого человека, но он вежливо согласился. Они занимались весь вечер и почти всю ночь. У юноши оказался не только хороший запас знаний, но и незаурядный педагогический талант. Слушая его, Шрихари начинал понимать то, что прежде казалось ему непостижимым, — будто луч солнца прорвал облачную завесу, скрывавшую от него тайны математики. Но времени было слишком мало. Вечером накануне экзамена Рави еще раз пришел к Шрихари и после нескольких часов занятий сказал ему:

— Да вы не волнуйтесь. По-моему, задание на экзамене будет не очень трудным. То, что мы успели пройти, обязательно включат в задание. А кроме этого, — продолжал он, понизив голос, — вы в последние полчаса посмотрите у меня пару решений — я сяду перед вами — и спишите. Я уверен, что проходной балл наберете.

Шрихари очень ободрили эти слова, но сейчас, стоя на жаре в ожидании автобуса, он снова ощущал мучительный страх. Автобуса не было уже двадцать минут.

— Пять минут девятого, — ответил на вопрос Шрихари толстяк в шелковом лалчи[59].

Наконец, показался сверкающий на солнце ярко-красный автобус. Шрихари зажал в руке пятнадцать пайс и полез в автобус, не дожидаясь, пока все выйдут. Со вздохом облегчения он опустился на сиденье, но водитель и не думал отправлять машину. Он неторопливо вышел из автобуса и заказал в ближайшем кафе чашку кофе. Кондуктор стоял на мостовой, беседуя с приятелем о политике. Минуты тянулись для Шрихари, как часы, наконец водитель — да пошлет ему бог сто лет счастливой жизни — вышел из кафе, жуя бетель, сел на свое место, и автобус тронулся.

— Билеты, билеты! — кричал кондуктор.

Через десять минут Шрихари выскочил из автобуса на остановке перед колледжем. Он быстро пробежал через вестибюль и остановился около двери комнаты номер восемнадцать, нащупывая в кармане ручку. От тряски в автобусе ручка потекла, и пиджак Шрихари покрылся чернильными пятнами.

Экзаменующиеся уже сидели и писали. Экзаменаторов было двое: один молодой, лет двадцати пяти, маленького роста, с красным как помидор лицом. Он держался уверенно, говорил громко, одет был прекрасно — дорогой костюм, сверкающие лакированные ботинки. Совсем еще мальчишка, а уже преподаватель колледжа, с завистью подумал Шрихари. Другой экзаменатор — средних лет, серьезный, с пронизывающим взглядом. Первый преподаватель поторопил медленно входящего Шрихари, дал ему листок с заданием и листок для письменной работы. В то время как Шрихари усаживался за стол, прозвенел короткий звонок — это значило, что истекло уже полчаса после начала экзаменов.

Шрихари вытер лоб замызганным носовым платком, положил задание на стол и стал читать его.

В экзаменационном зале сидело человек двадцать юношей и мужчин и четыре девушки. Многих из них Шрихари помнил по первым экзаменам. Одна из девушек совсем не поднимала голову — к экзаменатору, чтобы получить задание, подходила, глядя в пол, за стол садилась, не поднимая глаз, и три часа подряд что-то царапала на бумаге. Другая все время вытирала лицо носовым платком — и без того румяная, она натерла себе щеки до кирпичного цвета. Еще две девушки сидели за одним столом и все время украдкой заглядывали друг другу в исписанные листы. Одна из них была одета в роскошное сари, на шее — дорогое ожерелье, руки унизаны золотыми браслетами. Ее соседка одета просто, и украшений на ней никаких не было, зато очень красива. Молоденькая — лет шестнадцати, со смуглой блестящей кожей, огромными, почти круглыми глазами. Походка у нее плавная, и длинная коса, когда девушка шла, красиво извивалась по ее спине, как черная змея. На предыдущем экзамене Шрихари обратил внимание на юношу лет восемнадцати и солидного мужчину в очках лет сорока. Юноша был зятем мужчины. Свадьба состоялась недавно, а теперь зять и тесть одновременно сдают экзамены. Если тесть провалится, а зять сдаст — вот будет забавная история, подумал Шрихари. Среди экзаменующихся был двадцатилетний юноша, очевидно, сын состоятельного землевладельца. Он приезжал в колледж на шикарной машине, шофер почтительно открывал перед ним дверцу, и нарядный юноша в териленовой рубашке, черных твидовых брюках, с золотой цепочкой на шее, благоухая дорогими духами, проходил в экзаменационный зал. «Как за этим отвратительным столом писать!» — раздраженно заявил он, вытирая стол шелковым платком. Потом доставал ручку с золотым пером и, написав задание быстрее всех, ровно через час сдавал работу и уезжал на машине.

О другом юноше было известно, что он работает слугой в отеле. Какой-то школьный учитель, останавливавшийся в этом отеле, помог способному мальчику; тот стал прилежно заниматься. Можно быть уверенным, что он не только успешно сдаст экзамены на аттестат зрелости, но с такой же твердой решимостью и упорством, присущим талантливым самоучкам из народа, будет продолжать учебу дальше, и никто не удивится, когда он получит звание магистра искусств. Такие люди не пасуют ни на экзаменах, ни в жизни. Шрихари завидовал этому юноше, смутно сознавая, что его собственную жизнь и жизнь ему подобных можно уложить в две фразы: «Что ты там, сверчок?» — «Знаю свой шесток!» Даже их свершения и победы мелки, ничтожны. Жену и детей прокормить с трудом удается.

Еще на экзамене по телугу Шрихари обратил внимание на двух юношей. Один из них, тощий как жердь, писал с лихорадочной быстротой, непрестанно поглядывая на свои ручные часы, которые лежали перед ним на столе. Когда время истекло и все сдали свои работы, он продолжал писать, не поднимая головы, пока к нему не подошел преподаватель. Очевидно, если бы экзамен длился шесть часов вместо трех, ему все равно не хватило бы времени. Рядом с ним сидел лохматый парень, казалось, что волосы его никогда не знали гребенки. Вид у него был какой-то сонный, и он все время зевал. Получив задание, он полчаса смотрел на него мутным взором; потом, наконец, достал из кармана ручку и, надписав на чистом листе свое имя, начал рисовать вокруг него цветы и лианы. Еще через полчаса, когда прозвенел второй звонок, он положил перо на стол и долго зевал. За третий получасовой период он нехотя написал несколько строк, а после третьего звонка быстро спрятал перо в карман, отдал листок удивленному преподавателю и вышел.

Один юноша на экзамене по телугу долго пытался вытащить из носового платка шпаргалку. Другой шепотом спрашивал соседа о правилах просодии, но оба были приведены к порядку бдительным молодым преподавателем.

В общем, на экзаменах была удивительно разношерстная публика, и многие вели себя довольно странно. Вот сейчас сидевший на скамье прямо перед Шрихари юноша через каждые пять минут вскакивал и кидался к преподавателю с воплем: «Бумаги, пожалуйста, сэр!» Полученные листы он исписывал кривыми строчками — каждая цифра крупнее грецкого ореха, и снова устремлялся за бумагой. Рядом с этим «пожирателем бумаги» сидел Рави — тот мальчик, с которым Шрихари Рао готовился к экзамену по математике. Он писал работу красивым почерком, спокойно и уверенно.

Преподаватели то ходили между рядами, то сидели за столом, о чем-то шепотом переговариваясь. Солнечные лучи отражались от блестящих металлических лопастей вентиляторов, подвешенных под потолком, солнечные зайчики прыгали между партами. За окном росло большое дерево, и какая-то шустрая птичка то и дело влетала в экзаменационный зал и вылетала обратно. Только шуршание ее крыльев, шелестение бумаги, скрип перьев и время от времени звук шагов преподавателей нарушали тишину экзаменационного зала.

Прозвенел звонок, возвещающий, что второй получасовой период истек.

Шрихари положил ручку на стол и вытер носовым платком лицо. Он потерял всякую надежду что-нибудь написать. Задания по алгебре и геометрии он сразу отложил в сторону, собираясь сначала решить примеры по арифметике. Шрихари пытался вспомнить, что ему вчера объяснял Рави. Однако и в задании по арифметике все казалось ему непонятным, незнакомым. Он решил только один пример, но где-то допустил ошибку, и ответ не сходился. Тогда Шрихари стал бессмысленно перебирать листочки с заданием по алгебре. Прошло еще полчаса, опять прозвенел звонок, а Шрихари успел решить один арифметический пример, да и то неправильно. Ему стало ясно, что надо встать и уйти, но он продолжал сидеть в каком-то оцепенении, разглядывая сидящих в экзаменационном зале и мысленно разделяя их на группы. Четыре девушки… двадцать мужчин… Из них шестеро в шортах, четверо в дхоти, включая его самого, — остальные в брюках… Восемь человек в очках, даже мальчик лет четырнадцати, сидящий в углу. Если в таком возрасте уже носит очки, то, ставши взрослым, только в бинокль сможет видеть окружающий мир… По цвету кожи тоже можно разделить на группы… Самый светлокожий — сын землевладельца, а самый темнокожий — вон тот, на задней скамье у окна… Черный, как ворон, как уголь, как черные чернила, как ночь накануне новолуния… Великий Брахма, наверно, создав его таким, сам удивился и сказал: «Тебя бы прямо в ад, а не на землю!»

Разделив экзаменующихся на группы, Шрихари нашел себе другое занятие: минут пять он следил за красивыми цветными бликами, которые отбрасывал на стену вспыхивающий в лучах солнца крупный изумруд в перстне сына землевладельца. Потом на него напала мучительная зевота. Подавив ее, он стал сворачивать носовой платок в виде мышонка, но это ему не удалось, зато бумажная лодочка получилась отлично. И снова Шрихари застыл, не двигаясь, уставившись в потолок. Сердце ныло, как больной зуб. Ничего не смог написать… ничего… совсем ничего… Ну, и что же? За тридцать шесть лет мало ли что пришлось вынести, не будет он расстраиваться из-за такого пустяка. Сколько неудач было в жизни!.. Никогда ему не везло, ничего не удавалось добиться… Он всегда проигрывал в этой игре, называемой жизнью. И на этот раз тоже! Видно, так ему и суждено жить — на жалованье семьдесят рупий, со старой матерью, сварливой женой и четырьмя детьми, трое из которых — дочери, а их надо выдавать замуж с приданым. Прекрасные мечты юности не сбылись, идеалы попраны, надежды оказались тщетными — искалеченная, неудавшаяся жизнь.

Отца Шрихари Рао звали Висванатха Састри. Его первая жена умерла через несколько месяцев после свадьбы. Муж так горячо ее любил, что не захотел жениться снова, вызвал к себе старшую сестру — вдову, которая стала вести его хозяйство. Единственным утешением для Висванатхи Састри была музыка. С детства он прекрасно играл на ви́не. Науки ему не давались, и музыка стала и его любимым занятием, и профессией — он давал уроки игры на вине девочкам и играл на концертах в богатых домах. После смерти жены он некоторое время совсем не выходил из дому — ни на уроки, ни на музыкальные вечера. Постепенно его скорбь развеялась, и он отказался от добровольного затворничества. Тут-то сестра начала уговаривать вдовца снова жениться. «Ты что, хочешь, чтобы наш род прекратился?» — упрекала она брата. Висванатха Састри не протестовал, и сестра подыскала ему невесту из хорошей семьи. Через два года у них родилась дочь, еще через два года — сын, Шрихари Рао. Несколько лет семья жила хорошо, в достатке.

Когда отец заболел туберкулезом легких, Шрихари было лет семь. Жилось ему в то время легко и беззаботно. Школа находилась в четырех милях от их деревни, в небольшом городке. Шрихари вставал рано утром, завтракал холодным рисом, выполнял поручения матери по дому и, взяв книжки, бежал в школу. На околице деревни он присоединялся к другим ребятишкам. Шумной гурьбой они то бежали наперегонки, то присаживались отдохнуть в тени дерева. Через час добирались до школы и расходились по разным классам, а вечером вместе отправлялись домой.

Шрихари вспомнил своих друзей: худенького светлокожего Умавати, озорника Рангаду, который вечно рвал свои учебники и получал за это колотушки и дома и в школе, Санкараю с сережками в ушах и кольцом в носу, Сурьяма, по прозвищу «Надоеда», «Колобка» (настоящего имени этого толстого коротышки никто не помнил) — где они все теперь? Что с ними сталось?

Висванатха Састри очень гордился успехами сына в учебе и мечтал о том, чтобы Шрихари стал музыкантом. Когда он начал обучать сына игре на вине, он был уже тяжело болен. Первый его урок оказался и последним — Шрихари вспомнил об этом дне с чувством глубокой грусти и раскаяния. Больной отец позвал его и велел принести вину. Шрихари сидел как на иголках — было время школьных каникул, и товарищи ждали его у пруда в миле ходьбы от деревни. Наверное, игра там уже в самом разгаре. Но он притворно внимательно слушал отца. «Сынок! Тебе надо научиться играть на вине, — сказал Висванатха Састри. — Я многих научил, но ты должен превзойти всех! Ты будешь лучшим музыкантом, чем я сам». Он снял чехол с вины, нежно коснулся ее струн и, глядя на сына лихорадочно горящими глазами, стал говорить ему о величии музыки. Мысли Шрихари были далеко от душной комнаты, ему слышались радостные крики товарищей на берегу пруда, виделись их веселые игры, бег наперегонки, состязания в ловкости. Он думал только о том, чтобы поскорее сбежать из дому. В это время у отца начался мучительный приступ кашля, после которого он в изнеможении откинулся на подушки. Шрихари сначала испугался, но потом ему показалось, что отец задремал. Тихонько встав со стула, мальчик прокрался к дверям и, как стрела, пущенная из лука, пустился бежать к пруду. Он не подумал о том, что оставляет отца одного — мать и тетка ушли в гости и еще не вернулись. Шрихари успел к началу игры. «Чур, ты «вор»!» — громко закричал Висванатха, увидав приятеля. Дети играли допоздна, потом отдыхали, наконец, собрались домой. К этому времени сияющее миллионами лучей солнце скрылось за холмами, ночь, как черный океан, разлилась по земле, небо покрылось тучами, время от времени гремел гром. Шрихари отстал от ребят и шел один, в густой обволакивающей темноте. Вдруг холодные капли дождя застучали по его спине; через пять минут дождь хлынул как из ведра.

Шрихари, мгновенно промокший до нитки, побежал. На околице росло огромное дерево маргоза, за ним был Храм богини, покровительницы деревни. Молния осветила большой камень, врытый в землю в нескольких метрах от храма. Пробегая мимо, Шрихари вспомнил легенду об этом камне. Старики рассказывали, что когда-то богиня бродила каждую ночь по улицам деревни в белом сари, с алой меткой на лбу. Однажды в деревню зашел чужестранец, который заночевал на пороге этого храма. Когда богиня, как обычно, вышла ночью, он сказал ей укоризненно: «Зачем ты это делаешь, амма? Простые люди, увидев тебя, испугаются до смерти. Не подобает так поступать». Он принес большой камень, врыл его в землю перед храмом и прочитал заклинания. С тех пор богиня не выходит из храма…

Наконец Шрихари Рао достиг своей улицы, увидел свой дом. На веранде горела керосиновая лампа. Такая лампа в их деревне была только у Вираи, но он иногда одалживал ее соседям. Отжимая мокрую одежду, Шрихари поднялся по ступенькам и увидел Вираю, сидящего на пороге. «Вот и маленький бабу пришел», — сказал тот и, взяв Шрихари за плечо, потянул куда-то в сторону. С веранды доносились громкие рыдания. Шрихари высвободился из рук Вираи и прошел на веранду. Он увидел тело своего отца, покрытое белым полотном; в изголовье трепетал огонек светильника. Изможденное лицо Висванатхи Састри казалось ясным, спокойным. Большие пальцы ног его были связаны шнурком. Мать Шрихари, сидя на полу, била себя в грудь и причитала; тетка судорожно всхлипывала.

После смерти отца Шрихари Рао очень изменился. Исчезли беспечность, беззаботность детства, ему казалось, что он предал отца, оставив его одного в день смерти. Вина, покрытая чехлом, стояла в углу, напоминая сидящую под покрывалом женщину. Иногда Шрихари просыпался по ночам, и сердце его сжималось.

Шрихари страстно полюбил музыку. Где бы ни устраивалось качери[60], Шрихари непременно шел туда, как бы далеко это ни было. Если за вход надо было платить, он слушал, стоя под окнами. Отец как будто завещал Шрихари свою любовь к музыке, но учиться теперь не было возможности, а вскоре пришлось продать вину из-за шурина, мужа сестры. Сестре накануне свадьбы исполнилось четырнадцать лет, а в их деревне незамужняя девушка такого возраста становилась жертвой пересудов и насмешек; ее родителей все осуждали. Даже двенадцатилетнюю готовы были выдать за старика, за хромого, за слепого — словом, за кого угодно. Но выдать замуж сестру Шрихари было трудно. После смерти отца остались долги. Правда, Вирая списал их долг в двести рупий. Он и жениха для сестры нашел. Парень оказался капризным и сразу после свадьбы потребовал на праздники новое дхоти. Занять было не у кого — Вирая свои деньги уже все раздал. Сестра заливалась слезами. Шрихари вдруг увидел прислоненную к стене вину. «Кроме нее, в доме ничего нет. Отвезу в город, продам», — тихо сказал он матери. Пятьдесят рупий из вырученных денег отдал шурину. Так исчезла из дома последняя память об отце. А шурин даже не поблагодарил, такой уж характер у него — и до сих пор не изменился. Еще полчаса прошло. Шуршание бумаг, шаги преподавателей… Все что-то писали.

Зазвеневший звонок прервал мысли Шрихари Рао.

Шрихари Рао сел поудобнее и, глядя на крышу соседнего дома, снова предался воспоминаниям.

После смерти отца семья жила в бедности; часто не хватало денег на самое необходимое — рис, соль, горох. У них оставалось полтора акра орошаемой земли и три акра неорошаемой. Орошаемый участок сдавали арендатору-испольщику, но эта земля была почти бездоходной, потому что водохранилище, около которого был расположен участок, наполнялось водой только во время больших дождей. Тогда арендатор собирал урожай и, утаив значительную часть, отдавал половину оставшегося владельцам земли. Но чаще случалось, что почва пересыхала и урожая вообще не было. Арендатор вскоре разорился и отказался от их земли.

На другом участке оборотистый арендатор разводил табак, получая неплохой доход. Но когда-то отец Шрихари сдал ему землю на льготных условиях, всего за пятнадцать рупий в год. Срок договора истек уже после смерти отца, и мать попыталась выговорить себе более выгодные условия, но арендатор не уступал. В конце концов матери пришлось продать землю, и на эти деньги они какое-то время жили.

Шрихари продолжал учиться в школе, уходил утром и возвращался вечером. После смерти мужа и отъезда дочери в дом свекра мать очень привязалась к сыну. Дочь жила в доме свекра уже целый год, но ее не отпускали погостить к матери. Мать поехала сама навестить ее и была встречена очень неприветливо зятем и его отцом. А посмотрев на жизнь дочери, она совсем пришла в отчаяние. С раннего утра до полуночи молодая женщина выполняла самую тяжелую работу. «Девочка моя была как цветок жасмина, а теперь высохла и почернела, как уголь, — горевала мать. — И все потому, что бедной невестой в семью вошла, без приданого взяли…»

Вернувшись от дочери, мать всю свою нежность изливала на Шрихари. Каждый вечер она сидела на пороге, поджидая сына из школы. Подогревала ему воду для умывания, кормила рисом, укладывала рядом с собой. Перед сном мальчик весело рассказывал ей про свою школьную жизнь — про игры, отметки, товарищей и учителей. Каждый день мать умоляла Шрихари быть осторожным, боясь, как бы он не попал в городе под машину.

Шрихари тоже относился к матери с большой нежностью, но случилось так, что он доставил ей глубокое огорчение. Когда в школе прошли экзамены, Шрихари с одноклассником «Колобком» отправился в город, чтобы узнать о результатах. Имя «Колобка» значилось в списках тех, кто сдал экзамены за четвертый класс; имени Шрихари не было. Сердце Шрихари замерло от неожиданного удара. Как он скажет матери? Он быстро ушел из школы, не слушая бежавшего за ним «Колобка», который кричал: «Погоди же! Дождемся остальных ребят, вместе пойдем!» Потом «Колобок» отстал и вернулся к школе. Шрихари продолжал идти, сам не зная куда. Он пересек рельсы прямо перед проходящим поездом; в голове у него словно помутилось от страха и голода. Остальные ребята, вернувшись домой, рассказали о провале Шрихари на экзаменах. Мать обезумела от тревоги; Вирая отправился разыскивать мальчика и часов в одиннадцать вечера нашел его спящим на платформе небольшой железнодорожной станции. Он с трудом привел его домой, на другой день у Шрихари началась лихорадка.

После этого Шрихари не захотел больше учиться в школе. Уговоры матери и Вираи не сломили его ребяческого упрямства. Шрихари не мог себя заставить пойти снова в четвертый класс, долбить то же самое, в то время как его бывшие одноклассники пойдут в школу с новыми учебниками, будут изучать новые предметы, у новых учителей.

Бросив школу, Шрихари стал молчаливым, серьезным. Он сторонился школьников, подолгу в одиночестве бродил по окрестностям деревни. Особенно полюбилось ему одно место с густыми зарослями бамбука около рощицы орешника кешью. Здесь была чудесная тень и тишина, нарушаемая только звоном цикад и шумом ветра в ветвях деревьев. Еще больше полюбил он берег моря. Море и белые песчаные дюны были всего в двух милях от деревни. Ночью шум моря доносился до деревни. Темная синева моря, сливающаяся на горизонте с синевой неба, волны с кружевом пены, позолоченной лучами медленно опускающегося в море солнца, белые чайки над волнами, свежий морской ветер… Все это было невероятно красиво. Человеку, сидящему на берегу и созерцающему картину этого величественного моря, в свисте ветра и шуме волн слышатся удивительные истории о неведомых странах, лежащих за морями; в его мозгу рождаются странные, причудливые мысли.

Шрихари Рао нередко с утра приходил на песчаный берег и оставался там до вечера, читая или глядя на море. Иногда он отправлялся к пруду, где раньше играл вместе с товарищами. Однажды вечером он сидел на берегу пруда, бросая в воду камешки. Солнце катилось вниз, как раскаленный докрасна камень. В ветвях большого баньяна щебетали птицы. Вдруг задул холодный ветер. Сквозь свист ветра Шрихари услышал чей-то голос. Он оглянулся. «Где дом каранама[61]»? — спрашивал его мужчина средних лет. Рядом с ним стояла молоденькая девушка; она выразительно поглядела на Шрихари, как будто торопя его с ответом.

Шрихари объяснил им, как пройти, и, когда они скрылись из виду, встал и побрел домой. Ему казалось, что черные глаза девушки плывут перед ним. Он никогда не видел такой красавицы. В лучах заходящего солнца ее стройная фигурка казалась золотой статуэткой. Он вспомнил ее взгляд, брошенный на него. В глазах ее сияла радость жизни; они были чисты, как озера с прозрачной водой, ясны, как безоблачное небо. На следующее утро во время завтрака мать, как обычно, рассказывала Шрихари деревенские новости. Она упомянула о том, что в дом каранама приехали гости. Шрихари, до сих пор слушавший невнимательно, насторожился. Оказывается, у каранама был младший брат, вдовец. Жена его давно умерла, оставив мужу дочь. Девочку назвали Вайдехи. Сейчас ей четырнадцать лет. Отец ее неожиданно умер. Вчера какой-то родственник привез ее к дяде, каранаму. «Наверное, это им я вчера показал дорогу к дому каранама», — сказал Шрихари взволнованно.

Через несколько дней Шрихари сидел на берегу моря и смотрел на закат солнца. Он думал о Вайдехи. Какое красивое имя… Похоже на свист ветра… На шум волн… Потом он вспомнил ее огромные сияющие глаза. Как она стояла в лучах заходящего солнца — девушка с золотистой кожей… Тонкими пальцами откидывала со лба локоны, спутанные легким ветерком… Влюбился он в нее, что ли? Наверное… До сих пор он не обращал внимания на девушек, а теперь мог без конца думать о Вайдехи, мечтать о том, чтобы снова увидеть ее… Он не замечал, как проходило время. Волна зашуршала по песку у его ног, на воде засиял серебряный блеск лунного света. Когда же зашло солнце? Сколько времени он просидел здесь? Мать, наверное, беспокоится — поздно уже, а он ушел в полдень. Шрихари вскочил и за полчаса дошел до деревни. Улицы уже опустели, огни в домах потушены. Было удивительно тихо, только иногда где-то в ветвях перекликались птицы да слышался плач грудного ребенка.

Мать Шрихари ждала его, сидя на пороге. Слова ее прозвучали укоризненно: «Даже не подумал, что я одна дома». Но вопросов задавать не стала. «Прости, мама! Сидел на берегу моря, задумался, не знал, что уже так поздно…» — тихо сказал Шрихари. «От сестры письмо пришло, — откликнулась мать. — Весь день о ней горюю, плохо ей живется. И от тебя радости мало, учебу бросил, болтаешься без толку. Сколько можно?» В голосе матери послышались слезы.

Сердце у Шрихари сжалось. Мать до сих пор никогда с ним так не говорила, считала его ребенком. Видно, ей уже невмоготу, со стыдом подумал он, опуская голову.

Прочитав письмо сестры, Шрихари не нашел в нем никаких жалоб, но письмо было очень грустное. «Конечно, она не жалуется, золотая моя девочка, — грустно сказала мать. — Но я-то видела, каково ей там. Сами мы свой цветочек в могилу бросили…»

Всю ночь Шрихари думал о своем будущем, о том, что ему делать дальше. Через несколько дней он взял у матери пять рупий и отправился в город, к дяде. Дядя встретил его приветливо, спросил о здоровье матери и позвал дочь: «Дурга! Дайя[62] приехал. Принеси ему воды — умыться с дороги». Дурга была единственная дочь дяди, смуглокожая худенькая девушка лет тринадцати. Шрихари мало ее знал. Дурга догадывалась, что отец хочет выдать ее замуж за Шрихари, чтобы и на большое приданое не тратиться, и родственникам помочь. Сама Дурга мечтала совсем о другом женихе. Дядя Шрихари не то чтобы был богатым, но семья его жила в достатке. Мать Дурги — кроткая женщина, со скромными привычками; она обходилась парой старых сари, а когда они изнашивались, терпеливо и аккуратно чинила их. У Дурги же были совсем другие склонности. Она дружила с девушками из богатых семей, которые имели машины, дорогие сари, украшения и духи. В их домах она видела радиоприемники новейших моделей, красивую мебель. И Дурга всем своим существом стремилась к такой жизни. Поэтому скромный Шрихари был ей не по душе, и с самого начала их супружеская жизнь не заладилась. Дурга никогда ни в чем не соглашалась с мужем, высмеивала его вкусы и привычки. Его любимое овощное блюдо, которое часто готовила для Шрихари мать, Дурга называла «отравой». «Буду я для тебя одного эту дрянь готовить, когда никто в доме ее в рот не берет», — презрительно заявляла она. Даже к музыке Дурга прониклась ненавистью именно потому, что она была отрадой жизни мужа. Однажды, когда Шрихари поздно пришел с концерта, на котором звучали чудесные мелодии, и стал напевать одну из песен о Енки[63], она резко прервала его и ядовитыми замечаниями отравила весь вечер.

Через два-три дня после приезда Шрихари к дяде для него нашлась работа. Дядя поговорил о нем со своим знакомым, известным адвокатом с большой практикой. Тот согласился взять Шрихари писарем с оплатой тридцать пять рупий в месяц; он должен был снимать копии с документов. Мать Шрихари решил перевезти в город, чтобы она жила вместе с ним.

Шрихари был очень рад, что его позорному безделью пришел конец. Дядя, поразмыслив, сказал, что для начала это неплохо. Зато Дурга презрительно фыркнула: «Что это за нищенская зарплата! Вот брат моей подруги Саралы получает восемьсот рупий в месяц. У него десяток подчиненных, на работу на машине ездит…»

Спустя несколько дней Шрихари отправился в деревню за матерью. До отъезда ему удалось снять две недорогие комнаты недалеко от работы.

Сойдя с поезда, Шрихари пошел полями к деревне, на душе у него было спокойно и радостно. Мягко светила луна. По небу бежали легкие облачка. Из храма Кришны, расположенного в центре деревни, доносился звон колокольчиков, а из какого-то дома — звуки музыки.

Мать встретила его на пороге. Услышав новости, она взволнованно сказала: «И не надо большого жалованья… Главное, что ты встанешь на ноги… Ты теперь устроен, и я буду спокойна».

Он сел за ужин, рассказал ей про семью дяди. Она глядела на сына, счастливая и гордая.

В это время ветер донес звуки музыки. «Где это концерт?» — спросил Шрихари у матери. «В доме каранама, — ответила она. — Он завтра племянницу замуж выдает, а сегодня уже гости съезжаются. Говорят, хорошего жениха нашли… А мы-то свою девочку, — вздохнула она, возвращаясь к неотступным мыслям, — будто цветочек в могилу бросили…»

Шрихари Рао слушал молча, он отодвинул тарелку с рисом и вышел на веранду. «Что ж ты, сынок?» — закричала ему вслед мать. «Я сыт, мама», — ответил он.

Ветер стих. Ни один листок на деревьях не шевелился. Краешек луны выглядывал из-за облака. Было душно, как перед сильной грозой.

Шрихари Рао стоял на веранде и глядел на дом каранама. Перед домом было много повозок, позвякивали колокольчики, привязанные к шеям быков.

Небо вдруг почернело, как бумага, на которую пролили чернила. Подул ветер, застучали капли дождя. Ветер ворвался на веранду и обдал Шрихари Рао холодными брызгами; хлынул настоящий ливень.

Мать Шрихари вышла на порог и встревоженно спросила: «Что ты тут стоишь? Промокнешь! Да почему ты такой бледный?» Шрихари ее вопрос как будто вернул на землю. «Ничего, мама», — ответил он и вошел в дом.

Всю ночь Шрихари проворочался без сна. Он вспоминал движение тонких пальцев, отбросивших локоны с ясного лба; стройную девичью фигурку… Завтра утром она выйдет замуж… Станет навсегда чужой… Если бы он мог помешать этому… Что за безумные мысли! Она его и не помнит, конечно, — один раз встретились. Почему же он не может ее забыть! Нет, он не должен о ней думать, это грех…

Назавтра он встал на рассвете. Из дома каранама уже доносились звуки свадебных песен. Он прошел на веранду и, сидя там, прислушивался к их звукам.

Солнце поднялось, стало припекать. Мать Шрихари вошла на веранду и позвала его: «Сынок! Сейчас жених будет мангаласутру[64] невесте надевать. Тебя уже несколько раз звали, иди, а то обидятся…»

Шрихари сначала решительно замотал головой, потом подумал и сказал: «Ладно…» Он надел рубашку и вместе с матерью вышел из дома. Мать взяла его за руку и с лукавой улыбкой, глядя ему в лицо, спросила: «А твоей свадьбы я скоро ли дождусь? Дурга-то с тобой ласковая?» Шрихари резко выдернул руку.

Когда он вошел в дом каранама, жених надевал священный шнур на шею невесты. Шрихари протянул руку и получил промытые зерна риса. Как и другие гости, он подошел к жениху и невесте и осыпал их этими зернами. Он не смотрел на жениха — только на невесту. Она наклонила голову. Узел ее черных волос был осыпан зернами риса и желтым порошком куркумы. В своей оранжевой свадебной одежде она снова показалась ему золотой статуэткой. Шрихари вздохнул и стал пробираться к выходу, но тут к нему обратился хозяин: «Шрихари-гару! Как вы поживаете?» «Хорошо, — ответил Шрихари. — Через несколько дней мы с матушкой переезжаем в город. Мой дядя нашел мне там место». «Ну, что ж, наяна… Рад за твою мать… Она достойная женщина. Всегда цени ее доброту, терпение. Теперь бы ей только тебя женатым увидеть. Впрочем, невесту далеко искать не надо — ведь у твоего дяди дочка есть… Ну, до свидания, наяна!» — сказал он, переходя к другим гостям.

Второй раз за это утро Шрихари слышал о намерениях старших относительно его будущего. Горько усмехаясь, он вышел на улицу. Он совсем не знает Дургу, она его тоже. Наверное, старшие давно задумали этот брак, но им и в голову не пришло поближе познакомить его и Дургу. В те дни, что он провел у дяди, она ему и слова не сказала. Что он знает о ней?

Наконец, Шрихари с матерью наметили день отъезда; договорились с владельцем повозки, который должен был отвезти их к вечернему поезду. Им очень помог Вирая — получил деньги от арендатора, заплатил за повозку.

Когда утром Шрихари вышел на улицу, он увидел, что от дома каранама отъехали две повозки. Шрихари не мог оторвать от них глаз. В первой сидели Вайдехи и ее муж, каранам и две незнакомые Шрихари женщины. На вторую повозку были погружены вещи.

Шрихари машинально поплелся за повозками до самой станции. Новобрачные, каранам и две женщины слезли, разобрали вещи и поднялись в поезд. Они заняли целое купе. Шрихари все смотрел и смотрел в окно на Вайдехи; его взгляд кружился вокруг ее лица, как шмель над лотосом. Прошло несколько минут, раздался гудок, и поезд тронулся, быстро набирая скорость. Шрихари глядел ему вслед, пока не рассеялся паровозный дым, потом медленно пошел домой.

В тот же день вечером отправились на станцию и Шрихари с матерью. В условленное время к дому подъехала повозка, запряженная двумя быками. Вирая помог нагрузить на нее вещи и торопил мать Шрихари: «Пора, амма! Времени в обрез осталось!» Еле волоча ноги, мать вышла и замерла на пороге дома. Наконец, она подошла к повозке и взобралась на нее с помощью Вираи. По щекам ее катились слезы. «Перестань, мама!» — ласково просил Шрихари. Вирая присоединился к нему: «О чем плакать, амма? Не на век уезжаете… Еще увидим вас здесь…»

Повозка тронулась, зазвенели колокольчики на шеях быков. Шрихари Рао грустно глядел на знакомые с детства места, мать продолжала тихо плакать, закрыв лицо краем сари. К поезду приехали вовремя, Вирая помог внести вещи в купе, сердечно попрощался.

Разместив вещи на новой квартире, Шрихари пошел к адвокату, с которым договорился о работе. Тот велел ему приходить на следующий день.

Собираясь утром на работу, Шрихари увидел, что рубашка порвана на спине, и попросил мать зашить ее. Она подвела его к сундуку и достала нарядную рубашку и пиджак отца. «Вот, носи на работу, — сказала мать взволнованно, — отец этот пиджак на концерты надевал, когда играл в богатых домах…»

Восемь месяцев Шрихари работал у адвоката — снимал копии с документов. Потом перешел на другое место, с жалованьем повыше, через несколько лет, благодаря протекции, получал уже шестьдесят рупий в государственном учреждении. Там он и продолжал служить, начальники менялись; изредка Шрихари получал небольшую надбавку к жалованью, но росла и семья. Жизнь шла потихоньку.

Зазвенел четвертый звонок — кончился четвертый получасовой период. Шрихари Рао очнулся от воспоминаний. Несколько человек сдали свои работы и ушли — в их числе сын землевладельца, сидевший рядом со Шрихари. Девушка в первом ряду задумалась, грызя ручку. В окно ворвался ветерок. Листок с заданием, лежавший перед Шрихари, затрепетал, Шрихари достал ручку из кармана и положил ее на листок, потом снова погрузился в свои мысли.

Когда он поступил на правительственную службу, его мать, дядя и дядина жена очень радовались. Им казалось, что он многого достиг. Зато Дурга вовсе не выражала восторга.

Шрихари вспомнил, как дядя исподволь вел дело к свадьбе. Тетка же попросту, не чинясь, спрашивала Шрихари, когда настанет «благоприятный момент». Он вымученно улыбался, отвечал уклончиво и поскорее уходил.

Однажды дядя и тетка пришли к ним и потребовали решительного ответа. Мать заявила, что если дети согласны, то она ничего не имеет против. «Ну, что ж, наяна! — обратился дядя к Шрихари. — Тебе решать». Шрихари через силу выдавил из себя, что торопиться со свадьбой не к чему. Дядя очень рассердился. Вмешалась мать и заметила, что надо же еще спросить и Дургу. Шрихари почувствовал облегчение, услышав ее слова. Тетка заворчала: «Она еще дитя… К чему это ее спрашивать? Как старшие скажут, так и сделает…» Дурга сидела молча, как будто воды в рот набрала. У Шрихари не хватило духу протестовать, и день свадьбы был назначен.

Во время свадьбы Дурга тоже рта не открывала и была, казалось, в каком-то оцепенении. Она даже не шевельнулась, когда золотистые зерна риса, окрашенные куркумой, шелестя, падали с ее черных волос на землю.

Наступил тот момент свадебной церемонии, когда у дверей дома невеста должна произнести имя жениха, а жених — имя невесты, но Дурга молчала, закусив губы. Все родные ее уговаривали, мать вышла из терпения и отругала. Дурга заплакала, но продолжала молчать. Тогда решили оставить ее в покое. «Ну, ладно, не плачь… входи так… совсем глупая, ребенок еще…»

Кажется, в глубине души она любила его, подумал Шрихари, но все время испытывала недовольство, неудовлетворенность их браком… И детей любила, но нередко била их безжалостно. При скудном существовании, ставшем ее уделом, она не переставала мечтать о драгоценностях, дорогих нарядах, роскошной и беззаботной жизни… А что мог поделать Шрихари? Ему тоже жизнь казалась безотрадной.

Дети, жена, болезни, на службе — какие-то перемещения в должности, но все то же нищенское жалованье. Четверо детей болели непрестанно — то кашель, то насморк, то лихорадка…

Юноша, сидевший перед Шрихари, наконец ухитрился вытащить из носового платка шпаргалку, подсунул ее под чистые листы бумаги и начал переписывать. Через несколько минут к нему подошел преподаватель, схватил шпаргалку и вывел парня из зала.

Почти все экзаменующиеся с тревожным или сочувственным любопытством наблюдали эту сцену; когда преподаватель вернулся на свое место, все уже уткнулись в свои работы.

Шрихари Рао со вздохом взял листок с неоконченным решением и попытался найти ошибку. Это ему не удалось, и он снова положил перо и закрыл глаза ладонью.

К этому времени Рави уже написал работу и проверил ее. Он обернулся и увидел унылую физиономию Шрихари и лежащий перед ним листок с перечеркнутым решением. Через минуту Шрихари почувствовал, что его ногу толкнули под столом; подняв голову, он увидел, как Рави, слегка отклонившись вбок, положил перед собой два листка, давая Шрихари возможность списать решения.

Шрихари понял… У него блеснула надежда… Два решения переписать — и наберется проходной балл. А оставшиеся экзамены для него не так трудны… Стыдно переписывать, но ведь от этого зависит повышение по службе… Надбавка к жалованью… Он взял перо, вытер пот, выступивший на лбу. В это время к ним направился преподаватель. Рави мгновенно нагнулся над своими листками. «Вы что же, подсматриваете? — укоризненно сказал преподаватель, обращаясь к Шрихари. — У этого малыша списать хотите? На этот раз только предупреждаю, если замечу еще — обоих выставлю с экзамена».

Шрихари Рао закрыл лицо руками. Ему хотелось встать и уйти, но все будут насмешливо глядеть вслед. Лучше подождать… Прозвенел последний звонок. Шрихари быстро поднялся, вышел и, прислонившись к колонне в вестибюле, стал ждать Рави. Голова у него кружилась от голода. Наконец, вышел Рави и направился к нему.

— Что ж вы, хоть пробовали решать? — спросил он сочувственно.

— Пробовал, да что толку, — ответил Шрихари, опустив голову. Они вместе вышли из колледжа.

— Я ни одной задачи не решил, так что нет смысла приходить на следующий экзамен… Сегодня уеду… — сказал Шрихари.

— Еще раз попробуйте, подготовьтесь… — посоветовал Рави.

Денег нет, чтобы снова платить за право держать экзамены… подумал Шрихари Рао. Одно только кольцо было…

Вместе сели в автобус. Шрихари машинально сошел на той же остановке, что и Рави, и брел рядом с ним. Рави остановился перед небольшим двухэтажным домом и сказал:

— Зайдите к нам, отдохнете немножко.

Они вошли в просторную квартиру. В гостиной были мягкие кресла, круглый стол хорошего дерева, радиола. На окнах — красивые легкие занавески. Наверное, отец Рави — крупный чиновник, подумал Шрихари Рао.

Рави усадил гостя в кресло, извинился и вышел. Шрихари оглядел комнату — со вкусом обставленную, уютную. Очень ему тут понравилось. Каждая безделушка, обивка мебели, занавеси радовали глаз.

На стене висела большая фотография — вероятно, родители Рави. Лицо женщины на портрете казалось Шрихари давно знакомым…

Рави вошел с кофейником и чашкой.

— Выпейте кофе, — сказал он.

— Да нет, — пробормотал Шрихари, — мне надо идти.

— Выпейте, — раздался приветливый женский голос. В дверях гостиной стояла мать Рави.

— Мама, это он, — сказал Рави.

— А-а, — протянула мать и с улыбкой обратилась к Шрихари: — Рави вчера пришел после полуночи, и мы с отцом очень волновались… Он ведь у нас один. Но, когда он объяснил, почему задержался, мы его не бранили…

— У вас такой умный мальчик… — отозвался Шрихари. — Он мне очень помог… — Он поставил чашку на стол. — Ну, теперь мне пора идти. Сестра беспокоится, да и на поезд могу опоздать.

Рави и его мать проводили гостя. На улице дул порывистый ветер. Мать Рави, стоя у дверей, тонкими золотистыми пальцами откинула со лба развеянные ветром кудри… Этот жест… Теперь Шрихари вспомнил! Конечно же, это Вайдехи…

Он спустился с лестницы. Ноги были как ватные. Он остановился, обнял за плечи идущего рядом с ним Рави, потом оттолкнул его и быстро пошел прочь.

Когда он уже добрался до дома и сестра подавала ему обед, за окном неожиданно потемнело и хлынул дождь. Через час Шрихари собрал свои вещи и, попрощавшись с сестрой, отправился на станцию. Дождь размыл дорогу; Шрихари балансировал с узлом в одной руке и сумкой в другой. Ему вдруг вспомнились бродячие канатоходцы, выступления которых он видел в родной деревне… Смелая тоненькая девочка, идущая по канату с бамбуковой палкой в руке… Вдруг снова заныло сердце при воспоминании об экзамене, о позорном провале… Но тут же он подумал: «Нечего огорчаться… Таким, как я, всю жизнь суждено горькие пилюли глотать».

Перевод З. Петруничевой.

ВЕНТИЛЯТОР

Наверное, какая-то таинственная сила преградила всем ветрам путь к вселенной. Много дней стоит такая жара, что трескаются камни. Ни ветерка. Не движется ни один листок на деревьях. В небе ни облачка. С самого восхода солнце обрушивается на землю, обжигая ее своими безжалостными лучами, пока не удаляется вечером победоносно за холмы. Ветра нет и после захода солнца, только иногда ночью — едва заметное дуновение.

Дом был очень ветхий, четырехэтажный, на двадцать квартир. Прежний хозяин дома умер. Про то, как этот домовладелец приобрел свое богатство, в том числе и старый дом, рассказывали всякое. Что бы люди ни говорили, дело, видимо, было в том, что он умел наживать деньги и выгодно помещать их. Он находил людей, которые испытывали затруднения, и давал им деньги в долг. Людей, испытывающих денежные затруднения, очень много; таких, которым удается свести концы с концами, — крайне мало. Заняв деньги раз, люди обычно вынуждены занимать и дальше. А он снова давал им в долг, но однажды ставил предел своей «благотворительности» и требовал немедленного возвращения денег. При этом он сердечно, благожелательно уговаривал должника: «Ну к чему тебе эти долги, проценты? Продай да расплатись, чего лучше!» Так он приобрел и этот дом, слегка отремонтировал его и стал сдавать внаем квартиры. Это был один из пяти домов, доставшихся ему таким образом.

Последние месяцы своей жизни домовладелец был прикован к постели. У него не было ни жены, ни детей, только приемный сын, восемнадцатилетний юноша, который приглашал докторов, заботливо ухаживал за больным — давал лекарства, сидел у постели с удрученным видом. Больной потерял речь; за день до смерти он показал приемному сыну на бюро, где хранились ценные бумаги, и, вынув из-под подушки ключ, вложил его в руку юноши. Ночью домовладелец умер. Пришедшие наутро соседи и знакомые, увидев покрасневшие глаза юноши, шептали друг другу: «Как он горюет! Видно, всю ночь проплакал…» Осиротевший юноша действительно всю ночь не спал: он разбирал бумаги в бюро умершего. Надежно припрятав деньги и ценности, он со скорбным видом заявил брахманам: «В доме денег совсем нет, вот только сто рупий нашлись. Берите все на похороны!» Для пущей убедительности он даже взял денег в долг. Собрав жильцов своего дома, он поговорил с ними так мягко, задушевно, что многие решили: «Какой добрый юноша!»

Но постепенно стала выявляться истинная натура нового домохозяина. Он не терпел ни единого дня просрочки квартплаты, являлся сразу после получения съемщиком жалованья.

Жил одиноко, жениться ему предлагали — не хотел. Бывало, что ночи проводил вне дома, ну что ж тут удивительного — человек молодой.

* * *

Камала сняла очки, протерла их, снова надела и, опершись о подоконник, смотрит вниз. Она живет на третьем этаже в пятой квартире. Сверху кажется, что дом имеет форму подковы. Семья, живущая на нижнем этаже, встает рано, и женщины уже беспрерывно снуют туда-сюда. Рядом с ними снимает квартиру студентка. Она только что проснулась, вышла во двор и стоит с зубной щеткой в руке, зевает; вдруг подняла глаза и посмотрела на Камалу. Почти на всех подоконниках сушится одежда. Там, где разложено для просушки черное заплатанное сари, живут муж и жена — тамилы; муж — клерк в конторе. У них дочка пяти лет. Как-то ночью ребенок стал задыхаться. Отец побежал за доктором. Доктора дома не оказалось, сказали, что он в клубе. В клубе его тоже не было. Отец три раза бегал от клуба к дому врача, а в это время мать рыдала в отчаянии. К счастью, тогда приехал в отпуск старший брат Камалы, Дас. Он дал больной девочке какие-то гомеопатические пилюли, и к утру ребенку стало легче.

Вспомнив брата, Камала сняла очки и вытерла краем сари глаза, на которых выступили слезы. Вдруг она услышала перебранку и, снова надев очки, с любопытством поглядела вниз. Это бранился молочник, стоявший перед дверью одной из квартир.

— Зачем же молоко берете, если платить нечем? — кричал он. — Что вы думаете, у меня денег куры не клюют? Если завтра же не расплатитесь, значит, у вас нет ни чести, ни совести!

Жилец этой квартиры работал счетоводом у лавочника, который никогда не выплачивал ему жалованья в положенное время. Поэтому-то он и не мог расплатиться в срок ни с молочником, ни с угольщиком, ни с булочником, и каждый из них поднимал вопрос о том, есть ли у должника честь и совесть. Однако выяснить этот вопрос окончательно так и не удавалось.

Камала все стояла у окна, постукивая по подоконнику указательным пальцем. Солнце поднялось выше и уже палило яростно, безжалостно. Мужчинам пора было уходить на работу, они торопили жен с завтраком. Жены суетились, нервничали. Одна только Сантама, хотя и поднялась позже других, спокойно оделась, поставила на огонь рис, полила клумбу базилика под своим окном. Муж волновался и кричал на нее:

— Мне до работы пять миль добираться, что ты копаешься?.. Поторопись!..

— Успеешь, успеешь, — хладнокровно отвечала ему жена.

Камала собиралась отойти от окна, когда к дому подъехал большой черный автомобиль. Из него вышел хозяин дома Прабхакарам, в белом костюме, с портсигаром в руке. На пальцах сверкали два перстня с дорогими камнями.

Камала забеспокоилась, быстро отошла от окна и стала ждать у дверей. Действительно, скоро на лестнице раздался шум шагов и возглас:

— Камала-деви! Вы дома?

— Заходите, пожалуйста! — отозвалась Камала.

Оставив сандалии у дверей, Прабхакарам вошел в комнату. Камала едва успела набросить на плечо край сари, чтобы прикрыть дырку на кофточке. Прабхакарам посмотрел на старика, лежавшего на кровати, и спросил:

— Как здоровье вашего отца?

— Все так же… — ответила Камала, опустив голову. — Никаких изменений… Всю ночь ни ветерка, он задыхался, только под утро уснул.

Прабхакарам снова посмотрел на старика — изможденного, небритого.

— Я пришел за квартплатой, — заявил он. — Вы за три месяца задолжали… Ваш брат еще не прислал деньги?

— Нет еще… Наверное, он был в отъезде… Он всегда так точен…

— Как только пришлет, заплатите за все три месяца. Вам же труднее потом будет платить сразу много. Квартплату лучше не задерживать. И врача к отцу нужно вызвать хорошего, когда деньги получите. Запускать болезнь опасно, — добавил он. Потом, остановившись на пороге, пристально оглядел стройную фигуру девушки и вышел.

Камала, тяжело вздохнув, посмотрела на отца. Он просто таял на глазах последнее время. Всю жизнь тяжелая работа, а как только вышел на пенсию — эта болезнь… Дочь бросила учебу, чтобы ухаживать за ним. Они жили вдвоем, старший брат Дас после тщетных поисков работы в родном городе уехал куда-то на Север и там устроился на большом заводе.

Вспомнив о брате, Камала снова заплакала. Рывком сняла очки — вот несчастье, в таком возрасте уже носит очки… В это время отец позвал Камалу. Она бросилась к его кровати:

— Проснулся, нанна[65]? Сейчас умоешься, потом позавтракаешь.

Отец был до того слаб, что, ополоснув лицо и выпив несколько глотков молока, откинулся на подушки и сразу же задремал.

* * *

В полдень жара стала невыносимой. Земля была как раскаленная сковорода.

Камала с трудом приподняла и посадила отца; покормила его жидкой рисовой кашей и уложила снова. Он дремал, невнятно бормоча:

— Ветра… ветра нет…

Да, ветра не было. Казалось, ни дуновения во всем мире.

— Ветра… ветра… — шептал он.

Камала вдруг вспомнила: в квартире на верхнем этаже, которую снимал железнодорожный служащий, она видела старый вентилятор, когда заходила на днях — за солью, кажется. Вентилятор стоял в задней комнате, похожий на большую змею, поднявшую голову.

Она накинула жакет, вышла на веранду и поднялась на верхний этаж. Хозяина квартиры дома не было; двое детей спали на кровати, мать, сидя рядом, читала газету. Вентилятор стоял на стуле рядом с кроватью, он был включен.

— А, это вы… Входите, — сказала хозяйка.

— Мой отец болен, — нерешительно начала Камала.

— Да, очень жаль, — сочувственно заметила хозяйка. — Возраст уже. И жара такая…

— Да, — подхватила Камала. — Ему очень плохо. Просто дышать нечем. Вот если бы вы свой вентилятор одолжили на денек.

Хозяйка помолчала, потом, посмотрев на детей, решительно отказала:

— Вы же видите, дети маленькие тоже от жары мучаются. Только вентилятор нас и спасает.

Камала, опустив голову, вышла. Когда она вернулась к себе, отец еще спал. Камала села у окна и незаметно задремала. Ей приснился чудесный сон — деревня на берегу моря… Всего несколько домиков. Их дом посреди небольшой кокосовой рощи. С моря днем и ночью дует прохладный ветер. Камала, вымыв голову, выходит в сад. Ветер треплет ее влажные волосы, касается горячих щек. Она откидывает волосы назад и сердится: «Ох уж этот ветер!»

Камала просыпается, услышав громкий стон отца.

— Дочка, открой двери! — хрипло просит он. — Хоть немного воздуха.

— Все двери открыты, нанна, — откликается Камала.

— А-а… — Отец снова закрывает глаза. — А перевод от Даса не пришел еще? Деньги нужны ведь… — говорит он.

— Нет, наверное, ему некогда было отправить деньги, работы много, — отвечает Камала.

Она подходит к шкафу, выдвигает ящик и достает письмо, но не перечитывает его, а прячет в карман жакета и снова подходит к окну. Губы ее сжаты решительно. Надо до вечера достать вентилятор, а то ночью отцу совсем плохо будет.

Камала стоит у окна и видит, как в ворота снова въезжает сверкающий черный автомобиль. Прабхакарам открывает дверцу, бросает кому-то несколько слов и собирается отъехать. Но в эту минуту он поднимает голову и видит в окне Камалу. Девушка будто невольно машет ему рукой. Он вопросительно смотрит на нее и жестом спрашивает, подняться ли ему наверх. Она кивает. Прабхакарам выходит из машины. Пока он идет по лестнице, она надевает жакет, чтобы прикрыть изношенное сари.

— Вы получили деньги? — спрашивает он.

— Нет еще, — улыбается Камала. — Письмо получила, скоро деньги придут. Вложу их в букет цветов и преподнесу вам.

— Ну что ж, — говорит он и вопросительно смотрит на девушку.

— Вы как-то приглашали… — мнется Камала. — Я хотела бы посмотреть ваш дом… Не подумайте…

Прабхакарам смотрит на нее с любопытством.

— Конечно, пожалуйста. Вы хотите поехать сейчас?

— Можно сейчас. Только вот дверь запру.

Она входит в комнату и бросает взгляд на отца. Больной по-прежнему дремлет. Вечером она поставит у его кровати вентилятор, по комнате будет волнами ходить легкий ветерок. Отец хорошо проспит ночь.

Камала закрывает дверь и спускается по лестнице вслед за Прабхакарамом. Она вспомнила, что он живет в своем доме один. Ну что ж… Она садится в машину. Прабхакарам сразу включает третью скорость. Ветер врывается в открытое окно машины, и на мгновение сердце Камалы наполняется радостью.

— Вашего отца нужно лечить, он очень болен, — роняет Прабхакарам.

— Да, — откликается Камала, — старость не радость. С годами приходят разные немощи…

Теперь он молчит. Через некоторое время она говорит:

— Ох, какая жуткая жара! И ветер будто забастовку объявил.

— Да, да, — кивает он. Она продолжает:

— Я совсем не привыкла к такому климату. Там, где я провела детство, в любой сезон чудесно. Наша деревня у самого моря, всегда дует свежий ветер. А когда море неспокойно, ветер так завывает, что ночью просыпаешься. Поэтому нам с отцом очень тяжело здесь в эту безветренную жару. Вернуться бы к себе в деревню…

Камала родилась в большом городе. В такой же тесной наемной квартире прожила всю жизнь; у моря никогда не бывала и в деревне не жила.

— Где работает ваш брат? — спрашивает Прабхакарам.

— Разве я не говорила? — улыбается она. Он тоже улыбается.

— Раньше не говорили, так скажите сейчас.

— На каком-то военном заводе. Там делают танки… самолеты…

Машина остановилась около небольшого красивого дома. Перед домом клумбы с цветами. Камала выходит из машины. Прабхакарам открывает дверь, пропускает Камалу вперед.

— Я на минутку, — извиняется он и уходит во внутренние комнаты.

Камала остается в гостиной. Здесь прохладно, так прохладно! Из кондиционера у окна идет охлажденный воздух, под потолком крутится вентилятор. Диван, книжные полки. На столе еще один вентилятор; он не включен. Камала смотрит на него не отрываясь.

Входит Прабхакарам, сменивший костюм на домашнюю куртку.

— Почему вы стоите? Садитесь же, садитесь. Хотите холодной воды?

Он наливает в стакан воду из красивого кувшина и передает ей, касаясь пальцами ее руки. Камала жадными глотками пьет воду. Потом она встает с софы и подходит к книжным полкам. Прабхакарам, не спуская с нее взгляда, садится на диван.

— О, какие у вас прекрасные книги… Вот эту я читала давно, когда еще мы жили в деревне. Сидишь на веранде с книгой, а ветер сам перелистывает страницы. Эта книга мне очень нравится.

Потом она усаживается в кресло и долго рассказывает о своей деревне. Нигде нет такого воздуха. В любую жару в каждом доме свежесть, прохлада — не надо никаких кондиционеров и вентиляторов не надо. А вечером пойдешь, посидишь на берегу моря — и чувствуешь себя обновленной. Тишина, простор, вольный упругий ветер…

Прабхакарам слушает молча. Поток речи Камалы прерывается, она встает и, посмотрев на часы, удивленно говорит:

— Ох, уж поздно… Мне пора!

— Посидите еще, — настаивает Прабхакарам. — Жара спадет, и я отвезу вас. А сейчас выпьем кофе.

Он приносит электрический кофейник.

— Ну уж это предоставьте мне, — восклицает Камала. — Увидите, какой вкусный кофе я варю.

Прабхакарам передает Камале кофе, кофейник, чашки и молча смотрит на нее. Девушка прелестная, когда снимет очки, размышляет он. Да приодеть бы ее — это черное сари красиво облегает фигуру, но оно выцветшее и рваное. И жакет потертый.

Камала приготовила кофе и подала ему чашку.

— Ну как? — спрашивает она задорно.

— Волшебный напиток!

За кофе Камала продолжает рассказывать о своем детстве — как они с братом играли в садах, полях, на берегу моря. Время от времени она звонко смеется.

Прабхакарам слушает. Стало темно, он зажигает свет.

— Как поздно уже! — вдруг всполошилась Камала.

— Ну что ж, я отвезу вас домой, — говорит Прабхакарам. — Вот только переоденусь.

Камала остается одна и снова смотрит на вентилятор. Сегодня ночью она включит его у постели отца. Во что бы то ни стало. Ради этого… Она стоит, поглаживая вентилятор. Входит Прабхакарам.

— У меня к вам просьба, — говорит Камала. — Отец все время жалуется, что нечем дышать, а наш вентилятор в починке. Как нарочно… Нельзя ли взять ваш вентилятор на одну ночь? А завтра я верну его…

— Почему же нельзя? Конечно, можно, — отвечает Прабхакарам и несет вентилятор в машину, обхватив его одной рукой, а другую положив на плечо Камалы.

— Идем, идем! — напевает он с улыбкой.

Камала, тоже улыбаясь, благодарит, осторожно снимает его руку с плеча и без умолку болтает:

— Когда брат пришлет деньги, я куплю хороший вентилятор, большой, на потолок… В этот раз брат пришлет много денег — так он писал, и я с вами расплачусь немедленно… — Она достает письмо из кармана жакета и помахивает им, но не показывает Прабхакараму.

Камала сидит на заднем сиденье машины рядом с вентилятором. Письмо у нее в руке, она смотрит на него, и слезы льются из глаз. Она засовывает письмо в карман жакета, снимает очки и вытирает глаза краем сари.

— Что с вами? Почему вы плачете? — удивленно спрашивает Прабхакарам.

— Да так, ничего. Все брата вспоминаю, какой он добрый. И в детстве таким же был.

Прабхакарам кивает головой. Камала вытирает глаза. Это письмо… Только она знает, что в нем написано. Что это за завод, где работал брат? Огромные машины с зубчатыми колесами… Колеса непрерывно вращаются. Брат такой осторожный, как это его затянуло в машину? Сразу он умер или мучился? За тысячи миль от сестры, отца… Как его похоронили?

Машина останавливается. Подбегают ребятишки и, вытаращив глаза, смотрят на Камалу. Жильцы нижних этажей стоят перед домом и тоже глазеют. Переглядываются, перешептываются. Студентка, живущая на первом этаже, сидит у окна с книгой в руке. Она так и впивается взглядом в Камалу.

Камала выходит из машины с вентилятором под мышкой и благодарит Прабхакарама:

— Спасибо… Я вам очень признательна. В следующий раз я хотела бы взять у вас несколько книг. Заезжайте за мной как-нибудь, — говорит она весело. В следующий раз я так просто не отделаюсь, думает она.

Прабхакарам, многозначительно улыбаясь, прощается.

— Конечно, конечно. Приеду за вами завтра же.

Камала медленно поднимается по лестнице. Ступая бесшумно, чтобы не разбудить отца, она, радостная, входит в комнату. Отец в какой-то странной позе лежит на кровати. Камала ставит вентилятор на тумбочку у кровати и включает его.

— Нанна… нанна… — зовет она, беря отца за руку.

Рука холодная, отец не дышит. Она отпустила руку, безжизненно упавшую на постель.

У Камалы потемнело в глазах. Перед ней был густой мрак. На тумбочке у кровати, как змея, раздувшая свой клобук, смутно белел вентилятор. По комнате волнами ходил свежий ветер.

Перевод З. Петруничевой.

Девараконда Балагангадхара Тилак

МЕЧТЫ СУББАРАО

Школьный учитель Суббарао вечно занят. Ему тесно во времени, как будто он находится в маленькой бамбуковой клетке или в узком коридоре, где не хватает простора для беззаботных прогулок его безудержных фантазий.

В локонах двадцатичетырехлетнего Суббарао, как сказал бы поэт-романтик, витали мечты. Но увы, ни один поэт не писал о нем.

Вот Суббарао проснулся и идет к колодцу. Обернувшись полотенцем, он выливает на себя воду ведро за ведром, и капли жемчужинами скатываются по его телу, сверкая на нежарком утреннем солнце. Суббарао, конечно, заметил, что на него давно заглядывается девушка-пастушка, которая разносит молоко. Но он никогда не согласится сделать героиней своего романа простую пастушку в грязных одеждах, с лицом, не облагороженным мыслями.

Суббарао намыливается. Ему приятно прикосновение к сильным мышцам груди, рук, ног. Он не может не радоваться, ощущая свою молодость и силу.

Человек, который не гордится таким телом, — глупый идеалист. А Суббарао не верит идеалистам.

Немного найдется людей, тело которых было бы достойно описания санскритских поэтов; гладкое и упругое, как у львенка или как у голливудского актера Рональда Колмана. Пожалуй, на десять миль вокруг такого больше не сыщешь, рассуждает Суббарао. А какие перспективы у человека с подобной внешностью!

Так он размышляет не меньше часа, выливая на себя добрую половину воды из колодца, пока не услышит крик матери или сестры. Тогда он приходит в себя, вытирается и идет домой.

В квартире, которую снимает Суббарао, нужно миновать первую комнату — кухню, чтобы попасть во вторую и последнюю — спальню. Впрочем, Суббарао не возражает, если ее называют кабинетом или гостиной.

Когда он входит на кухню, мать говорит:

— Эй, Субба! Бобы и горчица кончились. Купи, когда пойдешь из школы.

— Ладно, — отвечает Суббарао и проходит во вторую комнату. Там в уголке сидит его младшая сестра и с увлечением читает книгу по социологии.

Суббарао улыбается. Он знает, что в книге лежит брошюрка с песнями из кинофильмов, но не говорит ни слова. Да, его нельзя упрекнуть в отсутствии тактичности.

Суббарао садится за стол, на котором стоит зеркало, прислоненное к стене. Вернее, не зеркало, а три пятых его. Когда-то оно упало, и две пятых были насильственно отделены от целого.

Глядя в зеркало, Суббарао проводит в раздумьях еще час. Он рассматривает три пятых своего лица — глаза, волосы, нос, губы, красивую тонкую полоску усов над губой — и думает.

О чем? Его воображение летит как стрела, пронзая сказочные небеса, здороваясь со звездами, поднимается ввысь в поисках планет — творений его мечты, изучает их и летит дальше.

Почему бы владельцу какой-нибудь европейской фирмы не дать ему хорошей работы с жалованьем по крайней мере в тысячу рупий? Да, почему бы и нет? Ведь кем был вначале Рокфеллер? А Форд?

Говорят, сейчас в Бомбее и в Мадрасе киностудий больше, чем домов, а продюсеры с ног сбились в поисках новых лиц. Он с его внешностью, если повезет, может стать кинозвездой.

Или к примеру: вот на своей машине из школы возвращается дочь Пракаша Рао, владельца завода. Она изящна, красива, модно одета. Улыбка должна была появиться на ее ярких губах, но сбилась с пути и коснулась щек, заиграла в глазах. Ах, до чего красива! Ее зовут Сумитра. В один прекрасный день, проезжая в машине, она увидит его. Медленно поднимет глаза еще раз и, изумленная, взволнованная, скажет: «О, кто этот юноша? Я отдаю ему свое сердце. Только он будет моим мужем». Тогда все увидят!

Вот о чем мечтает Суббарао. Потому-то ему вечно и не хватает времени.

…«У меня совсем юбка порвалась, брат. Отнеси починить».

…«Мне обязательно надо купить две кофточки — не забудь».

…«Кстати, разносчик молока просил отдать деньги».

…«Господин Суббарао! Вы распеваете песни, а моим детям нужно готовить уроки. Здесь вам не собственный дом».

…«Ах, Суббарао! Вот ведь обида какая: первый раз ты просишь взаймы, а у меня не то что пяти, даже полрупии нет. Честное слово!»

…«На велосипеде фара не горит. Имя? Где работаешь? Адрес? Завтра в десять явишься в суд».

…«Ты что, не знаешь: когда сигналят, нужно уступать дорогу? Спишь на ходу!»

…«Дорогой Суббарао! В этом месяце я не получил жалованья. Твоя тетушка неделю больна. Срочно вышли двадцать рупий».

…«Этот материал стоит пять рупий за ярд. Что уставился? Все ткани перещупаешь, целую кучу накидаешь. Я могу отличить покупателя от зеваки».

…«Эй, Суббарао! После уроков иди ко мне домой. Завтра у нас праздник Сатьянараяны. Ты сделаешь покупки. Жена говорит, что никто так не разбирается в товарах, как ты». Эти слова вылетали из дырки на лице восседающего в кресле жирного существа, которое называется директором.

Вот такие шипы и колючие заросли, камни и осколки стекла, ямы и скорпионы подстерегают Суббарао на каждом шагу, за каждым поворотом, но он не отчаивается. Правда, иногда он впадает в уныние. На минуту сердце его тоскливо сжимается, и он начинает думать о смерти. Но лишь на минуту. В следующее мгновение оптимист Суббарао снова мечтает, преисполненный надежд. После каждого удара судьбы его мечты становятся лишь приятнее и сладостнее.

Надежда не умирает внезапно.

Любое существо стремится к счастью, без которого жизнь невыносима, а надежда служит ему в этом поддержкой. Надежда рождает мысли, пробуждает мечты.

Сколько бы Суббарао ни мечтал, ему все казалось мало. Когда он погружался в грезы, силы его удваивались. Он становился счастлив.

Чем было это счастье — иллюзией или реальностью?

Суббарао не был поклонником Веданты[66]. Пока он испытывал счастье, он считал его реальностью.

Суббарао пьянел от мечтаний, словно от тодди[67], бренди, виски, а состояние опьянения — своего рода счастье.

В тот день вечером возникла опасность, что его мечты станут реальностью.

После урока, как только прозвенел звонок на большую перемену, Суббарао быстро вышел из школы.

И его сбила легковая машина.

Автомобилю некуда было податься. Не задень он Суббарао, его смял бы огромный грузовик, шедший навстречу.

Суббарао упал и пролетел добрых полметра. Когда две девушки, оказавшиеся рядом, подняли его, он походил на Шиву: красная звезда на лбу, содранная кожа — как браслеты на руках и ногах, весь серый от пыли.

— Извините меня, — донесся до него голос, подобный звукам вины.

Сквозь застилавшую глаза пелену дорожной пыли он смутно различил лицо Сумитры.

— Я очень, очень виновата, — опять этот голос. — Садитесь, пожалуйста, в машину.

Машина остановилась перед красивым зданием. Сумитра взяла его за руку и повела в дом.

У Суббарао, который только стал приходить в себя после падения, от близости Сумитры, от ее прикосновения снова закружилась голова. Наяву ли все это? Может, он умер, попал в рай, и небесная дева — то ли Урваши, то ли Тилоттама[68], — зная, что ему нравится Сумитра, предстала перед ним в ее обличье?

Почувствовав острую боль от йода, Суббарао открыл глаза и увидел, что вокруг него собралось много народу: Сумитра, ее отец, мать, клерки и служащие.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Сумитра.

Суббарао быстро стряхнул пыль с волос и одежды. Ему стало неловко. Он виновато пробормотал:

— Извините… — будто совершил нечто недозволенное.

— Кем ты работаешь? — спросил отец — миллионер, владелец завода.

— Учителем в школе.

— А в каком классе преподаешь?

— В шестом.

Сумитра умоляюще взглянула на отца.

— Папа, а что, если он будет давать уроки нашему Гопи?

Суббарао согласился на все условия: и на предложенную плату, и на время занятий. Ему казалось, мечты начинают осуществляться.

Нетвердыми шагами он вышел на улицу, поблагодарил про себя стоящий у дома автомобиль и в глубоком раздумье отправился домой.

Кажется, ему повезло в жизни — он получит и красивую девушку, и ее миллионы! Если бы это не было предопределено свыше, разве автомобиль Сумитры сбил бы его? Выходит, бог — неплохой парень. Неужели он все предусмотрел? «Да», — ответило три пятых его отражения в зеркале на столе. А он всегда верил своему отражению. И не напрасно.

На следующий день Суббарао отправился на урок, одевшись в свою самую лучшую одежду. Сумитра, улыбаясь, вышла навстречу.

— Здравствуйте. Я вижу, вы чувствуете себя лучше?

— Конечно, удар ведь был не таким уж сильным, — опустив голову, проговорил Суббарао.

— Сначала я ужасно испугалась. Ведь могло случиться несчастье. Слава богу, все обошлось.

— Вы и ехали-то не очень быстро.

— Все к лучшему. Зато нашелся хороший учитель для Гопи. Кстати, он рассказывал, что вы хорошо поете.

— Да что вы, я пою только для себя, — смутился Суббарао.

— Я с удовольствием послушала бы. Ну, до свидания.

Она ушла, помахивая сумкой.

Пока Сумитра разговаривала с ним, Суббарао не мог поднять глаз от смущения и злился на себя. А она держалась так мило и непринужденно!

— Объясните мне вот это… — Голос Гопи вернул его к действительности. Заглянув в учебник, Суббарао увидел главу «Прибыль, проценты» и подумал, что нет большего мучения, чем вести урок в таком душевном состоянии.

Прошла неделя.

За эту неделю Суббарао ни разу не видел Сумитру, не слышал ее голоса, даже звука ее шагов. Постепенно отчаяние охватывало Суббарао. Его вера в себя таяла, как робкий весенний ручеек, стыдливо прячущийся в песке с наступлением жары. И даже три пятых отражения перестали его поддерживать. Это было тяжелое для Суббарао время.

И вот однажды Суббарао, закончив урок с Гопи, направился к воротам.

— Господин Суббарао! Вас зовет сестра.

Суббарао показалось, что его окликнул не Гопи, а юный Кришна, играющий на флейте.

С тревогой и надеждой шел он за Гопи. Они миновали гостиную, еще несколько комнат.

На диване красного дерева, облокотись на бархатные подушки, лежала Сумитра.

Окна были занавешены. Электрические светильники на стенах комнаты наполняли ее мягким вечерним светом.

— Заходите, господин Суббарао, — сказала Сумитра.

Смущенный непривычной обстановкой и дружеским обращением Сумитры, Суббарао сел на указанный ему стул рядом с диваном.

— У меня со вчерашнего дня температура, а подругам и дела нет. Я с вами поболтаю, — улыбнулась Сумитра.

— Буду рад.

— Вы не заняты?

— Нет, вечером я свободен. Я даю уроки только вашему брату.

— Ну, тогда все в порядке.

В этот день он собирался сводить в кино свою мать и сестру и просил их быть готовыми к его приходу. Но Суббарао заставил себя не думать о разочаровании, которое он им доставит.

Они поговорили о школе, в которой преподавал Суббарао, о фильмах, о колледже Сумитры, о ценах, о политике и, наконец, дошли до песен.

Они обсудили некоторых певцов, и оказалось, что у них во многом мнения совпадают.

— Спойте, пожалуйста.

Суббарао смутился. Но Сумитра настаивала, и ему пришлось спеть.

— Ну как? — спросил Суббарао.

Сумитра вздохнула.

— Меня тронуло ваше пение.

Орден «Бхарата ратна»[69] — ничто в сравнении с этой похвалой! Прощаясь, Суббарао сказал, что придет на следующий день в восемь.

— Спасибо. Я буду рада подружиться с вами, — благодарно ответила Сумитра.

Он пришел домой пьяный от счастья. Придумал какую-то отговорку для матери и сестры и уселся смотреть на свое отражение в зеркале. Какой необыкновенный блеск в глазах, какая радость на лице!

После обеда сестра спросила его:

— Тебе не показалось, что в подливке было слишком много перца?

— В какой подливке? — устало спросил Суббарао.

— Ты же ел.

— Когда?

— Только что.

— Где?

— Да здесь же! Что с тобой? Ты смешал с рисом и съел…

Тьфу ты, подумал Суббарао. При нынешнем возвышенном состоянии духа ему нет дела до какой-то паршивой подливки.

После всех волнений его сморил сон. Во сне он видел Сумитру — плавные линии ее тела, белое шелковое сари, волосы, свободно падающие на плечи, движение прелестных губ, ставших еще краснее от жара… Болезнь неожиданно приукрасила ее. Суббарао задыхался от восхищения.

На следующий день, когда он занимался с Гопи, вошла Сумитра.

— Здравствуйте, господин учитель.

— Здравствуйте. — Суббарао встал. — Как вы себя чувствуете?

— Сегодня лучше. Я даже съела немного рисового отвара. Давайте покатаемся немного. Пойдемте.

— Но урок еще не закончился, — пробормотал Суббарао.

— Неважно. Эй, Гопи, пойди поиграй.

На берегу реки Сумитра остановила машину, и они вышли. Вокруг — купы кокосовых пальм и банановые рощи. По небу разливался багрянец. Они сели на песок. С реки волнами набегал прохладный ветерок. Он шевелил волосы Сумитры, складки ее сари. Края сари то и дело касались лица Суббарао.

Сначала они говорили о пустяках, потом Сумитра вдруг спросила:

— Вы еще не женаты?

— Кто выйдет за меня замуж? — ответил Суббарао, и сам подивился тому, как умно он ответил.

— Кто-нибудь да выйдет. Вы ведь мужчина, а значит, господин, — засмеялась Сумитра, но ясно было, что говорит она всерьез.

Сердце Суббарао забилось от счастья — ему казалось, что он понял смысл ее слов. Он хотел поцеловать нежную руку Сумитры, но раздумал. Еще не сейчас. Пока что он поднялся на вторую ступеньку. Первая — это урок у них в доме.

Шли дни. Если не каждый день, то по крайней мере раз в два-три дня они ездили кататься или ходили в кино. Их дружба крепла. Сумитра, ведущая машину, Сумитра, рассказывающая что-нибудь, Сумитра, лежащая на траве и устремившая взор в небо, шутливо сердящаяся Сумитра — она заполнила все его существо.

Суббарао забросил домашние дела. У матери начался кашель, а он долго забывал купить лекарство. Сестре не подарил обещанные ленты. Три дня подряд мать говорила ему, что в доме кончились дрова, и только на четвертый день, после того как мать расплакалась, он сходил за дровами.

Он был очень занят. Времени не хватало — надо думать о Сумитре, потом одеваться и идти к ней. Где же взять время для домашних дел? А если бы время и нашлось, то денег не было. Все месячное жалованье он потратил на брюки, рубашки, одеколон, крем для бритья.

— Как же мы будем жить целый месяц? — спросила мать.

Суббарао не ответил.

Через несколько дней сестра сказала:

— Ты что, хочешь, чтобы мы с голоду померли?

Но Суббарао сделал вид, что не слышит.

— Умоляю тебя, Суббарао! Сколько еще мне по соседям ходить, взаймы просить? Впору в колодец броситься, — запричитала мать, когда прошло десять дней.

— Все только себе покупаешь, только для себя стараешься. А я как нищенка хожу. — По нежным щекам сестры потекли слезы.

— Можно ли так мать обижать? — сказал ему разносчик молока. — Не маленький уж, понимать должен.

Слезы навернулись на глаза Суббарао. Он упал к ногам матери, моля о прощении, и рассказал ей о дружбе с Сумитрой.

— Я непременно женюсь на ней, мама, и тогда все наши трудности будут позади.

Мать с жалостью посмотрела на своего простодушного сына.

— Дурачок, она же дочь миллионера. Где небо, а где земля?

Тогда Суббарао стал говорить о том, что индийская молодежь сейчас стремится жениться и выходить замуж только по любви, рассказал о его поездках с Сумитрой на машине, об их прогулках по берегу реки…

— Мама, она даже позволяет мне входить к ней в спальню. Ну, чем мне еще убедить тебя? Поверь мне, мама!

Матери трудно было поверить. Она слушала сына с широко раскрытыми глазами. Она и раньше знала о свободных нравах современных девушек, но все же не могла предположить, что девушка из богатой семьи сможет полюбить ее сына. Она тут же изменила свое мнение о нынешних испорченных детях. Лицо ее засияло от счастья, и она благословила сына. В глазах сестры засветились надежда и радость.

Мать вышла из комнаты и, вернувшись, протянула сыну золотую цепочку.

— Это единственная золотая вещь в доме. Я хотела сделать из нее серьги для твоей сестры. Заложи ее и купи себе все, что нужно. Бог даст — выкупим.

Хотя на душе у Суббарао кошки скребли, он положил цепочку в карман и ушел.

В тот день утром его ждала Сумитра. Она улыбаясь встретила его у ворот. На ней была надета заграничная блузка и изящная жилетка. В этом необычном наряде она казалась еще грациознее и привлекательнее. В руках Сумитра держала теннисную ракетку.

Суббарао не мигая смотрел на нее.

— Что, нравится? — спросила Сумитра.

— Очень. Вы похожи на небесную деву.

— На Урваши или на Тилоттаму? — засмеялась она. — Входите, поиграем в теннис.

Суббарао был хорошим игроком, но сегодня проиграл три игры подряд. Он не мог оторвать глаз от Сумитры и то и дело пропускал мячи.

— Вы играете невнимательно. Я слышала, вы неплохой игрок, — недовольно сказала Сумитра.

— Вы сегодня так хорошо выглядите… Я хотел сказать — играете.

Сумитра расхохоталась. Этот смех… Казалось, кто-то разбрасывает белые цветы. Суббарао даже огляделся, словно мог их увидеть.

Через неделю они уже перешли на «ты» и болтали как близкие приятели.

— Ты когда-нибудь любила, Сумитра?

— Нет.

— Но ты ведь выйдешь замуж?

— Нет, отшельницей стану.

— Скажи правду.

— Ты о себе скажи.

— Я… Я…

Суббарао замялся.

— Ну говори же.

— Я люблю одну божественно красивую девушку.

— Кого?

— Не скажу.

— А где она живет?

— В нашем городе.

— Где именно?

— Здесь.

— Здесь? — Сумитра растерянно огляделась.

— Здесь. — Суббарао указал на свое сердце.

— Ах, вот что! — засмеялась Сумитра.

— Я без тебя жить не могу. В моих мыслях — ты, только ты!

Суббарао хотел броситься к ее ногам, но Сумитра вскочила.

— Мне пора домой.

Она попрощалась и ушла.

Когда расстроенный Суббарао пришел в школу, его вызвал директор.

— Ваше поведение недопустимо.

— …

— Вы опаздываете на занятия, плохо ведете уроки. Все на вас жалуются.

— Я не совсем здоров…

— Не ври. Ты торчишь все время у этого миллионера. Ты же еще не нанялся к нему на службу!

— …

— Эти записи сделаны на твоем уроке? — Директор вытащил тетрадь.

— Да.

— «В сердце есть вены, артерии и любовь». Это что же такое?

— …

— Что ты несешь на уроках?! Какое отношение имеет любовь к твоему предмету?

— …

— Отвечай!

— …

— Послушай, Суббарао. Мне кажется, у тебя какие-то неприятности. Хочешь, я дам тебе отпуск?

— Да, я и сам хотел попросить.

— Ты получишь отпуск без сохранения жалованья. Согласен?

— Согласен.

— На какое время?

Суббарао подумал.

— На месяц.

— Хорошо. Напиши заявление. Отдохни за этот месяц и успокойся.

— Есть, — ответил Суббарао, а про себя подумал: «Ты же не знаешь, какое счастье меня ждет».

Вздохнув полной грудью, радостный Суббарао миновал ворота школы и вышел на улицу.

Целую неделю он не видел Сумитру. Она совсем не бывала дома.

На восьмой день ему удалось застать ее. Они поехали в автомобиле на базар. Сумитра купила несколько дорогих сари, пудру, красивое ожерелье. За один час она истратила пятьсот или шестьсот рупий. Ах, если бы он мог заплатить за все это!

Когда они возвращались обратно, Сумитра была очень серьезна.

— Послезавтра у меня день рождения. Мне исполнится девятнадцать. — Суббарао послышалась горечь в ее голосе. — А на следующий день все мы — я, отец, мать — уедем в Бангалур.

— В Бангалур? — Суббарао оторопел.

— Да.

— Зачем?

— Там живет моя тетка.

— Но почему сразу после дня рождения? В Бангалур летом хорошо поехать.

— Приезжает мой двоюродный брат.

— Откуда?

— Из Америки. Он получил там диплом инженера.

— Но почему вдруг вы все едете?

— Да так… Тетка уже много раз писала, приглашала в гости.

— А кто твой дядя?

— Владелец текстильной фабрики. Крупный торговец.

— И сколько времени вы там пробудете?

— Дней десять-пятнадцать.

— Ты забудешь меня!

— Что ты, Суббарао! Ты мой близкий друг. Неужели я могу забыть тебя?!

Вот он, счастливый миг! — решил Суббарао. — Разве женщина может сказать больше?

Весь следующий день Суббарао ходил из дома в дом в надежде занять денег на подарок Сумитре. Он обошел дома знакомых и почти незнакомых людей, но к вечеру набрал всего лишь около пяти рупий. Рубашка на нем промокла от пота.

Тогда он отправился в лавку и продал свои часы. Он хотел заложить их, но лавочник сказал, что не может дать под заклад больше пятнадцати рупий, и Суббарао пришлось продать часы за двадцать пять рупий, хотя когда-то он заплатил за них восемьдесят.

В эту ночь ему попеременно снились кошмары и сладостнейшие сны. То проданные часы, словно спутник, летели ввысь перед его взором, то Сумитра кричала ему душераздирающим голосом: «Мне нужен ты, ты!», то он клал голову под поезд, то вплетал цветы в косы Сумитры, а она целовала его.

Он проснулся усталый. Все тело было налито тяжестью. Даже не умывшись, он сел перед зеркалом и уставился на три пятых своего отражения. Волосы свисали на лоб, глаза были заспанные. Суббарао беспомощно привалился к столу и задумался.

Почему он чувствует себя усталым? Из-за неопределенности будущего. До сих пор Сумитра ни разу не проявила своих чувств. А ведь она женщина, хотя и дочь миллионера.

Он ждал долго. Он позволил их любви дать ростки, покрыться почками, и теперь ей пришло время расцвести. Значит, пора наконец открыться Сумитре. В ее день рождения он все выяснит.

А потом не то что в Бангалур, пусть хоть в Бомбей едет! Он не возражает.

Как-то все сложится после свадьбы? Где они проведут медовый месяц? Интересно посмотреть, какую рожу скорчит этот толстый ракшас[70] — директор школы, когда увидит Суббарао в машине!

Много еще о чем раздумывал Суббарао.

Дом был убран по-праздничному. Увидев Суббарао, Сумитра засмеялась:

— Господин учитель раньше всех пришел!

Один за другим начали прибывать гости, слышались поздравления, смех, шутки. В воздухе Стоял аромат розового масла. Праздник был обставлен с обычной для богатых домов пышностью.

Вдруг миллионер окликнул Сумитру:

— Дочка! Бетель-то не привезли!

В глазах Сумитры появился испуг. Она подбежала к Суббарао и попросила его съездить на велосипеде за бетелем. Люди, видевшие, как Суббарао в один прыжок очутился на сиденье велосипеда, решили, вероятно, что это был цирковой трюк.

Когда Суббарао привез бетель, ни за одним столом уже не было свободного места. Сумитра весело болтала то с одним, то с другим из своих приятелей. Постояв немного, Суббарао, смущенный и обиженный, вышел в прихожую. Губы его дрожали от гнева. Он решил уйти. Но тут выбежала Сумитра:

— Прости меня, Суббарао. В этой суете я забыла о тебе. Прости меня.

Она взяла его за руку, ввела в комнату, принесла для Суббарао стул и усадила рядом с собой.

— Познакомьтесь, это мой лучший друг Суббарао, — представила она его.

Суббарао гордо улыбнулся и осмотрелся вокруг, словно Наполеон, принимающий приветствия войск.

Как мог он настолько неверно истолковать поведение Сумитры! Какая у него мелкая душонка! Суббарао не мог простить себе этого.

Когда все гости разошлись и Сумитра осталась одна, Суббарао вручил ей свой подарок — кольцо.

— Какой ты милый, Суббарао, — благодарно сказала Сумитра. — Пойдем посидим немного под миндальным деревом.

Сумитра принялась возбужденно и торопливо рассказывать ему о гостях, о том, какой у кого дом, какая машина, какие у кого есть драгоценности, за кем какое приданое дали, какая из ее подруг уже вышла замуж, а кто собирается.

Суббарао боялся начать разговор о своей любви. Он страшился того, что она ответит: «Ты простой учитель…»

— Спой мне, Суббарао. От этой вечеринки у меня голова разболелась.

На сердце Суббарао лежала тяжесть сомнений.

— Сегодня я не могу петь, Сумитра.

— Ну спой… Ведь завтра я уезжаю. — Она обиженно надула губы.

— Что мне делать, когда ты уедешь?! — набравшись храбрости, сказал Суббарао. — Вокруг меня будет пустота…

Голос Суббарао прервался.

— Мне тоже тяжело расставаться. Я буду все время вспоминать о тебе.

От ее слов у Суббарао снова стало легко на сердце.

— Спой, Суббарао… Хоть одну песню, — умоляюще сказала она.

Он вдруг ощутил всю боль предстоящей разлуки. В пении его зазвучала неподдельная грусть. Как свет далеких звезд, как ветерок, шелестящий в листьях миндаля, голос его рождал в сердце печаль.

«О весна, ты покинула меня. Душа моя грустит без тебя. Благодатные ливни прошли. Приближаются холода. Я сброшу листья надежды и погибну», — пелось в песне. Это была песнь дерева.

Внезапно Суббарао представилось, что дерево — он сам. Мысль об этом привела его в трепет.

Кончив петь, Суббарао повернул голову. На его лицо упал свет, и Сумитра увидела в его глазах слезы.

— Ты плачешь, Суббарао?

И тут в Суббарао проснулась гордость. Он побоялся уронить себя в глазах Сумитры. Красавицы всегда избирают храбрых и немного загадочных мужчин. Он решил не говорить правды.

— Песня вызвала у меня печальные воспоминания.

— Какие же?

— Ее любил петь мой друг. Он и научил меня этой песне. Он… умер.

— О, у тебя такое чуткое сердце, Суббарао, — проговорила Сумитра.

А если бы он сказал, что эта песня о ней, уезжающей в Бангалур, разбивающей его сердце?.. Что было бы, если бы он сказал это, так и осталось невыясненным.

— Хорошо, если бы ты еще подыгрывал себе на буль-буле! — сказала Сумитра.

— Тебе нравится буль-буль?

— Очень!

— Ну так я куплю его.

— Нет-нет. Здесь хорошие не продаются. Я куплю в Бангалуре и пришлю тебе. Ты к моему возвращению уже научишься на нем играть?

— Обязательно научусь.

На другой день он провожал Сумитру. Локоны, выбившиеся из-под шарфа, прыгали у нее на лбу, когда, широко улыбаясь, она прощалась с Суббарао и махала ему платком. Он смотрел вслед, пока поезд не скрылся из виду. Потом тяжело вздохнул и зашагал прочь.

И природа и люди казались теперь Суббарао неприветливыми. На душе у него было сумрачно.

— Смотри, Суббарао, я позавчера купил мотороллер «Ламбретта». Нравится? — спросил его школьный приятель, богач.

«Наверняка разобьешься», — хотел было ответить Суббарао, но вместо этого, вяло улыбаясь, выдавил:

— Нравится.

— Субба, я для тебя приготовила лепешки, — сказала ему мать.

— Выброси их в Годавари, — раздраженно ответил Суббарао.

Мать опешила.

— Брат, посмотри, я вплела цветы в волосы, — сказала ему сестра.

— Надо учиться, а не перед зеркалом крутиться. Зря ты такие волосы отрастила. Отрезать бы тебе их! — зло проговорил Суббарао и ушел.

Кто же знал, что, если Сумитра уедет, такая буря поднимется в его душе? Суббарао не чувствовал вкуса еды, не мог оставаться один, но и не замечал окружающих, ночью не спал, а днем никак не мог дождаться ночи и совсем исхудал.

На четвертый день Суббарао получил посылку. Лицо его засветилось. Каждый день теперь он ходил к реке, учился играть на буль-буле и пел. Пальмы клонились к нему, весело журчала вода в реке.

— А ты говорил ей о женитьбе? — спросила как-то мать.

День ото дня ее подозрения усиливались. Сын взял отпуск на четыре недели. Деньги, полученные за заклад, уже кончились. Сколько можно верить в мираж!

Но когда Сумитра прислала буль-буль и написала в письме: «Я рассказала о тебе тете и кузену», к матери Суббарао вновь вернулись надежда и мужество.

Суббарао проводил дни в размышлениях и пении на берегу реки. И опять ему не хватало времени. Опять ему было тесно во времени, как в старом калькуттском переулке. Ах, как о многом надо было подумать! Он восстанавливал в памяти каждую минуту, проведенную с Сумитрой, вспоминал каждое сказанное ею слово, каждое ее движение.

Он считал секунды до ее возвращения. Он сделает ей предложение, она смутится, взглянет искоса, скажет: «Пусть так», и улыбнется. Их семейная жизнь… Однажды мать шепнет ему на ухо, что Сумитра ждет ребенка… Поцелуи, объятия, ласки, мелкие обиды, прогулки вдвоем…

Суббарао засмеялся. Засмеялись три пятых его отражения.

Школьный учитель Суббарао — зять миллионера!

Задумчиво прикрыв глаза, Суббарао смотрел на три пятых отражения. Уверенность в завтрашнем дне животворной силой наполняла его грудь, отчего она становилась на пару дюймов шире.

Он стоял на главной дороге своей жизни в ожидании момента, когда его мечты станут действительностью.

Так он стоял и в момент, когда почтальон принес ему письмо. Он быстро разорвал конверт и прочел:

«Приезжаем завтра днем на поезде. Встретимся вечером. Сумитра».

Суббарао вскрикнул от радости. На крик прибежали обеспокоенные сестра и мать.

— Мама, завтра приезжает Сумитра. Вечером я увижу ее и сделаю ей предложение, — поспешил обрадовать их Суббарао.

— Скорее свадьбу устраивайте. Тогда можно будет продлить отпуск и потом уже не прерывать занятий в школе, — посоветовала мать.

Ее простодушие рассмешило Суббарао.

— Зачем мне тогда работать в школе, мама?

— Ну как зачем? Не отказываться же от восьмидесяти рупий в месяц.

— Это для тебя, для меня, для соседа, служащего в банке, для машинистки, что живет напротив, восемьдесят рупий — большие деньги. Но не для Сумитры. Они слугам платят по триста рупий. У Сумитры на мелкие расходы идет рупий пятьсот в месяц. Если она потратит меньше, отец уж беспокоиться начинает, не заболела ли.

— Да что ты! — Мать всплеснула руками.

Природа, люди — все снова показалось Суббарао прекрасным. Всю ночь он пел и играл на буль-буле. В душе его не было никаких сомнений.

Перед тем как вечером отправиться к Сумитре, он битых два часа тщательно одевался. Сердце его стучало сильно и уверенно, хотя в нем иногда и шевелилось беспокойство. Жизнь его, неудачника, человека без имени, без положения, с этого дня должна стать возвышенной и прекрасной благодаря любви. Он читал о людях, которые из-за любви или ради любви становились бедняками. Но где написано о счастье, которое выпало на его долю: вместе с любовью получить богатство. Не иначе как это благословение божие. Он почтительно склонился перед всевышним.

— Привет, Суббарао! — радостно крикнула Сумитра.

После двухнедельного отсутствия она показалась ему необычайно красивой. Розовая ленточка, охватывающая блестящие волосы, ласково касалась ее нежной шеи.

— Сумитра…

Сумитра подбежала к нему и, улыбаясь, протянула руку.

— О, ты и буль-буль принес!

— Хочешь послушать?

— А ты научился играть?

— Конечно, научился.

Они сели в прихожей на диван.

— Какие новости в нашем городе? — спросила Сумитра.

— Я не знаю. Ведь я даже в школу не хожу, отпуск взял.

— Когда мы с кузеном катались на машине, я только о тебе и говорила. Я сказала ему, что ты мой лучший друг.

— Что же ты своего кузена с собой не привезла? — шутливо спросил Суббарао.

Но Сумитра почему-то смутилась.

— Тетя и кузен приехали вместе с нами, — улыбнулась она. — Пойдем, я вас познакомлю.

Она провела Суббарао в уже знакомую спальню, где на диване, как когда-то Сумитра, облокотись на бархатные подушки, возлежал молодой человек лет двадцати восьми и курил сигарету.

Кожа у него была смуглая, глаза маленькие и близорукие, волосы редкие, лоб низкий. Правда, он был неплохо сложен.

— Познакомься: это Суббарао, о котором я тебе рассказывала.

Поздоровавшись, Суббарао сел и с облегчением вздохнул. Кузен Сумитры оказался не красавцем. Где-то глубоко внутри у Суббарао все время шевелился червь сомнения, но теперь он успокоился: у него нет соперников на поле боя.

Кузен рассказывал об Америке, о Франции.

Хороший парень. Не зазнается, подумал Суббарао.

— Вы обещали Сумитре, что научитесь играть на буль-буле, верно? Так сыграйте. Мне тоже хочется послушать вас.

— Как, прямо сейчас? — растерялся Суббарао.

— Спой, Суббарао, — ласково попросила Сумитра.

Слышать ее нежный голос, видеть ее — только ради этого я и живу, подумал Суббарао. Он взял буль-буль и запел.

Пение кончилось, и Рагхава Рао — кузен Сумитры — улыбнулся:

— Ты забыла зажечь свет, Сумитра.

— Когда Суббарао поет, я обо всем забываю. — Сумитра встала и включила свет.

— Я так рад познакомиться с вами, — сказал Рагхава Рао.

— Мне тоже очень приятно.

— Я пробуду здесь неделю. Приходите каждый день. Ты не против, Сумитра? — Рагхава Рао повернулся к ней.

— Конечно, нет.

Рагхава Рао поднялся.

— Простите, мне нужно поговорить с дядей. Сумитра, надо дать Суббарао приглашение для него самого и для учителей из его школы — ты говорила, он сможет передать их. — Он причесывался перед зеркалом.

Сумитра застенчиво улыбнулась.

— Я сейчас принесу. — Рагхава Рао вышел.

Через минуту он вернулся с пачкой пригласительных билетов и протянул их Суббарао.

У Суббарао потемнело в глазах. Боль острой иглой пронзила его. Мучения, которые он испытывал, были страшнее смерти. Суббарао стоял как молнией пораженный, не в силах вымолвить ни слова.

— До свидания. — Рагхава Рао наконец причесался и ушел.

— Почему ты так побледнел? Я-то думала, ты поздравишь меня, — удивилась Сумитра.

Словно отраженное в воде, перед ним возникло лицо Сумитры. Стены зашатались, и он рухнул на стул.

— Что ты наделала, Сумитра? — сдавленным голосом проговорил Суббарао.

— Ты сердишься, что я раньше тебе не сказала? Ну прости меня.

— Я думал, что ты выйдешь замуж за меня. Ведь я люблю тебя. — Он сам не понял, как решился сказать это.

— За тебя? — На сей раз была поражена Сумитра. Но тут же с легкостью, свойственной женщинам, ответила самым будничным тоном: — Ты школьный учитель, Суббарао. Неужели ты думал, что отец разрешит мне выйти за тебя замуж?

Как всякой женщине, ей было легче и привычнее в этой щекотливой ситуации спрятаться за спину отца.

— Суббарао.

— …

— Ты мой друг, Суббарао, но мои чувства к тебе совсем не похожи на любовь. Не сердись, а пожелай мне счастья. Поклянись, что ты останешься моим другом. — Она примирительно заглянула ему в глаза.

Он поклялся. Хотя сам толком не понимал — в чем.

— Передай эти приглашения. Приходи к нам завтра после школы. Мы будем ждать тебя. А сейчас мне нужно идти к отцу. До свидания… Какой ты простачок, Суббарао. — Она похлопала его по плечу и ушла.

В одной руке держа пачку приглашений, а другой схватившись за сердце, Суббарао словно во сне вышел из комнаты в прихожую, из прихожей — на улицу. Он не слышал, как его окликнул Гопи.

Было уже темно. Суббарао решительно шагал по дороге, покрытой черным гудроном, Он шел куда глаза глядят. Наконец он очутился на окраине города и повернул к реке, где они так часто бывали с Сумитрой.

Пустая безжизненная темнота окружала его. Взволнованный, стоял он на берегу, а река тихо несла свои воды, на ее поверхности виднелась лишь слабая рябь. Тьма сгущалась.

Рука разжалась, и пригласительные билеты посыпались вниз. Из груди Суббарао вырвался стон. Он повалился на землю и зарыдал. Плач его сливался со звуками ночи.

В воде отражались мерцающие звезды, над ним, словно стражники, стояли молчаливые пальмы.

Ласковая, как мать, темнота обняла Суббарао.

Перевод О. Баранниковой.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УВИДЕЛ БОГА

Весть о том, что жена Гаварайи сбежала с любовником, мигом облетела всю деревню. И даже пришедшее днем раньше известие о том, что китайцы нарушили границу Индии и что идет война, было тут же забыто.

Новость обсуждали все: мужчины — на перекрестке, в деревенской кофейне, в поле, у здания панчаята[71]; женщины — на задних дворах, у колодцев, у пруда, где стирают белье. Женщина сбежала с никудышным портным, сидевшим со швейной машиной у дома напротив. Сбеги она с кем-нибудь более достойным, это, по мнению умудренных опытом старейшин деревни, не было бы так позорно. Многие парни сочли, что жена Гаварайи беспричинно унизила их, оскорбила.

— И что она в нем нашла такого? — в который уже раз спрашивала у свекрови любопытная невестка.

— Сбежала б сама, вот и узнала бы! — огрызалась свекровь.

«Так ему и надо!» — твердила вся деревня. Никто не пожалел Гаварайю, никто не посочувствовал ему.

В деревне Гаварайю не любили. Лицо черное, рябое. Фигура нескладная. Губы толстые, вывернутые. Брови мохнатые, будто гусеницы ко лбу прилепились. Живет Гаварайя на самом краю деревни в большом, крытом черепицей доме с внутренним двором.

— Что-то подобное должно было случиться, — полуприкрыв глаза, изрек Авадхани, человек в деревне авторитетный. Мунсиф[72] Чалапати и писарь Нарасимхам кивнули. Авадхани, вдохновившись, пояснил свое мудрое высказывание: — Разве господь бог оставит грех без возмездия? Первая жена отправилась на тот свет, а вторая сотворила такое, что хуже смерти… Совершил ли Гаварайя хоть одно доброе дело? Внял ли хоть одному доброму слову?

Стуча посохом об пол, ему вторил мунсиф Чалапати:

— Оказал ли он помощь кому-нибудь? Злодей он, этот Гаварайя! Сколько в нем самонадеянности, сколько высокомерия…

— Грязные деньги, грешным путем нажиты! — осуждающе заметил писарь. — Разве за это не воздастся? На днях мальчишки ходили к нему, чтобы на праздник рупию пожертвовал — всего-то одну рупию! Так ведь прогнал…

Гаварайя появился в этой деревне двадцатилетним парнем, лет двадцать назад. Жила тут его тетка. У Гаварайи не было ни отца, ни матери, и он поселился у тетки. Приехал с кое-какими деньгами. Каждое утро отправлялся он в городок, что в двух милях от деревни, и с темнотой возвращался. Вскоре выяснилось: Гаварайя ведет торговлю кожами, и новость эта привела в ужас всю деревню. Тетку предупредили, что это большой грех и что однажды они за этот грех поплатятся. Тетка промолчала. Сказали тогда самому Гаварайе: нехорошо, мол, торговать кожами животных. Тот якобы ответил: «Подумаешь, животные!.. Я и человечью кожу могу продавать. Да только тонка она, не годится».

Гаварайя был нелюдим, ни с кем не знался. Никто не видел, чтоб он смеялся. Говорили, он понятия не имеет, чем отличается грех от добродетели.

Поговаривали также, что за эти двадцать лет Гаварайя загреб больше ста тысяч рупий. Старейшины деревни — люди великодушные, добродетельные — простили ему нечестивую торговлю. Ради его же блага, желая ему лучшей доли в загробном мире, они настойчиво убеждали Гаварайю заняться благотворительностью, дать денег на пристройку к храму, на строительство школы, на религиозные праздники.

Гаварайя, сощурив круглые, глубоко посаженные глаза и зажав толстыми губами самокрутку, резко обрывал: «Не дам ни гроша!»

Вот все и сошлись во мнении, что нет в нем ни доброты, ни благонравия. Но зато есть сто тысяч, и поэтому в глаза ему этого не говорили. Не зря же они были мудрецами…

Поселившись у тетки, Гаварайя уже через несколько дней привез в дом первую жену. Он не выпускал ее из дому. Даже к соседям. Тетка, жена и сам Гаварайя — так и жили они втроем, словно три демона. Ходил по деревне слух, будто в жену Гаварайи вселяется злой дух и что в полночь, когда все спят, появляется якобы какой-то знахарь и лечит ее заклинаниями и окуриванием. Никто не мог взять в толк, как это они живут от всех в стороне, ни с кем не общаясь.

Шло время. Однажды в деревне появился уличный торговец стеклянными бусами и браслетами, который сказал, что пришел из родной деревни Гаварайи. Он и сообщил про него все подробности.

По его рассказам, отец Гаварайи был отъявленным негодяем, заядлым игроком и сильно пил. Мать была долгое время болезнью прикована к постели, и отец Гаварайи завел якобы в соседней деревне любовницу. Гаварайя в детстве не знал материнской заботы. Поскольку отец имел дурную славу, с Гаварайей никто не водился. Его и в школу-то в той деревне не взяли. Школа была построена местным помещиком, с которым отец Гаварайи беспрестанно враждовал. Помещик был известен своим благочестием — каждый год на его деньги устраивались религиозные праздники и обильные угощения для всей деревни. Отец Гаварайи являлся на эти праздники с ватагой хулиганов и чинил безобразия. Он обвинял помещика, что тот незаконно присвоил себе его землю, заставив в минуту острой нужды указать в закладной сумму, вдвое превышавшую долг. Но старейшины деревни были не такие глупцы, чтоб поверить словам хулигана. Они и сами втайне давали деньги в рост. Поэтому у них и в мыслях не было, что помещик — такой благородный и благочестивый человек — мог поступить непорядочно.

Видя, что Гаварайя одинок, отец принес ему щенка и двух котят. «Играй с ними. Они лучше людей», — говорил он. Так и прошло детство Гаварайи. Больная мать вскоре умерла. Отец очень любил ее, на лечение истратил много денег и вконец разорился. Мысль о том, что именно из-за несправедливости помещика он не смог даже врача позвать к жене в последние дни ее жизни, еще больше его ожесточила. А тут как раз случилось, что одному из батраков помещика кто-то железным прутом раскроил череп. Помещик заявил, что подозревает отца Гаварайи. Его арестовали, судили. В деревне все как один свидетельствовали против него. Видели они что-нибудь или нет, а только наставления помещика выполнили, как завет господа бога. Отца осудили на пожизненное заключение. «Не верь никому, держись на собственных ногах, — сказал он напоследок сыну. — Все люди — сволочи, злые гадюки». Гаварайю, оставшегося в пустом доме без матери и отца, обуял страх. Два дня просидел он без единой крошки во рту, в тоске забившись в угол и громко плача. Никто даже близко к нему не подошел, не сказал ни слова. «Отец — бандит и убийца, и сын таким же станет. Лучше держаться от него подальше», — так, наверно, рассуждали жители деревни.

Гаварайю скрутила болезнь. И тут никто не пришел к нему на помощь. А когда люди прослышали, что Гаварайя заболел оспой, они и вовсе начали стороной обходить тот конец деревни. «Вот бы еще и сына бог прибрал — вся деревня не знала бы горя!» — поговаривали они.

Между тем однажды после полудня у дома Гаварайи остановилась повозка. Из нее вышла женщина лет сорока, вся увешанная дорогими украшениями, рослая, крепкого сложения. В волосах ни сединки. Вся улица высыпала поглазеть на нее. А она, ни на кого не глянув, прошла прямо в дом. Слуга внес внутрь чемоданы и с грохотом захлопнул двери.

От слуги стало известно, что эта женщина состояла в связи с отцом Гаварайи, что она полгода совершала паломничества в святые места, вернулась всего два дня назад и, узнав, что отец Гаварайи осужден пожизненно, а сын в бедственном положении, тут же собралась и приехала в деревню. С того дня Гаварайя рос под ее присмотром.

Оспа страшно обезобразила Гаварайю. Женщины побойчей говорили ей, нет, мол, резону взваливать на себя заботу о никчемном, уродливом сыне бывшего любовника, но она оказалась не из тех, кто прислушивается к чужому мнению. Через некоторое время она подыскала Гаварайе невесту и женила его.

Когда Гаварайе шел двадцатый год, она умерла, оставив ему свои драгоценности и десять тысяч рупий наличными. Ну а остальное в деревне знает каждый: как Гаварайя появился здесь, в доме тетки, как завел торговлю кожами и как лет через семь-восемь лишился первой жены.

Теперь, когда из уст торговца стала известна история Гаварайи, неприязнь к нему оказалась обоснованной и еще больше возросла. Отец — злоумышленник, убийца; сын с малых лет рос среди кошек да собак — вот и сам стал как зверь. Да к тому же растила его женщина легкого поведения. И этакий злодей заявился к ним в деревню! Мысль эта всем не давала покоя.

Тем не менее Авадхани и другие почтенные люди деревни поначалу надежды не теряли. Гаварайя негодяй — это верно. Уродлив — и это правда. Скупой, никому гроша не даст — допустим, так оно и есть. Нелюдимый, обхождения никакого не знает — это все видят. Ну и что? Зато ведь богатый. Если уговорить его пустить деньги на добрые дела, то это и ему, и всем зачтется. Руководствуясь столь высокими побуждениями, почтенные люди деревни не раз пытались и так и этак подступиться к Гаварайе. Они напоминали ему о празднике Венугопаласвами[73]. Упрашивали дать денег на пристройку к храму, на ремонт покосившейся храмовой ограды. Гаварайя ни на что не соглашался.

— В конце концов, — увещевали они, — приди хоть в храм божий помолиться. За это денег не берут, а в сердце вдруг да прорастет зернышко любви к всевышнему…

Однако Гаварайя к храму близко не подходил. Возмущенные тем, что ближний прямо на глазах превращается в грешника, почтенные люди деревни, исполненные чувства долга, объявили ему бойкот, но на Гаварайю это никак не подействовало, ведь он и сам всегда бойкотировал деревню. Да и прачка, лавочник, цирюльник продолжали тайком оказывать Гаварайе свои услуги — не хотели терять выгодного клиента.

Когда первая жена Гаварайи, поскользнувшись, упала в колодец и утонула, Авадхани и другие выразили ему сочувствие.

— Все это — воздаяния за содеянное, пусть Гаварайя хотя бы теперь одумается, — говорили они.

Но Гаварайя не внял их советам. А через год привел в дом новую жену — девушку на пятнадцать лет моложе себя. Особой красотой она не отличалась, но одевалась модно. Говорили, что Гаварайя относится к ней с любовью и нежностью, зовет ее «малышкой». Если кто-нибудь иногда заходил к ней поболтать, она охотно вступала в разговор, однако сама из дому никуда не выходила. Если же кто-либо с насмешкой отзывался о внешности Гаварайи или о его возрасте, то она будто бы отвечала: «Он очень хороший человек». Раз в несколько дней она нанимала повозку, ездила в близлежащий городок, смотрела якобы кино и возвращалась. В деревне поражались, что Гаварайя позволяет ей такие вольности. Но вольности на этом и кончались — его домочадцы по-прежнему должны были держаться в стороне от людей и от той жизни, которой жила деревня.

Как ухитрилась жена Гаварайи увлечься уличным портным, да настолько, чтобы сбежать с ним, — для всех оставалось загадкой. Но мунсиф, писарь и остальные несказанно обрадовались. Для них в кромешной тьме сверкнул лучик надежды. Недаром говорят: «Куй железо, пока горячо». И вот, собравшись однажды, отправились они к Гаварайе домой. Дом у Гаварайи огромный. Вокруг него обширный двор, позади — стог сена, телятник, деревья, кусты. А дальше начинались поля. Постепенно расширяя маленький домишко тетки, Гаварайя отгрохал настоящие хоромы!

Странный какой-то этот дом, в нем не слышно ни шума, ни гама. Здесь стоит гробовая тишина. Ходили слухи, что по ночам из комнаты в комнату шныряют на кривых ногах демоны, прячась днем на чердаке и по темным углам. Посетители — люди известные, влиятельные и, надо думать, не робкие, — переступив порог этого дома, испытали, по правде говоря, смутную тревогу. Гаварайя сидел с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Его мощная грудь и широкие плечи были изрыты глубокими оспинами. На звук шагов Гаварайя открыл покрасневшие, как у пьяницы, глаза. Авадхани, мунсиф, писарь и еще кое-кто из почтенных людей присели на скамью поблизости от Гаварайи. Тот посмотрел на них вопросительно. Первым заговорил писарь.

— Да, Гаварайя, с чего бы этой беде приключиться? По натуре ты человек не зловредный. Поверь, мы в душе пожалели тебя, когда узнали…

Гаварайя все так же молча смотрел на гостей. Они продолжали расхваливать хозяина, вспоминали о том, что он свои обязанности всегда выполнял вовремя — касалось ли это уплаты налогов, расчетов ли с поденщиками. Вон батраку Суббайе Гаварайя еще до конца года, говорят, отмерил зерна.

— Суббайя не нахвалится: хозяин, мол, у нас большой души человек, — вставил слово мунсиф.

Гаварайя продолжал молчать.

— А еще вот что я тебе скажу, дорогой Гаварайя, — неторопливо, с важным видом и вместе с тем как-то снисходительно и мягко заговорил известный своим красноречием Авадхани. — Видишь ли, Гаварайя, без божьей помощи никому не дано благополучно пересечь океан жизни. Ты вот добился успеха, разбогател. Но взять хотя бы твою торговлю. Согласно шастрам[74], выходит, что ты нарушаешь все предписания религии. Конечно, в век калиюги[75] и с шастрами не считаются; люди теперь совсем распустились. Одно точно известно: кто не забывает господа бога, у того все трудности в жизни рассеиваются как дым. Богу ведь немного нужно. Только чтоб его не забывали…

Гости торжествующе улыбнулись. Гаварайя слушал, хотя и помалкивал, — по всей видимости, стена дала трещину. Исподволь можно еще его переделать. Все поднялись. Попрощались. Но Гаварайя сидел, словно каменное изваяние, и смотрел невидящими глазами.

Прошел год. Писарь, мунсиф и другие продолжали время от времени наведываться к Гаварайе, вели его с собой то в храм, то на представление. В деревне люди стали здороваться с ним на улице. Он же ни с кем и словом не обмолвился. Как истукан сидит и в храме, и на представлении; а то вдруг подымется да уйдет. Старейшины деревни только головы поворачивают ему вслед:

— Вот нечестивец! Сущий демон! Хотя, конечно, за один год человека не переделаешь…

— Станет, станет другим, куда денется? — отвечал обычно Авадхани. — Только подождать нам еще немного придется.

Ограда храма вот-вот рухнет. Чтобы заново переложить эту стену, потребуется самое малое тысяч двадцать пять. А таких денег никто, кроме Гаварайи, дать не сможет. Гаварайя за один этот год положил в карман огромную сумму. Продолжая торговать кожами, он скупил еще и три четверти акций городской маслобойни. Всей деревне на зависть он на одном арахисовом масле отхватил тысяч сто. Полагая, что в этом Гаварайе помогла зародившаяся в нем любовь к богу, почтенные люди деревни под разными предлогами продолжали навещать его. В один прекрасный день мунсиф, писарь, Авадхани, а также другие деревенские богатеи пришли к Гаварайе и завели разговор об ограде храма: мол, кому, как не ему, взяться за это дело.

— Имя твое, Гаварайя, люди надолго сохранят в памяти, каждодневно за твое здоровье молиться будут.

— А вообще-то, зачем богу храм? И для чего стена вокруг храма? — спросил, жуя конец самокрутки, Гаварайя. Все остолбенели.

— Это богохульство! Это оскорбление! — схватился за голову писарь.

— Вопрос Гаварайи непростой, — подмигнул писарю Авадхани. — Этот каверзный вопрос даже философов и великих святых риши ставил в тупик. Видите, в Гаварайе происходит сейчас незаметный для нас процесс великого преображения. Нам нужно подождать еще немного, Гаварайя сам получит ответ на свой вопрос. Благоволение господне не приходит сразу. Оно нисходит постепенно. И в тот день, когда это случится, разве не скажет наш Гаварайя: вот вам, уважаемый Авадхани, берите деньги, стройте ограду?!

Гаварайя на прощание слегка поклонился в сторону Авадхани, чего раньше никогда не делал.

— Вы идите. У меня дела. В город надо, — бросил он и, широко шагая, удалился.

Авадхани опешил. Все переглянулись.

— Ну, Авадхани, твоя взяла! — не сдержал восторга писарь. — Он же поклонился, попрощался с тобой!

— Меняется, гром его порази! Меняется!

— К концу сезона дождей, помяните мое слово, он нам выложит двадцать пять тысяч, — хитро улыбаясь в усы, объявил мунсиф. — Не только вокруг храма, но и вокруг наших домов ограды поставим!

Пришел наконец сезон дождей. Налетел яростными, буйными ливнями. Черный от густых туч небосклон загрохотал, засверкал молниями. Природа пришла в движение, ожила. Крестьяне прекратили полевые работы. Страдает от болей в суставах жена мунсифа. Капризничает беременная дочь Авадхани. А жизнь в деревне тем временем идет своим чередом. Овдовевшая младшая сестра писаря то и дело выглядывает из окошка, машет рукой приехавшему погостить в дом напротив городскому парню. Но тот по своей близорукости сигналов не видит. У околицы, хоть в жару, хоть в дождь, все, как обычно, — всякий люд, грязные канавы, свиньи. В здании библиотеки, построенном на средства панчаята, беспрерывно режутся в карты.

И вдруг молнией пронеслась, взбудоражив всю деревню, новость.

Мунсиф и другие почтенные люди сидели возле его дома, укутавшись в покрывала, покуривали и вели неторопливую беседу. И тут подбегает Панакалю. Вид у него растерянный, будто вслед за ним на деревню надвигается то ли ураган, то ли наводнение.

— Что случилось? — удивился мунсиф.

— Она пришла! Вернулась! — выпалил Панакалю.

Два месяца назад у мунсифа отвязалась и убежала телка. Мунсиф улыбнулся.

— А-а! Ну ладно, сейчас приду. Привяжи в хлеву.

— Да не телка! Жена Гаварайи! — тихо сказал Панакалю. Сидевшие враз выпрямились.

— Что?! Что ты сказал?! — в один голос закричали они.

Панакалю сообщил следующее.

Вечером, когда уже стемнело, Нарасимха, служивший в магазине, возвращался из города с последнего сеанса кино. Приближаясь к деревне, он заметил, как что-то шевелится у самой дороги, под деревьями. Что там такое? — от страха у Нарасимхи сердце в пятки ушло. Испугавшись, он побежал к Панакалю, спавшему неподалеку в сарае, растолкал его. Пошли вдвоем и увидели женщину. Волосы у нее всклокочены, вся одежда черная от грязи. Женщина с трудом двигалась, едва переставляя ноги. В руке небольшой узелок. Они осторожно приблизились, окликнули. Женщина не ответила, зашагала быстрей. Они — за ней следом. Женщина направилась прямиком через поля в сарай у заднего двора Гаварайи. Сарай забит щепками, старыми консервными банками и прочим хламом. Хотели было разбудить Гаварайю, но не решились — время позднее. Подойдя к сараю, заглянули внутрь. Да это жена Гаварайи! С большущим животом, видимо, на сносях. Лежит на голой земле, стонет.

— А Гаварайя уже знает? — спросил мунсиф.

— Не знает. Он же всегда на заре встает и уезжает в город.

Мунсиф поспешно вскочил, обул сандалии и двинулся к дому Авадхани. А новость уже летела по деревне.

— Как же так, мунсиф? Говорят, жена Гаварайи вернулась, — запричитала какая-то старуха. — И что же это, сынок, в деревне делается, что за люди нынче пошли?! Ни бога не боятся, ни религию не чтут. Все им нипочем! Бегут от мужей с любовниками, возвращаются брюхатые. И после этого принимать их назад? Так молодежь в деревне совсем обнаглеет. Что за деревня стала, куда большие-то люди смотрят?!

Пока мунсиф дошел до дома Авадхани, ему стало ясно: про жену Гаварайи судачит уже вся деревня. Авадхани был сильно раздосадован.

— Вы уже знаете? — спросил, поднимаясь по ступенькам, мунсиф.

— Все знают, кому надо и не надо. Один ты не знаешь, хоть ты и мунсиф. Сколько дерзости у этой греховодницы! Это надо же — вернулась! Ей, видите ли, все нипочем. Ни стыда, ни совести!

Вслед за мунсифом прибыли на совет писарь и все уважаемые люди деревни. Решили посмотреть, прогонит Гаварайя эту распутную немедленно или же сам покинет деревню. Кто-то сказал, что в поселке неприкасаемых в то же утро вспыхнула холера, что причина тому — появление в деревне этой шлюхи. Старшая сестра Авадхани, приоткрыв одну створку двери, возмущенно сказала:

— Мы, женщины, от стыда сгораем. Если в деревне будет такое бесстыдное распутство, то мужним женам куда, скажите, деваться? Только в речку вниз головой!

— Сейчас Гаварайи нет дома. Как придет, вы, старейшины, скажите ему. Он вас не ослушается. Объясните ему, уважаемый Авадхани. Гаварайя теперь не тот, что раньше. Теперь он научился различать, что хорошо, а что плохо. Сейчас он бога чтит и вас уважает! — высказал свое мнение Сешагири — самый богатый крестьянин в деревне.

— А сколько надежд возлагали мы на Гаварайю! — вздохнул мунсиф, вспомнив про ограду и про двадцать пять тысяч.

— Так ведь есть же тетка у Гаварайи, — вспомнил писарь. — Что она-то? Неужто ей все равно?

— Да тетка одной ногой в могиле стоит. Она и с постели не встает. Совсем старая стала.

Когда уже стемнело, Гаварайя подъехал к своему дому на велосипеде. Войдя в дом, он увидел Авадхани, писаря, мунсифа. Подняв брови, Гаварайя вопросительно вскинул голову. Авадхани все рассказал ему. Глаза у Гаварайи налились кровью, толстые губы затряслись. Он быстро шагнул в угол, поднял лом, рявкнул:

— Убью суку поганую!

— Что ты, что ты, дорогой Гаварайя! — перепугался Авадхани. — Не одному тебе — и нам отвечать придется! Вышвырни ее из дома, и дело с концом.

Гаварайя бросился к сараю. Все решили, что дальше оставаться в его доме для них небезопасно, и поспешно удалились. Гаварайя увидел свою жену, лежавшую лицом вверх прямо на земле. Подойдя ближе, замахнулся ломом. В последний миг что-то его остановило. Мертвая, что ли? Или живая? — подумал он. Опустившись на колени, всмотрелся в изможденное, бледное лицо. Свалявшиеся волосы космами разметались по плечам, по земле.

— Малышка! — позвал он хриплым голосом.

Она открыла глаза. Узнала Гаварайю. По щекам катились слезы.

— Не трогай меня, я уйду, — прошептала она.

Гаварайя вспомнил свою мать, которая перед кончиной вот так же, подняв руки со сложенными вместе ладонями, посылала прощальный привет его отцу. Руки у «малышки» бессильно опустились. Некоторое время Гаварайя сидел неподвижно, потом сбегал в дом, принес в ведре воды и полную миску вареного риса.

— Малышка! — снова окликнул он жену. Та открыла глаза. — Вставай. На, поешь. С рассветом уходи. Чтобы духу твоего здесь не было. Ясно? — Она кивнула. Гаварайя поднялся. — Если утром найду в этом сарае — быть тебе на том свете! — И ушел в дом.

Ужинать Гаварайе не хотелось. Ноги горели, словно он ходил по раскаленным угольям. За окном потемнело, небо заволокли черные тучи. Ветер порывами налетал на деревья, шумел листвой, бился о карниз и, дико завывая, уносился прочь. Гаварайя долго ворочался с боку на бок, потом задремал. Ему приснился жуткий сон. Его отца и мать привязали к столбу и обложили со всех сторон кострами, а будто разводят костры Авадхани, писарь и мунсиф. Отец с матерью кричат, плачут. Вот они уже охвачены пламенем, вот почернели, обуглились, превратились в пепел. И вдруг из пепла появляется кто-то и быстрыми шагами идет к сараю на заднем дворе дома Гаварайи. В одной руке — раковина, в другой — чакра[76], на лбу священный трезубец[77]. Всем обликом он походит на Венугопаласвами, статую которого Гаварайя видел в храме. Из глаз Венугопаласвами текут слезы — бог плачет. Он берет на руки младенца, который лежит рядом с «малышкой», а сам успокаивает ее: «Ты не бойся. Я здесь, я с тобой». А тем временем из деревни сбегаются люди с факелами в руках и поджигают сарай. Он в один миг вспыхивает. В огне горит бог, горит «малышка», ее младенец…

Гаварайя в ужасе проснулся. Лоб мокрый от пота. В окна стучит ветер, оглушительно грохочет гром, полыхают молнии. Гаварайя вытер лицо, налил из кувшина полный стакан воды и жадно выпил. Глянул на улицу — кромешную тьму рассекла слепящая вспышка молнии, высветив храм Венугопаласвами.

И Гаварайю вдруг озарило. Он поднялся, взял фонарь и вышел на задний двор. Под проливным дождем, борясь с напором ветра, он пересек этот огромный двор и приблизился к сараю. Изнутри явственно доносились слабые стоны. Гаварайя вошел в сарай. Корчась от боли, его жена каталась по земле. Не в силах смотреть, Гаварайя поставил фонарь и вышел. Долго стоял под ливнем, на холодном ветру. Ослепительно сверкнула молния, раздался страшный треск. Дико закричала в сарае жена. С минуту Гаварайя стоял, окаменев, пока до него не донесся детский плач. И тут на суровом, отталкивающем лице Гаварайи появилось подобие просветленной улыбки. Не обращая внимания на ливень, в непроглядной темноте при вспышках молний он кинулся в деревню за повитухой…

К восьми часам утра Авадхани, писарь, Сешагири, мунсиф собрались на веранде дома Гаварайи.

Дождь перестал. В лучах утреннего солнца омытые ночным ливнем листья деревьев, трава и даже черные крылья вороны, усевшейся на крыше дома Гаварайи, весело поблескивали. Только лица у Авадхани и пришедших с ним были совсем не веселы. В глазах — досада и злость.

Через некоторое время из дома к ним твердым шагом вышел Гаварайя; сощурив маленькие глазки, он равнодушно глянул на пришедших.

— Не думал я, что ты, Гаварайя, так поступишь, — угрожающим тоном начал Авадхани. — Считал тебя достойным человеком. Ты что, примешь к себе в дом потаскуху? Возьмешь к себе ублюдка, прижитого от другого? У тебя ни стыда, ни самолюбия нет. Более того, ты совершил грех, большой тяжкий грех! Разве бог простит тебе это? — Авадхани перевел дух. Гаварайя спокойно сидел, прислонясь к стене. Достав из кисета табачный лист и сворачивая самокрутку, он ответил:

— Бог-то мне и подсказал.

— Что подсказал?

— Мальчика я сам должен вырастить. Ребенок у меня останется.

— Ты примешь распутную назад?! — спросил, не веря своим ушам, Сешагири.

— Да, приму. Она в два раза моложе меня. На такой женишься — что ей делать, как не бежать? А прогоню — куда она пойдет? Пускай в моем доме мальчонка растет.

Авадхани язвительно засмеялся:

— Какой же бог тебе подсказал? Бог прелюбодеев, что ли? Даже великим отшельникам, и то бог не является, а тут…

— А мне явился. Я его видел, — упрямо повторил Гаварайя, и глаза у него сверкнули.

— Ты хоть сейчас куда-нибудь отослал бы ее вместе с приплодом, — сказал писарь. — Мы ведь не потерпим такой несправедливости.

— Мы тебя и близко к храму не подпустим! — пригрозил Авадхани.

— Вся деревня против тебя ополчится, — сказал мунсиф. — Тебе по-хорошему говорят. Берегись, мы не будем сидеть сложа руки!

Гаварайя мгновенно вскочил, рванул к себе лом, стоявший у стены:

— А ну, кто посмеет?! Я что, у кого-то деньги украл? Я вас звал сюда? Кто вы такие, чтоб мораль мне читать? Только суньте нос в мои дела — одним ударом дух вышибу! Ну, подходи, кто первый?! — Гаварайю всего трясло. Авадхани поднялся. Встали и остальные.

— Так, значит, ты ее не бросишь? — спросил Авадхани.

— Не брошу.

— Тогда мы изгоняем тебя из общины. Ни стирать, ни стричь никто к тебе не придет. Увидим, пойдет ли кто к тебе работать на поле или в поденщики! — объявил Авадхани. Мунсиф, повернувшись к одному из слуг, приказал:

— Бей в барабан, собирай народ!

Гаварайя окинул их свирепым взглядом.

— Идите отсюда, вы, почтенные! В вашей проклятой деревне я не останусь, даже если просить будете. И не допущу, чтобы мой ребенок рос здесь! Тьфу! — он плюнул вслед Авадхани и сопровождавшей его свите.

Через неделю дом Гаварайи оказался на замке. Кто-то сообщил, что Гаварайя купил дом в городе, а дом в деревне и землю продает.

Перевод В. Удовиченко.

НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ

Почтовый поезд шел с большой скоростью. За окном мелькали деревья, холмы да редкие домишки, и все так кружилось перед глазами, словно мир обезумел. Хотя было уже шесть часов вечера, горячий ветер упрямо рвался в окна вагона. Угольная пыль садилась на одежду. Окутанные дымкой холмы, едва различимые вдали, казались демонами, одетыми для ночных странствий. Наступали гнетущие сумерки.

Наш вагон ничем не отличался от любого другого вагона третьего класса. Сидевший рядом со мной ассамец жевал табак. Он откашлялся и сплюнул на пол. В дальнем углу примостился нищий старик брахман. На шее у него был длинный шарф, а в руках миска для подаяния — непременные атрибуты любого нищего брахмана. Вид у него был скорбный. Не оттого ли, что забываются кастовые различия?

Хотя свободных мест было много, какой-то торговец уселся в самой середине вагона, крепко ухватившись руками за лавку, — должно быть, он боялся, что при сильном толчке может вывалиться из вагона и угодить под поезд. Время от времени он с нежностью поглядывал на стоящий рядом портфель.

Люди в вагоне ехали самые разные: бенгалец в очках, довольно вульгарная англоиндианка, шумные студенты, возвращавшиеся из колледжа домой на каникулы. Студенты болтали с бенгальцем.

Очень громко, словно стараясь своим голосом заглушить стук колес, запел сумасшедший. У него получилась несуразная смесь средневекового хвалебного гимна и песенки из кинофильма. Все расхохотались.

Я читал газету, но то и дело отрывался и с интересом разглядывал девушку, сидевшую неподалеку.

Девушка поглядывала на мужчину в рубашке из дорогой тонкой материи и многообещающе улыбалась. Ярко-красные от бетеля губы мужчины в дорогой рубашке казались ножевой раной на темном лице. Из его кармана торчали шелковый носовой платок и громадный, едва вмещающийся в карман бумажник. Капелька розового масла, которым были смазаны его волосы, сползала по щеке. У него был вид человека, искушенного в любви.

— Ты откуда? — спросил он девушку.

Она кокетливо взглянула на него.

— Из Биккаволу.

— Ах так… — проговорил искушенный.

Девушка хихикнула и зачем-то поправила край сари.

Сумасшедший заговорил громко и бессвязно:

— У меня нет слов. Когда они приходят, мне начинает хотеться есть и я ем слова.

Брахман закрыл глаза и замурлыкал молитву.

— Какие в ваших краях цены на куркуму? — спросил его торговец.

Бенгалец рассказывал студентам небылицы на чудовищном английском языке. Англоиндианка смотрела в окно, уплетая одну за другой шоколадные конфеты. Один из студентов не отрываясь смотрел на ее красивые полные ноги.

Сумасшедший снова запел, похлопывая себя по ляжкам:

Сколько дорог ты прошел, Рамачандра? Сколько ума потерял, Рамачандра?

Не переставая отбивать такт, он проговорил:

— Меня зовут Рамачандра Мурти. Все родные считают меня сумасшедшим. Но разве сумасшедший может так замечательно петь?

— Как вы думаете, на этот раз Конгресс победит на выборах? — спросил ассамец с сигарой.

— Победит не победит, у нас в деревне мост не обвалится, — ответил кто-то.

— Я буду голосовать за тех, кто получит больше голосов, — заявил торговец, разглядывая ключ от портфеля.

— А как же вы это узнаете? — спросил ассамец с сигарой.

— Проголосую после того, как станут известны результаты. А то и вовсе голосовать не стану.

Все рассмеялись.

Вдова, сидевшая напротив, поправила покрывало на лице и спросила:

— Какая сейчас будет станция?

— Какая вам нужна? — откликнулся студент.

Но вдова уже погрузилась в размышления и не ответила ему.

Поезд остановился на станции. Послышались крики: «Сигареты!» «Пиво!» «Содовая!»

Студенты вышли из вагона и прогуливались по платформе. Новых пассажиров не было.

Мужчина в дорогой рубашке принес два стакана сока и предложил один из них девушке. Она с жадностью взглянула на сок, но взять отказалась.

— Выпей, не так жарко будет. Ветер-то какой горячий, — сказал мужчина в дорогой рубашке, и девушка взяла стакан.

Торговец обратился к брахману:

— Присмотрите за моим портфелем, я скоро вернусь.

— Ты куда? — спросил брахман.

— В туалет.

Англоиндианка вдруг встала и пронзительным голосом спросила по-английски, ни к кому не обращаясь:

— Здесь можно купить шоколад?

Студент, смотревший на ее ноги, вскочил:

— Что вам угодно, мадам?

Другой студент ответил на телугу:

— Что угодно?! Слопала весь шоколад и еще хочет. У нее не желудок, а бездонная яма.

— Здесь шоколад не продается… — с приличествующей случаю грустью ответил студент, глядевший на ее ноги. Я испугался, что он вот-вот расплачется.

Раздался свисток. Поезд тронулся. Появился торговец и сел на свое место.

Сумасшедший снова заговорил:

— Моя жена убежала с англичанином. Мой сын тоже из дома убежал. Ха-ха-ха! Отгадайте, почему? Первая премия — десять тысяч рупий, вторая премия — сто тысяч…

— Скоро день памяти твоего отца, не забудь, — сказал брахман торговцу. — Я приеду к тебе.

— Неужели целый год прошел? — подивился быстротечности времени торговец.

Бенгалец между тем рассказывал:

— В Миднапуре, где я живу, все считают себя революционерами. Каждый сотню бомб сделал. Если англичанин не попадется, то друг друга убивают.

— Они — герои, — сказал один из студентов.

Мужчина в дорогой рубашке наклонился к девушке:

— Я приду вечером?

Девушка улыбнулась, лукаво взглянула на него и отвернулась.

Я читал газету.

«Годовой доход на душу населения в Индии по сравнению с Америкой и Англией очень низок. Многие индийцы живут впроголодь. Средняя продолжительность жизни в Индии двадцать три года…»

Почтовый поезд несся вперед, минуя полустанки. Горячий ветер обжигал лица сидевших в вагоне.

Брахман достал из сумки манго и стал есть. Вдова снова открыла глаза:

— Была станция?

Никто не ответил. Темнело.

Неожиданно поезд остановился. Многие выглядывали из окон. Мимо вагона быстро прошел проводник. За ним спешили любопытные.

У головы поезда гудела толпа. Слышались возбужденные голоса, вопросы, ругань. Торговец испуганно взглянул на ключ от портфеля.

— Что случилось? Что случилось? — спрашивал проходящих мимо бенгалец.

— Самоубийство! — крикнул кто-то.

Услышав это, несколько человек быстро выскочили из вагона и побежали к паровозу. В вагоне зашумели, заволновались, заохали. Перепуганный брахман смотрел в окно. Вокруг простирались поля, кое-где виднелись одинокие деревья.

Один из пассажиров вернулся в вагон.

— Какой ужас, смотреть страшно… — пробормотал он и рухнул на лавку.

Вдова поправила покрывало на лице и, не совсем очнувшись от своих дум, проговорила:

— Почему он сделал это? Страшное время пришло, если люди на такой грех решаются.

— Да, ну и времена! Отчего, вы спросите, все эти самоубийства? Откуда в людях столько гордыни? Наедятся до отвала, а потом с женой или с любовницей ссорятся. Вот и погибают от гнева собственного и невоздержания, — сказал брахман.

— Да, такие люди и с собой покончить могут, и другого убить, — согласился торговец. — Вот муж моей сестры однажды дал в долг, а когда попросил вернуть деньги, мерзавец за топор схватился. Счастье, что он промахнулся, а то бы мой свояк давно на том свете был! Но свояк не стал молчать. Он заявил в суд, и негодяя сразу же посадили в тюрьму. Так он взял и до суда отравился.

Я с удивлением наблюдал за девушкой. Казалось, самоубийство сильно напугало ее. Она была взволнована, веселье и радость, переполнявшие ее прежде, исчезли. В лице — ни кровинки. Мужчина в дорогой рубашке задал ей вопрос, но она не отвечала.

— Испугалась? — повторил мужчина в дорогой рубашке.

— Вот несчастье… — проговорила она, глядя в пространство.

Пассажиры вернулись в вагон и принялись шумно, перебивая друг друга, обсуждать происшествие. Проводник важно кивал головой, отвечая на вопросы любопытных.

— Ну и что? — спросили из соседнего вагона.

— Умер, — ответили ему.

— Отчего?

— Видно судьба.

Паровоз загудел, и поезд тронулся.

— Муж у меня тоже смуглый, и волосы вьются, — рассказывала женщина. — Я как увидела самоубийцу, испугалась — не он ли это. Муж сейчас на заработках в этих краях.

— И что же, оказался не он? — спросил кто-то.

— Да нет, просто бродяга.

— А… — разочарованно протянул спрашивавший.

Студенты возбужденно обсуждали происшествие с бенгальцем.

— Вы утверждаете, что это самоубийство?

— Если он сам бросился под поезд, это самоубийство. Если же нет — несчастный случай, — ответил бенгалец.

— Поезд проехал прямо по грудной клетке, — сказал один студент.

— Желудок раздавлен… — сказал другой.

— Селезенка тоже, — добавил третий.

Видно было, что студенты еще не забыли анатомии.

— В Калькутте очень много самоубийств, — объявил бенгалец с такой гордостью, будто значимость города определяется числом самоубийств.

— Что говорят, почему это он? — спросил бенгальца какой-то любознательный человек.

— Срок жизни вышел, вот и все, — проговорил ассамец с сигарой.

— Отчаявшихся людей в Индии немало. Это следствие проникновения в страну западной культуры, — изрек бенгалец.

— В Японии каждый день сотни людей делают себе харакири и умирают спокойно и мужественно, — сказал учитель средней школы.

— Фрейд учил, что в основе любого события лежит конфликт между мужчиной и женщиной. Какая-нибудь женщина обманула его. Он не смог перенести этого и покончил с собой, — сказал бенгалец.

— Он умер от несчастной любви, — проговорил романтически настроенный студент, который все время смотрел на ноги англоиндианки.

Вдова приоткрыла глаза:

— Жизнь и так коротка. От чего можно избавиться, бросившись под поезд? Самоубийство никого еще не освобождало.

Мужчина в дорогой рубашке удивленно смотрел на девушку. Губы ее дрожали, словно она едва сдерживала рыдания.

— Что с тобой? Плохо себя чувствуешь? — спросил он. Девушка кивнула.

Англоиндианка отложила в сторону журнал и обратилась сразу ко всем:

— Кто был этот человек?

Поезд остановился на станции. Англоиндианка стала звать носильщика. Студент, смотревший на ее ноги, вскочил:

— Разрешите вам помочь, мадам?

Он бережно снял с полки чемодан и подал ей. Но тут англоиндианка увидела встречавшего ее мужчину, тоже англоиндийца. Она помахала ему рукой, подхватила чемодан и сумку и, даже не поблагодарив студента, быстро вышла из вагона. Студент с тоскливым отчаянием посмотрел на удаляющиеся ноги и отвернулся.

В вагон вошел тощий человечек. Лицо его было обветрено, на висках пробивались седые волосы, с носа сползали очки.

— Здравствуйте. Кто-нибудь из вас видел труп? — громко спросил он.

— Мы видели! — закричали студенты.

Человечек улыбнулся, вытащил из-за уха карандаш и сказал:

— Пожалуйста, сообщите мне подробности — как он выглядел, как был одет, все, что вы видели.

— А вы кто?

— Я корреспондент газеты.

— Поезжайте туда и посмотрите сами… — посоветовали студенты.

— Послушайте! Я уже десять лет служу местным корреспондентом одной газеты и получаю пятнадцать рупий в месяц. За последние два года я не послал ни одного сообщения. Они грозятся упразднить мою должность.

— Действительно, зачем нужен корреспондент в вашей деревне?!

— Когда-то по инициативе нескольких членов Конгресса здесь были созданы общины, которые занимались производством домотканой материи. Сюда наезжали разные деятели. Поэтому-то меня и сделали корреспондентом. Сейчас производство заглохло. А в деревне нашей образовалось два лагеря, которые враждуют между собой. Что бы я о ком-нибудь ни написал, это может не понравиться людям из другого лагеря, и они изобьют меня. Наконец-то произошло событие, не имеющее отношения ни к одному из лагерей. В такую даль я поехать не могу. Проводник мне ничего рассказать не хочет. Поэтому я прошу вас… — Корреспондент поправил очки.

Студенты и другие пассажиры рассказали ему все, что знали сами. Поезд уже тронулся, когда корреспондент торопливо выскочил из вагона.

Зажгли свет. Сумасшедший, который все это время сидел в углу, будто ничего не замечая, поднялся.

— Умер, что ли? Погиб? — Он глупо рассмеялся.

— Время, страшное время. — Брахман отхлебнул воды из кувшина.

— Время, голод, болезни. — Сумасшедший склонился над брахманом.

Брахман оттолкнул его, и сумасшедший упал на бенгальца.

— Убирайся! — Бенгалец отшвырнул его.

Сумасшедший ударился головой о стену вагона и захныкал.

— Не буду говорить, не буду говорить, — жалобно бормотал он.

— Вот ублюдок, — сказал ассамец с сигарой.

— Все вы — люди, все люди — мир. Мир — это поезд. Он свалился с меня. Я ушибся. Я не буду говорить. Я умер. Я попал под поезд и умер. — Сумасшедший прислонился к стене и закрыл глаза.

Все рассмеялись.

— Поставлен Шантарамом[78]… Идет в нашем городе… — Разговор у студентов шел о кино.

Ассамец с сигарой беседовал с брахманом о сельском хозяйстве. Вдова покачивалась в полудреме. Изредка она открывала глаза и вновь закрывала их. Бенгалец вытащил баночку со сластями, и стал есть.

Я взглянул на девушку. Иа щеках ее видны были следы слез. Тщетно мужчина в дорогой рубашке пытался привлечь ее внимание, пересчитывая банкноты в своем бумажнике. Вид у нее был подавленный. Что так расстроило ее? — недоумевал я.

Вдова открыла глаза:

— Какая сейчас будет станция?

На этот раз брахман ответил:

— Биккаволу.

— Скажите мне, когда будет Цодарам, — попросила вдова, засыпая.

— Ну, Цодарам еще не скоро. Выспаться успеет, — сказал ассамец с сигарой.

Поезд остановился на станции Биккаволу. Девушка торопливо вытерла слезы, взяла сумку, встала. Мужчина в дорогой рубашке тихо сказал ей:

— Я тоже выйду, ты не против?

Девушка пристально посмотрела на него. В глазах ее было отвращение. Она покачала головой и быстро вышла. Мужчина в дорогой рубашке смотрел ей вслед, в изумлении открыв рот.

А поезд несся сквозь тьму. Я читал газету, не замечая ставшего привычным шума поезда. Ведь ничего не случилось, подумал я.

Перевод О. Баранниковой.

ПРОИГРАЛ

Через открытое окно на лицо мне попала капля дождя. Я проснулся и посмотрел на улицу. Начинался рассвет; ветер разбрызгивал тонкие струйки воды по еще темному небу. У крепостной стены на сером фоне дождя алели шелковистые цветы калотрописа. Ветер приятно холодил кожу. Казалось, по всему телу разливается прохлада, остужая мозг, разгоряченный волнениями и тревогами.

Уютно завернувшись в простыню, я снова задремал. Я видел, как по катку скользят пары, как, огибая мыс Дельфин Ноуз в Вишакхапатнаме, плывет по морю белый корабль, как прогуливаются студенты по тенистым аллеям мадрасского колледжа… Мне было хорошо и покойно. Чтобы сохранить это ощущение, я покрепче закрыл глаза, подтянул простыню и, наслаждаясь окутывающей тело блаженной прохладой, вытянул руку.

Рука дотронулась до чего-то мягкого и дряблого, как старая резина. Я совсем забыл, что рядом со мной лежит Субхадра. Тринадцать лет назад прикосновение к ней возбуждало меня, но за эти годы ее тело стало привычным, состарилось от родов и потеряло свою привлекательность. Сейчас, едва рука моя ощутила эту увядшую плоть «домохозяйки», и дождь, и рассвет, и цветы калотрописа вылетели у меня из головы.

Вместо этого возникли мысли о дочери, которой уже пора подыскивать жениха, о младшем сыне, которому нужно удалить миндалины, о тающем счете в банке, об автомобиле, вечно нуждающемся в починке. Суровая действительность не позволяла хоть ненадолго окунуться в воображаемое счастье. Я взглянул на жену. Жалкое зрелище: спутанные волосы, дряблые веки женщины, измученной бесконечной работой по дому, полуприкрытое простыней располневшее, бесформенное тело. Мне стало горько, словно меня обманули. Казалось, я слушал чудесную музыку, как вдруг кто-то выключил радио и противно захохотал.

Я вспомнил свою молодость. От нее веяло тонким ароматом розового масла. Ах, те дни!

Я отвернулся от жены. Прохладный ветер ласково касался лица. Я возвращался назад — с вершины прожитых лет в зеленые долины юности. Тогда во мне бурлила горячая кровь. Я был переполнен любовью, идеалами и простодушием молодости, восторгался девушками, поэзией и социализмом. Карманы мои были набиты деньгами, я разгуливал по кинотеатрам, и время текло весело и беззаботно. Мне нравилась поэзия чувств и политика Субхаса Боса[79], я возмущался англичанами и индийцами, служившими англичанам. Это было время первых влюбленностей. Я воспевал в стихах глаза, подобные лепесткам лилии, косы, танцующие на тонких талиях девушек. Тогда я храбро выступал против империализма и традиций.

Потом я стал старше, и, откуда ни возьмись, у меня появились обязательства. Во мне зрел взрослый разумный человек. Я надел шарф, ваял в руки трость и запрятал подальше желание бесцельно слоняться по жизни. Прежде я был влюблен в девушку по имени Бала, но теперь понял, что не могу жениться на ней.

Я был в числе приглашенных на свадебные торжества по случаю ее замужества и жил в доме, снятом для гостей невесты. Вечером накануне свадьбы у меня разболелась голова. Я ушел от остальных гостей в комнату на втором этаже и лег. В доме уже погасили лампы. В окно светила луна. На лестнице послышались шаги. Бала! Она подошла ко мне, коснулась плеча.

— Кто это? — спросил я, словно только что проснувшись.

— Это я, Бала.

В ее взволнованном голосе слышалась боль.

— Завтра утром меня выдадут замуж.

Я молчал.

— Ты спишь?

— Нет.

— Ты говорил, что любишь меня и женишься на мне. Думал, если я из деревни, то поверю каждому твоему слову? Почему ты не отвечаешь?

— Так вышло, Бала. Видит бог, я сам страдаю от этого.

— Так почему же…

— Мои родные были против нашей свадьбы. Наши семьи когда-то враждовали. Брат твоего отца хотел убить моего отца.

— А раньше ты этого не знал?

— Не знал.

— С тех пор прошло двадцать лет. Теперь они помирились, ходят друг к другу в гости…

— Все равно мои родные против.

— Кто же?

— Все — отец, мать, старшая сестра, старший брат, тетка… даже наш слуга.

— Ну, так давай убежим. На мне сейчас золотых украшений тысячи на четыре. Я не могу жить без тебя.

— Как, прямо сейчас? А что люди скажут?

Бала села и горько заплакала. В тот вечер она была удивительно хороша собой. Второй такой красавицы не сыскать. Я действительно горевал, что лишаюсь ее, но мог ли я пойти против воли родителей и пожертвовать своим будущим ради того, чтобы она принадлежала мне? Я представил себе лицо отца с красными от гнева глазами, презрительно глядящую на меня мать, родственницу судьи, за которой дают восемнадцать тысяч приданого. А что будет с моей политической карьерой?

— Уходи, Бала. Вдруг кто-нибудь придет?

Возмущенная, она встала. В полосе лунного света видно было, как дрожат ее губы.

— Я хотела утопиться в колодце, но раздумала. Ведь ты же не мужчина. Любая проститутка лучше тебя, — сквозь слезы бросила она мне и быстро вышла из комнаты.

Я так и остался лежать, не зная, радоваться ли, что все наконец кончено, или оплакивать потерю.

Четыре года спустя я услышал, что она тяжело заболела и лежит в больнице. Я пошел навестить ее. Медсестра мне сказала:

— Она просила вас уйти. Говорит, что не хочет вас видеть.

Я принялся упрашивать медсестру. Я терзался сомнениями, может быть, она заболела из-за меня. Наконец я пришел к ней. Ее осунувшееся лицо было прекраснее, чем прежде, — словно драгоценный бриллиант, оставшийся после шлифовки алмаза. Она увидела меня и отвернулась.

— Бала…

Она заплакала.

— Прости меня, Бала. Я трус. Но я до конца дней своих не забуду тебя. Ты всегда была в моем сердце, поверь мне.

Я взял ее руку. Она взглянула удивленно и недоверчиво. Комок застрял у меня в горле. Слезы полились из глаз.

— До свидания, Бала, — с трудом проговорил я и быстро вышел.

Через месяц я узнал, что она умерла.

Я весь горел от этих воспоминаний. Мне стало душно; стены комнаты давили на меня. Я оделся, взял зонтик и вышел на улицу.

После дождя в воздухе разлилась приятная свежесть, и это успокоило меня. Я направился в сторону канала, за которым начинались принадлежащие мне поля. Рассветало; дождь словно размывал черноту ночи. Небо было затянуто облаками. Глина прилипала к ногам, ветер дул в лицо.

С листьев деревьев слетали капли. Кричали вороны. За каналом виднелись сады и рисовые поля. Я поднялся на деревянный мост и постоял, глядя, как под мостом бурлит и пенится вода.

Когда я спустился с моста, кто-то окликнул меня из мангового сада Виранны. Я посмотрел туда — на дорожке перед кирпичным домиком с соломенной крышей стояла женщина. Я подошел поближе.

Суббулю с улыбкой смотрела на меня. Ее густые темные волосы были еще влажными после купания. У нее был такой молодой и здоровый вид, что я невольно ей позавидовал. Мы были знакомы с детства и до пятого класса учились в одной школе. Но сейчас она выглядела намного младше меня. Ей можно было дать лет двадцать пять.

— Когда приехала, Суббулю? — обрадовался я.

— Заходи, Равайя. Ты весь промок.

Я помедлил.

— Да не бойся, никто не увидит. Как ты возмужал. — Суббулю вынесла из дома стул. — Раньше, когда ты шел этой дорогой, я всегда угощала тебя тростниковой водой, помнишь? Я все мечтала, что ты как-нибудь украдкой поцелуешь меня. Но так и не дождалась.

Она засмеялась.

Ее слова смутили меня. Я даже поежился.

— Да чего тут стесняться! Подожди, сейчас я сварю тебе кофе. — Она ушла в дом.

Суббулю много лет прожила в городе и усвоила там некоторые правила приличий в сочетании с бесцеремонностью обращения. На ее лице не было ни тени грусти. Годы не оставили на нем своего отпечатка. Только люди, получившие от жизни много удовольствия и счастья, могут так весело смеяться. Я с удивлением подумал, что она выглядит моложе меня лет на пятнадцать, хотя младше всего на три года.

Суббулю принесла кофе. Он оказался довольно вкусным. Суббулю распустила волосы, и они тяжелой черной волной упали на спину, целиком закрыв ее. Лицо ее дышало здоровьем и спокойствием.

— Я не видел тебя лет восемь, Суббулю. Что, Рангаду здоров? — спросил я о ее муже.

Она снова расхохоталась.

— Рангаду! Нашел о ком спрашивать! Молодец, делаешь вид, что не знаешь.

— Как, он умер? — испугался я.

— Да нет, здоров как бык. Я бросила его.

— Что?

— Он мне не нравился.

— Что же ты делала потом?

— Я уехала в Гунтур с Вирасвами. Он работал мастером на строительстве. Неплохо зарабатывал.

— Ты вышла за него замуж?

— А… В Гунтуре мне жилось хорошо. Он и драгоценности мне покупал, и одежду, и в кино мы ходили — в общем, жили шикарно. Он и сам мне нравился, но…

— Так что же?

— Он связался с какой-то женщиной. Я страшно разозлилась. Сказала ему, что не собираюсь, как последняя девка, побои сносить да грязь за ним убирать. Забрала вещи и деньги и ушла.

— Но теперь вы помирились?

— Нет, его я тоже бросила.

Я побледнел.

— Ты сам подумай: если человек мне не нравится, почему я должна с ним мучиться и слезы лить? Нет, это не по мне. Я жить хочу. И обиды терпеть не стану.

— А сейчас ты одна?

— Да вот приехала ради тебя… Все о тебе думаю…

Она игриво взглянула на меня и, прикрыв рот краем сари, засмеялась.

— Зачем ты издеваешься надо мной? — смутился я.

Помолчали.

— Сейчас я живу с Рагхавулу. Он работает в Безаваде.

— Замуж вышла?

— Мужа нет — не варить обед! Он хоть и младше меня, но такой милый! В магазине работает. Очень меня любит. А красавец — заглядишься!

В глазах ее появилось мечтательное выражение. Я поднялся. Перед тем как отправиться в суд, мне предстояло еще просмотреть много бумаг.

— Ты долго здесь пробудешь?

— Я приехала навестить отца. Уеду завтра или послезавтра.

— Заходи к нам, повидаешься с моей женой, — сказал я на прощанье.

— Зачем мне встречаться со своей соперницей! Ко мне-то ты ни разу не зашел… Не ценишь мою красоту, — засмеялась она.

Задумавшись, я шел под дождем домой. Я пытался найти разгадку ее молодости и здоровья, ее счастливой жизни. Может быть, она счастлива потому, что относится к жизни легко и естественно, не боясь людской молвы. Я образован, у меня много денег, откуда же во мне эта неудовлетворенность и вечная боязнь чего-то? Я страдаю, что многого не смог совершить, беспокоюсь о том, что виски мои поседели и я скоро стану дряхлым стариком, стоящим на пороге смерти. В какой момент ускользнул от меня ключ к тайнам жизни? Почему я выглядел никчемным человеком перед невежественной Суббулю?

Я миновал мост. На берегу канала уже появились люди. Промокшие от дождя вороны сидели на ветках деревьев. Да, я проиграл в этой игре, называемой жизнью.

Перевод О. Баранниковой.

«РАССЕРЖЕННЫЙ» СИТАПАТИ

Ситапати положил перед собой листок бумаги, взял ручку и огляделся — в комнате никого не было. На софе дремала комнатная собачонка жены. На стене постукивали часы, рядом Ганди укоризненно глядел с большого портрета. На круглом столике остывал кофе в серебряной чашке.

Нахмурив брови и закусив губу, Ситапати крупным почерком написал на белом листке: «Убить жену!» Потом бросил ручку на стол и отпил кофе. Он почувствовал, что на душе у него стало легче — ведь та мысль, которая давила его своей тяжестью, теперь извлечена и перенесена на бумагу. Ситапати отпил глоток кофе и написал еще одну строчку: «Убить собачонку». Потом улыбнулся и сделал еще глоток. Когда он допил кофе и чашка опустела, все его тайные мысли были на бумаге и выглядели следующим образом:

«Убить жену.

Убить собачонку.

Убить почтальона.

Убить доктора.

Убить соседского мальчишку».

Ситапати удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Если он выполнит этот план, никто больше не станет считать его бездельником, никчемушником. О нем начнут писать в газетах, говорить на всех перекрестках. «Вот он, Ситапати», — будут перешептываться женщины, выглядывая из окон.

Да, мужчина должен быть храбрым, дерзновенным, должен разить как меч.

— Вы уже пили кофе? — раздался с порога нежный голос.

Ситапати вздрогнул. Его замысел пока что пустая мечта, и жена, живая и здоровая, стоит в дверях, отодвинув занавеску.

— Тогда примите ванну, я велела нагреть воды.

— Не сейчас, потом, — раздраженно буркнул Ситапати. Жизнь казалась ему проклятьем.

— Полно вам, идите, а после ванны лекарство выпьете… — с мягкой настойчивостью повторила она и, отпустив занавеску, ушла.

Ситапати уставился на кудрявую болонку, спящую на софе. Жена обращается с ним точь-в-точь как с этой собачонкой. Распоряжается им, вертит как хочет. Вот почему возникла вторая его тайная мысль — убить любимую болонку жены; ведь едва он на нее взглянет, тотчас же вспоминает и о своем положении комнатной собачки.

— Ну, теперь выпейте. — Падмавати протягивает стакан с лекарством, ласково глядя на мужа.

Глаза ее как лотосы, кожа благоухает. Почему его жена не сварливая, безобразная толстуха? Это давало бы ему чувство превосходства. Но бог создал ее красавицей, она стройна, изящна, голос нежный. Падма всем нравится — кому же не понравится цветущее дерево или сияющее звездное небо?

Он выпил лекарство. Падма ерошит тонкими пальцами его волосы.

— Почитаете что-нибудь? Вот возьмите «Лайф».

Что ему читать — тоже она знает. А если он не журнал хочет почитать, а хороший детективный роман? Падма протягивает ему «Лайф», он берет, скрывая раздражение.

— Я велела приготовить к овощам томатный соус, вам ведь нравится он, — говорит Падма.

Конечно, история знает случаи подобного порабощения, думает Ситапати, который любит читать книги по истории. Но порабощенные всегда восставали, отдавая свои жизни за свободу. А он…

— Не хочу я томата, — дерзко заявляет Ситапати.

— Чем же приправить овощи?

— Конопляным маслом…

— От него желчь разыграется. Доктор ведь говорил, забыли? Кроме того, в томатах витамины… Что это, мой мальчик капризничает? — говорит она, беря его пальцами за подбородок.

Сейчас скажу: «Не буду есть, отравлюсь», — думает Ситапати, но Падма уже вышла из комнаты. Ну что ж, раб должен со всем молча соглашаться, должен читать журнал «Лайф», должен есть томаты.

Ситапати вспоминает историю своего брака. Он окончил колледж, но не имел ни работы, ни состояния, ни родственников, кроме воспитавшего его дяди. Таким его увидела Падма — пришла, пожелала, забрала. У нее было имение, двадцать пять акров земли, собственный дом, банковский счет в тридцать тысяч рупий. Он живет на деньги Падмы, ест из ее рук. Еще бы, она имеет право смотреть на него сверху вниз. Правда, она никогда не сказала ему резкого слова. Называет мужа своим сокровищем… Но его мучает, что он ничего не делает, живет бесполезной жизнью.

— Я мог бы собирать плату с наших арендаторов и в поле за работой смотреть, — сказал он как-то.

— Вы? — засмеялась Падма. В этом смехе был скрытый смысл не менее чем шести «Дхваньялок» Анандавардханы[80].

— А что, не могу? — гневно вопросил он.

— Зачем это?.. На поле жара, а у вас слабое здоровье. К тому же Говиндарая опытный человек, вполне справляется, я ему доверяю…

Значит, какой-то писарь умнее его, Ситапати? И больше достоин доверия? Но он проглотил свои слова.

Итак, Падма сама распоряжается сбором арендной платы, закупкой продуктов. Она ведает приходом и расходом. Сама проверяет, заперты ли на ночь двери в доме. Она платит за Ситапати клубный взнос — две рупии в месяц, а когда он отправляется в клуб, кладет ему в карман десять — двадцать рупий на карточную игру. Она следит за его здоровьем, оплачивает визиты врача, покупает лекарства. Она решает, что ему нужно.

У него нет никакого дела, никакой ответственности, ничего настоящего в жизни.

Как-то он попытался взбунтоваться, утвердить себя. Однажды вечером, придя из клуба, Ситапати накинулся на жену, отдыхавшую на кушетке:

— Ты уже поела, конечно! И не подумала меня дождаться? Я для тебя пустое место! Ну еще бы! Ведь дом — твой, земля — твоя…

— Да я же говорила вам, что в субботу есть вообще не буду, мне доктор посоветовал, — кротко возразила ему жена.

Как же он забыл? Ситапати был обескуражен, но гнев его не остыл. Он схватил стоявшую на столе статуэтку — обнявшихся Радху и Кришну — и швырнул ее на пол. Статуэтка разлетелась на мелкие кусочки.

— Зря я купила эту статуэтку, раз она вам не поправилась, — огорченно сказала жена. — Завтра куплю новую, на ваш вкус.

Ситапати ринулся в свою комнату. Там его дожидался соседский мальчик Рави — веселый лентяй с маленькими умными глазками и густой челкой до самых бровей.

— А меня мама бранила, — хихикнул он.

— За что? — рассеянно спросил Ситапати.

— Ты, говорит, бездельником растешь, как муж госпожи Падмы!

— Убирайся отсюда, я спать буду! — гаркнул Ситапати. Рави спокойно продолжал рассматривать картинки в журнале «Лайф».

— Все-то вы спите, никогда не работаете… — пробормотал он себе под нос. — Что, никто вам работы не дает?

— Заткнись! — взревел Ситапати. Ему хотелось задушить Рави.

— Мальчишки сегодня будут играть в прятки. Приходите с нами поиграть, — невинно предложил Рави. Ситапати задохнулся от злости. Уже не сдерживая ехидной улыбки, Рави сам себе возразил: — Ах, вам нельзя… Стыдно ведь… — и выскочил из комнаты в тот самый момент, когда взбешенный Ситапати бросился за ним.

На следующее утро Ситапати услышал крик почтальона. Он спустился с лестницы. Падма уже стояла на пороге.

— Вам ничего нет, сэр, — сказал почтальон. — Все госпоже Падме.

Он вручил ей целую кипу писем. Падма поглядела на Ситапати и сказала:

— Здесь все для него, а я только его секретарь…

— О, конечно, он здесь махараджа, всем распоряжается! — Широко улыбаясь, почтальон ушел.

Даже ответы на его собственные письма приходили на имя Падмы.

«Сообщаем вам, что книги, которую запрашивает ваш супруг, в городской библиотеке не имеется…»

Однажды Падма заговорила с ним о приближающихся выборах.

— За кого вы будете голосовать? — спросила она.

— Я вовсе не буду голосовать, — отрезал Ситапати.

— Как это?

— Я нее несовершеннолетний, неправомочный, состою под опекой Падмы Деви, — желчно заявил он.

Падма посмотрела на его с укором. Глаза ее увлажнились.

— Да что вы! Разве это не вы даете мне силы? Без вас я ничто…

Но нежность и любовь, светившиеся в ее глазах, не смягчили Ситапати. В его душе назревал взрыв.

Падма заботливо следила за его здоровьем. Доктор предписал ему диету — Ситапати были запрещены его любимые блюда.

Как-то он сговорился с друзьями поехать в Калькутту. Узнав про это, Падма побледнела и позвала доктора.

— Вашему супругу нужен отдых. Нельзя ему в такую жару по железной дороге ехать, — сразу заявил врач.

— Это вам и Падме нужен отдых, мне-то он осточертел, — взъярился Ситапати.

— Нервы, нервы! — снисходительно заявил доктор. — Ну, если уж вам так хочется попутешествовать, обязательно возьмите с собой супругу. Она последит за вашей диетой, а не то результатом поездки будет диабет либо гастрит… При вашем-то слабом здоровье…

Ситапати был убежден, что он вполне здоров, но Падма верила старичку доктору, как оракулу. Он лечил ее с детства. Итак, вместо приятной развлекательной поездки с друзьями тащиться под опекой жены? Нет, это невыносимо! Так дальше жить нельзя!

Какой же выход? Освободиться от рабства насильственным путем? Но из пяти задуманных убийств Ситапати не смог совершить ни одного. Разве он решится оборвать лепестки этого нежного лотоса, Падмы[81]? Значит, надо идти путем Ганди, путем ненасилия, понял Ситапати. Надо оставить Падму, отречься от счастья и богатства, уйти из дому, чтобы спасти себя, сохранить свою индивидуальность.

И вот в понедельник вечером Ситапати сказал Падме, что пойдет, как обычно, в клуб, а сам направился на вокзал. Он уже придумал, куда поедет, — в деревню, где живет его друг Рамакоти. Ситапати гостил у него в студенческие годы и вспоминал это место, как рай земной. Большое водохранилище, купы кокосовых пальм и банановые рощи, свежий ветер и люди — вольные, как ветер, беспечно-счастливые… Он поселится там и будет зарабатывать на жизнь уроками. Рамакоти поможет ему на первых порах, он богатый человек. От станции несколько миль придется ехать на повозке. Ничего. К вечеру можно добраться, переночевать у Рамакоти, а с утра начать новую жизнь…

Ситапати подумал об оставленном доме, о Падме — будет плакать, конечно, всю ночь глаз не сомкнет. Сердце его заныло. Вернуться к ней? Нет, ни за что! Он вспомнил о Будде, который ушел от жены в широкий мир, и вновь укрепился душой.

Поезд набирал скорость, мелькали поля, холмы. Ситапати почувствовал всю полноту обретенной свободы. Он едет, куда хочет. Он не должен вставать в положенное время, есть, что подадут, принимать лекарство. Свежий ветер ворвался в открытое окно, холодный, резкий — ветер свободы! Сердце Ситапати наполнилось радостью.

В восемь часов вечера он сошел с поезда. Небо было затянуто тучами, моросил холодный дождь. В своем безудержном порыве к свободе Ситапати забыл, что сейчас месяц ашадха, пора дождей. Между тем пассажиры, сошедшие с поезда, раскрывали большие зонты и выходили из-под навеса на мокрую блестящую дорогу. Никаких повозок у станции не было. Идти несколько миль под дождем? — подумал Ситапати.

Он почувствовал, насколько отвык за годы супружеской жизни от самостоятельных решений и поступков.

— Бабу, вам в какую деревню? — Ситапати оглянулся — рядом с ним стоял старик брахман с большими кольцами в ушах. Ситапати назвал ему деревню. — О, мне туда же. Пойдемте вместе, а то этот дождь все равно не переждать, хоть всю ночь здесь просидишь…

Дорогой старик рассказывал о себе. Он совершает богослужения в деревенском храме, детей у него нет, взяли на воспитание девочку у родственников, теперь надо ее замуж выдать…

Вскоре дождь хлынул как из ведра, Ситапати и его спутник насквозь промокли. Старый брахман, ежедневно обливающийся утром холодной водой, беспокоился только за свой размокший узел с гостинцами, а изнеженный Ситапати весь дрожал. Наконец показались огни деревни, Ситапати приободрился.

— Дедушка, а где здесь дом Рамакоти? — спросил он.

— Рамакоти?! Да он давно и дом, и поле продал, в городе живет.

Ситапати стоял как громом пораженный.

— Что же мне делать?.. — пробормотал он.

— Да полно вам, бабу! У меня переночуете, — воскликнул старик.

Они вошли в деревню. Улицы чистые, дома крыты черепицей, было здесь и несколько двухэтажных домов. Деревня казалась зажиточной.

В доме старика брахмана Ситапати дали сухую одежду и усадили за ужин. Пища была простая, Ситапати ел через силу. После ужина он спросил, не нужен ли кому-нибудь в деревне репетитор для детей. Хозяин с женой удивленно переглянулись. Ситапати был выхолен, богато одет, на пальцах — два кольца с дорогими камнями. Кто бы мог подумать, что ему надо зарабатывать на жизнь уроками!

— Будем спрашивать, сынок, — сказал старик брахман.

Когда Ситапати заснул, хозяин стал серьезно обсуждать с женой, не женить ли им приезжего на своей приемной дочке Суббалакшми. «Красивый, молодой, образованный… Правда, приданого мы большого дать не можем…» У Суббалакшми, нечаянно услышавшей этот разговор, запылало лицо.

Утром Ситапати проснулся совсем больной, тело ломило. Но больше всего его беспокоила мысль о том, удастся ли устроиться, найти уроки.

— Проснулся, сынок? Сейчас дочка тебе кофе принесет. Не стесняйся, чувствуй себя как дома!

— Спасибо вам!

За дверью раздался тонкий голосок:

— Можно? — и Суббалакшми вошла с чашкой кофе. Ситапати отпил глоток и изменился в лице.

— Что это? — спросил он.

— Кофе, — простодушно ответила Суббалакшми.

Ну и пойло! — подумал Ситапати, судорожно глотая бурую жидкость.

— Хотите еще?

— Нет, спасибо! — сказал Ситапати, возвращая чашку.

— Ваша одежда уже высохла… или вы привезли с собой на смену? — Он и не подумал взять хотя бы чемоданчик с одеждой! Вот незадача… — Тогда я сейчас поглажу и принесу.

— Спасибо, — поблагодарил он.

Ситапати оделся и собрался пойти в деревню, разузнать о своем друге Рамакоти, об уроках, но не успел он дойти до порога, как у него закружилась голова, застучало в висках. Он еле дотащился до кровати, упал на нее и потерял сознание. Ночью Ситапати метался в бреду, ему было очень плохо. В лихорадочно возбужденном мозгу крепла мысль, что во всем виновата Падма. Накануне он положил под подушку намокший дневник, а сейчас вытащил его и на влажной белой страничке написал большими буквами, которые сразу стали расплываться: «Падма — демоница». Ему было безумно жаль себя, он чувствовал, что умирает. Из последних сил он нацарапал на той же страничке: «Если я умру, завещаю передать книги, оставшиеся в доме моей жены Падмы Деви (город Какинада, Сурьяраопета), в дар городской библиотеке от моего имени».

Хозяин дома, придя звать гостя к завтраку, увидел, что он горит в лихорадке. Сварив настой из лечебных трав, старый брахман влил его в рот Ситапати. Ситапати скривился от горечи — ведь дома он даже таблетку от головной боли не мог проглотить, не запив напитком с глюкозой или фруктовым соком.

— У тебя есть родные, сынок? — спросил брахман. — Надо бы им написать.

— Никого нету, — ответил Ситапати.

Этот ответ втайне обрадовал старика — близкие не смогут помешать браку гостя с его приемной дочерью. Сам бог направил его в мой дом, думал старый брахман.

— Совсем никого? — переспросил он.

— Совсем… совсем никого… — ответил Ситапати со слезами на глазах.

— Ты скоро поправишься, сынок… Будешь учить детей у нас в храме, — взволнованно бормотал старик.

Суббалакшми весь день дежурила у постели Ситапати Вечером брахман снова заставил его выпить лечебный отвар и дал какую-то таблетку. Однако ночью Ситапати все так же горел в жару, лихорадка даже усилилась. Ситапати позвал старого брахмана и попросил:

— Продайте мои кольца и позовите настоящего врача. Ваши лекарства на мою болезнь не действуют…

— Да что ты, сынок. Не волнуйся, утром позовем образованного доктора, Анджанеюлю. Он тебе укол сделает. А сейчас послушай-ка меня! Вот моя дочка Суббалакшми, девушка — чистое золото! Мой долг — выдать ее замуж. У тебя нет близких. Оставайся здесь. Суббалакшми хозяйка хорошая, чистюля, готовить умеет… Украшений золотых у нее на две тулы[82] весом! Ты возьмешь ее замуж и будешь в нашей деревне учителем, сто рупий в месяц заработаешь… Соглашайся, сынок, а?

Ситапати не сознавал, что ему говорит старик. Голова его раскалывалась от боли, тело горело, душа ныла от какого-то тоскливого предчувствия и непонятного раздражения. Заметив, что старик замолчал и вопросительно смотрит на него, Ситапати машинально кивнул головой. Лицо старого брахмана просияло, и он опрометью ринулся из комнаты.

— Согласился! — крикнул он ожидавшей его жене. Та обняла Суббалакшми, нежно ущипнула за щеку и благословила.

Утром третьего дня, то есть через два дня после ухода Ситапати из дому, погода была чудесная. Мягкий утренний свет заливал и дома, и поля, и деревья, солнечные лучи врывались в окно спальни, где лежал Ситапати. В соседней комнате, напевая песенку, причесывалась Суббалакшми. Ситапати к утру не стало лучше, лихорадка не прошла.

— Сынок, я доктора привел, — услышал он голос старика брахмана.

Ситапати с трудом открыл глаза и увидел щеголеватого молодого человека со стетоскопом в руке.

— Ну, какое лечение вам прописать? — с улыбкой спросил он.

Ситапати посмотрел на него в недоумении.

— Наш Анджанеюлю и английскую медицину знает, сынок, и гомеопатию, и аюрведическое лечение применяет, — объяснил старый брахман.

Анджанеюлю осмотрел больного, достал из своей сумки лекарство и сказал, что если к вечеру не станет лучше, то придется делать инъекции.

Вот самоуверенный слюнтяй, злобно подумал Ситапати. В городе ко мне бы профессоров пригласили, а здесь этот молокосос распоряжается… Он почувствовал острую жалость к себе. Днем его стал мучить голод, и Ситапати попросил у Суббалакшми кусочек дзантики[83].

Вечером Анджанеюлю сделал укол пенициллина, но Ситапати по-прежнему лихорадило, и он бредил. Хозяева с тревогой смотрели на него, а Суббалакшми совсем расстроилась. Приемный отец сколько лет уже безуспешно хлопочет о ее замужестве, и вот красивый молодой человек мог бы стать ее мужем, а лежит при смерти. Старый брахман пошел за врачом, но Анджанеюлю сказал, что инъекцию можно теперь делать только утром.

Ситапати проснулся, снова заснул, опять стал бредить и метаться во сне. Суббалакшми нагнулась поправить сбившуюся на край постели подушку и нащупала под ней толстую тетрадь.

— Что это, нанна? — сказала она, вынимая дневник Ситапати.

Старый брахман взял тетрадь и стал перелистывать страницы. Вдруг он поднялся и изменившимся голосом сказал жене:

— Подай мне ангавастрам поскорее.

— Что случилось?

— Мне надо ехать в Какинаду. В час ночи будет поезд. У нашего гостя, оказывается, есть семья, нужно срочно известить его жену.

Назавтра в полдень послышался шум машины, и в комнату вошли старый брахман, Падма и врач.

— Как он себя чувствует? — дрожащим голосом спросила хозяйку Падма.

— Это жена господина Ситапати, госпожа Падма Деви, — сказал старик.

— Садитесь же, садитесь, — обратилась к Падме хозяйка дома. — Не волнуйтесь за него — теперь он живо поправится, раз вы будете рядом с ним.

Ситапати открыл глаза и посмотрел на склонившуюся над ним жену. Она нежно погладила его волосы.

— Ты приехала, Падма… — прошептал он.

В комнату вошел управляющий Говиндарая с корзиной в руках и стал расставлять на столе фрукты, лекарства, напиток с глюкозой.

Суббалакшми не отрывала глаз от красивой дамы, которая оказалась женой найденного для нее жениха.

Старый доктор внимательно выслушал, осмотрел Ситапати и весело сказал, обращаясь к Падме:

— Ничего серьезного! Простуда, нервное возбуждение…

— А можно его перевезти домой? — спросила Падма.

— Конечно! К вечеру по холодку и поедем.

Суббалакшми принесла поднос с фруктами и едой и поставила на тумбочку у изголовья Ситапати. Старый доктор посмотрел на Падму и сказал:

— Ему дайте глоток молока, а сами поешьте — ведь три дня в рот ничего не брали…

Ситапати пристыженно посмотрел на Падму, достал из-под подушки дневник и карандаш и написал на белой странице крупными буквами: «Падма — богиня». Падма, нагнувшись над ним, прочитала и засмеялась. Суббалакшми тоже улыбнулась, сама не зная чему; ехидно улыбнулся и старый доктор.

Вечером Падма распрощалась с семьей старого брахмана, она горячо благодарила хозяина и его жену, а Суббалакшми обняла, пожелала хорошего мужа и надела ей на шею свое дорогое ожерелье. Ситапати завернули в одеяла и усадили на заднее сиденье. Падма села рядом с ним, и машина тронулась. Вскоре тихая красивая деревня скрылась из глаз незадачливого беглеца.

Перевод З. Петруничевой.

ПОСЛЕДНИЙ ДОМ ДЕРЕВНИ

Дождь лил непрерывно уже целую неделю. Поля были затоплены водой, и только кое-где над ее ровной гладью поднимались побеги риса. Под темно-серым небом, затянутым тучами, в пелене дождя большой дом за околицей деревни выглядел как-то особенно одиноко.

Никто не знал, почему этот дом построен так далеко от деревни, совсем на отшибе, среди полей. На первый взгляд старый дом с покосившимся карнизом казался необитаемым, но вблизи можно было разглядеть занавески на окнах. На веранде сидела молодая девушка в белом сари. Она смотрела на дорогу, но во взгляде ее не было ни ожидания, ни любопытства — только тоскливое равнодушие. Она сидела уже давно, глядя на струи, льющиеся с карниза, слушая ровный шум дождя. Налетел порыв ветра, дождь усилился; девушка натянула на грудь сари и откинула со лба черные локоны. Рядом с ней появилась еще одна женская фигура — это была высохшая старуха с темной, морщинистой кожей. Глубоко запавшие глаза на ее лице белели, как дождевые черви в черных земляных ямах.

Старуха подошла к девушке и кашлянула, но та не шевельнулась.

— Идем, дочка, в комнату! Некого там высматривать… Простудишься, — пробормотала старуха, трогая девушку за плечо. Та не отозвалась.

— Почему не слушаешь меня? Давай хоть шаль тебе принесу.

— Не надо, — безразлично ответила девушка. Старуха ушла в комнату.

— А чаю хочешь? — донесся ее голос.

— Не надо.

Дождь стучал по крыше, лился по стеклам, по стенам дома. Вдали послышались глухие раскаты грома, блеснула молния. Старуха снова появилась на веранде с чашкой чая в руке.

— Выпей! Чай здоровья прибавляет…

Девушка отвернулась.

— Долго ты будешь тосковать? Умершего не вернешь, живым — о живом думать!

Слова, выскакивающие из большого черногубого рта, казалось, прыгали, как рыбы, которым хозяйка сейчас отрубит головы на кухонной доске; пронзительный голос ввинчивался в уши.

— Это все дождь тоску нагоняет, дождь проклятый! По себе знаю, дочка… А ты этим мыслям не поддавайся… — Старуха выжидательно посмотрела на девушку, та не двигалась. В старческих глазах загорелась злость. — Подумаешь, горе у тебя какое… — Лицо девушки потемнело, но старуха не унималась. — Ребенок твой все равно бы умер, напрасно ты думаешь, что я недоглядела… И то удивительно, что три месяца прожил. Я ведь у гадалки спрашивала — не суждено тебе вырастить сына, не будет в твоем доме детей…

— Правда?! — испуганно вскрикнула девушка.

— Да и к чему тебе приблудный ребенок, только руки связал бы. Ты молодая, красавица! Полно горевать, а то подурнеешь, мужчины на тебя и глядеть не станут…

— Заткнись! — Резко повернулась к ней девушка.

— Ну, молчу… А если я молчать буду, кто о нас с тобой позаботится? Слушала бы старуху, поверь — старость бог умудряет!

— Уходи, старая сука, демоново отродье! — в сердцах закричала девушка и швырнула чашку прямо в лицо старухи, та отпрянула.

— Уйду, уйду, — злобно зашипела она. — О тебе забочусь, а ты… Посмотрю, как ты своим умом проживешь!

Девушка по-прежнему неподвижно сидела на веранде. Когда стемнело, старуха снова появилась в дверях.

— Что, ужинать будешь? — спросила она.

— Все равно.

— Послушай меня, холодно ведь, зайди в комнату. Сейчас сготовлю ужин, позову тебя. От горячей еды силы прибавится. А пока хоть шаль накинь. — Бормоча что-то про себя, старуха ушла на кухню.

Девушка тяжело вздохнула. Вдруг ее взгляд оживился — она заметила в сумерках какую-то движущуюся фигуру. Это был мужчина с чемоданчиком в одной руке и с зонтиком в другой. Девушка вышла на порог и хлопнула в ладоши.

— Эй! Опасно идти в темноте, дорога вся в колдобинах, ногу сломаете! — громко прокричала она. Скользя по грязи, незнакомец направился к дому.

— Вы меня звали? — спросил он.

— Куда вы идете?

— На станцию…

— До станции далеко! А дорога очень плохая…

— Спасибо за предупреждение. Но что же мне делать? Я вышел засветло, да ведь трудно идти в дождь. А теперь не возвращаться же! Я здесь впервые, какие-то прохожие сказали мне, что до станции рукой подать.

— Вы здесь впервые? А мне ваш голос кажется знакомым…

— Вряд ли, я в этих краях никогда не бывал… Спасибо вам за совет, буду осторожен. До свидания!

— Постойте! — окликнула его девушка. — Переночуйте в моем доме, в шесть утра есть поезд.

Налетел ветер, и дождь снова усилился. Незнакомец посмотрел на девушку и с улыбкой сказал:

— Ну, если вы так добры… Пожалуй, действительно, в такой темноте свалюсь в канаву, а на утро найдут мой хладный труп… Я вам очень признателен…

Старуха внесла в комнату лампу, при ее свете девушка разглядела незнакомца: высокий, красивые черты лица, большие черные глаза… Девушка как будто не могла оторвать от него глаз, и старуха недовольно проворчала:

— Что это ты на гостя, как на демона, уставилась?

— Как вас зовут? — спросила девушка.

— Джаганнатхам… — Увидев, как передернулось лицо девушки, Джаганнатхам мягко сказал:

— Вы меня, вероятно, приняли за кого-то другого… Я скоро уйду, вот только немного пережду дождь!

— Нет, нет! — воскликнула девушка. — Вы очень похожи на одного человека… Но я вовсе не хочу, чтобы вы снова оказались на улице в такую погоду…

Незнакомец вздохнул с облегчением и поставил на пол свой чемоданчик. Старуха взяла его и унесла в комнату.

— Идите за ней, — сказала девушка, — переоденьтесь, а потом поужинаете…

Джаганнатхам вошел в комнату и огляделся. В углу стояла большая старая кровать, застеленная белоснежным бельем. Около кровати тумбочка, на ней — керосиновая лампа. В комнате был еще стул. Джаганнатхам достал из чемоданчика одежду и сменил мокрую рубашку и дхоти. Старуха позвала его ужинать на веранду. Вернувшись в комнату, Джаганнатхам заметил на тумбочке у кровати листья бетеля на серебряном подносе. Через несколько минут зазвенели стеклянные браслеты, в комнату вошла девушка.

— Спасибо вам большое за приют, никогда не забуду вашей доброты, — сказал Джаганнатхам.

Девушка села на стул, наклонив голову. На ней было тонкое сари с серебряной вышивкой, волосы заплетены в косу. На лбу — родинка, большие глаза похожи на лотосы, блестящие от росы.

— Я очень рада, что вы меня послушались, — тихо сказала она.

— Но кажется, вы уступили мне свою комнату, а я ведь могу спать где угодно, только циновку на пол постелить…

— Не беспокойтесь. Я пойду в комнату бабушки, — возразила она.

— Моя поездка в вашу деревню оказалась напрасной. Я очень опечален. Рассказать вам? — спросил девушку Джаганнатхам.

— Расскажите…

— Я приехал сюда к другу, который заболел и просил меня о денежной помощи. Письмо задержалось, и я уже не застал его в живых.

Оба помолчали. Девушке показалось, что померк яркий свет лампы.

— В этом чемоданчике тысяча рупий, я вез их для него…

За дверью комнаты что-то зашуршало.

— Кто там? — нервно воскликнула девушка и открыла дверь; за дверью стояла старуха. — Что тебе надо?

— Ты велела молока согреть, дочка?

— Нет, не велела.

Старуха ушла. Девушка снова села на стул.

— Вы замужем? — спросил Джаганнатхам.

Девушка промолчала.

— Значит, не замужем… — пробормотал он, с трудом подавляя зевоту.

Девушка опять не ответила. Она еще немного посидела, потом встала и сказала:

— Я вижу, вам спать хочется. Пойду согрею на ночь молока.

Оставшись один в комнате, Джаганнатхам прилег на постель, глаза его слипались. Свист ветра за окном, шум дождя и кваканье лягушек словно растворялись во всеобъемлющей тишине ночи.

Через полчаса Джаганнатхам, вздрогнув, очнулся от сладкой дремоты. Его разбудил скрип двери, на пороге стояла девушка со стаканом молока в руке. Она бесшумно подошла к кровати и, поставив стакан на тумбочку, так же бесшумно направилась к двери. Вдруг она остановилась, снова подошла к кровати, взяла лампу, стоявшую на тумбочке, подняла ее и, прикрыв яркий свет ладонью, стала разглядывать лицо Джаганнатхама. Он успел закрыть глаза, но нечаянно пошевелился. Она испуганно бросилась к двери.

— Это вы? — спросил Джаганнатхам, открывая глаза.

— Я принесла вам теплого молока, — тихо произнесла она.

— Не знаю, почему вы так добры ко мне.

— Вы делаете из мухи слона, — возразила она. — Что вы считаете добром? Предложить ночлег и немного еды…

— Но это действительно доброе дело, — вздохнув, сказал он. — В моей жизни случались ночи, когда я оставался голодным и не имел пристанища.

Джаганнатхам перестал ощущать усталость. Он пристально посмотрел на девушку. Тонкое синее сари облегало ее изящную, но крепкую фигурку. На смуглом лице с удивительным выражением нежности и грусти светились черные глаза. Она покраснела под взглядом Джаганнатхама.

— Я даже не знаю, как вас зовут, — сказал Джаганнатхам.

— Рама…

— Вы окончили колледж?

— Нет, только шесть классов школы… Но вам спать надо. Я пойду, — сказала она, вставая.

— Нет, не уходите! Я совсем не хочу спать. Расскажите мне о себе. У вас приятный голос, вы, наверное, поете?

— Я пела на концертах в сиротском приюте… Говорят ведь, где леса нет, там и кустик — дерево, а на бесптичье и ворона — соловей…

— В сиротском приюте?! — удивленно переспросил Джаганнатхам. — Вы в детстве лишились родителей?

— Да, — кивнула она.

— Это очень грустно, — сказал он.

— Да, — повторила Рама.

Джаганнатхам вдруг рассмеялся. Она посмотрела на него с удивлением и обидой.

— Извините, но вы странная девушка! Только отвечаете мне «да» и «нет». Любая женщина на вашем месте проявила бы любопытство. А вы не задаете мне никаких вопросов, хотя очень хотели узнать мое имя…

— Потому что вы похожи на Виджая… — проронила она и стала накручивать на палец конец сари.

— Кто это Виджай? — спросил Джаганнатхам. — Вы такая красавица, такая удивительная! Прошу вас, расскажите мне о себе! Я хочу знать о вас все…

Она беспомощно улыбнулась.

— Вы не замужем? — снова спросил он.

Она покачала головой.

— Почему же, Рама?

Она не ответила.

— Моя настойчивость может показаться вам неуместной, грубой… Но подумайте, Рама, эта дождливая ночь, вся эта странная обстановка не располагают ли к тому, чтобы отбросить условности и, не таясь, раскрыть друг другу души?

— Мне приятно слушать вас, — прошептала она.

Он посмотрел на нее долгим взглядом и снова заговорил:

— Вы чувствуете, что я не хитрец, не ловкач. Наверное, я никогда в жизни так свободно ни с кем не говорил, как с вами этой ночью… Вообще жизнь моя сложилась неудачно. Ни дома, ни семьи. Поэтому я пошел служить в армию…

— В армию?.. Виджай тоже пошел в армию! — воскликнула девушка. Но Джаганнатхам продолжал рассказывать, как будто не слышал ее возгласа.

— Бирма, Сингапур… Запах ружейной смазки, униформа, смерть. Война — она как бешеная собака, которая бежит по всей земле… Мне стало тошно, я ушел из армии. Вернулся к прерванной учебе, хотел окончить колледж, но не удалось.

— Почему?..

— Когда я начал сдавать экзамены, хозяйка комнаты, где я жил, упала с лестницы и разбила голову. У нее была пятилетняя дочка. Мать увезли в больницу, а девочка осталась совсем одна, и мне пришлось взять на себя заботу о ней. Мать была в очень тяжелом состоянии, врач даже не ручался, что она останется в живых. Ну, за эти недели, что у меня на руках был ребенок, все мои планы рухнули. Экзаменов я не сдал…

— А женщина выздоровела?

— Да. Она твердит, что теперь всю жизнь мне обязана, что я ей как младший брат… Уговаривала учиться дальше, хотела даже помогать материально… Но я не согласился.

— Что же вы теперь делаете?

— Работаю в компании по изготовлению лекарственных препаратов… Но работа мне не по душе. Наверное, я просто не могу долго жить на одном месте. Думаю снова уехать — в Бирму или Сингапур…

— Не уезжайте, — сказала она и сразу отвернулась.

— Ну вот, вы теперь знаете обо мне все. А на мой вопрос так и не ответили!

— На какой вопрос?

— Замужем ли вы.

— Кто на мне женится? — тоскливо отозвалась она.

— Почему это? — удивленно спросил он.

— Вы не знаете… Вы не знаете… И не должны знать… — выговорила она прерывающимся голосом и стремительно вышла из комнаты.

Джаганнатхам хотел кинуться за ней, извиниться, но остался на месте. Он раскрыл окно, высунул голову и стал слушать тихий, ровный шум дождя. Ночь была темной, беззвучной, тишину нарушало только кваканье лягушек. Джаганнатхам отошел от окна и лег на кровать. Странные тоскливые мысли не оставляли его. Зачем он спешил на помощь другу? Зачем оказался здесь? Что скрывает эта девушка? Почему в его душе нет спокойствия, что гонит его из страны в страну? Он мог бы иметь свой дом, преданную жену… Джаганнатхам незаметно задремал. Он проснулся от каких-то звуков за стеной. На часах было двенадцать. Он открыл дверь, вышел на веранду и увидел темную фигурку, съежившуюся у окна. Он узнал Раму. Ее длинные волосы были распущены и покрывали плечи и спину.

— Рама! — окликнул он. Она обернулась, и Джаганнатхам увидел ее блестящие от слез глаза.

— Почему вы плачете? — спросил он.

Рама вытерла глаза краем сари. Джаганнатхам ласково взял ее за руку и заставил войти в комнату.

— Сядьте, успокойтесь, — сказал он мягко, — и расскажите наконец о себе. Вам легче станет…

Она смотрела на него доверчиво.

— Ну, начните с того, кто же такой Виджай?

— Мой друг детства, — сказала Рама. — Он был такой веселый, такой смелый! Ничего не боялся. Крал дома деньги и покупал мне еду. А у него была мачеха, злая, как демоница, и ему каждый раз доставалось дома. Отец за него не заступался — у мачехи под каблуком был. Я умоляла Виджая не делать этого, но он говорил: «Подумаешь! За одну минутку твоей радости я тысячу лет в аду готов пробыть!» Каждый день после школы мы с ним где-нибудь встречались, гуляли в садах, рвали плоды, бегали и распевали песни. Мы играли и мечтали. Виджай говорил, что он любит меня, что мы обязательно поженимся. Уже затемно я возвращалась в сиротский приют. Надзирательница набрасывалась на меня, как тигрица, оставляла без ужина, сажала в карцер. Я плакала всю ночь от голода и страха, но наступал день, и я снова встречалась с Виджаем… В нем был свет моей жизни, ее смысл. Но скажите сами, разве когда-нибудь сбывается то, о чем мечтаешь? Будто бы человек идет ровной гладкой дорогой, и вдруг — за поворотом разверзлась бездонная пропасть и поглотила беспечного путника. И нет на этом повороте столба с надписью красными буквами: «Опасность!» Виджай твердо заявил в своей семье, что, окончив школу, женится на мне. Мачеха не могла с этим примириться. Однажды вечером она накинулась на Виджая и стала бранить его и меня скверными словами. Он вышел из себя и ударил мачеху по голове. Ее отвезли в больницу, а Виджая посадили в тюрьму. Через три месяца он написал мне, что уходит добровольцем в армию. Но война кончилась, а о нем нет вестей… — Голос Рамы прервался. Глубоко вздохнув, она продолжала: — В детстве Виджай упал с дерева, на виске была рана, потом остался шрам… У вас тоже шрам на виске… Скажите, вы не Виджай? — спросила она, глядя с отчаянием и надеждой.

— Ну что вы, Рама, — мягко, успокаивающе сказал Джаганнатхам. — Конечно, нет!

За дверью послышался какой-то шум. Джаганнатхам и Рама обернулись, но все стихло. Джаганнатхам продолжал расспрашивать:

— А кто вас поместил в сиротский приют?

— Отец…

— Как?.. Вы знали своего отца?! А почему же он вас отдал в приют?

— Это долгая история…

— Расскажите!

— У моего отца была трудная судьба… Женился на девушке из низшей касты, и родные от него отреклись. Он принимал участие в борьбе против англичан. Много раз сидел в тюрьме, в стычке с полицией был серьезно ранен, и ему отняли ногу. Когда мать умерла, он стал побираться, чтобы прокормить меня, — калеке получить работу трудно. Никто не помог ему, не вспомнил о его заслугах перед страной… Отец впал в отчаяние. Однажды утром он разбудил меня и повел в сиротский приют. Мне тогда было семь лет… Начальница приюта хорошо знала отца. «Она будет тебе матерью», — сказал он и ушел, постукивая палкой. Отец больше не вернулся. Потом я узнала, что в ту же ночь он покончил с собой. Начальница приюта отдала мне его последнее письмо… Она была добрая женщина, и при ней мне жилось в приюте хорошо, хоть я часто плакала, вспоминая отца… Но через два года она умерла.

— Что же написал в письме отец? — спросил Джаганнатхам.

— «Я пал побежденным в битве с жизнью и оставил тебя, дочка, одинокой и беззащитной. Но ты не забывай, что твой отец боролся за твое счастье, за лучшую жизнь», — вот что он написал.

Прошло несколько минут грустного молчания, потом Джаганнатхам спросил:

— А как ты попала в эту деревню, Рама? Кто эта старуха?

Девушка посмотрела на него испуганно.

— Не бойся меня, Рама, расскажи мне. Я твой друг…

— После того как уехал Виджай, моя жизнь стала пустыней. Все говорили мне, что он убит. А тут приют решили закрыть… Тогда…

— Что тогда?

— Один богатый человек обещал на мне жениться… Поселил меня в дорогом отеле… А вскоре уехал, и я оказалась на улице. Тут меня эта старуха подобрала…

— Так она тебе не родственница?

— Нет.

— Чем же вы живете?

Девушка закрыла лицо руками.

— Не спрашивайте! Ничего не спрашивайте! — вскрикивала она сквозь рыдания.

Джаганнатхам побледнел. Рама плакала, уткнувшись лицом в подушку, ее коса распустилась по белой простыне, как блестящий хвост павлина. Сердце Джаганнатхама защемила жалость. Как страшна жизнь… Великая пустыня, в которой путники бредут в поисках источника… И он сам, и Рама…

Он робко протянул руку и погладил Раму по голове.

— Рама! — окликнул он.

— Что?

— Послушай меня, Рама. Когда я тебя увидел, я понял, в жизни моей что-то изменится. Я жил одиноко, без забот, ничем не связанный. А сейчас я чувствую, ты мне нужна.

Рама подняла голову и посмотрела на него огромными черными глазами.

— Когда идешь во тьме один, страшно; двум путникам идти не так страшно. Я верю, что, если мы соединимся, у нас обоих будет и душевный мир, и цель жизни! Я… люблю тебя, Рама!

На лице Рамы появилось недоверие, изумление, радость.

— Правда?

— Правда, Рама!

— И ты не уедешь в Бирму или Сингапур?

— Нет, если ты станешь моей женой.

Рама увидела в глазах Джаганнатхама решимость, искренность, нежность. Она сначала нерешительно протянула к нему руки и вдруг кинулась на грудь Джаганнатхама, покрывая его щеки, лоб, волосы страстными поцелуями.

— Оставь, Рама! — мягко сказал Джаганнатхам. Она засмеялась звонко, как ребенок.

— Я сейчас приду! — прошептала Рама, легко соскочила с кровати и выбежала из комнаты. За дверью она натолкнулась на старуху, стоявшую прямо у порога.

— Ты что, подслушиваешь здесь? — гневно набросилась на нее Рама.

— Что ты, дочка, я ни словечка не слышала… Я ключ искала…

Рама стремительно пробежала мимо нее.

Джаганнатхам остался сидеть на кровати, задумчиво улыбаясь, рассеянно прислушиваясь к стуку дождевых капель за окном. Через несколько минут в комнату плавной походкой вошла Рама. Джаганнатхам почувствовал нежный аромат духов; лицо Рамы светилось счастьем — ни следов слез, ни теней под глазами. Волосы ее были собраны в аккуратный узел и украшены веточкой жасмина; она надела сари из серебристого шелка и в сумраке комнаты показалась Джаганнатхаму тихо плывущим прекрасным лебедем. Джаганнатхам вскочил с кровати и, нежно обняв, усадил Раму.

— Красавица моя, ты никогда больше не будешь плакать! Я стану защищать тебя от всех зол.

Вложив свою руку в руку Джаганнатхама, Рама робко спросила:

— Мы правда поженимся?

— Я сегодня уеду, закончу свои дела и через неделю вернусь за тобой, — твердо сказал он.

— А если не вернешься?..

— Рама!..

— Тогда поклянись!

Он засмеялся и произнес:

— Клянусь жизнью!

Рама тоже улыбнулась. Ее лицо порозовело, губы заалели, как красный лотос.

— Ты устала, — ласково проговорил Джаганнатхам, — ляг и усни…

— А ты?

— Я тут посижу…

— Будешь меня стеречь? — задорно засмеялась она.

Он наклонился и поцеловал ее. Рама взяла его руку и сказала:

— Держи меня так, и я усну спокойно.

Рама задремала. Джаганнатхам сидел рядом, не сводя с нее глаз. Вдруг он услышал, что его зовут; он осторожно высвободил свою руку и тихо подошел к дверям.

— Зачем вы меня позвали, авва[84]? — шепотом спросил он, увидев старуху. Та поманила его за собой на веранду.

— Нравится девушка, бабу? — спросила она, хитро подмигивая и гримасничая.

— Нравится! Ну, что вам нужно?

— Ты большой человек, богатый, как махараджа…

— Говорите скорей, что нужно? — резко перебил ее Джаганнатхам.

— Не тебе одному нравится… — захихикала старуха. — Любой, не скупясь, за одну ночь хоть две, хоть три сотни выкладывает… Эта девушка не такая, как все, — это алмаз. Только большие господа могут оценить ее красоту, ее тело. Но какой ни будь богач, если ей не по нраву, я его и на порог не пущу!

— Что ты несешь?! — раздраженно воскликнул Джаганнатхам.

— Ты-то ей понравился, бабу, я уже вижу… Оставайся с ней сколько захочешь! Я тебя по повадке вижу, ты настоящий махараджа. Знаю, что за каждую ночь не меньше двухсот рупий оставишь. Таким, как ты, верить можно…

Джаганнатхаму стало нехорошо.

— Я на Раме жениться хочу.

Старуха пронзительно расхохоталась.

— Да жениться-то зачем, бабу?

— Я узнал, какая у нее трудная жизнь была, авва. Я ее полюбил, — сказал Джаганнатхам.

— Вот дурачок! — захихикала старуха.

— Почему?

— Да это она просто комедию разыгрывает, чтобы лишнюю сотню рупий за ночь получить. А ты, дурачок мягкосердечный, жениться вздумал!

— Неправда! — гневно воскликнул Джаганнатхам.

— Что я, не знаю? Она говорит, что ты похож на ее друга детства, что отец умер, когда она маленькая была… Плачет… Не так разве? — захлебываясь, спрашивала старуха. Джаганнатхам будто окаменел. — Все комедия, бабу, все комедия! Сколько раз ей говорила — не морочь ты голову людям. Так не слушает! Мне-то ее повадки не по душе, поэтому я тебе и рассказываю…

— Значит, она меня позвала в дом, чтобы деньги получить? — растерянно спросил Джаганнатхам.

— Конечно, бабу, этим и живет — продает свое тело, красавица ведь. Деньги просить стесняется, мне поручает… А комедии разыгрывает для собственного удовольствия…

— Значит, так… — сдавленным голосом сказал Джаганнатхам и медленно вернулся в комнату. Он посмотрел на спящую Раму, вытянувшуюся на кровати, как на ядовитую змею. Стиснув зубы, он раскрыл чемодан, вынул из него кошелек и положил на тумбочку. Потом с чемоданом в руке вышел на веранду.

— Уходишь, бабу? — вкрадчиво спросила старуха. Он, не отвечая, ринулся в темноту. Вслед ему раздался довольный смешок.

Рама проснулась на рассвете. Чернота ночи сменилась грязно-серым светом хмурого утра. По-прежнему лил дождь, пронзительно свистел ветер, а на душе у Рамы было радостно, и она открыла глаза с улыбкой. Стул рядом с кроватью был пуст. Рама быстро вскочила и выбежала на веранду. Старуха, согнувшись, чиркала там веником.

— Где он? — закричала Рама.

— Ушел, ушел…

— И не попрощался?! Почему ты его не удержала?

— Да что ты волнуешься, дочка! Я свое дело знаю, так просто бы его не выпустила. Посмотри на тумбочку — видишь, кошелек оставил…

— Деньги?!

— Ну да, деньги.

— Ты сказала, чтобы он дал деньги?

— Ну да, — самодовольно подтвердила старуха. — Без денег не проживешь…

— Что ты ему сказала? — кусая губы, спросила Рама.

— Он, дурачок, жениться на тебе хотел, так ведь? А со мной что стало бы, дочка? Бросила бы ты меня — что тебе до старухи, забыла бы мое добро…

— Что ты ему сказала?! — исступленно закричала Рама.

— Что ты с каждым такую комедию разыгрываешь ради лишней сотни… Так и сказала… Посмотрела бы ты на его лицо! — гнусно хихикнула старуха.

Рама впилась в нее взглядом, не в силах вымолвить ни слова, а та, подавив смешок, обратилась к девушке елейным голосом:

— Ты мужчинам-то не верь, дочка, меня слушай да денежки копи. Вот, посмотри-ка, сколько он там оставил.

— Ах ты проклятая! Демоница! — неистово накинулась на нее Рама. — Моего ребенка погубила, мою жизнь загубила!

Старуха в ужасе попятилась и, поскользнувшись, упала. Рама кинулась в комнату, схватила с тумбочки большой кошелек. Одно его отделение было туго набито банкнотами; в другом лежала фотокарточка Джаганнатхама. Крепко сжимая кошелек, Рама выбежала на улицу. Она скользила по грязи, падала в колдобины, поднималась… И одежда и лицо ее были в грязи, коса расплелась, но она продолжала бежать, спотыкаясь, не обращая внимания на проливной дождь.

Наконец показалась станция. Поезд только что прибыл. Рама мчалась по платформе, расталкивая вышедших из поезда пассажиров.

— Бабу, вот кошелек! — закричала она, увидев в окне Джаганнатхама.

Пассажиры удивленно переглядывались. Оттолкнув контролера, Рама вскочила в вагон, подбежала к Джаганнатхаму и сунула ему в руку кошелек. Раздался гудок, контролер вытолкнул Раму из вагона. Поезд тронулся. Выглянувший из окна Джаганнатхам увидел бегущую рядом с вагоном Раму в грязной, промокшей одежде, она протягивала к нему руки. Вскоре она исчезла из виду. Джаганнатхам машинально открыл кошелек. Все деньги были целы, его фотография исчезла.

Перевод З. Петруничевой.

Боммиреддипалли Сурья Рао

СЛАБЫЕ НЕРВЫ

Вирая был известен как сильнейший борец округа. Молодежь боготворила его, дети, захлебываясь, рассказывали истории о его подвигах на арене. Слава Вираи способствовала популярности Дома физической культуры в этой деревне. Там висел его портрет, написанный масляными красками: могучие плечи, мускулистые руки, бритая голова с рубцом над правым ухом, на шее — амулет с изображением Ханумана, покровителя борцов.

В это утро Вирая, как всегда, с удовольствием разглядывал свой портрет, жуя сладкую лимонную пастилку. Он каждый день являлся в Дом физической культуры, где проводил тренировки. Но сегодня он пришел раньше и оставил записку, что тренировки не будет. Помолившись перед изображением Ханумана, Вирая вышел на улицу и направился к пруду. В то время как он совершал утреннее омовение, женщины, стиравшие белье, поглядывали на него и исподтишка посмеивались.

— Куда собрался спозаранку, Вирая? — крикнула самая смелая.

— В город на ярмарку иду с Венкаей… — отозвался Вирая.

— Подумать только, такой человек находит время по ярмаркам шататься, — съязвила молоденькая девушка.

— Эй ты, нечего язык распускать, — взревел Вирая и наподдал ногой ее кувшин, который скатился по ступенькам в воду. Довольный своей местью, Вирая захохотал.

— Не стыдно тебе?! — вскричала девушка.

— Да и вообще-то неприлично торчать тут среди женщин, — вмешалась ее соседка, Красивая девушка с большими глазами.

Вирая, стоя на берегу, огляделся кругом. Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь листву деревьев, отражались в неподвижной воде. Время от времени ее зеркальную поверхность разрезали смуглые тела мальчишек, плывших за белыми и розоватыми водяными лилиями, которые росли посредине пруда. Вирая направился в город.

Вирая и Венкая были как будто бы совсем не под стать друг другу, хотя и сдружились. Вирая был настоящий богатырь с круглыми бицепсами, а Венкая — тощий, как щепка, и слабый на вид. Вирая был туповат и медлителен, Венкая же смышлен и подвижен. Друзья встретились в городе на утреннем концерте, где Венкая играл на барабане, а Вирая пел. Потом они целый день бродили по шумной ярмарке и наслаждались, как дети. Часов в десять вечера они отправились домой. Пройдя несколько миль, Венкая так устал, что присел на ступеньках какого-то разрушенного храма. Вирая стал насмехаться над приятелем.

— По-твоему, все люди должны быть силачами, как ты?! — раздраженно откликнулся Венкая.

Они закурили, Венкая прислонился к колонне и задремал. Огоньки сигарет плавали в густой черноте ночи. Кругом — ни души. В кустах стрекотали цикады, вдали смутно виднелись какие-то мерцающие огни. Вирае стало не по себе, он разбудил заснувшего приятеля.

— Ну что, пойдем дальше? — пробормотал Венкая.

— Я пить хочу, — отозвался Вирая, — где тут вода поблизости?

— За храмом колодец, там и ведро есть, — ответил Венкая, потягиваясь.

Вирая нашел колодец и ведро. За колодцем деревьев не было, небо нависало над плоской голой равниной, как черная простыня с белыми дырками звезд. Деревья пальмовой рощи казались издали взлохмаченными демонами. Стрекотание цикад оглушало Вираю. Вдруг он увидел на некотором расстоянии от себя блуждающий огонек и рядом — силуэт женщины в белом. «Мне это только показалось…» — успокаивал он себя. Пронзительно вскрикнула птица. Что-то коснулось ног Вираи.

— Кто это? — завопил Вирая. Он зажег спичку и увидел белку, скачущую по земле. Позабыв о жажде, Вирая вернулся к храму.

— Чего ты там орал? — спросил его Венкая.

— Да ничего, белка прыгнула мне на ногу в темноте…

— Ах ты трусишка! — громко расхохотался Венкая. Его смех оскорбил Вираю. Видно, силач не должен показывать своей слабости. — Ну ты, заткнись, — проворчал он, и приятели двинулись в путь.

Через несколько минут Вирая, забыв о своей обиде, заметил:

— Ты славно вздремнул…

— Да нет, только глаза закрыл — и тут же проснулся. Тьфу ты, как темно-то…

Вирая оглянулся, за храмом продолжал мерцать огонек.

— Что это за огонь? — спросил он Венкаю.

— Там кладбище и площадка для сжигания трупов. Какой-нибудь мертвец догорает…

— Да, это так, погребальный костер долго горит, — заметил Вирая. Венкая уловил дрожь в его голосе. Он никогда не думал, что прославленный борец труслив. Ему захотелось посмеяться над приятелем. Забавно будет посмотреть, как дрожит от страха этот силач, который на арене тигром кидается на противника.

— Ты не был ночью около этого кладбища? — коварно спросил он. — Говорят, не стоит ходить через пальмовую рощу… Помнишь, дочь купца погибла во время пожара? Ходят слухи, что ее призрак хватает людей за одежду в этой роще, тянет и не отпускает…

При свете луны Венкая разглядел, что лицо Вираи исказилось от страха.

— А как он выглядит, этот призрак? — спросил борец дрожащим голосом.

— О, ты не представляешь, как ужасно! — начал бурно фантазировать Венкая. — Лицо темное, словно из черного камня, изо рта торчат клыки… В белой одежде… Великанша — ноги как пальмы, руки как ветви баньяна. То смеется жутким смехом, то рыдает…

Венкая уже не знал, что бы еще придумать пострашнее.

— Но… она не нападает на людей?

Венкая с трудом подавил довольный смешок — ему все-таки удалось напугать богатыря.

— Нет… — сказал он нарочито неуверенным голосом. — Если ты закроешь глаза и будешь молиться Хануману, она не тронет тебя, исчезнет. Но если ты покажешь страх, она схватит тебя и задушит.

В темноте залаяли собаки — приятели были уже в своей деревне. Венкая пожелал Вирае спокойной ночи и вошел в дом; Вирая жил дальше.

На другой день вся деревня потешалась над силачом. Венкая рассказал, как тот испугался на кладбище, и односельчане, встречая Вираю, смеялись ему в лицо.

— Этот доходяга Венкая оказался храбрее тебя, не испугался привидения!

Даже мальчишки и женщины издевались над Вираей. Он решил потребовать Венкаю к ответу и отправился его разыскивать. Тот сидел под деревом на главной улице деревни, беседуя с односельчанами.

— Ты распускаешь слухи, что я струсил около кладбища…

— Никаких слухов я не распускаю, — запротестовал Венкая. — Рассказал двум-трем приятелям, как мы с тобой шли с ярмарки.

— Нет, ты меня оболгал. Будто бы я испугался, когда белка мне на ногу прыгнула… Да кто тебе поверит? — Вирая обернулся к слушателям. — Посмотрите на него и на меня! Кто скажет, что я — трус, а этот ощипанный цыпленок — храбрец?

— Вовсе я не лгал, ты действительно струсил! А я храбрее тебя, хоть ты и богатырь.

Окружающие попытались умиротворить бывших друзей, опасаясь настоящей драки. Венкая, при своем неукротимом характере, ни за что не уступит в споре, а силач Вирая может его изувечить.

Уязвленный Вирая бросил вызов противнику:

— Ну, так докажи свою храбрость! Как ты это сделаешь?

— Мне и доказывать нечего! Разве это я дрожал как лист сегодня ночью? Пойми, что сила и нервы — это разные вещи! — разъяренно вскричал Венкая.

— Ну, давай спорить, что ты струсишь, а не я! Ставлю сто рупий!

— Ладно, — согласился Венкая. — Только, чур, не отступать!

Они договорились, что каждый в отдельности отправится глубокой ночью на кладбище и вобьет толстый гвоздь в землю на месте сожжения трупов. Это будет служить доказательством, что он действительно там побывал. Вся деревня оживленно обсуждала, кто выиграет пари, а кто струсит. Одни ставили на Вираю, другие — на Венкаю. Испытание было назначено на следующую ночь. Остаток дня Вирая провел в тревоге. Он никогда так не волновался, даже накануне встреч с самыми сильными борцами. Он сам не понимал причин своего страха; несколько раз дошел до кладбища, пересек площадку для сжигания трупов и как будто бы убедился, что ничего страшного ему не грозит, но тревога не оставляла его.

Возбужденные сельчане собрались ночью около разрушенного храма, чтобы быть свидетелями пари. По жребию выпало первым идти Венкае.

Это была ночь новолуния; непроглядная тьма окутывала землю, даже звезды не мерцали на небе. Ветер утих, не шевелился ни один лист на деревьях. Вирая сидел неподвижно, обхватив колени руками.

Венкая взял толстый гвоздь и молоток и решительно направился к кладбищу. За ним, в некотором отдалении, следовали двое односельчан. Венкая вернулся через десять минут, и свидетели подтвердили, что он вбил гвоздь на указанном месте.

Настала очередь Вираи. Он встал и, осторожно шагая, углубился во тьму с молотком в правой руке и гвоздем в левой. Его рубашка белела перед спутниками, которые шли на довольно большом расстоянии от Вираи, потому что один из них сразу споткнулся, упал и ушиб ногу. Вирая почувствовал, как ноги его отяжелели, а тело охватила дрожь. Ему чудились какие-то неясные звуки в темноте. Вдруг ему показалось, что в пальмовой роще мерцает огонек. Он сжал амулет с изображением Ханумана и забормотал молитвы. Каждый шаг давался все тяжелее. Но вот назначенное место. Воткнув гвоздь в землю, он с трудом поднял молоток. Внезапная слабость, дрожь, тошнота… Наконец со вздохом облегчения Вирая кончил работу и повернулся, чтобы идти обратно. В эту минуту что-то потянуло его за дхоти. Послышался звук, похожий на грубый смех. Вирая сделал еще шаг и почувствовал, что дхоти затрещало, кто-то не пускает его. Двое крестьян, шедших за Вираей, услышали пронзительный крик и побежали назад. Полчаса они ждали его у храма вместе с остальными, потом направились к площадке для кремации, освещая себе путь факелами. Они увидели Вираю, распростертого на земле; его дхоти зацепилось за вбитый им же гвоздь. Прославленный борец был бездыханен.

Перевод З. Петруничевой.

С. Рамачандра Редди

ГОРЕ ВДОВЦА

Грузовик остановился около маленького рынка при чайной плантации. Рынок — всего четыре лавки, стоявшие впритык одна к другой.

Гопала Четтияр выпрыгнул из кабины грузовика с веселой улыбкой. Приезд Четтияра — значительное событие не только для торговцев, которые пополняли свои запасы, но и для мальчишек на побегушках, продавцов и носильщиков, которые получали возможность немного заработать, да и сигареты Четтияр всегда привозил. Вот и сейчас он достал из кабины целый блок. Сигареты быстро расхватали; кто-то попросил Четтияра прикурить, и он с шутливым возгласом: «Тебе еще огня надо?» — бросил коробок спичек.

— Ну, а теперь принимайтесь за работу, лежебоки, — громко крикнул он, — разгружайте и распаковывайте, да поживей!

Несколько человек бросились к грузовику и откинули брезент, которым был покрыт груз. Четтияр закурил и постоял немного, глядя на грузчиков. Как всегда, одет он был нарядно — в белое шелковое дхоти и длинную шелковую куртку, шитый золотом шарф перекинут через плечо. Бросив сигарету, он направился к лавке своего друга Велю Пиллая.

Когда он проходил мимо чайной лавки Мунусами Гоундара, тот приветствовал его, подняв сложенные ладони. Четтияр удивился такой подчеркнутой почтительности — это было не в характере Гоундара. Наверное, хочет попросить отсрочки платежа.

— Если вы не торопитесь, зайдите выпить чашечку чая, — вкрадчивым тоном произнес лавочник.

— Никаких отсрочек сегодня не будет, мне деньги нужны, — резко ответил Четтияр, хотя просьба осталась невысказанной.

На самом деле Четтияр вовсе не был так груб и упрям, как иногда стремился показать. Этого добродушного весельчака лавочники любили за жизнерадостность и покладистый характер. Он нисколько не походил на Шейлока. Приезжая каждую неделю на чайную плантацию, затерявшуюся среди холмов Аннаймалаи, Четтияр привозил все необходимое, от овощей до бакалейных товаров. И не всегда требовал немедленной уплаты, отдавал товар в рассрочку, если его просили.

— Я всегда плачу в срок, — заявил Четтияру Гоундар.

Четтияр заметил с иронией:

— Да неужели? — и добавил с еще большим сарказмом: — Ну что ж, докажите это.

— Зайдите все-таки ко мне на чашку чая, — повторил Гоундар.

Четтияр снова удивился, вспомнив о всем известной скупости лавочника. Если он не нуждается в отсрочке платежа, тогда, наверное, хочет заручиться поддержкой Четтияра и перехватить впоследствии выгодное дело Велю Пиллая, самого преуспевающего из лавочников чайной плантации.

— Не беспокойтесь, — ответил Четтияр. — Вы ведь знаете, я всегда останавливаюсь у Велю Пиллая.

— Сегодня я хотел бы принять и угостить вас. — Гоундар немного помолчал. — Сендамарай умерла…

— Как? Но я же видел ее на прошлой неделе!

— Она умерла на другой день после вашего отъезда.

— Я сейчас же иду к Велю Пиллаю!

— Его нет дома. Со дня ее похорон он не выходит из храма Ганапати. Это был тяжелый удар для него.

Четтияру стало понятно поведение лавочника. Велю Пиллай и Гоундар — два основных соперника в округе. У Гоундара была чайная и продовольственная лавка. Но торговля Велю Пиллая, известного своей честностью, шла успешнее, особенно последние три года, когда ему начал покровительствовать Четтияр. Теперь Гоундар хотел извлечь выгоду из беды, свалившейся на конкурента.

Четтияр быстро прошел к лавке Велю Пиллая. Продавцы играли в шахматы на крыльце, а дверь была заперта. Рассерженный Четтияр приказал открыть лавку. Товары лежали в беспорядке, овощи и зелень подгнили. Видя недовольство Четтияра, один из продавцов объяснил, что хозяин запретил сегодня торговать.

— Как он? — спросил Четтияр.

— Ничего не ест, все дела забросил… С утра до вечера в храме.

Четтияр отправился в храм, все продавцы и рассыльные из лавки Велю Пиллая последовали за ним.

— После постройки этого храма Велю Пиллай и пошел в гору, — заметил один из них по дороге.

— А Сендамарай? Разве не она принесла старику удачу? — возразил другой.

Четтияр вспомнил историю жизни Пиллая, которую тот сам рассказал ему. Велю Пиллай был простым кули на этой чайной плантации. После стычки с подрядчиком он лишился места. Безвыходное положение пробудило в нем энергию, он всеми правдами и неправдами раздобыл денег и начал торговлю. Кули поддержали его, и вскоре Пиллай открыл на рынке свою лавку и стал конкурентом Гоундару. Он женился и на деньги жены построил дом.

Добившись такого успеха, Пиллай стал думать, как возблагодарить богов. Он решил построить храм Ганапати, богу мудрости и покровителю торговли. Паваналь, жена Пиллая, была против этого плана, осуществление которого потребовало бы уйму денег. Она яростно спорила с мужем и два раза уезжала в родительский дом. Вернувшись, она продолжала непрерывно ссориться с Пиллаем и даже перестала ему готовить.

Несмотря на то что Пиллай выгадывал каждую пайсу для своей заветной цели, нужной суммы не набралось. Пиллай мысленно представлял будущий храм до малейших деталей. Он всем рассказывал, что там будут статуя Ганапати и колонна с надписью «Учреждено Велю Пиллаем» и датой. В день открытия храма должно было состояться угощение брахманов и бедняков. Чтобы сократить расходы, Пиллай решил украсть изображение божества в каком-нибудь покинутом храме, но все равно требовалось еще не менее полторы тысячи рупий. Столько денег у Пиллая не набралось, но у жены были дорогие украшения.

Пиллай решил обмануть жену. Однажды она получила письмо якобы от ее отца, в котором тот просил одолжить ему две тысячи рупий для покупки земли. Пиллая не мучили угрызения совести — он считал, что высокая цель оправдывает его поступок. Когда Паваналь заговорила с ним о мнимой просьбе отца, Пиллай прикинулся недовольным. Паваналь с трудом уговорила его заложить драгоценности.

Пиллай уверил ее, что деньги тестю посланы. Теперь ему оставалось только раздобыть каменного идола. С помощью трех преданных друзей он выкрал статую из покинутого храма. Все сошло благополучно, но на дороге кто-то закричал: «Воры!» — и погнался за ними. Друзья разбежались кто куда. Задыхаясь, Пиллай втащил каменного идола в какую-то хижину. Преследователь не заметил этого и пробежал дальше. Хижина как будто бы была пуста, но когда Пиллай зажег спичку, он увидел чью-то тень в углу.

— Кто там? — раздался женский голос. Страха в нем не слышалось.

— Тише, — зашептал Пиллай и зажег еще спичку, — у вас есть лампа?

— Нету.

— Вы одна тут?

— Да.

Он попросил разрешения остаться в хижине до утра. Она позволила. Потом Пиллай стал регулярно навещать Сендамарай, каждую неделю ходил к ней в Понналур.

Паваналь скоро узнала, что муж обманул ее в истории с драгоценностями. Она так бушевала, что Пиллай предпочел убраться из дому и провел неделю у Сендамарай. Вернувшись, он обнаружил, что жена уехала, забрав все деньги и утварь из дома и товары из лавки. Тем не менее Пиллай был на вершине блаженства.

Четтияр вспомнил, как приезжал в дом Пиллая, когда там уже поселилась Сендамарай. Он любовался ее улыбкой, приветливым и учтивым обращением с покупателями. Даже старикам приятно было получить пачку сигарет из ее рук.

Узнав о Сендамарай, Паваналь явилась в деревню со своим отцом и обратилась с жалобой в панчаят. Однако решение было вынесено в пользу Пиллая, поскольку жена уехала в его отсутствие и увезла столько вещей, что не могло быть и речи о компенсации.

Четтияр снова вспомнил Сендамарай, ее радостную улыбку, крепкие груди, приподнимавшие блузку, страстные объятия… Он тряхнул головой — разве можно так думать о мертвой!

Продавцы продолжали толковать о Пиллае и Сендамарай.

— Пиллай от нее без ума был… В городе разное говорили, но он и слышать ничего не хотел!

— Ну, что бы там ни говорили, а она принесла ему удачу.

Да, Сендамарай его порядком дурачила, подумал Четтияр.

В это время они подошли к храму. Четтияр увидел Пиллая, небритого, с опухшими глазами. Четтияр обернулся к своим спутникам:

— Вы не входите, я сам с ним поговорю. Оставшись наедине с Четтияром, Велю Пиллай залился слезами. Четтияр пытался его утешить.

— Вы же мужчина. Возьмите себя в руки!

— Не могу я жить без нее. Лучше бы мне умереть… Она была такая хорошая…

Голос Пиллая прервался. Четтияр почувствовал, что именно сейчас он мог бы развеять горе вдовца своими разоблачениями.

— Если бы вы знали… — начал он.

— Я и так знаю, что все сплетничали о ней без устали и вас настроили против нее, наверно… Все это враки!

— Да разве…

— Я знаю, о ней говорили, что она мне изменяла. Скажите честно, вы этому верили? Могли вы поверить такой гнусной лжи?

— Нет, — неожиданно для себя сказал Четтияр.

— Все, кто так о ней говорил, негодяи! — страстно воскликнул Пиллай. — Я был счастлив с ней… А если она и изменяла мне, какое дело этим людишкам? Они просто завидовали, что у такого старика, как я, жена молода и красива…

А может быть, он не так наивен, как я думал… Да и к чему теперь эти разоблачения? — размышлял Четтияр. Она сделала его счастливым, и он будет вспоминать о ней с благодарностью.

— Пойдемте домой, Пиллай, я голоден, — сказал Четтияр.

Они вышли из храма и направились к рынку.

Перевод З. Петруничевой.

Кешав Гопал

ТУЛИКА

В воскресенье с самого утра настроение у меня было унылым, как пасмурное небо. В полдень я перекусил и хотел вздремнуть, но заснуть не смог. Встал, решил порисовать, но ничего не выходило. Словно воду в пустыне искал. Вот так иногда почему-то мысли мои спутываются в клубок, и я не могу работать. Сколько раз я гадал, чем это вызвано, но так и не понял.

Я промучился весь день.

Вечером я переоделся и вышел на улицу. Выпил кофе в ближайшем кафе и отправился на пляж. Автобуса прождал целых полчаса.

Воскресный пляж — зрелище, похожее на праздничное гуляние. Какое разнообразие красок, нарядов! Здесь можно встретить людей всех национальностей. По песчаному берегу парами прогуливаются мужчины и женщины. На некоторых из них приятно взглянуть, вид других вызывает отвращение, а иных — чувство досады.

Я нашел уединенное место, лег на песок и закурил.

С моря дул прохладный ветерок, и красиво вспенившиеся волны плавно подкатывали к берегу, устало обнимая песок. Ребятишки строили из песка домики, весело прыгали по воде.

Небо меняло цвета, будто каждое мгновение примеряло новое сари. И я чувствовал, как угасшее вдохновение вновь рождается во мне. Вероятно, любого художника волнует море.

Как необыкновенно светит луна! Кружево сияющих звезд… Шум воли… Гудок парохода вдали… Маленькие рыбацкие лодки… Темное небо, у горизонта сливающееся с морем… Я задумался.

Путями моей памяти странствовали художники. Гоген, Ван Гог, Мане, Руссо, Репин, Пикассо, Равиварма, Дамерла Рамарао, Венкатрао[85] — все они посвятили свою жизнь искусству. Мне вспоминались их трудности, их лишения.

Я думал, что человек, который не в силах переносить удары судьбы, не может стать настоящим художником. Художник не смеет жить спокойно. Он должен непрерывно трудиться ради единственной цели — достижения высочайших вершин творчества.

На пляже в это время проходил митинг. Собралась толпа, и какой-то деятель с высоких подмостков бросал в простодушных людей слова:

Голод… Бедность… Болезни… Планы… Фабрики… Безработица… Проституция… Планирование семьи… Фальшивыми нотами вторгались они в гул моря. Время от времени люди аплодировали. Народ верит красноречию политических деятелей, хотя их обещания часто остаются пустыми фразами.

Не знаю, сколько времени я просидел на пляже.

Полез в карман — пачка от сигарет пуста. Взглянул на часы — без четверти одиннадцать.

Стало безлюдно. По небу плывут густые облака, тускло светит луна.

Я поднялся и медленно пошел по пляжу.

Разноцветные огни набережной ослепляли своим блеском. Огнями, как москитной сеткой, был покрыт весь город. Я шел, заслонив глаза рукой.

Невдалеке, у рыбацкой лодки, мелькнула тень. Как только лодка осталась позади, я услышал, что кто-то движется за мной.

Звон металлических украшений… шелест сари… позвякивание стеклянных браслетов… легкий запах жасмина…

С моря подул пронизывающий ветер.

Я оглянулся, но никого не увидел. А шаги послышались опять. Вскоре я ощутил чье-то горячее дыхание.

Обернувшись снова, я услышал тихий смешок. Потом разглядел девушку. Незнакомка кокетливо улыбалась.

Не обратив на нее внимания, я двинулся дальше.

Вдруг на мое плечо опустилась рука. Мурашки пробежали у меня по телу при этом прикосновении. Я замер.

С улицы доносился шум автомобилей.

Теперь девушка стояла передо мной, повернувшись спиной к морю.

— Пойдешь? — тихо проговорила она.

Меня будто молнией ударило.

Я слышал, как об этом рассказывали, даже читал в книгах, но ничего подобного со мной еще не случалось. Я растерялся. В сумрачном лунном свете отчетливо вырисовывались линии ее стройного тела. Голос показался мне приятным.

Она опустила ресницы.

Так это, оказывается, проститутка! И она шла за мной! Я ругал себя за то, что засиделся на пляже допоздна.

Не отвечая, я отодвинулся от нее. Рука снова легла мне на плечо.

И тут я принял решение.

— Сколько? — спросил я.

В нашей стране мало что продается по твердым ценам. Даже за сигареты иногда платишь больше, чем обычно. Например, в некоторых кинотеатрах во время перерыва сигареты продаются по более высоким ценам. И курильщикам ничего другого не остается, как покупать. На рынке вещь, за которую просят шестьдесят рупий, можно выторговать за шесть.

Я ненавижу торговаться, но что поделаешь… Если не поторгуешься, то и рикше вдвойне заплатишь. В наши дни без этого не обходится ни купля, ни продажа.

— А сколько дадите?

— Я хочу услышать твою цену.

Мы говорили по-тамильски.

— За всю ночь — десять рупий, до конца последнего сеанса кино — пять.

Так в нескольких словах она оценила свою плоть и кровь, свою юность и то наслаждение, которое она дает мужчинам.

Красота в нашей стране совсем не ценится. Красота стоит так дешево, что ее выгодно экспортировать за границу; ею торгуют, как всем прочим.

Я облегченно вздохнул — дело улажено, и торговаться не пришлось.

Я сказал, что пойдем ко мне. Девушка кивнула.

Задумавшись, я шел впереди, она следом.

Выйдя на набережную, мы быстро поймали такси, сели рядом на заднее сиденье. Она опустила голову.

— Джорджтаун, — сказал я водителю.

От света уличных фонарей на наших лицах возникали причудливые тени. Я незаметно взглянул на девушку. Какое простодушие, какая печаль в ее глазах…

Внезапно я вспомнил, что давно не ел, и ощутил страшный голод. Я попросил остановить машину на площади Минт.

Я подумал, что неплохо было бы зайти в кафе. Девушка, видно, тоже давно не ела.

Башенные часы на площади Минт показывали около двенадцати, и в кафе было почти пусто.

Мы сели в уголке. Я заказал два омлета и чапати[86].

В течение десяти минут, пока не принесли заказ, я не знал, как себя вести. Решил отпустить такси, позвал шофера и расплатился.

Потом я стал рассматривать девушку. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. С голода она взялась за это или ее развратили? Казалось, чья-то злая рука с ненавистью смяла эту только что раскрывшуюся розу.

Правильные черты лица, блестящие вьющиеся волосы, слегка припухлые губы…

Официант прервал мои размышления. Лишь только девушке подали тарелку, она с жадностью стала запихивать в рот еду. Два человека, сидевшие за соседним столиком, уставились на нас. Мне стало неловко, я разозлился. Отвратительно было смотреть, как она ест. Но голод не знает стыда. Когда же она ела в последний раз? В одно мгновение тарелка ее опустела. Как этим женщинам удается, спрятав голод в желудке, дарить другим счастье — непонятно.

Когда мы пили чай, девушка благодарно взглянула на меня. В ней появилось какое-то изящество. На пляже она положила руку мне на плечо, но в остальном вела себя пристойно. Простодушное существо! — подумал я и тут же возразил себе: — Вздор, все это игра.

С такого сорта женщинами надо держать ухо востро. Чуть зазеваешься — они уже кишки пересчитать тебе норовят. Интересно, скольких мужчин она знала?

Я расплатился, купил сигареты, и мы вышли. Жилье мое находилось в полумиле от кафе, в переулке рядом с полицейским участком у базара Севен Хиллз.

По обеим сторонам дороги на бамбуковых подстилках, а то и просто на земле лежали полуголые мужчины, женщины, дети. Раздавался храп.

От объедков и грязи, скопившейся в сточных канавах, поднимался смрад. Я шел, стараясь сдерживать дыхание. Девушка зажала нос.

Вдохновенно выводили свою песню москиты. Громко взвизгнул щенок, попавшийся нам под ноги.

Грудной младенец сосал полуобнаженную грудь матери, лежавшей прямо на земле под уличным фонарем. Рядом бродила свинья, кто-то глухо стонал во сне. Казалось, что конца этой улице не будет.

Наверное, девушка раздумывала о том, кто я такой, чем занимаюсь, какое у меня положение в обществе. Наконец мы подошли к многоквартирному дому, где жили люди среднего достатка.

В подъезде на матрасе тяжело дышал и кашлял старик. Мы поднимались по деревянной лестнице. «Смотри под ноги!» — сказал я. Она осторожно ставила ногу на каждую ступеньку.

Я вошел в комнату, зажег свет. Крысы, снующие в темноте, сразу разбежались, как войско, проигравшее битву.

— Кофе выпьешь? — спросил я.

— Нет, спасибо.

Я разложил валявшиеся в беспорядке на столе кисти и краски, и мне показалось, что эти предметы вызвали у нее удивление.

Натянув холст на подрамник и закончив приготовления, я повернулся к девушке:

— Послушай, я еще не сказал, зачем привел тебя сюда. Ты будешь мне позировать.

По ее взгляду не было ясно, поняла ли она.

— Сними одежду и делай, что я скажу. Я буду смотреть на тебя и рисовать. Поняла?

Она убрала волосы со лба.

— Стесняться тут нечего. Ты делаешь это ради искусства. Если все женщины будут стесняться, ни один художник в мире не добьется ни славы, ни известности.

Она молча разделась. Спокойно, неторопливо, без тени смущения сняла с себя одежду. Стояла, опустив голову и глядя себе под ноги. Похоже, все это было ей в диковинку.

Я объяснил, в какой позе и где она должна встать, как повернуть голову, как держать руки.

Неожиданно для меня она сразу понимала все, что я говорил, быстро исполняя каждое мое указание. Я сказал, что надо стоять неподвижно. Она кивнула.

Передо мной стояла совсем юная девушка, удивительно стройная и грациозная. Изящные изгибы тела. Черный водопад волос, спускающийся в затененную ложбинку под шеей. Тонкая талия. Высокая грудь. Нежная кожа цвета листьев бетеля. Широкие бедра. Ясные глаза. Длинные ресницы. Тонкий прямой нос… Она стояла как лоза и походила на прекрасную статую, изваянную величайшим на земле скульптором.

Любой художник был бы взволнован, увидев ее красоту.

Я остановился перед холстом и не мигая смотрел на нее. Счастье переполнило меня. Проснулось вдохновение, замысел обретал отчетливые очертания. Я быстро сделал набросок, смешал краски на палитре. Судьба не обошла меня своей милостью! Кисть заскользила по холсту. Холст ожил. Я погрузился в работу.

Между тем в голове моей роились мысли. Почему так неудачно сложилась жизнь у этой необыкновенно красивой девушки? Как случилось, что ей пришлось торговать своей красотой? Но эти размышления мешали мне сосредоточиться, и я постарался отогнать их. Зачем мне знать это? Какое мне до нее дело?

Сколько она стояла, а я писал, теперь сказать не берусь.

Неожиданно в комнату ворвался холодный ветер, захлопали створки окна, на нас полетели брызги. Я подошел к окну и закрыл его. Погас свет, и мы очутились в полной темноте. Я достал из ящика стола свечу и зажег ее.

При мягком свете она внезапно вновь возникла передо мной, и, потрясенный, я опустился на стул.

Поднявшись, я обошел ее со всех сторон. Девушка стояла как каменная статуэтка. Это было удивительно. Невозможно простоять долгое время не двигаясь, если нет привычки.

Мне казалось, будто я нашел дорогой алмаз.

Я взял ее лицо в ладони и поцеловал. И тут же устыдился, словно совершил что-то недозволенное.

— Все, — сказал я.

— Можно одеваться? — спросила она.

— Да-да. Вы… такая замечательная девушка.

Одежда закрыла ее тело, и снова она сделалась обыкновенной. Странно, подумал я, что такая красота теряется в этих одеждах.

Я посмотрел на часы — половина пятого. Ого! Здорово поработал!

Как в жизнь приходит радость — внезапно, — зажегся свет.

Она подошла к картине и стала внимательно рассматривать ее. Отошла, снова приблизилась. Вздохнула и повернулась ко мне. Я указал на стул, предлагая ей сесть.

Мы сидели и смотрели друг на друга. На улице лил дождь. Временами вспышки молний озаряли ее лицо. Наконец она встала, поправила край сари.

— Ну, до свидания!

Я достал кошелек — две бумажки по пять рупий, одна десятирупиевая и немного мелочи.

Как будто вспомнив что-то, она спросила:

— Можно мне посмотреть другие ваши картины?

Теперь она говорила на телугу.

Я достал картины и подал ей. Она внимательно рассматривала каждую. Я опешил — девушка интересуется моими картинами.

— Вы хорошо пишете. Вы станете большим художником!

Я вложил ей в руку двадцать рупий.

— Больше у меня нет.

— Спасибо. Вы и так много дали.

Я не мог произнести ни слова.

— До свидания. — На прощание она сложила ладони.

Дождь все усиливался.

— Подожди хоть, пока ливень прекратится, — наконец нашел я слова.

— Ничего. Вы очень помогли мне. Не знаю, как и отблагодарить вас.

— О чем ты говоришь? Я же не просто так дал тебе деньги.

— У меня брат уже неделю болен. Денег на лекарство нет. Мама совсем измучилась. До свидания.

Она открыла дверь.

И тут я вспомнил, что так ничего и не узнал о ней.

— Подожди! Она остановилась.

— Я даже не знаю, как тебя зовут…

— Да зачем вам знать мое имя?.. Впрочем, меня зовут Тулика[87], — тихо произнесла она.

— Ту-ли-ка! Какое красивое имя! И очень подходит тебе. Твои родители выбрали удачное имя. Мне кажется, ты образованная девушка. Я хочу спросить тебя… Только не обижайся…

— Спрашивайте, — безразлично проговорила она.

— Почему ты занимаешься этим? — прямо спросил я.

— Жизнь заставляет.

— У тебя нет отца?

— Он умер шесть лет назад.

На глаза ее навернулись слезы.

— Теперь у меня нет выбора. Несколько лет мы брали в долг, а потом я вынуждена была решиться на это.

— А мать твоя знает?..

Тулика засмеялась.

Я вздрогнул.

Страдание, ненависть к людям, желание отомстить, зависть — были в этом смехе.

— Знает… С ее ведома…

— После смерти отца у вас ничего не осталось? Чем он занимался?

— Как не осталось? Осталась слава, известность. Но ими, к сожалению, сыт не будешь.

— Не понимаю.

— Его картины и эскизы пылятся у нас дома.

— Так что, твой отец был художником?

— Да. И очень известным. Я дочь покойного Вишванатха, создателя школы живописи.

— Вишванатх, Вишванатх! — вскричал я.

Великий художник, основатель нового направления в живописи, руководитель художественной школы. Скольким бедным студентам он помог! Когда он умер, почитатели искусства рыдали, газеты кричали на весь мир о великой утрате. А вот его дочери приходится торговать собою! Он преданно служил своему искусству, а его семья докатилась до полной нищеты и не имеет денег даже на хлеб.

Я был потрясен до глубины души. Возмущение кипело во мне.

Ливень все усиливался.

Раздался гром, а мне в нем слышался пронзительный, отчаянный крик девушки, боровшейся из последних сил и все-таки не сумевшей устоять против натиска жизни.

Вспышка молнии озарила небо. Молния ударила в сердце земли.

— Нет, я не буду жертвовать своей жизнью ради такого искусства! — закричал я и в ярости разбросал холсты, кисти, краски, мольберт. — Я не буду служить такому искусству! — Я схватил нож и уже готов был искромсать холст, над которым совсем недавно так вдохновенно трудился.

Тулика подбежала и схватила меня за руку.

— Успокойтесь. Вы неправы. Искусство здесь ни при чем. Это люди виноваты в том, что наша жизнь такова.

Я с удивлением слушал ее.

— Прошло время, когда люди довольствовались созерцанием картин, изображающих обнаженных женщин. Мама говорит, что я — живое прекрасное творение моего отца, именно поэтому ценюсь сейчас дороже его картин. Если своим искусством вы будете служить народу, а не прислуживать богатым, то станете настоящим художником.

Лишь в этот момент я понял, как глуп и ограничен я был до сих пор. Мне хотелось биться головой о стенку.

Но Тулика положила мою голову себе на колени.

Перевод О. Баранниковой.

Содум Джаярам

ОСЛУШНИК

Никто не думал, что Нагабхушан вдруг отважится на такое. Непутевым прослыть легко, а вот чтобы о тебе благая молва шла — это не просто. До сих пор он всегда поступал как положено, хоть бы раз что дурное сотворил.

Когда Бхушану было пять лет, отец сунул ему в руки грифельную доску и мелок[88] для письма и сказал: «Давай, сынок, иди в школу». Бхушан кивнул согласно, взял доску и мелок и пошел в школу. Уроков он не пропускал, кроме как по болезни. Учился прилежно, с озорниками не водился, окурков не подбирал, не проказничал. Учителя хвалили его, в деревне все ставили в пример своим детям. Каждый год он переходил в следующий класс с прекрасными отметками. Но ученье его закончилось пятым классом. Если бы ему позволили учиться дальше, он, пожалуй, смог бы стать и магистром наук. Но у него на роду не это было написано. Написано было добывать себе хлеб насущный, погоняя быков в поле. Варадайе, его отцу, и в голову не пришло учить сына дальше. Самому же Бхушану учиться хотелось. Сдав экзамены за пятый класс, он сказал отцу:

— Поступлю в среднюю школу.

— Нечего! — ответил отец. — Годов мне все больше и больше становится. Я не управлюсь без тебя с хозяйством! Да и живем в достатке — зачем учиться-то?

Это правда. Бхушан — младший в семье; кроме него, еще четверо дочерей. От дочерей отцу какая помощь? Вот Варадайе и не хотелось, чтобы Нагабхушан продолжал ученье.

Услышав ответ отца, Нагабхушан погоревал, наверное, но об учебе больше не заикался.

С того самого дня он знай гнул спину. Делал все — и большую работу, и малую. Даже повзрослев и став настоящим землепашцем, он самовольно ни за что не брался. Дело отца — распоряжаться, дело Нагабхушана — указания выполнять. Поле надо вспахать — он пашет, урожай убирать — он убирает. Не то чтоб он не знал, когда и какую работу по хозяйству следует выполнять. По правде говоря, знал лучше, чем отец. Но слово отца для него было законом.

Он был убежден: что бы ни сказали старшие, как бы они ни поступили — все только на пользу молодым. Поэтому, не спросив отца, он ничего не предпринимал.

Когда Бхушану было восемнадцать лет, он услышал слово «коммунизм». Слово это тогда только-только пришло в их деревню. Коммунисты по деревням организовывали крестьянские союзы, союзы батраков, союзы молодежи. Многочисленные сверстники его один за другим вступали в эти союзы. Выписывали газеты, устраивали собрания, занимались в кружках. Вся деревня всколыхнулась. Вскипела было и у Бхушана кровь. Но отец новых веяний не одобрял. «Тьфу ты, зачем крестьянам с политикой связываться? Это тем, кто бездельем мается, всякие партии нужны», — неприязненно говорил он.

Бхушан рта в ответ не раскрыл — настолько был послушен. Да что говорить! Даже в кино в соседний городок он не ходил, если отец не позволял.

— Что еще за кино! Дрянь, а не кино. Никакой морали. Сядь лучше спокойненько и читай «Махабхарату» или «Рамаяну». Тут тебе и мораль, тут и добродетель, — говорил обычно отец.

После ужина Бхушан раскрывал «Махабхарату» либо «Рамаяну» и громко читал вслух. Понимал он в них немного. Поймет — не поймет, а только читает до тех пор, пока глаза не начинают слипаться.

И вот у этого самого Бхушана почтения к отцу немного убавилось. И все из-за женитьбы. К тому времени ему было уже двадцать два года. Как-то один из родственников, будучи у них в гостях, между прочим спросил, не подыскивают ли парню невесту.

— Чего с этим спешить?! — отрезал отец. Бхушану такой ответ не понравился. Как это «чего спешить»? Он вон какой здоровый, весь силой налит! Ему, главному в доме работнику, то мать, то сестра обед в поле носят. Ну не стыдно ли? И как только отец этого не понимает! Мать и то вступилась за сына:

— Не слушай ты его! — сказала она родственнику. — Дочери уже все замуж повыходили. Одна ведь я, сколько же мне еще дом на себе тащить! Если есть какая-нибудь хорошая девушка на примете, скажи, женим мы его.

Мать в эту минуту в глазах Бхушана была красивей, чем луна в вечернем небе. А на отца он страшно рассердился, но злости своей сразу не показал, а дал ей выход на другой день, когда пришли соседи торговать у них быка. Варадайя заломил немыслимую цену, и покупатели ушли.

— Надо было уступить, куда он годится-то! — раздраженно бросил Бхушан.

— Что он старый или негодный какой — себе в убыток его продавать. Молодой бык, еще лет десять прослужит, — отвечал Варадайя.

— Молодой! С молочными зубками… — съязвил Бхушан.

Такого Варадайя еще не слыхивал. Было это для него как восстание сипаев[89] для англичан. Да и любой бы на его месте встревожился: послушный сын бунтует…

Невесту Бхушану все-таки нашли. Когда Бхушан отправился на смотрины, отец сказал ему:

— Слыхал я, девушка кожей темновата. Но семья, говорят, порядочная, хорошего рода. Сходи погляди. Подумаем.

Что там глядеть — темнокожая девушка, как отец и говорил. Бхушан засомневался: соглашаться или не стоит? Но поразмыслив, он вспомнил отцовские слова, что девушка, мол, из хорошей семьи. И когда отец сказал: «Ну, смотри, Бхушан, как хочешь», он выразил согласие. Согласился и уже считал, что с его женитьбой вопрос решен. Однако дело расстроилось. И в следующий раз — тоже. И еще раз. Какая-нибудь причина да находилась. Красивая девушка, порядочная семья, хорошие традиции, десять тысяч приданого — чтобы все это вместе было, — такого больше не встречалось.

Находились красивые невесты, да приданого за ними столько дать не могли. Что до традиций — это можно было как-нибудь уладить. А вот такое приданое выложить не могли даже родные некрасивых девушек.

Невест подыскивали целых два года. В конце концов он стал опасаться, как бы ему не уподобиться Винаяке[90].

Да и односельчане, то один, то другой, высказывались на этот счет весьма язвительно.

— Жди-жди, женит тебя твой отец! Как в той поговорке: черт деревенский женил одного… — сказала однажды Бхушану Аливелю, жавшая траву на краю его поля. Бхушана даже в жар бросило от такой насмешки.

— Да уж, наверное, раньше женит, чем твой тебя замуж выдаст! — ответил ей Бхушан.

Ответить-то ответил, только тут же пожалел о сказанном, увидев, как, словно от удара, сжалась Аливелю, едва не расплакалась. Ведь девушка все в невестах ходит, хотя выдать ее замуж пытаются уже десять лет.

— Что и говорить, бава[91]! Где ж мне за тобой тянуться! Вы — люди богатые, мы — бедняки, — сказала Аливелю глухо.

Бхушан смутился.

— Да я пошутил, Аливелю. Во всяком деле везение нужно, правда же?

— Поубавить бы жадности к деньгам, глядишь и повезет, — проговорила Аливелю.

Бхушану до этого и в голову не приходило, что препятствие его женитьбе — жадность отца. А вот сказала Аливелю — и он задумался: «Может, оно и вправду так?» Стоял, размышляя.

Аливелю сложила траву в корзину, свернула конец паяты[92] подушечкой на голове, попросила:

— Подними, бава, корзину, я пойду.

Бхушан, очнувшись от раздумий, подошел, помог поднять корзину. Когда Аливелю ставила ее на голову, паята соскользнула. Аливелю, застыдившись, опустила глаза, быстро поправила паяту. И в один миг мир вокруг преобразился, стал иным. Обнаженная женская грудь, и эта стыдливость, и запах поспевающих хлебов в поле — все это было в нем, и было воплощением его красоты.

Ночью Бхушан никак не мог уснуть. Снова и снова слышался ему зов этого нового, иного мира.

На другой день он опять встретил Аливелю, когда вечером, в сумерках, ехал в повозке. Аливелю тащила корзину с травой. Бхушан остановил быков.

— Залезай.

— Зачем? Пешком дойду, — ответила Аливелю.

— Для моих быков ты — невелика тяжесть.

Немного помедлив, Аливелю забралась в повозку. Почти совсем стемнело. Намотав вожжи на перекладину, Бхушан подошел к Аливелю и уселся напротив. Ему хотелось о многом потолковать с ней. Но он не смог вымолвить ни слова. Язык отказывался ему служить, зато неожиданно осмелела нога. Она коснулась ступни Аливелю. Аливелю не протестовала. Он принял это за поощрение. Пальцы его ног полезли выше и выше, принялись щекотать икру…

Аливелю боялась щекотки.

— Ну-ну, бава, это уж слишком! — с упреком сказала она и отодвинулась в сторону, но упрек этот только раззадорил Бхушана. Осмелев, он собрался было перейти в наступление, но тут оказалось, что они уже приехали в деревню. Аливелю слезла с повозки, попросила подать ей корзину.

И опять тот, другой мир вставал ночью перед глазами Бхушана, не давая ему заснуть. Он наметил план завоевания этого мира.

На следующий день Бхушан разыскал Аливелю, которая жала траву по краям поля.

— Аливелю, — сказал он ей, — твой отец не может выдать тебя замуж, а мой — никак меня не женит. А что если мы с тобой сами поженимся? Идет?

Аливелю сначала смотрела на него недоверчиво. Но потом поняла, что он не шутит. И сразу же вся засветилась радостью.

— А твой отец согласится?

— Куда он денется! Заставлю согласиться, — сказал Бхушан так решительно, что Аливелю сразу поверила ему. Поверила и потому, когда он позвал, не задумываясь, пошла вслед за ним в просяное поле…

Когда они выбрались из высокого проса, уже стемнело. Бхушан опомнился:

— Темно уже. Травы-то в корзине мало… Как теперь домой идти?

Аливелю посмотрела на него сияющими глазами и сложила свою траву в корзину Бхушана.

— А тебе? — спросил Бхушан.

— Что «тебе»? Неси давай.

Такое самопожертвование тронуло Бхушана до глубины души. Он поднял корзину на голову, принес домой. Дома помылся, а когда сел ужинать, то услышал, как мать рассказывала:

— Аливелю нынче за травой ходила, да скорпион, говорят, ужалил бедную. Еле-еле домой приплелась, с пустой корзиной.

Бхушан от удивления только рот раскрыл. На другой день он заявил отцу:

— Я женюсь на Аливелю. Вы с матерью приданого много не требуйте. Сколько дадут, столько и возьмите. Да сегодня же соберите родных и уладьте все со свадьбой.

Варадайя был ошеломлен. Это покорный сын так командует! Оправившись от изумления, он завопил:

— Из моего добра ничего не получишь! Нищим останешься! Запомни!

— И моего труда в эту землю вложено немало! — отрезал Бхушан. Дальше — больше, слово за слово. Быть бы скандалу, да мать вмешалась:

— Сыновья-то ведь детишки — пока в коротких штанишках, а подрастут — разве станут слушаться? Пускай будет так, как ему хочется. А скандалить начнете — люди засмеют!

Уладить ссору было в ее интересах. Сколько лет ждет она появления невестки в доме. Одна она уже не в силах справляться с таким большим хозяйством.

Пришлось Варадайе в конце концов согласиться. Но сына он изругал последними словами. Бхушан на брань внимания не обратил. Сам пошел, привел кое-кого из родных, позвал отца Аливелю. Придя в себя от изумления, собравшиеся принялись обсуждать, как справить свадьбу, а Бхушан, довольный, взял корзину и отправился в поле.

— И это называется жених! Дома о твоей свадьбе договариваются, а ты сюда пришел, — поддела его Аливелю.

— Раз невеста здесь, то чего я там потерял? — ответил Бхушан.

— Глянь-ка, какой ты непутевый, бава, — сдерживая смех, сказала Аливелю. — А еще послушным слывешь!

Бхушан ничего не ответил ей. Стиснул девушку в объятиях и куснул за щеку.

Перевод В. Удовиченко.

ПОПУГАЙЧИК В КЛЕТКЕ

Рано утром я чистил зубы веточкой маргозы. Вдруг откуда-то послышались рыдания и крики. Я вышел на улицу и увидел, что перед домом Нараяны собрались люди.

— Что там случилось, амма? — спросил я мать, входившую во двор.

— Жена Нараяны померла, — ответила она.

— Да что ты!

— А чего тут удивительного! Все помрем. Позавчера была здорова, вчера в лихорадке слегла, а сегодня померла. Недаром в пословице говорится: когда дождь придет, когда жизнь уйдет — никому неведомо… — И мать забормотала молитву.

В самом деле, что толку гадать, почему душа, как попугай, вылетает из клетки. Недаром это сказано: любопытный глупее незнающего. Доискиваться причины того, что случилось, бесполезно, все равно ответа не найдешь. Назовут ослом — и за дело.

Кто знает, почему при известии о смерти жены Нараяны мне внезапно вспомнилась моя младшая сестренка Суббулю. Если на пути встретится лиана, то потом обязательно начнется лес, — так и воспоминания: за одним непременно тянется вереница других. На память мне стали приходить разные события тех давних лет. Суббулю родилась после трех сыновей, из которых я был младшим, и мы с ней росли вместе. Славная девочка была моя сестренка — большеглазая, краснощекая, хорошенькая толстушка. Все в семье, кроме матери, звали ее Дуббулю — Колобок. Пока она была малышкой, то откликалась на это прозвище, хотя мать очень сердилась. «Зачем вы ее так зовете? — упрекала она нас. — Сами-то маленькими еще толще да круглее были». Наша мать — женщина здоровая, молока у нее после родов всегда было вдоволь, вот дети и сосали, сколько хотели, и росли крепкими, здоровыми.

Считается, что толстые люди — ленивы, чего нельзя было сказать о нашей проворной и умненькой Суббулю. Когда я учился в третьем классе, сестренка была в первом. В пятом классе она догнала меня, и мы учились вместе.

Один случай из нашей школьной жизни я помню так, будто это случилось сегодня. Учитель задал мне вопрос, я не ответил. Он спросил Суббулю, и она ответила правильно. Тогда учитель велел ей отщелкать меня по носу. Суббулю сначала заупрямилась и хотела убежать из класса, но учитель разъярился и накричал на нее. Она, понурившись, подошла ко мне и выполнила приказ учителя. Мальчишки кругом хохотали, как гиены, а я готов был сквозь землю провалиться. Хотя Суббулю не причинила мне боли, унижение было нестерпимым. Мне хотелось кинуться на учителя, повалить на землю и топтать — и его и Суббулю тоже. Едва прозвенел звонок, я ринулся из школы домой, забился в темный угол и, закрыв лицо руками, зарыдал. Я узнал робкие шаги — ко мне приближалась Суббулю. Я еще крепче прижал ладони к глазам и ушам, но услышал, что она громко плачет. Мать и дедушка с трудом успокоили сестренку — она переживала еще больше, чем я сам.

В том году и я, и Суббулю окончили пятый класс. Отец хотел, чтобы учебу в школе второй ступени продолжал только я, а Суббулю умоляла его разрешить и ей тоже учиться дальше. После того как отец отказал, она дала клятву не принимать пищи. Сначала Суббулю отказалась от своего любимого сладкого риса с молоком, и мать встревожилась, но когда Суббулю перестала даже воду пить, мать набросилась на отца.

— Эта сумасшедшая девчонка до смерти себя доведет. Разве ты не видишь?

Отец вынужден был уступить. Суббулю отдали в школу христианской миссии. Она была без ума от радости, да и отец потом увидел, что расходы даже сократились — миссионеры учили и кормили бесплатно, тратиться приходилось только на одежду.

Теперь Суббулю жила при христианской миссии. Когда она приехала на летние каникулы, я изумился, увидев, как она похудела.

— Мама, Суббулю у нас, как леденец, растаяла! — закричал я.

— Ничего, девочки хотят быть худенькими, — возразила мать, но на самом деле она очень огорчилась. Все каникулы мать пекла всякие пирожки и пичкала Суббулю, но ей не удалось снова превратить дочку в «Колобок».

— Чем же там тебя кормят, Суббулю? — спросил я.

— Не все ли тебе равно? — буркнула она сердито.

Но на расспросы матери ей пришлось ответить. Просяная каша да рисовый отвар — впору ноги протянуть от такой еды.

— Я бы сбежал оттуда, если б меня так кормили! — воскликнул я.

— А я буду учиться! — решительно ответила она. Да не суждено ей было учиться.

Я не сдал выпускных экзаменов в школе второй ступени, в то время как Суббулю окончила блестяще. Отец был очень огорчен моим провалом. Он всегда мечтал, что я стану инженером. Видя мрачность и подавленность отца, Суббулю не решилась просить его, чтобы он разрешил ей держать экзамены в колледж. Она была не по возрасту умной и чуткой девушкой и понимала, что отец не даст согласия. Вот она и молчала. Что у ней творилось на душе, никто не знал.

Я стал готовиться с частными учителями к поступлению в колледж. Теперь Суббулю не надо было заниматься, и она целые дни просиживала, читая книги, взятые в библиотеке. Она читала Чалама, Кутумбу Рао, Гопичанда, Муниманикьяма[93]. Мне было завидно, что сестра только и делает что читает интересные книги, а я должен корпеть над учебниками. А Суббулю еще словно перец мне на рану насыпала: дала прочитать написанный ею рассказ. Моя досада вылилась в недоверчивом вопросе:

— Ты, правда, это сама написала?

Она бросила на меня сердитый взгляд и буркнула:

— А ты думаешь, это наш отец написал, что ли?

Суббулю отправила свой рассказ в какой-то журнал, но его не напечатали. Тогда я счел этот факт доказательством, что рассказ плох, теперь склонен предполагать обратное.

В том же году отец договорился о замужестве Суббулю. Жених был молодой парень из небогатой крестьянской семьи — только что окончил школу, как и Суббулю. Свадьба была назначена через месяц.

— Суббулю, тебе жених нравится? — спросил ее я.

— Нравится или не нравится, не все ли равно. Брак по любви — пустая мечта, — ответила она безучастно.

Мать-то знала, что Суббулю этот сговор не по душе, но отца нельзя было переупрямить:

— Ты хочешь за инженера или доктора ее выдать? Пока такого жениха найдешь, дочке двадцать лет стукнет. Тогда без богатого приданого замуж не выдашь, а сыновьям что останется? — говорил он.

— Ни инженера, ни доктора не надо, я о них не мечтаю. Но не отдавай ты ее бедняку. Будет в нищете жить, и мы исстрадаемся, на нее глядя, — убеждала его мать.

Но отец — ни в какую. Вот и выдали Суббулю за того самого парня, которого выбрал отец.

Я в тот год все-таки поступил в колледж и несколько лет почти не видел Суббулю.

Когда я кончил учебу, у Суббулю было уже двое детей, она ждала третьего. Два раза она приезжала рожать домой, а на третий мать поехала к ней. Когда мать вернулась, я стал расспрашивать ее о Суббулю.

— Всего пятый год замужем, а уже трое детей. Так исхудала моя доченька, половинка осталась, — грустно ответила она.

Последний раз я видел Суббулю, когда она приезжала домой рожать второго ребенка. Она приглашала меня к себе, да я все никак не мог собраться. «Как же, разве ученые посещают дома бедняков», — сказала Суббулю с обидой.

Наконец я поехал в деревню, где она жила с мужем. Прибыл я туда в полдень; дом был заперт; женщина из соседнего дома сказала мне, что Суббулю в саду. Я разыскал ее, она встретила меня с радостью. Под деревьями играли ее дети; она взяла на руки грудного ребенка, я — двухлетнего малыша, а четырехлетний побежал за нами, держась за край сари матери.

— Сколько месяцев младшей? — спросил я, когда мы вошли в дом.

— Четвертый месяц, — ответила Суббулю. — Золотая девочка, не плачет никогда. Положишь — лежит тихо, как книжка…

Может быть, у нее и сил нет плакать, подумал я, глядя на истощенного ребенка. Суббулю быстро приготовила завтрак — рис, сваренный с зеленым горохом, и овощной суп, — совсем без масла. Не было и молока.

Вскоре пришел с поля мой шурин. Он только спросил, все ли благополучно у меня и родителей жены, быстро позавтракал и ушел снова на работу. Вечером, после ужина, он завел разговор о своих делах. У него был большой долг, но шурин надеялся за несколько лет его выплатить — тогда жизнь переменится.

— Жизнь переменится, когда будет социализм, тогда все заживут хорошо. Правда, братец? — заметила Суббулю.

— Ну, ты бы лучше помолчала, — резко сказал ей муж.

— Твой шурин не любит, когда заводят речь о социализме, — снова обратилась ко мне Суббулю.

— Почему? — спросил я.

— Не только те страшатся социализма, у кого заводы и роскошные автомобили. Его пугаются все собственники, даже если все их богатство — шелудивый пес да яловая коза. У твоего шурина поле — десять акров, а долг — десять тысяч рупий. Как же ему не бояться? — смеясь, ответила сестра.

— Через пять лет с долгами расплачусь, еще земли прикуплю, — сердито буркнул ее муж.

Такие люди верят вопреки рассудку. Что я ему мог сказать? Чем я мог помочь им? Лучше поскорее уехать…

— Мне пора, сестренка…

— Ну, что ж, до свидания! Приезжай летом…

— Ладно…

Я подумал, что вряд ли приеду, но поехать пришлось. Летом мы получили известие, что Суббулю тяжело больна. Мы все сразу собрались и поехали. В доме было полно народу, доктор делал Суббулю укол. Когда он вышел, я догнал его и спросил сдавленным голосом:

— Что с ней?

— Трудно сказать… Организм ослаблен недоеданием.

В доме раздались причитания и громкий плач. Я тоже зарыдал. И теперь, вспоминая Суббулю, я не могу удержаться от слез. Что мы за люди! На что мы способны — только на то, чтобы плакать!

Перевод З. Петруничевой.

ПРОБЛЕМА ЗАМУЖЕСТВА

Пробило пять часов, и все служащие стали складывать бумаги и собираться домой. Вишала накрыла чехлом пишущую машинку и убрала со своего стола бумаги раньше других. Она, в сущности, не могла работать уже с двенадцати часов и просто делала вид, что печатает. К горлу подступали рыдания, но кругом были люди, и она сдерживалась. Вишала думала только о том, чтобы ровно в пять уйти домой и выплакаться за закрытой дверью.

Она уже выходила из комнаты, когда ее вдруг окликнул начальник. Вишала подошла к его столу. Он что-то писал и обратился к ней, не поднимая головы:

— Еще две срочные бумаги…

— Извините… Сегодня я не могу задержаться, — пробормотала Вишала.

Начальник даже поднял голову и посмотрел на нее с удивлением. До сих пор девушка была очень исполнительна и никогда не отказывалась от сверхурочной работы.

Выйдя на улицу, Вишала огляделась. Не увидев поблизости знакомых, она вынула завернутую в кончик паяты записку на голубой бумаге и, разорвав ее на мелкие клочки, пустила их по ветру.

Клочки бумаги заплясали в воздухе. Из глаз Вишалы брызнули горячие, слезы, она с досадой вытерла их носовым платком. В памяти ярко вспыхнуло оскорбление, которому она подверглась сегодня на работе. Когда это случилось, она сначала почувствовала будто ожог пощечины, потом заныло сердце. И до сих пор — растерянность, подавленность, чувство мучительной беспомощности.

Это случилось во время ленча. Вишала печатала протоколы. К ней подошел мальчик-рассыльный и, положив на ее стол бумаги, сказал:

— Срочно! Шеф распорядился.

Она отложила протоколы и быстро напечатала две бумаги. Взяв третью, Вишала с удивлением обнаружила на ней свое имя, развернула и начала читать. Это было любовное письмо, адресованное ей, Вишале. Девушка побледнела от гнева. Он, видите ли, любит ее! Какая наглость! Если она согласна, он женится на ней! Кровь бросилась в лицо Вишалы, все внутри кипело, ей хотелось пойти и надавать автору письма пощечин, осыпать его оскорблениями. Но она не двинулась с места, представив себе, какой шум поднимется в учреждении. Все узнают, начнут смеяться! Лучше глаз не поднимать, чтобы не выдать себя. Слезы подступили к горлу Вишалы. Она почувствовала себя несчастной и беззащитной. Что делать?

Имя обидчика было Вишвешвара Рао, это был сослуживец Вишалы. Но какое право он имел на такую дерзость — объясниться в любви, предложить выйти за него замуж молодой красивой девушке? Ему ведь уже за сорок лет, вдовец с двумя детьми, некрасивый… Что же, он думал, что Вишалу прельстит его счет в банке, дом, машина? Конечно, он так и думал, когда писал оскорбительное для Вишалы письмо. Горько стало девушке от этих мыслей!

Вишала не заметила, как дошла до дому. Она резко повернула ключ в двери. Войдя в комнату, бросилась на кровать и захлебнулась слезами. Ей не хотелось ни варить рис на ужин, ни готовить кофе. Вишала плакала навзрыд.

Если бы не эта проклятая служба, она бы не подверглась такому оскорблению. Но ничего, даст бог, она вскоре бросит работу, выйдет замуж, у нее будет дом, дети… Вишала стала вспоминать смотрины, которые состоялись две недели назад. Как он старался поймать ее потупленный взгляд, как улыбался, что говорил… Ее жених — молодой человек, ровня Вишале. Он ей понравился, и она ему тоже. Брат написал ей об этом после смотрин. Скоро она уйдет с этой проклятой работы, и всякие Вишвешвары Рао не смогут больше ее оскорблять.

Вишала немного успокоилась. Она умылась, приготовила себе кофе и выпила две чашки. То, что произошло сегодня днем, показалось ей вовсе не таким ужасным. Ну, написал письмо, так что же? Она может согласиться, а может отказать. Конечно, она и не подумает соглашаться, но хорошо, что она, прочитав письмо, ничем не выразила своих чувств. Сгоряча могла бы поднять шум из-за сущих пустяков. Теперь-то она видит, что зря разволновалась. Ответит ему завтра, и делу конец.

Она совершенно успокоилась и заснула.

Утром Вишала выпила кофе и оделась. До работы оставался еще целый час, она помыла посуду и убрала комнату. Объяснение с Вишвешварой Рао представлялось ей совсем несложным делом.

В это время почтальон принес письмо. Оно было от брата.

«Дорогая Вишала! — писал брат. — Я вчера получил письмо из Раяпеты. Судьба к нам не благоволит, это сватовство расстроилось. Они не соглашаются на приданое меньше шести тысяч, а откуда мне столько взять?»

Вишала не дочитала письмо, по щекам ее текли слезы. Через несколько минут она справилась с собой, схватила листок бумаги и написала торопливым неровным почерком:

«Дорогой братец! Не беспокойтесь больше о моем замужестве. Предоставьте это мне самой…»

Взяв другой листок, она прикусила ручку зубами и немного помедлила, потом решительно написала:

«Вишвешвара Рао-гару!

Получила Ваше письмо. Я согласна выйти за Вас замуж.

Вишала».

Перевод З. Петруничевой.

НОЧЛЕГ

Автобус прибыл в Кришнапурам; теперь Прабхакараму Редди предстояло узнать, как добираться дальше. Он подошел к чайной лавке и спросил, далеко ли до деревни Рангаразупалле.

— Да всего две мили вот по этой дороге, — ответил хозяин.

Прабхакарам посмотрел на часы — уже пять. Пока дойдешь — стемнеет. А если каранама дома нет? Где поесть, где переночевать? Вот уж собачья должность…

Дорога оказалась хорошей, и Прабхакарам пришел раньше, чем рассчитывал. Улицы маленькой деревеньки были безлюдны, но из окна ближайшего дома высунулся молодой парень и уставился на Прабхакарама.

— Скажите, где здесь каранам живет? — прокричал ему Прабхакарам.

— Глухой Нараяна Рао-гару? Да поверните в переулок, третий дом, с верандой, сами увидите!

Прабхакарам свернул и вскоре остановился перед большим домом старой постройки.

— Нараяна Рао-гару! — закричал он, войдя во двор.

— Кто там? — откликнулся из дома женский голос. Прабхакарам растерянно промолчал. Из дома вышла молодая девушка и посмотрела на него вопросительно.

— Нараяна Рао дома? — спросил наконец Прабхакарам.

— Нету. Скоро придет…

— Пошлите за ним кого-нибудь! Скажите, что приехал статистик из районного управления, — попросил Прабхакарам.

— Сходи за хозяином! — крикнула девушка слуге и пригласила Прабхакарама войти в дом.

— Хотите холодной воды? — предложила она. У Прабхакарама, прошагавшего целых две мили, горло пересохло от жажды, он с наслаждением напился.

Девушка вышла на кухню. Больше никого в доме не было — наверно, живет вдвоем с отцом. Видать, еще не замужем, подумал Прабхакарам.

— А кофе выпьете? — послышался голос. Прабхакарам охотно выпил бы кофе, но застеснялся.

— Спасибо, не стоит, — пробормотал он с запинкой, но девушка уже входила в комнату с чашкой кофе в руках.

— Выпейте, не стесняйтесь, — сказала она приветливо.

Принимая у нее из рук чашку, Прабхакарам заметил на вторых пальцах ее ног серебряные кольца — знак замужества.

В это время вернулся хозяин.

— Я статистик из района, — представился Прабхакарам.

— Говорите громче, — донесся из кухни голос девушки. — Отец плохо слышит.

Прабхакарам вспомнил, что ему уже говорили: «Глухой Нараяна Рао», и, насколько мог громко, повторил, кто он и откуда.

— А-а! Я думал, помощник тахсильдара[94]. Бегом прибежал, — оглушительно засмеялся Нараяна Рао.

Прабхакарама ответ каранама слегка задел, но он решил, что для обид сейчас не время, и объяснил, зачем прибыл. Пока втолковывал, даже голос сорвал. Нараяна Рао, выслушав, пообещал:

— Сделаем. Вечером подготовлю для вас все эти данные. — Затем приблизился к двери кухни и громко крикнул дочери, будто и она была туга на ухо: — Нирмала! Приготовь, дочка, поужинать, и приезжему тоже!

В восемь часов Нирмала позвала их ужинать.

— Так рано — ужинать? — удивился Прабхакарам.

— Здесь же деревня. Вечером заняться нечем. В восемь ужинаем, в девять ложимся спать, — ответила Нирмала.

За столом Прабхакарам, обратившись к каранаму, поинтересовался:

— Скажите, вы только вдвоем живете — дочка и вы?

— Будете так тихо говорить — отец ничего не услышит, — напомнила Нирмала. А на вопрос ответила сама: — Мать в больнице. Отец только что, перед вашим приходом, вернулся оттуда. Мы с мужем живем недалеко отсюда — в Рангапураме. Отцу сейчас трудно, вот я и приехала помочь ему.

— А чем занимается твой муж?

— Он у меня без образования. Так, по сельскому хозяйству.

— О чем это вы? — вмешался в разговор Нараяна Рао.

— Спрашиваю — чем занимается ваш зять? — прокричал ему Прабхакарам. Нараяна Рао засмеялся так громко, что стены задрожали:

— А что зять? У него денег куры не клюют! Внукам, правнукам и тем не истратить.

Кончив ужинать, поднялись.

— Ну что, посмотрим документы? — предложил Прабхакарам.

Нараяна Рао принес все нужные бумаги, положил их возле настольной лампы. Тем временем около дома собрались какие-то люди, человек пять.

— Чего пришли-то? — спросил Нараяна Рао.

— Да вот, насчет этого Муни, — ответил один из них. — Мы уже несколько дней тут крутимся, да вас все дома нет. Хоть бы сегодня занялись этим.

— Для таких дел дневного времени нету, что ли? — пробурчал Нараяна Рао.

— Так ведь утром в поле надо, жатва. Откуда время-то взять?

— Ну ладно, — согласился каранам. — Позовите Лаччи с матерью. — Повернувшись к Прабхакараму, сказал: — Ничего не поделаешь. Отложим нашу работу на утро. Конфликт тут у них. Рассудить надо.

Неожиданная задержка не обрадовала Прабхакарама. Но что он мог поделать?

— А что за конфликт? — поинтересовался он.

— Да так, ерунда. Вам это не интересно, — ответила ему Нирмала. Она только что прибрала в доме и, выйдя к ним, уселась на пороге.

— Эй, ну-ка постели господину на веранде, — распорядилась она, окликнув одного из пришедших. — Господин ляжет отдыхать.

— Да-да, вы ложитесь спать, — посоветовал и каранам.

— Нет-нет. Я тоже немного послушаю. Спать-то еще рано, — сказал Прабхакарам и снова спросил: — Так в чем дело-то?

Каранам уже вел беседу с крестьянами. За него все объяснила Нирмала.

— Вон, видите, — она показала на одного из сидевших, — его бросила жена. Из-за этого и конфликт.

Пришедшие между тем, громко крича, излагали каранаму свои претензии. Каранам слушал.

— А почему она его бросила? — спросил Прабхакарам у Нирмалы.

— Распущенные люди. Такие уж у них нравы, — ответила она. Прабхакарам посмотрел на пострадавшего. Здоровяк. И с виду привлекательный. Почему такого мужчину бросила жена — непонятно.

Между тем подошли и ответчики. Их двое — молоденькая женщина и ее мать.

Каранам принялся внушать матери, чтоб она отослала дочку назад к мужу.

— Я разве держу? — отвечает мать. — Ее дело, хочет — пусть идет.

Дочь молчала. Прабхакарам с интересом смотрел на нее. Недурна собой. Такая пара! А вот поди ж ты, вместе не живут… Почему?

— Ну что, Лаччи, молчишь-то, словно воды в рот набрала? Ты думаешь — ушла от мужа, так и вольна поступать, как заблагорассудится? Не в деревне разве живешь? Ты же для других дурным примером можешь стать! — выговаривал каранам.

— Я лучше утоплюсь, чем к нему вернусь, — упрямо заявила Лаччи.

Какая-то причина есть, решил про себя Прабхакарам и обратился к Нирмале.

— Да ничего особенного, — пояснила Нирмала, — пьет он. И ее лупит, когда напьется. К тому же завел, говорят, где-то любовницу. Ну, а у этой — гордости хоть отбавляй.

— Значит, не без причины она так упрямится, — сделал вывод Прабхакарам.

— Раз вышла замуж — надо как-то приспосабливаться. А у таких беспутных соображения-то нету. О своем добром имени они не заботятся. Никого и ничего не боятся. Что жизнь будет сломана — им и это нипочем, — осуждающе говорила Нирмала.

Каранам и так и этак пытался образумить Лаччи. Но та твердо стояла на своем. Каранаму наконец надоело:

— Разбирайтесь как хотите сами! Я бессилен что-либо сделать, — признал он свое поражение. Обеим сторонам ничего другого не оставалось, как распрощаться и уйти.

— От этих криков даже голова разболелась, — стиснула виски Нирмала.

— А что ему? — ругался каранам. — Мужик из себя видный. Будет пить, вместо одной — четырех любовниц заведет. Раз эта шлюха заявляет, что муж ей не нужен, то…

— Ну ладно, хватит об этом. Ложитесь спать, — прокричала Нирмала отцу прямо в ухо.

Пока шло разбирательство дела, Нирмала распорядилась — на веранде всем троим уже были расстелены постели. Наконец улеглись.

Небо было сплошь покрыто облаками, а ночь темная — хоть глаз выколи. Всю деревню окутало глубокое безмолвие. Слышно лишь кваканье лягушек. Прабхакарам лежал, закутавшись в покрывало. Но сон к нему не шел. Каранам между тем уже захрапел… Не зная, чем занять себя, Прабхакарам достал сигарету, закурил.

— Что, не спится? — послышался голос Нирмалы.

Прабхакарам от неожиданности даже вздрогнул. Уже полночь. А она все не спит.

— И вам не спится? — спросил Прабхакарам.

— Наверное, дождь будет, холодный ветер дует, — ответила Нирмала. Прабхакарам сел на кровати. Почему она не спит? Сама заговорила… А вдруг ошибусь?! Тогда в эту деревню глаз больше показать нельзя будет! Черт, как бы проверить? Прабхакарам глянул в ту сторону, где лежала Нирмала. В темноте сверкнули ее глаза. Горящей сигаретой он сделал ей знак. В ответ блеснули белые зубы. Осмелившись, он встал и приблизился к ее кровати. Нирмала подвинулась, освобождая возле себя место. Прабхакарам ощутил горячее тело Нирмалы. Не снится ли мне все это? — промелькнуло у него в голове…

Перебираясь от Нирмалы на свою кровать, Прабхакарам воровато посмотрел в сторону каранама. Тот по-прежнему вовсю храпел. Собственная дерзость даже напугала Прабхакарама. Успокоился он только к рассвету…

Утром, когда все встали, каранам обратил внимание на неестественный блеск глаз у Прабхакарама.

— Чего это глаза-то такие? — спросил он.

— Не спалось на новом месте, — ответил Прабхакарам.

— Врать нельзя — одни девочки рождаться будут, — с усмешкой сказала Нирмала и отвернулась.

— У кого: у меня или у тебя? — Прабхакарам тоже отвернулся, чтобы каранам по движению губ не заподозрил чего-нибудь.

Выпили кофе, принялись за работу, ради которой Прабхакарам приехал. Через час все было закончено.

— Ну вот. Можете отправляться, — сказал Нараяна Рао.

Прабхакараму стало как-то не по себе. Не хотелось покидать этот райский уголок. Простившись с каранамом и Нирмалой, он двинулся в путь. До автобусной остановки его сопровождал слуга, посланный каранамом по предложению Нирмалы. Слуга нес сумку Прабхакарама.

К шоссе вышли через два часа. Слуга свернул в чайную лавку выпить чаю. Сумка осталась у него в руках. В это время вдалеке показался автобус. Прабхакарам кинулся в лавку — забрать сумку. Там он увидел, что слуга издевается над каким-то доведенным до слез женоподобным малым.

— Автобус подходит, давай сюда сумку, — крикнул Прабхакарам.

Слуга протянул сумку и сказал:

— А это вот зять нашего каранама-гару. Только что на автобусе приехал.

Как? Этот рохля и есть муж Нирмалы?! — Долго еще пораженный Прабхакарам не мог прийти в себя от изумления.

Перевод В. Удовиченко.

МОЛОДО-ЗЕЛЕНО

Сударшан учится на последнем курсе колледжа. Скоро он станет бакалавром искусств. Чего он только не знает! Когда какая картина появится на экране, в каком кинотеатре какой фильм пойдет, какой картине присудят приз, какой кинофильм сколько будет идти — все это он знает. Какая ткань из терилена сколько стоит — без запинки скажет. Если собрать его знания, то получится целый гроссбух. Вернее, получился бы. Раньше. Теперь же появилось нечто ему неизвестное. Это нечто связано с Хемой из дома напротив. Любит его Хема или не любит — вот чего не знает Сударшан.

Хема — очень красивая девушка. На такую красоту смотри — не насмотришься. Походка у Хемы плавная. Длинная коса, как маятник у часов, качается за спиной в такт ее шагам.

Такая красавица, а в приличном сари Сударшан никогда ее не видел. Даже сари из простого муслина — и то ни разу не надевала. Всегда носит сари из каких-то дешевеньких тканей. Да и те с прорехами. Всякий раз, как Сударшан видит Хему в этой одежде, ему становится обидно до слез.

Впервые Сударшан увидел Хему четыре месяца назад. А до того он целых два года жил в общежитии. Там ему очень не нравилось. В свободное время — карточная игра да иллюстрированные журналы. И больше ничего.

У тех, кто живет на квартире, столько возможностей набраться жизненного опыта. В его возрасте это необходимо. А в общежитии какой же опыт — все равно что в тюрьме! Нет, так дело не пойдет, решил Сударшан и начал искать комнату. Комнаты со всеми удобствами попадались ему много раз. Но окружение там было такое, что набраться опыта было совершенно невозможно.

Как-то ранним утром Сударшан ехал на велосипеде. И вдруг — точно на стену наткнулся — Сударшан впервые увидел Хему. Девушка стояла около дома и умывала какого-то малыша. С минуту Сударшан смотрел не мигая, не в силах отвести глаза. Невероятно! Такая красавица — и живет в таком закоулке! Сударшана даже передернуло. Затем его взгляд упал на дом напротив, и он увидел объявление: «Сдается». Сударшан обрадовался, словно вытянул счастливый билет на экзамене. Чуточку подумав, он тихо подъехал к девушке и остановился. Хема вопросительно посмотрела на него — Сударшана будто током ударило.

— Скажите, — обратился к ней Сударшан, — вон там, на втором этаже, комнату сдают?

— Объявление видели? Сдают, наверно.

— Спасибо.

— Не за что.

Хема ушла в дом. Сколько прелести в каждом ее движении! А голос-то, голос — дивная музыка! Ей бы во дворце жить, а не в такой лачуге. Сударшан глубоко вздохнул и отъехал.

В тот же вечер он вселился в комнату на втором этаже. Постелив постель, попытался заснуть, но не смог. Закроет он глаза или откроет — все равно ему видится, одно и то же. Было уже далеко за полночь, когда он забылся беспокойным сном, в котором возникали, сменяя друг друга, видения. Ему явилась Хема — нарядная, с ослепительным бриллиантовым ожерельем на шее. Под покровом одежды четко обрисовываются линии стройного тела. Пьянящий аромат исходит от ее волос, и вот она обнимает его, ох! Не сон, а сказка!.. Потом все исчезло. Сударшану стало досадно, как на экзамене, когда вытаскиваешь трудный билет.

В десять утра Сударшан выпил кофе и, развернув перед собой газету, погрузился в мечты о девушке. Услышав у двери шум, он поднял голову. В дверях стоял жалкого вида старик, небритый, в грязной одежде. Его вторжение разозлило Сударшана.

— Вы…

— Я Панганатх. Из дома напротив. Зашел от нечего делать…

А-а, так это, должно быть, отец той девушки! Сударшан был несказанно рад. С почтительным видом он поднял сложенные вместе ладони, приветствуя старика, и пригласил его в комнату. Панганатх посидел немного, поговорил о том о сем и ушел. Сударшан разговаривал с ним и непрестанно думал о том, что, видно, само божество послало ему этого человека. Ему удалось выудить у старика много разных сведений. Узнал, что Панганатх в прошлом учитель. Сейчас на пенсии. У него пятеро детей. Хема — старшая. Она служит в каком-то офисе, четверо младших учатся в школе.

Хема, которую он боготворит, эта самая Хема, служит жалким письмоводителем! Новость неприятно поразила Сударшана. Нет, так не годится, возмутился он и крепко сжал кулаки. А вот как годится, ему было неясно. Кулаки разжались…

Дни шли за днями, а надежды Сударшана на приобретение опыта не оправдывались. Каждое утро ровно в десять Хема, неся судки с обедом, отправлялась в свой офис. В шесть вечера возвращалась домой. И каждый день Сударшан, пропуская занятия, бросив все дела, утром и вечером смотрел со второго этажа на проходившую мимо девушку. Иногда ее взгляд скользил по нему. Но взгляд этот ничего не выражал. Хема уходила, а Сударшану от обиды хотелось плакать. Стоило ему вечером лечь в постель, как перед глазами появлялась Хема, какой он видел ее в самый первый день. Снова и снова звенели у него в ушах те несколько слов, сказанные ею тогда: «Объявление видели? Сдают, наверно» и «Не за что». Ночами Сударшана одолевали сновидения. По утрам он, едва проснувшись, печально напевал, подражая какому-то киногерою: «Неужто мне и конце концов остались только эти сны?..»

И вот на Сударшана нежданно-негаданно как гром с ясного неба обрушилась ошеломляющая новость. Как-то утром, умывшись и приведя себя в порядок, он занял свое обычное место — у окна на втором этаже, приготовившись к появлению Хемы. Десять часов, четверть одиннадцатого, половина одиннадцатого. Странно, Хемы с ее судками все нет. А еще через некоторое время к Сударшану наверх поднялся Панганатх.

— Проходите, присаживайтесь. — Сударшан показал на стул, Панганатх нерешительно присел, почесал в затылке.

— Тебе, наверно, в колледж надо идти?

— Да нет, — ответил Сударшан. — Утром у нас «окно». У вас ко мне дело?

— Да-да, дело. Сегодня у Хемы смотрины будут. Дай мне, сынок, рупий двадцать пять взаймы. Хема получит — сразу отдадим. Да еще вот стулья хотел попросить. — Сударшана словно по голове ударили. В горле застрял комок. Вынув из кармана двадцать пять рупий, он протянул их старику. Пришел сынишка Панганатха, унес стулья. Сударшан сначала долго не мог прийти в себя, потом встал и побрел в колледж.

У Хемы смотрины! Хуже не придумаешь. Мыслимо ли: Хему, которая ему так дорога, кто-то другой утащит, как коршун?! Нет, не бывать этому! Сударшан воинственно сжал кулаки. Весь день в колледже он ничего и никого не замечал — ни преподавателей, ни студентов. Перед глазами стояла только Хема в наряде невесты.

Из колледжа Сударшан вернулся в пять часов. Хема сидела у своего дома и занималась с братишкой уроками. Выглядела она сегодня по-праздничному: в ушах блестели сережки, на шее — недорогое ожерелье из мелких жемчужин, в волосы вплетены цветы жасмина. И впрямь к смотринам принарядилась. Оторвавшись на миг от занятий с братом, Хема посмотрела, как это бывало и раньше, в сторону Сударшана. Сударшан тут же ответил полным мольбы взглядом: «Хема, будь справедлива ко мне! Я ведь твой! Ради тебя я живу здесь». Вот о чем говорили его глаза. Поняла ли Хема, что хотел сказать Сударшан, или не поняла, но лишь отвела взгляд и продолжала занятия с братом.

Сударшан словно помешался. Об ужине даже не вспомнил. Ночью ему снились кошмары. Будто бы Хему кто-то втолкнул в камеру пыток, внутри которой отовсюду торчат длинные острые лезвия ножей. Вокруг столпились демоны. Сударшан вступает в яростную схватку с ними. Одолев их всех, он вызволяет Хему. Хема, легкая, как лань, бежит к нему — и вот она уже в его объятиях…

Сон был нарушен приходом девочки-подметальщицы. Не только сон — вся его жизнь рушится! Сударшан поднялся с постели. Страшно хотелось есть. Вспомнил, что накануне не ужинал. Заставил себя сходить в кафе. Поел немного и опять вернулся в комнату.

Сколько времени он только и думал о том, как ему заполучить Хему, соблазнить ее. А Хема — богиня! Мысли-то у него были дурные. А ведь она должна стать спутницей жизни, она этого достойна!

От этой мысли у Сударшана на душе полегчало. Он торопливо оделся, вышел на улицу и направился к дому Панганатха. У входа Хема, подобрав повыше подол сари, обрызгивала водой только что подметенный пол. Взгляд Сударшана остановился на обнаженных икрах ее стройных ног. Хема смутилась.

— Ваш отец дома?

— Нет. Куда-то ушел.

Столько времени прошло с тех пор, как он слышал этот восхитительный голос. По телу Сударшана пробежала сладкая дрожь. Так хотелось еще поговорить с нею. Но ведь она занята уборкой. Сударшан вернулся в свою комнату. Сел, начал обдумывать, что он скажет отцу Хемы, когда тот вернется. Очнувшись от раздумий, увидел, что к нему в комнату входит Хема.

— Вы?! — Он с трудом пришел в себя. — Проходите, садитесь.

Хема подошла к столу и положила на него пять ассигнаций по пять рупий каждая.

— Отец брал у вас. Вот принесла. Мне показалось, вы за деньгами приходили.

— Нет, что вы! Не за деньгами, — запротестовал Сударшан.

Хема направилась к выходу. Уходит! Само счастье от него уходит! Надо немедленно остановить ее!

— Подождите. Мне надо поговорить с вами.

Хема остановилась. Потупившись и опустив голову, большим пальцем ноги принялась что-то чертить на полу. Такой момент подвернулся! Знал бы заранее — наверняка придумал бы, что ей сказать. Надо открыться ей. Собравшись с духом, он выпалил:

— Хема, я люблю тебя.

Хема подняла голову, мягко улыбнулась.

— Для меня, как и для любой девушки, главное — выйти замуж.

— На этот счет ты не сомневайся, я женюсь, — взволнованно проговорил Сударшан.

— Хорошо. Поговорите с моим отцом, — удивленно ответила Хема. — Только все нужно решить сегодня же. Вы, наверное, знаете, вчера меня сватать приходили. Сказали, что приданого требовать не будут, подарков им тоже не надо. Вот отец и решил выдать меня.

— Хема, скажи честно: тебе хочется за него замуж?

— Хочется, не хочется — это для тех, кто приданое может дать. А нам выбирать не приходится, — промолвила Хема.

— Хема! Неужели ты согласишься выйти за человека, который тебе не по душе? Я женюсь на тебе. Я тебе нравлюсь, Хема?

Хема оставила этот вопрос без ответа.

— Приходите, обсудим все с отцом, насчет свадьбы договоримся.

Сударшан стушевался. Помедлив, он нерешительно сказал:

— Я поговорю со своим отцом. Он обязательно согласится. Я уверен. Только подождите немного.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Нельзя. Мы должны сообщить им наше решение с сегодняшней почтой. Если сами можете решить, то до вечера обо всем договоритесь с моим отцом. — С этими словами Хема ушла…

Сударшана бросило в жар. Некоторое время он ходил взад-вперед по комнате, теребил волосы. Мелькнула мысль: «Возьму и женюсь без ведома отца!» Он продолжал мерить комнату шагами. Перед глазами возник грозный облик отца. Ноги у Сударшана приросли к полу. Глаза затуманило от слез.

Так и не решив, что ему делать, Сударшан удрученно подумал: «Разбита моя любовь». Мысли его путались, он лег на постель и проспал до вечера. Потом посмотрел подряд два кинофильма. На следующее утро он отказался от своей комнаты на втором этаже и отправился искать другую.

Перевод В. Удовиченко.

В ГЛУХОМ ЛЕСУ

При жизни мужа Сундарамма не знала забот. Ей и в голову не приходило размышлять о смысле жизни и обо всем том, что творилось вокруг. Но после смерти мужа все изменилось.

Бывает, конечно, что у вдовы остаются средства, на которые можно безбедно прожить до конца дней. У Сундараммы таких средств не было. Упав на бездыханное тело мужа, не прожившего с нею и десяти лет, она горько рыдала, с ужасом думая: «Что теперь со мной будет?»

— Успокойся, голубушка, бог все видит, не оставит в беде, — утешали ее люди.

Да и сама Сундарамма в глубине души не теряла надежды. «Разве на свете у всех женщин есть мужья? И разве все богаты? Живут же как-то другие. Неужто я не смогу прожить?» — подбадривала она себя.

Хорошо, когда в трудную минуту возле тебя есть близкие люди. У Сундараммы же не было никого. Родители давно умерли. Правда, на похороны приехал старший брат. Но он, как и все прочие, сказал лишь несколько слов утешения. Пробыв два дня, на третий стал собираться в дорогу:

— Поеду. Дома уйма дел.

Сундарамма вся сжалась, словно от удара. «Родной брат! Разве не видит, в какую беду я попала?» Она-то думала, брат побудет, поговорит с нею, посоветует, как жить дальше. Сундарамма, не сдержавшись, разрыдалась.

— Не плачь понапрасну. Слезами горю не поможешь, мертвого не воскресишь. Чему быть, тому не миновать, — только и сказал ей брат на прощанье.

«Не о мертвом плачу, — хотелось ей ответить, — а о том, что единственный брат и тот стал чужим». И тихо сказала:

— Ну что ж, поезжай…

Богатая могла бы позволить себе и месяц не вставать с постели, убиваясь об умершем муже. Сундарамма поднялась через неделю. Садилась ли она за стол, ложилась ли спать, ей все время вспоминался покойный муж, и сердце разрывалось на части. Ладно бы, одна осталась, а то ведь у нее трое детей! Их надо растить. Как прокормить такую семью? Сколько она ни думала, ответа на этот вопрос найти не могла. И снова заливалась слезами. Соседки, всякий раз видя ее плачущей, уговаривали:

— Успокойся ты, матушка. Что ж теперь, и живым вслед за покойником на тот свет отправляться? Соберись с силами, гони от себя свое горе. А то ведь и жить не сможешь.

Что могла им ответить Сундарамма? Разве горя убудет, если и поделишься с кем-то?..

Тем временем к овдовевшей Сундарамме стали наведываться кредиторы покойного мужа. Что людям до чужого горя! Придут, посочувствуют, а потом справляются насчет долга. Сундарамма не могла сказать им что-либо вразумительное — прикрыв лицо концом сари, она только плакала навзрыд. Каким бы ни был кредитор, и в нем хоть капля жалости да осталась. «Ладно. Бедняжка, кажись, еще не пришла в себя. Подождем с месяц, потом посмотрим», — думали кредиторы и уходили. Перед уходом напоминали, кому сколько она должна. Сундарамма все подсчитала, вышло почти десять тысяч! У нее осталось семь акров земли. Если продать, тысяч десять дадут, ну, может быть, двенадцать или тринадцать — цены-то на землю нынче высокие. Отдаст долги, кое-что даже останется. Но разве этого на всю жизнь хватит? Один человек, мудрый и опытный, дал ей совет:

— Если продашь все свои семь акров, чтобы рассчитаться с долгами, сама ни с чем останешься. По миру пойдете, и ты, и детишки твои. Продай акра два, выплати кредиторам какую-то часть, а остальной землей кормиться будете.

Сундарамма ухватилась за этот совет.

— А кредиторы согласятся?

— Увидят, что за себя постоять не можешь — не согласятся. Ты будь немного понапористей. Стой на своем: если, мол, все отдам, самой не на что будет жить! Поняла? Мы же не в лесу живем, свет не без добрых людей.

Сундарамма заколебалась. При жизни мужа она с посторонними мужчинами даже не разговаривала. Если собирались вместе несколько мужчин, она стеснялась и пройти-то у них на виду. А теперь что же — со всеми разговоры вести?

— Вряд ли что-нибудь из этого получится, — ответила она.

— Поговори тогда со своим деверем. Человек он большой, чем-нибудь поможет.

В той же деревне жил старший брат ее мужа. Покойный муж Сундараммы и его брат друг друга терпеть не могли. А коли братья не ладят, будут ли дружны их жены? И между двумя невестками тоже не было приязни. Когда муж Сундараммы умер, старший брат пришел на похороны, но держался как чужой человек. Стоит ли обращаться к нему за помощью? Поначалу Сундарамма отвергла эту мысль. Однако, подумав, решила, что лучше все же сходить к деверю. Мужской поддержки ведь у нее нет. Чего уж тут упрямиться! Когда стемнело, Сундарамма, по-вдовьи укутавшись с головой, взяла с собой детей и отправилась к деверю.

Она застала дома обоих — и деверя, и его жену.

— Зачем пришла? — встретил ее деверь.

Сундарамма подробно рассказала. Если, мол, кредиторы получат с нее только часть долгов, то это ведь их не разорит. А у нее с детьми хоть будет на что жить.

— Помогите мне в этом деле. У меня же других родных, кроме вас, нет, — униженно поклонилась Сундарамма.

— Да ты что, Сундарамма? Как ты до такого додумалась? — накинулась на нее жена деверя. — Должник умирает, а его жена, не платя долгов, начнет деньги копить — не позор ли это?! Все в лицо плевать станут. Твоему деверю на людях нельзя будет показаться, — совестила она Сундарамму.

— Этот совет тебе какой-то дурак дал, — вставил деверь. — Не платить долги — такого в нашем роду не бывало. О добром имени, по-твоему, и думать не надо? Тьфу!

Сундарамме показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Не ожидала она такой встречи. Доброе имя ему нужно! А как ей прожить — до этого ему и дела нет. Кредиторы налетят, как коршуны, растащат все, что у нее есть, а сама она будет перебиваться случайным заработком. Разве это его доброму имени не повредит?

Вернувшись домой, она долго и безутешно рыдала. Было уже совсем темно, но света она не зажигала. Так в темноте и лежала, обливаясь слезами.

Кто-то постучался. Сундарамма поднялась, зажгла лампу. За дверью стоял Рангараджу. Ах вот это кто! Еще одного кредитора забыла!

— Что, Раджу? И ты за долгом пришел? — спросила Сундарамма. Она понимала, что он пришел ее проведать, но слишком уж была раздосадована.

Раджу смущенно молчал. Человек он был молчаливый, застенчивый. Наконец сказал, запинаясь:

— Да нет, зашел посмотреть, как живете.

— Чего уж тут смотреть! Осталась я одна-одинешенька, — вытерла слезы Сундарамма.

Раджу даже прослезился, глядя на нее. Сундарамма только сейчас поняла, что есть на свете живая душа, которая ей сочувствует.

— Где же ты ел две недели? — спросила она.

— У сарпанча[95] в доме.

— А-а. Может быть, с завтрашнего дня опять к нам станешь ходить? — пригласила Сундарамма.

— До меня ли теперь, — сказал Раджу.

Пригласить-то Сундарамма его пригласила, но тут же заколебалась. Раньше было одно, теперь — совсем другое. Ей вспомнилось, как три года назад сарпанч привел к ним в дом Раджу. Позвав ее мужа, сказал:

— Слушай, Рамакришна. Вот этого парня прислали учителем в нашу школу. Здесь у него ни родных, ни знакомых. Где ему кормиться? Кто, кроме нас, присмотрит за ним? Пусть у тебя столуется. А ночевать в школе будет.

— Даже не знаю, — ответил Рамакришна. — Спрошу жену.

— Я сам спрошу, — сарпанч позвал Сундарамму: — Придется тебе, Сундарамма, готовить на этого парня. Ты согласна?

Раз большой человек просит, Сундарамма не посмела отказаться, согласилась: «Ладно, пусть будет по-вашему».

С этого дня Раджу стал питаться у нее в доме. Он давал ей шестьдесят рупий в месяц. А когда понадобилось, одолжил три сотни…

Теперь шестьдесят рупий в месяц, которые платил им Раджу, показались Сундарамме огромной суммой. И когда Раджу поднялся, собираясь уходить, она сказала:

— С завтрашнего дня снова приходи к нам, Раджу.

Наслушавшись брани и оскорблений от своего деверя и его жены, Сундарамма не решилась ввязываться в споры с кредиторами. Да и зачем ей приобретать дурную славу? Она объявила, что продает свою землю. Но странно — покупателя все не находилось.

— Твой деверь сказал, что участок рядом с его полями. Сам, говорит, куплю. Нехорошо получится, если купим мы. Будет справедливей, если он возьмет, — так отвечал каждый, к кому она обращалась. Откуда ей было знать, что и толстосумы заключают союзы! Сундарамма только подумала: «Оно и лучше, если деверь купит». И пошла к нему.

— Восемь тысяч дам. Хочешь — продавай. Не хочешь — дело твое. Не неволю, — холодно сказал деверь.

Это же грабеж среди бела дня! Как ему не стыдно! Сундарамма глядела на деверя, и в душе у нее все кипело от негодования. «Небось сам же и подстроил, чтобы никто не покупал, а теперь говорит: не неволю!» — думала Сундарамма. Но что было делать?

— Сколько посчитаете нужным, столько и дайте, — беспомощно промолвила она.

— Я назвал справедливую цену. Справься у кого хочешь. Потом приходи. Не к спеху ведь, — милостиво ответил деверь.

Так и продала она свою землю за бесценок.

Она надеялась, что после уплаты долгов ей кое-что останется. А вырученного и на долги не хватило.

Злилась она на мужа, оставившего ей долги. Кляла она про себя и бессердечного деверя. Совсем растерявшуюся Сундарамму вскоре постигло еще одно несчастье. Как-то за ужином Раджу печально произнес:

— Ваш деверь сказал, чтоб я больше не столовался здесь.

— Это почему же? — Сундарамму словно огнем обожгло.

Раджу ничего объяснять не стал. Сундарамма заплакала:

— Есть у меня и моих детей кусок хлеба или нет — это никого не интересует. А о моей чести пекутся все, — причитала она.

Раджу встал из-за стола. Как ее утешить? Уйти, оставив Сундарамму в слезах, совесть не позволяла. Совсем расстроенный, он присел на кровать. Молча смотрел на рыдавшую Сундарамму. Наконец решил, что лучше уйти, и поднялся. Сундарамма притихла. Проглотив слезы, позвала:

— Раджу!

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Оставайся здесь, — сказала Сундарамма.

Раджу растерялся. По правде говоря, он не прочь был остаться. Но от страха у него сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он нерешительно переминался с ноги на ногу. Сундарамма знала, что нравится ему — давно уже заметила. Ведь чтобы такое понять, женщине особой проницательности не нужно.

— Боишься? — спросила Сундарамма.

— Люди могут узнать… — с запинкой проговорил Раджу.

— Пускай. Что они нам сделают?

Раджу больше не возражал.

В деревне дым и без огня может возникнуть. А если искра пробежит — то такой костер разгорится! Не прошло и недели, как всю деревню заволокло дымом пересудов об отношениях Сундараммы и Раджу.

Сундарамма ни на кого не обращала внимания. За ней послал деверь, попытался уговорами и угрозами ее образумить. Сундарамма без тени смущения отрезала:

— Как хочу, так и живу. Вам-то какое дело?

Тогда деверь решил припугнуть Раджу. Раджу, чуть не плача, рассказал об этом Сундарамме:

— Боюсь я. Он пригрозил, что руки-ноги мне переломают.

— А я-то от тебя защиты ждала! Тебе грозят руки-ноги переломать, а ты — не мужчина, что ли? Ты вон здоровый, как буйвол. Неужели у тебя мужества меньше, чем у женщины?

— Я же чужой в вашей деревне. Да еще и государственный служащий, — пытался оправдаться Раджу.

— Замолчи! Где написано, что государственный служащий не должен иметь мужества?

Раджу даже не осмелился ей и возразить. Скажи она еще что-нибудь о мужестве, он бы разрыдался. Сундарамме стало жалко его.

— Ладно, Раджу, не бойся. Я же с тобой, — подбодрила она, привлекая его к себе.

* * *

Не смог Раджу стать для Сундараммы поддержкой и опорой. И уж никак не думала она, что, наоборот, ей придется взвалить на свои плечи еще и эту ношу. А уж поскольку пришлось, что-то надо делать. Сундарамма вспомнила про сарпанча. Сарпанч ведь к Раджу неплохо относится. Уж он что-нибудь да предпримет.

Сундарамма пришла к сарпанчу и рассказала ему о своих горестях.

— Не могут люди оставить меня в покое. Зло их всех разбирает, — жаловалась она. — Вы самый большой человек в деревне. Если и вы никаких мер не примете, мне останется только руки на себя наложить.

Сарпанч выслушал ее и сказал:

— Занят я очень. Нет ни минуты сейчас. Освобожусь — займусь твоим делом.

«Когда это у него свободное время найдется…» — со страхом подумала Сундарамма. Но ошиблась. В этот же день, едва начало темнеть и в деревне зажглись огни, сарпанч пришел к ней домой. Сундарамма обрадовалась, что он не забыл о ее деле. Она накрыла постель ковром и усадила гостя. Старик подкрутил усы.

— Обещаю, тебе не надо будет ничего бояться, — объявил он. — Только ты утоли и мое желание.

Сундарамма едва не упала в обморок. У самого дочь старше нее, а он ее домогается! Сундарамма вся горела от гнева.

— Так что скажешь?

Что могла сказать Сундарамма? Низко опустив голову, она промолвила еле слышно:

— Ладно, будь по-вашему.

Перевод В. Удовиченко.

РАЗНЫЕ ДУШИ

Трудно описывать душевное состояние человека в несчастье — для этого надо испытать беду самому.

Жена Санкары Редди лежала при смерти. В городе была больница, но все знали, что тяжелобольные оттуда не выходят. Поэтому Санкара Редди на последние деньги взял такси и отвез жену за пятнадцать миль в больницу христианской миссии.

— Если бы вы раньше привезли ее! — сказал доктор.

Они всегда так говорят. Разве он не торопился?

— Что же будет? — спросил Санкара Редди охрипшим голосом.

— Трудно сказать. Случай очень серьезный. Попытаемся помочь. Через сутки картина будет ясна, — ответил доктор.

Больную поместили в палату, врач сделал ей укол, сказал сиделке, какие давать лекарства, и вышел.

— У нее есть родственницы? Кто-нибудь придет дежурить ночью? — спросила сиделка.

Санкара Редди уставился на нее растерянным взглядом, не в силах выговорить ни слова. Она понимающе кивнула.

— Никого нет. Ну ладно. Мы с вами подежурим. А пока идите, посидите в вестибюле.

Санкара Редди вышел и прикорнул на диване, но не проспал и часа, как его словно что-то подбросило, и он ринулся к дверям палаты. У него было такое чувство, как будто жена умерла. Но сиделка посмотрела на него удивленно, и он увидел, что жена дремлет и дышит ровно. Санкара Редди просидел у ее постели до полуночи, а потом вышел в больничный дворик. Сиделка окликнула его из окна.

— Нельзя все время ходить туда и обратно, это беспокоит больную. — Санкара Редди посмотрел на нее жалобно. — Ну ладно, — смягчилась она. — Идите спать, уже полночь. Я побуду около нее.

— А ей не станет хуже? — робко спросил Санкара Редди.

— Надейтесь на бога.

Санкара Редди медленно шел к небольшой гостинице при больнице. Если этой ночью ничего не случится, то к полудню, как сказал врач, картина будет ясна. Жена обязательно поправится! Приободрившись, он вспомнил, что целые сутки ничего не ел, и попросил у дежурного кофе. Усталость неожиданно прошла, он вернулся в здание больницы и сел в вестибюле, глядя на дверь палаты, где лежала жена. Вдруг быстрыми шагами вышла сиделка.

— Что, что?! — воскликнул Санкара Редди.

— Да лучше ей… — ответила женщина. — Температура упала, кажется…

Действительно, к утру больной стало значительно лучше. Она пришла в сознание и улыбнулась Санкаре Редди.

— Ну вот, видите, все хорошо, — сказала сиделка. Санкара Редди сидел в вестибюле и курил, когда сиделка прошла мимо него, на ходу снимая халат.

— Моя смена кончилась, — объявила она.

— Вы очень устали за эту ночь… — В глазах Санкары Редди светилась благодарность.

— Мы должны выполнять свой долг, — спокойно ответила сиделка.

— А многие ли его выполняют?

— А многие ли так любят своих жен, как вы? Идите-ка отдохните, ей гораздо лучше, не беспокойтесь. А на вас лица нет, того и гляди тоже сляжете, — сказала она.

Санкара Редди вдруг увидел себя в настенном зеркале — грязная одежда, небритый, встрепанный. Он пошел в гостиницу, получил ключ от номера, отдал в чистку одежду и лег спать. Через пару часов он снова был в вестибюле больницы. Несколько раз заходил в палату, жена дремала.

В семь часов вернулась ночная сиделка.

— Ну, как? — улыбнулась она Санкаре Редди.

Он сказал, что жена еще очень слаба, но состояние удовлетворительное.

— Эту ночь вы должны спать, — заявила она строго.

До одиннадцати часов Санкара Редди просидел в вестибюле, время от времени заходя в палату. Настроение у него было бодрое, и он шепотом разговаривал с сиделкой о всякой всячине.

— А как вас зовут? — вдруг спросил он ее.

— Тереза, — ответила она с улыбкой.

В полночь она велела ему идти спать, пообещав зайти утром и сообщить о состоянии жены. Он проснулся в семь часов и успел одеться, когда в дверь постучали. Это была она. Санкара Редди понял, что все в порядке.

— Теперь вы сами скорее идите спать! — воскликнул он.

— Ничего, я привыкла, — усмехнулась она.

Санкара Редди посмотрел на нее пристально, словно увидел первый раз. Тереза была очень красива. Редкостно красива.

— А кто ваш муж? — спросил он.

— Умер.

Такая молодая, подумал Санкара Редди. Лет двадцать пять, не больше. И живет одна? Санкара Редди позвал слугу и велел принести две чашки кофе.

— Медицинский персонал не должен принимать подношений от родственников больных, есть такое правило, — заметила она, улыбаясь.

— А от друга вы можете принять?

Она выпила кофе и попрощалась.

— Вечером вы дежурите? — спросил он.

— Нет, на этой неделе у меня дневные дежурства. Завтра утром…

— А где вы живете? — неожиданно для самого себя спросил Санкара Редди.

— Хотите в гости прийти? Ну, что ж, приходите вечером, я уже высплюсь. Я тоже вас угощу кофе. — Она назвала адрес.

Санкара Редди провел весь день в больнице, а часов в шесть пошел по адресу, который дала Тереза.

Без халата сиделки, в сари она показалась ему еще красивей. Тереза встретила его спокойно и приветливо. Комната была небольшая, на стене — изображения Иисуса Христа и девы Марии.

— Сейчас принесу кофе, — сказала она, уходя на кухню.

Когда они пили кофе, Тереза спросила:

— Ну, как она себя чувствует?

— Хорошо! — с радостной улыбкой ответил Санкара Редди. — Как вы думаете, теперь уже нет опасности?

— Нет, — успокоила его Тереза, — через несколько дней ее выпишут. Я вот уже десять лет в больнице работаю, — продолжала она, — всякого навидалась, но такого мужа, как вы, впервые вижу. За эти две ночи вы меня просто покорили своею преданностью жене. — Голос ее звучал как-то странно.

Вскоре Санкара Редди вернулся в больницу. Он пробыл в палате всего пять минут — после слов Терезы ему неприятно было думать, что сиделки смотрят на него, как на единственного в своем роде преданного мужа. Он пошел в гостиницу и лег, но заснуть не удалось. Санкара Редди думал о Терезе и не мог отогнать этих мыслей. Наконец он вскочил, оделся и как одержимый выбежал на улицу. В окне Терезы был свет. Она открыла ему дверь и отступила в глубь комнаты.

Она что-то спросила.

Он что-то ответил.

Ни он, ни она не сознавали, что говорят. Наступило молчание, через некоторое время свет в комнате погас.

Когда Санкара Редди снова повернул выключатель, Тереза закрыла лицо руками. Он смотрел на нее растерянно и молчал, чувствуя, что она сейчас зарыдает.

— Уйдите, — сказала она.

Санкара Редди попытался что-то сказать, но запнулся, махнул рукой и тихо вышел из комнаты.

Когда утром Тереза появилась в палате, Санкара Редди сидел у постели жены. Увидев бледное строгое лицо Терезы, он поднялся и ушел. Вечером он снова направился к ее дому. Санкара Редди так и не мог понять, почему она его прогнала, и решил непременно поговорить с ней.

— Вы снова пришли? Входите же! Мучайте меня! — Голос ее прерывался от рыданий.

— Я не хочу вас ни мучить, ни огорчать… Но почему вы не желаете меня видеть? — спросил он.

Она села и, поглядев на него серьезно и печально, сказала:

— Мы согрешили. Это нас обоих дьявол попутал. Как теперь заслужить прощение всевышнего? — Глаза Терезы блестели от слез.

— Да разве всевышнего это касается? Я не думаю, — возразил Санкара Редди.

Тереза посмотрела на него с изумлением.

— Вы безбожник, наверное. Мы должны хранить душу в чистоте, а грехи пятнают ее. Разве у вас душа не болит от содеянного греха? — взволнованно спросила она.

— Почему вы думаете, что все души одинаковы? У каждого человека свой путь, свой образ мыслей, а значит, и своя, отличная от других душа. Должно быть, христиане не понимают этого. Нет, моя душа не болит! — решительно закончил Санкара Редди.

— Это все увертки! Ведь вы изменили своей законной жене, предали ее. Но вы можете очистить душу раскаянием. Наша религия учит, что раскаяние искупает грех. Почему вы не раскаиваетесь?

— О, я не думаю, что предал жену. Десять лет назад она изменила своему мужу со мной, а потом мы поженились. За время нашего супружества я разок-другой согрешил, но она меня прощала. Она не считала это предательством! — закончил Санкара Редди.

— Боже мой, у нее такое хорошее лицо — и она когда-то изменила мужу?! — воскликнула Тереза.

— Она не стала хуже оттого, что ушла от мужа. Да и я не злодей, поверьте! И вы не грешница, а прекрасная женщина. Человек стремится к счастью, и поступок, который он совершает в стремлении получить немного этого счастья, не надо называть грехом. А раскаяние — бесплодно. Боюсь, что вы не можете меня понять. Ну, так простите за то, что я причинил боль вашей душе.

Санкара Редди ушел, и Тереза проводила его взглядом, полным грустного изумления. Почему у людей разные души?

Перевод З. Петруничевой.

БЕДНОСТЬ — НЕ ПОРОК

— Я в этой квартире не останусь, немедленно ищи другую, — заявила Вимала мужу, вернувшемуся с работы.

— Что это вдруг? Здесь злые духи кругом, что ли? — спокойно заметил Ананда Рао.

— Я духов не боюсь! Здесь люди хуже демонов…

— Что за люди?

— Не буду я тебе рассказывать, все равно не поймешь. Нужно уезжать отсюда! — сердито ответила жена.

— Сама знаешь, что в этом городе квартиру снять еще труднее, чем работу найти. Раньше этот дом тебя вполне устраивал. Мы сюда приехали с двумя детьми, и здесь ты двоих родила. Значит, эта квартира не казалась тебе такой неподходящей? — с улыбкой сказал Ананда Рао.

— Ты всегда мои слова в шутку обращаешь! — буркнула Вимала.

— Да если все принимать всерьез, как же тогда жить, милая моя?

— Ты сам знаешь, что в дом въехали новые соседи, состоятельные люди, — запальчиво продолжала Вимала. — Жить рядом с ними для меня пытка. Тебе-то что! — с горечью закончила она, отворачиваясь от мужа.

— Ну, уедем, а в другом месте такие же соседи не попадутся? — возразил Ананда Рао. — Нельзя убегать от трудностей, надо встречать их смело.

— Легко тебе говорить… — со слезами в голосе промолвила Вимала.

Ананда Рао хотел еще сказать, что надо жить свободнее, избавляться от комплексов, но промолчал, подумав, что женское упрямство не преодолеть увещеваниями.

Он понимал, почему Вимала захотела переменить квартиру — первая встреча жены с новой соседкой происходила у него на глазах. Та зашла к ним неделю назад. Ананда Рао знал, что муж ее крупный чиновник, но не заметил в манерах нарядной красивой женщины ни тени высокомерия.

— Я вам не помешала, амма? Что вы делаете? — приветливо обратилась она к Вимале.

— Приготовила обед, теперь отдыхаю. Заходите, пожалуйста, — откликнулась Вимала.

— А что вы готовили на обед? — вежливо поинтересовалась гостья.

— Горошек, соус талимпу…

Ананда Рао с трудом удержался от улыбки. Он слышал, что такое изысканное блюдо, как соус талимпу, подают в дорогих ресторанах, но никогда его не пробовал, а Вимала, конечно, ничего подобного не готовила.

Гостья посидела полчаса, и за это время Вимала солгала раз пять, не меньше — и все для того, чтобы сохранить свое достоинство.

«Зачем это?» — хотелось сказать Ананде Рао, но он понимал жену. Вимала считала, что и в бедности жить можно, но главное, создавать впечатление, что будто бы в семье — достаток.

И вот сегодня — бурная сцена, которая, вероятно, вызвана очередным визитом новой соседки. Теперь уже Ананда Рао решил поговорить с женой.

— Слушай, Вимала, — начал он. — Бедность переносить нелегко, но скрывать ее, пожалуй, еще труднее. И ни к чему это, — мягко закончил Ананда Рао.

Вимала всхлипнула, вытерла глаза и кивнула. Больше вопрос о переезде не поднимался.

Через неделю новая соседка пришла опять. Ананда Рао уже вернулся с работы и слышал разговор женщин из соседней комнаты.

— Я утром видела вашего мужа с большим пакетом в руках. Наверное, купил обновы? — любезно спросила соседка.

— Да нет, белье из прачечной принес, — ответила Вимала.

— Из прачечной? Там же плохо стирают. У нас прекрасный чакали[96], если хотите, можно отдавать белье ему.

— В прачечной и стирают быстрее, и платить нужно меньше, — спокойно сказала Вимала. — У моего мужа две смены одежды — одну носит, другая в прачечной. Там и готово всегда в срок, а чакали может не принести вовремя, тогда и надеть будет нечего. Детские вещи я стираю сама.

Соседка удивилась.

— Каждый должен заниматься своим делом, а стирка — дело прачки, — безапелляционно заявила она.

— Может быть, и так, но у меня другого выбора нет, — отрезала Вимала.

— Я слышала, что у вашего мальчика высокая температура. Какие лекарства прописал доктор? — спросила соседка.

— Никаких.

— Как это? Наверное, вы не признаете аллопатических средств? А мой муж считает, что только с их помощью можно сбить температуру…

— Дело не в том, признаю я аллопатию или гомеопатию. Конец месяца. Денег нет, — отрывисто закончила Вимала.

Когда соседка распрощалась и ушла, Ананда Рао подошел к жене и заглянул ей в лицо. В глазах Вималы стояли слезы.

— Ничего, Вимала! — сказал он, обнимая жену. — Ты не унизила себя ложью, ты одержала победу. Я рад.

Перевод З. Петруничевой.

МИЛЫЙ ДОМ РОДНОЙ

Клерк Симхадри — человек маленький, но, представьте, у него немало врагов — и вне дома, и внутри него. Кредиторы, начальник офиса, жена, дети. В кинофильмах герой обычно одерживает победу над всеми своими врагами. Симхадри об этом и не мечтал — только остаться бы живу!

У Симхадри, жившего постоянно под угрозой опасности, выработался нюх собаки-ищейки. Он всегда предчувствовал момент нападения врага. И вот в воскресенье за обедом Симхадри ощутил, что над ним сгущаются тучи. Если в будни против него ополчались преимущественно внешние враги, то в воскресенье объявляла войну его жена Радха. Симхадри твердо знал: во время еды она никогда не начинает военных действий. Однако угроза на лице жены читалась так ясно, что Симхадри поперхнулся и закашлялся. Он еще надеялся услышать: «Не в то горло попало? Ну, выпейте же водички!» Но Радха и головы не повернула. Продолжая кашлять, Симхадри прошел в спальню, лег на кровать и закрыл лицо носовым платком. Он решил притвориться спящим и выиграть таким образом два-три часа. А там жара спадет, и жена — даст бог — остынет.

После обеда Радха, подойдя к мужу, увидела, что он спит. Она прошла на веранду и легла там.

Симхадри и правда попытался заснуть, но это ему не удалось. Когда чего-то пытаешься достигнуть, то это чаще всего ускользает от тебя, — например, хотя бы повышение по службе. Он краешком глаза посмотрел на веранду. Какое счастье, если жена заснет! Симхадри горячо надеялся на это, да разве в жизни надежды сбываются?

Радха зевнула и вроде бы задремала, но как раз в этот момент на веранде появилась соседка из дома напротив, Парватамма. Надоедливая женщина — она могла болтать часами.

Парватамма завела разговор о нормах на рис, о новом кинофильме. Переговорила, кажется, обо всем на свете. Дошла она наконец и до семейных дел Симхадри.

— Ну, когда же дочка-то ваша, Кальяни, в дом свекра поедет? — с невинным ехидством осведомилась она.

— Ждем благоприятного дня, голубушка. Подарки давно уже купили, сари такие дорогие, — поспешно ответила Радха. — Как только благоприятный день настанет, так и проводим.

— А сына-то, Виджая, почему не жените?

— Надо женить, голубушка, да уж очень он разборчивый у нас. Что б все было — и приданое, и красота, и образование. Невесту ему скоро не сыщешь!

— Вот как… — недоверчиво протянула соседка. — Ох, я ведь пришла у вас кофе попросить, — вдруг спохватилась она, — завтра верну.

— Сейчас принесу, голубушка, — с облегчением ответила Радха.

Симхадри стиснул зубы. За щепоткой кофе пришла, а целый час в ушах звенело от ее болтовни! Назойливая особа… Теперь жена не ляжет спать, из дома не улизнешь потихоньку…

— Кто там еще? — недовольно воскликнула Радха.

Это оказалась служанка Елламма.

— Дайте в долг две рупии, амма, очень нужно! — заныла она.

— Деньги у мужа, а он вот заснул, — слабо отбивалась Радха.

— Очень нужно, амма! — твердила свое Елламма.

Радха заглянула в комнату — Симхадри притворился спящим.

— Позже зайди! — устало бросила она. Елламма ушла.

Симхадри приоткрыл глаза — на веранде никого не было; наверное, жена ушла на кухню. Он тихонько поднялся и вышел на улицу.

— Куда это вы?! — резкий окрик остановил его, как натянутые поводья — лошадь. — Молчком уходите! — раздраженно кричала жена.

Симхадри стоял, опустив голову, всем своим видом показывая, что он сдается на милость противника и молит о пощаде. Но пощады не было.

— Ну, отправим мы завтра Кальяни в дом свекра? — резко спросила жена.

Кальяни со своими детьми гостила у родителей. Давно уже пора было отправить дочку к мужу, но, по обычаю, нужно купить в подарок новую одежду и ей и детям. Радха прекрасно знала, что Симхадри безуспешно пытался раздобыть деньги. Зачем же она?..

— Посмотрим… — промямлил Симхадри.

Радха вскипела:

— Только от вас и слышишь! Ну и жизнь… Уже и риса в доме почти нет. Хоть в колодец бросайся!

Симхадри бросился прочь от дома, пронзительный голос жены еще долго ввинчивался ему в уши.

Перевод З. Петруничевой.