О путник!

Если у тебя мало опыта, внимательно прочти начало книги. Ибо наступило время, когда нам сгодится помощь любого, кто способен пройти сквозь Великую Пустыню. Даже если он идёт туда в первый раз.

Чтобы этот первый раз, о путник, не стал для тебя последним, запомни несколько правил.

1. Бери в дорогу только то, что в силах унести на себе. Иначе погибнешь.

2. Не зови с собой других людей. Иначе погибнешь вместе с ними.

3. Для путешествия в Пустыню нужна лишь твоя воля. Для возвращения оттуда необходим якорь. Позаботься о якорях заранее, иначе погибнешь глупой смертью.

4. Смотри, чтобы не напекло голову, и держись подальше от песчаного винограда.

Лучший Атлас Вселенной

В сумерках особняк Ады казался гигантским окаменевшим зверем. Кирпичные стены, стропила и балки, щербатые трубы и заснеженная крыша – всё это походило на части тела древнего существа, не живого и не мёртвого, временно приспособленного людьми под жильё. Когда-нибудь они уйдут. Когда-нибудь люди сгинут, так же, как появились, внезапно и беспричинно, а каменное чудище останется и будет веками о чём-то молчать вместе с прочими городскими зданиями, пока Китеж не затопит морем…

В общем, особняк был старый, но ещё крепкий.

– Вот это да, – сказал Петер. – У меня книжка осталась в приюте, там на обложке такой же дом нарисован. Красиво.

– Уж как есть, – сказал Кат. – Заходи давай.

Вокруг особняка стояла низкая, по колено ограда: чугунные копья в клочьях линялой краски. Кат отворил калитку, и Петер торопливо шагнул во двор. Подмётки ботинок, старых, непомерно больших, глухо шаркнули по брусчатке, присыпанной снегом.

Кат помедлил, оглядываясь. Улица была темна и пуста, конец её упирался в парк – диковатый и неприветливый даже летом, а зимней порой и вовсе мрачный. У входа в парк, на скамейке под фонарём спал какой-то пьяница. Фонарь светил еле-еле, масло в нём почти вышло, и чудилось, что пламя трепещет от богатырского храпа пьяницы, готовое увянуть насовсем. Едва Кат подумал об этом, как фонарь потух, и всё кругом утонуло в густой вечерней синеве.

Храп затих на мгновение, затем возобновился – громче прежнего.

Кат тихо вздохнул, ступил за ограду и закрыл за собой калитку. «Не может мне всегда везти, – подумал он. – Однажды кто-нибудь заметит, и привет». Тут же возникло смутное видение: ночь, разорванная полыханием факелов, окрики городовых, наручники на запястьях и перевёрнутое небо в кроваво-мазутной луже. Но это было просто одно из чужих воспоминаний, случайно поглощённых годы назад, и Кат привычно отогнал его.

Одиноко светилось окно второго этажа. На жёлтом фоне показался силуэт: женщина склонилась, приставив к стеклу собранную домиком ладонь.

– Это ваша жена? – спросил Петер.

– Почти, – ответил Кат. Он взошёл на крыльцо, потопал, сбивая прилипший снег, и достал ключи.

Петер кашлянул от смущения.

– Извините, – сказал он. – Не стоило спрашивать.

– Ничего, – сказал Кат.

Они вошли. Внутри стояла плотная, душная темнота. Но тот, кто бывал здесь раньше, мог бы ориентироваться по запахам. Пахло старым деревом, воском и пылью из гостиной; тряпками и печным дымом отзывалась кухня; едва доносился душок птичьего помёта с чердака. И влажно, угрюмо потягивало земляной сыростью из подвала – наверное, так могло пахнуть само время. Или отчаяние. Или плесень.

Кат протянул руку, нашарил на полке спички. Ожили одна за другой свечи. Петер завертел головой, рассматривая зал: строгие картины на стенах, громаду люстры над головой, невнятный узор ковра под ногами.

Затем огни встрепенулись, где-то рядом скрипнула дверь. Паркет застонал на разные лады, точно дерево, из которого его сделали, пыталось научиться говорить, сказать что-то важное, предупредить, пока не поздно...

Но было, конечно, уже поздно. К ним навстречу шла Ада: в шерстяном сером платье, в кофте, поверх которой накинула ажурную шаль. Перед собой Ада несла подсвечник – точную копию того, что стоял на полке в зале.

– Добрый вечер, господин мой, – сказала она Кату, улыбаясь.

– Угу, – ответил Кат.

Веки она, как всегда, подвела густо, а губы, бледные и тонкие, оставила без помады. На восточных скулах плясали тени, и это было немного жутко.

– Кого привёл? – Ада заглянула Петеру в лицо. – Ты кто, мальчик?

Тот скованно поклонился, но ничего не ответил.

Кат сказал:

– Парень не понимает по-нашему.

Ада нахмурилась:

– Откуда же он такой взялся?

– От Килы, – Кат пожал плечами. – Чернь из урманской слободки. Мне так сказали.

– Из урманской? – с сомнением повторила Ада и спросила Петера, перейдя на язык богов: – Кто ты? Как звать?

– Петер Шлоссель, сударыня, – ответил тот также по-божески, и зачем-то добавил: – Мне пятнадцать лет.

– И где ты живёшь, Петер Шлоссель?

– В частном приюте, – он махнул рукой, очертив дугу. – Нас там двадцать душ. Вчера… (Петер помедлил, будто бы взвешивая, стоит ли рассказывать больше). Вчера на приют напали. Мне удалось спастись. Но дальше пришлось трудно. В незнакомом месте, без денег – ничего не было с собой, только пижама. Холодно, зима… А потом – повезло, мне встретился какой-то участливый господин. Он сказал, что знает, где переночевать. И отвёл к сударю Демьяну.

Петер дёрнул головой, указывая на Ката.

– Повезло – не то слово, – буркнул тот.

– Ишь ты, всё «сударь» да «сударыня», – подняла брови Ада. – Какой вежливый молодой человек! Ты проходил уже испытания? Получил гражданство?

– Н-нет, – помедлив, отозвался Петер, – не получил.

Кат стянул перчатки, бросил их на полку и принялся расстёгивать плащ. Да, мальчишка и вправду был очень вежливый. «Пятнадцать лет? – мелькнула мысль. – А так и не скажешь. Крупный пацан-то. Видать, хорошо ему там жилось в этом его приюте… Впрочем, неважно. Не обратно же его Киле отдавать, в самом деле».

Ада вдруг качнулась всем телом. Подсвечник в руке повело вбок, воск окропил полы. Кат прянул к Аде, подхватил под локти, но она уже стояла ровно и снова улыбалась:

– Ничего, ничего…

– Может, пора уже? – негромко спросил Кат, но она отмахнулась:

– Сперва надо гостя накормить. Идём, Петер. Ты ведь голодный, да?

Тот с чувством кивнул. Потом, спохватившись, шаркнул разбитым ботинком:

– Благодарю вас.

Они пошли на кухню. Кат с неохотой шагал позади, глядя, как Ада ведёт мальчика, положив ему руку на плечо – естественным, почти материнским жестом.

– Так где же твой приют? – спросила она рассеянно. – Надо бы вызвать городовых. На вас напали бандиты, я верно поняла?

– Приют очень далеко, сударыня, – Петер замялся и добавил тише: – В другом… другом месте.

– Не в слободке? Стало быть, долго сюда добирался?

Тот снова кивнул – на этот раз как-то неуверенно, будто кивок означал не «да», а что-то вроде «да, но…»

Кат споткнулся о торчавшую горбом паркетину и беззвучно выругался.

На кухне было немногим теплей, чем в зале. Ада, войдя, сразу опустилась на стул – резко, будто поскользнулась и не удержала равновесия. Подсвечник она пристроила на край стола, застланного скатертью, видавшей не одну сотню стирок.

– Дёма, – попросила Ада севшим голосом, – если тебя не затруднит, там в буфете пирог.

Буфет слепо блеснул стёклами. Кат достал блюдо с пирогом, поставил на стол и нарезал складным ножом три ломтя. Один ломоть получился меньше двух других, раскрошился, часть начинки просыпалась на скатерть. Пирог был с капустой.

Петер протянул руку – грязную, со ссадиной на тыльной стороне – но тут же отдёрнул.

– А вы?

Ада покачала головой. У неё едва заметно дрожали губы.

– Я поужинала.

Мальчик посмотрел на Ката.

– Ешь, – проронил тот.

Петер поддёрнул рукава (куртка была, как и всё прочее на нём, с чужого плеча) и, взяв меньший ломоть, принялся за еду. Он старался откусывать понемногу и жевать как можно дольше, чинно, по-взрослому. Но уже на половине куска не выдержал, вгрызся в капустную сердцевину и так заработал челюстями, что задвигались в такт уши. На некоторое время за столом воцарилось молчание – только потрескивали свечи, да слышалось из последних сил сдерживаемое чавканье.

Кат стоял, прислонясь к буфету, скрестив руки на груди. Прямо перед ним c потолка свисала на шнуре лампа, не зажжённая из соображений экономии. Кат был очень высок (можно даже сказать – огромен), и лампа приходилась точно вровень с его лицом, так что он мог в подробностях разглядеть марлевый абажур, проволочный обод и серый потухший кристалл.

Петер тем временем расправился со вторым ломтем пирога и смущённо поглядел на Аду. Та бледно улыбнулась, кивнула. Мальчик снова потянулся к блюду.

– Дёма, можешь молока налить? – попросила Ада. – В леднике.

Ледник ютился в углу, под окном. Кат отделился от буфета, обогнул стол и достал из посудного шкафа чашку. Склонился над низеньким ящиком с тонкими коваными ножками. Открыл. Ледник работал вполсилы, но молоко в запотевшем кувшине оказалось свежим, словно с утра надоенным. Впрочем, любая еда в этом доме не портилась неделями. Дом вообще был непростой.

Кат налил молока и поставил кружку перед Петером.

– Спасибо большое, – сказал Петер. Он взял кружку обеими руками и надолго к ней приник. Пил, закрыв глаза: подрагивали пушистые ресницы, на голове стояла хохолком белобрысая прядь.

«И впрямь совсем ещё ребёнок, – Кат провёл по лбу рукой, будто снимая налипшую паутину. – Вот паскудство. Кила, гад, кого ты мне привёл?»

– Ну что, Петер, – сказала Ада, – наверное, спать хочешь? Устал с дороги?

– Устал немного, сударыня, – согласился Петер. – Но силы ещё есть. Вижу, у вас лампа не работает. Могу поделиться и зарядить…

– Нет! – сказала Ада в голос. Петер посмотрел на неё с удивлением, а она смущённо рассмеялась и повторила уже тише: – Нет, не нужно. Лучше расскажи про этот свой приют. И как вышло, что у тебя такое странное имя. Даже не урманское, а… Будто с другого света.

Петер повертел опустевшую кружку между грязными ладонями и убрал руки под стол.

– Я, видите ли, действительно с другого света, – сказал он.

– Да что ты? – Ада наклонила голову.

Она опять улыбалась, всё той же неяркой улыбкой, по которой никто не смог бы определить, весело ей на самом деле, или это тень какого-то другого чувства. Никто, кроме Ката; он точно знал, отчего улыбается Ада.

От голода.

Петер поднял на неё взгляд. Было видно, что ему очень не хочется раскрывать свой секрет, потому что кто-то – учитель или просто опытный, умный человек – посоветовал поменьше болтать с посторонними людьми. И вот теперь несчастный Петер никак не мог решить, можно ли считать посторонними тех, кто приютил его на ночь глядя, накормил капустным пирогом и собирается уложить спать.

«Впрочем, – снова подумал Кат, – это неважно. Или вот-вот станет неважно. Почти ребёнок, чтоб меня. Там, на улице, не разглядел. Да и кто бы разглядел – во всех этих лохмотьях, с грязной рожей. Думал, ему лет… Не знаю, восемнадцать? Двадцать? Хотя какая разница».

– Я мироходец, – сказал Петер.

«Ни хрена ж себе», – пронеслось в голове у Ката.

Ада моргнула, губы дрогнули. Она подалась вперёд, грудью налегая на край стола:

– Серьёзно? Такой редкий дар! Умеешь путешествовать между планетами?

Петер пригладил вихор на голове.

– Ну… да, – сказал он медленно и будто бы с трудом. – Только у меня всего один раз получилось. В тот момент, когда пришли бандиты. Я очень испугался. И очутился здесь. В вашем городе.

Ада покивала, задумчиво глядя на Петера.

– Удивительно, – проговорила она. – Бывают же совпадения.

– Что вы имеете в виду? – спросил Петер.

Ада плотнее запахнула шаль: блеснул и вновь скрылся под шерстяной вязью кулон на серебряной цепочке.

– Не поверишь, – сказала она, – но Демьян – тоже мироходец.

И указала на Ката – не пальцем, а всей открытой ладонью, широко поведя рукой. Так приказчики в лавках показывают дорогие товары.

Петер вытаращил глаза и восторженно охнул:

– Вот это да! Правда? Наверное, всю вселенную обошли! Столько всего повидали!

Кат пожал плечами.

– Он не слишком разговорчивый, – усмехнулась Ада. – Но да, он много где бывал. И много чего видел.

Петер тоже чуть-чуть посмеялся – из вежливости. И вдруг сказал:

– Сударь Демьян, помогите мне, пожалуйста.

Кату на миг подумалось, что мальчик догадался, зачем его привели сюда, и просит избавить от того, что должно вот-вот случиться. Но Петер продолжал:

– Мне надо вернуться домой. Очень надо. Я тогда чуть не умер, когда сбежал от бандитов. Помню, они ворвались в спальню, я перепугался, и – раз! – провалился куда-то, как в пропасть. Очутился посреди какой-то холодной пустыни. Кругом – песок, дюны, над головой – звёзды. Ночь. Я побрёл куда глаза глядят. А затем…

Он замолчал, переводя дух. Кат встретился с ним взглядом. Брови у мальчишки были светлые, почти незаметные. Нос курносый. И немного веснушек по щекам.

– А затем ты почуял, что можно выбраться, – сказал Кат. – Так? Закрыл глаза, а открыл уже здесь, в Китеже. Верно?

Петер кивнул несколько раз.

– Да, – сказал он. – Закрыл, открыл – и уже здесь. Только я не знаю, как так вышло. Как я сумел. Не знаю, как вернуться. И боюсь туда идти опять. В эту пустыню.

Ада слушала его, подперев голову ладонью.

Кат хмыкнул.

– Правильно боишься, – сказал он. – Это не обычная пустыня. Это называется Разрыв. Такое особое место, вроде изнанки мира. Говорят, туда попадают покойники после смерти. Насчет покойников не знаю…

Ада вдруг тяжело вздохнула.

– Насчет покойников не знаю, – повторил Кат, – а вот живых Разрыв не жалует. Тебе повезло, что выкарабкался…

Он осёкся. «Повезло. Вот опять это слово. Сказанул так сказанул».

– И соваться обратно не стоит, – закончил он. – Скорей всего, там и останешься.

Петер поджал губы.

– Чтобы ходить по мирам через Разрыв, нужно сперва долго учиться, – вяло проговорила Ада. – Нужен наставник. Опытный мироходец. А когда научишься, потребуются якоря. Не те, что на кораблях, а такие специальные предметы, чтобы с их помощью попадать, куда хочешь. На другой свет.

Петер снова кивнул.

– Я знаю, сударыня, – сказал он. – Много читал про мироходцев. И вот поэтому хочу попросить…

– Нет, – сказал Кат.

Петер съёжился. Табуретка под ним жалобно скрипнула.

– Мне очень нужно домой, – сказал он тихо.

Ада зябко повела плечами.

– Давай-ка спать, – предложила она. – Утро вечера мудренее, слыхал такое?

Петер криво улыбнулся.

– У нас говорят: «Ночь – мать советов».

– Красиво, – оценила Ада. – Что ж, на том и порешим. Дёма, не запрёшь ли дверь?

Кат сунул руки в карманы плаща, перебирая скопившуюся там мелочь: монетки, спички, нож, ключи от особняка Ады, ключи от собственного дома. «Убедилась, что опасности нет, – подумал он. – Пацан вообще с другого света... А ведь мог бы мне пригодиться. Вон как просится. Угораздило же тебя подвернуться Киле, сопляк несчастный».

– Дёма! – сказала Ада громко, так, что Петер вздрогнул.

Кат не двинулся с места.

– Я могу сходить... – начал Петер неуверенно.

– Сиди! – бросила Ада. – Демьян, ну чего ты ждёшь?

«Всё, – подумал Кат. – Пошло-поехало».

Ада выпрямилась на стуле. Руки вцепились в подол платья, чёрные ямы глаз нацелились на Ката. Она уже плохо владела лицом и голосом, и он знал, что это не пройдёт само по себе. Ада долго ждала, пока Петер насытится и напьётся; от голодных людей ей было куда меньше проку, потому-то она и терпела всё это время, изображала улыбки и смех, притворялась спокойной, радушной… Нормальной.

Теперь нужда в притворстве пропала.

Кату оставалось одно.

Уйти.

Уйти, оставить здесь этого вежливого белобрысого пацана в нищенском тряпье, с его дурацкой историей, дурацким, не вовремя открывшимся даром и дурацкими круглыми доверчивыми глазами. Дать Аде сделать то, что она делала всегда. Дождаться, пока всё закончится, и отволочь тело в подвал. Или, если пацан выживет – увести его прочь, дурного, стонущего, безмозглого.

А потом, наверное, выпить водки. Да что там – выпить. Нажраться, насвинячиться, чтобы вытравить из головы любые мысли.

До поры, пока она не проголодается снова.

Но сначала надо было просто уйти.

– Дёмка!! – взвизгнула Ада.

Петер, перепуганный, вскочил. Табуретка опрокинулась, он запнулся и повалился на спину. И очень вовремя: Ада уже тянула руку, худую, с мосластым локтем, со скрюченными пальцами – будто бы в попытке ухватить самый воздух, спёртый, пропахший снедью и свечным воском. Она налегла на стол, тот сдвинулся с мучительным скрипом. Блюдо грохнулось на пол и разлетелось фаянсовой шрапнелью. Подсвечник упал, две свечи тут же погасли, и только одна продолжала гореть: крошечный огонёк, синий от натуги, из последних сил держался за кончик фитиля.

Ада хрипела, Петер в молчаливом ужасе скрёб башмаками по половицам, силясь подняться. Кухня, ещё минуту назад выглядевшая вполне пристойно, превратилась в совершенный кошмар.

«Да ну нахер», – подумал Кат.

Он шагнул к Петеру, задев свисавшую с потолка лампу. Поднял мальчишку за шиворот одной рукой, как щенка.

И поволок его из кухни вон.

– Не-е-е! – взвыла Ада. – А-и-и!!

Крик превратился в визг. Ада попыталась вскочить – хотела, видно, броситься вдогонку – но силы подвели, и она бухнулась на стул. Заскребла пальцами, скомкала и скинула на пол скатерть вместе с подсвечником. Стало окончательно темно.

Кат ощупью нашёл дверь, отворил её пинком и, не выпуская ворот Петеровой куртки, шагнул через порог. Ада за спиной кричала. Слов не было – просто один сплошной, отчаянный, сверлящий вопль.

Очутившись в зале, Кат захлопнул за собой дверь и рывком поставил мальчика на ноги.

– Шевелись, – сказал он.

Огонь у входа ещё горел. Подталкивая перед собой обомлевшего Петера, Кат пересёк зал, и они вывалились на улицу, в холодную ночь.

– Стой тут, – велел Кат. – Я сейчас.

Снаружи падал нежный, пушистый снег. Криков не было слышно – дом строили на совесть, толстые каменные стены не пропускали звуков. После скандала уличная тишина действовала, как ледяной компресс на голове больного: давала желанное, пусть и мимолётное, облегчение.

«Пацан-то может сбежать, – подумал Кат. – Придётся догонять, чего доброго… Хотя нет. Не сбежит. Слишком хочет вернуться домой. Да и вряд ли понял до конца, что сейчас произошло».

Он покосился на Петера. Тот стоял, задрав голову, и глядел в окна второго этажа, словно боялся, что Ада может выпрыгнуть оттуда. Бежать он явно не собирался.

Кат сделал глубокий вдох, смахнул со лба щекотные снежинки и вышел за ограду.

Пьяный сидел на скамейке под фонарём в той же позе – подогнув ноги, выпятив живот, опустив голову так низко, что подбородок упирался в грудь. Это был крупный мужчина, на вид лет сорока. Судя по ботинкам с исцарапанными железными носками – стропальщик из порта. Чернь как она есть: коротко остриженный работяга с каким-то бесполезным даром, не прошедший в детстве гражданских испытаний. Такого городовые даже искать не будут. Если его вообще кто-нибудь хватится.

«Всё равно замёрзнет насмерть, – подумал Кат, подходя к скамейке. – А может, и нет. Кто знает? А, нахер это. Нахер всё».

Он огляделся, присел перед скамейкой на корточки, с отвращением задержал дыхание и, крепко взяв незадачливого стропальщика за руку, потянул на себя. «Ым!» – произнёс тот, не просыпаясь. Кат подставил плечо. Крякнул от натуги: вступила в спину ломота, колени дрогнули, но выдержали. Волосы свесились на лицо, но убрать их было недосуг.

Он медленно выпрямился с обмякшим на плече живым грузом и пошёл к дому.

Петер ждал у крыльца. «Не сбежал, – подумал Кат. – Ну и славно».

– Открой, – пропыхтел он. – И… заходи…

Петер, оскальзываясь, кинулся и распахнул дверь особняка.

Кат вступил в сумрачную пустоту зала. Паркет затрещал под страшной тяжестью, перекинутый через плечо пьяный осоловело промычал нечто невнятное. В остальном было тихо: Ада, у которой отобрали добычу, быстро угомонилась.

Петер несмело зашёл следом. Кат изловчился и, высвободив правую руку, запер дверь. Так надёжней. Всё-таки парнишка может дать дёру, ищи его потом…

Пройдя до кухни, он нашарил носком ботинка дверь и протиснулся в проём. Ухнул, перевалил пьяного на стол. Было темно; он разыскал на полу сброшенный подсвечник и, прочертив спичкой фиолетовую молнию, зажёг свечи. Только две – третья куда-то закатилась. Вышло, как на похоронах. Что ж, так тому и быть.

Кат откинул, наконец, волосы со лба и перевёл дух.

Ада сидела там, где её оставили, во главе стола, на котором теперь громоздилось тело загулявшего стропальщика. Лицо её пятнали потёки туши.

– Ч-что это? – спросила она, всхлипнув.

– Это тебе, – сказал Кат и поставил подсвечник на буфет, повыше. – Вместо мальчишки. Извини, я его забираю. Так надо.

Стропальщик шумно выдохнул. Пространство моментально заполнилось водочным смрадом.

Ада прикрыла нос ладонью.

– Какая гадость, – сказала она. – Он же… Ты что, хочешь, чтобы я – вот так? Да? Ты этого хочешь?

– Извини, – устало повторил Кат. Неработающая лампа маячила перед самым носом, хотелось её отодвинуть, а лучше – снять и убрать подальше, а ещё лучше – зашвырнуть куда-нибудь, так, чтобы треснулась о стенку и отскочила, падла, и кристалл этот паршивый разлетелся вдребезги… Но он просто стоял и ждал, пока Ада успокоится окончательно и начнёт, наконец, своё дело.

Ада покачала головой. Щёки блестели от слёз.

– Гадость, – сказала она опять. – Пьяная пневма… Дрянь. Сволочь. Ты сволочь, Дёмка, слышишь?

– Да, – сказал Кат.

Ада глубоко, прерывисто вздохнула. С трудом поднялась, вцепившись в край стола. Наклонилась над тушей, скривилась от запаха.

– Спит, – сказала она с отчаянием. – Как я его… если даже глаз не открывает?

Кат шагнул к столу, отмерил замах от плеча и с треском ударил лежащего по лицу обратной стороной ладони.

Пьяный издал протестующий возглас.

Открыл мутные, раскосые глаза.

Повернул голову, разглядывая по очереди тёмные стены, потолок, посудный шкаф. Ката. Аду.

– Гхрм, – язык его не слушался. – А я это… Што?..

«Сейчас начнётся», – подумал Кат, отступая к стене.

И началось.

Ада простёрла руку, напряжённую, с загнутыми крючьями пальцев, и схватила нечто невидимое перед самым носом пьяного. Крутанула кистью, будто натягивая верёвку. Оскалилась, задышала сипло, с голодной страстью.

Стропальщик вздрогнул, силясь отвернуться; не вышло. Зрачки отчаянно задёргались. Ада шипела, щерилась, рукой вытягивала его взгляд, как рыбу из воды, и вытянула, наконец: пригвоздила к себе, к своему заплаканному, перепачканному тушью лицу.

Стропальщик разинул рот. Тяжёлый стон зародился у него в груди и долго не кончался, длился, прерываясь на судорожный вдох и вновь продолжаясь на одной и той же ноте. Покрытый налётом язык дрожал между испорченных зубов, стучали по груди сведённые, как у паралитика, руки, а глаза неотрывно смотрели на Аду. Она пила этот взгляд, как воду. Расправляла плечи, даже ростом, кажется, становилась выше. Облизывалась, жмурилась, урча от удовольствия.

Питалась.

«Может, пронесёт, – думал Кат. – Вон здоровый какой. Может, и выживет. В дурака превратится, но выживет…»

Вдруг Ада громко охнула. Стон оборвался. Стропальщик несколько раз всхрапнул, раскинул руки, дёрнулся и с костяным стуком свалился на пол. Помотав головой, он затих – как-то основательно, бесповоротно, будто спрятался от всего мира. Навсегда.

Пламя свечей колыхнулось и снова выровнялось.

В печи звонко щёлкнул уголёк.

– Твою налево, – сказал Кат сквозь зубы. – Опять.

– Опять, – равнодушно отозвалась Ада.

Морщась и растирая пальцы, она опустилась на стул. Сбросила шаль и кофту, открыв камень, что висел на груди. Сейчас камень сиял, как крошечная луна, и внутри него клубилось беспокойное марево.

– Хорошо, – промурлыкала Ада. – Хорошо.

Кат помедлил, ожидая, что она скажет ещё что-нибудь, но она лишь смотрела, прищурившись, на огоньки свечей и потирала ладони, словно только что вошла с сильного мороза в тепло.

Тогда он нагнулся, пошарил под столом. Нащупал вывернутые ступни, обутые в тяжёлые ботинки. Повернулся к Аде спиной, взялся покрепче за голени стропальщика – ещё тёплые – и потащил мертвеца из кухни в зал.

Там ему встретился Петер. Двинулся было из тени на свет, желая не то спросить о чём-то, не то предложить помощь, но тут же увидел волочащееся по полу тело, и, негромко ахнув, отступил назад. Ему было некуда бежать сейчас. Кат запер входную дверь, а окна первого этажа были забраны решётками, хоть и тронутыми ржавчиной, но всё равно очень крепкими.

«Эх, погано мы начали, – подумал Кат, с отвратительным шорохом подтягивая за собой труп. – Ладно, поглядим». Он покрепче перехватил норовившие выскользнуть ноги стропальщика и побрёл за угол, к лестнице, что вела вниз.

Подвал был наполнен густой темнотой, но Кат спускался сюда бессчётное число раз и помнил наизусть, где что находится. Справа всю стену занимали полки, гнувшиеся под тяжестью банок с консервированными овощами и тушёнкой. Под потолком на верёвках висели мешки с сухарями – обычная мера против крыс, совершенно излишняя, поскольку крысы сюда не совались. Слева дышал чернотой полный почти до краёв угольный бункер. Словом, припасов хватало.

Кат отсчитал пять шагов от входа и уложил мертвеца подле бункера. «Завтра уберу, – подумал он. – А сегодня надо с мальчишкой поговорить».

Отдуваясь, он привалился к стене.

И тут его накрыло чужим воспоминанием – как всегда, совершенно не вовремя.

…Словно наяву, привиделся летний вечер: застывшая под ленивым закатным солнцем роща, песчаный берег реки, стрижи над водой. Женщина в купальнике шла к нему с бокалом вина. Протянула бокал; он взял и, отпив глоток, вернул ей. Потом подбежал их сын, перемазанный песком мальчуган в сползающей на нос дамской шляпе. Женщина расхохоталась, сказала «ах ты поросёнок» и подхватила сына на руки. Мальчик стащил с головы надоевшую шляпу, бросил наземь, и её тотчас понёсло к воде ветром…

Кат резко качнул головой, отгоняя видение.

Хорошо, если тот, кто это видел, сейчас жив. Хорошо, если всё ещё может купаться в реке и пить вино. Если не лежит в чьём-нибудь подвале, уже начиная остывать и разлагаться. Если в его теле до сих пор течёт пневма, а сердце качает светлую кровь.

Хорошо, если его не убили.

Глаза успели привыкнуть к темноте. Сверху, из открытой двери падал слабый отсвет, и в этом отсвете виднелись ботинки стропальщика с торчащими вверх железными носками.

– Ах ты поросёнок, – пробормотал Кат.

Откашлявшись, он вышел из подвала и закрыл за собой дверь.

Петер был тут как тут. Жался к стене с подсвечником в руках: ждал, пока выйдет Кат. Боялся, поди – и Ката, и мертвеца – но пуще того боялся Аду. И держался от кухни как можно дальше. Зря, в сущности, поскольку Ада насытилась и была совершенно неопасна. Но Петер этого, естественно, знать не мог.

Подсвечник он держал криво, одна из свечей сгорбилась, восковые наросты покрывали её бок, как опухоли. Однако фитиль горел чисто, без копоти.

– Ещё минуту, и пойдём отсюда, – сказал Кат. – Разговор есть.

– Угу, – ответил Петер сдавленно, будто сдерживал тошноту. Возможно, так оно и было.

Когда Кат вернулся на кухню, Ада стояла у окна, бесполезно глядя в кромешную тьму за стеклом. Пальцы выбивали затейливую дробь по подоконнику, точно она играла на пианино без клавиш. Хотя печь давала не так уж много тепла, на Аде по-прежнему было только платье: шаль и кофта, аккуратно свёрнутые, лежали на стуле. Ей всегда становилось жарко после кормления.

– Ладно, – сказал Кат. – Я пошёл. Завтра утром зайду, приберу тело.

Она кивнула, не отводя глаз от окна. Пальцы повторяли один и тот же ритм: тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук. И снова: тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук. В воздухе всё ещё пахло перегаром, словно дыхание стропальщика жило отдельно от его тела – уже мёртвого.

– Доброй ночи, – сказал Кат.

Ада коротко вздохнула и, оборвав дробь, стиснула кулаки.

– Мне очень стыдно, – сказала она. – Я ужасно себя вела. Прости, пожалуйста.

– Ладно, – сказал Кат снова.

Ада подошла к нему, потирая плечи. Прижалась, уткнулась лбом Кату в грудь.

– Прости, Дёма, а? – попросила невнятно.

Кат постоял с минуту, потом обнял Аду, осторожно, как будто у неё были сломаны рёбра или ещё что.

Лампа неподвижно висела перед самым его носом. Кат обвёл взглядом кухню – старый буфет, ледник, печь с фигурными, сказочными изразцами, сдвинутый к стене стол, затоптанную скатерть на полу.

– Прости, – глухо повторила Ада.

– И ты меня, – сказал он.

Любая реформа общественного устройства являет собой попытку уменьшить людские страдания путём решения материальных проблем. Это как если бы врач пользовал больных, просто облегчая симптомы их хворей. А ведь ещё Гиппократ учил, что избавиться от болезни можно, лишь искоренив её причины. Под причинами же страданий я понимаю алчность, жажду насилия, безразличие к чужим бедам и проч.

Нет, ну насморк, скажем, лечить бессмысленно. Но общественные язвы – не насморк. Сами не пройдут.

Господину Основателю стоило бы об этом поразмыслить. Возможно, его эксперимент увенчался бы успехом, если бы он взял на себя роль наставника для людей, которые отродясь не знали других богов, кроме сосущих энергию чудовищ. Проработал бы нравственные законы, подвёл бы под это дело подходящую новую философию, внедрил её в массы. Ну, и так далее.

Вместо этого Основатель дал подопытным общий язык и неограниченные возможности. Свободу пользоваться божественными дарами – как для устранения материальных проблем, так и для устранения друг друга.

Лучший Атлас Вселенной

– Полагаю, – сказал Кат, – стоит объяснить, что сегодня произошло.

Ночь неторопливо, снежинка к снежинке, укрывала мостовые молочно-белой глазурью. За поволокой туч плыли два светлых пятна, побольше и поменьше – Великий и Малый месяцы. В этот поздний час люди сидели по домам, и почему-то казалось, что именно теперь, опустев, город обрёл истинное обличье: без суетливых прохожих, без карет и ломовых телег, без разносчиков, попрошаек, городовых. Только чёрные утёсы зданий и молочные реки улиц. И два разновеликих глаза в небе. Таков был Китеж – ночной, настоящий.

– Я знаю, что произошло, – сказал Петер, пряча нос в засаленный воротник куртки. – Ваша супруга больна. Она – гаки, верно?

Он быстро успокоился, этот воспитанный мальчик. Или очень хорошо скрывал волнение.

Кат сделал несколько шагов в молчании.

– «Гаки», – повторил он. – Мы здесь говорим «упырь». Это на словени, на нашем языке. Да, всё так, как ты сказал. Но есть ещё кое-что. Важное.

Петер кивнул, ожидая продолжения.

– Я – тоже упырь, как она, – сообщил Кат. – Правда, моя болезнь зашла не так далеко, я способен держать себя в руках. В отличие от Ады.

Ещё дюжина молчаливых, долгих шагов. Кат оглянулся; по старой привычке он всегда брал под контроль то, что творилось вокруг, и особенно сзади. Привычка не раз спасала ему жизнь. Но сейчас позади была только улица, припорошенная снегом, на котором чернели две цепочки свежих следов.

– Она не умеет останавливаться? – спросил Петер негромко.

– Нет, – жёстко сказал Кат. – Не умеет. Пьёт людей до конца. Всю жизнь так делала. Много раз пробовала удержаться, но… В общем, если прервётся, то может умереть. Это от неё не зависит, к сожалению.

На этот раз тишина длилась шагов тридцать.

– А вы – не такой? – спросил Петер.

– Не такой, – покачал головой Кат.

– Это хорошо, – сказал Петер серьёзно.

Кат прочистил горло.

– Но всё равно, – сказал он с нажимом, – я упырь, мне нужна пневма других людей. Именно поэтому мы сейчас с тобой разговариваем.

Снова повисла пауза. Впереди маячил фонарь, один из немногих, что оставались гореть допоздна.

– Вам нужно меня выпить? – хрипло спросил Петер.

Кат вздохнул.

– Не сейчас. Видишь духомер?

Он поднял левую руку и закатал рукав. Запястье охватывал стальной браслет с сияющим камнем, похожим на тот, что украшал грудь Ады.

– Светится, – заметил Кат. – Значит, у меня в теле ещё много энергии. Но я, как ты помнишь, не только упырь, а ещё и мироходец. Двойной талант, чтоб его.

– Вы расходуете пневму, когда ходите в Разрыв? – догадался Петер.

– Я расходую пневму постоянно, каждую секунду, – терпеливо объяснил Кат. – Как ты, как все нормальные люди. Только, в отличие от нормальных людей, у меня она не восстанавливается. А когда я хожу в Разрыв, то пневмы тратится столько, что при плохом раскладе обратно могу и не выйти. Теперь сечёшь, в чём соль?

Петер с полминуты шёл в раздумье, потом ахнул:

– Вам нужен донор! Постоянный донор, который всё время был бы рядом, да?

– Именно так, – кивнул Кат. – Видишь ли, намечается очень нелёгкое путешествие. Вероятно, в течение ближайшего месяца мне придётся ходить в Разрыв чаще, чем в сортир. До нынешнего дня я ломал голову, думая, как бы провернуть дело и не окочуриться. Искать донора каждый раз, как выберусь из Разрыва, очень сложно. И дорого. Мало кто согласится иметь дело с упырём, а если согласится, то заломит аховую цену. Но ты – ты дашь мне шанс пережить этот месяц.

Петер вдруг споткнулся на ровном месте – видно, подвели чересчур большие, расхлябанные ботинки.

– Не знал, что всё так сложно. А можно как-то схитрить? Не говорить донору, что вы, м-м, гаки?

Кат пожал плечами:

– Это сразу выяснится. Нас не любят. За обман и вовсе могут повесить на месте.

Петер ещё немного подумал.

– Вы же меня не убьёте, правда? – спросил он осторожно.

Кат усмехнулся.

– Не убью, – сказал он. – Обещаю. Я вообще не люблю убивать людей.

Из-за угла показался полкан-городовой. Это был здоровенный детина с вытянутым по-собачьи рылом, сплошь поросшим жёсткой короткой шерстью. Проходя мимо Ката, он зевнул, обнажив зубы – обычные, человеческие, неуместно смотревшиеся в звериной пасти.

«Пацан может сейчас попытаться меня сдать, – подумал Кат спокойно. – Полкан, само собой, его слушать не станет: волосы у мальчишки короткие, одет в лохмотья, явно не гражданин. Но опасность есть…»

Тут городовой оглушительно, на всю улицу чихнул.

– Будь здоров, служивый, – вежливо сказал Кат.

– Сам не сдохни, – пробурчал в ответ псоглавец. Сочно фыркнул, разбрызгивая слюни, поддёрнул ремень, чтобы форменная сабля не волочилась по снегу, и побрёл дальше в городскую тьму, косолапо переставляя ноги.

– Значит, – негромко сказал Петер, когда он скрылся из вида, – значит, вы меня хотите взять с собой… туда, куда вам нужно?

«Не сдал всё-таки», – подумал Кат.

– Да, – сказал он. – Взять с собой. Обычный человек в Разрыве помрёт, но ты – другое дело. А взамен, когда путешествие кончится, готов поискать с тобой тот свет, откуда ты родом. Ну, и вообще обучу в процессе. Разрыв – он, знаешь ли, не парк увеселений. Там без науки пропадёшь. Это Ада верно подметила.

Налетел ветерок, огладил уши морозцем.

– Договорились, – сказал Петер. – Я согласен, сударь Демьян.

Он произносил имя Ката на свой лад: с неправильным ударением и с твёрдыми согласными. Сударь Демиан.

– О как, – удивился Кат. – Согласен – и всё?

– Да, конечно. Спасибо, что позволили идти с вами. И что будете обучать.

Он плотнее запахнул куртку и спрятал пальцы в рукава.

Кат хмыкнул.

– Ну и славно, – сказал он. – Хотя, признаться, я ожидал малость другой реакции. Возмущения, что ли… Мы ведь с Адой тебя едва не убили сегодня.

– Вы больны, – глухо сказал Петер из-за высокого воротника. – Оба. Ваша Ада умрёт, если не будет пить чужую пневму.

– Так и есть, – сказал Кат. – Но всё-таки она собиралась пить именно твою пневму. И это именно ты мог умереть.

– Нет смысла её обвинять, – Петер пожал плечами, а может, передёрнулся от холода. – Кестнер, учитель в приюте – он объяснял нам такие вещи. Не про гаки, вообще про всех. Говорил: понять свои потребности просто. Но это умеет и зверь. А человек обязан понимать чужие.

– Что ж это за приют, – пробормотал Кат, – с такими-то учителями?

Ему вдруг показалось, что он пропустил нужный поворот. Неудивительно – темнота, усталость, разговоры. Да ещё рядом пацан, которого ты чуть не отправил на смерть, да ещё перед глазами стоит тот, другой, который свою смерть в итоге встретил, и опять-таки по твоей милости…

– Частный приют, – сказал Петер. Кат не сразу понял, что мальчик отвечает на заданный минуту назад вопрос. – Особенный. Всего двадцать детей, и учителя тоже с нами живут. Есть библиотека, книг очень много. Иногда ходим на экскурсии, в походы… Извините, я лучше потом, наверное, расскажу.

Оба месяца выглянули в прореху между тучами, разогнали темноту. Улица сразу стала привычной, почти даже уютной, и Кат понял, что не заблудился: нужный поворот был прямо перед носом. Ноги помнили дорогу и сами шагали, куда следует.

Идти оставалось недолго. Мимо тянулись притихшие многоквартирные дома с редкими огнями в окнах. Кружком стояли деревья в заснеженном крошечном сквере, где до войны была статуя Основателя – после войны статую снесли, остался лишь сквер. Спала под мостом речка Удача, и на берегу дремали, сбившись стайкой, бескрылые длиннохвостые утки.

Наконец, впереди замаячила знакомая подворотня – сквозной, пропахший крысами тоннель, который позволял срезать дорогу на добрых полверсты. Кат нырнул в кромешную тьму; Петер, шмыгая носом, безропотно последовал за ним. Пройдя под низким кирпичным сводом, они вышли с другой стороны здания и очутились на узкой улочке.

Тускло горел фонарь. Падали беззвучные снежинки. Напротив стоял дом Ката – маленький, в три окна шириной и в полтора этажа высотой. Тесный, обтрёпанный, как отцовское старое пальто, которое носил мальчишкой. Родная берлога…

Самое опасное место в городе – это порог твоего дома.

Именно здесь будут ждать те, кому надо тебя дождаться.

Кат не видел их сейчас, но чувствовал. То ли эхо шагов как-то не так отражалось от стен. То ли к запаху свежевыпавшего снега примешивалась вонь человечьего пота. То ли впрямь работало особое чувство, помимо пяти обычных – не прошли даром ночи, когда он вёл очередную жертву к Аде, постоянно оглядываясь, выбирая пустые улицы и за три квартала обходя будки городовых. Не могло такое пройти даром.

Фонарь, под которым стояли Кат с Петером, давал совсем немного света. Противоположная сторона улицы тонула в сложной мешанине теней. Идеальное место, чтобы прятаться и караулить.

Кат не спеша двинулся вперёд. И совсем не удивился, когда из узкого прохода, отделявшего его дом от соседнего здания, выступил невысокий ссутуленный человек.

– Здорово, Дёма, – сказал человек, держа руки в карманах.

Петер оступился и сделал неуверенный шаг в сторону.

Кат же с облегчением перевёл дух. Голос был хорошо ему знаком – даже слишком хорошо.

– Ну, здорово, Чолик, – сказал он. – Что пришёл? Мы с Килой на завтра забились.

Чолик сплюнул в снег тёмным сгустком табачной жвачки.

– Кила меня и послал, – ответил он невнятно. – Решил завтрева не ждать. Сказал – нынче же товар хочет.

Он, ясное дело, говорил не на языке богов, а на родной словени, и Петер, ничего не понимавший, испуганно таращил глаза то на него, то на Ката.

Кат бросил взгляд за плечо. Улица была пуста. «Сколько событий, – подумал он, – за один-то вечер. Вашу мать».

– Товар у меня лежит, – слова выходили изо рта облачками пара. – Сейчас вынесу, обожди.

Он отпер дверь и качнул головой, приглашая Петера внутрь. Тот поспешно юркнул в дом, и Кат быстро запер замок, оставив Чолика мёрзнуть снаружи.

– Ваш друг? – спросил мальчик, когда Кат зажёг керосиновую лампу.

– Друг, – согласился Кат. – Ступай в комнату и посиди, я сейчас.

Крошечный закуток прихожей открывался прямо в гостиную. Гостиная была без затей: синие обои в клетку, два окна с выцветшими шторами, камин, застеклённая дверь на кухню. Мебель – стол, тахта да пара кресел. В камине лежала серыми комками зола, воздух был холодным и затхлым.

Петер, оставляя влажные следы, подошёл к тахте и уселся – осторожно, будто под набивкой ожидал найти иголки. Кат поставил лампу на камин, толкнул плечом кухонную дверь, и боком, чтобы не застить свет из гостиной, подобрался к печи. Сел на корточки, открыл заслонку и запустил руку глубоко в духовой шкаф.

Товар лежал на месте: короткая дубинка из странного материала, гладкого, похожего на полированное дерево, но гораздо твёрже. Непростая вещь, единственный экземпляр на весь Китеж. Впрочем, в Кармеле, где её создали, такие штуковины тоже были далеко не у каждого. Энергетическое оружие дорого ценилось на любом свете.

Кат закрыл заслонку и, провожаемый взглядом Петера, вернулся через гостиную обратно в прихожую. Вышел из дома, пряча дубинку за пазухой. Огляделся.

Сунул товар Чолику.

– Ого! – удивился тот. – Чё это?

– Палица, – сказал Кат. – Боевой жезл.

Чолик отыскал на боку палицы ребристую кнопку и нажал. Раздался треск. В мостовую ударила длинная искра.

– Сука! – от неожиданности Чолик выпустил палицу из рук. Та закувыркалась в воздухе, Чолик принялся смешно её ловить и едва успел подхватить у самой земли. – Ни хера себе! Сука! Горячая!..

– Передай Киле, чтобы домой ко мне больше никого не присылал, – сказал Кат. – Палевно.

Чолик послюнил пальцы, осторожно потрогал наконечник палицы и схоронил её под полу куртки.

– Ссышь, чё ли?

– Мне-то что, – Кат пожал плечами. – Я, если прижмут, на другой свет уйду. И никто не найдёт. А вот Кила без мироходца останется. Так и скажи.

– Сам скажешь, – окрысился Чолик. Потом вдруг улыбнулся, шепнул Кату в лицо:

– Гляжу, понравился пацан, аж на хату его привёл? Баба ревновать не будет?

Кат посмотрел в ответ молча. Так посмотрел – иному хватило бы.

Чолику, однако, не хватило. Он только засмеялся – тихо, скверно:

– А бабу-то, кстати, того… С собой на другой свет не возьмёшь. Тут сидеть будет. Думаешь, Кила её не оприходует, чё ли?

Кат протянул руку. Чолик понял, дёрнулся, но Кат успел вонзить три загнутых пальца в воздух у него перед лицом. Почувствовал, как в руку толкнулась горячая чужая пневма, потекла по жилам к самому сердцу, заполнила грудь теплом. Стукнуло в висках, захотелось петь, потянуло в пляс...

Чолик захрипел. Помертвелые глаза глядели прямо в лицо Ката, не отрываясь, и в них полоскался страх. Ноги тряслись, будто под тяжестью непомерного груза, на щетинистом подбородке блестела слюна.

Кат выждал ещё пару мгновений и опустил руку. Чолик попятился, запнулся и с размаху рухнул на задницу прямо в снег.

– Упырь пеженый, – он закашлялся. – Мразота… Давить вас надо…

– Не сиди на холодном, – посоветовал Кат.

Чолик наклонился и сблевал себе между колен. Кат развернулся и ушёл в дом.

«Зря я так, – подумал он, снимая плащ. – У Килы вопросы появятся… Однако немного же этому мудаку потребовалось. Хилый какой».

От поглощённой энергии подступило опьянение, словно от спиртного, но тут же и схлынуло: слишком мало пневмы, слишком много нервотрёпки за вечер. Кат крепко, со злостью встряхнул покрытый тающими снежинками плащ, повесил его на крючок и отправился в гостиную.

С каминной полки кротко помаргивала огоньком лампа. Петер сидел на тахте, поджав ноги. Ботинки он очень аккуратно поставил под тахту, но те всё равно выглядели предельно неаккуратно – два мокрых раздолбанных говнодава, сменившие на своём веку, должно быть, десятерых хозяев. Столь же убого смотрелась куртка, в которую кутался мальчик. И штаны были остальному под стать: грязные, латанные-перелатанные.

– Слушай, – нахмурился Кат, – а чего на тебе такая рванина?

– Так я говорил, кажется, – отозвался Петер. – Когда из приюта бежал, с собой только пижама и была. Ночью всё случилось потому что. Из той пустыни – ну, которую вы назвали Разрывом – меня выкинуло сюда, в город. Хотел купить нормальную одежду. Нашёл зарядную будку, сдал пневму. Будка выдала монетку. Одну, медную. Наверное, нужно было побольше сдать, но я побоялся, что ослабну, и не стал. Пошёл на рынок. И вот на эту монетку купил одежду…

Петер оглядел куртку, которой побрезговал бы последний китежский нищий.

– Стоило, наверно, выбирать тщательнее, – заключил он со вздохом. – И пижаму тоже напрасно продал. Но было жутко холодно, а парень, который мне это сторговал, уверял, что за такие деньги всё равно ничего лучше не достать.

Кат хмыкнул.

– Парень-то явно не промах, – сказал он. – В любой помойке тряпки побогаче валяются. А пневма у нас сейчас идёт по низкому курсу. Хоть досуха выжмись, больше гривенника не дадут.

– Я не знал, – сказал Петер и вдруг зевнул, совсем по-детски, зажмурившись.

Кат ушёл на кухню. Под печкой оставалось немного дров, в ведре с углём нашлась газета. Он опустился на корточки, достал нож, раскрыл, нащепал лучины. Сунул газетный комок в печь, уложил поверх него остро пахнувшие скипидаром щепки, добавил пару поленьев и поджёг.

Когда огонь занялся как следует, Кат принялся подкармливать его дровами.

– Вот пижаму ты точно зря отдал, – сказал он, щурясь от близкого жара. – Это же вещь из твоего мира. Якорь. Мог бы вернуться. А теперь ищи-свищи.

Ответа не было. Может, Петер не услышал, а может, не понял.

Кат убедился, что всё горит нормально, поднялся и отряхнул руки. С минуту он задумчиво стоял перед кухонным шкафом, взвешивая «за» и «против». Как всегда, в итоге победило «за», так что он решительно отворил дверцу шкафа и достал бутылку со стопкой. Подумал ещё, взял вторую стопку, протёр её рукавом и пошёл в гостиную, держа обе стопки в левой руке, а горлышко бутылки – в правой. Стекло леденило пальцы: бутылка была особенная. Кат раздобыл её на другом свете, там, где люди бережно относились к выпивке и придумали для неё массу занятных устройств. Например, вечно холодные ёмкости.

– Ну-ка, малец, давай… – начал он, но осёкся.

Петер спал, свернувшись на тахте клубком и подложив сложенные руки под голову. Лицо с закрытыми глазами хранило серьёзное выражение, светлые вихры свесились на лоб.

Кат поставил ненужную стопку на каминную полку, рядом с лампой. Камин он растапливать не собирался; тепло от печки вскоре должно было разойтись по всему дому. Идея сложить в гостиной камин когда-то пришла в голову Аде. Кат поддался на её уговоры и заплатил печникам немалые деньги. Система дымоходов получилась замысловатой, но, вроде бы, всё выгорало, как полагается, и в целом дела шли неплохо.

А потом выяснилось, что Ада не сможет здесь жить.

Кат уселся в кресло, скрипнувшее под весом его огромного тела. Налил стопку, подержал перед глазами, глядя сквозь неё на свет лампы. Затаил дыхание и опрокинул в рот ледяной ком водки. Холод в груди привычно сменился теплом, руки и ноги налились приятной тяжестью, а голова наоборот, стала легче. Это было хорошо. Похоже на чувство, какое испытываешь от глотка чужой пневмы.

Только в сто раз слабее.

Кат задрал рукав рубашки на левом запястье. Духомер – бледный камень в стальной оправе браслета – сиял, точно крошечная луна, сигнализируя о том, что в теле хозяина полно энергии.

«Зря я его, – снова подумал Кат о Чолике. – Ну да не беда. Месяц-другой меня здесь не будет, за это время Кила остынет. Потом и поговорим. Если вообще случится какое-нибудь «потом».

Он налил ещё стопку. Пробормотал:

– Не беда.

И немедленно выпил.

Теперь, когда Кат был слегка пьян и почти спокоен; когда в желудке плескалась водка, а в жилах было вдоволь пневмы; когда Ада спала, насытившись, у себя дома, а в доме Ката спал так удачно спасённый от Ады Петер; теперь, наконец, можно было подняться наверх, лечь в кровать и заснуть самому.

Но ноги гудели от ходьбы и перенесённых тяжестей, и им, ногам, вовсе не хотелось вставать. А голова, как это бывает после непростого дня, принялась прокручивать задом наперёд каждое событие – с вечера до утра. Прокрутился заново досадный случай с Чоликом, проплыли перед глазами заснеженные ночные улицы, возникло бледное заплаканное лицо Ады. Замаячила опухшая рожа безымянного стропальщика. Кат зашипел сквозь зубы, помотал головой. Стропальщик исчез. А вместо него вспомнился градоначальник Китежа Вадим Будигост. Толстый, коренастый, с бородой, с багровой складчатой шеей.

Тогда Кат вздохнул, и налил, и выпил, потому что не хотел сейчас думать про всё, что связывалось с градоначальником Будигостом. Но, конечно же, не думать про такое было невозможно. Водка тут не помогала ни разу. Даже наоборот.

…Это случилось два дня назад. Снегопад окутывал город белой мглой, от уличного мороза слипались на вдохе ноздри, а в ратуше, в главном кабинете, было натоплено до ошалелой жаркой духоты. И они сидели в этой духоте за столом, Кат и градоначальник, и надоедливо сипел над ухом роскошный надутый самовар.

«Ты нам нужен, – сказал Будигост, отодвигая блюдце с баранками. – Пришла беда. Настоящая беда. Хуже Основателя, хуже войны. И только ты можешь помочь. Наверное».

«Давайте по существу, – сказал Кат. – Я ведь не герой какой-нибудь, а просто курьер-мироходец. Какая беда-то?»

«Разрыв, – сказал градоначальник. – Ты ведь так его зовёшь? Пустыня по ту сторону реальности. Секретное место, дорога между мирами. Есть ведь такая штука, верно?»

«Ну, допустим», – сказал Кат и взял баранку.

Будигост тогда встал из-за стола и заходил по кабинету. Пару минут он ходил взад-вперёд молча, а потом заговорил.

«Эта пустыня, – сказал он, – больше не по ту сторону реальности. Она прорвалась сюда, к нам. И с каждым днём расползается шире».

«Что значит – прорвалась?» – спросил Кат, макая огрызок баранки в повидло.

«А вот то и значит! – сказал градоначальник сердито. Он подошёл к стене, где висела карта, и ткнул в неё пальцем. – Вот здесь! Здесь, где было хлебное поле и село Вершки! Нет больше ни поля, ни Вершков, ни корешков! А есть только пустыня! И вообще там такое творится, что человеку близко подходить не стоит».

«Вот как», – сказал озадаченный Кат.

«Да, вот так, – градоначальник утёр красное лицо красным платком, подсеменил обратно к столу и подлил из самовара себе в чашку кипятка. – Вот так. И эта штука растёт, Демьян. Две недели назад мне про неё впервые доложили. Тогда она была размером три версты в поперечнике. А сегодня говорят – она уже десять в длину и пятнадцать в ширину! Полтораста квадратных вёрст!»

«Ничего себе, – сказал Кат. – Этак она скоро…»

«Совершенно верно, – закивал Будигост. – Если пустыня будет расти такими темпами, то через месяц придётся эвакуировать Китеж. Максимум – через два месяца».

Кат сразу вспомнил про Аду, про её дом и про всё остальное. И ему стало нехорошо.

«Что можно с этим сделать? – спросил он. – Что я-то могу?»

«Ты мироходец, – сказал градоначальник. – Мы здесь не знаем, как быть. Но на каком-нибудь другом свете, возможно, знают. Может статься, в иных мирах такое уже победили».

Кат смотрел на него, на маленького толстого человечка с окладистой рыжей бородой и положенной по статусу длиннющей гривой волос. «Как можно победить Разрыв? – хотелось сказать. – Как можно победить солнце, или зиму, или ночь?» Но ничего этого он не сказал, потому что градоначальник – это, как ни крути, градоначальник. Даже если ты вот уже десять лет кряду таскаешь ему разные диковины с других планет.

«Почему это произошло?» – спросил он.

«Да прах его знает», – сказал Будигост севшим голосом. Долил заварки в чашку, взял её обеими руками и стал пить, громко прихлёбывая, глядя куда-то в область галстука на Катовой шее.

Кат молчал и думал об Аде. Об её доме.

Баранок с повидлом больше не хотелось.

Допив, Будигост хмуро посмотрел на чашку. Повертел так и этак, ощупывая выпуклые узоры на фарфоровых боках.

А потом, несильно размахнувшись, швырнул её в угол.

Перед глазами мелькнуло размазанное пятно, по кабинету пронёсся порыв ветра. Кат сморгнул. Градоначальник по-прежнему сидел за столом: только растрепались волосы, да ещё сильней побагровело лицо. В руке была зажата чашка – целёхонькая.

«Могу ещё, – пробурчал Будигост, отдуваясь. – Только силы уже не те. В молодости-то быстрее был, а нынче… Эх. У самого пола поймал».

Он осторожно поставил чашку под краник самовара. С присвистом выдохнул.

Поднял на Ката взгляд и негромко спросил: «Так что, пойдёшь?»

Ну, Кат и согласился.

А куда деваться, если просит градоначальник?

Куда деваться, если рядом с твоим городом растёт язва, которая пожирает землю и убивает всё живое?

Куда деваться, если тебе дают чемоданчик целковых, да ещё приглашают на городской склад лично к главному кастеляну, дабы бесплатно взять любые вещи, что потребуются для путешествия?

Собственно, Кат знал, куда деваться в таких случаях.

В другой мир. Или, как говорили мироходцы, на другой свет. Навсегда. С концами. И хоть трава не расти в этом пеженом городе, чтоб ему провалиться.

Отправиться в опасное путешествие? За-ради блага родины, за-ради любимого государства, созданного Основателем, за-ради народа общим числом сто тысяч душ, включая женщин, детей и чернь без гражданских прав? Идите-ка вы, ребята, ищите другого придурка. Кат обладал редчайшим даром, который позволял исчезнуть из поля зрения градоначальника быстро и надёжно, и не преминул бы этим даром воспользоваться, если бы не одно обстоятельство.

Ада.

Ада, Ада, Ада. И её проклятый дом. От мыслей об этом начинало мутить, как от сильной головной боли.

…Мутило и сейчас.

Поэтому Кат нашарил на полу рядом с креслом холодную, как смерть, бутылку, начислил ещё стопку и выкушал. После чего – наконец-то! – стал клевать носом и потихоньку задрёмывать.

Мысли, едва возникнув, обращались в короткие сны. Опять явился выпитый Адой мертвец, почему-то весёлый, праздничный. «Бывайте, милые, – сказал он, – был я, да вышел весь, а вы тут мучайтесь, бляди!» Кат потянулся схватить его, но Петер (это был Петер, с самого начала) отдал Кату свою драную куртку и в придачу подарил монетку. Монетку пришлось выбросить, она была вчерашняя и уже не годилась. Тут он услышал, как на кухне возится Ада, и ужасно обрадовался, что ей, оказывается, можно жить где угодно, жить вместе с ним. «Надо силовых кристаллов раздобыть, – сказала она, – иначе с голоду помрём. И книгу найди».

Кат заспорил, горячась, потому что они с детства знали: пневму нельзя пить из кристаллов, можно только из живого человека. Но Ада будто не понимала, упрямилась, и всё говорила про книгу. «Книга, книга, – повторяла она, – ступай найди её, ступай в Танжер».

Кат взялся было спорить про книгу, но вдруг проснулся – проснулся во сне.

– Танжер, – сказал человек-солнце. – Ступай в Танжер. Найди книгу.

Вокруг царил мрак. Не обычная ночная темнота – такая, которую можно прогнать огнём лампы – а мрак, лютый и холодный. Тьма, что, наверное, наступает после смерти.

Но Кат был в этой тьме не один. Рядом стоял человек, будто бы сделанный целиком из светящегося золота. Смирял тьму, не давал ей подобраться, схватить Ката, установить навечно свои законы.

– Танжер, – говорил он. – Книга. Атлас.

– Какая книга? – Кат умирал от холода, от тоски, царившей до самых пределов, до бесконечности. Единственное, что могло его спасти – слова человека, который светился золотым сиянием. – Какой атлас? Где он?

– Лучший Атлас Вселенной, – сказал человек-солнце отчётливо и непонятно.

И пропал.

Кат остался в одиночестве. Это оказалось так страшно, что он просто взорвался от ужаса. Выпал из собственного тела, полетел вперёд, вверх, вниз, во все стороны.

И проснулся.

На этот раз по-настоящему.

Было очень холодно. Печь остыла, в доме хозяйничал сквозняк. Спавший на тахте Петер выводил носом мелодию из двух нот. В трубе сдержанно выл ветер.

Кат застонал и вытянул онемевшие ноги. Он чувствовал себя разбитой тарелкой, которую плохо склеили заново. Сон ещё не до конца растаял в голове, он проникал в реальность, заражал её страхом и одиночеством, а стоявший в доме холод был проводником, соединившим явь и грёзы.

Кат откашлялся.

– Лучший Атлас Вселенной, – пробормотал он.

Петер перевернулся на другой бок и ровно, глубоко задышал. На улице с неторопливым скрипом, под цоканье копыт проехала телега.

Близилось утро.

Кат подобрал бутылку, встал и побрёл наверх досыпать.

Вот так всё и началось. Большие группы подопытных по двадцать-тридцать тысяч человек. Пригодные для жизни планеты. Устройства, которые умели обращать людей в богов – древние устройства, забытые. Основатель усовершенствовал их, сделал обращения массовыми: не возиться же с людишками по одному! Переносить в иные миры – тоже сразу и помногу. У него хватило таланта, чтобы собрать сверхмощные телепорты.

Конечно же, он лишил своих подопечных возможности ходить в Разрыв. Ещё чего: этак каждый сможет вернуться на Землю, поработить людей, накопить огромное количество энергии и развязать вселенскую войну. Нет. Никакого Разрыва. Никакой свободы.

И только долгие годы наследственных изменений позволили появиться таким, как ты, о путник.

Мироходцам.

Лучший Атлас Вселенной

– А я думал, вы его похороните, – сказал Петер.

Они снова стояли перед особняком Ады. Светило солнце, под ногами поскрипывал снег. Если посмотреть влево, можно было разглядеть поверх домов далёкий шпиль ратуши с ослепительной точкой золоченого кораблика-флюгера.

Калитка за ночь примёрзла к столбикам ограды и не открывалась. Кат исправил это пинком.

– Похороню, – сказал он, подходя к крыльцу и нашаривая в кармане ключи. – Только копать не придётся.

Петер ступал рядом, стараясь не отставать. Он был во всём новом: утром Кат сводил его на городской склад, воспользовавшись давешним разрешением градоначальника. Со склада Петер вышел одетым и обутым – в лучшем виде, на взгляд Ката. Правда, длиннополая суконная куртка и парусиновые штаны сидели на мальчике мешковато, а цветом напоминали болотную жижу. Но это была крепкая одежда, шитая хорошими, без гнилья, нитками. В долгом путешествии надёжность важнее изящества. Ну, а ботинки – высокие, с толстой подошвой – годились и для осенней грязи, и для глубокого снега, и для рыхлого песка.

Кат справился с замком и перешагнул порог. Петер, войдя следом, прикрыл за собой дверь – не слишком плотно, будто собирался в случае чего дать дёру.

В доме пахло яичницей. Ада выглянула из кухни, вытирая руки о передник.

– Доброе утро, – сказала она.

– Видали добрее, – сказал Кат.

Петер молча поклонился.

– Завтракать будете? – спросила Ада.

– Мы в подвал, – сказал Кат.

– А, ну ладно, – кивнула Ада. – Как управитесь, возвращайтесь. Молодому человеку овсянку могу приготовить. Ты ведь ешь овсянку? – обратилась она к Петеру.

Тот снова поклонился, не издав ни звука.

– Сыты уж, – сказал Кат. – Надо дела делать.

– Ну делайте тогда, – Ада поправила передник и исчезла на кухне, где тотчас зашипело на сковороде масло.

В зале было светло, по углам играли радужные зайчики от люстры. На оконных стёклах цвели морозные узоры. Мирно звякала за дверью посуда, сипел, неторопливо закипая, чайник. Сложно было представить, что двумя аршинами ниже, в подвале лежит труп.

Петер прочистил горло.

– Она же помнит, что вчера случилось? – голос его чуть дрогнул на последнем слове.

– Да, – сказал Кат.

Не снимая плаща, он взял с полки подсвечник, зажёг огонь и направился в подвал.

– Сударь Демьян? – Петер догнал его, зашёл слева. Шёпотом спросил: – А все, кого она… Ну, умирают?

– Не все, – нехотя ответил Кат. – Бывает, что остаются в живых. Только дуреют. Теряют память, ум. Мычат, слюни пускают. Ходить кое-как могут – и только.

Петер сглотнул и взялся за пуговицу на груди.

В подвале было скверно. Едва открыв дверь, Кат почуял запашок мёртвого тела, уже начинавшего, несмотря на холод, понемногу тлеть. Он медленно спустился, держа подсвечник перед собой. Выступили из темноты глянцевые бока консервных банок, обозначились резкие тени в складках мешков под потолком. Наконец, отсвет упал на ботинки мертвеца, торчавшие носками кверху.

Кат нагнулся, повёл подсвечником над мятыми брюками, над задравшейся курткой, над порванным воротом рубахи. Как обычно, отстранённо подивился метаморфозе, которую смерть сотворила с человеческим лицом, лишив его всего человеческого – формы, одушевлённости, внутренней силы – и превратив в кусок мяса, кое-как обтянутый кожей. Словно живое существо подменили плохо сделанной неподвижной куклой.

Сзади раздался грохот. От неожиданности Кат подскочил и основательно приложился макушкой о потолочную балку. Обернувшись, он увидел Петера, который возился на полу у подножия лестницы.

– Ну? – сказал Кат.

– Упал, – объяснил Петер. Он ухватился за перила и поднялся на ноги, стараясь держаться подальше от трупа. Тут же задел головой мешок с сухарями, отшатнулся и налетел на полку с банками. Банки дружно звякнули.

– Слушай внимательно, – сказал Кат, когда Петер принял устойчивое положение. – Сейчас я его обвяжу верёвкой, подхвачу и уйду в Разрыв. Ты пойдёшь со мной.

– Пойду с вами, – подхватил Петер очень деловитым тоном. – Ага, понятно. А как это делается?

Глаза у него были огромными. В глубине зрачков дрожали огоньки свечей.

Кат достал из кармана небольшой кожаный мешочек и вручил Петеру.

– «Слушать внимательно» – это значит, что перебивать нельзя, – объяснил он.

– Извините, – сказал Петер поспешно.

– Мешок развяжешь, там песок из Разрыва, – сказал Кат. – Высыплешь щепотку на ладонь, зажмёшь в кулаке. Другой рукой крепко – крепко, понял? – схватишься за меня. Одному мироходцу легче идти за другим, если есть тактильный контакт.

Он похлопал себя по предплечью. Петер слушал, кивая после каждого слова.

– На всякий случай, – продолжал Кат, – постарайся вспомнить Разрыв. В подробностях. Ну, там дюны, солнце, виноград.

– Какой виноград? – встрял Петер. – Ой, простите.

Кат помолчал. Мертвец, кажется, с каждой секундой вонял всё сильнее. Сверху, из кухни, донеслось приглушённое пение Ады.

– А, точно, – сказал Кат наконец. – Ты же ночью там был, и винограда, наверное, не видел… Ну, значит, вспоминай, что видел. Глаза лучше закрыть. Я буду вслух считать до ста. На счёт «сто» оба отправляемся. Понял?

Петер отчаянно кивнул – так, что голова чуть не отвалилась.

– А можно вопрос? – спросил он тонким голосом.

– Валяй, – разрешил Кат.

– Почему до ста?

– Потому что я всегда считаю до ста. Чтобы успеть сосредоточиться.

Петер потёр бедро: видно, зашиб при падении.

– И всё-таки, как мне следовать за вами? Туда, в Разрыв?

– А это ты сам должен знать. Ты мироходец.

– Ага… – Петер хлопнул глазами. – Ладно.

– Ты не думай, – посоветовал Кат. – Ты делай. Само должно выйти.

Он поставил подсвечник на пол и пошарил возле ящика с углём. Верёвка лежала там же, где обычно – свёрнутая в лохматое кольцо, слегка отсыревшая, масляная на ощупь. Склонившись, Кат принялся обвязывать труп. Сделал петлю, завёл верёвку мертвецу под мышки, затянул узел. Потом настал черёд ног: здесь дело пошло полегче, нужно было только обмотать колени и оставить сверху такую же петлю, как на груди.

Закончив, он выпрямился и помассировал поясницу. Нашарил в нагрудном кармане плаща футляр. Достал чёрные очки, надел. Темнота, едва разбавленная светом свечей, стала непроглядной.

– Ну, готов? – взявшись за петли, Кат напряг для пробы мускулы. Мёртвый стропальщик был твёрдым, как статуя, и чудовищно тяжёлым – вроде бы, даже тяжелей, чем вчера.

Петер, судя по шороху, пытался развязать мешочек с песком.

– Готов, – послышалось спустя минуту.

– Свечки задуй, – велел Кат. – И хватайся.

Звук торопливого выдоха сквозь сжатые губы. Мальчишеские пальцы, вцепившиеся в руку ниже локтя.

– Раз. Два. Три. Четыре. Пять…

Капля пота сползла по виску, щекоча кожу, точно муха. Ни с того ни с сего вспомнился вчерашний снегопад – тихий, сказочный. Тихий снегопад на улице и гнусный скандал в доме.

«Думай о солнце», – сказал себе Кат.

– …Двадцать семь. Двадцать восемь. Двадцать девять…

Из кухни слышалось пение. Запах яичницы добрался до подвала. Душок падали и пряный аромат разогретого масла были так же несовместимы, как песня Ады и обвиняющее молчание покойника.

«Стоп. Думай о солнце».

– …Пятьдесят два. Пятьдесят три. Пятьдесят четыре…

Ада закончила «Ой, на горе» и начала «Вир, вир, колодец». У неё был нежный голос, пела она очень правильно: сказывались уроки фортепиано. И ещё – как это называется? Да, сольфеджио. «Охрененное сольфеджио она вчера устроила», – скривился Кат и тут же отогнал эту мысль, чтобы думать только об одном. О главном. О том, что было главным именно сейчас.

–…Восемьдесят. Восемьдесят один. Восемьдесят два…

«Солнце. Солнце, солнце». Вот теперь он был готов. Из головы удалось выгнать всё лишнее, остался единственный образ: слепящее белое пятно в бездонном небе.

Он расставил ноги пошире, поднатужился и оторвал труп от земли.

– Девяносто семь, – верёвочные петли заскрипели, затягиваясь под мёртвым весом. – Девяносто восемь. Девяносто девять…

Петер изо всех сил сжал его предплечье.

– Сто, – сказал Кат.

Мир сгинул.

Исчез тёмный подвал, пропали холод, духота, запах тления.

Вместо этого возникло солнце.

Жаркое и яркое, небывало жаркое и немыслимо яркое, оно затопило собой всё вокруг. Ослепило – даже сквозь очки. Горячий, как из домны, ветер лизнул щёку.

Кат с облегчением разжал руки, выронив мертвеца на песок.

– Уже всё, – сказал он Петеру. – Открыл бы глаза, что ли.

Тот, заслонившись рукой, разлепил веки и тут же сощурился от нестерпимого света. Охнул:

– Получилось! У меня… У нас получилось! Сударь Демьян, это же оно, да? Это Разрыв?

– Угу, – Кат присел и принялся развязывать узлы на покойнике. – Разрыв.

Петер проморгался и, держа ладонь у лба, обвёл долгим взглядом лежащую кругом пустыню.

От горизонта до горизонта простирались дюны – нехоженые, вылизанные ветром с одной стороны и обрывисто осыпающиеся с другой, похожие на складки гигантской жёлто-серой простыни. Вдалеке поблескивали мнимой водной гладью миражи. Небо по краям ещё хранило оттенок утренней лазури, но выше лазурь таяла в сверкающей белизне, и в центре этой белизны кипело беспощадное, неимоверных размеров светило.

– Здорово, – выдохнул Петер. – Совсем не то, что ночью! И жарко как…

Кат закончил возиться с трупом и свернул верёвку в кольцо. После китежского мороза жара казалась благом, почти чудом. Впрочем, он знал цену таким чудесам: пара часов под раскалённым солнцем – и останешься здесь навсегда.

– Под ноги гляди, – сказал он Петеру. – Кусты видишь? Это песчаный виноград.

Петер с опасливым интересом присмотрелся к чёрному кусту, что рос неподалёку между дюнами. Словно бы почуяв его взгляд, из розетки листьев выползло покрытое трещиноватой корой щупальце, огладило песок и спряталось.

– Ого, – Петер поёжился. – Как будто облизывается, да?

Кат прицепил свёрнутую верёвку к поясу. Поддёрнув штанину, он показал шрам на голени – полукруглую отметину, будто от капкана.

– Ничего себе, – только и сказал Петер.

– Там пасть с зубами под землёй, – объяснил Кат. – Обходи подальше. Лучше – саженей за пять.

– Буду обходить, – серьёзно пообещал Петер. – А какие ещё тут бывают… ну, опасности?

Кат почесал переносицу под очками.

– От теплового удара помереть можно, – сказал он. – Сейчас-то утро, ещё терпимо. А вот днём будет уже по-настоящему горячо.

Петер кивнул. Вытер пот, бисером выступивший на лбу.

– И пневма всё время уходит, – Кат выпростал из-под рукава духомер, сдвинулся так, чтобы на прибор упала тень. Камень ещё светился, хоть и заметно бледнее, чем накануне. – Задержишься подольше, хоть днём, хоть ночью – и привет.

Петер покачал головой, впившись взглядом в духомер. На труп, валявшийся у ног, он старался не смотреть.

– Ладно, – подвёл итог Кат. – Пора отсюда сваливать. Погоди минуту.

Ноги в зимних ботинках по самую щиколотку увязали в горячем песке. Кат поднялся на вершину дюны. Неторопливо повернулся вокруг себя, дыша размеренно и глубоко. Закрыл глаза. Постоял, слушая шорох песка и шелест ветра, ощущая, как солнце всё сильней припекает спину в тёплом плаще.

– А почему… – донёсся снизу голос Петера, но Кат вскинул руку, и мальчик послушно замолк.

Ветер, словно ждал знака, тоже успокоился. На минуту стало почти тихо, лишь беспрестанно шептались между собой мириады песчинок, да звенел в ушах ток крови.

«Куда?» – спросил Кат. Спросил беззвучно, не словом, не мыслью даже, а как бы весь стал вопросом, самой сутью превратился в поиск, в жажду найти выход. Больше не было Демьяна Ката, упыря, курьера, личного снабженца градоначальника Будигоста. Был только вопрос.

«Куда?»

Сердце застучало чаще, шум в ушах стал сильней. Грудь наполнила нежная тоска, как будто вспомнил что-то давно забытое, милое, детское, что уже не вернуть, да и не надо, достаточно просто вот так вспоминать порой и грустно улыбаться…

Снова подул ветер. Кат поморщился, сжал кулаки. Попасть в Разрыв для опытного мироходца – дело нехитрое. Возвратиться в реальность – задача посложнее.

«Куда?»

В этот миг вся пневма, что была в его теле, упруго и мощно толкнулась в одном направлении, да так, что он едва не упал. Толчок был устремлён вперёд и в сторону, на северо-запад – если, конечно, представить, что здесь существуют такие вещи, как север с западом.

Ветер окреп, сбросил на лицо прядь волос. Кат убрал волосы пятернёй. Открыл глаза.

Пневма указала ему путь точно в распадок между дюнами, где рос одинокий куст песчаного винограда.

– Неудачно, – пробормотал Кат и добавил в голос, так, чтобы услышал Петер: – Пойдём.

Он спустился с дюны и зашагал к распадку. Куст учуял его приближение: щупальце выпросталось на два аршина, заюлило кругом в поисках добычи. Кат, оставляя глубокие следы на пологом склоне, взял левее. Петер шёл по пятам, хватал воздух открытым ртом.

Проходя мимо куста, Кат нагнулся, зачерпнул горсть песка и швырнул его в розетку блестящих остроконечных листьев. Послышался чавкающий звук. Щупальце, извиваясь раненой змеёй, втянулось и пропало.

Пневма по-прежнему звала вперёд, туда, куда смотрели короткие тени от верхушек дюн.

Когда куст остался позади, Петер спросил:

– А с этим… С телом вы ничего больше не будете делать?

– Нет, – ответил Кат.

– Почему? Оно исчезнет?

Кат пожал плечами.

Петер расстегнул пуговицы на куртке.

– Его занесёт песком, да?

Кат заприметил впереди ещё один куст песчаного винограда и сделал три хороших шага в сторону, чтобы обойти его подальше.

– Может, и занесёт.

– То есть, если прийти сюда завтра, тела уже не станет? – Петер стащил куртку и перекинул её через руку, оставшись в рубашке: ни дать ни взять модник с Большого проспекта (бывшего проспекта Основателя).

Кат покосился на небо. Солнце жарило всё сильнее.

– Ни завтра, ни когда ещё ты сюда больше не попадешь, – сказал он. – Каждый раз оказываешься в новом месте.

– А-а, – Петер покрутил шеей. – Ну, а если подождать? Скажем, остаться тут до вечера?

– Сдохнешь, – отрезал Кат.

– А-а, – снова протянул Петер.

Немного погодя он спросил негромко:

– Вы всегда их здесь хороните? Каждого, кого она…

Кат остановился, как вкопанный. Сила, тянувшая его за собой в неизвестность, исчезла. Он был в точке перехода – невидимой, неотличимой от всего остального. В точке, которую можно найти, только прислушиваясь к собственной пневме.

Если ты, конечно, мироходец.

– Так, – сказал он. – Встань рядом, поближе. Будем выходить.

Петер повиновался. Кат вынул из-за пазухи камушек с дырой, который носил, не снимая, на прочном шнурке. Это был кусок гранита, отколотый от фундамента его дома и обточенный наждаком. Кат взвесил камушек в ладони; поколебавшись, спрятал обратно. Ещё раз бросил взгляд на духомер, светившийся ровным неживым светом.

Петер обмахивался полой куртки. Пот прочертил пыльные дорожки на его лбу, на щеках, на шее.

Наконец, Кат решился.

– Надо бы наведаться кое-куда, – сказал он.

В кармане плаща ждал своего часа ивовый прутик, подаренный градоначальником после встречи в ратуше – кусок обычной ветки, длиной три вершка, с обломанным расщеплённым концом.

Кат показал Петеру прутик.

– Якорь, – сказал он. – Это чтобы вернуться на наш свет.

– Он с Китежа, да? – Петер взмахнул пушистыми ресницами.

– Да, – сказал Кат. – Хватайся за руку. Обратный переход сложнее. Нужна кровь. Моя.

Он зажал в кулаке градоначальников подарок, подождал, пока Петер уцепится за предплечье, и достал из-за отворота плаща булавку.

Уколол палец.

Выдавил розовато-белую каплю крови на прутик и закрыл глаза.

– А мне что делать? – начал было Петер. – Ой!

Пустынный жар отступил. Кожу на лице обдало морозным ветерком. Под ногами захрустел снег.

– Ой, – повторил Петер. – Уже вернулись.

Кат открыл глаза и снял очки.

– Тактильный контакт, – сказал он, пристраивая булавку обратно под лацкан. – Пока ты со мной, больше ничего не надо делать.

– Ладно, – Петер поёжился от холода, натянул куртку и застегнулся до горла.

– Мироходец, – продолжал Кат, – способен взять в Разрыв всё, что может на себе унести. Но не живого человека. Живого – только другого мироходца.

– Понял, – Петер покивал. – А когда я… ну, сам буду?

– Потом. Когда-нибудь.

Петер вздохнул, удовлетворившись сказанным.

Кат огляделся.

Ивовый прутик сработал как надо.

Они стояли у речной излучины, на берегу, где ветром намело твёрдый слой наста. Из-под укрывавшего реку льда торчали бурые стебли засушенного на корню рогоза. Чуть дальше, слева от Ката и Петера, виднелась ивовая роща – сплетение голых веток и кривых стволов, откуда, наверное, и был родом прутик-якорь. Ещё дальше спала под снегом равнина, холмистая, белая, усеянная тёмными пятнами таких же рощиц и перерезанная оврагами. Над всем этим висело скучное, полное серых облаков небо.

В общем, если смотреть влево, это был обычный зимний пейзаж.

Справа…

– Ох, мама, – сказал Петер. Не на божественном языке сказал, по-своему, но Кат понял.

И внутренне с ним согласился, потому что справа находилось нечто совершенно невозможное.

В полусотне шагов от излучины лёд на реке обрывался – ровно, как гигантским ножом срезанный. Точно так же обрывалась и линия снега, обнажая бледную прошлогоднюю траву, которой была укрыта полоса земли шириной не более сажени.

За ней начиналась пустыня.

Пепельно-серые дюны – точно такие же, как в Разрыве, только поменьше. Обломанные, скрюченные остовы деревьев. Редкие россыпи валунов. Почти доверху занесённое песком русло реки.

И чёрные, зубчатые руины домов вдали.

«Полтораста квадратных вёрст, – вспомнил Кат. – А эти развалины, видимо – село Вершки. Да, дерьмовое дело».

– Вы утром рассказывали, – сказал Петер хрипло. – Это то, с чем вас просят справиться? Разрыв, который прорвался в… ваш обычный мир?

Кат не ответил. Он смотрел в небо над пустыней. Там мог бы оказаться небосвод Разрыва, голубой по краям и раскалённо-белый в зените. Могли бы нависать слоистые, привычные для Китежа облака, полные дождя, или снега, или чего-то среднего, ледяного и мокрого одновременно. Кат не удивился бы даже, обнаружив там яркую тропическую синь, какую он видел во многих мирах, где обитали люди, привычные к жаре и фруктам – и готовые задёшево продать эти самые фрукты пришедшему с другого света курьеру.

Но над иссушенной землёй реяли багровые комковатые сгустки – тучи не тучи, дым не дым, а непонятно что. Будто в полную воды чашку плеснули бычьей крови, и кровавые слои, не спеша перемешиваться с водой, плыли, клубились, распускались. Над границей между пустыней и снежной равниной багровое месиво словно бы утыкалось в незримый барьер, где, шевелясь, как живые, собирались тёмные бахромчатые ленты.

И этот барьер двигался вперёд – еле заметно, но неуклонно. Вместе с ним перемещалась и граница на земле. Снег подтаивал, в мокрую траву обваливались ноздреватые комья.

– Сюда идёт, – прошептал Петер. – Сударь Демьян… Видите?

Кат кивнул. Велел:

– Здесь постой.

Неторопливо, выбирая, куда поставить ногу, он пошёл к разделу между снегом и песком. Тут и там виднелись странные округлые ямы. Проходя мимо такой, Кат заглянул внутрь и нахмурился: внизу, наполовину утонув в вязкой чёрной жиже, догнивало тело какого-то небольшого животного. От ямы ощутило фонило сырой магией.

Приблизившись к полосе оттаявшей травы, он осторожно протянул вперёд руку. Из области Разрыва не шло тепло, рядом с границей стоял такой же морозец, какой ощущался на отдалении, у речной излучины. «Интересно, с той стороны тоже холод не чувствуется?» – подумал Кат.

И, сделав три шага по траве, ступил на песок.

«Ого!»

Жар навалился со всех сторон, сдавил, вышиб дух. Кат с трудом подавил желание вернуться. Наоборот, заставил себя идти дальше и осматриваться – здесь было на что посмотреть.

Небо цвета воспалённой плоти нависало над головой, готовое вот-вот упасть на землю. Обгоревшие скелеты деревьев перемежались каменными осыпями. Кое-где проглядывали необычные кусты песчаного винограда: из собранных в пучки листьев торчали саженные колючие стебли. На вершинах росли соцветия, похожие на уродливые головы. Кат мог бы поклясться, что они следят за ним – незаметно, медленно поворачиваясь вслед – но предпочёл не проверять.

Вскоре он вышел к руинам. В развалинах угадывался дом с пристройкой и пара сараев. Между обвалившимися стенами лежал волнистый песок. Печная труба торчала из дюны, как обелиск в память о тех, кто жил здесь совсем недавно.

Кат обошёл руины кругом. Потрогал обугленные кирпичи, и они вывалились из кладки от его прикосновения. Треснул под ботинком лошадиный череп – гладкий, без единого клочка плоти. «Всего неделя, как здесь пустыня, – подумал Кат. – А кажется, что полвека прошло. И отчего всё горелое? От солнца, что ли, пожар занялся? Так ведь нет солнца». Впрочем, это был Разрыв. В Разрыве не действовали физика и логика. Верней, действовали, но на свой, враждебный манер. Похоже, здесь даже время текло по-особенному…

Время?

Издалека послышался голос Петера – беспокойный, зовущий. Спохватившись, Кат сдвинул рукав над духомером.

Камень почти не светился. Лишь в самой сердцевине теплился слабый огонёк.

– Пежь меня ёж, – выдохнул Кат. Развернувшись на каблуках, он побежал обратно, туда, где мельтешила у самой границы с пустыней крошечная мальчишеская фигурка. Петер, похоже, тревожился всерьёз: делал знаки руками, даже подпрыгивал на месте от беспокойства.

Кат бежал. Песок хватал за пятки, ветер упирался в грудь. Подкатывала тошнота, в пальцах кололись невидимые иголки – то были привычные, до омерзения знакомые признаки подступающего голода. Голода, который нельзя утолить едой. Пустыня жадно пила пневму Ката и, судя по духомеру, ей оставалось выпить совсем немного. Ну, а потом…

Он вспомнил лошадиный череп, сплюнул всухую и наддал ходу. Снежное поле манило обманчивой близостью, но странным образом оставалось всё таким же далёким, и Петер на его краю не спешил расти, а только махал над головой карликовыми ручками. Кат шумно дышал, выталкивал на выдохах матерные слова, подгонял себя. Старался не думать о том, хватит ли оставшейся пневмы.

Один раз отвлёкся: глянул на реку. Увидел срез ледяной корки, огромную массу воды, застывшую чёрной стеной. Всё это – по ту сторону границы, а по эту – высохшее, забитое песком русло. Заворожённый небывалым зрелищем, он пропустил куст песчаного винограда. Едва-едва отскочил от проворного щупальца, отмахнулся от другого, хищного, длинного…

И тут же – каким-то непостижимым чудом – вылетел на вожделенную полосу травы.

Поскользнулся, выровнялся. Разбрызгал ботинками губчатый снег. Рухнул на колени, завалился набок. Перекатился без сил на спину.

И задышал, глядя в знакомое, родное небо цвета булыжника. Небо, которое безразлично смотрело на него в ответ – как всегда.

Воздух ледяным нектаром лился в пересохшее горло. От плаща поднимался пар. Вокруг восхитительно пахло прелой травой и морозом.

На фоне неба появилось озабоченное лицо Петера.

– Всё хорошо? – спросил он. – Вы там как-то странно ходили. То быстро шагали, то вдруг как застынете на месте. И стоите по десять минут. Я жду-жду, часа два прошло уже… Замёрз, беспокоиться начал, решил вас позвать. Вы в порядке?

– Нет, – прохрипел Кат. Преодолевая огромную тяжесть собственной руки, он поднёс духомер к глазам. Камень светился еле-еле, зерно света в глубине мерцало, готовое погаснуть. «Два часа, – мысли были медленные, ватные. – Но как? Я же только до развалин… Этак и подохнуть недолго».

Он облизнул губы, откашлялся.

– Нужна… Пневма. Быстро.

Петер нахмурился.

– Я готов, – сказал он.

Кат с трудом сел. «Сволота, – подумал о пустыне. – Выжрала подчистую, стерва». Голова кружилась до тошноты. Протянув руку, он вцепился пальцами в пустоту перед лицом мальчика. Потянул на себя нечто неосязаемое, встретил взгляд Петера – и облегчённо вздохнул, почуяв, как струится вдоль вен и костей прямо в грудь молодая пневма.

«Один, два», – начал про себя Кат. В таких случаях он тоже считал до ста, не доверяя собственному голоду.

Туман в голове растаял, отпустила слабость. В мире прибавилось красок и света, небо из мрачно-серого превратилось в просто серое. Смотрело небо по-прежнему безразлично, но не по-злому безразлично, а так – будто сытый фабрикант на нищую чернь.

«Сорок три. Сорок четыре».

Колотьё в кончиках пальцев прошло. Всё обрело ясность и смысл. Даже собственное будущее, полное опасных странствий, виделось Кату теперь не таким угрожающим. Любой опасности при должном старании можно было избежать, а в конце маячили награда и слава. Что там будущее: подтаивающий снег, на котором сидел Кат – и тот казался сейчас исполненным высшего назначения и какой-то природной мудрости.

«Восемьдесят семь. Восемьдесят восемь». Больше всего на свете ему хотелось продолжать. Насыщаться, тянуть из чужого тела пневму, пока та не закончится. Так смертельно усталый человек, которого разбудили среди ночи, хочет провалиться обратно в сон. Так хочет пить измученный жаждой путник, который достал флягу и обнаружил, что из неё вытекла вся вода, кроме пары глотков на дне. Так голодный пёс, слопав в один присест брошенную корку хлеба, мечтает, чтобы ему бросили вторую…

«Девяносто девять. Сто».

Кат отдёрнул руку от лица Петера.

– Всё, – сказал он и завозился, поднимаясь на ноги. Опьянение свежей энергией одновременно бодрило и расслабляло, вселяло в сердце покой и зажигало в голове мысли. В точности, как бывает от выпивки. Только лучше. Намного лучше.

Петер слегка качнулся. Поморгал, прислушиваясь к ощущениям:

– Какое чувство странное. Словно… Не знаю… Словно под воду нырнул. Давит.

– Когда пневму упырю отдаёшь, всегда так, – сказал Кат. – Не как с обычным человеком обмениваешься.

Петер поёжился, тронул пальцами висок.

– А вам точно полегчало? – спросил он неуверенно.

– Да, – сказал Кат. – Ты что думал, я сверкать начну, будто б-брильянт?

Язык у него слегка заплетался.

– Нет, но… – Петер неуверенно огляделся. – Думал, вы больше возьмёте.

Кат показал ему запястье с браслетом. Духомер светился – бледно, вполсилы, но всё же намного ярче, чем тогда, в руинах.

– Мне хватит. Нам ещё домой надо перенестись. Для этого у тебя должны остаться силы. Я выпил достаточно, просто ты молодой. Пневмы много.

Петер оглушительно чихнул и лихо вытер сопли рукавом.

– Простыл, что ли? – спросил Кат.

– Не-а, – сказал Петер и чихнул громче прежнего.

Кат нашарил за пазухой камушек на шнурке.

– Хватайся за руку, – сказал он. – Домой вернёмся – водки налью.

– А я бы, знаете, сейчас лучше чего-нибудь горячего поел, – Петер несмело улыбнулся. – Да и вам, наверное, не помешало бы. Ваша… Ваша супруга, кажется овсянку предлагала?

Кат вспомнил Аду – как она с утра вышла к ним в переднике, как вернулась потом на кухню, и как пела там, на кухне «Вир, вир, колодец», пока он в подвале обвязывал верёвкой труп.

– Лучше водки, – сказал он.

Каким бы могущественным ни был Основатель, в экономике он разбирался, как свинья в апельсинах.

В принципе, натуральный обмен пневмой – приемлемая вещь, если речь идёт о мелкой торговле. Но финансовая система целого государства не может опираться на бартер. Как совершать сделки? Как быть с утечкой энергии из кристаллов? Как возмещать потери при передаче на расстояние? Ну, и в результате люди стали вновь пользоваться деньгами. Сперва обеспечивали купюры энергетическими запасами. А со временем вернули для этого старое доброе золото. Его почему-то почти нигде нет в достатке, ни на одной планете.

Зато золото не превратится в ничто, если сломается банковский аппарат.

Лучший Атлас Вселенной

Танжер хорош, когда ты при деньгах. Кальяны на любой вкус ждут тебя в курильнях, готовые наряды развешаны перед лавками портных, из каждой пекарни пахнет свежей сдобой. В подворотнях дрессированные ящеры пляшут под пенье дудок, ожидая, когда сделаешь ставку – тогда твари, больше не сдерживаемые мелодией, кинутся друг на друга, и из ран польётся на мостовую лимфа. А в порту торгуют по-крупному: паучий шёлк, верховые муравьи, самопишущие краски, лодки из стабилизированного льда. И, конечно, рабы, рабы, рабы. Телохранители, слуги, кухарки, учителя, невольники для арены, для постели, и просто живая мебель. Рабство здесь так же обыденно, как солнечный зной. Да, Танжер хорош, когда ты при деньгах.

Танжер хорош, когда ты молод и красив. Шлюхи и танцовщицы не в счёт: тут полно свободных девчонок, которые ищут приключений. Они смеются, и носят короткие платья, и сладко пахнут. Одна не прочь выпить вина, другая – выкурить на двоих крошечную трубку, а у третьей всегда наготове инъектор с возбуждающим средством. Ночью вы загоните друг друга до полусмерти, чтобы под утро перехватить пару часов похмельного сна, а потом она уйдёт, оставив после себя только сонную одурь в твоей голове. Но это ничего. Вечером можно найти другую, и всё начнётся по новой. Да, Танжер хорош, когда ты молод и красив. Хотя, вообще-то, тебе перепадёт, даже если ты вовсе не красавец, и далеко не первой молодости. Это же Танжер, мать его.

Танжер хорош, когда ты ловок и смел. Богатые лохи сами идут в руки ловкачей. Есть тысячи способов отнять чужое добро – так зачем отнимать его незаконно, если гораздо веселей и безопаснее сделать это, не нарушая закон? Да и само слово «отнимать» здесь неуместно. Ах, что за чудесный зверь – лох! Грамотно подготовленный, разведённый, обработанный как по нотам, он сам отдаст всё, что захочешь. А коли вздумает жаловаться в полицию, сообразив, что его развели и обработали – так в полиции у него отберут последнее. Нет, лохом на Танжере быть нехорошо. Танжер хорош, когда ты ловок и смел.

…Кат всё это отлично знал.

Он был при деньгах. Градоначальник Будигост не пожалел золота, собирая в дорогу своего личного курьера, а золото стоило дорого во всех мирах Основателя – ну, почти во всех. И несколько мешочков с энергетическими кристаллами выдал Кату на дорогу Кила (ещё до инцидента с Чоликом). Кристаллы были драгоценными, максимальной ёмкости. Но кто считает деньги, когда на кону жизнь города?

Кат в свои тридцать два считал себя довольно молодым. И не уродливым. «Ужасно тебя ревную, – бывало, говорила ему Ада. – Вот каждый раз, как от меня уходишь. У тебя ж глаза как льдинки, прозрачные, и ямочка эта на подбородке. И руки, ух какие! И волосы, волосы черней ноченьки. Небось, девки все на улице оборачиваются. Эх, так бы и ходила везде за тобой». Он ничего не отвечал, потому что знал: ей нельзя за ним ходить. Нельзя ходить никуда.

И уж конечно, Кат был ловок и смел. Неловкий упырь не выживет ни на одном свете. Трусливый – тем более.

Тем не менее, невзирая на все указанные обстоятельства, Кат не находил в Танжере ничего хорошего. Он всегда считал Танжер говном. В этот раз мнение не изменилось.

Он так и высказался теперь:

– Говно.

Звук его голоса разошёлся по тихой, полутёмной книжной лавке, докатился до каждого угла, заставил вздрогнуть затёртые переплёты в витринах, распугал жучков-буквоедов под полом. Так расходятся круги по большой луже, в которую бросили камень.

Единственный покупатель – низенький толстячок с горбом – тихонько выскользнул на улицу. Хозяин-книжник, сидевший за прилавком, бросил на Ката взгляд исподлобья, но ничего не сказал и вернулся к своему занятию: продолжил заполнять цифрами пухлую тетрадь. На голове у него красовались небольшие загнутые рога, покрытые облупившимся пурпурным лаком. Левый рог был чуть больше правого.

– Говно, – проворчал Кат снова. – Всё впустую.

Петер пожал плечами:

– Вы сами сказали – надо отправляться на Танжер. Причём, просто оттого, что увидели сон.

Он стоял рядом с Катом, у высокой полки, и листал книгу на неизвестном языке. Книга была с картинками.

– Не просто сон, – сказал Кат. – Объяснял же.

– Объясняли, – покладисто кивнул Петер. – Извините.

– Хватит выкать, – сказал Кат.

– Извини, Демьян, – поправился Петер.

Он постоянно так ошибался: якобы оттого, что в его родном мире не было различий между «ты» и «вы». Кат не мог взять в толк, как можно что-либо путать в божественном языке, который известен любому человеку от рождения. Оставалось предположить, что Петер просто стеснялся звать Ката на «ты». Это было непривычно и весьма раздражало.

Ещё больше раздражало то, что Петер, похоже, ни на грош не доверял чутью Ката, и особенно – тому, что касалось снов. Всякий упырь видит чужие воспоминания: они приходят вместе с поглощённой энергией. Сила, которую берёшь у других людей, достаётся вместе с отголосками ярких впечатлений. Возможно, это влияет на восприятие мира в целом, потому что упырям время от времени снятся особенные сны. Будто из выпитой пневмы осаживаются, подобно золотому песку, отпечатки личностей. И ночью заглядываешь туда, где эти отпечатки хранятся, а они шепчут что-то своё, совместное. Вещее.

Человек-солнце уже снился Кату.

Раньше, задолго до чаепития с градоначальником Будигостом. Когда никто ничего ещё не знал о проникшем на Китеж Разрыве.

Перед тем, как отправиться в дорогу, пришлось рассказать про сны Петеру. Петер внимательно выслушал Ката, но, видимо, ни слову не поверил. Не верил и до сих пор. Что, опять-таки, раздражало. А вежливость, с которой Петер давал это понять – раздражала сверх всякой меры.

Кат в последний раз окинул взглядом книжные полки, где тесно стояли разноцветные тома всех степеней потрёпанности. В лавке имелись рыцарские романы, плутовские, любовные, исторические, романы философские, романы в письмах (скучные даже с виду) и один скандально известный, модный роман, состоявший из единственного предложения – правда, очень длинного. Также водились сборники новелл, стихов, афоризмов, труды по юриспруденции, естествознанию и прочей ерунде. На отдельной полке громоздились энциклопедии, словари и справочники. И атласы. Этих было штук двадцать. Самых обычных, дешёвых, с картами такого мелкого масштаба, что можно было покалечить глаза, пытаясь различить, где река, а где железная дорога.

Атласа, о котором говорил человек-солнце, здесь не было.

Его не нашлось ни в одном магазине Танжера, хотя Кат с Петером обошли уже больше трёх десятков. Танжер был огромным городом, пожалуй, самым большим из всех городов, заложенных людьми в мирах Основателя. Но не бесконечным. И здесь не так уж часто попадались книжные лавки – намного реже, чем, например, бордели.

«Последняя попытка, – решил Кат, – и можно уходить. Только вот куда идти?»

Вразвалку, скрипя пыльными дорожными ботинками, он приблизился к прилавку. Рогатый хозяин заведения всё так же выводил в тетради цифры, похожие на синих червяков, застывших в разнообразных мучительных позах.

Кат вытащил кошелёк, вынул золотую монету и положил на страницу тетради.

Хозяин и ухом не повёл.

– «Лучший Атлас Вселенной», – сказал Кат. – Есть такой?

– Вы уже спрашивали, – басом прогудел рогатый. Свободной рукой он смахнул монету со страницы и продолжил своё занятие. – Нету.

– Может, что слышал про этот атлас? – спросил Кат. Ему вдруг захотелось схватить хозяина за волосы и приложить лбом о прилавок. Желание было сильным, до зуда в пальцах.

Хозяин нахмурил крутые брови, выпятил челюсть и начал новую колонку цифр. Ему было немногим больше двадцати пяти лет: Кат знал, что по кольцам на рогах можно примерно узнать возраст роговладельца. Но этот бугай относился к известному сорту людей, которые способны заматереть ещё в отрочестве. Выглядел он солидно. Живот, какой бывает, если каждый вечер запивать танжерским пивом танжерскую выпечку; двойной подбородок; ранняя плешь; мешки под глазами… И толстенные мощные ручищи. С изрядными мускулами – хоть и под изрядным слоем сала.

Бык, совершенный бык.

Кат нагнулся над прилавком. Ему показалось, что вблизи от рогатого несло хлевом.

– Я – мироходец, – сказал он негромко. – Если тебе что особое надо, так и скажи. Разыщу, принесу. Редкость какую, может, издание старое. Мне этот атлас позарез нужен, притом быстро. Или хотя бы наводку дай, где искать.

Рогатый книжник бросил исподлобья взгляд – быстрый, скользкий. Как жиром мазнул.

– Нету, – буркнул он и поднялся со стула, оказавшись в стоячем виде всего на полголовы ниже Ката. – Магазин закрывается, прошу покинуть.

Кат забрал с прилавка монету и пошёл к двери. Петер вернул на полку книгу, которую листал, и заторопился ему вслед. Перед тем как выйти, он обернулся и сказал:

– До свидания!

Однако ответа не получил.

Снаружи было полно народу. Закатное солнце золотило выкрашенные яркими красками стены домов. Город готовился к ночной жизни: зажигались лампы над вывесками кальянных, поднимались ставни в витринах борделей, по тротуарам прогуливались скудно одетые девушки. Невдалеке, рассекая толпу, пробирался к перекрёстку бронированный полицейский шагоход – высотой в два людских роста, с коленчатыми ногами, с открытой кабинкой наверху, откуда глядели вниз патрульные. Под брюхом у шагохода покачивалась пушка.

– Я на соседней улице библиотеку видел, – сказал Петер. – Можно зайти. До темноты успеем. Библиотека ведь тоже годится?

– Вряд ли, – сказал Кат. – Но проверим. Где видел-то?

– Вон там, – Петер указал вслед шагоходу, – за углом направо и пройти немного… Демьян, а что ты ему такое шептал?

– Здесь книжники часто ведут дела с мироходцами. Иначе торговать было бы нечем, – Кат сунул руки в карманы и не торопясь, нога за ногу побрёл к перекрёстку. – Вот я и намекнул: дескать, могу что-нибудь для него раздобыть. Но без толку.

Он оглянулся. Позади, как и впереди, было полно крикливых прохожих. Каждый куда-то спешил. Не двигалась с места только одна женщина. Она внимательно разглядывала уличный прилавок, уставленный грошовыми сувенирами – невзирая на то, что её толкали все, кому не лень.

– А почему без мироходцев нечем было бы торговать? – спросил Петер.

– На Танжере лет двадцать назад заварушка случилась, – объяснил Кат. – Все книги сожгли подчистую. По домам ходили, у хозяев отбирали и – в костёр. Потому-то у этого хера рогатого так мало книжек на местном языке. Их вообще мало. Приходится заказывать из других миров. Прибыльное дело, учёный люд бешеные деньги платит.

– Заварушка? А зачем книги сжигать стали?

Кат пожал плечами:

– Говорили, в них слишком много противоречий.

– У нас тоже заварушка была из-за… противоречий, – неохотно признался Петер. – И не одна. Но книг не жгли. А вот людей…

Он провёл рукой по стене дома. На ладони остались чешуйки синей краски.

– Интересно выходит. У них тут такое всё развитое. Ну, я имею в виду – техника, машины, света вон сколько по вечерам, да? И совсем не похоже, что они всего двадцать лет назад со знаниями боролись.

– Власть сменилась, – проворчал Кат. – Когда что-то подчистую сносят, потом это же больше всего хотят вернуть. И возвращают в тройном размере. Так всегда.

Они подождали, пока перекрёсток минует процессия, исходящая выкриками, пением, звоном струн и перестуком барабанов. На Танжере не было профессиональных музыкантов в обычном понимании этого слова – то есть, людей, которые зарабатывают тем, что играют для других. Здесь родители обучали детей музыке и танцам едва ли не раньше, чем грамоте. Любой из местных умел играть на двух-трёх инструментах и знал наизусть бесконечное количество песен. В Танжере пели хором и в одиночку, пели на свадьбах и похоронах, пели за работой и в послеобеденный жаркий час, когда принято было отдыхать всем городом. И вот так, собравшись под вечер на улице толпой, где никто не знал друг друга – тоже пели, и играли, и плясали до упаду. Музыка была любимым наркотиком танжерцев: слабым, зато бесплатным, и без похмелья.

Когда шумное сборище, наконец, схлынуло с перекрёстка, взгляду открылась стоявшая на углу зарядная будка. Дверь её медленно отворилась, наружу вывалился человек – бледный, в поту, с закрытыми глазами. Он бухнулся на тротуар и остался лежать, а в корытце монетоприёмника, висевшее сбоку будки, с глухим звоном посыпались медяки.

Кат подошёл ближе.

– Неплохой у них тут курс, – заметил он, заглянув в корытце. – На наши деньги где-то полтинник.

Петер нерешительно остановился над человеком. Тот еле слышно захрипел.

– Мы как-нибудь поможем? – спросил мальчик.

– Зачем? – Кат пожал плечами. – Сам оклемается. Не рассчитал сил, перестарался. Бывает.

Переступив через неподвижное тело, он двинулся вниз по улице. Однако спустя несколько шагов обнаружил, что идёт в одиночестве, и посмотрел назад.

Петер обеими руками выгребал деньги из монетоприёмника и ссыпал их лежащему в карманы куртки. На него косились прохожие – многие наверняка считали, что дюжина медяков станет неплохим дополнением к их бюджету. И планировали сюда вернуться.

Кат зашагал дальше. Вскоре его трусцой нагнал Петер.

– Так монетки целее будут, – объяснил он.

– Угу, – кивнул Кат. – Целее.

«Себе парень, конечно, ничего взять не догадался», – подумал он.

– Ну, я подумал, так правильно… – пробормотал Петер.

– Правильно, – послышался женский голос у них за спинами. – Молодец, мальчик.

Петер вздрогнул и оглянулся. Кат оглядываться не стал.

– От самой книжной лавки за нами идёшь,– сказал он, не останавливаясь. – Ты кто?

– Меня зовут Ариана, – женщина за его спиной откашлялась. – У меня к вам дело. Насчёт той книги, что вы ищете. Мы можем зайти куда-нибудь?

Кат прицелился пальцем в вывеску ближайшего кафе – яркую, как всё здесь, с большими красными буквами.

– Туда, – сказал он.

Они спустились в кафе: первым Кат, за ним Петер, женщина по имени Ариана – последней.

В зале, освещённом белым неживым светом кристаллов, царил гвалт. Местные не умели жить тихо. Здесь шумно ели, шумно обсуждали скачки и ящериные бои, шумно ссорились и ещё более шумно мирились. Кафе было пропитано запахами дыма, жареного мяса, кальянной смеси и местного чая – чёрного настоя, который не заваривали, как в Китеже, а кипятили на огне. Между столиков, подшаркивая и теряя на бегу верёвочные сабо, бегали официанты с мятыми лицами.

Короче, это была обычная дешёвая забегаловка – идеальное место для того, чтобы поговорить о важных вещах.

Кат отыскал столик у дальней стены, чудом оставшийся незанятым. Протиснулся к нему, задевая сидящих полами плаща. Уселся на стул с плетёной спинкой. Стул затрещал, но выстоял.

Петер пристроился на соседнее место. Женщина по имени Ариана села напротив, нервно одёрнула платье на коленях – простое, серое в горошек. Запахнула пиджак с высоким стоячим воротником.

– Выкладывай, – сказал Кат.

Она подалась вперёд.

– Я слышала, как вы спрашивали о книге, – голос был едва различим в общем шуме. – «Лучший Атлас». Книга у него. У Астера. Это мой брат.

– Рогатый? – уточнил Кат.

Женщина кивнула. В её облике угадывалось некоторое сходство с хозяином лавки – крупное сложение, массивный лоб. Однако, в отличие от брата, на голове Арианы не росли рога, а черты лица были мелкими: острые глазки под куцыми бровями, стянутые в короткую полоску губы, нос-кнопка, смотревший чуть в сторону. И все движения у неё тоже выходили мелкими, суетливыми. Даже кивала она так, словно боялась согласиться с собеседником. Коротко и несмело.

– Я могу достать книгу. Для вас. Но за услугу.

Кат откинулся на стуле и скрестил руки на груди.

Ариана посмотрела ему в глаза, теребя пуговицу пиджака:

– Вы ведь мироходец?

Кат не ответил.

– Когда вы разговаривали с братом, я была в соседней комнате, – женщина ссутулилась. – Стены тонкие. Нечаянно подслушала…

– Что тебе нужно? – перебил Кат.

Плечи Арианы ещё сильней поникли. Полы пиджака разошлись, из-под воротника показалась татуировка – витиеватые буквы, изящно выведенное слово на местном языке.

– Оружие, – сказала она. – С другого света. Пистолет, стреляет ядовитыми иглами. Чтобы… Ну, следов не оставалось. После того, как…

Петер сцепил пальцы в замок и уставился на стоявшую посреди стола перечницу.

– Стреляет иглами? – переспросил Кат. – Знаю такой. Игломёт называется.

– Хорошо, – Ариана выпрямилась. – Можете достать?

Кат почесал мизинцем бровь.

– Могу, – сказал он. – Только он недешёвый вообще-то. Деньги есть?

Петер оторвался от созерцания перечницы и взглянул на Ката. Открыл рот, собираясь что-то сказать, но, видимо, передумал.

Ариана замялась.

– Деньги… Денег нету. Совсем.

– То есть, я должен его на свои купить? – Кат вытянул было под столом ноги, но задел лодыжку Арианы и убрал ноги обратно под стул. – Замечательно. Всё лучше и лучше.

– Могу натурой… – чуть слышно пролепетала Ариана. – Тут зарядная будка рядом…

Кат покосился на Петера. Тот сконфуженно выводил пальцем зигзаги по столу. Похоже, в его мире, как и на Танжере, такое считалось неприличным. Впрочем, Кату было плевать на приличия.

– Твоей натуры по местному курсу только на тарелку супа хватит, – сказал он. – Ладно, деньги найдутся. Можно узнать, зачем тебе такое оружие?

Ариана чуть дёрнула головой, мигнула.

– Человека убить, – сказала она.

Кат фыркнул.

– Ясное дело, – сказал он. – Я не о том. Зачем именно пистолет? Ничего не выдумать попроще, подешевле? Отраву там подложить или, не знаю, устроить несчастный случай? А то, может, у тебя особые способности имеются?

Петер протянул руку и аккуратно сдвинул перечницу на пару вершков влево. Потом передвинул обратно.

– Отраву не получится, – тихо, через силу сказала Ариана. – Он за этим следит. И способность у меня никудышная: могу долго обходиться без воды. Не поможет. А несчастный случай… Мне легче с пистолетом будет.

Она часто пристукивала каблуком по полу. Кат смотрел на неё, думая, как ему хочется встать, выйти из этой вонючей харчевни, перенестись на Китеж, объявить Будигосту, что ничего не вышло, вернуть золото и пойти домой. Спать.

Его осторожно дёрнули за рукав.

Кат повернул голову. Лицо Петера в искусственном свете было иссиня-бледным. Очень серьёзным.

– Ты правда собираешься ей помогать? – тихо, одними губами спросил он.

Кат хотел ответить «Не влезай, когда старшие разговаривают» или ещё что-то в этом роде, но тут его прошибло чужим воспоминанием.

Как всегда, не вовремя.

Он был маленьким, лет семи, ребёнком, и его били. Жестоко, по-взрослому. Каким-то гибким предметом, вроде тонкой палки или жокейского стека. Хлестали по рукам, по спине, по голове. Он визжал, но не слышал собственного визга, потому что сорвал голос. Потом откуда-то выбежала молодая женщина. Заслонила его собой. Дёрнулась от удара в лицо, упала. И его снова начали хлестать, ещё яростней, чем прежде. Он старался отползти, вертелся, собирался в комок: всё напрасно. А та, которая пыталась его спасти, лежала без движения, запрокинув голову и разбросав омертвелые руки.

На шее у нее чернела такая же татуировка, как у Арианы. Танжерские буквы, каллиграфически сплетённые в короткое слово.

Слово это было «раб».

Кат встряхнулся, прогоняя наваждение. «Сказала ведь: у неё никудышная способность, – вспомнил он. – У нас, на Китеже при таком раскладе стала бы чернью. Здесь это – прямая дорога в рабство».

– Ты собираешься… – снова зашептал Петер.

– Да, – оборвал его Кат.

И добавил, обращаясь к Ариане:

– Тебе ведь для брата пушка нужна?

Та распахнула глаза:

– Как вы…

– Если бы для кого другого, могла бы попросить любого мироходца, – Кат отбросил назад упавшую на лоб прядь волос. – В лавке, небось, часто кто-то из наших бывает. Специфика коммерции. Скажешь, нет?

Ариана потупилась, разглядывая собственные пальцы с обломанными ногтями.

– Но те, кто ведут дела с твоим братцем, заподозрят неладное, – продолжал Кат. – Могут доложить: мол, так и так, рабыня чего-то затеяла, поинтересуйся.

– Рабыня?.. – пшеничные брови Петера полезли на лоб.

– А тут появляюсь я, весь такой никому не знакомый и ни к чему не причастный. И ты решаешь, что настал везучий случай, – Кат снова скрестил руки на груди. – Ну, будем считать, что настал. Рассказывай.

Ариана не сразу подняла взгляд. Сперва долго смотрела на перечницу, ту самую, которая минуту назад была объектом пристального внимания Петера. Потом вздрогнула, поёжилась, быстро оглядела кафе, не задерживая ни на ком глаз. И только после этого посмотрела на Ката.

– У нас в Рабаде устраивают семейный праздник, когда девочка рождается, – сказала она тусклым голосом. – Девочку можно дороже продать. И берут охотней…

Кат молчал, ожидая продолжения. Пока он не услышал ничего нового.

Ариана коротко вздохнула:

– А родители жили бедно. Очень радовались, когда меня пристроили в обеспеченную семью. Там были хорошие люди. Не обижали. Я у них на кухне, по большей части, работала. Готовить научили всякое.

Подлетел бритоголовый щуплый официант, скороговоркой протараторил фразу на танжерском: вероятно, спрашивал, чего желают клиенты. Кат отрицательно качнул головой. Официант сделался мрачен, принялся что-то втолковывать. На божеский он не перешёл, но общий смысл угадывался и так – дескать, либо заказывай, либо выметайся. Кат спросил чая на троих. Бритоголовый помрачнел ещё сильнее, однако заказ принял и ушёл на кухню. Презрение излучала даже его узкая, затянутая в полинялую ливрею спина.

– Жила у них долго, – продолжила Ариана, когда он скрылся из виду. – Лет десять. Потом хозяин помер, хозяйка имение продала. Вроде как её обманули, не знаю, что было. Деньги со сделки быстро кончились, и она меня выставила на аукцион. Там…

Она прервалась, чтобы перевести дух. Петер смотрел на неё исподлобья, руки его под столом мяли и разглаживали ткань штанов на коленках.

– Там Астер меня и купил, – Ариана снова вздохнула. – Пришёл на рынок – аукцион в порту проводят, на невольничьем рынке... Я-то его узнала сразу, Астера, хоть вон сколько лет прошло. Ну, знаете, по рогам. Да и лицо такое. Узнаваемое.

Кат вспомнил физиономию владельца книжной лавки: жирный валик над бровями, тухлые глазки, каменная челюсть. Что верно, то верно, это лицо нескоро забудешь.

–…Нам запрещали с покупателями говорить, ну я ему улыбалась, – говорила Ариана. – Пока он торговался, пока документы подписывал – всё лыбилась, как дура. Ещё бы, думала ведь – родной брат пришёл выручить из неволи. Домой заберёт, заживём семьёй.

Она замолчала. Петер снова поправил перечницу.

Подошёл официант. Чудом не расплескав, брякнул на стол три кружки с чаем. Кат заглянул в свою. Чай был черней самого крепкого кофе и пахнул хорошо проваренной тряпкой.

– Я не юрист, – сказал Кат, отодвигая кружку, – но, по-моему, на Танжере положена скидка кровным родственникам. Как раз чтобы выкупить из рабства брата, сестру, и так далее. И подписать вольную. Верно?

Ариана кивнула:

– Да. Он потому меня и купил, чтобы скидка вышла. Но вольную подписывать – куда там. Даже не подумал. Просто поводок нацепил да повёл к своей коляске. Ни слова не сказал. Я-то ещё ничего не понимала. Дождалась, пока в коляску сели – тогда к нему обниматься полезла. Ну, он мне и выдал по первое число. Нос сломал...

– Взял себе рабыню по дешёвке, – кивнул Кат. – Ловко, молодец. А родители ваши – они что?

– Умерли, – просто сказала Ариана. – Погибли в аварии. За год до того. И он наследство получил. Вот эту книжную лавку.

Петер деликатно кашлянул:

– Извините, что спрашиваю, но почему он с вами так? Он… он за что-то держал зло? Хотел отомстить?

Ариана пожала плечами.

– Отомстить? Да нет… Мы с ним в детстве не ссорились особо. Жили, знаете, как все живут: старшая сестра, младший брат. Я за ним присматривала. Ругала порой, конечно – если хулиганил. Он, вообще-то, часто гадости делал. Топил кошек. Ребят поменьше колотил. Ещё пару раз таскал деньги у родителей… Ну, так. Всё по мелочи. Ничего особенного.

– И они его не продали, – утвердительно произнёс Кат.

Ариана помотала головой.

– Сначала он был слишком маленький. А потом у них дела пошли лучше. Даже книжная лавка появилась.

– Но тебя родители обратно не выкупили? – Кат попытался устроиться на утлом сиденье поудобнее, однако не преуспел.

Ариана снова пожала плечами – как-то наискосок, так что одно плечо поднялось выше другого:

– Наверное, им было не по средствам. Да и понятно: только дела пошли в гору – а тут такие расходы. Ещё ведь пришлось потратиться. Они сами родились с нормальными способностями. Папа чувствовал железо, искал руду. Мама быстро считала в уме. А мы с Астером – бесполезные. Вот… они ему на совершеннолетие купили гражданство. Это дорого у нас.

– Ему купили? А вам? – негромко спросил Петер. Он оставил в покое перечницу и взялся за кружку с чаем: двигал по столу взад-вперёд, потом вправо-влево, затем снова взад-вперёд. Чай угрожающе колыхался.

– Может, со временем и мне бы оформили, – Ариана поправила волосы и сложила руки на коленях. – Только не успели.

«Врёт? – думал Кат. – Вряд ли. Слишком паршивая история, чтобы быть враньём. Хотя для Танжера такое в порядке вещей. Сбагрили дочку, вырученные деньги вложили в дело. Мелкого сучонка, который всем пакостил, продавать не стали. Наоборот, занесли за него взятку в муниципалитет. Как-никак, мальчик. Наследник лавочной империи… А потом он вырос – и хлоп, авария. Готов поспорить, сынок им эту аварию и устроил».

– Скажите, – Петер всё дёргал кружку туда-сюда, – а вам обязательно его… Ну, убивать? Может, легче сбежать куда-нибудь? Или уговорить его подписать эту самую вольную?

Ариана улыбнулась – неловко, непривычно.

– Бежать некуда. Поймают. А вольную он в жизни не подпишет. Я чего только не делала.

На последнем слове она осеклась. Кат посмотрел в упор:

– Трахает тебя?

Она сжала губы. Еле заметно кивнула.

Зазвенело, плеснуло, покатилось. Петер с шипением вскочил, отряхивая брюки от разлитого чая. Стул со скрипом проехал ножками по кафельному полу.

– Из-звините, – пробормотал Петер, тряся обожжённой рукой.

– Я ж понесла от него, – сказала Ариана. – Три месяца назад. А он, как узнал, меня в живот бил. Пока не скинула.

Петер замер, держа покрасневшую ладонь на отлёте. Чай тёмной струйкой лился на кафель. От лужи поднимался пар.

– Человек! – гаркнул Кат на весь зал. – Тряпку неси!

Весьма вероятно, что в каждом из освоенных миров Основатель установил некие устройства, которые блокируют работу магии перемещения. Потому что, сколько ни бились новые люди над созданием телепортов, ни одного им так построить и не удалось. Я раздавал сборочные схемы тем, кто откликался на мой зов, но это ни к чему не привело.

Сообщение между мирами возможно только с помощью таких, как ты, о путник. Редчайших уникумов.

Забавно, что именно я, слабый и ущербный, не способный к путешествиям в Разрыве, собрал и систематизировал, пожалуй, самую полную коллекцию якорей для навигации по этому удивительному пространству. Но атласы, которые я дарил курьерам-мироходцам, постигла та же участь, что и схемы телепортов. Они пропали бесследно – вместе с курьерами.

Надеюсь, хотя бы одна книга всё же попадёт в нужные руки, иначе нам всем крышка.

Лучший Атлас Вселенной

Свет кристаллов под потолком был таким ярким и резким, что, казалось, щекотал кожу. В воздухе плавал назойливый запах – смесь оружейного масла, металла и ещё чего-то горького, едкого, чем обычно пахнут коробки с патронами. На стенах висели пистолеты, винтовки, боевые жезлы – мёртвые и неподвижные, но с виду живые и стремительные, будто готовые в любую секунду сорваться с крючьев и начать драку. Матово отсвечивали стволы и затворы, с недобрым блеском глядели фокусирующие линзы. Ласково, словно приглашая себя потрогать, круглились изгибы прикладов. Под витринным стеклом блестели нагими клинками ножи.

– Иглы берите с запасом, – сказал продавец. – Лучше вот эти, от «Штайна». Тонкие, эт-самое, как волосок. И сразу распадаются после выстрела. Кровяная плазма их растворяет.

Кат стоял перед прилавком, взвешивая игломёт в руке. Оружие было лёгким и каким-то несерьёзным на вид: с тонким, в локоть длиной, стволом, с неудобной рукоятью, чересчур широкой даже для Катовой лапищи, с большой крючковатой мушкой, весь вид которой говорил о том, как жадно она уцепится за одежду в самый неподходящий момент.

– Сразу распадаются, говоришь? – спросил Кат задумчиво.

– Ну, эт-самое, не сразу, конечно, – смешался продавец, – минут через десять. Но быстро. И действуют быстро.

На его лоб вопросительным знаком свисала прядь слипшихся волос. Глаза были чёрные, с горизонтальными козлиными зрачками.

Кат пожал плечами.

– Ладно, – сказал он и протянул игломёт продавцу вперёд рукоятью. – Беру.

– Иголок вам завернуть? – спросил тот азартно. – Пять коробок по девяносто девять, шестую отдам бесплатно.

– Одну коробку, – сказал Кат. – И в магазин заряди сразу.

– Кобуру? – блеск в козлиных глазах угасал. – Набор для чистки? Масло?..

Кат покачал головой.

Петер всё это время неподвижно торчал у окна, сунув руки глубоко в карманы и глядя на улицу. Снаружи царила дождливая темень. Здесь, в Кармеле солнце вообще было редким гостем, особенно зимой – а сейчас как раз стояла зима, хоть и совсем не похожая на китежскую, сырая и ветреная. Совершенно непонятно, зачем Основатель устроил город в таком промозглом месте. Впрочем, многие поступки Основателя были куда трудней для понимания.

Продавец тем временем сноровисто вогнал заполненный магазин в рукоять и положил игломёт на прилавок – ближе к себе, чем к Кату.

– С вас триста девяносто девять, – сказал он, придерживая оружие рукой. – Можно, эт-самое, расплатиться энергией. Пневму принимаем прямо здесь, у нас новое устройство отбора, сертификат от совета городских докторов…

«Ещё чего», – подумал Кат. Час назад он сменял на деньги один из зарядных кристаллов, полученных от Килы. Размен в местном банке вышел грабительский, но наличных теперь хватало. Кармел был одним из редких миров, где золото ценилось не дороже свинца, так что «подгон на дорожку», как Кила назвал свой прощальный подарок, оказался весьма кстати.

Деньги перекочевали в кассу. Продавец бережно, как драгоценность, придвинул игломёт к Кату.

– Благодарим за покупку, – проговорил он с выученной улыбкой. – Приходите к нам снова... А вы ведь уже раньше приходили?

– Нет, – сказал Кат, пряча пистолет за пазуху. – Это, наверное, кто-то похожий.

И вышел на улицу, пригнувшись, чтобы не задеть макушкой притолоку.

Через несколько секунд к нему присоединился Петер. Они молча зашагали по улице вдоль домов, которые глядели на них заплаканными окнами.

– Что там светится? – спросил Петер немного погодя.

Кат вгляделся сквозь мглу. Высоко над крышами мерцала красная искорка.

– Обелиск Победы, – сказал он. – Местные после войны поставили.

– И кого они победили?

Кат сплюнул в лужу.

– Сами себя.

Петер перешагнул через мелкий, но бурный ручей, что тёк из водосточной трубы.

– Демьян, я могу говорить откровенно?

Кат завозился, поправляя игломёт под плащом. Громоздкое оружие было предельно неудобным: чувствительно тыкалось в рёбра, цеплялось дурацкой мушкой за рубашку и постоянно норовило вывалиться из-за пазухи наружу, под струи ледяного дождя.

Не дождавшись ответа, Петер продолжал:

– Нехорошо как-то получается. Он всё-таки её брат. А она его хочет убить. И мы вроде как в этом помогаем.

– Он её вроде как в рабстве держит, – бросил Кат.

– Ну да, – подхватил с жаром Петер, – Этот рогатый, конечно, гад последний. И отвратительно, что у них на Танжере рабы везде. И то, как с ними принято обращаться – это тоже ужасно. Но убивать… Тем более – родного брата…

Лицо у него было мокрым и несчастливым.

– Как вообще можно сестру в рабыни взять? – помолчав, спросил он. – А то, что она в конце рассказала… Как он её…

– Законом не запрещено, – Кат снова поправил игломёт. – Это же Танжер. Да и похеру. Пусть сами разбираются. Сюда давай.

Они свернули в переулок, подальше от людских глаз – что было, пожалуй, излишним, так как на улице, кроме них, не водилось прохожих. Петер долго не мог развязать мешочек с песком из Разрыва: стоял, горбясь, под чьим-то жёлтым окном, без толку дёргал отсыревшие тесёмки. Кат ждал. Дождь молотил его по макушке, словно вознамерился продолбить череп.

Наконец, Петер справился. Высыпал на ладонь щепоть песка, вцепился Кату в предплечье.

– Раз, два, три, четыре… – начал Кат.

«Солнце, – думал он. – Солнце, солнце, солнце…»

Холод принял их в объятья.

Волосы Ката, насквозь промокшие, облепили голову ледяным шлемом. Дуновение ветра, несильное, даже с какой-то ленцой мазнувшее по лицу, заставило попятиться и закрыться рукой. Петер издал короткий задыхающийся звук, словно его ударили под ложечку.

Днём в Разрыве царила жара, но по ночам она уступала место мёртвому холоду. И темноте. Впрочем, тьма была относительной: немного света всё же давали звёзды, сложенные в незнакомые созвездия.

– Ох, мама, – сказал Петер на своём языке и тут же перешёл на божеский: – Я думал, там холодно было… А тут-то ещё холодней!

– Стой здесь, – сказал Кат сквозь зубы, – я сейчас.

Он полез вверх по склону ближайшей дюны. Ночь в Разрыве почему-то всегда оказывалась холодней ночи того мира, откуда держишь путь. Даже если пришёл из зимнего Китежа, где куры несутся замороженными яйцами, Разрыв встретит тебя ещё более лютой стужей…

Тут откуда-то снизу раздался негромкий треск, а через секунду левой ноге стало очень свободно.

– Срать мне в гроб, – произнёс Кат раздельно.

Опустившись на корточки, он нашарил в потёмках обрывки шнурка и выругался ещё раз. Неизвестно, сколько предстояло топать по пустыне, прежде чем найдётся точка перехода. И Кату совершенно не улыбалось делать это в ботинке, спадающем со ступни. Он потянулся, чтобы связать шнурок, но проклятый игломёт упёрся стволом прямо в пах. Когда же Кат, бранясь сквозь зубы, попытался его пристроить удобнее, пистолет каким-то образом проскользнул вниз и едва не выпал наземь.

Кат живо представил, что будет, если мелкий песок Разрыва набьётся в деликатный, стреляющий иголками механизм, и с шипением выдохнул.

– Петер, – позвал он, – поди-ка сюда.

Петер подошёл. Кат сунул ему игломёт и занялся шнурком. Волосы лезли в лицо, ветер сыпал в глаза невидимую мелкую пыль, шнурок зажил собственной подлой жизнью и выскальзывал из пальцев, словно юркий червяк. Кату очень хотелось посмотреть на духомер, но он запретил себе отвлекаться и сосредоточился на самом важном – ловил и связывал лохматые концы, и упускал их за миг до того, как затянуть узел, и вновь ловил, и снова связывал, и опять упускал, и снова…

Минут через пять он победил шнурок и с хрустом распрямился. Прохрипел, протягивая руку:

– Давай.

Петер вернул игломёт. Кат спрятал оружие за пазуху и глянул на духомер. Тот светился, притом довольно бодро: пневмы было ещё вдоволь.

Кат перевёл дыхание и прислушался к себе.

– Туда, – показал он и двинулся вперёд, глядя под ноги, чтобы ненароком не потревожить кусты песчаного винограда. Петер шёл за ним – след в след.

Ледяной ветер пытался забраться под плащ, желая, по-видимому, согреться. Звёзды перемигивались, будто что-то знали, но условились молчать.

– Демьян, – сказал вдруг Петер. – Извини, не хочу показаться грубым. Но это неправильно. То, что ты хочешь сделать.

Кат сделал губами, как извозчик: «Пр-р-р».

– Правильно, неправильно, – сказал он, не останавливаясь. – Без разницы. Ты вон тогда засунул деньги парню в карман. Правильно сделал?

– Да, – сказал Петер с упорством.

– Только куртку с него минут через пять сняли, вместе со всем, что в карманах, – продолжал Кат. – Выходит, толку от твоей правильности – ноль.

Петер задумался. Песок хрустел под подошвами, шаги двух пар ног складывались в неровный, спотыкающийся ритм.

– Может, и не сняли, – послышался голос Петера спустя минуту. – Ты же не видел.

– В Танжере-то? – Кат усмехнулся. – Ну да. Может, и не сняли. Ещё помогли встать, пряник дали и доктора вызвали.

Ток пневмы в его жилах внезапно ослаб.

– Стоп, – сказал Кат, нащупывая булавку за лацканом плаща. – На месте. Хватайся, выходим.

Танжер встретил их влажной духотой летней ночи – словно дракон языком в лицо лизнул. Они очутились посреди большого пустыря, огороженного понурым забором и заросшего высокой, в пояс, травой. Под ногами хрустела щебёнка и осколки старого бетона: когда-то здесь стояло здание, но потом его то ли снесли, то ли разбомбили, и до сих пор не собрались восстановить. Безлюдное место на отшибе понравилось Кату с первого взгляда, и он подобрал накануне пару камешков, чтобы при случае использовать их в качестве якорей. Так теперь и вышло.

Кат хотел распахнуть плащ, впустив тепло к продрогшему телу, но вспомнил про пистолет за пазухой – и не стал. Вместо этого он снова глянул на духомер. Камень светился значительно бледнее прежнего: обратный переход вытянул силы. А ведь впереди ждала самая рискованная часть сегодняшнего предприятия.

– Нужна пневма, – сказал Кат.

Петер пожал плечами:

– Как угодно.

Он одёрнул куртку, пригладил волосы и шагнул ближе.

Кат простёр руку, завладел его взглядом.

«Один, два…»

Когда ему случалось пить чужую пневму, ощущения каждый раз были сходными – и вместе с тем оказывались немного иными. Вот и сейчас: стало уютно и спокойно, как всегда. И в то же время Ката охватила непривычная, странная тяга к прошлому. Пришло воспоминание – на сей раз не чужое.

«Тридцать пять. Тридцать шесть…»

Он вспомнил Маркела. Не того смуглого от времени старика, с которым виделся месяц назад в обители близ Яблоновки. Кату пригрезилось детство: клеенчатый стол под кустами сирени, пение пчёл над цветущими маками, умытое недавним дождём солнце. И Маркел – за столом, в свежей рубахе. Ещё молодой. И уже седой, до последнего волоса.

«Пятьдесят два. Пятьдесят три…»

Дёма, с этим надо жить. Непросто, но придётся. Поглощённая пневма оставляет след в сознании. Обычные люди – как твоя мама, например – этого не чувствуют. Могут обмениваться с другими без всяких побочных явлений. Всё оттого, что у них есть своя энергия. Пневма донора соединяется с пневмой реципиента. Смешивается, растворяется в ней. И теряет отпечаток личности донора. Я понятно объясняю? Не слишком сложно?

«Девяносто восемь. Девяносто девять…»

Но мы с тобой лишены собственной пневмы. Собственного духа – мне ближе это слово, всё-таки родной язык… И потому наши чувства обострены. Мы ощущаем связь с теми, чей дух когда-то поглотили. Неважно – взяли по согласию, как все прочие люди; или силой, как умеем только мы. Отголоски чужих эмоций, знаний. Даже чужих способностей. Они остаются с нами навсегда.

Не бойся такого, Дёма. Просто научись с этим жить.

«Сто… Холера, сто ведь уже было!»

Он опомнился и отпустил взгляд Петера.

Тот, освободившись, вздрогнул всем телом. Пошатнулся, сделал пару шагов в сторону, но взмахнул рукой, обретая равновесие, и устоял.

«Чего-то я переборщил», – подумал Кат. Слова Маркела ещё звучали в ушах. Свежая пневма. Свежий дух. Как ни назови – это пьянило лучше водки.

– Иди в гостиницу, – сказал Кат, стараясь совладать с голосом. – Дальше сам управлюсь.

Петер помотал головой.

– Не, – сказал он тонко, – я с тобой.

– Не свалишься?

Петер слабо улыбнулся.

Кат дёрнул плечом.

– Ну пойдём, раз хочешь, – разрешил он и направился к прорехе в заборе. Ему было хорошо. Трава цеплялась за плащ безвредными, слабыми колючками. В небе висела луна Танжера – большая, медового цвета, светившая не хуже уличного фонаря. Облитая лунным сиянием, вдоль забора бесшумно шла маленькая лопоухая кошка, а следом за ней так же бесшумно кралась её тень, бледная, но хорошо различимая.

Давным-давно этот район считался престижным. Зелёные пологие холмы, стоявшие поодаль от затянутого смогом городского центра, облюбовала местная знать – потомки первых колонистов. Тех самых, кому когда-то передал божественный дар Основатель.

У первообращённых были могучие способности и щедрые замыслы. Этих людей уважали и побаивались – но больше всё-таки уважали. Они заслужили почёт множеством по-настоящему важных дел: ровняли землю под будущий город, возводили в немыслимо короткий срок здания, искореняли очаги эпидемий, неизбежных там, где собирается куча народа. Их сила почти не уступала силе Основателя, и они пользовались ей, чтобы изменять мир, который их окружал – молодой, строптивый, необжитый. Неудивительно, что у них всего имелось в достатке: запасы пневмы в кристаллах, роскошные дома, механизмы, которые могли облегчить жизнь и развеять скуку.

Первообращённые передали богатство детям. Но могущество, полученное из рук Основателя, передать не смогли. Способности, унаследованные с генами, оказались ущербными. Ослабленными. Да ещё и проявились по-разному – кому как повезёт. Не каждому достались силы, пригодные на что-то полезное. Ну, а третье поколение уже походило на современных людей: хилые, заурядные, с еле теплящейся искрой божественного дара.

Зато гонору у них было хоть отбавляй. Именно здесь, на городских холмах зарвавшаяся знать из третьего поколения объявила войну всему остальному городу. И здесь же война закончилась – бомбовыми ударами по мраморным особнякам. Выжженные руины домов с пустыми квадратами окон теперь служили пристанищем опустившихся бродяг. Руины до сих пор фонили от боевой магии, земля источала яд, и воздух пахнул раздором. Вокруг селились только самые бедные жители Танжера.

Этот район назывался Рабад.

Здесь-то и назначила встречу Ариана.

Кат протиснулся сквозь дыру в заборе и очутился на пустыре, очень похожем на тот, где он только что был. Точно так же путалась в ногах густая трава. Так же воняло старой войной и разложением.

Но в центре пустыря стоял дом, который уберёгся от бомбёжек и до сих пор не проиграл битву со временем. По крайней мере, не до конца. Крыша, растерявшая добрую половину черепицы, резала уцелевшим коньком ночное небо. Мёртвая пасть главного входа щерилась бивнями колонн. К площадке перед входом поднималась парадная лестница.

На площадке темнела женская фигура. У ног её теплился огонь фонаря.

– Пришла, – пробормотал Петер из-за Катовой спины. – Это же она?

Женщина вгляделась в темноту и несмело подняла руку над головой. Кат пошёл к дому. Травяная масса расступалась перед ним упруго и неохотно. Петер топал следом, вздыхая на разные лады.

Взойдя по лестнице, Кат остановился в трёх шагах от Арианы.

– Пистолет у вас? – спросила она, кутаясь в пиджак, словно на ветру, хотя воздух был стоялым и тёплым.

– Книгу принесла? – спросил Кат вместо ответа. Опьянение пневмой схлынуло, вернулся обычный деловой настрой: скука пополам с раздражением. Кат предпочитал это состояние всем прочим, когда приходилось решать важные вопросы.

Ариана кивнула.

– Принесла, – сказала она. – Зайдёмте внутрь?

Кат заглянул поверх её головы в дверной проём, где царила кромешная темнота. Лучшего места для засады или ловушки было не придумать.

– Внутрь? Зачем?

– Пожалуйста, – взмолилась Ариана. – Мне страшно очень. По-моему, брат меня подозревает. Может, попытается выследить… Пойдёмте в дом, очень прошу.

Кат огляделся. Пустырь был совершенно пуст, как и следовало из его названия на родной словени. Над ухом звенел комар. Рядом, весь в расстроенных чувствах, сопел Петер. Издалека, со стороны города, доносились пьяные вопли и неразборчивая музыка. Больше ничего слышно не было.

Из дома тоже не доносилось ни звука.

– Ладно, – сжалился Кат. – Только иди вперёд и свети хорошенько.

Ариана дёрнула головой – не то кивнула, не то вздрогнула от страха – и, держа фонарь перед собой, пошла в дом. Зайдя внутрь, обратила лицо ко входу. Повела фонарём вокруг. Беспомощно, жалко улыбнулась: вот, мол, никого здесь нет, милости просим.

– Я ей верю, – сказал вдруг Петер и, обогнув Ката, направился следом за Арианой. Вошёл. Огляделся. Встал рядом.

– Всё в порядке! – громко сказал он. – Заходи, Демьян.

«Храбрец выискался, – подумал Кат. – Если бы там вправду засада была, ему бы нож к боку приставили и в заложники взяли».

Тем не менее, он не сказал ни слова, поскольку говорить тут уже было нечего, а только в сотый раз поправил за пазухой задолбавший пистолет и вошёл в дом.

Внутри смердело дерьмом, гарью и сыростью. Свет фонаря прыгал по стенам, выхватывая из темноты истлевшее убранство большого зала: клочья роскошных обоев, побитую лепнину под потолком, доверху забросанный мусором фонтан. Тут и там валялись кучи тряпья, служившие постелями бродягам. Вдоль стен виднелись остатки роскошного наборного паркета, но ближе к центру комнаты остался только голый бетон, местами провалившийся насквозь. В провалах зияла чёрная гибельная пустота.

– Славное ты местечко выбрала, – не удержался Кат. – Ладно, давай книгу.

– Покажите сначала пистолет, – дрожащим голосом попросила Ариана.

Кат вытащил игломёт и, держа на вытянутых руках, продемонстрировал Ариане. Та подняла фонарь выше и впилась в оружие взглядом. Кат подождал, пока она как следует всё рассмотрит, и убрал игломёт обратно за пазуху.

– Книга, – напомнил он.

Петер стоял сбоку, лицо его наполовину скрывала тень. Один глаз блестел в свете фонаря, другой вовсе не был виден. Мальчик кусал губы, морщился. Ему всё это не нравилось.

Ариана между тем поставила фонарь на пол и, придерживая одной рукой полу пиджака, вытащила из внутреннего кармана небольшую пухлую книжку. Несколько мгновений она держала её на уровне груди, словно забыв, что хотела сделать. Затем решительно протянула Кату.

– Петер, – бросил тот, – посвети.

Петер повиновался. Кат взял книгу и поднёс к фонарю. Она оказалась увесистой, потрёпанной, размером около четырёх вершков в ширину и пяти в высоту. Сафьяновую обложку украшала сложная схема: разделённый на секторы круг, внутри которого было нарисовано что-то вроде карты звёздного неба. Примерно таким Кат и представлял себе «Лучший Атлас Вселенной». На этом, впрочем, соответствие ожиданиям заканчивалось, и начиналось полное несоответствие, чтобы не сказать хуже.

Чуть ниже схемы на обложке располагалось заглавие, составленное из незнакомых букв. Некоторые из них смутно напоминали словенские руны, но в целом надпись была абсолютно непонятной. Когда Кат раскрыл книгу, то обнаружил, что в самом начале вырвано с полсотни листов. Оставшиеся страницы покрывал текст, набранный такими же буквами, как и заглавие – нечитаемый, бесполезный. Строго говоря, это даже атласом было назвать трудно, потому что никаких карт или чего-то похожего на карты не наблюдалось.

Проведя пальцами по обрезу, Кат нащупал нечто странное. Он пролистал книгу, поднёс ближе к глазам и присвистнул. Судя по всему, добрая треть страниц была сработана из спрессованного мусора: угадывались ошмётки листьев, тонкие палочки, ветошь и прочая дрянь.

– Что за дела? – спросил Кат, поднимая глаза на Ариану. – Это на каком языке? Не танжерский, не божеский, вообще непонятно что. И говно какое-то вместо бумаги. Что ты мне впариваешь?

Та сцепила трясущиеся руки перед грудью.

– Не умею читать, простите. Астер говорил – любой мироходец за неё… В общем, она дорогая. Жутко дорогая. Я думала…

Руки бессильно упали вдоль тела.

– Отдайте пистолет, – попросила Ариана и всхлипнула.

С минуту Кат глядел, как она плачет – тихо шмыгая носом и глотая слёзы. Петер держал фонарь на весу, переминаясь с ноги на ногу; чувствовалось, что ему ужасно жаль Ариану и хочется её утешить, но он не знает, с чего начать, поскольку в жизни не утешал женщин. Тем более – женщин, которые плачут, потому что им не дают убить родного брата… Ариана всхлипывала, Петер топтался на месте, а время уходило: как всегда, безвозвратно и на редкость бестолково.

– Демьян, – позвал наконец Петер вполголоса, – что делать будем?

– Ничего, – процедил Кат, повернулся и пошёл к выходу. Проклятую книжку хотелось швырнуть оземь, но он заставил себя затолкать её в карман. Только из принципа. Чтобы не уходить с пустыми руками.

– Постойте! – выкрикнула Ариана ломким от слёз голосом. Кат нехотя остановился, и она зачастила, сбиваясь: – Послушайте, ну это он, это правда тот самый атлас! Брат его так называл в разговоре с… не знаю, у кого он его покупал, тот тоже был, наверное, мироходцем... И… они торговались долго, минут двадцать, и Астер много заплатил. А потом – потом довольный был весь вечер. Он его обещал кому-то, за огромные деньги обещал. Оттого и не хотел вам отдавать. Да… да знаете, как трудно было украсть книгу?! Она в сейфе! В с-сейфе была! Я чуть не попалась, пока ключ воровала! Посмотрите же, это старая вещь, цен-на-я! Отдайте пистоле-е-ет…

Она разрыдалась в полную силу, кривя рот, протягивая ладонь в умоляющем жесте. Пиджак разъехался, оголив шею с рабской татуировкой.

Петер, решившись, бочком подобрался к Ариане и несмело погладил по плечу. Посмотрел на Ката. Фонарь освещал лицо мальчика снизу, тени лизали его черты, и казалось, что Петер тоже вот-вот заплачет.

– Ети вас всех, – сказал Кат на словени. Он рывком вытащил из-за пазухи игломёт и бросил его под ноги. Рыдающая Ариана упала на колени и поползла, шаря в темноте по полу, а Кат развернулся и зашагал вон. В другой ситуации он не стал бы поворачиваться спиной к вооружённому человеку. Но сейчас беспокоиться уж точно было не о чем...

После кормления упырь на короткое время становится крайне энергичным. Мышцы приходят в тонус, обостряются зрение и слух.

Именно поэтому Кат успел отпрыгнуть в сторону, заметив у входа некое движение.

Под ногами скрипнул песок. Полы плаща хлопнули по лодыжкам.

Рядом пронёсся кто-то большой, пыхтя и взрыкивая басом. Ката обдало ветерком с запахом пота и пива.

«Ух, сука», – подумал Кат.

Это был, конечно, Астер.

Промчавшись мимо, рогатый подбежал к Ариане и Петеру. Ариана вскочила. Петер ахнул и отшатнулся, фонарь описал сложную кривую. Тени закружились в тошнотворной пляске.

Астер рявкнул что-то на танжерском. Ариана начала отвечать – гневно, сквозь слёзы. При этом она отступала назад. Далеко уйти не успела: Астер ударил в лицо, сбил с ног. Добавил сапогом по почкам, так, что она хрипло взвыла и выгнулась дугой. Рогатый нагнулся над ней, схватил за одежду, встряхнул. Ариана съёжилась, закрывая живот и голову.

«Что ж ты стоишь, дурень, – с бессильной злостью подумал Кат о Петере. – Самое время валить…»

Тут Астер обернулся. Увидел Петера. Пошёл на мальчика – пригнув голову, поводя плечами. Бык быком, только страшнее.

Петер, мелькая фонарём, попятился вглубь залы.

«Убьёт ведь», – Кат рванулся вперёд.

Астер услышал. Вскинул руку – коротко блеснул пистолет.

«Отобрал у сестры», – понял Кат и на бегу шарахнулся в сторону. Поздно.

Клик! Клик, клик!

Ничего не чувствовалось: наверное, иглы были слишком тонкие и острые. Кат очутился рядом с Астером и послал ему боковой в челюсть. Всем корпусом. Аж звон пошёл.

Астер бревном повалился на пол.

Кат пнул его вдогонку по спине – примерно таким же образом, каким рогатый только что отоварил сестру. Астер ёкнул нутром, издал скрипящий стон и затих. Тяжело дыша, Кат отступил, ожидая, что вот-вот свалится здесь же и на месте помрёт. «Херово вышло, – вертелось в голове. – Херово…»

Однако смерть отчего-то не торопилась.

Петер стоял у стены. Фонарь качался в руке, клинки света рубили темноту на куски и никак не могли разрубить.

Кат огляделся, поискал на полу игломёт. Нашёл. Подобрал.

Вынул магазин.

Он точно помнил, как продавец на Кармеле заряжал оружие: девять ядовитых щелчков, один за другим. Сальная чёлка продавца свисает на лоб, губы поджаты, пальцы чуть подрагивают от напряжения. Вот, наконец, работа закончена. Кат расплачивается, берёт покупку – заряженный игломёт, который ни на секунду не выпускал из виду – и прячет за пазуху. Всё.

Сейчас магазин был пуст.

«Три раза, – мысли мельтешили, взбудораженные дракой. – Он же три раза всего успел. А патронов нет. Или я не заметил, а он всё расстрелял? И промахнулся – девять раз в упор?»

Кат торопливо ощупал грудь и живот.

Никаких иголок, никакой боли.

Только ныли костяшки, отбитые о челюсть Астера.

«Повезло, – мысленно подвёл итог Кат. – Не попал бычара косой».

– Ну и ладно, – закончил он вслух и откинул с лица растрепавшиеся волосы.

Ариана издала стон, который тут же перешёл в кашель. Завозилась на полу, пытаясь сесть. Петер подбежал, взял за руку, помог.

– Выследил, – прохрипела она. – Так и знала…

– Вы в порядке? – участливо спросил Петер, хотя Ариана, на взгляд Ката, была очевидно не в порядке.

– Оклемаюсь… Ничего… – она одёрнула задравшееся при падении платье. Тронула скулу, глянула на руку. Рука блестела, измазанная в крови.

– Вас, может, к врачу? – спросил Петер.

– Не надо, – пробормотала Ариана. – Беспо… лезно.

Петер поглядел на Ката умоляющим взглядом. Тот пожал плечами:

– У рабов страховки нет. Врач её не примет без хозяина.

– Всё нормально, – сказала Ариана. – Всё… всё хорошо.

Петер порылся в карманах, достал платок и отдал Ариане. Та кивнула и приложила мятую ткань к рассечённой скуле.

– Давайте мы вас отведём домой, – сказал Петер.

Он ещё что-то говорил, осторожно касаясь её плеч, и Ариана отвечала, невпопад, кашляя, утираясь.

Всё это было совершенно бессмысленным. Слова ничего не меняли – как и всегда на памяти Ката. Слова не могли освободить из рабства, залечить рану, избавить от поганой судьбы.

Надо было идти.

Но Кат медлил.

Упырь всегда голоден. Всегда готов пить чужую пневму – «дух», как называл её Маркел, приёмный отец Ката. Жалких крох, которыми делился Петер, хватало, чтобы не околеть после путешествий по Разрыву. Но как же этого было мало!

И как же Кат порой завидовал Аде – зная, что завидовать глупо, что её терзает развившаяся до последней стадии болезнь. Да только Ада всегда выпивала чужой дух подчистую, и в минуты кормления была счастливей любого здорового человека. Её не заботило дальнейшее: возня с трупом или с потерявшим разум болваном. Всё это брал на себя Кат. Всегда, сколько они были вместе. Даже в самый первый раз, когда она убила Валека…

Кат потряс головой. «Не надо, – сказал себе привычно. – Не вспоминай. Дело прошлое. Уже ничего не изменить. Не вспоминай. Не надо. Да и вообще – пора идти. Забирай мальчишку, ступай в гостиницу. Ляг, усни, утро вечера мудренее. Как он тогда сказала…»

Снизу послышался шорох – слабый, тише поступи мышонка. Это зашевелился Астер. Петер с Арианой шороха не услышали. Они сидели, повернувшись спинами к поверженному врагу, и были заняты собой: одна – своей бедой и болью, другой – своим бессилием и жалостью.

Но Кат услышал.

Подумал.

Всё взвесил.

И решил.

Шагнул к Астеру, легко и бесшумно. Скрытый темнотой, опустился рядом на одно колено. Протянул руку, коснулся потного лица. Всмотрелся в тени, угадал проблеск из-под век рогатого – помогло обострённое упыриное зрение.

В этот миг Астер окончательно пришёл в себя. Вытаращил глаза, разинул рот, набрал воздуха для крика. Но крикнуть не успел.

Кат захватил его взгляд скрюченными пальцами. Не сдерживаясь, рванул в себя поток пневмы. Расправил плечи, чувствуя, как разливается по груди тепло, благодать, восторг. Глубоко-глубоко вздохнул. Охота удалась, добыча трепетала в когтях, голод утихал.

Астер захрипел, но Кат свободной рукой закрыл ему рот и ноздри. Астер дёрнулся – Кат навалился девятипудовым телом, задавил, смял. И всё пил, пил, пил – давая порой рогатому глотнуть воздуха, ощущая при этом, как он угасает, выбирая дух подчистую. Как паук. Как нетопырь-кровосос.

Как Ада.

А потом он услышал голос Маркела.

Дуй, ветер буйный, свей росу медвяную, сказал Маркел. Дай мне, ветер, духа испить, духом насытиться.

Пойду я, ветер, из дверей в двери, из ворот в ворота, сказал Маркел. Выйду в чистое поле, на вольную волю.

Воля мне, свобода, дивная дорога, сказал Маркел. Волен я век повеки, отныне довеки.

Запомнил, Дёма? Воля – вот что главное. Твоя воля.

Повтори.

«Духом насытиться, – подумал Кат. – Волен я… Волен».

И очнулся.

Течение пневмы ослабло, от мощного потока осталась дрожащая, готовая порваться струйка. Кат осознал, что творится вокруг. Вспомнил – сквозь торжество и опьянение – что он не паук, не кровосос, а такой же человек, как и прочие. Вспомнил…

Вспомнил Валека.

И, совершив над собой огромное усилие, разжал хватку.

Астера скрутило, подбросило судорогой. Он заревел дурниной, в голос. Замолотил ручищами по воздуху.

Кат отпихнул его, поднялся на ноги. Окружающий мир изменился, и изменения эти были к лучшему. Ярко горел фонарь, озаряя светлый зал – сейчас брошенный и обветшалый, но, по сути, такой же прекрасный, как в лучшие свои дни. Мозг, подстёгнутый непомерной дозой пневмы, помогал глазам увидеть то, что навсегда осталось в прошлом. Вылепливал обвалившиеся барельефы под потолком, заново достраивал паркетные узоры, прял шёлковые кружева занавесей на окнах.

И ещё Кат видел мальчика с женщиной, которые шли к нему. Ариана опиралась на плечо Петера, избитая, сломленная, и сам Петер тоже был сломлен. Оба они нуждались в утешении, оба были несчастны. И оба могли надеяться только на себя.

Только на себя…

Снова завыл Астер – отвратительно, бессловесно.

Кат вздохнул.

– Крепко я твоего братца приложил, – сказал он Ариане. Язык заплетался. Кат сознавал, что вытянул у рогатого почти всю пневму, нанеся ему непоправимый ущерб, повредив рассудок. Так порой делала Ада; и в её случае это был не самый плохой исход – пускающий слюни, орущий идиот вместо трупа. Чаще она выпивала людей до смерти.

Кату всегда удавалось соблюсти меру.

В этом была заслуга Маркела, который учил его не поддаваться болезненному голоду. В этом была и немалая заслуга самого Ката: хороший мироходец обязан держать себя в руках, иначе он быстро превратится в мёртвого мироходца. Но, без сомнений, главная причина крылась в упыриной болезни, которая не пустила корни в теле Ката так глубоко, как это случилось с Адой.

Да, Кат всегда чувствовал, когда нужно было остановиться.

И остановился на этот раз в точности, когда требовалось.

Астер перестал орать и начал гукать, точно безобразный рогатый младенец. Ариана смотрела на него, приоткрыв рот. Рядом стоял Петер, держа фонарь в подрагивающей руке.

Кат почесал за ухом.

– Так, слушай сюда, – сказал он Ариане, старательно выговаривая слова. – Этот, пожалуй, надолго дурным останется. На твоём месте я бы воспользовался ситуацией. Можешь сбросить его в подвал. И закидать камнями. Здесь кругом полно хороших валунов.

Петер с возмущением кашлянул. Ариана судорожно вздохнула.

– Но можно сделать по-другому, – продолжал Кат, чувствуя нечто вроде вдохновения. – Найди пару бродяг покрепче и попроси отнести брата домой. Положи его в кровать. Где-нибудь в глухой комнате, без окон… У вас есть комнаты без окон?

Ариана посмотрела на него, широко распахнув глаза.

– Положи в кровать и привяжи, чтобы не удрал, – закончил Кат. – Вольную он в таком состоянии, конечно, не подпишет. Но ты окажешься при хозяине, который не то что ударить – слова тебе поперёк сказать не сможет. Чисто номинально…

Он помолчал, собираясь с мыслями и гордясь, что ввернул красивый оборот. Ариана медленно стирала кровь со щеки, глядя снизу вверх.

– Чисто номинально, – со вкусом повторил Кат, – будешь при нём числиться рабыней. Но фактически, останешься за хозяйку в доме. Скажешь всем знакомым, что брат заболел. Начнёшь вести за него дела, в лавке торговать. И всякое такое.

Ариана кивнула несколько раз.

– Или сбежишь нахрен, – закончил Кат. – Он тревогу поднять не сумеет, так что никто тебя искать не станет. Короче, решишь сама, не маленькая.

Ариана снова кивнула, стискивая руки. Петер поправил покосившееся стекло в фонаре.

Астер курлыкал, посасывая большой палец.

Кат встряхнулся, чувствуя, что всё ещё здорово пьян. Чтобы не так кружилась голова, он попытался сфокусировать зрение на валявшемся под ногами предмете. Это был атлас – беспомощно распахнутый посередине, со следом ботинка на страницах. Должно быть, выпал из кармана в суматохе.

Кат вгляделся внимательней и подобрал книгу.

Сейчас, когда глаза видели больше, чем обычно, ему удалось рассмотреть кое-что новое: мелкие буквы, непохожие на те, что разозлили его поначалу. Посреди книги обнаружились главы на каком-то другом языке. Может, долбанная книжка была не так уж бесполезна?

Он захлопнул атлас и сунул его в карман, попав с третьего раза.

– Ладно, – сказал он Ариане. – Бывай.

Та вдруг метнулась вперёд, поймала его ладонь и поцеловала.

– Уймись, бешеная, – сказал Кат, отдёргивая руку.

Чуть пошатываясь, щурясь на дверной проём, он пошёл к выходу.

Снаружи светила луна. Воздух был до того сладким, что хотелось его черпать стаканом и пить.

Петер вышел из темноты и встал рядом на мраморной площадке.

– Ты взял его пневму, – произнёс он, не то спрашивая, не то обвиняя, не то просто констатируя факт. – Сначала по морде стукнул, я видел. Но это ни при чём. Ты его досуха выжал.

– Да, – сказал Кат. – Я это сделал. К собственному удовольствию и общей пользе.

Петер поёжился.

– Он до самой смерти таким будет?

– Скорей всего, – сказал Кат и стал спускаться по ступеням.

Он не знал, что становилось с теми, кто оставался в живых после встречи с Адой. Всегда сдавал их на руки молодцам Килы. Утративших разум, мычащих людей увозила в ночь закрытая чёрная пролётка. Что происходило потом, Кат предпочитал не думать. Не думал и сейчас.

Вокруг стояла тёплая, пропитанная лунным светом танжерская ночь. Музыка и пение, доносившиеся из города, становились всё громче и назойливей: к хору присоединялись новые участники. Атлас в кармане плаща увесисто похлопывал по бедру, на каждом шагу напоминая о потраченных деньгах и времени. Ныли костяшки, отбитые о бычью челюсть Астера.

По-прежнему оставалось совершенно непонятным, что же делать дальше.

Но на душе всё равно было спокойно. Во всяком случае, немного спокойней, чем обычно.

Петер нагнал Ката у прорехи в заборе.

– Она бы его всё равно не убила, – сказал он. – Хоть из пистолета, хоть как. Никогда в жизни не смогла бы. Уверен на все сто.

Кат остановился и принялся отдирать от плаща комки репьев.

– Если уверен на все сто, – проворчал он, – тогда зачем иглы вынул?

У Петера отвисла челюсть.

Кат фыркнул:

– Пистолет был заряжен. Потом оказался разряженным. В Разрыве я на пять минут отдал его тебе. Ежу больному ясно, что это твоих рук дело.

Петер опустил глаза.

– Я боялся, что он её застрелит, – проговорил он тихо. – Что у неё не хватит духу, когда... А он отберёт оружие. И убьёт её. Поэтому я вынул иголки. И выбросил в Разрыве. Там и выбросил, где вы шнурок завязывали... А ещё – потому что всё это было неправильно. Слишком неправильно. Извините.

Кат снял с рукава последнюю колючку. Щелчком отправил её в полёт.

– Хватит мне выкать уже, – сказал он.

Петер поднял взгляд и несмело улыбнулся.

– А я знаю, на каком языке книга написана, – сказал он вдруг. – Это называется эллиника.

Они приходили.

Являлись из далёких уголков вселенной, из экспериментальных колоний, созданных волей Основателя. Шли на мой непрестанно транслируемый призыв, обращённый в космическую тьму. Изыскивали способ добраться до старушки-Земли – передавая друг другу якоря (а, скорей всего, воруя. Впрочем, как сказал осёл доярке: метод не важен, важен результат).

Здесь они получали от меня щедрые подношения. Скольких мироходцев я одаривал деньгами и драгоценностями! В ответ каждый из них делился знаниями о планетах, на которых ему доводилось побывать. Знаниями – и якорями. Частицами посещённых миров. Я вплавлял эти частицы в инертную оболочку, создавал очередную копию атласа, а потом вручал её моему гостю. Вручал, надеясь, что тот найдёт способ бороться с разбушевавшейся Великой Пустыней. И гость уходил.

Они все уходили.

Навсегда.

Никто из них не справился. Никто не вернулся. Никто не совладал с нашей общей бедой.

Но, если ты читаешь эти строки, о путник, то у нас ещё есть надежда. Быть может, ты не слышал зова, ибо мощность моих передатчиков не безгранична. Если книга всё же каким-то образом попала тебе в руки, молю, не медли!

Отец зла ждёт тебя на острове солнечной тюрьмы. Отправляйся во всеоружии и будь наготове.

Лучший Атлас Вселенной

– Отец зла ждёт тебя на острове солнечной тюрьмы, – прочитал Кат вслух. – Отправляйся во всеоружии и будь наготове.

– Отец зла, – повторил Петер. – Думаешь… думаешь, это он?

– Кто «он»? – хмуро спросил Кат.

– Мне кажется, речь идёт об Основателе. Не знаю, кого ещё можно было бы так назвать.

– Ну так пойдём и посмотрим, – сказал Кат.

Он не ошибся тогда, ночью, в заброшенном доме. Неизвестный автор атласа позаботился-таки о переводе – даже о нескольких переводах. После страниц с эллинским текстом следовали главы на каком-то наречии, которое напоминало родной язык Петера. Увы, лишь напоминало: знакомые мальчику литеры складывались в непонятные, словно бы нарочно исковерканные слова. Кроме того, пару дюжин листов заполняли составленные из чёрточек иероглифы – Кат не встречал таких ни в одном из миров и с трудом представлял себе людей, которые по доброй воле согласились бы пользоваться каракулями вместо нормальных букв либо рун.

Вероятно, в самом начале книги когда-то были главы, записанные понятной всем людям божественной речью. Но теперь на месте безжалостно вырванных страниц остались только торчащие из корешка лохмотья.

Потратив изрядное время, Кат нашёл переводчика – старого морщинистого раба, числившегося при местной библиотеке. Тот оказался бойким трудягой и осилил атлас за неделю, исписав толстую тетрадь мелким крысиным почерком. При этом выяснилось, что в середине книги также не хватает листов. По счастью, старик знал не только эллинский и кое-как восполнил недостающее, разобрав иероглифы.

Всю неделю раб ел и пил на Катовы деньги, жил в его гостиничном номере, а каждый вечер из библиотеки наведывался специальный человек, который проверял, не повредил ли Кат муниципальную собственность (раба), и забирал арендную плату. Весьма, надо сказать, немалую. Хорошо, что в местных банках охотно принимали золото.

В итоге, Кат пришёл к выводу, что здорово переплатил за услуги. Готовый перевод изобиловал сведениями, которые не имели ни малейшего практического смысла. Например, в предисловии кратко пересказывалась история миров Основателя – и без того известная даже ребёнку. Послесловие было посвящено рассуждениям на отвлечённые темы: безымянный автор размышлял о законах общества, о природе добра и зла, о судьбах человечества и так далее. Своё многословие он гордо объяснял любовью к правде, которая для него была превыше всего на свете.

При этом в книге катастрофически не хватало важных фактов – возможно, виной тому были утраченные листы. Взять хотя бы фразу про «отца зла» и «остров солнечной тюрьмы». Кат предпочёл бы чуть более конкретные указания. Скажем, «существо, известное как Основатель, находится в мире, который аборигены называют так-то. Следует опасаться того-то и того-то. Перед контактом рекомендуем тщательно проверить местность на наличие замаскированных мин и ловушек». Тем не менее, он прочёл всё с первой до последней страницы – продираясь сквозь метафоры, одолевая смысловые провалы, перескакивая через философские построения.

И, если верить написанному, впереди ждали очень тяжёлые времена.

– Пойдём и посмотрим, – повторил Кат, пряча тетрадь в рюкзак. – Во всеоружии и наготове. Чего думать-то.

Петер кивнул.

– А идти вот так не опасно? – спросил он. – У нас ведь только нож.

– Не у нас, – сухо поправил Кат. – У меня. Это мой нож.

– Ну да, – сказал Петер. – Но… Основатель, наверное, не очень испугается складного ножа. Как думаешь?

– Я думаю, что ты прав, – сказал Кат. Он поднялся с кресла, выпрямился во весь рост, под самый гостиничный потолок, и достал из кармана футляр с чёрными очками. – Основателя вообще хрен напугаешь. Неважно чем: ножом или там гаубицей. Он – бог. Боги людей не боятся.

– Ну да, – сказал Петер поникшим голосом.

– Пойдём, – сказал Кат, цепляя дужки очков за уши.

– Ну да, – повторил Петер ещё более вяло. – Демьян, а ты… Ты уверен, что нам туда надо? На все сто уверен?

Кат шумно и длинно выдохнул. «На все сто» было выражением, принятым в родном мире Петера. По-божески оно звучало неимоверно глупо. И неимоверно раздражало. Как и всё остальное сейчас.

– В книге сказано… – очень терпеливо начал Кат.

– Да помню я, что там сказано, – перебил вдруг Петер с тоской и досадой. Это было так на него непохоже, что Кат решил не развивать тему.

– Доставай мешок с песком и хватайся за руку, – сказал он. – Раз помнишь.

Разрыв всегда казался Кату по-своему красивым местом. Просто эту красоту что-то постоянно мешало оценить как следует: то дневное раскалённое солнце, то ночной холод. Однако на сей раз им с Петером посчастливилось застать в Разрыве рассвет – час, когда ночь уже уступила права дневной жаре, а та ещё не успела набрать силы.

Утро было нежным, как подтаявшее мороженое. Солнце пряталось за горизонтом, и дюны, лишённые теней, казались волнами: вокруг будто бы простиралось застывшее море. Небо меняло цвет, неторопливо пульсировало, наливалось по краю алым соком. Глядело на крошечных, затерявшихся в пустыне людей с равнодушием вечного существа – как сами люди глядят на пыль, на дым, на дождевые капли.

И ещё – стояла тишина. Молчал песок, молчал с ним заодно ветер. Молчали дюны, набираясь сил, чтобы после восхода медленно пуститься в дорогу, песчинка за песчинкой, опадая и перекатываясь. Молчали кусты винограда, и это было единственное живое молчание в мире, предназначенном для мёртвых.

На востоке понемногу светлело.

– Вот это да, – сказал Петер. – Демьян, а давай в Разрыв только по утрам ходить?

– Суточные циклы не совпадают, – сказал Кат, роясь в рюкзаке. – Никогда не угадаешь наверняка.

– Жалко. Так здорово утром тут…

– Пневма всё равно уходит, – возразил Кат. – Хоть утром, хоть вечером.

– А вечером тоже, наверное, здорово?

Кат достал атлас и почесал его корешком обросшую щетиной челюсть. Обвёл взглядом из-под очков розовый край горизонта, гладкие спины дюн, чёрные пятна кустов.

– Да, – сказал он. – Вечером тоже.

Последние страницы атласа были особенными. Их действительно сделали из мусора – или из чего-то, очень похожего на мусор. Обломки веточек с тонкой, лоскутами отслоившейся корой и налипшим мхом. Травинки, сплетённые в неряшливый буро-зелёный ковёр. Мелкий гравий вперемешку с песком и комочками земли. Нечто тёмное, волокнистое, похожее на торф. Клочки грубой шерстяной ткани. Всё это – и ещё многое другое – спрессовали и вплавили в какой-то материал, похожий на тончайшее гибкое стекло.

Каждая из страниц была якорем. Проверенным, надёжным, удобным ключом к другому миру.

«Отправляйся во всеоружии и будь наготове».

Библиотечный раб пронумеровал листы, так что ошибки быть не могло. Да и сам вид якоря не дал бы ошибиться. Замурованные в стеклистую оболочку, поблескивали кварцевые песчинки, тут и там сияли перламутром осколки раковин. Ближе к краю страницы виднелся скелетик крошечного рачка. Словно кто-то зачерпнул горстью песок на неведомом берегу – там, где всегда жарко и пахнет морем. Зачерпнул, разровнял и впечатал в диковинный прозрачный лист.

– Всё, пора, – сказал Кат.

Петер уцепился за его локоть и глубоко, прерывисто вздохнул.

Кат достал булавку из-за отворота плаща. Кольнул палец, мазнул по странице.

– Поехали, – выговорил он.

И тут же сощурился, потому что в глаза ударил солнечный свет. Такой яркий, что даже очки не были ему помехой. Но это солнце не стремилось выжечь глаза и высушить плоть – оно просто светило и грело.

Петер отпустил локоть Ката и, моргая, огляделся.

– Ух ты, – сказал он. – Океан. Это же океан!

Расстёгивая на ходу куртку, он медленно пошёл к воде. Которая сверкала миллионом искр, шелестела и плескалась о берег. Которая собирала и тут же распускала на своей рябой шкуре пенные гребешки волн. Которой было много, много, много. Которая и называлась – океан.

Кат снял было очки, но подумал и снова надел. Мир выцвел, потеряв в волшебстве, зато прибавив в чёткости. Китеж тоже стоял на морском берегу. Но вечно сонное, мелковатое Стеклянное море, равнодушно принимавшее в себя илистые воды речки Удачи, было совсем, совсем другим.

«Будь наготове», – вспомнил Кат и, отвернувшись от берега, принялся разглядывать место, куда их забросил атлас.

Место казалось совершенно диким. Необжитым, нехоженым. Вдоль берега стелилась кайма сине-зелёного кустарника, похожего на китежский можжевельник, с проблесками алых ягод в колючей гуще листвы. Там и сям торчали пальмы – низенькие, Кату по плечо. В дюжине шагов от берега пальмы становились выше и мощнее, а чуть дальше стоял настоящий густой лес, где с беспечным остервенением перекрикивались птицы. И, словно нарисованная художником, набившим руку на салонных пейзажах, виднелась над лесом гора – невеликого размера, судя по тому, что её пологую вершину не застила полуденная дымка.

«Остров солнечной тюрьмы, – подумал Кат. – Солнце есть, тюрьмы не видно. Или я плохо смотрю, или раб напортачил с переводом. А может, атлас брешет? Но зачем тогда мне сказали его искать?.. Неужели мальчишка прав, а я ошибся, и сон – просто сон, и всё впустую? Впрочем, авось ещё увидим эту тюрьму. А то и что похлеще».

Он вдруг осознал, что вспотел – хоть выжимай – и с отвращением стянул душный, пропахший танжерской гостиницей плащ. Спохватившись, привычным жестом задрал манжету рубашки: камень светился, подсказывая, что с кормлением можно повременить.

– А вода-то тёплая, – послышалось от берега.

Кат обернулся. Сзади стоял Петер – взъерошенный, с мокрыми рукавами. Он успел скинуть ботинки и закатать до колен штанины. Ступни, блестевшие от воды, были по низу облеплены песком.

– Купаться потом будешь, – сказал Кат. – Сперва бога найдём, потом все развлечения. Если живы останемся.

Он перекинул плащ через плечо и зашагал вдоль берега. Петер, подобрав с песка куртку и ботинки, пустился следом.

Шли долго.

Шелестел пальмовыми листьями ветер, плескался океан, вопили в лесу птицы. Солнце, неторопливо поднимаясь по небу, грело исправно и ровно, как хорошо раскочегаренная машина. Берег исподтишка загибался в дугу, так что гора всё время маячила слева.

Кат вспоминал то, что прочёл в тетради.

Даже если сделать скидку на неточности перевода, вырисовывалась весьма тревожная картина. Неизвестный автор атласа знал о беде, приключившейся с Китежем. Больше того: беда эта была гораздо серьёзней и обширней, чем полагал градоначальник Будигост. Разрыв пробивался в реальность повсюду. Это случилось и на родной планете автора (которую он называл не иначе как «старушка-Земля»), и в других мирах. Просто зарождавшуюся катастрофу не везде успели заметить. Где-то – например, на Танжере – пустынные язвы появились совсем недавно. И росли далеко от крупных городов. Пока – далеко.

Что же до методов борьбы, то всё обстояло ещё хуже.

Никто не знал, как победить Разрыв.

Ни одна живая душа.

В последней главе рассказывалось о том, что похожее бедствие уже происходило несколько десятков лет назад. Правда, тогда оно закончилось быстро и не повлекло за собой больших разрушений. Но Земле пришлось туго: видимо, из-за того, что она была заселена гуще прочих планет. Сдержать натиск пустыни – и то ценой огромных потерь – удалось лишь неким существам, которых автор называл то «моими могущественными друзьями», то «учителями и покровителями», то вообще «богами». Вероятно, с настоящими богами означенные личности не имели ничего общего. Они не взимали дань пневмы, не развивали науку, не управляли государствами, да и вообще избегали вмешиваться в дела людей. Тем не менее, так называемые боги обладали недюжинными магическими способностями.

К сожалению, в этот раз их способностей для удержания Разрыва не хватило. Пустыня разрасталась, грозя поглотить Землю целиком. Видя своё бессилие, боги поручили автору поиски средства, которое положило бы катастрофе конец.

Средство это до сих пор не было найдено. Несмотря на то, что его искали очень многие люди.

В том числе – Кат.

– Рыба играет! – раздался голос Петера. – Демьян, глянь! Прямо из воды выпрыгнула!

Занятый мыслями, Кат прошёл ещё несколько шагов. Раздавил пустую ракушку, пнул валявшийся поперёк дороги обломок плавника, отбросил со лба мокрую от пота прядь волос. И лишь после этого посмотрел – но не вправо, на прыгающую рыбу, а влево, туда, где неизменно виднелась плоская коричневая вершина, и где с недавнего времени мерещилось ему нечто подозрительное.

С минуту он всматривался в блёклую синь, щурясь сквозь очки.

Потом сказал:

– В рот мне мёд. Похоже, нашли.

– Что там? – Петер встал рядом. Добавил тише: – Пойдём ближе посмотрим?

– Придётся, – бросил Кат. – Ботинки надень.

Путь шёл в гору, идти было тяжело. Лес на этой части острова почему-то не рос, зато можжевельник стоял густо, и порой между колючими, прилипчивыми ветками вовсе исчезал просвет. Кат с Петером пробирались сквозь кусты, ноги скользили по многолетней, слежавшейся в рыжее одеяло подстилке – а вверху всё заметней становилось то, что ещё четверть часа назад было совершенно незаметным.

В воздухе реяло хрупкое, бесцветное мерцание. Будто над островом – над большей его частью, кроме самого побережья – опрокинули резную хрустальную вазу. И её гигантские ломаные грани сверкали, становясь видимыми на долю секунды: то у земли, то чуть повыше деревьев, а то и вовсе в зените.

– Солнце поднялось, – пыхтел Петер, ломая податливую хвою. – Пока низко стояло, не видно было… А теперь – вот…

– Тише будь, – сказал Кат, отгоняя от виска мошку.

– Извиняюсь, – пробормотал Петер и тут же, зацепившись за что-то ногой, грохнулся на старую, насквозь прогнившую корягу. Раздался длинный, раскатистый треск, в воздух поднялось облако трухи, замелькали всполошенные бледные бабочки.

Кат бесстрастно глядел, как мальчик, пытаясь встать, возится среди обломков дерева, разворошенных ветвей и раздавленных ягод.

– Ну извиняюсь же, – буркнул Петер, приняв наконец вертикальное положение. – Корней тут внизу понатыкано…

– У нас хорошая новость, – сказал Кат. – Если Основатель находится здесь, он наверняка всё это слышал. И, раз мы ещё живы, думается, убивать он нас не намерен. Во всяком случае, сразу.

Петер виновато понурился. Светлые вихры торчали в разные стороны, за ухом застряла веточка.

– Ну, мы это… пойдём, что ли, дальше? – предложил он вполголоса.

– Пришли уже, – ответил Кат. И скупо повёл рукой, показывая.

Кусты перед ними обрывались ровной линией, которая уходила вправо и влево, опоясывая остров вдоль берега. За линией, абсолютно неуместные и невозможные здесь, в диком краю, виднелись огородные грядки. Аккуратные, окученные, прополотые. Дюжина рядов, полсотни травянистых высоких растений в каждом. Широкие бледные листья вяло покачивались на ветру.

– Это что? – спросил Петер и вытер пот со лба.

– Похоже на табак, – воспользовавшись передышкой, Кат снял очки, сложил в футляр и спрятал в карман. – На Китеже махорка растёт такая же.

– Бог курит табак? – Петер шагнул к границе, отделявшей грядки от диких кустов. Медленно, робко протянул ладонь.

Кат схватил его за шиворот и оттащил. Поискав, подобрал камешек. Бросил, целя повыше.

В трёх саженях от земли полыхнуло белым. Раздалось шипение. По незримому барьеру потёк раскалённый комок лавы. До земли дотечь не успел: вначале уменьшился, затем распался на отдельные длинные струйки, а через мгновение и они растаяли, изойдя на пар. В воздухе поплыл едкий запах.

– Вот так, – заключил Кат. – Не суйся.

Петер на всякий случай отступил на шаг.

– Силовой купол, – произнёс он хрипло. – Я про такие читал. Сверху, наверное, тоже закрыто.

Кат в раздумье поскрёб макушку. Кто-то потратил изрядные силы и средства, чтобы построить здесь, на острове сложное техническое устройство. Опасное к тому же. Необходимо было доставить сюда материалы, инструменты, запчасти. Найти специалистов – редких, самого высокого уровня (Кат, к примеру, не знал ни одного такого специалиста). Оплатить их труд. Всё это – с целью оградить нечто в центре острова.

Зачем?

Ограду строят в двух случаях: либо намереваются защитить то, что находится внутри, либо наоборот. Защищаться здесь решительно не от кого; разве что в океане водятся крупные хищные чудовища, которые время от времени выходят на сушу. Или, скажем, такие чудовища летают в небе. Силовой купол, безусловно, спасёт и от морских гадов, и от летучих. Но не проще ли убраться подальше с острова, на котором так рискованно жить? Тем более что климат здесь жарковат, для курорта не слишком подходит. И рудных месторождений явно не имеется; в противном случае на вершине горы виднелся бы завод, а в воздухе было бы не продохнуть от промышленной гари. Нет, купол сделали не для того, чтобы искать под ним защиты.

Значит, внутри кто-то есть.

И этот кто-то – очень, очень опасен.

– Демьян, – тихо позвал Петер, – ты чего-нибудь понимаешь?

Кат кивнул.

– И что это такое?

Кат прихлопнул на шее кусачую муху.

– Тюрьма, – ответил он. Хотел сказать потише, но получилось довольно громко и даже сердито. Всё муха виновата: больно тяпнула, проклятая.

– Как в книге… – начал было Петер.

– Да, это тюрьма, – произнёс незнакомый голос.

Кат быстро шагнул назад, вскинул руку с растопыренными, напряжёнными пальцами. Петер кубарем ломанулся в можжевеловые заросли, но весь спрятаться не сумел: голова осталась торчать снаружи.

Из-за табачных кустов вышел мужчина в клетчатой рубашке, поношенных штанах и соломенной шляпе. Был он крепким, поджарым, сильно небритым. Из-под шляпы падали на лоб тёмные с проседью волосы. В правой руке мужчина держал мотыгу на длинном черенке. В левой покачивалось ржавое ведро.

Некоторое время он стоял, переводя взгляд с Ката на Петера и обратно. Затем поставил ведро наземь и оперся на мотыгу.

– Покой вам, ребята, – сказал он. – Меня звать Джон Репейник.

– Демьян Кат, – сказал Кат, опуская руку.

– Петер Шлоссель, – сконфуженно представился Петер.

– Славно, – сказал тот, кто назвался Джоном Репейником. – Весьма рад знакомству. Я бы пригласил вас отобедать, но эта грёбаная штука (он кивком указал на невидимую границу) ничего, кроме воздуха, не пропускает. Поэтому, если хотите есть, советую вон те красные ягоды. Довольно вкусные, особенно с голодухи. А чуть дальше, помнится, течёт ручей. Вода чистая, можно пить.

На вид ему было лет пятьдесят. Но, закончив говорить, он коротко ухмыльнулся – и сразу показался молодым, не старше тридцати.

– У нас всё с собой, – отозвался Кат.

– Спасибо, – прибавил Петер. Он выкарабкался из кустов и подошёл ближе к невидимому куполу. – Прошу прощения, что спрашиваю. Вы – Основатель?

Джон Репейник снова оскалился в ухмылке. Только на сей раз она вышла довольно безрадостной. И моложе его не сделала.

– Частенько мне в последнее время задают этот вопрос, – сказал он. – Правда, не всегда вот так сразу…

Он замолчал, морщась и потирая под шляпой лоб. Кат тоже молчал, потому что не знал, чего ожидать от бога, которого спросили, действительно ли он бог. Молчал и Петер, скорее всего – из вежливости.

– Ладно, – сказал Джон Репейник. – Чего время впустую тратить. Вы – мироходцы, иначе не смогли бы сюда попасть. Так?

– Да, – ответил Кат.

– И кровь у вас, наверное, белая? – спросил почему-то Репейник.

– Извините, – подал голос Петер, – а какая ещё бывает?

Репейник вздохнул.

– Не поверишь, – сказал он, – но по работе мне, как правило, попадалась красная. Впрочем, неважно. Важно, что вы – люди с белой кровью, умеете ходить в Разрыв и ищете Основателя.

– Не совсем, – сказал Кат как можно учтивей. – Мы ищем того, кто знает, что делать с этим самым Разрывом. Вы мальчонку вообще не слушайте. Он чудит иногда и вопросы задаёт бесперечь.

– А по-моему, достойный юноша, – возразил Репейник, разглядывая Петера. – Мне отсюда, конечно, толком не разобрать. Но опыт, знаешь ли, подсказывает, что у него в голове полный порядок. В отличие от тебя, громила.

Тут Репейник посмотрел на Ката – так, что тому захотелось попятиться. Но Кат не попятился.

«Не нравлюсь я ему, – подумал он и вдруг почувствовал прилив злости. – Что ж, на колени упасть теперь? А иди-ка нахер, господин Основатель. Вряд ли ты меня достанешь из-за этой стенки. Ну, а достанешь – значит, судьба такая».

И, не моргнув, он уставился на Репейника в ответ.

Они глядели, и глядели, и глядели. Один – из-под полей самодельной шляпы, другой – сквозь упавшие на глаза пряди волос. Солнце стояло в зените, равно слепя обоих. В воздухе посверкивал хрустальный барьер. Было очень, очень жарко.

«Не похож он на портреты и статуи, – думал Кат. – Потрёпанный какой-то, да и ростом не особо вышел… Ну давай, шарахни уже молнией, или что ты там умеешь».

Спустя минуту Репейник покачал головой и опустил глаза.

– Садитесь, – сказал он. – Да поближе, чтобы мне горло не драть. Буду рассказывать, и рассказывать долго. Так что располагайтесь.

«Поди ж ты, – Кат смахнул заливавший брови пот, – кажется, поживу ещё малость».

Он скинул рюкзак, положил на него плащ и сел сверху. Петер, подумав, устроился на собственной куртке, расстеленной поверх им же затоптанных веток.

Репейник махнул рукой:

– В тень ступайте, не то обгорите. Пацан вон уже розовый, как поросёнок.

Кат решил не спорить и переместился левее, туда, где одинокая пальма отбрасывала на землю полуденную синюю тень. Петер, извозив куртку в пыли, примостился рядом.

Репейник положил мотыгу и уселся под табачным кустом на перевёрнутое ведро.

– Так, – сказал он. – Для ясности: вы не первые, кто сюда приходит. И даже не десятые. Поэтому я примерно в курсе, что вам нужно.

Петер несмело поднял руку – точно в гимназии на уроке:

– А что стало с теми, кто был до нас?

– Не знаю. Может быть, вы узнаете. Видите ли, здесь в последнее время частенько появляются люди с книгой в руках. И все хотят остановить Разрыв. Я рассказываю им то, что мне известно. Они благодарят, прощаются. И уходят. С концами. Правда, сегодня впервые пришли аж двое сразу. Интересно, кстати, отчего так?

Он вопросительно посмотрел на Ката. Тот покачал головой:

– Мироходцы обычно держатся поодиночке. Конкуренция. У нас… особый случай.

Петер сощурился на солнце:

– Выходит, кто-то их… Ну, нас – таких, как мы – сюда направляет?

– Поначалу гостей ко мне снаряжал какой-то старик из Эллады, – Репейник неопределённо покрутил ладонью. – Это такая маленькая страна на Земле… Не суть. Но в последнее время их приводят сюда сны. Верней, один и тот же сон. Кто-то настойчиво советует мироходцам найти определённую книжку – «Атлас Вселенной», если не ошибаюсь. Ну, а потом они следуют указаниям из книжки. И оказываются здесь.

Петер поглядел на Ката с той смесью восхищения и страха, какая бывает написана на мордочках очень маленьких котят.

«Вон оно как, – подумал Кат. – Тот солнечный мужик, выходит, дело на поток поставил».

– Ладно, – Джон хлопнул по коленям. – Сейчас я буду говорить, а вы – слушать. Вопросы потом. Начнёте перебивать – до вечера не закончим. Ясно?

– Ясно, сударь Репейник, – сказал Петер смирно и с почтением.

– Джон, – сказал Репейник. – Можно просто Джон.

Сверкнул на солнце портсигар. Это был самый старый и потёртый портсигар из всех, что видел Кат. Репейник сунул в рот небольшую тёмную самокрутку и извлёк из нагрудного кармана силовой кристалл с прикрученными к концам проводками. Сжал кристалл между указательным и большим пальцами. Встряхнул.

Кристалл полыхнул фиолетовым – так, что даже на ярком солнце стало больно глазам.

Репейник прикурил от проводков, помахал кристаллом в воздухе, остужая его, словно простую спичку, и небрежно спрятал обратно в карман.

– Ни хера себе, – сказал Кат, не сдержавшись.

Кому угодно потребовалось бы копить пневму неделями, чтобы провернуть такой фокус. Да и не смог бы обычный человек высвободить всю накопленную энергию за долю секунды. А если бы и смог, то уже валялся бы при смерти.

Бог, который просил называть его просто Джоном, подмигнул Кату и смачно затянулся.

– Что ж, – сказал он, выпуская толстую струю дыма. – Начнём, пожалуй. Я попал на этот остров двести лет назад, по чистой случайности…

Это был длинный рассказ.

Кат слушал – не перебивая, потому что его так попросили, и ещё потому, что сам не терпел, когда перебивают.

Петер тоже слушал. Молча, внимательно-внимательно, будто стараясь запомнить каждое слово.

А временами Кату казалось, что рядом был ещё кто-то.

Невидимый, неощутимый.

И очень печальный.

Чтобы не нянчиться с каждым новорождённым человечком, Основатель наделил подопытных способностью передавать божественный дар по наследству. Дети в мирах-колониях появлялись на свет с небольшими магическими талантами, которые развивались и крепли по мере взросления. С одной стороны, это избавило колонистов от социального неравенства: среди них не было лишённых силы изгоев. С другой стороны, это породило множество других проблем, с которыми, о путник, ты знаком не понаслышке.

Но я до сих пор не понимаю, зачем Основатель отключил вам божественную регенерацию. Ему не нужны были перенаселённые планеты? Тогда мог бы просто подрегулировать ваш инстинкт размножения. Или это такая штука, которая в принципе не поддаётся регулировке?

Лучший Атлас Вселенной

Он попал на этот остров двести лет назад, по чистой случайности. Спасаясь от гибели вместе с единственной женщиной, которая была ему близка.

Тогда Джон впервые смог пройти через Разрыв в другой мир.

Вообще, в то время он много чего делал впервые. Воскресил умершего. Выпил чужую пневму, причём отданную по доброй воле, в дар. Убил разом несколько десятков человек – мгновенно, простым усилием ума. Научился проникать в сознание людей и за считанные секунды узнавать в мельчайших деталях, о чём они думают – или думали когда-то. Обрёл способность создавать летучие магические частицы и управлять ими.

А его собственная кровь поменяла цвет с алого на жемчужно-белый.

Жизнь становится очень разнообразной, когда превращаешься в бога.

Богом Джон тоже стал по чистой случайности. Он с юных лет был сыщиком, притом довольно умелым: в работе помогала врождённое умение читать обрывки чужих мыслей. Как-то раз, расследуя очередное дело – непростое, опасное – Джон обнаружил, что его заказчик также весьма непрост. И, как выяснилось чуть позже, весьма опасен.

Заказчик звался Хонна Фернакль, но этим именем он начал пользоваться сравнительно недавно. Прежде его называли Тран-ка Тарвем, что в переводе с мёртвого (и очень древнего) языка значило «Великий Моллюск». Также допускались обращения «Повелитель», «Радетельный Пастырь» и тому подобное. Великий Моллюск был единственным богом, выжившим после разрушительной войны, во время которой истребили друг друга его собратья. И он собирался стать во главе мира – нового мира, полного людей, находящихся во власти чудодейственного опьянения божественным снадобьем.

Проще говоря, Хонна изобрёл тяжёлый наркотик, с помощью которого собирался изменить человечество. Как он полагал – к лучшему.

Джон решил, что не может допустить такого развития событий. И убил Хонну. Разумеется, он вряд ли справился бы в одиночку с могущественным созданием, если бы не стечение обстоятельств. Так вышло, что у Джона был при себе телепорт – одноразовое устройство, примитивное, но действенное. Тому, кто пользовался таким телепортом, нужен был лишь якорь для переноса в любое место. Джон, борясь с теряющим человеческое обличье Хонной, нашарил в кармане куртки щепоть песка из Разрыва. (Откуда взялся песок? Ещё одна случайность. Дурацкая история). После чего оба они – и Джон, и чудовище, державшее его стальной хваткой – перенеслись в Разрыв. Телепорт, как уже говорилось, был примитивным, грубым прибором, способным нанести оператору серьёзное увечье. При перемещении Хонна лишился руки.

Так Джон остался в Разрыве вдвоём с умирающим от потери крови богом.

И тот перед смертью сделал Джона подобным себе.

До Хонны такой трюк никто не проворачивал вот уже несколько тысячелетий. Старые боги не передавали подданным магических способностей: боялись конкуренции со стороны новоявленных коллег. Люди для них были источником энергии, обслугой, пушечным мясом, подопытными кроликами – кем угодно, только не ровней. Трудно сказать, отчего Хонна решился на такой шаг. Возможно, он хотел, чтобы Джон продолжил его эксперименты. А может, им руководило чувство вины. Или отчаяние.

Как бы то ни было, Джон обрёл божественные силы.

Возможно, он смог бы придумать что-нибудь дельное насчёт применения этих сил. Но по его следу уже шло правительство. Верховные политики совсем не хотели возвращения старых, довоенных порядков; тогда они потеряли бы власть – а с нею вместе, скорей всего, и жизнь. Поэтому расставленные во всех городах Энландрии чуткие датчики постоянно ловили всплески магической энергии. Датчики эти мгновенно засекли Джона – верней, мощное средоточие пневмы в его теле.

И началась охота.

Джону повезло: его успел предупредить старинный знакомый, который занимал видный пост в государственной научной организации. Питтен Мэллори, канцлер Безопасного Хранилища Раритетов. У этого одинокого, болезненного старика во всём мире не было никого, кроме племянника по имени Найвел. Когда-то Джон спас Найвела от большой беды. Теперь у Мэллори появился шанс отплатить Джону той же монетой.

Джон едва успел сбежать от правительственных агентов. Божественная сила позволила ему мгновенно уйти в Разрыв и так же мгновенно из Разрыва выйти. Но попал он уже не в родной мир, а сюда, на неведомый остров. Клочок суши, затерянный в безлюдном мире, словно нарочно создали для изгнанников, не нашедших места на родине. Для обоих изгнанников: вместе с Джоном очутилась на острове Джил, женщина, с которой он был неразлучен много лет.

Джон решил, что никогда не вернётся домой. Возвращение привело бы к смуте, ко всеобщему расколу, к бойне мирового размаха. Джон не хотел проливать кровь, становиться во главе человечества, собирать энергетический оброк с новоявленной паствы и вести её в будущее. Он хотел только одного – спокойной жизни рядом с любимым существом. Того же хотела и Джил. И остров для этого подходил идеально.

Оставалась лишь одна загвоздка: Джил была человеком. Пусть не совсем обычным – она могла дышать под водой и обладала ещё парой слабых магических умений – но человеком. Беззащитным перед болезнями и скорой старостью. А Джон был обречён на неимоверно долгое существование. Одиночество длиной в несколько тысяч лет.

Всё, что ему оставалось – попытаться обратить Джил в богиню так же, как это сделал с ним Хонна.

Джон попытался.

И у него получилось.

Потянулись дни, полные спокойного счастья. На острове нашлось всё, что было нужно для жизни. Посреди леса тёк ручей с пресной водой, на деревьях росли съедобные плоды. Отыскалось даже нечто, напоминавшее табак. Скучать не приходилось: Джон и Джил привыкли к комфорту цивилизации и мало-помалу старались превратить место, где очутились, в подобие уютного деревенского хутора. Для начала они выстроили хижину из пальмовых стволов, завели огород и приручили дюжину местных бескрылых птиц, похожих на голубей (ради яиц на завтрак). Затем настал черёд более существенных перемен. Печь, водопровод, ручная мельница, коптильня – всё это не так просто сделать, когда из инструментов у тебя лишь нож, из материалов – дерево да валуны, а огонь приходится добывать, высекая искры над сухим мхом. Но Джону и Джил ничего в жизни не доставалось просто. Они привыкли.

Были и другие занятия, кроме работы. По утрам ловили рыбу, вечером купались в светящемся от планктона прибое. Порой Джил отправлялась в долгие морские путешествия, ныряла на большую глубину, к окаменелым раковинам, бледнокожим рыбам и кораллам, а Джон проникал в её ум и глядел на подводные чудеса её глазами. Чуть позже он построил плот, чтобы не расставаться с Джил во время морских странствий. На этом плоту было здорово заниматься любовью – посреди океана, под ленивое колыхание волн.

Со временем Джон даже освоил новое для себя искусство. У него не было ни малейшего понятия о музыкальной грамоте, но в достатке хватало времени для проб и ошибок. Результатом долгих усилий стала тростниковая флейта, на которой он недурно выучился играть. Вначале просто хотелось смастерить инструмент, чтобы вечерами подбирать знакомые песни; но через какое-то время он стал сочинять собственные мелодии, приятные, хоть и немудрящие. Играя, Джон выпускал в воздух рой парцел – магических частиц – и рисовал в небе текучие, пляшущие под музыку узоры. Джил обожала такие представления.

И ещё они научились ставить брагу на красных ягодах.

Иногда Джон прикидывал, что могло бы выйти, если бы он вернулся домой и обратил в богов всё население Земли. Но многолетний опыт общения с людьми (притом с не самыми лучшими образцами рода человеческого) подсказывал, что из подобной затеи может получиться очень мало хорошего, а плохого – гораздо больше. Идея казалась заманчивой лишь на первый взгляд. О ней занятно было размышлять в часы послеполуденной жары, когда остров сонно замирал в солнечном мареве – но и только. Привести такие планы в действие мог лишь безумец или преступник.

Джон прекрасно это понимал.

И Джил тоже.

Они вообще во всём друг с другом соглашались, им было на диво хорошо и уютно вдвоём. Большую часть времени они проводили в тишине – иногда молчали неделями, понимая друг друга без слов.

Так, без слов, в согласии они прожили долгое время. Пять лет, или шесть, или все десять – не было нужды считать дни.

А потом Джил обнаружила, что носит ребёнка.

Джон не знал, как быть. Он никогда не принимал родов. Да что там – не принимал; не видал, как рожают женщины. Тем более, богини. Приблизительно он знал, что нужно много горячей воды, тряпки, чистая постель… И повитуха, обязательно повитуха, без неё жди беды. На острове из перечисленного не было ровным счётом ничего.

Джил, однако, оставалась спокойна. Она выросла в деревне, где рожали запросто, без затей. Рожали дома, стоя, схватившись за подпиравший потолочную балку столб. Рожали на берегу реки, укрывшись от дождя под навесом для лодок. Рожали в поле во время покоса, лёжа на охапке сена. Далеко не ко всем вовремя поспевала повитуха. Роды представлялись Джил событием важным, трудным, но не слишком опасным. Тем не менее, требовались определённые приготовления.

Она составила список. Поделилась энергией: на всякий случай, вдруг придётся не только идти через Разрыв, но и драться. После чего Джон отправился в Дуббинг – город, откуда ушёл, как думал раньше, навсегда. Ему, конечно, не нужны были якоря и кровь. Богу путешествовать по мирам намного проще, чем человеку-мироходцу.

Следовало действовать быстро. Перво-наперво он раздобыл денег в одном из городских банков; совсем несложная задача для того, кто умеет забираться в людские головы. Потом навестил пару магазинов, разжился лекарствами, пелёнками и детскими вещами, прикупил заодно новой одежды для себя и Джил – старая была на полпути к лохмотьям. Взял немного семян: в том числе, нормального табака взамен дикого, что рос на острове. Перед выходом из посудной лавки, нагруженный свежекупленными кастрюлями, задумался, не нужно ли запастись патронами для револьвера.

Из раздумий Джона вывели свистки констеблей, которых подняли по тревоге вскоре после его появления в банке.

Несмотря на суматоху, он пронёс всё, что успел приобрести, через Разрыв, и вернулся к Джил.

Теперь ему оставалось ждать. Надеяться. И не бояться – как не боялась она сама. В самом деле, если двое людей живут вместе, надо быть к такому готовым. Скоро их будет трое; отчего бы не порадоваться хоть немного, пусть и заранее?

Ну, и в положенный срок их стало трое.

Ребёнок родился совершенно нормальным. Мальчик, здоровый, горластый и с отменным аппетитом. Обычное человеческое дитя без диковинных способностей и прочих отклонений. В полгода он научился садиться, в год – сделал первые шаги и заговорил. В четыре поплыл: Джил с первого дня мечтала плавать с ним вдвоём.

Имя? Он три месяца жил безымянным, поскольку Джон и Джил никак не могли договориться. Впервые за много лет спорили и спорили, пробуя на слух и отвергая одно имя за другим. В результате сошлись на том, что устраивало обоих. Назвали сына в честь человека, которого хорошо знали. Которого оба когда-то считали другом и учителем.

Бен.

Бенедикт Репейник.

Единственная странность, проявившаяся в первый же час жизни Бена, заключалась в том, что его разум был совершенно непроницаем. Джон, при всех своих божественных умениях, не мог проникнуть в сознание сына. Не улавливал ни единого образа, не слышал даже слабейшего эха от мыслей. Поначалу Джона это страшно беспокоило. Потом он привык.

И по зрелом размышлении нашёл такой расклад, в общем, правильным. Честным. У любого ребёнка (тем более, в будущем – подростка) должны быть свои маленькие секреты, свои тайные помыслы. Как будет себя чувствовать Бен, если ничего не сможет утаить от родителей?

Ах да, ещё мелочь. Мальчик долго не различал цветов. Лет до пяти видел лишь оттенки серого. Потом добавился красный и жёлтый: цвета съедобных ягод и песка, как говорила Джил (или крови и огня, как невольно думалось Джону). В шесть Бен, наконец, прозрел для зеленой листвы и синего неба, и завёл привычку долго-долго смотреть на океан, который был одновременно синим и зелёным. Однажды в слезах прибежал к родителям: увидел, как морские волны потеряли цвет, вылиняли до свинцовой хмари. Думал, что слепнет. Но это просто собиралась гроза, и океан примерял на себя окраску туч.

Время шло. После рождения Бена Джону всё чаще приходилось навещать Дуббинг. Одежда – на острове её не из чего было сделать. Лекарства – все дети иногда болеют, и болеют порой тяжело. Игрушки – у Джона неважно получалось вырезать из дерева солдатиков, не говоря о паровых мобилях и железной дороге.

И книги. Сказать, что Бен любил чтение – это всё равно как сказать, что птица любит небо. Добравшись до новой книжки, мальчик не останавливался, пока не одолевал её полностью, делая короткие перерывы на еду и сон. Читал всё подряд. Начал, как и любой ребёнок, с букваря и сказок, затем перешёл на истории про животных, потом настало время рыцарских романов. И учебников, разумеется. Не расти же невеждой только оттого, что судьба определила тебе родиться на необитаемом острове.

Однажды Джон принёс из Дуббинга «Основы механики», толстый том в пахнувшем библиотекой кожаном переплёте. Прихватил его, думая, что семилетнему Бену пригодится такое года через три. Или через четыре. Они с Джил как раз начали учить мальчика математике, и учился он хорошо. Даже отлично.

Бен открыл «Основы» и читал до вечера, пока не стемнело. После – продолжил при свете лучины. Идти спать он согласился лишь с условием, что книгу положат ему под подушку.

Утром Джон не нашёл Бена в кроватке: мальчик встал до зари и отправился с «Основами» на берег моря. Придавив раскрытую книгу камешками, чтобы ветер не перелистывал страницы, Бен сосредоточенно чертил линии на мокром песке.

Джон подошёл, встал рядом, пригляделся. В чертеже, без сомнений, угадывался велосипед. Очень странный, громоздкий, с непропорционально маленькими колёсами и без руля. Всё оттого, что Бен раньше никогда не слышал о велосипедах – они появились в Энландрии вскоре после его рождения и не успели ещё проникнуть на страницы букварей.

Так Бен начал изобретать машины, а Джон потерял покой.

Затем потеряла покой и Джил.

Джону не нравился открывшийся талант Бена. Вернее, гений Бена. Мальчик попросил расчистить от камней и кустов ровную площадку на западной стороне острова. Там, вооружившись пилой, ножом и молотком, он вырезал из дерева детали и собирал конструкции – удивительные, ни на что не похожие. Некоторые были высотой с человека, другие умещались в Беновой ладони. Одни служили понятным целям – измеряли время, поднимали груз на высоту; назначение других оставалось загадкой. Одни были сравнительно простыми, состоявшими из десятка колёс и пары-другой перекладин; другие походили на плод любви гигантского паука и карусели. Устройства постоянно пребывали в движении: вращались блоки, лопатили воздух крыльчатки, величаво и деловито вздымались рычаги. Площадка со вкопанными в землю механизмами казалась Джону неизведанным лесом. И неизведанность эта пугала.

Самое удивительное – всё двигалось без какого-либо явного источника энергии. Бен говорил, что любая установка приводится в действие пружинами и системами противовесов. Но ни пружин, ни противовесов Джон не видел. Бен говорил, что свои идеи добыл из книг. Но Джон, сколько ни листал учебники и справочники, не мог найти ничего похожего на собранное сыном. Бен говорил, что его машины устроены проще простого. С готовностью пускался в объяснения, показывал руками, рисовал схемы. И Джон внезапно понимал, как всё друг к другу прилажено, как одна деталь цепляет другую и толкает при этом третью, а вместе они образуют на мгновение четвёртую, а та входит в сцепление с пятой – остроумно, легко. Однако эта лёгкость, для постижения которой ему требовалось столько усилий, пугала ещё больше неизведанности.

И притом он не мог, не мог, не мог заглянуть Бену в голову.

Джил тоже боялась. Не механизмов – давно прошло время, когда любая машина у неё вызывала оторопь. Ей было страшно глядеть в будущее. Бен всё чаще жаловался на недостаток знаний, на несовершенство грубого дерева, отсыревающего в дождь и трескающегося на солнце. Жаловался на скуку, на тесноту острова, на краткость светового дня: в темноте много не поработаешь. Ближе к десяти годам мальчик осилил всю школьную науку и стал требовать от Джона университетских книг. Добывать их было делом опасным и трудным. Джил хотела было увязаться Джону в помощь, но тот наотрез отказался. Двоих богов, появившихся разом в Энландрии, засечь гораздо проще, чем одного.

А больше всего Джил боялась штормов. Прежде она никогда не испытывала страха перед волнами. Выходила плавать в бурю, опускалась на глубину и ловила тёплые подводные течения. Теперь шторм стал для неё воплощением всего дурного, что могло случиться с Беном.

Всё оттого, что в девять лет – в свой день рождения – Бен едва не утонул. Расшалился, выскочил из хижины под сыплющие ливнем небеса, добежал, хохоча, до пляжа и прыгнул в прибой. В тот раз Джил успела: почуяла беду, оказалась рядом, нырнула. Спасла. Но навсегда запомнила собственное бессилие перед водой и ветром, перед бегущими секундами, перед равнодушной смертью. Которая всегда рядом, всегда ждёт – и всегда будет ждать. Не Джона и не Джил; костлявой старухе от них слишком мало толку, они почти неуязвимы, у них впереди пять тысяч лет солнечной погоды.

Смерть будет ждать Бена.

С той поры не проходило и дня, чтобы Джил не попросила Джона обратить Бена в бога. Сама не решалась; даже полагала, что скорее навредит сыну. Джон когда-то отправился с ней в Разрыв, смешал собственную кровь с магическими частицами, создал поток волшебного огня – ритуал вышел сложный и пугающий. У Джил не хватило бы смелости его повторить. Но Джону она доверяла безоговорочно. И умоляла проделать то же самое во второй раз.

Джон не уступал ей пять лет кряду. Наделять божественными силами Бена? Пусть не по годам развитого, пусть даже гениального – но ребёнка? Рискованно. Слишком рано.

К тому же, чем старше становился Бен, тем больше странностей в нём проявлялось. Взять хотя бы его «исследования». Как-то утром Джон, зайдя в голубятню, недосчитался одной птицы. Позже он нашёл её, расчленённую и выпотрошенную, на южном берегу острова, там, где обычно закапывали отбросы. Нашёл по сильному запаху: рядом валялись трупы чаек, ящериц, мышей. Все – в таком же состоянии.

Джон и Джил затеяли с Беном строгую беседу. Тот, равнодушно пожав плечами, пообещал больше так не делать. Всё равно, дескать, больше ничего интересного обнаружить не удастся. Он просто хотел узнать, как животные устроены внутри. Так себе устройство оказалось.

В тот же день Джон подумал, что давно не заглядывал к Бену на площадку – и заглянул. Там он нашёл новые механизмы. Уродливые, колченогие, сработанные из дерева звери гонялись за столь же уродливыми, будто из похмельного сна вылетевшими деревянными птицами. Все они двигались кругами, в воздухе стоял заунывный ритмичный скрип. Джон немного постоял, наблюдая отвратительную неживую жизнь. Потом его передёрнуло, и он торопливо ушёл прочь.

Ещё странности? Бен рос очень замкнутым. Всё больше отдалялся от родителей, с тех пор как понял, что те не в состоянии постичь секреты его машин. Завёл обычай часами сидеть на берегу океана, вглядываясь в горизонт. Можно было подойти к нему вплотную и окликнуть – Бен отзывался лишь с третьего-четвёртого раза.

А привычка бормотать под нос! Он постоянно разговаривал с воображаемыми приятелями, когда думал, что Джон и Джил не слышат. Будто бы раздваивался. Играл голосом, делая его то весомым, низким (когда говорил «за себя»), то высоким (когда вступал мнимый собеседник). Спорил, убеждал, соглашался. Придя в гнев, тут же успокаивал себя новыми аргументами. Частенько шутил – и до упаду смеялся над собственными остротами.

Нет, ничего такого, конечно. Одинокий пацан. Видит с малых лет только папу с мамой. Вот и выдумал себе друзей.

Но дать такому божественные силы?..

И потом, никакие божественные силы не защитят мальчика от смерти. Ну, то есть с гарантией. Он по-прежнему сможет утонуть в океане. Разбиться, упав с пальмы. Истечь кровью, поранившись об острую раковину. Разве только болеть не будет. Есть, правда, шанс, что у него появятся способности, которые смогут при случае выручить из беды… Нет, слишком велик риск.

Джил просила – снова и снова.

Джон не собирался уступать.

И, конечно же, в итоге уступил.

Он ведь тоже помнил тот шторм. Помнил, как побежал со всех ног к берегу. Как увидел между двумя огромными волнами облепленную мокрыми волосами детскую голову – а в следующую секунду Бен скрылся из вида. Джон хотел бы это всё забыть. Но помнил.

И ещё он хотел стать ближе к сыну. Брать его с собой в Разрыв, учить обращаться с заключённой в теле энергией. Мечтал: вдруг мальчик тоже научится видеть ауры, читать мысли. Это же так красиво – когда над головой светится аура…

На четырнадцатый день рождения Бен получил самый главный подарок в жизни.

Джону удалось повторить ритуал. Всё прошло, как надо: тьма ночного Разрыва, кровь, огненный поток парцел. В огне родился новый бог, совсем юный, бог-подросток с ломким голосом и пушком над верхней губой. Джон вышел из Разрыва вместе с сыном. Уколол его палец ножом, убедился, что кровь течёт белая, и решил, что всё сделал правильно. Он был совершенно счастлив в ту ночь.

Джил тоже была счастлива.

Трудно сказать, что чувствовал Бен, потому что он ничего о своих чувствах не сказал. Он вообще хранил молчание – до самого утра, когда Джон и Джил в первый раз поделились с ним пневмой и легли спать.

Проснувшись ближе к вечеру, они не нашли Бена на острове.

Мальчик исчез. Исчезли также несколько книг, запас одежды и кое-что из продуктов, поэтому родителям сразу стало ясно: сын не погиб, а ушёл из дома. Ушёл, воспользовавшись только что приобретённым умением, доступным любому богу – умением ходить между мирами. Ушёл на поиски знаний, приключений, новой жизни.

Попросту говоря, сбежал.

Многие считают главным злодеянием Основателя то, что он извратил человеческую природу и вложил разрушительные силы в руки недостойных. Немало и тех, кто проклинает его за слабость: не сумел, дескать, остановить начавшиеся войны и катаклизмы. Но, как ни странно, некоторые личности больше всего винят его в том, что полвека назад он бесследно исчез и больше не появлялся ни на одной из планет – тогда как населявшие их люди продолжали вырождаться и погрязать в бедствиях. Раньше такая точка зрения меня изрядно забавляла. Это, думал я, всё равно как если бы овцы гневались, что волк больше не режет их стадо. Хотите вернуть того, кто всем испортил жизнь? Кушайте больше рыбы: говорят, она улучшает память.

Однако теперь Основатель действительно стал нашей последней надеждой.

Я долгое время отправлял на его поиски мироходцев, но только потратил впустую деньги и разбазарил экземпляры книги. Бессилен отыскать его убежище даже мой господин – он лишь чувствует, что преступник всё ещё жив. Видимо, Основатель сумел окружить себя какой-то непроницаемой оболочкой. Возможно, к нему удастся проникнуть, имея якорь, принадлежащий тому месту, где он скрывается… Но откуда же, смерть и кровь, взять этот проклятый якорь?

Впрочем, у нас есть кое-какие соображения. Хорошо бы, о путник, тебе эти соображения пригодились больше, нежели твоим предшественникам.

Лучший Атлас Вселенной

Они всегда ждали чего-то подобного. Мальчик, обладающий сверхчеловеческими способностями. Замкнутый мирок, в котором тесно молодому уму. Далёкая, щедрая, опасная и оттого ещё более манящая цивилизация. Другие люди – будущие друзья, учителя, помощники. Девушки, в конце-то концов. Конечно, Джон и Джил догадывались, что Бен захочет уйти.

Но не думали, что он уйдёт так внезапно и бесповоротно.

И так… Ну, бессердечно.

Они не стали путешествовать наугад, высматривая следы сына в нехоженых краях. Понимали, что он наверняка отправился на Землю. В большой город, где есть библиотеки, университеты, машины и всё, о чём только мечталось на острове.

В Дуббинг.

Но Дуббинга Бен не знал совершенно, да и, собственно, никогда не видел. Поэтому, вероятней всего, первым делом он наведался к тому, кого более-менее представлял по отцовским рассказам. К тому, кто мог бы выслушать его историю и не побежал бы тотчас доносить в полицию.

Энландрия приветствовала Джона и Джил тоскливой осенней моросью. Они вышли из Разрыва в западной части Дуббинга, где с давних времён обитали аристократы – в том числе, Питтен Мэллори. Несмотря на прошедшие годы, Джон отлично помнил дорогу. Но на месте дома, где он рассчитывал найти сына, обнаружилось пепелище.

Хмурые пожарные ходили по дымящимся развалинам, рядом мокла под дождём кучка зевак. Скрипуче ныла, удаляясь, сирена медицинской кареты. Джон свистнул проезжавшему кэбу, проник в разум кэбмена и велел гнать за каретой что есть мочи.

Обожжённого, еле живого Мэллори привезли во Флотский госпиталь – туда, где когда-то лежал его племянник. Нужно было спешить: датчики божественной энергии наверняка успели засечь всплеск двойной силы, вот-вот могли появиться констебли. Джон не стал тратить время. Он просто остановил кэб на задворках госпиталя, выпустил в воздух рой магических частиц и, найдя Мэллори за больничной стеной, забрался в его сознание.

То, что удалось обнаружить, подтвердило худшие опасения Джона.

Бен действительно пришёл к старику домой. Однако не стал просить ни приюта, ни покровительства. Мальчик с порога принялся требовать, чтобы ему показали раритет, хранившийся у Мэллори дома – старинную, довоенной работы шкатулку, способную создавать воображаемые миры и переносить туда людей. Мэллори был так ошарашен происходящим, что безропотно пригласил Бена в гостиную. Усадил перед камином, налил чаю. И принёс раритет. (Подумать только: странный загорелый мальчишка, одетый в ветхую одежду, представляется сыном Джона Репейника и хочет взглянуть на вещь, о существовании которой знают только специалисты...)

Джон проклял тот день, когда ему пришло в голову рассказать Бену о шкатулке. Тогда, шесть лет назад, это казалось неплохой мыслью – красивая сказка, в самый раз, чтобы развлечь сына перед сном. Теперь сказка привела к катастрофе. Найвел Мэллори, талантливый специалист по пневмоэнергетике, способен был обучить Бена очень, очень многому. А если бы он отказался, Бен пригрозил бы отключить прибор, создававший мирок, где только и мог существовать Найвел.

Хороший ход. В самый раз для того, кто хочет получить всё и сразу.

Увидев шкатулку, Бен выхватил её из рук Мэллори и пустился бежать. Семидесятилетний толстяк не мог ничего поделать. Когда он, задыхаясь, доковылял до прихожей, там уже бушевал огонь. Неизвестно, что произошло – сбил ли Бен случайно газовый рожок со стены, или поджёг дом намеренно. Как бы то ни было, последним осознанным воспоминанием Мэллори стал огонь, преградивший путь к выходу. Дальше всё заволокло ужасом и болью. Бедняга выжил только благодаря тому, что соседи быстро заметили дым и вызвали пожарных.

А Бен?

Бен пропал.

И вот теперь Джону и Джил пришлось идти наугад. Они пустились на поиски – беспорядочные, долгие, изнурительные. Искали сына в хмурой дождливой Энландрии, хоронясь от правительственных ищеек. Искали в Твердыне, под грохот канонады – там была война, Джон вышел из Разрыва прямо среди поля битвы и едва не угодил под огромный танк. Искали в Арвернисе, где бушевал гнойный грипп: однажды ночью Джил очутилась близ полного нечистот канала, увидела там утопленника, и ей померещилось, что утопленник похож на Бена. Она нырнула за ним, а когда поняла, что обозналась, сверху в канал сбросили ещё один труп – прямо ей на голову.

Они искали в Северной Федерации, и в Нинчу, и в Элладе, и много где ещё. В Элладе, кстати, произошёл странный случай. За Джил на улице погнался какой-то резвый старик, крича: «Стой, дура, я просто хочу поговорить, смерть на тебя…» Тут же из-за угла появились полицейские, и пришлось спешно возвращаться на остров.

Они искали не только на Земле. Был мир, где в небе висело пять лун – одна настолько большая, что глаз различал пятна и рытвины на её мраморном теле. Был мир, где горные вершины, острые, как колья, утопали в едких облаках, пахнувших горелой резиной. Был мир, замёрзший до основания, укутанный снегом и льдом, и из-подо льда смотрели на Джона мёртвые чудища: смерть застигла их в попытках выбраться на волю. Были прочие миры, удивительные и непостижимые, и совершенно безжизненные – все до единого.

Ни Бена, ни его следов найти так и не удалось.

Джил поседела – сплошь, до последнего волоска.

…А потом, спустя два года поисков Бен пришёл к ним сам.

Он вернулся на остров. Тощий, неожиданно высокий, с повзрослевшим лицом. Со шрамом на груди – извилистым, скверно сросшимся. Весь увешанный какими-то устройствами, от которых фонило, словно от перегретого зарядного кристалла.

Он нашёл то, что искал.

Колыбель богов.

Батим.

Радость Джона и Джил была недолгой. Сын пробыл на острове всего неделю. Ел за троих, отсыпался вволю. Почти ничего не отвечал, когда его расспрашивали о странствиях; он вообще говорил мало, ронял при необходимости «да», «нет», а чаще просто кивал либо мотал головой, в зависимости от обстоятельств. «Да, путешествовал. Да, многое видел. Многое узнал. Нет, не болит. Нет, рыбы больше не хочу. В данный момент хочу спать. Пойду спать».

И ни разу не сказал: я сожалею, простите, что заставил вас страдать и скитаться.

Днём он где-то пропадал. Может быть, даже уходил с острова, посещал другие миры – в том числе, Батим, о котором тоже едва обмолвился. На его площадке появились новые машины. Собранные на скорую руку, они выглядели просто и даже примитивно: кубы и цилиндры из серого металла, неподвижные, скучные. Но при взгляде на них Джона почему-то пробирал озноб.

«Что ты строишь, над чем работаешь? – спросил он Бена. – Зачем тебе эти штуковины?»

Бен только пожал плечами.

А через три дня Джон узнал – зачем.

Он вышел утром из хижины и побрёл к океану – ополоснуться, проверить вершу, которую ставил накануне, да заодно поглядеть, нет ли поблизости сына. Была ещё надежда, что Бена удастся разговорить, растормошить. Взломать его жутковатое молчание, пробиться к тому мальчику, который всего несколько лет назад катался у тебя на плечах... Джон шёл привычной, утоптанной тропинкой, отводя в сторону тяжёлые от росы пальмовые листья, когда вдруг со всего маху налетел на что-то твёрдое. На что-то невидимое.

Что-то, чего раньше здесь не было.

Он сразу понял: это сыновних рук дело. Здорово рассердился, конечно. Достал со своими фокусами, мелкий засранец. Всё, хватит, сейчас поговорим по-мужски!

И, сердясь, Джон пошёл вдоль прозрачной стены, касаясь её рукой, чтобы определить, где она закончится. Хотел выйти к берегу, найти зарвавшегося пацана и оттаскать, наконец, за уши. Бог там или не бог, а он мне сын, и пришла, кажется, пора, его воспитывать. Лучше поздно, чем никогда. Наигрались в молчанку. Да, сейчас он у меня получит…

А стена всё не заканчивалась и не заканчивалась.

К полудню он, уставший, изнывающий от жары, вернулся к той же тропинке, откуда начал утром. Невидимая преграда охватывала весь остров, и Джон прошагал вдоль неё, замкнув круг.

У тропинки ждал Бен. Одетый для дороги, с сумкой на плече и с боевым жезлом на поясе.

«В этом была необходимость», – сказал Бен. Он заговорил первым: Джон не успел сказать ни слова.

«Была необходимость, – повторил Бен. – Чтобы вы не могли помешать. Я воссоздал старую технологию. Изучил на Батиме. Над островом – купол. Он пропускает воздух и солнечный свет. Всё остальное задерживает. Пока только задерживает. Чтобы вы не причинили себе ущерб по незнанию. Когда мы закончим разговор, я переведу режим с удержания на аннигиляцию. Для большей сохранности».

«Зачем? – спросил Джон. – Бенни, сынок… На хрена?»

«У меня есть план. То, что ты сделал со мной и с мамой – то же самое можно сделать с каждым человеком. Буквально. Я намерен поставить эксперимент».

«Да ты спятил», – потрясённо сказал Джон. Он не говорил сыну о своих несбыточных мечтах. В жизни не говорил. Но, видно, Бен додумался до этого сам.

«Я реорганизую людей, – сказал Бен. – Изменю весь мир. Болезней, преступлений, нехватки ресурсов – ничего такого не станет. Смерти тоже. Потом, когда-нибудь. Я справлюсь, уверен. Новая эпоха, папа».

«Чушь, – сказал Джон. – Даже не думай».

И ударил в барьер магическим потоком.

Ничто и никогда не способно было остановить парцелы. Частицы, которыми Джон мог проникать в чужие умы, читать мысли, сканировать личность, убивать – эти частицы без сопротивления проходили сквозь металл, бетон, плоть. Вообще сквозь что угодно. У Джона много раз была возможность это проверить.

Нет, убивать сына он, естественно, не собирался. Обездвижить, разве что. На время, до поры, пока не придумает, что с ним делать дальше.

Но поток – чёрный, блестящий, похожий на рой пчёл из воронёной стали – вонзился в барьер и пропал. Без следа. Парцелы словно растворились в воздухе.

Бен поправил на плече сумку.

«Не стоит, папа, – посоветовал он. – Батимские технологии – надёжная вещь. Многоуровневая блокада. Я ведь долго готовился. Да, и не пытайся, пожалуйста, выйти в Разрыв. Это будет совершенно бесполезно. А после того, как я включу режим аннигиляции – ещё и очень неприятно».

Джон, разумеется, тут же попытался. Впустую.

Бен кивнул:

«Я знал, что тебе моя идея не понравится. И принял меры».

«Что ты собираешься делать? – спросил Джон угрюмо. – Как именно ты их хочешь… реорганизовать?»

Бен покачал головой.

«Я теперь – единственный живой и свободный бог во вселенной. Насколько мне известно. Так что торопиться некуда. Начну с создания экспериментальных групп, а там… Пойду методом проб и ошибок, наверное».

Джон тогда не выдержал. Сорвался. Начал кричать, ругать Бена, молотить кулаками по вогнутой поверхности невидимого купола. Что именно кричал – он толком не помнит, да это и неважно.

Важно, что Бен постоял, глядя на беснующегося Джона, кивнул ему на прощание.

И исчез.

Ушёл в Разрыв.

А оттуда – ещё куда-то.

Ну, а что случилось потом, вы отлично знаете.

Ведь знаете?

– Знаем, – кивнул Кат.

Джон вытащил из кармана портсигар и прикурил от кристалла. Это была уже десятая самокрутка: рассказ отнял немало времени.

Солнце потихоньку налаживалось к закату.

Невдалеке, у линии прибоя, драли глотку чайки.

– Сударь Джон, а как получилось, что мы вас понимаем? – вдруг спросил Петер. – Вы ведь… Ну… Родом совсем из других мест. Не из миров, которые создал Осн… ваш сын. А говорите по-нашему. По-божески.

– Это энландрийский, – возразил Джон. – Прости уж, мне виднее, я на нём двести с лишним лет говорю. И вы все болтаете по-энландрийски, между прочим.

– А, так вон оно что, – кивнул Кат. – Твой сын сделал общим языком тот, на котором говорил с детства.

– Точно, – Джон сощурился, чтобы дым не ел глаза. – Самый обычный язык. Довольно простой для освоения. Я, кстати, слышал настоящую божественную речь. Один раз в жизни слышал.

– И как? – поинтересовался Кат.

Джон пыхнул самокруткой:

– Да никак. Повторить не смогу, а на энландрийский это не переводится.

Он замолчал со странным выражением лица, будто ждал чего-то. Через несколько секунд Кат понял, что Джон пошутил. Но шутка вышла совсем не смешной.

– Ладно, – сказал Джон. – Вот что, парни. Вы должны кое-что знать о моём сыночке. Мне когда-то удалось пообщаться с одним богом. Из древних. Ну, я говорил – Моллюск. И… Он очень сильно отличался от человека. Не тем, что мог отращивать щупальца, и не тем, что вкладывал мне мысли прямо в башку. Это и многие из вас умеют.

Он замолчал, критически оглядывая тлеющий кончик самокрутки.

– Чем же он отличался? – не выдержал Петер.

«Тем, что его организм вырабатывал за день такую кучу пневмы, что мне на полгода хватит, – угрюмо подумал Кат. – И этот Моллюск тоже мог, наверное, прикуривать от кристалла. И дымить, как паровоз, и жить притом пять тысяч лет. И плодить детишек, которые хотят переделать мир по своему сраному усмотрению».

Джон пристально посмотрел на него, точно всё-таки мог слышать мысли сквозь барьер. Потом глубоко затянулся и произнёс, выдыхая дым:

– Он отличался умом.

– Умом? – Кат не выдержал и хмыкнул. – Умный, что ли, был не в меру?

Джон поморщился:

– Вообще-то да, он занимался наукой. Видели бы вы его лабораторию… Но я имел в виду другое. Ум бога – он не такой, как у вас. Он нацелен на прогресс.

– Прогресс, – повторил Кат. – Да, нам что-то такое говорили в гимназии. Я так понимаю, боги вечно хотели, чтобы всем стало лучше. И при этом не считались с человеческими жертвами.

Джон задумчиво покивал:

– Неплохо сформулировал, громила. Именно так. Не считались с жертвами. Лично я отказался от этого подхода. Так что меня вряд ли можно назвать богом в полном смысле слова. Просто очутился в неудачное время в неудачном месте, попал под раздачу, получил волшебные силы. Сижу теперь с этими силами в полной жопе. Какой же из меня, к херам, бог?

Джон усмехнулся, вновь на секунду сделавшись молодым. Петер повёл подбородком, изображая вежливое сомнение.

– А вот Бен – именно такой, – продолжал Джон, уже без улыбки. – Понятия не имею, откуда в нём это. Мы его не так воспитывали. Наверное, когда Хонна меня обращал, что-то въелось в гены. И передалось Бену по наследству. Вроде как от деда – внуку.

На минуту утвердилась тишина, прерываемая только далёким хохотом чаек.

– Интересно знать, – проговорил Кат, – сколько тут до нас побывало мироходцев?

– Порядочно, – отозвался Джон. – Несколько дюжин.

– И у каждого, значит, был атлас?

– Да, – Джон сбил пепел под ноги. – На Земле очень хотят положить конец этой катастрофе. И посылают сюда таких, как вы. Видимо, полагают, что я знаю, где находится Бен. Так вот, настало время сказать самое главное.

Джон снова затянулся.

– Я не знаю, где мой сын. Но могу предположить.

И бросил взгляд исподлобья.

– На Батиме? – произнёс Кат.

– На Батиме, – кивнул Джон. – Те, кто были до вас – они ввели меня в курс истории. Я знаю, что в новых мирах случились бедствия разного толка. И про то, что Бен исчез отовсюду полсотни лет назад, тоже знаю. Притом уверен, что он жив. Джил почувствует, если… Ну, как тогда, давно, во время бури. Поэтому, думаю, он попросту сбежал. Это в его духе. Однако бежать-то ему почти некуда. Кроме как…

– На Батим, – сказал Петер негромко, пробуя звучание слова.

– Паршивое место, – скривился Джон. – Настоящая дыра. Там что-то страшное случилось давным-давно. Всеобщая война, кажется. Но Бенни просто обожает этот полумёртвый мирок. И всегда туда возвращается.

– Всегда? – поднял бровь Кат.

Джон повёл рукой с дымящимся окурком:

– Он не бросил нас на произвол судьбы, когда включил барьер. Навещал. Нечасто, раз в пять-шесть лет. И рассказывал всякое. А мы слушали. Куда деваться, родная же кровь. Но рассказы, в основном, были про то, как ему повезло найти Батим, и как ему там здорово живётся.

Он помолчал, играя желваками. Затем продолжил, тихо и серьёзно:

– Это очень хорошо укрытое место. Найти без якоря невозможно. Что-то мешает, специальное поле или сама атмосфера планеты – не уверен, врать не стану. Случайно туда не попасть. Ну, знаете, как: идёшь-идёшь в Разрыве, потом чуешь точку перехода, и – хлоп! – очутился неведомо где…

– Так нельзя делать, – возразил Кат. – Сдохнешь.

– Нам с Джил можно, – Джон криво усмехнулся. – Мы два года этим способом по мирам шастали. Да только никакого Батима не нашли.

Мимо промчалась крошечная птица: радужный комок перьев, шелест ветра под трепещущими крыльями.

– Извините, – робко сказал Петер, – но я так и не понял, зачем нам нужно искать вашего сына.

Джон потёр ладони, словно мыл их под несуществующей струёй воды. Кажется, он не хотел говорить то, что собирался. Очень не хотел.

Кат тоже не хотел, но кому-то надо было.

– Основатель – бог, – сказал он. – И его главная божественная способность – наука. Верно?

– Верно, – Джон качнул головой. – Вообще-то, все боги занимались наукой. Это, так сказать, их образ жизни: что-то исследовать, изобретать, ставить эксперименты. Но мой сынок, надо отдать ему должное, переплюнул предшественников. Он и до обращения был гением. А теперь…

Он махнул рукой.

– А теперь он бог-гений, – сказал Петер.

– Угу, – кивнул Джон. – Словом, ребята, если кто и сумеет вам помочь… Нам всем помочь, вернее… Так это – Бен.

Радужная птица пролетела обратно – так низко, что крылом задела торчащий вихор на голове Петера.

– Мы можем тебя освободить? – спросил Кат. – Тебя и твою жену? Без вас нам крышка. Наверняка.

Джон снял шляпу и ожесточённо поскрёб в голове.

– Засранец всё спрятал на совесть, – сказал он с горечью. – Ясное дело, аппаратура, которая создаёт купол – где-то здесь, на острове. И многие мироходцы пытались её отыскать. Мы вместе обходили периметр, думали, гадали. Они под каждый камень заглядывали. Но ничего не нашли.

В животе у Ката вдруг заурчало. Он машинально протянул руку, сорвал с куста красную гроздь и принялся ощипывать. Ягоды были тёплые от солнца и напоминали по вкусу калиновый кисель.

– Значит, и мы вряд ли найдём? – спросил Петер.

Джон щёлкнул языком:

– Можно попытаться ещё раз. Но, думаю, Бен всё предусмотрел, и мы останемся с носом. Может, устройство вообще лежит на дне моря. А времени мало.

– Мало, – согласился Кат, принимаясь за вторую гроздь. – Ладно. Пойдём так. Есть мысли, как попасть на этот самый Батим?

– Да отчего ж – мысли, – сказал Джон неохотно. – Я точно знаю, как туда добраться. На северном берегу острова валяется машина. Вроде раньше могла летать по воздуху, у неё ещё такие лопасти наверху… Короче, Бен притащил её с Батима и бросил здесь. Не знаю, почему. Сломалась, видно, а обратно переть ему было лень.

– Якорь? – произнёс Кат, утирая губы от ягодного сока.

– Якорь, – сказал Джон, глядя ему в глаза. – Кусок металла с обшивки. Или пыль в кабине. Или ещё что – ты, вижу, человек опытный, должен разобраться. В общем, да, эта машина – якорь на Батим.

Под ногами Ката послышался шорох. Из незаметной норки, скрытой в траве, выползла зелёная ящерица. Огляделась, подрагивая горлом. Не сочтя троих неподвижных людей значимой угрозой, извилисто вскарабкалась на ботинок Ката и там застыла, величавая, словно маленький дракон. У неё было три глаза: два – где положено, по бокам головы, а третий, прикрытый белёсой плёнкой, красовался на темени.

– Хорошо, – проговорил Кат, хотя ничего хорошего не ждал – ни сейчас, ни в обозримом будущем. – Теперь скажи, пожалуйста, отчего мы должны тебе верить.

– Демьян!.. – тихо ахнул Петер.

Ящерица струйкой утекла в траву.

Джон мягко улыбнулся сквозь недельную щетину. «А ну как на самом деле может молнией шарахнуть?» – подумал Кат. Однако отступать было поздно.

– Без обид, – продолжал он, – но в атласе сказано, что сюда стоит отправляться во всеоружии и быть наготове. Ещё тебя там называют «отцом зла». Понимать можно по-разному. Опять-таки без обид. (Сердце колотилось, будто в груди барабанил лапами дрессированный заяц). Откуда мне знать, что ты – не Основатель? Может, ты сам соорудил эту прозрачную хрень, чтобы тебя никто не мог достать. А когда здесь появляются мироходцы – рассказываешь им сказку про сына и отправляешь неизвестно куда. Допустим, я тебе поверю. Найду ту штуку на северном берегу, отломаю от неё кусок и пойду в Разрыв. Где я выйду? Что со мной будет? Без обид, – добавил он снова и поднял руки, стараясь выглядеть как можно более миролюбиво.

Петер, вытаращив глаза, глядел то на Ката, то на Джона. Поза его выдавала готовность в любую секунду вскочить и быстро убежать в произвольном направлении.

Джон вздохнул.

– Я в тебе не ошибся, – сказал он. – Ты и впрямь человек опытный… Ну что ж, доказательств у меня немного. Джил, будь добра, покажись.

То, что случилось затем, Кату показалось чудом. Не просто магией, связанной с чьими-нибудь способностями или с техникой, работающей на пневме. Именно чудом. Необычайным событием, поражающим воображение.

Справа от Джона стояла женщина. Она не возникла из ниоткуда, не появилась внезапно – она просто была рядом с ним. Как во сне: только что снилось, что идёшь в одиночестве по лесу, и вдруг начинаешь говорить с другом, который, оказывается, уже давно за тобой следует. Так и Джил. Она всё время стояла возле Джона, только раньше Кат не мог её заметить.

А ещё она была богиней.

Взгляд Ката машинально отмечал, что Джил – высокая и стройная, что её лицо бесстрастно, а глаза отсвечивают жёлтым кошачьим блеском, что седые волосы спускаются до лопаток, и что одета она очень просто, в домотканое серое платье.

В то же время Кату хотелось упасть перед ней ничком, поклясться в вечной службе и молить о благословении. Ни одна женщина на свете (включая Аду) не пробуждала в нём такие эмоции. Это не было вожделением, любовью такое тоже было назвать трудно; пожалуй, единственным подходящим словом стало бы «поклонение». Лишь огромное усилие воли удержало Ката на месте.

Искоса он взглянул на Петера: тот, конечно же, не выдержал и, поднявшись с места, побрёл вперёд, прямо к опасной преграде. Тогда Кат тоже встал, шагнул к нему и, схватив за шиворот, встряхнул так, что лязгнули зубы.

Петер перевёл дух.

– О, – сказал он. – О-о.

– Ну всё, – послышался голос Джона. – Они уже поняли. Только им доказательств не хватает. Принесёшь?

Кат моргнул. Слева от Джона стояла ещё одна Джил. Она держала в руках детскую люльку, внутри которой виднелось свёрнутое маленькое одеяло – полинявшее от времени, с блёклым цветочным узором.

– Ещё, – сказал Джон.

Теперь его окружали три женщины. С одинаковыми лицами, в одинаковых платьях. Наверное, если бы кто-то взялся сосчитать седые волосы на их головах, то результат не отличался бы ни на один волосок. У третьей Джил в руках были игрушки: деревянный солдат, исцарапанный паровозик и сдутый мяч.

– И ещё, – произнёс Джон, криво ухмыляясь.

Четвёртая копия богини подняла над головой нечто, напоминавшее маленькую картину, какие вешают над камином. Это был глиняный слепок в резной рамке. Покрытая трещинами поверхность гипса хранила отпечатки двух младенческих ступней.

– Решили такое сделать, когда ему исполнился год, – произнёс Джон с усилием. – На память. Рамку я сам вырезал…

Сейчас он выглядел глубоким стариком. Лоб прорезали морщины, скулы бугрились желваками, губы вытянулись в линию. Когда Кат отвёл взгляд от Джона, то обнаружил, что копии Джил исчезли – она вновь стояла в одиночестве.

– Это не иллюзия, – хрипло произнёс Джон. – Моя жена умеет телепортироваться. Недалеко, но мгновенно. И создавать двойников. Вот сейчас сделала троих и послала в хижину за детскими вещами. Всё ради тебя, громила. Ради доказательств. Тебе как – хватит, или больше надо?

Петер деликатно кашлянул. Кат глянул вниз, обнаружил, что до сих пор сжимает в руке ворот его рубахи, и разжал пальцы. Потом снова поднял глаза на Джил.

Обычная женщина. Худощавая, загорелая. Пожалуй, её можно было назвать красивой, если бы не застывший тоскливый взгляд.

Джил склонила голову набок.

– Она говорит, что больше не будет принимать божественный облик, – сказал Джон после недолгого молчания. – Говорит, что не рассчитала сил. Но надо было как-то убедить вас, что она – настоящая.

– Ничего, – с трудом разлепив спёкшиеся губы, сказал Кат. – Доказательства… В самый раз. Спасибо.

Петер вдруг отколол такую штуку: размашисто шагнул вперёд и низко поклонился, а после, выпрямившись, протянул ладонь к Джил.

– Сударыня, – сказал он. – Сударыня, мне очень жаль… Очень жаль, что так вышло с вашим сыном. Правда.

Кату показалось, что глаза Джил заблестели ярче.

– И мы… – Петер помедлил, потом вытянул вторую руку. – Мы с Демьяном обязательно его вам вернём. Ну, или как следует постараемся. Обещаем. Правда, Демьян?

Он оглянулся на Ката.

Кат не ответил. Он смотрел на Джил. Смотрел, как богиня меняется в лице. Прикусывает губу. Опускает веки.

Потом её плечи вздрогнули, и она исчезла. Словно никогда здесь не появлялась.

Джон раскрыл портсигар. Тот оказался пустым. Джон повертел портсигар в руках, потом с треском захлопнул крышку.

– Ну, парень, – сказал он Петеру негромко, – давно с ней такого не бывало.

– Простите, пожалуйста, – пробормотал Петер, – я всё испортил.

– Да нет, наоборот, – сказал Джон и поднялся на ноги. – Она ведь точно каменная ходила уже сколько лет. Ни улыбки, ни слёз. Словечка не услышишь – только смотрит, если что-то надо, а я у неё в голове читаю. Как вот сейчас. И почти всё время невидимая. Я-то знаю, где она, да только от этого не легче. А ты её… Ты её, кажется, расшевелил. Спасибо тебе.

Петер покраснел и потупился.

Джон прошёлся, разминая ноги, и легонько пнул ведро.

– Знали бы вы, как мне вас неохота отпускать, – сказал он.

– Неохота? – Кат поднял голову.

– Да. Вы мне понравились.

– Чем же? – удивился Петер.

Джон покрутил ногой в стоптанном ботинке, растирая брошенный часом раньше окурок.

– Страданием своим, – отрывисто, сквозь зубы сказал он.

– Страданием? – переспросил Петер.

Джон выпрямился.

– Именно, – сказал он. – У вас обоих кое-что есть за душой. То, что не даёт покоя. То, что не можете забыть. Не можете простить себе. Мне отсюда вас не прочитать: многоуровневая блокада, мать её. Но опыт, знаете ли... Так как? Прав я, или нет?

Петер сгорбился, разглядывая собственные ботинки, покрытые засохшим песком и хвоей.

– Да, – выдавил он.

Кат промолчал. Джон поглядел на него из-под шляпы и понимающе кивнул.

– Я в вас верю, – сказал он. – Верю, что не бросите всё на полпути, как те, кто здесь до вас шлялись. Пойдёте до конца. Страдание, ребята, оно всегда вдохновляет. Не даёт сказать: да ну его, своя рубашка ближе к телу, живём один раз, пускай другие жопу рвут…

Петер вздохнул – тяжело, длинно. Как-то совсем непохоже на себя.

– Удачи вам, – добавил Джон. – И это… Как машинку у берега найдёте, сразу на Батим не кидайтесь. Там хреново. Нужно бы подготовиться.

– Я подготовлюсь, – сказал Кат.

«И попрощаюсь», – добавил он про себя.

Да, они многое знают, и многое им подвластно; их можно назвать всеведущими и всемогущими. Хотя это, пожалуй, вопрос точки восприятия. Меня тоже некоторые считают всеведущим и всемогущим, а я… Ладно, проехали.

Но их власть ограничена пределами земель, которые им принадлежат – не говоря уж о выходе за пределы планеты. Даже для небольшого вмешательства в дела Батима им потребовалась сложная операция, в которой была задействована целая команда агентов влияния и один мелкий батимский божок – к сожалению, не оправдавший надежд, так как за дурной характер и склонность к интригам коллеги буквально закопали его в землю живьём.

Лучший Атлас Вселенной

Снег валил, валил, валил. Китеж лежал на берегу скованного льдом Стеклянного моря, городская ратуша несла сквозь тучи золотой кораблик на шпиле, а снег всё падал, будто собирался засыпать и ратушу, и шпиль, и кораблик. Но, сколько ни прячь беду под белым глухим покровом, она остаётся бедой.

Люди уходили из Китежа.

Богачи нанимали сани-розвальни, нагружали их сверх меры узлами, сундуками, баулами. На сундуках и баулах, тараща испуганные глазёнки, сидели укутанные в тулупы, обвязанные крест-накрест пуховыми платками дети. Менее зажиточные горожане (бывшие, бывшие горожане) брели пешком, тащили за собой по грязному разъезженному снегу тележки, детские салазки, просто волокли чемоданы – и за ручки этих чемоданов цеплялись их сыновья и дочери, притихшие, ковыляющие по щиколотку в ледяной грязи.

Кое-кто шёл налегке, рассчитывая нанять транспорт в пригородных хуторах. Кто-то объединялся с соседями, чтобы составить единый обоз: так и проще, и безопаснее. Иные уходили в порт, надеясь по льду перейти узкое Стеклянное море и добраться до Радовеля, который стоял на другом берегу. Лелеяли надежду, что, может статься, Разрыв отступит перед морской пучиной.

Одни шли, вытирая слёзы, оглядываясь на покинутый дом, другие – напоказ веселясь и распевая куплеты отчаянными голосами, третьи шагали, уставившись в землю и не выказывая чувств. И те, и другие, и третьи подозревали, что оставляют город навсегда.

Тут и там поднимались дымы: красный петух стал частым гостем в рабочих районах. Особенно досталось урманской слободке – народ, по традиции, отыгрывался на тех, кто отличался от большинства. Пожарные бригады сбивались с ног. По улицам шаталась чернь, пьяная от украденной водки, разодетая в ворованные костюмы. Всюду пахло гарью и бедой.

К Китежу подбиралась пустыня. Пару недель назад – сразу после того, как Кат отбыл на поиски атласа – в городе объявились беженцы из погибших деревень. Они рассказали об увиденном, и их рассказы были страшны. Затем почти каждый день стали появляться новые погорельцы: из Ровени, из Засечного, из Бугров. Язва ширилась и ползла по земле, и было ясно, что на своём пути она не минует Китеж.

Будигост собрал городовых. Научил, что говорить, велел обходить дома, успокаивать население. Но полканам не верили. В книжных лавках пропали разом скупленные географические карты, в бакалейных магазинах не осталось консервов, чая и муки, в кабаках перестали наливать в долг.

По любым расчётам, городу оставалось не больше месяца.

Люди знали это.

И уходили.

– Говорят, Будигост сегодня в ратуше, – сказала Ада.

Кат издал горлом безразличный звук. Он стоял у окна в дорожных штанах и расстёгнутой рубахе, засунув большие пальцы за пояс. Отсюда, из спальни на втором этаже, открывался вид на дорогу, ведущую к парку – тихому, белому, спящему. Было малость душновато, но Кат не хотел открывать окно, чтобы не впускать вместе с воздухом запах гари.

– Не пойдёшь к нему? – спросила Ада.

Кат обернулся. Она сидела на кровати, уже полностью одетая, и расчёсывала волосы. На туалетном столике в пепельнице дымился мундштук с недокуренной папиросой. Часы над дверью деловито покачивали маятником. У стены стояло пианино, его бронзовые педали, отполированные подошвами Ады, тускло сияли, и перламутровые ромбики, которыми была инкрустирована дека, походили на осколки радуги.

«Зачем ей знать? – подумал Кат. –Только хуже будет».

– Не пойду, – сказал он небрежно. – Смысла нет. Ничего определённого пока не нашёл, только деньги потратил. И время.

Ада, глядя исподлобья, сделала ещё несколько взмахов гребнем. Повернулась вправо-влево, изучая себя, держа на лице то специальное выражение, которое многие женщины принимают перед зеркалом. Кат смотрел на неё, не говоря ни слова. Хотел насмотреться впрок – хотя знал, что это невозможно.

Ада бросила зеркало на кровать, ссутулилась и потёрла лоб.

– Есть хочешь? – спросила она.

Кат мотнул головой.

– А что ты хочешь?

Кат помолчал. На Аде было платье с широким вырезом. Ключицы, тонкие под бледной кожей, как из алебастра вылепленные; и впадинки над ними; и ямка ниже горла; и беспокойная жилка на шее; и волосы цвета густого дыма. И всё прочее, нежное, мягкое. Её руки, которые знали столько музыки. Её лодыжки и бёдра, живот, груди – одна с родинкой, другая без. Спина с детскими лопатками. Тонкие бледные губы, чёрные цветки глаз, восточный абрис лица.

Вот что он хотел – унести всё это с собой. Как можно дальше, туда, где землю не разъедает неизлечимая язва, где не от кого хорониться, где можно просто жить, тихо и в покое. И не быть за это ни у кого в долгу.

Но он не мог.

– Мне пора, – сказал Кат. – Время поджимает. Каждая минута на счету.

Ада слезла с кровати, подошла к окну. Встала рядом, оперлась на подоконник, выглянула на улицу.

– Побудь ещё, – сказала она.

Кат застегнул рубашку до горла.

– У тебя припасы остались? – спросил он. – Сил не тратила?

Ада подцепила большим пальцем кулон на шее, демонстрируя Кату ярко светящийся камень.

– Того бугая надолго хватит, – сказала она. – Если ты об этом. И подвал едой забит. Сам, наверное, видел.

– Ладно, – сказал он. – Не ходи только в гостевую спальню.

– Да не пойду я в гостевую спальню, – сказала Ада устало. – Пусть хоть до потолка пылью зарастёт.

– Ты всё время обещаешь, – сказал Кат. – А потом идёшь чистоту наводить.

– Не буду, не буду, – она нетерпеливо притопнула босой ногой. – Проклятый этот дом. Сколько ни убирайся, всё грязное и плесенью воняет.

– Уж какой есть, – произнёс Кат, припомнив, что примерно то же самое сказал Петеру, когда тот впервые увидал особняк. – Другого не будет.

– Увы, – она вздохнула и, потянувшись к столику, взяла из пепельницы мундштук с папиросой. Выпустила колечко дыма, смешно округлив рот. – Слушай, а нельзя… Да нет, глупости.

– Что?

Она задумалась, постукивая пальцем по мундштуку.

– Вот переносят же дома как-то. Подкапывают фундамент, ставят на рельсы, и – фью-ю… Нет, ерунда.

– Дело-то не в доме, – сказал Кат, зная, что говорит очевидное. – Дело-то в месте, где он стоит. Нод…

– Знаю, знаю, – Ада поморщилась. – Уникальная аномалия и всё такое прочее. Глупости, ясно.

– Можно, наверное, дом немного подвинуть, чтобы та спальня тоже над нодом была.

– Да я не из-за спальни… Забудь.

Снег за оконным стеклом падал совершенно беззвучно.

– Я потом спрошу у каких-нибудь строителей, – сказал Кат. – Когда вернусь.

– Может, и не будет никакого «потом», – сказала Ада легко. – До этой жути полтораста вёрст. Две-три недели – и сюда придёт. И всё исчезнет. Китеж. Парк. Дом мой несчастный. Нод под ним тоже…

– Брось, – сказал Кат. – Я успею.

Ада кивнула, глядя в окно.

– Да и прах бы с ним со всем, – проговорила она еле слышно. – Разве это жизнь? На улицу не выйти. Людей гублю, чтобы самой не загнуться. Тебе одни хлопоты.

– Брось, – повторил он настойчиво.

Ада качнула головой.

– Об одном жалею, – глаза её смотрели куда-то поверх заснеженного парка. – Что тебя больше не увижу. Вот что жалко. Мало мы с тобой вместе… времени… провели.

Кат шагнул к ней, встал сзади. Сверху ему был виден ровный пробор в пепельных волосах.

– Мне нельзя здесь долго быть, – сказал он.

– Тебе нельзя здесь долго быть, – эхом откликнулась она. – А то станешь, как я. Не хочу, не надо. Скверно это – стать, как я… Ладно, извини. Вздор несу, не слушай.

Она затушила папиросу о подоконник, повернулась к нему и, встав на цыпочки, хотела обнять. Но Кат подхватил её на руки, и Ада, будто маленькая, спрятала лицо у него на груди. Она была лёгкая-лёгкая, он мог держать её на руках хоть весь день.

Вот такие минуты он и вспоминал, когда был далеко от дома. Когда охотился на других планетах за ценными, опасными диковинами для Будигоста или для Килы. Когда высматривал занесённые песком кусты хищного винограда в Разрыве. Когда искал посреди чужого города того, кто согласится продать пневму обессиленному упырю… Помнил он и то, какой Аду делал голод. Как она высасывала жизнь из очередного бедолаги, подвернувшегося молодцам Килы – такое он тоже помнил. Но не вспоминал.

Если кого-то любишь, надо это уметь. Помнить, но не вспоминать.

Часы над дверью качали маятником, отмеряя потраченное время.

– Ой, – сказала Ада, встрепенувшись. – У меня же есть для тебя кое-что.

– Что?

– Увидишь, пусти.

Она бесшумно выбежала из спальни и почти сразу вернулась, неся в руках большой свёрток какой-то ткани, перевязанный атласной лентой. Кат взял свёрток, снял ленту, и ткань, тяжело зашелестев, развернулась.

Это был плащ.

Кат привык к своему старому плащу. В нём было почти не жарко ходить по Разрыву и почти не холодно гулять по зимнему Китежу. В крайнем случае, его можно было снять. Или надеть в дополнение свитер. Словом, это был хороший плащ. Длинный. С карманами.

Но то, что он держал в руках…

– Так, – сказал Кат.

– Надевай, надевай, – поторопила Ада. Глаза у неё сияли, как чёрные огоньки.

Кат накинул плащ. Застегнулся. Ада взяла с кровати зеркало и, держа его перед собой, отступила на шаг.

В зеркале отражался очень крупный и очень элегантный мужчина. Старый плащ грел Ката, укрывал от дождя и ветра, мог даже защитить от несильного пореза ножом. Но этот, новый плащ делал из него какого-то другого человека. В новом плаще был стиль. Был шик. А ещё в нем была…

– Материя-то с секретом, – сказал Кат. Он чувствовал лёгкий магический фон, который окутывал его, начиная с шеи и заканчивая лодыжками, укрытыми полами плаща.

– Самогрейка, – сказала Ада гордо. – И самоохлаждайка. Теперь хоть в пустыню, хоть в мороз. И она не промокает. Вообще. Воду можно носить!

– Ну ты даёшь, – сказал Кат, трогая лацканы. – С Килой, небось, договариваться пришлось?

– Угу, – Ада сморщила нос. – С кем ещё-то. Я больше и не вижу никого.

– Да не надо бы тебе с ним видеться, – сказал Кат. Он чувствовал, что должен выговорить Аде за то, что связалась с Килой. Но не хотел портить момент.

Ада отложила зеркало, приблизилась и огладила Катовы плечи, притворно хмурясь.

– Сидит вроде ничего, – сказала она. – Помялся немножко. Ну не беда, разгладится.

– Сама шила?

– А то кто же. Вообще-то, хотела к Солнцевороту подарить. Да вот, пришлось поторапливаться.

Кат нагнулся и поцеловал её.

– Спасибо, – сказал он. – Пригодится.

– А это для мальчонки твоего, – сказала Ада. В руках у неё невесть откуда оказался ещё один свёрток, намного меньше первого. – Скажи ему, пускай не дуется на меня. И не боится.

– Он вроде не дуется, – сказал Кат. – А что это?

– Сумка. Я размера его не знаю, сделала, что смогла.

Сумка, хоть и сшитая из обычной холстины, скроена была отлично: вместительная, ладная, с длинным широким ремнём.

– Здорово, – сказал Кат.

Они постояли, глядя друг на друга.

Часы качали маятником.

– Ну иди уже, – сказала Ада.

– Ага, – сказал он.

Вместе они спустились по скрипучей лестнице в зал. Старый плащ понуро висел на обычной своей вешалке, и Кат принялся перекладывать мелочь из карманов: кошелёк, нож, футляр с очками и прочее. Не забыл и булавку под лацканом.

Ада стояла рядом, прислонясь к дверному косяку, зябко сложив на груди руки.

– Слушай, а как ты с Килой-то рассчиталась? – запоздало спохватился Кат.

– Пустяки, – она высвободила руку и махнула ладонью. – Брошку одну старую ему дала.

– Брошку? Мамину?

– Ну да, – она отряхнула соринку с рукава. – Не бери в голову.

Кат вздохнул.

– Ладно, – сказал он. – Я пошёл.

– Прощай, господин мой, – сказала Ада, улыбаясь ласково и спокойно. Как будто она была совершенно уверена в том, что Кату удастся проникнуть в затерянный мир, найти там бога, поставившего вверх дном вселенную, и упросить его остановить взбесившийся Разрыв. Как будто ей самой не нужно было сидеть взаперти в ожидании скорой гибели. Как будто она прощалась с ним до следующей обычной их встречи, которые случались каждую неделю.

– До свидания, – сказал Кат.

Выйдя на улицу, он обернулся. Ада, конечно, стояла за окном. Она махнула рукой, и Кат махнул тоже, а затем пошёл прочь, зная, что она смотрит вслед. Очень хотелось обернуться ещё раз, но он только ускорял шаг, унося с собой запах папиросного дыма и Адиных духов.

«Будигост сегодня в ратуше, – ботинки хлюпали по раскисшему снегу. – В ратуше… Ещё бы. Где ж ему быть-то». На самом деле, Кат уже побывал у градоначальника – первым делом, как только вернулся с острова. Всё рассказал, продемонстрировал «Лучший Атлас Вселенной». Будигост, сидя за столом, задумчиво пролистал атлас, закрыл, побарабанил пальцами по обложке.

«Батим, значит?» – спросил.

«Батим», – кивнул Кат.

«Что-то от меня нужно? Деньги, снаряга?»

«Не знаю, – сказал Кат. – Наверное, ничего».

«Тогда удачи», – сказал Будигост.

Кат забрал атлас и пошёл к двери.

«Если через две недели не вернёшься, – хрипло сказал Будигост ему вслед, – начнём эвакуацию города».

Да, пожалуй, Аде это знать было совсем ни к чему. Ей и так приходилось нелегко. Пожалуй, Кат правильно сделал, что соврал.

Пожалуй.

До своего дома он добрался очень быстро. Приключений по дороге не случилось; разве что попалась навстречу пьяная чернь, двое парней, горланивших «Сидит девка в теремке». Завидев Ката, они стали нехорошо приглядываться – к нему и к его плащу – но Кат посмотрел на них в ответ, и парни прошли мимо. Мельком оглянувшись вслед, он представил, как они вламываются к Аде, и как она потом, вволю попировав, безуспешно пытается стащить трупы в подвал… Но шансов на такое было мало. То, что таилось под домом, отпугивало незваных гостей. Люди – как и крысы, и тараканы – инстинктивно обходили особняк стороной.

Дома его встретил Петер, одетый для дороги.

– Всё в порядке? – спросил Петер. – Ого, да ты в обнове!

Кат бросил ему свёрнутую в тугой комок сумку. Петер неловко поймал её, прижав к груди.

– Это что? – спросил он.

– Это тебе от Ады, – сказал Кат.

Петер развернул сумку и какое-то время держал на вытянутых руках, изучая.

– Красивая, – сказал он тихо. – Спасибо ей…

– Сам скажешь, когда вернёмся, – Кат нагнулся за рюкзаком, что стоял у кровати.

Петер поджал губы.

– А… Мне туда что-то положить надо?

– Жратву положишь, – Кат дёрнул завязки рюкзака. Сверху лежали две завёрнутые в бумагу колбасные палки, мешок сухарей, круг сыра и фляга с водой. Всё это перекочевало в новую сумку Петера.

Кат надел на плечи полегчавший рюкзак и достал очки.

– Ну, готов? – спросил он.

Петер зачем-то застегнул пуговицу на горле. Пальцы у него заметно дрожали.

– Готов, – сказал он очень бодрым голосом.

– Хватайся, – велел Кат, надевая очки. – Раз, два, три, четыре…

Он досчитал до ста, а затем солнце ужалило его мириадами лучей. Порыв ветра вбил в глотку дыхание. На зубах хрустнули песчинки.

Кат сплюнул и сощурился, оглядывая уходящие к горизонту дюны. Время Разрыва текло по своим законам: на Китеже только-только начинался вечер, а здесь стоял затяжной, иссушающий полдень. Любой мироходец предпочитает отправляться в путь ночью. При этом больше шансов, что в Разрыве его тоже встретит ночь – пусть холодная и неприветливая, зато не грозящая тепловым ударом. Но наверняка угадать невозможно. Кат предполагал, что схема, нарисованная на обложке атласа, служила как раз для расчёта времени путешествий между мирами. Да только руководства к схеме в книге не осталось: похоже, его вырвали вместе с переведёнными на божественный язык страницами.

«Подождать надо было до полуночи, – подумал Кат машинально, но тут же одёрнул себя: – Да куда ещё ждать-то. И так время потратил».

Он поправил лямки рюкзака и сосредоточился. Пневма в его теле мягко содрогнулась, указывая направление: точно на запад. Как всегда, по закону подлости, на пути торчал куст хищного винограда.

Кат взял в сторону, чтобы обойти опасность, и зашагал туда, куда клонилась его собственная короткая синяя тень.

Петер шёл сзади.

– Демьян, – негромко позвал он, по своему обыкновению, переиначив звучание имени Ката: Демиан.

– М-м?

– Значит, она не может даже выйти из дома? Никогда-никогда?

Кат скрипнул зубами. Он сильно жалел, что разболтал Петеру историю Ады. Это случилось помимо его воли: после возвращения с острова-тюрьмы Кату срочно требовалась пневма, он взял у Петера, сколько было можно, и в пьяном благодушии наговорил лишнего.

– Дом построен над нодом, – сказал Кат. – Так случайно вышло. Я же говорил.

– Говорил, говорил, – торопливо отозвался Петер. – Просто я не понимаю: можно ведь отыскать другую аномалию? Подальше от Разрыва, от всего этого?

– Нод – редкая штуковина, – неохотно объяснил Кат. – Большая удача, что мы такой нашли в городе. Верней, Маркел нашёл, мой учитель. На Китеже есть ещё пара нодов, но они слишком далеко. Не добраться.

– А если взять какой-нибудь быстрый транспорт?

Катом овладело странное чувство. С одной стороны, ему не хотелось попусту трепать языком, тем более о таких вещах. С другой стороны…

С другой – ему хотелось выговориться.

Хоть раз в жизни.

«Может, в последний раз», – невольно подумал он и сказал:

– Ей нельзя покидать дом даже на полчаса. Пневма не держится в организме. Совсем. В этом наше отличие. У меня энергия просто не восполняется, у неё – сама вытекает. Разные стадии заболевания. Поэтому её никуда и не перевезти. Ближайший нод – в Яблоновке, там, где живёт Маркел. Сто с лишним вёрст. Для Ады это верная гибель, никакой транспорт так быстро не ездит.

– А ты можешь стать таким, как она?

Кат скривился:

– Я уже много лет стабилен. Но, если что-то вызовет ухудшение болезни, то – да. Могу. Или если буду много времени проводить в её доме. Тело привыкнет к тепличным условиям и забудет, как удерживать пневму. Поэтому я стараюсь лишний раз там не засиживаться.

Петер покачал головой:

– Выходит, вам даже видеть друг друга нельзя подолгу… И ничего не сделать?

– Мы всякое пробовали, – с трудом сказал Кат. – Я на каждом свете знаю по десятку докторов – специально искал знаменитых, с опытом. Расспрашивал их: вдруг придумали, как это лечить. Но всё без толку. Болезнь наша – редкая, малоизученная. К тому же, врачевать упырей никто не берётся. Одни боятся, другие брезгуют. Единственное, что удалось разыскать полезного – вот эти камушки, которые показывают, сколько в теле осталось энергии.

Он тряхнул запястьем, отчего браслет глухо звякнул.

Петер вздохнул.

– Значит, остаётся только победить Разрыв, – сказал он, – раз победить болезнь не получится.

Кат не ответил. Желание выговориться пропало, сменившись тоскливой усталостью. Пневма настойчиво толкала его вперёд; он шёл, и шёл, и шёл. Шагал, стараясь выкинуть из головы все мысли, по привычке обходя кусты, наступая на голову своей тени. Дюны сменялись дюнами, очередной подъём сменялся очередным спуском, и только солнце было одно и то же – огромное, слепое, убийственно жаркое.

В душе Ката понемногу росло нетерпение, смешанное с тревогой. Он давно так долго не бродил по Разрыву в поисках точки перехода. Время отмеривало минуту за минутой, энергия постепенно иссякала, а путешествие всё длилось и длилось.

Пустыня была бескрайней.

– Уже полчаса идём, – пробормотал сзади Петер.

«А то и больше», – подумал Кат с неудовольствием. Утешало одно: плащ в самом деле оказался волшебным, ткань-самоохлаждайка самоохлаждалась вовсю. Кат даже не вспотел, хотя солнце шпарило так, словно хотело расплавить песок.

– Ада всю жизнь провела в Китеже? – спросил Петер чуть погодя.

– Нет, – ответил Кат. – Мы раньше жили в другом месте. В Радовеле. Она тогда уже болела, но не так сильно. Дружили семьями, наши родители и её…

– Наши? – перебил Петер. – Ты… не единственный ребёнок? Есть братья? Или сёстры?

Кат помолчал.

– Был брат, – сказал он. – Валентий. Валек. Он умер.

– Мне жаль, – сказал Петер с сочувствием. – Это давно случилось?

– Давно, – отрезал Кат.

…Дуб над обрывом, и чёрное пятно рядом – Ада в своём выходном платье; и другое пятно, белое – Валек в его светлой курточке. Чёрное над белым. Белое не шевелится. Кат бежит, уже понимая, что не успел, и пятна прыгают перед глазами на бегу: чёрное-белое, чёрное-белое…

Вот добежал. В пальцах Валека зажаты вырванные пучки травы, глаза белеют из-под век, кончик прикушенного языка торчит между посиневших губ.

И рыдает Ада. Я не смогла. Не смогла. Хотела остановиться. Не смогла. Стало плохо, очень плохо… Я не смогла! Что теперь будет? Что мне делать, Дёма? Что мне делать?

Он тогда всё сделал сам. Впервые. И никто ничего не заподозрил. Это стало их второй тайной. Первой тайной была связавшая их годом раньше любовь – детская, слепая, глупая. Связавшая, как оказалось, на всю жизнь.

...Пневма успокоилась – разом, будто лопнула тянувшая за собой верёвка.

Кат встряхнулся, провёл по лицу пятернёй.

Скинул рюкзак, извлёк из надёжно застёгнутого кармана якорь. Кусок металла, прихотливо изогнутый, с округлой проушиной на конце, весь в крошеве ржавчины. Деталь машины с северного берега острова-тюрьмы.

Петер, отставший было, догнал Ката и встал рядом, смахивая пот с бровей.

– Всё? – спросил он.

Кат набросил лямку рюкзака на плечо и достал из-за лацкана булавку.

– Всё.

«Неплохая, в принципе, жизнь была у меня», – мелькнуло в голове.

Петер схватился за его рукав побелевшими пальцами.

«Жаль, короткая».

Капля крови упала на ржавое железо.

«Ада, прощай. Авось, ещё увидимся».

Он зажмурился.

Солнце погасло. Стих ветер, настырно толкавший до этого в бок. Кат ощутил влагу на лице. Открыл глаза.

И увидел город.

Они с Петером стояли на вершине плоского, голого холма, окружённого руинами. Повсюду простирались нагромождения рухнувших стен, обглоданных колонн, изломанных балок. Везде царил грязно-бурый песок. С подветренной стороны разбитых зданий намело целые дюны. На открытых местах сквозь истончившийся песчаный саван щерились края бетонных плит, выглядывали горки щебня, торчала трухлявая арматура.

Кат оглянулся. Развалины за его спиной по виду отличались от прочих. Когда-то здесь, наверное, работал завод, где и создали деталь, послужившую Кату якорем. Но неведомая, жестокая мощь вдоволь покуражилась над заводом, а то, что осталось после, разрушило время. Бессмысленно уходила вдаль линия косых столбов. Высился над землёй громадный, частью обвалившийся бункер. В череде одинаковых земляных курганов угадывались топливные цистерны. Тут и там виднелись ямы, заполненные чёрным содержимым, вроде мазута: такие же Кат видел около прорвавшегося Разрыва на Китеже.

Вокруг всё было мёртвым – уже очень давно. Немыслимо давно.

– Ох, мама, – прошептал Петер, глядя вверх.

Кат снял очки, чтобы лучше видеть. В вышине колыхались гигантские багровые сгустки – тоже знакомые по Китежу. Только тут они заполняли небо целиком, от края до края. Комковатые, слоистые, кровавого цвета тучи медленно текли, струились, закручивались в воронки. И они светились собственным грязным, воспалённым светом. Из-за этого всё кругом было окрашено в оттенки красного. Даже обгоревшие остовы домов были не просто чёрными, а багрово-угольными.

– Это Батим? – сипло спросил Петер.

Кат продолжал оглядываться. Здесь не было деревьев и травы, лишь торчали из-под земли пружинистые завитки чего-то похожего на колючую проволоку. Воздух пронизывала сырая магия. От неё накатывала дурнота, кожу стягивало, будто намазанную клеем. В довершение и без того нерадостной картины с неба сыпался мелкий, едкий дождик.

А вдали, в нескольких верстах от холма, развалины обрывались, будто скошенные исполинской косой, и дальше до самого горизонта простиралась пустыня.

Там шёл в наступление Разрыв.

– Да, – сказал Кат. – Это Батим.

Петер громко сглотнул.

– И… И что теперь? – спросил он. – Как нам найти Основателя? В смысле – Бена?

Кат помедлил. Он только что заметил ещё одну странную деталь пейзажа. На границе с областью Разрыва творилось что-то непонятное. Какой-то тонкий кривой столб соединял небо и землю. И этот столб…

Кат прищурился, напрягая глаза.

Нет, показалось. Столб не двигался, просто торчал на месте – то ли чудом сохранившаяся башня, то ли таким же чудом уцелевший огромный памятник.

– Для начала, – сказал Кат, – необходимо укрытие. Надёжно защищённое место. Потому что, если я правильно понял, Основатель сам нас найдёт. И к этому лучше быть готовыми.

Петер кашлянул.

– Ага, – сказал он. – Ясно. Ну и воздух здесь, да?

Кат моргнул. Столб на горизонте исчез. «Померещилось, что ли?»

–Пойдём, – сказал он. – Нужно отыскать что-то с крышей. И желательно с целыми стенами.

Тут он сообразил, что забыл проверить духомер. Закатал рукав плаща и обнаружил сюрприз: прибор не светился. Совсем. То ли необычно долгое путешествие по Разрыву вытянуло всю энергию до капли, то ли духомер был сбит с толку местным магическим фоном.

Обдумывать варианты Кат не стал.

– Пневма нужна, – бросил он. Петер ещё не успел откликнуться, а Кат уже вытянул руку и поймал его взгляд. Чуть расслабился в предвкушении знакомой истомы, что вот-вот прокатится через руку в грудь и разольётся по телу, наполняя, освежая…

Ничего не было.

Ни истомы, ни притока энергии.

Петер стоял с остекленевшими глазами, Кат шевелил пальцами перед его лицом – и всё.

Он даже забыл про счёт времени и спохватился лишь тогда, когда увидел, что у мальчика дрожат коленки. Кат тут же отдёрнул руку, и Петер обессилено брякнулся на задницу.

– Ух, – пролепетал он, – вот теперь чувствую…

«Зато я ничего не чувствую», – сердито подумал Кат. На всякий случай он проверил духомер. Камень по-прежнему был мёртв и тускл.

Петер глубоко дышал, приходя в себя.

– Воды попей, – сказал ему Кат. – И колбасы возьми. С сухарём.

Петер вяло кивнул и полез в сумку. Пока он ел, Кат с тревогой прислушивался к себе. Он не ощущал колотья в пальцах, тошноты и прочих симптомов упыриного голода. Однако не приходил самый главный признак насыщения, который всегда безошибочно и победоносно указывал на то, что в жилах течёт вдоволь пневмы.

Кат не был пьян.

Он ещё раз задрал рукав и пристально изучил духомер. Прибор выглядел исправным – насколько может быть исправным кусок камня, вставленный в стальную оправу. Но он оставался просто камнем, белым, как варёный рыбий глаз. Без малейших следов волшебства.

Впервые за много лет Кат не знал, сколько энергии осталось в его собственном теле.

«Вот ведь сволочь, – подумал он. – И как проверить?.. А если придётся в Разрыв убегать? Это ж самоубийство выйдет. И пацан теперь пустой, как лузганная семечка».

Петер между тем доел сухарь с колбасой и поднялся на ноги.

– Я в порядке, – заявил он надтреснутым голосом.

Было ясно, что в ближайшие два-три часа его лучше не трогать.

– Тогда пойдём, – сказал Кат, – раз в порядке.

Они спустились с холма и побрели вдоль цепочки курганов. Похоже, давным-давно это действительно были цистерны для топлива или ещё чего-то: одинаковые, круглые, вросшие в землю.

– Тут была война? – спросил Петер вяло.

Кат повёл плечом:

– Джон так сказал.

– Интересно, живые остались?

– Надеюсь, нет, – буркнул Кат.

Обогнув широкую, заполненную смоляной жижей яму, они с Петером направились вдоль линии столбов к гигантскому бункеру. Его бетонный бок, весь в щербинах и трещинах, возвышался над землёй на десяток саженей. Входа не было видно.

– Демьян, – сказал Петер, – отчего здесь всё такое? Почему вообще бывают войны, а?

Кат поскрёб голову: из-за магического фона кожа под волосами немилосердно чесалась. «Всё ему «почему» да «отчего»…»

– Почему бывает смерть? – спросил он.

Петер повёл подбородком.

– Ну… Так устроено, – сказал он растерянно. – Люди живут, потом умирают.

– Вот и на войне: люди живут, потом умирают. Много и сразу, – под ботинком Ката что-то хрустнуло. – Так устроено. Сколько история помнит – столько это и тянется. Война – часть человеческого существования. Неотъемлемая.

– Но это же кошмар, – возразил Петер вконец упавшим голосом.

– Жизнь вообще страшноватая вещь.

Петер помолчал.

– Я знаю, – сказал он тихо. – Но война, она… Она хуже всего. Богам нужно было прекратить войны. Раз и навсегда.

Кат фыркнул:

– С чего бы? Богам нравилось воевать. Думаю, к Батиму они тоже руку приложили. Как следует приложили, с размаху. Так что богов сюда не впутывай. Людям самим надо дорасти до того, чтобы прекратить войны.

– Думаешь, они смогут когда-нибудь? Ну, дорасти?

«Какая разница, что я думаю», – Кат высморкался в два пальца.

– По одиночке, может, и смогли бы, – сказал он. – Но это нужно сделать всем одновременно. А люди очень херово организуются для чего-то хорошего. Вот для плохого – это да, легко.

Он по привычке оглянулся.

Нахмурился.

«Что за дела?»

Над разрушенным городом снова виднелся кривой столб. Казалось, на этот раз он был гораздо ближе.

– Почему ты… – Петер остановился, поглядел назад. – Ой.

Кат, сморщившись от напряжения, всмотрелся в столб. Тот на его глазах изогнулся – медленно, по-змеиному.

И вдруг втянулся в тучи.

– Пёсья мать, – сказал Кат. – Это ж вихрь.

– Торнадо, – выдохнул Петер непонятное слово. – Надеюсь, мимо пройдёт…

Кат повернулся на каблуках и быстро зашагал к бункеру. «Дверь, – думал он. – Пролом. Хотя бы яма какая-нибудь». Возвращаться в Разрыв было опасно – учитывая обстоятельства, они с Петером могли не пережить такого путешествия. Требовалось надёжное место, чтобы спрятаться от вихря.

Сзади нарастал шум. Кат его слышал уже давно, просто до этого считал обычным шелестом ветра, который усиливало эхо среди развалин. Теперь шумело громче – необычно, неприветливо. Нехорошо.

– Сюда идёт! – напряжённо произнёс Петер. – Демьян…

Кат поглядел через плечо.

Столб на таком расстоянии уже не выглядел столбом. Жирное, живое щупальце спустилось из-под туч. Извиваясь, надувая под собой мусорные облака, слепо потыкалось в землю. Будто искало что-то. Укоротилось, исчезло.

Кат в замешательстве остановился.

«Может, пронесёт?»

Наверху сверкнуло. Щупальце соткалось из багрового круговорота в небесах и опустилось вновь.

Совсем близко.

На тот самый холм, где они только что были.

Кат побежал. Рюкзак захлопал по спине, полы плаща разошлись, взметнулись куцыми крыльями. Петер догнал и понёсся рядом, хрипло дыша ртом.

Стена бункера приближалась – высокая, древняя, равнодушная к двум копошащимся у её подножия букашкам. За спиной ревел вихрь: это был тяжёлый, монотонный звук, в котором гудение огромной воздушной массы смешивалось с грохотом поднятых над землёй, сталкивающихся друг с другом, перемалываемых обломков.

Налетел ветер. Лягнул в спину, облепил лицо волосами, поднял столбом мелкий сор. Кат кое-как протёр глаза, принялся отплёвываться на бегу. Рядом закашлялся Петер. Вихрь, казалось, вот-вот готов был их нагнать.

«Неужели придётся в Разрыв? – думал Кат. – Хоть бы что-нибудь…»

Тут он разглядел сквозь клубы пыли какую-то тёмную трещину в бетонной стене бункера. Поначалу расстояние не давало оценить размеры, но уже через сотню шагов стало ясно, что трещина – не меньше двух аршинов в ширину. Добежав, Кат схватил Петера за плечо и прыгнул в глухую черноту, надеясь, что его не встретит бездна, не обвалятся на голову балки, не случится ещё какой-нибудь пакости…

Ничего не случилось.

Внутри бункера было сумрачно и сыро. Рёв вихря отдавался гулко, как в бочке – да они, по сути, и попали в громадную бочку. Сверху давил груз темноты, но темнота означала, что над головой – крыша. Правда, неизвестно, выдержит ли эта крыша натиск бури. «Выдерживала ведь как-то раньше, – подумал Кат, приводя в порядок дыхание. – Авось и теперь справится».

В следующий миг красноватый свет, проникавший снаружи в трещину, потемнел. На бункер обрушился вихрь. Исполинское здание вздрогнуло. Сквозь рёв урагана донёсся протяжный скрип, с невидимого потолка что-то посыпалось. «А может, и не справится, – подумал Кат, отряхиваясь. – Холера. Вот я попал-то».

Петер всхлипнул.

– Давай в Разрыв? – спросил он, цепляясь за рукав Ката. – А, Демьян? Наверное, пора уже?

Кат стряхнул его руку.

– Нет. Нельзя. Пропадём.

– Почему? – завывающе спросил Петер.

Кат задрал манжету и сунул браслет мальчику под нос.

– По кочану! – рявкнул он. – Мы пустые, оба! Там и ляжем!

Вихрь ударил по бункеру сильней прежнего. Сверху послышался треск.

– Ох, мама, – прошептал Петер. – Мама, мама…

Буря окружила их со всех сторон. В широкую трещину, визжа, рвался ветер. Уши вдруг заложило до боли. Кат отступил от входа, тряся головой. Свет почти померк, но было видно, что снаружи с бешеной скоростью несутся обломки, камни, картечью летит щебёнка. Сверкнула молния, шваркнул сухой раскат грома. Потом ещё. Бункер вздрагивал и стонал на разные лады, как живой.

«Взять у мальчишки пневму, – стучало в голове Ката. – И уходить. Но мальчишка-то погибнет… Твою-то мать, а если я здесь вправду не могу дух пить? Тогда и сам сдохну, когда в Разрыв выйду. И даже если не сдохну – что потом? Как без него сюда вернусь, без донора? Ада, Ада, во что мы вляпались, ети эту жизнь, ети твою болезнь, ети всё подряд!»

– Лицо! – закричал вдруг Петер, указывая пальцем. – Там лицо!!

«Рехнулся с перепугу», – подумал Кат. Он глянул туда, куда смотрел Петер, и неожиданно для себя тоже увидел лицо. Кипящие потоки щебня и песка складывались в призрачную, искажённую злобой физиономию. Черты её текли и менялись, но Кат всё равно различал два тёмных пятна на месте глазниц – каждое размером с тележное колесо – и оскаленную, исходящую грязной пеной пасть.

Это было так дико и страшно, что хотелось проснуться. С криком.

Задыхаясь, щуря глаза, Кат протянул руку и зачерпнул невидимое в воздухе. Он понимал, что это не поможет. Просто хотел защититься – единственным способом, который знал.

«Дуй, ветер буйный, свей росу медвяную....»

По бетонной стене залпом простучали камни. Бункер тряхнуло. Вой урагана стал пронзительным, сверлящим. Нахлынула темнота, будто что-то заслонило щель извне.

«Пойду из дверей в двери, из ворот в ворота, выйду в чистое поле…»

Внезапный порыв ветра ударил в грудь. Петер задавленно вскрикнул. Кат, не удержавшись на ногах, грохнулся, приложившись копчиком об пол. Перекатился, подобрался, встал. Убрал с лица спутанную паклю волос. Посмотрел вперёд.

В прореху медленно возвращался свет. Было видно, как проносится по воздуху какая-то рванина, щепки, всякая мелкая дрянь.

Лицо исчезло.

«Воля мне, свобода, дивная дорога».

Ветер вроде бы утихал. Может, вихрь уходил дальше – терзать и без того истерзанные руины, бесноваться над пустой землёй. А может, это была короткая передышка перед очередным ударом. В любом случае, оставалось только одно: ждать, забившись под ветхую крышу бункера, и надеяться, что та не обвалится.

Пол под ногами вдруг принялся ощутимо вибрировать. Одновременно откуда-то послышался новый звук, непохожий на всё, что они слышали раньше – громкий шорох.

– Это что? – прошептал Петер.

Кат встряхнулся и наклонил голову, прислушиваясь. Шорох нарастал, теперь ясно было, что он доносился снизу: что-то скреблось там, под землёй, шелестело, ворочалось.

Пол содрогнулся, поддав в ступни.

Петер ойкнул.

Кат выругался.

Толчок повторился, снова и снова, с каждым разом всё сильней.

«Не понос, так золотуха, – обречённо подумал Кат. – Валить отсюда надо… Да только куда?»

Раздался глухой взрыв. В трёх саженях от них бетонные плиты пола вспучились, затем какая-то могучая сила ударила снизу, взломав их и подбросив обломки на аршин вверх.

Кат шагнул назад. Петер тоже попятился, споткнулся и, чтобы не упасть, схватился за Ката.

В проломе между плитами мелькнуло нечто большое, тёмное. Послышалось сиплое фырканье, ворчание, хлюпающие вздохи. Выгибаясь в немыслимых местах, выросла мосластая лапа. Ухватила когтями бетонную плиту, откинула, точно картонку.

И вдруг сгинула. Исчезла в глубине, откуда появилась.

Петер громко сглотнул.

– Всё, – сказал Кат, хватая мальчика за плечо. – Уходим.

– Ага, – тот мелко закивал, потом вскинул перепуганные глаза. – Так а там же торнадо…

– Похер, – оборвал Кат и боком, чтобы не выпускать из вида яму, двинулся к выходу.

«Эта уродина пострашней любого вихря будет, – подумал он. – Вон когти какие. С одного удара пополам порвёт».

Над ямой забрезжил свет. Слабый, желтоватый, очень мирный с виду.

– Не бойтесь! – крикнул кто-то по-божески. – Идите сюда!

Кат остановился. Свет стал ярче, на стенах качнулись тени. Из ямы показался человек. У него было круглое одутловатое лицо, самое обычное, и обычные руки – никаких когтей и лишних суставов. Над головой человек держал фонарь.

– Идите! – повторил он. – Буря сейчас вернётся, времени мало! Ну?

Словно подтверждая его слова, за спиной у Ката завыл, набирая силу, ветер. Бункер отчаянно заскрипел.

– Пойдём? – спросил Петер неожиданно спокойным голосом.

Кат хотел сказать, что это не лучшая мысль. Что ему никогда не нравились люди, которые начинают знакомство со слов «не бойтесь». Что этот человек появился из-под земли подозрительно вовремя – как раз тогда, когда им грозила смерть от разбушевавшегося вихря. И что обстоятельства, сопутствовавшие его появлению, не внушают доверия ни на вершок, а внушают только ужас.

Но Петер уже топал вперёд, к яме.

– Добрый день! – крикнул он. – Спасибо, что выручили! Дела у нас шли совсем плохо!

– Здесь у всех дела идут плохо, дружок, – отозвался хозяин фонаря. – И уже довольно давно. Меня зовут Фьол Юханссон, я тут вроде как за службу спасения.

Произнеся эти слова, он принялся вылезать наружу. Сперва показалась его грудь, потом – туловище, а затем – ноги.

Если их можно было так назвать.

«Держите меня семеро, – подумал Кат. – Ну и срань».

Петер остановился. Не отрывая взгляда от человека с фонарём, сделал пару неверных шагов в сторону.

– Извините, – пролепетал он.

А потом нагнулся и выблевал всё, что съел полчаса назад.

Рождение первого поколения людей-богов, сильных и могущественных, было подобно рождению сверхновой звезды. Терраформирование, возведение городов, обустройство промышленности – всё это делалось нечеловечески быстро и с невиданным размахом. Часто – при содействии самого Основателя.

Столь же нечеловечески быстрыми оказались и первые войны, закончившиеся почти мгновенной гибелью населения планет, на которых они возникли. Те, кому повезло уцелеть, свидетельствовали: Основатель пытался остановить враждующих. Но это было ему не под силу.

Однако нашлись счастливые миры, где никто не воевал. Там благополучно родилось второе поколение, за ним – третье и так далее. Правнуки первопроходцев были неизмеримо слабее своих предков. Если они затевали свару, то в дело шла не смертоносная магия, а примитивное оружие: пороховое, реактивное, метательное.

В эти войны Основатель уже не вмешивался, считая их, по-видимому, чем-то вроде естественного отбора. А может, он попросту наблюдал вырождение своих подопечных и постепенно разочаровывался в эксперименте.

Постепенно разочаровывался.

Лучший Атлас Вселенной

Они шли.

Они шли по бесконечному подземному тоннелю.

Они шли по бесконечному подземному тоннелю очень долго.

Со стен, шелестя, пластами опадала глина, под ногами чавкала холодная грязь. Фонарь тихо умирал и всё никак не мог умереть совсем. Слабел, позволяя теням сомкнуться вокруг путников, затем разгорался вновь. Тогда впереди становился виден Фьол: его лысина, ниже – обтянутая стёганой курткой спина, и ещё ниже – блестящее, кольчатое, пульсирующее месиво. Смотреть на Фьола не хотелось, поэтому Кат по большей части разглядывал землю, из которой состояло всё вокруг.

Земля была разной. Стены походили то на слоёный пирог, то на морщинистую кожу, то на слежавшийся печной шлак. Временами тоннель изгибался, обходя скальную породу, в которой посверкивали угодившие под луч фонаря искорки кварца. Тут и там виднелись чьи-то норы, веером расходились следы от лап, когтей, ползучих тел – земельную толщу населяла всевозможная жизнь. И странно было порой видеть торчавшие из стен обрывки кабелей, металлические штыри, балки. Похоже, катастрофа, о которой говорил Джон, случилась так давно, что останки цивилизации успели погрузиться в землю на десяток саженей, а то и больше – Кат не представлял себе глубину тоннеля.

Было невыносимо душно.

Рядом шагал Петер. Шёл ссутулившись, бросал за спину короткие взгляды, желая рассмотреть того, кто двигался позади – и одновременно страшась этого. Кату тоже хотелось оглянуться, но он сдерживался, потому что знал: ничего не изменится от того, что он снова увидит крота.

Его лапы-ковши с когтями, растущими отовсюду, как попало, прямо сквозь роговую кожу.

Его покатые, усыпанные грубой чешуёй плечи.

Его голову с костяным тараном на конце вытянутого рыла.

Его глаза, запрятанные в складках век. Разумные, недобрые. Голодные.

Крот заполнял телом весь просвет тоннеля. От него волнами расходился вонючий жар, как от разгорячённого коня. И он не переставая бормотал, всё время повторяя какие-то слова на своём языке. Голос звучал утробно, будто коровья отрыжка. «Ы-ру-ху-бо, га-гы-бу-ра, хэ-го-гу-ду» – не то брань, не то заклинание, бесконечное, злобное.

Короче, крот действовал Кату на нервы.

А впереди топало ещё одно такое же чудище – на случай, если тоннель просядет, и потребуется быстро устранить преграду.

Кротами этих существ называл сам Фьол. Видно, подобрал самое подходящее слово на божеском языке для обозначения создания, которое передвигается под землёй и хорошо для этого приспособлено. Как себя называли сами кроты, Кат не интересовался.

Ни Фьолу, ни его подопечным свет не требовался, поэтому фонарь отдали Кату. Не сказать, чтобы от фонаря делалось намного светлее, но всё-таки он разгонял темноту. Шагать неизвестно куда под землёй в компании гигантских страшилищ – малоприятное занятие, и оно стало бы ещё менее приятным во мраке.

– Прошу прощения, сударь, – хрипло произнёс Петер, – нам долго осталось идти?

– Почти пришли, – ответил Фьол, не оборачиваясь. Голос у него был старческий, чуть дребезжащий. – Мы уже в городе. Скоро будем на месте. Скоро-скоро…

Мимо проплыла круглая дыра в стене, и ещё одна – напротив: перекрёсток двух тоннелей. Повеяло тёплым воздухом, стало чуть легче дышать. Кат повёл наугад фонарём, но темнота в дыре была непроглядной, и свет потерялся в ней, как в бездне. Через несколько шагов попался ещё один перекрёсток, затем – ещё. Стены больше не походили на слоёный пирог, стали гладко-матовыми, словно бы оштукатуренными. Похоже, этим отрезком тоннеля пользовались часто и помногу. Всё сильней делался запах – спёртый звериный душок, точно на собольих фермах. Соболи в Китеже вырастали размером как раз с батимских кротов. Только соболи были гораздо симпатичнее – пушистые, ласковые. И не бормотали себе под нос угрожающий вздор.

Помня слова Фьола, Кат ожидал, что вот-вот увидит нечто, хотя бы отдалённо напоминающее город. Блеснут в очередной дыре огни, разойдутся стены тоннеля, взгляду откроется полутёмная, огромная пещера, где между норами бродят кроты. Протоптанные когтистыми лапищами улицы, площади, дым от печурок, с помощью хитрых приспособлений выводимый на поверхность земли… Как-то так.

Но спустя полчаса Кат понял, что город – это просто система тоннелей, пронизавшая толщу земли. Порой где-то рядом слышались кротовьи голоса, топот, звучали глухие удары. И всё. На глаза им никто не попадался. Лишь тянулись верста за верстой гладкие стены, да тянуло затхлым ветром из боковых ходов. Вначале Кат тупо дивился тому, что тоннели не обваливаются под весом огромной земляной массы, что давила сверху. Потом решил, что от катастрофы подземный город хранит магия – возможно, побочный эффект излучения, разлитого в атмосфере планеты.

Когда Кат вконец изнемог от ходьбы и дурных предчувствий, а Петер начал дышать ртом и спотыкаться на каждом шагу, путешествие внезапно закончилось. Дорога пошла в гору, своды раздались, потом тоннель резко свернул в сторону, и Фьол остановился.

– Пришли, ребятки, – сказал он. – Это мой дом, моя берлога.

Кат обнаружил, что они очутились посреди пещеры в несколько саженей шириной. Тут же в пещеру ввалился сопровождавший их сзади крот. От соседства двоих монстров стало тесно, жарко и смрадно. В промежутке между кротовьими телами, на дальней стене Кат разглядел большой, пятнистый от ржавчины люк с поворотным запором, похожим на корабельный штурвал. Фьол приблизился к люку – движения были плавными, текучими – и, навалившись всем телом, повернул штурвал против часовой стрелки. Люк бесшумно отворился.

– Заходите, – сказал Фьол и прибавил ту же фразу, что насторожила Ката в начале их знакомства: – Не бойтесь. Ничего не надо бояться. Никогда…

Протиснувшись мимо горячего, жёсткого кротовьего бока, Кат подошёл к люку. Светя перед собой фонарём, переступил порог. Следом вошёл Петер.

Фьол пролаял трёхсложное слово – что-то вроде «хы-ды-ду!» Один из кротов отозвался, повторив это самое «хы-ды-ду» смирным, послушным тоном, явно соглашаясь исполнить приказ.

И люк за спиной Ката с механическим чмоканьем захлопнулся.

– Самому-то мне привычней в темноте, – раздался голос Фьола. – Но специально для вас…

Сверху полился трепещущий свет. Кат заморгал, привыкая.

– Добро пожаловать, – сказал Фьол и протянул руку. – Это вам теперь без надобности, а?

Щурясь, Кат отдал фонарь. Фьол бережливо погасил выдохшийся кристалл.

Помещение, где они оказались, было похоже на курятник – как запахом, так и теснотой. Под ногами хрустел мелкий утоптанный мусор. Низкий потолок держали подпорки, сделанные из обрезков труб, деревянных рассохшихся столбов, обломков бетонных балок и тому подобного хлама. Затхлый воздух, казалось, липнул к коже. По стенам шмыгали юркие кляксы цвета ржавчины: должно быть, местные тараканы.

Вся прихожая (если допустить, что в курятниках бывает прихожая) была заставлена аппаратурой. Металлические стойки – многоэтажные, решётчатые – ломились от нагромождений странных приборов, собранных, по всей видимости, из частей других приборов. Вились обросшие пыльными лохмотьями провода, слепо отсвечивали побитые циферблаты, торчали из панелей стёртые ручки и облезлые тумблеры. Кое-где хмуро помигивали глазки индикаторов. Агрегаты тесно мостились друг к другу, между стойками виднелись узкие извилистые проходы: похоже, хозяин не испытывал неудобства, ежедневно протискиваясь сквозь составленный из техники лабиринт.

От всего этого несло таким грязным фоном, что у Ката стягивало кожу на спине. Будто от морской соли.

В углу, стиснутый с боков приборными стойками, виднелся зарядный щиток – облупленный, допотопной конструкции, с кольчатыми шлангами, громоздким шлемом и с похожими на кандалы браслетами для запястий. Рядом косо притулилась вешалка, где висели несколько бесформенных кусков ткани, очевидно, служивших Фьолу одеждой. Под вешалкой лежала груда технического хлама: мотки проволоки, какие-то детали, болты, осколки кристаллов и прочее.

«Долго же он всё это собирал», – подумал Кат.

Между тем Фьол, исчезнувший на минуту в лабиринте приборов, объявился вновь. В руках у него была большая миска с какими-то хлопьями. Хлопья подозрительно напоминали цветом сновавших повсюду тараканов.

– Желаете пообедать? – спросил он. – Силы подкрепить?

– Не стоит, благодарю, – ответил Петер поспешно.

– Тогда прошу за мной, – сказал Фьол, закинул в рот щепотку содержимого миски и, жуя, исчез в проходе между приборными стойками.

Петер потянул носом.

– Не съест же он нас, – прошептал он и устремился в лабиринт.

«Легко, – подумал Кат. – Если только сперва прикончить сумеет». Однако вслух ничего не сказал и последовал за мальчиком. Приборы от его шагов дрогнули и угрожающе задребезжали.

Лабиринт привёл Ката в небольшую комнатку, округлую, с закопчённым потолком и обшарпанными обоями в географических пятнах плесени. Здесь оказалось меньше аппаратуры, стойки с приборами были сдвинуты к стенам, так что посредине оставалось немного пространства, занятого, впрочем, почти целиком кроватью – широкой, с резной деревянной спинкой и витыми ножками. Рядом примостилась железная, военного вида тумбочка и походный складной стул. Под потоком горел кристалл: хозяин заранее позаботился об удобстве гостей.

Фьол заполз на кровать, пристроил рядом миску и с облегчением откинулся на истлевший блин подушки. Куртка его распахнулась, открыв рубаху, из ворота которой выглядывала немытая жирная шея. Снизу же, там где кончался подол куртки, творилось нечто невообразимое: всё шевелилось, блестело слизью, порой распадалось на отдельные отростки и вновь сливалось в единую скользкую массу.

– Присаживайтесь, – сказал Фьол и повёл рукой, указывая. – Вот как раз свободный стул. Жаль, только один. Нечасто у меня бывают гости, хе-хе.

Кат бросил в угол рюкзак, не церемонясь, взял стул и сел, вытянув ноги во всю немалую их длину. Петер, тоже не церемонясь, плюхнулся рядом на пол и достал из рюкзака флягу. Торопливо открутил крышку и поднёс ко рту.

Ката внезапно пробрало злобой.

«Сейчас всё выхлебает, щенок, – подумал он. – Зачем я вообще ему воду отдал? Это же просто ходячий мешок с пневмой. Обошёлся бы и так, мне нужнее…»

Петер, не успев сделать глоток, спохватился, отнял флягу от губ. Протянул Кату:

– Демьян, будешь?

Злоба схлынула – так же внезапно, как и накатила. Кат поморщился, потёр висок основанием ладони. «Чего это я?.. – мысли ползли с натугой, преодолевая сопротивление, точно мухи по липкой бумаге. – Как пацан без воды-то? Ему силы надо восстановить, я же подчистую всё выбрал. А сам теперь взъелся без повода… Совсем меня этот Батим грёбаный доконал».

Петер держал флягу на весу и вопросительно хлопал ресницами.

– Пей, – сказал Кат.

Петер припал к горлышку и принялся шумно глотать. Фьол наблюдал за ним.

– Сколько же лет я не видел нормального человеческого мальчишку, – промурлыкал он.

– Сколько? – спросил Кат.

Фьол заулыбался. У него не было бровей и ресниц. В остальном его одутловатое лицо имело самый обычный вид: мешки под глазами, похожий на клубничину нос, складки по бокам крупного рта.

– Я довольно старый, если ты об этом, – сказал он. – Старый, старенький... Но давайте к делу. Вас ведь направил сюда Репейник? Ну, тот бог с маленького острова?

– Угу, – кивнул Кат.

Фьол покачал головой.

– Давненько никто не заявлялся на Батим вдвоём. Вам, ребятки, ого-го как повезло. Приборы засекли двойной экстремум, я сразу взял верное направление. Потому и успел вовремя. Обычно-то я не успеваю, знаете ли. Спасти получается примерно… Ну, скажем, одного из семи.

Он усмехнулся.

– Ты, значит, нас ждал? – спросил Кат.

Фьол мелко закивал, всё так же кривясь – то ли доброжелательно, то ли с хитрецой. Из-за отсутствия бровей лицо его словно бы выражало все эмоции сразу. И не выражало в конечном счёте ничего.

– В этом суть моего житья-бытья, – сказал он. – Понаставил везде детекторов, да и поджидаю. Ровно как паук в центре паутины… Впрочем, пауков я тоже давно не видел. Скажите-ка, там, откуда вы родом, есть пауки?

– Есть, – сказал Кат.

Петер, наконец, оторвался от фляги.

– Вы нам поможете, сударь Фьол? – спросил он. – Кажется, мы здорово влипли. Разрыв вторгается в миры, вы ведь в курсе, да?

Фьол засмеялся – со странным дробным звуком, будто кто-то потряс мешок, набитый костями.

– Ещё бы не в курсе! Проклятая пустыня подбирается к кротовьим норам. Скоро даже мне придётся оставить берлогу… Однако, надеюсь, сперва вы мне поможете, молодые люди. А там уж и я в долгу не останусь. Слово инженера! Да-да, я раньше был инженером. И сейчас им остался. Видали мои машинки, а?

Кат завладел флягой и сделал мощный глоток.

– Рассказывай, – предложил он, утирая губы. – Чем тебе помочь?

– Всё довольно сложно, – сказал Фьол. – Я, знаете ли, последний нормальный человек на этой планете. Носитель здорового генома…

– Ну-ну, – сказал Кат.

Нижняя часть тела Фьола пришла в движение – словно плеснули кипятком на клубок червей.

– Это не мутация, сынок. Верь – не верь, а родился я таким же, как ты. Далеко отсюда, в другом мире. Просто моему бывшему хозяину хотелось, чтобы я выглядел именно так. Вот он меня и улучшил. Двойная выгода: не надо тратиться на штаны, и можно передвигаться по вертикальным плоскостям.

– Ничего себе, – тихонько проронил Петер.

Кат поёрзал на стуле, стараясь почесать зудевший от магического фона хребет. В затылок дул хилый сквознячок: похоже, здесь всё-таки устроили какую-никакую систему вентиляции.

– Впрочем, это не важно, – продолжал Фьол. – Важно то, что все местные давно эволюционировали в подземных жителей… Вам знакомо слово «эволюционировать», а, ребятишки?

– Знакомо, сударь, – смиренно сказал Петер.

– Хорошо, – Фьол расплылся в улыбке. – Если проще, они изменились. Изменились внешне – ну, вы видели… И внутренне тоже. Привыкли, что всё время нужно прятаться. Живут в темноте, в духоте. Питаются всякой земляной нечистью. А ведь умеют выбираться на поверхность! Могут смотреть на свет. Бегать, охотиться. Но боятся. С рождения боятся и до самой смерти. А я вот не боюсь!

Он забросил в рот горсть хлопьев и с горделивым видом принялся жевать. Кат пока ровным счётом ничего не понимал, но решил выждать, не задавая лишних вопросов: авось «носитель здорового генома» сам доберётся до сути своего путанного рассказа.

– И таким образом, – дожёвывая, невнятно проговорил Фьол, – я тут едва ли не единственный, кто хочет поменять существующие порядки. Нет, у меня имеется, конечно, поддержка. Несколько юных особей, которых тоже всё это достало. Двоих вы видели – это те самые молодцы, что дежурят у входа. Но сподвижники из них, прямо скажу, так себе. Если нужно прокопать штольню или сломать что-нибудь – им равных нет. А вот с мозгами у них, между нами, неважно. Как и у всех местных.

«Дежурят у входа, – подумал Кат. – Стало быть, свалить отсюда, в случае чего, не выйдет. Ах ты сволочь хитрая». Он ощутил, как снова поднимается злость, и с усилием приказал себе быть спокойным. «Не хватало ещё нервы тратить на всякую мразь».

– А… что вы, собственно, хотели бы поменять? – осторожно спросил Петер. – И чего боятся эти несчастные люди – я правильно понял, они же люди?

Фьол звонко впечатал ладонь в морщинистый лоб:

– Охо-хо, совсем забыл сказать… Простите старика, всё о своём думаю. Хозяина они боятся. Кого же ещё-то. И да, это, по сути – люди. Кротами их сделал страх. Много лет страха. Собственно, всю вот эту ситуацию я и хотел бы изменить.

– Они боятся Основателя? – уточнил Петер.

Фьол покивал:

– Я слыхал, его так называли кое-где. В тех мирах, где он нашкодил больше всего. Надеюсь, вас он напугать не успел. Вы мне нужны непугаными.

– Мы с ним ещё не встречались… – начал было Кат и осёкся.

Фьол смотрел на него, прищурив голые веки. Руки сплелись в замок на животе, большие пальцы безостановочно крутились – заскорузлые, как пятки.

«Вихрь, – вспомнил Кат. – Вихрь нас искал. Как будто нашаривал вслепую. И та поганая рожа…»

– Торнадо, который нас едва не погубил – его устроил Основатель? – спросил Петер сипло.

Фьол, растянув рот до ушей, покачал головой из стороны в сторону.

– Всё гораздо интереснее, внучок, – сказал он. – Гораздо забавнее!

«Искал и нашёл, – подумал Кат. – И посмотрел на нас своими сучьими глазищами. Неужели…»

– Это и был Основатель? – спросил он, не веря собственным словам. – Он что, превратился в вихрь, чтобы нас прикончить?

Фьол просиял:

– В точку! Мой бывший хозяин может принять любой облик. Вихрь, или туча, или морская волна. Большая такая волна, доложу вам. А ещё может вселиться в чужое тело. Вот потому-то его кроты и боятся. Практически всесилен. Красота!

Он захихикал: звук снова был похож на бренчание костей в мешке.

– Только вот своего тела у него больше нет, – добавил он, отсмеявшись. – Нет! И не будет. Не будет никогда. За всё надо платить, так-то.

Кат почувствовал, что дико, невообразимо устал. Тащиться в такую даль. Потратить кучу времени и пневмы. Рисковать жизнью. И пожалуйста: тот, кто хотя бы теоретически мог помочь в беде, превратился в стихийное бедствие.

«Надо было остаться дома, – подумал Кат. – Забраться с Адой в постель. Пить да любиться сутками напролёт. Она бы на пианино играла... По крайней мере, хорошо провели бы время напоследок».

– Ты работал на Основателя? – спросил он Фьола, ни на что уже не надеясь. – Всё время зовёшь его хозяином. Можешь устроить так, чтобы он меня выслушал? Дело есть.

Фьол расхохотался.

– У всех к нему дело есть! – проговорил он, утирая слёзы. – У всех, кто сюда приходит, к нему дело. Но только сам посуди, верзила: как тебя может выслушать грозовая туча? А? Или крот, в которого вселился мой хозяин – у-у, я такое видел пару раз, больше не хочу. Жуткие они всё-таки твари, особенно, когда взбесятся.

Кат подумал, что, если выбраться отсюда не удастся, надо будет обязательно как-нибудь улучить минутку и задушить этого весельчака. Хоть что-то полезное сделать перед смертью.

Тут его шарахнуло чужим воспоминанием, да так, что в глазах поплыло.

Он летел. Парил над лоскутным полем, над атласной лентой реки, над курчавым ковром леса. Клубились облака, воздвигались на пути – огромные, как сотканные из пара башни – но, приблизившись, обращались в дым, в туманную морось, в ничто. Он был один. Наконец-то один, без докучливой свиты, вдали от набивших оскомину чужих слов, лиц, улыбок. Нет ничего прекрасней и благородней одиночества. Одиноко солнце. Одиноко небо. Одинок тот, кто выше всех прочих. Это естественно и разумно. Необходимо и достаточно.

Внизу сверкнула полоса пляжа и распростёрлось море. Бесконечное, тихое, будто из самоцвета вырезанное, лазурное по краю и чёрное над глубиной. Он сбавил высоту и понёсся низко-низко, вспахивая морскую гладь потоками воздуха из турбинных двигателей, оставляя за собой кипящие, расходящиеся клиньями буруны. Опустил боковое стекло, подставил лицо ветру. Засмеялся от счастья…

Кат очнулся. Он по-прежнему сидел на стуле посреди грязной каморки. Вдали от дома, в подземелье, населённом чудовищами. Без надежды, без будущего. Без Ады.

Рядом звенел мальчишеский голос.

– Неужели он всё время такой? – спрашивал Петер, ковыряя пальцем завязки на сумке. – Никогда… не приходит в хорошее настроение? Учитель нам рассказывал, что Основатель, вообще-то, не был негодяем. Просто у него по-другому работала голова.

– Эх, дружочек, – проворковал Фьол, подавшись вперёд. – У него теперь совсем-совсем по-другому работает голова. Мой бедный бывший хозяин свихнулся. Лет пятьдесят уж как. Он псих. Безумец, который ненавидит всё, что шевелится. И старается убить всех, кого заметит на поверхности.

Он снова откинулся на подушки и бросил в рот жменю хлопьев из миски.

– В сущности, – невнятно проговорил он, работая челюстями, – я не могу винить кротишек в том, какими они стали. Год за годом… Ходить под смертью... Да, тупые, да, трусливые… Но от такой жизни кто угодно станет тупым и трусливым.

– Кто угодно, но не вы, – сказал Петер, подняв голову и встретившись глазами с Фьолом. – Вы же его не боитесь, да? Сами сказали. Или это только слова? Сидите-то под землёй, вместе с остальными.

У него вдруг прорезались непривычные интонации. Слова прозвучали жёстко, с вызовом. «Смотри-ка, щенок рычать пытается», – подумал Кат удивлённо.

На Фьола, похоже, эта перемена тоже произвела впечатление.

– С хрена ли мне его бояться?! – зашипел он, щеря корявую гниль зубов и плюясь размокшими ошмётками. – Он уже мне сделал всё, что мог! Изуродовал! Я служил ему почти целый век! Верой и правдой! И всё, что получил – вот это!!

Он запрокинулся, выставив нижнюю часть тела на обозрение – гнездо сочащихся блестящей сукровицей гибких, змеистых отростков.

Кат с трудом подавил желание вскочить и запустить в него стулом.

Петер тоже остался на месте, хотя вздрогнул, когда Фьоловы щупальца прянули ему почти в лицо.

– Вы говорили о помощи, – сказал он твёрдо. – И о том, что можете сделать нечто взамен.

Фьол сопел, обсасывая губы. На бледных, как непропечённые блины, щеках, выступили звёздчатые розовые пятна.

– Да, – сказал он почти спокойно. – Да-да. Отвлёкся я что-то… Не судите строго. Я кой-чего у вас попрошу. У всех прошу одно и то же. Никто пока не справился, но попытаться-то можно, а? Хотя бы попытаться…

Он подвинул к себе миску и принялся копаться в её содержимом, опустив голову. Кат с минуту наблюдал его блестящую от пота лысину, пытаясь хранить спокойствие. Потом не выдержал.

– Что делать-то надо? – спросил он. – Говори уже, одолел совсем.

– Поймать хозяина, – буркнул Фьол. – Только и делов-то. Справитесь?

«Издевается, – злость внутри Ката заколыхалась, грозя расплескаться в любой миг. – Придушить, что ли, этого выблядка прямо сейчас…»

– У тебя, очевидно, есть мысли, как это сделать? – спросил он. – Поймать, значит, твоего хозяина.

Фьол кивнул, оторвавшись, наконец, от миски.

– Есть, – сказал он. – Думается, что именно вам это удастся. Вот ему удастся.

И он ткнул пальцем в сторону Петера.

– Чем же я такой особенный? – спросил Петер, слабо улыбаясь. – Как это у меня получится поймать бога?

– Так же, как у него получается красть чужую пневму, – объявил Фьол, зыркнув на Ката. – Вы оба особенные. Только он по-плохому, а ты, внучок, по-хорошему.

Кат опешил.

– Ну-ка, старый хер, повтори, – потребовал он. – Что ты там сказал?

– Что слышал, упырь! – ощерился Фьол. – Думаешь, у тебя одного двойной дар? Мальчишка тоже такой! Он не только в Разрыв шастать умеет. Он ещё кое на что горазд!

Кат скрипнул зубами.

– Ты видишь чужие способности? – спросил он.

– Догадался, пневмосос, – Фьол, перегнувшись через край кровати, тягуче сплюнул на пол. – Таких, как ты, раньше сразу после рождения топили. Красть чужую пневму – хуже, чем убивать. Хуже, чем дитёнка растлить. Все это знают.

Щёлкнул нож. Кат прыгнул вперёд, на кровать и, подмяв под себя Фьола, упёр остриё трёхвершкового клинка в складки на стариковской шее.

Фьол выпучил глаза. Лицо его налилось свекольной краской.

– Сейчас кротов позову! – прохрипел он, пытаясь вжаться как можно глубже в заскорузлые тряпки. – Сожрут тебя!..

– Ты этого уже не увидишь, – пообещал Кат севшим от ярости голосом и надавил ножом чуть сильней. – Ну-ка, падаль червивая, придумай, почему тебе жить надо. Да быстро.

– Демьян… – застонал Петер.

Фьол скривился.

– Чертежи, – пробулькал он. – У меня его чертежи остались! Я в лаборатории бываю, там все материалы… Дай сказать!

Помедлив, Кат отпустил Фьола и слез с кровати.

– Ладно, говори, – он подобрал опрокинутый стул и уселся, держа нож на виду. – Кто тебе раньше-то говорить не давал?

Петер шумно перевёл дух.

Фьол закашлялся – это звучало так, будто комкали лист мокрой бумаги. Петер поднялся с флягой наготове. Кат отобрал у него флягу и напился сам – не торопясь, напоказ. Воды осталось на донышке.

– Ну? – спросил он. – В двух словах. Самую суть.

– Сделка, – просипел Фьол. – Размен. Вы его ловите. Мальчик ловит, ты не сможешь… У меня прибор для этого есть. А я вам даю чертежи. Они рабочие, гарантирую. Хозяин уже собирал однажды. Всё получилось. А теперь – снова. Но собрать уже некому…

Кат хлопнул ладонью по колену:

– То пургу несёшь, а о главном – ни слова. То всё рассказал, но так сократил, что ни пса не понять. Давай-ка ещё раз: внятно, по делу, простым языком. Я даже помогу. Пацан каким-то образом ловит Основателя с помощью аппарата, который у тебя имеется. Так?

Фьол кивнул, отдуваясь и держась за грудь.

– Продолжаем разговор, – Кат с силой выдохнул, пригладил волосы. – Допустим, Петер поймал твоего хозяина. Ты нам что за это? Чертежи какие-то? На кой они нам хрен?

– То, что сейчас делается – ну, история с Разрывом, – Фьол утёрся воротом рубахи, – это происходит не впервые. Такое уже однажды случалось. Хозяин устроил эксперимент. Тогда всё тоже вышло из-под контроля…

– Погоди, – перебил Кат. – Вот эта мутотень с пустынями, которые ползут по мирам – дело рук Основателя?!

Фьол оскалился:

– А то чьё же! Началось оно полсотни лет назад. Здесь, на Батиме. Ему было интересно поглядеть, что станет, если смастерить постоянно действующий портал. Портал в Разрыв. Всё в итоге пошло вразнос, портал начал быстро расширяться. Везде появлялись его копии – мы их называли оазисами. Когда Разрыв подобрался к лаборатории, хозяин опомнился. Собрал такой специальный агрегат, бомбу. Эта бомба уничтожила ближайший оазис. Шуму было… А потом запустилась цепная реакция. Все остальные зоны Разрыва тоже схлопнулись. И всё закончилось.

– Закончилось? – Петер нахмурился. – Что же тогда сейчас происходит?

Фьол махнул рукой:

– Мы упустили из виду второй портал, резервный. Надо было его разобрать, но руки не дошли. Он всё это время гнил в подземном павильоне – как я теперь понимаю, с заряженными батареями. И не так давно рванул. Думаю, это хозяин постарался. Вот вам и вторая катастрофа.

«Или это ты, паскуда, его взорвал, – подумал Кат. – Чтобы к тебе явились со всех планет мироходцы и помогли справиться с тронутым Основателем… Ладно, не важно. Важно другое».

– Я так понял, у тебя есть чертежи бомбы? – спросил он. – Той, что уничтожила оазисы в первый раз?

Фьол помусолил веко дрожащим пальцем:

– Есть.

Стало тихо, как тихо бывает, наверное, только глубоко под землёй. Но потом слуха коснулись приглушённые, далёкие взрывы. Должно быть, бог, обратившийся в ураган, сообразил, что добыча ушла от него, и свирепствовал, разнося всё на поверхности планеты.

– Вы сможете собрать такую бомбу? – спросил Петер. – Ну, по чертежам?

– Мог бы – собрал бы, – хмуро ответил Фьол.

– Ты ж инженер, – напомнил Кат.

– Так и есть, – окрысился Фьол. – Я инженер. Техник! А не бог, который сотни лет провёл за изобретением разных штуковин.

– Кто же тогда справится со сборкой? – растерянно спросил Петер.

Фьол развёл руками:

– Почём мне знать? Походите по разным мирам, поищите всяких учёных. Талантливых и с руками не из жопы. Авось найдёте. Вы ж мироходцы, – закончил он ехидно.

Кат потянулся так, что стул под ним с натугой заскрипел и опасно накренился. Как ни странно, ярость прошла без следа. Убивать Фьола больше не хотелось. Хотелось есть. Спать. Хотелось в сортир – последний раз он облегчился дома у Ады. И ещё…

Пневма.

Если духомер не врёт, у него не осталось пневмы!

Он напрочь забыл, что каждую секунду может свалиться замертво!

Кат задрал рукав.

Камень светился – ярко и безмятежно. Словно не притворялся обычным речным окатышем пару часов назад, когда от его сияния зависела человеческая жизнь.

«Вот как, – подумал Кат с облегчением. – Выходит, что-то всё же наводило помехи. А под землёй прибор пришёл в норму. Дрянь, а не мирок, как ни крути… Однако это значит, что мы свободны».

– А почему бы тебе не отдать нам эти чертежи по доброте душевной? – задумчиво спросил он Фьола. – Вот прямо сейчас. Пока я твои щупальца по одному отрезать не начал.

Фьол оскалился.

– Либо сразу убей, либо будет по-моему. Станешь пытать – заору. Кроты сбегутся.

«И придётся сваливать в Разрыв не солоно хлебавши, – добавил про себя Кат. – После – возвращаться, искать эти его чертежи. А второй раз мы от шибанутого бога можем не уйти».

Вслух же сказал:

– Железный аргумент. Ладно, считай, договорились.

– «Договорились», – передразнил Фьол. – Иди-ка в манду! Единственная причина, по которой ты ещё жив – это мальчишка. Если бы не он, я бы позвал кротов, как только ты достал перо. Думаешь, я смерти боюсь? Ни хера я не боюсь. Только отомстить хочу господину Бенедикту. Хозяину дорогому. У меня для него такое припасено, что охренеешь. И ради этого я готов даже твою рожу здесь терпеть. Лишь бы мальчишечка хозяина одолел…

Кат с некоторым удивлением отметил, что оскорбления старика на этот раз оставили его совершенно равнодушным. Фьол с хрипом втянул воздух.

– Но если вы мне помогать не станете, то похер, что со мной будет! – закончил он свистящим шёпотом. – Могу прямо сейчас их позвать! Позвать? А?!

– Не надо, сударь Фьол, – сказал Петер. – Мы… Я готов вам помочь. Я поймаю вашего хозяина.

Великий Феб провидел судьбы мироходцев, являвшихся на мой сигнал. Провидел и то, что они сперва должны направить стопы к Отцу зла, а затем – туда, куда укажет дорогу этот несчастный. Дальнейшие прозрения Солнцеподобного туманны, и он никому их не открывает. Вероятно, конечная точка путешествия находится так далеко и так хорошо спрятана, что неподвластна даже его могучему дару.

Просто дух захватывает, когда представлю. В пророческих снах мой господин проникает в самые отдалённые уголки Вселенной. В пророческих снах мироходцы грезят о нём. Ведомые его гением, они следуют по пути – шаг за шагом, сон за сном, планета за планетой… И вот так может спастись мир.

А может и не спастись.

Порой мне кажется, о путник, что всё вокруг, вся моя жизнь, две с половиной тысячи лет бесконечных стараний сделать Элладу хоть немного лучше и уберечь её от врагов – один длинный сон. И он вот-вот закончится насовсем.

Интересно, что будет, когда я проснусь.

Лучший Атлас Вселенной

Крот прокладывал тоннель.

Вначале крепко упирался загривком в потолок, а лапами – в пол свежевырытого хода. Вытягивал остроконечную башку, хрипя и ворча, скалил клыки. Затем следовала серия взрывов. Костяной вырост на морде посылал в землю несколько ударных волн – в этом выросте был спрятан особый орган. Первая волна получалась мощней прочих, от неё вязко отдавало в груди. Остальные шли слабее; а, может, так ощущалось после первой. Раздробленную, осыпающуюся землю крот подминал когтями под брюхо и утаптывал задними лапами. Земли этой было до странного мало, хватило бы от силы на две-три лопаты.

Кат, Петер и Фьол шли следом, держась на расстоянии. Иначе закладывало уши – не столько от грохота, сколько от того, что воздух рядом с кротом во время взрывов делался страшно разреженным. Кат сунулся было один раз ближе и сильно об этом пожалел: почудилось, что вот-вот лопнут барабанные перепонки. Больше он такой ошибки не совершал. Если бы сзади не ковылял второй крот, Кат увеличил бы дистанцию ещё на дюжину саженей.

Чувствовал себя он препаршиво. Усталость брала своё, от духоты стискивало виски, накатывала муторная сонливость. Рюкзак за плечами казался набитым камнями. Шею резал ремень, на котором болтался дыхательный прибор: перед тем как спуститься в тоннели, Фьол выдал Кату ржавый баллон с присоединённым к нему регулятором давления и коротким шлангом. Конец шланга был увенчан мундштуком, грубо вырезанным из трещиноватой резины. Похожий баллон достался и Петеру. Регулятор барахлил, кислород приходилось тянуть с усилием, но обойтись без аппарата в свежевырытом тоннеле было нельзя.

– Куда всё девается? – спросил Кат Фьола, когда наступило короткое затишье после очередных взрывов. – Он вёдрами должен землю у себя из-под носа выгребать. Жрёт он её, что ли?

Крот, бубня на своём угрюмом языке, обнюхивал стену. Был виден его тощий, покрытый роговой чешуёй зад и до смешного маленькие для такого крупного существа гениталии. Недостаток кислорода, похоже, крота не беспокоил.

– Действительно, – поддержал Петер, отводя от лица мундштук. – Когда он… ну, бабахает, то перед ним всё как-то расступается.

– Глазастый мальчик, – похвалил Фьол и скованно дёрнул рукой: будто хотел потрепать Петера по плечу, но передумал. – Кроты – не простые мутанты. На их развитии сказалась та беда, про которую я говорил, помнишь? Когда хозяин облажался в первый раз. Те, кто держался близко к порталам – у них появилась связь с Разрывом. Односторонняя.

Петер вежливо кивнул, не понимая. Потом распахнул глаза:

– Они сбрасывают землю в Разрыв?!

– Верно, – хихикнул Фьол. – Прямо туда. Бум! И поминай как звали. Потому-то роют так быстро. Этому красавцу (он указал на крота) не надо заботиться об отходах производства. Просто прёт себе, куда глаза глядят, да шарахает всё в Разрыв. Они и друг друга так могут. Видел бы ты, какие у самцов драки за бабу! Прямо дуэли. Сходятся-сходятся… Потом бум!! И одного нет.

Он всё время подчёркнуто обращался к Петеру, делая вид, что не замечает Ката. На шее у старика тоже висел дыхательный аппарат: лёгкая, тонкой работы вещица с маской из прозрачного материала.

– А уходить в Разрыв они умеют? – спросил Петер.

Фьол качнул головой:

– Нет, могут только вот так. Хозяин очень ими гордился. Говорил, мол, открыл новый тип эволюции. Стрессовая эволюция – вот как её называл. Но пришлось свернуть исследования, когда оазис подобрался к лаборатории…

Крот-проходчик бросил топтаться на месте, сердито рявкнул под нос. Снова зазвучали взрывы. Кат, чувствуя подступающую дурноту, нашарил мундштук и принялся всасывать кислород с усилием, как воду.

Петер с Фьолом двинулись вперёд. Старик, перекрикивая грохот, продолжал что-то втолковывать мальчику. Кат хотел отстать на несколько шагов: ему надоел Фьол, надоело смотреть на его извивающиеся по земле щупальца и слушать несмолкаемый, слащавый дребезг его голоса. Да только тут же послышалось за спиной угрожающе фырканье – страшилище, что топало сзади, не желало сбавлять ход. Страшилище, как выяснилось, было самкой; впрочем, если не считать одного незначительного элемента, самку от самца ничего не отличало.

Кротиха волочила за собой привязанную к постромкам волокушу, ржавый лист железа с загнутым передом. На волокуше ехала ловушка. Кат предполагал, что это будет устройство вроде капкана или клетки. Однако ловушка оказалась простым кубом, сработанным из нержавеющей стали. Сбоку виднелся разъём для подключения проводов – и только: на поверхности куба не было ни кнопок, ни рычагов, ни экранов. И ни единого шва. Сплошь тусклый, в царапинах металл, такой толстый, что, если по нему постучать, раздавался не звон, а глухой короткий гул.

Какое-то время Кат шёл позади Фьола с Петером, потягивая кислород и яростно моргая, чтобы не так резало от бессонницы глаза. Рискованно было отправляться в путь, не выспавшись. Но сон в подземной берлоге Фьола стал бы, скорее всего, не просто ошибкой – последней ошибкой Ката. Да и время поджимало… «Помрём – отдохнём, – вертелась в голове дурацкая поговорка. – Помрём – отдохнём». Эту нелепицу любил повторять кто-то из знакомых матери, но кто именно, Кат вспомнить сейчас не мог. Мозг словно бы плавал в тёплой манной каше. Мысль о том, что вот-вот придётся встретиться с Основателем, вызывала не страх, а тоску.

И ещё ворочалось, судя по ощущениям, где-то под селезёнкой неловкое, непривычное чувство. Стыд. Кат его испытывал крайне редко. Когда ведёшь дела с такими, как Кила, стыд – роскошь, которую не можешь себе позволить, а Кат вёл дела с Килой уже очень много лет. Но сейчас ему было не по себе из-за пережитой вспышки ярости. «Ведь ещё чуть-чуть – и прирезал бы доходягу, – думал Кат. – Что на меня нашло? Как с цепи сорвался». Очевидно, батимская разрушительная магия действовала не только на атмосферу, но и на мозги. Стоило учесть это обстоятельство и впредь держаться настороже: упырь не должен терять над собой власть.

«Не буду терять», – решил Кат. В следующий миг на него накатило чужое воспоминание.

Редкостной гнусности.

Вначале стало темно. Кат подумал было на испортившийся окончательно фонарь, но обнаружил, что фонаря при нём нет – как нет и рук, и всего прочего. В целом мире не осталось ничего, кроме темноты.

– Власть есть упорядоченная сфера питания в пространстве, – сказал какой-то незнакомый голос. – Некоторый вещественный параметр цветёт, так сказать, в своём неимении вещей. Он и есть мой взгляд на жизнь, мой образец. Рассмотрим самосопряжённый оператор и найдём для него два момента. Первый имеет корни, которые являются базисом для труда. А то, что неизбежно, сами понимаете, без труда не достаётся.

Хватая ртом воздух, Кат вынырнул из тьмы в реальность. У него снова были руки, ноги, голова с глазами. Был фонарь.

Впереди по курсу Фьол продолжал что-то втолковывать Петеру. Петер рассеянно кивал.

Кат посветил фонарём назад. Луч выхватил из тьмы кротовую самку. Та заворчала, щурясь от света.

– Что за нахер? – потрясённо пробормотал Кат.

И вновь очутился в темноте.

– Бытие я вижу в единстве, которое есть симметрическая матрица искомого базиса, – сообщил всё тот же голос. У него были самодовольные, назидательные интонации, словно он рассказывал о самых простых вещах тому, кого считал неизмеримо глупей и ниже себя. – Бытие в отрицании – неизбежная проблема, теперь уже не сон и не что-то общественное. Соотносится с собою как небытие инобытия. Введение скалярного произведения с единичной матрицей означает, что я есть в себе.

Кат забился, пытаясь вырваться из кошмара. Тщетно: у него по-прежнему не было тела. Он ощущал себя частью чего-то большого, враждебного, непреодолимого. Частью тьмы.

– Используя правила обращения и транспонирования ума, мы легко докажем определённость как качество, – сказал голос лекторским тоном и вдруг без всякого перехода дико заорал. Крик был надсадным, истошным, на разрыв связок. Он длился долго-долго, никаких человеческих лёгких не хватило бы на такое.

Потом крик оборвался, и одновременно сгинула тьма.

Кат опять обнаружил себя в тоннеле – задыхающимся, мокрым, как мышь. Фонарь плясал, зажатый в трясущейся руке.

Обернувшись, он увидел прямо перед собой кротиху.

– Ыб-быб, – промычала та и чувствительно подтолкнула его башкой, чтоб не останавливался.

Кат с минуту вздрагивал и косился по сторонам, опасаясь, что воспоминание вернётся ещё раз. Но больше ничего не было. Петер с Фьолом продолжали шагать вперёд. Кротиха сопела, шаркала когтями по земле и бубнила.

– Ети вас всех по списку, – пробормотал Кат, чуть успокоившись. «Никогда такой жути не было, – подумал он. – Видно, духота влияет. И магия. Надо выбираться отсюда, да поскорее, пока вовсе с катушек не съехал».

В этот момент крот-проходчик взбрыкнул задними лапами, подняв фонтан глиняных комьев, и заревел. Таким же рёвом отозвалась самка. Чудовища начали перекликаться: тоскливый, похожий на гудки паровоза вой заволок тоннель.

– Ну чего ещё, а! – воскликнул Фьол. – Опять вы, опять!...

– Что с ними? – прокричал Петер.

– Боятся! – крикнул в ответ Фьол. – Не хотят идти! Сейчас уговорю!

Он выпростал во все стороны осклизлые щупальца, с неожиданной, какой-то насекомьей лёгкостью вскарабкался на стену и, забирая всё выше, пополз вперёд. Поравнявшись с кротом, навис над самой его мордой, протянул руку и что было силы дернул гиганта за мясистое ухо. Крот замолк; тут же, как будто ей в глотку забили кляп, замолчала и самка. Фьол притянул к себе увенчанную костяным наростом кротовью голову и принялся что-то негромко говорить. Крот протестующе урчал.

Петер плюхнул сумку прямо в грязь. Уселся сверху, сгорбившись и втянув голову в плечи. Задышал редко и глубоко, сжимая в зубах мундштук. Под тканью куртки топорщились в такт дыханию лопатки – будто маленькие крылья, которые когда-нибудь вырастут. Если вырастет сам Петер.

Если ему дадут вырасти.

«Если мы вообще отсюда выберемся, – добавил про себя Кат. – Интересно, у парня тоже беды с головой начнутся? Или он просто ещё немного поглупеет?»

Петер обернул к нему бледное, испачканное подземной грязью лицо. Прохрипел:

– Тяжело… Тяжело идти.

– Не надо было соглашаться, – проворчал Кат.

– Он сказал… – слова выходили редко, с трудом. – Сказал, что у меня дар. Дар усмирять духов. Что в моём присутствии… Ну, духи слабеют. Я справлюсь… с Беном.

Кат хмыкнул.

– Он тебе ещё и не то сказал бы. Ему просто приманка нужна. «Усмирять духов». Самому-то не смешно?

Петер сделал несколько вдохов, страдальчески сдвинув брови.

– А у меня есть выбор? – спросил он невнятно.

– Да нет никакого выбора, – Кат скинул рюкзак и прислонился к стене тоннеля. – Просто он тебя на смерть отправляет. А ты и рад.

– Я не рад, – хрипло ответил Петер и выпрямился. – Дело в другом.

Кат бросил взгляд вперёд – туда, где Фьол что-то нашёптывал кроту в обвисшее ухо. Из темноты позади доносилось тихое курлыканье самки.

– Ну? – спросил Кат.

Петер повёл глазами по сторонам, будто искал подсказку.

– Я трус, – выговорил он наконец. Вытер лоб, оставив на коже очередной грязный развод. – Вот почему я здесь. Потому что бежал… Бежал из приюта. В страхе.

Кат помолчал, ожидая продолжения. И дождался.

– Они выбили дверь внизу, – сказал Петер. – Ворвались. Я слышал, как начали крушить мебель. Кестнер, наш учитель, на них кричал. И потом тоже… Кричал… А они поднялись на второй этаж, где были спальни. Стали вытаскивать всех из кроватей. Всех наших. Напротив спала Ирма… Напротив моей комнаты. Хотел к ней идти, как-то спасать, не знаю. Но тут дверь с петель слетела. И я увидел их, увидел, как схватили Ирму. А дальше… Оказался в Разрыве.

– У тебя со страху открылся дар, – кивнул Кат. – Бывает.

Петер провёл ладонью по лицу.

– Её забрали, – сказал он. – И всех тоже забрали… А Кестнера, должно быть, убили. У нас в городе последнее время часто такое случается. Рейдеры. Нападают на общежития, на школы, на приюты. Угоняют в рабство. Молодых и детей.

Со стены дробно осыпалась горсть мелких камешков.

– Ирма теперь у них, – произнёс Петер и прочистил горло. – А я – сбежал. Бросил её. Бросил всех.

– Она была твоей девчонкой? – спросил Кат.

Петер приоткрыл рот, желая что-то сказать, но моргнул и опустил голову.

– Да, – произнёс он после долгой паузы.

Кат пожал плечами:

– Ты бы всё равно её не спас. Просто получил бы по башке. Валялся бы и смотрел…

– Не надо, – выдавил Петер, не поднимая головы.

Кат снова пожал плечами и вгляделся в темноту, чтобы определить, чем занята самка за их спинами, но не определил. Фьол всё так же бормотал на ухо кроту – монотонно, словно убаюкивал.

– Я должен вернуться, – Петер потянул носом. – И всё исправить. Найти их. Найти Ирму.

Кат мог бы сказать, что думает насчёт шанса найти Ирму, и в особенности – насчёт возможности всё исправить, однако решил поберечь дыхание.

– Но сначала надо перестать быть трусом, – закончил Петер. – Вот в чём дело. Понимаешь?

Кат в третий раз пожал плечами.

– Как, говоришь, называется твой мир? – спросил он.

Петер беспомощно наморщил лоб:

– Мы его называем просто «Мир». По нашему – Вельт.

– Не слышал ни про какой Вельт. Может, расскажешь про него что-то особенное? Вроде примет?

– Ничего там нет особенного, – Петер кашлянул. – Голубое небо, зеленая трава. Вода в реках прозрачная. Вот разве что в нашем городе часто бывают туманы, которые пахнут нехорошо, это из-за сернистых источников. А, и ещё у нас три луны.

Кат покачал головой:

–Трёх лун отродясь нигде не видел. Приливы у вас, наверное, мощные… Ладно, авось отыщем. Если живы будем.

Влажно шелестя, спустился со стены Фьол.

– Почти на месте, – сказал он, отдуваясь. – Сейчас мои ребята пробьют ход на поверхность и вытащат ловушку. Дальше нужно будет работать быстро, пока хозяин нас не учуял. Поэтому, внучок, если хотел что-то спросить, то давай спрашивай сейчас. Потом будет некогда, хе-хе…

Проходчик растопырился в полутьме огромной чёрной кляксой. Лихо рыкнул. Загрохотали взрывы, так что какое-то время говорить было невозможно. Крот теперь копал под углом к горизонтали, тоннель шёл вверх.

Спустя несколько минут взрывы, отдалившись, стали глуше.

Самка перетаптывалась, щерила кривые зубы. «Ыг-ду-бу-бо, пы-ры-ро-ху», – из пасти опадали сосульки тягучей слюны.

– Напомните, пожалуйста, – Петер поднялся на ноги. – Что мне, собственно, придётся делать?

– Завлечь хозяина в ловушку, – ухмыльнулся Фьол, – как я и говорил.

– Можете объяснить подробнее? В деталях?

– Детали деталями, – вмешался Кат, – а суть одна. Петер будет приманкой для Основателя. Огромный риск, в случае провала – верная гибель. Скажешь, нет?

Фьол сморщился:

– Риск минимален. Ловушку спрячем в яме, хорошенько замаскируем, а мальчонку поставим рядом. Когда хозяин объявится…

– Вихрь сметёт и пацана, и ловушку, – перебил Кат. – И дело с концом. Долбанутая затея.

– Мы недаром так далеко забрались, – насупился Фьол. – Никакого вихря не будет. Сейчас над нами – особое место. Старый полигон. Здесь водятся звери. Хозяин любит в них вселяться по настроению. В остальное время их не трогает, даже когда бесится. Бережёт.

– Кроты, что ли? – буркнул Кат.

– Не кроты, – Фьол поганенько заулыбался из-под прозрачной маски. – Не кроты! Увидишь сам. Для тебя тоже местечко найдётся. Такое, что всё видно… О чём бишь я…

– Звери, – напомнил Петер.

– Да! – Фьол щёлкнул пальцами, но так неловко, что никакого звука не получилось. – Хозяин почует нас, явится сюда и вселится в зверя. Ты заманишь его в яму. Это несложно, он вряд ли поймёт, что к чему. В таком теле у него и мозги звериные, не шибко удобно соображать... Тут включится ловушка. И – хоп! – втянет в себя дух хозяина. В два счёта.

– Как просто, – отозвался Кат, вложив в голос столько сарказма, что заметил бы и мёртвый. – А чего ж ты раньше этого не сделал?

– Я пытался, – сказал Фьол неожиданно миролюбиво. – Честное слово, пытался! Да только каждый раз что-то идёт не так. Те, кого я ставлю к ловушке, убегают. Со страху. Или хозяин их убивает. Или сначала они убегают, а потом он их убивает. Только три варианта, ха-ха!

– Но Петер – другое дело, да? – подхватил Кат.

Фьол поглядел на Петера с весёлой нежностью:

– Он – совсе-ем другое дело. Ты, дылда, и представить не можешь, до какой степени. Вы живы-то до сих пор лишь потому, что хозяин в его присутствии ослаб. Вихрь, который вас настиг – помнишь?

Кат смотрел на него, глодая резиновую трубку. У него вдруг родилось нехорошее чувство. Очень нехорошее. Будто он чего-то не понимает, чего-то важного.

– Помнишь, ещё бы, – ухмыльнулся Фьол. – Так вот, если бы не мальчишечка, от того бункера камня на камне не осталось бы.

– Откуда у вас ловушка? – вдруг спросил Петер. – Вы не сами её сделали, верно? Она фабричного производства. Это видно. Очень древняя.

Фьол закряхтел.

– Смышлёный мальчишечка… Я её нашёл. На старом складе. Тут была война между богами – ну, вы знаете, наверное. Так вот, один из них не имел тела. В точности как хозяин сейчас. И враги, чтобы взять его в плен, изобрели эту штуковину. Только использовать не успели, бросили. А я нашёл. И документацию на неё нашёл. Разобрался, как работает.

Кат хмыкнул.

– То есть, ты думаешь, что гнилая рухлядь, которой две с лишним тысячи лет, – он кивком указал на ловушку, – сумеет удержать твоего хозяина?

Фьол поправил ремни дыхательного аппарата на груди.

– Есть другие предложения? – спросил он сухо. – Может, ножиком своим его затюкаешь?

Кат открыл рот, чтобы высказать всё, что накопилось под сердцем, но Фьол вдруг выкрикнул:

– А хотите знать, сопляки, как мой хозяин таким стал? А? Хотите?!

Петер вздрогнул. Кротиха встревоженно гукнула. Кат поднёс ко рту мундштук и с силой втянул кислород.

– Нас было десять человек! – начал Фьол, размахивая руками. – Десять старших инженеров, которых он изуродовал по-разному! Якобы для нашего же блага. Мы видели, что он сходит с ума. Съезжает с катушек! Стрессовая эволюция! Хренолюция! Какая идея – устроить планетарную катастрофу и смотреть, ядрёна вошь, как местный народец превращается в цирк уродов! Мудак ненормальный… Да, позже он опомнился. Но мы-то уже поняли, что с ним нельзя иметь дело. Мы, специалисты, соучастники его. Тогда я – я! – подговорил остальных его убить. И это, сука, оказалось сложно! Живучий был. Перебил почти всех, но мы его тоже зацепили. А потом он от нас убежал, раненный. И добрался до машины Такорды.

– Что? – переспросил жадно слушавший Петер. – Что за Так… Такорда?

– Это был тот хрен, который сумел перевести себя в чистую энергию, – объяснил Фьол раздражённо. – Местный божок. Против него-то и изобрели эти вот ловушки… Осталась машина, которая его сделала таким. И хозяин залез в ту машину, и запустил её. И стал чистой энергией. Но только кой-чего пошло не так!

– Не так? – Кат поднял бровь.

– Сбой в программе! – злорадно объявил Фьол, глядя ему в лицо снизу вверх. – Сбой, драть его в сраку! Новая форма оказалась нестабильной. Стервец обратился в пневму, да вот беда: пневма развеялась по атмосфере. Слилась с ней. Он теперь повсюду. Вроде как дух планеты. Дух раздолбанной, мать её, планеты! Я думаю, он слышит голоса мертвецов. Думаю, страдает из-за магической грязи, из-за фона, из-за всего этого блядства, что здесь творится. Я надеюсь, что страдает, я так надеюсь!

Прозрачная маска на лице Фьола запотела от дыхания. Мокрая лысина блестела в свете фонаря.

– Ну, и после этого хозяин сбрендил окончательно, – закончил он спокойным, будничным тоном.

Глухие взрывы, всё время сопровождавшие его речь, затихли. Из тоннеля вдруг повеяло свежестью: запахом дождя и мокрого бетона. Кротовья самка фыркнула.

– Пойдём, – хрипло выговорил Фьол. – Всё готово. Надо начинать.

Обернувшись к самке, он отрывисто что-то скомандовал. Чудище потрясло башкой и двинулось вперёд. Сзади заскрипела по земле волокуша.

Петер подхватил сумку, отряхнул и повесил на плечо.

– Сбой в программе, значит? – спросил он негромко. Но Фьол услышал.

– Угу, – сказал он. – Я по этой машине кувалдой херачил, пока хозяин внутри сидел. Прочная оказалась, падла. Так что не сомневайтесь насчёт ловушки. В те времена на совесть строили… Но сбой – сбой получился нихеровый, да. Ха!

Кат покачал головой. «Героем себя выставляет, – подумал он, накидывая на плечи лямки рюкзака. – Интересно, сколько в его россказнях правды…»

Желание поскорей выйти из тоннеля на волю было невыносимым, но Кат сдерживал шаги, приноравливаясь к неторопливой поступи кротихи. Ему вовсе не улыбалось первым выскочить на поверхность и встретить там Бена: в облике неведомого до поры зверя, вихря или чего-то ещё. Поэтому Кат шагал медленно, глядя Фьолу в спину и с облегчением дыша полной грудью.

Наконец, они вышли наружу. Впереди – озирающийся, поглядывающий в багровое небо Фьол, за ним – Кат, следом – грязный, как бездомный щенок, Петер. Последней вылезла кротиха. Крот-проходчик, стороживший вход в тоннель, злобно на неё рыкнул. Самка подпрыгнула от испуга, огрызнулась в ответ. Волокуша, которую она тащила, рискованно задрала нос, но ловушка, привязанная ремнями, удержалась на ржавом железе.

Вокруг стоял лес. То есть, вероятно, это был лес, потому что торчавшие из земли коряги отдалённо напоминали деревья. Только без коры и без листьев. Мороз по коже продирал при взгляде на суставчатые пальцы веток, на стволы – ломаные, скрученные, словно бы сведённые вечной судорогой. Из-под земли виднелись корни, гладкие, с острыми концами, похожие на змеиные хвосты. Сквозь лес пролегала широкая просека: какая-то сила пронеслась здесь, круша деревья, повалила их как придётся, в разные стороны, многие – вывернув с корнем.

– Всё, шутки кончились, – шёпотом бросил Фьол. – Он в любой момент явится… Слышь, малец, становись-ка вон там!

Петер покорно отошёл на дюжину шагов. Лицо его было белым, точно простокваша.

Кат содрал с шеи и бросил наземь дыхательное устройство.

– Что это? – спросил он, указывая поверх плеча Фьола.

– Наблюдательный пункт, – отозвался Фьол. – Я же говорил, здесь был военный полигон… Давно. Очень давно.

Над лесом высилась башня из обветшалого бетона, вся в чёрных прорехах. До неё было с четверть версты.

– Самое место для того, кто захочет посмотреть, – сипло хихикнул Фьол.

Повернувшись к кротихе, он что-то сказал на её языке. Самка заковыляла к Петеру. Поравнялась с мальчиком, остановилась. Вонзила когти в землю. Легко вырвала пару пней, с тупым треском оборвав корни. Нагнула голову, так что костяной нарост коснулся почвы.

Бу-ум!

Петер отпрыгнул. У его ног разверзлась яма – широкая и, насколько мог издалека судить Кат, глубокая.

Бу-ум! Бум! Бум!

Петер попятился. Кротиха помедлила, таращась в черноту ямы, затем подтянула волокушу поближе и сбросила вниз. Постромки натянулись под весом груза.

– Дружище, – озабоченно сказал Фьол Кату, – надо бы ей верёвки-то обрезать, да поживей. У тебя как раз нож был. Не подсобишь? А, и ещё маскировку туда же кинь. Вот эту штуковину. Просто в яму брось, и всё.

Он вынул из кармана куртки маленький, уместившийся в кулаке прибор – ржавую металлическую сферу, облепленную неровными блямбами припоя.

Кат поглядел Фьолу прямо в глаза. Тот сморгнул как ни в чем не бывало:

– Ну не томи. Не ровен час, хозяин прилетит. А то и дураки всякие заявятся…

«Что ещё за дураки?» – хмуро подумал Кат. Пересилив себя, он взял из потной ладони Фьола «маскировку», сунул её в карман и, нашаривая нож, зашагал по просеке туда, где ждали кротиха с Петером. Он понимал, что подставляется самым глупым образом. Но стоять и препираться со стариком в ожидании Бена было бы ещё глупей.

Кротиха сопела и вздрагивала, изгибая короткую шею, чтобы не терять из виду небо. Петер безразлично наблюдал, как клинок пилит жёсткие, просмоленные канаты. Яма дышала тяжёлым запахом разрытого суглинка. Она и впрямь оказалась очень глубокой, саженей в десять: не яма, а настоящий колодец, на дне которого мерцала вода. Всё было спокойно – пока. Никаких вихрей, никакого зверя, о котором столько говорил Фьол. Только деревья кругом, башня над ними, и ещё выше – обезображенное, набухающее кровавой кашей небо.

Едва Кат перерезал вторую постромку, кротиха лягнула воздух и, нервно взмыкивая, точно перепуганная корова, помчалась прочь. Кат обернулся, чтобы увидеть, как исчезает в тоннеле жилистый зад чудища.

Фьола и второго крота нигде не было.

– Под землю спрятались, – проронил Петер. – Пока ты резал.

Кат, сжимая в кулаке нож, враскачку двинулся к тоннелю. Дошёл. Заглянул.

И невольно попятился, встретив оскаленную кротовью морду. Из раззявленной клыкастой пасти рвался глухой рык. Под чешуёй вздрагивали мускулы. Крот ждал команды, чтобы броситься. Что ещё хуже – ему явно хотелось эту команду услышать.

– Извиняй, дылда! – послышался приглушённый голос Фьола. – Больно уж ты здоровый. Нам с ребятами тут и так тесно. Придётся тебе другое укрытие поискать!

Крот, не переставая рычать, отступил вглубь. Скрылся в темноте.

– Маскировку, маскировку не забудь! – прокричал Фьол. – Не то всё напрасно!

Земля вздрогнула и просела, запечатывая вход: должно быть, кто-то из кротов постарался.

– Говно, – только и вымолвил Кат.

Подлинные боги – непостижимы, а их пути – неисповедимы. В этом-то и кроется отличие, скажем, Аполлона от ныне покойной Хальдер Прекрасной. Выходцы с Батима использовали все свои силы и возможности для достижения вполне человеческих, понятных целей: власть, ресурсы, технологии, оружие. Настоящие божества, хоть и принимают порой участие в людских делах, в основном заняты чем-то таким, о чём неизвестно даже мне, хотя я стал их поверенным многие столетия тому назад. Возможно, наш материальный мир для них – только один из планов бытия. Пусть и главный. И они постоянно совершают что-то недоступное для человеческого ума в иных, недоступных планах…

Увы, необходимо признать, что, по-видимому, на сегодняшний день большинство подлинных богов мертвы.

Почти все погибли несколько десятков лет назад, борясь с первой катастрофой. Закрывая бреши, латая прорехи, пробитые в реальности. В каком бы измерении ни текли жизни богов, сами они могли существовать, только пока были целы их владения – здесь, на Земле. Это была новая титаномахия. Только на сей раз пришлось воевать не с титанами, а с вышедшими из-под контроля силами природы.

И боги выстояли, но заплатили кровавую цену. Умерли почти все, кому была небезразлична судьба людей: Гефест, Деметра, Тор, Сварог, Митра и сотни, сотни прочих.

А те, кто остались, теперь встретились с новым бедствием. О, мне знакомо это чувство – когда видишь, что должен победить непобедимое.

И понимаешь, что не сможешь.

Лучший Атлас Вселенной

На протяжении жизни Кат не раз оказывался в дураках.

Но никогда не делал из этого трагедии.

Невелика беда, если тебя одурачили. Главное – извлечь из случившегося урок на будущее и больше не попадаться. Ну, и, естественно, отплатить тем, кто поставил тебя в дурацкое положение, притом так, чтобы прочим стало неповадно.

Однако из той ситуации, в которой он очутился теперь, извлечь урок на будущее было затруднительно.

Потому что никакого будущего, по всей вероятности, не предвиделось.

Шипя сквозь зубы словенские ругательства, Кат оглядел то, что его окружало. Уродливое полумёртвое редколесье, пересечённое шрамом просеки. Засыпанную яму у самых ног. Другую яму поодаль. Башню над деревьями. Небо над башней.

Мальчика в грязной одежде, безмолвно готовящегося к смерти.

Кат встретился глазами с Петером. Тот стоял, зачем-то вцепившись в сумку окостеневшими пальцами. Ветер ерошил его волосы, словно гладил по голове.

На прощание.

Кат подошёл к Петеру, вынул из кармана ржавый шарик и уронил – вниз, в могильную черноту, туда, где среди натёкшей из грунта воды еле заметно поблескивал бок ловушки.

В следующий миг снизу донёсся громкий, невероятно противный писк. Он был коротким, но, казалось, успел просверлиться сквозь уши и достать до самого мозга. Кат зажмурился, а когда снова открыл глаза, то не увидел ямы. На её месте была ровная земля, очень натуральная с виду: устройство воссоздало серую безжизненную почву, разбросанные по ней мелкие ветки и даже следы человечьих ног. Следы, правда, были размытые и, если приглядеться, все одинаковые. Но кто бы стал приглядываться?

– Думаешь, его так удастся обмануть? – спросил Петер тусклым голосом.

Кат хотел сказать, что понятия не имеет о том, как обмануть зверя, которого в жизни не видел и предпочёл бы не видеть вообще. Но пустые слова заняли бы время, а времени не было.

Он снял с шеи камень на шнурке – спасительный талисман, плоть от плоти китежского дома – и протянул Петеру:

– Если что, уходим в Разрыв. Скорее всего, придётся идти порознь. Встречаемся в Китеже, у меня. Держи якорь.

Петер вздрогнул, отвёл руку с талисманом:

– Я… Я не смогу один. Как?..

– Сможешь, – нетерпеливо сказал Кат и набросил шнурок мальчику на шею. – Тогда, в приюте же смог.

Петер сжал губы и заправил талисман за пазуху: пальцы дрожали, не слушались. Потом спохватился:

– А ты как?

– У меня атлас в рюкзаке, – напомнил Кат. – Китеж там тоже есть. Что делать, помнишь?

Петер судорожно дёрнул головой:

– Представить Разрыв. Взять песок. Закрыть глаза…

– Мне, чтобы уйти, нужно досчитать до ста, – перебил Кат. – Тебе, поди, и тысячи будет мало. Значит, придётся сперва отбежать на безопасное расстояние. Это может быть сложно. В общем, гляди в оба и действуй по обстоятельствам.

Петер попытался улыбнуться, но ничего не вышло.

– Мы ведь должны поймать этого... Эту штуку.

– Если мы сдохнем, – возразил Кат, – то никого уже поймать не получится.

Он достал из-под отворота плаща булавку и воткнул её Петеру в воротник.

– Выжить нам надо. Понял?

– Понял, – Петер снова кивнул и выдавил улыбку – чуть поубедительней, чем в первый раз.

– И не вздумай… – начал Кат, но оборвал себя на полуслове.

Ему явилось воспоминание. Притом совершенно непонятно чьё, поскольку у человека в памяти такое храниться не может.

…бежишь, бежишь, всё серое и красное, серого больше, красное бывает редко и хорошо пахнет, ищешь красное глазами, носом, ушами тоже ищешь, красное движется, сладкое, горячее, красное всегда сначала сладкое и горячее, а потом ещё слаще, но горячим уже не бывает, лучше жрать сразу, найдёшь, схватишь, поиграешь немного и глотаешь кусками, большими кусками, а сейчас бежишь, всё серое, красного нет, красного нет, злость, голод, красного нет, злишься на всё сразу, на всё серое, оно несладкое, негорячее, ломаешь серое вокруг, бодаешь, валишь на землю, рвёшь когтями, зубами, невкусное, негорячее, злость, злость, жрать, красное, жрать, злость, жрать…

– Демьян, – позвал Петер вполголоса.

Кат очнулся.

Со стороны башни что-то приближалось.

Оно было большим.

Очень большим.

Оно шумело так, что становилось ясно: ему нечего бояться. Это всё остальное вокруг должно бояться. А лучше – убегать. Со всех ног, не разбирая дороги, опережая собственный крик.

Оно шло через лес, сквозь лес, не замечая леса. Верхушки деревьев вздрагивали, кренились, собираясь величаво опасть под властью земного притяжения – и вдруг резко ныряли вниз, в гущу ветвей. Сила, которая их обрушивала, многократно превосходила притяжение земли.

Потом раздался рёв. Петер ахнул и зажал уши, а Кату вмиг стало ясно, что охота на того, кто может так реветь – исключительно глупая затея. Самоубийственно глупая.

И наконец они увидели зверя.

Он выломился на просеку, оставив за собой ещё одну просеку – такую же широкую, свободную полосу, устланную поваленными деревьями. Зверь был величиной с хороший амбар. Бронированная костяными пластинами холка доставала до верхних веток. С рогов, простёршихся на пять саженей в стороны, свисали гнилые лохмотья. Густая шерсть доходила до земли, скрывая ноги. Морда у существа была не звериная: из меха торчали влажные паучьи жвалы, над ними блестела россыпь фасетчатых глаз, а ниже извивалась пара не то щупалец, не то хоботов.

Чудовище было страшным до тошноты и отвратным до дрожи.

Увидев Ката с Петером, оно развернуло жвалы и снова затрубило, испуская прозрачную дрожащую струю пара.

«Нам кранты, – пронеслось в голове Ката. – Старик долбанулся на всю голову. Как можно поймать эту громадину?!»

Видимо, о том же подумал и Петер.

– Не справимся! – выдохнул он, косясь на Ката ошалелым от ужаса глазом. – Надо бежать!

– Валим, – согласился Кат. – Я направо, ты налево. Пошёл!

Зверь рванулся вперёд.

Они бросились в стороны.

Ветер засвистел в ушах Ката, волосы откинуло назад. Несколько жутких секунд он бежал – бежал сломя голову, ожидая хруста веток за спиной, удара, смертной боли: словно попал в кошмарный сон. Корявые стволы заслоняли путь, ноги скользили по набрякшей влагой почве. Рюкзак цеплялся за сучья, но не было ни единого свободного мгновения, чтобы стащить его с плеч.

Когда Кат, наконец, рискнул бросить взгляд за спину, то обнаружил, что находится в относительной безопасности. От ямы его отделяли полсотни саженей, а необъятная косматая туша виднелась ещё дальше – и стремительно притом удалялась.

Зверь гнался за Петером.

Из двух жертв он выбрал ту, что была слабее. Ломился сквозь лес, быстро и неудержимо, явно превосходя скоростью заполошный бег мальчика. Буро-зелёная куртка мелькала между деревьями чуть впереди расставленных, исходящих ядом жвал монстра.

«Можно уходить в Разрыв, – подумал Кат. – Досчитать до ста, пожалуй, успею. Но пацан?..»

И тут его окатило каким-то дурным весельем. Как уголком глаза замечают движение, так и Кат отмечал – уголком сознания – что всё складывается хуже некуда. Им не удалось поймать зверя. Петер вот-вот погибнет, и с ним заодно погибнет возможность свободно разгуливать по мирам без вечной заботы о том, где раздобыть пневму. Больше не представится возможности одолеть Бена и забрать у Фьола чертежи. Разрыв продолжит разрастаться по Китежу и скоро поглотит дом Ады.

Но всё это казалось сейчас незначительным. Пренебрежимо малым. Главным было то, что Кат выжил. Всех перехитрил, ускользнул от опасности. Он мог дышать, говорить, есть, пить, любиться. И волен был идти куда глаза глядят. Свободен в высшем понимании этого слова.

Оставалось только смыться в Разрыв.

– Один, – пробормотал Кат, отступая на шаг, чтобы надёжней укрыться от зверя за деревом. – Два. Три. Четыре…

Под ногой хрустнула ветка.

Кат взмахнул руками, чтобы удержать равновесие. Крепко оцарапался о торчащий острый сучок.

И пришёл в себя.

Вернулись привычные, почти родные эмоции: раздражение, тревога и чувство общей неустроенности. Мир, как обычно, был плох, дела обстояли, как всегда, из рук вон погано. И с этим, как водится, предстояло что-то делать.

Но главное – Петера догонял зверь.

Собственно, самого Петера уже не было видно: его заслонил мохнатый, колыхающийся на бегу звериный зад.

Счёт шёл на секунды.

– Эй! – крикнул кто-то.

Зверь дёрнул ухом.

Кто-то заорал громче:

– Эй, говно-о! Драть твою ма-ать! Иди сюда, скотина пеженая! Э-э-эй!

Монстр замедлился, остановился. И принялся разворачиваться – медленно, неуклюже, сшибая деревья. Храпя от лютого бешенства.

– Иди! Иди, сука! Ну иди, я тебя в жопу еть буду! Дава-ай!!!

И вот когда чудище, поливая землю пеной, сочащейся из-под жвал, развернулось, взревело и ринулось к Кату – только тогда Кат сообразил, что это кричал он сам.

«Дурак», – промелькнуло в голове.

Ноги сами понесли его прочь.

«Один, два, три… – представить Разрыв с открытыми глазами, да к тому же перепрыгивая через пни, оказалось непростым делом. – Четыре, пять, шесть…»

Сзади послышался глухой шум и треск.

И ещё – рёв.

«Да неужели?..»

Кат обернулся.

Зверя не было.

Были только сломанные, вповалку лежащие деревья. Яма, чернеющая посреди просеки. И заглушённый, доносящийся из-под земли вой, в котором ярость мешалась с болью.

Кат остановился, перевёл дыхание.

Прихрамывая, держась за донимавший тупым колотьём бок, каждую секунду ожидая какого-нибудь подвоха, он вернулся к яме.

Маскировка исчезла, обнажив неровные, осыпавшиеся земляные края. Кат заглянул вниз и отпрянул, когда из глубины опять взвился к небу рёв. Под ногами загудело от ударов: зверь молотил лапами в глинистые стены.

Из-за деревьев вышел Петер. Он хватал ртом воздух, волосы прилипли ко лбу.

– Этот… там?..

– Там, – Кат упёрся в колени, выдохнул. – Только, думается, ненадолго. Здоровый, сука, выберется легко.

Петер побрёл к нему навстречу в обход ямы – осторожно, медленно, держась подальше от края.

– Стой на месте… – начал Кат.

Снизу хлыстом вывернулся звериный хобот. Обвил Петера поперёк тела. Тот коротко вскрикнул, а хобот рванул его, повалил и поволок к яме.

Кат выхватил нож. Упав на колено, вонзил клинок в жёсткую плоть, собранную из блестящих сочленений, как огромный жучиный ус. С усилием выдернул, вонзил ещё раз, и ещё.

Хобот выпустил Петера, хлестнул по земле, выбил нож из Катовой руки. И вдруг обмяк. Распластался варёным червём, соскользнул вниз.

В следующий момент из ямы полился звук сирены – оглушительное кряканье, которое сопровождали жёлтые вспышки, мерцавшие через каждые две-три секунды.

Петер встал: сначала на четвереньки, потом, собравшись с силами – на ноги.

– Чего… Чего это? – спросил он сипло. Слова были едва слышны из-за шума. – Это та… Та штуковина, да? Ловушка сработала?

– Сейчас узнаем, – проворчал Кат под нос.

Он сходил за ножом, подобрал и вытер с клинка вонючую кровь. Пару раз закрыл-открыл, чтобы проверить, не сломана ли пружина. Нож был в порядке.

Петер потряс головой.

– Кажется, я действительно… – начал он медленно, но тут раздались знакомые взрывы – бу-ум, бум, бум. Земля неподалёку от ямы разверзлась, и из свежевыкопанного тоннеля выкарабкался крот-проходчик, показавшийся теперь Кату не таким уж большим и вовсе не страшным.

За проходчиком объявился Фьол: весь припорошенный землёй, потный, с болтающимся на груди дыхательным аппаратом. Сияя улыбкой, старик подобрался к Петеру и заключил его в объятия.

– Ай да внучок! – воскликнул он, перекрикивая сирену. – Ну вот знал я, знал! Чей угодно дар вижу, насквозь, без ошибки, без обмана! Молодец мальчик! Молодец!

– Вы уверены, что у нас всё получилось? – громко спросил Петер, с видимым отвращением высвобождаясь из цепких Фьоловых рук. – Вдруг он сейчас как-нибудь… оживеет?

– А мы сейчас проверим! – бодро отозвался Фьол и, обернувшись, прокричал команду.

Из туннеля вылезла самка. Оба крота, опасливо косолапя, приблизились к яме, покружили, обнюхали землю костяными рылами. Крот-проходчик буркнул нечто повелительное. Самка заворчала было в ответ, но получила богатырскую затрещину, и, жалобно поскуливая, прыгнула вниз.

С минуту слышалось лишь ритмичное кряканье сирены.

«Ожил, – думал Кат. – И сожрал. Сейчас наружу полезет…»

Но из ямы выбралась только кротиха – цепляясь за стены когтями, пыхтя от натуги, намертво зажав в челюстях обрывки постромок. За ней на поверхность выползла помятая волокуша с привязанным кубом-ловушкой. Все грани куба вспыхивали жёлтым светом.

Оставляя за собой влажный улиточий след, Фьол подтёк к ловушке и коснулся её бока. Сирена умолкла, мерцание прекратилось. Старик мельком глянул в яму.

– Сдох, – прокомментировал он увиденное. – Дух покинул сие бренное тело, и тело околело. Околело тело, хе-хе-хе!

Фьол отдалился на аршин от куба и вдруг, скорчив гримасу, метко плюнул на стальную плоскость.

– Вот и попался, – сказал он дрожащим от чувств голосом. – Попался, обмудок чокнутый. Слышишь, хозяин, а? Это я, старший инженер биостанции! Фьол Юханссон! Узнаёшь верного слугу?

Ответом ему была тишина. Впрочем, Бен, заключённый внутри ловушки, скорей всего, и не имел возможности ответить.

– Ладно, ла-а-адно, – пел Фьол, ползая вокруг прибора. – Мы ещё поговорим. Мы ещё потолкуем! У меня для тебя столько придумано! Ух, повеселимся!

Он вдруг тоненько застонал и, прильнув к кубу, принялся молотить его кулаками.

– Тварь! Палач! – хрипел он. – Всё припомню, всё!!

Прибор на удары никак не реагировал.

Петер стоял на краю ямы, смотрел исподлобья, кривил губы. Сумка косо висела на боку, слипшиеся волосы колтуном торчали над макушкой, ветер пошевеливал измазанные в грязи полы куртки.

Кат подошёл к Фьолу и похлопал его по плечу. Крот-проходчик тут же всхрапнул и припал к земле, готовый кинуться.

– Цыц! – крикнул ему Фьол и обернулся к Кату: – Ну, чего?

Он тяжело дышал, лицо было серым, только на щеках лилово цвели сосудистые пятна.

– Чертежи, – коротко сказал Кат.

Старик нерадостно ощерился:

– А-а, как же, как же! Раз обещал – значит, дам. Фьол Юханссон врать не будет. Фьол Юханссон честный человек! Сейчас… Сейчас-сейчас-сейчас…

Он сунул руку в пройму куртки и рывком вытащил пухлый конверт, склеенный из пожелтелого от времени картона.

– На! – рука с конвертом описала неверную, трясущуюся дугу. – Бери! Фьол Юханссон своё слово держит…

Кат взял конверт. Открыл. Развернул лист тончайшей сиреневой бумаги, тут же с хрустом затрепетавший на ветру. Большую часть листа занимал чертёж какого-то неведомого агрегата – строгие линии, выноски, стрелки. Рядом теснились пояснительные надписи, таблицы, деловито пестрели штриховкой графики. Смотрелся чертёж очень внушительно. Во всяком случае, не похоже было, что старик изобразил всё это для отвода глаз. В конверте оставались ещё несколько листов – плотно стиснутая, исполненная технической премудрости стопка.

«Должно быть, настоящие, – решил Кат. – Только что теперь с ними делать?»

– Ладно, верю, – сказал он и аккуратно сложил чертёж по прежним сгибам.

– Ещё бы не верил! – огрызнулся Фьол. – Зачем бы я врал?

– Не знаю, – сказал Кат равнодушно. – Я вообще без понятия, чего от тебя ждать.

Фьол стянул губы куриной гузкой.

– Ну и вали отсюда, – буркнул он. – Катись со своим щенком, пока я не передумал…

Кат сунул конверт во внутренний карман плаща. Обернулся, кивнул Петеру.

– Прощайте, сударь, – сказал Петер Фьолу. Тот отмахнулся, а мальчик добавил, обращаясь к кротам: – И вы прощайте, ребята.

Самец-проходчик тупо смотрел в землю, бубня что-то на своём уродливом языке. Самка пустила под ноги струю мочи.

Петер обогнул яму и встал рядом с Катом.

– В Разрыв? – спросил он вполголоса.

– Да, – так же негромко ответил Кат. – Только сперва отойдём подальше, а то мало ли что.

Они неторопливо пошли в сторону полуразрушенной башни. Через пару дюжин шагов Кат бросил взгляд за плечо. Опасности не наблюдалось. Кроты всё так же смирно стояли подле Фьола, который, в свою очередь, был полностью занят разговором с заключённым в ловушке Беном. «Вот и славно, – рассудил Кат. – И хер с вами со всеми».

– Хватит, – сказал он Петеру, остановившись. – Доставай мешок с песком…

Что-то ударило снизу, в ступни. Ката подбросило, как на трамплине. Он кубарем полетел вперёд. Еле успел подставить руки, кувырнулся по инерции через голову. Зашиб затылок.

Поднялся, оглушённый, вслепую шаря перед собой скрюченными пальцами.

«Убью», – подумал неприцельно, но решительно. В ушах звенело от удара.

Но убивать никого не пришлось.

На том месте, где только что стоял Кат, почва лопнула, точно гнилое яблоко. Расталкивая плечами глинистые пласты, по-собачьи отряхиваясь, наружу вылез крот – матёрый, здоровенный, весь в белёсых шрамах и бородавках с кулак величиной. Повёл рылом, надсадно хрюкнул.

В тот же момент земля вздрогнула, заходила ходуном. Кат пошатнулся, опустился на корточки, упёрся кулаком, чтобы не упасть вновь. Нашёл взглядом Петера: тот стоял рядом на четвереньках, хватаясь за редкую колючую траву и тараща осоловелые от страха глаза.

Кругом шла работа. Грохотали взрывы, вспучивались одна за другой гигантские кротовины, выпуская на поверхность новых и новых чудовищ. Кроты вылезали из-под земли и шли к ловушке. К Фьолу. Окружали, стягивались в сплошную стену мускулистой плоти, смердящей, источающей недоверие и злость. Воздух полнился фырканьем, бормотанием, отрывистыми возгласами. Не требовалось знать язык, чтобы понять: возгласы были бранью. Может быть, даже матерной.

«Хреновые дела, – подумал Кат. – Надо уходить». Голова всё ещё гудела от удара, мысли путались.

Последним присоединился к кротовьему сборищу матёрый самец. Рявкнул, чтобы дали дорогу – похоже, он тут был за вожака. Вразвалку, играя чешуйчатыми лопатками, протолкался вглубь.

Кат не видел, что происходило дальше. Только слышал.

Вот истерично визжит Фьол: что-то требует, приказывает. Кажется, даже угрожает.

Вот ответ вожака: раскатистый рык. Гневный. Обвиняющий.

Крики Фьола: знакомая Кату, успевшая набить оскомину смесь бахвальства и презрения.

Общий кротовий гам, в котором тонет голос старика. Возмущение. Злоба. Страх?

Длинный, сложный, с переливами вой. Вожак.

И – свалка. Живая стена приходит в движение, мелькают когти, кто-то становится на дыбы, кто-то прыгает по чужим спинам, чтобы ввинтиться сверху.

Кажется, ещё один крик Фьола. Короткий, отчаянный.

Последний.

«Конец мудаку червивому, – Кат поднялся на ноги. – Туда ему и дорога».

– Уходим, живо, – бросил он Петеру.

Тот сощурился, вглядываясь в яростную неразбериху. Ахнул:

– Убили! И ловушку ломают, кажется…

– Уходим, – повторил Кат, взял Петера за шкирку и, придав ему вертикальное положение, подтолкнул в спину.

Они побежали прочь от кротовьей кучи-малы, туда, где над деревьями виднелся серый купол башни. Позади слышался рёв и вой чудовищ, к которому примешивались гулкие, со стальным звоном удары. «А ведь и правда ломают, полудурки», – подумал Кат.

Бежать было трудно, под ноги лезли поваленные деревья, корни, пеньки. Башня приближалась медленно, неохотно.

Вдруг сзади хлопнуло, точно кто-то надул огромный бумажный кулёк и ахнул по нему великанской ладонью. Раздались вопли, в которых звучало естественное ликование существ, только что общими усилиями сломавших что-то прочное и ценное.

Затем все дружно смолкли, будто бы одновременно подавившись языками.

А через несколько секунд земля загудела от многоногого топота.

Обернувшись, Кат увидел, что их с Петером нагоняет живая лавина. Кроты бежали организованно и быстро, разом выбрасывая передние лапы и синхронно отталкиваясь задними. Как хорошо дрессированные кони на представлении. Как автоматы, настроенные ловким механиком.

Рядом вскрикнул Петер.

Кат наддал ходу. Рюкзак снова молотил по спине, и снова не хватало времени его скинуть. Вход в башню был близок, манил ступенями, проступавшими из затхлой черноты. «Только бы лестница уцелела, – мысли скакали в голове, словно горошины в погремушке. – Только бы забраться повыше…»

Кат влетел под ущербную арку, взбежал по ступеням, каждый миг ожидая, что древний бетон провалится, и они с Петером рухнут вниз, прямо под ноги кротам. Повезло: винтовая, закрученная улиткой лестница привела к ровной площадке. Повезло лишь отчасти: площадка обрывалась ломаным, щетинистым от арматуры краем, и дальше уже никакой лестницы не было. Они оказались в западне, единственный путь из которой вёл обратно, в лапы преследователей. Сквозь проломы в стенах виднелись скудные кроны деревьев, прыжок с такой высоты означал бы смерть.

Снизу донёсся треск, что-то посыпалось, загрохотало.

Кроты заревели в унисон. Башня задрожала от ударов.

Тяжело дыша, Кат шагнул к черневшему в центре проёму и посмотрел вниз. Там царил хаос: пытаясь настигнуть беглецов, могучие твари обрушили нижнюю часть лестницы и теперь бесились, разнося ветхие стены.

«Авось успеем уйти, – дыхание никак не выравнивалось, – покуда они тут всё не развалили».

– Цепляйся, – велел он Петеру. Тот послушно ухватился за плечо, и Кат начал считать вслух.

– Один, два, три, – говорил он, плотно сомкнув веки и пытаясь не обращать внимания на звуки внизу. – Четыре, пять, шесть…

Бу-ум!

Бум! Бум!

Башня словно бы вздохнула всем корпусом. Пол ощутимо накренился.

– Взрывают! – крикнул Петер. – Цоколь взрывают!

– Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, – продолжал Кат сквозь зубы. – Пятнадцать, шестнадцать…

«Не успеть, – стучало в голове. – Не успеть. Попробовать сейчас? В жизни не выходило без счёта…»

Тут кроты заорали так, что Кат подпрыгнул на месте. Это был оглушительный, разноголосый крик, крик отчаянной боли и отчаянного бешенства. Затем посыпались взрывы – торопливой, беспорядочной очередью. Кат попытался наспех представить солнце, пустыню, кусты песчаного винограда. Зажмурился изо всех сил, до разноцветных пятен. Ничего не выходило. Он просто оставался там, где и был: на чужой планете, в дырявой бетонной коробке, готовой вот-вот рассыпаться на куски, с мальчишкой, вцепившимся в рукав…

Взрывы вдруг прекратились, наступила тишина. Кат выждал пару секунд и рискнул разлепить веки.

– Что они?.. – начал Петер тонким голосом и не закончил. Сглотнул, попятился.

Кат медленно, выверяя каждый шаг, подступил к краю площадки и заглянул вниз.

На первом этаже среди обломков лестницы стоял крот.

Всего один.

Это был матёрый вожак. Его сплошь покрывали кровавые разводы, с головы свисал надорванный шмат кожи, к груди жалась вывернутая, изжёванная лапа. Шкура на боках натягивалась при каждом вдохе, обозначая рёбра, и порывисто, болезненно спадала при выдохе.

Стены вокруг крота походили на частое решето, в бетоне виднелись сквозные дыры идеально круглой формы. Воздух пахнул зверинцем, пылью и смертью.

– Где остальные? – одними губами прошептал Петер.

Крот поднял голову и уставился вверх. Увенчанная костяным тараном звериная морда неспособна была выражать эмоции. Но взгляд крошечных глаз горел такой яростью, что Кат поёжился.

– Они что, друг друга… в Разрыв? – тихо спросил Петер.

– Сходи глянь, может, где ещё остались, – Кат качнул головой, указывая на пролом в стене. – Только не вывались.

Петер подобрался к пролому и выглянул наружу.

– Нет, – отозвался он через минуту. – Никого.

Вожак всё смотрел на Ката. Злоба в его глазах понемногу гасла, сменяясь чем-то другим.

Кажется, тоской.

Совсем не звериной. И даже не человечьей.

Наконец, он опустил морду. Фыркнул, окропив землю красными брызгами.

И заковылял прочь – медленно, неловко подпрыгивая, точно пёс с перебитой лапой.

– Почему… – начал Петер.

– Потом, – оборвал его Кат и, отступив от края, достал из кармана футляр с очками.

На этот раз никто ему не мешал, и, когда он досчитал до ста, наступила непроглядная ночь. Будто чья-то милосердная рука выключила свет, чтобы умирающий, изуродованный Батим вместе со всеми его несчастными жителями исчез с глаз долой. Кат поспешно снял очки, опасаясь, что снова увидит красное небо, мёртвые деревья, вихрь на горизонте. Но кругом были только дюны и редкие аспидно-чёрные пятна песчаного винограда, почти неразличимые в темноте.

Кат потянул носом, вдыхая чистый, ничем не пахнувший воздух Разрыва. Запрокинул лицо: в ледяном небе плыли незнакомые созвездия. Каждый раз, когда он бывал здесь, звёзды складывались по-новому.

«Неужто живой?»

Ветер холодил голову и шею, однако плащ из ткани-самогрейки исправно берёг тепло. Во внутреннем кармане у самого сердца ощущался твёрдый конверт с чертежами.

Петер поёжился:

– Никак не привыкну, что тут такой мороз бывает.

– Айда выход искать, – сказал Кат и побрёл к ближайшей дюне.

Петер нагнал его и зашагал рядом.

– Всё-таки не понимаю, – пробормотал он. – Что там произошло? Почему кроты передрались? Отчего последний просто взял и ушёл? И зачем они ломали ловушку?

Песок скрипел под подошвами. Кат хмыкнул:

– Думаю, они вообще были против затеи Фьола. Все, кроме той парочки, что с ним водилась. Услышали сирену, пришли посмотреть. Ну, и решили выпустить хозяина.

– Выпустить?! Он ведь им жить не давал!

Кат поддёрнул лямки рюкзака:

– Должно быть, боялись, что без Бена станет ещё хуже.

– Как-то глупо с их стороны, – с сомнением произнёс Петер.

– Кроты тупые. Сам ведь видел… Хотя не знаю. Возможно, наоборот – ломали ловушку, чтобы с ним покончить. Но ошиблись.

Петер кашлянул.

– Тех, двоих они тоже убили.

– Плевать, – поморщился Кат. – Всё позади, и ладно. Вот зачем они друг дружку в Разрыв покидали – действительно непонятно.

Петер поднял воротник куртки и спрятал руки в карманы.

– Мне кажется, – задумчиво проговорил он, – Бен откусил больше, чем мог проглотить. Вселился сразу во всю стаю кротов, чтобы разрушить башню. Только не осилил управление, ну, каждым одновременно. То ли это для него было в принципе не по зубам. То ли впрямь ослабел… От моего присутствия.

– Н-да, – протянул Кат. Взобравшись на вершину дюны, он повернулся лицом к ветру. – Может, и правда у тебя способность есть.

– Может, и правда, – сказал Петер. – Наверное, последний крот поэтому ушёл. Бен решил, что проиграл. И отступил.

Кат медленно поворачивался вокруг себя. Ему вдруг страшно захотелось спать – до одури, до звона в ушах. Он зевнул, с хрустом выворачивая челюсть.

Петер вздохнул.

– Подвели мы их, – тихо сказал он. – Джона с Джил. Не вернули сына.

С неба сорвалась звезда и, очертив дугу над горизонтом, пропала.

В теле Ката начала пульсировать пневма.

– Туда, – сказал он, указав на восток, где небо было чуть светлей.

Петер вдруг завозился, ощупывая грудь.

– Погоди, – сказал он. – Тут твой маяк. Ну, камушек…

Кат покачал головой и принялся спускаться с дюны.

– Пусть у тебя будет, – сказал он и снова зевнул. – На всякий случай.

Хотя твоей судьбе, о путник, в целом не позавидуешь, ты всё же обладаешь одним большим преимуществом перед остальными смертными. Тебя ведёт по пути настоящий бог. Лично. Персонально. Бог, который специализируется на пророчествах и предсказаниях. Бог, обладающий самым острым умом среди Олимпийцев (а они изрядные хитрецы, все до единого). Тот, кто видит сокрытое и сокровенное, тот, кто разит без промаха из любого оружия. Тот, кто способен посылать видения людям в самые дальние миры, туда, куда не достают волны моих передатчиков. Дар Аполлона невообразимо могуч, пускай транслируемые образы и несколько размыты.

И не забудем, что Солнцеподобному помогает его верный слуга. Который тоже, между прочим, кое-что умеет, поскольку не вчера родился.

О да. Не вчера.

Лучший Атлас Вселенной

Ранен.

Он ранен.

Они его ранили!

Бок наливался тупой болью. Если прижать рукой, болело сильнее, но так хотя бы меньше текла кровь. Правда, кровь всё равно находила лазейки, убегала между пальцами, и, когда он оглядывался, то видел за собой след из жемчужно-розовых клякс.

Ещё немного.

Ещё можно успеть.

Можно спастись.

Холопы, бараньи морды! Предали, сговорились, напали всем стадом. Что ж, поглядим, чья возьмёт в итоге. Машина уже близко. Машина – в конце коридора, за дверью со старым замком. Он всё починил и настроил, всё готово и ждёт его. Сталь и энергия. Сталь и энергия не могут предать, на такое способна только плоть. Ничего. Это ничего. Плоть слаба, он давно собирался от неё избавиться. Получилось чуть раньше, чем хотелось. Но ничего.

Дверь, замок. Ладонь в крови, вытереть. Унять дрожь. Выровнять дыхание. Могут быть помехи, успокойся же, успокойся!! Так, хорошо. Хорошо. Приложил. Щелчок.

Сработало.

Вспыхнули под потолком кристаллы, заполнили светом огромный, населённый древними машинами зал. Каждая деталь вычищена, каждая цепь проверена, каждая батарея заряжена. Он всё перебирал лично, не доверял инженерам. Правильно делал, как оказалось.

В центре зала на магнитной подушке – капсула. Прекрасная, совершенная, с удобным ложементом внутри.

Услышал позади себя шаги и голоса. Рванулся вперёд, забыв о ране. Вскрикнул, закашлялся, харкнул солёным. Подволакивая ногу, доковылял до капсулы. Приложил ладонь, дождался, пока отъедет герметичная заслонка. Тяжко, со стоном перевалился через край, вскарабкался на ложемент. Изнывая от боли, дотянулся до рукоятки, затворил тяжёлую заслонку.

Внутри капсулы тут же стало темно.

Он откинулся на ложементе, чувствуя, как со спасительным жжением вонзаются иглы – в запястья, в шею, в спину. Успел. Холопы остались снаружи, они ему ничего не сделают. Ещё немного потерпеть. Ещё чуть-чуть – и он избавится от этого старого, постылого, умирающего куска мяса. Ещё несколько минут…

И за миг до того, как на капсулу обрушилась кувалда, он вспомнил, что забыл запереть за собой дверь машинного зала.

Потом были только тьма и боль. Боль рвала тело на части, на мелкие куски, расщепляла до атомов. Он беспрерывно кричал, понимая, что всё кончено, что сам отдал себя в руки торжествующих ничтожеств, что погибает, наверное, самой жуткой смертью из всех возможных. Он кричал долго, несколько часов или даже суток. И тьма впитывала его крики, как чёрная вата.

А затем во тьме расцвёло золотое сияние.

– Юноша, – сказал человек, который был, как солнце. – Юноша – это ключ. Найди дом победителя.

– Ключ? – переспросил Кат. – Какой ключ? Какой дом?..

– Дом победителя, – повторил человек-солнце.

И пропал.

Кат остался один. Но теперь он не боялся темноты, потому что вспомнил себя. А темнота – что ж, это просто такое место, где кончился свет. Не беда: свет всегда можно зажечь заново.

Думая так, он проснулся.

Было холодно. Сквозь морозные завитушки в окно пробивалось утро. Сверху нависал низкий полоток в разводах небрежной побелки. Знакомый потолок, знакомая побелка, знакомые пятна копоти от лампы.

Он лежал в кровати на втором этаже собственного дома.

Кат потянулся, выстраивая в памяти события, что привели его сюда. Батим, Фьол, охота на зверя, взбесившиеся кроты, бегство, разрушенная башня. Звёзды в прозрачном небе Разрыва, зов пневмы, капля крови на странице атласа.

Дом, дверь, лестница, кровать.

Глубокий, как обморок, сон.

Кошмар, что привиделся под утро.

И – последнее, но главное – человек-солнце. Который явился нежданно, как и в прошлый, и в позапрошлый раз. Развеял ужас и тьму. Указал путь.

Понять бы ещё, что это за путь.

– Юноша – ключ, – проговорил Кат чужим со сна голосом. Откашлялся и добавил: – Дом победителя…

Обретя звучание, слова не стали понятнее. Однако было ясно: человек-солнце подсказал, как искать того, кто мог бы собрать устройство по добытым чертежам. Бомбу, которую затем надо будет взорвать в каком-то из оазисов Разрыва – как называл пустынные язвы покойный Фьол.

Кат вылез из кровати, попутно обнаружив, что спал одетым, в штанах и рубашке. Задумчиво почесал зад. Натянул ботинки и спустился вниз.

Петер уже встал и чистил куртку платяной щёткой.

– Доброе утро! – сказал он весело. – Не жарко сегодня, да?

– Угу, – сказал Кат. – Из жратвы что-то осталось?

– Сухари и колбаса, – Петер отложил щётку и, держа куртку на вытянутых руках, критически её оглядел. – Ещё сыр.

Кат зашёл на кухню, пошарил в буфете. Извлёк связку баранок и чудом уцелевший кусок сахара с орех величиной. Сахар был алмазной твёрдости. Кат с сомнением поглядел на холодную печку, на покрытый сажей чайник, на почти пустое угольное ведро.

Хотелось чаю.

Растапливать печь не хотелось совсем.

Можно было, конечно, отправиться к Аде. Она уже наверняка встала и приготовила завтрак – какие-нибудь оладьи или кашу, а то и блины. И уж наверняка у неё готов был свежий, крепкий чай. Горячий. С повидлом…

Кат сплюнул в угольное ведро. Он отлично понимал, что, если зайдёт сейчас к Аде хотя бы на минуту, то минута эта продлится до полудня. А времени не было совсем.

На кухню заглянул Петер.

– Может, поедим? – предложил он. – О, брецели!

– Это баранки, – сказал Кат и бросил связку на стол. – Давай тащи свою сумку.

Из сумки Петер извлёк колбасу, сыр и сухари, которые, на удивление, почти не пострадали – ни во время охоты на зверя, ни после. Кат сделал толстые, неуклюжие бутеброды, и они с Петером поели, сидя друг напротив друга за голым кухонным столом. Потом Кат налил в две кружки холодной воды из чайника, и настал черёд баранок. Баранки были дрянь: совсем чёрствые, на вкус как деревяшка.

Реликтовый сахар Кат трогать не стал, предоставив Петеру грызть его в одиночестве.

«Что ж теперь? – мысли бестолково ползали в голове. – Брать атлас, ходить с одного света на другой и везде разыскивать учёных? Это ведь непростые должны быть учёные. Не теоретики какие-нибудь, а самые что ни на есть практики. Чтобы могли разобраться в чертежах и смастерить то, что придумал Бен. Притом быстро. Вот скольких я знаю учёных, не считая врачей? Во всех мирах, где побывал? Ни хрена я не знаю. Как вообще их искать? Где они водятся? В доме победителя, видимо. Ну и что это за дом такой?»

– Знаешь, Демьян, – сказал Петер, – я тут подумал и понял, что не представляю, как нам быть дальше.

У него было очень серьёзное выражение лица, которое стало бы ещё серьёзней, если бы не оттопыренная сахаром щека.

– Чего там представлять, – пробурчал Кат. – Сейчас возьмём атлас, да прямо и пойдём по порядку. Сколько там страниц с якорями-то? Двадцать, тридцать?

– Двадцать две, кажется, – немного шепеляво сказал Петер.

Кат кивнул:

– Будем, значит, топать от мира к миру и везде спрашивать: а вот не видали, люди добрые, мастера, чтобы нам собрал такую штуку, которой и названия-то нет? Не видали? Ну ладно, извините за беспокойство. Двигаем дальше.

Петер покатал во рту сахарный окатыш. Деликатно выплюнул в ладонь и положил на стол.

– Может, мы и мой мир так найдём, – несмело предположил он. – Ну… В процессе.

Кат поджал губы.

– Вряд ли, – сказал он. – Там же описания есть. Я всё прочитал, от корки до корки. Ни на одном свете нет трёх лун. И ни один не называется «Вельт». Про туманы тоже не написано. Видать, этот твой мир – где-то совсем на отшибе.

Петер вздохнул.

– Если Вельта в атласе нет, то, возможно, того мира, что мы ищем, там тоже нет? – проговорил он.

Кат не ответил, потому что именно этого больше всего и боялся. Хотя нет, пожалуй; ещё сильней он боялся, что всё получится – и отыскать нужный мир, и мастера, и бомбу взорвать там, где надо…

Но, вернувшись на Китеж, он найдёт только пустыню и обугленные развалины на месте дома Ады. Потому что опоздает.

«Юноша – это ключ, – вспомнил он. – Дом победителя… Перечитаю-ка ещё разок эту пеженую книжку. Авось какая-нибудь подсказка найдётся. А пока читаю, пускай печь топится. Чаю охота до смерти».

– Ты знаешь, где про учёных можно поспрашивать? – спросил он, поднимаясь из-за стола. – Есть мысли? На Китеже-то с научными делами туго. Аграрная структура хозяйства, знаешь ли.

Петер развёл руками.

– Поспрашивать? В разных университетах, наверное. У нас в городе, например, есть такой Институт Гевиннера. Сейчас почти никто наукой не занимается, времена трудные. Но раньше там устраивали симпозиумы, выступали перед публикой. Кестнер хотел нам устроить экскурсию…

Он осёкся и замолчал, колупая пальцем столешницу.

Кат выволок из-под печки полено и достал нож, чтобы нащепать лучины. Клинок по-прежнему покрывали засохшие разводы звериной крови. Поморщившись, Кат шагнул к стоявшему у окна рукомойнику и принялся отмывать нож в ледяной воде.

– Институт Гевиннера, – фыркнул он. – Ну и название.

– Название как название, – вяло откликнулся Петер. – Фамилия первого ректора.

– Да ясное дело, – Кат поднёс нож к свету, проверяя, не оставила ли кровь ржавых пятен. – Но всё равно срамно звучит как-то.

Петер потянулся и зевнул.

– Гевиннер значит «победитель», – сказал он. – А что, ты прямо сейчас хочешь отправляться?

Кат застыл на месте. Аккуратно, с отчётливым щелчком сложил нож.

– Победитель?

– Победитель, – покивал Петер. – На самом деле, этот Гевиннер никого не побеждал, конечно. Разве что каких-нибудь своих коллег в диспутах. Просто фамилия такая.

Кат, роняя капли, потёр лоб мокрой рукой.

– Так, – сказал он. – Так. Ну, это уже что-то… Осталось найти ключ. Который юноша. Который, стало быть, юноша…

– Что? – удивлённо переспросил Петер.

Кат несколько секунд смотрел на разрисованные морозом оконные стёкла, пытаясь оценить, насколько опасна идея, которая только что пришла ему в голову.

– Бери сумку, – сказал он. – Идём в Разрыв.

– Как скажешь, – осторожно произнёс Петер, вылезая из-за стола. – А куда потом?

Кат задвинул полено носком ботинка обратно под печку. Вышел в прихожую, снял с крючка плащ. Обнаружилось, что в чистке тот особо не нуждается: ошмётки батимской грязи осыпались с подола, не оставив следов. По-видимому, ткань, мало того что самостоятельно грелась и охлаждалась, так ещё и самоочищалась к тому же.

Кат просунул руки в рукава, проверил, цела ли мелочь в карманах, застегнул пуговицы. На ум пришла Ада. Как она шила плащ, как радовалась, готовя сюрприз, как хотела выждать до Солнцеворота. Как поняла, что Солнцеворота может вовсе не дождаться… Он достал футляр, надел очки и запретил себе думать о всех этих вещах. Дело предстояло серьёзное, отвлекаться не стоило.

Но, вернувшись в гостиную и увидев Петера, который ждал его с сумкой на плече, Кат немедленно вспомнил, что сумка – тоже дело рук Ады.

– Цепляйся, поехали, – отрывисто сказал он, подхватывая с пола рюкзак. – Один, два, три, четыре…

В Разрыве был вечер.

Над горизонтом сгущалось марево. Дюны подставляли ребристые спины последним лучам солнца – уже нестрашным, почти ласковым, золотым. Ветер унялся. В тишине порой раздавался еле слышный звон, будто кто-то щёлкал пальцем по опрокинутой чаше неба, и небо отзывалось стеклянным чистым звуком.

Кат забрался на дюнный гребень, дождался, пока в теле пробудится пневма, и зашагал туда, куда она звала.

Петер следовал за ним в молчании.

«Если всё так просто, – думал Кат, – то почему никто никогда этого не делал? Хотя, наверное, не было нужды. В самом деле: когда приходишь с другого света, то всяко что-нибудь с собой приносишь. Еду, одежду, пыль на сапогах. И можешь вернуться. Только этот дурачок в одной пижаме явился, да и ту продал… Ну, мироходец, держись. Сейчас что-то будет. А что будет? Что может случиться?»

– Куда мы? – не выдержал Петер. В тот же момент Кат остановился, потому что пневма успокоилась, показав своим спокойствием: здесь. Пришли. Можно выбираться в тот мир, от которого у тебя есть якорь. Если он есть.

Кат вынул булавку и кольнул палец.

– Дай-ка руку, – сказал он. Петер протянул ладонь, и Кат крепко сжал её своей здоровенной правой лапой, словно хотел скрепить какой-нибудь договор по китежскому обычаю.

Петер хлопнул ресницами и робко улыбнулся. Слегка стиснул пальцы, отвечая на пожатие, хоть и не понимая, отчего это потребовалось именно сейчас.

Тогда Кат вытянул левую руку и мазнул окровавленным пальцем по лбу мальчика.

Петер вздрогнул, удивлённо нахмурился.

А в следующий миг вокруг стало темно.

Темно и тихо.

Кат отпустил ладонь Петера.

– Где мы? – спросил тот, невольно понизив голос до шёпота.

– Сам мне скажи, – отозвался Кат, снимая очки.

– Что ты имеешь в виду? – произнёс Петер напряжённо. – Стоп, минутку…

Кат понимал, что они находятся в доме. В доме, куда давно никто не заглядывал. Это чувствовалось по стоячему воздуху, лишённому запахов еды, одежды и людского дыхания. Это угадывалось по царящему кругом сырому холоду. Об этом молчаливо свидетельствовала тишина.

Петер негромко ахнул.

– Я знаю, где мы, – сказал он.

Послышались его шаги – уверенные, быстрые – а потом щёлкнул выключатель, и зажёгся свет.

Из темноты вокруг них возник зал – судя по убранству, что-то среднее между гостиной, классной комнатой и домашним театром. Вдоль дальней стены тянулось возвышение, вроде сцены. На сцене, опрокинутая, лежала небольшая трибуна. Повсюду были разбросаны обломки мебели: стулья, парты. Валялось несколько портретов в крайне плачевном состоянии. Под ногами блестели осколки стекла – разбитые абажуры от световых кристаллов.

– Это конференц-зал, – хрипло выговорил Петер. – Здесь мы учились. И выступали. И праздновали дни рождения. Я… Я дома.

Он сделал несколько шагов и остановился посреди зала, стиснув руки в замок.

– Похоже, сюда воры наведались, – заметил Кат. – И не раз. Странно, что свет ещё работает.

Петер покачал головой, не сводя глаз с поверженной трибуны.

– Кестнер всегда платил за месяц вперёд, – сказал он и вдруг скривил губы. – Демьян, извини, мне надо убедиться…

Не договорив, он уронил сумку на пол и быстро зашагал к высоким двустворчатым дверям рядом со сценой. Налёг плечом, открывая – створки были разбиты, висели косо. За дверями виднелась полутёмная лестница. Петер заскрипел ступенями и скрылся из виду.

Кат убрал очки в футляр, не торопясь прошёлся по залу. «Ошибся я насчёт воров, – подумал он. – Воры просто вынесли бы всё ценное. А тут кто-то душу отводил, куражился… Как мальчишка говорил – рейдеры?» Под трибуной виднелось пятно засохшей крови, дорожка из ржавых потёков вела через весь зал к входной двери: тащили раненого или убитого. Кат вспомнил утренний сон и зябко повёл плечами.

Ему вдруг пришло в голову, что Петер, должно быть, очень привязан к приюту, раз его вынесло из Разрыва именно сюда, а не, скажем, в родильную палату, где мальчик появился на свет. Кат прикинул, куда бы попал сам, если бы кто-то додумался приспособить его живое тело вместо якоря. В свой дом о трёх окнах? В особняк Ады? На развалины отцовского хутора близ Радовеля? В обитель Маркела?

Вновь скрипнули ступени. Петер вернулся в зал.

– Никого, – сказал он. – Всех забрали. Ирма… Её тоже нет.

«Конечно, нет», – подумал Кат.

Петер запустил пальцы в волосы и с силой подёргал.

– Надо искать, – проговорил он невнятно. – Демьян, надо скорее их искать! Ирма наверняка ещё где-то рядом. Я чувствую. Не могу ошибаться. И остальные ребята, Клаус, Гуннар, все… И Кестнера тоже можно найти! Демьян!

Он смотрел на Ката блестящими глазами: губы обветрены, искусаны, на лбу – мазок запекшейся крови.

Кат молчал.

– Надо искать! – выкрикнул Петер во всё горло, сжимая ладонями виски. В полупустом зале прозвенело короткое эхо.

Кат покачал головой.

– Сперва нужно доделать дело, – сказал он.

Петер закрыл лицо рукавом и постоял так с минуту, чуть раскачиваясь.

– Да, – голос его был сиплым. – Да, ты прав.

Он отвернулся, шагнул к валявшейся на полу сумке, подобрал за ремень.

Кат глянул на духомер. Прибор под обшлагом плаща светился ярко и безмятежно. С кормлением можно было подождать.

Петер подошёл ближе.

– Пойдём, – сказал он глухо. – Не могу здесь больше оставаться.

– Давай, – сказал Кат. – Покажешь, где у вас этот институт.

Они вышли в прихожую. Под сломанной вешалкой были раскиданы стоптанные разновеликие ботинки. Тут же обнаружилось ещё одно кровавое пятно, размером много больше того, что в зале. Петер, едва взглянув, дёрнул головой и широкими шагами проследовал к входной двери. Кату подумалось, что человек, которого сюда приволокли, скорей всего, подняться уже не смог. Вероятней всего, это и был Кестнер – единственный, кто пытался дать отпор нападавшим.

Петер с силой толкнул дверь. Она оказалась незапертой, отворилась неожиданно легко. Мальчик едва не упал, в последний момент схватившись за бронзовую, в форме львиной головы, ручку.

«Свет забыли погасить», – подумал Кат.

И вслед за Петером шагнул наружу.

Мир, называвшийся Вельтом, был грязным и неблагополучным. Кат понял это, как только вдохнул городской воздух, в котором мешались запахи палёного мусора, гниющего мяса и стоялой мочи. Беглый осмотр улицы подтвердил выводы. В подворотне напротив валялся труп. То, что это был именно труп, а не, скажем, пьяный, становилось ясно по вывернутым конечностям и белёсой, уже начинавшей ржаветь луже, подтекавшей вокруг головы. Мимо шёл, помахивая дубинкой, одетый в мундир человек с пёсьей головой – определённо смотритель порядка. Он на несколько мгновений задержался возле мертвеца, чтобы пнуть того по окоченелой лодыжке – а затем продолжил путь, шагая уверенно и неторопливо.

«Интересно, здесь, как на Китеже, специально полканов в городовые набирают, или просто случайно совпало?» – подумал Кат, провожая его взглядом.

Петер втянул голову в плечи.

– Нам туда, – обронил он, скованно махнув рукой. – Институт там.

Они двинулись по улице. Стояло пасмурное утро, повсюду клубился туман, не было видно ни солнца, ни неба. Из сероватой мглы выплывали здания: старые, притом на удивление добротно построенные. По всему угадывалось, что их возводили с усердием, даже с любовью. Ни один дом не походил на соседние, каждый обладал какой-то скромной, но продуманной деталью, отличавшей его от прочих. Тут – крохотные балкончики, там – фантазийная лепнина над окнами, здесь – круглая жестяная башня голубятни. Первые колонисты, которых сюда переселил Бен Репейник, обустраивались всерьёз и со вкусом.

Но за полторы сотни лет всё изменилось к худшему. Изрисованные шпаной стены в облупленной штукатурке, затянутые плёнкой грязи стёкла, сломанные зарядные будки на перекрёстках, щербатая мостовая – весь город носил печать многолетней нищеты и упадка.

И жители города были ему под стать.

Они торопились поутру на службу, источая отвращение – к этой службе, к миру, к себе самим. Одежда, вроде бы разных фасонов и цветов, сидела на всех людях одинаково неловко и уродливо. Женщины были как-то особенно нехороши собой: тела запакованы в бесформенные юбки и блузы, волосы спрятаны под куцые шляпки, лица заляпаны яркой, избыточной косметикой. Мужчины смотрели так, словно готовились сию секунду броситься в драку. И драться насмерть.

А ещё здесь было очень мало тех, кому повезло родиться в обычном человеческом облике. Почти все обладали хвостами разной длины и шерстистости. У некоторых горожан ноги оканчивались копытами: кто-то ходил запросто, не скрываясь, иные носили хитро скроенную обувь, но их издалека выдавала размашистая, с лёгким взбрыком поступь. Тут и там из-под шапок виднелись рога. Землистой синью отливали жабьи морды – таких созданий попадалось мало, но они здорово выделялись в толпе. Посреди улицы, косвенно подтверждая гипотезу Ката, неспешно прогуливался толстый псоглавец в полицейской форме.

И повсюду мыкались нищие, по большей части – калеки. Безногие сидели на самодельных тележках, безрукие выставляли напоказ культи, слепцы тянули грязные ладони, норовя ухватить прохожих за край одежды. Шныряли из подворотни в подворотню чумазые дети – молчаливые, со взрослой тяжестью во взглядах.

В довершение картины где-то неподалёку всё время ржали кони и слышалась ругань на здешнем языке, который, как показалось Кату, был для ругани приспособлен идеально. Даже лучше словени. Язык этот чем-то напоминал речь жителей урманской слободки в Китеже, но звучал ещё грубее.

«Должно быть, местные после всех заварушек так и не оклемались, – думал Кат. – И правительство бездельничает. Будигост, пожалуй, здесь всё получше наладил бы. Рейдеры лютуют, опять-таки… У нас, правда, Кила есть. Но он поскромней». Вслед за этими мыслями вспомнилось, что молодцы Килы, хоть и не громили никогда приютов, всё же порой умыкали людей.

В том числе – для Ады.

– Город тоже Вельт называется? – спросил Кат, чтобы отвлечься.

– Нет, – Петер смотрел под ноги. – Рунхольт.

Кат качнул головой:

– Странно. На Китеже столица Китеж, на Танжере – Танжер. Как Основатель назвал, так и оставили. У вас по-другому?

– У нас переименовали, – выдавил Петер. – После войны. Война год назад кончилась.

– Вон оно что. Тогда понятно, откуда увечных столько. Да и всё остальное...

– А перед этим другая война была, – Петер покрутил шеей. – Ещё до моего рождения.

Перешагнув мусорную кучу, они свернули в переулок и тут же посторонились, чтобы пропустить ковыляющую вдоль стены девушку – избитую, в порванном, криво застёгнутом плаще. Петер, приостановившись, тронул её за плечо и что-то с участием спросил. «Помощь предлагает, – догадался Кат. – Ишь, доброхот». Впрочем, девушка сбросила Петерову руку и, процедив сквозь зубы несколько слов, захромала своей дорогой. Из-под плаща виднелись тонкие лодыжки и копытца: раздвоенные, маленькие, похожие на козьи.

Петер вздохнул и побрёл дальше. Кат на всякий случай огляделся, но ничего опасного не заметил и зашагал следом.

– А где чернь у вас? – спросил он Петера. – Никто мусор не убирает, грязно везде. Неужели все на заводах пристроены?

– У нас нет такого разделения, – сказал Петер. – Я понял, о чём ты. Но на Вельте отменили экзамены на гражданство. Давно уж. Люди… как бы равны.

– Равны? – Кат сощурился. – Даже вконец никудышные? И на вече все ходят? И жениться каждому можно?

Петер пожал плечами.

– Теперь вообще всё понятно становится, – пробормотал Кат.

Туман постепенно развеивался. Вместе с ним слабел запах тухлятины: очевидно, белёсые испарения и были источником вони. «В нашем городе часто бывают туманы, которые пахнут нехорошо», – вспомнил Кат слова Петера. – Хрен ли было строить этот Рунхольт в таком смердячем месте? Или туманы потом появились? После войн всякое бывает…»

Над крышами показалось солнце, но светило оно будто бы в долг – неохотно и скупо. Переулок тем временем привёл Ката с Петером к широкому проспекту. От прочих улиц проспект отличался лишь размерами: такие же старые, обветшалые дома, такие же болезненные, усталые с самого утра люди. Одно из зданий лежало в руинах – от него исходила мощная эманация сырой магии, у Ката зачесалась кожа, словно он вернулся на Батим. По горам битого кирпича шныряли создания, похожие на китежских сторожевых кошек, только намного меньше, не выше сапога. Вид у них был потасканный, но независимый.

– А мы так сразу могли? – спросил вдруг Петер, по-прежнему глядя под ноги. – Использовать меня вместо якоря?

Кат цокнул языком:

– Раньше до такого никто не додумывался. Да если б и додумался, трудно было бы проверить. Обычного человека мироходец через Разрыв не поведёт – обоим смерть. А парами мироходцы путешествуют редко. Конкуренция... Так что у нас уникальный опыт.

– Здорово, – сказал Петер равнодушно. – Слушай, Демьян, а отчего ты так заинтересовался институтом Гевиннера? Прямо сам не свой сделался, когда я про него сказал.

– Сон у меня был, – нехотя сказал Кат.

– А-а, – Петер помолчал. – Как тогда?

– Как тогда.

Петер поднял руку и указал на противоположную сторону проспекта:

– Вот. Пришли.

Институт был громаден. Могучее здание о четырёх этажах занимало целый квартал, простираясь от перекрёстка до перекрёстка. На городскую суету равнодушно глядели ряды высоких стрельчатых окон; кое-где в рамах вместо стёкол желтели фанерные листы. Центральный портал венчали скульптуры, изображавшие воинственного вида зверюг, вставших на дыбы и победно скалящихся навстречу солнцу. Одна из зверюг держала в лапе флаг. Он был таким грязным, что казался траурным.

Кат и Петер трусцой перебежали через проспект, едва не угодив под мчавшуюся во весь опор коляску, причём кучер нарочно взял в сторону, стараясь их зацепить. Очутившись перед институтом, Петер поднялся по лестнице и, упираясь пятками в побитые мраморные плиты, отворил тяжеленную дубовую дверь.

Внутри обнаружился гигантских размеров вестибюль – полутёмный, тихий, безлюдный. В невообразимой вышине тускло отсвечивали стекляшки развесистых люстр, но ни один кристалл не горел. Свет проникал лишь через окна, и его явно недоставало для такого огромного помещения. Справа и слева из сумрака проступали широкие ступени ведущих наверх парадных лестниц.

Отчётливо пахло варёной капустой.

– И что дальше? – пробормотал Петер.

Кат направился вперёд: ему показалось, что в глубине вестибюля блеснул какой-то огонёк. Через дюжину шагов обнаружилось, что темнота между лестничных маршей скрывает застеклённую будку с окошком, а, когда Кат с Петером подошли ближе, то разглядели в будке вахтёршу – крупную, неопределённого возраста тётку. На обшарпанном столе перед ней лежала газета с крестословицей, рядом горел крошечный масляный фонарь. Из окошка тянуло тем самым тоскливым капустным запахом.

– Здравствуйте! – по-божески сказал Петер и приветливо улыбнулся.

Вахтёрша покосилась на него поверх черепаховых очков. Бросила взгляд в сторону Ката. Брюзгливо искривила верхнюю губу, показав зубы – точь-в-точь собака на привязи.

Прошипела несколько слов на своём языке.

– Мы… занимаемся наукой, – продолжал Петер. – Прибыли для консультации… Э-э… Для консультации со специалистами по… М-м…

Вахтёрша что-то гаркнула – до такой степени выразительно, что перевода не требовалось. Выпростав из-за спины жилистый, в седой щетине хвост, она захлопнула его кончиком окошко.

Петер растерянно посмотрел на Ката.

Кат испытал внезапный, очень сильный толчок злобы. Стукнуло в висках, защекотало под кожей, в ушах зазвенело. «Стерва жирная, – он со скрипом двинул челюстью. – Почуяла свою власть, гнида. Раздолбать её сраную будку на части, а после – за неё саму приняться. Пасть до ушей разделать, чтобы улыбалась повежливей…» Рука сама скользнула в карман, стиснула нагретую гладкую рукоять.

–…делать-то будем? – донёсся сквозь звон в ушах шёпот Петера.

Кат медленно выдохнул. Сосчитал до двадцати, представляя каждую цифру разноцветной, как учил в детстве Маркел. Звон утих, ярость схлынула, оставив после себя муторное томление – будто удержал, не сблевав, подкатившую тошноту. «Ну-ну, – подумал он. – Раздухарился-то, а? Из-за какой-то бабы… Да, нервы никуда стали».

С некоторым усилием вытащив руку из кармана, Кат скинул рюкзак, распустил шнуровку и, порывшись, достал с самого дна один из заветных мешочков, выданных Будигостом. Стукнул в стекло костяшками, дождался, пока вахтёрша поднимет взгляд, и извлёк из мешочка золотую монету.

Глаза, увеличенные линзами очков, алчно округлились.

«А золото здесь, кажется, в цене, – смекнул Кат. – И то добро. По крайней мере, кристаллы не потрачу».

Вахтёрша отворила окошко.

– Ну? – спросила она: ворчливо, но по-божески.

– Разрыв, – сказал Кат. – Телепортация. Пневма. Кто у вас этим занимается, знаешь?

Вахтёрша засопела.

– Тебе зачем? – спросила она.

– Как хочешь, – сказал Кат. – Других спрошу.

И, развернувшись на каблуках, сделал несколько шагов прочь. «Всё она знает, курва хвостатая, – подумал он. – Денег у этого заведения шиш да маленько, держать отдельного человека на вахте им не по средствам. Наверняка она ещё и секретарь, и что-то вроде экономки. Раз не бросила службу, стало быть, числится в штате давно. Сплетничает, как дышит, моет кости всем подряд. Ей известно вообще всё, что тут происходит».

– Погоди, – послышалось сзади. – Не поняла. Пневма? Чего там?

Кат вернулся к будке.

– Нам нужен учёный, который исследует вопросы, связанные с Разрывом, – сказал он. – Вы же тут в курсе, что на мир пустыня надвигается? Кто по таким вещам главный?

Вахтёрша дрогнула буклями.

– А-а, – сказала она. – Тебе, наверное, в отдел экспериментальной энергетики надо.

И замолчала, выжидая.

Кат через окошко бросил монету ей на стол.

– На третий этаж подымешься, направо, до конца. Увидишь большие двери с табличкой. Дальше спросишь, кто там остался за старшего, – проговорила вахтёрша, ловко смахивая монету хвостом в подставленную ладонь. – Много их было, да много и уволилось.

– Пойдём, – сказал Кат Петеру, подбирая рюкзак и пряча мешочек с золотом. – Покажем чертежи, потолкуем с учёной братией. Если повезёт, найдём того, кто разберётся.

Он двинулся к лестнице. Петер пошёл рядом, заглядывая ему в лицо.

– Тебе всё это явилось во сне? – спросил он шёпотом.

Кат неопределённо качнул головой.

– С ума сойти, – Петер беззвучно хлопнул в ладоши. – Демьян, да ты же настоящий провидец!

– Рано радуешься, – сказал Кат, поднимаясь по ступенькам. – Ещё ничего не…

Тут он оказался в полной темноте.

Успел обречённо подумать: «Опять».

А потом услышал голос.

– Радость, как мы берём её в самой себе, есть очень простая абстракция, – сказал голос. – Прямую с ненулевым вектором будем полагать мысленным человеком. Тогда нет никакого учителя в душевной экономике. Следовательно, радость в виде субъективной страсти мысленно прибывает. Она прибывает и для нас разрешается коллинеарно. Человеком она разрешается. Это всё, что нужно для наличного бытия. И…

Уши резанул крик. Полный ужаса и боли, захлёбывающийся, отчаянный. Так кричат люди под жестокой пыткой. Так кричат звери, попавшие в капкан. Так могла бы кричать земля, пожираемая Разрывом. Кату хотелось заткнуть уши пальцами, заорать изо всех сил самому – лишь бы не слышать этот кошмарный вопль. Но у него не было ни ушей, ни пальцев, ни голоса.

Была только тьма.

Кончилось всё так же внезапно, как и началось. Мрак развеялся, крик затих. Над головой возник потолок с нерабочей люстрой, под ноги вернулась лестница – длинная, с исшарканными мраморными ступенями, с дубовыми перилами. Кат вцепился в эти перила из всех сил.

– Ах ты блядь, – прохрипел он, крутя головой.

– Что ты сказал? – испуганно переспросил не знавший словени Петер.

Кат с отвращением отбросил со лба потные волосы. Шипя, втянул сквозь зубы воздух.

– Я ж провидец, – ответил он. – И провижу, значит, что всё будет очень херово. Вот это самое и сказал.

Затевая эксперимент, Основатель планировал создать демократическое общество, где отношения между гражданами строились бы на честном обмене пневмой. Задумывалось, что колонисты получат равные магические силы, и каждый при этом будет способен полностью контролировать собственный энергетический баланс. Таким образом, никто не сможет присвоить чужую пневму принудительным способом. Донор просто не отдаст энергию реципиенту, как бы тот ни хотел её отнять. Ведь даже боги ставили алтари в храмах, чтобы люди жертвовали энергию добровольно!

На практике всё обернулось гораздо печальней. В старину люди действительно отдавали пневму богам добровольно – после того как те казнили бунтовщиков и сжигали их деревни. Так и жители колоний научились отбирать энергию у себе подобных под угрозой смерти или насилия.

Лучший Атлас Вселенной

Дверь в квартиру была высокой, даже выше Ката. На отделку пустили какой-то дорогой сорт древесины с волнистым, будто бы пламенем нарисованным, узором. По краям шёл бордюр из круглых резных шишечек, а в центре неведомый краснодеревщик выложил мозаикой задумчивую звериную морду. У морды имелось три глаза: два на обычных местах, и один посередине, причём в последний был искусно, почти незаметно встроен дверной глазок.

Состояние бордюра, мозаики и всего остального свидетельствовало о том, что в дверь неоднократно и сильно били твёрдыми предметами. Кроме того, об неё много раз тушили окурки, как минимум трижды взламывали фомкой, и, кажется, совсем недавно кто-то справил нужду на коврик для ног.

Кат постучал в дверь.

Спустя минуту изнутри послышались осторожные шаги – человек, обутый в ботинки с твёрдыми каблуками, пытался ступать без шума. Получалось это у него плохо.

Шаги приблизились, затихли.

Послышался короткий вопрос на местном языке.

– Сударь Энден! – громко сказал Петер. – Мы – мироходцы, нам требуется консультация! Насчёт Разрыва!

Он, как и в случае с вахтёршей, говорил по-божески – чтобы понимал Кат.

За дверью было тихо.

– Сударь Энден? – Петер помолчал, напрасно ожидая ответа, затем ещё громче продолжил: – Нам дали ваш адрес в институте Гевиннера! Сказали, что вы занимаетесь проблемой с пустынями!

Обшарпанные стены подъезда гулко вторили мальчишескому голосу.

– Гельмунд Энден, Тикштрассе, сорок два? – Петер неуверенно нахмурился. – Если ошиблись, извините…

Заворчал, отпираясь, замок. Дверь приотворилась, и в щель выглянуло лицо – бледное, очкастое, обрамлённое неряшливой бородой.

– Вас здесь двое? – опасливо спросил обладатель бороды. Спросил на божественном языке.

– Двое, – сказал Кат. – А сколько вам надо?

Бородач поморщился, словно услышал что-то крайне глупое.

– Заходите, – сказал он и подался вглубь квартиры.

Петер тут же последовал приглашению. Кат по привычке оглядел подъезд и только потом вошёл, брезгливо переступив через коврик.

Бородач дождался, пока они окажутся внутри, и запер дверь на здоровенную щеколду. Его клетчатые, хорошо пошитые брюки держались на шёлковых подтяжках, рубаха был застёгнута до самого горла. Из-под штанин выглядывали небольшие тёмные копыта, при ходьбе издававшие тот самый каблучный звук.

Внутри квартиры стоял крепкий холостяцкий запах: табак, ношеная одежда, вчерашний мусор. Отразившись по очереди в подслеповатом зеркале, что висело в прихожей, Кат с Петером прошли в большую, основательно захламленную комнату. Стены здесь были на две трети высоты оклеены старыми обоями в меленький цветочек. Потолок украшала фантазийная лепнина.

Посреди комнаты стоял круглый стол на кованых ножках, а вдоль стен громоздились книжные шкафы самого разного толка. Тут нашлось место и древнему, антикварного вида чудовищу с дверцами цветного стекла, и паре шкафов попроще, посовременнее, и совсем уж простецким, казённого вида книжным полкам, явно перенесённым из какой-нибудь муниципальной библиотеки.

И повсюду были книги. Плотно теснились на полках увесистые томики энциклопедий. Сгрудившись в ступенчатые холмы, пылились на широком подоконнике справочники. Лавинами расползались по полу журнальные подшивки: дрянная бумага, выцветшие буквы, пахучие коленкоровые переплёты. А на столе, покорно соседствуя с грязной посудой и пепельницами, вповалку лежали увесистые вековые фолианты. Один из них был раскрыт на середине, и весь разворот занимала гравюра какого-то маготехнического устройства.

Кату показалось, что он снова попал в букинистическую лавку. «Как тогда, на Танжере, – пронеслось в голове. – Только тот с рогами был, а этот – с копытами…»

Бородач встал у стола и, натянув подтяжки оттопыренными большими пальцами, произнёс:

– Гельмунд Энден к вашим услугам, господа. Вы что-то говорили про консультацию?

На свету стало видно, что он не так стар, как вначале показалось Кату: лет пятидесяти, а то и меньше. Просто добавляла возраста борода. И очки – круглые, в золотой оправе.

Кат почесал затылок. «С чего начать?»

– Я мироходец, – сказал он. – На мою планету пробился Разрыв. По земле расползается пустыня, всё уничтожает. Ещё немного – и дойдёт до столицы. Нужно это остановить. Вот и путешествую, ищу того, кто бы справился.

– У нас та же проблема, – мрачновато откликнулся Энден. – Боюсь, тут мало чем можно помочь. В принципе, вы обратились по верному адресу. У меня много публикаций о феномене Разрыва, я работаю над его изучением одиннадцать лет. Но не представляю, отчего началось это… бедствие. И как его остановить – тоже не знаю. К тому же, месяц назад исследования пришлось прекратить. Мне, видите ли, дали понять, что в моих услугах институт не нуждается.

– Вас уволили? – спросил Петер.

Энден пожевал губами. Потом шумно выдохнул, как-то сразу сократившись в размерах.

– Моему проекту обрезали финансирование, – сказал он с отвращением. – А лекции читать не для кого. Студентов нет. Что ж – ходить на службу, чтобы плевать в потолок целый день? Я и решил: посижу-ка дома. Хоть записи в порядок приведу. Вот… Перевёз сюда часть книг из института. Там – старое здание, сырость. Здесь сохраннее.

– Сочувствую, – пробормотал Петер.

Энден блеснул очками:

– Я нуждаюсь в сочувствии не больше прочих, молодой человек. Огромное пятно Разрыва постепенно ползёт к Рунхольту. Оно расширяется неравномерно, с малой скоростью, однако… Касталия уже перестала существовать.

– Касталия? – растерянно повторил Петер. – Это же не так далеко!

Энден цокнул языком:

– Красивый был город. Вы заметили, сколько у нас на улицах нищих? Беженцы. И Рунхольт тоже обречён. Рано или поздно мы все превратимся в инертную массу. В серый песок. Есть гипотеза, что он состоит из погибших миров, вы знали?

Петер покачал головой.

– Но всем плевать, – с горечью произнёс Энден. – Обыватели думают, что как-нибудь пронесёт. Учёные, вроде меня, думают в основном о том, как бы не помереть с голоду. О чём думают правительственные шишки, я понятия не имею, но, полагаю, как обычно, планируют наворовать побольше, а потом сбежать подальше.

Кат вытащил из-за пазухи конверт с чертежами и положил поверх раскрытого фолианта.

– Это, как вы назвали, бедствие, – сказал он, – началось по вине Основателя.

Энден посмотрел на конверт. Потом вгляделся в лицо Ката:

– Откуда вы знаете?

– От его техника, – сказал Кат.

– Вы нашли кого-то, кто работал с богом?

– Я и бога нашёл. Только он мне не обрадовался.

Энден снял очки и, выпростав край рубашки, принялся их протирать.

– Допустим, – произнёс он. – Допустим, я вам верю. Но это ничего не меняет…

– Вот это меняет, – Кат постучал по конверту пальцем. – Здесь – схема устройства, наподобие бомбы. Бомбу надо взорвать в любом из оазисов Разрыва. Запустится цепная реакция, и пустыня остановится.

– И кто означенную схему… хм, составил?– Энден посмотрел сквозь очки, подышал на стёкла и снова их протёр. –Уж не сам ли Основатель?

– Вроде бы он, – пожал плечами Кат. – Но это всё не точно.

– Очень интересный рассказ получается, – заметил Энден саркастично.

– Рассказчик малость ненадёжный, – сказал Кат. – Был.

Тут вмешался Петер.

– Извините, пожалуйста, – начал он, – вы специалист в какой области?

Энден нахмурился:

– Я профессор философии по пневмоэнергетике. Уже пятнадцать лет как…

– То есть, читать чертежи умеете? – Петер слабо улыбнулся.

– Умею, – сухо сказал Энден.

– Может, тогда хотя бы взглянете? Мы сами ничего в науке не смыслим. А вы, думаю, сразу разберётесь – пустышка это, или что-то стоящее.

Энден вздохнул и взял конверт.

– Хорошо, – сказал он. – Давайте посмотрю. Как-то глупо с моей стороны отвергать надежду на спасение. Даже если… Гм, ладно.

Он опустился на стул и аккуратно извлёк из конверта сложенные листы.

«Даже если эту надежду принёс неотёсанный болван, который и книжек, поди, в руках не держал, – подумал Кат. – Вот что он хотел сказать. Ишь, выискался мудак бородатый. Сам живёт, как в хлеву, на полу чуть ли не насрано, от каждого стука шугается, а гляди-ка – профессор философии! По пневмоэнергетике! А если кто не профессор, то его с говном съесть можно, так? Ох, недаром тебя с работы попёрли. Небось, там тоже нос задирал, пронял всех до кишок, тебе и указали на дверь…»

– М-м-м… – пропел Энден, изучая чертёж. – М-м! Остроумно!

Он поднял голову.

– Это, знаете ли, весьма и весьма… – взгляд его был устремлён вдаль. – Послушайте, молодые люди, почему бы вам не выпить кофе на кухне? Я бы пока, э-э, углубился…

– Конечно, – откликнулся Петер, отступая назад в прихожую. – У вас газовая плита?

Но Энден уже вновь уткнул нос в чертежи и только помахал ладонью: мол, сами разберётесь.

«Учёный, в говне мочёный», – подумал Кат и вышел вслед за Петером, нарочно поддев носком ботинка стопку книг.

Кухня оказалась просторной и неожиданно чисто прибранной. Из крана на подложенную в раковину тряпку лениво и беззвучно капала вода. У окна помещался блестящий металлом ледник, с виду совсем новый; на плите стоял чайник, тоже новый и блестящий. Плита, как выяснилось, работала от маленького кристалла. Похоже, её купили столь же недавно, как и чайник с ледником. А вот вся кухонная мебель готова была развалиться от старости.

Петер погремел посудой в шкафу. Достал три чашки: две – изящные, из тонкого фарфора, и одну – грубую, фаянсовую, с острой щербинкой на краю. В другом шкафу нашёлся кувшинчик с длинной ручкой, пакет крупных чёрных зёрен и видавшая виды кофейная мельница.

Петер насыпал зёрна в мельницу и, прижав её к животу, попытался крутить, но у него ничего не вышло.

– Дай сюда, – сказал Кат.

«И чего я завёлся? – мельница хрипела и скрежетала, ручка норовила соскочить с оси. – Очкарик как очкарик. Ничего особенного».

Закончив, он высыпал перемолотый, томно пахнувший кофе в кувшинчик. Петер нацедил воды из крана, поставил кувшинчик на плиту, задвинул кристалл до упора в приспособленное для него гнездо и нажал кнопку. Тут же зарделась нагревательная спираль.

– Толковая штуковина, – сказал Кат, имея в виду плитку.

– Он вообще не слишком бедно живёт, – тихо сказал Петер, покосившись на дверь в прихожую. – Одет хорошо. Приборы дорогие. Кофе вон тоже… И воду не отключили за неуплату. А говорит – обрезали финансирование.

– Видать, подрабатывает, – пожал плечами Кат.

Они помолчали, глядя в окно на медленно дрейфующие по небу облака. Звенела, нагреваясь, спираль плиты, ей вторило пение воды в кувшинчике. Из гостиной доносились невнятные возгласы: как видно, профессор философии по пневмоэнергетике действительно умел читать чертежи.

«Душно тут», – Кат приоткрыл окно, впустив вместе с воздухом уличный шум.

– Знаешь, Демьян, – проговорил Петер, не отрывая взгляда от неба, – когда я был совсем маленьким, то думал, что сделаюсь смотрителем облаков. Что это будет моя работа – смотреть на облака. Запоминать их формы, записывать, рисовать. И так день за днём. Считал, это кому-нибудь может пригодиться. Пригождаются ведь исследования гор или там морских течений.

Он покачал головой:

– Глупо, конечно.

Кат сунул руки в карманы.

– Да нет, – сказал он. – Не глупей прочих людских занятий.

Петер сдвинул брови. Подышав на стекло, провёл по быстро тающему туманному пятну пальцем.

– То, что рассказал Фьол… – он помедлил. – Как Основатель устроил первую катастрофу. Он не собирался бороться с Разрывом, помнишь? Всё ждал, что батимцы мутируют. Стрессовая эволюция – так, вроде, называл, да?

– Ну, – сказал Кат.

– Мне кажется, это – самое его большое преступление, – Петер снова и снова водил пальцем по стеклу, вызывая тихий жалобный скрип. – Люди – не звери… Даже не так. Людям нужна другая эволюция. Не такая, как у зверей. Внутренняя, из сердца. Надо, чтобы человек сам захотел стать лучше. Это должна быть мечта. Разве можно мечтать под страхом смерти?

Кат взглянул на духомер. Пневмы было ещё много.

– И при чём тут облака? – спросил он.

Петер пожал плечами:

– Ни при чём. Так, вспомнилось. Если честно, я специально стараюсь думать о всяком. Чтобы не думать про… Ну…

Кат хотел открыть окно пошире, но раму заело.

– Основатель – чокнутый, – сказал он резко. – Экспериментатор хренов. Дал способности кому попало. Люди к такому не были готовы. Не эволюционировали, понимаешь, из сердца. И получилось то, что получилось. Войны, голод, уродства. Вот самое поганое его дело. То, что он там на Батиме творил, по сравнению с этим – семечки.

– Выходит, преступление Бена – в том, что он слишком хорошо думал о людях? – Петер невесело усмехнулся.

– В том, что он вообще не думал о людях. О себе он думал. О своих экспериментах. На людей ему было насрать.

Петер, криво улыбаясь, покачал головой:

– Интересно, а ты бы сам на его месте кому способности дал?

– Никому. Нахер такое счастье.

Петер собрался было сказать что-то ещё, но тут в дверях показался взлохмаченный Энден. Очки его балансировали на самом кончике носа.

– Это, – начал он, потрясая зажатым в пальцах чертежом, – это, скажу я вам, крайне любопытно! Крайне!

– Разобрались? – спросил Кат.

Энден шагнул к столу, сдвинул расставленные Петером чашки. Бережно разложил чертёж.

– Вот здесь! – жёлтый от табака палец скользнул по схеме в центре листа. – Здесь очень смелое решение. Я размышлял о таком, но реализация… Да. В принципе, рискованно, однако… Кто не отважится – тот не победит, так говорят.

Он замолчал, кивая сам себе.

– А вы отважитесь? – спросил Петер.

Энден посмотрел на него, взяв бороду в кулак.

– Может сработать, – сказал он. – Может не сработать. А может и вовсе самоуничтожиться при сборке… Но чего мне терять? Так и так погибнем. Надо попробовать.

Петер облегчённо вздохнул.

– Хорошо! – сказал он. – Очень хорошо! Ох, кофе…

Обернув ладонь полой куртки, он подхватил с плиты увенчанный горкой пены кувшинчик и поставил на подоконник.

«Дом победителя, – подумал Кат с усталым удовлетворением. – Не зря я того парня во сне послушал, значит. Ещё бы успеть…»

– Сколько надо времени? – спросил он.

Энден поскрёб макушку.

– Неделя? Две?.. Я давно не был в мастерских. У нас в институте очень хорошие мастерские, но бедность… Вы понимаете. Многое могли разворовать. Впрочем, здесь инструменты – не главное. Главное – идея.

Он засопел, собрав губы узлом, и прибавил:

– А ещё я предвижу проблемы с энергией. Агрегат будет потреблять неимоверно много пневмы. Нужен очень большой заряд.

– Насколько большой? – Кат невольно бросил взгляд в прихожую, где оставил рюкзак.

Энден развёл руками:

– Двадцать, может, тридцать кристаллов максимальной ёмкости… Не знаю, пока трудно сказать наверняка.

В мешочке, который Кату вручил Кила, оставалось сорок четыре кристалла. Мешочек лежал на самом дне рюкзака.

– Решим, – сказал Кат. – Постарайтесь справиться побыстрее.

– Уж постараюсь, молодые господа, – Энден пристукнул копытом по полу. – Кстати, как вас зовут?

– Демьян Кат, – сказал Кат.

– Занятное имя, – хмыкнул учёный.

– Я говорил: я не отсюда.

– Петер Шлоссель, – сказал Петер, разливая кофе по чашкам. – Я отсюда. С Циллештрассе…

Он осёкся. Подвинул наполненную чашку к Эндену, другую дал Кату, а сам взял ту, что со щербинкой.

– За успех! – сказал Энден, салютуя.

Кат отпил глоток и подумал, что кофе совсем недурен. В каждом из миров Основателя люди пили то, что называли чаем или кофе. На Китеже в ходу был чай из кипрея, который собирали осенней порой и потом, ошпарив, сушили до черноты. Танжерский кофе напоминал по вкусу сажу с кипятком – да, фактически, ей и являлся. Кофе из запасов Эндена был определённо ароматнее всего, что Кату доводилось пробовать раньше. «Надо для Будигоста семян прикупить, авось у нас приживётся», – подумал он машинально, но тут же опомнился.

– Вы можете начать прямо сейчас? – чашка быстро нагрелась и обжигала пальцы, пришлось её поставить рядом с чертежом.

Энден покивал:

– Да. Да, конечно. Ключ от мастерских у меня есть. Сейчас допьём, и отправлюсь в институт. Вы, господа, живёте на Циллештрассе, да?

– Уже нет, – сказал Петер очень спокойно.

– Тогда дайте какой-нибудь адрес для связи. Когда конструкция будет близка к готовности, я вас вызову.

«Ещё чего, – подумал Кат. – Вот так взял и отдал тебе чертёжи-то. Нашёл дурака».

– Я пойду с вами, – сказал он. – И буду помогать. До этой самой готовности.

Энден задрал брови:

– Помогать? Но мне вряд ли понадобится помощь, как бы сказать… человека со стороны. И кроме того, повторяю – изделие небезопасно. Может самоуничтожиться.

– Значит, самоуничтожимся вместе, – отрезал Кат.

Энден уставился на него, насупившись.

С минуту было тихо.

– Знал бы ты, кто мне в гляделки на той неделе проиграл, – сказал Кат.

– И кто же? – глаза учёного буравили его из-под толстых линз. – Неужто опять Основатель?

– Бери выше, – Кат не отводил взгляда. – Папаша его.

Энден потупился и, надувая щёки, перевёл дух.

– Ну и шутки, – проворчал он. – Ладно. Будь по-твоему, как тебя… Демиан.

– Демьян, – поправил Кат. – Ударение на втором слоге.

– О, а я всё время забываю, – виновато сказал Петер. – И неправильно говорю.

– Тебе можно, – буркнул Кат.

Энден залпом допил кофе и поставил чашку в раковину.

– Юноша тоже помогать собирается? – спросил он без особой надежды.

– Обязательно, – твёрдо сказал Петер.

Энден вздохнул.

– Ну что ж, – пробормотал он, – полагаю, вы имеете право, так сказать, ассистировать. Только должен предупредить: в мастерской будете полностью в моём подчинении! Ни шагу без спроса, инструкции выполнять неукоснительно. Там серьёзные приборы. Можно сделать неприятность.

– Замётано, – кивнул Кат.

Энден хранил сумрачное молчание всё время, пока собирал объёмистый, роскошной выделки портфель. Делал он это не спеша, обстоятельно, словно готовился не к прогулке до института, а к загородной поездке: взял немалый запас табаку, две коробки спичек, соорудил и завернул в вощёную бумагу бутерброды. Надевая пальто, учёный хмурил брови, с неприязнью посматривал в тёмное зеркало, будто ждал, что глядящее на него отражение состроит рожу. Однако, спустившись на улицу, он вроде бы повеселел – закурил трубку, взял бодрый темп ходьбы и, стуча копытами по разбитому асфальту, пошёл чуть впереди Ката с Петером.

А потом – разговорился.

Разговорился не на шутку.

Кат слушал его голос, трогая конверт с чертежами за пазухой и щурясь на усталое, послеполуденное солнце. Петер время от времени пытался вклинить в монолог профессора слово-другое. Но Энден продолжал свой рассказ, пренебрегая ремарками – так ломовой конь тянет повозку, не замечая снующих под ногами цыплят. И Петер постепенно затих.

Недаром: слушать профессора было любопытно.

Притом, чем дальше, тем становилось любопытственнее.

…С малых лет ему не везло. Способность, открывшаяся вскоре после шестого дня рождения, оказалась практически бесполезной: маленький Гельмунд, как выяснилось, мог управлять снами. Вначале – лишь своими. Выстраивал их так, как ему нравилось, всегда бывал счастлив внутри собственных грёз. Сыт, одет, весел. Потом научился заглядывать в материнские сновидения, прогонять кошмары. Но на большее его не хватало. Годы шли, а способность с возрастом не усиливалась и ни во что толковое не развивалась. Разве что – в самые плохие ночи своего детства, когда валялся, бывало, избитый, на кухонном полу, Гельмунд проникал в голову спящего отчима и наводил там такой жути, что тот, даже проснувшись, продолжал орать благим матом.

Вероятно, в другое время (и в другой семье) мальчик мог бы стать врачом, лечить невротиков от бессонницы, исцелять ночные страхи. Или даже открыть собственный, ни на что не похожий салон, где богатые клиенты, возлегши на диваны, вкушали бы изысканные сны, навеянные удивительным маэстро Энденом…

Об этом он мечтал подростком – когда выходил на площадь Бюргерплац, чтобы дождаться покупателя на свою пневму. Стояло голодное время, опустошённый Вельт никак не мог оправиться от очередной междоусобной войны. Никому не было дела до снов. Порядочные граждане искали работу. Рейдеры искали порядочных граждан, планируя поживиться за их счёт. Те же, кто был недостаточно везуч, чтобы заработать на хлеб, и слишком честен, чтобы отнять кусок у других – такие продавали собственную пневму на Бюргерплац. Зарядных будок в Рунхольте тогда не водилось, они появились намного позже, и горожане передавали энергию по старинке, из рук в руки.

Почему они шли на площадь?

Ну, так было безопасней. Всё-таки на виду, всё-таки среди народа. Смутное время, разгул преступности... Частенько встречались бандиты, которые заставляли людей делиться пневмой – с помощью побоев или угроз. Найдут кого-нибудь, выследят, припугнут в тихом переулке. И вытягивают дармовую энергию, пока жертва не валится, еле дыша, на тротуар.

А ещё были гаки.

Обычный человек не может без согласия владельца взять чужую пневму. Она просто не польётся от донора, если донор не позволит (пусть и под страхом избиения). Гаки – другое дело. Им стоит только поймать твой взгляд, сделать особый жест. И всё, готово: ты больше не хозяин своей энергии, она свободно перетекает в тело гнусного грабителя. Заканчивается это, как правило, весьма плачевно. Опьянев, гаки опустошают жертву до смерти. У них нет совести, им не ведомо сострадание.

Вот такого хищника Энден и встретил однажды на площади Бюргерплац.

Стояли осенние сумерки, с тёмного неба брезгливо моросил дождь. Хотелось в тепло – но не домой: дома ждали пьяные мать с отчимом. Прячась от непогоды в подворотне, Энден прикидывал, каковы шансы найти до ночи покупателя, и получится ли выпросить хоть немного больше обычного тарифа. Детская пневма ценилась высоко, но Эндену недавно исполнилось шестнадцать, он плоховато питался, так что доплачивать в его случае было, в общем-то, не за что.

Вечер складывался неудачно. Дождь прогнал с улиц самых желанных клиентов – перекупщиков, носивших с собой небольшие приборчики для сбора энергии в кристаллы. Энден терпеть не мог отдавать пневму обычным способом, ему претили чужие прикосновения, а с перекупщиками всего-то требовалось воткнуть иглу в запястье и потерпеть десять минут. Говорили, правда, что через иглы можно подхватить инфекцию, однако Энден не знал никого, кто заразился бы подобным способом. В шестнадцать лет не слишком боишься таких вещей. Особенно если последний раз обедал позавчера.

Спустя час морось превратилась в ливень, и Бюргерплац опустела. Шанс подцепить хотя бы обычного голодного до пневмы горожанина становился всё меньше.

И вот, когда Энден уже совсем пал духом, в подворотню шагнул человек в дорогом костюме.

Он отряхнулся, как пёс – всем телом, с брызгами. Подышал на ладони. Бросил взгляд за плечо, обвёл взглядом побитые кирпичные стены. И уставился на Эндена. Исподлобья, сутулясь и морща лоб, словно боялся, что щуплый подросток кинется в драку.

«Пневма, – сказал Энден, думая о том, что костюм незнакомца совершенно испорчен дождём. – Пять марок».

Тот покачал головой:

«У меня есть больше. Но я особенный».

Энден не сразу понял, о чём речь, а незнакомец принялся рыться в карманах, достал кошелёк и продемонстрировал целый ворох купюр, двадцать или тридцать. Тогда Энден испугался. Он слышал, что такое случалось: клиенты доплачивали, чтобы совокупиться с донором, пока тот отдавал энергию. Но человек в костюме приблизился и шепнул: «Гаки». И тогда – от облегчения ли, что не придётся отдаваться кому-то в подворотне, от близости ли обещанных денег, от неожиданности ли – Энден согласился.

Человек в костюме протянул руку и скрючил пальцы, будто впился ногтями во что-то невидимое. Повёл ладонью, загребая воздух – тускло блеснул светящийся камень на запястье. Энден машинально проследил за рукой и встретил взгляд гаки. Напряжённый, голодный, цепкий. Нужно было отпустить пневму, чтобы та беспрепятственно могла перейти из тела в тело, и Энден расслабился, готовясь к привычному, хоть и малоприятному набору ощущений – к слабости, головокружению и беспричинной сосущей тоске, которая, впрочем, проходила без следа спустя час-другой…

Но тут он ощутил страшную тяжесть. Воздух стал шершавым и плотным, как песок, каждый вдох давался со зверским усилием. Стены подворотни опрокинулись, нависли, грозя раздавить голову. Подкатила тошнота, сердце трепыхнулось, застучало. Внезапно откуда-то пришла прочная уверенность, что ещё несколько секунд – и жизнь кончится. Энден хотел оттолкнуть гаки, но не смог шевельнуть даже пальцем. Хотел заорать, но выдавил горлом только хилый бесполезный хрип… Перед глазами клубилась радужная муть, уши закладывало, колени тряслись, как дрянной зельц. Но хуже всего было чувство утраты. Из потайных уголков души вытекало нечто бесценное, родное, неделимое. И оставалась одна серая пустота.

Потом он долго сидел на холодной брусчатке, сжимая в кулаке мятые купюры. Силясь понять: жив ли ещё? Или это так выглядит смерть для тех, кто умер? Только когда проскользнули в подворотню двое бродяг и, косясь на Эндена, вполголоса завели о чём-то спор – тогда только он встал и неровной походкой побрёл в шуршащую дождём ночь.

Тридцати марок, полученных от гаки, хватило на новую одежду с ботинками, и ещё осталось немного – как раз чтобы купить хорошей колбасы в мясной лавке.

Но Энден никогда больше не согласился бы пережить такое.

Ни за какие деньги.

К счастью, вскоре он выиграл математическую олимпиаду университета Гевиннера, и его взяли на первый курс без экзаменов. Бесплатно. Потом умер отчим, и жизнь совсем наладилась.

Но это уже, собственно, неважно…

Такой вот вышел рассказ.

Солнце медленно валилось к закату. Они шагали по широкому проспекту, повторяя в обратном направлении путь, который Кат с Петером проделали, когда шли домой к Эндену. Институт был уже совсем рядом: выглядывала поверх домов жестяная, поеденная ржавчиной крыша. Какие-то птицы дрались в воздухе за корку хлеба.

– Это очень интересная история, – сказал Петер напряжённо.

– По крайней мере, поучительная, – откликнулся Энден. – Как говорится: лучше одиночество, чем дурное общество. Гаки – опасные создания, с ними не стоит иметь дело. Я чудом остался цел. Урок на всю жизнь.

Кат какое-то время шагал молча, опустив голову. «Ну и грязные у меня ботинки», – думал он.

Потом всё-таки сказал:

– У нас, на Китеже мы называем таких «упыри».

– У-пи-ри, – затруднённо, по слогам повторил Энден и переиначил на свой лад: – Вампиры? Кажется, было что-то такое в фольклоре, давно, ещё до Основателя…

– Да хоть как, – Кат щёлкнул лямкой рюкзака. – Китежские упыри избегают убивать людей. Держатся правил. Правда, эти правила возникли не так давно. Лет двадцать, может, тридцать назад. Тогда больные упыриной хворью начали объединяться в обители... В общины. Появились такие, кто искал молодых, приглашал в обитель, учил разным вещам.

– Например?

– Людьми быть учил, – лямка перекрутилась и впивалась в плечо. – Не пить доноров досуха. Держать себя в руках в любой ситуации. Следить за уровнем пневмы. Помогать тем, у кого болезнь зашла далеко.

– Далеко? – Энден поморщился. – Как у того, с которым я встретился?

Кат остановился, снял рюкзак и поправил лямку.

– Те, кто болен всерьёз, не умеют останавливаться вовремя, – сказал он ровным голосом. – Раз ты остался жив, значит, он всё-таки остановился. Просто тянул пневму слишком быстро. Неаккуратно. Зато и заплатил втридорога.

– Они все платят втридорога, – Энден теребил пуговицу пальто, ожидая, когда Кат двинется дальше. – Иначе с ними никто не будет иметь дела. Гаки не спутаешь с обычным человеком во время... процесса.

Кат кивнул:

– Не спутаешь.

Они снова двинулись по проспекту. Петер молча шёл между Катом и Энденом, поглядывая то на одного, то на другого. «Рассказать, как оно на самом деле? – думал Кат. – Хотя зачем? А, пёс с ним, расскажу. Всё-таки нам ещё работать вместе».

– Люди без собственной пневмы рождались всегда, – сказал он, чувствуя, как помимо воли подражает голосу и интонациям Маркела. – Пока ребенок совсем мал, мать передаёт ему часть своей энергии. Сама того не сознавая. Когда кормит грудью, качает на руках и так далее. Но этого, конечно, недостаточно. В прежние времена такие дети умирали сосунками. Синдром внезапной детской смерти – слышал, может быть? Ну вот. Но эксперименты Основателя дали начало особой мутации. Упыри – у них с рождения открывалась способность выживать за чужой счёт. Понемногу тянули пневму матери, отца, прочих родственников, кто подвернётся. Потом, в яслях уже, принимались за других детей…

– А когда такое вскрывалось? – перебил Энден. – Это ведь не проходило незамеченным. Не могло.

– Тогда их убивали, – Кат пнул лежавший на дороге камешек. – Как только заставали за упыриным делом – так и отправляли на тот свет. Самых глупых. Ну, а тем, кто был похитрее, удавалось всё это скрыть.

– И они вырастали, – подхватил Энден.

– Вырастали, – качнул головой Кат.

– Чудовищами, – закончил Энден.

Кат хмыкнул:

– Кто подставился, раскрылся – того толпой сажали на вилы. Поэтому и пили досуха, чтобы свидетелей не оставлять. Особенно в военное время.

– А потом всё изменилось? – не без яда спросил Энден.

– У нас – да. Я же говорю: теперь упыри собираются в общины, выручают друг друга. Скидываются на донора, если кто в нужде, а денег не хватает. Задёшево с упырём никто дела иметь не будет. В любом из миров.

– Можно ведь обмануть, нет? – бросил Энден презрительно.

– Ты сам только что сказал, – Кат поморщился. – Любой человек сразу поймёт, что его пьёт упырь. На Танжере за такой обман вообще полагается смертная казнь. Поэтому упырь, если голоден, должен сперва найти того, кто готов пойти на сделку. Затем – предупредить о своём недуге. И только если донор не откажется, то можно кормиться.

Энден прочистил горло.

– Поглощая чужую пневму помимо воли хозяина, – сказал он, – гаки наносит жертве серьезную энергетическую травму. Когда энергию забирают насильно…

– То можно человека дурачком сделать, – согласился Кат. – Нарушается баланс в организме, да. Поэтому стараются решать всё полюбовно. Как тогда, с тобой.

– У нас так происходит далеко не всегда, – процедил Энден. – За это их и ненавидят. Мне очень повезло, что встретился… добренький. Большая редкость. Возможно, на этом твоём Китеже вампиры все из себя порядочные. Но у нас они калечат людей. Со дня Переселения и до сих пор.

Петер издал глубокий вздох.

– Пришли, – сказал он с отчаянием.

Все трое остановились. Институт нависал над ними – пять этажей грязного, испещрённого выбоинами гранита. Перила парадной лестницы тускло сияли в лучах солнца.

Мимо шли прохожие. Петер, чтобы его не толкали, поднялся на ступеньку. Энден, напротив, отступил дальше, к проспекту. За его спиной прогромыхал большой, видавший виды дилижанс.

«Хватит уж, – решил Кат. – Точим лясы, как бабы на базаре».

Он поднял руку и задрал рукав, чтобы был виден духомер:

– Ты ведь заметил мою безделушку?

– Заметил, – сказал Энден отрывисто. – Когда ты надевал рюкзак. Дома, перед выходом. У того, на Бюргерплац, была такая же.

Кат молчал, глядя на него.

Энден снял очки, посмотрел сквозь стёкла на свет. Надел, попав лицом в оправу со второго раза: тряслись руки.

– Я… н-не вполне уверен в успехе нашего совместного предприятия, – произнёс он.

«Эх ты, профессор, – подумал Кат. – Ссыкло трусливое… Ладно. Надо как-то договариваться. А то сбежит, и всё зря».

– Понимаю твои опасения, – сказал он, тщательно подбирая каждое слово. – Тем более, на Вельте, похоже, ситуация с упырями паршивая. Но я не опасен. Я полностью себя контролирую, болезнь меня зверем не делает…

Он осёкся.

«А всё, что бывает последнее время? – мысль обдала кипятком. – Когда чушь всякая в голову лезет, и злость берёт без причины? Может, это – как раз знак того, что болезнь переходит в тяжёлую форму? Может, я скоро… как Ада?!»

– Сударь Энден, – сказал вдруг Петер, – я могу поручиться за моего друга, как за себя самого.

Он сошёл с лестницы и встал впереди, словно хотел заслонить Ката от учёного – щуплый, белобрысый, маленький.

– Вот как? – под глазом Эндена задёргалась жилка.

– Именно так, – Петер быстро, нервно пригладил вихор на макушке. – Мы с ним путешествуем уже немало времени. И в любой ситуации… Ну, почти в любой… В общем, он владеет собой, как… Я не знаю… Как никто.

«Ишь, заливает, – хмуро подумал Кат. – «Немало времени»… Две недели всего».

Энден посмотрел на Петера, наклонив голову.

Что-то спросил на их общем языке.

– Да, пьёт, – ответил Петер по-божески. – Разрыв истощает его, вы должны понимать. И без моей пневмы он погибнет.

Энден поджал губы. Качнул головой. Вздохнул.

– Судя по всему, у меня не слишком большой выбор, – начал он, глядя на Ката поверх очков. – Либо ждать гибели вместе со всем миром, либо…

Простучали лошадиные подковы. Прямо за спиной Эндена, скрипнув рессорами, остановилась закрытая карета. Двери её распахнулись, изнутри выскочили двое парней. Третий спрыгнул с кучерского места. Все трое были в одинаковых чёрных куртках с закатанными до локтей рукавами, в серых, свободного кроя штанах и в высоких ботинках на толстой подошве. Даже лица у них почти не отличались – румяные, губастые морды. Разнился только цвет волос: двое были блондинами, а третий, кучер – рыжим.

Он-то, рыжий, и направил в лицо Ката пистолет. Здоровенный, воронёный, с дулом, в которое поместился бы средних размеров огурец.

«Ну ни хера себе», – подумал Кат и, отступив на шаг, медленно поднял ладони над головой.

Двое блондинов подскочили к Эндену и схватили за руки.

Энден вскрикнул. Выронил портфель.

Рыжий кучер, тускло блеснув глазами из-под отёчных век, глянул на Петера. Петер попятился. Тогда рыжий, по-прежнему держа Ката на прицеле, шагнул вбок и дважды ударил Эндена в живот – коротко, экономно, со знанием дела.

Профессорские очки брызнули осколками по мостовой. Энден скрючился, но его рванули вверх, не давая упасть.

И потащили в карету.

– Майерштрассе, тридцать, сорок два! Жена, жена, Фрида! – задыхаясь, просипел по-божески Энден.

Блондины втолкнули его внутрь. Один поднял с тротуара портфель и полез следом, багровея складчатым затылком. Другой обежал вокруг кареты и запрыгнул со своей стороны.

Рыжий как-то очень ловко, боком вскочил на козлы. Всё ещё держа Ката на мушке, подобрал свободной рукой вожжи и хлестнул коней.

Кони обиженно заржали и рванули.

Коляска укатилась прочь.

– Суки, – прорычал Кат. – Ети вас в солнце, жоподралы!

Петер обхватил себя руками.

– Я его узнал, – сказал он едва слышно.

Кат обернулся.

– Чего? – спросил он. – Кого узнал? Ты о чём вообще?

Петер, моргая, открыл рот и беззвучно пошлёпал губами.

– Тот, с пистолетом, – сказал он наконец. – Когда к нам вломились в приют… Он там был. Он забрал Ирму.

Никто не знает, зачем Основатель заложил в головы своих подопечных врождённое знание так называемого «божественного» языка (который, разумеется, не имеет ничего общего с языком богов Батима). Я был сильно удивлён, когда первый же явившийся по моему призыву мироходец начал свободно болтать со мной на хорошем энландрийском. Можно предположить, что Основатель родился и вырос в Энландрии. Поэтому и вколотил питомцам генетическое понимание того наречия, которое знал лучше всех прочих. Очевидно, он планировал однажды наладить сообщение между мирами. Но, как мы знаем, о путник, с сообщением не задалось.

А ведь единый язык – неплохая идея. Стоило придумать нечто подобное и на Земле. Выходец из какого-нибудь Арверниса, попав в беду далеко от дома, мог бы попросить о помощи, и его понял бы даже житель Твердыни.

Правда, не факт, что помог бы. Ох, не факт.

Лучший Атлас Вселенной

– Шестьдесят тысяч марок, – выговорил Кат сквозь зубы. – Ни больше, ни меньше. Дивная точность.

Петер поднял воротник и повертел шеей, словно пытался ввинтиться внутрь одежды.

– Сказали – пятьдесят за весь ущерб, – напомнил он. – И ещё по тысяче за каждый просроченный день.

– Если у вас даже бандиты так аккуратно деньги считают, – проворчал Кат, – удивительно, почему страна настолько нищая.

– Бандиты как раз богатые, – возразил Петер и, подумав, добавил: – А от этого уже страна нищая.

Вокруг простиралась пустошь, усеянная хвойными кустами. На западе кусты росли гуще, казались сплошной тёмной полосой, и сейчас в эту полосу, умирая, валилось багровое солнце. К востоку виднелась мешанина заборов и лачуг, собранных из кусков шифера, битых шлакоблоков, трухлявых досок и прочего строительного мусора: то были задворки города, пристанище бедняков. Между заборов вилась дорога, сохранившая местами участки ровного асфальта, но по большей части разбитая в хлам. На обочине догнивала свой век скамейка, поставленная, верно, ещё в те времена, когда здесь регулярно ходили дилижансы.

Рядом со скамейкой стояла госпожа Фрида Энден. Шляпка её, приколотая к бронзовым кудрям на макушке, смотрела прямо в зенит. Руки были упёрты в бёдра – крутые, обтянутые полами синего пальто. Ноги (обычные, без копыт) притоптывали по усыпанной окурками земле. Из-под пальто выглядывала кисточка хвоста.

На скамейке лежала туго набитая дамская сумка с верёвочными ручками. В сумке было ровно шестьдесят тысяч рунхольтских марок – целый ворох бумажек, хрустящих, разноцветных, пахучих. Чтобы разжиться марками, Кату пришлось отнести на обмен в банк столь ценившееся здесь золото.

Очень много золота.

Почти всё, что выдал две недели назад градоначальник Будигост.

Каждый раз, когда Кат смотрел на сумку, настроение у него становилось чуть-чуть хуже. Хотя, казалось бы, хуже было уже некуда. «Интересно, – думал он, – тот солнечный мужик и это предвидел? Вот что бы ему было явиться во сне Будигосту и повелеть выдать мне побольше?»

Они с Петером лежали в кустах недалеко от обочины, спрятавшись за колючей порослью так, чтобы их не заметили с дороги. При этом Кат прекрасно понимал, что не успеет вскочить и добежать до скамейки, если дела пойдут не по плану. А даже если бы и успел – много ли он сможет сделать вооружённым бандитам? Но выбора не было. Рейдеры, которые связались с Фридой, потребовали: приходи одна. Поэтому Кат и Петер лежали на пыльной траве, укрывшись за пыльными кустами, и ждали.

– Едет кто-то, – Петер заворочался.

– Голову ниже, – сказал Кат. Мальчик безропотно уткнул подбородок в землю. Кат прищурился, стараясь разглядеть то, что приближалось по дороге. Стук подков становился всё громче, в закатных лучах отсвечивали киноварью дверные стёкла. Через минуту сомнений не осталось: это была та же карета, в которую вчера затащили Эндена похитители.

Фрида тоже её заметила. Привстала на цыпочки, приложила ладонь ко лбу. Хвост, высунувшийся из задней прорези пальто, нервно хлестнул по икрам.

Карета подъехала. Рыжий кучер (тот самый) осадил коней; кони заржали, подняли пыль. Кучер спрыгнул. Вразвалочку, поправляя на ходу жавшие в паху штаны, подошёл к скамейке. Потянулся за сумкой.

Фрида, резко повернувшись, отвела его руку, сказала что-то. Кату стало видно её лицо – сердитое, с выщипанными в нитку бровями и крупным крестьянским носом. «Хочет сперва увидеть профессора, – догадался Кат. – Баба-то не из робких. Да что толку…» Толку и впрямь оказалось мало: рыжий небрежно, даже с какой-то ленцой толкнул женщину в грудь. Та взмахнула руками и повалилась набок, попутно ударившись локтём о скамейку, а рейдер открыл сумку и принялся в ней копаться.

Петер тихо закряхтел – жалел, видно, Фриду. Кат же испытал душный спазм ярости. Рыжий надрывал запечатанные пачки, слюнявил кончики пальцев, развёртывал купюры веером, тискал и мял деньги – его, Ката, деньги!

«Встать и подойти, – мысли плавали в багровом мареве, – вперёд мальчишку пустить. Прикинется местным, беседу затеет: мол, кто такие, да что у вас тут за дела… А пока он зубы заговаривает, подобраться ближе и – по горлу рыжему хероплёту. Но те, в карете, у них ведь, наверно, оружие? Надо было сперва духа выпить, прежде чем сюда тащиться. Тогда и скорости хватило бы на троих, и силы. Может, сейчас у мальчишки взять? Чего он тут, в самом деле, бесплатно валяется, сучёныш?»

От злости заколотилось в висках. Кат сморщился и, подтянув ко рту руку, вцепился в запястье зубами. Боль отрезвила, гнев пошёл на убыль. «Врёшь, падаль, не возьмёшь», – подумал Кат неизвестно о чём: то ли о болезни, то ли о Разрыве, то ли обо всём мире в целом и о Вельте в частности.

Кучер между тем закончил считать деньги, кинул в сумку последнюю пачку и, обернувшись, свистнул. Дверь кареты распахнулась. Наружу полез Энден – медленно, вцепившись в ручку, нашаривая копытами ступеньки. Эта медлительность, похоже, пришлась не по нраву тем, кто был внутри: показалась обутая в тяжёлый ботинок нога, Эндена нетерпеливо пнули в заднее место, и профессор кубарем скатился со ступеней в пыль. Следом из кареты вылетел портфель.

Кучер, прижав к себе сумку, влез на козлы. Кони дёрнули, карета, лихо кренясь, описала дугу и укатила в пустошь.

Кат встал и неторопливо зашагал к скамейке. Петер, обогнав его, добежал до Фриды и помог ей подняться, за что был удостоен скупой улыбки и нескольких слов на родном языке. Энден справился сам: когда Кат подошёл, профессор уже принял вертикальное положение и пытался приладить на место наполовину оторванную манжету рубашки.

– Демиан! Рад тебя видеть! – голос его дребезжал. На скуле, тяготея к глазу, лиловел синяк.

– Демьян, – сухо поправил Кат. – Идти сможешь?

– Смогу, смогу, – кивнул Энден. – Я в порядке. Только эти сволочи очки мне разбили… Да…

Он хлопнул себя по бокам и близоруко огляделся. Кивнул стоявшей рядом со скамейкой Фриде – та как раз закончила отряхивать от пыли пальто и достала из кармана папиросы.

– Живой, – безрадостно констатировала она.

– Живой, – признал Энден и, помявшись, добавил: – Спасибо… Что выручила.

Фрида сунула в зубы папиросу и, пряча спичку в горсти, прикурила.

– Это они тебя выручили. У меня в жизни столько денег не водилось. Даже тогда, когда я замужем за тобой была... – она, прищурив глаз, выпустила дым уголком рта. – Особенно тогда.

Энден неловко ухмыльнулся.

– Благодарю, молодые люди, – сказал он.

– Были рады помочь, – отозвался Петер, зябко кутаясь в куртку.

– Ну, – сказал Кат, – раз все рады, тогда можно топать в город. А потом, ты, профессор, расскажешь о себе.

– Что именно тебя интересует? – спросил Энден с некоторым вызовом.

«Интересует, как можно быть таким долбаком», – подумал Кат.

– Да не слишком много, в общем-то, – сказал он. – Только та часть твоей биографии, в которой ты умудрился задолжать очень серьёзным людям очень крупную сумму наличности. Настолько крупную, что у меня больше ничего не осталось.

Энден задрал подбородок:

– Я… Я всё верну. Со временем.

– Которого у нас почти нет, – подхватил Кат. – И так целый день потеряли. Идём уже. Не то Разрыв нас опередит. Так должником и помрёшь.

Они двинулись по дороге, что вела между бедняцких лачуг. В вечернем воздухе пахло дымом и отбросами. Кричали дети, протяжно вопили местные карликовые кошки. Из-за заборов поглядывали на путников хмурые, скверно одетые люди – без особого интереса, просто желая убедиться что это не полиция и не бандиты. Несмотря на густевшую темноту, ни в одном из окон не теплился свет. Местные жители экономили на свечах.

Кат вздохнул с облегчением, когда увидел впереди вывеску бакалейной лавки. Здесь начинался город: дома были в сносном состоянии, горели фонари. А главное – здесь можно было найти транспорт.

Пройдя ещё немного, они заметили у обочины экипаж – открытую повозку, запряжённую ушастой лошадью, которая тщетно обнюхивала коротким хоботком землю в поисках травы. Петер поговорил с извозчиком, и тот приглашающим жестом похлопал по сиденью, подняв небольшое облако пыли. Энден полез в повозку первым, за ним вскарабкались Фрида и Петер. Сев на последнее свободное место, Кат попытался поднять сложенный гармошкой навес, но дуги, на которых крепился брезент, оказались сломанными. Впрочем, ветер стих, а дождя не предвиделось.

Ехали молча. Кат смотрел, как мимо проплывают дома – двухэтажные, трёхэтажные, с мансардами, с колоннами, с затейливыми пристройками. Энден, сгорбившись, трогал кончиками пальцев синяк на скуле и время от времени тянулся к переносице, чтобы поправить несуществующие очки. Фрида смолила папиросу за папиросой. Петер забился в угол повозки и сидел тихо, как мышь. Только вздыхал порой тяжело и длинно.

«Что же со мной творится? – хмуро размышлял Кат. – Неужели болезнь пошла вразнос? А может, просто чужие воспоминания отзываются, только в такой вот поганой форме? Одно ясно – началась эта херня после Батима. Раньше ничего подобного не бывало».

Вдруг вспомнилось: гигантский бункер, темнота, расщелина, в которую виден свирепствующий вихрь. Смотрят из ревущей мглы полные ярости огромные глаза. Кат протягивает руку и, не думая, машинально пытается втянуть в себя чужую энергию – понапрасну, впустую...

Понапрасну?

Впустую?

«Ети меня! – он выпрямился, поражённый. – А ведь могло и получиться! Я же тогда не чувствовал ничего, даже когда у пацана пневму брал. Из вихря бы зачерпнул – тоже бы не заметил… Да, дела. Похоже, что и вправду зачерпнул. У самого Основателя дух испил, значит. Ну и мучайся теперь, богоборец. Ещё скажи спасибо, что жив остался. Теперь ясно, откуда голос этот психованный, откуда сны, ярость почему накатывает. Вот ведь блядство какое».

Тут извозчик сделал губами «тпр-р-р», и повозка остановилась.

Энден, словно проснувшись, вскинул голову и подслеповато огляделся.

– Ох, – сказал он сконфуженно, – я случайно собственный адрес сказал. Извини, Фрида, стоило, наверное, сперва тебя домой завезти.

– Пустяки, – холодно сказала Фрида. – Сама доеду, не маленькая. Может, пригласишь хотя бы на кофе? Мы с твоими друзьями за день набегались.

– Конечно, господа, давайте выпьем по чашечке, – сказал Энден. – И вообще поужинаем. Потом я бы, знаете, ванну принял…

«Ванну ему, – подумал Кат, глядя как попутчики выбираются из повозки. – Кофе ему. Ладно, пускай отдохнёт чуть-чуть. Глупо было надеяться, что он с разгону отправится делать бомбу, после такого-то».

– Демиан, заплати, будь добр, – смущённо попросил Энден. – Я совершенно без денег.

– Это я уже понял, – буркнул Кат, сходя на тротуар. Злость, утихшая за время поездки, занялась в груди с новой силой.

Из рюкзака появился на свет китежский целковый. Однако, в отличие от вахтёрши, что дежурила в институте Гевиннера, извозчик не обрадовался золоту. Он оглядел монету, поскрёб её ногтём, постучал о борт. Затем пренебрежительно швырнул целковый Кату под ноги и что-то прогнусавил по-вельтски – видимо, требовал оплату в марках.

Тлевшая под сердцем злость мгновенно вспыхнула.

– Хер покури, мудень! – рявкнул Кат. – Золото не берёшь? А в хлебало не хочешь?

Не размахиваясь, он залепил извозчику оплеуху. Тот вскрикнул, завалился на сиденье и отчаянно хлестнул лошадь. Повозка рванулась прочь.

Петер вздохнул. Фрида хмыкнула – с явным одобрением.

– Недурной способ расплачиваться, – нервно пробормотал Энден.

«Копать-хоронить, неужели такое всегда теперь будет? – обречённо подумал Кат, подбирая монету. – Впрочем, ладно. Переживу. Только бы не болезнь, что угодно, лишь бы не как Ада…»

Через полчаса они сидели за кухонным столом и ели суп. Суп оказался несолёным, в нём комками плавали разваренные клёцки, но Кат был слишком голоден, чтобы воротить нос. Впрочем, Петеру варево пришлось по вкусу: он быстрее всех выхлебал свою миску и попросил добавки.

Когда все поели, Фрида сварила кофе и, устроившись с чашкой на подоконнике, закурила. Было уже темно. Световой кристалл в старом кисейном абажуре испускал мирное золотое сияние.

– Теперь самое время для подробностей, – сказал Кат. – Кто эти молодчики? Чем ты им так досадил, что попал на деньги? И стоит ли ждать от них ещё какой-нибудь беды?

Энден откинулся на стуле, посасывая трубку. Очки, которые он надел взамен разбитых – квадратные, в роговой оправе – делали его лицо значительным и мудрым.

– Давай, профессор, смелее, – поторопил Кат. – Здесь все свои.

– А Фрида вам ничего не говорила? – осторожно спросил учёный.

– Я только сказала, что ты влип в долги по собственной глупости, – откликнулась Фрида. – Дальше уж сам, будь любезен.

Энден надулся и стал отряхивать рубашку от хлебных крошек.

– Это просто хамы, – проворчал он. – Возомнившее о себе жлобьё. Думают, что, раз человек добился чего-то в науке, так он в золоте катается. Шантажисты, вымогатели.

Кат фыркнул:

– А ты, значит, гол, как осиновый кол, да?

– У меня были кое-какие накопления, – произнёс Энден с достоинством.

– И появились они совсем недавно, – заметил Кат. – Приборы у тебя здесь все новенькие, жиром не заляпаны. Квартира в хорошем доме, а ремонт сделать не успел. И вот ещё чего: сам-то одет с иголочки, портфель кожаный таскаешь. А в цирюльню не ходишь, оброс, как отшельник.

– И что? – спросил Энден.

– И то, – сказал Кат. – Думается, ты влез в какое-то говно. Обеими ногами. Не бесплатно, ясное дело. Но, когда получил барыш – почуял, что говно-то воняет, и захотел вылезти. А вылезти тебе не дают, требуют отступного. Вот и шхеришься на квартирке, запустил себя, даже в институт ходить бросил.

Энден молчал, глядя на вьющийся из трубки дымок.

Петер прочистил горло.

– Послушайте, – начал он, – мы вас ни в чём не обвиняем…

– Ещё как обвиняем, – перебил Кат. – Денежки-то мои – тю-тю. Так что будь любезен, господин профессор философии, объяснись. Кроме тебя, эту бомбу собрать некому. Если с тобой ещё что-то стрясётся, никакого спасения нам не видать.

– Всё будет в порядке, – сдержанно выговорил Энден. – Ты же им заплатил, этим выродкам. Благодарю от всего сердца и прошу больше не беспокоиться…

– Да не валяй дурака, – сказала вдруг Фрида с раздражением и стряхнула пепел в пустую чашку. – «Прошу не беспокоиться»… Расскажи, как есть.

– Фрида! – повернулся к ней Энден. – Битте…

– Фик дих, – отозвалась та. – Хотите, ребята, знать, как он попался? Так я скажу. К этому ослу пришёл бандит…

– Фрида!

– Жирный, здоровый бандит, – продолжала та, повысив голос. – Вёл себя вежливо, договорился заранее о встрече. Ах, герр Энден, вы такое-сякое светило, специалист по маготехнике! Припёрся с охраной, принёс дорогущих деликатесов, выпивки…

– Фрида, – простонал Энден, стянув очки и потирая скрюченным пальцем веко: дым попал в глаз.

– Что, не так? – она неуклюже слезла с подоконника, оправила юбку на тяжёлых бёдрах. – Икра, фрукты, вино шипучее – закачаешься!

Энден следил за ней исподлобья.

– Не нужно было тебя тогда звать, – сказал он. – Не нужно было тебе рассказывать.

– Ну и не звал бы, – она встала у раковины, пустила воду и принялась мыть посуду. – Но ведь позвал! Почему? Потому что не мог сам решиться! Всю жизнь так, всю жизнь. Фрида, я не могу! Фрида, я не знаю! Фрида, как быть? Фрида, Фрида, Фрида. Три года уже в разводе, нет, опять – Фрида!

Вымытая тарелка с грохотом и брызгами полетела в сушилку над раковиной.

– И я ему сказала – не смей! Не вздумай, я сказала! А он что?

Энден повесил голову.

– А он не послушал? – робко предположил Петер.

– А он не послушал! – вторая тарелка присоединилась к первой. – Всё сделал по-своему. И облажался!

– Да! – выкрикнул Энден вдруг и стукнул кулаком по столу. – Да, облажался! Довольна теперь?

Фрида не ответила. Только сунула в шкаф третью тарелку и приступила к четвёртой. Посуду она мыла на диво быстро, Кат за ней в жизни бы не угнался. Да что Кат – даже Ада, наверное, медленней управилась бы. Впрочем, Ада вообще всю домашнюю работу делала неторопливо. Некуда ей было спешить – вот и не спешила.

Энден чиркнул спичкой и запыхтел, раскуривая погасшую трубку.

– Силовая установка, – произнёс он. – Ему нужна была силовая установка, экономичная, но мощная. Я известный пневмоэнергетик, такие задачи решать приходилось не раз…

– Ты скажи им, для чего эта установка, – Фрида принялась за чашки. – Скажи-скажи, не стесняйся.

Энден поправил очки:

– Для гибернационных складов.

– Каких? – не понял Петер.

Кату тоже хотелось узнать, что это за склады такие, но тут его, как в омут, затянуло в чужое воспоминание.

Он шагал по аллее. Под ногами хрустел песок, над головой плыли кроны деревьев, по-весеннему прозрачные, едва одетые первой листвой. Рядом шла девушка. Совсем юная, как и он сам. Необыкновенно красивая: будто какие-то искусные существа создали её вне человеческого мира и поместили сюда, к людям – напоминать, что такое настоящая красота. Он говорил о чём-то, сбиваясь и путаясь в словах, а девушка слушала, кивая. Потом улыбнулась, взяла его под руку и переменила шаг, чтобы идти в ногу.

«Это не по-настоящему, – подумал он. – Она не может вот так прикасаться ко мне. И улыбка… Я всё это выдумал. Слишком хорошо».

Но девушка была настоящей. Она остановилась, потянула его за рукав и, привстав на цыпочки, поцеловала. Очень нежно, очень сладко. В этот момент солнце, воздух, весенние деревья, город вокруг, да и целый мир – всё обрёло значение, показало ему свой истинный смысл, и он почувствовал, что познал собственное место в этом мире...

Кат понял, что уже с минуту не дышит, и судорожно втянул воздух.

–…Было голодное время, – бубнил Энден. – Я бедствовал, а тут – на столе изобилие, вино, пачка отличного табаку. Это оказало влияние, не спорю.

– Они тебя за жратву купили, – вставила Фрида. – Как дворнягу.

Энден только отмахнулся.

– Гибернация – это ведь тоже институтская разработка, – он обращался к Кату, не зная, что тот прослушал начало. – Коллеги из отдела бионаук постарались. Военный заказ. Планировали погружать в спячку тех, кто укрывался в правительственных бункерах. Очень удобно. Не расходуется пища, вода… Ну, и дышит человек в гибернации редко. Так что воздух тоже экономится. И самое интересное – ни пролежней, ни…

– А эти сволочи, – вмешалась Фрида, – замораживают пойманных людей. Чтобы не кормить до продажи. И не стеречь.

«Вон оно что, – подумал Кат. – Подпольный невольничий рынок. Выходит, учёный наш влез в говно по самые яйца. Если, конечно, здесь не как на Танжере…»

– У вас ведь работорговля запрещена? – уточнил он на всякий случай.

– Конечно! – Фрида всплеснула руками.

«Нет, здесь не как на Танжере, – решил Кат. – Здесь намного хуже».

Энден принялся выколачивать трубку в пепельницу.

– Если подумать, так даже гуманнее, – сказал он упрямо. – Пленники спят и, может, видят сны, а иначе жили бы в постоянном стрессе, в унижениях…

– Нет, – сказал вдруг Петер громко.

Энден замолк и посмотрел на него, и Фрида тоже посмотрела на него, а Петер сказал:

– Вы помогли не тем людям, Гельмунд. Вы зря это сделали.

Энден развёл руками:

– А что, собственно, ты бы предпринял на моём месте? Пошёл бы в полицию? Сам знаешь, это бессмысленно. Вся полиция куплена. Или нужно было его застрелить? У меня, видишь ли, даже пистолета нет…

– Не нужно было им помогать, – отрезал Петер. – Не каждый способен бороться с преступлениями. Но каждый может отказаться в них участвовать. Ваше дело было – отказаться. Вы же сами говорили: лучше одиночество, чем дурное общество.

– Они бы меня… – Энден замешкался и смолк.

«Мальчонка, пожалуй, прав, – подумал Кат. – Связываться с работорговцами – херовое решение. Как ни крути».

– Ну, короче, ты согласился, – сказал он. – И что дальше? Чего им теперь-то надо?

Энден потёр ладони.

– Я съездил в их логово, это заброшенная ферма за городом. Собрал силовую установку, настроил. Думал – разойдёмся, и делу конец. Но не учёл сложности оборудования. Установка – прецизионный агрегат, нуждается в квалифицированном обслуживании. Постоянном обслуживании. Через пару месяцев за мной пришли. Сказали – всё поломалось, не работает. Я, конечно, оставлял им инструкции, проводил обучение. Только это же дикари! Быдло! Едва не угробили аппаратуру. Я приехал, наладил, заменил повреждённые узлы. Снова всё расписал. Объяснил подробнейшим образом. Но…

– Но им твои объяснения до манды-дверцы, – кивнул Кат. – Само собой. Читать инструкции и лезть в сложную машину? Или послать за профессором, который это сам сделает? Ох и непростое решение. Я прямо теряюсь в выборе.

– И он к ним ездил ещё шесть раз, – ввернула Фрида, роясь в папиросной пачке.

– А потом решил, что хватит! – Энден топнул копытом. – Оборвал контакты. Снял новую квартиру, вот эту. Избегал появляться в институте… Зря я с вами туда вчера пошёл. Просто не ожидал, что они наладят такую слежку.

– Да ты вообще ничего не ожидал, – Фрида продула папиросу. – А в результате вон оно что получилось. Вчера под вечер ко мне в дверь стучится какой-то хмырь. Твой муж, говорит, нам денег задолжал. Шестьдесят тысяч. За ущерб, случившийся по его вине. Я говорю – вы вообще о чём, он мне давно не муж никакой, идите отсюда. А он: как хочешь, только сумма растёт. По тысяче в день. Ждём, говорит, тебя завтра в семь на старой остановке дилижансов. Приходи одна. Адрес на бумажке оставил. И ушёл.

Фрида чиркнула спичкой.

– Я, как стояла, так и села, – дым потянулся к приоткрытому окну. – Ничего же себе положение, думаю. Спасать ведь надо, а как спасать? И тут снова в дверь стучатся. Неужто хмырь забыл чего-то? Или решили меня тоже повязать, заодно? Взяла сковородку потяжелей. Погоди, думаю, сейчас я тебе башку-то проломаю… Уже размахнулась, открываю, а там – вы.

– А там – мы, – серьёзно сказал Петер.

«Ну и баба, – Кат покачал головой. – Огонь с дымом, а не баба. Дурак ты, профессор, что развёлся».

– Когда они меня привезли к себе, то выяснилось, что установка опять сломана, – гнул своё Энден. – И при разморозке сбежали трое рабов. Рейдеры утверждали, что это моя вина. Я, конечно возмутился, но меня в ответ просто избили. Пришлось уступить негодяям и чинить…

– Починил? – спросил Кат.

– Починил, – вздохнул Энден. – Вся ночь ушла.

Кат потянулся, задев висевшую за спиной посудную сушилку: на кухне было тесно.

– Если бы сразу отказался, от тебя бы отстали, – проговорил он. – Может, отмудохали бы. Но отстали. А теперь не отстанут. Будешь, как миленький, ездить к ним и ремонтировать своё творение.

Энден поник.

– И заметь: тебя всё равно отмудохали, – добавил Кат.

– Я сперва хотел отказаться! – произнёс Энден и поправил съехавшие на нос очки. – Даже не собирался трогать эти его угощения! Но начались угрозы…

– Хотел, не хотел, а в итоге согласился, – возразил Кат. – Ладно, проехали. Ясно одно. Надо собирать бомбу как можно быстрей, потому что через неделю они, небось, придут снова. А золота больше не осталось.

– Дайте вымыться и поспать, – проворчал Энден. – Все кости ноют. Завтра с самого утра пойдём в мастерские.

– Договорились, – сказал Кат.

Ему тоже хотелось вымыться и поспать: за эти дни он устал до предела. «На Китеж вернуться? Или заночевать у профессора? Придётся на полу дрыхнуть. Зато пневму не потрачу, да заодно пригляжу, чтобы он с утра ещё каких-нибудь дел не натворил…»

– У вас есть что-то с этой их фермы? – спросил вдруг Петер. – Какая-нибудь вещь или даже мусор? Горсть земли, пыль, щепка…

«Ещё чего не хватало», – подумал Кат.

Энден поднял брови:

– Хм-м… Странный вопрос. Это важно?

– Очень важно, – сказал Петер. Глаза его блестели.

Энден встал и, постукивая копытами, отправился в гостиную. Тут же, впрочем, и вернулся, держа под мышкой портфель. Поставил на стол, щёлкнул застёжками, по локоть погрузил руки в кожаные пахучие недра.

– Так, поглядим… Я у них побывал несколько раз, что-то могло остаться… А зачем тебе?

Кат поднялся с места.

– Пойдём-ка, – сказал он Петеру. – На пару слов.

Они вышли в прихожую. Здесь стоял густой сумрак, только отсвечивало зеркало на стене. Ближе к выходу висела одежда – пиджак Эндена, пальто Фриды, куртка Петера, ещё какое-то барахло. Последним в ряду чернел огромный Катов плащ.

– Демьян, – возбуждённо зашептал Петер, – она может быть там! Ирма! Я должен туда идти!

Кат закрыл за собой дверь и сложил руки на груди:

– Исключено. Сгинешь ни за грош.

– Я мироходец! – Петер нервно взлохматил волосы. – В Разрыв уйду, если что!

– Ну конечно, – Кат хмыкнул. – Ты мироходец. Но вдруг они, знаешь, очень быстрые? Вдруг они начнут стрелять раньше, чем ты успеешь досчитать до тысячи?

– Я должен попытаться! – взмолился Петер. – И как можно быстрее! Сейчас! Её похитили всего две недели назад. Она наверняка ещё у них!

Кат прикрыл глаза и вздохнул.

– Во-первых, это лишь предположение, – сказал он. – Твоё дурацкое предположение. Ни на чём не основанное.

– Я чувствую!

– Не перебивай. Во-вторых, вытащить оттуда человека – задача сложная. Ну вот, допустим, профессор (Кат указал за спину большим пальцем) сейчас найдёт какой-нибудь якорь. Допустим, якорь ведёт прямиком в эти самые гибернационные склады. Хорошо. Ты там. Нашёл свою Ирму. Лежит на складе замороженная, как сосулька. Дальше что?

Петер стиснул ладони, хрустнул пальцами.

– Я… Я её понесу. Найду выход. Гельмунд наверняка сможет объяснить, как оттуда выбраться.

– Выбраться, – повторил Кат. – С девчонкой на руках. Из незнакомого здания, где сидит куча рейдеров. Незаметно и бесшумно. Угу.

Петер дёрнул уголком рта.

– Мы ведь уже нашли и чертежи, и учёного, который в них разобрался, – сказал он. – Осталось только подождать, пока будет готова бомба. Выходит, я тебе не так уж и нужен. Верно?

– Нет, – сказал Кат. – Мало ли, как дело обернётся. Может, мне – нам! – ещё десять раз со света на свет ходить. Прикажешь у профессора дух брать? Он же упырей боится, как огня. Помрёт со страху.

Петер сморщился и хотел было ещё что-то возразить, но тут дверь на кухню отворилась. Через порог переступил Энден – тихонько и как-то даже неуверенно.

– Послушай, парень, – сказал он, потирая руки, будто мыл их под невидимой струёй воды, – та вещь, о которой ты говорил – она действительно имеет значение? Большое значение?

– Нет, – сказал Кат.

– Да, – одновременно с ним сказал Петер.

Энден поглядел на него, поглядел на Ката, смущённо хихикнул и что-то достал из нагрудного кармана.

– Надеюсь, вы меня поймёте, – сказал он. – Видите ли, у меня и раньше были, э-э… контакты с теми господами. В смысле, до того как началось сотрудничество по вопросам установки. Я покупал у них вот это.

И он, поймав Петера за руку, вложил ему в пальцы маленький, с ноготь, бумажный свёрток.

Мальчик развернул бумагу. Внутри оказался слипшийся комок вещества, похожего на крахмал. Петер осторожно понюхал комок и скривился.

– Это же… – начал он.

– Ну да, – с досадой произнёс Энден. – Я потребляю штофф. Не часто. Иногда нужно, хм, стимулировать мозги, чтобы иметь силы работать. Давно уже покупаю у них, отличное качество.

Он воровато оглянулся на дверь.

Кат усмехнулся. Ничего не мог с собой поделать.

– Так вот как на тебя вышли, – сказал он. – Я-то думал, ты такое светило, что каждый бандит в Рунхольте знает. А ты, значит, просто наркоту у них брал.

Энден вскинул голову и шаркнул копытом по корявому паркету.

– Одно другому не мешает, – сказал он с вызовом.

Петер аккуратно завернул комок в бумагу.

– Они делают это у себя? Там же, где гибернация и всё остальное?

– У себя, – кивнул Энден. – Лаборатория в одном здании со складом. Такой длинный старый барак, а в подвале…

– Так, стоп, – вмешался Кат. – Профессор, ты хоть понимаешь, зачем это нужно? Пацан хочет пробраться в берлогу твоих приятелей. Думает, это ему под силу.

Энден взял себя за нос и медленно кивнул.

– Ах да, вы же оба мироходцы, – сказал он. – Юноша, но это очень опасно. Зачем так рисковать?

Петер потёр лоб, точно хотел разгладить короткую складку, залегшую между бровями. Складка никуда не делась.

– Гельмунд… – он помедлил, коротко вздохнул. – Скажите, вы сумеете вывести человека из заморозки? Или для этого нужно специальное оборудование?

Энден пожал плечами:

– Требуется только отдых, обильное питьё. Желательно – капельница… Но и так можно обойтись. Это ведь не заморозка в прямом смысле слова. Просто замедление жизненных процессов. Индуцированное магически. Как только, э-э, пациент выводится из гибернационного поля, организм начинает возвращаться к нормальному функционированию…

Он покосился на Ката и осёкся.

– То есть, человека нужно всего лишь вытащить с этого склада? – с нажимом спросил Петер. – Вот так просто?

– Разработки велись с учётом применения в полевых условиях, – промямлил Энден.

– Ети твою мать, профессор, – сказал Кат негромко на словени и добавил по-божески: – Сходи, что ли, кофейку попей, Гельмунд. У нас с мальчонкой разговор не окончен.

Энден протянул сиплый звук, что-то вроде «ам-м-м». Очки его опять съехали на самый кончик носа и сидели набекрень. Помаргивая, профессор отступил на кухню, после чего прикрыл за собой дверь – аккуратно, тихо и очень плотно.

Петер отступил на шаг. Чтобы заглянуть Кату в глаза, ему пришлось задрать голову. Даже в полутьме было видно, какое у него бледное лицо, и как набухли веки от недосыпа. Петер не произносил ни слова – только смотрел.

Он, конечно, прекрасно понимал, что не справится в одиночку.

Но отчего-то не мог попросить о помощи.

В этот момент Кату пришло на ум воспоминание, явившееся полчаса назад. Светлая аллея, первая листва на деревьях. И поцелуй. «Неужто солнечный парень и такое предвидел? Нет, ерунда. Не может быть». Тут же мысли понеслись по хорошо уже знакомой тропинке: что тебе этот мальчишка, это же просто ходячий запас пневмы, мешок с духом, обуза в дороге, от него одни неприятности…

И разгорелась, как угли на ветру, знакомая мелочная ярость. Девчонку спасать? Рисковать жизнью, рисковать всем, ради чего он странствовал по мирам? Рисковать Адой, которая, возможно, как раз сейчас глядит из окна на пустыню, подступающую к парку? А леща этот сопляк не хочет? Может, отпустить его на все четыре стороны, да подсрачник отвесить, чтобы не замешкался? Пускай прётся на ферму и спасает свою девку… Перед глазами заплясали звёзды, в ушах забил набат, по спине, гнусно щекоча, потекли капли пота.

Петер смотрел на него. Просто смотрел во все глаза – грязный, нечёсаный, тощий подросток.

«Врёшь, не возьмёшь!» Кат вздрогнул. Коснулся виска, отгоняя то, что пыталось завладеть головой с тех пор, как он вернулся с Батима. Болезнь, что брала своё, или отпечаток пневмы сумасбродного бога – ядовитое, злое начало, которое силилось взять над ним верх.

«Дуй, ветер буйный, свей росу медвяную, – сейчас он почему-то никак не мог вспомнить голос Маркела. Помнил только его слова. – Воля мне, свобода, дивная дорога. Волен я век повеки, отныне довеки».

Петер смотрел. Молча, без всякой надежды.

«Не каждый способен бороться с преступлениями. Но каждый может отказаться в них участвовать», – голос Петера прозвучал в памяти гораздо отчётливей. Кат скрипнул зубами. «А если кто способен бороться, но не имеет права? – подумал он. – Если борьба – бредовая затея, и наверняка ничего не получится, да ещё погибнут те, кто вообще ни при чём? Вон Фьол поймал Основателя в ящик – много от этого хорошего вышло? И сам подох, и тех двоих уродцев погубил, а потом ещё целое кротовое стадо друг дружку в Разрыв спровадило. Чем я лучше Фьола? С чего я вообще взял, что лучше? Может, наоборот – хуже».

На кухне снова заговорили, перебивая друг друга, Энден и Фрида. Говорили на вельтском, но постоянно звучавшее «фик дих» было понятно и без всякого перевода. «К херам всё, – подумал Кат ожесточённо. – Мальчишке отказать. Отказать. Профессор соберёт бомбу, я её скину в Разрыв и вернусь в Китеж. А там меня доконает болезнь. Что толку себя обманывать? Столько лет ремиссии, должно же когда-то было наступить ухудшение. Вот и пришла пора. Видно, когда я у Основателя духа хлебнул – процесс-то и запустился… И не остановится уже. Перееду к Аде, будем наконец вдвоём жить. Правда, недолго, потому что кормить нас будет некому. Маркел стар, обитель стоит пустая, все разбежались. На Будигоста надежды нет, на Килу – тем более. С чего им заботиться о мироходце, который в Разрыв больше ни ногой? Так и сдохну».

Петер смотрел на него, не отрываясь.

«Сдохну, – думал Кат. – Сдохну… Сука, а как же плохо-то будет подыхать. Как же будет херово подыхать, когда я вспомню глаза этого сопляка».

Он поднял ставшую вдруг неимоверно тяжёлой руку и, сдвинув манжету плаща, поглядел на духомер. Камень сиял холодно и ясно. В зеркале светился его двойник – самоцвет на запястье огромного длинноволосого мужчины. А рядом отражался мальчик, который всё смотрел на мужчину и ждал. И его лицо тоже будто бы светилось в зазеркальном пространстве.

«Волен век повеки… – подумал Кат. – Я на воле. Я ещё здоров, ещё могу удерживать в себе пневму, могу ходить в Разрыв. Я, прах тебя возьми, всё ещё волен. Над собой волен. Слышишь, ты, падла?»

Ответом была тишина. Злобная хворь, что поселилась в его голове, молчала. Молчал и Петер, застывший в полутьме, как маленький призрак. Молчал весь старинный обветшалый дом: ни звука не доносилось из соседних квартир, не гудели трубы, не потрескивали под чужими ногами половицы. Молчали даже Энден с Фридой – их ссора на кухне вдруг затихла, разрешившись не то перемирием, не то отчуждением.

Молчание – лучший ответ для того, кто не хочет знать ответов.

И для того, кто уже сам всё знает.

– Пора Килу повидать, – сказал Кат.

Помнится, в спокойные времена многие думали: придёт конец света – правительства разбегутся, настанет пора анархии, и всюду воцарится блаженное беззаконие. Ага, как же. Поменьше фантазий, мои маленькие ценители свободы. Князья и канцлеры будут держаться за власть до последнего. Всегда, при любых обстоятельствах. Даже когда рухнут города, опустеют от голода деревни, и люди станут жечь деньги, чтобы согреться; даже тогда в каждом обнищавшем государстве останется правительство.

И полиция. Чем тяжелее доля рабов, тем прочнее их цепи. Уверен: если на Земле уцелеют всего трое людей, то первый из них объявит себя вождём, второго назначит полицейским, а третий будет всю жизнь на них работать.

Или примется воровать – просто чтобы не протянуть ноги. Я его отлично понимаю, между прочим. В полицейском государстве сложно не стать преступником.

Лучший Атлас Вселенной

Горлышко бутылки, звякнув, поцеловало стопку. Взвились пузырьки, забулькала влага. Общий говор затих: когда наливал Кила, полагалось молчать.

– Пей, Дёма. Уважь старика.

Кат, отставив по обычаю локоть, поднёс стопку ко рту и выпил. Водку Кила делал сам, не доверял никому. На меду, на пряных травах, перцовую, ягодную, ореховую, простую – любую. Получалось это у него замечательно, ни в одном кабаке, пусть и в самом дорогом, таких напитков не подавали. И абы кого Кила своей водкой не потчевал.

Но и Кат был не абы кто.

Кила тоже выпил – умело и беззвучно. Со стуком вернул стопку на стол, потянулся к нарезанному расстегаю. Ухватил исходящий паром кусок, забросил в рот, прожевал и удовлетворённо рыгнул – так что всколыхнулось сытое, тугое брюхо.

– Ты закусывай, – сказал он Кату нутряным басом. – И мальчонка пускай поест. Тощий вон какой.

Кат, не разбирая, взял с блюда мелкий пирожок. Вокруг ожили разговоры, забренчали по тарелкам ножи и ложки. Кто-то крякнул, опустошив чарку. Кто-то неловко задел коленом общий длинный стол, и всё со звоном вздрогнуло. Снизу слышалось урчание и хруст: это грыз говяжьи мослы Кощей, сторожевой кот Килы.

Кат расстегнул ворот рубахи. В трапезной было душно, печь за спиной дышала жаром. Ярко сияли световые кристаллы под расписным потолком. Стараясь ступать неслышно, разносили угощение девки, одетые в длинные, до пола сарафаны – атаман не любил, чтобы вид женского тела мешал пищеварительному процессу.

А тут было чему помешать. Пироги с мясом, с рыбой, с капустой перемежались блюдами, полными солёных грибов и мочёной ягоды. Запечённые целиком, глянцевые от жира утки соседствовали с запечёнными же гусями и поросятами. Калачи лежали в корзинах румяными аккуратными горками, так что у каждого наружу призывно торчала обсыпанная маком ручка. Посреди стола раскинулось блюдо с индюком немалого размера: среди уже порядком обглоданных рёбер без труда смог бы уместиться Петер. Выпивки же было столько, что, если бы кому-нибудь вздумалось слить её в одну ёмкость, то понадобилась бы пожарная цистерна.

Ватага Килы собралась на прощальный ужин. Полсотни человек пировали так, словно им никогда больше не суждено было поесть и выпить вволю.

Впрочем, учитывая обстоятельства, это представлялось вполне вероятным.

– Ну, теперь и о делах можно, – Кила рассеянно вытер пальцы подолом алой рубахи. – Повтори-ка, Дёма, с чем пришёл?

Кат положил недоеденный пирожок на скатерть.

– Обманки нужны, – сказал он. – Две штуки, заряженные. И палицу ещё неплохо бы. С настройкой мощности выстрела.

Кила опустил голову, так что шея собралась тройной складкой. Уши его, по-лисьи заострённые, торчали из-под длинных, с грязноватой сединой волос. Кату, сидевшему напротив, показалось, что Кила задремал – погрузился в недолгое оцепенение, которое заменяло ему обычный человеческий сон. За исключением таких вот коротких промежутков забытья, Кила никогда не спал. Это был его божественный дар, весьма полезный для того, кто обрёл власть над ночным Китежем – и держал эту власть безжалостной хваткой.

– Стало быть, обманки, – произнёс Кила. Ничего он не дремал, оказывается. – Палицу, стало быть.

Петер, чьё место было рядом с Катом, прислушался – совершенно, однако, впустую, поскольку не понимал ни слова. Лихие люди Китежа не говорили между собой по-божески; это считалось западло.

– Пришёл ты ко мне две седмицы назад, – неторопливо начал Кила. – Сказал: иду в поход, чтоб узнать, как остановить пустыню. Будигост, мол, послал. Я тебе кристаллов отсыпал, в стороне не остался. Кристаллы самые лучшие, высокой ёмкости. Потому как беда у нас общая, а ты мне – что сын родной. Было?

Вокруг вновь установилось молчание. Нехорошее, выжидательное.

– Было, – сказал Кат.

– Время тянется, – Кила дёрнул острым ухом, – Пустыня у самого города, люди бегут. Вот и ватаге моей приходится уходить. Попользовались, конечно, положением. Дома стоят брошенные, лавки без присмотра, то-сё… Но теперь-то надо сваливать. С собой много скарба не возьмёшь. Пойдём, стало быть, сирые и убогие, а пустыня за нами следом. Да… И тут ты ко мне являешься. Просишь обманки, две штуки. И палицу. С настройкой мощности выстрела.

Откуда-то сбоку послышался смех – негромкий и злой. Кату не нужно было поворачиваться, чтобы выяснить, кто смеялся, он и так узнал голос: Чолик, старый знакомый.

– Я ж не шуткую вовсе, – сказал Кила негромко. Чолик вмиг смолк – будто горло передавили.

Кат положил руки на стол.

– Я знаю, как победить пустыню, – сказал он. – Нашёл чертёж машины, которая её уничтожит. Человека, чтобы машину собрал, тоже нашёл. Осталось немного, неделя-другая – и Разрыв остановится. Слово даю.

Кила аккуратно разлил водку по стопкам – себе и Кату.

– Слово мне твоё без надобности, – рокотнул он. – Знаю, что стараешься. Краля-то твоя здесь. И никуда не денется. Не то что мы… Пей.

Кат проглотил водку, не почувствовав её крепости. Как воду.

– Но за неделю… – Кила замолк, опустил веки, и, взяв обеими руками пустую хрустальную тарелку, принялся ощупывать её – подробно, как слепой. Хрусталь пускал радужные блики, скатерть под локтями Килы ползла складками. – За неделю… За другую…

Петер тихо вздохнул. Сладкая каша с пенками в его миске так и осталась нетронутой. Люди кругом понемногу оживлялись: накладывали себе закуски, наливали, чокались. Перебрасывались словами – украдкой, негромко, чтобы не злить атамана.

Только Чолик ничего не ел и не пил. Показывал в усмешке плохие зубы, щурясь на Ката со своего места. Выжидал момент.

Тарелка под пальцами Килы звонко треснула и распалась пополам.

– В-вот чего может за неделю-другую! – Кила бросил через плечо хрустальные половинки и, покачнувшись, уставился на Ката мутными глазами.

За ним водилось такое: ещё минуту назад был трезвым, хоть и выпил порядочно, и вдруг – готово, пьян в дугу.

– Ты т-торопись… Торопись, понял? Т-тут всё… всё кончится. За неделю. Другую.

Он откинулся назад и мощно, с оттяжкой икнул.

Чолик, похоже, решил, что пора брать ситуацию в свои руки. Путаясь в ножках скамьи, он встал с места, подобрался к креслу Килы и, глядя на Ката через стол, сказал:

– За Дёмой должок, отче. Он мне дух выпить хотел. Мало до смерти не уходил.

«Не забыл, утырок, – подумал Кат. – Впрочем, и я бы не забыл».

Кила, не поворачивая головы, пихнул Чолика ладонью в лоб: вроде бы не сильно, играючи, но мелкому Чолику хватило, чтобы отлететь на сажень.

– Никшни, – пробасил Кила. – Н-небось сам напросился, балда…

За столом разноголосо засмеялись. Чолик, тёмный лицом, сел на место и уставился в тарелку.

Кила, жуя губами и поминутно икая, стал изучать Ката, словно видел впервые. «Только бы не спросил, зачем мне обманки и палица, – подумал Кат. – Враньё он распознает даже пьяным... В какую же я дичь ввязался. И, главное, было бы из-за кого, а то из-за сопляка этого недоделанного».

– А чего пацан-то молчит? – отдуваясь между приступами икоты, спросил Кила. – Немой, что ли?

– Не понимает по-нашему, – сказал Кат, отметив про себя, что Кила будто бы почувствовал направление его мыслей. Это, разумеется, был не божественный дар, а просто чутьё, выработанное за десятилетия работы с людьми, для которых убийства и грабёж стали ремесленным трудом.

– Не понимает? – Кила растянул рот в улыбке. – Н-ну ничего, ладно. Я сам эту жизнь иногда н-не понимаю. А-ха-ха!!

Он расхохотался, запрокинув голову, и вся ватага разом подхватила его смех. Головорезы, собравшиеся на пир посреди умирающего города, ржали так, словно соревновались, кого будет лучше слышно в общем гаме. Даже Чолик гоготал вместе с остальными, старательно разевая рот и глядя на Килу, как глядит на хозяина пёс в ожидании подачки. Не смеялись только Кат и Петер.

– О-о-ох! – Кила утёр пятернёй покрасневшее лицо, схватил бутылку и плеснул водки в стопку, щедро окропив скатерть. Кату наливать не стал: не то забыл, не то решил, что с него довольно. Донёс до рта, расплескав по дороге половину. Выпил. Помотал головой.

– Будет тебе всё, Дёма, – произнёс сдавлённо. – И обманки, и палица… И золотишка подкину в придачу. А то пр-ропадём ведь без тебя.

Хитро покосился на Ката:

– Будигост, сучара, небось, не дал больше ничего? А?

– Нет, – сказал Кат.

В ратушу он сходил первым делом, как только вернулся с Вельта на Китеж. И Будигоста там не нашёл. Ратуша вообще была пуста – только какой-то незнакомый стряпчий, маленький и скрюченный, возился в приёмной с бумагами, сидя прямо на полу среди вороха разорённых папок. Он-то и сказал, что градоначальника уже три дня никто не видел. Сбежал ли Будигост, или его убили на улице мародёры – неизвестно.

Однако Кила, похоже, ничего про это не знал. Видно, его всеведущая агентурная сеть, составленная из бродяжек и беспризорников, нынче работала со сбоями. Значит, дела действительно шли хреново – и у Килы, и у всего Китежа в целом.

– Не да-ал, – тянул Кила, силясь расстегнуть пьяными неповоротливыми пальцами нагрудный карман рубахи. – Не да-а-ал! А я – дам!

Он, наконец, справился с пуговицей, раздражённо дёрнул из кармана застрявшую записную книжку и, ухватив привязанный к корешку серебряный карандашик, черкнул несколько слов. Вырвал листок, накренившись при этом всей тушей.

Повернулся к Чолику.

– Ты это… тово! Ступай в оружейню. Принеси, что сын мой названый просит.

Чолик приоткрыл рот. Покосился на Ката.

Кила нахмурился.

– Оглох? – спросил он. – По-другому сказать?

Из-под стола зарычал Кощей – негромко, но жутко.

Чолик вскочил с места. Переломившись в поясе, бережно принял записку из пальцев Килы. Ещё раз зыркнув в сторону Ката, попятился из-за стола, допятился до двери, толкнул её задом и исчез.

Кила обвёл взглядом трапезную.

– Пей, сынки! – рявкнул он и так врезал кулаком по столешнице, что подпрыгнули тарелки.

«Сынки» зашумели.

– Здрав будь, атаман! – выкрикнул кто-то. – Лихо миру!

Прочие подхватили:

– Лихо миру! Лихо! Ли-хо! Ли-хо!!

Крики эти раздражали Ката: он всегда держался в стороне от ватаги, ни разу не ходил с людьми Килы на дело. Только добывал для них всякие диковины в других мирах, да изредка ещё, когда подпирала надобность, избавлялся от трупов. Но его здесь считали своим и не поняли бы, вздумай он отмолчаться. Так что Кат нехотя набрал воздуха и заревел вместе со всеми:

– Ли-и-ихо!

Петер втянул голову в плечи. Похоже, ему больше всего хотелось спрятаться – хотя бы даже и под стол. Бандиты же, наоравшись всласть, полезли друг к другу чокаться. Кто-то сунул Кату под нос полную чарку, кто-то хлопнул его по плечу. В чарке оказалась совершенно гиблая сивуха; Кат пригубил и украдкой вылил остаток на пол. Множество рук с зажатыми стопками тянулись к Киле: «Отче, не откажи! Со мной испей, отче!» Кила, осклабив золотые зубы, чокался со всеми невесть откуда взявшейся четвертной бутылью и периодически из неё отхлёбывал…

Кат вновь вернулся мыслями к Аде.

Он целый день думал о том, как нехорошо всё получилось утром.

Не стоило являться к ней вдвоём с Петером. Они просто заглянули на несколько минут: Петер постоянно кусал губы, бормотал под нос «надо спешить, надо спешить». Поначалу Кат вообще не собирался заходить в особняк, но дорога к загородному поместью Килы вела мимо парка. Вот и подумалось – полчаса, не дольше. Только повидаться. Может, в последний раз…

Зря.

Кат не смог решиться на известные вольности из-за того, что Петер был в доме (хотя Петер пил чай внизу, на кухне, пока они прощались в спальне). А вот Ада, кажется, ждала от Ката именно вольностей. Или, может, дело было вовсе не в вольностях, а в том, что ей хотелось побыть с ним только вдвоём. Или… Да какие там «или». Она просто смертельно боялась оставаться в этом проклятом особняке, в покинутом городе, в десятке вёрст от надвигающегося Разрыва.

В итоге, она всё-таки расплакалась – когда уже спустилась в зал. Не сумела сдержаться, уткнулась Кату в грудь, там, где самое сердце, и ревела минут пять без остановки. В голос, навзрыд, набирая порой воздуха, мотая головой и снова пряча лицо у него на груди. Промочила слезами плащ. А потом, затихнув, выпроводила обоих – и Ката, который всё искал, что сказать, но не мог найти ни слова, и испуганного Петера. Просто выставила их за порог. Молча.

Теперь Кат думал и думал об этом. Спохватившись, обрывал себя, потому что такие мысли делали его мягким, а сейчас мягкость была ему противопоказана. Но тут же, по кругу, возвращался мыслями к Аде и снова думал о ней, становясь всё мягче, и мягче, и мягче, совсем как кусок масла, забытый на подоконнике в солнечный день – истаявший, прогорклый, ни к чему не годный…

Что-то тяжёлое толкнулось в ногу. Кат очнулся. Из-под скатерти на него глядели два горящих жёлтым фонаря. Кощей медленно, словно бы напоказ разинул пасть с вершковыми клыками, зевнул, прижимая к голове обтрёпанные в драках уши. Снова боднул колено, требуя ласки. Кат запустил пальцы в густой мех, почесал звериный загривок, чувствуя, как перекатываются под кожей бугры мускулов. Кот сипло замурлыкал, сощурил глазищи.

– Не укусит? – шепнул Петер, осторожно протягивая руку.

– Не должен, – сказал Кат.

Почуяв, что его чешут уже вдвоём, Кощей разлепил один глаз, но мурлыкать не перестал и даже изогнул шею, подставляя чувствительное место.

«Как там Фьол говорил? – Кат покосился на Петера. – Способен усмирять духов? Вздор. Тогда бы он усмирял всех, кто находится рядом. В первую очередь, меня. Впрочем, может, как раз и усмиряет. Может, именно поэтому я спас его тогда от Ады. И не прогнал сразу после дурной выходки с пистолетом. И могу теперь связно соображать, а не превратился в полоумное, истеричное существо… Ладно. Нахер это. Чушь собачья. Старый говнюк просто выдумал оправдание, чтобы пустить нас в расход».

Тут в дверях появился Чолик – насупленный, с мешком за плечами. Все загомонили, предвкушая потеху, принялись вставать с мест.

Кила взмахнул бутылью:

– Принёс?

– Принёс, – буркнул Чолик. Смахнув со стола корзину из-под калачей, он водрузил на её место мешок и развязал горловину.

Первым из мешка показался боевой жезл – или, как его называли на Китеже, палица: затейливого вида короткая дубинка. Та самая, которую Кат добыл по заказу Килы. Такое оружие ценилось на вес золота даже в Кармеле, так что заказ Килы подоспел весьма кстати. Правда, Кат не имел представления, как регулировать на этой штуковине мощность выстрела, но рассчитывал, что разберётся по ходу дела.

Следом за палицей Чолик извлёк на свет обманку. Круглая маска из полированной стали была соединена проводом с обтянутой кожей коробкой. К коробке крепился ремень – чтобы носить, перекинув через плечо. Пристроив обманку на столе, Чолик достал из мешка вторую такую же и положил рядом.

– Вот, – сказал он хрипло. – Что просил, атаман.

«Да он же, падла, небось, всё испортил, пока из оружейни нёс», – подумал Кат.

Он хотел высказать эту мысль вслух, но тут Кила близоруко наморщился и спросил:

– Р-работают?

– Наверно, работают, – ответил Чолик и дёрнул щекой.

– Ну, проверь, – велел Кила и хлебнул из бутыли. – Ух, крепкая, стерва… Пров-веряй давай.

– Дык это… – Чолик беспомощно обернулся. – На себе проверять, чо ли?

– А то на ком же, – отозвался Кила.

«Пьян-то он пьян, – подумал Кат, – а соображает… Ну, поглядим сейчас».

Чолик сглотнул и взял со стола дубинку. Глаза у него были глупые от страха. Нащупав ребристую кнопку, он робко поднёс оружие торцом к груди.

– Да не палицу на себе проверяй, дурень! – рявкнул Кила.

Протянув массивную, как свиной окорок, руку, он отнял у Чолика дубинку. Умело перехватил, надавил кнопку. В потолок шарахнуло молнией. Взвизгнула случившаяся рядом прислужная девка, одобрительно заревели ватажники. Кружась в воздухе, на пол спланировали обугленные куски расписной штукатурки.

– Вишь – работает! – Кила ухмыльнулся Кату. Затем обернулся к Чолику: – Обманки п-проверь, да не м-мешкай. Дёме спешить надо.

Чолик нырнул головой в ременную петлю, щелкнул переключателем на коробке. При этом он неловко повернулся. Маска, увлекаемая проводом, поползла к краю стола, но Чолик успел её подхватить. Так, с маской в руках и ремнём через плечо, он и застыл – словно не знал, что полагается дальше.

– Ну чего встал, дубина? – рыкнул Кила. – Парсуну твори!

– А с кого? – спросил Чолик.

– Да хоть с него! – Кила махнул ручищей в сторону Петера.

Наблюдавшие за этой сценой ватажники, как по команде, повернули головы. Петер, не догадываясь, чем вызвано такое к нему внимание, удивлённо хлопнул ресницами.

Чолик, сохраняя покорный вид, двинулся в обход вокруг стола, держа маску перед грудью, как хлеб-соль. Сидящие тянулись к нему, пошучивали. Кто-то для смеху чокнулся с маской: зеркальный металл загудел.

Петер, по-прежнему не ведая, что его ждёт, следил за приближавшимся Чоликом с тревожным интересом.

«Нехорошо, – подумал Кат. – Кила, видно, тоже что-то подозревает».

– Отче, – вполголоса начал он, подавшись к Киле, – пацан мне живой нужен…

Кила дёрнул ухом:

– Живой и будет. Мы ж только орудование… оборудование проверяем. Верно, Чолик? – гаркнул он через всю трапезную.

Чолик, оглянувшись, выдавил улыбку – одновременно подобострастную и глумливую. Подобострастие предназначалось Киле, глумление – Кату.

– А я ведь мальчонку знаю, – с пьяным удивлением сказал вдруг Кила, приглядываясь к Петеру. – Это ж чернь из этой… Из урманской слободки. Я его давеча для твоей крали присылал. П-перед тем, как ты отчалил.

Кат молча склонил голову.

– Думал – н-не увижу больше, – задумчиво продолжал Кила. – А мальчонка-то живох… живёхонек. Везучий, значит.

Кат нагнулся к Петеру.

– Приготовься, – сказал он тихо. – Сейчас на тебя маску наденут. Пару минут надо будет посидеть и не двигаться.

Петер нахмурился:

– Это… больно?

– Не знаю, – сказал Кат.

Чолик уже был рядом. Всё так же ухмыляясь, он прислонил маску к лицу Петера. Тот вздрогнул, а Чолик гадко хихикнул и затянул на его затылке узкий кожаный ремешок.

Обманка негромко загудела.

«Ну, всё, сука, – обречённо подумал Кат. – Сходили к атаману за диковинами».

И ему тут же стало легко – причём лёгкость эта прихлынула как-то внезапно, словно ждала, затаившись, нужного момента, и вот дождалась. «Да и хрен с ним, – прозвенело в голове. – Оно к лучшему». Мстительный Чолик придумал какую-то каверзу? Ладно! Сейчас неуёмный сопляк свалится замертво, и Кату не надо будет исполнять его каприз – лезть в рейдерское логово, выручая девчонку. Петер ведь сказал правильную вещь: он больше Кату не нужен. Эндену осталось собрать бомбу, Кату – доставить её к оазису и взорвать. Это можно сделать и в одиночку. Если бомба не сработает, времени на поиски другого способа покончить с Разрывом всё равно не останется, и никуда идти не придётся. И кормиться духом – соответственно, тоже. Петер больше не нужен.

«Ну, а если всё-таки бомба сработает, как надо, то можно будет вернуться домой, сюда, в Китеж, – подумал Кат. – Уж на один-то переход пневмы хватит. Да, спокойно вернуться и жить с Адой, пока… А, ну да. Это мы уже проходили. Врёшь, сволота. Не возьмёшь».

Скверная лёгкость испарилась. Её место с готовностью заняло привычное раздражение и столь же привычная тревога. Кат прочистил горло и уставился на Петера, ожидая, что вот-вот случится нечто плохое.

Но всё было нормально. Обманка гудела. Петер не дёргался, не вопил, дышал спокойно и терпеливо. Поглядывал сквозь глазные прорези на Ката. Блестящая сталь маски отражала сидевших за столом людей – виднелись лица, превращённые выпуклой зеркальной поверхностью в кувшинные рыла. Стояла сосредоточенная тишина: всех полностью захватило наблюдение за магическим процессом.

Потом обманка щёлкнула и смолкла.

– Готово, – прокомментировал Кила. – Теперь сам н-напяливай…

Чолик с неохотой отстегнул маску от головы Петера. Тот выглядел озадаченным, но не испуганным.

– Это всё? – прошептал он Кату. – Уже закончилось?

Кат повёл подбородком. «Знать бы, – подумал он, – закончилось оно, или только начинается…»

Чолик надел маску, справился с ремнём на затылке.

Обманка снова щёлкнула.

Ватажники наперебой заорали. Кто-то свистнул.

– Оп-па! – гаркнул Кила. – Зашибись, работает!

Петер медленно встал с места и сделал шаг назад.

Другой Петер – тот, что стоял перед ним – оглядел себя и ухмыльнулся.

Ухмыльнулся подобострастно и глумливо, знакомой усмешкой Чолика, особенно гнусно смотревшейся на бледной мальчишеской физиономии.

Обманка и впрямь сработала как надо: полностью скрылась сама и поменяла облик того, кто её надел. Перед Катом стояли два совершенно одинаковых худощавых паренька пятнадцати лет в совершенно одинаковых куртках и штанах, на которых виднелись совершенно одинаковые пятна.

– Отче, всё ли хорошо? – спросил Чолик. – Можно снимать, или ещё как проверить?

Обманка изменила даже его голос. Не справилась только с заискивающими интонациями. Ну, и запах он него шёл совершенно не Петеровский: смердело водкой, тухлым потом и гнилыми зубами.

– С-сымай, – разрешил Кила. – Да вторую испытать не забудь.

Раздался щелчок. Чолик принял родное обличье, полностью соответствовавшее запаху, и снял маску. Ухмылка так и не сошла с его лица, даже стала почему-то шире.

Настоящий Петер вернулся за стол.

– Ничего себе, – сказал он дрожащим голосом. – Как в зеркало посмотрелся…

Кила отхлебнул из своей четвертной бутыли – там оставалось на самом донышке.

– Ну ш-што, доволен, Дёма? – спросил он. Глаза у него были белёсые от водки и распускались врозь.

– Благодарствую, отче, – сказал Кат.

Кила повёл ушами и наклонился, попирая стол огромным животом.

– А крале-то помочь не надо? – спросил он громким шёпотом. – Голодная, поди, с-сидит? Ты скажи, я всё понимаю.

Кат провёл рукой по волосам.

– Благодарствую, – сказал он снова. – Ей никак не поможешь.

Человеку свойственно думать о себе. Это просто, разумно и приятно. Это помогает выжить в опасной ситуации и способствует процветанию в ситуации благополучной. Это, в конце концов, естественно: думать о себе каждый умеет с детства.

Думать о других – занятие, напротив, довольно трудоёмкое и зачастую безрадостное. Тот, кто думает о других, впустую расходует собственное время. А если он что-то для других ещё и делать начнёт, то рискует лишиться имущества, свободы или жизни. Притом, в большинстве случаев он не получит за свои деяния никакой благодарности. Наоборот: те, ради кого он старался, упрекнут, что старался слишком мало. И вскоре даже имя его забудут. Да, думать о других – неразумно, а делать что-то не для себя – верх глупости.

Но Земля ещё цела только потому, что находятся придурки, которые поступают наперекор разуму.

Лучший Атлас Вселенной

Ночь в Разрыве была холоднее всех ночей, что мог припомнить Кат. Не спасал даже плащ из ткани-самогрейки: стужа просовывала ледяные щупальца за воротник, забиралась снизу под полы, втягивалась в рукава.

Но Петер донимал Ката куда сильнее стужи.

– Видишь, – бубнил он, плетясь позади, – тебе действительно не нужно будет никого убивать. Обманка… Обманка снимает копию только с живых. Как вы говорите – «творит парсуну»?

Он старательно произнёс на чужом языке последние два слова.

Кат сплюнул под ноги. Плевок затрещал от мороза.

– Это самое глупое из твоих требований, – луч фонаря рыскал по земле, высвечивая кусты песчаного винограда. – Мы идём грабить настоящих душегубцев. Людей, которые нас застрелят, не моргнув глазом. И ты говоришь мне никого не убивать? А если не будет другого выбора?

Петер дышал тяжело, с присвистом.

– Просто… Если кто-то умрёт, чтобы Ирма выжила, – он кашлянул, – пусть даже совсем никчёмный человек… Она сама не стала бы…

– Хватит, – сказал Кат. – Считай, тебе повезло. Обманка не работает с трупами. Всё.

Пневма толкала и толкала вперёд, и не было никаких признаков, что они приближаются к точке перехода. Плащ, казалось, вовсе утратил способность греть.

– А ты можешь пообещать, что не станешь никого убивать, если…

– Тебе повезло дважды, – перебил Кат, повысив голос, – поскольку полмесяца назад я принёс с Кармела для Килы вот эту игрушку. Ей можно завалить человека насмерть, а можно только оглушить. Нам нужен, стало быть, второй вариант.

– Я имею в виду – потом, – робко сказал Петер. – Ну, после того, как мы снимем копии…

– Трижды! – Кат развернулся и ткнул пальцем в грудь Петеру. – Трижды тебе повезло. Потому что я оказался таким олухом, что согласился помочь. Сейчас советую помолчать, потому что ты меня достал до кишок. Ещё одно слово – и я, клянусь духом, отдам тебе эту палицу вместе с масками. И ты попрёшься туда в одиночку. Духом клянусь!

Петер шмыгнул носом и промолчал. В молчании его явственно слышалось несогласие.

Кат в который раз подумал, что можно было бы попытаться выкупить Ирму у рейдеров. И в который раз эту мысль отверг. Во-первых, Кила на прощание отсыпал не так уж много золота; по вельтскому курсу – тысяч на десять марок. Красивую девочку торговцы живым товаром наверняка оценят дороже; особенно если учесть, какой штраф они заломили с Эндена за троих сбежавших рабов. Ну, а во-вторых, идти на сделку с рейдерами намного опаснее, чем тайком пробраться к ним на склад. Лох, который светит деньгами перед лихими людьми, в лучшем случае просто останется без денег. А в худшем…

Тут Кат сообразил, что пневма больше не толкает его невесть куда. Настал, наконец, момент покинуть это холодное дикое место – ради того, чтобы попасть в место, которое будет ещё хуже.

– Подарок профессорский не потерял? – спросил Кат, нащупывая под воротником булавку.

Зашуршала ткань куртки. Петер вынул из внутреннего кармана свёрток и протянул его Кату – держа в плотно сомкнутой горсти, словно пойманного мотылька.

– Посвети.

Петер взял у него фонарь и направил луч на руки.

Кат зажал свёрток в кулаке, уколол булавкой палец. Подумал, разворачивая бумагу: «Не просыпать бы». Несколько секунд он хмуро дивился тому, что ночью в ледяной пустоши готовится сцедить каплю собственной крови на щепотку какой-то дряни – и всё это, чтобы попытаться выкрасть совершенно незнакомую девчонку оттуда, где её, возможно, и нет вовсе… «А может, нахер? Может, плюнуть да забить? – во рту стало сухо. – Жив буду, к Аде вернусь. Попрощаемся нормально. А пацан потом ещё спасибо скажет, что не пустил его на верную смерть. Может, всё-таки нахер, а?..»

Дохнул морозом ветер, бумажка с порошком легковесно шевельнулась. Кат, спохватившись, накрыл её ладонью. «Интересно, что сказал бы сейчас Маркел? Что я волен век повеки? Да, Маркел нашёл бы слова. Как он там повторял? Воля – это желание и стремление что-то сделать, а свобода – это когда тебе позволяют что-то сделать другие. И поэтому воля для человека дороже свободы. И ещё поэтому я должен сам найти, из чего мне выбирать, а не ступать по чужим следам. И так далее, и тому подобная болтовня».

Руки стыли на холоде.

Пора было решаться.

– Ну хватайся, чего стоишь, – сказал Кат Петеру. – Да фонарь погаси.

Петер вцепился в рукав плаща.

«Вот я дурак-то», – подумал Кат.

Зажмурившись, он вдавил окровавленный палец в центр бумажного клочка.

Тут же стало намного теплее.

Правда, темнота никуда не делась.

Зато в нос ударил запах – сложный, резкий, химический.

Кат достал из-за пазухи палицу, нащупал кнопку. Выставил оружие перед собой. Ощупью забрал у Петера фонарь и, направив его книзу, включил.

Жёлтый световой круг упал на бетонный пол. Кат повёл фонарём вперёд. В круге возникла кирпичная стена, мелькнул застеклённый шкаф, длинно проплыл стеллаж с полками, забитыми одинаковыми пакетами, и, наконец, высветился сидящий на стуле возле стеллажа человек, который, выпучив глаза, тащил из-за пояса здоровенный пистолет.

Кат нажал на кнопку.

В темноте беззвучно полыхнула молния. Человек по-птичьи прижал к груди сведённые судорогой руки и повалился навзничь. Кат, стараясь не топать, подбежал к нему. Наподдал ногой пистолет – тот, вертясь, улетел под шкаф. «Не достать теперь…» Свет фонаря запрыгал по стеллажам, выхватил из темноты нагруженную коробками тележку. В дальнем углу тускло блеснула железная дверь.

– Уф, – выдохнул Петер. – Больше никого… Он живой?

Кат, стиснув зубы, посветил лежавшему в лицо. Закаченные глаза, раззявленный рот, струйка слюны в трёхдневной щетине. Немолодой уже, грузный тип с редкими светлыми волосами.

– Дышит вроде, – сказал Кат. – Сейчас парсуну сниму.

Присев, он достал из рюкзака обманку, размотал провод и нахлобучил маску на небритую физиономию. Повернул до щелчка ручку на боку коробки. Пока обманка гудела, Кат водил фонарём по сторонам, чтобы не пропустить новую угрозу – если таковая появится. Но никакой угрозы не было. Только высокие, до потолка стеллажи, только тележка с коробками, только дверь в углу, да вторая дверь – в углу напротив.

Обманка щёлкнула.

Кат поставил фонарь на пол кристаллом вверх, снял маску с рейдера и, преодолев отвращение, поднес стальную полусферу к собственному лицу. Закрепил ремень на затылке.

– Ого, – тихо сказал Петер.

Кат вытянул перед собой руки – незнакомые, короткопалые, с татуированными островерхими буквами на запястьях. Встал, бросил взгляд вниз. Из-под увесистого пуза выглядывали носки армейских ботинок.

«Получилось», – Кат невольно потянулся к животу. Рука беспрепятственно прошла сквозь морок и встретила ткань плаща. Что ж, неплохая маскировка. Жаль, что говорить на вельтском наречии Кат по-прежнему не мог. Если встретятся местные, придётся отмалчиваться. А лучше – сразу стрелять.

Он припомнил нарисованный Энденом план здания. Со склада готового штоффа, где они сейчас находились, можно было попасть в подвал – там-то и хранили погружённых в гибернацию рабов. Судя по всему, дверь в углу вела как раз в этот самый подвал.

Ключи нашлись в кармане брюк поверженного рейдера. Кат отдал их Петеру. Тот зажёг собственный фонарь, взял его в зубы и, сгорбившись у двери, принялся за дело. Подходящий ключ никак не попадался, Петер сопел, покряхтывал, замок издавал строптивый скрежет – в общем, шума было предостаточно. Кат сделал бы всё тише и быстрей, но он стоял на стрёме, держа в руке готовую к бою палицу и светя по углам. Порой он нацеливал фонарь на своего бесчувственного двойника, однако тот по-прежнему не двигался.

– Есть, – выдохнул, наконец, Петер. Замок щёлкнул (Кату показалось – оглушительно), и дверь приотворилась. Из проёма потянуло дурным воздухом.

Кат лишь один раз в жизни сидел за решёткой – на своё двадцатилетие, когда, напившись духа, влетел в кабацкую драку. Пробыл он в тюрьме всего неделю, но запах общей камеры запомнил на всю жизнь.

Из-за двери сейчас пахло точно так же.

Фонарь осветил узкую лестницу, ведущую в кромешный мрак. Кат стал осторожно спускаться, пробуя каждую ступеньку вытянутым мыском ботинка. Потревоженная среди ночи лестница мстительно скрипела, но на скрип никто являться не спешил.

Им везло – пока.

Ступеньки кончились. Лучи фонарей скользнули по стенам.

– Ох, мама, – сказал Петер. – Это они. Нашли. Мы их нашли, Демьян!

– Тихо, – прохрипел Кат чужим голосом. – Ищи свою Ирму, и сваливаем.

Здесь тоже стояли стеллажи. Только на досках были расстелены матрасы. И лежали на них не пакеты со штоффом, а живые люди.

Самые разные люди.

Вот крепкий парень лет двадцати – а рядом худой длинноногий подросток. Вот девушка с растрепавшимися косичками, которые наверняка заплела ещё дома, до похищения – а возле неё женщина постарше: подбитый глаз, потёки туши на щеках. Вот сплошь мохнатый, в одном исподнем мужчина с выступающими из волос рогами – а подле него обычный мальчишка, такой, как Петер, без шерсти, без копыт и прочего. Вот вчерашний беспризорник, весь грязный, бритоголовый – а на соседнем матрасе кукольной красоты барышня, чьи локоны хранят следы блестящей пудры.

Их было здесь не меньше трёх десятков.

Голову каждого охватывал металлический обруч, и от обручей тянулись куда-то в темноту длинные провода.

Петер побрёл между стеллажами. Пятно света плясало по лицам, хранившим одинаковое выражение – спокойное и немного торжественное, будто они готовы, проснувшись, встретить что-то неизбежное, но определённо хорошее… В подвале царила стылая духота, пропитанный тюремной вонью воздух казался ядовитым, и хотелось уйти отсюда как можно скорее. Куда угодно, хоть в Разрыв.

Кат нацелил фонарь на вход в подвал. Петер, конечно же, забыл за собой закрыть. Взойдя по отвратительно визгливой лестнице, Кат притворил дверь и убедился, что замок не защёлкнется сам по себе. Постоял на верхней ступеньке, вслушиваясь. Ничего подозрительного. Только стук собственного сердца, только тихое гудение какой-то машины, только сонное дыхание множества людей, сплетающееся в сложный непостоянный ритм.

Затем из темноты внизу раздался невнятный возглас Петера.

«Неужто повезло?» – подумал Кат. Спустившись, он пошёл на звуки. Шорох, возня и сдавленное пыхтение становились всё громче. Дойдя до крайнего стеллажа, Кат увидел то, что и рассчитывал увидеть: Петера, который, встав на нижнюю полку, пытался стащить кого-то с верхней.

– Нашёл, что ли? – чужой голос, исходивший из собственного рта, вызывал тошноту.

Петер вздрогнул и обернулся.

– Нашёл. Помоги…

Кат посветил фонарём. На верхней полке – вровень с его головой – лежала девушка. Спутанные золотистые волосы, детский овал лица, высокий чистый лоб. Пижама в горошек.

«Это она. Точно она. Та, что шла по аллее».

– Ирма, – сказал Петер. Он завозился, просовывая левую руку девушке под лопатки, при этом одновременно пытаясь правой обхватить её колени – неуклюже и бестолково.

Кат сунул ему свой фонарь, взял Ирму под мышки и потянул с полки. Тут же раздался оглушительный дребезг, будто уронили самовар.

– Там обруч был, – запоздало шепнул Петер. – Я его снял...

Кат скрипнул зубами и взвалил Ирму на плечи.

– Свет ниже держи, – велел он.

Петер старательно направил оба фонаря в пол. Кат развернулся и пошёл к двери. Похоже, грохота упавшего обруча никто не услышал. Им всё ещё везло. Но впереди ждало самое трудное: нужно было выйти наружу и добраться до города. Они не могли путешествовать через Разрыв втроём с Ирмой.

«Да, только в Разрыв-то можно свалить и одному, – подумал Кат. – Атлас у меня есть, все дороги открыты. А пацан пускай выкручивается, как хочет. Обруч он снял, обалдуй. Предупредить об этом мозгов не хватило. Вот сейчас, если сбегутся все, кто тут есть, пусть сам и разбирается. А я – в Китеж, к Аде…»

Они уже дошли до лестницы, и вдруг Петер остановился.

– Демьян, постой. Что с остальными делать будем?

– Ничего, – Кат обнаружил, что впопыхах успел сунуть палицу за пояс. Вынуть её, не уронив Ирму, оказалось непростой задачей.

– Здесь ещё столько человек, – Петер повёл фонарём в сторону стеллажей. – Их надо спасти.

«Долбанулся в край, – Кат почувствовал, что вновь неудержимо заводится. – Совсем ошалел. Всё, хватит. Самое лучшее, что я могу сделать – уйти в Разрыв. Незамедлительно. Девку мы нашли, обманка у этого олуха есть, оружие тоже можно ему оставить. Пусть спасает хоть всех рабов на Вельте. В одиночку».

Палица наконец-то оказалась в руке. Кривясь от тюремной вони, Кат глубоко вдохнул и медленно-медленно выдохнул.

«Последний шанс, – подумал он. – Дам щенку одуматься».

– Мы возвращаемся в Рунхольт, – сказал он. – Ты, я и девчонка. Сейчас.

– Тут, может, мои друзья! – громко зашептал Петер. – Я не всех ещё видел! А если даже наших здесь нет, всё равно! Это же люди! Их нельзя вот так оставить…

«Не одумался. Ну и ладно. Можно уходить».

Кат с остервенением вытер потный лоб. Хорошо хоть волосы в хвост собрать не забыл, а то мешались бы, как обычно.

«Уйду, а его поймают и уложат на полку. И потом, когда мы с Адой, оба больные, станем медленно подыхать взаперти, я буду знать, что его продали кому-то вроде Килы».

– Петер… – начал он.

– Да? – хрипло отозвался мальчик.

Сверху, из-за двери – был какой-то звук, или померещилось? Кат обернулся и нацелил палицу. Но всё вновь заволокло тишиной.

– Петер, – повторил он, поворачиваясь обратно, – я много видел придурков, но таких, как ты – никогда. Вот представь: поснимаем мы с них обручи. Что дальше?

Черты лица Петера в свете фонаря казались резкими, будто из дерева вырубленными. Было слышно его дыхание – тяжелое, какое бывает при сильной боли.

– Они все без сознания, – продолжал Кат. – Ходить не смогут ещё хрен знает сколько времени. Предлагаешь перетаскать их поодиночке на улицу и ждать, пока очухаются?

Петер закусил губу. В подвале было по-прежнему тихо.

– Мы и так рискуем, – сказал Кат. – И собой рискуем, и всем миром в придачу. Сейчас мы сделаем то, что собирались…

«Сейчас я вернусь домой и пойду к Аде. Один. Наконец-то. И всё будет не как утром, а нормально. Время есть, пока профессор бомбу не собрал. А дух выпью у кого-нибудь на улице. По-любому в городе осталась одна чернь».

–…что собирались, – повторил он с огромным усилием. – Вытащим твою подружку. И отправимся в Рунхольт.

Петер сморщился, как от уксуса.

«Да что я с ним вожусь? Это же мешок с духом, сучок безмозглый. Уговаривать его ещё…»

Во рту набралась горькая слюна. Кат оттянул маску указательным пальцем, сплюнул на пол.

«Врешь. Не возьмёшь».

– А потом, если бомба сработает, я поделюсь с тобой деньгами, какие останутся, – сказал он устало. – Даю слово. Наймёшь где-нибудь таких же дурней, как ты сам. Вернёшься с ними сюда и всех освободишь. Пойдём.

Груз девичьего тела чувствовался всё сильнее: Ирма была хрупкой, но не сказать чтобы невесомой.

Петер по-прежнему не говорил ни слова и не двигался с места.

– Ети твою фамилию, – зарычал Кат. – Идёшь, нет?!

– Да, – сказал Петер. – Да, ты прав. Иду.

Кат поставил ногу на ступеньку и сразу же ослеп от яркого света, который хлынул из распахнувшейся двери.

Вскинул палицу. Не целясь, нажал кнопку.

Молнии прошелестели очередью, вонзились в силуэты наверху.

Свет погас. Кто-то захрипел. Кто-то упал, покатился по лестнице вниз, перебирая ступеньки с черепным стуком.

Кат отпрыгнул, задев бедром Петера.

Всё стихло.

Петер подобрал оброненные фонари. Работал только один. Луч зашарил вокруг, упёрся в неподвижные груды на полу. Топорщились полы одинаковых чёрных курток, торчала скрюченная рука.

Кат всадил ещё по одной молнии в каждое тело – для уверенности и просто оттого, что хотелось выместить злобу.

Сердце колошматилось в груди так, что рёбрам было больно.

Больше никто не появлялся.

– Ладно, – сказал Кат через пару минут. – Сейчас тебе тоже парсуну слепим. Теперь есть, у кого брать.

Он спустил Ирму с плеч и уложил на пол.

Девушка негромко застонала.

Петер тут же склонился над ней, гладя по волосам и шепча по-вельтски. Ирма шевельнулась, произнесла что-то тихо и коротко. Петер упал на колени и поцеловал её ладонь.

Кат снова утёр пот со лба.

– Обманку давай, – сказал он.

Петер принялся медленно, неловко подниматься, не отпуская руку Ирмы, будто их пальцы склеились. Спросил о чём-то. Ирма кивнула – блеснули в свете фонаря белки глаз.

Потеряв терпение, Кат дотянулся до сумки Петера, рванул завязки и вытащил обманку – её уложили сверху, специально, чтобы можно было легко достать при необходимости. Петер оглянулся, весело щурясь.

– Извини, Демьян, – шепнул он. – Что ты сказал?..

Кат, разматывая на ходу провод обманки, подошёл к лежавшим рейдерам, пинком перевернул ближайшего на спину и накрыл маской прыщавую одутловатую морду. Обманка погудела и смолкла. Кат вернулся к Петеру – тот вновь стоял на коленях рядом с Ирмой – и, приложив маску к его лицу, затянул головной ремень.

Послышался щелчок. На месте Петера возник крупный парень с сальными патлами.

Ирма ахнула.

– Это я, – поспешно сказал ей Петер незнакомым ломающимся баском. – Всё хорошо, это я. А это мой друг Демьян…

Кат отдал ему палицу. Для трюка, который надлежало провернуть, нужны были свободные руки. Присев, он крепко ухватил Ирму за лодыжку, после чего сгорбился, подобрался и сделал боковой кувырок. Ирма сдавленно пискнула: теперь она висела на Катовых плечах. Этому приёму Маркел учил всех упырей в обители – вдруг придётся нести на себе ослабевшего от голода товарища. Но Кату приём обычно пригождался в других ситуациях... Он взял у Петера палицу, нашарил на полированном корпусе ребристую кнопку и, держась в круге света от фонаря, поднялся по лестнице.

На складе ничего не изменилось. Поблескивал стеклом шкаф, покоились на стеллажах пакеты с наркотиками. Грузный рейдер, чей облик временно достался Кату, смирно лежал в углу рядом с опрокинутым стулом. И только дверь, что вела наружу, была приоткрыта – должно быть, так её оставили те двое, которых Кат угостил молнией в подвале. Из дверного проёма глядела плотная темнота.

Темнота обещала многое.

«В Разрыв скорее! В Разрыв! – подумал Кат бессильно. – Ох я дурак, дурак».

Сзади задышал Петер.

– Демьян, – он пытался говорить шёпотом, но чужой голос подводил, давал петуха, – Ирма приходит в себя. У неё есть способность. Если что, можно будет…

Кат, не оборачиваясь, нашарил его голову и хлопнул по макушке ладонью. Петер вякнул от неожиданности и замолчал.

– Чтоб ни звука, – прохрипел Кат.

Он двинулся вперёд, стараясь ступать как можно тише, невзирая на дополнительный вес. План, начерченный Энденом, покоился за пазухой. Кат помнил всё наизусть.

За дверью должен быть цех, где готовят штофф. Из цеха, если пройти до конца, попадёшь в коридор. Слева по коридору – большое помещение, там устраивают собачьи бои и подпольные драки насмерть. Справа – комната охраны и лестница на второй этаж. Ночью рейдеры разъезжаются по домам, поэтому сейчас второй этаж пустует. Да и плевать, всё равно туда идти не нужно, а нужно идти вперёд, к выходу. К выходу на волю.

Кат толкнул дверь палицей и, выждав минуту, продолжил путь по цеху. Химией здесь воняло гораздо сильней, чем на складе. Свет фонаря отражался от ребристых чанов в сажень высотой, от покрытых изморозью холодильных шкафов, свет играл на железных столешницах, плутал между заполненными мутной дрянью колбами. Один раз дорогу преградили поставленные в ряд бидоны, пришлось искать обходной путь – а под ноги лезли провода и трубки, и цементное крошево, и какая-то заскорузлая ветошь.

Зато дверь в коридор была не заперта, и Кат решил, что эту небольшую поблажку он заслужил сполна.

Коридор оказался длиннее, чем представлялось по плану. То ли Энден что-то напутал, то ли Кат успел подзабыть: крадучись идти пришлось не меньше минуты. С дверями тоже вышла путаница. Оказалось, их не две, а пять, и все – по левую сторону. Но это были мелочи, поскольку навстречу так никто и не попался. Выход манил близостью, обещанием свободы, и приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не пойти к нему скорым шагом. Сдерживаться, как во время кормления.

Сдерживаться, как всю жизнь.

Наконец, они приблизились к стальной двери, забранной для надёжности решёткой. Дверь была заперта. Кроме того, на решётке висел здоровенный амбарный замок.

– Открывай, – сказал Кат Петеру, запоздало сообразив, что забыл обшарить карманы у тех, двоих в подвале. Впрочем, обошлось и так. Петер вставил в скважину первый попавшийся ключ, повернул, и дужка послушно вышла из гнезда, а решётка, скрипнув, отъехала в сторону.

Удача по-прежнему была на их стороне.

– Ура, – сиплым шёпотом сказал Петер.

И тут сзади раздался окрик.

Кат крутанулся на каблуках.

Дверь в дюжине шагов от него была приоткрыта. В проёме, заслоняя лившийся изнутри свет, стояла чёрная фигура.

Кат нацелился палицей в фигуру и нажал кнопку.

Ничего не произошло.

Кат надавил на кнопку опять.

Снова ничего.

«Сломалась?!»

Ирма зашевелилась, сползая с его плеч. Кат едва успел подхватить её, чтобы не шлёпнулась головой вниз, и уложить на пол.

Через секунду под потолком коридора загорелся тусклый кристалл.

Дверь распахнулась шире. Тот, кто вышел первым – это был знакомый Кату по прежним встречам рыжий рейдер – сделал шаг в коридор. Следом выглянули ещё двое: вроде бы, те же, что похитили Эндена, но Кат бы не поручился.

Рыжий нахмурился и что-то спросил.

Петер, запинаясь, отозвался.

Рыжий выдал фразу, звучавшую беспрерывной чередой брани и оскорблений – как, впрочем, многие фразы на вельтском языке.

Петер коротко ответил.

Рыжий вдруг захохотал. Хлопнув себя по коленям, повторил ответ Петера – видно, это была какая-то удачная шутка. Рейдеры за его спиной тоже заржали.

«Пацан-то умеет выкрутиться, когда надо, – смекнул Кат. – Хорошо, что у нас обманки работают. Кажется, пронесло…»

Тут устройство на поясе Петера как-то не по-хорошему защёлкало. Поддельное лицо с россыпью прыщей над переносицей расплылось, истаяло. Мелькнула испуганная мальчишечья рожица. Всего на мгновение. Но иногда мгновение – очень долгая штука.

«Подгадил Чолик, стерва», – звякнуло у Ката в голове.

Рыжий прищурился: всё-таки света в коридоре было маловато. Повелительно крикнул. И стал приближаться, с угрозой шаря за пазухой. Его подельники оказались проворней – успели достать пистолеты, но пока не целились, держали стволами вниз.

«Всё», – Кат выронил бесполезную палицу и полез в карман. Толку от ножа сейчас было чуть. Но хоть так…

Вдруг Ирма резко, со всхлипом набрала воздуха и запела. Это был простой мотив, похожий на колыбельную, которой унимает младенца среди ночи усталая мать. Без слов, без смысла, просто несколько повторяющихся звуков. «А-а-а, а-а-а-а», – тихий, надтреснутый голос. Она лежала у стены, свернувшись в клубок. «А-а-а, а-а-а-а. А-а-а, а-а-а-а».

Рыжий остановился. Сжал кулаки, оскалился. На лбу пиявкой вздулась жила. Глаза забегали. Он что-то забормотал и с силой ударил себя в челюсть.

«А-а-а, а-а-а-а».

Один из рейдеров, стоявший у двери, выронил пистолет, упал на колени и затрясся. Кату показалось – смеётся; но через несколько секунд до его слуха донеслись рыдания. Рейдер ревел в голос, как маленький мальчик, и пистолет валялся рядом с ним, словно забытая игрушка.

«А-а-а, а-а-а-а. А-а-а».

Второй бандит выпучил глаза и вцепился в собственные волосы с такой силой, будто хотел сорвать с черепа скальп, а потом, загребая ногами, враскачку побрёл вглубь коридора. Каждый раз, когда он натыкался на стену, из груди его исторгался вопль. В конце концов, он нашёл выход в цех, где готовили штофф, и исчез в темноте.

«А-а-а, а-а-а-а».

«Ирма приходит в себя. У неё есть способность», – вспомнил Кат слова Петера. Похоже, способность Ирмы была недюжинной; удивительно, как девушку, обладавшую таким даром, смогли похитить и удерживать в плену.

Однако нужно было действовать.

Рыжий стоял слишком далеко – в трёх саженях от Ката. Он, в отличие от остальных, сопротивлялся дару Ирмы: нашарил-таки под курткой кобуру и пытался её расстегнуть. Кат двинулся было вперёд, но опоздал. В лоб ему уставился пистолет. Воронёный ствол ходил ходуном, рейдера трясло, как с лютого похмелья. Неизвестно, что творилось у него в голове, но выстрелить он мог в любой момент.

«Была не была».

Кат осторожно, с предупредительной медлительностью начал поднимать руки.

Рыжий глядел на него поверх прыгающей мушки и скалился, как больной пёс.

«Далеко. Не смогу. Дурак я, дурак».

Пальцы Ката когтями впились в воздух. Рыжий встрепенулся, по телу от ступней до головы прошла судорожная волна. Пистолет брякнулся на пол.

Кат резко крутанул рукой, притягивая взгляд жертвы.

Убедился, что схватил крепко.

И, бросив, наконец, сдерживаться, со всей силы втянул в себя сладкую, дивную, кипящую пневму.

…Это было, словно возвращение в детство, в то летнее утро, когда по какой-то забытой причине он ощущал бесконечное счастье, и солнце улыбалось с бесконечного неба, и впереди ждала бесконечная жизнь.

Это было, словно объятия Ады, когда она, голодная до любви, обхватывала его руками, ногами, обволакивала всем своим существом, и они до самого утра были только вдвоём в целом мире.

Это было, как стакан ледяной воды после блужданий в пустыне Разрыва. Как стопка водки после тяжёлой работы. Как свежий хлеб из печи после охоты в зимнем лесу.

Это была настоящая жизнь.

…А потом его кто-то толкнул в бок.

– Демьян, хватит! Да хватит же! Он умрёт сейчас! – голос был незнакомый. Кату потребовалось какое-то время, чтобы осознать себя, вспомнить, что он и Петер забрались в берлогу рейдеров, что на нём и на Петере – обманки, и что обманка изменила голос Петера, так что, по видимости, это именно Петер сейчас толкает его и требует остановиться.

«Хрен там», – подумал Кат с наслаждением, добирая остатки рейдерского духа. Вообще-то, дух был не самого лучшего качества: рыжий определённо чем-то недавно обдолбался. Пьяная пневма – не лучший выбор. Но, как говаривал Кила, «на бесптичье и жопа – соловей»…

Тут Петер ударил плечом – с разбега, так сильно, что Кат пошатнулся и разорвал связь.

Рыжий грохнулся на пол и завыл, истекая слюнями. Он весь искрился золотом, каждое его движение вызывало в пространстве упругие муаровые волны. Свет в коридоре стал пурпурным и сладострастно мерцал.

«Хорошо, – отметил Кат. – А могло быть ещё лучше».

– Ну что ты наделал, – печально сказал Петер. – Теперь человек калекой останется.

Он до сих пор был в облике прыщавого бандита: обманка работала, хоть и могла дать сбой в любой момент. У стены лежала Ирма – маленькая, сжавшаяся в комок. Она больше не пела. Волосы её шевелились и разбрызгивались водопадом, пижама сверкала множественными гранями, будто высеченная из бриллианта.

– Надо выбираться, Демьян...

Кат взмахнул рукой. Петер отлетел, впечатался в стену и упал рядом с Ирмой. Больше он ничего не говорил, только мотал патлатой башкой и тёр затылок.

Кат подобрал пистолет – чёрный, как смерть, тяжёлый, как память – и сунул за пояс.

Дверь приблизилась, содрогнулась и с готовностью подставила замочную скважину. Ключ долго не хотел вставляться; спустя минуту – или четверть часа, или час – Кат осознал, что пытается вскрыть замок ножом. Ещё несколько часов – или секунд – ушли на то, чтобы вспомнить, где он в последний раз видел ключи. Ну конечно! Вон они, валяются возле Петера. С ключами дело пошло на лад; скважина довольным голосом заурчала и поддалась.

Свобода!

Век повеки, отныне довеки!

На улице хозяйничала ночь, в небе сияли два месяца: сапфировый и рубиновый. Чуть ниже виднелся третий, едва народившийся – чистый и острый, ни дать ни взять заточенный серп. Это было до одурения красиво. Но всё-таки не так красиво, как полуночный небосвод Китежа.

Кат шагнул наружу, задев притолоку макушкой, и аккуратно прикрыл за собой дверь. Кто-то спросил его о чём-то на неизвестном языке. Он поглядел по сторонам. Увидел двоих рейдеров-охранников. Занятно: у обоих были пристёгнуты к поясу боевые жезлы, довольно мощные с виду. Похоже, на вооружение внешней стражи бандитское начальство не поскупилось.

Тот, кто спрашивал, повторил свой вопрос; у него были замечательно густые брови и такие же густые усы – будто три зубные щётки на лице. Кат вместо ответа ухмыльнулся и от души хлопнул рейдера по плечу. Тот тоже ухмыльнулся – неуверенно и криво. Тогда Кат хлопнул по плечу другого охранника, плечистого, с единственным коротким рогом, торчавшим прямо из середины лба. И спокойно пошёл прочь. Он совершенно ничего не боялся: обманка работала исправно. Для всего мира он был толстым бандитом, дежурившим этой ночью на складе. Человек устал сторожить пакеты со штоффом и отлучился на двор до ветру. Обычное дело.

Охранники, видимо, не почуяли дурного, поскольку от Ката отстали и даже затеяли за его спиной ленивый разговор. Вероятно, обсуждали красоту трёх вельтских лун.

Кат же, неторопливо шагая, пересёк вымощенный бетонными плитами двор и ступил под сень здоровенного дерева, росшего в десятке саженей от дома. Опьянение потихоньку отступало, но, как всегда после пития духа, стали необычайно восприимчивыми все чувства, в первую очередь зрение. Он отчётливо видел впереди, на пустоши тёмную полосу – дорогу в город. Старую, разбитую, кривую. И тем не менее прекрасную. Не потому, что перебравшему пневмы Кату всё казалось прекрасным. Просто дорога вела к свободе.

К свободе – без настырного дурного мальчишки, без его девки и их щенячьей любви, без спасения никому не нужных рабов.

Без всего этого дерьма.

Ну, а если придётся что-то вспомнить потом – что ж, будет просто ещё одно воспоминание. Упырям на роду написано уживаться с непрошенными воспоминаниями, это привычная помеха. Одной помехой больше, одной меньше. Ерунда.

Вот что важно: бомба. Оазис. Взрыв.

И возвращение домой. К Аде.

Он постоял немного под деревом, в темноте. Рейдеры у входа вяло перебрасывались фразами; про Ката, похоже, забыли.

«Пора делать ноги, пока обманка не отключилась», – подумал он.

В этот самый момент раздался странный щелчок. Кат опустил голову. Растерянно оглядел собственные ладони (знакомые, крупные), собственный плащ, собственные ступни в огромных грязных ботинках.

Чужая личина исчезла. Он снова был собой.

«Вот сука! – паскудная ухмылка Чолика возникла перед глазами, будто наяву. – Дохлые кристаллы поставил. И в палицу, и в обманки. Сука, сука!»

Он поднял взгляд.

Охранники не смотрели в его сторону. Они смотрели на дверь, откуда именно сейчас, шатаясь, вывалился Петер с Ирмой на руках. Его обманка пока ещё работала. Рейдеры, однако, заступили ему дорогу. О чём-то спросили – куда громче и злее, чем спрашивали Ката.

Петер с трудом ответил. Подумав, добавил пару слов.

Охранники нехотя расступились.

«Ишь ты, – равнодушно подумал Кат. – Пацан всё-таки выкрутился».

Тут из-за двери показался ещё один бандит. Тот самый, который побрёл в цех, когда Ирма начала петь. Очевидно, он не задержался в цехе, а спустился в подвал. Поскольку теперь вёл с собой, придерживая под локоть, женщину из числа пленных рабов.

А ещё двое рабов следовали за ним. Парень и девушка – обнявшись, запинаясь на каждом шагу.

«Что за ерунда? – Кат сощурился. – Он решил вывести всех погулять среди ночи?»

Охранники засуетились. Один из них, с бровями-щётками, отстегнул от пояса жезл и прицелился в рейдера, который шёл с женщиной. Второй – единорог – взял за рукав Петера.

«Мальчишка больше не нужен», – подумал Кат.

«Ты так напился духа, что хватит на десяток переходов через Разрыв», – подумал он.

«Да и нет нужды никуда ходить, – мысли бежали быстро, но были отчётливыми, словно картинки в волшебном фонаре. – Очкарик уже собирает бомбу, ты возьмёшь её и доставишь в оазис. Или заставишь это сделать самого очкарика. Его не придётся долго уговаривать, он, небось, сам обрадуется возможности поучаствовать в уникальном эксперименте. А если заартачится, покажешь ему нож, и он потопает на своих козлиных копытах прямо в пустыню. Потом – бум! Убедишься, что дело сделано, и вернёшься в Китеж. Чтобы жить спокойно, как раньше. Чтобы искать диковины для Килы и Будигоста, как раньше. И кормить Аду, как раньше… Всё будет, как раньше. Вспомни, раньше же было здорово!»

До обострённого слуха Ката донёсся щелчок. Обманка Петера выключилась. На месте прыщавого бандита с одутловатой рожей возник пятнадцатилетний мальчик, из последних сил прижимающий к груди худенькую девочку.

– Врёшь, гнида, – сказал Кат, доставая из-за пояса пистолет. – Ни хера это не было здорово.

Темнота озарилась вспышками, наполнилась грохотом. Рубчатая рукоять заплясала в крепко сжатых ладонях – мощная отдача рвала оружие из рук. Единорог согнулся, заслонил локтями живот, сделал два шага, запутался в собственных ногах и упал.

Его напарник поднял жезл. Молния пролетела над самой макушкой Ката. Кат выстрелил ещё трижды, а потом пистолет виновато клацнул, и стало ясно, что патроны кончились.

«Ну теперь, сволочь, пора, – Кат оскалился и рванулся вперёд. – Теперь можно!»

Напившийся пневмы упырь движется быстрее любого человека. В ушах свистнул ветер. Пролетела ещё одна молния – снова мимо. Смазанным пятном мелькнуло сбоку лицо Петера. Охранник увернулся, но Кат успел схватить его за куртку. Замолотил ножом – раз, раз, раз. Нож втыкался легко, а выдёргивать приходилось с силой, и брови-щётки каждый раз дёргались, дёргались… Потом рейдер упал, и Кат упал сверху, до рукояти всадив клинок ему под челюсть.

Над ухом грохнуло. По лицу шваркнули горячие камешки, выбитые из бетонной плиты. Кат обернулся – блеснули три месяца на бархатном небе.

Единорог всё-таки поднялся на ноги. Он шатался, облитый бледной кровью, и размахивал жезлом. Снова грохнуло, молния ушла далеко вправо. Кат бросился, вцепился в запястье единорога, но тот не выпустил жезл, затеял бороться. Кат ударил ножом наискось. Ослеп от брызг. Рубанул «запятой», сбоку, как учил Кила. Услышал крик – воющий, с клёкотом. Потянулся протереть глаза.

Тут в его голове что-то взорвалось, месяцы погасли, и небо рухнуло.

Много раз я задавался вопросом: как мои покровители допустили, что на Земле случилась глобальная война? Всесильные, всезнающие – отчего не остановили эту чудовищную бойню? Миллионами гибли люди, плавилась в магическом пламени скальная твердь, трансмутировало всё живое. Набравшись храбрости, я спрашивал напрямую: «Почему вы не избавите человечество от войны?» И получал неизменный ответ: «В этом нет смысла». Безразличие к судьбам смертных? Или суровая отеческая мудрость? Я не смел спорить с богами, ибо они и без того сотворили чудо, укрыв от бедствий Элладу. В самый тяжёлый час моя родина оставалась незаметной и невредимой – как и всегда.

Человеку трудно понять богов. Однако порой их поступки можно предугадать. Ведь однажды они разожгли такую же битву на другой планете. Тогда им это понадобилось, чтобы спасти нас от вторжения батимских войск. Я думал, мир на Земле – самая важная вещь, которая стоит любых ценностей. Но, как видно, на сей раз важным для моих покровителей оказалось что-то другое.

Рано или поздно что-то всегда оказывается важнее мира.

Лучший Атлас Вселенной

Война оставила много следов на этой земле.

Исклёванная снарядами пустошь местами превратилась в сплошное месиво ям и ухабов. Будто корчилась, пытаясь избавиться от тех, кто поливал её огнём, да так и застыла – в агонии, в судорогах. Погибла вместе со своими мучителями. Людские тела присыпало дёрном, затянуло травяным ковром, но трупный яд до сих пор отравлял всю округу. Мертвечина, свинцовая горечь и пороховая гарь въелись в почву так, что не вымоешь никакими ливнями.

И – деревья. Война убивает не только людей. Здесь и там виднелись островки сухостоя. Зелёные, кудрявые когда-то рощицы посекло осколками, ободрало взрывами, обожгло горючей смесью. Теперь на месте этих рощиц из земли торчали редкие сучковатые колья. Вина деревьев была только в том, что они дали укрытие солдатам от других солдат – укрытие, которое в конечном счёте никого не спасло. Только немного отсрочило гибель.

И – руины. Фонящее сырой магией крошево бетона, ржавые комки железа, гнилые рёбра стропил. Разинутые в вечном вопле рты дверных проёмов. Здесь когда-то жили люди. Покупали по утрам газеты, высчитывали мили, оставшиеся до линии фронта, надеялись, что пронесёт. Позже – собирали вещи в панической спешке. Ещё чуть позже – умирали. Кому-то повезло встретить мгновенную смерть от взрыва бомбы, влетевшей прямо в окно; кто-то погибал медленней, с ногами, размолотыми и припечатанными упавшей стеной; иные угасали особенно долго, в заваленных погребах, без света, без воды, без доступа воздуха. Никто из них не думал, что отдаёт жизнь за победу, или за справедливость, или за счастливое будущее. Они умерли просто оттого, что слишком поздно решились бежать. Оттого, что их деревня оказалась на пути вражеской армии. Оттого, что война – это часть человеческого существования. Неотъемлемая.

На много вёрст вокруг не осталось ни души: местные жители держались подальше от разорённых земель. Здесь негде было укрыться от солнца, здесь высохли ручьи, здесь не нашлось бы ни единого куста с ягодами, ни одного завалящего корешка – кругом росла одна худосочная трава, жёсткая, точно щетина. Не кричали птицы, не стрекотали кузнечики (или то, что заменяло кузнечиков на Вельте). Только гудел, запутавшись в сухостое, ветер.

И, конечно, здесь не осталось дорог.

Просёлочная колея, заросшая, порой ныряющая в глубокие лужи, полные золотистой стоялой воды – эта колея закончилась. Растворилась в пустоши на полпути к цели. Купленная в Рунхольте телега, которая до этого ехала более-менее споро, теперь то и дело кренилась набок, застревала в рытвинах, с жестоким треском вздрагивала на ухабах. Лошадь выбивалась из сил.

Дальше нужно было идти пешком.

– Вот, – сказал Энден, елозя грязноватым пальцем по карте, расстеленной на траве, – вот тут сейчас, по моим расчётам, должна находиться область Разрыва. Она изначально расширялась очень неравномерно, как бы ползла с запада на восток. Для нас это очень большое везение, потому что мы подходим к ней сбоку, с относительно безопасной стороны. И нам осталось пройти миль тридцать-тридцать пять. Если, конечно, я верно аппроксимировал данные за полгода наблюдений.

Кат глядел на карту, свесив голову с телеги.

– Ты сможешь идти, Демьян? – спросил Петер. – Идти долго придётся.

– Можно отдыхать, – с искусственной беспечностью предложил Энден. – Делать привалы. Скажем, раз в час. Или в полчаса…

Ирма ничего не сказала, и Кат был ей за это благодарен. Она вообще мало говорила, эта тоненькая золотоволосая девчонка. Всё время держалась возле Петера, не отходила дальше, чем на пару шагов. Её, конечно, не стоило брать с собой. Но Петер никуда бы не пошёл без Ирмы. А Кат никуда бы не пошёл без Петера – теперь уж точно.

– Была такая методика, – продолжал тем временем Энден, аккуратно складывая карту. – Наши предки во время длительных маршей перемежали ходьбу и бег. Скажем, сто шагов бегом – затем сто шагов в обычном темпе. Так, знаете, пересекали континенты!

– Ну какой ему бег, – расстроенным голосом сказал Петер. – Он ходит-то еле-еле… Демьян, ты как, сможешь идти?

– Я имел в виду немного другое, – смутился Энден. – Быть может, сто шагов медленно, а потом сто шагов… гм, ещё медленней? Демиан?

Кат перекинул ноги через борт телеги и выбрался наружу. Постоял, одолевая головокружение и тошноту. Одолел.

– Идти смогу, – сказал он. – Хрен ли делать. Времени-то нет.

Времени действительно почти не оставалось.

С тех пор, как ему выстрелили в голову, прошла неделя. Он остался жив только потому, что забыл снять обманку. Так и бросился в бой с маской на лице, пьяный от пневмы и злости. Рейдер-единорог – подстреленный, искромсанный ножом – оказался живучим и перед смертью успел выпустить заряд жезла прямо Кату в лоб. Верней, в маску из зеркальной стали. Что там была за сталь, и какие на неё навесили чары – неизвестно, но обманка отразила львиную долю энергии выстрела. Впрочем, оставшейся доли Кату хватило с лихвой.

Когда он свалился наземь рядом с охранниками, Петер страшно запаниковал. Начал трясти Ката за грудки, хлопать по лицу, даже попытался зачем-то сделать массаж сердца. Убедившись, что Кат дышит, но в отключке, хотел его тащить к дороге – опять-таки непонятно зачем: как Петер сам смущённо признался позже, голова у него в тот момент работала плохо. «Я всё-таки жуткий трус, – говорил он, – и, когда пугаюсь, то ничего не соображаю…»

Положение спасли двое оставшихся в живых рейдеров. Те самые, которым спела свою песню без слов Ирма. Они вывели из сарая карету, запрягли лошадей, подняли Ката с земли и уложили его на сиденье. Рядом села Ирма – ей к тому времени стало полегче. Кроме того, Петер взял в карету троих человек из числа спасённых рабов: молодую девушку, женщину постарше и паренька своего возраста. Остальные ещё толком не оклемались после гибернации и не могли ходить; рейдеры поклялись позже довести их до города.

Петер обязательно вернулся бы за теми, кто оставался на ферме, но не мог бросить Ката в таком состоянии. Поэтому, высадив освобождённых пленников в центре Рунхольта, он доехал до дома, где жила Фрида, остался там с Ирмой, и они втроём принялись приводить Ката в чувство. Усилия их увенчались успехом – хоть и спустя немалое время. У Фриды была хорошая аптечка.

Когда Петер рассказал всю эту историю Кату, тот сперва решил, что ему капитально отшибло мозги.

– Повтори-ка, – попросил он заплетающимся языком. – Рейдеры… Они что сделали?

– Они мне помогли, – начал заново Петер. – Снарядили экипаж и затащили тебя внутрь. Знаешь, забавно: они тебе ещё и пистолет в карман сунули, ну, тот, из которого ты стрелял, потому что решили, что он твой… Потом отключили обручи у всех рабов и пообещали, что доведут их до Рунхольта. Вообще, хорошо бы проверить, получилось ли у них всё, как надо. Но это, наверное, слишком опасно. Представляю, как их шеф рассвирепел, когда явился с утра на ферму.

– Мать-перемать, – сказал Кат, откинувшись на подушки. – А ты не шутишь?

– Какие шутки! – захлопал глазами Петер. – Ты тяжёлый, за сотню килограммов! Сам бы я в жизни не справился!

Кат потёр лоб. Голова болела так, словно кто-то вворачивал в мозг смазанное ядом сверло.

– Что же она с ними сотворила? – спросил он.

– Ирма… – Петер замялся. – Когда она поёт, то многое, что человек пережил – он переживает заново. С прежней силой. Знаешь, я читал, что плохие воспоминания со временем стираются, забываются – особенно то плохое, что сделал сам. А тут всё вспоминаешь с той же, м-м… интенсивностью. И даже сильнее. Я понятно объясняю?

Кат покачал ладонью: мол, более-менее.

– В общем, на людей это действует как бы отрезвляюще, – продолжал Петер. – Думаю, тот, который выпустил рабов – он тоже через что-то такое раньше прошёл, вроде плена или рабства. Не знаю… Жалко только, что этот эффект остаётся ненадолго. На день, на два. Бандиты потом сами удивятся, что так себя вели.

– Их дружки, поди, ещё больше удивятся, – фыркнул Кат. – Ну, а тот, рыжий, которого я выпил?

Петер качнул головой:

– Песня Ирмы… Вроде как напоминает человеку, что он – человек. Очищает душу. Вот эта свежесть, с которой всё чувствуешь заново – она смывает то, что наросло. Грязь, равнодушие. Когда Ирма со мной в первый раз такое сделала, я вспомнил, как мышонка в детстве поймал. В мышеловку. Веришь, три дня спать не мог. Всё мышонка жалел. Больше, чем раньше. Потому что тогда маленький был, не понимал, как тот мучился, а теперь-то понимаю…

– Ясно, – проворчал Кат.

– И вот, – зачастил Петер, – те, у которых что-то ещё осталось хорошего, ну, под всякой грязью, они вспоминают, каково это – быть чистыми. А рыжий, наверное, никогда чистым не был. Или был, но так недолго, что уже и не вспомнить. Может, детство непростое…

– Не сомневаюсь, – сказал Кат. – Житьё у него тяжкое было. Наверняка. А ещё он упоролся штоффом, или как это там называется. Я почувствовал, когда дух пил.

– М-м, – протянул Петер, отводя взгляд.

Кат прижал ко лбу собранные щепотью пальцы. Это принесло облегчение, но, стоило опустить руку, как боль вернулась в удвоенном размере. Простыня на кровати была сырой и пахла мышами, подушка казалась каменной.

– А где мы вообще находимся? – спросил он.

– В гостинице, – отозвался Петер. – Называется «Отель «Гросс Рунхольт». Переехали сюда в ту же ночь. Верней, уже под утро. Фрида настояла, сказала – дома теперь небезопасно.

– И то верно, – пробормотал Кат, прикрывая глаза, чтобы комната не вертелась волчком. – Слушай, а как это твоя Ирма дала себя в плен взять при таких-то возможностях?

Петер коротко вздохнул.

– Её возможности проявляются, только когда я рядом, – сказал он. – Очень специфичный дар.

Кат хмыкнул:

– Надо же. Не слишком удобно.

– Не слишком, – серьёзно кивнул Петер. – Поэтому мы постараемся больше не разлучаться.

Кат хотел сказать: «Хорошо, что она для меня не стала петь», – и ему даже показалось, что он это говорит. Но он тут же вынырнул из забытья, понял, что ничего не сказал, и заснул уже по-настоящему.

Он вообще почти всё время спал в первые трое суток. Просыпался только, чтобы взять у Петера немного пневмы: энергия постоянно утекала из тела, как вода сочится из чашки с трещиной. Духомер едва светился, голова трещала, и Кат сквозь сонное отупение думал, что пришла, наконец, последняя стадия болезни. Что он так и помрёт здесь, в убогом клоповнике, лёжа на провисшей сетчатой кровати под потолком со следами потопа. И что Петер помрёт вместе с ним, впустую потратив собственный дух на попытки излечить упыря.

Но Кат во всём ошибся.

Во-первых, Петер оказался не единственным донором. Его сменяли Ирма с Фридой, так что от постоянных, требовавшихся Кату вливаний никто не пострадал. Во-вторых, духомер постепенно налился ровным, немеркнущим сиянием, что явно свидетельствовало об улучшении дел. Кат вновь начал удерживать в себе энергию. Значит, болезнь ещё не взяла его в оборот, как Аду.

И, в-третьих, он не помер. Правда, встать с постели смог лишь через пять дней. Но, пожалуй, это был неплохой результат для человека, поймавшего лбом заряд боевого жезла.

А ещё спустя два дня в гостинице объявился Энден и сообщил, что доделал бомбу. Он всё это время где-то пропадал; по его словам, воспользовался старыми связями и сумел получить допуск в какую-то частную лабораторию – неплохо оборудованную и, в отличие от институтских мастерских, не разворованную. Главное же преимущество лаборатории заключалось в том, что про неё не знали рейдеры. Так что Энден работал в полной безопасности. Трудился на совесть, не покладая рук, почти круглыми сутками, и ему помогали двое ассистентов. Пришлось, конечно, изрядно потратиться: в ход пошло золото, которое Кат получил от Килы во время последнего визита на Китеж.

Зато теперь бомба была собрана и готова к действию.

То есть, к взрыву.

Так что Кат взял немного пневмы у Петера (чтобы не так дрожали ноги) и отправился в ту самую лабораторию. А вместе с ним неизбежно отправился Петер. И – столь же неизбежно – Ирма.

Бомба выглядела невзрачно: широкая металлическая бочка, поставленная дном на тележку. Округлые бока; плоский, выкрашенный серой краской верх. В высоту она едва доставала Петеру до пояса. Колёса тележки, широкие, с толстыми шинами, Энден снял с какого-то другого устройства, предназначавшегося, по его словам, для исследования болот вокруг Рунхольта. В болотах собирались разведывать ценные ископаемые, но потом исследователям свернули финансирование. И вот колёса пригодились – как и самоходный привод, благодаря которому бомба могла проехать несколько вёрст по прямой.

– Максимальная защита от возможного воздействия чар, – говорил, размахивая руками, Энден. – Все элементы спрятаны внутри корпуса. Снаружи – только индикатор заряда и ключи для отложенного запуска. Но всё равно транспортировать эту малышку через Разрыв вашим, мироходческим способом я категорически не советую. Она нестабильна.

– Чтобы транспортировать, надо её для начала на себя взвалить, – возразил Кат, оглядывая массивное устройство. – Я такое не потяну.

– И не нужно! – Энден пощёлкал пальцами в воздухе. – Сделаем просто и надёжно. Дойдём до края оазиса – согласно наблюдениям, Разрыв должен быть не дальше ста пятидесяти миль отсюда…

– Дойдём? – перебил Кат. – Ты, стало быть, с нами собрался?

– А как же! – Энден поправил очки, выставил перед собой кулак и принялся отгибать пальцы по одному. – Обслуживание устройства во внештатных ситуациях – раз! Фиксирование хода уникального эксперимента – два! Медицинская помощь больным – ты ведь нездоров, Демиан, а я, между прочим, прошёл фельдшерские курсы – три! Ориентирование на местности – четыре! Переговоры с местным населением, буде таковое объявится – пять!

– Ты-то знатный переговорщик, – буркнул Кат. Спорить сил не было. К тому же, он подозревал, что главная причина профессорского энтузиазма – желание оказаться как можно дальше от Рунхольта и рейдеров. И, возможно, от Фриды.

– Так вот, – продолжал, выпятив грудь, Энден. – За несколько дней доберёмся до оазиса, заведём привод, поставим детонатор на отложенный пуск, и – аллес! Можно наблюдать, как эта малышка своим ходом въедет в зону проникновения Разрыва. А потом сама себя взорвёт!

– Здорово придумано, Гельмунд, – сказал Петер и осторожно потрогал корпус бомбы. Ирма, как обычно, промолчала, только заправила за ухо свесившийся на лоб локон. Потом они с Петером переглянулись – глаза у обоих одновременно блеснули, отразив свет, лившийся из забранного клетчатым стеклом окна.

Кату тогда хотелось сказать, что всё придумано вовсе не так здорово, как кажется. Колёса тележки, предназначенные для езды по болотам, могут застрять в вязком потустороннем песке Разрыва. Индикатор заряда – яркий глазок на боку устройства – совершенно не нужен, поскольку, если выяснится, что бомба каким-то образом разрядилась, наполнить её энергией заново не получится. Все подаренные Килой кристаллы Кат отдал Эндену, и все кристаллы пошли в дело. И ещё никак не удавалось отделаться от мысли, что, как бы далеко ни отъехала тележка, взрыв может оказаться слишком мощным. Достаточно мощным, чтобы им всем пришёл конец. Покойный Фьол говорил, что такая же бомба, собранная Основателем, убила множество людей.

Но Кат ничего не сказал. Потому что не мог предложить ничего лучше.

В тот же день они купили лошадь с телегой, большую палатку для ночёвок и провизию. Энден где-то раздобыл патроны к пистолету, который остался у Ката, и настоял, чтобы тот взял оружие в дорогу: мало ли что. Потом они укутали бомбу брезентом и отвезли к отелю «Гросс Рунхольт». Фрида заказала в номер еду. Телега стояла во дворе, и во время ужина Кат всё посматривал из окна вниз, трогая в кармане пистолет. Стрелять не хотелось, но, если кто-то надумал бы украсть бомбу…

Однако никто не надумал.

После ужина собрали рюкзаки, оделись. Фрида всех расцеловала (Петера и Ирму – дважды), а затем маленькая экспедиция тронулась в путь.

И вот теперь они стояли вокруг телеги посреди изуродованной войной пустоши: мальчик, девочка, немолодой учёный и раненный, ослабевший упырь. Четверо людей, которым выпало спасти мир.

За три дня они проехали около ста двадцати вёрст. Оазис был уже недалеко: день пути, может, чуть меньше. Точность зависела от того, насколько верно Энден, как он это назвал, аппроксимировал данные. То есть, попросту, от его догадок.

– Петер, бери конягу под уздцы, – сказал Кат, – да пойдём уже. Часа через три начнёт темнеть.

Петер подошёл к лошади, погладил по лбу. Та изогнула короткий хоботок, обслюнявила его ладонь в поисках сахара. Фыркнула, хлестнула хвостом по ногам и издала недовольное ржание. Петер со вздохом потянул за уздечку. Лошадь хлопнула похожими на капустные листья ушами, дёрнула оглобли. Телега не шелохнулась: стояла, как вкопанная.

– Застряла, кажется, – сказал Энден. – Колесо в яму попало.

Кат упёрся в тележный борт и сквозь зубы сказал:

– Навались…

Но, едва телега сдвинулась с места, как голова у него зверски закружилась, а в глазах потемнело. Он почувствовал, что падает, схватился за некрашеные, занозистые доски. Борт с подлой услужливостью откинулся на петлях. Кат полетел вверх тормашками – и в тот же момент телега накренилась, а ничем не закреплённая бомба поехала прямо на него. Петер закричал «Осторожно!» Энден вцепился растопыренными пальцами в гладкое тулово бомбы, но та вырвалась у него из рук и заскользила боком. «Рванёт, – мелькнуло среди чёрных звёзд в голове Ката. – Вот и спасли мир».

Однако ничего не рвануло. Рядом возникла Ирма, сделала быстрое движение. Бомба резко остановилась. Под её колесом, у самого края телеги, торчал камень.

– Ирма! – воскликнул Петер. – Заклинила! Молодец!

Ирма улыбнулась и отряхнула руки.

– Битте, – сказала она.

Серый мальчишеский костюм, который ей купила Фрида перед отъездом из Рунхольта, чуть запылился спереди.

«И правда молодец, вовремя подсуетилась, – подумал Кат, с трудом садясь на задницу. – А я – нет».

– Надо привязать эту штуковину, – выдавил он. – Справитесь?

Они справились – без него, втроём. Бомбу надёжно закрепили на телеге, ближе к передку, чтобы меньше болтало на кочках. Петер приспособил для этого ставшие ненужными вожжи. Энден вызвался было тащить на себе палатку, чтобы лошади было легче, но расстался с этой мыслью, предприняв единственную попытку взвалить на себя громоздкий брезентовый тюк.

К оазису решили идти таким порядком: впереди – Кат (потому что он был высоким и раньше мог заметить опасность, а ещё потому, что он шёл медленней всех), Петер с Ирмой – сбоку от лошади, а Энден – позади.

Так и двинулись.

Солнце мирно катилось к горизонту, над пустошью сгущалась вечерняя дымка. Закатный свет гладил изувеченные деревья и остовы домов, наполнял синевой воронки от снарядов. Петер что-то говорил Ирме; та всё больше молчала, только порой роняла в ответ слово-другое. Но Петеру, кажется, этого было вполне довольно. Иногда Ирма доставала из большого нагрудного кармана блокнот и что-то записывала на ходу. При этом лицо её то и дело сводило гримасой тика: мигал левый глаз, кривились губы.

Кат подозревал, что ей очень сильно повезло в плену. Должно быть, рейдеры берегли товар, предназначенный для продажи – особенно молоденьких девочек. В принципе, Кату было на это плевать; но жизнь его и без чужих бед становилась с каждым днём всё тяжелей и безрадостней, и оставалось её, жизни, по-видимому, не так уж много. Поэтому его вполне устраивало то, что Ирма, придя в себя после гибернации, оказалась улыбчивой и спокойной. И не слишком много говорила.

Он вёл лошадь под уздцы, стараясь не замечать поселившуюся в голове мёртвую зыбь. Глядел вдаль, тщетно ожидая, что на горизонте появится пустыня. Глядел по сторонам, высматривая врагов, хищников или какую-нибудь неодушевлённую дрянь – тоже, по счастью, тщетно. Посматривал под ноги, чтобы не споткнуться. Оборачивался, проверяя, в порядке ли остальные. И шёл вперёд, вперёд, вперёд.

Порой ему казалось, что он жил здесь когда-то. Бегал пацаном по отцовскому хутору, кормил свиней, вырезал из дерева игрушечных человечков, объедался кровяной колбасой. Став постарше, ходил на танцы, ухаживал за девчонками, пил местное светлое пиво. Женившись, растил сыновей, покупал саженцы для яблоневого сада, откладывал деньги на новый дом. Всё – чтобы однажды ночью сгореть заживо во время вражеской бомбардировки. Вместе с женой и обоими сыновьями…

Маркел когда-то говорил, что жить своей волей – дорогое удовольствие. Да, воля тех, кто развязал войну, дорого встала всему Вельту.

Кат встряхнулся, отбросил волосы с лица и вдруг заметил невдалеке странную яму: совершенно круглую, глубокую, с тёмным содержимым. Он остановил лошадь; та, воспользовавшись передышкой, принялась щипать траву хоботком, а Кат свернул с намеченного курса и подошёл к яме.

На дне её колыхалась чёрная жижа. Вздувались и лопались пузыри, оставляя после себя каверны, похожие на голодные круглые рты. Кат сразу сообразил, где видел подобное: под Китежем, рядом с поглощённой Разрывом деревней Вершки. И ещё – на Батиме, около гигантского древнего бункера.

В воздухе чувствовался назойливый душок падали. У дальнего края ямы из жижи торчала скрюченная, с остатками высохшей плоти звериная лапа.

Кат почувствовал, как начала зудеть кожа – сперва зачесались ноги, потом перекинулось на живот и спину. «Фонит, зараза», – подумал он.

Держась за руки, подошли Петер с Ирмой. Чуть хромая на левое копыто, приблизился Энден.

– Что это? – спросил он. – Болото? Лужа?

Кат покачал головой:

– Такое попадается только рядом с оазисами. Будьте начеку. По-моему, штуковина опасная.

– Может, сделаем палки? – предложил Энден. – Будем, так сказать, зондировать почву. Особенно пригодится тому, кто идёт первым.

Кат отступил от ямы: чесотка стала невыносимой, кожу стягивало. Подкатывала тошнота.

– Не помешает, – сказал он.

Энден огляделся. Позади, саженях в двадцати от ямы стояло тонкое деревце, которому на вид было не больше года. Профессор сказал «о!» и направился к деревцу. Он по-прежнему прихрамывал. Копыта цеплялись за густую траву.

– На Китеже, – сказал Петер тихо. – И на Батиме. Помнишь, да?

Кат кивнул. Поверхность жижи была подёрнута закисшей плёнкой. Трупный запах накатывал волнами: только успеешь притерпеться, как шибает сильнее.

– Значит, Разрыв уже близко… – начал Петер. Больше Кат ничего не услышал, потому что его поглотило чужое воспоминание.

Тысяча двести людей.

Они стояли на огромном поле, расчерченном кругами. Каждый круг вмещал ровно триста человек. Больше – нельзя; он знает, он пробовал. Кончилось неудачей. Много жертв, бессмысленные потери. А ведь так сложно отбирать подходящий материал! Новые люди, люди-боги – они должны быть умными, здоровыми, физически развитыми. Должны быть, в конце концов, красивыми. Прекрасному новому миру потребны соответственные миряне.

Подопытные готовились к отправке. Они волновались, они не знали толком, чего ждать. Узнаете чуть позже, детишки. Позже, когда телепорты перенесут вас куда-нибудь подальше от убогой Земли. Чудесные надёжные телепорты на левитирующей базе. Прежние хозяева Батима оставили славное наследство.

Теперь всё принадлежало ему.

Он воссоздал старые технологии, и теперь это всё принадлежало ему одному.

И люди ему принадлежали. Они были частью эксперимента. Очень большого эксперимента, который он придумал сам, от начала до конца.

Отличного эксперимента.

Их ждали другие машины – там, куда они готовы были отправиться. Машины, что сделают их богами. Тоже по триста человек за раз. Массовость! Уравновешенные выборки! Все группы подобраны по признаку этнической принадлежности. Контролируемые испытания. Минимизация влияния вмешивающихся переменных. Конечные точки…

Пора!

Он взялся обеими руками за рубильник, чтобы включить телепорты.

И вдруг стало темно.

И тесно.

…И больно. Боль жила не в его теле, а пронизывала всё вокруг. Весь мир был сплошными муками. И темнотой. И теснотой. Вероятно, телепорты не имели отношения к происходящему – он понимал это с огромным трудом, самым краешком разума. Зато боль, темнота и теснота в понимании не нуждались. Они просто наваливались со всех сторон и истязали.

Жизнь была страданием, страдание было жизнью. Он читал раньше, что такова в принципе природа вещей. Читал в книгах по философии. Но он никогда не придавал философии значения. А вот теперь узнал всё на себе. Жизнь – страдание. Страдание – жизнь. Жизнь, страдание, жизнь, страдание, и так дальше, по кругу, по кругу, по кругу, по…

Из круга его вырвал крик.

Кричал Энден.

Зажмурившись на миг от солнечного света, Кат развернулся на каблуках и побежал, неловко топая по скользкой траве. «Срань, – думал он, – вот срань-то! На минуту отвлёкся!» Петер нёсся рядом, и, размахивая по-девичьи руками, летела чуть позади Ирма.

Яма, в которую угодил Энден, была здоровенной, не меньше сажени шириной. Он по самую грудь увяз в чёрной жиже. Очки сбились набок, вытаращенные глаза смотрели вверх, руки из последних сил цеплялись за край ямы. Между сжатых до синевы пальцев торчали сухие травинки. «Пф-ф», – пыхтел он при каждом выдохе. – «Пф-ф».

Кат схватил его за запястья, страшно горячие, как у больного лихорадкой. Потянул – тщетно. «Пф-ф», – дышал Энден. Подоспели Петер с Ирмой, вцепились в лямки профессорского рюкзака. «Взяли!» – скомандовал Кат. Энден икнул. Его плечи подались вперёд – на вершок, не больше. «Ещё взяли!» – прохрипел Кат. Дёрнули снова, и снова, и опять… Наконец, яма раздражённо чавкнула, и Энден медленно выпростался из ловушки.

Его оттащили подальше, на ровное сухое место. Петер сунул ему под голову свою сумку, расстегнул ворот рубашки. Энден перестал пыхтеть, дышал глубоко и хрипло. Как ни странно, его тело и одежда были чистыми – от чёрной жижи не осталось и следа. Словно она впиталась внутрь.

Кат вдруг понял, что уже несколько минут чувствует волнами накатывающую дурноту. Кожу опять стягивало, будто вымазанную глиной. «Неужто и я дозу хватанул?» – он машинально отступил на шаг. Дурнота при этом чуть ослабла. Кат попятился ещё; кожа перестала зудеть. Он нашарил в телеге флягу с водой, вернулся к Эндену – тут же вновь замутило, зачесалось, ноги стали ватными.

Кат нагнулся, поднёс горлышко к губам учёного, помог напиться. От того несло жаром: казалось, пролившаяся из фляги вода зашипит, стекая по заросшей бородой щеке.

Энден закашлялся.

– Шайссе, – сказал он ясным голосом.

Ирма тихонько всхлипнула.

Кат отошёл к телеге, ощущая, как с каждым шагом утихает тошнота и отступает слабость. Сомнений не оставалось: источником фона был Энден.

Петер стоял рядом, потирая шею, и растерянно глядел вокруг, словно искал кого-то, кто мог бы ответить – зачем бывают такие ямы в земле, зачем люди в них падают, и как теперь быть.

Впрочем, особого выбора не оставалось.

– На телегу его, – сказал Кат. – Дадим лекарство от горячки. И двигаем дальше.

Они расчистили место позади бомбы, постелили сложенную в несколько слоёв палатку. Уложили Эндена – раскалённого, шепчущего под нос вельтские слова. Петер разыскал в багаже снадобье от лихорадки, которое дала в дорогу Фрида, и Энден, давясь, разжевал пару таблеток.

Солнце висело над горизонтом неподвижно, как гвоздём прибитое.

Лошадь, хлопнув ушами, стронула с места потяжелевшую телегу. Теперь дорогу предстояло выбирать ещё тщательней прежнего. Кат двинулся в путь; шёл медленно, высматривая в траве чёрные ямы, огибая ухабы и рытвины. Позади слышался скрип тележных колёс и слабый шёпот профессора, порой прерываемый стоном. Высохшая трава на ветру издавала жестяной шелест.

Через несколько минут Ката нагнала Ирма.

– Умрёт? – спросила она требовательно.

Кат покачал головой:

– Не знаю.

Лицо Ирмы исказилось от тика. Она склонила голову и с полверсты шла молча. Потом замедлила шаги, выждала, пока с ней поравняется телега, и продолжала путь позади, рядом с Петером.

«Плохо дело», – угрюмо думал Кат. Жалость он всегда полагал самой бестолковой вещью в мире. Даже если бы всё население Вельта сейчас принялось жалеть Эндена, тому бы не стало легче ни на секунду. Но незадачливый учёный действительно мог умереть. И смерти он вовсе не заслуживал. Десятилетиями исследовать Разрыв, собрать бомбу по чертежам Основателя, отправиться в экспедицию, чтобы, возможно, спасти мир – и погибнуть из-за какой-то дерьмовой жижи в тридцати верстах от цели. Да, такого никому не пожелаешь.

Кат не знал, куда от этого деваться. То ли последнее свидание с Адой было тому виной, то ли привязалась за время странствий с Петером скверная привычка жалеть кого ни попадя – но он всё-таки сделался мягким. Непригодным для того, что ждало впереди.

К тому же, Кат чувствовал, что беда, приключившаяся с Энденом – далеко не последняя из грядущих бед. Обычно он гнал от себя такие мысли, полагая их пустой игрой ума. Доверять стоило снам; доверия заслуживали чужие воспоминания, содержавшие реальные сведения о том, что когда-то приключилось с людьми; безусловно можно было довериться биению пневмы в собственном теле, если дело касалось поиска пути между мирами.

Предчувствие же – штука ненадёжная. Какой прок от ощущения скорого несчастья, если не знаешь конкретно, что с тобой станется? Упадёт на голову кирпич? Ограбят в подворотне лихие люди? Накормят в трактире тухлятиной? От всех этих напастей можно уберечься без всякого предчувствия. Достаточно поглядывать по сторонам (и вверх), держаться подальше от мест, где легко устроить засаду, и не обедать в дешёвых харчевнях. Словом – быть настороже. Это отличный совет на каждый день, да что там – на каждую минуту жизни. Будь всегда настороже, ходи опасно, думай, прежде чем делать. И предчувствия не понадобятся.

А если завтра грянет беда, которую ты не в силах отвести, то тем более нет смысла тревожиться заранее. Только испортишь себе последние часы спокойной жизни.

Но здесь, в глухой пустоши, среди руин, Кат не мог отвязаться от грызущей тревоги. Голову тяготила боль. Каждый шаг давался всё трудней. Позади, на телеге исходил жаром несчастный Энден. Рядом брели Петер с Ирмой: осунувшиеся лица, поникшие плечи, горькое молчание. Хотелось поскорей объявить привал, упасть прямо на землю и уснуть.

Ещё больше хотелось шагнуть через Разрыв на Китеж. Увидеть Аду. Коснуться Ады… Но – что, если времени не осталось совсем? Что, если уйдешь в Разрыв, потратишь время, силы, дух, выйдешь на Китеже – а там песчаные дюны подобрались к самому её дому? И ты будешь стоять, глядя на красные облака в небе, думая, что мог бы сейчас быть на несколько вёрст ближе к оазису, и понимая, что уже ни за что не успеешь.

Солнце никак не заходило, а, значит, можно было идти дальше.

Нужно было идти дальше...

Сзади вдруг послышался скрип. Лошадь взвизгнула и дёрнула уздечку.

– Стой! – крикнул Петер. – Застряло!

Кат обернулся и увидел, что переднее колесо телеги попало в узкую, но глубокую трещину.

– Ети мой череп, – пробормотал он на словени и прибавил громче, по-божески: – Давайте выталкивать.

Они стали выталкивать. Сперва Ирма тянула за уздечку, а Кат с Петером наваливались плечом на задний борт. Спустя четверть часа бесплодных усилий они сняли с телеги Эндена, принялись толкать снова – столь же безрезультатно. Затем выгрузили провиант и вещи; и это не помогло. И только когда Кат, слепой от плывущих перед глазами цветастых кругов, спустил на землю бомбу – только тогда колесо, в конце концов, высвободилось, и телега сдвинулась с места.

Солнце к этому времени уже закатилось. Нечего было и думать о том, чтобы продолжать путь в подступавшей темноте.

– Всё, – сказал Кат, отдуваясь. – Здесь и заночуем.

Палатка была просторная, военная, рассчитанная на шестерых. Тяжёлая отсыревшая ткань, казалось, вся сплошь состояла из углов и складок: обдирала кожу на пальцах, как наждак. Кат вбил колья, натянул полог, повесил под потолок хилую лампу. Втащил внутрь Эндена и рухнул рядом с ним. От этого снова замутило, стянуло невидимой коркой кожу, и тогда Кат из последних сил отполз в дальний угол.

Откинув брезентовую полу, в палатку влезли Петер с Ирмой.

– Надо бы поесть, – озабоченно сказал Петер и, покосившись в сторону Эндена, добавил: – Гельмунда покормить… Вы голодны, Гельмунд? Пить хотите?.. А ты, Демьян?

– Ешьте сами, – выдавил Кат. – Я не буду.

– Костёр развести? – запинаясь, спросила Ирма. – Консервы разогреем. Я кофе сварю.

– Разведите, – прохрипел Кат. – Спать снаружи будем.

Петер подумал, потом тихо ахнул.

– Из-за… – он показал глазами на Эндена.

– Да, – сказал Кат. – Фон сильный. Опасно.

Петер засопел.

– Ладно, – сказал он. – Мы сейчас…

– Подождите, – вдруг произнёс Энден. – Послушайте.

Петер подался к нему. Ирма села рядом. Кат повернул голову – даже это движение далось с трудом.

Энден пожевал губами, уставившись вверх.

– В дистанционном режиме бомбу взорвать очень просто, – начал он. – На торцевой панели под индикатором есть две настроечные рукояти и кнопка запуска. Правая рукоять – расстояние, левая – время. Один оборот правой – миля. Один оборот левой – минута…

– Вы не волнуйтесь, Гельмунд, – вставил Петер, нахмурившись. – Берегите силы.

– Если левую оставить на нуле, – настойчиво продолжал Энден, – взрыв произойдёт сразу после остановки устройства. Но на всякий случай я предусмотрел возможность отсрочки. И… ох-х… И можно настроить отложенный взрыв после остановки. Ох-х-х…

– Что вы нам рассказываете, – сказал Петер с трудом. – Сами на месте всё сделаете.

Энден поморщился.

– Не надо, – сказал он. – Ничего я уже не сделаю.

В палатке повисла тишина.

– И вот ещё, – сказал Энден. – Если что-то случится с автоматикой – если устройство не поедет, или не взорвётся… Надо вскрыть панель. Там сбоку такой замок, несложный, вроде щеколды. И внутри – рычаг. Большой. Снизу – батарейный отсек, но это вас волновать не должно, кристаллы всё равно нечем заменить, он там только оттого, что… Ох-х… Оттого, что мне так было проще собирать… Так вот, рычаг скоммутирован со взрывателем. Надо перекинуть его вверх. Сил не жалейте, рычаг тугой, чтобы не сработал случайно. И всё… произойдёт. Понятно?

Петер молчал. Ирма тоже молчала – держась за щеку, словно болел зуб.

– Понятно? – повторил Энден.

– Да, – сказал Кат.

– Хорошо, – Энден посмотрел на него. – Хорошо…

Закрыв глаза, он мерно, глубоко задышал.

– Спит, – неуверенно сказал Петер и переглянулся с Ирмой. Та стиснула лежавшие на коленях руки. Петер вздохнул, достал из тюка с вещами одеяло и накрыл Эндена до подбородка, подоткнув края.

– Лошади овса забыли дать, – сказал он и полез наружу.

Ирма последовала за ним: ей почти не нужно было пригибаться. Взявшись за прикрывавший выход брезент, она неловко обернулась и кивнула Кату. Кат не знал, что означал этот кивок – «доброй ночи» или «всё будет в порядке», или нечто совершенно другое, – но кивнул ей в ответ.

Полежав ещё пару минут, он собрался с силами и тоже выбрался из палатки.

Была уже ночь. Пустошь тревожно пахла землёй и горячим металлом, на небе взошли две луны: одна – яркая, сапфировая, другая – красная, мутная, как кровью налитая. Между лунами проклёвывались редкие звёзды. Рядом что-то звонко трещало: наверное, Петер ломал сухостой для костра. Слышался негромкий, печальный голос Ирмы. Петер отвечал ещё тише и печальней, и, вторя ему, тяжело вздыхала лошадь.

Вдруг всё как-то завертелось, поехало, и через секунду Кат обнаружил, что лежит на спине. Лежать было довольно жёстко, но не холодно, а главное – в таком положении почти не кружилась голова. Он повернулся набок, пристроил под ухо локоть. Сквозь спутанные волосы увидел всполох огня, наполовину освещённое лицо Ирмы, костровой шалашик из неровно обломанных веток.

– Петер, – позвал он. – Через три часа разбудишь. Как обычно.

Петер что-то ответил.

А Кат мгновенно уснул.

…Ему приснились тьма и боль.

Тьма была союзником боли, усугубляла её, делала всесильной. Свет, свет! Хотя бы огонёк, как от спички! Только что ведь был, куда делся?! А ещё лучше – большое окно, во всю стену, от пола до потолка. Он бы смотрел в окно, разглядывал небо, землю, людей. Это отвлекло бы от мук. Вот бы увидеть что-нибудь. Дать работу глазам, отогнать боль, втиснуть её в дальний уголок тела, забыть…

Но у него не было ни глаз, ни тела.

Было только страдание.

Вдруг в этом сплошном чёрном страдании родился звук. Плакала какая-то женщина – тихо, жалобно, далеко-далеко. Он двинулся вперёд, устремился к плачу всеми мыслями, всей сутью. Временами рыдания затихали, и тогда он цепенел от ужаса, полагая, что потерял ещё и способность слышать – потерял всё. Но плач возобновлялся, и он с радостью летел туда, где плакали… Летел? А может, перемещался ползком, или катился, или бежал со всех ног? Определённо не бежал, ведь ног у него не было. Впрочем, неважно. Незначительно. Пренебрежимо мало. Он стремился к плачу, стремился, стремился…

Плач стал отчётливым и близким.

Кат открыл глаза.

Уже рассвело, но утро было пасмурным и неприютным. Солнце пряталось за слоистым туманом, будто устало от вида земли и не хотело на неё глядеть. Боль исчезла, растаяла вместе со сном, но плач, который вроде бы тоже приснился Кату, наяву не прекратился. Наоборот – стал громче.

Кат поморгал, приходя в себя, а потом всё вспомнил: как в него стреляли, как Энден собрал бомбу, как они отправились в путешествие. Вспомнил яму.

И понял – кто это плачет сейчас. Из-за чего плачет. По кому.

Он встал, добрёл до палатки и заглянул внутрь.

Энден лежал на брезентовом полу, маленький, жёлтый, с запрокинутой головой. Из-под одеяла торчала стиснутая в кулак рука. Глаза после смерти остались распахнутыми. Ирма, всхлипывая, пыталась их закрыть, ей почти удавалось, но, как только она отнимала пальцы, мёртвые веки медленно уползали вверх, и потухшие зрачки по-прежнему буравили пустоту.

Рядом, ссутулившись, сидел Петер.

Кат протиснулся в палатку и опустился на пол рядом с ним, ожидая вызванного магическим фоном прилива дурноты. Однако, как ни странно, труп не фонил. Совсем. Как будто сырая, порождённая ямой магия обладала разумом, и единственной её целью было убийство. Прикончив Эндена, она исчезла без следа.

Петер осторожно, словно боялся разбудить, погладил покойника по плечу.

– Мы же… – он выдохнул, собрался с силами. – Мы же ничего не могли. Не могли ведь, а?

Ирма прерывисто вздохнула. Энден лежал у её ног, непохожий на себя, храня странное выражение лица: словно вспомнил с нетерпением и досадой, что собирался сделать напоследок важное дело, но понял, что уже не успеть, да так и умер. Лампа лила на него из-под полога тусклый, ненужный свет.

– Ничего не могли, – пробормотал Петер, пряча нос в воротник куртки. – Ничего…

«Две настроечные рукояти и кнопка запуска, – вспомнил Кат. – Правая рукоять – расстояние, левая – время».

– Да, – сказал он сипло и откашлялся. – Но ещё кое-что можем.

Две с половиной тысячи лет живу я на свете, сын горшечника из Коринфа, и две с половиной тысячи лет не знаю, как быть, когда приходит любовь. Пожалуй, самые свои глупые и разрушительные поступки я совершал из-за любви. Не менее глупые, но приведшие к счастливой развязке – тоже. И еще тысячи разных вещей, больших и малых, ужасных и восхитительных, происходят только оттого, что человека толкнула под руку Киприда.

О неумолимая богиня! О мягкие крылья птиц, что влекут твою колесницу! О розы, мирты, маки, яблоневый цвет! Любовь – расстройство ума или движущая сила космоса? Жестокая болезнь терзает моё сердце, или это душа рвётся на волю, потому что ей тесно в убогом человеческом теле? Всей моей долгой жизни не хватило, чтобы найти ответы.

Точно могу сказать лишь одно: подлинная любовь всегда испытывает тебя на прочность.

Лучший Атлас Вселенной

Нужно было спешить.

Пока Петер убирал палатку, Кат запаковал тело Эндена в спальный мешок, наглухо затянул горловину и дотащил до телеги. Он думал, что придётся успокаивать лошадь, однако это странное животное проявило полное равнодушие к присутствию мертвеца. Только изогнулась вопросительным знаком длинная шея, да раздулись ноздри на конце обвислого хоботка.

Мешок был твёрдым – Энден успел окоченеть – и страшно тяжёлым. Но Кат сумел забросить его на телегу в одиночку. И бомбу пристроил на место почти без труда. Ему вообще было сегодня получше: перестала, наконец, болеть и кружиться голова, и, несмотря на все усилия, ни разу не распустился перед глазами калейдоскоп разноцветных кругов. Видно, сказался долгий сон на воздухе.

Петер, напротив, по всем признакам чувствовал себя хуже некуда. Лицо осунулось, движения были вялыми, как будто мальчик двигался в толще воды. «Зря пацан дал мне отоспаться, – думал Кат. – Сам теперь едва не падает. А ну как придётся бежать или телегу толкать из ямы?»

Однако ни бежать, ни толкать пока нужды не было. Они двинулись прежним порядком: впереди – Кат, сзади – Петер с Ирмой, а в середине покорно топала лошадь. Вокруг тянулась всё та же перепаханная войной пустошь, с неба сквозь мутные облака слепо глядело солнце, и не было никакого признака того, что где-то рядом притаился оазис Разрыва.

Кат, однако, перед тем как отправляться в путь, сверился с компасом. Если верить карте покойного Эндена, до оазиса оставалось не больше пятнадцати верст.

Полдня – и на месте.

Только вот продвигаться теперь получалось куда медленней. Кат всё-таки вырезал себе длинную палку из сухостоя. При виде любой подозрительной ямки или ложбинки он первым делом останавливал лошадь. Затем в ход шла палка. И только после того как ямка была совершенно вся истыкана и проверена, телега ехала дальше. Из-за этого они делали в час не больше двух вёрст.

Когда солнце поднялось на четверть от положенной ему высоты, Петер окликнул Ката.

– Вон там, – сказал он, показывая, – хорошее место. Видишь?

Кат присмотрелся. Место не было хорошим; строго говоря, здесь вообще не могло быть хороших мест. Но труп требовалось где-то оставить, и лежавшая на холме толстая бетонная плита вполне для этого подходила. Хоронить Эндена не было ни сил, ни времени. К тому же, копать землю на пустоши, где встречаются смертельные ловушки, заполненные фонящей дрянью – неважная идея. Кат мог бы спрятать мертвеца в Разрыве, но потерял бы при этом столько пневмы, что, прежде чем возвратиться на Вельт, ему пришлось бы выпить Петера едва ли не подчистую, а мальчик и так был совсем плох.

Поэтому они с утра договорились найти Эндену временное пристанище. Если всё пойдёт, как надо, то на следующий день за телом можно будет вернуться – и тогда уже, не торопясь, похоронить.

А если всё пойдёт не так, как надо, то, вероятно, следующего дня они уже не увидят.

Лошадь взошла на холм. Телега встала вровень с плитой, так что остальное оказалось делом нетрудным. Петер взялся за ноги, Кат – за плечи, и они вместе перенесли Эндена на потрескавшийся бетон.

«Не добрались бы падальщики», – подумал Кат. Впрочем, в небе уже давно не было заметно птиц, а животных на пустоши он вообще не встречал – если не считать дохлого существа в яме с чёрной жижей. Даже мухи не спешили появляться, хотя Кат по опыту знал, что мухи слетаются на мертвечину там, где их вовсе не ждёшь. Например, в подвале Ады…

– Откроем ему лицо? – еле слышно спросила Ирма.

Кат пожал плечами.

Петер закусил губу и, путаясь в шнуровке, развязал горловину мешка. Минуту он стоял без движения, со страхом и жалостью изучая черты Эндена – пожелтелую, застывшую маску. Потом, пересилив себя, положил ладонь на лоб мертвеца и помедлил, беззвучно шевеля губами.

– Ладно, – сказал он наконец и отвернулся.

Ирма шагнула вперёд. В руках у неё был венок, сплетённый из полевых цветов – неизвестно, где она их собрала, Кат не видел ни одного цветка с тех пор, как покинул Рунхольт. Ирма пригладила растрёпанные волосы Эндена и пристроила венок на его голове. Лицо её исказилось тиком. Отступив назад, она взяла Петера за руку, и оба замерли, не говоря ни слова.

«Он ведь тогда спросил: может, палки сделаем? – Кат скрипнул зубами. – А я ему: не помешает. Он и пошёл…»

Из-за облачной завесы выглянуло солнце, осветило плиту и лежавшего на ней Эндена. Петер с Ирмой переглянулись и крепче сжали сцепленные руки. «Решили, наверное, что это – добрый знак, – сердито подумал Кат. – Лучше бы пасмурно было. Под солнцем-то он до завтра сильней тронется…»

– Пойдём, – сказал он глухо. – Пора.

И они двинулись туда, куда вели компас и карта.

К оазису.

Вскоре стало теплее, поднявшийся с утра ветер унялся. Над долиной сгустилась блёклая пелена: туман не туман, дым не дым, а так, призрачное марево. В этом мареве расплывались края горизонта, звуки становились плоскими и ненастоящими, а солнечный свет терял силу и казался больным. Под ногами неприятно пружинило, будто Кат шагал по живой плоти, прикрытой слоем дёрна. Лошадь качала головой в такт собственной поступи и, похоже, дремала на ходу.

Повсюду была смерть.

Смерть пряталась в руинах домов, притворяясь сплетением теней – тихая, безглазая, голодная. Когда-то она здесь пировала, когда-то вся пустошь была её охотничьим угодьем. Теперь настало время бескормицы. Надолго ли?

Смертью была пропитана зыбкая почва. Близость Разрыва превратила землю в одну сплошную ловушку. Яма, полная чёрной гущи, могла подстерегать на каждом шагу – замаскированная травой и обломками, скрытая высохшим древесным корнем.

Смерть ждала их позади в облике Эндена. Если даже всё сложится удачно, им предстоит вернуться к телу, которое уже начнёт тлеть, и заняться похоронами.

Смерть готовилась встретить их впереди. В оазисе. В пустыне, где время бежит с десятикратной скоростью, где песок обжигает, как угли, где пневма выходит из тела с каждым ударом сердца.

И ещё – смерть ехала с ними на телеге. Тяжёлая, блестящая, с горящим глазком индикатора на боку.

Конечно, ни о чём, кроме смерти, думать не получалось.

Кат вспоминал день, когда Ада убила Валека.

Он тогда впервые увидел покойника. И испугался. Страшно было потому, что его мёртвый брат совсем не походил на себя самого. Будто кто-то подлый утащил куда-то живого мальчика – шумного, капризного, вертлявого – и взамен принёс неподвижное, чужое существо. У этого существа было скверно сделанное лицо, лишь отдалённо напоминавшее щекастую рожицу Валека – как отвратительная карикатура. Страшней всего становилось из-за чувства, что труп вот-вот задвигается, встанет, начнёт жить своей особой мёртвой жизнью – и это по-прежнему будет труп. Не Валек.

А рядом рыдала Ада. Не переставая. «Я не смогла. Не смогла. Что мне делать, Дёма? Что мне делать?..»

И Кат придумал – что делать. Это было вроде озарения, только наоборот: не свет, а темнота, которая вспыхнула в голове и с тех пор жила там безвылазно.

Он взвалил труп на плечи, и ушёл с ним в Разрыв, и вернулся уже без него.

«А Маркел знал? – думал Кат, осторожно переставляя ноги и держа наготове палку. – Мать ничего не поняла, это точно. Да и неудивительно: едва умом не тронулась из-за пропажи Валека, не до выводов ей было... Но Маркел тогда уже с нами жил, и к Адиным родителям заходил часто. Наверняка ведь догадывался».

Сзади послышалось негромкое пение. Кат обернулся. Петер с Ирмой, шагая рядом, тянули на два голоса песню. Мелодия была старой, даже старинной, сохранившейся с прежних, до Основателя, времен. В Китеже её знали: переняли когда-то от жителей урманской слободки. Разумеется, слова сочинили по-своему. Слушая разносившиеся над пустошью голоса, Кат вспоминал, как пела, подыгрывая себе на пианино, Ада.

Ох, моя соловушка, ладо, соловушка,

Плакала соловушка, мой милый друг.

Ох, моя дубравушка, ладо, дубравушка,

Ох, шумит дубравушка, мой милый друг.

Обе семьи так и жили бы в Радовеле, если бы не Маркел, настоявший на переезде в Китеж. Вероятней всего, он уже тогда проводил исследования, искал ноды для тех, у кого болезнь зашла совсем далеко. Само это слово – «нод» – придумал именно Маркел. Кат никогда не спрашивал, что оно значит.

А через пару лет Аде стало хуже, а потом – ещё хуже, и, если бы она с родителями осталась в Радовеле, то не выжила бы. В Радовеле не было нодов. Их вообще почти нигде на планете не было. Только один – близ Яблоновки, где стояла обитель. И второй – в Китеже, под старым особняком. Маркел говорил, что отыскал ещё третий нод на севере, в глухих лесах, за сотню вёрст от Стеклянного моря. Толку-то. Ада не пережила бы даже путешествие от собственного дома до Яблоновки.

Ох, беда, соловушка, горе, соловушка.

Померла хозяюшка, мой милый друг.

Померла и матушка, помер и батюшка.

Померли все деточки, мой милый друг.

Но вот о чём Маркел точно знал – так это о том, как находили для Ады пропитание. Сначала этим занимался её отец: подкарауливал ночью бродяг, спаивал чернь в окраинных кабаках. Трудней всего было избавляться от тел, и однажды старик вызвал Ката на разговор. Кат, разумеется, согласился помогать – после Валека это казалось не таким уж страшным. Потом, когда родителей Ады не стало, забота о ней естественным образом перешла к Кату.

Маркел знал всё.

Знал про Килу, про то, что его молодцы охотились несколько раз в году на загулявших допоздна прохожих. Знал и о том, какой монетой Кат платил ватаге. О том, как он приносил из других миров для Килы диковины и прятал в Разрыве трупы. Да, Маркел знал всё. Но ничего не говорил. Ни Кату во время их редких встреч в обители, ни кому-либо другому. Уж точно никому другому: если бы сказал – Кат давно сидел бы в тюрьме. Даже Будигост не смог бы его отмазать после такого.

Упырей, не способных сдержаться, выпивая чужой дух, в обители никогда не было. А может, Маркел просто не рассказывал о них Кату. Рассказ в любом случае вышел бы короткий. И с плохим концом.

Ох, гуляли свадебку, ладо, соловушка,

Ох, гуляли свадебку, мой милый друг.

Ныне-то сгорела, сгорела дубравушка.

Ныне-то чума у нас, мой милый друг.

Стихи были вельтские, непонятные. Но Петер с Ирмой пели тихо и печально, и становилось ясно: пели примерно о том же, что и Ада.

«Отче, – повторял про себя Кат. – Отче, отче». Слово звучало в голове, как колокол. Это слово было хорошо думать здесь, среди ядовитой пустоши, в двух шагах от смерти. И хорошо было его думать не о Киле, которого Кат, конечно, ни на минуту не считал отцом, хотя звал так, потому что все остальные звали. И не о настоящем отце: тот умер, когда Кат был совсем мал, и не остался в памяти. Сейчас думалось о Маркеле. Вот он сидит в белой рубахе за столом под огромным кустом сирени, а кругом – сад, и цветут маки…

Когда солнце перевалило за полдень, они сделали привал в тени обрушенной водонапорной башни. Костёр разводить не стали, ограничились консервами и сухарями. Лошадь тихо ржала и тянула шею на запах еды. Ирма пошла её кормить; лошадь брала сухари с ладони, Ирма ёжилась от щекотки, втягивая голову в плечи и морща нос.

Потом зашагали дальше.

Неясная пелена по-прежнему плыла над землёй, окрашивая даль в синеватый оттенок. Облака висели в небе совершенно неподвижно, застывшие, точно горы. Но, если отвести взгляд от неба, а потом, спустя какое-то время, посмотреть опять, то выяснялось, что облака за это время успевали полностью измениться, перестроиться, как будто выжидали, пока на них не смотрят, и двигались исподтишка…

Кат вспоминал Маркела. Сначала просто оттого, что не хотел думать об Аде – о том, как она стоит у окна спальни, глядя на ратушу и дальше, туда, где, наверное, уже виднеется над горизонтом багровая хмарь. Потом растревоженная память всколыхнулась, выплыл из глубин старый разговор. Разговор, которому Кат когда-то не придал значения. Он всегда придавал мало значения словам. Может быть, зря.

«Жизнь – это подвиг, Дёма. Всё время приходится чем-то жертвовать. Сначала мы приносим в жертву детский взгляд на мир. Тот, кто не желает оставить позади детство, навсегда остаётся младенцем. Не самый худший выбор, но я бы так не смог… Вторая жертва – это семья. Мужчина и женщина перестают быть независимыми, чтобы принадлежать друг другу. Ну, и ребёнку, ясное дело. Это необязательный подвиг, многие спокойно обходятся без него. Вообще говоря, любой подвиг – по определению необязательная вещь».

Оглядываясь, Кат видел, как Ирма то и дело доставала из нагрудного кармана свой блокнот и что-то записывала. Морщила лоб, кусала губы, резко зачёркивала и торопливо набрасывала новые строчки. Один раз негромко прочла то, что вышло; Петер, внимательно выслушав, улыбнулся и закивал. Ирма порозовела, спрятала блокнот. «Стихи, – догадался наконец Кат. – Может, покажет потом?» Интерес был вялый, досужий. Он не любил поэзии (хотя Ада старалась его приучить) и вряд ли оценил бы стихи пятнадцатилетней девочки, к тому же в переводе на божеский. Да и не хотелось отвлекаться: заполненных жижей провалов давно не было видно, но беда могла приключиться в любую минуту. Он шагал вперёд, проверял землю перед собой палкой. И вспоминал.

«Третья жертва – старость. Скажу по себе: возраст несёт трудности. Голова гудит к дождю, коленки хрустят, вблизи всё расплывается. Но старость – это не только болячки. Это мир и покой внутри. Всё, что я понял. Всё, что узнал. Все, кого полюбил. Я не имею в виду, что такое покупается ценой здоровья. Жертва – это не обмен. Настоящая жертва – это когда отдаёшь что-то ценное, чтобы стать ценней самому. Превзойти себя. И, знаешь, не всякий имеет волю расстаться с молодостью. Прекрасно понимаю тех, кто за неё держится».

Солнце оставило зенит и понемногу клонилось к закату. Руин стало меньше, ям и воронок – тоже, местность выровнялась. Порой приходилось огибать неглубокие рвы, тут и там встречались обгоревшие остовы больших сараев; судя по всему, здесь до войны были пашни либо выпасы. Кат постоянно высматривал в небе багровый отсвет, который дал бы знать о близости оазиса. Но облака оставались всё такими же: незыблемо-изменчивыми, массивно-воздушными – обычными облаками, не имевшими ничего общего с небом над Батимом или над сгинувшей деревней возле Китежа. Кат часто заглядывал в карту, вертел так и сяк компас, даже стучал по нему. Вот разрушенная дорога, вот руины элеватора, вот скотомогильник. Вроде бы, они шли верно. Вроде бы, не заблудились. Вроде бы.

Петер с Ирмой больше не пели; теперь они говорили, жадно и увлечённо. Голос Петера звучал странно, почти незнакомо – то ли из-за чужого, непривычного Кату языка, то ли из-за ещё более непривычных интонаций. Ката всегда воротило от шушуканья, смешков, причмокиваний – от всего этого звукового мусора, который вечно окутывает милующиеся парочки. Но ничего подобного у Петера с Ирмой не было. Они разговаривали, как брат с сестрой, верней – как близнецы, которые с рождения делят каждую мысль на двоих. Петер начинал фразу – Ирма её подхватывала. Петер умолкал – Ирма отвечала. Они ни разу не перебили друг друга, только иногда произносили что-то в унисон, словно одна и та же мысль пришла им в головы одновременно.

Солнце катилось к горизонту всё быстрее, обещая скорую темноту.

Кат сверялся с компасом. Сверялся с картой.

Вспоминал Маркела.

«Последняя жертва – это смерть. Когда-нибудь каждому придётся умереть. Я говорил, что подвиг – вещь необязательная, и ты, наверное, уже готов возразить, что смерти не избежать никому. Но штука в том, что к смерти нужно быть готовым. Причём постоянно. Вот это и есть жертва: всё время помнить, что утро может не наступить. И делать из этого выводы. Неохота говорить, но однажды ты тоже умрёшь, Дёма. Постарайся жить так, чтобы умирать было не жалко. Ну, или, на худой конец, чтобы умереть не напрасно. Найди, в чём себя превзойти».

Телега вдруг заскрипела, а через миг лошадь дёрнула уздечку и отчаянно взвизгнула.

– Колесо! – крикнул Петер. – Опять!

Кат сжал губы и заглянул под телегу. Застряло то же самое колесо, что и вчера. Даже трещина, в которую оно попало, была похожа на вчерашнюю. Только тогда с ними ещё шёл Энден... «Как же я прозевал? – подумал Кат с досадой. – Замечтался, дурень».

– Ну, давай толкать, – сказал он и, бросив палку, пошёл назад.

Ирма порхнула к лошади. Погладила её по морде, взялась за уздечку, потянула. Лошадь неохотно переступила ногами, оглобли заскрежетали.

– И… раз! – выдохнул Кат.

Они с Петером навалились на борт. Телега стояла крепко, как будто пустила корни.

– И… два!

Петер крякнул от натуги, лицо налилось краской. Телега тронулась – буквально на вершок.

– И… три!

Телега сдвинулась ещё чуть-чуть. Петер, отдуваясь, вытер лоб.

– Секунду, – попросил он. – Сейчас… Уф.

Ирма вдруг удивлённо ахнула.

– Смотрите, – она показала вдаль. – Там!

Кат выпрямился и, проследив за её рукой, увидел то, чего так давно ждал.

У горизонта клубилась полоса кровавых туч. Закатные лучи, пробиваясь сквозь багровую массу, окрашивались в тяжёлый горячечный цвет. Если присмотреться, удавалось различить, как над землёй дрожит, переливаясь, разогретый воздух.

До оазиса оставалось не больше пяти вёрст по прямой. Нужно было только обойти черневшую невдалеке мёртвую рощицу.

– Дошли, – прохрипел Петер и нервно засмеялся. – Демьян! Дошли, а?!

Ирма обернулась, улыбаясь.

– Да, – сказал Кат.

Всё случилось очень быстро. Под ногами раздался гулкий рокот. Кат выпрямился, ещё не понимая, что происходит, и тут трещина, в которой застряло колесо, распахнулась порванным ртом. Земля под телегой лопнула, промялась вглубь, будто по ней ударил гигантский кулак. Кат успел увидеть, как взметнулись золотистые волосы, услышал, как Ирма закричала. А потом его опрокинула на спину жаркая воздушная волна.

Вскочив, он увидел плотный столб пыли на том месте, где только что была телега. Рядом, держась за голову, силился встать Петер. Глухо ржала лошадь. Что-то клокотало, словно крутой кипяток.

Ирма вскрикнула снова. Кат кинулся вперёд и чуть не угодил в ловушку, успев затормозить на самом краю.

Яма была огромной – круглый, трёхсаженной ширины провал. В аршине от поверхности земли плескалась чернота. Мотая головой и всё глубже проваливаясь, барахталась посередине ямы лошадь. Почти отвесно торчал тележный борт: задние колёса вклинились в обрывистую кромку, передняя часть телеги утонула.

А у самого края провала по пояс в ядовитой жиже билась Ирма.

Кат бухнулся на живот. Свесился, насколько мог, поймал маленькие девичьи ладони. Почувствовал, что соскальзывает сам. Рыча, завозил ногами в тщетной попытке найти хоть какой-нибудь выступ на гладкой земле. Тут подоспел Петер, схватил его за плечи, дёрнул с неожиданной силой. Кат нашарил, наконец, коленом спасительную впадину, пополз назад, чувствуя, как чёрное месиво неохотно выпускает добычу. Тонкие пальцы цеплялись за рукава его плаща, а лицо Ирмы вдруг оказалось совсем рядом, белое, с большущими глазами, с посиневшим ртом…

Вытащив её, он повалился навзничь и с минуту жадно дышал, глядя на прячущиеся за разноцветными кругами облака – медленные, огромные, равнодушные. Петер был где-то поблизости: Кат слышал, как тот бормочет и вскрикивает на своём языке, повторяет одно и то же короткое слово, зовёт Ирму по имени и снова твердит то же самое слово, то повышая голос до вопля, то срываясь в хрип. Ответом ему было молчание; только звенел в траве ветер, да клокотала яма.

Когда цветные круги перед глазами поредели, Кат перевалился на бок и встал. Ирма лежала так же, как он её оставил – на спине, вытянувшись в своём измятом, порванном под мышками мальчишеском костюмчике. Ноги были босыми: ботинки остались в провале. Петер сжимал её запястья, гладил лицо, что-то твердил по-вельтски.

Кат нашёл поблизости рюкзак, который неизвестно когда успел скинуть. Достал флягу с водой, дал её Петеру. Постоял рядом, глядя, как он пытается напоить Ирму. Та не могла глотать, давилась, слабо кашляла. От её тела веяло жаром и грязным магическим фоном – повторялась история с Энденом. Решив, что ничем сейчас не поможет, Кат развернулся, чтобы поглядеть, как там бомба.

И понял, что всему настал конец.

Бомба почти полностью погрузилась в ядовитую гущу – на поверхности виднелся только округлый бок, да торчало широкое колесо. Можно ещё было подобраться и попробовать её вытащить. Но стоило ли?

– Ах ты, – прошептал Кат и, спотыкаясь, побрёл к яме. – Ах ты…

Телега стояла дыбом, опершись на край провала. Лошадь исчезла – оглобли уходили в пузырящуюся глубину. Кат снял с себя ремень, взял его в зубы и осторожно сел на борт. Телега не пошевелилась; тогда он нагнулся и продел ремень в обод выступавшего из жижи колеса. Затянул петлю. Обмотал свободный конец вокруг руки. Стараясь не делать резких движений, выбрался на сушу и, расставив ноги, приготовился тянуть.

«Какой в этом толк? – мысли были рваные, тёмные, как содержимое ямы. – Всё равно ничего не выйдет. Сдохну тут. Сдохнем все… Ети меня в сердце, как же паскудно вышло. Кто знал, кто знал-то?»

Заранее готовый к неудаче, он дёрнул за ремень.

Яма жирно чавкнула – и вдруг всё пришло в движение, заскользило, поехало. Не стали помехой даже вожжи, которыми Петер привязывал устройство к телеге: то ли распустились узлы, то ли чёрная дрянь успела разъесть прочную кожу. Натягивая ремень, Кат сделал несколько неуклюжих, напряжённых шагов назад, и широкие колёса выкатились на траву. Жижа тут же стекла с металла, будто живая, не оставив ни единого грязного потёка, а, очутившись на земле, мгновенно в неё впиталась.

Кат оттащил бомбу подальше, обошёл её кругом.

И увидел переднюю панель.

– Тварь, – сказал он.

Листовое железо было искорёжено, вмято внутрь сильными ударами: наверное, достала копытами лошадь. На месте рукояток управления зияли дыры с торчащими из них обрывками проводов. Но хуже всего оказалось не это. Индикатор, раньше постоянно источавший ровный фиолетовый свет; тот самый индикатор, который показался Кату бесполезным в мастерской Эндена; та крошечная лампочка, что свидетельствовала о готовности бомбы к работе…

Эта лампочка больше не горела.

«Там сбоку такой замок, несложный, вроде щеколды. И внутри будет рычаг. Большой. Снизу – батарейный отсек».

Кат отыскал щеколду, поддел ножом. Помятый щиток откинулся, повиснув на единственной уцелевшей петле, и из-под него водопадом посыпались блестящие мелкие осколки.

Все сорок четыре зарядных кристалла, которые удалось принести с Китежа, были разбиты.

Вдребезги.

Опустевшие восьмигранные гнёзда батарейного отсека походили на разорённые пчелиные соты. Рядом тускло сиял на солнце уцелевший рычаг взрывателя – бронзовый, полированный. Совершенно ни для чего больше не нужный.

«Ох, беда, соловушка, горе, соловушка, – в голове раз за разом вертелась строчка из песни. – Ох, беда, соловушка…»

Сзади раздался какой-то странный звук.

Кат обернулся.

Ирма лежала по-прежнему неподвижно, только часто вздымалась и опадала грудь. Петер, стоявший подле неё на коленях, прижал кулак ко рту – опять послышался тот же звук, не то всхлип, не то стон. Ирма тоже застонала, словно в ответ.

Петер поднялся на ноги и, покачиваясь, побрёл к яме. Остановился. Нагнулся, вырвал клок травы с дёрном. По-детски, из-за головы замахнувшись, кинул его в смоляную глубину. Потом вдруг бросился вперёд и, издавая перехваченным горлом отрывистые высокие возгласы, принялся с силой топтать край ямы. Вниз полетели глинистые комья, потревоженная жижа зачавкала. Петер поскользнулся и едва не упал.

Кат подбежал к нему, схватил за плечи. Оттащил.

– Тихо, – сказал он. – Тихо. Тихо…

Ирма всё так же тяжело дышала и не двигалась с места.

Петер сел рядом. Нашарил её ладонь, крепко сжал. И замер – сгорбившись, глядя в землю, точно там, в пыли было написано что-то важное.

Кат стоял над ним, чувствуя, как стягивает кожу от сырой магии. Оазис был совсем близко. Казалось невозможным вот так потерять всё разом в двух шагах от цели. Он и Ада – им никогда особо не везло, однако болезнь и опасности сделались для них привычными, к этим тяготам они сумели приноровиться. И ещё, оказывается, была надежда. Жила в глубине сердца, обещая всегда что-то неясное: не выздоровление, конечно, но, по крайней мере, долгие годы ремиссии, покоя. Годы счастья – пускай зыбкого и нелёгкого.

Теперь надежды не осталось. И скоро не останется вообще ничего.

Как у этих двоих.

Петер вытер глаза рукавом и принялся стаскивать с себя куртку.

– Темнеет, – выдавил он сипло. – Холодно… Ей холодно.

Вокруг действительно сгущались сумерки. Кат не заметил, когда село солнце.

Он завернул Ирму в свой плащ из ткани-самогрейки и отнёс девочку подальше от клокочущей ямы. Развёл костёр – за сухостоем пришлось идти с полверсты, на пути могли попасться новые ловушки, но Кату было плевать. Ему было плевать на всё.

Когда огонь разгорелся, Петер сел у костра и наконец-то смог напоить Ирму. Потом пристроил её голову к себе на колени и принялся расчёсывать гребешком спутавшиеся, посеревшие от пыли волосы. Она смотрела на него, закутанная в плащ. Вздрагивала, если стреляло полено, жмурилась, когда в синюю темноту летели искры. Дышала трудно, глубоко – хоть и чуть спокойнее, чем раньше.

Кат лёг по другую сторону костра, чуть поодаль, чтобы не нагоняло дурноту излучение, волнами расходившееся от Ирмы. Ему и так было паршиво. Виски ломило, перед глазами опять беспрестанно расцветали круги. Спина превратилась в средоточие всех видов боли.

«Надо вернуться в Китеж, – с усилием думал он. – Искать кристаллы. Кила ушёл… Будигост пропал… Пойду на склады. Там, небось, мародёры. Придётся драться. Ну, значит, буду драться. Пистолет же есть… Но кто будет чинить бомбу? Да что там чинить – делать новую. Эту ведь нам в город не утащить».

Он вспомнил про духомер – наверное, впервые за день. Закатал рукав, глянул. Камень светился еле-еле.

«У пацана попрошу пневмы, – мысли обрывались, как паутинки, одна за другой. – Авось даст маленько, когда поспит чуток. Ему бы поспать. И мне бы поспать».

Ирма вдруг кашлянула. Облизнула губы.

– Петер, – позвала она.

Петер тут же весь подался вперёд, склонился к ней, чтобы не пропустить ни звука. Рука, державшая гребень, застыла и мелко подрагивала. Ирма снова кашлянула и, стараясь улыбнуться, проговорила несколько слов.

Петер растерянно моргнул и о чём-то коротко спросил – так просят повторить, если не расслышали в первый раз. Но Ирма, не ответив, взглянула на Ката.

– Спасибо, – сказала она ему по-божески. Лицо дважды передёрнулось тиком. – Спасибо тебе большое... Надо спать. Давайте спать? Да?

«Да. Спать». Кат кивнул.

Ирма уткнулась головой в грудь Петера и, похоже, вправду уснула. Петер всё смотрел на неё, будто ждал ещё каких-то слов.

Кат с трудом перевалился на другой бок, спиной к костру. Вдали, над оазисом, клубилась полоса туч, хорошо различимая даже ночью. Чуть ближе стояла мёртвая роща. В зените светили три луны. Одна, круглая, полная, источала самодовольное голубое сияние, другая, ущербная, наливалась красным соком, как от затаённой злобы. Узкий месяц глядел на истерзанную землю робко и печально. Его света всё равно не хватило бы, чтобы соперничать с двумя сёстрами.

Кат ещё услышал, засыпая, как Петер поёт Ирме колыбельную – тихо-тихо, с закрытым ртом, без слов.

Потом всё исчезло.

Общественное сознание похоже на тяжёлый маятник. Оно вечно раскачивается из стороны в сторону, из крайности в крайность. Сейчас в большинстве известных мне миров считается хорошим тоном испытывать по отношению к Основателю сдержанную ненависть. Его имя стало ругательством, его деяния – образцом зла. Люди снесли его статуи, сожгли парадные портреты, переименовали названные в его честь улицы.

Однако совсем недавно было другое время. Время, когда неплохо зарабатывали скульпторы, которые ваяли эти статуи, и художники, которые писали эти портреты. Когда опьянённые силой и безнаказанностью люди-боги первых поколений курочили социум, как вздумается. И лишь считанные одиночки понимали, что происходит нечто неправильное, непоправимое. Худо приходилось таким одиночкам. Худо, если видишь тьму, а кругом говорят, что ты просто слеп.

Но всему на свете приходит конец.

Будь хозяином в своей голове, одиночка. Не дай никому влезть к себе в мозги.

И однажды маятник качнётся в твою сторону.

Лучший Атлас Вселенной

Его разбудило солнце.

Мир из чёрного стал розовым, потом ослепительно золотым. Кат сморщился, заслонил глаза ладонью – снова потемнело. Несколько мгновений он пытался вспомнить ускользнувший сон. В кои-то веки что-то хорошее… Ада. Точно, Ада.

Он перекатился на спину, вытянул затекшие ноги. Вспомнил.

Снилось, что Ада выздоровела, и Маркел приехал из Яблоновки её навестить. А потом все пошли на море купаться.

«Ну их к праху, такие сны», – подумал Кат и тут же сообразил, что вокруг как-то слишком тихо. Через мгновение ожило в памяти то, что произошло вчера. Он глубоко вдохнул пахнувший землёй и дымом воздух, не спеша выдохнул. Опираясь на локти, сел и только после этого позволил себе посмотреть влево, туда, где, он помнил, был костёр, а рядом – Петер и Ирма.

Костёр превратился в горку сизого пепла, увенчанную россыпью углей. Чуть поодаль светлела проплешина стоптанной, измятой травы. На траве лежал небольшой свёрток – какое-то смутно знакомое тряпьё.

Ни Петера, ни Ирмы нигде не было видно.

Кат осторожно поднялся на ноги, стиснув зубы в ожидании боли и тошноты – верных спутников последних недель. Однако чувствовал он себя на удивление неплохо. Словно пустошь, забравшая у него столько сил, пожалела о сделанном и вернула то, что успела взять.

Или ей хватило другой жертвы?

Солнце этим утром не пряталось за туманами. Воздух был прозрачным, в небе таяли клочья облаков. На западе, у горизонта клубились багровые тучи; чуть ближе виднелась обугленная роща. Невдалеке торчал из провала задний борт телеги.

Петер с Ирмой исчезли.

Кат дошёл до ямы, заглянул внутрь. Смоляная жижа. Пузыри. Наводящая тошноту и чесотку сырая магия.

Больше ничего.

И никого.

Он вернулся к костру. Нагнулся над свёртком тряпья, узнав собственный рюкзак, поверх которого лежал плащ из волшебной ткани. Подобрал плащ, встряхнул, надел. Набросил на плечи лямки рюкзака – и только тут заметил под ногами сложенную вчетверо бумажку.

Это был листок, вырванный из блокнота Ирмы.

Демьян, мы ушли в оазис.

Ночью ей стало хуже. Температура и фон сильный. Сказала, что она теперь как кристалл. И что надо попробовать. Попросила подкатить бомбу. Дотронулась – индикатор засветился.

Она теперь правда как кристалл. У неё совсем мало времени. Говорит, что всё сделает, только надо её отвезти вместе с бомбой в пустыню. Звала тебя, но ты не проснулся. И хорошо, потому что я хочу сам. И рычаг дёрну сам. Она плачет, но знает, что одна не справится.

А мне без неё всё равно ничего не нужно.

П.

Кат прочёл записку от первой до последней строчки, начал снова, вернулся к концу. И вдруг понял – что же ищет среди этих неровных, торопливо набросанных букв. Он ждал какую-то лазейку, подсказку: мол, всё не по-настоящему, всё можно объяснить совпадением, ошибкой. Петер подстраховался для наиболее тяжёлого исхода, а на самом деле сейчас вернётся. Ирма поправится, она, как-никак, моложе Эндена, крепче, удачливей…

Но перед глазами стояла невыносимо правдоподобная картинка: Петер толкает перед собой бомбу, Ирма лежит, свернувшись клубком, на её плоской крышке. Оазис всё ближе и ближе, вот уже видна полоса горячего песка, вот колеблется раскалённый воздух. Скоро можно будет остановиться. Скоро Ирма опустит руку, коснётся похожего на пчелиные соты, опустевшего батарейного отсека, и огонёк загорится, свидетельствуя о готовности к взрыву.

Наверное, она будет просить Петера уйти, но он не уйдёт.

Ей действительно не хватит сил дёрнуть рычаг.

«Проспал, – Кат скомкал записку в кулаке. – Всё на свете проспал. Надо их догнать. Кристаллы найдём, бомбу новую сделаем… Надо их догнать и остановить».

Но, не успев додумать эту мысль – как разыскать Петера, как отговорить его от дурной затеи, и что станет потом – он обнаружил, что уже движется. Неловко переставляя ноги, идёт по пустоши на запад. К багровой пелене над горизонтом.

Кат попытался притормозить, однако ничего не получилось. Ноги просто отказались слушаться: топали и топали себе вперёд, чуть заплетаясь и шаркая. Собственные конечности больше ему не подчинялись. «Фона хватанул, – подумал он. – Готово дело. Теперь болезнь доконает…»

И вдруг кто-то громко произнёс:

– Наконец-то!

Это был тот самый голос, что грезился ему на Батиме и на Вельте. Звучный, исполненный тщеславного самодовольства.

Кат на всякий случай оглянулся – по крайней мере, шея ещё повиновалась. Позади, разумеется, никого не было.

– Ты кто? – спросил он хрипло.

В ответ послышался смешок.

– Кто я? – переспросил голос. – Да ладно. Не оскорбляй свой ум. Тебе отлично известно, кто я такой. И при каких обстоятельствах возникло неудобство, которое мы совместно вынуждены терпеть уже две с лишним недели.

Кат скрипнул зубами.

…Вихрь ревёт и беснуется, трясёт полуразрушенное древнее здание. Огромные глаза глядят в вертикальную трещину. Он протягивает руку в жалком стремлении защититься. И безотчётным, годами отработанным усилием зачерпывает пневму…

– Именно так всё и было, – подтвердил голос. – Вот что наделал твой неадекватный, животный инстинкт самосохранения.

«А я ведь догадывался, – Кат отбросил свесившиеся на лицо волосы. – Только даже думать на этот счёт боялся. Ох, беда, соловушка… Ну, хотя бы не болезнь».

– Я решил, что вместе с пневмой захватил воспоминания, – сказал он. – И ещё некоторые, скажем так, черты характера. Решил, что просто взял больше обычного. Всё-таки выпил дух бога.

– Черты характера! – проговорил голос, издеваясь. – Вроде бы взрослый человек, а способен внушить себе что угодно.

Кат скрипнул зубами. Ноги по-прежнему несли его прямиком к оазису.

– Выходит, ты всё это время сидел у меня в башке? Кто же вселялся в зверя на Батиме? Кто управлял кротами, которые едва нас не порешили?

– Строго говоря, я сам точно не понимаю, что произошло, – признался голос с лёгкой досадой. – Пневма носит отпечаток личности, это известно даже упырям. Ну, а ты не просто взял часть чьей-то пневмы – ты присоединил к себе часть бога, обращённого в пневму. Разделился ли я в тот момент на две одинаковые индивидуальности? Или тебе отошла только некая доля изначального естества? Вопрос любопытный, но не существенный. Возможно, на Батиме остался только бессознательный сегмент моего «Я». Он мог манипулировать кротами. Хотел уничтожить тебя и воссоединиться со мной после гибели твоего тела. Однако почуял, что таким образом убьёт нас обоих, и отступил. А может, это была вытесненная часть. То, что я пытался отвергнуть и принципиально не замечал. Страхи, подавленные желания…

– Насрать, – оборвал его Кат. – Полностью и категорически насрать. Ясно только, что мне досталась та часть, которая до хрена болтает. Но почему ты раньше нёс бред, а сейчас вдруг стал таким разумным? И куда ты меня ведёшь?

– Это всё мальчишка, – голос обрёл задумчивые интонации. – Очевидно, Юханссон не ошибся, когда идентифицировал его побочную способность. Хоть и ошибался во всём остальном… Факт налицо: в присутствии Петера я слабел. Настолько, что сперва не сумел уничтожить постройку, где вы скрывались, а затем не смог противиться твоему хищническому импульсу. И потом…

Кат изо всех сил напряг мускулы ног, чтобы остановиться. Результатом стала только судорога, прострелившая икры.

– Не выйдет, – бросил голос. – Контроль над скелетной мускулатурой ещё не идеальный, но уже вполне уверенный… Так, о чём я? А, точно. Потом я сошёл с ума.

– Да неужели? – пробормотал Кат.

– Что бы там ни болтал Юханссон, – голос дрогнул от ярости, – раньше мне рассудок не изменял. А вот когда я попал в твой организм, когнитивные функции пострадали. Опять-таки ввиду постоянного воздействия Петера. Сопляк не отходил ни на минуту. Круглосуточно находился рядом. Крайне болезненный опыт. Неспособность полноценно мыслить, постоянное психическое давление, осознание безвыходности ситуации. Субъективно это переживалось будто бесконечная ночь. Как же я мечтал выбраться на свет!

– Субъективно, говоришь… – начал было Кат и запнулся.

Тьма, что так часто виделась ему во сне. Страх, теснота, тяжесть. Он-то думал, это было воспоминание Бена – наглухо закрытая капсула, устройство, которое его искалечило и лишило разума. Но та удушливая темнота на самом деле была темнотой внутри головы Ката.

– Совершенно верно, – подтвердил голос. – Мои муки транслировались в твой сон.

– Ты вообще много чего транслировал, – Кат снова заработал мышцами, силясь хотя бы замедлить шаги. Совершенно бесполезно.

– Я неоднократно пытался перехватить управление, – согласился голос. – Не представляешь, как это было тяжело – прилагать усилия, чтобы тебя вразумить. На грани героизма…

– Ты всякую дичь нашёптывал, а я это считал своими мыслями, – перебил Кат. – Охеренный героизм, да.

– А что ещё оставалось? – возмутился голос. – Ты пытался сорвать мой эксперимент! Лучший из экспериментов! Самый смелый, самый, не спорю, рискованный. Но именно риск и делает его выдающимся. И он до сих пор под угрозой.

– Что ещё за эксперимент? – в ноги, и без того скованные чужой волей, ударила слабость. – Что за эксперимент, ты, сволочь полоумная?

Рука мгновенно одеревенела – будто отлежал во сне. В следующую секунду собственная ладонь залепила Кату размашистую затрещину.

– За языком следи, пневмосос, – посоветовал голос. – Яйца в кулаке раздавить заставлю.

Кат промолчал. В ухе звенело от удара.

– Эксперимент – всё тот же, о котором тебе рассказывал Юханссон, – продолжал голос. – А именно: влияние стрессовых факторов на скорость социокультурных и биологических модификаций организмов. Доступно?

– Стрессовая эволюция, – кивнул Кат. – Я думал, с этим покончено на Батиме.

– На Батиме всё только началось! – возразил голос. – Идея построить связанные с Разрывом порталы была гениальной. Такой скачок адаптивных изменений! И всё – из-за одной аварии.

– Из-за катастрофы, – поправил Кат. – Авария с человеческими жертвами называется катастрофой.

– Жертвы – это статистически необходимая отбраковка, – сказал голос. – Наверное, нелегко такое принять твоим муравьиным умишком. Но любая жертва – плата за открывающиеся возможности. Даже мне трудно представить, как преобразится человечество на всех планетах, когда их ассимилирует Разрыв. Это будет беспрецедентная победа исследовательской мысли.

– Жертва – это совсем другое, – покачал головой Кат. – Мне отец говорил.

– Маркел не твой отец, – усмехнулся голос. – И я отлично знаю, что он говорил. Всё твоё убогое, поверхностное мышление – у меня на виду. Маркел, очевидно, пытался навязать тебе комплекс ложных ценностей, чтобы сделать более управляемым. Не могу его в этом винить. Ты явно был трудным подростком.

– Я и сейчас не подарок, – согласился Кат. – Так ты, стало быть, ждёшь, что мы все эволюционируем, пока будем живьём поджариваться в пустыне?

– Не все, конечно, – парировал голос. – Как уже сказано, существует неизбежный процент отбраковки. Избирательная гибель наименее приспособленных к среде особей. Но при такой масштабной выборке успех просто предопределён. Задействована целая Вселенная! Люди смогут адаптироваться. Как ящеры, которые превратились в теплокровных птиц. Ну, строго говоря, сами ящеры при этом вымерли... Зато те, кто сумели приспособиться, унаследовали мир и обрели крылья.

Кат поскрёб обросшую щетиной шею.

– Ясно, – сказал он. – Понятно. Осталось выяснить, куда ты меня ведёшь.

– Нужно нагнать детей, – объяснил голос. – Вероятность, что у них получится задействовать устройство, довольно низкая. Но не нулевая. Аномальная среда вызвала изменения в организме девочки, её энергетические структуры дали любопытный ответ. В результате тело вырабатывает пневму в огромных масштабах. Как у бога. Только бесконтрольно. И, разумеется, недолго. Ресурсы у неё далеко не божественные.

В голове всплыло воспоминание: остров-тюрьма, крики чаек, блеск силового купола. Джон Репейник достаёт из кармана рубашки зарядный кристалл с прикрученными проводками. Сжимает самодельную зажигалку между указательным и большим пальцами – и кристалл вспыхивает слепящим огнём.

– Она сможет зарядить бомбу? – спросил Кат.

– Не исключено, – отозвался голос. – Поэтому всё это надо прекратить как можно скорее. О! Кажется, сейчас...

Неожиданно для себя Кат понёсся вперёд – нелепо раскачивая корпусом, болтая руками и подскакивая.

– Получилось, – голос звучал удовлетворённо. – Бег – штука сложная. Однако, пока мы болтали, я со всем разобрался. Теперь береги дыхание. Надо обогнуть вон ту группу деревьев.

– Что ты… собрался… делать? – Кат выплёвывал слова с каждым выдохом.

– Мне нельзя приближаться к сопляку, – сказал голос. – Хорошо, что есть пистолет. Необходимо будет подобраться на дистанцию выстрела и открыть огонь. Главное – успеть прежде, чем устройство достигнет оазиса. Кстати, это мой собственный термин для обозначения геоценозов Разрыва.

Времени совсем не оставалось. Кат понимал, что Петер не мог уйти далеко, толкая перед собой тяжеленную бомбу, да ещё с Ирмой в придачу. Они наверняка совсем рядом, просто их скрывает от глаз роща. Которая вот-вот останется позади. Кажется, даже следы от колёс на траве виднеются…

«А ещё этот гусь читает мои мысли, – подумал Кат. – И готов перехватить любое движение».

– Читаю, – подтвердил голос. – И готов перехватить. В данный момент я заканчиваю исследование мелкой моторики.

Пальцы вдруг задёргались – по очереди, словно Кат играл перебором на невидимых гуслях.

– Пригодится, когда будем стрелять, – пояснил голос. – Я когда-то неплохо управлялся с ручным оружием, так что проблем не предвижу. И да, следы отчётливо видны. Цель близка.

«Ладно, – подумал Кат. – Тогда поехали. Солнце, солнце, солнце. Яркое-яркое, жаркое-жаркое. Не как здесь, а настоящее. Здоровенное такое солнце. И песок. Дюны, виноград чёрный. Небо глаза жжёт, ослепнуть можно. Солнце, солнце…»

– Раз, – выдохнул он на бегу. – Два. Три.

– Ты что это? – спросил голос.

– Четыре, – продолжал Кат. – Пять. Шесть.

– Не вздумай! – прикрикнул голос. – Глаз выдавлю!

– Давай, развлекайся. Я успею. Десять. Одиннадцать. Двенадцать.

– Ну и кто теперь полоумный? – спросил голос с отвращением. – Ты понимаешь, что мы с тобой можем там и остаться? У тебя совсем мало пневмы. Обратно не выберемся!

– Двадцать один. Двадцать два. Двадцать три.

– Прекрати! – завопил голос. Ноги вдруг подогнулись, Кат с разбегу грохнулся на землю. Ударился грудью, приложился подбородком.

– Двадцать четыре, – он сплюнул кровью, подогнул колени, перевернулся на спину. Рюкзак мешал встать. – Двадцать пять. Двадцать шесть.

– Нет, – спокойно сказал голос. – Так дело не пойдёт.

Кат заморгал, приходя в себя.

Он сидел за покрытым клеёнкой столом под большим развесистым кустом сирени. Было тепло, у ног покачивались на длинных стеблях маки. Один качался сильнее прочих: внутри гудел, проталкиваясь наружу, шмель. Вот выбрался, сердитый, и полетел в глубину сада, и исчез в мешанине глянцевых зелёных пятен. А маки остались стоять – полные млечного сока коробочки, пушистые листья…

– Давай поговорим, Демьян, – сказал голос.

Кат поднял взгляд и увидел того, кто сидел напротив.

Бен Репейник унаследовал от отца широкие плечи и падающую на лоб чёлку. От матери достались янтарного цвета глаза. Одет он был необычно – в чёрный облегающий тело костюм с золотой шнуровкой под горлом.

– Ну говори, Основатель, – сказал Кат.

– Можно просто Бен, – отозвался тот и положил на стол обтянутые перчатками руки. – Тебе удобно тут? Или, может, предпочтительнее городская резиденция?

Сирень исчезла, благоухающий сад превратился в обои на стенах гостиной. Под потолком вспыхнула люстра, которую давным-давно купила Ада, и которую Кат никогда не зажигал. Слева образовался камин: пахнуло непривычным весёлым теплом. На столе соткалась из воздуха вечнохолодная бутылка, вся матовая от измороси. Рядом сверкнула гранями наполненная всклень стопка.

Кат взял стопку и опрокинул в рот. Ему порой снилось, что он выпивает, но при этом водка во сне всегда оказывалась без вкуса и запаха, и отличалась от воды только тем, что её было как-то тяжело глотать. Сейчас родились те же ощущения.

– Себе налей, – сказал он, двигая стопку к Бену.

Бен нервно усмехнулся:

– Не пью. Идиотский обычай.

– Во сне-то можно, – пожал плечами Кат.

– Это не сновидение, – сказал Бен. – Я добрался до твоего таламуса и синтезирую группы сигналов от органов чувств. Пытаюсь найти нужный подход.

– Вот, значит, как, – покивал Кат. – А сам тоже в этом таламусе сидишь? Потому что мы с тобой вроде бы рядом находимся.

Бен поморщился:

– Что за вопрос… Я – сложнейший объект энергетической природы. После известных событий неразрывно связанный с твоим телом. Субъективно это выражается в том, что я вижу твоими глазами, слышу твоими ушами и так далее. Оттого мы и наблюдаем единую на двоих реальность. К сожалению, контроль над организмом перешёл ко мне только четверть часа назад, поэтому ещё не всё получается, как надо. В частности, я не могу заставить тебя остаться на Вельте. Биологический механизм перехода в Разрыв очень сложен. Понятия не имею, как ты это делаешь. Во всяком случае, пока.

– Это всё прекрасно, – Кат закинул ногу на ногу, – но время-то идёт, а мы треплемся попусту.

– Время здесь движется очень медленно, – сказал Бен. – Весь разговор с самого начала занял десятую долю секунды. Это же просто импульсы в мозгу.

– Ладно, – сказал Кат. – Выкладывай, что хотел.

Бен подался вперёд, соединив кончики пальцев таким образом, что получилось нечто вроде шалаша.

– Не буду взывать к здравому смыслу, так как убедился, что логика для тебя – пустой звук, – сказал он деловито. – Перейду сразу к предложению. Суть в следующем. Ты перестанешь мешать ходу эксперимента и поможешь устранить Петера с Ирмой. Взамен я обязуюсь в кратчайший срок наладить оборудование, которое способно перевести человека в нематериальную форму. Технически это несложно: капсула Такорды, хоть и повреждена, но вполне ремонтопригодна. С твоей помощью мы по частям доставим капсулу с Батима на Китеж, прямо туда, где живёт Ада. И успеем задействовать устройство раньше, чем разрушится дом. Вы станете абсолютно неуязвимыми к воздействию Разрыва – и, полагаю, бессмертными. Иными словами, получите вечную жизнь. А я получу свободу, избавившись от телесной тюрьмы. Что скажешь? По рукам?

Кат осушил ещё одну стопку, по-прежнему не ощутив ни вкуса, ни градуса. Но – видимо, чисто по привычке – на душе стало немного спокойнее.

Вечная жизнь, подумал он. В вечной пустыне. Среди раскалённого песка и головешек. Интересно, что бы сказала Ада, если бы узнала, что взамен заключения в особняке ей предлагают заключение в Разрыве? Каково это вообще – быть нематериальным? Сейчас мы, по крайней мере, можем есть, пьянеть от мёда и водки, любиться. Ада курит папиросы, играет на пианино. Да, и оба мы пьём дух! Ради одного этого стоит быть живым. Пусть больным, пусть несвободным. Пусть даже приходится служить Будигосту и Киле. Хер с ним. Оно того стоит.

А стать такими же, как этот…

Кат сам не заметил, как всё вокруг стало меняться. Снова возник клеенчатый стол, качнулись кусты сирени. Застучал по листьям ливень, пахнуло свежей мокрой землёй. Затем небо очистилось, кругом расстелилось поле, дуновение ветра пригладило ковыльные волны. Вдалеке по дороге прошёл человек в белой льняной рубахе, он вёл за руку ребёнка: Маркел, молодой, полный сил, и с ним – крохотный Дёма Кат.

Потом день сменился ночью. У ног зашелестел прибой, над морем взошёл Малый месяц. Ада поднялась из воды – ещё совсем юная, ещё почти здоровая. Облитая зеленоватым свечением, подошла к Кату и протянула в горсти выловленную огонь-рыбку. Вдали теплились дачные окна, из густой травы доносилось пение сверчков. Кат и Ада тогда были счастливей любых людей на любой планете. И, хотя никто не обещал, что так будет вечно, они почему-то в это верили.

А потом всё исчезло. Вновь появилась гостиная – темноватая, сырая комната с холодным, давно не топленным камином. Такая, как есть. Потому что теперь её воссоздал тот, кто жил в доме с самого дня постройки.

– Видел? – спросил Кат.

– Видел, – равнодушно сказал Бен. – Но суть демонстрации от меня ускользнула. Хотел показать, что тоже способен менять иллюзорный мир по своему усмотрению? Ну, поздравляю. У тебя есть фантазия, кто бы мог подумать.

– Я хотел показать тебе жизнь, – сказал Кат. – Вот это всё была жизнь. А ты предлагаешь смерть. Только длинную и скучную.

Бен переплёл пальцы и сжал руки так, что затрещала кожа перчаток.

– К тому же, – выпивка, пусть и воображаемая, сделала Ката словоохотливым, – к тому же, представь: мы, нематериальные, выживем, а все остальные останутся умирать. Знаешь, я столько людей загубил ради Ады. Всегда думал, что это как-то не очень правильно. Но тут уж совсем перебор.

Он дотянулся до бутылки и налил себе ещё. На сей раз почти удалось почувствовать запах водки.

Бен поджал губы, выбил пальцами дробь по столешнице.

– У тебя есть другие варианты? – спросил он. – Назови свою цену.

– В сущности, – сказал Кат, выдохнув, – у меня остались только два варианта. Первый – сидеть здесь, с тобой, и тянуть время. Тогда у ребят, возможно, получится взорвать бомбу. После этого я отправлюсь домой, вернусь к прежним занятиям. Буду работать на Килу, водить к Аде чернь, прятать в Разрыве трупы… Другой вариант – остановить Петера с Ирмой. Не стрелять в них, а просто остановить. Правда, сперва надо отсюда выбраться.

– Не стрелять? – Бен поднял бровь.

– Думаю, что смог бы уговорить Петера бросить это дело, – объяснил Кат. – Незачем ему умирать. И у девочки появится шанс. Она-то себя уже похоронила, но вдруг выкарабкается? Затем, если повезёт, я раздобуду новые кристаллы: например, ограблю банк в Кармеле. Отыщу способ починить бомбу. И успею взорвать её прежде, чем пустыня подберётся к дому Ады. Может быть.

– Взорвать? – бесстрастно произнёс Бен.

– Пара дней в запасе ещё есть, – кивнул Кат. – Придётся поторапливаться, но я всё же мироходец. Ну, а потом – как и в первом варианте, вернусь к заказам Килы и к трупам в подвале. Что, признаться, не очень-то мне приятно. Но с неприязнью я смогу справиться. А вот справиться с тем, что ради такого помрут двое детей – вряд ли.

Бен встал, резко отодвинув стул. Кат хотел налить ещё, но, обнаружив, что бутылка пуста, тоже поднялся на ноги. Незачем сидеть за столом, когда всё выпито.

– В любом случае, – сказал он, – меньше всего мне хочется плясать под твою дудку. Выбирать из того, что ты предложил. Пользоваться дарами твоей свободы. Ну, знаешь: пухнуть от голода либо торговать на улице пневмой. Стать рабом либо сделаться работорговцем. Похоронить жену либо охотиться на людей. Застрелить детишек либо сыграть в ящик самому.

Бен смотрел на него, не мигая. Казалось, он с каждой секундой становился выше ростом и шире в плечах – а за его спиной так же росла тень на стене гостиной. Впрочем, это могло быть игрой воображения. Как и всё остальное здесь.

– Короче, на сей раз я сам решу, из чего выбрать, – заключил Кат. – Или найду способ отсюда выкарабкаться – и отговорю ребят от самоубийства. Или сдохну с тобой вдвоём. Понял?

– Слова, – процедил Бен. – Болтовня сплошная.

– Ты ведь хотел поговорить, – Кат развёл руками. – Доволен?

– Нет, – сказал Бен. – Абсолютно не доволен.

Гостиная исчезла. Земля ушла у Ката из-под ног. Он заскользил, переворачиваясь кувырком, с огромной ледяной горы – вниз, вниз, в пропасть. Лёд сдирал кожу, примерзал к рукам, хлестал в лицо бритвенной сечкой. Позади, на склоне оставались извилистые кровавые следы. Потом скалы разошлись огненным ущельем, и Кат полетел прямиком в лаву. Падая, он краем зрения увидел в небе гигантскую чёрную фигуру.

Лава плеснула, затянула на дно, сомкнулась над головой. Кожу испепелило мгновенно, затем начали гореть мышцы. Глаза лопнули, как утиные яйца, брошенные в крутой кипяток. Живот прожгло насквозь, внутренности вывалились прямо в огненную жижу.

Вдруг лава расступилась, и его бросило с огромной высоты на землю. Кости выскочили из суставов, череп треснул по швам, зубы разлетелись угольками. Он каким-то образом ещё сохранял способность видеть, хотя мог поклясться, что минуту назад лишился глаз; и то, что он видел, повергало в ужас. В небе прямо над ним собирался гигантский вихрь. Закручивались чудовищной воронкой тучи, в них ветвились мгновенные молнии. Навстречу поднимался винтовой столб песка и мелких камней. Это был пращур всех вихрей, который готовился разорвать Ката в клочья, превратить в кровавую пыль.

Хрипя сгоревшим горлом, Кат перекатился на живот и пополз прочь. Он понимал, что всё происходит не по-настоящему, что Бен просто разыгрывает кошмарное представление для единственного зрителя. Но легче от таких мыслей не становилось. Как долго это продлится? Сколько времени он лежит на пустоши? Секунду, две? У Бена в запасе немало времени: вымотавшийся за последние сутки Петер наверняка идёт к оазису очень медленно. Значит, пытка не кончится ещё долго. Будет тянуться неделями. Месяцами.

Ветер выл всё яростнее. Несмотря на усилия, Кат чувствовал, как его затягивает в вихрь – понемногу, но неумолимо. «В Разрыв, что ли, уйти», – подумал он с отчаянием. Само собой, это было бессмысленно, однако больше ничего не оставалось. Он из последних сил представил себе яркое солнце и хотел начать счёт до ста.

Но ничего не вышло.

Он просто не мог считать. Будто разучился. Не способен был даже вообразить ни одну цифру. Словно…

Словно во сне.

Он никогда не мог считать во сне.

Тут же вернулось самообладание. Всего лишь сон. Ну, или вроде того: морок, иллюзия, что творится в его собственной голове. Конечно.

Значит, он имеет на эту иллюзию не меньше прав, чем Бен.

– Говна пожуй, мудень, – сказал Кат громко и поднялся на ноги. На нём не было ни царапины. Он не стирал до мяса ладони об лёд, не горел заживо в лаве, не расшибался о беспощадную твердь. Он был только зол – как никогда в жизни. Злость наполнила его до краёв и стала расти. Он рос вместе со злостью: небо двинулось навстречу, облака изошли моросью и расстелились под ногами ватным одеялом, солнце блеснуло и скрылось за левым плечом.

Затем Кат обернулся и увидел Бена.

Тот тоже стал гигантом. Чёрная фигура заслоняла полнеба, голова терялась в туманной высоте. Глаза светились, как два пылающих озера с нефтью.

«Чучело пеженое», – подумал Кат и бросился вперёд. Земля проваливалась под его ступнями, облака вскипали бурунами вокруг колен. Бен был готов: отвёл первый удар, нырнул, уходя от второго. Обхватил за плечи. Сжал – с такой мощью, что хрустнуло внутри.

Кат зарычал, дёрнулся. Тщетно. Пробил неловкую, без замахов серию по бокам противника. Только кулаки отшиб.

Бен сдавил сильнее. Воздух рванулся из груди вон.

– Думаешь, если всё происходит в твоей голове, справишься с чем угодно? – голос клокотал над самым ухом. – Отчего же не справился со своей любовью? Она тоже – только в голове.

Руки, сжимавшие Ката, напряглись ещё больше. Затрещал позвоночник.

– Отчего пошёл помогать мальчишке?

Кат лягнул Бена в пах. Бен непостижимым образом увернулся и тут же ответил: ударил коленом в бедро, в жильный узел.

– Отчего тащил из ямы девку? А? Считаешь, ты хозяин своего разума? Я здесь хозяин! Я твой бог!

Борцовский захват с каждой секундой становился мощней и мучительней. Видимо, Бен забыл о том, что собирался делать предложения и заключать сделки. Им овладела ярость. Кат понимал: его хотят раздавить, сломать. Чтобы уполз, едва живой, с поля битвы, забился в темнейший уголок рассудка и больше никогда не показывался наружу.

И тут ему явилось воспоминание.

Не так, как обычно – когда кусок чужой жизни заслонял реальность, а кто-то посторонний подменял собой привычное «я». Этот посторонний возник и теперь. Но не стал вторгаться в разум, а только держался рядом неосязаемой тенью. Словно предлагал помощь…

…Он действительно мог помочь. Человек, чья кожа была, как ежовая шкура. Над ним все потешались с самого детства, придумывали прозвища, били, закидывали тухлятиной, которая накрепко прилипала к колючкам на спине. Он не мог обнять даже отца с матерью. Трижды едва не умер, получив заражение крови от собственных иголок – просто оттого, что неловко повернулся и задел лицо рукой. Кат когда-то взял пневму у этого бедолаги. Часть поглощённого духа до сих пор жила в глубинах памяти. И сейчас стояла рядом, готовая выручить. Достаточно было только позволить.

Кат позволил.

Результат вышел что надо.

По телу пробежала горячая волна. Кожа ощетинилась сотнями шипов. Бен вскрикнул и, разжав руки, отпрянул. Со страхом и удивлением оглядел себя: из глубоких ран сочилась белая кровь.

Не давая ему опомниться, Кат призвал к себе другую тень. Женщину, у которой взгляд был, как удар молота. Она провела детство и юность, скрывая глаза под очками-консервами с непроницаемыми заглушками вместо стёкол. Не выходила на улицу, почти ни с кем не общалась. И всё же нашёлся человек, который её полюбил. Взял в жёны. Увёз из родного городка, поселил в специально выстроенном бронированном коттедже. Она была так счастлива. Через год, когда родила ребёнка, стала ещё счастливей. А ещё через год, ранним летним утром, младенец, играя, сорвал с неё, спящей, очки. Она спросонья посмотрела на него – и убила.

Кат взглянул чёрному чудовищу в лицо. Рванул порыв ветра, Бена отбросило далеко назад. Он с размаху грохнулся на землю, трижды перевернулся, как набитый тряпками куль, и остался лежать, окружённый взбаламученными облаками.

Кат подошёл к нему, прихрамывая: бедро схватывала боль. Рядом был новый призрак. Девочка, которая различала запахи по цвету, слышала пение картин в музеях и пила музыку, как вино, ощущая вкус мелодий. Она могла бы стать художником, или музыкантом, или ещё кем-то – удивительной мастерицей, создательницей симфоний для всех чувств сразу. Но не стала, потому что пошла работать на завод, и однажды, в ночную смену, её голову зажало между стеной и рычагом станка. Из-за травмы девочка разучилась говорить и ходить, а способности усилились. С тех пор не только она сама путала слух, зрение, осязание, вкус – то же самое происходило с людьми, которые на неё смотрели, или слышали её, или трогали.

Бен попытался встать, но снова растянулся на земле, подвывая и мелко дрожа. Кат хорошо представлял, что с ним происходит: сам когда-то едва выдержал несколько минут рядом с девочкой, чтобы взять её пневму. У него тогда не было выбора, он вышел из Разрыва совсем пустой и мог умереть. Зато сейчас пережитое пригодилось, чтобы ввергнуть Бена в шок и обездвижить. Кажется, сработало; и сработало неплохо.

Кат наступил ботинком Бену на горло – тот захрипел, но по-прежнему не мог пошевелиться. Можно было бы вспомнить ещё многих. Старика, чьё дыхание стократно усиливало чужую боль. Мужчину с ядовитыми слюнными железами, распухшего и пожелтевшего от ежедневного приёма противоядий. Девушку, голос которой вызывал судороги. И прочих, прочих. Но это не требовалось.

Требовалась только верёвка.

Кат подобрал моток каната, послушно возникший у его ног, и принялся за работу. Он привык обвязывать мертвецов – а Бен сейчас был почти как мертвец. Только в этот раз пришлось делать намного больше петель. И узлов.

Через несколько минут всё было готово. Взвалить груз на себя удалось проще, чем обычно удавалось в жизни. Неся беспомощного Бена на плече, точно бревно, Кат двинулся вперёд по колено в волнующихся облаках. Оставалось призвать всего одно воспоминание. Ему иногда снилось такое: замшелая дверь, длинный подземный ход, груда камней в углу подвала. Увидев камни, Кат обычно старался проснуться. Однажды он досмотрел сон до конца и потом жалел об этом.

Впереди замаячила гора с вырубленным в скальной толще дверным проёмом. Кат толкнул огромную дверь, и когда та отворилась, шагнул вместе со своей ношей в гнилую безмолвную тьму. Лестница была крутой, ступени осыпались под каблуками. Гулко капала вода, потрескивала горная порода. Временами из мрака доносился скрипучий шорох, словно рядом ползло нечто тяжёлое. Кат шёл, и шёл, и шёл, спускаясь всё ниже и ниже.

Бен не шевелился.

Наконец, ступени кончились. Последние шаги отозвались эхом: вокруг простиралось огромное помещение.

«Свет, – подумал Кат. – Здесь были факелы».

Огни разгорелись, точно кто-то ждал сигнала, чтобы их запалить – два жёлтых глаза, подёрнутые по краю сизым ореолом. Факелы торчали из стены, освещая большой подвал с низким сводчатым потолком, обляпанным пятнами селитры. В стене, между кирпичных колонн виднелась ниша аршинной глубины. Она как раз подходила для того, что Кат собирался сделать.

И камни. Камни для этого тоже подходили – целая груда, сваленная в углу за колонной. Кат подошёл ближе и не слишком удивился, обнаружив рядом горку сырой извести с торчащим из неё ржавым мастерком. Во сне, что преследовал его, всегда было приготовлено всё необходимое.

Тут Бен заговорил.

– Ума не приложу, – сказал он непринуждённо, – как это тебе удалось победить.

– Не мне, – сказал Кат. Больше он ничего объяснять не стал. Стоило, конечно, рассказать о каждом из тех, чья жизнь стала невыносимой из-за экспериментов Основателя. Об их судьбах. Об их боли. О том, как они опустились до торговли собственным духом и однажды не погнушались иметь дело с упырём. Но, если бы Кат начал рассказывать, то закончил бы неизвестно когда. А заканчивать нужно было прямо сейчас.

Он сбросил Бена на пол, не заботясь о том, чтобы смягчить падение. Тот не издал ни звука; тогда Кат подтащил его к стене, а потом рывком вздёрнул на ноги и поставил в нише, как нелепую статую.

Бен ухмыльнулся.

– Хорошая шутка, – сказал он, – а я уж было решил, что ты меня убьёшь.

– Хотел бы, да не судьба, – отозвался Кат. – Мы теперь – одно целое. К сожалению. А мне ещё бомбу чинить, и Аду кормить потом.

Он протянул руку и нащупал то, что видел единственный раз, когда решился вытерпеть сновидение до конца – тяжёлую заржавленную цепь. Обмотал этой цепью стоявшего истуканом Бена, продел звенья в кольца на стенках ниши, завязал концы узлом. Двойным, для надёжности.

Бен опомнился. Прянул вперёд. Цепь звякнула, натянулась – но и только. Бен рванулся снова: так же безрезультатно.

Тогда он закричал.

Кат взял из груды камень и положил с краю ниши. Рядом лёг второй камень, за ним третий. Щели заполняла жирная, пахнувшая сырой штукатуркой известь. В жизни, пожалуй, из такой кладки получилось бы немного толку, но здесь всё подчинялось непредсказуемым законам сновидений. Кладка выходила прочной.

Бен кричал и бился. Верёвка и цепь держали крепко, не давали слабину ни на вершок.

Кат выложил ещё один ряд. Казалось, камней в груде не становится меньше. Известь тоже пополнялась непостижимым образом, словно кто-то добавлял её в горку, когда Кат поворачивался спиной.

Четвёртый ряд. Или пятый. Или шестой. Считать было невмоготу, числа путались в голове. Да это было и не важно; главное – стена становилась выше и выше.

А Бен кричал – кричал всё отчаянней и пронзительней. Больше не было посулов, угроз, научных терминов, философских выкладок. Он просто вопил на одной ноте, пел самую простую и древнюю песню, которую сочинили десятки тысяч лет назад – песню страха. Для этой песни не требовались слова. Только дыхание и голос. И, конечно, страх.

Десятый ряд. Или пятидесятый. Или сотый.

Этот был последним.

Кат отступил от сложенной стены, убрал с лица волосы испачканной в извести пятернёй. Кладка получилась не слишком ровная, но очень надёжная с виду. На самом верху чернел прямоугольник пустоты. Единственное окошко, связывавшее замурованного узника с миром.

В тот раз, когда Кат досмотрел сон до конца, ему пришлось замуровать себя самого. Он стоял в этой нише – и он же был снаружи. Он обматывал себя цепью – и сам чувствовал, как ржавые звенья стискивают тело. Укладывал камни – и впивался взглядом в черноту, которая сгущалась вокруг по мере того, как росла стена. А потом остался один, скованный, во тьме. И не мог проснуться – долго, долго.

Но сегодня, когда он шёл сюда, то почему-то знал, что ниша пуста. Что она больше для него не предназначена и ждёт теперь другого узника.

Тут крики стихли.

– Демьян, – послышалось из-за стены. – Ради всего… Ради всего…

Сорванный, надтреснутый голос дрожал, фразы обрывались, точно Бен хотел сказать ещё что-то, но не мог. То ли забыл слова, то ли просто не знал, как закончить.

– Ради всего!.. – факелы догорали, из углов подкрадывалась темнота. – Демьян!

– Да, – сказал Кат. – Ради всего.

И заложил прямоугольное окошко камнем.

Отступил на шаг.

Прислушался.

Ни звука.

– Вот и поговорили, – пробормотал он.

В этот миг всё смешалось, извернулось, куда-то поехало. Нахлынуло невероятное чувство: будто бы смотришь двумя парами глаз, причём видишь разом и кромешную темноту, и слепящий свет. Кат ощущал себя огромным, как планета, и в то же время – маленьким, как слюдяная чешуйка. Сильным, точно землетрясение, и одновременно – слабым, как тля. Подвальные стены дрогнули, Кат зажмурился, стиснул зубы…

И очнулся.

Он лежал в жутко неудобном положении: с запрокинутой головой, с подогнутыми ногами, обвиснув на туго набитом рюкзаке. Мышцы затекли, встать получилось не сразу. «Время, – бессвязно думал он, ворочаясь, – как долго всё было? Что с детьми? Догнать, догнать...» Солнце не успело пройти заметный путь по небу с тех пор, как он отрубился. Но сколько минут нужно Петеру и Ирме, чтобы достигнуть оазиса?

Освободившись, наконец, от рюкзачных лямок, Кат поднялся и побежал вперёд. Сквозь сухостойную рощу дороги не было – пришлось огибать. Он спотыкался и прихрамывал, бедро грызла пульсирующая боль: может, зашиб при падении, а, может, тело каким-то образом сохранило память о воображаемой схватке с Беном. «Догнать, – стучало в голове. – Не дам дураку помереть. Не сейчас».

Когда роща осталась позади, Кат запнулся и упал. С трудом встал, опираясь на колени. Заслонился ладонью от солнца и поглядел вдаль.

На западе желтела полоска раскалённого песка, дрожал и струился воздух, а выше клубилась плотная мешанина туч. Порой казалось, что под тучами вспыхивает блик, но, вероятно, это просто посверкивал вызванный жарой мираж.

Петера с Ирмой видно не было.

«Должно быть, добрались до оазиса, но ничего не вышло, – Кат опустил руку. – Человек – не кристалл, бомбу касанием не зарядишь. Может, хоть пацана из пустыни вытащить удастся…» Он бросил взгляд на еле-еле светящийся камень духомера. Нет. Никого ему не вытащить. И никуда уже не уйти. «Лучше бы я на Китеже остался», – бессильно подумал Кат.

В этот момент всё и началось.

Сперва под ногами заструились бледные огни. Пустошь за минуту покрылась светящимся подвижным узором, похожим на сосудистую сетку. Узор мерцал, по траве бежали фиолетовые отблески, в воздухе стоял мёртвый шелест. Пахло грозовой свежестью.

Затем вдали, над оазисом пришли в движение тучи. Раньше они стелились сплошным комковатым одеялом, теперь же вспухали, росли ввысь и в стороны, заслоняя небо пологом цвета крови, смешанной с грязью. Сквозь полог угрожающе багровело зарево; это было не солнце, потому что настоящее солнце, поблекшее, будто от испуга, оставалось на востоке.

Кату казалось, что тучи вот-вот обрушатся, растекутся, похоронят под собой пустыню. Но огромная багровая масса в небе вдруг принялась загибаться по краям. За считанные секунды она свернулась в исполинский шар, повисший над оазисом, как сорвавшаяся с орбиты луна – тёмная, грозная, готовая упасть. Внутри бурлили потоки, доносился громовой рокот.

А потом к шару с земли ринулись потоки огня. Родился и окреп ветер, завыл, толкнул в спину, понуждая бежать туда, где снизу вверх били фиолетовые молнии, где всё ревело и закручивалось в спираль, где мутной стеной стоял поднятый в воздух песок. Кат сделал два нетвёрдых шага назад, моргая и заслоняясь рукой. Огненная позёмка текла бурунами, шелест перерос в несмолкаемый треск. Молнии сверкали всё яростней, сливались в одну трепещущую вспышку. Шар медленно вращался, обрастая бахромой клубящихся дымных щупалец.

Наконец, рвануло.

Гигантская сфера мгновенно превратилась в свет. Её края охватило кольцо из нежнейшей дымки, с немыслимой скоростью раздвинулось в стороны и растаяло. По земле покатилась волна – широкая, обманчиво медлительная. Кат упал лицом вниз, закутал голову в плащ, обхватил макушку ладонями. Загремело. Ураганный порыв подхватил его, перевернул, поволок, как куклу, по траве. С головы до ног обсыпал сорной мелочью. Обдал запахом гари.

И всё стихло.

Кат выждал, пока уймётся барабанящее сердце. Закашлялся, протёр глаза, потряс головой, поморгал. Перебирая руками по земле, сел и огляделся.

Трава кругом лежала взъерошенная, всюду валялись невесть откуда взявшиеся камешки, сучки, какая-то чёрная труха. В воздухе стояла пыль, танцевали частички пепла. Мёртвая роща поредела, стала светлей: многие деревья вывернуло из земли, они полегли вершинами в сторону восхода, беспомощно топорща скрюченные, обломанные корни.

Кат подобрался и встал. Переступил с ноги на ногу, взмахнул руками. Вроде бы цел... Он всмотрелся туда, где несколько минут назад полыхала огненная сфера. Пыль оседала, сквозь редеющую мутную пелену сияло небо – матовое, безмятежное. Воздух над горизонтом больше не трепетал от жары. Трудно было различить, что стало там после взрыва, но пропали и кровавые тучи, и песчаная светлая полоса.

Судя по всему, эксперимент Бена Репейника закончился.

«Получилось, – Кат провёл ладонью по глазам. – Сумели всё-таки».

В роще с коротким треском обрушился сломанный сук. Неподалёку, вздохнув, просела земля, но это была не ловушка: просто дожди подмыли почву, а ударная волна стронула верхний слой. Ветер подул снова – осторожно, будто извиняясь за то, что натворил. Охладил разгорячённое лицо, сдул прядь волос со лба. Разогнал пепел.

Кат оглядел себя. Плащ разошёлся в боковых швах, грязь покрывала его пятнистой маскирующей коркой. Из-под завернувшейся манжеты на левой руке проглядывало яркое пятно. Кат сдвинул рукав. Так и есть: духомер светился в полную силу. Видимо, того, что высвободилось при взрыве и прокатилось по пустоши, хватило, чтобы организм получил свою долю энергии.

Вот и всё.

Можно было идти в Разрыв. А оттуда – скорей на Китеж, чтобы увидеть особняк у парка: обветшалый, но невредимый. Увидеть город: покинутый, но уцелевший. Увидеть Аду: как она стоит у окна на втором этаже, складывает ладонь домиком и всматривается в сумерки.

Можно было пройти несколько вёрст, чтобы проверить исчезнувший оазис. Осталось ли что-то от миллионов пудов песка? Как выглядит освобождённая земля? Вернуло ли себе нормальный ход время?

Можно было отправиться на далёкий остров-тюрьму и сказать Джону Репейнику, что нашёл его сына. Поведать историю, которая началась в подземельях Батима и закончилась здесь, на Вельте. Попросить помощи; неизвестно, насколько прочной вышла воображаемая стена в воображаемом подвале, а бог, который умел залезать людям в головы, способен был, пожалуй, что-нибудь на этот счёт придумать.

А потом стоило бы вернуться на Вельт, найти в пустоши одинокую бетонную плиту и похоронить Эндена.

Кат мог идти куда угодно.

Но он медлил.

Ветер улёгся, пепел смешался с травой. Солнце, осмелев, карабкалось в зенит. Вокруг было тихо и пусто. В другой раз это пришлось бы кстати: Ката всегда устраивало молчание, одиночество, безлюдье. Но раньше он сам уходил от людей. Сейчас получилось наоборот. Одиночество обернулось непрошеным и нежеланным даром. Хотелось услышать хоть что-нибудь: слово, возглас, вздох. Может, даже песню. Или, на худой конец, стихи. Петер слишком долго был рядом. Болтал, донимал вопросами, встревал в дела. Всё – не вовремя, невпопад. Целый месяц. Он, потом ещё эта девочка…

Сейчас стало тихо.

И пусто.

«Когда я был совсем маленьким, то думал, что сделаюсь смотрителем облаков. Что это будет моя работа – смотреть на облака».

Наверное, сегодня Кат действительно превзошёл себя. Совершил всё, что было возможно, и даже немного больше. Но этого оказалось недостаточно. Потому что Петер с Ирмой ушли, пока он спал, и после них осталась только тишина.

Тишина росла, разливалась по заросшим сорной травой полям, по руинам и пепелищам. По избавленным от беды городам и деревням Вельта. По всем спасённым мирам, по целой вселенной. Которая могла опустеть совсем, но опустела лишь немного.

Тишина отпускала его.

А он всё стоял на месте и не знал, куда идти.

Сделать общество лучше – прекрасная идея. Однако, приступая к воплощению этой идеи в жизнь, нужно помнить о двух важных фактах.

Факт первый: «лучше» не обязательно означает «сильнее», «богаче» или, скажем, «послушнее». К несчастью, те, кто наделены достаточной энергией, чтобы менять судьбы миллионов, обычно не вдаются в такие тонкости. Им кажется, что любая перемена – благо, поскольку они видят людское несовершенство во всей его плачевной наготе. Не может быть, думают они, чтобы всё стало хуже, чем есть, потому что хуже уже некуда! После чего начинают очередную битву за коллективное счастье, которая приводит к тому, что становится намного, намного хуже.

Ну, а второй факт заключается в том, что изменить человека к лучшему может только он сам.

И это – единственная перемена, которая нам нужна.

Лучший Атлас Вселенной

Океан дышал ровно и глубоко, будто спал, разморенный полуденным зноем. На блестящей ряби качались, отдыхая, чайки. Покой был обманчивым: то и дело вытягивалась шея, красный клюв без брызг погружался в воду и возвращался с трепещущей рыбёшкой. Соседки удачливой охотницы разворачивали крылья и шипели от зависти, но до драки не доходило – слишком жарко. К тому же, рыбы хватало всем. На этом острове даже чайки жили благополучно.

Кат поправил чёрные очки, снял и перекинул через плечо плащ. Плащ смотрелся как новый. Ада выстирала его, выгладила, починила разошедшиеся швы. Жаль, после взрыва на Вельте ткань утратила волшебные свойства: больше не грела в холод и не охлаждала в жару. Так что сейчас от плаща не было никакого толку.

А вот на Китеже он пригодился. Родной мир встретил Ката морозом, с ходу залепил глаза снегом, утопил по пояс в сугробах. Поначалу это даже обрадовало. Лучше чуток помёрзнуть, чем обнаружить, что бомба сработала не так, как надо, и пустыня никуда не делась. Однако людей в городе осталось мало, извозчика найти не вышло, и Кат вконец продрог, топая пешком по пустым, заметённым улицам. Страница из атласа забросила его на рабочую окраину, идти до особняка пришлось долго.

Ада (в точности, как заранее представлялось Кату) ждала у окна на втором этаже. Увидев, сбежала вниз, отперла дверь и хотела броситься навстречу. Наружу. Но обошлось: подоспел, обхватил, удержал. Так и стояли в зале у самого порога, обнявшись. Она тискала в кулаках ворот плаща, жалась к Кату изо всех сил, не хотела отпускать. Даже до кухни дошли в обнимку – кое-как, путаясь в ногах. Ада поставила на стол горшок щей и пирог – здоровенный пирог, пышный, с мясом. Кат стал хлебать щи прямо из горшка, заедая пирогом, и не остановился, пока не доел всё подчистую. Потом Ада спросила: «А где Петер?» Кат хотел начать издалека – с того, как они вышли из Разрыва на Батиме, и дальше по порядку. Но вместо этого сразу сказал: «Петера нет». И понял, что остальное уже не важно.

Важным было только то, что оазисы исчезли.

Везде.

Строго говоря, Кат проверил только Вельт, Китеж, Танжер и Кармел. На большее не хватило пневмы. Но повсюду он видел одно и то же. Вместо пустыни, над которой клубились багровые тучи, осталась ровная земля. Рыхлый, немного влажный чернозём. Наверное, на таком хорошо растить хлеб и всякие овощи; впрочем, Кат ничего не смыслил в сельском хозяйстве. Довольно было того, что Разрыв исчез. Верней, остался там, где ему самое место – в ином мире, под невероятно жарким солнцем и высоким небом.

После путешествия Кат нуждался в кормлении. Однако вопрос удалось решить просто и незатейливо – с помощью первого попавшегося прохожего в Китеже. Голодный, одетый в рваньё, тот бережно упрятал за пазуху полученный от Ката целковый и без лишних слов поделился своей энергией. Не то что раньше, когда донора приходилось искать по нескольку дней. Нравы изменились – пусть и ненадолго, до тех пор, пока город не вернётся к порядку. Но крупные перемены часто начинаются с малых…

…А потом Кат махнул сюда. На остров, где жил бог, который просил называть его просто Джоном.

Берег окатило длинной волной. Из шипящей пены показался маленький краб. Завидев Ката, он угрожающе поднял клешни и тут же улепетнул – боком, с отчаянной быстротой.

«А не будет ли хуже? – в который раз за день подумал Кат. – Дело-то серьёзное... Ну да ладно, рискну. Надо ведь найти управу на засранца».

Он закрыл глаза. Здешнее солнце было таким настойчивым, что щекотало веки даже сквозь чёрные стёкла очков. Но Кату не нужна была полная темнота, потому что темнота жила внутри его разума. В скале, где чернела огромная дверь. В глубоком подвале со сводчатым потолком. В нише, заложенной камнями.

Он потянулся к неровной кладке – мысленно. Мысленно ощутил шероховатую, волглую поверхность камней, их тяжесть, толщину. Вот, здесь. Тот самый, последний. Единственный, который можно вынуть. Мысленно, разумеется.

Раздался шорох и скрежет. В темноте открылось ещё более тёмное прямоугольное отверстие: окошко в кромешный мрак.

Из ниши не доносилось ни звука.

– Я готов дать тебе шанс, – сказал Кат.

Молчание.

– Мы – на острове. Тут живут двое, которых ты запер под куполом. Твои родители.

Нет ответа.

– Петер обещал вернуть им сына. Я готов это сделать. Только отдать им тебя не могу, потому что они заперты. И ты тоже заперт. Понимаешь, к чему я?

Нет ответа.

– Слушай, псих пеженый, – сказал Кат, – мне вовсе не улыбается всю жизнь носить тебя в башке. Тебе, думаю, тоже несладко там сидеть. У меня есть решение проблемы, так что уж изволь откликнуться.

– Чего ты хочешь? – спросил Бен слабым голосом. Кат не знал, чего больше в этой слабости: притворства или подлинного истощения, вызванного ужасом и болью. Но ему было всё равно.

– Скажи, как отключить купол.

Бен не отвечал очень долго. Кат пребывал в знакомом раздвоенном состоянии: ощущал на коже солнечное тепло, слышал прибой, крики чаек – и одновременно стоял в глухом ледяном подвале, куда не проникала даже мысль о свете. Было не слишком приятно, но, по сравнению с тем, что ему довелось пережить, вполне терпимо. Так что он ждал.

В конце концов Бен глухо произнёс:

– Аппарат невидим. Левитирует над поверхностью земли. Не зная точное местоположение, обнаружить его невозможно.

Он снова замолчал.

– Ну? – не выдержал Кат. – Где он левитирует?

– Если выпустишь, проведу, – сказал Бен не очень уверенно.

Кат вздохнул.

– Считать себя самым умным – простительно, – сказал он. – Непростительно считать всех остальных полными дураками. Ты серьёзно думаешь, что я тебя выпущу?

Бен издал тихий звук, похожий на скрип несмазанных дверных петель.

– Хорошо, – сказал он. – Аппарат – на побережье. Там, где были верши, чтобы ловить крабов. И рядом ещё находится геликоптер. Я телепортировал его с Батима…

– Минуту, – перебил Кат. – Этот твой геликоптер – такая ржавая херобора с лопастями? Выкрашена жёлтой краской?

Бен сделал паузу.

– Я сейчас лишён доступа к твоей памяти, – сказал он, – но готов сделать вывод, что тебе уже знакома данная машина.

– А то, – сказал Кат.

Он открыл глаза и, поборов головокружение, побрёл на северный берег острова. По правую руку то и дело вспыхивали на солнце хрустальные грани купола, каждая – в несколько саженей длиной. Один раз на такую грань налетела чайка и сразу же исчезла в дымной вспышке. До ушей с запозданием донёсся хлопок.

Геликоптер лежал на берегу – увязнув в песке грузным брюхом, тараща бельма ветровых стёкол, развесив поникшие лопасти. Кат ради интереса обошёл его кругом, под разными углами разглядывая небо.

– Я на месте, – сказал он. – Где аппарат?

– Возле высокой старой пальмы лежит камень. Видишь?

Пальма росла неподалёку, на небольшом пригорке. Рядом с её выступающими из песка корнями обнаружился плоский валун в пятнах сухого, выбеленного солнцем лишайника.

– Камень вижу, – сказал Кат.

– Подойди и наступи на него.

– Звучит небезопасно.

– Если бы я был уверен, что освобожусь, убив тебя, – в голосе Бена прорезалось раздражение, – то сделал бы это ещё на Вельте. Но я уверен в обратном. Мне нужна физическая основа. Раньше я был стабильно привязан к экосфере Батима. Ты грубо отделил меня от привычной базы и абсорбировал. Приковал к себе намертво – ещё до фокусов с замуровыванием. Вообще, не представляю, как ты собираешься меня передать родителям, хм… без себя самого в комплекте.

– Я тоже, – пробормотал Кат. – Ладно.

Он подобрал валявшуюся рядом длинную корягу и надавил её концом на камень. Тот едва заметно подался под нажимом.

Больше ничего не произошло.

– Сломалось, что ли? – спросил Кат. – Всё равно не видать этот твой аппарат.

– Терпение, – отозвался Бен. – Управляющий модуль сейчас снизится. Полезай на кабину геликоптера.

Кат повиновался. Ржавые листы металла в чешуйках краски загудели от его шагов, одно из стёкол прогнулось и покрылось веером трещин.

– Готово, – сообщил он. – Дальше что?

– Повернись спиной к несущему винту и подними руку.

Встав, как было велено, Кат потянулся вверх. Рука упёрлась в какой-то предмет – судя по ощущениям, металлический.

– Нащупал что-то, – сказал он. – Вроде железной коробки.

– Её надо открыть, – сказал Бен. – Открывается просто, поворотом ручки. Ручка справа. Внутри – контрольная панель. Визуальные эффекты настроены на меня одного, ты ничего не увидишь. Но схема расположения клавиш элементарная. Цифры, в три ряда. Надо будет набрать код…

– Не гони, – пропыхтел Кат, обшаривая невидимую коробку. Что-то попалось под руку. Он ухватился, повернул, услышал скрежет. Тотчас же нечто твёрдое больно стукнуло его в лоб.

– М-мать, – сказал он.

– Крышка откинулась? – уточнил Бен.

– Ещё как.

– Ищи клавиатуру, – напомнил Бен. – Трёхрядная.

Кат, точно слепой, огладил кончиками пальцев внутренности коробки.

– Кнопки какие-то, – сказал он.

– Слева вверху единица, справа внизу девятка. Нуля нет. Код – один шесть один восемь.

Кат повозился, тыкая в кнопки. Сначала ничего не вышло, на второй раз – тоже.

А затем над островом пронёсся порыв ветра.

И сверкающие грани в воздухе исчезли.

– Готово, – Кат спрыгнул с кабины на землю. – Купол отключился. Пора к батьке с мамкой.

Но идти никуда не пришлось.

Сперва Кату показалось, что начался снегопад. Показалось лишь на миг: снежинки плясали в воздухе, сверкали, только притом были совершенно чёрными. Тогда он решил, что исчезновение купола вызвало пожар или взрыв, вроде того, который был на Вельте, и снег – никакой не снег, а пепел. Но чёрные частицы, как живые, закружили вокруг Ката по спирали. Стали заметны короткие шлейфы, что тянулись за ними следом. Он подставил руку; отороченная шлейфом точка легла на рукав, мерцая по-звёздному – угольная чернота разгоралась и затухала.

– Это же Демьян Кат! – послышалось сверху. – Вижу, у тебя всё получилось.

Кат поднял глаза. С пригорка неторопливо спускался бог, который просил называть его Джоном. На нём была уже знакомая линялая рубаха, домотканые штаны и стоптанные ботинки. В пальцах дымилась впечатляющих размеров самокрутка. Шляпа болталась на тесёмке за спиной, жёлтая, круглая, и казалось, что Джон носит с собой собственное небольшое солнце.

Кат шагнул вперёд. Они обменялись рукопожатием. У бога была крепкая ладонь, вся в мозолях из-за крестьянской работы. Дым от самокрутки шёл ядрёный – совсем не то, что от папирос Ады.

– Ну и здоровенный ты парень! – вблизи Джон оказался на голову ниже, глядел снизу вверх. – В прошлый раз не так заметно было.

Чёрные звёзды вдруг куда-то исчезли. Тревожно и тоскливо, будто прощаясь, крикнула в небе чайка. Лицо Джона стало серьёзным и от этого постарело.

– Очень жаль твоих друзей, – сказал он. – Соболезную.

Кат неуверенно кивнул. «Знает?.. Ну да, он ведь рассказывал. Всякое может».

Джон потёр лоб, словно что-то забыл и пытался вспомнить.

– За двести лет и не такому научишься, – сказал он. – Особенно, когда больше нечего делать…

Он прикрыл глаза.

– Покой тебе, Бенни. Давно не виделись, сын.

Кат не услышал ответа. Но, видно, ему и не положено было слышать.

– Могу, – сказал Джон спустя пару секунд таким голосом, что у Ката мурашки побежали по спине. – Ещё как могу. Ты даже не представляешь, что я теперь умею. А ну-ка вылезай.

В следующее мгновение Кат решил, что пришла, наконец, его смерть. Вселенная принялась выворачиваться наизнанку, расползаться по швам. То, что было вверху, стало тем, что внизу, раскалилось, взорвалось, сгустилось в целое и опять растворилось без остатка. Время потеряло дорогу и обратило ход в стороны. Вчерашний день восстал против завтрашнего, прошлое проникло в настоящее и отравило его. Осталось одно уцелевшее мгновение. В этом мгновении собрались люди, родившиеся от самого начала человечества. И все они были единым существом: Демьяном Катом. А он был каждым из них – и одновременно чем-то гораздо большим. Он знал, смел, хотел, молчал. Воздух носил его во чреве, земля отделялась от огня, тонкое отделялось от плотного, постоянное становилось летучим, и всё это было…

…Невыносимо.

«Дуй, ветер буйный, свей росу медвяную, – Кат хватался за слова Маркела, чтобы не пропасть окончательно. – Пойду из дверей в двери, из ворот в ворота, выйду в чистое поле, на вольную волю. Воля мне, свобода, дивная дорога. Волен я век повеки, отныне довеки».

С последним словом мир стал прежним.

Светило солнце, покачивались листья пальм. Океан неторопливо рокотал, гладил огромными руками песок на берегу. Время тронулось с места, земля вернула себе вес, пустота заполнилась.

Всё было, как раньше.

– Ну, драть-колотить, – только и сказал Кат.

А потом заметил, что мир немного изменился.

Рядом с Джоном стояла тёмная фигура, сотканная из мерцающих, снующих, мельтешащих частиц.

– Наконец-то пригодились для настоящего дела, – сказал Джон.

Фигура была очень знакомой. Кат вгляделся. Узнал.

– Стало быть, твой сын больше не у меня в голове, – проговорил он. – Отрадно.

Джон затянулся окурком самокрутки и, бросив, припечатал каблуком.

– Нужно было какое-то вместилище, – сказал он. – На Батиме Бен мог вселяться в кого угодно. Но там он оставался привязанным к планете. Потом ты привязал его к себе. Вне твоего тела он бы не выжил. Так что пришлось его извлечь и пересадить… вот в это.

Составленный из частиц Бен дёрнулся, словно пытался не то улететь, не то убежать.

– Э, нет, – сказал Джон. – Резвый какой.

Бен потерял человеческое подобие, вытянулся в длинное веретено. Частицы разом сверкнули, будто вскрикнули – беззвучно, но отчаянно.

– Я уж думал, мне с ним всю жизнь таскаться, – сказал Кат. – Как тебе удалось?

Джон пожал плечами:

– У меня был опыт работы с людьми. Поднаторел за время странствий. Нащупываешь энергию, и дальше уже делаешь, что хочешь. А моего-то сорванца взять под контроль было несложно. Он нынче совсем хлипкий.

– Это я его уходил, – признался Кат.

– Ну и славно, – сказал Джон. – Была, правда, вероятность, что он попытается уйти через Разрыв, но там бы я его живо нагнал… Больше от него проблем не будет. Клянусь.

– Что теперь с ним станется? – спросил Кат.

Джон поморщился:

– Наверное, кому-нибудь было бы приятно узнать, что его накажут великими казнями. В расплату за вред, который он причинил. Прямо или косвенно.

– Лично мне плевать, – сказал Кат. – Просто так спрашиваю, из праздного интереса.

Джон кивнул.

– Знаю. Ты… честный человек. Поэтому могу честно сказать: я просто оставлю его здесь. Включу силовую защиту и пойду исправлять то, что он натворил.

– Исправлять? Как?

Джон почесал затылок, задев свободно висевшую на верёвочке шляпу.

– Сам пока не знаю. Видишь ли, в своё время я решил не лезть в человеческие дела. Был уверен, что людям не нужна помощь свыше. Они сами себе должны помочь. Уверен в этом и сейчас. Когда меняешь общество по-крупному, всегда приходится что-то ломать. Начинаются бунты. Революции. Войны. Льётся кровь, разбиваются судьбы. И всё ради того, чтобы через сотню лет кто-нибудь сказал: лучше не стало, давайте опять переделывать.

Кату вспомнился Обелиск Победы в Кармеле. Огромная стела с высеченными именами – тысячами имен – и с большой надписью «Они сражались за мир». Это был уже второй обелиск, который возвели на главной площади Кармела. Первый разбомбили в предыдущей заварушке – на нём стояла такая же надпись, только имена были другие.

– Но теперь в стороне оставаться нельзя, – продолжал Джон. – Как-никак, именно я обратил Бена в бога. И не сумел предвидеть последствия. Значит, должен разбираться с этими последствиями сам. Буду ходить от мира к миру. На Землю мне пока дороги нет, но и без того работы навалом. Стану налаживать связи, помогать, чем получится. Понемногу, без фанатизма.

– Благотворительностью, что ли, займёшься? – уточнил Кат.

Джон развёл руками:

– А что ещё остаётся? Пока только это на ум и приходит. Накормить голодных. Открыть больницы для бедных. Устроить приюты, забрать с улицы беспризорников…

– Убить всех бандитов, – не удержался Кат.

Джон поднял бровь.

– Убивать я, представь, тоже умею, – сказал он. – Неплохо когда-то справлялся. Но лучше, думается, сделать так, чтобы бандитам в принципе херово жилось. Была у нас в Энландрии организация – Гильдия Недрёманного Ока. Будет нелишним учредить такие же гильдии в каждом мире. Займусь в первую очередь. Хорошо, что напомнил…

Он вдруг осёкся. Сказал совершенно другим тоном:

– Вот и ты.

Рядом с ним стояла высокая женщина в простом сером платье. Кат не заметил, когда она появилась. Джил просто была здесь: возможно, с самого начала. Ветер пошевеливал длинные седые волосы, сквозь загар на скулах проступала бледность. Она шагнула к облаку, составленному из тёмных частиц, коснулась лица бесплотной фигуры.

Ладонь свободно прошла сквозь мельтешащие в воздухе точки. Джил уронила руку и ссутулилась.

В следующий миг силуэт Бена потерял очертания, превратился в туман, потёк ей навстречу, окутал с ног до макушки. Джил запрокинула голову, прикрыла веки и застыла на месте, будто прислушиваясь к чему-то далёкому, еле слышному, понятному ей одной.

– Ну, ну, – сказал Джон тихо.

Джил обернулась и посмотрела на Ката в упор. Глаза по-кошачьи осветились изнутри, черты дрогнули.

– Спасибо, – сказала она. – Вернул его. Давно ждала. Хоть так. Спасибо.

Кат на секунду ощутил знакомое желание броситься на землю ничком. Служить преданно и отрешённо, поклоняться, восславлять… Но затем Джил отвернулась, и наваждение прошло. Осталась седоволосая женщина в домотканом платье. Она стала медленно подниматься на пригорок, и туманное облако поплыло за ней вслед.

– Что ж, – сказал Джон и потянулся в карман за портсигаром, – думаю, сейчас лучше оставить их наедине.

Он сунул в рот самокрутку, достал кристалл с прикрученными к концам проводками. Поглядел на Ката, щурясь, чтобы в глаза не било солнце:

– Ты для нас очень много сделал. Если я могу что-то сделать в ответ, самое время об этом сказать.

Лиловое свечение. Вспышка. Сизый дымок.

Кат повёл подбородком, прочистил горло.

– Я слышал, – он снова кашлянул, но говорить легче не стало, – слышал, что подлинные боги умели возвращать мёртвых.

Джон опустил голову, сбил пепел с самокрутки – хотя сбивать было почти нечего.

– То, что я видел у тебя в памяти… – он помедлил, сдвинув брови. – Там дикая кутерьма творилась. Разрыв и реальность – всё было вперемешку. Потом ещё бомба натворила дел. Их можно сравнить… С песчинками в буре, наверное. Следов не найти. И, кроме того – уже, скорее всего, поздно. Мне такое удалось однажды, но сразу после того, как человек умер. А спустя столько времени – не знаю. Попробую, конечно.

– Поздно? – Кат сглотнул. Вместо того чтобы жрать щи с пирогом, мог сразу сюда…

– Ты бы всё равно не успел, – Джон неопределённо повёл рукой. – Важны только первые минуты. Да и я – не из тех, древних. Хонна, возможно, на что-то сгодился бы... Ладно. Сейчас пойдём и посмотрим.

Он торопливо затянулся и отправил самокрутку щелчком в прибой.

– Только надо кое о чём позаботиться.

Разгуливавшие по берегу чайки с хлопаньем крыльев поднялись в воздух, когда Джон подошёл к геликоптеру.

– Первое, что достал у тебя из головы, – пояснил он тоном, в котором слышались извиняющиеся нотки. – Очень уж мечталось. Всё думал – где же он спрятал эту хреновину?

Кату вдруг показалось, что рядом стоит Джил. Но, обернувшись, он увидел её вдали на склоне холма – стройную фигуру в сером и тёмное облако вокруг.

Джон меж тем легко вскочил на кабину.

– Один шесть один восемь, – пробормотал он, нащупывая невидимые кнопки. – Ишь, затейник…

Над островом сверкнула беззвучная молния. Повеяло ветром. Кат подался назад, силясь разглядеть призрачные грани восстановленного купола.

– Так-то надёжнее, – Джон спрыгнул с геликоптера и встал рядом. – Даже если что и задумает, никуда не денется.

– А ей ничего не сделает? – Кат кивком указал на холм, где стояла Джил.

Джон усмехнулся:

– Бен теперь состоит из пустоты. Парцелы нематериальны. Всё, что он может – менять форму да общаться. И то – телепатически. И потом, Джил в случае чего сумеет за себя постоять. Уж поверь.

Кат кивнул.

– Ну что, готов? – спросил Джон.

В кармане плаща лежал пучок травы, сорванный на вельтской пустоши. Раскрошившийся, с сухой землёй пополам.

– Мне надо сосчитать до ста, – сказал Кат. «Солнце, солнце…»

Воздух заполонили крошечные чёрные кометы с пепельными хвостами. Джон протянул руку:

– Не обязательно.

Он смотрел, всё так же прищурившись – крепко сбитый, немолодой мужчина с проседью в давно не стриженных, падавших на лоб волосах. Кат гадал: улыбается Джон, или просто так сложились углы губ? И стоит ли доверия эта улыбка?

– Хватайся, – сказал Джон. – Сэкономишь энергию.

Вокруг появлялись новые и новые парцелы. Они отбрасывали на землю размытую бледную тень.

– А якорь? – спросил Кат.

– Вельт остался в твоей памяти, – объяснил Джон. – Его там столько, что лучшего якоря мне и желать нельзя. Давай лапу, и поехали.

Кат сжал его руку.

Парцелы встали сплошной стеной, небо исчезло, свет померк.

И тут же опять стало солнечно, но уже совершенно иначе. Пахнуло горячим ветром, будто открылась дверца гигантской духовки. Небосвод выцвел, раздался вширь и вверх, повис, раскалённый, над макушкой. Ноги увязли в песке.

– Давно здесь не был, – сказал Джон, нахлобучивая шляпу на лоб. – Ох и жарища!

Он сжал губы, повёл носом, как гончая. Повернулся вокруг себя. Указал на ближайшую дюну:

– Нам туда.

«Вот бы и мне так, – подумал Кат. – Легко и сразу».

Солнце жарило исступлённо, давило зноем на плечи и спину, подталкивало в нужном направлении. Джон шёл чуть враскачку, не глядя по сторонам. Кат машинально накинул плащ: сказалась привычка. Но тут же и снял – мгновенно взмокнув и оттого вспомнив, что ткань больше не охлаждает.

Взобравшись на вершину дюны, Джон полной грудью вдохнул нагретый воздух.

– Гиблое место, – сказал он. – Однако, признаться, я по нему скучал. Тюрьма – она и в раю тюрьма… Ну, выход здесь. Пойдём.

Хвостатые крупинки закружились вихрем, чёрная воронка выросла, сжалась, заслонила палящий зенит. Кат невольно закрыл глаза – а, открыв, не сразу понял, куда его забросило.

Пустошь обратилась в луг.

Всюду, куда ни глянь, колыхалось на ветру разнотравье. Яркая зелень с частыми проблесками цветков – красных, голубых, белоснежных. Невидимые в вышине, перекликались птицы. У самых ног деловито пробирался между травяных стеблей кто-то маленький и мохнатый. Гудела над ухом пчела.

Кат осматривался – веря и в то же время не веря, думая, что зря, пожалуй, понадеялся на помощь Джона, что надёжнее было бы идти на Вельт по старинке, в одиночку. Но потом заметил рощу. Она стояла такая же, как и прежде – обгорелая, посечённая осколками, прореженная ударными волнами. Словно памятник погибшим, только без имён и лозунгов.

А на западе, в том самом месте, куда пришёлся центр взрыва, возвышалось раскидистое дерево. До него было не больше версты.

Джон присвистнул:

– Это же песчаный виноград! Ничего себе вымахал. Интересно, почему…

«Действительно, похож, – подумал Кат. – Листья такие же. Только без щупальцев».

– Когда я отсюда уходил, – проговорил он, – оставалась только голая земля.

Джон сдвинул шляпу на затылок.

– Сейчас посмотрим, что здесь и как, – сказал он.

Взметнулись вверх сверкающие точки. Их было много, очень много: рой парцел разрастался на глазах, бурлил в небе грозовой тучей. Став непомерно громадной, туча лопнула – пугающе беззвучно, выстрелив во все стороны прямыми остроконечными лучами, составленными из летящих с бешеной скоростью частиц. Лучи разделили небо на равные доли: пустошь словно бы накрыло великанское стекло, расчерченное проходящими через центр прямыми. И в середине этой фигуры стоял Джон. Молчал. Прислушивался. Ждал.

Кат тоже ждал. Больше ничего не оставалось.

Полевые цветы пахли мёдом и сеном. Вдали на ветру серебрились листья песчаного винограда, ставшего огромным деревом. Было тепло, но не жарко; Кат снял очки и спрятал в футляр.

Спустя несколько минут тёмные лучи в небе пропали.

– Чувствую нечто странное, – произнёс Джон и указал в сторону дерева, где клубились туманной стайкой последние оставшиеся парцелы. – Там. Пойдём глянем.

Они зашагали по лугу. Кат набросил плащ, чтобы освободить руки – вдруг начнётся драка или ещё что. Но Джон шёл спокойно и, судя по всему, дурных сюрпризов не ждал.

Чем ближе становилось дерево, тем лучше его удавалось рассмотреть. Собранные в пышные пучки розетчатые листья. Сине-зелёные бутоны, готовые вот-вот распуститься. Извилистые ветки, похожие на замершие, обездвиженные конечности живого существа. Толстый, двух аршинов в поперечнике ствол, составленный из сотен перекрученных, сросшихся лоз.

«Если вздумает на нас поохотиться – костей не соберём, – думал Кат, искоса поглядывая на Джона. – Он-то, может, и выпутается, а вот мне крышка».

Но исполинский виноград не собирался охотиться. Он стоял, шумел, слегка покачивался под порывами ветра – то есть, вёл себя как обычное дерево, словно и не вырос в чистом поле за двое неполных суток.

Вдруг листва осветилась изнутри, будто там зажгли яркий фонарь. Крона наполнилась переплетением ажурных теней. «Путеводный огонь», – подумал Кат, сам не зная, отчего это пришло на ум.

– Нашли, – сказал Джон. Дерево было уже рядом. Парцелы взлетали до самой его верхушки, возвращались, пронизывали ветки, плясали у корней. Но больше всего их было наверху – там, где разливалось свечение.

– Нашли? – переспросил Кат. Джон кивнул:

– Да. Только не мы, а нас. Это удивительно. И красиво. И… Ладно, думаю, ты сейчас сам всё поймёшь.

Свечение медленно поплыло вниз. Из зелёной путаницы листьев показался мягко сияющий шар. Небольшой, вершков двадцати в поперечнике, лучистый, как звезда. Да, больше всего он походил на звезду: словно та упала с неба, но не сгорела, а спряталась в древесной листве.

Шар подлетел ближе и остановился на расстоянии вытянутой руки. Было что-то странно знакомое в том, как он двигался, в той высоте, на которой держался – точно напротив груди Ката, там, куда обычно доставал головой…

– …Петер? – выговорил Кат.

Сияние вспыхнуло ярче – так, что стало больно смотреть. Пришлось зажмуриться, а, когда Кат снова обрёл способность видеть, перед ним действительно стоял Петер. Белобрысый, немного взъерошенный, одетый по-дорожному – словом, в своём привычном облике.

Но что-то было неправильно.

– Демьян! – Петер хлопнул ресницами и расплылся в улыбке. – Ты пришёл! Как здорово! С тобой всё хорошо?

Кат кашлянул.

– Да что мне сделается, – сказал он. – Ты лучше про себя… Ты как? Ты… живой?

Вдруг стало ясно, что именно было неправильным: встрёпанные волосы Петера не шевелились на ветру. Кат протянул руку. Почувствовал тепло, но это было не тепло человеческого тела – скорее, жар тлеющего угля. Преодолев мгновенное колебание, Кат дотронулся до плеча Петера. Поначалу рука встретила только пустоту. «Вот и Джил, – невольно подумал он. – Тоже хотела коснуться, а нельзя». Но затем возникло упругое сопротивление: будто, катаясь на лодке, опустил ладонь в набегающую волну. Стало горячо. Кат отступил на шаг.

– Извини, – сказал Петер смущенно. – Это что-то вроде силовых полей… В общем, я не совсем живой. Верней, живой, но не как раньше. Мы с Ирмой умерли. Правда, это оказалось вовсе не плохо. Потому что мы теперь вместе. Вдвоём.

– Вдвоём?

– Да, ты сейчас говоришь с нами обоими. Мы хотели никогда не разлучаться, помнишь? Ну вот, это сбылось.

Кат сморгнул. На месте Петера стояла Ирма – улыбалась, глядя исподлобья. Золотистые локоны неподвижно покоились на плечах, серый костюм был застегнут до горла.

Джон покачал головой.

– Вот, значит, как, – сказал он. – Без обращения. Без машин.

Ирма обернулась.

– Здравствуйте, сударь Репейник! – сказала она. – Демьян вам помог?

– Помог, – ответил Джон, с интересом глядя на девочку. – И Джил помог, и мне. Да и Бену тоже. Хотя он сопротивлялся. Кстати, откуда… А, ну да, Петер, наверное рассказал.

Ирма кивнула.

– Послушай, ты… вы… – Джон неловко усмехнулся. – Прошу прощения, но я хотел бы прочитать всё, что у вас двоих есть. Память, эмоции, мысли. С самых первых дней. Можно? Больно не будет.

– Нам теперь не бывает больно, – Ирма тряхнула локонами. – Читайте, сколько угодно.

Закружились парцелы, девичья фигурка скрылась в чёрном вихре. Джон замер, уставившись в пространство невидящим взглядом и расставив ноги пошире для устойчивости.

Дерево шелестело, листья колыхались на ветру. Невдалеке маленькая жёлтая птица пыталась оседлать косо торчавшую травинку. Травинка гнулась, птица разворачивала крылья, подлетала вверх и снова мостилась на тонкий стебель – а тот опять сгибался, касаясь земли размочаленной верхушкой.

«Значит, умерли, – думал Кат. – Но затем ожили. Только уже не людьми. Могли бы улететь, стать звездой в небе. А они вернулись. Выходит…»

– Выходит, это и есть то, чего хотел Бен, – пробормотал он. – Стрессовая эволюция. Неужели у него получилось?

Парцелы исчезли, вернувшись в небытие. Ирма поправила волосы и заложила руки за спину.

Джон перевёл дыхание. Потряс головой, словно вынырнул из воды.

– Нет, – сказал он твёрдо. – Это не у него получилось. Это у них получилось. Долго объяснять, что я сейчас увидел. Скажу коротко: ребята просто лучше нас. Намного.

– Превзошли себя? – с трудом выговорил Кат. – Перед смертью…

Джон взмахнул рукой:

– Да нет. Они превзошли себя давным-давно. Собственно, превосходили каждый раз, когда был выбор: что-то сделать к собственной выгоде, или что-то сделать для других. Они выбирали – для других. Вот так просто.

– Если ты трус, очень даже непросто, – возразил Петер (это снова был он). – Но Демьян научил меня не бояться. И стало легче.

«Я научил? – подумал Кат. – Когда это? Ладно, неважно…»

– И что теперь? – спросил он Петера. – У вас есть, наверное, какая-нибудь невиданная способность? Или даже не одна?

Петер развёл руками – повеяло тёплым воздухом, как от протопленной печки.

– Мы ещё точно не знаем, – признался он. – Не успели разобраться. Пока только слетали на ферму, освободили всех, кто оставался в плену. И ещё вылечили Кестнера. Кестнер, оказывается, жив, представляешь? Только он был очень плох, лежал в больнице для нищих. Теперь ему лучше. Потом хотели лететь к тебе, но ты, оказывается, уже отправился на остров. Мы поняли, что ты скоро придёшь, и решили тут навести порядок. Вернули этим местам тот вид, что был до войны. Вся пустошь теперь нормальная. Ещё Гельмунда похоронили…

– А дерево? – спросил Кат.

На месте Петера появилась Ирма. Глянула вверх, туда, где сквозь листья виднелось солнце.

– После взрыва остался кустик винограда, – объяснила она. – Он был совсем хилый. Умирал. Стало жалко, мы с ним поделились силами. Вот что выросло. Нам кажется, красиво.

– Неплохо, – признал Кат. – Так вы, значит, умеете исцелять и делиться силами?

– Их главная способность другого толка, – вмешался Джон. – Не совсем божественная, впрочем. Скорее, наоборот, человеческая. Они открыли новый способ стать богом.

– Мы не специально, – сказала Ирма.

– Думаю, и умирать-то вам было необязательно, – произнёс Джон, хмурясь. – Уверен, вы рано или поздно достигли бы этого состояния при жизни. Жаль, что так вышло, ребята.

– Кто знает? – Ирма пожала плечами. – Но умирать было не страшно. Только очень грустно. Зато сейчас у нас всё хорошо. Лучше, чем у всех в мире.

– Ясно, – сказал Кат. – Ну… Рад за вас.

Сверкнул кристалл, повеяло табаком – Джон закурил.

– Что ж, – сказал он, – у людей теперь есть бог, который может их кое-чему научить.

– Мне кажется, люди и сами всё знают, – сказал Кат.

– Но постоянно забывают, – возразил Джон. – Ирма сумеет им напомнить. А Петер не даст забыть вновь. Найдёт слова, силы – в общем, ему это по плечу.

– Думаешь?

Джон ухмыльнулся:

– Ты тому лучшее подтверждение.

Кат промолчал.

– Раньше боги учили только воевать и строить машины, – добавил Джон. – Теперь, может быть, положение вещей изменится. И не надо будет снова всё ломать.

– Мы не будем ничего ломать, – сказала Ирма очень серьёзно.

– Верю, – кивнул Джон. – Однако надеюсь, что таких, как вы, когда-нибудь станет много. В одиночку справиться со Вселенной трудновато.

«Много? – подумал Кат. – Для этого им придётся потрудиться. Пока я что-то таких, как они, не встречал. Правда, времени у них теперь хоть отбавляй...»

Тут он заметил, что Ирма пристально на него смотрит. Встретившись с ним глазами, девочка задумчиво склонила голову и превратилась в Петера: Кат снова не смог разобрать, как это происходит.

– Честно говоря, сударь Джон, мы сомневаемся, что справимся в одиночку, – проговорил Петер. – Хотя про нас так, пожалуй, уже не скажешь... Впрочем, неважно. Демьян прав: люди сами всё знают, им надо только напомнить. Но помощь кого-то опытного пришлась бы очень кстати.

На несколько секунд стало тихо-тихо, будто весь мир затаил дыхание. Даже птицы смолкли, даже ветер перестал играть листьями дерева. Кату отчего-то пришла на ум строчка из атласа: «единственная перемена, которая нам нужна».

Джон задумчиво поскрёб щетинистую щёку.

– По рукам, – сказал он. – Наверное, Джил тоже будет не против… Холера, я все-таки ввязался в дела человеческие.

– Мы ввязались, – поправил Петер и обратился в Ирму, которая прибавила, поднимая брови: – Это же необходимо, правда?

И тогда к Кату пришло воспоминание.

Он был мал, одинок, болен. Стояла ночь. Мучила бессонница; хотелось пить, но кружка с водой давно опустела, а спускаться на кухню он боялся. Под лестницей жили скрипящие чудища, сквозняк норовил вцепиться в пятки, за кухонными ставнями шатались неясные тени. Он сглатывал сухим горлом, проваливался на мгновение в забытьё и тут же с досадой выныривал, чтобы опять таращиться воспалёнными глазами в темноту. Секунды томительно лепились друг к другу, минуты нехотя складывались в часы. Он страдал и грезил о рассвете.

А потом в комнату вошёл Маркел. Потрогал лоб Ката, сказал: «Не горячий, вот и славно. Выздоравливаешь, Дёмка». Шагнул к окну, бодрым рывком раздёрнул тяжёлые шторы. И оказалось, что за окном давно наступило чистое, снежное утро.

Это было собственное воспоминание Ката. Его детство.

Он медленно пригладил растрепавшиеся от ветра волосы. Ночь оказалась очень долгой. И ещё вовсе не закончилась. Утро у каждого будет своё – хотя ночь была одна на всех.

«Не для меня эта божественная эволюция, – подумал Кат. – И уж точно не для Ады. Вряд ли у неё получится, прошлое не позволит. А что ей не суждено – то и мне не нужно».

Джон смотрел на него, будто ждал ответа на вопрос, который не задавал. На кончике самокрутки наросла серая шапка пепла.

«Благотворительность, – думал Кат сердито. – Видали мы её много раз. Накормить голодных. Вылечить больных. Призреть сирот… Даже если этой работой займётся бог – его не хватит на каждую мелочь. Станет искать подручных, найдёт кого попало, те растащат деньги, утопят дела в бумажной волоките, всё спутают и ничего не доведут до конца. В результате голодные останутся голодными, сироты подрастут и собьются в разбойничьи шайки, а больные перемрут без ухода. Нет, вся эта благотворительность – пустой номер».

Теперь и Петер с Ирмой смотрели на него, неуловимо сменяя друг друга. Словно тоже ждали ответа. Хотя тоже ни о чём не спрашивали.

«Доброта, – думал Кат с возрастающим раздражением. – Милосердие. Справедливость. Толку-то. Ну да, этот умеет копаться в мозгах. А те – вообще пролезут в самую душу. Дерево за день вырастили. Но против Килы они – что? Против Чолика, против таких, как Фьол или тот, рыжий? Допустим, Фьол с рыжим сгинули, а сколько ещё осталось? Хоть бы кто помог. Притом ведь не каждый годится в помощники. Нужны люди надёжные, разумные. Именно люди. Хватит всё переваливать на богов…»

Они глядели, и глядели, и глядели.

Вдруг Петер улыбнулся. Через мгновение на его месте явилась улыбающаяся Ирма. А потом и Джон оскалился: весело, с одобрением.

– Ладно, – не выдержал Кат. – Говорите уже, что надо делать. Одолели.

– Готов, значит? – спросил Джон.

Дерево над ними шумело. Огромное, высокое, с яркой листвой и щедрой тенью. Никак не верилось, что всего два дня назад оно было хищным, мелким кустом, что стелился по земле в поисках добычи. И луг – луг со всеми цветами и травами уже начал забывать, как был бесплодной пустошью. Только роща хранила прежний, мёртвый облик. Словно напоминала о том, что неизбежно случится, если оставить всё, как есть.

«Без нас у них ничего не выйдет, – подумал Кат. – Воля мне, свобода…»

– Готов, – сказал он.

О путник!

Дорога подошла к концу. Рад, что ты не покинул нас и увидел своими глазами, чем завершилась история.

Да будет с тобой благословение моего господина, его правда, его стрелы и его песни.

И да будем мы все милостивы – к себе самим и друг к другу.

КОНЕЦ